Сны Персефоны [Яся Белая] (fb2) читать онлайн

Белая Яся Сны Персефоны

Сон первый: Нарциссы и гранатовый сок

… весна… цветущий луг…

— Мама, а почему у нас не растут нарциссы?

Девушка положила голову на колени молодой и ослепительно красивой женщины. Толстая коса цвета спелой пшеницы обвивала её высокий чистый лоб, ветер плескал светло-желтый пеплос. Полные, идеально очерченные губы трогала мягкая улыбка.

Женщина нежно погладила девушку по медно-рыжим волосам и ответила:

— Зачем они тебе, доченька? Нарциссы надменны и холодны. Они никогда не станут любить тебя так, как… анемоны… Взгляни, как они тянутся к тебе! Ждут ласки от богини весны.

Девушка поднялась, расправила хитон из тонкого зелёного хлопка и вздохнула:

— Анемоны ветрены и непостоянны. Они любят всех. То ли дело завоевать нарцисс.

В её зелёных, как свежая весенняя трава, глазах отразился азарт.

Женщина мягко улыбнулась и покачала головой:

— Ох, милая Кора, лучше держись подальше от этих цветов. Нарциссы красивы только внешне. Но то — опасная красота. Внутри они полны ядовитой слизи. Они отравят тебя. Ты умрёшь и попадёшь к Аиду.

Кора рассмеялась серебристо и звонко:

— Мамочка, я же Богиня Весны. Я бессмертна. Точно не умру от цветочной слизи.

И она вновь порывисто обняла мать.

Деметра поцеловала дочь в чистый лоб и попыталась отогнать дурное предчувствие. Чтобы заглушить его, Богиня Плодородия страстно прижала к груди своё единственное и обожаемое дитя…

И не видела, как широко распахнулись глаза Коры: за спиной матери вырастал огромный нарцисс. Его стебель раскалывался, и на землю вытекала ядовитая слизь — она ползла всё ближе и ближе, аспидом между зелёных трав, гнутым кинжалом взблёскивая среди цветов… Наливалась, алела и пахла… Дурманяще и смертельно — гранатовым соком…

Я просыпаюсь, лихорадочно хватая ртом воздух. Слишком цепкий, слишком леденящий ужас выползает за мной из того сна. Никогда не досматриваю его до конца, но точно знаю, чем он закончится — гранатовый сок, смешанный со слизью, доберётся до Коры, пропитает её. И с этого момента каждый шаг той будет отравлен и смертелен — поступь богини Подземной Весны, шествие чудовища, коему нет равных.

Я задыхаюсь, потому что страх удавкой сжимается на горле.

— Сейчас же спать! — раздаётся над ухом приказ. Такому можно только беспрекословно подчиниться. Меня обнимают сильные руки и утаскивают на подушку, бережно укутывают одеялом. — А Фобетора[1] поймаю — такой кошмар ему устрою…

Низкий бархатный голос действует успокаивающе. Устраиваюсь поудобнее в надежном кольце рук, прижимаюсь к горячему мужскому телу и смыкаю веки. Теперь страшные, но вещие сны не придут. Муж всегда закрывает, надежнее любого щита. И всегда — держит крепко, не отпустит, не отдаст никому. Даже тому чудовищу, что ворошится у меня внутри. Ему — особенно.

Я знаю…

* * *

…утро серое, как глаза Афины.

— Пасмурно, — говорит она.

— Осень… — пожимаю плечами. Смотрю на неё — подругу юности[2], вечно молодую мудрость и войну, чуть усталую и печальную. — Значит, отцу не скажешь?

В утреннем кафе пусто. У барной стойки, уткнувшись в айфон, сидит юноша-бармен, рядом — скучает ярко накрашенная официантка, пытаясь заглянуть ему через плечо. Тихо гудят лампы дневного света. Слишком тусклые однако, чтобы разогнать полумрак, в котором — тонконогими оленятами — маячат столики и стулья.

— Нет, — говорит Афина и качает чашечку густого кофе тонкими, но сильными пальцами. — Мы не хотим свадьбу. Тей говорит: только вечер, для самых близких…

Тей у неё мудрый и вещий, всегда был таким, за то Зевс его и недолюбливал. А их союз уж точно не одобрит. Значит, свадьба рискует превратиться в побоище. Правильно, лучше вот так, тихо. Только близких… Интересно, кто они?

Она отвечает на незаданный вопрос:

— Позовём тебя с Аидом, Афродиту с Гефестом — без них никак. Друг Тея же. Пару ребят-учёных из отдела ядерной физики.

— Смертных?

— Да, смертных, — она гордо вскидывает голову. — Ты что-то имеешь против?

— Я — нет, — заверяю искренне, — а вот Афродита будет кривить губы.

— Или строить им глазки, — невесело и немного устало улыбается Афина, — но я думаю, мы все вместе как-нибудь с этим справимся.

Хорошо, согласно киваю и вспоминаю ещё одну подругу юности:

— А Артемиду?

Афина отрицательно мотает головой:

— Она не простит. Я ведь предаю ваш обет.

В этом веке — сумасшедшем, вечно спешащем и вечно опаздывающем, веке мнимых свобод и неисполняемых правил — Артемида нашла себя. Здесь она активно возглавляла феминистские организации, проводила феминистские конференции и устраивала феминистские шествия. Сумасшедший век, где женщины идут войной на мужчин, забывая, что между ними может быть только одна война — на ложе любви. Меня Артемида простила — более-менее. В конце концов — похищение, принуждение, ты не виновата. Афине будет сложнее. Даже то, что она давала пресловутый обет, чтобы сохранить верность своему единственному, станет слабым оправданием.

— Но ведь ей всё равно придётся сказать.

Афина устало соглашается:

— Конечно, придётся. Если узнает сама — будет хуже. А так…

Она не договаривает, но я понимаю: глаза в глаза, держа за руки старинную подругу, рассказывать будет легче, и, может статься, та даже поймёт. Афина не зря — мудрость: иногда проще сказать правду, пусть болезненную, прямо в лицо, чтобы не дать разгореться войне.

Но мне за последние тысячелетия слишком надоели войны — домашние и мировые, мудрые и глупые, — поэтому я увожу разговор в более приятное и привычное для меня русло.

— Давай выберем цветы для букета.

Афина улыбается, машет рукой.

— Нет уж, тут ты сама как-нибудь. Я совсем ничего не смыслю в цветах, хоть и росла с тобой.

Я киваю, соглашаясь, и выкладываю на стол карточки:

— Узамбарские фиалки, ветки оливы, цветущий мирт и его ягоды, хамелауциум.

— Лилии, — неожиданно добавляет она, вытаскивая карточку из стопки.

Действительно, белые лилии — символ чистоты и девственности — ей подойдут.

— Эдельвейсы, — добавляю я ещё одну картинку.

И вижу — её глаза загораются тихой радостью. Ещё бы — эдельвейс, цветок мужества и стойкости — не зря зовут прометеевым. Ведь он растёт высоко в горах, куда добираются только самые смелые и отчаянные. Говорят, этот цветок вырос из капель прометеевой крови. Светлая и прекрасная звезда, которая манит людей, зовёт совершать подвиги, будоражит ум. Тею определенно будет приятно.

— Добавим крупноцветковый барвинок и листья дуба, можно и немного желудей. И цинерарию — для серебристой нежности.

Символ житейской мудрости тоже будет кстати в букете Афины.

Та с одобрением смотрит на разложенные перед ней изображения цветов.

— Это определённо будет самый красивый букет невесты. Спасибо, Кора.

Она тянется через стол и целует меня в щёку.

Тут открывается дверь, тихо звякая привязанным к ней колокольчиком, вскидывается официантка, бармен отрывает взгляд от экрана айфона, я проливаю кофе прямо на фотографии растений…

На пороге маленького городского кафе, блистая державной красотой, стоит сама Гера. В ярко-красном лёгком пальто, строгом бело-песочном брючном костюме. Темные, с золотым отливом, волосы собраны в высокую причёску.

Величественным шагом царицы мира она направляется к нам, игнорируя кидающуюся к ней официантку с меню.

Присаживается на свободный стул — прямая, гордая, совершенная. Даже пролитый мной кофе мгновенно высыхает, не смея при ней марать белизну скатерти.

А я поспешно отвожу взгляд, чтобы ненароком не встретиться с её глазами, и не прочесть в них то, чего не следует знать посторонним о великой богине, — обречённую усталость сломленной женщины.

— Без меня хотели всё устроить, — пеняет она, впрочем, беззлобно. — Не боишься прогневить покровительницу семейного счастья, а, Афина?

Афина только усмехается: кто бы говорил о семейном счастье? что ты о нём знаешь?

И отвечает прямо и гордо:

— Нет, не боюсь. Вряд ли кара будет страшнее той, которой отец уже подвергал Тея. А мне — ты не указ и не авторитет.

Гера как-то скисает. Раньше бы она вспылила, разгневалась, указывала бы Афине на её место и напоминала, с кем та разговаривает. Но не теперь, когда они с Зевсом расстались окончательно, спеси у бывшей владычицы изрядно поубавилось. Облик Геры ещё хранит следы былого величия, но уже явно заметно, что кое-кто изрядно поизносился, как и её некогда брендовая одежда.

Я не злорадствую, хотя могла бы, скорее мне неловко рядом с ней.

Гера накрывает ладонью раззолоченную визитку брачного агентства «Счастливая семья», уставляется в стол и замолкает. Ей нечего сказать — она и впрямь не авторитет в семейных делах. Да и может ли им быть женщина, чей супруг постоянно изменял ей с титанидами, богинями, нимфами и даже смертными, бесцеремонно притаскивая на Олимп своих многочисленных отпрысков?

Я поднимаюсь, беру сумку и плащ.

— Побегу, — сообщаю, чтобы хоть как-то прервать это гнетущее молчание, — у меня сегодня ещё одна невеста. Скоро придёт.

Чмокаю Афину в щёку, киваю Гере и бегу к выходу, но вдруг замираю, пронзённая внезапной догадкой. Медленно поворачиваюсь, уставляюсь в макушку Геры, где поблёскивает золотом черепаховый гребень, и спрашиваю:

— Как ты нас нашла?

— С.О.Б., — с неприкрытым ехидством отзывается она. — Твой муж опять активировал.

Я поспешно выскакиваю на улицу и не спешу одеваться, несмотря на противный моросящий дождь. Потому что страх ядовитой слизью растекается по телу, парализует движения и мысли.

Если Аид снова активировал «Систему Отслеживания Богов», значит, случилось что-то очень-очень плохое.

* * *

Своего красного «Жука» паркую недалеко от входа во флористический салон «Весенний сад».

Едва открываю дверь и вхожу, как Левкиппа, Фено и Иахе отрываются от своего занятия — отбирать цветы для сегодняшних заказов — и с улыбками оборачиваются ко мне:

— Радуйся, Кора!

Для них я — всегда и вечно — Кора[3]. Наверное, так правильно. И им лучше меня не знать Персефоной, Богиней Подземной весны, чудовищем с отравленными шагами.

И мне нерадостно, мне страшно. Слишком много задушенных когда-то опасений повылазило из темных уголков подсознания, слишком много монстров тянет мохнатые лапы к горлу: перекрыть дыхание, замордовать, уморить.

— Радуйтесь, — отвечаю почти на автомате и бреду в кабинет.

Каллигенейя за секретарским столом всматривается чересчур внимательно, понимающе приподнимает очки. И даже фикус за её спиной, кажется, видит меня насквозь.

— Принести чего-нибудь? Чай, кофе, покрепче? — обеспокоенно интересуется моя верная стражница. Сначала её ко мне для этих целей приставляла мама, теперь — она спелась с моим мужем. Чуть что со мной не так — сразу докладывает ему, словно не я её босс.

Я немного злюсь, потому что попасть от гиперопёки матери под диктароторскую заботу мужа — то ещё удовольствие. Но я не жалуюсь. Нельзя. Начнешь жаловаться на тех, кто тебя искренне любит, любовь оставит тебя. Не верите — спросите у Афродиты.

Каллигенейя тоже любит меня, и поэтому я прощаю ей — моей надсмотрщице — звонки мужу, как прощала раньше доклады маме.

— Пока ничего не нужно, — мягко отзываюсь я. — Скоро подойдёт невеста. Проводи ко мне.

— Хорошо, — заверяет она.

Я вхожу в свой кабинет и падаю в кресло. Внутри всё колотится и клокочет. Руки тянутся или к телефону: позвонить, выспросить, что произошло? Или к тонкой полоске золота на безымянном пальце: стоит коснуться — и голос мужа зазвучит в голове. Никаких телефонов не надо. Но это глупо. Он обязательно расскажет всё сам. А отвлекать сейчас, когда он и так, наверное, взвинчен до предела, ещё и своими страхами с предчувствиями, — эгоистично и по-детски.

А ещё Гера и этот её потерянный вид, потрёпанное величие, сломанность… Не знаю почему, но каждый раз мне стыдно перед ней. Стыдно, ещё с того наказания после бунта на Олимпе…

Кора только вернулась из Подземного царства. Она уже успела переодеться в светло-зелёный хитон, вплести в волосы цветы, когда в комнату вошла мать.

Деметра шагнула к ней, без обычного «радуйся» — заключила в объятия. Только теперь дочь заметила, что глаза матери полны слёз. Сейчас она чувствовала себя более взрослой, усадила Деметру на дифр[4] у стены, протянула отвар из листьев мяты (замечательные успокаивающие настои выходили из бывшей любовницы мужа[5]).

Деметра сделала несколько больших глотков, передала дочери кубок и только тогда ответила на вопрос, о котором просто кричали глаза Коры:

— Это из-за Геры. Ты ведь слышала о заговоре?

….Ещё бы ей не слышать, если Аид из-за своих олимпийских родственников потерял покой и сон. Ходил злой и нервный, и на все её вопросы отвечал коротким, резким: «Не лезь!»

Они подолгу о чём-то шептались с Гермесом, закрываясь в мужской половине. А потом — исчезали на несколько дней. Кора была уверена: муж как всегда, незримой тенью, под шлемом-невидимкой, вмешивался в дела своих державных братьев, которых нередко надо было осаживать и вразумлять. Но больше всего, он, конечно, желал незыблемости установленного порядка, бросая: «У меня тут Тартар, а они со своими…» Аид редко договаривал, она научилась понимать по обрывкам фраз.

Но в этот раз обрывков не хватало — они не удовлетворяли. Пришлось идти к Гекате. Трехтелая ведьма перекрёстков хоть и поднималась в Серединный мир исключительно по ночам, но знала порой больше, чем сами обитатели Олимпа.

На Персефону она посмотрела лукаво, обернув к ней одно из трех лиц.

— На Олимпе зреет что-то нехорошее, — проговорила она. — Ко мне присылали… За отваром… От Геры…

Персефона ходила туда-сюда по комнате Гекаты, где густо пахло травами, а в котлах дымились и булькали зелья столь опасные, что даже бессмертным не стоило приближаться к ним.

— Почему к тебе? Почему не к Гипносу?

Геката хмыкнула: ну, Владычица, ты же умная! думай!

И Персефона подумала и сама ответила на свой вопрос:

— Потому что им нужен сон более надежный, чем тот, который может плеснуть из своей чаши Гипнос.

— Верно, — отозвалась Геката, помешивая жуткое варево в одном из котлов и бросая туда лапку какого-то существа.

Персефону передёрнуло.

— И ты дала отвар? — спросила царица Подземного мира.

Геката только хмыкнула. Можно было даже не спрашивать: конечно, дала.

Трёхтелая бросила в пространство, не отрываясь от своего занятия:

— Скоро шатнётся трон Громовержца. Вот тогда-то стервятники и налетят.

— Кто ещё участвует, кроме Геры? — тон Персефоны всё больше походил на допросный, но на Гекату это мало действовало. Казалось, она забавлялась. Всем — и тем, что посылала на Олимп отвары, способные надолго усыпить верховного бога, и предстоящей сварой престолонаследников, и волнением своей Владычицы.

— Тебе лучше спросить у Гермеса. Я знаю даже не слухи, а отголоски слухов.

— Мне хватит и отголосков, — твердо произнесла Персефона, усаживаясь на высокое кресло, изящно складывая тонкие ладони на спинке и опираясь маленькими ступнями о подножье.

— Я слышала о Посейдоне и Аполлоне.

Посейдон — логично. Он вечно был недоволен своим жребием и завидовал младшему брату, гордо восседавшему на Олимпе. А вот Аполлон? Никогда бы не подумала, что под его золотистыми кудрями зреют такие коварные планы. Да и кто заподозрит в крамоле красавца-поэта с вечной кифарой под мышкой? Наверное, те, кто забывает о том, что он ещё и прекрасный лучник, который некогда убил дракона Пифона, сына Геи-Земли, едва не улетел за это в Тартар (тогда тоже вмешался Аид: «Только не в Тартар! От его песен точно все титаны разбегутся!») и провел восемь лет в скитаниях, заслуживая милость матери-Земли. Златокудрый кифаред не так прост, и в глазах его — серебряные стрелы, для тех, кто умеет смотреть. И даже сам Гелиос-Солнце даёт ему, порой, управлять своей колесницей. А ведь лошадей Гелиоса не так просто обуздать и сильнейшим из олимпийцев. Значит, Аполлона тоже не стоит недооценивать. Да уж эта троица — Гера, Посейдон и Аполлон — действительно способны перевернуть Олимп.

И что будет тогда? Чей трон шатнётся следующим? И что вообще станет с привычным миром?

От Гекаты Персефона ушла с неспокойным сердцем: оно разрывалось от волнения за мужа (Аиду обязательно придётся разгребать последствия олимпийских бунтов, он же у них — главный чистильщик: весь хлам, без зазрения совести можно смести в аид) и мать (только бы не полезла поддерживать мятежную сестру!)

Но куда хуже стало, когда в Подземный мир заявилась Фетида, и сразу же кинулась к Аиду, который широкими шагами мерил мегарон своего дворца и был погружен в невесёлые думы. Персефона сидела поодаль и вышивала, изредка бросая на мужа обеспокоенные взгляды.

— Они усыпили и связали его. Тысячей ремней с сотней узлов каждый. Он не освободится сам! — кто «он», пояснять не требовалось. На Олимпе все знали, что Фетида неравнодушна к Владыке небес. — Мне нужен Бриарей[6].

Аид недобро сощурился:

— А двузубец не нужен? — поинтересовался ехидно и кивнул на свой символ власти, который, при одном упоминании, покорно лёг в ладонь.

Фетида заломила руки:

— Прошу тебя, Гостеприимный и Щедрый, помоги! Я не могу смотреть на это сборище. Они сейчас пируют на Олимпе и выбирают нового Владыку. Их надо как следует осадить!

— А дверь в Тартар кто будет держать? — невзначай поинтересовался Аид. Голос его звучал обманчиво ласково, как приливная волна, что таит в себе бурю.

Персефона поёжилась.

— Ты же у нас Запирающий Двери, — проговорила Фетида, и взгляд её при этом был совершенно чистым и незамутнённым, — ты и держи.

Вот так просто!

— Действительно, — хмыкнул Аид, — зачем я глупые вопросы задаю.

Он покрепче перехватил двузубец и немного устало проговорил, приглашая Фетиду следовать за собой:

— Идём.

…И Персефоне вместе с Подземным миром довелось видеть подлинную ужасающую мощь Владыки Аида, в одиночку удержавшего открытым вход в Тартар, откуда так и норовили вырваться титаны, до тех пор, пока Бриарей не вернулся назад и не провозгласил в пятьдесят глоток: «Развязал!»

Когда гигантская кованая дверь, наконец, закрылась, будто захлопнулась пасть чудовища, Владыка обернулся к своим подданным. В глазах его плескался абсолютный первозданный мрак.

Мир смотрел на своего царя с ужасом и восторгом, а юная Весна — с восхищённым благоговением.

То был последний день перед тем, как ей подниматься к матери. Вернее, последняя их ночь перед восьмью долгими месяцами разлуки. О, что то была за ночь!

Она хотела так многое сказать своему Владыке, но Аид заставил её замолчать самым действенным способом — жадным голодным поцелуем.

Из четырёх отведенных им месяцев они в этот раз не провели вместе и двух недель. За что Персефона невероятно злилась на бунтовщиков, и вовсе не за то, что те выступили против Зевса.

… А скоро ей стало вовсе не до разговоров — с её губ срывались только стоны, вскрики и его имя…

Теперь же мать спрашивала её: знает ли она о заговоре?

— Гера совершила глупость, что влезла в это, — честно сказала Кора. Её настораживали женщины, выступающие против мужчин. — Да — Зевс не лучший муж, но отличный царь и Владыка. Вряд ли бы Посейдон правил по-другому, — мать недоверчиво покачала головой. — И да, это моё собственное мнение. Мы с Аидом о политике не разговариваем.

Она хотела добавить, что когда они вместе, то вообще почти не разговаривают, потому что, обычно, заняты другим. Но смутилась и не стала.

— Может и так, но Зевс наказал её слишком сурово[7].

Кора пожала плечами:

— За глупость надо карать.

На сей раз слова были не её, но позицию она разделяла.

— Он приковал её золотыми наручниками…

… наручники…

Кора вспыхнула, отчего её медные волосы, казалось, вспыхнули ещё ярче.

В прошлую ночь её тоже приковывали наручниками к изголовью. Правда, они были не золотыми, а покрытыми нежнейшим мехом, чтобы на тонкой коже не оставалось следов.

— … а на ноги — повесил наковальни…

Наковальни? На ноги? Зачем?

Ноги куда лучше разводить и закидывать на плечи, а потом — обцеловывать: пальчики, изящные щиколотки, лодыжки…

… выгибаться, стонать, чувствуя свою беспомощность и его власть… принимать его — такого большого, горячего… отдаваться… растворяться…

… к утру охрипнуть от собственных криков, в которых наслаждение мешается с болью…

Она не сразу поймала обеспокоенный материн взгляд:

— Кора, ты в порядке? Ты раскраснелась, тяжело дышишь…

— Всё хорошо, мама, — смущаясь ещё больше, Кора взяла Деметру за руку и заглянула в глаза: — Чем там закончилось с Герой?

— С Герой не закончилось. Сегодня её высекли. И так и оставили висеть между небом и землёй с наковальнями на ногах…

И только тут в голове Коры все кусочки картинки стали на место: золотые цепи с наручниками… наковальни к ногам… бичевание…

Страх тонкой змейкой вполз в её сердце: женщины могут быть сколь угодно богинями, даже — верховными, это не помешает мужчине наказывать их столь унизительно и жестоко.

Кора порывисто обняла мать, и так они и сидели, молча и обнявшись, думая об одном — как слабы и бесправны в этом мире.

Страх был с Корой все восемь месяцев, отравляя радость от солнца, тепла и цветов. Не танцевалось, не пелось, не веселилось. Стоило закрыть глаза — представлялась Гера, с цепями на руках, наковальнями на ногах и исполосованной спиной…

Аид почуял её страх, едва они оказались вместе в общей спальне. Он всегда чуял страх, как пес. Заглянул в глаза и ехидно улыбнулся, что вовсе не придало ей уверенности.

Но Персефона (теперь, здесь, для него — Персефона) всё же спросила:

— Ты ведь слышал о наказании Геры?

— Да, — ухмылочка на тонких губах становилась всё ехиднее и змеистей, он надвигался, как неотвратимость, Персефона почти распласталась на постели, опираясь на локти, — и что тебя беспокоит, моя Весна?

Он довольно резко обнажил её хрупкие плечи и стал прокладывать дорожки обжигающих поцелуев от шеи к ключицам. Как всегда, после их долгой разлуки, Аид был жаден и почти груб.

Говорить и думать стало сложнее, разум затмевало звездное марево, словно кто-то набросил покрывало Нюкты[8].

— Кара… — сумела всё-таки произнести она. — Если бы я… заговор… против тебя… какой была бы… кара?..

Трудно говорить, когда горячие губы зацеловывают каждый уголок твоего тела, а чуткие сильные пальцы ласкают грудь…

Он отстранился, в глазах клубилась непроницаемая первозданная тьма. А когда заговорил — тихий вкрадчивый голос напоминал змея, ползущего среди трав: ядовитого, опасного, завораживающего…

— Зевс поступил, как смертный, который наказывает зарвавшуюся рабыню. Проявил слабость. Владыка должен карать так, чтобы неповадно было на века вперед.

Нежную кожу, где ещё горели поцелуи, продрала ощутимая жуть. Внутри всё немело и холодело, но Персефона всё-таки спросила:

— Что… чтобы сделал ты… со мной… как Владыка?.. За заговор?..

Аид ухмыльнулся так, что и стигийские чудовища попрятались бы в ужасе.

— Я бы отдал тебе скипетр и мир, — проговорил он, жутким, гипнотическим тоном, — минут на десять… по времени смертных…

— На десять? — испуганным эхом отозвалась она.

— Да, — продолжил Аид, — потому что ещё через минуту мне бы уже нечего было спасать…

— Некого… — поправила она.

— Нечего, — настоял он. — Мир разодрал бы тебя в клочья….

Глаза Персефоны распахнулись от ужаса: то и вправду было карой по-владычески…

Тогда-то Аид и активировал «Систему отслеживания богов» в первый раз. Хотя придумал её ещё раньше, после того случая с Адонисом…

… из воспоминаний возвращает голос Каллигенейи, звучащий по громкой связи:

— Невеста пришла.

— Пригласи, — говорю я, откидываясь в кресле.

Входит грубая вихлястая девица. Она накрашена до неприличия ярко, а одежды на ней до неприличия мало, даже с точки зрения той, что родилась и выросла в античной Греции, на Олимпе, где нагота не считалась зазорной.

Невеста без приглашения плюхается в кресло напротив меня и, не поздоровавшись, выпаливает:

— Букет должен быть черно-красным.

Я даже закашливаюсь.

— Вы уверены? — уточняю на всякий случай.

— Ещё бы, — фыркает она, — я же буду выходить замуж в чёрном платье.

— Не моё дело, конечно, — вкрадчиво интересуюсь я, — но это точно свадьба? А то очень напоминает похороны.

— У нас — ритуальная свадьба.

— О, и что же за ритуал?

— Ну… мы хотим воспроизвести миф об Аиде и Персефоне. Знаете его?

Я надеюсь, у меня глаза не слишком большие и все ещё на месте, а не на лбу.

— Знакома… в общих чертах…

— Ну вот… только мы решили переиграть всё наоборот: я как бы Аид, а муж — Персефона. Он у меня милый такой, ботаник.

В моей голове — сходит с оси земля и рушится мир.

— Хорошо, — желая прекратить эту нелепицу побыстрее, тянусь к картотеке. — Давайте подберём цветы.

— Пфы… — фыркает невеста, — ничего не надо подбирать. Я уже всё выбрала — чёрные и красные розы.

— Черных роз не бывает, — робко пытаюсь воззвать к разуму.

— Ну крашеные же есть! — моя собеседница смотрит на меня, как на отсталую аборигенку.

Ладно, хочет крашеные розы на свадьбу, хочет быть Аидом (кстати, нужно будет ему сказать, что я ту его женскую испостась повстречала), — пусть.

Я оформляю ей заказ и передаю бланк.

— Девушки-флористы вас обслужат.

Она надувается, как шар.

— Я думала, вы займётесь лично.

— Мои услуги стоят слишком дорого, — кому молиться, чтобы избавить от этого недоразумения? Я в шаге от того, чтобы призвать эриний[9], Танатоса[10] или мужа. Хоть кого-то.

— Сколько? — нагло заявляет девица.

Я перегибаюсь через стол и копирую ухмылочку из арсенала мужа:

— Твоя душа! — получается вполне загробно. Девица аж подскакивает на месте. — И контракт подпишем кровью.

Не знаю точно, как выгляжу сейчас, но невеста-Аид шарахается от меня так, словно реально увидела Владыку Царства Мёртвых.

— Да вы чокнутая! — орёт она и вылетает из моего кабинета, а я хохочу ей вслед зловеще и слегка истерично.

И даже не сразу слышу телефон.

Сев на место и просмеявшись, обращаю, наконец, внимание на прыгающий по столу аппарат.

— Почему ты взывала ко мне? — он начинает резко, без приветствий. А я почему-то вспоминаю о том, что вчера ночью он вот так же резко и без прелюдий брал меня. Алею. Тереблю подол узкой юбки.

— Довели, — честно признаюсь я. — Тут одна невеста на собственной свадьбе решила изобразить тебя. Как я могла такое стерпеть.

В трубке недоумённо хмыкают:

— Смертные не перестают меня удивлять.

— Поработай пару дней с невестами — вообще перестанешь удивляться.

Он снова хмыкает и загадочно произносит:

— Знаешь, мне тут в голову пришла одна идея, — таинственно замолкает, давая мне проникнуться и заинтересоваться, когда понимает, что я заинтригована, продолжает: — Собираюсь похитить одну юную и невозможно красивую Богиню Весны. Как ты думаешь, она согласится?

Улыбаюсь и с плеч будто камень падает:

— Нет, она будет отбиваться. А возможно даже кусаться.

— Ооо, — довольно тянут на той стороне трубки, — тогда я точно должен её украсть. Давно мечтаю быть искусанным Богиней Весны.

— Не забудь нарцисс, похититель, — дразнюсь я.

— И гранаты, — добавляет он, — потому что я не собираюсь её отпускать.

Душу наполняет тепло.

Нарциссы просто сладко пахнут. Гранат — просто вкусный. А мой сегодняшний сон — просто глупый. Мне не может навредить цветочная слизь… Я — Богиня Весны…

… но сейчас осень, и поэтому неприятное слово — «С.О.Б.» — всплывает в сознании, как морское чудовище — из вод океана. Оно преследует меня, будто эринии, и я вздрагиваю, словно от удара их бича.

Вмиг слетает сладкий дурман речей и привычный за сегодня страх снова сжимает горло ледяными пальцами.

— Почему ты активировал систему? — спрашиваю, замирая, потому что не уверена, что хочу слышать ответ.

Но ответ все же звучит, и он куда более пугающ, чем я ожидала:

— Пропала Сешат[11].

Именно так — чётко, коротко, бескомпромиссно — и должны звучать слова Аида Безжалостного.

А красноватая ядовитая жижа с запахом граната всё же захлёстывает меня, оплетает и утаскивает в небытие.

______________________________________________________

[1] Один из сыновей Гипноса, бога сновидений; его имя переводится как «пугающий»; насылает кошмарные сны.

[2] Кора (Персефона) росла вместе с Афиной и Артемидой.

[3] Кора — в дословном переводе — «дева», «девушка» — греческая богиня весны и всходов, дочь Деметры. Позднее её культ сольётся с культом более древней богини Персефоны. С тех пор Персефона будет носить двойное имя: когда она с матерью на поверхности — она Кора, сходя к мужу в аид — Персефона.

[4] Дифр (иногда дифрос, от др. — греч. δίφρος) — легкий табурет у древних греков и римлян.

[5] Имеется в виду нимфа Минта, одна из любовниц Аида, превращённая Персефоной в мяту.

[6] Один из трех гекатонхейров, сторуких великанов, после Титаномахии охранявших мятежных титанов, низвергнутых в Тартар.

[7] Имеется в виду вот это: «Гневается громовержец и грозит жене наказаниями. Умолкает Гера и сдерживает гнев. Она помнит, как сковал ее Зевс золотыми цепями, повесил между землей и небом, привязав к ее ногам две тяжелые наковальни, и подверг бичеванию» Н. Кун «Мифы и легенды Древней Греции»

[8] Нюкта — богиня Ночи, вернее, сама воплощённая Ночь. Она набрасывает на небо своё покрывало, усыпанное мириадами звёзд.

[9] Подземные богини мщения, хлестали грешников бичами.

[10] Бог смерти, юноша с железными крыльями, он своим мечом срезает пряди с головы умерших, отправляя их в Подземный мир.

[11] Сешат — богиня искусства, письма, литературы, судьбы и счёта в египетской мифологии. По некоторым источникам — жена Тота.

Сон второй: Лепестками черных роз…

…Персефона сидела на огромном троне, поджав под себя ноги, будто смертная, увидевшая мышь. Только вот девушки из Серединного мира при этом обычно громко визжат, она же не в силах произнести ни слова, онемела и окаменела.

Мрак — зубастый, когтистый, полный горящих голодных глаз — наползал на неё со всех сторон. Тёк чёрной рекой, извивался змеями, скользил, надвигался неотвратимо, всё ближе и ближе.

Она крепче сжимала скипетр — символ царской власти. Поднять царственный двузубец — не хватало сил.

Ей нужно продержаться десять минут, всего десять земных минут… А потом — её спасут. Спасут ведь?

Но… Она же сама захотела получить власть, она сама подняла восстание. И теперь, когда недавние союзники разбежались и попрятались, разве вправе она рассчитывать на помощь того, кого предала?

Персефоне не просто страшно, она не в силах связно думать. Мысли — густые и холодные, как ледяная каша в лужах ранней весной.

Чьи-то зубы клацнули совсем близко, коготь задел раззолоченный владыческий хитон.

«Через десять минут тебя разорвут», — насмехался голос в голове.

Какую-то тварь она, с воплем, всё-таки сбила скипетром. Но это — ничтожная отсрочка, их — слишком много, она — слишком слаба, её никто не спасёт…

Если только… она не обретёт мощь, если не вспомнит, что имя ей — Несущая разрушение[1], если не поймёт, что на самом деле она — беспощадная богиня Подземной Весны.

Я прихожу в себя от жарких взволнованных поцелуев, которыми осыпают моё лицо, шею, ключицы. Мой муж умеет вот так — желать и переживать одновременно.

Разлепляю ресницы, перехватываю обеспокоенный взгляд чёрных, как тартарские глубины, глаз.

Он нежно берёт меня за руку, подносит её к губам, поворачивает ладонь и целует в центр.

— Почему ты боишься её?

— Богиню Подземной Весны?

Аид кивает, он застывает у моего рабочего кресла, преклонив колено.

— Она убивает.

Муж хмыкает:

— В мире монстров это — отличное умение. Там нет выбора: или ты, или тебя.

— Убивая, ты сам становишься чудовищем.

То, что вспыхивает в глазах Аида, прочесть невозможно, но я различаю нотки вины и боли.

— Да, — тихо и с горечью говорит он, — нежной Весне не к лицу убивать. Лучше, если это будут делать те, кто уже давно превратился адскую тварь.

Он поднимается, тянет меня вверх, подхватывает на руки. Мгновенная вспышка — и мы стоим в гостиной нашего земного дома. Богам не нужен транспорт, чтобы перемещаться в пространстве. Колесницы — раньше, машины — теперь, скорее для того, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание.

На диване, что раскинулся тёплым островом в центре комнаты, с попкорном сидят Загрей,[2] наш с Аидом сын, и его верная подруга Макария «Блаженная Смерть». Они не замечают нас, поглощенные очередным творением Голливуда, которое плещет пёстрыми красками с двухсотдюймовой телепанели.

Аид бережно опускает меня в одно из кресел, накидывает на колени плед и лишь тогда ехидно интересуется:

— Молодежь, что вы там такого увидели, даже нас не заметили?

Загрей оборачивается, машет мне рукой (и это матери-то, с которой не пересекался почти два месяца!) и, улыбаясь, говорит:

— Да смертные снова фильм про нас сняли. И ты, отец, там снова собираешься захватить мир.

Даже рожки в его чёрных волосах выглядят задорными и довольными. Или, может, меня просто всё умиляет в сыне? Ведь я так давно его не обнимала.

— А как же, — усмехается Аид, — только тем и занят.

— А Зевс, конечно, весь такой няшка, снова спасает героев, карает виновных, — дополняет Макария.

— Ну, хоть тут правильно, а вот за словечки — лишаю пяти процентов премии.

Макария дуется, складывает руки на груди.

Аид садится в кресло рядом со мной, переплетает наши пальцы и цыкает на незадачливых кинолюбов:

— Кто разрешил покидать пункт управления? — Загрей подбирается, Макария задевает ведёрко с попкорном, которое до этого примостила на поручень дивана, и тот белой крошкой рассыпается по полу.

Продолжать Аиду не приходится: они выключают телевизор и быстренько убегают прочь.

Я тянусь за Загреем, но меня удерживает Аид: успеешь ещё! нечего баловать!

Покоряюсь, склоняю голову на плечо мужу.

Он перебирает мои волосы и произносит тихо:

— Сешат просто исчезла. Растворилась. Тот[3] искал её всюду. Но никто даже не помнит о ней. А теперь пропадают и мифы, упоминания, любая информация, связанная с Сешат.

Грустно улыбаюсь:

— Какая ирония — исчезают записи о Богине Письменности.

— Если бы ирония, — отзывается Аид и вскидывает на меня тёмный нечитаемый взгляд: — Знаешь, что происходит с богом, когда исчезают его мифы?

Мотаю головой: нет! Но страшная догадка уже гложет.

— Бог и сам начинает забывать, зачем он здесь. Забывать о своей божественности. Теряет способности. И становится…

— … смертным, — холодея, заканчиваю я.

— Да, — глухо отзывается Аид. — А мы-то наивно полагали, что нашей погибелью станут гиганты.

С гигантами было легче: там мы знали, против кого сражаемся и какова их конечная цель. Тут же — приходится воевать с незримым противником, разум, которого, потёмки.

— Невидимка против невидимки, — невесело иронизирую я, намекая на шлем невидимости моего мужа.

— Мне бы зацепку. Хоть какую-то. Кто и зачем, — почти с отчаянием произносит он.

Я протягиваю руку, касаюсь его жёстких тёмных, как сам мрак, волос, спускаюсь на скулу, веду пальцем по щеке.

Мой муж не блистает яркой красотой олимпийцев. Скорее его черты резкие, даже немного грубые. И, в сочетании с обычно мрачным, холодно-надменным выражением лица и нелюдимостью, производят почти отталкивающие впечатление. Из-за чего его даже на Олимпе сторонятся и ненавидят: там не любят непривлекательных. Это для олимпийцев почти грех. Но для меня Аид вот уже несколько тысяч лет — самый красивый мужчина во вселенной.

Он перехватывает мою руку, целует, прижимает к щеке, устало прикрывая глаза. А я любуюсь тем, как густые тёмные ресницы отбрасывают тени на высокие скулы.

— Что же мы теперь будем делать?

— Ждать, — едва слышно, на выдохе, — пока исчезнет ещё кто-нибудь.

Ожидание оказывается недолгим. Не успевает Аид договорить, как оставленный им на столе голограф вспыхивает голубым, и над столешницей появляется маленькая, полупрозрачная Афродита, словно изящная стеклянная статуэтка.

Захлёбываясь слезами, она сбивчиво рассказывает:

— Геба[4]… мы просто… по магазинам… а потом… я не успела оглянуться… исчезла…

Аид подбирается, как хищник перед прыжком.

— Оставайся, где стоишь, — рявкает он.

И Афродита, округлив испуганные, лазурные, как безоблачное небо, глаза, кивает, отчего золотистые кудряшки, обрамляющие идеальное, кукольное личико, смешно подпрыгивают. Я отмечаю это, хотя веселится сейчас вроде не с руки.

— Загрей! — на крик отца сын выскакивает, будто из-под земли. — Ты за старшего. Докладываешь мне, что происходит, каждые десять минут. Если с матерью…

Загрей, который всё это время, вытянувшись во фрунт, чеканит на каждый приказ: «Да, Владыка», на последней фразе хмыкает и говорит:

— Последнее мог бы не добавлять.

— Я рад, что ты всё понял, — говорит Аид, наклоняясь, целует меня в макушку, и уносится в чёрном вихре.

Загрей глядит ему вслед, а потом — переводит взгляд на меня. Шагает, падает на колени и на выдохе шепчет:

— Мама!

Я чувствую, как глаза начинает щипать, а в груди всё сжимается.

Порывисто обнимаю сына, треплю по чёрным волосам, нежно глажу рога, которых он так стесняется. Глупый.

Аид не позволил мне вволю натешиться с сыном.

«Ты из него тряпку сделаешь! А он должен быть воином».

Поэтому мой мальчик, на которого с юных лет возлагались большие надежды и свалилась огромная ответственность, рано ссутулился и стал выглядеть куда старше своих лет. Мне даже стыдно, что на вид я моложе сына. Но для Богини Весны, вечная юность — дар и проклятие.

Загрей поднимается и протягивает мне руку:

— Идём, мама. Будем выполнять два поручения отца одновременно.

И мы спускаемся в подвал, а точнее — в бункер, напичканный высокотехнологичной аппаратурой. Здесь всё гудит, жужжит, пищит. За прозрачной стеной — нам машет Макария. У неё на голове — гарнитура, а перед глазами — экран, на котором что-то мелькает.

Загрей наводит на стену затемнение, не хочет, чтобы кто-то вклинивался в наше столько редкое уединение. Ему было приятно, что я просто нахожусь рядом.

Сын усаживает меня на кушетку, заботливо наливает гранатового сока. И возвращается к работе.

Я смотрю на сутулую спину, на то, как тонкие, почти девичьи, пальцы бегают по сенсорной клавиатуре, а на десятке плоских мониторов перед ним быстро сменяются схемы, цифры, таблицы, чертежи, и думаю о том, что сын — отлично играет на гитаре и мечтает создать свою рок-группу. А вместо этого — вынужден участвовать в бесконечных войнах, как и все мы.

Почему смертные считают, что боги проводят свои дни в пирах и развлечениях (если речь об Олимпе) или разрабатывают планы по захвату мира (если — об Аиде)?

«Знаешь, в чём смертные сильнее нас? — звучит в голове мягкий голос Тота. — Это они сочиняют мифы. Бесчисленные их варианты. И со временем те истории обретут статус достоверных. Настолько, что и мы сами начнём считать их нашими».

Ему самому люди надели на плечи голову ибиса. А жаль, ведь они лишили себя возможности видеть его тонкое умное лицо и янтарные глаза, в которых светятся вселенская мудрость и печаль.

Он не хочет разочаровывать смертных: каждый раз, являясь им, надевает искусно сработанную маску ибиса.

Мы и сами поверим в то, что эти истории — наши.

И ведь так и есть. Потому что когда льва долго убеждают в том, что он осел, однажды он сам начинает склоняться к тому же мнению. Даже если лев — бессмертный и мудрый. Но есть кое-что пострашнее, чем потеряться в бесчисленных версиях себя, — забвение. От одного этого слова мурашки бегут по коже. Потому что мы живём, пока нас помнят. И люди, и боги.

Хорошо, что в Звёздном Чертоге бесконечно вьётся, теряясь в бездне вселенной, Скрижаль Мироздания. Там живут подлинные истории, там хранится нестираемая память.

Звездный Чертог… Тот и Сешат… Лепестки чёрных роз ковром ложатся под ноги… Тянется, через весь свод, сияющее полотно…

Шёл двадцатый год моей семейной жизни…

… Двадцать лет — для богов, что двадцать минут. Но только в том случае, если твой год не разделён на две неравные части, одна из которых — целых восемь месяцев ожидания и разлуки…

Двадцать лет, в течение которых Персефона пыталась переиграть Ананку,[5] и заставить растения цвести в Подземном мире. Каждый раз, спускаясь сюда, в обитель мрака и смерти, она вновь и вновь разбивала клумбы. Но цветы гибли, или же вырастали хилыми, и тоже умирали через какое-то время. Но весна упряма, поэтому Персефона раз за разом повторяла свой эксперимент. Это было очень важно для неё: если в Подземном мире пробьются ростки, значит, и в ней самой сможет зародиться жизнь. Значит, сможет появиться на свет главный и самый драгоценный плод, из всех, что были созданы ею, — плод их с Аидом любви. Невозможной, неправильной, ненормальной, как считали все знакомые боги. Единственно нужной — для неё.

…Персефона сидела на огромном троне, поджав под себя ноги, будто смертная, увидевшая мышь. Только вот девушки из Серединного мира при этом обычно громко визжат, она же не в силах произнести ни слова, онемела и окаменела.

Мрак — зубастый, когтистый, полный горящих голодных глаз — наползал на неё со всех сторон. Тёк чёрной рекой, извивался змеями, скользил, надвигался неотвратимо, всё ближе и ближе.

Она крепче сжимала скипетр — символ царской власти. Поднять царственный двузубец — не хватало сил.

Ей нужно продержаться десять минут, всего десять земных минут… А потом — её спасут. Спасут ведь?

Но… Она же сама захотела получить власть, она сама подняла восстание. И теперь, когда недавние союзники разбежались и попрятались, разве вправе она рассчитывать на помощь того,кого предала?

Персефоне не просто страшно, она не в силах связно думать. Мысли — густые и холодные, как ледяная каша в лужах ранней весной.

Чьи-то зубы клацнули совсем близко, коготь задел раззолоченный владыческий хитон.

«Через десять минут тебя разорвут», — насмехался голос в голове.

Какую-то тварь она, с воплем, всё-таки сбила скипетром. Но это — ничтожная отсрочка, их — слишком много, она — слишком слаба, её никто не спасёт…

Если только… она не обретёт мощь, если не вспомнит, что имя ей — Несущая разрушение[1], если не поймёт, что на самом деле она — беспощадная богиня Подземной Весны.

Я прихожу в себя от жарких взволнованных поцелуев, которыми осыпают моё лицо, шею, ключицы. Мой муж умеет вот так — желать и переживать одновременно.

Разлепляю ресницы, перехватываю обеспокоенный взгляд чёрных, как тартарские глубины, глаз.

Он нежно берёт меня за руку, подносит её к губам, поворачивает ладонь и целует в центр.

— Почему ты боишься её?

— Богиню Подземной Весны?

Аид кивает, он застывает у моего рабочего кресла, преклонив колено.

— Она убивает.

Муж хмыкает:

— В мире монстров это — отличное умение. Там нет выбора: или ты, или тебя.

— Убивая, ты сам становишься чудовищем.

То, что вспыхивает в глазах Аида, прочесть невозможно, но я различаю нотки вины и боли.

— Да, — тихо и с горечью говорит он, — нежной Весне не к лицу убивать. Лучше, если это будут делать те, кто уже давно превратился адскую тварь.

Он поднимается, тянет меня вверх, подхватывает на руки. Мгновенная вспышка — и мы стоим в гостиной нашего земного дома. Богам не нужен транспорт, чтобы перемещаться в пространстве. Колесницы — раньше, машины — теперь, скорее для того, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание.

На диване, что раскинулся тёплым островом в центре комнаты, с попкорном сидят Загрей,[2] наш с Аидом сын, и его верная подруга Макария «Блаженная Смерть». Они не замечают нас, поглощенные очередным творением Голливуда, которое плещет пёстрыми красками с двухсотдюймовой телепанели.

Аид бережно опускает меня в одно из кресел, накидывает на колени плед и лишь тогда ехидно интересуется:

— Молодежь, что вы там такого увидели, даже нас не заметили?

Загрей оборачивается, машет мне рукой (и это матери-то, с которой не пересекался почти два месяца!) и, улыбаясь, говорит:

— Да смертные снова фильм про нас сняли. И ты, отец, там снова собираешься захватить мир.

Даже рожки в его чёрных волосах выглядят задорными и довольными. Или, может, меня просто всё умиляет в сыне? Ведь я так давно его не обнимала.

— А как же, — усмехается Аид, — только тем и занят.

— А Зевс, конечно, весь такой няшка, снова спасает героев, карает виновных, — дополняет Макария.

— Ну, хоть тут правильно, а вот за словечки — лишаю пяти процентов премии.

Макария дуется, складывает руки на груди.

Аид садится в кресло рядом со мной, переплетает наши пальцы и цыкает на незадачливых кинолюбов:

— Кто разрешил покидать пункт управления? — Загрей подбирается, Макария задевает ведёрко с попкорном, которое до этого примостила на поручень дивана, и тот белой крошкой рассыпается по полу.

Продолжать Аиду не приходится: они выключают телевизор и быстренько убегают прочь.

Я тянусь за Загреем, но меня удерживает Аид: успеешь ещё! нечего баловать!

Покоряюсь, склоняю голову на плечо мужу.

Он перебирает мои волосы и произносит тихо:

— Сешат просто исчезла. Растворилась. Тот[3] искал её всюду. Но никто даже не помнит о ней. А теперь пропадают и мифы, упоминания, любая информация, связанная с Сешат.

Грустно улыбаюсь:

— Какая ирония — исчезают записи о Богине Письменности.

— Если бы ирония, — отзывается Аид и вскидывает на меня тёмный нечитаемый взгляд: — Знаешь, что происходит с богом, когда исчезают его мифы?

Мотаю головой: нет! Но страшная догадка уже гложет.

— Бог и сам начинает забывать, зачем он здесь. Забывать о своей божественности. Теряет способности. И становится…

— … смертным, — холодея, заканчиваю я.

— Да, — глухо отзывается Аид. — А мы-то наивно полагали, что нашей погибелью станут гиганты.

С гигантами было легче: там мы знали, против кого сражаемся и какова их конечная цель. Тут же — приходится воевать с незримым противником, разум, которого, потёмки.

— Невидимка против невидимки, — невесело иронизирую я, намекая на шлем невидимости моего мужа.

— Мне бы зацепку. Хоть какую-то. Кто и зачем, — почти с отчаянием произносит он.

Я протягиваю руку, касаюсь его жёстких тёмных, как сам мрак, волос, спускаюсь на скулу, веду пальцем по щеке.

Мой муж не блистает яркой красотой олимпийцев. Скорее его черты резкие, даже немного грубые. И, в сочетании с обычно мрачным, холодно-надменным выражением лица и нелюдимостью, производят почти отталкивающие впечатление. Из-за чего его даже на Олимпе сторонятся и ненавидят: там не любят непривлекательных. Это для олимпийцев почти грех. Но для меня Аид вот уже несколько тысяч лет — самый красивый мужчина во вселенной.

Он перехватывает мою руку, целует, прижимает к щеке, устало прикрывая глаза. А я любуюсь тем, как густые тёмные ресницы отбрасывают тени на высокие скулы.

— Что же мы теперь будем делать?

— Ждать, — едва слышно, на выдохе, — пока исчезнет ещё кто-нибудь.

Ожидание оказывается недолгим. Не успевает Аид договорить, как оставленный им на столе голограф вспыхивает голубым, и над столешницей появляется маленькая, полупрозрачная Афродита, словно изящная стеклянная статуэтка.

Захлёбываясь слезами, она сбивчиво рассказывает:

— Геба[4]… мы просто… по магазинам… а потом… я не успела оглянуться… исчезла…

Аид подбирается, как хищник перед прыжком.

— Оставайся, где стоишь, — рявкает он.

И Афродита, округлив испуганные, лазурные, как безоблачное небо, глаза, кивает, отчего золотистые кудряшки, обрамляющие идеальное, кукольное личико, смешно подпрыгивают. Я отмечаю это, хотя веселится сейчас вроде не с руки.

— Загрей! — на крик отца сын выскакивает, будто из-под земли. — Ты за старшего. Докладываешь мне, что происходит, каждые десять минут. Если с матерью…

Загрей, который всё это время, вытянувшись во фрунт, чеканит на каждый приказ: «Да, Владыка», на последней фразе хмыкает и говорит:

— Последнее мог бы не добавлять.

— Я рад, что ты всё понял, — говорит Аид, наклоняясь, целует меня в макушку, и уносится в чёрном вихре.

Загрей глядит ему вслед, а потом — переводит взгляд на меня. Шагает, падает на колени и на выдохе шепчет:

— Мама!

Я чувствую, как глаза начинает щипать, а в груди всё сжимается.

Порывисто обнимаю сына, треплю по чёрным волосам, нежно глажу рога, которых он так стесняется. Глупый.

Аид не позволил мне вволю натешиться с сыном.

«Ты из него тряпку сделаешь! А он должен быть воином».

Поэтому мой мальчик, на которого с юных лет возлагались большие надежды и свалилась огромная ответственность, рано ссутулился и стал выглядеть куда старше своих лет. Мне даже стыдно, что на вид я моложе сына. Но для Богини Весны, вечная юность — дар и проклятие.

Загрей поднимается и протягивает мне руку:

— Идём, мама. Будем выполнять два поручения отца одновременно.

И мы спускаемся в подвал, а точнее — в бункер, напичканный высокотехнологичной аппаратурой. Здесь всё гудит, жужжит, пищит. За прозрачной стеной — нам машет Макария. У неё на голове — гарнитура, а перед глазами — экран, на котором что-то мелькает.

Загрей наводит на стену затемнение, не хочет, чтобы кто-то вклинивался в наше столько редкое уединение. Ему было приятно, что я просто нахожусь рядом.

Сын усаживает меня на кушетку, заботливо наливает гранатового сока. И возвращается к работе.

Я смотрю на сутулую спину, на то, как тонкие, почти девичьи, пальцы бегают по сенсорной клавиатуре, а на десятке плоских мониторов перед ним быстро сменяются схемы, цифры, таблицы, чертежи, и думаю о том, что сын — отлично играет на гитаре и мечтает создать свою рок-группу. А вместо этого — вынужден участвовать в бесконечных войнах, как и все мы.

Почему смертные считают, что боги проводят свои дни в пирах и развлечениях (если речь об Олимпе) или разрабатывают планы по захвату мира (если — об Аиде)?

«Знаешь, в чём смертные сильнее нас? — звучит в голове мягкий голос Тота. — Это они сочиняют мифы. Бесчисленные их варианты. И со временем те истории обретут статус достоверных. Настолько, что и мы сами начнём считать их нашими».

Ему самому люди надели на плечи голову ибиса. А жаль, ведь они лишили себя возможности видеть его тонкое умное лицо и янтарные глаза, в которых светятся вселенская мудрость и печаль.

Он не хочет разочаровывать смертных: каждый раз, являясь им, надевает искусно сработанную маску ибиса.

Мы и сами поверим в то, что эти истории — наши.

И ведь так и есть. Потому что когда льва долго убеждают в том, что он осел, однажды он сам начинает склоняться к тому же мнению. Даже если лев — бессмертный и мудрый. Но есть кое-что пострашнее, чем потеряться в бесчисленных версиях себя, — забвение. От одного этого слова мурашки бегут по коже. Потому что мы живём, пока нас помнят. И люди, и боги.

Хорошо, что в Звёздном Чертоге бесконечно вьётся, теряясь в бездне вселенной, Скрижаль Мироздания. Там живут подлинные истории, там хранится нестираемая память.

Звездный Чертог… Тот и Сешат… Лепестки чёрных роз ковром ложатся под ноги… Тянется, через весь свод, сияющее полотно…

Шёл двадцатый год моей семейной жизни…

… Двадцать лет — для богов, что двадцать минут. Но только в том случае, если твой год не разделён на две неравные части, одна из которых — целых восемь месяцев ожидания и разлуки…

Двадцать лет, в течение которых Персефона пыталась переиграть Ананку,[5] и заставить растения цвести в Подземном мире. Каждый раз, спускаясь сюда, в обитель мрака и смерти, она вновь и вновь разбивала клумбы. Но цветы гибли, или же вырастали хилыми, и тоже умирали через какое-то время. Но весна упряма, поэтому Персефона раз за разом повторяла свой эксперимент. Это было очень важно для неё: если в Подземном мире пробьются ростки, значит, и в ней самой сможет зародиться жизнь. Значит, сможет появиться на свет главный и самый драгоценный плод, из всех, что были созданы ею, — плод их с Аидом любви. Невозможной, неправильной, ненормальной, как считали все знакомые боги. Единственно нужной — для неё.

В этот раз, Аид, встречая жену у входа в своё царство, таинственно улыбался, а лукавые искры, которые вспыхивали и гасли в чёрных глазах, словно метеориты в космической мгле, говорили о том, что муж что-то задумал.

— Твоё двухсот двадцатилетие, — её день рождения, правда, случился за два месяца[6] до того, как начиналась её подземная жизнь, — и годовщина нашей свадьбы. Подарок будет особенным. Тебе понравится.

Сказал, заинтриговал и исчез. Оставил её на попечение истосковавшейся свиты, немедленно утащившей царицу на пир. Персефона, конечно, под разными предлогами, стремилась выведать в Гекаты хотя бы часть правды. Но та лишь мотала всеми своими тремя головами, поясняя:

— Такими подробностями Владыка со мной не делится. Ни с кем не делится.

Отчаявшись что-то разузнать и не дождавшись мужа, Персефона ушла в сад, где затеяла возню с розами. Новый сорт. Ей только недавно удалось вырастить их на земле. Деметра, увидев творение дочери, отозвалась однозначно: «Это чудовищно!»

Стебли роз, извилистые и мощные, были обильно усыпаны острыми шипами. А цветы — огромные, с ладонь, распускались только при свете луны. Идеально-черные, бархатистые, отливавшие серебром. Персефона была уверена: они смогут расти в аиде. И сейчас возилась с ними, рассаживала, когда на талию легли сильные руки, потянули её вверх. Муж смял её губы горячим голодным поцелуем.

Когда оторвался, она ласково попеняла ему:

— У меня же руки в земле, я тебе весь гимантий[7] измазала.

Он немного горько усмехнулся:

— Ты не можешь меня измазать.

Она покачала головой, по-божественному, просто подумав, очистила ладошки, и тогда стряхнула мелкие комочки земли с одежды Аида.

Он же всё это время блестел глазами, явно показывая, что скоро, совсем скоро случится нечто невероятное.

— Иди, переоденься, — мягко скомандовал он.

И сердце Персефоны забилось от сладостного предвкушения: они раньше никогда и никуда не ходили вместе. А ей так хотелось.

— Как мне следует одеться, мой царь? — уточнила она на всякий случай. Ведь ей — царице Мира Мёртвых — нельзя ударить в грязь лицом.

— Просто, но элегантно. Волосы собери в пучок и выпусти несколько локонов. Тебе так невероятно идёт.

Её захлестнуло теплом и щемящей нежностью: Аид помнит её причёски! И это раззадоривало ещё больше.

Наверное, она ещё никогда так быстро не собиралась. Когда же вышла из гинекея[8], у входа в который её ждал Аид, она заметила, как глаза мужа вспыхнули, словно в них опрокинулся Флегетон[9].

Персефона выбрала хитон цвета зелёного яблока — под цвет глаз — с бронзовой каймой по подолу, а хрупкие плечи укрыл болотного оттенка пеплос, расшитый гранатовым бисером. В рыжих волосах — скромный серебряный гребень с яркими росинками хризалита.

— Как я выгляжу? — поинтересовалась она.

Аид наклонился к её уху и прошептал бархатным тоном:

— Так, что мне хочется утащить тебя в спальню и не отпускать целую неделю.

Она заалелась: её царь так ненасытен и неутомим.

Аид же обнял Персефону за талию, привлёк к себе и мягко распорядился:

— Закрой глаза.

Она охотно подчинилась, а когда открыла и оглянулась вокруг — забыла, как дышать.

Они стояли прямо посреди бездны Космоса. Под ногами мерцал Млечный путь. А вверху, внизу, слева, справа — перемигивались звезды: оранжевые, белые, голубые, алые… Словно россыпь драгоценных камней. Раньше она считала, что красивым может быть только усыпанный цветами весенний луг. Позже — научилась видеть своеобразную прелесть в и мрачных сводах Подземного мира.

Но то, что предстало её взору теперь… для этой картины было оскорбительным слово «красиво»… Само совершенство, сама первозданность искрили и сияли перед ней.

Взрывались сверхновые, унося одни миры и давая жизнь другим. Пульсировали чёрные дыры. Таинственно переливались туманности. Заверчивались в спирали галактики.

— Невероятно! — восхищённо выдохнула Персефона.

Аид стоял сзади, одной рукой обнимая тоненькую талию жены, другой — придерживая за хрупкие плечи. Их единение сейчас было таким же правильным, как и свершавшееся вокруг бесконечное таинство жизни.

Он наклонился, коснулся губами точёной шейки и сказал:

— Это только начало, моя Весна, — глаза его загадочно поблёскивали, он взял Персефону за руку и повёл за собой.

Она не противилась, потому что внутри звенела и переливалась музыка сфер.

Казалось, пространство, окружавшее их, бесконечно во все стороны. Но вот Аид приложил ладонь к незримой стене, и перед ними образовался наполненный светом проём.

Он протянул руку, в которую она тут же вложила маленькие пальчики, и проговорил:

— Смелее, Весна.

И она шагнула за ним в прямоугольник света. Хотя так же уверенно пошла бы за ним и в первозданный Хаос.

За проходом — оказалась огромная зала с хрустальным потолком, над которым по-прежнему взрывались и рождались звезды. Стены и своды удивительного дворца покрывал серый камень, усеянный алмазной крошкой. Горели невиданные светильники, наполняя пространство вокруг мягким голубоватым сиянием. Пол являл собой звёздную карту, из-за чего создавалось впечатление, что ты шагаешь прямо по космической бездне.

— Что это за место? — спросила Персефона. Сердце у неё в груди то едва билось, завороженное открывающимися видами, то пускалось вскачь, не в силах вместить восторг.

— Звездный Чертог, — ответил Аид так просто, будто речь шла об Олимпе.

— Никогда не слышала о нём, — честно призналась Персефона.

— Немудрено, даже среди богов лишь избранные единицы могут попадать сюда.

— И ты — среди них?

— Теперь — и ты. Отныне, Весна моя, твои мистерии станут сакральными. И никто из мистов, участвующих в них, никогда не проговорится о том, что он видел.

Персефона задохнулась — если муж хотел сделать ей необычный подарок, у него это получилось с лихвой: тайные, сакральные, неразглашаемые мистерии — то, о чём на самом деле мечтали все боги. Ведь только такие ритуалы позволяли богу являться перед смертными в своём истинном обличье и величие.

Аид посчитал её достойной увидеть Звёздный Чертог, войти в него, стать частью по-настоящему божественного мира. Ведь здесь собирались боги всех земных пантеонов. Вряд ли какая-то богиня была когда-либо одарена столь щедро.

Они шли мимо сотен дверей и комнат, держась за руки, как юные влюблённые, кивали пробегавшим, пролетавшим, проползавшим мимо диковинным созданиям, а вокруг них — тёмным снегом — падали лепестки чёрных роз.

Персефона поймала один, повертела в пальцах.

— Откуда они узнали о них.

Аид пожал плечами.

— Может быть, им кто-то рассказал?

— Эти розы цветут только по ночам. Значит, если их кто-то и мог видеть, так это Геката. Но разве она вхожа сюда?

— Нет.

— Тогда кто?

— Почему ты думаешь, что только Геката выбирается на поверхность по ночам, чтобы посмотреть на цветы?

И на мгновенье в его тёмных глазах мелькнула затаённая тоска долгого ожидания.

Персефона прильнула к нему, потянулась за поцелуем, но Аид мягко, но строго отстранил её:

— О нет, Весна. Это — священное таинство. Только для тебя и меня. Я не хочу открывать его посторонним любопытным взглядам.

Он снова взял её за руку, переплетя пальцы, и они двинулись дальше, по дорожке из лепестков чёрных роз, пока не остановились у огромной двери из мерцающего серебристо-голубого металла. Изящно выполненная ручка напоминала голову ибиса с длинным клювом.

За этот клюв и взялся Аид. Потом — посмотрел на свою юную спутницу и произнёс:

— Ты думаешь, что видела уже всё великолепие Звёздного Чертога? — она кивнула. — Ну что ж, тогда я буду рад тебя удивить.

Персефона вскинула голову и хмыкнула: мол, попробуй, только вряд ли что-то затмит картину рождающихся и умирающих звёзд.

И он смог.

Дверь распахнулась, Персефона шагнула через порог и так и замерла с открытым ртом.

Бесконечные стеллажи окружали её. Чего на них только не было — папирусные свитки, пергаментные брошюры, глиняные и восковые таблички…

Книги. Все, какие только можно вообразить себе.

Так выглядела Вселенская Библиотека.

На противоположной от входа стене (хотя стене ли?) струилось гигантское полотно, выходившее из ниоткуда и терявшееся в нигде. По нему — ни останавливаясь не на секунду — бежали строчки.

— Свиток Ананки, — догадалась Персефона.

— Точнее, Скрижаль Мироздания, — мягко поправили её. Говоривший выступил из-за кафедры, и Персефона смогла его рассмотреть.

Молодой — по меркам смертных лет тридцати пяти — высокий почти, как Аид, стройный и весьма изящный, несмотря на бугрящиеся мышцы гладкого тренированного тела, этот бог являл собой образец утончённой и одухотворённой красоты. Его узкие бёдра охватывала белая схенти[10], имевшая широкий золотой пояс. Светлая полоска ткани резко контрастировала со смуглой кожей. Тёмно-рыжие короткие волосы — слегка взъерошены, а в золотисто-янтарных глазах, опушенных длинными каштановыми ресницами и подведённых синими стрелками, светились лукавство, ум и лёгкая печаль.

— Позволь тебе представить, моя Весна, — начал Аид, — старинного приятеля. Тот, книжный червь и зануда.

Тот улыбнулся и вернул шпильку:

— Сказал повелитель мертвяков.

Затем перевел взгляд на Персефону, и она заметила, как в его глазах мелькнуло искреннее восхищение.

— Я много слышал о твоей красоте, царица, — с лёгким поклоном сказал он, — но теперь с уверенностью могу сказать: нет слов во всех языках мира, чтобы описать твою несравненную прелесть.

Несмотря на пафосность комплимента, Персефоне он оказался очень приятен, она раскраснелась и ослепительно улыбнулась ему.

Но когда, испугавшись, не перешла ли грань в своём кокетстве, бросила взгляд на мужа, то, к удивлению, не увидела в его глазах искр ревности. И скоро поняла почему.

Послышались лёгкие шаги, и в зал вошла девушка. Тоненькая, изящная, стройная, словно драгоценная статуэтка. По её узкой спине струились чёрные, отливающие серебром и перламутром, волосы, нежная кожа имела лёгкий золотистый отлив, а глаза — чернильная синева. Высокий лоб перехватывал обруч, на котором, — словно диковинный цветок на тонком стебле, — вздымалась звезда.

Простые белые одежды дополняли образ, и ничуть не портили нежной красоты. Она подошла и стала рядом с Тотом, вежливо поклонившись гостям.

Тот положил узкую длиннопалую ладонь на плечо девушке и представил:

— Моя жена Сешат. Вот кто настоящая зануда.

Несмотря на эти подначки, Персефоне казалось, что она попала к старым добрым друзьям. Среди блестящих обитателей Олимпа Персефона всегда чувствовала себя так, будто оказалась в комнате со стигийскими чудовищами, надевшими маски красавцев и красавиц. Все юлили, интриговали, строили козни и ненавидели друг друга, скрывая ненависть за высокопарными фразами высшего придворного этикета и ослепительными улыбками.

От Тота и Сешат Персефона не ждала подвоха.

Аид приобнял её за талию и сказал:

— У моей жены недавно был день рождения. Можешь ли сделать ей подарок и позволить выбрать книгу в твоей библиотеке?

Тот повел рукой:

— Все полки в твоём распоряжении, прекрасная царица. Сешат поможет тебе.

Богиня Письменности мягко взяла Персефону под локоть и повела вглубь библиотеки. Богиня Весны поняла — от неё сейчас вежливо избавились, но она не обиделась. Пусть Аида сюда и привело дело, но он показал ей удивительный мир, и сердце юной богини переполняла благодарность.

— Какие тексты интересуют тебя, сестра?

От Сешат веяло мудростью старинного фолианта, а голос её походил на шелест страниц.

— Я хочу знать, может ли зародится жизнь среди мрака и небытия?

Сешат улыбнулась:

— Жизнь и рождается из них. Посмотри.

Тонкий палец указал наверх, и Персефона взглянула на хрустальный свод библиотеки. Там, в абсолютной космической тьме, притягиваясь друг к другу, спрессовываясь, округляясь, крутились частички пыли. Пройдут миллиарды лет — и она станет планетой, на которой потекут реки, вырастут леса, взметнуться горы. И всё это — явится из мрака и небытия.

Но Сешат всё-таки подвела Персефону к одной из полок и достала объёмный свиток.

— Вот, надеюсь, это поможет тебе, сестра. — И прижала узкую ладонь к плоскому животу Персефоны.

Та густо покраснела и тихо проговорила:

— Спасибо.

Ей так редко доводилось произносить это слово.

— Мне нужно вернуться к записям, если ты не против, — сказала Сешат, указывая на высокое бюро, где были разложены папирус и письменные принадлежности.

Персефона кивнула, уселась в кресло в углу, развернула свиток и… потеряла счёт времени.

Сешат мягко коснулась плеча и сообщила: Аид спрашивал её, потому что им пора уходить.

Персефона поднялась, свернула свиток и направилась к выходу.

Но Сешат остановила её:

— Ты должна приложить ладонь сюда, — она указала на панель на стене, где был изображен большой круг и пять кругов поменьше, — чтобы унести эту книгу.

— Но разве это не подарок? — удивилась Персефона.

— Подарок, — подтвердила Сешат, — но книги любят учёт.

Персефона послушно прижала ладонь к панели, ощутив кожей приятное тепло.

Но вдруг стена, которой она коснулась, полыхнула красным.

— Что это значит? — слегка испугалась Богиня Весны, спешно отдергивая руку.

— Библиотека не распознаёт тебя. В тебе — две сущности, две богини. Она не знает, кому из них мы отдаём книгу — Коре или Персефоне.

— И что теперь делать? — она с сожалением посмотрела на свиток. Неужели придётся его оставить?

— Идём к Тоту.

Тот быстро нашёл решение:

— Объединить, — сказал он, — Богиню Весны с Владычицей Подземного мира. Какие будут версии?

— Богиня Подземной Весны, — предложил Аид, глядя на неё чернотой космоса, в которой мерцали звезды. — Она умудряется выращивать розы в аиде.

Эту её новую ипостась Вселенская библиотека распознала и приняла.

Они вернулись домой, и пока Аид отлучился, бросив:

— Сюрпризы не закончились. — Персефона забралась на кровать и погрузилась в чтение. Да так и заснула.

Проснулась от аромата. На столике у кровати лежала серебристо-чёрная роза. Она пахла тонко, чуть терпко и немного сладковато. На бархатной подушке красовалась… корона Владычицы. Из червленого серебра, на котором, как капельки крови, блестели рубины. Такой же, рубиново-красный хитон из воздушной мерцающей ткани лежал рядом. Его украшали серебряные ленты, по которым выгибались изящные веточки, вышитые вишнёвым шелком.

Так мир и его хозяин признали её своей царицей в полной мере.

* * *

— Мамочка, куда тебя унесло? — Загрей присаживается на корточки возле моей кушетки и заглядывает в глаза.

— В плаванье по реке воспоминаний, сынок, — говорю я и потягиваюсь, понимая, что заснула и отлежала себе всё на свете.

— Как ты относишься к тому, чтобы немного перекусить? — лукавым отцовским тоном интересуется он.

— Сугубо положительно, — отзываюсь я, — если только речь не идёт о нектаре и амброзии.

— Помилуй, — он закатывает глаза, — разве я могу предлагать такое родной матери. Только пицца, только хардкор!

Он подаёт мне руку, я встаю, мы успеваем сделать всего пару шагов в сторону стола, как раздаётся… вернее, ничего не раздаётся. Наоборот, все звуки вмиг исчезают. Хотя с потолка летит штукатурка, искрит аппаратура, что-то кричит мой сын. Он увлекает меня на пол, накрывает собой. И какое-то время мы лежим так, в абсолютной тишине, где я не слышу даже собственного дыхания.

Загрей шевелится, что-то говорит мне, а я вижу, как по его впалой щеке течёт ихор[11]. Стираю душистую жидкость, и чувствую, как изнутри вздымается что-то могучее, хтоническое и очень тёмное.

Нет, убивать может не только чудовище. Убивать может и мать, защищая своё потомство. И я убью, только бы понять — кого…

______________________________________________

[1] Персефона в дословном переводе «Несущая разрушение»

[2] В древнегреческой мифологии — божество мистерий. По одной из версий — сын Зевса и Персефоны, но, поскольку Аида называли также «Зевс Подземный», то не исключено, что он был как раз сыном Персефоны и Аида. Такой версии придерживается и драматург Эсхил, который в «Сисифе-беглеце» называет его сыном Аида. Кроме того, эпитет Загрей использовался и по отношению к самому Аиду.

[3] Древнеегипетский бог мудрости, знаний, Луны, покровитель библиотек, учёных, чиновников, государственного и мирового порядка.

[4] В древнегреческой мифологии — богиня юности, дочь Зевса и Геры, была на Олимпе виночерпием, после того, как Геракл возносится на Олимп и обретает бессмертие, становится его женой в знак примирения Геры и Геракла.

[5] В древнегреческой мифологии божество необходимости, неизбежности, персонификация рока, судьбы и предопределённости свыше.

[6] Коре (Персефоне) соответствует созвездие Девы, следовательно день рождения должен быть в сентябре.

[7] Длинный прямоугольный кусок ткани — плащ, надеваемый поверх хитона.

[8] В Древней Греции — женские покои в доме, занимавшие его заднюю часть или второй этаж.

[9] Огненная река, одна из пяти рек, протекающих в Подземном царстве.

[10] Набедренная повязка из неширокой полосы ткани, которую обертывали вокруг бедер и укрепляли поясом.

[11] Кровь богов, душистая, нетленная, прозрачная.

Сон третий: Трава без корней

Женщина, уныло и едва переставляя ноги, брела по пустынной равнине. Земля кругом — высушена и покрыта трещинами. Кажется, будто это льдины весной. Вот-вот задвижется почва, вздыбится, пойдёт земляными валами, сметёт то, что есть на поверхности, — путницу в грязных рваных одеяниях.

Её волосы — некогда огненно-рыжие — сейчас выгорели и сбились, ярко-зелёные глаза потускнели и слезятся. Кожа похожа на пергамент — тонкая, изжелта-бледная, в пятнах и потёках сукровицы. Губы сухи и растрескались, как почва под её босыми, израненными ступнями.

Женщина не знала, куда она идёт. Просто двигаться — вошло в привычку: без цели, без смысла, в никуда. Она не помнила ни своего имени, ни того, кто она. Она не помнила дома, и был ли у неё вообще дом.

Ветер хлестал заношенными лохмотьями, в которые превратилась её одежда, и катал мимо неё шары из сухих пожелтевших растений. Женщина провожала их пустыми глазами, чувствуя странное родство. Она тоже — перекати-поле, трава без корней.

Иногда, ложась прямо на выжженную мертвенную землю и заворачиваясь в драный холщёвый плащ, она желала умереть и чтобы её бессмысленное странствие закончилось. А иногда — упорно брела дальше.

Смерть почему-то оставила её, не приближалась к ней, будто тоже забыла.

Женщина уже давно ничего не ела, много дней ей не попадалась вода. Но она продолжала жить, продолжала идти. И даже вороны уже давно оставили её в покое, поняв, что им не скоро можно будет поживиться. Чёрных падальщиков испугала её не-жизнь.

Ветер усиливался, злился, налетал на тонкую фигуру, грозил замотать, унести. А может… силился что-то сказать?

Иногда ей казалось, что когда-то очень давно она могла слышать ветер. И каждый цветок. И ток воды под землёй. Что когда-то природа льнула к ней. У природы были волосы цвета спелой пшеницы, серо-зелёные глаза и тёплые руки. Когда она пела — птицы замолкали, устыженные красотой её голоса. Природе было так удобно класть голову на колени.

Но сейчас женщина не слышала ничего. Она оглохла. Звуки вокруг умерли… Вот уже много лет она двигалась в кромешной тишине.

Напрасно ветер теребил её одежды, напрасно трогал и звал.

А ещё — приходили сны. Странные сны. В них юная рыжеволосая девушка бегала по полям и танцевала среди цветов. Лёгкая, весёлая, беспечная… А потом — налетал чёрный вихрь, подхватывал, отрывал от земли и уносил туда, где невозможна жизнь. Где есть только мрак и холод. И она медленно чахла, иссыхала, бледнела, как трава без корней…

Я засыпаю прямо на маленьком диване в прихожей Афининой квартирки, до гостиной так не добираюсь. Подруга заботливо укрывает меня и не беспокоит.

И вот теперь, проснувшись, обнаруживаю на столике, приютившемся у дивана, кофе и бутерброды. В квартире — тихо, лёгкий сумрак и только слышно, как тикают на стене старинные ходики. Но они не могут сказать мне — закончился ли сегодняшний сумасшедший день или уже начался другой? Сколько времени я проспала?

* * *

… помню, как медленно возвращались звуки.

Как кричал сын, осторожно встряхивая меня:

— Мамочка, мама, ты в порядке?!

А я могла только плакать и шептать:

— Сынок… ты ранен… сынок…

Он ловил мои руки, заглядывал в глаза:

— Это пустяк, царапина, осколком задело. Главное, что ты не пострадала, мамочка! — и прижимал к себе, как великую ценность, которую совсем недавно мог потерять.

Мой взрослый сын. Мой защитник. Мой герой.

Потом прибежали Прометей и Афина. Тей подхватил меня на руки — я ещё не могла идти, а Афина скомандовала Загрею:

— Обопрись на меня.

Мы уже выбрались в коридор, когда сын вскинулся, вспомнил:

— Макария!

Меня посадили прямо на пол, и все рванули в соседний отсек, который, судя по прорехам в стене, пострадал куда больше нашего.

* * *

Макария, глупая девчонка, у неё в крови приносить себя в жертву. Наверняка, кинулась на тех, кто устроил этот беззвучный погром, не позвав на помощь и не соизмерив силы.

Маленькая «блаженная» смерть. Вся в отца. Нельзя быть дочерью Геракла и не лезть в гущу событий, сломя голову. Она принесла себя в жертву мне (как будто мне когда-то приносили человеческие жертвы!), чтобы её братья, Гераклиды, победили ненавистного Эврисфея, потребовавшего от их отца совершить двенадцать подвигов.

С улыбкой Макария взошла на костёр, чтобы добрая Персефона подарила успех её братьям. Вспыхнула, сгорела, но не умерла. Явилась к нашему с Аидом трону — ни тень, ни человек.

«Ты не приняла мою жертву, Владычица?»

В глазах — разочарование и удивление.

«Я не принимаю таких жертв».

«И что же мне делать теперь? Я ведь не умерла…»

«Значит, найдём тебе работу в Подземном мире, — вмешался в нашу беседу Аид. — Потому что вернуться на поверхность ты уже не сможешь».

Макария тогда изрядно приуныла.

«Но как же я смогу выполнять какие-либо обязанности, я же не богиня?»

Аид даже поперхнулся: божественных дел он ей поручать явно и не собирался.

А Макария, между тем, продолжала:

«Мой отец, конечно, сейчас вознесён на Олимп и причислен к сонму бессмертных, хотя и был всего лишь человеком».

Я поняла, к чему она клонит.

Но Аид осадил нахалку раньше:

«У нас не Олимп, мы бессмертие не раздаём»

Девушка понурила голову:

«Ну вот… А я так хотела быть полезной смертным. Когда Танатос прилетает к ним — они пугаются и рыдают. Я бы рассказала, что умирать можно с улыбкой. Умирать, принося себя в жертву за тех, кого любишь», — патетично заявила Макария, вздёргивая веснушчатый носик.

Аид хмыкнул:

«Прямо блаженная смерть».

«Именно! — обрадовалась она. — Я бы приходила к детям, к старикам, к тем, кто жил праведно и для других. Я бы улыбалась им, и они умирали бы счастливыми».

Аид опёрся щекой о кулак, внимательно разглядывая её. Я не по-владычески ёрзала на троне: мне слишком нравились рассуждения Макарии, и я уже готова была упрашивать мужа, когда он произнёс:

«Знаешь, блаженная, а в этом что-то есть».

«Царь мой, — робко вставила я, — мы не можем возложить на неё такие заботы. Она, как сама заметила, не богиня. Для этого нужно быть или в родстве с богами или хотя бы…» — я поймала суровый взгляд мужа, и проглотила окончание фразы: «… спать с ними».

Аид решил по-своему.

«Всё просто — мы её удочерим».

Я хотела вставить: а как к этому отнесётся Загрей? И как вообще я могу быть матерью или хотя бы опекуном девушке, которая на вид — моя ровесница? Но Владыка уже поднимался с трона и протягивал мне руку. Он всё решил, просчитал последствия, а, значит, я не стану возражать.

Прямо там, в зале, где судили тени, мы объявили Макарию нашей дочерью. И мир принял наше решение, и согласился с возложенной на неё миссией, будто одобрив осознанный выбор.

Как только обряд удочерения завершился, к Макарии вернулись краски жизни — перламутром разлились по плечам серебристо-каштановые волосы, озорные искры заблестели в огромных карих глазах, а пышные губы сделались алыми. Тоненькую фигурку окутало невозможное в Подземном мире сияние.

Так Макария обрела бессмертие (первая из всех — в аиде, а не на Олимпе) и стала нести людям блаженную смерть.

А я всё думала: кто же она — трава без корней или успешно прижившийся на дикой почве нежный росток?

Кстати, Загрей был только рад сводной сестрёнке — Макария, несмотря на довольно серьёзный божественный удел, который выбрала сама, отличалась весёлым и беспечным нравом.

А с годами — я стала замечать — сын начал смотреть на неё не только как на подругу юношеских проказ, но и как на весьма привлекательную девушку. Правда, сам он своей внешности стеснялся, считая себя едва ли не уродом.

* * *

…и вот теперь он, бледный и растерянный, несёт её на руках, всю в потёках ихора. Она прерывисто дышит, ослабевшие тонкие руки свисают вниз, словно поникшие крылья. Сын кладет девушку возле меня и не просит, скорее, требует:

— Спаси.

Я ведь — ученица Пеана и Асклепия[1] — умею врачевать, и пускаю в ход всё своё умение.

Макария приходит в себя, обнимает нас с Загреем и плачет:

— Я не успела… они так быстро…

Загрей вытирает ей слёзы, заглядывает в карие глаза, полные мягкого тёплого света, и спрашивает:

— Ты их видела?

— Смазано… Чёрные тени… Так быстро…

И я понимаю, почему Загрей подбирается и по-отцовски сжимает губы в узкую полоску: кто-то был настолько быстр, что за ним не уследила даже Богиня Смерти, а ведь их с Танатосом считают самыми быстрыми.

Вскоре появляются Афина и Прометей, с каким-то предметами, похожими на голыши, мерцающие зелёным цветом. Тей выглядит озабоченным, трёт пальцами светло-русую бороду, сверкает пронзительно-голубыми глазами.

— Я в отдел, нужно разобраться, что это за штуковина.

Суёт голыш в карман потёртых джинсов и исчезает, мазнув по нам струёй воздуха.

Чуть позже Загрей и Макария тоже отбывают — докладывать о произошедшем Аиду.

Афина же, взглянув на меня, решительно заявляет:

— А ты — ко мне. У меня тебе точно будет безопаснее, чем где-либо.

И мы отбываем к ней, да я так и остаюсь в прихожей… Вроде только присаживаюсь на диван — перевести дыхание, собрать мысли в кучу, постараться подумать, что делать дальше? У меня же салон, клиенты, невесты…

И засыпаю, проваливаясь в сон про женщину, бредущую по пересохшей равнине.

Я до сих пор ещё не могу отделаться от жуткой изнуряющей жажды, которая мучит меня после того сна. Добираюсь на кухню, открываю кран и пью-пью-пью… Последний раз я так хотела пить после своего похищения, когда боялась взять хоть каплю в рот в Подземном мире…

Так, наверное, хочет пить трава без корней…

Кора умирала, чахла день ото дня, бледнела и таяла… Оторванная от матери, лишенная солнечного света, замерзающая среди ледяного холода мрачного Подземного Царства…

Ненавидела ли она своего похитителя? Того, кто утащил её в этот жуткий мир?

Нет, ненависть пожирает слишком много сил, а она — едва могла двигаться. Она уже даже не плакала: слёзы высохли, как русло реки знойным летом…

Она просто тихо умирала.

Кора не знала, сколько времени прошло, с того дня, когда её — лёгкую и беспечную богиню Весны, собиравшую цветы в Ниссейской долине, подхватил и увёз тёмный бог на золотой колеснице, запряжённой четвёркой чёрных огнедышащих коней…

Сколько дней и ночей минуло с того ужасного мига, когда похититель, ногой распахнув дверь, втащил её, бьющуюся и рыдающую сюда, в спальню, и бесцеремонно швырнул на кровать. Потом навалился сверху, срывая лёгкие, полупрозрачные одежды, которые ещё утром с таким тщанием выбирала для неё мать.

Его глаза блестели лихорадочно и страшно. Сам же он был так отвратителен. Кора ещё никогда не видела настолько некрасивых богов. Она выросла среди красоты, и уродство пугало её. Оно казалось заразным. Недаром его ненавидели наверху, даже по имени не называли, только пренебрежительно — «этот»…

Кора давилась слезами. А он осыпал жадными поцелуями каждый сантиметр её кожи, вжимая хрупкие запястья в подушку … Но шептал при этом что-то совсем неправильное, то, чего не говорят насильники и похитители своим жертвам:

— Богиня… несравненная… самая красивая… Весна… сводишь с ума… пожалуйста…

То, что следовало за «пожалуйста», она разобрала даже не сразу, но, услышав, замерла:

— … моей женой…

Тогда она перестала дёргаться и извиваться под ним. Он тоже остановился, отстранился и внимательно посмотрел на неё.

Она не поняла, почему в его взгляде плескалось такое отчаяние. Ведь он — победитель. Получил, что хотел…

— Зевс отдал тебя мне. Я попросил твоей руки, и он согласился…

Вот так просто! В мире мужчин всё просто — один другому может дарить женщину, как вещь. Не спросив ни её саму, ни её мать.

Тогда-то на Кору и накатила обречённость. Она поняла, что никто не придёт спасать. Что она навек принадлежит монстру, которому её отдал Верховный Владыка. И спорить с таким решением не станет никто… Даже её бедная мать…

Кора отвернулась к стене. Она так и лежала с раскинутыми руками, разметавшимися по подушке волосами, в разорванной одежде, со следами его диких поцелуев…

Он сидел рядом и не трогал. Просто смотрел на неё, и она чувствовала эти горящие взгляды, как прикосновения раскалённого железа…

— Я трус. Жалкий трус, — горько проговорил он. — Только трус и слабак может силой принуждать женщину стать его женой…

В словах звучала горькая насмешка над собой.

Но ей было всё равно.

Она лишь подтвердила слабым голоском:

— Да… трус…

— Ты позволишь, — сказал он с удивительной нежностью, беря её руку и целуя запястье, где остались следы от его грубых пальцев, — всё исправить… если возможно… добиться тебя, Богиня?

Она лишь усмехнулась бледными пересохшими губами: к чему этот фарс?

Потом отвернулась набок и подтянула колени к груди, ощущая, как могильной плитой на неё давит безысходность…

Он наклонился, осторожно убрал локон, упавший на щёку, обвёл пальцем контур её нежного личика, отстранился, укутал — дрожащую, маленькую, одинокую, — одеялом и ушёл.

Он заходил каждый вечер, зачем-то спрашивал, как её самочувствие? Клал на подушку бледный букетик асфоделей, извиняясь, что другие цветы здесь не растут, просил её, что-нибудь поесть или выпить, и уходил вновь, ни с чем…

Он больше не касался её и пальцем.

Но ей было уже всё равно… Её сознание уже путалось… меркло… становилось обрывочным и бессвязным…

«Зачем тебе нарцисс? Он отравит тебя своей слизью, ты умрёшь и попадёшь к Аиду», — звучал периодами взволнованный голос матери.

«Я не умру, я ведь Богиня», — весенним ручейком звенел её голосок.

«Моя Богиня, — шептал кто-то рядом глухо и отчаянно, осторожно беря её истончившуюся ладошку. — Пожалуйста… хоть глоток… хоть кусочек…»

Зачем она потянулась за тем нарциссом? Откуда он вообще взялся там, если у них с матерью не растут нарциссы. Он был красив, так совершенен…

«Самая красивая… Никого не видел лучше… — шептал голос. — До тебя я не знал, что значит — лицезреть Богиню… Каково это — преклоняться…»

Губы коснулись еёлба. И она почувствовала: говоривший — пылал от жара.

«Мне бы солнца… хоть на миг… цветы…», — пересохшими губами чуть слышно пролепетала она. Протянула вперёд тонкую ручку, ухватилось за грубую ткань одежд…

Её легко подняли вверх, будто она ничего не весила, прижали к горячему телу — она слышала, как ухает и колотится сердце, сердце ли? разве оно есть у монстров, что воруют девушек с цветущих лугов?

Миг, и её осторожно, как великую ценность, опустили на нежный ковер ярко-зелёной травы. Коре даже пришлось закрыться от солнца — она успела отвыкнуть от него.

Она приподнялась, села, опираясь на руки, и обомлела: сколько видел глаз — простиралась поляна, усыпанная красивейшими цветами, над ними порхали пестрые бабочки, густые кроны деревьев отбрасывали плотную тень, а у их корней — журчал говорливый ручеёк.

— Что это за дивное место? — спросила она, жадно и полной грудью вдыхая ароматы цветов.

— Элизиум[2], — невесело отозвались рядом.

Но она уже не слушала, снова наполненная энергией, как весенние всходы полны жизненных соков.

Она вскочила, закружилась, рассмеялась. Ей казалось ещё чуть-чуть — и из-за деревьев, хохоча и передразниваясь, выскочат верные спутницы — Иахе, Левкиппа, Фено. Что строго взглянёт на проказниц Каллигенейя, доплетающая красивейший венок. Что легкой и величественной поступью к ней выйдет мама…

Радостная, она упала в траву, раскинула руки, уставившись в безоблачно-синие небо. Потянула на себя ближайший кустик и… тот поддался удивительно легко.

Странно, мелькнула мысль. Кора поднесла растение к глазам и… даже не поверила сразу… У него не было корней…

Она вскочила и начала хватать травинку за травинкой, и те легко взмывали вверх, ничем не удерживаемые…

Тогда у неё подломились колени, и она рухнула вниз, горько зарыдала, комкая тоненькими пальчиками пучки вырванных растений:

— Трава без корней… Как я… Плохая трава… плохое солнце… слизь отравила… я умру…

Её сгребли в охапку, с силой прижимая к себе:

— Ты не умрешь. Ты богиня. Ты вернёшься к корням и солнцу, о, Весна…

Потом её унесли в спальню, оставили одну, и торопливые шаги удалились прочь…

А потом пришёл мальчик — худенький, некрасивый, юркий… Он держал в руке крупный красный плод.

— Вот, — протянул её дольку, и Кора замерла от красоты: словно драгоценные камни поблёскивали внутри плотной корки пурпурные семена. — Не бойся, — ласково сказал он, — я Аскалаф, здешний садовник. А это гранаты. Они растут в моём саду. Попробуй. Они очень вкусные. Ты точно на земле такого не пробовала.

И Кора соблазнилась: протянула руку, выбрала четыре крупных зёрнышка и бросила их в рот. Раскусила, брызнул сок — терпко-кисло-сладкий.

— Невероятно! — восхищённо прошептала она. — Я действительно не ела ничего подобного.

Парень улыбнулся:

— Здорово, что тебе понравилось, царица.

Она не обратила внимания на оговорочку, всё ещё смакуя необычный вкус фрукта, а юный садовник ушёл крайне довольный собой.

А потом… всё завертелось.

Явился Гермес, провозгласив:

— Радуйся, Кора. Ибо ты увидишь свою мать. Аид, Богатый и Щедрый, отпускает тебя.

Она не поверила, но Гермес повторил, что Владыка сам послал за ним:

— Да, и лучше тебе пойти. Твоя мать там такое творит! Ещё немного — и земля вымрет. Не будет твоих любимых цветов.

Он принёс ей нарядные одежды, присланные матерью. Она отвыкла здесь от таких оттенков — яблочная зелень, небесная лазурь, золотые отблески солнца в вышивке…

Местные бледные и зеленокожие нимфы помогли ей совершить омовение, умастили тело душистыми маслами, уложили волосы. Как приятно было ощущать прикосновение к коже мягкой струящейся ткани, после того грубого рубища, в которое она заворачивалась здесь. Как чудесно было чувствовать, что волосы тяжёлой шелковой волной падают на плечи и спину. А ступни — с удовольствием погружаются в сандалии.

Когда она вышла из спальни, бывшей ей тюрьмой так долго, Гермес даже присвистнул:

— Если бы Аид уже не похитил тебя, это сделал бы я.

Кора нежно улыбнулась, кокетливо опустила ресницы и зарделась. Она действительно в этот момент излучала чистую прелесть юной весны.

Но вдруг — оглянулась и поёжилась: ей снова почудился тяжёлый горячий взгляд. Она ощутила его, а ещё — голод, тоску, покинутость, которые буквально наполняли пространство.

От этих неприятных ощущений хотелось поскорее избавиться.

— Идём, — сказала она Гремесу-Душеводителю, протягивая ему ладошку.

Он посмотрел на неё удивлённо:

— Разве ты даже не простишься с Аидом?

Кора покачала головой — Владыка Подземного мира был последним, кого ей хотелось видеть. За последнее время он сделался смутным смазанным воспоминанием. И она не собиралась воплощать этот смутный образ.

— Когда мне говорили, что весна бывает жестокой, я не верил. Теперь же — лицезрю её! Он призвал меня и велел увести тебя, потому что ты погибаешь без солнца. А ведь ты — его законная жена. Он мог бы оставить тебя в своём мире навсегда.

Вместе с жизнью к Коре начала возвращаться и дерзость:

— Ты полагаешь, я должна быть благодарна? Если бы он не схватил меня и не унёс сюда, не пришлось бы сейчас играть в благородство и возвращать. Идём, я не останусь здесь ни мгновеньем больше!

И вот тут — выступил из-за стены недавний знакомец, Аскалаф.

Гордо вскинув голову — и куда девался прежний задорный мальчишка? — он заявил:

— Эта женщина не может уйти — она съела зёрна граната.

— Что?

Появился и ещё один участник представления — Аид, оказывается, всё это время стоял рядом, скрытый своим шлемом-невидимкой. (Вот почему она чувствовала его взгляды!)

Он надвигался на парня грозно — ещё немного и раздавит:

— Что ты сказал?

— Она съела зёрна граната, Владыка, — глаза у Аскалафа сделались совершенно круглыми, но взгляд оставался прямым и честным.

— Откуда она взяла гранат?

Кора вспыхнула оттого, что о ней говорили в третьем лице, будто её здесь не было.

— Я принес, — юноша вжался в стену и весь дрожал, казалась, ещё немного, и начнёт трястись дворцовый мрамор, с которым бедняга пытался слиться. — Я старался для вас, Владыка, — поспешно заявил садовник, понимая, что сделал глупость.

Аид сощурился, недобро так, у него ходили желваки, а губы превратились в узкую линию. От одного вида Подземного Владыки все присутствующие замерли. Аскалаф же и вовсе — много раз попрощался с жизнью.

Но Владыка Аид умел карать по-особенному.

Буквально отодрав мальчишку от стены, он швырнул его к ногам Гермеса, рявкнув:

— Заберешь с собой. Пусть Деметре свои мотивы объяснит. Она оценит.

И Аскалаф тихо заскулил: все знали, как лютовала Богиня Плодородия, узнав, кому в жёны отдали её кровинку. А если ей станет известно, что какой-то «умелец» привязал её дочь к Подземному миру, кому-то ой как худо придётся. Легче сразу — под двузубец Владыки.

— Тебя не зря называют Безжалостным, — почти с восхищением проговорил Гермес, хватая норовившего улизнуть Аскалафа за шиворот и подавая руку Коре. Та уже вложила в сильную смуглую ладонь Душеводителя свои тонкие пальчики, когда раздался усталый голос:

— А ты, Весна, забудь о зёрнах граната. Возвращайся, когда захочешь, — и совсем глухо, с осознанием невозможности и затаённой надеждой: — … если захочешь.

Она не смотрела на него, но была уверена: он не сводит глаз — таким тяжёлым ощущался его взгляд.

Кора сжала руку Гермеса, словно набираясь у него силы, и произнесла:

— Я не захочу.

И всё-таки вскинула на Аида взгляд — словно метнула изумрудные кинжалы. Но они разлетелись в осколки, ударившись о глухую чёрную стену отчаяния.

«Я знаю», — прочла она в его глазах.

И покачнулась.

Гермес подхватил её и понёс к выходу из аида, но она нарушила правила этого мира, оглянулась и увидела согбенную фигуру. Он стоял на коленях, закрыв лицо руками, — побеждённый, брошенный, бесконечно одинокий. И вокруг него — каплями крови — рассыпались зёрна граната.

Она поспешно отвернулась, потому что увиденное укором давило на сердце.

Наверху мать расцеловала её. Они обе плакали, обнявшись. Кора не могла нарадоваться солнцу, свету, цветам. Настоящим, с корнями.

Материнским ласкам, свежим запахам.

Мать крепко обнимала её, давая понять, что никогда не отпустит. Деметра и вправду расспросила Аскалафа, кто он и зачем здесь? Марает её благостный мир своим уродством, как «этот»… Выслушала дрожащего парня спокойно, почти буднично. И также буднично превратила в ящерицу.

И поскорее увела свою дочь подальше от этого проклятого места. Чтобы та позабыла весь ужас, что ей пришлось пережить здесь.

Но Подземный мир не желал забываться. А особенно — его Владыка. Он являлся ей каждую ночь во снах и горячечно шептал, скользя кончиками пальцев по её волосам: «Богиня… Я раньше не знал, как это — преклоняться»…

И постепенно приходило осознание.

Кора спрашивала мать:

— Тебя мужчина называл когда-либо богиней? Преклонялся перед тобой?

Деметра хохотала:

— Сотни мужчин зовут меня богиней и преклоняются. Только все они — смертные.

— Я говорю о боге.

Деметра замерла, потом тряхнула золотыми локонами и ещё раз хохотнула, но уже не так уверено:

— Ну и выдумщица ты у меня, Кора.

Только она не выдумывала.

А потом были Арес и Аполлон. Они и до похищения сватались к ней, но получили тогда решительный отворот поворот из уст Деметры. Теперь же — явились попытать счастья вновь.

Сначала пришёл Арес: обозвал её «девкой», заломил руки и норовил залезть под юбку. Только появившаяся вовремя Деметра спугнула его. Следующим нарисовался Аполлон: сочинял красивые стихи, где сравнивал её с нежным цветком, а себя — с ярким солнцем, согревающим этот цветок. Кора не оценила столь возвышенных метафор. Мусагет удалился, бормоча, что художник всегда одинок и не понят.

К осени Кора поняла, что сердце её полно тоски по нежным прикосновениям, страстным поцелуям и такой отчаянной любви, что светилась в чёрных глазах.

Когда он вновь поднялся на поверхность, чтобы выслушать волю Зевса — а Деметра собрала целый совет богов, потому что дочери предстояло уходить в Подземный мир, — Кора сама выбежала к нему навстречу из залы, где заседали боги. Каким-то чутьём угадала — придёт! сегодня!

И кинулась вперёд ровно в нужный миг. Выбежала и замерла, увидев. Он осунулся, побледнел, под глазами лежали тёмные круги. Сейчас, освещённый ярким солнцем Олимпа, он выглядел ещё более некрасивым и неуместным здесь. Он и сам это чувствовал — сутулился, словно хотел стать совсем незаметным. Но всё-таки нашёл в себе силы улыбнуться ей. Улыбка удивительно преобразила его: он словно помолодел на несколько лет и стал таким красивым, что яркие олимпийцы меркли на его фоне.

— Я уйду с тобой, — сказала она, протянув ему руку.

Он осторожно взял её ладонь и нежно коснулся губами — перевернул и поцеловал в самый центр.

— Из-за зёрен граната? Или потому, что так решил Зевс?

— Нет, потому что ни с кем больше я не могу чувствовать себя настоящей богиней, — и она шагнула к нему, шатнулась и попала в крепкие объятия, он прижал её к себе, коснулся волос. — Потому что я хочу быть твоей женой, Аид, мой Владыка, мой муж, мой господин.

А потом — они поцеловались. И пролетавшая мимо Ирида раскинула над ними свою радугу.

Так Кора обрела корни — глубокие, крепкие, надежные, и стала Персефоной — его Подземной Весной, умеющей миловать и убивать…

* * *

Афина входит почти бесшумно. Осторожно кладёт ключи на тумбочку в прихожей, проходит в комнату, не включая свет.

Я подаю знак:

— Не сплю.

Тогда она подходит и садится рядом на диван, берёт за руку. Она всегда чувствовала ответственность за меня — как за младшую сестру.

— У меня две новости — плохая и очень плохая, — невесело иронизирует, — с какой начинать?

— С менее плохой, — прошу я, понимая, что не готова выслушать нечто страшное.

— Помнишь те камни, что мы нашли в разрушенном блоке Макарии?

Киваю, как же не помнить этого инфернального зелёного свечения. До сих пор не покидает ощущение тревоги.

— Они — не земного происхождения. У смертных просто нет знаний, позволяющих создать подобное. Но и не божественного.

— Какого же тогда? — спрашиваю, замирая.

— Это технологии Звёздного Чертога.

Холодею, с ужасом думая, какая же тогда ещё более плохая новость. Думаю, наверное, слишком громко, но богине, которая родилась из головы Зевса, не нужно слышать вопрос, чтобы ответить на незаданный вопрос:

— Афродита исчезла. Прежде, чем Аид туда добрался. Он шёл по-божественному.

— Значит…

— Только одно… Вернее, только один из нас, олимпийцев, был вхож в Звездный Чертог…

Только теперь доходит — Аид не был олимпийцем. С тех пор, как он вытянул свой мрачный жребий, Подземный мир сделал его своим.

Значит, кто-то должен был представлять и Олимп. Кто-то очень шустрый, успевающий везде, пользующийся иногда шлемом-невидимкой моего мужа, умеющий ходить между мирами…

— Гермес! — ошарашивает меня догадкой.

«Да», — читаю в серых глазах.

— Но зачем ему?

— Затем, — печально отвечает моя воительница, — что если соединить Слово, Юность и Любовь может получиться оружие пострашнее, чем всё то, что за последнее время навыдумывали смертные.

Да — бесшумное, мягкое, необычно привлекательное, отрывающее от жизни, уносящее на летние луга, на Элизуим, под мертвые солнца и к траве без корней…

_________________________________________________________________

[1] Божества врачевания.

[2] Область в Подземном мире, страна вечного блаженства, место, куда после смерти, попадают праведники, аналог христианского Рая.

Сон четвёртый: Этот туман похож на обман…

Туман густой, как студень. Хоть режь ножом. Ей приходилось буквально раздвигать туманные хляби, чтобы сделать несколько шагов. Туман пугающ. Он — дыхание Эреба[1].

Туман манил, уводил и насмехался. И юная богиня, которая пыталась найти выход, разорвать густую пелену, выбраться из-под власти наваждения, смешила его. Он знал — у неё ничего не выйдет. Туман слишком плотно обвил её своими щупальцами. Совсем скоро утащит в бездну, где она не сможет дышать. Потому что нельзя дышать, если у тебя вырвано сердце. А он — вырвет, сможет, осталось чуть-чуть…

С маленькой богиней так весело играть.

«Куда ты спешишь, Кора? — будто спрашивал он. — Остановись. Мне есть, что тебе показать»

И дразнил её картинками: то темноволосый мужчина занимался любовью с зеленокожей нимфой; то рыжеволосая девушка отдавалась прекрасному юноше посреди цветочного луга…

Кора не хотела видеть. Она закрывала глаза, мотала головой.

«Нет! Всё это неправда!»

Туман хохотал. Туман подсовывал её новые картины — тьму, воющее отчаяние, невозможность исправить…

Кора не верила. Она убежит, туда, где всё хорошо, туда, где будут тёплые объятия и страстные поцелуи. В свой стабильный Подземный мир. Ещё немного. Она сможет. Там она обретёт силу. Там она станет… «…чудовищем!» — хохоча, подытожил её мысли туман.

И показал новую картину: чудовище нависает над красивым юным богом, его грудь пронзает острый железный шип, тёрн оплетает его совершенное тело колючими ветками, с алых полных губ несчастного капает ихор. Его глаза — молят о пощаде. Только чудовища не ведают этого слова. Чудовища умеют только одно — убивать.

Кора упала на колени и закрыла глаза руками. Она не хочет видеть. Не хочет знать. Туман вокруг неё — неправильный, словно Мом-Кривляка[2] скачет подле со своими ужимками и поддёвками. Только вот Мом, решивший как-то раскритиковать Афродиту, не нашёл в ней ни одного недостатка и лопнул от злости.

Туман ухмыльнулся: «Думаешь бог, дитя Эреба и Нюкты, мог так просто исчезнуть?»

Кора покачала головой: изгнать голос, избавиться от ненавистного собеседника, не слышать…

Но Туман не собирался умолкать:

«Лопнув, Мом стал по-настоящему великим. Теперь он воистину вездесущ. Он может вселиться в любого — смертного или даже бога. И тот сам начнёт играть и насмешничать. Это же весело. Так весело. Вот она истинная власть».

И тогда Кора вскинула глаза и вгляделась в туман: он переливался, менял форму — вот златокудрая красавица кривит идеальные губы в усмешке, вот бог в крылатых сандалиях прикрывает улыбку тонкой ладонью…

Им весело, а её страшно. От насмешек не уйти, не спрятаться, они преследуют тебя, как эринии, и жалят так же больно, как их бичи.

И не стоит молить о пощаде — чудовища не знают такого слова…

В последнюю неделю сны такие, что лучше не спать. Но если я не буду спать, Аид привяжет меня к кровати. Угрожал недавно, поймав на кухне нашего «штаба», где я сидела в кресле, обхватив остывшую чашку какао. Конечно же, утащил меня в постель и лично проследил, чтобы Гипнос не поскупился, когда плескал на меня из своей чашки. И я знаю, что это не пустые угрозы — действительно ведь привяжет.

Только пусть, всё равно сегодня я не смогу уснуть: не хочу вновь и вновь возвращаться в тот кривляющийся туман. К тому же чары Гипносова настоя больше на меня не действуют.

Поэтому встаю с кровати, в который раз оглядывая нашу с Аидом новую спальню — по-военному аскетичную.

После того случая, когда в подвале нашего загородного дома произошёл взрыв, все перебрались сюда — на подземную базу. У Аида она уже давно: надо же где-то изготавливать молнии для Зевса или стрелы для Аполлона. Вот в глубине подземелий, где проходили сотни рудоносных жил, и устроилась наша база. Кроме непосредственно горячего цеха, где царствовал Гефест,[3] тут ещё располагался и главный центр управления «Системой отслеживания богов». Когда Аид с Тотом её придумали и показали Зевсу, Верховный Владыка, говорят, радовался как ребёнок. Ещё бы — теперь каждого заговорщика можно вычислить заранее. У Аида, конечно, была своя причина запустить «С.О.Б.», однако распространяться он о ней не стал.

Сюда же, под землю, после примирения с Зевсом, прибыл и Прометей. Несмотря на прощение, дарованное Повелителем Неба, места на Олимпе ему по-прежнему не было. Хотя там и оставалась сероглазая богиня, которая когда-то наделила дыханием его слепленных из глины человечков[4]. На базе Прометей отвечал за ядерную физику и генетические исследования. И Афина с удовольствием помогала ему на этом поприще. Она больше не желала оставаться для державного отца только мудрой войной, оружием, которое бросали в бой, когда требовалось. Ей куда больше нравилось трудиться в отделе исследований и целоваться с голубоглазым титаном.

Вскоре к подземной команде присоединился и Геракл. Несмотря на своё вознесение и щедро дарованное бессмертие, он чувствовал себя лишним на Олимпе. Там было слишком много позолоченной лжи, а честный и прямой герой не выносил её.

«И опять же — дочь под присмотром», — мотивировал Геракл своё появление у нас. На что Макария ответила недовольным фырканьем: никак не могла простить ему женитьбу на Гебе — невозможно считать мачехой ту, кто на вид едва ли не моложе тебя.

В общем, вот такая разношёрстная братья собралась за последние тысячелетия в Подземном Царстве. И вызовы нового времени способствовали тому, чтобы все держались вместе и придумывали методы противодействия проказам суровой реальности.

Сейчас же, когда исчезли сразу три богини, и стало известно, кто стоит за этим, некоторых приходилось сдерживать в буквальном смысле — Гефест размахивал своим громадным молотом и грозился повыщипывать перья у крылатых сандалий кое-кого, Геркл же просто собирался с этим кое-кем поговорить по-мужски, похрустывая могучей шеей и разминания кулачищи. Тот же просто сидел в углу, обхватив голову руками, и смотрел прямо перед собой. У него не только пропала любимая жена, его предал лучший друг — ведь он доверял Гермесу, как родному брату.

В общем, дела творились такие, что любой потеряет сон.

Поэтому я тащу с постели одеяло, закутываюсь в него, чтобы прикрыть пижаму с чиби-Аидиками, погружаю ноги в тёплые пушистые тапочки, на которых щерятся фетровыми зубами три морды Цербера, и спускаюсь вниз, туда, где Аид колдует возле «С.О.Б.». Сейчас, когда все его помощники повалились с ног, лап, копыт, он один остался бдить.

Иногда я спрашиваю себя или — трясу Гипноса: спит ли мой Владыка когда-нибудь? И никогда не получаю ответа.

Подхожу на цыпочках, кладу ладони на плечи, упираюсь подбородком ему в макушку и прикрываю глаза. С ним — никогда не страшно, с ним не приходят дурные сны.

Аид берёт меня за руку, обводит вокруг кресла и тянет к себе на колени. На миг прячет лицо в волосах, потом — целует в глаза и лоб. И, наконец, поддевает согнутым пальцем моё лицо и пристально смотрит в глаза.

— Твой туман прав, — говорит, считав мой сон, — бог не может исчезнуть насовсем.

— Но ты же говорил, что если исчезнут мифы — божество станет смертным…

— Да, мы так считали. Знаешь, некоторые смертные поэты должно быть тоже когда-то — может, во снах или как-то ещё — попадали в Звёздный Чертог.

— Разве такое возможно?

— Да, — кивает он. — Звёздный Чертог сам выбирает тех, кто может в него войти. Остальным просто не явится.

— Значит, я…

— Значит! — подтверждает он. — Так вот, один земной поэт явно побывал в Чертоге, а после написал: «Так храм оставленный — всё храм,// Кумир поверженный — всё бог!»[5]

— И что из этого следует? — спросонья я плохо соображаю. Мне куда больше хочется просто сидеть на коленях у мужа, изредка обмениваться поцелуями и ни о чём не думать.

— Из этого следует, что даже после того, как богини исчезли и пропали мифы и упоминания о них, они по-прежнему остаются богинями, а мы — ошибались. Из этого следует — что мифы можно написать заново. И такие достоверные, что и боги примут их за свои.

— Но ведь всегда остаётся Скрижаль Мироздания, где хранятся подлинные истории.

— Ровно до той поры, пока новый бог нового мира не начнёт свою Скрижаль.

— Ты думаешь, Гермес способен на такое? — сонно бормочу я и трусь щекой о его чёрный с серым джемпер. Люблю, когда Аид — вот такой, домашний, в джемпере и джинсах. Одежда смертных только подчёркивает достоинства его стройной поджарой фигуры.

Аид хмыкает и снова нежно целует меня в волосы:

— Нельзя недооценивать противника, Весна. Если сомневаешься в его способностях, спроси Зевса, Посейдона, Гефеста, Афродиту, Аполлона и Ареса[6]. Да и потом — только одного из нас смертные назовут Трисмегистом.[7] Только одного будут помнить, когда Зевса на небе сменит Единый. И он ведь уже создал свою Скрижаль. Изумрудную, как твои глаза[8]. И в ней нет нам места.

Я, конечно, перечитала много книг в библиотеке Тота, но мне никогда не было дела до трудов, в которых боги говорили о природе божественного. Поэтому об Изумрудной Скрижали не имела представления.

— Но если у него уже есть Скрижаль, зачем ему ещё одна?

— Изумрудная Скрижаль, конечно, — великий текст. Но это — писанина для избранных. Таким не поведёшь за собой массы. Смертным надо попроще и попонятнее. Нечто максимально доходчивое…

— Как фильмы, которые смотрят Загрей и Макария?

— Именно. Книги ушли в прошлое. Современности нужны красивые яркие картинки. И ты ведь прекрасно знаешь, что Гермес умеет такие создавать…

Я вздрагиваю, коснувшись воспоминания, которое столько лет гнала от себя и прятала в глубинах сознания.

— Разве, то не было глупой шуткой? — цепляюсь за тростинку, потому что водоворот дурных предчувствий уже уносит меня.

— Нет, Весна, — грустно отзывается Аид, — то была проверка, которую я провалил.

И меня накрывает тёмной и холодной волной памяти…

_____________________________________

[1] В греческой мифологии олицетворение вечного мрака, а также первотуман.

[2] В древнегреческой мифологии бог насмешки, злословия, критики. Сын Нюкты и Эреба, брат Гипноса.

[3] Гефест (Hephaistos) — бог огня и металлических изделий, покровитель кузнечного ремесла, сын Зевса и Геры, а по некоторым мифам — сын одной Геры (поэтому называется Apator, т. е. не имеющий отца). Гефест родился хилым и хроменьким. В гневе сбросила его Гера в океан, но морские богини Фетида и Эвринома подхватили несчастного, перенесли в глубокий грот и выходили. Гефест вырос отличным мастером, и сделал много нужных вещей для богов. А ещё — женился на самой красивой богине Олимпа Афродите.

[4] Согласно Гесиоду, Прометей вылепил людей из земли, а Афина наделила их дыханием.

[5] Строки из стихотворения М.Ю. Лермонтова «Я не люблю тебя»

[6] Ещё младенцем Гермес в шутку украл скипетр у Зевса, трезубец у Посейдона, у Гефеста щипцы, у Афродиты пояс, золотые стрелы и лук у Аполлона и меч у Ареса.

[7] Триждывеличайший.

8] По одной из версий Гермес, увидев Персефону, сильно возбудился. Изначально изображение Гермеса было представлено четырёхгранным столбом — гермой — с головой бога и возбуждённым фаллосом. В более древней, чем Олимпийская, традиции Гермес был богом плодородия, как, впрочем, и Персефона.

Разговор об изменах случился у них внезапно, когда лежали расслабленными после особенно бурной встречи. Аид играл с её рыжими локонами, обводил кончиками пальцев нежный абрис лица и, поцеловав в уголок губ, алых и шелковистых, как лепестки роз, произнёс:

— Если ты когда-нибудь вздумаешь изменить мне — Поля Мук покажутся тебе Элизиумом.

Он сказал это буднично, уловив момент, когда её мысли походили на кисель, но как только смысл сказанного всё-таки дошёл, она сузила глаза и не осталась в долгу:

— А если ты вздумаешь изменить мне, то сильно пожалеешь.

Он почему-то не разозлился, а наоборот — самодовольно ухмыльнулся:

— Всенепременнейше, моя Весна.

Потом он собственнически сгрёб её в охапку, а она так же по-хозяйски обняла его. Они только друг друга и никого больше.

Так и было до того жуткого дня, когда Гея, совокупившись с Тартаром, породила Тифона[1]. Задрожал небесный свод, закипели моря, скрылись в чаду и копоти высокие горы. Всё живое могло погибнуть, если бы Зевс не остановил чудовище своей молнией. Тварь, как и прочих, свергли в Тартар, за могучие кованные ворота… Туда, откуда было не вырваться.

А потом…

… Деметра плакала, глядя на разрушения, нанесённые Тифоном: выжженные посевы, сгоревшие сады, погубленные поля. И Кора не смогла оставить мать в такой момент. В конце концов, у неё, как у богини Весны, тоже есть обязанности перед этим миром. Да и Деметре одной не справится, это было ясно. Она богиня всходов и посевов, природы окультуренной и приручённой. Кора же — природа дикая, сама её стихия, дающая ростку колоссальную силу, с которой тот пробивает земную корку и вырывается к солнцу.

Растить придётся много, потому что сейчас перед ней — растрескавшаяся выжженная почва да раскалённый ветер, что играет сизыми шарами перекати-поля.

Она отправила Гермеса сказать Аиду, что в этом году не спустится к нему. Муж понял: кому, как не ему, незримо стоящему за пультом своего центра управления во время любой заварушки, было не знать, каково сейчас Серединному миру. Да и новая «зверюшка» не желала спокойно сидеть в Тартаре: ворочалась, билась, полыхала пламенем вулканов, вздыбливала землю…

«Так будет лучше, — передал ей Гермес ответ мужа. — Делай, что должно, Весна».

И она делала. Люди возносили благодарственные молитвы Деметре и Коре за долгую пору тепла, за тучный урожай, за зёленеющие поля и рощи.

Лишь через год спустилась в этот раз в своё царство прекрасная Персефона. У входа её встречала только Геката и сходящий с ума от радости Цербер — Ехидна прижила его от Тифона. Даже выползала для этого наружу. Церебр видел свою царицу впервые, но сразу же признал и полюбил всей своей монструозной душой.

Кинув питомцу медовую лепёшку и приласкав змеистые головы, Персефона перевела взгляд на подземную колдунью:

— Полагаю, мой царь занят судами, раз не смог встретить меня? — мягко и с затаённым волнением спросила она.

Сердце сжимало дурное предчувствие — мало ли что могло случиться с Аидом за это время. Он, конечно, бог и Владыка, но царство и так беспокойное, а тут ещё Тифон. И людей, вправду, погибло тогда несчётно, с таким наплывом теней и за год не управиться.

— Да, — неопределённо протянула Геката, — занят. Идём, сама всё увидишь.

Но повела колдунья её в свой замок. Там исходил паром огромный котёл. Геката подманила Персефону ближе, кинула в дымное варево щепоть голубоватого порошка. Сначала жидкость в котле забурлила ещё сильнее, заполнив комнату густым туманом с приятным, чуть горьковатым запахом, но через несколько мгновений поверхность зелья стала идеально ровной. И Персефона увидела то, отчего внутри у неё всё вспыхнуло лесным пожаром: собственного мужа, лихо наяривающего какую-то зеленокожую пышнотелую нимфу. Её волосы, больше похожие на болотную тину, обвивали его как змеи. Мерзавка гортанно стонала, а между стонами — изрекала:

— Зачем тебе эта Кора? Она тощая, подержаться не за что. Она глупая, если думает, что можно покинуть такого мужчину надолго, она…

Персефона не дослушала: сжав кулаки, она отпрянула от котла.

— Отвлеки Аида! Под любым предлогом! — строго, по-владычески, распорядилась она. — Я хочу поговорить с этой тварью один на один.

Геката плотоядно оскалила острые зубки. Уж она-то не была дурой, из тех, кто полагает, будто весна — это цветочки да птичьи трели. Кто думает так, тот никогда не видел весеннюю бурю. И вот сейчас такая намечалась в Подземном царстве.

Геката убралась, а Персефона вновь вернулась к… подглядыванию.

Она заметила, что Аид спешно покинул свою подругу, не озаботившись даже её удовлетворением. И хотя вслед ему неслись недовольные вопли нимфы, Владыка Подземного мира, надо отдать ему должное, даже не оглянулся.

Вот тогда-то Персефона и явилась пред ней.

Незадачливая нимфа всё ещё костерила Владычицу, выпутывая из своих ужасных волос щепки и водоросли.

— Ну, здравствуй, соперница! — почти нежно пропела Персефона, приближаясь к ней.

Та вскинула на неё глаза — болотные, мутные, в куцых ресницах — и хмыкнула:

— О, прибыла царица. Только ты опоздала. Он — мой.

— Да ну, — ласково продолжала Персефона, сейчас, несмотря на свой невысокий рост, она буквально нависла над сидящей на берегу Коцита[2] нимфой, — я тебе его не отдавала.

— Он тебе не вещь, чтобы ты могла его отдать или забрать, — ухмыльнулась нимфа. — И он мой. Ты поймёшь это, когда обнимешь его. Он пропах мной, Минтой, а не тобой, нарциссная богинька.

— Богинька, значит, — этому шипению могли бы позавидовать и стигийские чудовища. — И да, он не вещь, он мой муж, тварь.

По мере того, как Персефона говорила и надвигалась, голос её креп, а сама она — будто увеличивалась в размерах.

— Как ты посмела коснуться моего мужа, мерзавка?! — звонкая пощёчина обожгла пухлую щёку Минты. — Ты! Недостойная быть даже прахом у его ног!

И тут Минта испугалась, поползла прочь. Но делать это становилось всё сложнее — руки превращались в стебли, волосы — рассыпались мелкой листвой, ноги вросли в землю.

Из Минты получилась отличная трава, пряно и свежо пахнущая, с нежными цветами — светло-сиреневыми, оранжево-коралловыми, серебристо-зелёная.

«Мята», — словно жаловалась она, тихо колышась.

— Ещё как мята, — ехидно отозвалась Персефона и стала собирать букет.

Когда Аид, всклоченный и немного растерянный, в одетом наперекосяк хитоне, ворвался, наконец, в их общую спальню, Персефона ждала его, как и полагается добропорядочной жене: сидела у стены, плела венок и тихонько напевала.

Вскинув на мужа, — признаться, немного ошарашенного, — чистый, как умытая утренней росой зелень, — взгляд, она нежно улыбнулась, возложила на свои огненные волосы венок (почему цветы в нём не вяли?) и встала навстречу.

Взяла за руку, заглянула в глаза.

— Мне идёт, мой царь? — тихо спросила она, коснувшись тонкими пальцами венка.

— Тебе идёт всё, моя Весна, — сказал он, сгребая её в охапку. — Но куда лучше без всего.

И начал потихоньку избавлять её от одежды. Но Персефоне удалось вывернуться и чуть отстраниться от него:

— Тебе нравится запах этих цветов, мой царь? — сказала она, снова указывая на свой венок.

— Нет, Весна, — Аид уже начинал злиться, — он слишком навязчив. Из-за него я не слышу твоего нежного аромата.

— Навязчив? — удивлённо переспросила Персефона, избавляясь, наконец, от его объятий и отходя. — Разве? Не ты ли наслаждался им целый год, ожидая меня?

Аид всё понял и недобро сощурился.

— Вот как, — мягко начал он, — значит, ты всё знаешь?

Она гордо вскинула голову, радуясь, что может сдерживать слёзы. Неважно, что он сейчас с ней сделает — изобьёт, изнасилует, она всё равно скажет:

— Да, я знаю теперь, какие важные дела бывают у Владык.

Он хмыкнул, шагнул к ней, но она выкинула вперёд тонкую руку в предупреждающем жесте:

— Не подходи, изменник.

Странно, но хрупкая преграда остановила его.

— Как ты мог! Променять меня, меня(!), на неё? — слёзы всё-таки выступили — злые слёзы обиды и унижения. — Но теперь не придётся. Она больше не позарится на чужого мужа. Эта трава, — она швырнула в Аида пучок цветов, — твоя Минта. Наслаждайся ею, а меня — не тронь. Этими руками… что её…

Она задохнулась, сжимая кулаки.

Глаза мужа сверкнули яростью, одним прыжком, как зверь, он настиг её, схватил и впечатал в стену, а потом, зажав тонкие запястья в железном захвате над головой, впился в её губы диким поцелуем.

— Всегда… только ты… — шептал он горячечно, сдирая с неё одежду и осыпая колючими жаркими поцелуями, — я не видел её лица… только твоё…

— Мой… только мой! — задыхаясь, говорила она, жадно отвечая на его поцелуи и бесстыдно стягивая с него хитон. — Никому! Никогда! Убью любую! Уничтожу…

Аид отстранился и заглянул в его глаза, затуманенные сейчас в равной мере гневном и желанием, и вдруг — расплылся в такой довольной улыбке, словно ему только что преподнесли ценный подарок.

— Ты ревнуешь! — радостно констатировал он.

Персефона взревела, вывернулась, схватила стоявшую на столе чашу, где плавали веточки мяты, и запустила в него, как диск.

— Гад! Как ты можешь радоваться! Я и тебя убью!

Аид же, вместо того, чтобы злиться, весело рассмеялся и ловко увернулся от летящего в него снаряда. Чаша разлетелась вдребезги, встретившись со стеной.

Тогда в Аида полетел нож, которым Персефона подрезала стебли цветов.

Аид поймал его налету, откинул прочь, затем — поймал и Персефону: вернее, маленькую эринию, которая кусалась, царапалась, брыкалась, и увлёк её на кровать.

Прижал, впечатал в подушку запястья и навис над ней:

— Собственница! — сказал он. — Царица моя! Владычица! Знай, для меня не существует женщин, кроме тебя. Я, недостойный, оскорбил тебя, коснувшись другую. Но лишь потому, что сходил с ума от тоски по тебе. Она предложила, я взял. Ни я, ни она не стоим твоей божественной злости.

Она высвободила руки, обвила его шею, притянула к себе и прошептала на ухо:

— Не оправдывайся, любимый. Ты Владыка, а не смертный, которого жена застукала с другой.

— Повтори то, что ты сказала? — севшим голосом потребовал он, а глаза его потемнели до цвета самой глубокой бездны.

— Про Владыку? — лукаво спросила она.

— Нет, раньше…

— Любимый, единственный, самый нужный… Никому не отдам… — срывающимся тоном проговорила Персефона, и была зацелована.

В ту ночь он даже позволил Персефоне быть сверху, хотя при этом — крепко, до синяков сжимал её бёдра, контролируя процесс и задавая ритм, — бешеный, рванный, жесткий, причиняющий боль, именно такой, какой был необходим ей, чтобы переплавить клокочущую злость в яркую страсть…

Тогда-то он и поверил, наконец, что любим. И Персефоне довелось видеть удивительное — сияющие тёплым светом глаза подземного Владыки и его счастливую улыбку, делавшую его очень молодым и очень красивым.

Четыре месяца Персефона купалась в любви и обожании, возвращая их в ответ. Прощаться в этот раз было особенно тяжело.

Вернувшись на поверхность, Кора всё ещё жила тем, Подземным, миром. И воздух не казался ей таким сладким, ручейки звонкими, а цветы и вовсе раздражали своей яркостью. Она часто отлучалась в библиотеку Тота, чтобы почитать в тишине, а люди сетовали: весна в этом году холодная.

Коре настолько не было дела ни до чего, что когда Иахе сообщила ей, расчёсывая и вплетая в волосы цветы, что у Афродиты новый любовник, она только хмыкнула:

— Последний что ли.

— О нет! — патетически воскликнула подруга. — В этот раз, похоже, Киприда[3] серьёзно влюблена. Да и видела бы ты этого красавчика! Наш Аполлон ему не чета!

В разговор включились и подбежавшие Фено и Левкиппа. Они наперебой стали рассказывать об Адонисе. Мол, он финикиец. Его прерогатива — летнее цветение, красота, желание. Все-все нимфы влюблены в него, но разве он посмотрит на кого-то, если ему благоволит сама Афродита.

У Коры разболелась голова, а причина восторгов подружек — красивый юный бог — заранее раздражал.

— Представь, он выбрал своим цветком анемон.

Кора только фыркнула:

— Тогда Афродите нужно быть особенно осторожной: анемон — цветок ветреный.

Сказала и ушла, не обращая внимания на шепотки в спину: «Что это с ней?»

Заполучить анемон — просто, вспоминался давний, из прошлой жизни, разговор с матерью, куда сложнее покорить нарцисс.

Он выступил из-за дерева, шагнул ей навстречу и вдруг — рухнул на колени.

— Кто ты, о, совершенство? — юный бог тянул к ней руки.

Кора даже усмехнулась: они в чём-то похожи — у юноши тоже ярко-зелёные глаза, а в волосах — золото и медь играют взапуски. Он мог бы быть сыном Деметры и её братом.

— Кора, богиня Весны, — представилась она, немного смущаясь столь пристального внимания.

Незнакомец был очень красив, настолько, что даже яркий Аполлон померк бы на его фоне. Но, на взгляд Персефоны, слишком утончённо-нежный. Ей нравились более мрачные и мужественные. Вернее, один.

— Встань, — сказала она и склонилась, чтобы помочь ему подняться. Коре было неловко, что этот юноша протирает колени перед ней.

— Разве я смею стоять в присутствии такой красоты.

Но всё-таки поднялся.

Он оказался немногим выше её, не приходилось задирать голову, как с Аидом. Она видела глаза юноши и видела в них искренний восторг.

— Я Адонис, — проговорил он, так важно, будто сделал ей подарок, — тебе, наверное, говорили обо мне.

О да, хотелось воскликнуть, уши прожужжали.

— Кое-что слышала, — ответила она нейтрально, — а ты обо мне?

— Слышал, что тебя похитил царь Подземного мира и вынудил быть его женой. Это ужасно.

— Это лучшее, что случилось со мной за всю жизнь. Для любой богини — честь быть женой Владыки.

— Но там же нет солнца, цветов. Я бы не смог.

— Аида и не интересуют юноши, за этим — тебе на Олимп.

— Ты удивительная, — сказал Адонис, он стоял, опираясь спиной о дерево и крутил травинку в тонких пальцах, — и очень красивая. Даже лучше Афродиты.

Кора оглянулась: так и есть — из кустов прочь метнулась птаха. Наверное, соглядатай Киприды. Стало дурно — вот с кем она бы не хотела враждовать.

Кора спешно попрощалась с Адонисом, сославшись на важные дела, и убежала в свой домик — ещё в девичестве подаренный ей Деметрой, и стоящий среди лугов и цветущих рощ. Здесь, плеснув ключевой водой на лицо, чтобы прийти в себя, села сочинять послание Афродите. Нужно всё объяснить — богиня любви не так уж и глупа, как о ней думают. Кора не претендует на её Адониса и за язык его не тянула — сравнивать их.

Письмо получилось немного резким, но Кора была раздражена. Она призвала Гермеса и вручила ему послание. Тот умчался, быстрее ветра, но вскоре вернулся.

— Она даже читать не стала. Выкинула в очаг. Рвёт и мечет. Уже Адонису разнос устроила. Мальчишка на коленях ползает, прощения просит. Говорит: ты его какими-то подземными зельями одурманила, вот он и назвал тебя Прекраснейшей.

При этом сам Гермес смотрел на неё так, что было видно — полностью согласен с Адонисом.

Но она думала о другом — о некрасивом брошенном муже самой красивой и ветреной богини Олимпа.

— Бедный Гефест, — пробормотала она.

— Ты лучше бы себя пожалела, — сказал Гермес. — Киприда в гневе страшна и способна на любую подлость.

Кора мотнула головой — рыжие волосы живым пламенем разлились по хрупким плечам и узкой спине, ниспадая до самых бедёр, окутывая её тонкую фигурку, словно медный пеплос.

Глаза Гермеса вспыхнули, он подался к ней, зашептал страстно:

— Один поцелуй, Кора, и я всё улажу.

Она отшатнулась:

— Убирайся. Не пытайся узнать, как в гневе страшна Весна. Тебе не понравится.

Он ушёл, унося в глубине карих глаз затаённые обиду и злость.

Они спелись и придумали, как ей отомстить.

В этот раз ей снова пришлось задержаться — на две недели: Афродита и Адонис играли свою импровизированную свадьбу, и все боги должны были явиться, чтобы порадоваться за них.

Деметра, глядя на молодую пару, которую осыпали цветами и подарками, умилялась:

— И почему я отказала Аполлону, когда он просил твоей руки? Вы были бы не менее красивой парой.

Кора лишь закатывала глаза.

— То есть, Гефеста тебе не жалко и не осуждаешь Афродиту.

— Нет, красота — к красоте. А Гефест — многого захотел. Как и твой «этот»…

Кора фыркнула и пошла прочь. Ей пора возвращаться домой. Только откуда ей было знать, что Гермес успел раньше.

… На сей раз Персефону снова никто не встречал. Но она больше не злилась, она улыбалась: наверняка, Аид готовит ей сюрприз. И поэтому, наспех кивая свите, которая выползала из углов приветствовать царицу, она мчалась вперед, к их дворцу из черного мрамора, который давно сталдомом… Настоящим домом.

Однако во дворце его не было, и Персефона, подавив дурное предчувствие, направилась в зал судейств. Владыка действительно оказался там — сидел на троне, сжимал двузубец и в глазах его полыхала ярость и клубился мрак. Непроницаемое мрачное выражение лица говорило о том, что он собрался судить, и пощады подсудимому не видать.

— Хорошо отдохнула, жёнушка? — начал он приторно-льстивым тоном, который немедленно разозлил Персефону.

— Без тебя я не отдыхаю по-настоящему, мой царь, — сказала она, поклонившись.

— Вот как, а мне показалось, что как раз без меня и отдыхаешь. От меня, — голос сочился таким ядом, что Персефоне стало страшно — не отравиться бы.

Он стукнул по полу двузубцем, и перед изумлённым взором царицы возник уже знакомый ей туман — как над котлом Гекаты. И она вскоре чётко разглядела на нём картинку, от которой похолодело всё внутри: саму себя в объятьях Адониса, придающуюся любовным утехам на цветущем лугу.

Аид спустился с трона и теперь громадой всего Подземного мира нависал над ней:

— Что ты теперь скажешь на это, лживая дрянь? — прорычал он, хватая её за плечо так, что едва не хрустнула тонкая кость, и встряхивая, как куклу. — Что скажешь?

Персефона вскинула голову, проглотила злые слёзы, встретила и выдержала взгляд.

— Скажу, что ты пожалеешь, — горько произнесла она. — А теперь смотри, Владыка, смотри, как ты умеешь. Я открыта для тебя, — и широко распахнула свои невозможно-зелёные глаза.

Пусть он видит, что в биение её сердца — его имя, что в токе её крови — только он. Что она живёт и дышит, потому что где-то там, в глубинах Подземного царства, её ждёт тот, кто бесконечно любим и дорог.

Всю свою любовь, всю нежность, всю тоску по нему Персефона вложила в этот взгляд.

Аид вламывался в её сознание грубо, не обращая внимания, что она едва держится, с трудом вынося такое вторжение, что из тонкого чуть вздёрнутого носа к припухлым ярким губам бежит ихор…

— Владыка, — раздалось сзади (голос явно принадлежал Гермесу, уплывающим сознанием уловила она), — воспоминания можно подделать…

Аид не оторвался от неё, не обернулся, просто ударил на звук — раздался крик, кто-то изрядно приложился об стену…

А потом другой голос — приторно сладкий, Адониса, — прервал:

— Прости, Владыка…

Тогда-то Аид отвлёкся, а она рухнула на руки подбежавших Гекаты и Гипноса.

Когда она очнулась в спальне, рядом сидела только Трёхтелая.

— Он никогда себя не простит, — грустно произнесла она. — И скорее сдохнет где-нибудь, чем явится тебе на глаза, после того, что сделал и наговорил.

Но Персефоне было всё равно — предательство любимого, его недоверие, злые слова сломили её. Она могла только лежать и смотреть в потолок.

— Я принесу тебе чего-нибудь выпить, — произнесла Геката.

Персефона ухватила её за одну из шести рук:

— Яду. Способного убить богиню.

— Да вы сговорились! — взорвалась Геката и вылетела прочь.

И тогда-то Персефона услышала, как воет холодное черное отчаяние, как скулит безысходность, как мечется и плачет раненная любовь.

Казалось, весь мир припадал к ней и умолял…

Зачем? Ей было уже не нужно. Он сам растоптал и угробил её. Теперь ему, подземному, её не возродить.

В этот раз Персефона таяла даже быстрее, чем тогда, после похищения.

Иногда ей хотелось встать, найти его, обнять и сказать, что он — глупец, но она — простила его. Давно простила. Но сил не было. Стоило приподняться, как начинала кружиться голова, и она вновь падала на подушки.

Однажды сквозь дымку бессознательности она услышала голоса.

— Что будешь делать? — спрашивал строгий женский.

— То, что должен был с самого начала, как увидел её, — отвечал мужской — глухой, сиплый, полный боли, — отпустить и никогда не марать собой.

— Ты дурак, ты же не сможешь без неё. Ты сломаешься, а сломанных этот мир сжирает на раз.

— Мне всё равно. Пусть так. Чем понимать, что я погубил нечто настолько прекрасное. Что я поверил в ложь, а не в её любовь.

Он говорил с таким жаром, что Персефона чувствовала: говорившего сжигают стыд и ненависть к себе.

Её бережно подняли на руки, прижали к груди, а потом голос сверху произнёс:

— Вынесу её на поверхность и дам ей воды из Леты. Пусть забудет этот ужас, меня и всё, через что ей пришлось здесь пройти.

Потом сознание улетучилось, и она погрузилась в небытиё. Когда очнулась — ощутила, что лежит на чём-то мягком и душистом. Приподнялась, увидела цветущую полянку вокруг себя. Всё остальное пространство покрывал снег. Деревья были ещё голыми, и зябко кутались в снежные шубки.

А чуть поодаль, на коленях, стоял он. Лицо бледное, запавшие глаза, заострившиеся черты.

— Я слаб… я не смог…

Она кинулась к нему, обняла, спрятала лицо у него на груди.

— Хорошо, хорошо, что не смог. Я бы не простила. Никогда.

Он мотнул головой:

— И сейчас не прощай, — и взглянул на неё глазами побитой собаки, — покарай меня, Владычица.

Она лишь сильнее обняла:

— Глупый. Какой же ты глупый! Разве я могу покарать тебя сильнее, чем ты сам себя?

Его трясло, как в лихорадке. Он бормотал что-то бессвязное, о том, что она слишком добра к чудовищу, которое причинило ей боль.

И тогда пришлось пускать в ход крайнее средство:

— Возьми меня.

Он не сразу понял, чего она хочет. А когда понял — округлил глаза.

— Прямо здесь?

— Да, я так повелеваю.

— Ты серьёзно? — всё ещё не верил он. — Я сейчас не в себе. Я могу причинить тебе боль. Буду груб.

— Причини, будь, только не умирай. Я не отдам тебя Тьме. Никому больше. Только мой.

И она утянула его на траву.

Она отдавалась, растворялась, терялась в его движениях — ненасытных, грубых, беспощадных. Так было надо, чтобы он понял — она вся для него: максимально раскрыта, принимает так глубоко, обвивает ногами, чтобы не сбавлял темп. Чтоб знал — для неё существует только он один. Её крики, наверное, слышали и на Олимпе: то были крики торжества жизни над смертью, правды над ложью, силы над бессилием… Тогда-то в её чреве и зародился самый драгоценный плод, который убедил мужа в том, что для неё существует только он, — их сын, Загрей…

_________________________________________________

[1] В древнегреческой мифологии могущественный и чудовищный великан, порожденный Геей и Тартаром; чудовище с сотней драконьих голов, человеческим туловищем до бёдер и змеями вместо ног; олицетворение огненных сил земли и её испарений, с их разрушительными действиями (имя Тифон одного корня с глаголом τύφω, что означает «дымить, чадить»).

[2] Река плача и слёз в Подземном мире.

[3] Один из эпитетов Афродиты.

Я помню, как поймала потом, вернувшись на поверхность, Адониса и с наслаждением всадила ему в сердце железный шип своей чёрной розы. Он — бог, и это не могло его убить. Но помучило знатно. Я тогда с наслаждением смотрела, как широко распахиваются, такие же зелёные, как и у меня глаза, как с красных губ капает ихор, как тонкие пальцы скребут траву, и чудовище во мне ликовало и злорадствовало. Мне не было ни капельки жалко этого глупца Адониса, и очень хотелось, чтобы он выучил урок — с подземными шутки плохи. Он выучил и оббегал меня потом седьмым небом.

А Аид после того случая придумал и активировал свою систему отслеживания.

— Я много думала, зачем они это сделали с нами? — говорю, глядя снизу вверх в лицо мужа. Когда он со мной — черты его смягчаются, морщины разглаживаются, и он выглядит даже моложе Зевса и Посейдона. Те, на своих владыческих престолах, да и после — изрядно погрузнели, обрюзгли, а мой — всегда в отличной форме, подтянутый и стройный. — Мне всегда приходило в голову только одно — зависть. Но чему они могли завидовать? Ведь многие наоборот ужасались моей судьбе? Моя теория давала сбой. А ты что скажешь?

— Любовь, моя Весна, — отзывается он, целуя меня в макушку. — Они завидовали нашей любви. Они вообще завидовали способности любить. И не только нашей. Афине с Прометеем тоже досталось.

— Странно, ведь весь Олимп только и кричал о любви. Бесконечные любовные истории.

Аид хмыкает:

— О любви не кричат, Весна моя. О ней шепчут на ушко, — он наклоняется к моему уху и щекочет его горячим дыханием, — о том, как кто-то маленький и очень сладкий совершенен, о том, что нет никого лучше в целой вселенной.

Слова сопровождаются поцелуями, а его чуткие сильные пальцы скользят вдоль моего позвоночника. Я млею и таю.

— Любовь — это таинство, — произносит он, слегка прикусывая мочку и посылая по телу рой сладких мурашек, — только для двоих. Те, кто выставляет чувства напоказ, никогда не любили. Знаешь, адепты Единого придумали для таких очень мудрое определение — фарисеи. Только этому — лицемерить — люди научились задолго до прихода Единого. От наших.

Мне очень трудно воспринимать информацию, плавясь в его объятиях. У Аида такая изощрённая пытка — ласкать меня и рассказывать при этом нечто важное.

А он — прокладывает дорожку поцелуев — от ушка к ключице. Прикрываю глаза и склоняю голову, подставляясь под ласки.

Аид продолжает:

— Они-то и пустили слух о том, что любовь — это слабость. Чтобы люди боялись любви, боялись казаться слабыми. Но на самом деле любовь — это великая сила, равной которой просто нет. Любовь — упорядоченный Хаос, из него рождаются миры. Тебе ли не знать этого, Весна моя? Ты же смогла заставить цветы расти под землёй. Не будь в сердце Прометея любви, выдержал бы он тысячелетия мук на скале?

Я пытаюсь собрать расплывшиеся в кисель мысли и говорю:

— То есть, Гермесу нужна Афродита…

— … чтобы создать красивую сказку о любви для смертных. Очередную иллюзию. Потому что если этого чувства нет в сердце самой Богини Любви, то разве смогут они поведать людям о нём настоящем?

— Что же нам делать теперь? — бормочу я, зарываясь в его объятия от дурных мыслей, что роятся сейчас в голове.

— Играть. Делать вид, что мы ничего не знаем и не подозреваем. А когда они расслабятся, поверив, нанести решающий удар.

Киваю: умно. Впрочем, как всегда у моего стратега.

— Во что будем играть?

— Кажется, Афина и Тей хотели свадьбу.

— Вечер, — поправляю я.

— Пусть — вечер. Сделай им.

— Я же не Гименей[1], я флорист.

— Найди Гименея. Пусть думают, что мы заняты пустяками.

— Разве это не будет — пиром во время чумы?

— А он нам-то как раз и нужен: запутать, замордовать, увести… Стигийских подключим. Они умеют.

И я крепче прижимаюсь к мужу, потому что меня обдаёт прохладным дыханием туман.

«Эй, — говорит он, — беги, прячься, рвись. Тебе всё равно не уйти. А если ты остановишься — я разобью твоё сердце. Как ты будешь бегать тогда?»

И смеётся — холодно и противно.

Туман на шаг впереди нас. Он умеет заставить даже богов поверить в иллюзию.

Но у нас есть оружие — любовь. Она — тот острый нож, что порежет студень тумана на куски…

_________________________________________

[1] В древнегреческой мифологии божество брака, собственно олицетворённая брачная песнь.

Сон пятый: Узами Гименея

Зал освещён софитами так, что виден только центр сцены — тёмно-синий круг, на котором золотыми буквами написано: «Замуж не напасть». В круге стоит очень красивый юноша модно одетый, сжимающий в руке микрофон, замаскированный под факел.

Ведущий: Здравствуйте-здравствуйте-здравствуйте, дорогие друзья. И вновь в эфире шоу «Замуж не напасть» и его ведущий Гименей. (Одобрительный гул невидимой толпы). Сегодня у нас особенный гость — богиня Весны Кора, прямиком с Олимпа. Встречайте (Крики и аплодисменты).

Входит девушка лет 20-22х. Невысокого роста, хрупкая, одета в строгую белую офисную блузу и узкую тёмно-серую юбку-карандаш, на ногах — туфли-лодочки на шпильке. Ярко-рыжие волосы собраны в скромный узел на затылке, лишь несколько непокорных локонов обрамляют лицо. Из украшений у неё только тонкая серебряная цепочка с хризолитовой подвеской-каплей и серебряное обручальное кольцо. Девушка проходит на середину сцены и садится в высокое кресло. Прожектора моментально выхватывают её.

Ведущий: Радуйтесь, Кора.

Кора: И вам не хворать, уважаемый Гименей.

Ведущий (радостно): Спасибо, что согласились поучаствовать в моём шоу. Ведь с вами связана одна из самых романтичных историй во всей мифологии.

Кора: Я бы не хотела обсуждать это публично.

Ведущий: Уже поздно — вашу историю обсуждают несколько тысяч лет. Именно она легла в основу всем известных сказок — «Красавица и Чудовище», «Аленький цветочек».

Кора: Вы плохо осведомлены в мифологии, Гименей. «Красавица и Чудовище» — совсем про другую пару.

Ведущий (в студию): Становится всё интереснее. (К Коре) Вы расскажите нам эту, безусловно, занимательную историю?

Кора: Нет, она касается Танатоса и Психеи[1]. Думаю, вам лучше спросить у него самого.

Ведущий (вздрагивает): Вы предлагаете мне призвать в эту студию Танатоса?

Кора: Да, ведь ему в жертву приносили Психею. Так что он расскажет правдивее всего. Из первых уст, так сказать.

Ведущий (нервно улыбаясь): Ладно, обойдёмся без истории из первых уст и вернёмся к вашей. Вы же не станете отрицать, что именно после того, как Аид похитил вас и увёз в своё Подземное царство, хорошие девочки стали влюбляться в негодяев, считая их романтичными?

Кора: Аид не был негодяем, а за всех хороших девочек я отвечать не могу.

Ведущий: Но ведь именно ваш случай стал, пожалуй, первым в истории принуждением к любви?

Кора (усмехается): К любви невозможно принудить. Может быть, я вас удивлю, но любовь — это сложный психофизиологический процесс, подразумевающий рассудочность и добровольность.

Ведущий: Своими рассуждениями вы лишаете столь прекрасное чувство ореола спонтанности, внезапности.

Кора: А вы путаете похоть и желание с любовью. Любовь — рассудочна, безрассудна — страсть. Любовь — это ответственность, а для этого необходим трезвый сознательный выбор. Тогда любовь становится силой, которой нет равных.

Ведущий: Неудивительно, что при таких взглядах на жизнь вы несчастны в любви.

Кора (удивлённо): Кто вам это сказал?

Ведущий: Ваша мать. (К студии). Встречайте, ещё одна наша гостья — богиня Плодородия Деметра…

На этом месте я обычно просыпаюсь. И так знаю, что скажет мама.

… шоу Гименея, когда я увидела его впервые, напугало меня не на шутку: люди приходят в студию и перед огромной аудиторией выворачивают себя наизнанку, позволяя обсуждать свои личную жизнь, копаться в подробностях, выискивать компроматы. Это отвратительно.

Удивительно, что Гименей, который всегда старался поддержать любовь и лад в семье, увлёкся этим разбором сплетен.

Но когда я приезжаю к нему в студию, то не могу не признать — он на своём месте и весьма этим доволен.

Он приглашает меня в кафетерий в холле, где на нас пялятся десятки любопытных глаз. Наверное, потом завалят его вопросами: кто? как? А он будет кокетливо отмалчиваться.

Гименей заправляет за ухо, в котором поблёскивает драгоценная серьга, платиновый локон, белозубо улыбается подбежавшему официанту, делает заказ, не забывая добавить:

— Даме — тоже, — хотя даму можно было бы и спросить, чего она желает сама, но, видимо, в шоу-бизнесе так непринято. И, наконец, переводит на меня внимательный изучающий взгляд. Цвет глаз у него необычный — очень светлый голубой. Как вода, просвечивающая через толстую ледяную корку. И такой же холодный. — Что привело ко мне великую Персефону?

— Да вот — свадьба намечается.

Белёсые брови моего визави взлетают вверх:

— Решила дать отворот поворот своему муженьку-перестарку? Правильно! Давно пора! Помню я вашу свадебку — весь Олимп был в шоке: богиня Весны — за царя Подземного мира.

Морщусь:

— Хорошо, что Аид тебя не слышит. Но — ещё раз назовёшь моего мужа «перестарком», я за себя не ручаюсь.

Уж не знаю, что там такое мелькает в моих глазах, но Гименей весь подбирается и примирительно вскидывает руки:

— Договорились, — и переключается на более животрепещущий вопрос: — Так что за свадьба.

— Прометея и Афины. Поженишь их?

Гименей аж присвистывает:

— А молнию не схлопочу? У меня ещё пять эфиров в этом месяце — не хотелось бы пропустить.

— Не волнуйся, Зевса не будет. Скромная церемония, только для своих.

На красивое лицо Гименея наползает уныние:

— Эх, я начинаю скучать по Олимпу. Вот где был размах! Если кто-то женится — небо несколько дней дрожит. Пьяные боги на землю валятся. Хариты стирают ноги в плясках. Вакханки срывают голос, распевая «Непристойные застольные». Вот то была жизнь!

Почему-то мне кажется: воспоминания у нашего покровителя брака плотно перемешались с представлениями о небожителях земных масс-медиа. Но свои предположения не высказываю.

— Значит, ждать тебя?

— Когда и где?

— Завтра в семь. В столовой института ядерной физики.

— Оу, — тянет он. — Такой экзотической свадьбы у меня ещё не было. А теперь, — вскакивает, — я должен спешить, бежать, лететь. Дела-дела, Персефона.

И исчезает в платиново-золотом вихре.

Я ещё несколько минут смотрю на стул, где недавно сидел бог брака и думаю: как меняет нас всех жизнь среди смертных? Или это всё-таки мы, живя бок о бок с ними, передвигаясь по одним и тем же улицам, обедая в одинаковых кафе, незримо меняем их?

Но долго размышлять некогда: мне ещё собирать для Афины букет. А значит, нужно ехать на оптовую базу, чтобы отобрать самые свежие и красивые цветы.

Букет моей лучшей подруги должен быть восхитительным. Я никому его не доверю.

* * *

Свадьба действительно очень скромная и, к тому же, несколько печальная. Гефест сидит, устремив взгляд вдаль, и только пьёт, не закусывая. Из-за чего лоб Прометея нет-нет да и пересекает морщинка: переживает за друга, понимая, как тому тяжко любоваться на чьё-то счастье, когда собственная жена — пропала в неизвестном направлении.

Геракл, пришедший на праздник, по его словам «приглядывать за дочуркой», тоже печален. Видимо, вспоминает свою свадьбу с Гебой. А Макария ещё и подливает масло в огонь, прилюдно обнимая Загрея. Ох и высыплю обоим, когда домой вернёмся!

Снова переключаюсь на понурого Гефеста и думаю: наверное, лучше, что Афродиты здесь нет. Она бы оттягивала всё внимание на себя. А главной на этом вечере должна быть только Афина. И она царит: гордая, прекрасная, сияющая. В белом с серебром хитоне, с эдельвейсами в каштановых волосах. Мой бело-серо-сиреневый букет из фиалок и лилий очень под стать её образу — собранной, чистой, глубокой натуры.

Прометей не сводит с неё глаз, а я чувствую, как счастье за близких и дорогих мне людей переполняет меня.

Гименей уже провёл церемонию и умчался со словами: «Эфир! Опаздываю». Теперь Тей и Афина — законные муж и жена. Считается, что узы, которыми связывает влюблённых сам Гименей — вон они, красными ленточками мелькают у них на запястьях — нерушимы. Возможно и так. Хотя даже они не становились на Олимпе препятствием для многочисленных измен.

Но здесь не Олимп. Как шутят ребята, простые смертные, приглашённые на этот праздник: физики-ядерщики самые стабильные. И, глядя на тихий тёплый свет в голубых глазах Прометея, я соглашаюсь с ними.

Раздаётся красивая лирическая музыка — о, смертные всегда умели сочинять такие песни, что они переворачивали душу даже богам, вспомнить того же Орфея! — и сильные руки с тонкими длинными пальцами оказываются у меня на талии.

— Потанцуешь со мной, Весна? — хрипотца в его низком голосе всегда будоражит меня.

— Почту за честь, царь мой.

Я сегодня в хитоне цвета зелёного яблока из тончайшего шёлка и шифона: люблю нашу одежду, жаль, нынче нечасто представляется повод примерять её. Вместо украшений — зелёные орхидеи в волосах да тонкая серебряная цепочка с хризолитовой «капелькой». Аид надарил мне много драгоценностей — самых изысканных и элегантных. Но эта милая вещица дорога мне особо: муж тогда, скучая под землёй, попросил Гефеста обучить его ювелирному искусству и сделал её сам.

И лёгкие одежды и скромное, но милое украшение очень идут мне. Я чувствую себя, как в тот день, в Ниссейской долине — лёгкой, воздушной, чуточку возбуждённой. И причиной тому — взгляд, которым скользит по мне мой мужчина: одновременно полный голода и благоговения.

Мы танцуем, а мне кажется, почти парим над полом. Для нас никого не существует в этот миг.

Наверное, мы бы парили так и дальше, или, возможно, вернулись бы к столу, чтобы поднимать заздравные кубки в честь Прометея и Афины, и с умилением глядеть на то, как они целуются, смущаясь, будто студенты.

Но тут взывает сигнализация: объявляя нам, что кто-то проник на территорию. Мы все выбегаем в холл — Афина даже успевает материализовать своё копьё. Но застаём там всего лишь испуганную юную девушку — Психею, которая прижимает к себе баночку с кремом. За этой косметикой бедняжке пришлось когда-то — по велению злобной свекрови Афродиты — спуститься ко мне в Подземный мир.

И сейчас, глядя в её огромные серые с коричневыми крапинками глаза — словно озёра с рассыпанной по дну галькой, — я понимаю: Психея снова выполняет чьё-то поручение…

И мне, почему-то, это очень не нравится. Потому что вдруг вспоминается история про невесту в чёрном, и в ней не было ничего весёлого…

_______________________________________________

[1] По легенде Психею должны были принести в жертву Богу Смерти. Бог Смерти — Танатос.

О Психее в аиде узнали, когда смертные воззвали к Танатосу…

…То был один из удивительных дней, когда в Подземном царстве правили бал мир и спокойствие, даже, несмотря на то, что в главном зале собрался едва ли не весь двор. Аид и Персефона играли в шахматы — они узнали об этой забаве в Звёздном Чертоге и очень полюбили. Сейчас же царь сетовал на то, что его соперник — не Тот. Царица же — проигрывала и злилась.

Загрей и Макария сидели поодаль, обложившись книгами и свитками, и переводили какой-то иероглифический текст в двоичную систему, тихо хихикая и бросая на старших лукавые взгляды. Гипнос, позёвывая, мешал сонный напиток в своей неизменной чаше. Геката гадала на картах Таро, а Танатос — точил меч. Собственно, этим он занимался любую свободную минуту, как будто в мире было оружие быстрее и острее его меча. Он и сам весь — словно из металла. Не только его железное сердце и чёрные крылья. Серебристые волосы, серая кожа и серо-лиловые глаза. Взгляд холодный и острый, как отточенные лезвия. Если он и был красив, то красотой боевого клинка, мрачной прелестью закаленной стали. Но большинство его внешность скорее пугала. Даже удивлялись: брат-близнец Гипноса настолько же уродлив, насколько сам бог Сна — красив. Впрочем, Танатоса подобные суждения трогали мало.

Он рассуждал так: «Какая разница — красива или уродлива Смерть. Смерть есть Смерть». В пику Макарии.

Танатос — скромный бог: не приемлет даров, не имеет храмов, не пользуется любовью и почётом у смертных. Его боятся все — и земные цари, и сам Громовержец, хотя сам Танатос — всего лишь покорный исполнитель.

«Это всё Мойры, — обычно говорит он. — Они обрезали нить». Взблёскивает меч, падает прядь волос, отлетает, причитая, тень.

«Такая работа».

Танатос немногословен: Смерти болтливость не к лицу.

Танатос всегда холоден, сосредоточен и спокоен. У него нет эмоций.

Обычно.

Но сегодня он удивлённо вскинулся и даже заозирался.

Поражённый Аид засмотрелся, и Персефона, воспользовавшись, «съела» его ферзя.

— Смертные призывают меня.

Слова упали, словно камни в воду. Мгновенно воцарилась тишина. Гипнос перестал помешивать в чаше, Загрей и Макария — перешёптываться, а Геката и вовсе застыла, зажав в одной из шести рук аркан Смерть[1]…

— Ты уверен? — В голосе Аида чествовалась искренняя забота: он всегда переживал за каждого из обитателей своего мира. Они давно уже стали его странной, но семьёй.

— Да. Они приносят мне жертву.

— Занятно, — вмешался Гипнос: Персефоне подумалось, что тот, поди, завидует брату — его самого призывают без всяких жертв. — И что же это за дар? — бог Сна едва ли не подпрыгивал на месте от любопытства.

— Юная дева, — всё тем же ровным спокойным тоном ответил Танатос.

— О! — уже не скрывая зависти, воскликнул Гипнос. — А ты хоть знаешь, что с ней делать?

Все в зале поддержали игру: в глазах Владыки прыгали смешинки, Загрей и Макария, краснея, перешёптывались, Геката прикрывала рты ладошками. Персефона же держалась: ей ситуация не казалась смешной, скорее, она даже слегка сочувствовала Танатосу, за то, что все собравшиеся сейчас в той или иной степени намекали на его любовный опыт, вернее, его полнейшее отсутствие.

— С кем? — холодно спросил бог Смерти, никак не реагируя на смешки.

— Ну с девой же! — уточнил Гипнос.

— Смертные хотят, чтобы женился.

Гипнос раздулся от зависти так, что грозил лопнуть, как братец-Мом.

— А ты? — не унимался он.

Танатос пожал плечами: что тут спрашивать — и так ясно.

— Срежу прядь, заберу тень.

Гипнос так и застыл с открытым ртом: брат что правда не понимает, какая удача сама в руки плывёт?!

Танатос же поклонился Аиду и сказал:

— Я пойду, Владыка. Смертные должны запомнить: я не принимаю даров!

Сообщил и исчез, даже не дождавшись пока Аид согласно кивнёт.

Но когда звон от чёрных крыльев стих, царь Подземного мира затарабанил тонкими пальцами по поручню кресла.

— Не нравится мне всё это. С чего бы вдруг смертным понадобился Танатос.

Геката положила Смерть перед собой и окинула взглядом весь расклад.

— Кажется, я знаю, о чём речь. Вернее, о ком.

Все превратились в слух.

— Эта смертная девица осмелилась превзойти красотой саму Афродиту. Люди перестали приносить жертвы Киприде, забросили её храмы. Вот Прекраснейшая и гневается.

Персефона вспомнила, что действительно слышала нечто подобное. Но с некоторых пор, поднимаясь на поверхность, она полностью посвящала себя делам насущным в Серединном мире, и редко заглядывала на Олимп. Сплетни же, особенно связанные с Афродитой, её и вовсе не интересовали.

Аид встал и прошёлся по зале туда-сюда. Пурпурный плащ волочился за ним, как разводы крови.

— Если в этом замешана Афродита, то всё может быть ещё хуже, чем мы думаем.

Персефона вздрогнула и напряглась — вспомнила как над ней самой и её мужем подшутила богиня Любви.

— Бедный Танатос, — побледневшими губами прошептала она.

Аид тут же оказался рядом — обнял, прижал к себе, защищая.

— Что ты чувствуешь, моя Весна? — проговорил он, заглядывая в её изумрудные глаза. Там плескалась тревога.

— Афродита играет людьми, как пешками. Вечно неудовлетворённая богиня Любви! Теперь решила наказать девчонку, а рикошетит — в Танатоса.

Аид прикрыл глаза.

— Не волнуйся, Весна, у него железное сердце — золотой стреле Эрота такое не пробить.

Влез Гипнос:

— Напрасно переживаешь, царица. Даже если в него угодит любовной стрелой — брат выдернет её, как занозу, не заметит даже. Ждите, скоро явится с тенью этой девицы. Вот и оценим: так ли она хороша, или аэды снова всё приукрасили.

— Аэды не смогут описать её красоту, — раздался за их спинами холодный голос, словно зазвенел клинок, — язык смертных слишком убог.

Все оглянулись: Танатос сидел на прежнем месте, где недавно точил меч, только взгляд — невидящий, нечитаемый — был устремлён куда-то вдаль, должно быть — за пределы подземного дворца, туда, где осталась та, для прелести которой в людском языке нет слов.

— Ну и где же твоя женушка? — съехидничал Гипнос, подлетая и зависая над братом.

Танатос не поднял головы, не посмотрел на него, продолжая буравить стену. Меч, против обыкновения, лежал у него на коленях, и он впивался в своё оружие когтистыми пальцами, не обращая внимания на капающий ихор.

— С ней — Эрот. В моём замке. Он присмотрит.

— Эрот? Присмотрит? — Гипнос был почти в ярости на глупого брата. — Ты доверяешь этому пернатому, который палит по ком ни попадя золотыми стрелами? Да она же влюбится в него, ты и моргнуть не успеешь. Если уже не влюбилась.

— Пусть, — спокойно сказал Танатос. — Лучше в него, чем в меня.

Персефона съёжилась — в её ушах снова выло тёмное отчаяние, стонала безысходность, скулила невозможность что-либо изменить.

А сердце царицы сжимало острое сочувствие — Танатос, не ведавший, что такое любовь, равнодушный к красоте, сейчас выглядел обычным смертным растерянным мужчиной — бедняком, который осмелился влюбиться в дочь царя, и не знает, что теперь делать.

Она тоже не знала, как ему помочь. Хотелось просто подойти и обнять, как Загрея, когда у того, что-либо не получалось. Только Танатос не потерпит и малейшего проявления сострадания. За такое он может и убить.

Оставалось только смотреть, как бог Смерти всё сильнее запутывается в золотых сетях любви, сгорает в пламени тёмной страсти, у которой нет и шанса.

Персефоне даже страшно представить: каково это — желать и понимать, что одно твоё прикосновение принесёт гибель тому, кто дорог. Ведь смертная не выдержит касания бога Смерти.

С уст Танатоса не слетало и малейшей жалобы, ни крохотного сетования, только глаза — на самом их дне — непрерывно кровоточили. Кто сказал, что железное сердце нельзя растопить? Железо тоже плавится.

Танатос плавился и мазал, пропускал удары Судьбы. Сизиф пригласил его за стол — и Танатос разделил с ним трапезу, а в результате — оказался закованным в цепи на несколько лет. Геракл сразился с ним, чтобы вернуть прекрасную Алкесту. И Танатос, в конце концов, сдался — молодая женщина умерла за своего любимого мужа. И как Танатос не хотел показать, что ему всё равно — такая любовь тронула даже его. Он явился к Аиду и потребовал её тень, тот безропотно отдал, едва взглянув в глаза своему верному соратнику.

А в это время — Психея боролась за право быть с любимым Эротом на Олимпе. Правда, Персефона искренне не понимала, что нашла эта чудесная девушка — она успела с нею познакомиться — в юном зазнайке и маменькином сыночке. Одного взгляда на капризного избалованного Эрота было достаточно, чтобы понять — он ни капельки не любит Психею. Но Психея была готова на что угодно, даже унижаться перед Афродитой, лишь бы быть с Эротом. А ревнивая богиня Любви всё никак не могла успокоиться — придумывала для невестки задания одно страшнее другого.

И вот Психея — тоненькая веточка с глазами в пол лица и русыми волосами ниже колен — оказалась у входа в Аид: свекровь отправила её за водой из Стикса[2].

Танатос тогда чуть с ума не сошёл: хотел быть рядом и опасался, что его заметят. Ведь если раньше, будучи смертной, Психея не могла видеть его — только чувствовать холодное дыхание гибели. То теперь, став женой Эрота, побывав на Олимпе, она вполне могла разглядеть бога Смерти и испугаться — ведь он так уродлив. Поэтому он старался на расстоянии скользить за ней незримой тенью, направляя, помогая, страхуя. Хотя сложно оставаться незаметным, когда твои крылья звенят — градом по железу.

А потом Персефона услышала зов — он никогда прежде не просил о помощи: «Царица, защити её. Мне — нельзя. Она чувствует меня».

Она помогла — ей нравилась Психея.

Провожая Психею со склянкой, в которой плескались черные воды Стикса, Персефона сказала, пожав той руку:

— Ты всегда можешь рассчитывать на меня.

— Спасибо, — тихо ответила Психея и вскинула на неё свой проницательный взгляд. — Тебе не страшно здесь: темнота, чудовища, холод?

— Нет, — честно ответила Персефона. — Там, где есть любовь, отступает тьма, прячутся монстры и всегда тепло.

— Любовь? — удивилась Психея. — Разве она возможна в Подземном мире?

Персефона сжала её ладони, заглянула в глаза, коснулась душой души: услышь! пойми! почувствуй! ты же такая мудрая!

Но всё же сказала:

— Ты даже не представляешь, как подземные умеют любить. Это, как семя, которое из мрака грядки тянется к солнцу, ликует, поёт, отдаётся целиком.

Глаза Психеи — прозрачные озёра с рассыпанной по дну галькой — распахнулись, в них дрожали чистые слёзы понимания и восторга.

— Я вижу это в тебе — любовь. Даже на Олимпе такой нет.

Персефоне хотелось крикнуть: «Так не уходи, и у тебя будет такая. Ты станешь единственной и самой нужной!», но она знала: Танатос никогда не простит, если она откроет Психее правду о его чувствах. Осталось только крепко обнять на прощание хрупкую, но такую сильную душу, и отпустить.

С Танатосом Персефона старалась тогда не пересекаться: не знала, что скажет ему.

Впрочем, бога Смерти почти всё время не было в аиде — он носился над землёй, собирая свою скорбную жатву. С особенным наслаждением срезал пряди у поэтов, воспевавших вечную любовь и сочинявших сказки о Красавице и Чудовище.

Психея пришла ещё раз.

Персефона, памятуя уроки Гекаты и заглядывая в свитки из Звёздного Чертога, создала крем, сохранявший вечную красоту. Конечно же, об этом прознала Афродита и отправила невестку за чудо-притираниями к самой Персефоне, видимо, надеясь, что та не вернётся: на поверхности Кора и Психея не очень показывали, что знакомы и дружны.

В этот раз Психея уже не боялась спускаться в Подземный мир — знала, что Персефона не откажет ей.

— Представляешь, — лепетала она, помогая Персефоне растирать порошки и травы для крема, — когда я шла сюда, на меня вдруг повеяло холодом, но холод этот был… тёплый. Странно, правда.

Нет, совсем не странно, подумала Персефона. Теперь понятно, зачем на днях Танатос одалживался у Аида шлемом-невидимкой.

— А потом я услышала голос — такой печальный. Он сказал мне, что нужно взять с собой медовую лепёшку — для Цербера, и два обола — для Харона. И вот я здесь.

Персефона наложила крем в миленькую коробочку, украшенную жемчугом и перламутром — символами Киприды, родившейся из морской пены и прибывшей к берегу в огромной раковине.

— Вот, возьми.

Психея радостно обняла её и спросила:

— В чём секрет твоего крема, что даже сама Афродита захотела его?

— Я добавляю туда по капельке своей красоты, — лукаво заметила Персефона.

Психея хихикнула:

— Это сколько же её у тебя, если ты становишься только краше!

— Тсс! — Персефона приложила палец к губам. — Афродите смотри не проболтайся.

Психея посерьёзнела и кивнула: они обе в полной мере испытали на себе, что значит кому-то тягаться красотой с Прекраснейшей.

Персефона проводила новую знакомую до самого входа в Подземной царство, и тут девушка замерла, поражённая красотой цветка, росшего каменистой скудной почве. Огромный, алый, как кровь, венчик сиял изнутри тысячами тычинок-звёзд, изящный стебель, покрытый волосками, грациозно клонился. Казалось, цветок тихонько звенит.

— Это твоё создание? — спросила Психея, завороженная красотой растения.

— Нет, — покачала головой Персефона, — он вырос из слёз чудовища, обретшего душу.

— Разве чудовища плачут? — удивилась Психея.

— Верно, не плачут, но глаза у них — кровоточат. На самом дне. Там, где в зеркалах внутреннего мира отражается сердце. Вот из этой крови и рождаются такие удивительные цветы.

— Можно мне взять его? — спросила Психея.

— Конечно, — сказала Персефона. — Мне кажется, чудовище было бы радо, узнав, что он у тебя. Береги его, как душу.

Психея осторожно сорвала прекрасный цветок и унесла с собой.

Больше они с Персефоной не виделись.

Говорили, Психея вполне счастлива с Эротом, и у них даже родилась дочь. Психея стала бессмертной — сам Зевс принял её в пантеон.

Тот брак, скреплённый узами Гименея, был в буквальном смысле заключён на небесах.

А ещё говорили, что в спальне Психеи стоит в простой вазе удивительный неувядающий цветок, алый, как кровь, и мерцающий, как мириады звёзд, печальный и прекрасный, рождённый из слёз чудовища, обретшего душу…

______________________________________

[1] Смерть не означает физическую кончину, а свидетельствует о завершении определенного этапа в жизни, переходе на новый уровень. Вероятно, подобное изменение скажется на мировоззрении, заставит иначе смотреть на многие ситуации.

[2] Стикс (др. — греч. Στύξ «чудовище») — в древнегреческой мифологии — олицетворение первобытного ужаса и мрака, из которых возникли первые живые существа, и персонификация одноимённой мифической реки в Подземном мире.

Те события проносятся в голове, как на очень быстрой перемотке. Так, что начинаю хватать ртом воздух, цепляясь за рукав Аидова пиджака.

Нынешняя же невеста тихо взрыкивает, дематериализует своё оружие и шагает к непрошеной гостье, которая сейчас опасливо прижимается к стене, с ужасом оглядывая всех нас.

— Ой, я не вовремя, — бормочет она. — Простите… не знала…

И как-то совсем скисает, сильнее прижимая к себе пресловутую коробочку из-под крема.

— Сегодня моя свадьба, — говорит, наконец, Афина, приближаясь к ней, — и я не потерплю больше постных мин. Мне хватает и двух, — она кивает себе за спину, где маячат шкафоподобные фигуры Гефеста и Геракла.

Приобнимает Психею за плечи и ведёт в пиршественную залу, точнее, в обычную столовую научного института, временно переоборудованную в оную.

Мы все следуем за ними.

Я отмечаю, что Психея сейчас похожа на испуганную земную библиотекаршу: строгий серый костюм с прямой юбкой до колен, простая белая с чёрную полоску блуза и туфельки-лодочки. Прическа — узел на затылке, из которого выбилось несколько русых локонов. Вид совсем не праздничный.

Афина усаживает её по правую сторону от себя, рядом со мной, и Психея даже осушает одним махом бокал вина, отчего её и так огромные глаза становятся и вовсе размером с блюдца.

Мы всё смотрим на неё, явственно понимая — празднику пришёл конец. Хорошо, что Афина не злится. Мудрая, она всегда правильно расставляет акценты.

Я же не свожу взгляда с коробочки, которую Психея сейчас ставит рядом с собой на стол. Ту, которую я некогда передавала ей с кремом для Афродиты, украшали жемчужины и перламутр. На этой же — поблёскивают изумруды и хризолит, мои камни.

Психея ловит мой взгляд, судорожно сглатывает — наверное, сильно смущают бедняжку устремлённые на неё пристальные взгляды.

Хорошо, что, когда взывала сигнализация, Загрей и Макария выпроводили смертных: уж не знаю, какие предлоги нашли, остаётся надеяться — уважительные. Но это хорошо, потому что происходящее ныне точно не для посторонних — людских — глаз и ушей.

— Это Гермес, — тихо произносит Психея. — Он прислал меня. Афродита, — всхлип, — у него в плену.

За прошедшие тысячелетия они успели не только примириться, но и подружиться. Психея делала Афродиту более душевной, Афродита же учила свою бывшую невестку (с Эротом они всё-таки расстались; впрочем, попытка наладить отношения с Танатосом тоже не увенчалась успехом) раскованности и уверенности в себе. И сейчас Психея нешуточно переживала за подругу.

— Он не сказал мне — зачем она ему? Он только просил передать тебе, — пристальный взгляд на меня, — эту коробочку и сказал, что ему нужна твоя красота. Но в этот раз он настаивает на личной встрече, чтобы получить её.

Повисает тишина, все переваривают услышанное.

Первым молчание нарушает Аид.

— Этого следовало ожидать, — говорит он. — Было только вопросом времени: когда именно он протянет свои загребущие руки к Персефоне.

Со всех сторон согласно поддакивают. Афина даже сочувственно накрывает мою ладонь своей: мол, держись, подруга, если что — мы рядом.

Аид, между тем, продолжает:

— Пугает другое: теперь он вышел в открытую. Даже посла направил. Это новая тактика. И она мне ой как не нравится.

Да уж, мне тоже не очень нравится смена действий со стороны того, когда прозвали богом Хитрости. Гермес явно что-то задумал, и мы пока не можем определить — что именно.

— Аид, — встряёт Гефест, — а давай я к нему. Под иллюзией. А потом — того-этого, бока намну. Перья у его сандалий прорежу. У меня к нему счёт давний, ещё за мои щипцы.

И показательно так разминает плечи и шею, выхватывая прямо из воздуха свой бессменный всесокрушающий молот.

Афина хмыкает:

— Тогда уж лучше я. Моя иллюзия точно дольше продержится. И бока намять Гермесу не хуже твоего смогу.

Психея качает головой:

— Нет, никаких иллюзий. Не выйдет. То место… ну где он держит Афродиту и…других, наверное… там не держаться иллюзии. Он просил так и передать. Знал, что вы будете предлагать, пытаться сделать всё, чтобы уберечь Персефону.

— Верно, того, кто владеет кадуцием,[1]иллюзией не проймёшь, — словно извиняясь, что вклинился в разговор, вежливо уточняет Прометей.

— Какая бы защита там не стояла, её можно взломать, — робко подаёт голос Загрей и смущается, когда все взгляды обращаются на него, — теоретически… — уже не так уверено заканчивает он.

— Вот и займись. Практически, — строго и немного разражено распоряжается Аид.

Загрей мотает головой:

— Невозможно. Мне надо знать хотя бы, что ломать. Какие-то координаты, хоть что-то…

Он теряется совсем, заметив как недоволен отец. Я едва ли сдерживаюсь, чтобы снова не встать между ними — мы семейные ссоры на публику не выносим. У нас тут не ток-шоу Гименея.

— Где находится база Гермеса? — уточняет Аид, оборачиваясь к Психее.

Она ёжится от его взгляда и пожимает плечами:

— С виду — обычный дом. На каком-то острове. Мы разговаривали в большой комнате, в библиотеке. Там с четырёх сторон были окна, и везде — море, насколько хватает глаз. Он сидел в кресле, вертел в руках какую-то книгу.

— Какую именно, не запомнила?

Психея напрягает лоб, вспоминания, потом её личико озаряется:

— Вот! — вскидывает вверх тоненький пальчик. — Сказки народов мира.

Аид реагирует моментально — связывается по голографу с Тотом. Египтянин явно недоволен тем, что его отрывают от любимых свитков, наверное, воспринимает этот звонок, как очередной свадебный розыгрыш. Даже хмуритсясначала, но когда Аид ему спешно и доходчиво объясняет ситуацию, проникается и говорит:

— Постараюсь перелопатить все сказки и понять, что именно он там вычитал. Нам сейчас нужна любая информация.

Аид благодарит, отключается и переводит своё внимание на Прометея.

— Тей, мы можем вычислить остров, на котором одновременно находится четыре бога? Двое из которых — из греческой Дюжины?

Прометей кивает:

— Конечно, там наверное сильно нарушен энергетический фон.

— Могу попросить тебя заняться этим прямо сейчас?

Тей кидает вопрошающий взгляд на Афину. Та — лишь машет рукой: мол, уже привыкла, вся моя жизнь — война.

Прометей говорит:

— Тогда я твоего сына прихвачу?

Аид произносит, чуть склоняя голову:

— Почту за честь, — но выглядит это как «буду премного благодарен, если пристроишь к делу этого оболтуса». Уж я-то мимику мужа изучила отлично, и подтекст его слов знаю наизусть.

— Интересно, а как Гермес предлагал Персефоне встретиться, если никто не знает его место нахождения? — Афина, оставшаяся без брачной ночи, немного зло иронизует.

— Он сказал, что ей достаточно будет коснуться коробочки, — Психея кивает на «посылку», доставленную мне, — и подумать о нём.

— Портальный ключ, — говорит Аид и тут же овладевает коробочкой. — Занятно. Это технология Звёздного Чертога. Игра становится всё интереснее.

Он берёт коробочку, крутит её в руках, а потом, с догадкой, мелькнувшей в глазах, нажимает какую-то кнопочку. Изящная крышка взлетает вверх, и на стол падают два золотых кольца и красные ниточки — те самые узы Гименея.

Если это предложение, то Гермес явно опоздал на несколько тысяч лет. Я собираюсь рассмеяться, но давлюсь смехом, когда вижу, как бледнеет и оседает на стул Аид.

Игра, действительно, становится всё интереснее. Только мы по-прежнему не знаем правил…

_____________________________________

[1] Кадуцей — греческое слово, означающее «посох вестника», считалось, что с его помощью Гермес мог погружать в сон или, наоборот, возбуждать к деятельности, примирять. Представляет собой посох, который обвивают две змеи — современный символ медицины.

Сон шестой: Розы сорта «Амнезия»

— Мама, мама, а какой цвет у лжи?

Маленькая рыжеволосая девочка потянула за подол красивую молодую женщину. Та занималась обрезкой цветов — великолепных цветов кофейно-сиреневого оттенка. Женщина срезала очередную ветку, уколола тонкий палец и ойкнула.

— Ну ты и выдумщица, Кора, — усмехнулась она, — у лжи не бывает цвета.

— А у любви? — девочка внимательно заглядывала в лицо матери — ей важно было знать ответ.

Женщина задумалась, заворожено смотря на каплю ихора, бегущую по белому изящному пальцу, и сказала:

— Любовь, дитя моё, может быть любого оттенка, какого ты захочешь. Для кого-то она кроваво-алая, для кого-то — нежно-розовая, а иному покажется сиреневой.

— А чёрной? — девочка чуть наклонила голову набок.

— О нет, дитя, черной бывает только смерть. Черный — цвет сгоревшей головешки. Разве в ней зародится жизнь? А любовь — это всегда жизнь…

Девочка кивнула, согласившись: маме виднее — мама великая богиня Жизни.

— И всё-таки, — упорствовала она, — а ложь?

— Ложь бесцветна, прозрачна. Она может замаскироваться под любое чувство.

— И под любовь?

— Под неё — в первую очередь, Кора, — со вздохом сказала женщина и вернулась к обрезке. — Иди побегай, Афина с Артемидой искали тебя.

Девочка убежала на поляну, туда, где неподалёку от тенистого грота расположились подруги.

Одна — сероглазая — играла с совёнком: учила его клевать мясо. Другая — с серо-зелёными глазами и каштановыми волосами — лежала на траве, раскинув руки.

Кора плюхнулась с ними рядом:

— Мида, Фин, скажите какого цвета ложь?

Обе девочки рассмеялись.

— Скажешь тоже, Кора, — Артемида вытерла глаза, на которых выступили слёзы от смеха. — Цвет лжи?

Афина же, прищурившись, посмотрела на небо, где важно шествовали белые овечки Нефелы, погладила совёнка, норовившего цапнуть за палец, и проговорила:

— Ложь — как радуга. Переливается и манит. А на самом деле её — нет.

— Точно, — согласилась Артемида, — ложь — как хамелеон.

Девочку удовлетворили ответы, и на сегодня она отстала от близких с вопросами. Но на следующий день, едва поднялось солнце, она вприпрыжку подбежала к матери и, поцеловав, спросила:

— Мама, а какого цвета одиночество?

— Зачем тебе, Кора, — вздрогнув, сказала та, — знать такие печальные вещи?

— Я хочу, мама.

— Хорошо, — согласилась та. — Одиночество — пепельное: цвет сгоревших надежд. Желаю, дитя моё, чтобы ты никогда не познала его…

Если бы та девочка из моего сегодняшнего сна поинтересовалась у меня: какого цвета ложь? Я бы, не задумываясь, ответила: как роза сорта «Амнезия».

Сейчас я сидела в салоне, смотрела на букет «Амнезии» и в который раз прокручивала в голове вчерашний разговор.

— …Ты не сказал ей? — Афина с явным осуждением смотрит на Аида, а я — шокировано — на них обоих.

О чём это они?

— Не сказал, — глухо отзывается Аид. Он протягивает руку, гладит красную ленточку гименеевых уз, трогает кольцо, вздыхает.

Меня словно рядом и нет. Они говорят только друг с другом. Но дальше так продолжаться не может: речь ведь явно обо мне.

— И о чём ты должен был сказать мене, дорогой муж? — я специально добавляю в голос яда и ехидства: ситуация начинает нервировать.

— О нашей свадьбе… нашем браке…

Аид не смотрит в мою сторону, буравит взглядом стол, теребит злосчастную ленту.

— И что с ними не так? — спрашиваю, холодея.

— Они — фикция, блеф. Мы никогда не были женаты по-настоящему, как боги. Нас не связывал узами Гименей.

— А кто же тогда? — свадьбу я помню слишком хорошо. И Гименей вон напоминал.

— Какой-то мелкий божок под иллюзией… — равнодушно бросает в пространство Аид, будто не признаётся мне сейчас в самой колоссальной лжи.

Судорожно вздыхаю: нож в сердце мешает сделать глубокий вздох. Перевожу взгляд на Афину. Она тоже ускользает от зрительного контакта.

— Ты знала? — удивляюсь, как ещё не шиплю от злости.

— Да, все знали. Даже настоящий Гименей, — она поднимается. — Я пойду. Дальше — сами.

И исчезает быстрее, чем я успеваю крикнуть: не бросай меня с ним! я боюсь его!

Но подруга уходит, а я, как подкошенная, оседаю на стул.

— За что? — бормочу тихо. — За что, Аид?

Он сначала тянется ко мне: по обыкновению — помочь, поддержать, но потом — отстраняется, закрывается.

— Я хотел, чтобы у тебя была свобода. Чтобы ты в любой момент могла уйти от меня, если вдруг встретишь кого-то лучше, если полюбишь другого.

— А ты меня спросил — хоть раз, Аид?! хоть раз? — слёзы начинают душить меня, — чего хочу я? Как ты мог, после того, как видел всё в мой голове? После того, как я родила тебе сына? Как ты мог не сказать?

— Потому и не сказал, — горько отвечает он. — Тогда, после той злой шутки Гермеса и Афродиты, когда я заглянул в тебя, я увидел любовь. Сплошную любовь. Столько любви, что захлебнулся ею, утонул в ней. Нас, подземных, нельзя так любить. Нам нечем заплатить за такую любовь. Я бы отдал за тебя жизнь, но, к сожалению, бессмертен.

Я фыркнула, как рассерженная кошка.

— Ложь! Сплошная абсолютная ложь! Вряд ли ты любил меня когда-либо. Любовь подразумевает доверие, честность. А ты — даже про свадьбу мне не сказал.

— Разве это имеет значение? — он вскидывает на меня больной горящий взгляд. — Разве тысячелетия вместе не подтвердили наш брак?

— Брак, которого не было! Посмешище всего Олимпа! А я-то думала: почему они все ухмыляются, когда видят меня! Ты подумал об этом?

Я вскакиваю, сгребаю кольца и ленты, прячу их назад в коробочку, ищу свою сумочку.

Аид какое-то время наблюдает за моей суетой, потом вкрадчиво интересуется:

— Что ты делаешь?

— Собираюсь, чтобы уйти от тебя, — зло отзываюсь я. — Я ведь свободна.

— Немедленно сядь, — рявкает он.

— И не подумаю. Ты мне не муж. Я не обязана тебя слушаться.

— Не муж, значит? — я чувствую, что он закипает, но останавливаться уже не собираюсь.

— Да, ты вроде бы сам это признал.

— А как же Загрей?

— А вот сейчас позовём и спросим.

На мой зов сын является моментально, и тут же, по нашим напряжённым лицам, понимает, что происходит.

Делает шаг ко мне, обнимает за плечи:

— Правильно, мама. Тебе давно следовало уйти. Он недостоин тебя.

— Эй, — пинаю его в бок, — ты вообще-то о своём отце говоришь.

— Хоть и так, — соглашается сын, — я говорю правду.

И бросает разъярённый взгляд на Аида.

— Вот и славно, — глотая слёзы, говорю я. — Тогда я могу спокойно уйти.

Направляюсь к двери, чувствуя спиной тяжёлый взгляд Аида. Умоляю мысленно: останови! удержи! твоя! Но он не двигается с места.

Уже у входа меня догоняет Загрей — видимо, что-то высказывал отцу, забирает ключи:

— Мам, не возражай, но поведу я. Ты в таком состоянии — ещё в аварию попадёшь.

Грустно улыбаюсь:

— Я же богиня, что мне с этого.

— Не важно, — отмахивается Загрей и открывает дверь «Жука» со стороны пассажирского кресла, — поведу всё равно я.

Весь в отца. Они, мои мужчины, привыкли решать за меня, что для меня лучше.

Правда, теперь у меня только один мужчина.

Утыкаюсь ему в плечо и реву — жалко, по-бабьи, с подвываниями. Он напрягается, гладит, утешает, как умеет:

— Мамочка! Ну не надо! Он не стоит! Я вот знаю, что урод, поэтому никогда не скажу о своих чувствах Макарии!

И тут меня словно обливают холодной водой:

— Даже не смей так думать! И обязательно скажи! Если не скажешь — значит, ты трус. А я точно не рожала труса!

— Хорошо-хорошо, — как-то испуганно-поспешно соглашается сын.

Он привозит меня в салон: здесь, на втором этаже, у меня маленькая квартирка — так, убежище, где я останавливалась в особенно напряжённые дни: в праздники, при крупных закупках.

Я всю ночь сижу на кровати прямо в своём нарядном хитоне, пью с горла вино и реву.

Почему? Почему он так со мной? За что?

Вновь и вновь кручу в руках коробочку: Психея сказала — достаточно коснуться коробочки и подумать о Гермесе.

Но я ни о ком, кроме Аида, думать не могу. Да и вообще в душе воет пустота. В том месте, где когда-то — только для одного мужчины во вселенной — билось сердце.

Так и засыпаю, зарёванная и в измятом платье.

А утром — уныло бреду на кухню, делаю кофе и, с ногами забираясь в кресло, осторожно пью. Я бы предпочла яд, убивающий богов, но однажды мне в таком отказали. А нынче и вовсе взять негде — Геката давно пропала из поля зрения.

И только теперь замечаю на столе букет роз. Я знаю этот сорт и очень люблю — «Амнезия». Даритель предлагает мне всё забыть? Никогда.

Слышите, розы, вы не уговорите меня.

Они кивают своими невозможными серо-кофейно-сиреневыми венчиками. Соглашаются? Отговаривают? Или это просто заглянувший в комнату зябкий осенний ветер колышет их — удивительные розы цвета лжи…

…Они лежали, взявшись за руки, отдыхая от сумасшедшей страсти, в которой заново открывали друг друга и открывались партнёру — полностью, настежь, до потаённых уголков души.

Персефона — или здесь, на поверхности, Кора? — чувствовала себя сытой и удовлетворённой, а ещё — очень счастливой. Они вместе, она любима, так будет всегда.

— Давай верить друг другу всегда-всегда? — она обернулась к мужу и провела тонким пальчиком линию — от резкой скулы к волевому подбородку.

Он перехватил её руку, поднёс к губам, нежно поцеловал:

— Всегда. Клянусь Стиксом.

Она вздрогнула — это слишком много, о таком не просила, подобными клятвами не бросаются.

Уткнувшись ему в плечо, тихо проговорила:

— Ну зачем?

— Потому что я так хочу, — бескомпромиссно ответил он. — И потому что — если снова не поверю тебе, — он взял в ладони её прелестное личико и осыпал нежными, как порхание бабочек, поцелуями, — снова предам — пусть уж лучше меня поглотит Стикс. Потому что тогда я буду недостоин жить.

— Спасибо, — восхищённо проговорила она, жарко обнимая и приникая к нему.

— За что? — удивился он.

— За то, что так любишь…

— Не благодари за любовь, Весна. Никогда не благодари.

— Тогда — за сына, — густо покраснев, сказала она, пряча лицо у него на груди.

Он замер, крепко прижав к себе хрупкое тело жены, несколько раз глубоко вздохнул и всё-таки спросил:

— За кого? — голос дрожал от волнения.

— За сына, — уже увереннее сказала она, вскидывая взгляд: нежные щёки ещё покрывал яркий румянец, но в глазах — рождались миры, взрывались сверхновые, сияли звёзды.

Он сел, запустил пальцы в волосы и тихо засмеялся.

Она тоже поднялась и обняла со спины.

— Ты уверена?

— Да, — тихо произнесла она. — Я богиня Весны — чувствую зарождение жизни. Как твоё семя прорастает во мне.

Взяла его руку и прижала к своему ещё плоскому животу.

Несколько секунд он сидел, прикрыв глаза и явно наслаждаясь ощущениями. Затем спросил:

— Но как такое возможно?

— Помнишь, тот свиток, что подарили мне Тот и Сешат?

— Конечно, он ведь сделал тебя моей Богиней Подземной Весны.

— Вот, там было написано, что если твоя и моя суть изменятся — мы зародим жизнь.

— Но разве моя суть изменилась? — удивлённо спросил он.

— Да, ты ведь сам сказал: «Я не в себе».

— И этого оказалось достаточно?

— Видимо. А ещё — твоего желания меня отпустить, перечеркнув своё счастье.

Он осыпал поцелуями каждый пальчик её маленькой ладошки.

— Это я должен благодарить тебя, моя чудесная Весна. Моя великая Богиня, сумевшая зародить жизнь во тьме.

Его дыхание сбивалось, а в глубине чёрных глаз плескалось сумасшедшее счастье.

Она склонила голову ему на плечо и сказала:

— Идём домой, я устала.

— Нет, не сейчас, — мягко возразил он. — Ты вернёшься к матери — мир определённо обрадуется ранней весне.

— А ты? — она с волнением посмотрела на мужа: бросать его сейчас, когда только вытащила из бездны отчаяния.

— Я буду ждать, — взволновано прошептал он, пряма лицо в водопаде её душистых рыжих волос, — мою царицу, мою богиню. Ждать, чтобы устроить ей достойную встречу. Ведь она принесёт мне дар, коему нет равных.

— Хорошо, мой господин, — покорно согласилась она, правда, всё-таки добавила в голос немного игривости и кокетства, из-за чего «господин» у неё вышло совсем не почтительно.

— Кроме того, — немного печально проговорил он, — мне нужно, чтобы кто-то, кому я безгранично доверяю, в ближайшее время приглядывал за Гермесом и Афродитой.

— Просишь меня шпионить?

— Самую малость, — показал он пальцами. Потом притянул к себе и шепнул на ухо: — Возможно, ты столкнёшься с дикими предположениями на наш с тобой счёт. Ничего не отрицай.

— Ты о чём? — она округлила глаза.

— Поймёшь. А теперь нам пора.

Она порывисто и нежно обняла его, а он подхватил её на руки и понёс до границы, за которой начинался её мир и куда ему было нельзя…

Они долго и самозабвенно целовались, не в силах отпустить друг друга.

Он оторвался первый и почти строго сказал, ласково отталкивая её:

— Уходи скорее, а то никуда не отпущу.

Ей хотелось сказать: так не отпускай, но она подчинилась и, проговорив одними губами:

— Я скоро, — отправилась к зеленеющему лугу, где уже ждала удивлённая мать.

… Когда в этот раз Кора посмотрела в глаза Деметре, то поняла: её нынешние крики действительно услышали и на Олимпе. Услышали и сделали определённые выводы.

Мать взяла её за руку, взволновано заглянула в глаза и прошептала каким-то благоговейным шёпотом:

— Ты всё-таки познала его!

— Кого? — поразилась Кора — своего мужа она познала уже несколько веков назад.

— Как же! — Деметра взяла её под руку, развернула к дому, видимо, чтобы разговор вышел более доверительный. — Разве не ты недавно заходилась в крике под Громовержцем?

Кора даже закашлялась:

— Откуда такие сведения?

Деметра посмотрела на неё лукаво.

— Дочка, — проворковала она, — я не первый век на свете живу, и знаю, что так яростно, мощно и беспощадно брать может только один бог…

Кора залилась краской: она никогда не обсуждала с матерью свою личную жизнь, а особенно — постель. Сейчас ей очень хотелось возразить, рассказать кой-какие интимные подробности — они обе уже взрослые женщины, матери, можно и поговорить откровенно — но вспомнила просьбу мужа и просто промолчала.

Зато на следующий день, когда мать, нарядив её словно невесту, привела на олимпийский пир, все взгляды обратились в сторону Коры с неким «пониманием». Тут уже хотелось орать на них и топать ногами. Но она впилась тонкими пальцами в заздравный кубок и с достоинством выдержала ненавидящий взгляд Геры.

Когда пьяных вокруг становилось всё больше, а шутки приобретали совсем уж сальный и отвратительный характер, Зевс подал Коре знак следовать за ним.

Пропустил в небольшую комнатку, вошёл следом и закрыл дверь.

Пока он проделывал все эти манипуляции, Кора рассматривала Верховного Владыку — так близко она ещё никогда его не видела — и думала о том, насколько же они не похожи с братом: Аид резкий, весь будто состоящий из углов, Зевс — мощный, сияющий, яркий. Взгляд открытый и повелевающий, такому хочется подчиниться. Но не её. У неё есть кому подчиняться и есть кому ею повелевать. Владыка у женщины может быть только один. Пол-Олимпа могло бы с ней поспорить, но Кора всё равно осталась бы при своём мнении.

Поэтому она сейчас гордо вскинула голову и приготовилась держать оборону.

Зевс посмотрел на неё и довольно хмыкнул:

— А ты всячески достойна его. Я не ошибся, когда сказал брату, что нашёл ему подходящую невесту.

Этот комплимент из уст верховного Владыки, как ни странно, оказался очень приятен: Кора искренне поблагодарила Громовержца — и за себя, и за мужа.

— А насчёт того, что болтают — не переживай. Во-первых, ты не в моём вкусе, это Аид у нас всегда любил статуэточки, эстет, — хмыкнул Зевс, — я предпочитаю, чтобы в женщине было за что подержаться. Во-вторых, я никогда не стану на пути старшего брата — я слишком ценю и уважаю его, чтобы там тебе о наших отношениях не рассказывали. И прекрасно знаю, что он с тебя пылинки сдувает. Но… сейчас нам нужно, чтобы некоторые из олимпийцев думали, будто Аид настолько слаб, что за женой своей уследить не может. Здесь, — он повёл рукой куда-то за пределы комнаты, — назревает нечто нехорошее, заговор.

Она вздрогнула:

— Разве кто-то настолько глуп, что может посягнуть на твой трон, великий Владыка?

Зевс развёл руками:

— Власть всегда вызывает зависть. А значит, и посягать всегда будут. Поэтому, пусть думают, будто мы с Аидом — воюем. Тогда решат, что и я слаб. И у меня нет союзников.

Кора прошлась по комнате: ей не нравилось, что разменной монетой в политических играх мужчин становятся женщины — их репутация, их гордость. Но в славах Громовержца было слишком многое похоже на правду, печальную, но правду. И она кивнула, соглашаясь.

Зевс улыбнулся:

— Ты — жена своего мужа. Ровня ему. Я даже немного завидую Аиду. Вот бы Гере твой нрав и твою рассудочность.

Кора хотела возразить: мол, мужчина воспитывает женщину, лепит её, как статую. Но решила, что слова из книг, прочитанных во Вселенской библиотеке, будут неуместны в такой беседе и промолчала.

Вместо этого — сыграла женщину:

— Если ты не возражаешь, Владыка, я пойду. Очень устала.

К её удивлению Зевс посмотрел на неё с пониманием.

— Конечно, идти. В твоём положении нужно много отдыхать.

Уже за дверью, сообразив, что такой многодетный отец, как Зевс, точно знает, как выглядит и ведёт себя беременная женщина, и тихо хихикнула.

У выхода из Олимпийского дворца её ждала мать.

— Ох, как же он нетерпелив! — почти восхитилась она. — Едва расстался с тобой, и призывает снова. Будь осторожна, доченька, а то Гера тоже умеет метать молнии. Буквально.

Кора не сомневалась — мать-то свою сестру знает отлично, но ей хотелось расставить всё по местам сразу же. Поэтому она остановилась, вырвала руку из материного захвата и строго сказала:

— А ты больше распространяйся о нетерпеливости Зевса у неё на глазах! Глядишь, быстрее пришибёт твою дочь!

Деметра нахмурилась:

— Всё-таки этот твой на тебя плохо влияет…

Кора почувствовала, что волосы у неё на голове начинают шевелиться, как змеи вокруг морд Цербера.

— Это ещё кто на кого влияет! — сказала она, чем-то напугав свою мать.

Та быстренько подхватила её под руку и увлекла к своей колеснице.

— У тебя гормоны сейчас шалят, вот и бесишься, — резюмировала она.

На следующий день, чтобы кого-нибудь ненароком не прибить, при этом — быть на Олимпе, но в тоже время — подальше от сплетен, Кора отдала себя в руки своего учителя — Пеана, врача всея Олимпа.

Её он принял с радостью и окружил заботой, как родную дочь. Хотя она и замечала в его глазах азарт первооткрывателя, но не злилась.

Пеан сделал так, что рождение Загрея стало для неё истинным счастьем и почти не принесло боли. Так он не баловал ни одну богиню на Олимпе. Многим из них нередко приходилось переживать родовые муки. Но Кора таскала для него книги из Звёздного Чертога и выращивала травы для его снадобий.

И вот теперь — уставшая и счастливая — она прижимала к себе младенца и улыбалась. Слёзы благодарности к учителю текли по её лицу, он тоже плакал, потому что искренне любил маленькую, но очень смелую богиню Весны.

Загрей оказался шустрым ребёнком, тем более что рос не по дням, а по часам — как и все боги. И вскоре добрался до трона Зевса, завладел, под басовитый гогот самого Громовержца, скипетром и начал «править», швыряясь в нерасторопных пестунов молниями.

Гере это разумеется не понравилось.

И когда Кора вбежала в тронный зал, следом за маленьким проказником, жена Верховного Владыки сказала, гордо вскинув голову:

— Забирай своего ублюдка, пока я не разорвала его на части.

Кора сузила глаза:

— Не смей оскорблять моего сына.

— Хм… сына… разве ты не видишь, что у него рога. Это какой-то сатир, а не сын богини. Хотя… если учесть, что Аид — рогоносец, то почему бы твоему отпрыску не быть рогатым. Рога мужу наставила, рогатого сына родила.

Увлечённая своим глумлением Гера не заметила, как сзади неё вырастали огромные колючие лозы. Но вот одна из них впилась в её лебяжьи белую лодыжку, а Кора подхватила Загрея на руки и поспешила прочь.

Больше они на Олимпе не появлялись. Там потом сочинили легенду о том, что Загрея, по науськиванию Геры, разорвали, сварили, пожарили и съели титаны. Сочинителей не остановило даже то, что титаны к тому времени давно прохлаждались в Тартаре.

Царица Персефона на сей раз возвращалась в аид триумфатором, прижимая к сердце драгоценное дитя.

Владыка помог ей сойти с колесницы, и едва изящная ножка Персефоны коснулась чёрного мрамора их дворца, как муж преклонил перед ней колено и поцеловал край одежд.

— Сегодня, богиня моя, — прерывающимся от восторга и любви голосом сказал он, — я присягаю тебе на верное служение во веки веков. И если отступлю от своей присяги, пусть самые страшные кары обрушаться на меня. Стикс, прими мою клятву.

Река вздохнула, соглашаясь и принимая, а Подземный мир немедленно огласил победный крик младенца.

И тогда Персефона обрела настоящую семью — любящую и сплоченную, такую не под силу разрушить никаким невзгодам.

Она верила в это, муж верил в неё, а сын — в них обоих.

А ведь известно — если близкие верят в нас, мы становимся непобедимыми.

Часто, сидя у постели сына, она вспоминала детский разговор с матерью о цветах лжи.

И, счастливо улыбаясь малышу, думая о том, что единственный цвет, который ложь не может скопировать, — сияюще-белый цвет веры.

К реальности возвращает звонок, в трубке — обеспокоенный голос Каллигенейи:

— Как ты? Вчера пронеслась мимо сама не своя. И Загрей следом. Я потом пристала к нему, выпытывала: что с тобой? Да разве ж он скажет!

— Мне плохо, — без прелюдий сообщаю я. Сейчас мне больше всего хочется рыдать на плече у подруги, рассуждая о том, что все мужики — козлы.

— Так, — строго произносит моя верная напарница, — давай — ноги в руки и дуй ко мне. Я уж найду, как тебя утешить и поддержать.

Она найдёт! Её саму бросил недавно парень. Смертный! Я отговаривала её, но она была упряма. Да и когда это доводы разума доходили до влюблённой женщины? Разочаровалась сама и сама же бросила, когда поняла бесперспективность отношений. Её возлюбленный тоже ловко плёл сеть лжи, изменяя ей — прекрасной нимфе! — налево и направо. Впрочем, чему удивляться? Я — богиня, и то мне изменяли.

В общем, мы точно найдём, о чём поговорить и как залечить раны своих разбитых сердец.

— Буду через полчаса, — обещаю ей.

Наспех переодеваюсь — в джинсы (Аид не разрешал мне их носить, я всегда должна была одеваться женственно, но теперь — я свободна, ношу что хочу) и водолазку. Собираю волосы в высокий хвост на затылке. Так я выгляжу на земные лет восемнадцать, но сейчас так даже лучше. Я словно рождаюсь заново, хоть сейчас по Ниссейской долине бегать, цветочки собирать. Ещё бы не было на юном лице тысячелетних глаз — вообще было бы здорово.

Одним мановением руки навожу порядок в комнате, потом — обращаю внимание на букет. Не хочу от Аида никаких подарков. Сейчас — точно. Возможно, позже мы поговорим. Но сегодня — обойдусь без цветов.

Вынимаю розовое великолепие из вазы, и на стол падает карточка. Читать тоже не хочу. Позже. Сую на автомате в задний карман джинсов.

Каллигенейя любит мои букеты, ей будет куда приятнее получить цветы от меня, чем мне было — от Аида. Хотя, я не получала. Мне их навязали, в очередной раз не спросив моего мнения: хочу ли я? надо ли мне? Поэтому меня нисколечко не будет мучить совесть, что я их передарю.

С «Амнезией» — спускаюсь к холодильникам. Выбираю ещё цветы — палевые пионовидные розы с тонким ароматом, кремовые гвоздики с бордовой каймой, лиловые анемоны, синие ягоды вибурнума, эрингиум, восковник, хамелациум, веточки эвкалипта. Кручу спираль[1], оформляю лентами. Букет получается изящный и девичий, немного колючий, под стать моей подруге.

Работа с цветами успокаивает меня, приводит в гармонию с собой. Я люблю дарить цветы девушкам и не вижу в этом ничего предосудительно. Для того чтобы женщина женщине принесла цветы — не нужно особенного повода. Простого желания порадовать — достаточно.

Замыкаю салон — до официального начала работы ещё два часа — и иду к машине. Отмечаю, что осенняя улица — пустынна. Конечно, ещё ранее утро. Но всё равно нынче как-то подозрительно тихо.

И тут раздаётся короткий резкий звук — так меня обычно «приветствует» WhatsApp, извещая о том, что кто-то написал мне. Я кладу букет на крышу «Жука», достаю из кармана ветровки айфон, открываю мессенджер и замираю, увидев, что связаться со мной пытались со знакомого номера. Дрожащими пальцами нажимаю заветную единичку в зелёном кружочке и клацаю на аудиосообщение. Раздаётся голос, прежде — обращённый ко мне — всегда такой тёплый и полный нежности, сейчас же — в нём арктическая стужа и презрение:

«Хорошо, что ты ушла сама. Всё не знал, как тебе сказать — ты мне надоела за вечность. Я устал от тебя. Ты слишком ограничивала мою свободу. Братья жили, как хотели, — любовницы, дети на стороне. Я же, как глупый смертный, сидел у твоей юбки. Позволял тебе чересчур много, вот ты и залезла на шею. Я рад, что ты, наконец, сама всё поняла и не пришлось выгонять тебя. Ты всегда была разумной. Потому тебя и уважал. Я не могу запретить тебе видеться с Загреем, только делайте это так, чтобы я не знал».

Слова падают ударами плети, сбивают с меня ног, вышибают дыхание. Я лишь могу хватать ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

За что? Почему он так со мной? Разве я мало любила его?

Слёз нет, глаза мои сухи, пусты и разбиты. Там, за расколотыми зеркалами души, — темень и воет ветер. Сижу прямо на асфальте, нелепо раскинув ноги.

Сломанная кукла.

Игрушка, с которой развлеклись и выбросили.

Глупая богиня Весны, которая поверила, что под землёй могут расти цветы. Возомнила себя нужной и неповторимой.

Мне даже не больно, потому что сердце вырезали сердце. Всего лишь несколькими фразами — острыми и ядовитыми, как отравленные кинжалы.

Не тянись за нарциссом, ты умрёшь, Кора!

Я умерла. Мгновенно.

Даже не замечаю двух амбалов, которые вразвалочку приближаются ко мне.

— Эй, крошка, кто тебя обидел? — говорит один, склоняясь ко мне и довольно ухмыляясь. У него прозрачные глаза, лицо изрыто оспой, передние зубы — металлические. Он гадок, как смрад преисподней.

Но мне всё равно. Я продолжаю молча смотреть перед собой.

— Не разговорчивая, — тянет другой. Жирный, лысый, с серьгой в ухе. — Но красотка. Не соврал тот хмырь значит.

— Ага, — первый вертит меня, будто я и впрямь игрушка: наклоняет мне голову, заматывает и разматывает вокруг кулака мой хвостик, поднимает и роняет безвольную руку.

Сейчас я и захотела бы — не смогла защититься. Аид был прав, когда говорил: любовь — это сила. И меня лишили главной моей силы. К тому же к осени я и так теряю свой божественный потенциал.

А значит для этих уродов — не опаснее смертной: безвольной, сломленной, желающей умереть.

Я даже не бьюсь, когда один из них накидывает на меня тонкую золотую сеть. Второй — хватает и рывком ставит на ноги.

Равнодушно наблюдаю, как задетый им букет падает рядом со мной. Розы, ударяясь об асфальт, роняют на него свои атласные лепестки. И моё угасающее сознание отмечает — цветы очень красивы. Удивительные. В одном венчике — столько оттенков.

Розы цвета лжи…

Это последнее, о чём я думаю, спутанная, будто в коконе, в руки одного из верзил. И меня накрывает блаженная тьма…

______________________________________________________

[1] Профессиональный сленг флористов, означающий букет, собранный в спиральной технике.

Сон седьмой: Похищение как искусство

— Я бы хотела, чтобы меня похитили, — мечтательно проговорила Фено, откидываясь на траву. В её светло-серые глаза тут же опрокинулось лазурное небо, наполнив их удивительной синевой.

— Да, — подтвердила Иахе, томно закидывая руки за голову и опираясь на ствол дерева, — только пусть это будет красавчик вроде Аполлона.

— Вряд ли Аполлон посмотрит на тебя, — не без ехидства заметила Каллигенейя, вплетая белые и голубые цветы в ярко-рыжие волосы юной богини, — он к нашей Коре сватался.

— Да!? — одновременно воскликнули обе нимфы, подаваясь вперёд. — Кора! И ты не сказала!

Богиня Весны лишь пожала хрупкими плечами:

— Да там рассказывать не о чем. Мама отказала ему.

— Отказала? — удивлённо протянули Фено и Иахе.

— Угу, дала такой от ворот поворот, что Сребролукий бежал, не оглядываясь.

— А ты?

Кора опустила глаза:

— А что я? Я, может, тоже хочу, как вы…

— Как мы?

— Ну да, чтобы меня похитили.

И всё вместе дружно расхохотались. Лишь Каллигенейя оставалась печальной и осуждающе качала головой.

— Не понимаю, что в этом хорошего? — честно призналась она, стряхивая цветы со светлого хитона. — Незнакомец утаскивает тебя в своё логово, трогает тебя везде. Он — твой хозяин, ты — в его воле. Вряд ли он будет нежен. Фу…

Кора однако вскинула зелёные, как растущая вокруг трава, глаза и спросила прямо:

— А если бы он похитил тебя, потому, что сходит с ума от страсти?

Каллигенейя мотнула головой:

— Не бывает страстно влюблённых похитителей. Это — бредни аэдов. Если что-то близкое к чувствам и движет вором, то только похоть. И когда он удовлетворит её — похищенное перестаёт иметь ценность. Становится ненужным, надоедает.

В глазах стражницы — холодный огонь тёмного знания.

— Идём, — сказала она, вскакивая и окончательно стряхивая на землю цветы, в её карих глазах, обычно — таких тёплых, сейчас почти отчаянная решимость, — идём, Кора. Я кое-что тебе покажу.

Взяла Кору за руку и направилась к гроту, где они обычно всем девичьим коллективом прятались от жары.

Фено и Иахе, было, потянулись следом, но Каллигенейя так зыркнула на них, что подруги попятились и отстали.

Когда они с Корой оказались в гроте, Каллигенейя набросила на вход запирающие и отвлекающие заклинания, чтобы никто посторонний не потревожил их уединение и не помешал разговору.

Кора была удивлена и взволнована всем происходящим. Она никогда раньше не видела старшую подругу такой решительной и сосредоточенной.

Нимфа усадила её на поросший мхом камень, примостилась напротив, взяла за руки и, взглянув Коре прямо в глаза, сказала:

— Помнишь, ты однажды спросила, почему я ношу так много браслетов?

Кора кивнула — слова не шли, а дурное предчувствие мешало связно мыслить.

— Сейчас покажу, — отозвалась Каллигенейя и начала спешно снимать украшения, обнажая тонкие запястья. — Вот, смотри.

И Кора увидела, ахнув, — смуглую кожу подруги расчерчивали узкие белёсые шрамы.

— Это мне на память о похищении… — тихо уронила она и закрыла лицо руками. — Их было двое. Неразлучные друзья, они всё делали вместе. Они и меня захотели оба. Увидели совсем ещё юную нимфочку и решили поразвлечься.

Она остановилась перевести дыхание, и Кора, подавшись вперёд, обняла её.

— Бедная ты…

Каллигенейя горько улыбнулась:

— Ты не представляешь — настолько. Они утащили меня с цветущего луга в дом одного из них — он стоял на отшибе, в горах. Туда так просто не добраться. И в ту же ночь овладели мной, вместе… Они всё так делали…

Каллигенейя сжала кулаки.

— Желаю тебе, Кора, никогда не познать, каково это — когда тебя берут одновременно сразу двое мужчин. То, что я нимфа, оказалось скорее проклятием. Я быстро восстанавливалась, и это побуждало их вовсе не церемониться со мной. Эти шрамы, — она кивнула на свои руки, — они хотели так оставить на мне отметины, заклеймить, показать, что я — их. А ещё им было интересно, что испытает божество природы, если к его нежной коже прикоснётся раскалённое железо.

Кора вздрогнула, а потом — замотала головой:

— Не надо, больше не надо…

— Ты даже не хочешь знать, что с ними стало? — злорадно поинтересовалась нимфа.

Кора не хотела, но понимала: подруге надо выговорится, рассказать кому-то эту историю до конца. И она, выпрямив спинку, твёрдо произнесла:

— Хорошо, расскажи до конца.

— Боль, как ни странно, напомнила мне, что я — нимфа, а они — всего лишь смертные — глупые, зарвавшиеся смертные. Я превратила их в деревья, но так, чтобы они всё чувствовали и могли издавать звуки, и подожгла их. Вопли этих ублюдков наполняли моё сердце ликованием, — она перевела дух, успокоилась, опять став всё той же рассудительной Каллигенейей, вернула браслеты на свои тонкие смуглые руки и со вздохом произнесла: — Пообещай мне, Кора, что никогда не станешь мечтать о похищениях в романтическом ключе?

Кора кивнула — она была слишком напугана откровения подруги.

— Если мужчина не придумал ничего лучше, чем похитить тебя, — знай, он слабак и трус. Боится прямо выражать свои чувства, не желает завоёвывать тебя. Хочет взять всё и сразу. А значит, любви там нет и близко — только эгоизм и похоть

… и шёпот — внезапный, на грани слышимости:

— Кора, не тянись за нарциссом…

… и тут я распахиваю глаза.

Наверное, странно просыпаться, когда ты висишь, распятая на стене и в разорванной одежде. Оглядываюсь — ну и местечко, точно, какой-то подвал: грязный, сырой, заваленный хламом.

Посредине, под тусклой лампочкой, даже не прикрытой абажуром, колченогий стол, возле которого сидят на перевёрнутых ящиках мои похитители.

В помещении стоит жуткий смрад.

Они пьют, утираются рукавами и рассуждают:

— А дед-то прав — богинька оказалась хлипенькой.

Лысый ухмыляется:

— Не спеши, мы ещё не проверяли, — и делает жест, недвусмысленно объясняющий, как именно они собрались проверять.

Но у меня внутри — всё та же воющая пустота. Честно сказать, мне всё равно, что со мной будет. Пережить физическое насилие, после того, когда тебе изнасиловали душу, — это пустяк. Я богиня, выдержу, выживу, превращу в деревья и сожгу. А то — ещё и похуже, у меня богатая фантазия. Но потом. Если потом мне перестанет быть всё равно.

Но вот носу моем точно не всё равно: я громко чихаю — отвратительные запахи и сырость сделали своё дело. Чих заставляет моих похитителей оглянуться.

Ну и уроды!

Они медленно подходят ко мне. Тот, лицо которого изрыто оспинами, по-птичьи наклоняет голову, рассматривая меня.

— Какая же всё-таки сладенькая!

— Ага, словно пирожное.

Лысый протягивает руку, нагло сжимает грудь, а потом ведёт рукой вниз — по талии к бёдрам:

— Ух, фигурка! Форменная скрипка.

Второй нагло ржёт:

— Эй, скрипочка, на тебе когда-нибудь играли в два смычка?

Если раньше мне казалось, что я выдержу всё, потому что мне больше нет дела до этой жизни, то услышав столь грязный и недвусмысленный вопрос, невольно дёргаюсь.

Похитители снова ржут:

— Бесполезно, богинька. Ты сейчас — просто смертная девчонка. И мы можем делать с тобой всё, что захотим.

— А мы хотим много, девуля, — наклоняется ко мне и обдаёт перегаром. К горлу невольно подкатывает тошнота.

— И лучше тебе не рыпаться, богинька. Старик сказал: время прежних богов вышло. И ещё — дал нам вот это.

Он достаёт из кармана тот зелёный голыш, который мы нашли в разрушенном наблюдательном пункте Макарии.

И я снова глохну.

Но исчезают не только звуки. Я глохну, как богиня, теряю свою сущность: не слышу тока жизни в тех деревянных перекладинах, к которым привязана, не ощущаю мощи травы, пробивающей камни, на которых стою.

Я что — действительно стала простой смертной? Где-то там стёрлись мои мифы? Аид, ты знал? Это ты наказываешь меня? Но за что, муж мой, царь мой, Владыка мой? Что я сделала?

Паника пульсом бьётся в висках. Меня не спасут. Я вдруг понимаю это с болезненной чёткостью. Маленькая богиня Подземной Весны не продержится на троне Подземного мира и десяти минут. Её разорвут раньше.

Звуки всё-таки возвращаются, но не божественная сила.

Я вижу всё, будто это происходит не со мной: волосатая татуированная лапища тянется к воротнику моей водолазки и беззастенчиво оттягивает его.

Лысый командует рябому:

— Давай нож. Срежем с неё эти тряпки и сыграем скрипичный концерт.

Второй кидается к столу, и вдруг замирает.

Как и первый — орущий и с протянутой ко мне рукой.

Одного прикосновения кадуцея оказывается достаточно, чтобы они вырубились.

Потом он кидается ко мне, освобождает от пут.

Я тряпичной куклой падаю в его объятия. Меня подхватывают сильные руки и нежно прижимают к каменной груди. Через плотную ткань дорогого костюма, я чувствую, как перекатываются его мышцы.

А ещё — ему очень идут очки в тонкой золотой оправе. И эти взъерошенные, модно остриженные волосы, в кофейной гуще которых, как и прежде, путается солнце.

Кажется, я всё-таки срываюсь и хнычу, уткнувшись ему в плечо.

— Тихо-тихо, глупышка, — нежно шепчет он, шагая со мной на руках прочь из этого затхлого места, на улицу, где так тепло, солнечно и рыже-золотисто. — Почему тебя назвали весной, ты же — осень. Посмотри на свои кудри.

Такие нужные сейчас слова успокаивают меня. Я вскидываю голову и встречаю его изучающий, чуть насмешливый взгляд. Он не сводит с меня глаз, я так же, не отрываясь, смотрю на него и думаю: как давно я не видела его. Так долго, что и забыла, насколько он красив.

Покровитель торговли, бог хитрости, душеводитель, беспечный посланник Олимпа.

Тот, кого, единственного из нас, люди назовут Трисмегистом.

Тот, кто напишет скрижаль, изумрудную, как мои глаза.

Тот, кто прослыл лучшим вором и плутом всех времён и народов.

Гермес.

Сейчас он нежно прижимает меня к себе, а я вспоминаю давнее, сказанное с явной грустью: «Если бы Аид не похитил тебя, это бы сделал я».

И вдруг думается: а если бы сделал он, как бы сложилась моя жизнь?

Сейчас я не чувствую раздражения, только спокойствие и благодарность. И пока мы несёмся через пространственно-временной коридор, я вдруг с улыбкой вспоминаю, что смертные уже однажды хотели похитить меня. И то были не отморозки из подворотни, а величайшие герои Эллады — Тесей и Пирифой. А весть о том, что на царицу Подземного мира позарились двое друзей с поверхности, в аид принёс как раз таки Гермес…

Помню, как мы все тогда смеялись. Даже мой обычно мрачный муж…

Они только что закончили суды. Последнюю вопящую тень эринии увлекли на Поля Мук.

Аид поднялся с трона и подал руку своей царице. Персефона с нежной улыбкой вложила тонкие пальчики в ладонь мужа.

Он, не смущаясь присутствием судей — Миноса, Радаманта и Эака — поднёс изящную ладошку Персефоны к губам. Те, правда, вежливо отвели глаза.

В Подземном мире все отлично знали: после рождения сына Владыка стал и вовсе души не чаять в своей жене. А она — расцвела и засияла, сделавшись ещё ярче, ещё краше, хотя, казалось, краше уже некуда. И, несмотря на то, что фигурка царицы оставалась по-прежнему девически-тонкой, в глазах Персефоны появилась особенная тёплая мудрость, согревавшая обитателей Подземного царства. Они так и льнули к прекрасной Владычице, окружая её абсолютным обожанием и готовые рвать в куски за неё.

Такое положение вещей несколько смущало Персефону.

— Разве я, пользуясь у подданных таким авторитетом, не посягаю твою власть, мой царь? — как-то раз взволновано спросила она, заглядывая в тёмные непроницаемые глаза мужа.

Она сидела у него на коленях в их общей спальне, а Аид перебирал её рыжие локоны, иногда целуя в висок или в глаза.

— Нет, — ответил он. — Ты делишь со мной бремя власти, как и полагается жене и царице. И я благодарен тебе за это.

Вот и сейчас он благодарил за то, что она была рядом, помогая судить, разбирая сприсущей ей мудростью сложные случаи, прося, иногда, о смягчении наказания.

Они уже собрались отправиться в свой дворец, посвятив себя занятиям более приятным — там ведь их внимания ждали спальня и детская, — как в зал влетел Гермес. Крылышки на его сандалиях ещё трепетали после невероятно быстрого полёта, а взгляд из-под широкополой шляпы — лучился лукавством.

— Владыка, не вели казнить, вели слово молвить, — выпалил он, с шутовским почтением валясь в ноги Аиду. После той туманной истории с участием Адониса и Персефоны, Гермес первое время опасался шутить и ёрничать в присутствии Владыки Подземного мира. Но, сообразив, что убивать его не собираются, вернулся к своему прежнему, немного дурашливому образу. Вот и теперь — явно и с наслаждением ломал комедию.

— Немедленно встань, — гаркнул Аид, который терпеть не мог всякого чинопочитания и угодничества с падением в ноги.

Гермес бодро вскочил и тут же заявил:

— А вам обоим, — он кивнул на царственную чету, — лучше вернуться на троны и присесть. Потому что новость у меня в прямом смысле — сногсшибательная.

Аид и Персефона переглянулись и вернулись на места, свита предусмотрительно ретировалась, но ровно на расстояние вытянутой шеи, чтобы подслушивать и подглядывать.

Когда царь и царица, наконец, уселись на своих золотых тронах, Гермес начал, немного растягивая слова, будто аэд — песнь завёл:

— Радуйся, Аид Гостеприимный, ибо нынче идут к тебе величайшие герои Эллады — Тесей и Пирифой.

Аид кривовато хмыкнул, явно показывая своё отношение услышанному: величайшие идиоты, раз прутся в Подземный мир сами, живыми и незваными.

А Персефона, которую буквально сжигало любопытство, спросила, поёрзав на троне:

— И зачем же отважились они на такое дерзкое путешествие?

Гермес прокашлялся, в карих глазах читалось смятение — не все вести приятно приносить, а некоторые и вовсе могут быть чреваты последствиями. Но он вестник, а значит, сказать должен.

— Они идут за тобой, царица.

Тут уже закашлялась Персефона, да так сильно, что на глазах выступили слёзы. Аид обеспокоено потянулся к ней, ласково похлопал по узкой стройной спинке.

— Ты в порядке, Весна? — взволновано спросил он.

Она закивала и, придя в себя, спросила:

— Разве ты, мой господин, не взволнован тем, что у тебя идут отбирать жену?

Аид, не смущаясь Гермеса, поддел согнутым пальцем её нежный подбородок и окунулся в зелень глаз, словно нырнул в лесное озеро.

— А разве ты моя собственность, чтобы я мог тебя удерживать? Ты — великая богиня, вольная и сильная. Если ты захочешь уйти — кто сможет тебя остановить? Кто будет вправе тебя держать? Кто осмелиться осудить тебя?

Она отвела глаза. У неё не было ответов на эти вопросы, ей просто — до разрывающегося в клочья сердца — хотелось, чтобы он сгрёб в охапку и сказал: «Моя! Пусть только попробуют тронуть». Ей безумно нравилось принадлежать ему. Но когда она осмелилась встретить его взгляд, прочла в нём столько необходимое ей: «Никому не отдам!», прочное, как каменная стена. А ещё — приговор незадачливым героям: её мужа недаром называют Запирающим Двери, а также Щедрым и Гостеприимным. В его мир, не просто, но всё-таки возможно попасть живому, а вот выйти…

Персефона злорадно улыбнулась: её вполне устроила такая позиция. Чётко очерченные губы Ада тоже скривились в ядовитой ухмылке, а потом — и вовсе дрогнули. И Владыка Подземного мира залился смехом, невероятно пугая своих подданных. Вскоре к нему присоединилась и жена, а там и Гермес подключился.

— Ну, надо же! Что удумали! К Аиду, за женой! — поскуливая, хохотал он, вытирая слёзы краем гимантия.

— Кстати, — Аид отсмеялся первый, и слова его раскатом грома прозвучали в воцарившейся тишине, — а чего вообще они решили покорять Персефону? На Олимпе богини перевелись?

При этом — крепко сжал ладошку жены, лежавшую на поручне его трона: не отдам! моя!

Персефона благодарно ответила на пожатие и превратилась в слух.

— Они, Тесей и Пирифой, оба недавно овдовели и решили жениться вновь. Причём на женщинах, которые своей красотой могли бы соперничать с самой Афродитой. Сначала друзья похитили Елену, которую в Серединном мире не зря прозвали Прекрасной. Говорят, что её красота затмевает звёзды. Похитители бросили жребий, и жениться на красотке выпало Тесею. Но ещё раньше он поклялся, что поможет другу отыскать подходящую жену.

— Какая трогательная история мужской солидарности, — съехидничала Персефона. — Мнением будущих жён насчёт предстоящего замужества они как-то не очень интересуются…

Аид сощурился и вкрадчиво спросил:

— А разве похитителей когда-то интересовало мнение похищаемых? — Ладонь Персефоны вздрогнула под его — чуть шершавой и сильной, властно удерживающей сейчас её пальцы. — Когда знаешь мнение, пропадает азарт охоты.

Сейчас на неё смотрел голодный тёмный хищник, и Персефона невольно сглотнула: такого лучше не дразнить. Но она гордо вскинула подбородок, показывая, что не боится и принимает вызов. Чёрные глаза опасно сверкнули.

— Продолжай, — небрежно бросил Аид Гермесу, не сводя глаз с жены, поднёс её руку к губам и… нежно укусил. Персефона поёжилась — и от пристального хищного взгляда, и от нахлынувших ощущений, горячей волной спустившихся вниз живота. Она вся подобралась и сжала ноги. Ей совсем не нравилась плотоядная ухмылочка Аида. Она с трудом понимала, что говорит Гермес:

— Пирифой всё не мог определиться, кого же ему взять в жёны. Говорят, они с Тесеем целый список составили, включили в него и богинь, и полубогинь, и нимф. Когда же царь лапифов[1] совсем отчаялся, а случилось это довольно быстро, то решил обратиться к оракулу. Тот и изрёк: мол, не нужно искать тебе красавицу на земле или на небе, потому что самая большая красота спрятана под землёй. Пирифой не совсем понял, о чём речь, а Тесей — этот умник — возьми да и подскажи: «Речь о Владычице Персефоне». Пирифой — пусть молнии Громовержца обрушаться на его голову — осмелился заявить: «Разве ж она красивее Афродиты?» Тесей оказался умнее и ответил уклончиво: «А как ты сам считаешь — Весна красивее Любви?» Пирифой, радостно загоревшись, воскликнул: «Конечно, красивей!». И вот они идут сюда, за тобой, Персефона.

Она хмыкнула, прерывая зрительный контакт с затягивающими чёрными омутами, которые были у её мужа вместо глаз, и произнесла:

— Пусть приходят, мы с Аидом их встретим, верно, мой царь?

— Конечно, — мягко сообщил Аид, — со всей щедростью и гостеприимством.

Он сказал это таким тоном, что Гермес невольно икнул, заранее пожалев неразумных героев, и умчался доносить весть до Тесея и Пирифоя.

Аид же, в молчании, спустился вниз, дождался Персефону и, когда она поравнялась с ним, подхватил на руки и в один шаг оказался в их спальне. Тут — швырнул на кровать и навис сверху, вжимая её тонкие запястья подушку.

— Запомни, — зло шептал он, буквально клеймя её своими поцелуями, — я никогда! Никому! Тебя! Не отдам! Ты моё сокровище, моя Весна, моя жизнь.

И она подтверждала каждым движением своего тела — раскрываясь навстречу, отдаваясь, принимая: и ты, и ты, и ты…

Они жили друг для друга, друг другом, и не было во всех мирах никого роднее, никого, кто бы так прочно сросся бы душами…

А на утро Тесей и Пирифой явились к трону Аида. Их встретили в роскошно убранном пиршественном зале.

Персефона не хотела привлекать внимание героев, а приняла личину скромной нимфы-прислужницы, и занималась тем, что накрывала на стол. Но то ли даже в этом обличье была чудо как хороша, то ли легкомысленный светло-зелёный хитон оказался слишком короток, обнажая идеальные длинные стройные ножки, но оба героя просто не сводили с неё пожирающих взглядов.

Тесей должно быть пожалел, что выбрал себе Елену. О чём откровенно заявил Аиду:

— О, Владыка, если служанки в твоём доме столь красивы, то насколько же велика прелесть твоей жены?

Аид самодовольно ухмыльнулся и чуть подался вперед — герои стояли у подножья его трона и сейчас Владыка буквально нависал над ними:

— Вы когда-нибудь наблюдали весну? Всё это пробуждение природы, цветение, прилёт птиц?.. — царь скорее свернул речь, дабы не показать, что не силён в описании красот. Персефона, увидев это, улыбнулась. Она усиленно делала вид, что занята раскладыванием фруктов и расстановкой напитков, и ей нет никакого дела до беседы.

Герои же, разомлев, видимо, от одних только собственных фантазий, послушно закивали.

— А вот теперь представьте, что вся это прелесть воплотилась в одной женщине — в вечной юной богине Весны.

Персефоне показалось, что у непрошеных гостей сейчас закапают слюни. Она тихо хихикнула себе под нос и разрезала гранат, позволив соку стечь по изящной ручке — от кисти до локотка. За этим течением проследило сразу три голодных мужских взгляда.

Пирифой решил сыграть героя и заявил:

— Если всё так, как ты рассказываешь, Аид Ужасный, то мы просто обязаны выручить прекрасную Весну из твоего плена.

Аид ухмыльнулся, со скучающим видом подпёр щёку рукой и проговорил:

— Да забирайте. Она, конечно, та ещё красотка, но легкомысленная — сил нет. Только бы по полям бегать, цветочки собирать, песенки петь да плясать. А мне — царица нужна, чтобы скипетр ей под силу был.

Ой, кто-то напрашивается, ой, напрашивается!

Персефона с силой вонзила нож в стол и метнула в царя свой фирменный изумрудный взгляд: ну останемся мы наедине! ну, я тебе покажу! забирайте, значит!

Поймав взгляд мужа, в котором плескалось предвкушение и искрились смешинки, она фыркнула и ушла прочь.

Вслед ей раздалось усталое и досадливое:

— Видите, как рабынь избаловала. Никакого уважения и почтения.

Герои солидарно завыли что-то о том, что бабе нельзя много воли давать.

— Верно, — подтвердил Аид, — за это и выпьем.

И пригласил друзей к столу.

Пир гремел, сыпались шуточки, звучали рассказы. Плясали нимфы, срывали голоса аэды. Казалось, сам Олимп может позавидовать такому празднику. Тесей и Пирифой уже основательно захмелели и стали требовать царицу немедленно.

— Идите, — устало махнул рукой Аид, — она, как и положено, в женской половине. Ждёт не дождётся героев-избавителей.

Друзья рванулись, да не тут-то было — седалища их плотно приросли к ещё недавно таким удобным тронам. И теперь оторваться от них, можно было, лишь оторвав что-то себе.

Аид наблюдал за происходящим с довольным видом.

— Но этого мало, — сказал он, видимо, в такт своим мыслям, — эринии, явитесь.

Те радостно примчались на зов — они уже давно заприметили двух знатных красавцев и хотели поразвлечься с ними.

— У вас бичи с собой?

— Обижаешь, Владыка, — дружно пропели сестрёнки, демонстрируя своё грозное оружие, которого боялись даже боги.

— Тогда эти двое ваши.

И вскоре Подземный мир огласился отнюдь негероическими воплями и проклятиями.

Аид нашёл Персефону, слизал с её руки гранатовый сок, проведя горячим языком от запястья к локотку, и прошептал:

— Не желаешь, Весна, познакомиться поближе с величайшими героями, что явились избавить тебя от моей гнусной власти?

— Отчего же, мой царь, ещё как желаю.

Она провела рукой — и простенький хитон сменился на роскошные царские одежды, на голове засияла диадема из темного серебра, и Персефона, опираясь на руку своего мужа, гордо прошествовала в зал, где выли и извивались под бичами эриний Тесей и Пирифой.

Увидев её, они оба разразились отнюдь невежливыми ругательствами.

— Будь проклята твоя красота, Персефона Несущая Смерть! Ты не стоишь того, чтобы ради тебя терпеть такие муки!

Персефона хмыкнула, прижимаясь к мужу, который крепко, но нежно держал её руку:

— А я вас сюда не звала. Ваши гордыня и чванство руководили вами. Ваша похоть гнала вас вперед. Ваша глупость диктовала вам. За то и страдаете, а вовсе не из-за меня.

Сказала и, гордо вскинув голову, ушла.

— Стерва!

— Самка собаки!

Аид скривился и скомандовал эриниям:

— Добавьте им ещё — за оскорбление Владычицы.

Сёстры расстарались.

А царственная чета, оказавшись в своей спальне, взялась за выяснение отношений.

— Забирайте, значит! — Персефона упёрла руки в бока, а её глаза метали молнии не хуже Зевсовых. — Бабам нельзя давать много воли! Плохая царица! Да я тебе сейчас покажу!

И в Подземном мире разразилась локальная весенняя буря. Предметов в комнате оказалось много, но Аид ловко уворачивался от них, всё сокращая расстояние между собой и бушующей Персефоной.

А, изловив, доказал, довольно хохоча, что любит бури, а особенно — усмирять их. И позже, размашисто вколачиваясь в неё, глуша крики дикими жадными поцелуями, буквально впечатывал слова:

— Сладкая… самая нужная… лучшая царица…

Чтобы верила, чтобы не смела сомневаться. За это он готов даже потерпеть мстительные царапины на плечах и искусанные до ихора губы…

Четыре года провели горе-герои в Подземном мире, множество раз пожалев о том, что явились сюда за Персефоной. Так и сидели на своих тронах — живым назиданием всем, кто задумает воровать у Аида.

На четвёртый год Тесея выручил Геракл, спустившийся под землю за Цербером, а Пирифой так и остался сидеть у ухода, оглашая окрестности своими воплями.

Двум знаменитым героям так и не удалось возвести похищение в искусство, лишь сами стали посмешищем и нарицанием — уроком добрым молодцам во веки веков.

Хотя ещё неизвестно, чтобы с ними сделала сама Персефона, если бы им всё-таки удалось её украсть.

На фантазию богиня Весны никогда не жаловалась…

______________________________________

[1] Лапи́фы (др. — греч. Λᾰπίθαι, букв. «хвастуны») — полумифическое-полуисторическое племя, многочисленные представители которого встречаются в разных мифах. Их царём и был Пирифой.

* * *

Гермес бережно опускает меня посреди комнаты. Это — огромная библиотека. Не такая, конечно, как у Тота в Звёздном Чертоге, но вполне себе приличная. Вон как самодовольно ухмыляется, хитрая рожа.

Несмотря на наши столкновения в прошлом и на ту неприятную историю, я очень рада видеть его. Ведь, в конце концов, именно легенда про мой роман с Адонисом, успешно сочинённая и воплощённая Гермесом и Афродитой, проверила наши с Аидом чувства и подарила нам Загрея. Так что я скорее благодарна, чем зла на него.

Шагаю вперед, обнимаю за пояс.

— И это вся благодарность за спасение? — надувает Гермес свои красивые губы.

Я резко отстраняюсь от него, горько хмыкаю.

— А я-то думала — ты бескорыстно, по дружбе.

Он нагло ржёт.

— Ты меня с кем-то перепутала, Кора, — говорит, отсмеявшись. — Я и бескорыстие — понятия несовместимые.

— Ну да, ну да, — отзываюсь, отходя к креслу. — Хотя если бы ты, кроме спасения, предложил мне ещё и ванну, моя благодарность, возможно, стала бы более явной.

Теперь хмыкает он.

— А ты не менее корыстная, чем я.

Пожимаю плечами:

— У меня были хорошие учителя.

Мне кажется, или в его глазах мелькает грусть? Ещё не хватало, чтобы меня жалел Гермес!

Он ведёт меня по длинному коридору через анфиладу комнат, и мне кажется, я попала в какой-то старинный роскошный дворец — кругом мрамор, малахит, позолота, глазурь.

— А ты хорошо устроился, — говорю, когда мы останавливаемся возле высокой двери с изящной ручкой.

— Не жалуюсь, — он разводит руками и распахивает передо мной дверь в шикарную ванную комнату в викторианском стиле.

Я уже переступаю через порог, когда он тихо произносит:

— И прости, глупо получилось с этой благодарностью. Тебя же чуть не изнасиловали какие-то ублюдки, а тут я…

— Скажи ещё, что ты их не знаешь? — ехидничаю.

— Ты можешь не поверить, но нет.

— Как же ты меня нашёл?

Он загадочно ухмыляется, и эта мерзавочная ухмылка дико ему идёт.

— У меня свои секреты. Правда, я удивлён, что твой муженек не примчался. Уж у него-то точно все под контролем с этой его «С.О.Б.».

Упоминание об Аиде болью отдаётся в сердце, хватаюсь за косяк, опускаю глаза, чтобы Гермес не увидел в них панику и боль.

— Мы расстались, — произношу глухо то, в чём в последние несколько часов боялась признаться самой себе. — Он сказал, что я ему надоела…

Гермес аж присвистывает.

— Лично сказал? — он тщетно ловит мой взгляд — я пересчитываю разводы на кафельной плитке пола.

— Нет, прислал сообщение.

Гермес прислоняется к стене, прикрывает глаза.

— Никогда бы в это не поверил, если бы не видел тебя сейчас такой убитой и не знал, что ты не умеешь врать.

— Я и сама не верила, — говорю и чувствую соль на губах: значит, всё-таки расплакалась? — пока спасать меня не явился ты… вместо него…

— Прости… — говорит Гермес грустно и виновато, как будто это он сказал: ты мне надоела! — Иди прими ванну, а потом я отведу тебя к девочкам.

— К девочкам? — приподнимаю бровь, не сразу соображая, о ком речь.

— Ну да… Психея разве не добралась к вам? — утвердительно киваю: добралась. — Значит, должна была рассказать, что я — злобный монстр — держу в плену прекрасных богинь. Особенно, её драгоценную подругу Афродиту. Что я такой-сякой похититель!

— А разве нет? — удивляюсь я.

— Скоро сама всё узнаешь, — говорит и уходит.

А я остаюсь на пороге ванной и чувствую, как тихо закипаю.

Да, сейчас искупаюсь, приду в себя, и у меня будет много вопросов и к похитителю и к похищенным.

Потому что мне, если честно, страшно надоели эти игры вслепую.

Сон восьмой: Как угадать любовь?

Готовить девушек к тому, чтобы дать обет безбрачия, взялась тётушка Гестия[1]. Вечно юная, она точно знала, как сохранить девство. Но была сведуща и в том, как сберечь лад и благополучие в семье. Пожалуй, разбиралась в данном вопросе даже лучше своей сестры Геры, хоть та и считалась покровительницей семейных уз.

Импровизированная школа для подготовки девственниц разместилась в одном из цветущих садов. Их в великом множестве вырастила вокруг Олимпа Деметра.

— Помните, дети мои, — Гестия хоть и выглядела не многим старше их самих, имела право так называть богинь из второго поколения, а Кора, Афина и Артемида с должным почтением внимали ей, — если вы дадите обет — следовать ему должны будете всю свою вечность.

Афина нахмурила свои идеальные соболиные брови.

— А что если я полюблю? — сказала и густо покраснела. Артемида бросила на подругу почти негодующий взгляд: как же? ты же обещала: всегда и во всём — вместе? Кора же — понурила голову и рассматривала цветы — белые и лазоревые, которые специально для их занятий вырастила здесь мать. Холодная и бесстрастная невинность — откровенный намёк на желаемое для дочери будущее.

Кора вообще пришла сюда по велению Деметры и лишь из глубокого уважения к тётушке Гестии. Она не собиралась давать обет, хотя — после некоторых красочных рассказов Артемиды о мужчинах, — была вовсе не прочь оказаться в стане вечных девственниц. Но недавно её стали посещать странные видения, и в сердце поселились сомнения. И придя сюда, она от всей души хотела избавиться от них.

Богиня жертвенного огня мягко улыбнулась и похлопала Афину по руке, сказав:

— Любовь ничуть не противоречит обету. Наоборот, только истинно любящий сможет хранить его целую вечность.

Пролетавший мимо Зефир хохотнул, подбросил вверх золотисто-рыжую прядку, тронул россыпь веснушек на нежном личике, взметнул края серого пеплоса.

«Я тронул тебя, разве тебе неприятно?» — будто вопрошал ветреный проказник.

Но Гестия отмахнулась от него и гордо вскинула голову: я самому Аполлону отказала!

Кора усмехнулась: она тоже Аполлону отказала. Интересно, кто на Олимпе придумал версию, что он удачлив в любви?

Но Афина упрямо мотнула головой и задала вопрос посложнее:

— А если я захочу быть с любимым?

Однако Гестия нашлась и тут:

— И это не помешает тебе блюсти обет, если ты только не имеешь в виду под любовью, дитя моя, отвратительные дела Афродиты.

Богиня Любви, будучи помянутой всуе, будто из самих олимпийских цветущих кущ выпрыгнула.

— Ха! — фыркнула она, кокетливо отбрасывая тёмно-золотой локон, упавший на идеальный белый лоб. — Слушайте её больше! Она вас глупостям-то понаучит! Даже у богини жизнь слишком коротка, чтобы познать всю глубину и силу любви! Любите, отдавайтесь, горите, пока прекрасны и молоды! Вот чему я учу своих адептов, и за это они возносят меня выше других!

Афродита откровенно лукавила: все знали, что первый гимн любого священнодействия — отдан Гестии. Это её, тихую, кроткую, скромную, смертные ставили выше остальных богов. И даже Зевса устраивал такой расклад.

Услышав слова Пенорождённой, Артемида свела брови к переносице и потянулась за луком.

Но Афродиту это нисколечко не смутило, наоборот — она лишь скривила свои безупречные пышные алые губы и сказала:

— Ты бы, Браврония[2], не дёргалась и за оружие своё не хваталась. Тебя даже земные поэты называют «мужеподобной».

Афродита нарочно уселась так, чтобы можно было прогнуться в спинке и выпятить грудь. Небольшую, но и немаленькую, совершенной формы, высокую, с задорно торчащими вверх сосками, просвечивавшими через тонкую ткань бледно-голубого с жемчужными переливами хитона.

Кора поймала себя на том, что невольно любуется Пенорождённой. Ей почему-то подумалось, что когда люди говорят «прекрасная, как богиня», они имеют в виду Киприду. Она и есть — абсолютная, космическая, божественная красота.

Вон и Зефир соглашался: играл золотом волос, старался заглянуть в безупречную синеву глаз, облепливал одеждой точёную фигурку.

Афродита знала, как хороша, и снисходительно улыбалась коралловыми устами шалостям теплого ветра.

Гестия в песочном хитоне и сером пеплосе казалась на её фоне невзрачной простушкой. Но богиню Очагов это ничуть не злило. Она лишь улыбалась — тепло и очень по-доброму.

Подошла, провожаемая удивлёнными взглядами своих учениц, села рядом с Афродитой, взяла маленькую молочно-белую ладошку богини Любви и, заглядывая в синие омуты её глаз, окруженных, будто озёра — высокой осокой, длинными пушистыми ресницами, сказала:

— Твоим словам можно было бы верить, Киприда, не плачь сейчас твоё сердце.

Афродита фыркнула и, высвободив свою ладонь, брезгливо обтёрла о траву — словно боялась заразиться девственностью.

— Много ты понимаешь! — горько воскликнула она. — Да, моё сердце кровоточит. Арес вновь изменил мне. Увивается за этой Никой[3], кричит, что ему не нужна война без побед. А на любовь ему плевать. Мол, она — пустое.

— То и понимаю, что ты забросила свой семейный очаг, и гоняешься за призрачной тенью любви.

— Семейный очаг!!! Посмотрела бы я, как бы ты стала рассуждать об очаге, будь твоим мужем уродливый Гефест.

— Красота в глазах смотрящего, Киприда. Вот когда ты угадаешь, распознаешь настоящую любовь, ощутишь её, тогда и приходи поучать и глумиться. Я сама склонюсь перед тобой и признаю тебя правой.

И тут Афродита, вдруг погрустнев и сделавшись неожиданно серьёзной, спросила:

— Как узнать настоящую любовь?

Кора услышала, что рядом с ней фыркнула Артемида, зашептав: «Вот так богиня Любви!» на ухо Афине, а та — ехидно улыбалась одними глазами.

Не удивилась только Гестия, она улыбнулась — мягко и мудро, погладила Афродиту по голове, как маленькую неразумную девочку, и ответила:

— Настоящая любовь тиха. Она не выпячивается, не грохочет, не кричат «вот она я» на весь мир. Она — как прикосновение крыльев бабочки и сама — крылья. Когда ощутишь — не спутаешь ни с чем.

И Кора слушала её, как завороженная. Странно, но девственная Гестия, скромная и незаметная, знала о любви куда больше раскованной, умудрённой опытом Афродиты. Да и казалась сейчас, окутанная нежным радужным сиянием, самой красивой из всех, кого доводилось видеть Коре. В тот миг, до боли в сердце, ей захотелось познать любовь, о которой говорила тётушка. И она передумала — ох, и расстроится же мама! — давать обет безбрачия.

Афродита же смотрела на Гестию широко открытыми глазами и в их синеве дрожали слёзы…

…не сон — грёза наяву.

Горькая грёза, ведь ещё недавно я была так счастлива, потому что считала, будто познала эту любовь.

«О любви не кричат. О ней шепчут на ушко».

Память… Злая… У неё — его голос: низкий, слегка рокочущий, но при этом — бархатный.

За что ты так со мной, Мнемозина[4]?

Так и вижу перед собой её — строгую, скромную, в простом серо-зелёном хитоне. Она вечно что-то пишет на своих восковых дощечках. Скидывает на меня большие умные глаза и говорит тихо: «Ты же сама недавно признавала — нет ничего хуже забвения».

Да, забвение кажется страшным, но иногда — лучше забыть. Тогда не так больно и вполне можно дышать.

Позволяю себе вздохнуть без болезненного укола в сердце, провожу ладонью по глади воды в ванной, и образ Мнемозины вздрагивает и исчезает.

Не хочу думать, не хочу вспоминать. Буду жить здесь и сейчас, и решать проблемы по мере их поступления. Потому что есть кое-что посерьёзнее плохих воспоминаний.

Выбираюсь из ванной, обтираюсь пушистым полотенцем и заворачиваюсь в халат. Он явно на пару размеров больше — приходится подкатить рукава, а полы волочатся за мной байковым шлейфом.

Я бы могла всё изменить. Одним взмахом руки. Раньше.

Прикрываю глаза, сжимаю кулаки, пытаюсь почувствовать силу.

Нет. Глухо.

Страх слизкой змеёй вползает в душу.

Что они сделали со мной, те мрази в подвале? Как смогли! Я ведь — богиня! Великая богиня Подземной весны.

Заталкивая панику поглубже, подхватываю чересчур длинные полы, чтобы не путаться, и решительно иду туда, где надеюсь найти Гермеса, — в библиотеку. И действительно нахожу его там.

Сидит в высоком, обитом коричневой кожей, кресле, закинув ногу за ногу, и читает книгу. Увидев меня, стремительно закрывает фолиант, но я успеваю заметить название — «Сказки народов мира». На его красивых губах тут же появляется ехидная, но при этом довольная улыбка.

— Кора! Вот это подарок! Ты — в моём халате! Его же теперь стирать нельзя.

Но мне не до веселья. Забираюсь в свободное кресло с ногами, кутаюсь в халат, тщательно укрываю щиколотки — а то Гермес вон как на них пялится! — и, опустив взгляд, говорю зло:

— Хватит паясничать. Я больше не могу… по-божественному… ничего… Не чувствую силу. Словно оглохла и ослепла. Мне страшно, Гермес.

Он мгновенно серьёзнеет и оказывается рядом, всё-таки заглядывает в лицо, и в глазах его — неподдельная тревога.

— Они доставали при тебе такие зелёные камни? Ну, те уроды в подвале?

— Да, — говорю, холодея.

— Тогда всё действительно плохо, — он произносит это без всякой иронии, и меня пробирает от правдивости сказанного.

Чувствую, как стучат зубы.

— И что… что теперь делать?..

— Ждать, — печально говорит он, поднимаясь и отворачиваясь от меня.

— Чего?

— Когда ты полностью исчезнешь…

Слова падают — булыжниками в воду, обдают холодными брызгами ужаса.

— И остановить это никак нельзя?

Наверное, не стоило говорить с такой затаённой отчаянной надеждой.

— Не знаю, — прямо отвечает он и, наконец, вскидывает на меня взгляд, который мне очень не нравится, — затравленный, обречённый. — Это — технология Звездного Чертога. Я лишь один раз видел, как она действует.

— И когда же? — почему-то мне кажется, что Гермес сейчас вспомнит одно из самых трагических событий в истории Олимпа.

И он не подводит меня, роняя жуткие в своей сути слова:

— Когда исчезла Гестия…

_____________________________________

[1] Ге́стия (др. — греч. Ἑστία) — в древнегреческой мифологии юная богиня семейного очага и жертвенного огня. Дала обет безбрачия, потому что полностью посвятила себя служению людям. Именно она символизировала тепло семенного очага, поэтому смертные почитали её превыше других богов, и даже Зевс соглашался с таким положением вещей. Ведь Гестия, как никто, далека от дрязг и страстей, обуревавших Олимп.

[2] Один из эпитетов Артемиды, связанный с праздником, участницы которого переодевались в медведиц.

[3] В древнегреческой мифологии — богиня победы.

[4] В древнегреческой мифологии — богиня, олицетворяющая память.

* * *

Персефона лишь смотрела, как бесится Аид — швыряет в стену предметы, ломает мебель, ревёт и бьётся, словно раненный зверь, но не лезла. Хотя до боли хотелось обнять, успокоить, наболтать нежных глупостей, только зачем? Они не помогут, они не вернут. Они лживы и никчёмны, как соболезнования смертных.

— Они волоска её не стоили! Грязью под её ногтями быть не могли! Пылью у стоп!

Персефона мало знала о жизни Аида до того, как он стал Владыкой Подземного мира. Ей казалось — он всегда находился в своём подземелье.

Но те, кто помнил его прежним, рассказывали иное: о мужественном разведчике времён Титаномахии, незримом щите, прикрывавшем спину своих братьев, опытном стратеге, разрабатывавшем дерзкие военные операции… Тех, кто говорил это, было немного. И среди них — тётушка Гестия.

Когда она вспоминала Аида, её светло-карие глаза нежно и влажно поблёскивали, и Персефона понимала: то не просто восхищение неизвестным героем, о котором не сложено легенд и торжественных од, это любовь — яркая, женская, перечёркивающая себя. Та любовь, что способна радоваться счастью любимого и твоему счастью с ним.

При этом Гестия ни капли не завидовала ей. Наоборот, обнимала и говорила:

— Хорошо, что ты. Другая бы его погубила.

А Кора (там, встречаясь с ней, — Кора) отмечала, как они с Гестией похожи: обе рыжие, вечно юные, тоненькие, как веточки.

Даже вспоминались слова Зевса: «Это Аид у нас всегда любил статуэточек, эстет». И теперь стало доходить, кто был ещё одной статуэткой. Непонятным было другое.

…однажды, уже после рождения Загрея, она заглянула к тётушке в гости и решилась спросить.

— Почему ты не открыла ему свои чувства? — Кора внимательно и с тревогой заглядывала в миловидное веснушчатое личико Гестии.

Та улыбнулась:

— Я всегда знала — все знали, впрочем, — быть трём братьям великими Владыками. А какая из меня Владычица? Нет, Кора, я бы никогда не смогла, как ты, — зародить жизнь во тьме.

Кора упрямо мотнула рыжей шевелюрой:

— Не правда. Ты же огонь! Ты бы согрела его, светила бы ему!

Гестия вздохнула:

— Нет, Кора. Ему не нужен огонь, ему нужна жизнь. Её сила, её мощь, её умение пробиваться сквозь толщу земли, пережидать зимние холода, возрождаться, цвести, плодоносить. Ему нужна ты, а не я. Я ведь нравилась ему, знаю, он сам не предложил и не взял. А я не стала навязываться. И очень рада, что у него есть ты. Спасибо тебе, девочка, за это.

Потянулась, поцеловала в лоб, нежно, по-матерински.

Они сидели в зале самого скромного и непритязательного дворца на Олимпе — в доме Гестии. Здесь не было мрамора и позолоты, здесь царили дерево, свежая зелень, необработанный камень. Кому-то может быть показалось бы убого и дико, но не Коре — её собственный дом, затерянный среди зелёных предгорий и священных рощ, выглядел так же.

Гестия вдруг подскочила и затараторила:

— Ой, у меня же есть подарок для тебя. Ещё на родины приготовила, а всё никак не отдам.

Она подхватилась и убежала вглубь комнаты, где стояли различные женские штучки — шкатулки и сундучки. Открыла один из них, достала нечто, полыхнувшее тёплым пламенем, и вернулась к Коре, поднявшейся к ней навстречу.

— Вот, — сказала и немного смутилась, протягивая ей незатейливое украшение — кулон-каплю на медной цепочке. Внутри капли металось и искрилось живое пламя. — Мой огонь, береги его, а он — будет хранить вашу с Аидом семью.

Кора задохнулась от благодарности, на глаза навернулись слёзы — на рождение Загрея ей преподнесли много подарков, дорогих и роскошных. Золото, алмазы, драгоценная глазурь украшали их. Но все они — холодные и пустые. А теплый огонёк, который бился сейчас в её ладони, согревал изнутри, наполнял душу светом и умиротворением.

В этот момент Кора поняла, почему смертные почитали Гестию превыше других — грозных и великих — богов: только она могла преподнести такой неоценимый дар — светлый огонь душевного тепла.

Юная тётушка нежно обняла её и сказала:

— Будь счастлива, дорогая. Тебе достался замечательный муж. А ты — всячески достойная его жена. Я очень рада за вас обоих.

Коре стало так тоскливо: столько долгих веков она мечтала услышать эти слова от матери. Но Деметра до сих пор убеждена — дочь глубоко несчастна в браке, а иначе с «этим» и быть не может. Не переубеждали даже горящие счастьем глаза и цветущий вид, когда Кора возвращалась на поверхность от мужа. И сколько Кора не пыталась переубедить — даже в гости звала, Деметра оставалась непреклонной.

Разомкнув объятия, Гестия отступила и потупилась, тяжело вздохнув. И, наконец, видимо, мысленно решившись, подняла на Кору больные и усталые глаза, мягко попросив:

— Сядь, девочка. Я должна сообщить тебе нечто важное.

Кора присела и прижала ладонь, с зажатым в ней огненным кулоном, к бешеному колотящемуся сердцу — дурные предчувствия её обманывали редко. А сейчас интуиция просто заходилась в крике.

Гестия и сама присела рядом, сложила руки на коленях, сцепив в замок, устремила взгляд в стену, где красовался гобелен с пасторальной сценкой.

— Была и ещё одна причина, почему я не открыла Аиду свои чувства.

Странно, но когда Гестия говорила с Корой о своих чувствах к её мужу, та не ощущала укоров ревности. Может быть потому, что любовь такой женщины, как Гестия, к такому мужчине, как Аид, казалось ей правильной?

— Ты наверняка слышала ту гнусную историю о том, как Приап[1] пытался овладеть мной?

Кора вздрогнула: мать рассказывала ей, смеясь и краснея, тщательно заменяя интимные подробности двусмысленностями, но она уже тогда чувствовала какой-то подвох. И сейчас, глядя в полные печали глаза Гестии, поняла — то ощущение было неспроста.

— Тебе, наверное, рассказали, что когда я уснула после пира богов, этот гадкий развратник полез на меня, но тут заорал осёл, боги проснулись и засмеяли Приапа. И ему, конечно же, не удалось совершить задуманное?

Кора кивнула, чувствуя, как внутри всё индевеет от страха услышать подлинную версию.

Но Гестия, как и полагается огненной богине, оказалась беспощадной.

— На самом деле всё было не так. Это случилось ещё до твоего рождения, милая. Одним словом… — она вздохнула, — мне доказали, что Олимпе позорно быть девственницей, — тётушка произнесла это, глядя перед собой сухими пустыми глазами, и Кора поняла: Гестия злилась бы на такое положение вещей, если бы умела злиться, — и все, кроме, разве что твоего мужа, тайно или явно потешались надо мной. На том пиру Афродита и кто-то ещё из её приспешников, — кто именно, не уследила, но рядом точно вились Гермес и Дионис, — подмешали мне в нектар снотворное. А потом она и натравила на меня своего сына Приапа. Осёл, говорят, орал. О, нет! Кричала я, умоляя о пощаде, а потом — от стыда и боли. Кричал Приап, ликуя и кончая в меня. И хохотали вокруг боги, довольные своей проделкой. Никому из них не было меня жаль.

Кора нежно и сочувственно пожала маленькую ладошку Гестии.

— Я уползла оттуда, еле живая, спряталась в роще и зализывала раны — физические у богини проходят быстро, а вот с душевными всё было куда сложнее. Я понимала, что не смогу явиться на Олимп и видеть всех этих самодовольных мерзавцев, которые так поступили со мной. Кроме того, я поняла, что под сердцем у меня шевелиться дитя — семя гадостного насилия дало плоды. Я не хотела этого ребёнка, не готова была его любить…

Последние слова утонули во всхлипах. Гестия закрыла лицо руками и разревелась, как обычная девчонка, а вовсе никак великая богиня из Дюжины.

Кора обняла её за плечи, прижала к себе и нежно баюкала. Ей снова было неловко, как и в случае с Герой — после наказания той. Неловко и страшно: у неё такая любовь, что и сама Ананка может позавидовать. И наказать.

Гестия же выбралась из её объятий и сказала:

— Не жалей меня, я оказалась малодушной. Двое суток промучившись родами, я всё же произвела её на свет. Она была такой миленькой: светлые волосёнки, глазки-василёчки, и такие умненькие. Казалось, смотрела на меня и всё понимала: что не нужна, что я собираюсь её бросить. Я назвала её Хлоей[2], потому что когда крохотная ручонка коснулась ветки, та покрылась листвой. Возможно, она бы заняла твоё место. Стала бы богиней весны, или побегов, или цветов. Но… ей было не суждено. Кое-как поднявшись на ноги, я выбралась из грота, где пряталась всю беременность, и отправилась к реке, чтобы положить свою малышку на лист кувшинки. И тут из-за группы деревьев выступили… я богиня, но не знаю, как правильно назвать этих существ. Некие сверхбоги, первосилы. Я даже не могу вспомнить сейчас их облик — он менялся каждую минуту. Они сообщили мне, что пришли из Звёздного Чертога, и сказали, что могут помочь, но я должна заплатить высокую цену. «Какую?» — спросила с надеждой. — «Твоё дитя», — сказали они. И я согласилась. Отдала им мою девочку, взамен же они — уж не знаю, как — обратили время вспять, к тому моменту, когда Приап полез на меня. И тогда действительно заревел осёл. Все проснулись и обсмеяли насильника. А я смотрела на них и не верила, не верила, что всё получилось. Что я снова — прежняя. Тогда мне было так хорошо, что я полюбила всех и каждого. Вскоре я и сама поверила: то был лишь дурной сон. Никакого насилия не случалось, никакая Хлоя не появлялась на свет. Только вот как-то пути мои пересеклись с Аидом, и он — всегда видевший больше других, умеющий читать в душе — посмотрел на меня, как-то странно, будто узнал что-то важное, но неприятное. Тогда я убежала от него, выбрав глупый предлог, а потом — старалась держаться подальше. Боялась: вдруг то был не сон, он узнает и осудит.

Гестия согнулась и стала похожа на старушку.

— Я — малодушная, я — плохая.

Кора покачала головой:

— Всё не так. Ты — великодушная и самая лучшая, — она обняла тётушку. — Просто игры богов, порой, бывают жестокими. А потом — вдруг и правда: то был лишь сон, последствие зелья. Ты же сама сказала, что тебя опоили.

Гестия горько улыбнулась:

— Долго я верила, что это так. Пока однажды ветры не спросили меня: «Не знаешь ли ты юную богиню с волосами цвета лунного серебра и глазами, как васильки? Она ходит по миру и ищет свою мать. Говорит, что не помнит её. Только то, что у были тёплые руки и красивый голос». Я так и обомлела. Нет, не из-за описания матери: под него подходили тысячи, от описания девушки. Значит, Хлоя всё-таки существовала.

Кора встала, прошлась по комнате, она всё ещё сжимала в ладошке кулон. Он был по-настоящему тёплым и будто тихо пел. Кора остановилась перед Гестией и сказала:

— Нет! Я не верю! Ты не могла заплатить благополучием дочери, будь она даже плодом насилия, за право остаться в сонме олимпийских лицемеров и быть почитаемой у смертных! Нет, Гестия, кто угодно, но только не ты! Знаешь, Тот — он тоже из Звёздного Чертога — как-то поведал мне, что смертные сочиняют про нас истории, и мы сами верим в них. Правдивая история только одна — та, на свитке во Вселенской Библиотеке. Хочешь, я посмотрю его для тебя?

Гестия вдруг замерла, а потом её светло-карие глаза удивлённо распахнулись:

— Ты бывала в Чертоге?

— Да, — сказала Кора, не понимая, почему это вызывает такое недоумение.

— Это — большая честь. Я слышала, Чертог сам выбирает бога, которому является.

Кора смутилась.

— Это не моя заслуга, меня привёл туда Аид.

— Не важно кто, — улыбнулась Гестия, — главное, что Чертог принял тебя, признал достойной.

На этом они простились: Кора обещала разыскать все, какие есть, сведения о богине Хлое, а Гестия — напутствовала:

— Не снимай кулон, и тепло родного очага вечно будет с тобой.

И, обнявшись ещё раз, они расстались.

Кора спустилась в Подземный мир, сделавшись вновь Персефоной, и стала с нетерпением ждать случая — наведаться в библиотеку Тота.

Но вместо этого — весь мир дождался другой вести…

Влетел испуганный Гермес, без приветствий осушил кубок и выпалил на одном дыхании:

— Гестия исчезла.

— Как? — спросил Аид, и Персефона заметила, как его тонкие пальцы сомкнулись на древке двузубца.

— Точно не рассмотрел. Сначала — изумрудный, как глаза твоей царицы, свет, потом какие-то тени, а потом — и она сама истончается в тень и растворяется. Всё улыбалась, исчезая.

Персефона невольно коснулась кулона на шее — нет, всё в порядке, огонёк горел и грел.

— И что сказали на Олимпе? — голос Владыки холодел и набирался ярости.

Гермес пожал плечами.

— Кажется, даже не заметили. А некоторые, как Дионис, даже обрадовались. Место же освободилось! В Дюжине! И поспешил занять её трон.

Персефоне сделалось дурно: сменить богиню семейных очагов и домашнего уюта на бесшабашного бога вина и веселья? Это же всё равно, что вынуть душу и вставить на её место колокольчик!

Персефона загрустила, а Аид — разбушевался. Тогда-то она и поняла, что больше всех на Олимпе Аид любил и ценил кроткую Гестию. Персефона не ревновала, она понимала мужа.

В тот вечер, сидя у мужа на коленях и тихонько всхлипывая, она поведала ему странную историю, рассказанную тётушкой. А потом они вместе много веков подряд искали Хлою. Но нигде не было и упоминаний о такой богине. В некоторых культах так называли Деметру, а в других — и саму Кору, кто, как не она — «молодой побег». Но никто и нигде не упоминал о юной девушке с волосами цвета лунного серебра и глазами, как васильки.

Даже ветры, которые когда-то рассказали о ней Гестии. Впрочем, они были слишком легкомысленны, чтобы помнить так долго. Даже Гестия уже выветрилась из их памяти.

А Кора, бродя по цветущим лугам, любуясь стрекозами, выращивая новые диковинные цветы, часто вспоминала слова тётушки о любви, как крыльях бабочки. Какдевственная Гестия познала эту мудрость?

Кора задавала этот вопрос вселенной, но та молчала. Лишь кулон на шее тихо сиял, грел и берег любовь и счастье в её семье…

_____________________________________________

[1] Бог плодовитости, сладострастия и чувственных наслаждений. Изображался, как правило, с сильно эрегированным фаллосом огромных размеров. Считался сыном Афродиты и Диониса.

[2] Имя Хлоя в дословном переводе означает «зеленеющая», «молодой побег».

… кажется, я провалилась воспоминания. И когда выныриваю из них, встречаю заинтересованный взгляд Гермеса. Так учёный смотрит на неизвестную ему доселе животную особь, смотрит и думает: как бы половчее препарировать.

— Давно у тебя это? — спрашивает он с деланным волнением.

— Что? — не совсем понимаю я.

— Такие вот зависания. Провалы.

— А…это… началось пару недель назад. Но знаешь, мне всё чаще начинает казаться, будто я в каком-то фантасмагорическом сне. И он — всё никак не заканчивается.

— Сон разума рождает чудовищ, — великомудренно заявляет Гермес и возвращается в своё кресло, откуда продолжает пристально рассматривать меня поверх очков.

Я хмыкаю в ответ на его заявление.

— Это — любимая фраза Тота, — объявляю. — Он, правда, обычно ещё добавляет: «Но гораздо хуже, когда чудовище видит сны».

— Так один смертный художник назвал свою картину[1], — небрежно бросает Гермес и берётся за книгу сказок. Правда, не открывает, а барабанит тонкими пальцами по переплёту. — Глядя на людей, он мог видеть истинную сущность человека — один походил на свинью, другой — на осла.

— Должно быть, он был из тех, кто увидел в Тоте ибиса.

— Не думаю, что смертные способны разгадать истинную природу бога. Они и свою, человеческую-то, угадывают плохо.

— Тот любит говорить, что смертные сочиняют наши истории, и мы потом в них сами верим.

— А вот это — не исключено. Когда Прометей украл огонь и наделил им людей, они научились нашему, божественному искусству, — создавать миры. Ты никогда не думала, что смертные могли придумать нас? Замечала, как разнятся, порой, наши истории? Сколько вариаций имеет один и тот же миф?

Киваю: о, да, с той поры, как Тот сказал мне об этом, думала и часто.

— Они наделили нас функциями, они придумали нам внешность, — продолжает он, и я снова соглашаюсь: да, и такие мысли приходили в голову. — И мы поверили. Мы примерили придумку, и она нам понравилась. Но то — лишь личина, одежда, маска. Думала ли ты, каковы мы, если нас от всего внешнего освободить?

Пожимаю плечами: нет, этим вопросом не задавалась.

Гермес же подаётся вперёд, ловит мой взгляд и, удерживая его, говорит таинственным шёпотом:

— А что если там, под красивой внешностью, мы лишь чудовища? Жуткие монстры? Знаешь же, у многих народов считается, что простой человек не может видеть настоящий облик бога. Возможно, облик просто настолько ужасен, что бедняга не может созерцать его.

— И как же нам самим увидеть себя настоящих? — спрашиваю, холодея.

— Во снах, — произносит он, и меня вдруг пронзает догадка.

— Мы чудовища, которые видят сны, — шепчу, уставившись перед собой, внутри бурлит удивительная смесь страха и восторга.

— Именно!

— А разве в любви мы — не настоящие? Разве не в ней звучат истинные струны души?

Он криво усмехается:

— Брось, чудовища не могут любить. Поэтому им и нравится прибывать в том иллюзорном мире, что создали для них смертные. Прятаться за теми масками. Там — мы почти человечны. Там мы подвержены страстям, как люди. Там мы понятны себе…

Я тоже хочу понять. Очень хочу. И то, зачем он затеял этот разговор? И то, к чему клонит?

— Давай вернёмся к началу, — пытаюсь вырваться из тех философских дебрей, куда он меня завёл: — С какой целью ты спросил: давно ли я стала проваливаться в видения и сны?

— Мне нужно было узнать.

— Но зачем?

Он мягко улыбается, но есть в этой гипнотической улыбке что-то недоброе, так, наверное, удав приветствует кролика, перед тем, как его съесть.

Гермес встаёт, подходит к столу, на котором, среди книг и письменных принадлежностей покоится кадуцей. Берёт его, и меня завораживает вид двух переплетающихся змей. Словно, двойная спираль ДНК. Видела её изображение и в свитках Звёздного Чертога, и в лабораториях, где трудились Афина и Прометей.

Бесконечная спираль, нить жизни, подлинная история и память.

Гермес шагает ко мне, осторожно касается своим жезлом, способным усыплять и мягко, почти нежно говорит:

— Просто мне нужно, чтобы ты увидела ещё один сон, моё чудовище…

И меня будто смывает волной отлива.

Во тьму, в вязкий туман, в забытье.

Где теряешь себя, забывая имя и дом.

Где нет чувств, а поэтому никогда не угадать любовь…

_________________________________

[1] Имеется в виду офорт Франческо Гойи.

Сон девятый: Один секрет на двоих

… миры разные.

Одни похожи на кольца змей, другие — на раскинувшую крылья птицу. Эти кипели и бушевали, те — немели во льдах. Некоторые рождались в невыносимо-ярких вспышках, а какие-то — гибли, теряясь во тьме.

Она не могла оторвать взгляда от разворачивающейся грандиозной картины. Дыханье спирало, сердце билось с перерывами. Восхищение и страх играли сюиту на струнах души… Юная богиня трепетала, чувствуя себя причастной к высшему таинству — сотворению…

Тот стоял рядом и держал её за руку. Не будь его рядом, Персефона бы упала. Ощущения слишком переполняли её — пугающие, тёмные, слишком большие, чтобы вместить в себя. И в тоже время — ошеломляюще-радостные: так ликует мать, прижимая к сердцу только что родившегося младенца.

— Это ты наснила их.

Голос бога мудрости тих, но жёсток. Однако когда Персефона взглянула в глаза Тота — в них за жёлтой радужкой клубился живой и тёплый огонь, как в кулоне Гестии, что висел у неё на шее.

Книжник и библиотекарь, Тот всегда верно подбирал фразы.

Нет-нет, не они тебе приснились, а именно — наснила: породила своими снами. Все эти фантасмагорические миры.

— Они не все приятные. Некоторые — так и вовсе чудовищные, — Персефона кивнула на один мир: огромный, безглазый, зубастый шар. Он норовил сожрать то мир-змею, то мир-птицу. Клацал голодно и зло двумя рядами громадных и острых, как кинжалы, зубов.

Тот пожал плечами:

— Сон разума порождает чудовищ. А сон чудовища — вот такие монструозные миры.

— Значит, я чудовище? — было не очень приятно осознавать это.

— И ты, и я, и Аид, и Сешат. Все мы. Богов придумали люди, потому что слишком боялись нас подлинных, нашей чудовищной сущности.

Персефона взглянула на свою руку и вдруг с удивлением заметила, что нежная молочно-белая с чуть золотистым отливом кожа исчезла, рука стала тёмно-серой, пальцы удлинились и закончились когтями. Такими удобно раздирать плоть.

Персефона шарахнулась, упёрлась в смуглую каменную грудь Тота. Он обнял, поддержал, взволновано заглянул в лицо.

— Не бойся. Твоя кожа — бела и нежна, а руки — прекрасны и достойны резца скульптора. И запомни: мы видим то, что хотим видеть. Так удобнее. А потом — это же в нас начинают видеть и другие. Поверь: гораздо приятнее видеть в тебе юную Кору, чем — Персефону, Несущую Разрушения. Люди выберут первое. Но…

— Но? — подхватила Персефона, Богиня Подземной Весны.

— Да, есть «но…»

Она вопросительно приподняла тёмно-рыжую бровь.

— Однажды людям надоест придумывать нас. Вернее, по закону о рациональности, захочется, чтобы дароедов было меньше.

— Дароедов?

— Ага. Смотри, — он повёл тонкой длиннопалой ладонью.

И Персефона увидела: над каждой страной — свой пантеон. Сотни, тысячи богов. Они воюют меж собой, женятся, ссорятся, любят. Им, по сути, нет дела до несчастных смертных, которые снизу жалобно взывают к ним. Разве парящему в небе орлу интересна букашка, ползущая в траве? Но все эти боги ждут даров. Каждый — своих. И, не получая, гневаются, насылают беды, грозят казнями.

— Видишь, сколько бесполезных дароедов. Однажды людям надоест, — с философским смирением констатировал Тот.

— И что тогда? — почему-то ей стало очень страшно. А тут ещё зубастый мир сожрал-таки змею и погнался за птицей, клацая мощными челюстями.

— Придёт Единый, а нас — забудут. Наши личины, маски, наше божественное «я», останутся в людских творениях: в стихах, в прозе, на картинах. Люди по-прежнему будут упоминать муз. Но никто не станет возносить нам даров.

— И тогда?..

— Тогда мы и станем настоящими — чудовищами, суть которых — пожирать и убивать, чтобы выжить.

Зубастый мир догнал птицу, полетели в стороны огненные перья, запылали окрест планеты. Птица не сдавалась, хоть и была обречена. Мужественно билась с неведомым монстром: грозно клевала, громко кричала, пытаясь отогнать прожорливый мир. Но напрасно — он безглаз и не имеет ушей. Он умеет только жрать, и останавливаться не думает.

Тот склонился к уху Персефоны и прошептал:

— Никому не говори, о чём слышала сейчас. Это будет наш секрет — один на двоих.

И в голосе его звучало несвойственное лукавство. А красивое тонкое лицо плыло, смазывалось, стекало, как мокрая глина, обнажая безглазую клыкастую морду…

… просыпаюсь от собственного крика.

Афродита, сидящая на краю моей кровати, даже подскакивает. Геба роняет миску с какими-то притираниями, и те разлетаются пахучими брызгами.

Комната, в которой я прихожу в себя, другая, не библиотека. Эта больше напоминает картинку из журнала об интерьерном дизайне. Множество оттенков сочетаются удивительно органично, вливаясь один в другой. Позолота и гнутые ножки гармонируют с грубым деревом и прямыми линиями. Комната светла и уютна. Этакая девичья мечта. Не моя. Мне всегда нравились помрачнее: и мужчины, и обстановка.

Я, наконец, фокусирую взгляд на богине Любви. Она тоже — как с обложки дорогого журнала, но только в этот раз — мод. Изящный блестящий топ, приталенный светлый пиджачок, модные обтягивающие джинсы, туфли на высоченной шпильке, браслеты, кольца, бусы и, конечно же, золотой пояс. Она без него никуда.

Мне даже становится неловко, что я всё ещё кутаюсь в байковый халат Гермеса. Поэтому натягиваю плед едва ли не до ушей.

Афродита фыркает:

— Зачем так орать?! — и отбрасывает за нежное розовое ушко золотой локон. — Я чуть не поседела.

— Просто там Тот… — поясняю, но голос хрипит и не слушается.

Ко мне кидается Геба. Она в своём скромном строгом платье и лёгких балетках выглядит простушкой на фоне роскошной Афродиты. Но ей и не надо: она — юность. Геба услужливо протягивает мне стакан воды. Видимо, привычки божественной официантки въелись намертво, хотя после замужества Геракл не позволял ей больше быть виночерпием на пирах Олимпийцев. Пью жадно, не обращая внимания на струйки, бегущие по подбородку шее. И наконец могу продолжать:

— Тот растёкся, как мороженое на солнце. И проступила такая жуткая рожа.

Афродита смотрит на меня сочувственно — в кои-то веки.

— Знатно Гермес тебя приложил. Я уже всыпала ему, чтобы не размахивал кадуцеем налево-направо.

— Где он? — интересуюсь, делая попытку встать.

Афродита укладывает меня обратно — и откуда столько силы в таком хрупком создании? — и ворчит:

— Кто — Гермес или кадуцей?

— Первый, — всё-таки подчиняюсь Афродите, потому что от резкого подъёма ощущаю сейчас лёгкое головокружение.

Богиня любви пожимает точёными покатыми плечиками:

— Он нам не отчитывается.

— А кому отчитывается? — хватаю её за руку и вглядываюсь в густую синеву самых больших на Олимпе глаз. У меня начинает зреть некая догадка, и очень хочется её или подтвердить или опровергнуть.

— Да что ты мне допрос устроила на манер своего муженька? — возмущается Киприда, выдёргивая из моего — впрочем, очень слабого — захвата свою ладошку с идеальным маникюром.

— То есть, он похитил вас, запер здесь, а вам и всё равно, что происходит и какую игру он ведёт?

Геба почему-то опускает голову. Афродита же округляет глаза, отчего они становятся ещё больше, чем обычно.

— То есть, ты думаешь… все вы там, — она машет рукой куда-то себе за спину, — думаете, что нас похитили и насильно удерживают здесь?

Теперь приходит моя пора удивляться и округлять глаза:

— А разве нет?

— Ты полагаешь, можно похитить и силой удерживать великих богинь?

Похитить можно, я лично знаю одного похитителя. А вот удерживать — вряд ли. Мой личный опыт говорит: насильно можно только погубить или сломать. Меня отпустили, чтобы не допустить ни того, ни другого. В моё первое похищение…

А вот второе… Перед глазами снова зелёная вспышка, ощущение глухоты и полного бессилия. И слова — холодные, правдивые, страшные — камнями в воду: «Теперь ты исчезнешь…»

— Богиню можно лишить её божественной сущности, и тогда она станет не сильнее обычной смертной женщины.

— Так вот что он с тобой сделал! — в её глазах — настоящее сострадание. Афродиту подменили?

— А с вами разве не то? — перевожу взгляд с одной на другую.

Геба по-прежнему рассматривает что-то у себя под ногами, а Киприда нервно теребит край своего жемчужно-серого пиджака.

— Нет, — наконец, говорит она, будто извиняясь передо мной, за то, что со мной обошлись столь жестоко, — нам сделали предложение, о которого мы не смогли отказаться…

— И кто же? — интересуюсь, чувствуя, как в груди сжимается сердце.

Она уставляется в стену и произносит, не глядя на меня:

— Ты ведь помнишь то позорное бегство в Египет?

Мотаю головой: слышала, но не участвовала, а мать — не особенно распространялась, когда вернулись.

Афродита же продолжает:

— Смертные в своих мифах плетут, будто мы убегали от Тифона… Но ведь Тифона к тому времени давно повергли. Мы убегали от кое-кого пострашнее.

— От кого же?

Она не отвечает: берёт мою ладонь и прикладывает к своему лбу, пуская в воспоминания…

…Афродита истерила.

Легко сказать: бери только самое необходимое! Это ему просто: схватил свой любимый молот и готов! А ей?!

Богиня Любви металась по общей спальне их с Гефестом дворца. Муж сидел на краю кровати, — огромной, неуклюжей, как и её хозяин, — и терпеливо наблюдал за сборами. Афродита же старалась в сторону постели не смотреть: именно здесь они с Аресом предавались любовным утехам, когда Гефест набросил на них свою сеть и выставил на посмешище всего Олимпа. Только высмеяли его самого. А некоторые — даже позавидовали Аресу. Гермес и вовсе, хохотнув, сказал: «Хотел бы я занять его место».

Только вот Арес после этого случая значительно охладел к богине Любви — да ну их, этих замужних! — и стал бегать за противной Никой!

Афродите же пришлось мириться с угрюмым, хромым, уродливым мужем.

Гефест простил, он всегда прощал, только ей самой в этот раз было как-то не совсем приятно находиться рядом с ним. Гложило то, чего она раньше не чувствовала, — стыд и вина.

И вот теперь это заявление Гефеста: «Собирайся, мы уезжаем. Олимп в опасности. Нужно переждать. Бери только самое необходимое». И всё — никаких объяснений! Как тут не нервничать!

Афродита сгребала всё подряд: хитоны, украшения, баночки с кремами, гребни… Вещи вперемешку летели в сундуки — золотые, инкрустированные черепахой, усыпанные жемчугом и лазуритом. Уже шестой по счёту сундук… А самого необходимого — ещё на дюжину!

— Это всё? — устало поинтересовался Гефест, наблюдая за попытками жены закрыть набитый с верхом дорожный ящик.

Афродита зло дунула на золотую прядку, которая так и норовила упасть на лицо, повернулась, подбоченилась и заявила:

— Ты издеваешься?! — в голосе прорезались нелюбимые ею визгливые нотки: так было всегда, когда она паниковала. — Лучше бы помог!

Гефест вздохнул, встал, легко затолкал внутрь вещи, грозившие выпрыгнуть, захлопнул крышку и замкнул витиеватую, самолично выкованную застёжку. Потом взвалил сундук на плечо, будто тот — ничего не весил, другой рукой — сгрёб жену за тоненькую талию и сказал:

— Идём, Дит, больше тянуть нельзя.

И пока она пыталась возразить, что с одним сундуком никуда не поедет, ей нагло заткнули рот грубым поцелуем, а потом — пространство завертелось вокруг. И в себя она пришла, задыхаясь от возмущения, уже в Египте. Великая эннеада,[1]собравшаяся встречать олимпийцев, смотрела на гостей без должного почтения. Исида так и вовсе скривилась, увидев её. Афродита лишь фыркнула: и вот с ней, с этой чернушкой, меня сравнивают! Вздёрнула точёный носик и крепче прижалась к мужу.

Гефест сейчас являл из себя ту самую каменную стену, за которую так хочется спрятаться. И окидывал всех взглядом из серии: только рыпнетесь в её сторону — узнаете, каков вес моего молота! И, как ни странно, самой Афродите, возможно впервые в жизни, не хотелось, чтобы кто-то рыпался.

Египтяне однако отмерли, проявили чудеса гостеприимства, расселив олимпийцев в собственных дворцах и палатах. Конечно, не полностью дворец отдавался в распоряжение, а лишь несколько комнат или этажей, но всё же лучше, чем ничего.

Они с Гефестом остановились у Осириса с Исидой.

И Афиродита, едва разобрав вещи — что там разбирать?! Гефест ей ещё ответит за такое унижение! — наспех переодевшись, отправилась искать Геру. Нужно было срочно выяснить, что вообще происходит, иначе её голова грозила лопнуть, как дурачина Мом, искавший в ней недостатки.

Гера нашлась на одной из веранд дворца Атума,[2]любезно приютившего их с Зевсом. Владычица стояла, держась за резной парапет, и глядела вдаль. Солнце путалось в тёмных волосах, вплетая в них золото и немного меди. Белый хитон подчёркивал идеальную величественную фигуру.

— Радуйся, Зигия,[3] — робко начала Афродита, подходя к ней.

Вообще, они с Герой друг друга не то чтобы не любили, но вежливо недолюбливали. Но Гера все же понимала, при этом, что богине Браков сложно обойтись без помощи богини Любви. И даже в личных отношениях с Зевсом пользовалась услугами Афродиты. Та же, в свою очередь, всегда могла рассчитывать на помощь и поддержку Владычицы. Ссориться им было нельзя. Приходилось держать нейтралитет.

— Радуйся, Киприда, — отозвалась Гера, и в голосе её звучали грусть и усталость.

— Почему мы здесь? — начала Афродита без обиняков.

Гера пожала плечом. На молочно-белой коже красовался едва заметный длинный шрам — бичевание кнутом из драконьей кожи не проходит бесследно даже для богини.

Афродита сглотнула и отвела взгляд. Ей не хотелось вспоминать те события, потому что невольно накатывала жалость. А жалости — простой, бабьей, слезливой — Гера не терпела. Ей полагалось величественное сочувствие. Но сочувствовать, особенно — величественно, Афродита не собиралась.

Гера же, продолжая смотреть в пространство, устало проговорила:

— Я не знаю, тебе лучше спросить об этом у Зевса с Посейдоном. Вон они, — царица Олимпа кивнула в сторону большого зала, откуда доносились мужские голоса, спорящие на высоких тонах, — грызутся за сферы влияния. Если они у нас теперь будут, эти сферы…

— И всё-таки, — настаивала Афродита, — ты знаешь больше, чем мы все! Скажи!

— Да что тут говорить, — зло выпалила Гера, — кажется, тирания Зевса надоела людям, — она злорадно прищурилась: ничего, мол, будет и на моей улице праздник! — смертные призывают новых богов. Вернее, бога. Они зовут его Единым.

— Единым? — недоумённо произнесла Афродита. — И как же он справится со всем, что мы делим между собой? Разве возможно вместить в себя сразу столько сутей?

Она мотнула головой, чтобы отогнать видение, в котором Единый пожирал их всех, как Крон — своих детей.

— Люди помогут ему своими молитвами. Он станет очень сильным.

— И поэтому мы убежали? — Афродита не понимала: с этим Единым разве нельзя сражаться? И не таких повергали, когда вставали вместе, спиной к спине. И титанов, и гигантов, и Тифона.

Гера хмыкнула, но скорее печально и как-то обречённо.

— Наверное, мы бежим от себя. Потому что понимаем: нам нечего противопоставить ему.

Продолжать Гера не стала, развернулась, зябко передёрнув плечами, хотя воздух вокруг был по-настоящему раскалённым, и пошла в сторону большого зала, где всё ещё кипел спор царственных братьев. Оставив Афродиту таращиться в свою ровную спину и хлопать глазами.

Что ж, с Герой не вышло. Значит, будем допрашивать мужа.

Тут оказалось проще: достаточно было, услышав тяжелую поступь колченогого бога, соблазнительно прилечь на ложе, чуть оголив стройную ножку, томно похлопать ресницами, позволить бретельке сползти чуть больше дозволенного и вот уже…

Гефест, шумно дыша, опустился на колени у ложа. В глазах горел чистый огонь восхищения и того желания, которое возносит, а не унижает женщину, показывая ей: для меня — ты единственная, других не существует.

Он осторожно взял в руки изящную маленькую ступню и прижался губами к точеной щиколотке, а потом — начал целовать каждый пальчик, нежно всасывая один за другим по очереди…

Афродита прикрыла глаза, наслаждаясь изысканной лаской. Мало кто на Олимпе мог вообще представить, насколько нежным и при этом чувственным умеет быть, казалось бы неотесанный и грубый на вид Гефест.

Она поднялась, села, запустила пальчики в его густую тёмную шевелюру, нашла губы и поцеловала сама.

Главное, чтобы не взбесился от радости.

Но нет, отстранился. Смотрит насторожено. Не поверил.

— Что случилось, Дит? — спросил между тем взволновано. Сел рядом, из-за чего кровать жалобно скрипнула.

— Мне страшно, Гефест, — она прижалась к нему, склонила голову на грудь, вся сжалась. Её тут же сгребли в охапку, закрывая от бед и напастей. — Почему мы убежали? Что происходит? Ты обещал рассказать.

Чуть больше слёз в голос, можно и глазками поблестеть. Вот, всегда действовало, и теперь тоже — её целуют, баюкают, бережно кутают в одеяло.

— Не переживай, Дит, это — мужские игры. Не для такой нежной девочки, как ты. Отдыхай, развлекайся, найди друзей.

Она прохныкала и потёрлась щёчкой о волосы у него на груди, топорщившиеся из-под сбившегося хитона.

Но Гефест свёл густые брови к переносице и сжал губы в тонкую линию. Он умел быть грозным, и Афродита не стала испытывать терпение Ананки. Просто увлекла мужа на ложе любви. И Гефест доказал ей, что то был правильный выбор.

Утром, разомлевшая от тех нежностей, что ей наговорил Гефест, уходя куда-то по важным делам, и его горячих поцелуев — самая красивая! самая желанная! самая лучшая! — Афродита, улыбаясь сияющей пустоте в голове, бродила по окрестностям владений египетских богов.

Спустившись к ручью, чтобы освежить лицо — ну и жарко же здесь! как бы ни испортилась её безупречная кожа! — она не сразу заметила старика, сидящего у самой воды на камне. Он невинно болтал босыми ногами с узловатыми пальцами, чуть задевая прозрачные струи.

Лишь когда Афродита совершила омовение, и тонкая одежда, намокнув, обрисовала изящные совершенные формы, незнакомец позволил себе привлечь её внимание, закашлявшись.

Афродита вздрогнула и отпрыгнула, инстинктивно прикрыв руками облепленную мокрой тканью грудь.

Старец хохотнул, хрипло и как-то каркающее.

— Что ты, девонька! Меня ль бояться? Прелесть твоя, конечно, велика, но ласкать столь юную особу я могу разве что взором.

Взор этот, правда, был неприятный — выворачивал наизнанку, вспарывал душу. Острый, а не масленый, какими обычно смотрели на неё боги и смертные.

— Кто ты такой вообще? — возмутилась Афродита, задирая тонкий носик.

— Считай, друг или советчик. Тот, кому жалко, что такая красота, как твоя, сгинет, пропадёт.

— И чего это она сгинет? Я в ближайшее время умирать не собираюсь.

— Ты же умная, девонька. Слыхала, наверное, скоро Единый придёт. И тогда всех нынешних богов забудут. А без подпитки людскими воздаяниями, что станет с твоей красотой?

Афродита вздрогнула: ей не хотелось думать — что станет.

— И как же быть? — потеряно произнесла она, опускаясь на камень рядом со старцем.

Дед внимательно заглянул в глаза, а казалось — в самые потаённые уголки души.

— Есть способ, но для этого ты должна пойти за мной сознательно и никому не рассказывать, что виделась здесь со мной сегодня.

Афродита кивнула.

— Тогда приходи сюда завтра, в это же время. Возьми с собой немного вещей, чтобы не вызывать подозрений.

— Хорошо, — покорно согласилась она.

Старик одобрительно похлопал её по спине, встал, сделал шаг назад и… исчез. А с ним — исчезло и наваждение.

Афродита промогалась, прогоняя остатки морока, развернулась и рванула искать Гефеста.

Муж, словно почуяв, что с милой что-то не так, сам мчался навстречу.

Облапил по-медвежьи, прижал к себе:

— Цела! В порядке! — и поцеловал — в золотые локоны, синие глаза, алые уста.

Афродита рассказывала сбивчиво, только теперь понимая, какую жуть нагнал на неё этот старик. Хотя бы тем, что навёл на неё какой-то странный туман, в котором она была готова согласиться на всё. И как хорошо, что он, Гефест, её нашёл и не отдаст никому, не позволит сбежать.

— Конечно, не позволю. Надо будет — золотыми наручниками к кровати прикую.

Её глаза сверкнули от предвкушения, щёки залил румянец, но она сказала:

— А давай, сегодня же! — Теперь уже потемнели и налились желанием глаза Гефеста. — Что-то мне подсказывает: этот старик просто так не остановится. Он будет искать способ заманить меня, утащить в какой-то свой вымороченный мир. Да, пусть золотые наручники скуют меня, держат крепко, чтобы я не могла вырваться и уйти на его зов.

Гефест не заставил себя просить дважды: подхватил Афродиту на руки, утащил в спальню. Сделать золотые наручники да такие, чтобы не ранили нежнейшую кожу любимой жены, оказалось не сложно. А зрелище беззащитной скованной и полностью доверчивой и открытой для него Афродиты, помноженное на осознание того, что она могла ускользнуть от него навсегда, пробудило в боге-кузнице самые низменные инстинкты: никогда прежде он не был с нею так свиреп, так страстен и таким собственником. Засыпая в объятиях мужа, Афродита сказала себе, что эксперимент с наручниками стоило провести на несколько веков раньше. Тогда бы точно не тянуло на всяких Аресов.

Проснувшись утром, Гефест, не отковывая её, бросил:

— Я к Аиду. Кажется, мы кое-что не учли.

И позже, отпуская и разминая ей затёкшие запястья, передал слова Владыки Подземного мира: «Самый страшный враг — тот, кого не принимают в расчёт». И был стократно прав.

А насчёт старика оказалась права она: он действительно звал, манил, уговаривал. Но ей удавалось игнорировать, избегать, не слушать.

Она сваливалась в новые романы — с богами и смертными, провоцировала войны, гасила конфликты — в общем, было чем заняться, чтобы отвлечься.

Это продолжалось долго, пока — в сумасшедшем веке полного безбожия — у старца не нашлось, что предложить ей.

Афродита, наконец, согласилась и заключила сделку. Теперь она уже не боялась его. А если задумка выгорит — то и вовсе будет уважать. А в том, что всё получиться, богиня Любви была уверена на все сто…

_________________________

[1] Девятка главных богов в Древнем Египте, изначально возникшая в городе Гелиополе.

[2] Атум (егип. jtm(w) или tm(w) — завершённый)[1] — бог-демиург в древнеегипетской мифологии, сущность бога солнца Ра, одно из ранних божеств древнеегипетской мифологии.

[3] Эпитет Геры, означающий «устроительница браков»

Афродита резко убирает ладонь, буквально выбрасывая меня из своих воспоминаний.

А я смотрю на неё и не могу прийти в себя, в ушах всё ещё звучат слова, произнесённые голосом Аида: «Самый страшный враг тот, кого не принимают в расчёт». Златокудрую Киприду никто и никогда всерьёз не воспринимал. Да, любовные интриги она плела ловко, мстила зло, унижала качественно, но властных амбиций не демонстрировала. Да и зачем ей? Она и так — властительница дум и умов. Вернее, безумия, имя которому — страсть, похоть, вожделение. Но не любовь, напрасно люди думали, что любовь. Вот только власти и желания трона в ней не проглядывало никогда.

А Геба? О ней я вообще молчу. Кстати, её в комнате уже нет. Как и разлитых по полу следов какого-то варева, которым, видимо, пытались напоить меня.

Интересно, чем тот старик мог купить Сешат?

Сощуриваюсь, надеюсь, недобро и, припустив в голос яда, спрашиваю, хотя почти знаю ответ:

— Что он предложил тебе?

Она хмыкает и вдруг становится как-то старше и злее.

— Разделить с ним власть над новым миром. Миром, которым по-настоящему будет править любовь. Подумай, на Олимпе я всегда была на вторых ролях. Хотя моя суть — одна из самых важных. Но нет! Все считали: глупая Афродита, только и может — длинными ресницами хлопать, губки дуть да ноги перед мужиками раздвигать. А я — не такая. И я всегда ждала и искала настоящую любовь.

Смеюсь:

— Зачем тебе было её искать? Она у тебя всегда под боком — только свистни.

— Ты Гефеста имеешь в виду? — фыркнула Киприда. — О нет, для него я всегда была маленькой сладкой девочкой, которую надо беречь, спасать, холить и лелеять. Он носился со мной, как с хрустальной вазой, но никогда не видел во мне… — она запинается, не зная, как правильно выразиться.

И тогда я подсказываю:

— …богиню!

Я знаю, каково это. Раньше ощущала себя богиней рядом с великим богом — достойной его, ровней ему, как говорили многие.

Но не хочу думать об этом сейчас. Любая мысль о прошлом прицельно бьёт под дых.

— Да, Богиню. Великую Богиню! Для всех на свете — я лишь красивая куколка для утех. А я так больше не хочу. Мне нужен мир, в котором я буду царить единолично.

— И что же — старик так просто тебе уступит трон? Разделит его с тобой?

— Ему не нужен трон, и власть, по сути, тоже. Он тогда правильно представился мне: друг и советчик. Не более. Править он предоставляет молодым.

— Юность и Любовь, — говорю я. — Полагаешь, вы с Гебой справитесь?

— Если не справятся, — звучит тихий, похожий на шелест страниц голос, — я помогу.

Сешат — тонкая, изящная, уставшая, в длинном, в пол, пёстром сарафане и с крупными серьгами-кольцами в ушах — опираясь бедром о комод, смотрит на нас.

Я мотаю головой: потому что это — не укладывается в голове. Сешат! Она-то — разумная, рассудительная, любящая Тота, — она-то как здесь?!

— Афродита, оставь нас.

Надо же, она умеет говорить с повелительными нотками. Вот тебе и тихоня.

Златокудрая куколка вскидывает голову, надменно фыркает (всё-таки ей вредно много общаться с Герой, даже в воспоминаниях!), но, тем не менее, идёт к двери.

Когда Киприда, наконец, покидает комнату, Сешат подходит, садится рядом, берёт за руку, внимательно вглядывается в глаза.

— Считаешь меня предательницей?

— Да, считаю, — честно признаюсь я.

Она грустно улыбается.

— Тебе не понять, что значит быть тенью великого мужа. Приложением к нему. Когда о тебе и вспоминают-то только, если говорят о нём. Ты всегда была равной, с тобой считались, тебе возносили молитвы. У тебя даже были свои тайные мистерии. А я — лишь следовала за Тотом и записывала, записывала, записывала… С тем же успехом он мог таскать за собой письменные принадлежности.

— Нет, это не так. Тот любит тебя. Он сейчас с ног сбивается, ища способы вытащить тебя отсюда.

Она улыбается ещё печальнее.

— Вот видишь, он снова думает только о себе. О том, что потерял тень. Он не спросил, хочу ли я вернуться и чего я хочу вообще… Представляешь, ни разу за века, проведённые вместе.

— А чего ты хотела? — всё-таки она слишком дорога мне, чтобы по-настоящему на неё злиться или обижаться.

Сешат пожимает узкими смуглыми плечами и говорит тихо, глядя куда-то в стену:

— Не знаю… Немногого… Ужин при звёздах на берегу Нила… Букет желтых орхидей… Ребёнка…

— А ты говорила об этом Тоту? Хоть раз?

Она горько смеётся:

— Зачем что-то говорить тому, кто может прочесть всё, лишь заглянув в глаза…

— Прочесть — да, — говорю я, — правильно интерпретировать — не всегда. Знаешь, мужчины бывают такими глупыми, даже если они — боги…

— Верно, — произносит она, — иначе бы Аид тебя не отпустил.

— Он и не отпускал, — отзываюсь я, чувствуя, как сжимается сердце, — он сначала опутал меня паутиной лжи, а потом и вовсе заявил, что я ему надоела.

Сешат качает головой, кусает пухлые вишнёвые губы.

— У тебя очень мало времени… — она порывисто сжимает мою ладонь, — ты должна сказать ему. Обязательно должна, Кора!

— О чём? — недоумённо произношу я.

— О ком, — уточняет она и кладёт узкую ладонь мне на живот, — о девочке с зелёными глазами и чёрными волосами, той, что ты носишь под сердцем. О вашей с ним дочери. Он должен знать!

Меня словно пронзает иглой. Буквально переворачивает всё внутри: ребёнок! Девочка! Как же я, богиня Весны, не узнала, не поняла, не почувствовала прорастающее во мне семя?! Неужели я оглохла совсем?! На миг окатывает холодным потом ужаса…

Накрываю ладонь Сешат свой и мысленно произношу: «Отзовись, доченька! Услышь!» И издалека доносится нежное-нежное: «Мама!»

Звуки возвращаются, бурлит и искрится сила, покалывая пальцы на руках и ногах, я чувствую необыкновенный подъём и радость. Такую, какая никогда прежде не захлёстывала меня.

Глупцы! Они не учли: можно лишь силы богиню, нельзя лишь силы мать!

И пусть я сейчас плачу — это хорошие, счастливые слёзы. Они — знак свершившегося таинства и тайны. Зато на губах моих — торжествующая улыбка. Битва только началась. И теперь — это моя война, и она пойдёт по моим правилам.

Хватаю Сешат за руки и требую:

— Поклянись Стиксом, что никому не скажешь.

— Я и без клятв не скажу — это только ваши дела.

Вот и хорошо. Значит, хоть тут могу быть спокойна.

Прошу Сешат уйти, откидываюсь на подушки и кладу руку на живот.

Нет, доченька, мы будем с тобой только вдвоём. Мы никому не скажем. Это — будет наш секрет. Один на двоих.

Сон десятый: Это моя война!

Кора попыталась встать на ноги, но тяжёлые доспехи снова пригнули к земле, кинули на колени. Копьё и щит и вовсе оказались неподъёмными.

Тяжело дыша, она мотнула головой:

— Нет, не могу.

Афина протянула ей руку и помогла подняться, а потом и разоблачиться. Всё это время воительница молчала, а Кора — старалась отдышаться.

— Я никогда не смогу, как ты. Я — слабачка.

Афина фыркнула:

— Ты-то слабачка? Не смеши меня, Кора. Ты заставляешь тонкую травинку пробивать толщу земли, вырываясь на свет. Твоя сила будет поболее, чем у всех нас. Это сила самой жизни.

— Так в чём же дело? Я твоё копьё даже поднять не смогла, не то, что удар нанести.

— Потому что это — моё копьё, — пояснила Афина. — Тебе нужно найти своё оружие.

— Но как это сделать? — Кора уставилась на подругу, ожидая подробных инструкций.

Однако Афина лишь пожала плечами.

— Тут я тебе не советчик. Я только подумала о своём копье, как оно сразу в руку легло.

Кора расстроилась, попрощалась и побрела назад — в цветущие мамины сады. Дорогой она размышляла, каким бы могло быть её оружие? Но ничего не приходило в голову — Весна плохо приспособлена для войны.

Когда Кора поравнялась с домом, Деметра как раз трудилась над очередной клумбой. Цветы в этот раз выходили удивительно прекрасные, но коварные — они повисали на деревьях, располагались на кустарниках. Они тонко и дурманяще пахли, манили, звали.

— Ах! — восторженно выдохнула Кора. — Что это за цветы, мама?

Деметра обернулась к дочери — в глазах её сиял мягкий тёплый свет созидания. Она подошла, обняла Кору за талию, заправила ей непослушную рыжую прядку за ушко и сказала:

— Я назвала их орхидеи. Правда же они совершенны?

— О да, ты превзошла саму себя. Это цветы, достойные богини.

Деметра внимательно посмотрела на дочь.

— Кора, милая, почему на твоём личике я вижу печать уныния? Что расстроило моё дитя?

Юная богиня Весны вздохнула.

— Я никак не могу понять, какое у меня оружие. Я должна представить его, чтобы оно появилось.

Деметра обеспокоенно оглядела дочь:

— Кора, только не утаивай от меня ничего! Скажи честно — тебе кто-то угрожает?

— Нет, мама, что ты, — богиня Весны поспешила успокоить мать. — Просто я бы хотела уметь защищаться, если вдруг кто-то будет угрожать.

— Тебе не нужно, — отозвалась Деметра, в голосе её — прозвенела сталь, а красивое лицо стало жёстким, — если кто-то попробует навредить тебе — ему придётся иметь дело со мной. А этого, думаю, и сам Зевс не захочет.

— Мама, но ты ведь не всегда будешь рядом! Вдруг мне придётся защищаться самой?

Деметра тяжело вздохнула, крепче прижала к себе дочь и произнесла:

— Милая моя девочка, надеюсь, тебе никогда не придётся. Но если всё-таки это случится, поверь — оружие найдётся само. Оно появляется всегда, когда тебе есть что защищать.

Кора кивнула, приняв услышанное, и тут же спросила:

— А какое твоё оружие, мама?

Деметра вздрогнула, тяжело вздохнула, но всё-таки ответила:

— Когда-нибудь я тебе покажу.

… Её оружие не появлялось долго — сначала её защищала мать, потом — муж. Ей самой нечего было защищать. Ровно до той поры, пока не покусились на самое святое для неё — её любовь.

Она хорошо запомнила тот день, виноватого Адониса и собственную ярость, охватившую, будто пламя, всё её существо. Чёрные шипастые плети выстрелили сами. Обвили тонкое тело юного бога, пронзили ему сердце, подняли над землёй. Глядя, как беспомощно Адонис хватает ртом воздух, как пытается слабыми пальцами оторвать лозу, что прочнее стали, каким ужасом полны его изумрудно-зелёные глаза, Кора ощущала странное, неведомое ей доселе, удовлетворение. В ней ликовала и торжествовала, обретя, наконец, полную силу, Богиня Подземной Весны, Персефона-разрушительница.

Позже она узнала, что её лозу не берёт огонь и не режет железо. Но тогда это не обрадовало её, а скорей — напугало. К тому же, напитываясь ихором, плети ширели, крепли и хотели ещё и ещё убивать.

И потому Кора старалась не использовать их.

Просыпаюсь от нежного прикосновения к руке. Открываю глаза и фокусируюсь на фигуре, склонившейся надо мной.

— Вставай, соня, — мягко пеняет он. — У меня кое-что для тебя есть.

Тру глаза, потягиваюсь, разминая чуть затёкшие после сна мышцы, и смотрю туда, куда указывает узкая ладонь Гермеса.

Перекинутое через спинку кресла, струится изумрудным шёлком вечернее платье, а внизу — поблёскивают тонкими полосками изящные босоножки.

Вскидываю брови:

— Это такой подкат?

Гермес хмыкает:

— Самое его начало, Кора. Не бойся, пока наряд тебе ничем не грозит.

— А может грозить?

Гермес пожимает плечами:

— Кто знает… Ты скоро исчезнешь… Вдруг захочешь в последние свои дни…

— … пуститься во все тяжкие? — подсказываю я.

— Угу, со мной, например. Я знаю все, и особо тяжкие — тоже, — лукаво подмигивает мне он. — Но пока — спокойно одевайся. Я даже подглядывать не буду, честно-честно.

Очень хочется запустить в него подушкой, а ещё губы почему-то трогает улыбка — злиться на него не получается совсем.

Гермес выходит, а я переодеваюсь. Платье сидит идеально, босоножки — точно по ноге. Неужели, пока я спала, снял мерки? Оглядываю себя в зеркало, что висит чуть поодаль от кровати: что со мной стало? лицо осунулось, под глазами — круги, кожа бледная и как-то потемнела? Я что — и впрямь превращаюсь в чудовище?

Да нет, глупости всё это. Тот ошибся, и другие — тоже. Мы спокойно пережили приход Единого, и то, что люди перестали молиться нам. Да, пришлось перестраиваться, учиться жить в изменившихся условиях, но мы справились.

Справились же?

А значит, нет никаких чудовищ внутри. Это всё — философские дебри Тота, не более.

Или есть?

Отгоняю дурацкие мысли. Сейчас это не важно — важно, понять замысел Гермеса и начать войну.

Снова приглядываюсь к себе. На шее — в глубоком вырезе платья — явно не хватает кулона. И он взблёскивает из шкатулки, что стоит на туалетном столике. Тяну за цепочку и замираю. Кулон Гестии. Тот, который я раньше никогда не снимала. Тот, который потеряла однажды.

Или не потеряла? Недаром же Гермес всегда числился лучшим вором всея Олимпа.

Прежде я считала это украшение символом своего семейного счастья. И оно, по сути, им и было. Огонь Гестии горел в домашнем очаге, и в нашей подземной семье царили лад и понимание. Но вот у меня украли его — украли моё счастье. Разрушили привычный мир. А я этого не прощаю.

Эй, Гермес, ты, кажется, не учёл, что я не собираюсь исчезать. И не знаешь, что теперь мне есть, кого защищать — за своё дитя я буду бороться до конца, учти.

Я решительно защёлкиваю застёжку кулона на шее и выхожу из комнаты. Гермес ждёт меня в коридоре, опираясь о стену.

При моём появлении даже присвистывает:

— И всё-то ты хорошеешь.

Я улыбаюсь, надеюсь, что плотоядно, и протягиваю ему руку. Он галантно целует, потом притягивает к себе, и пространство вокруг нас закручивается в вихри, как всегда, при перемещении.

Мы оказываемся в неком филиале Звёздного Чертога. Прямо… посреди усыпанный звёздами космической тьмы красуется накрытый на двоих столик. Играет музыка. Мой любимый смертный композитор — Моцарт. Его мелодии всегда полны солнца.

— Прошу, — с изящным полупоклоном приглашает Гермес, и я шествую к столу.

В бокалах искрится шампанское, в вазе — исходятся ароматом сочные фрукты.

Я обнимаю пальцами тонкую ножку, поднимаю сосуд вверх.

— За что пьём? — получается говорить игриво, хотя внутри всё бурлит, как пузырьки в шампанском.

— За возможности! — пафосно провозглашает Гермес.

Отхлёбываю искристого напитка, смакую, ставлю на стол и, прищурившись, спрашиваю:

— Этим он тебя купил? Тот старик…

Гермес усмехается:

— Он не покупал. Я сам его нашёл и предложил сделку. Мне нужен был опыт и мудрость, ему — ловкость и умение проворачивать дела. У нас — взаимовыгодное сотрудничество.

— И всё-таки… какая выгода именно тебе? Ты же получается у него кто-то вроде офис-менеджера.

— Возможность творить, Кора. Чувствовать себя богом по-настоящему. Ведь нет бога без творения. — Встаёт, протягивает мне руку. — Идём.

И я покорноотправляюсь за ним, потому что заинтригована донельзя.

Мы останавливаемся у парапета, который я даже не заметила слегка. Нас почти ощутимо охватывает безграничность вселенной. Я на миг даже задыхаюсь. Каждый раз вид просторов космоса повергает меня почти в детский восторг. Даже орхидеи в мамином саду не вызывали таких чувств.

— Смотри, я могу создавать.

Он поводит рукой — далеко впереди вспыхивает сверхновая.

— Мириады миров, миллионы галактик, целые вселенные, Кора. Я теперь — Предвечный Демиург. Я понял тайну и смысл великого делания.

Он берёт меня за руку, смотрит в глаза — пристально и странно, они влажно поблёскивают в неровном мерцании звёзд:

— Что он мог дать тебе? Ужас подземелья? Тьму и холод? Уродов и чудовищ в свиту? Кора! Ты рождена, повелевать мирами. Я положу вселенные к твоим ногам, Кора. Только скажи. Одно твоё слово.

Он замирает, ожидая.

Замираю и я, чувствуя, как кипит внутри гнев, как темнеет кожа, как удлиняются ногти.

Плети выстреливают и обвивают его, прежде чем он успевает что-то понять. Держат крепко, душат надёжно. Вот, уже хрипит и пытается избавиться от них.

Нет, всё, хватит. Теперь вопросы буду задавать я.

И, нависая над ним, отражаясь чудовищем в широко распахнутых глазах, я, как он и хотел, говорю одно лишь слово:

— Правду!

Одно я знаю точно — моя война будет честной.

… когда он засмеялся — мягко, чуть ехидно, бархатисто — у Персефоны по телу разбежались мурашки. До чего приятный и волнующий смех у её невозможного мужа. И удивительно успокаивающий — вот уже и тревоги, мучившие душу, отступили.

Персефона вздохнула и склонила голову на плечо Аиду, поудобнее устраиваясь в кольце сильных рук. Теперь она надёжно защищена от всех чудовищ, включая саму себя.

— Восхитительно! — прокомментировал Аид её последние слова, поцеловав в чистый высокий лоб. — Теперь я буду знать, к кому следует обращаться, если мне на допросе слишком несговорчивый пленник попадётся!

Он нежно, но крепко держал Персефону на руках, прижимая её хрупкое тело к своему — большому, горячему и словно вытесанному из камня. За мужем, как за каменной стеной, — именно так она себя сейчас чувствовала.

Выводя маленьким пальчиком у него по груди одной ей известные узоры, Персефона сбивчиво рассказывала, как обошлась с Адонисом. Только вот сейчас, когда пришлось возвращаться в те события, не было ощущения ликования и торжества, какие испытывала тогда, вонзая в юного бога железные шипы своей лозы. Скорее — стыд, неловкость и отвращение к себе.

Аид, легко перепрыгивая с камня на камень, нёс её куда-то, внимательно при этом слушая, иногда поддакивая, а иногда — посмеиваясь. В такие моменты Персефона не дулась, а успокаивалась, словно его смех производил исцеляющий эффект.

И вот они — Персефона на руках у Аида — оказались на берегу Коцита. Царица Подземного мира с лёгкостью узнала окрестности: недалеко от этого места она когда-то разобралась с Минтой. Здесь, под сенью плакучих ив, Аид уселся на камень, удобно устроив её у себя на коленях. С недавних пор это место стало их тайным. Царственная чета любила спрятаться здесь, убежав от придворных и от всех на свете проблем. Чтобы хоть недолго, но быть вдвоём.

— Тебе непротивно? — Персефона произнесла то, что тревожило и беспокоило её уже несколько месяцев, вскинула голову и поймала взгляд мужа. Только трудно было понять по глазам, о чём именно он думает.

Смертные говорят: глаза — зеркало души. А ещё, что чужая душа — потёмки. В зеркалах души Аида отражались не потёмки — абсолютная, настоянная в веках, тьма. И за её пеленой было не разглядеть истины.

Аид усмехнулся и ласково очертил нежный овал Персефониного личика.

— Что мне должно быть противно?

— Что я чуть не убила…

— Но не убила же.

— Но очень хотела убить!

— Весна, прекрати! — вдруг строго и жёстко рявкнул он. — Я убивал. Много раз. Нередко — в спину, бывало — подло, случалось — наслаждаясь процессом. Тебе противно?

Аид чуть ехидно сощурился, буквально прожигая её взглядом.

Персефона спрятала глаза, тяжело вздохнула и сказала:

— Это не то. У твоих убийств были причины.

Он резко ссадил её со своих колен, и когда она, ошарашенная и разозлённая, вскочила, хватил за руку и дёрнул на себя:

— Сядь! — она опустилась рядом, непонимающе глядя на него. — Слушай и запоминай. Не бывает градации убийства, и нет ему оправдания. Даже тот, кто убил, защищая или защищаясь, всё равно убийца. Неважно, был насильник с тобой нежен или груб, если он взял тебя против твоей воли, значит, он отступник. Нельзя оправдывать такие вещи. Но надо признавать свою суть: да, мы — боги, способны не только созидать, но и убивать. Что будет с Землёй, если Гелиос однажды не выведет на небо свою золотую колесницу? А что будет — если опустит её слишком низко? Смерть ждёт мир и в том и в другом случае. А ведь люди считают Гелиоса наиважнейшим божеством. Такова природа божественного — карать и миловать, дарить жизнь и отнимать её, создавать царства и разрушать миры.

Персефона смотрела на мужа, широко открыв глаза, и впитывала каждое слово, как губка. Аид никогда прежде не говорил так много и при этом — так зло и страстно.

— Не вздумай оправдывать меня или же чересчур винить себя. Убийство ужасно всегда — совершенное ли, задуманное ли. Но если ты не примешь свою способность не только дарить жизнь, но и убивать, не примешь свою внутреннюю монструозность, то сломаешься. А я не хочу, чтобы ты ломалась. Я не смогу вытянуть тебя из тьмы.

Он порывисто обнял её и страстно прижал к груди. Персефона чуть не задохнулась — и от силы объятий, и от силы чувств, которые захлестнули и чуть не утопили её.

— Противно… — повторил Аид, осыпая поцелуями щёки, шею, плечи… — придумаешь… — и вот уже хитон сполз с плеч, мужская ладонь накрыла идеальную грудь, а из женских уст вырывалось тихое: «Ах!» — …необходимая… как воздух… как сердце…

Аид никогда не признавался ей в любви напрямую, не произносил само это слово, но всегда делал всё, чтобы у неё не возникало сомнений — она самая любимая, самая нужная, самая красивая во всей вселенной.

… позже, когда они уже отдыхали после безумной страсти, расслаблено лаская друг друга или переплетая пальцы, Аид сказал:

— Нам пора, Весна.

— Куда? — она удобно устроилась у него на плече и никуда не собиралась идти. Ей было слишком хорошо, хотелось уснуть вот так — в тепле, ощущая запах любимого мужчины, его силу и нежность. Мозг отказывался работать, что-то анализировать и вообще соображать.

— Ты уже достаточно взрослая, чтобы кое-что увидеть… — произнёс Аид, ласково перекладывая её со своего плеча на травяную подушку, приподнимаясь на локте и нависая над ней.

Персефона фыркнула и ткнула его локтем в бок:

— Достаточно взрослая! Это до чего же мне надо было дорасти?

Он поднялся и протянул ей руку:

— Идём, сейчас всё увидишь.

Она усмехнулась, и не думая вставать и следовать за ним.

— То есть, чтобы посетить Звёздный Чертог я была достаточно взрослой уже несколько веков назад?

Персефона смотрела на мужа снизу, сейчас он казался ей настоящей громадиной — такой высокий, — кажется, головой касается неба, но совсем нестрашный.

— Да, — спокойно ответил он, — потому что нет возраста для восторга и счастья. К тому же, в Звёздный Чертог бог должен войти ещё сравнительно юным.

— А до того, что я увижу сегодня, я должна была дорасти?

— Да, чтобы суметь принять.

— Так что же это?

— Увидишь…

— Ты — коварный интриган и варвар. Как можно тащить куда-то женщину, после того, как она занималась любовью? — её, между тем, бесцеремонно подняли с мягкого травяного ложа. При этом Аид загадочно ухмылялся, как и полагается коварному интригану.

— Тащить можно, — сменила Персефона гнев на милость, когда удобно расположилась в руках мужа, — сначала в купальню, где вода теплая и усыпанная лепестками роз, а потом — снова в постель, — продолжила, густо краснея и выдавая тем самым — для чего именно. — Это — единственный вариант.

В чёрных глазах Аида заплясали лукавинки.

— Убедила. Внесу небольшие коррективы в изначальный план.

Коррективы они вносили до тех пор, пока колесница Нюкты не вернулась восвояси — а значит, наступило утро.

И теперь уже Аид был непреклонен, а Персефона — не очень-то возражала. С приходом нового дня проснулось и её любопытство.

Муж велел ей одеться попроще и по-походному. Персефона выбрала серый льняной хитон и бежевый пеплос к нему. Изящные ножки обвили ленты лёгких сандалий. Длинные рыжие волосы она заплела в косу. В этом наряде стала похожа на очень юную и невероятно привлекательную крестьянку. Ну что ж — богиня Весны и есть немного сельская труженица.

Но когда вышла из женской половины — тут же попала в горячие объятия мужа, и услышала шёпот на ушко:

— Тебя хоть снова выпускай в Ниссейскую долину и воруй.

Персефона вопросительно вскинула идеальную тёмно-рыжую бровь:

— Так ты для этого меня позвал? Если у нас ролевые игры, можно было не напускать такой таинственности.

Аид тут же посерьёзнел и крепко взял за руку:

— Не для этого. Идём.

Они шагнули — раз, другой, по-божественному, а потом — разверзлась бездна и поглотила их. Если бы Аид не прижимал её в этот момент к себе, она бы кричала так, что и гекатонхейры в Тартаре услышали бы и испугались, решив, что началось светопреставление.

Твёрдая почва под ногами появилась, как показалось Персефоне, вечность спустя. На самом же деле — через двадцать земных минут. Но юная богиня всё ещё стояла, уткнувшись в грубые тёмные одежды мужа, и не решалась оторваться от него и оглядеться. Аид не торопил: нежно гладил узкую спинку, шептал на ушко что-то успокаивающее про маленькую смелую Весну.

И Персефона всё-таки решилась: обернулась и замерла. Но это был не тот возвышенный восторг, который она испытала, переступив впервые врата Звёздного Чертога. В этот раз ощущения граничили с испугом: перед ней тянулись комнаты, похожие на клетки, в которых метались всякие фантасмагорические твари, и другие комнаты — где над столами мерцали какие-то голубоватые квадраты, а на самих столах покоились странные предметы с выпуклыми, похожими на плоские камни, рядами, по которым разбегались литеры.

— Где мы? — испуганно спросила она.

— В самом центре Аида, по сути, в его нутре. Это — виварий и лаборатории, — пояснил Аид, и голос его при этом звучал как-то сухо и грустно.

— А все эти существа? — она кивнула в сторону клеток.

— Плод божественных попыток быть творцами.

— То есть, они наснили их? — поинтересовалась Персефона, вспомнив определение, услышанное от Тота.

— Что сделали? — переспросил Аид.

— Породили своими снами, — уточнила она.

— Нет, — возразил Аид, — они пытались их создать. Но что-то пошло не так… Вот и появились химеры…

— Не понимаю, — мотнула головой Персефона.

— Тебе и не понять, Весна. Как и любой другой богине-созидательнице. Вам не понять тягу любого бога к творению. Она есть у каждого из нас. Даже у меня. Ты заставляешь травы прорастать, а природу — оживать после зимы. Твоя мать способна вырастить красивейшие цветы и удивительные растения. Прометей смог создать человечков из глины, и они получились даже сносными. Боги делали людей из золота, серебра, меди и даже камня. Но не все мы можем довести творение до совершенства. У некоторых — в результате экспериментов — появлялись вот такие уродцы, — он кивнул на одну из клеток, где бесновалось нечто — безглазый зубастый шар с лапами, снабжёнными острыми когтями. Он лихорадочно и зло грыз клетку.

— Почему же их не уничтожили? — спросила Персефона, чувствуя, как подкатывает омерзение.

— Потому что в противовес красоте и жизни, должно быть нечто уродливое и несущее смерть. А потом — их при должной обработке можно превратить в оружие.

— А это оружие не обратиться против нас? — взволновано спросила Персефона.

Аид не успел ответить, их разговор прервал радостный детский крик:

— Мама! — раскинув руки, к ним по длинному лабораторскому коридору мчался Загрей.

Персефона повернулась к Аиду и возмущенно сказала:

— Ты таскаешь сюда ребёнка?

Муж фыркнул и сложил руки на груди, закрываясь.

— Я собираюсь вырастить из него воина, а не виночерпия или кифареда для олимпийских услад.

Персефона знала, на что намекал муж: не так давно сын взял в руки кифару и попробовал играть. У него выходило просто дивно, сам Аполлон бы позавидовал. Но Аид, увидев сына с музыкальным инструментом в руках, разбил тот вдребезги и сказал, сверкая чёрными глазами: «Ещё раз увижу — пальцы переломаю. Иди лучше тренируйся на мечах». Они с Аидом тогда знатно поссорились.

Вот и сейчас Персефона подбоченилась и заявила:

— Я тоже не хочу ему такой судьбы, — она чувствовала, как закипает, а за спиной — шевелятся чёрные лозы, — поэтому и увезла его с Олимпа! Но он же ещё ребёнок!

— Он не ребёнок! — решительно и зло заявил Аид. — Не позволю сюсюкать с моим сыном!

— Ах, с твоим! Я уже не причём?

— Ты — при всём, Весна. Ты — мать моего сына, и поэтому я жду от тебя разумности.

Лозы взметнулись и ударили бы, но Загрей оказался проворнее: мальчик скользнул между отцом и матерью, расставил руки, зарывая отца, и закричал:

— Мама, не надо! Мне страшно, когда ты такая!

Лозы опали, шипы втянулись, а она сама, как подкошенная, рухнула на пол, заходясь в рыданиях.

Её мужчины кинулись к ней, обнимая и заверяя, что она всё равно — самая лучшая, даже если страшная.

А она поняла: с таким оружием нужно быть очень осторожной, ведь однажды оно может ударить по тем, кто тебе бесконечно дорог. И ты никогда не знаешь, хватит ли у тебя сил в очередной раз остановить его…

— Отпусти! — хрипит Гермес, тщетно пытаясь избавиться от колючей лозы, что оставляет глубокие некрасивые следы на его безупречной шее.

— Обещаешь говорить правду?! — требую я и не узнаю свой голос: низкий, хриплый и при этом — рокочущий, заполняющий собой пространство. Таким в любимых фильмах Макарии озвучивают коварных злодеек.

— Да, клянусь Стиксом, проклятая ведьма! — вопит бог Хитрости и Торговли и сучит ногами. Не красиво и не величественно, но, борясь за глоток воздуха, не до красоты!

Отпускаю Гермеса, убирая лозу, и он ляпается, как блин на сковородку, трёт шею и смотрит на меня зло:

— Ненормальная, как твой муженёк. Недаром смертные говорят про супругов: два сапога — пара. Это вы с Аидом.

Я слушаю его лишь краем уха, потому что смотрю, как шипастые плети у моих ног рассыпаются прахом, а моя кожа вновь становится белой и нежной. Но когда до меня всё-таки доходит смысл сказанного Гермесом, грустно улыбаюсь:

— Только Аида больше нет в моей жизни, а ты недавно соловьём разливался, обещая вселенную к ногам… — напоминаю, и даже жалко чуть-чуть, что такую романтику запорола.

Гермес хмыкает:

— Со вселенной к ногам — определённо поторопился. Беру свои слова назад.

— Непрочной же оказалась твоя любовь, — отхожу к столу, где всё ещё искриться в бокалах шампанское. Осушаю одним махом своё. Это смертным женщинам стоит переживать об употреблении спиртного во время беременности, я — богиня. Да и от лёгкого вина моей девочке ничего плохого не будет.

Гермес поднимается, засовывает руки в карманы и опасливо поглядывает на меня:

— Ты хотела правду — спрашивай.

— Что здесь затевается? — повожу рукой, очерчивая пространство.

— Я уже сказал тебе: созидается новый мир. На других принципах, где во главу угла ставятся юность, любовь и слово. Прекрасный мир, не находишь?

Пожимаю плечами:

— Коммерчески выгодный, прежде всего. Иначе бы ты им не заинтересовался. Любовь, юность и слова всегда можно было успешно продавать, не так ли?

— Не без того, — хмыкает Гермес и тоже опустошает бокал. — Должен же я получать свои бонусы от создания товара.

Смеюсь — с горечью и печально:

— Миры на продажу.

— А что им просто так прозябать. Вон одна ты сколько наснила.

— Кому нужны зубастые чудовища?

— Ты не поверишь, но чудовища даже выше котируются. Так что… — он склоняет голову набок и по-птичьи, будто Тот, рассматривает меня: — И ещё, Кора, мне жаль тебя. Искренне жаль. Правда.

— Ты о чём? — мгновенно ерошусь, выставляя защитные шипы: в душу — не пущу! тайну — не скажу!

— О тебе и Аиде. Вот уж действительно — игры Ананки. Богиня Весны и мрачный Подземный Владыка. У которого в арсенале только тьма и холод. Он ведь никогда не любил тебя. Использовал, играл, пока ему было выгодно.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю, чувствуя, как холодеет всё внутри.

Он хмыкает:

— Они с Зевсом поспорили на тебя, и я присутствовал при их споре.

Отшатываюсь к парапету, мотаю головой, не хочу верить. Мало мне лжи о нашей свадьбе, его слов: «Ты мне не нужна», так ещё и это. Спор!

Как Аиду удавалось так долго претворяться? Он же клялся Стиксом…

— Клялся любить? — кажется, последние слова я произнесла вслух.

И я вспоминаю ту клятву. Речь ведь шла о вере мне, а не о любви ко мне. Любовных клятв Аид мне никогда не давал. Похоже, я вообще сама придумала всю эту нашу любовь. Но верить в спор всё равно не хотелось, о чём и говорю Гермесу.

Он хмыкает:

— Ты же хотела правду, неужели испугалась теперь?

— Нет, — отступать я точно не намерена! — не испугалась. Попробуй убеди, потому что твоим пустым словам у меня веры нет.

Гермес самодовольно ухмыляется и поводит рукой. Передо мной клубится тот самый знакомый и немного пугающий туман, умеющий показывать картинки.

— Смотри, — говорит Гермес, — и считай, что это мой тебе подарок на романтический вечер.

И я смотрю: передо мной разворачивается дивная картина — Олимп в былом своём величье. За длинным пиршественным столом — два бога: один в золоте и в белых одеждах, другой — в серебре и чёрном. Прислушиваюсь… И вправду спорят:

— Нет такой богини, чтобы смогла захомутать меня и заставить жениться.

Это — Аид.

Зевс раскатисто хохочет:

— Спорим, что есть?

— На что? — прищурившись, спрашивает Аид.

— Проигравший выполняет любую прихоть выигравшего? — Зевс смотрит на брата лукаво. — Идёт?

— Идет, — соглашается Аид. — Ниссейская долина, говоришь…

Туман исчезает, разлетается рванными клочьями. А я — оседаю на пол и тихо, беззвучно плачу, не вытирая бегущих по щекам слёз.

— Значит, я действительно ему не нужна. Никогда была. Просто он проспорил…

Гермес смотрит сочувственно, будто не я его недавно мучила. Садится рядом, берёт за руку, заглядывает в глаза.

— Эй, Кора, не кисни! Вспомни, как ты только что меня чуть в клочья не разорвала. Тебе не идёт уныние.

Вскидываю голову, иссушаю слёзы, сжимаю кулаки.

— Ты прав, я не буду плакать.

— Верно, детка, если реветь по каждому поводу — слёз не хватит. Ты же знаешь, как жестоки игры богов.

Я улыбаюсь, потому что чётко понимаю, что отныне должна делать.

Встаю, отряхиваюсь и произношу:

— Значит, сыграем в игры богинь.

И Гермес почему-то бледнеет.

Сон одиннадцатый: Игры богинь

Мать, тётушка Гера и тётушка Гестия потягивали нектар за низеньким столиком посреди цветущего сада. Маленькая Кора смотрела на них и думала о том, что богини и сами похожи на цветы — так хороши они были. Вроде бы сёстры, но такие разные: Деметра с тяжёлыми пшеничными косами, рыжая, как пламя, Гестия, величественная Гера, в тёмных волосах которой медь спорила с золотом. И у каждой — своя манера говорить. В голосе матери — шум спелых колосьев, в певучем произношении Гестии — потрескивание дров в огне, в разговоре Геры — тихий рокот далёкой грозы.

Но Кора вслушивалась не только в оттенки речи, но и в слова.

Беседа у богинь выходила прелюбопытной.

— Ведь когда-то всё было по-другому, — резко проговорила Гера. — Девочки, почему мы так просто выпустили власть из своих рук? Ведь когда-то женские божества возглавляли пантеон! Почему мы допустили, чтобы мужчины превзошли нас?!

Гестия грустно улыбнулась:

— А чем плохо-то? Они сильнее, берегут, защищают.

Гера презрительно хмыкнула и посмотрела на неё красноречивым взглядом «с тобой всё ясно».

Деметра же лишь повела плечами.

— Не знаю, как тебе, а мне неинтересна вся эта борьба за власть. У меня есть дочь, мои сады, поклонение смертных — большего и не надо.

Но в глубоких глазах её — плескалась печаль: тоска женщины по сильному мужскому плечу.

Кора не раз спрашивала:

— Мама, кто из богов мой отец?

Но Деметра всегда лишь становилась грустнее и ласково трепала дочь по рыжей шевелюре.

— Поверь, доченька, он достойный и великий. А кто — узнаешь, когда придёт время.

— Наверное, ты его очень любила, мама? — продолжала любопытствовать Кора.

— Очень, милая, очень, — грустно отвечала Деметра, глядя куда-то вдаль нечитаемым взором.

— А он тебя?

Тут обычно ответа не было, только глубокий вздох.

Вот и теперь Деметра вертела кубок, смотрела куда-то в себя. Коре было жаль маму и хотелось отругать тётушку Геру: пришла, завела странные разговоры, расстроила.

Нехорошая!

Кора недолюбливала её.

Гера, как раз поднялась, расправила складки на белоснежном, с золотой оторочкой, хитоне, окинула сестёр презрительным взглядом и, фыркнув, зашагала к колеснице.

Она — царица, поэтому никогда не поясняла, что разговор окончен, всегда только демонстрировала.

Гестия с тревогой посмотрела вслед Гере:

— Напрасно сестра начинает такие разговоры. Былого не вернуть. А ныне — можно лишь неприятностей нажить. Страшно мне за неё.

Деметра в ответ только покачала головой.

Гестия тоже вскоре ушла — полыхнула огоньком и унеслась.

И тогда Кора забралась к матери на колени и, внимательно вглядываясь ей в лицо, спросила:

— О чём именно говорила тётушка Гера? Что значит — власть богинь?

Деметра вздохнула — Кора всегда задавала вопросы не по возрасту, а ей так хотелось, чтобы её малышка как можно дольше оставалась ребёнком. Но ответить надо — ведь девочка может начать расспрашивать других. И последствия такого детского любопытства могут быть не предсказуемыми.

Поэтому богиня Плодородия проговорила:

— Было время, когда всеми мирами — и Небесным, и Земным и Подземным — правили только богини. Боги же занимали второстепенные роли. Но… потом всё изменилось. Нас покорили мужчины. Теперь всем заправляют они. А на вторых ролях — как раз мы.

— Это плохо? — Кора разгладила морщинку между светлых материных глаз.

— Это — по-другому. В том, чтобы покоряться, нет ничего дурного. Женщине это свойственно куда больше, чем властвовать самой.

— Тогда почему тётушка Гера хочет власти?

Эх… как объяснить ребёнку, чтобы он понял, что такое амбиции и тщеславие?

Она попробует.

— Твоя тётушка, Кора, — сказала Деметра, — ведёт очень опасную игру.

Игра! Да ещё и опасная!

Изумрудные глазёнки Коры заблестели:

— А как в неё играть?

Деметра фыркнула и только сейчас сообразила, что Кора поняла всё по-своему, по-детски.

Может, так и лучше? Это уведёт её от серьёзной взрослой сути заданного вопроса.

И Деметра решила рискнуть:

— Играть очень просто: нужно поставить среди поля золотой трон, залезть на него и повелевать.

— И всё!

— Да, доченька, ничего сложного.

— А как называется?

— Игры богинь.

Кора спрыгнула с материных колен, закружилась, засмеялась, захлопала в ладоши. Теперь она знала, в какую игру будет играть в ближайшее время с Афиной и Артемидой. Нужно побежать и обязательно рассказать им.

Девочка унеслась рыжим вихрем, а мать печально посмотрела ей вслед.

Пусть пока играет и развлекается, главное, чтобы, когда вырастет, не возникло соблазна.

Потому что нет ничего ужаснее и катастрофичнее, чем игры богинь.

… Этот сон придёт ночью, после тревожного и наполненного разговорами дня. Придёт ко мне напоминанием, предостережением. Но я — проигнорирую его. Да, однажды мы проиграли. Но лишь потому, что любовь была не на нашей стороне. Отныне всё будет по-другому.

… требую от Гермеса переместить меня назад — ведь я не знаю координат, а без них перемещение может быть опасным. И когда вновь ощущаю твёрдую почву под ногами и узнаю очертания помещения, то разворачиваюсь и несусь по коридору туда, где, как сказал Гермес, обычно собираются девочки.

Действительно, застаю их в общей комнате (в ней я ещё не была) — тут что-то среднее между будуаром и SPA-салоном. Геба лежит на кровати под балдахином и гадает на картах, Афродита пилит ногти, Сешат что-то строчит в углу на ноутбуке.

Увидев меня, Афродита приподнимает идеальную тёмно-золотую бровку и окидывает меня насмешливым взглядом.

Видок у меня, должно быть, ещё тот: платье сбилось, волосы растрепались, глаза горят.

— Быстро же ты своему подземному замену нашла, — ехидничает богиня Любви.

Я повожу плечом и отвечаю:

— Каждый судит по себе, и поэтому ты всё равно не поверишь, если я скажу, что мы просто поговорили.

— Поэтому от «просто разговоров» ты и выглядишь, как драная кошка?

— Простой разговор тоже может быть сложным…

Она усмехается, в синих глазах плещется неверие.

Но мне сейчас не до препирательств: пусть думает, что хочет. У меня есть заботы поважнее.

— Вы мне нужны, все, — говорю и смотрю выжидающе.

— Зачем? — включается в беседу тихая Геба, отрываясь от своих карт.

— Дело есть.

Даже Сешат отрывается, наконец, от ноутбука и подходит к нам. И вот уже все трое выжидательно уставляются на меня.

— И? — стимулирует Афродита. — Что за дело?

Вздыхаю, набираюсь сил, сжимаю в руке кулон Гестии: мне нужна твоя мудрость, тётушка.

— Тот старик, что привёл вас сюда, каждой из вас сделал очень выгодное предложение. Но всё же — здесь всё работает по его правилам.

Афродита крутит пилочку в изящных пальцах:

— Его правила — просты и понятны. А что предлагаешь ты?

— Сыграть, — говорю я, и читаю в глазах стоящих напротив меня красавиц целый спектр эмоций: от удивления до насмешки, но всё равно продолжаю: — По нашим правилам и на наших условиях.

— Во что? — спрашивает Сешат.

— В игры богинь, — выпаливаю я, наконец, и даже зажмуриваюсь.

А когда открываю глаза вновь — вижу перед собой азартных сообщниц.

«Это очень плохо, Кора, — шелестит из прошлого нежный голос Гестии, — эти игры ничем хорошим не заканчивались».

Так и вижу, как она качает головой, а в карих добрых глазах — неземная печаль.

Но сейчас я игнорирую её предупреждение, потому что знаю — у меня всё закончится хорошо: ведь со мной моя дочь, подруги-сообщницы и её кулон.

Поэтому улыбаюсь радостно и довольно.

Однажды мы попробовали, но проиграли, потому что с нами не было Афродиты. Сейчас всё получится.

Обязательно.

Я в это верю.

Кора, воровато оглядываясь, тащила Пеана в его же лабораторию, где он обычно готовил свои мази и притирки. Главный врачеватель Олимпа с недоумением таращился на узкую спину своей ученицы, но покорно шёл следом за юной богиней. В комнате Кора сунула прелестный носик в каждый закуток, заперла дверь, да ещё и установила звукоизоляционный щит.

Пеану было от чего покрыться потом — его драгоценная воспитанница вела себя более чем странно. Это могло означать только одно: Кора что-то задумала. Нечто совсем безумное. А такое не могло не пугать.

— Скажи, ты ведь изучил тот напиток, которым усыпляли Зевса во время мятежа?

Старый врач вздрогнул: девочка же никогда вроде не интересовалась политикой. Что не так.

— Да, мне нужно было придумать антидот, — произнёс он несколько разражено.

Ему явно не нравилось то русло, в которое перетёк их разговор.

Кора смотрела в пол, кусала губы, комкала ткань горчичного хитона.

— Ты мог бы усовершенствовать его?

Богиня Весны вскинула на него глаза — в них полыхало тёмное нехорошее пламя.

— Тебя Лисса[1] покусала? — спросил он с явным волнением.

И впрямь — зрачки расширены, на щеках — лихорадочный румянец, движения рванные и суетливые. Есть от чего запереживать.

— Нет, — она упрямо мотнула головой, — я в порядке, просто очень волнуюсь.

Пеан взял её за руку, подвёл к низкому продолговатому табурету, усадил и навис над ней горой — грузный, с взвихрёнными редкими волосами, будто ореолом окаймлявших лысину.

— Рассказывай, что задумала, — он с силой сжал хрупкое плечо. — Мужа отравить хочешь?

— И его — тоже! — Кора гордо вскинула голову и выдержала яростный взгляд учителя.

— Ты точно обезумила! — вскричал старик и основательно тряхнул тоненькую и изящную, как статуэтка, богиню.

Кора продолжала смотреть на него дерзко и с вызовом.

— Это не безумие, но… ты не поймёшь…

— А уж постарайся, дитя моё, сказать так, чтобы я понял! Ну же! — он тряхнул её ещё раз. Голова Коры мотнулась, красивые тёмно-розовые губы расплылись в злой инфернальной улыбке. Неожиданно юная богиня выпрямилась, повела плечами, сбрасывая с них руки старца, и Пеана откинуло к противоположной стене. Стукнувшись о которую, он сполз на пол.

Теперь уже Кора — нет, Персефона-разрушительница — нависала над ним, а за спиной её змеились шипастые лозы. Тёмная лапа с длинными когтями — назвать это ладонью не поворачивался язык — схватила за горло.

— Ты сделаешь мне этот напиток, понял. И никому не скажешь, что я была здесь.

— Да, Владычица, как прикажешь, — прохрипел бог-врачеватель, пытаясь ослабить захват и набрать в лёгкие побольше воздуха.

Кора-Персефона отпустила его и ехидно ухмыльнулась, обнажая острые зубки.

— Значит, узнал.

— Да-да, Владычица, — послушно закивал он, — как не узнать великую богиню.

— Говори, кто приказал мне запечатать?

— Зевс, — дрожа, проговорил Пеан.

— Зачем?

— Ты была единственной, кого не могли укротить. Персефона-разрушительница, Владычица Подземного царства. К тебе даже подойти боялись. А Зевсу нужен был свой подземный. Желательно, член семьи. Желательно, брат.

— Как им удалось поймать меня? — пророкотала богиня. В существе, которое сейчас склонялось над врачевателем, и следа не было от прежней — нежной — Коры. А он — не великий бог, чтобы противостоять настоящему чудовищу.

Нет ничего дурного в том, что его голос дрожал, когда он задал вопрос, вместо того, чтобы ответить ей:

— Ты ничего не помнишь, Владычица?

— О чём ты? — её резкие черты заострились ещё больше.

— О том, как покоряли тебя.

— Нет, после того, как запечатали, я надолго потеряла память. Надо же, засунуть великую богиню в тело ребёнка!

— Деметра была рада, что обрела дочь.

— Я ей не дочь, я старше её на тысячу лет! — яростно проговорила Персефона.

— Так и есть, но ты переродилась в Коре.

— Вот значит что — перерождение.

— Да, даже богини боятся старости, боятся одряхлеть, особенно, если смертные забывают о них, не приносят жертв, и богиня теряет силу. Это было несложно. Ведь ты перерождалась в одну из сильнейших светлых богинь — богиню Весны. Ты согласилась почти сразу. Ты всегда была разумной. А ещё тебе дарили то, чего у тебя не было в том твоём воплощении, — красоту.

— Так просто?.. — вдруг грустно и как-то потеряно сказала Персефона, отступая к противоположной стене.

Пеан хмыкнул, поднимаясь.

— Вы, женщины, только думаете, что сильные и могущественные, на самом деле у вас много слабостей. И желание быть красивыми — одна и главнейшая из них. Мы с Зевсом только предложили, ты сама ступила в Круг Перерождений. Нам оставалось лишь запечатать твою сущность в крошке Коре. Из тебя получился милейший ребёнок.

— Аид знал? — пророкотала богиня, но в этот раз в её голосе слышались явные разочарование и печаль.

Ей был известен ответ, но она хотела услышать это от другого, чтобы увериться окончательно.

— Разумеется. Ведь Зевс недаром поставил его над тобой — контролировать тебя, держать в узде, усмирять, когда надо.

Персефона ухмыльнулась дико и ранено:

— Он ответит за это! Все вы ответите! Будете ещё на коленях ползать и умолять. Готовь напиток!

— Ты желаешь, Владычица, чтобы он усыплял? — поинтересовался Пеан.

— Да, но не бога, его силу. Чтобы могучий Зевс стал слабее смертного, — она плотоядно оскалилась, Пеан невольно задрожал.

— Владычица, вернись в обличье Коры, так мне будет проще работать, — жалобно попросил врачеватель, и Богиня Подземной Весны смилостивилась: снова кожа стала нежной и молочной, по хрупким плечам заструились медные локоны, а в зелёных глазах — заблестели лукавые огоньки.

— Присядь, — вежливо сказал Пеан, указывая на тот самый вытянутый табурет, на котором она сидела вначале.

Кора послушно села: всё-таки перевоплощение сильно выматывало, и сейчас она чувствовала слабость во всём теле.

Пеан отошёл к стеллажам, где стояло множество флакончиков с различными жидкостями, взял один, в котором плескался состав, переливающийся радужными огоньками.

— Вот, выпей, Владычица, — елейным голосом попросил он, заглядывая ей в лицо, — тебе станет легче.

Она не заметила подвоха — выпила всё до дна и тут же, обмякла. Рухнула бы, наверное, прямиком прекрасным лицом на каменный пол, если бы Пеан не подхватил её.

— Так-то лучше, — проговорил он, поднимая юную богиню на руки. — Теперь — срочно к Аиду!

Отступил, тронул рычаг в стене, зашёл в узкую коробку, нажал кнопку на стене и понесся вниз, в самые недра Подземного царства.

______________________________

[1] Лисса (др. — греч. Λύσσα «бешенство») — в древнегреческой мифологии божество, персонификация бешенства и безумия.

Персефона очнулась и огляделась. Под ней было мягкое ложе, устланное дорогими тканями. Лёгкий полог закрывал спящую от любопытных глаз. Но и мир — от неё. Он лишь проступал нечёткими очертаниями, тихонько гудел и вибрировал.

Она отвела полотно в сторону и обомлела.

— Клетка… Серьёзно?

Горькая улыбка скривила прекрасные губы.

Аид, который подпирал стену напротив, отлип от каменной кладки и шагнул в полосу света.

— Ты опасна и нестабильна сейчас, — сказал он, голос звучал печально и глухо. — И ты совершила преступление. Это всё, чего мне удалось добиться, когда решалась твоя участь.

Персефона подумала о союзницах — Афине и Артемиде — и похолодела.

Муж, как всегда угадав непроизнесённое, ответил:

— Их тоже наказали. Каждую — по-своему. Но поскольку зачинщицей была ты, то тебя должны были наказать особенно. Я попросил братьев предоставить мне самому решать, как тебя проучить. Всё-таки ты — моя жена. А значит и недоработка моя.

— Недоработка, — горько хмыкнула Персефона, — говоришь так, будто я не возлюбленная, а секретное задание.

Он не ответил вслух, но она всё прочла в его глаза — бездонных и полных отчаяния: и то, и другое.

Персефона встала с ложа, сделала пару шагов и оказалась у края клетки. Теперь она поняла — вибрировали и гудели прутья. Видимо, по ним струилась какая-то неизвестная ей магия.

Тонкая рука взметнулась вверх — как завороженная, Персефона хотела коснуться прутьев клетки, но Аид её опередил, кинулся вперёд, крикнул:

— Не смей! Не трогай!

Она испугано отступила вглубь и одними губами прошептала:

— Что будет?

Он лишь горестно хмыкнул, коснулся решётки, и Персефона с ужасом наблюдала, как ладонь мужа — красивая, с длинными тонкими пальцами — чернеет, а воздух наполняется приторным запахом горелой плоти.

С уст Аида не сорвалось и звука, а вот Персефона, подкошенным снопом упав на пол, рыдала в голос.

— Зачем… зачем… — бормотала она.

— Это — наше общее наказание. Я не справился, подверг опасности Олимп.

Персефона качнула головой:

— Нет, это не так, ты прекрасно справлялся. Я виновата, я дала ей слишком много воли.

Но Аида — не переупрямить, он стоял на своём:

— Мне давно следовало рассказать, что внутри тебя запечатана страшная и могущественная богиня. Тебе было бы легче справляться с ней. Но я хотел уберечь…

— Уберёг… — грустно съехидничала Персефона. — И что будем делать теперь?

— Есть один обряд, — отвечал Аид, но Богиня Подземной Весны ощущала: муж колеблется и не спешит предлагать ей этот вариант. Тяжело вздохнув, он продолжал: — Можно выманить её, слить ваши сущности и подчинить её в тебе, укротить, поставить на место.

— Так зачем дело стоит? — непонимающе воззрилась на него Персефона.

— Обряд очень болезненный и унизительный. Я не смогу проделать это всё над тобой.

Персефона готова была уже его переубедить и начать уговаривать: что, мол, для дела она вынесет любую боль, но тут из тёмного угла выступил новый участник событий — Пеан.

Он сказал:

— Есть ещё один вариант, менее болезненный, ну куда более опасный.

Аид бросил на него испепеляющий взгляд:

— Почему ты не сказал раньше?! — грозно пророкотал он.

Старый врач сжался и поспешно ответил:

— Потому что это — очень опасно и может быть необратимо.

— Что нужно сделать? — спросила Персефона, выпрямляясь во весь рост, и хотя он был невелик, сейчас она выглядела по-настоящему величественной великой богиней.

— Шагнуть в Круг Перерождений. Сможешь? — и снова в полуприщуренных глазах — азарт первооткрывателя, предвкушение хирурга, взявшего в руки скальпель.

— Смогу, — гордо и смело ответила она, — ведь это моя игра и моя война. Я должна выиграть её, чтобы защитить тех, кто мне дорог.

Прутья клетки перестали гудеть, дверь распахнулась, и она почти выпала в объятия Аида.

Он заглядывал в лицо любимой с волнением и тревогой. Только сейчас, оказавшись так близко, Персефона заметила, как он осунулся, побледнел, а вокруг глаз залегли круги.

Крепко прижимая к себе хрупкое тело жены, Аид взволновано спросил:

— Ты уверена?

Персефона вздохнула:

— А если я скажу «нет», ты разве проведёшь тот другой обряд — болезненный и унизительный?

Аид упрямо мотнул головой:

— Ни за что! Но я буду искать выход!

— А Разрушительница тем временем вырвется и неизвестно что натворит. Вы ведь не могли совладать с нею прежде, где гарантия, что сможете сейчас?

— Гарантий нет, Весна, но рисковать тобой… — он почти захлёбнулся судорожным вздохом, спрятал лицо в душистых волосах, прижал к себе так, будто хотел вдавить в своё тело, сделать по-настоящему частью себя. — Кто знает, что за существо выйдет из Круга Перерождения? — горячечно прошептал он: — А что, если не ты? Если я потеряю тебя навсегда?

Она снова ощутила это — тёмное отчаяние, что давило на плечи, гнуло спину, оседало горечью на губах.

Персефона отстранилась, заглянула в бездну чёрных глаз, грустно улыбнулась и тихо произнесла:

— Так нужно — ты знаешь. Я должна. Ради нашего мира, ради нашего сына.

И без того тонкие губы мужа сжались в узкую линию, а руки — в кулаки. Весь его вид словно говорил: почему ради спасения мира жертвовать должен снова я?

Но сказал он совсем другое:

— Иди, Весна. Твоё решение — решение царицы и матери. И я, как царь и муж, принимаю его.

Она попятилась — хотела до последнего держать зрительный контакт. Круг Перерождений, уже призванный Пеаном, мерцал за её спиной, кидая на окружающее зеленоватые отблески. И в этих бликах Аид выглядел почему-то хрупким, одиноким и нереальным.

Шаг… Ещё шаг…

А вот и граница круга.

Ещё шаг — и зелёная световая завеса скрыла от неё метнувшегося к Кругу мужа, поглотила его отчаянное «нет».

А потом её саму затрясло, будто внутри неё поселилась сотня сбрендивших титанов.

Реальность затряслась и рассыпалась на осколки.

С неё разлетелась и Персефона.

Её игра закончилась. Начиналась новая игра, для нового существа, в которое она перерождалась сейчас…

Вначале был туман.

Изменчивый, туман с картинками, туман-кривляка. Он клубился, свивался в спирали и постепенно густел. Потом креп, уплотнялся, превращаясь в полотно — в ткань Мироздания.

Взмахнули ножницы — Ананка взялась за рукоделье.

Чик-чик, шурх-шурх — получилась фигура, нечёткая, с рваными краями. Ананка полюбовалась — выходит неплохо. Вырезала ещё одну. Теперь можно взять у мойр нити и сшить обе части. Набить, обрезать хвостики, подправить. Вот уже и видны очертания тонкой девичьей фигурки. Ананка черпнула меди у осени и зелени у весны — создала волосы и глаза. Девушка получилась красивой, но уж слишком лёгкой, беспечной. Такая только и способна бегать по лугам, собирая цветы и вознося гимны солнцу. Но Ананка уже внесла в свой свиток её судьбу — быть той Царицей Подземного мира, а значит, ровней царю и Владыке. Нужно добавить немного металла, немного стремительности, каплю упрямства и унцию тьмы. Отлично, можно отпускать.

Эта — дойдёт до цели, пробьётся, как росток через толщу земли, прорастёт, окрепнет и будет давать плоды…

Ананка тихо рассмеялась и исчезла.

…девушка брела в темноте.

Почему-то идти было важно — вперёд, не останавливаясь. Там ждало нечто важное — она не знала ему названия, но непременно должна была дойти. Она знала — там обретёт имя, суть, предназначение.

Она упрямо шла, не обращая внимания на усталость, на стёртые в кровь ноги…

Потом… потом… когда дойдёт… отдохнёт… её будут носить на руках…

Шаг… ещё шаг… ещё маленький шажок…

Как тяжело, но надо идти.

И вот тьма истончилась, пошла дырами, в которые ринулся свет.

Такой яркий, всё ярче и ярче.

Девушка инстинктивно вскинула руку, закрываясь от него. И вдруг поняла — она видит свои пальцы!

Она добралась! Осталось совсем чуть-чуть!

Со светом пришло и имя: Кора…

Нежным шелестом сорвалось оно сматеринских уст.

И девушка рванула вперёд, на зов.

Женщина с тяжёлыми золотистыми косами выступила ей навстречу — величественная, строгая, но не для неё. Для неё — сияющая, лучащаяся любовью…

— Кора, девочка моя! Как же долго ты шла ко мне в этот раз!

Они шагнули друг к другу, обнялись…

И вдруг женщина пошла зыбью, завибрировала и исчезла…

Тогда Кора услышала другой голос и другое имя:

— Персефона, Весна моя, иди сюда.

Говорил мужчина, и в его тоне нежность переплеталась с властностью.

Девушка оглянулась.

Он стоял поодаль, ветер играл чёрными, как мрак Эреба, одеждами. Черны были так же его волосы и его глаза.

Лишь на миг ей стало страшно, но затем она отбросила сомнения — пошла к нему, и оказалась в крепких надёжных объятиях.

Уже не девушка — жена, царица…

Но и мужчина, что казался таким надёжным, вдруг растворился. Ей осталось лишь хватать воздух в том месте, где он только что стоял.

— Мама! Мамочка! — позвали её вновь.

Появился худенький мальчик, с темными волосами, в которых прятались смешные рожки.

Сын! Её драгоценное дитя! Плод невозможной и неправильной любви.

Она рванулась к нему, обняла, прижала к себе.

Такого родного, милого, ненаглядного…

Но и мальчишка — канул в небытиё.

Осталась только Она — тёмная, уродливая, злая. Разрушительница. Смотрела, скалилась, показывая острые зубы, выставляла когти, отточенные, как ножи.

— Ну что, глупая, ты не приняла мою силу. Теперь я разорву тебя в клочья.

Кора-Персефона — дочь, жена, царица, мать — лишь усмехнулась:

— Ты не сможешь, ты слишком слаба!

— Да что ты говоришь, негодная! — взметнулись чёрные лозы с огромными шипами. Ядовитыми змеями кинулись вперед.

Кора-Персефона приняла их голыми руками, и те рассыпались в прах…

Разрушительница завыла, забесновалась.

— Как! Как ты смогла!

— Просто у меня есть то, чего нет у тебя, и никогда не было — любовь. Поэтому я сильнее.

— Любовь — дурь! Слабость!

Кора-Персефона мотнула рыжей шевелюрой:

— Нет, любовь — величайшая сила на земле. Без любви ты одинок — ломок, зол, опаслив. Любовь даёт прочность стали, примиряет с собой, отметает страхи. Поэтому тебе меня не победить.

Разрушительница расхохоталась — правда, смех её был скорее печален, чем злораден.

— И что же ты сделаешь мне, глупая?! У тебя даже оружия нет!

— Оно мне и не нужно.

— Как же ты будешь сражаться?

— Я не стану враждовать с тобой.

— О, мне даже интересно — как же ты думаешь победить?

— Я тебя обниму.

И правда — шагнула вперед, обняла и прижала к себе.

Одинокую, глупую, неожиданно маленькую и хрупкую, как девочка.

Лицо Разрушительницы посветлело, она внезапно сделалась красивее и моложе.

— Ну что, — спросила Кора-Персефона, — так лучше?

Разрушительница лишь кивнула.

— Тогда давай не будем больше враждовать. Не будем разделять. Ты — это я, я — это ты. Мы — вместе. Мы — одно.

Их закружил золотистый вихрь.

По телам словно побежали помехи, цвета исчезли, слились в общую серость, сплелись, соединились…

И вот только тонкая и юная богиня Весны осталась среди безлюдной пустыни.

А потом…

… Персефона распахнула глаза. Она лежала на полу в той зале, где ещё недавно вершился обряд Перерождения…

Обновлённая, свежая, полная сил, она поднялась и обвела взглядом комнату, ища тех, к кому так стремилась.

Мать, муж и сын — объединённые общим страхом — бросились к ней. Её целовали, обнимали, прижимали к сердцу. А она щедро делилась с ними силой, как весна делится с миром солнцем и жизненной энергией.

Теперь — полная любви — она стала по-настоящему великой богиней.

Древней, как сама природа, и юной, как раннее утро…

Из этой войны она вышла со щитом.

И написала свои правила игры.

Картинка из прошлого яркая, как кинофильм, проносится перед глазами, словно в быстрой перемотке. Меня буквально оглушает теми эмоциями. Но сейчас я не буду думать о том, а особенно об одном предателе, который тогда отчаянно метнулся вслед уходящей Персефоне. Потому что в моём сердце больше нет обиды, нет злая, нет вражды. Его наполняет лишь ликующая любовь. Потому что я обняла свою тьму, победила войну, приняла чудовище внутри меня.

— Помнишь, Дит, — обращаюсь к ней, потому что ни Геба, ни тем более Сешат при том разговоре не присутствовали, — Гестия сказала, что ты почувствуешь любовь?

Афродита хмыкает:

— Только я «любовь по Гестии» никогда не чувствовала. А уж мне ведомы все оттенки любви.

Ой ли — хочется съехидничать, но не буду. Время конфронтации закончилось. Наступило время любить.

Поэтому я беру её за руку — ухоженную, тонкую, с нежнейшей лилейной кожей — и, глядя в невозможно синие глаза, говорю (вроде бы лично ей, но заодно — всем сразу):

— Нет, ты знала лишь те виды любви, которые навязали тебе — великой богине Любви. Ты даже замуж вышла за навязанного тебе бога.

Афродита грустно усмехается:

— А ты разве нет? Тебя вообще отдали в дар за особые заслуги. Как вещь.

— Верно, — киваю, — и тебя, и меня, и Гебу. Мы — вещи в мире мужчин. Они редко интересовались нашими чувствами. Они приучили нас к их пониманию любви — к похоти, лишённой чуткости, умения слышать и понимать. И мы оглохли сами. Мы потерялись в навязанных нам стереотипах. Разучились любить. Игры богинь… Их суть — научить мужчин любить по нашим правилам, той любовью, которая превращает мужчину и женщину в единое целое.

Кроткая Геба смотрит на меня с восхищением, а Сешат — с печалью. И только Афродита становится в позу — складывает руки на груди, закрываясь от меня.

— И кого же ты предлагаешь мне учить любви? — с издёвкой интересуется она.

— Своего мужа. И самой учиться вместе с ним.

— А сама, учительница, своего мужа учить не собираешься? — ловко вонзает шпильку в самое больное.

Но она промахивается: сегодня я полна любви, и её сарказм разлетается в щепки.

— Со своим мужем я разберусь сама. Но для начала нам всем нужно вернуться. Здесь мы не сможем никого ничему научить. А, не обретя истинную любовь, мы так и будем оставаться слабыми. Нами будут манипулировать и играть, как вещами.

Сешат качает головой:

— Думаешь, Гермес и тот старик нас так просто отпустят?

Я пожимаю плечами и напоминаю сказанное мне недавно:

— Разве кто-то может удержать великих богинь?

И тут Афродита опасно улыбается:

— Верно. Пусть попробуют удержать любовь.

И поправляет свой знаменитый золотой пояс.

Игра началась, похитители. Теперь она пойдёт по нашим правилам. А вы, кажется, не учли силу, имя которой — женская солидарность.

Сон двенадцатый: Лики любви

Пойти на праздник к океанидам предложила Иахе.

— Они такие весёлые и так красиво поют! — заверила она, едва ли не подпрыгивая на месте от нетерпения.

Строгая Каллигенейя лишь покачала головой: что-то в последнее время слишком много беспечности в их компании. Как бы чего не вышло.

Но Фено и Левкиппа уже перемигивались с Иахе, а Кора, поглядывая на них, лишь прыскала в кулачок. Самой ей очень хотелось к океанидам — часто она слышала издалека их песни: они и впрямь были волшебными, завораживающими, но немного грустными. И хотя Кора находилась ещё в том возрасте, когда трудно понять причину и суть девичьей печали, дивные мелодии волновали её. И не терпелось увидеть исполнительниц.

— Ну же, Нейя, не занудствуй! — наморщила веснушчатый носик пухленькая Левкиппа.

— Верно, — поддержала подругу Фено. — Ну что дурного нам могут сделать милые океаниды?

А Иахе просто умоляюще смотрела на старшую.

Рассудительная Каллигенейя вздохнула и махнула рукой:

— Что с вами поделаешь… Идите уж к океанидам, только — без меня.

От любопытной Коры не ускользнуло, что старшая нимфа последнее время грустна, задумчива, а взгляд её прекрасных глаз обращён внутрь себя. Но юной богине хватало такта и воспитания не лезть с расспросами: в свои годы она уже знала — если взрослые захотят, они расскажут сами. Но Каллигенейя делиться секретами не спешила.

А Кора знала точно: без няньки-надсмотрщицы, коей являлась по сути старшая из её спутниц-нимф, ни на какое празднество мать её не отпустит.

Поэтому сейчас ласково взяла нимфу за руку и попросила, стараясь не канючить, чтобы та не восприняла просьбу как каприз:

— Нейичка, ну пожалуйста! Я ж без тебя не могу!

— Верно, — снова ввернула любимое словечко Фено. — Деметра нам строго-настрого приказала: без тебя — никуда. А гневить её очень бы не хотелось.

Иахе и Левкиппа округлили глаза, с ужасом представляя гнев Деметры.

Каллигенейя снова вздохнула:

— Эх, а я так хотела отдохнуть от вас в тишине. Полистать последний сборник од Аполлона. Поиграть на флейте, — выражение её красивого строгого лица стало мечтательным. — Вы же знаете, как я не люблю все эти песни-пляски.

— Поверь, — хохотнула соблазнительница Иахе, — среди океанид есть такие зануды, как ты. Заодно и поболтаешь с ними про последний сборник Сребролукого[1].

— Уговорили, — согласилась, наконец, Каллигенейя. — Тогда идём собираться.

— Да-да, — сказала Иахе, — и притом нам нужно принарядиться, как следует. Говорят, там сами Крониды будут!

— Я слышала, — Фено многозначительно подняла палец вверх, — Посейдон присматривает себе жену из морских…

— Рассказывают, ему приглянулась дочь Нерея, — вставила сведущая Левкиппа.

— Которая из них? — поинтересовалась Иахе.

— Вот и расспросим океанид! — привела веский аргумент Левкиппа.

И девушки пошли в грот, который был их обычным пристанищем в солнечные дни, чтобы принарядиться к выходу.

Во время их беседы Кора молчала. Молчала она и теперь, когда подруги расчёсывали её медные кудри и вплетали в них цветы.

Кора ещё прибывала в том возрасте, когда разговоры о мужчинах, сватовстве и предстоящем замужестве скорее пугают, чем будоражат ум. Но при этом кажутся необыкновенно привлекательными: хочется слушать-слушать-слушать. Впитывать, как измождённая жаром почва — воду, каждое слово. Что, впрочем, и делала юная Кора. Не вмешиваясь в разговор старших подруг, но жадно поглощая всю информацию, которой они, хихикая и перемигиваясь, делились с ней.

На вечеринку к океанидам девушки явились нарядными и счастливыми.

Океаниды тут же обступили их, со смехом и весельем увлекли в хоровод на морском берегу.

Волны ластились к песчаному пляжу, перемигивались в ночном небе звёзды, улыбалась сверху Селена-Луна и, должно быть, сожалела, что сама не может покинуть пост и влиться в их беспечные игры.

Вечер обещал быть радостным.

Но тут по стайке девушек пробежал взволнованный шепоток:

— Крониды здесь! Они смотрят на нас!

Кора бросила взгляд в ту сторону, куда показывали океаниды, но не увидела ровным счётом ничего. Лишь воздух густел и колебался в том месте, где, по словам морских дев, находились боги.

— Левка[2], спой! — попросил кто-то.

Из группы выступила вперёд одна океанида. Она не блистала красотой, её, скорее, можно было назвать миловидной. Очень нежной и тонкой, как молодой тополёк. Серебристые волосы струились по хрупким плечам, а глаза переливались, будто в них опрокинулось море, — такие же изменчивые, бездонные и манящие.

Остальные нимфы, а с ними и Кора, опустились на песок, чтобы насладиться песней своей сестры.

Когда Левка запела, то казалось, мир замер, заслушавшись, — таким мелодичным, дивным и чарующим был её голос.

Левка выбрала печальную песнь — о девушке, мечтающей о несбыточной любви: смертной — к богу.

Кора не совсем поняла, о чём собственно речь, и почему так тоскует девушка, но и у неё на глаза навернулись слёзы.

Океаниды плакали тоже.

Лишь Каллигенейя смотрела куда-то вдаль и будто вновь — вглубь себя и теребила края серебристого хитона.

…мало кто успел понять, что произошло…

Левка вдруг замолкла и исчезла…

Вот была — и нет!

Только ветер, веющий могильным холодом, всколыхнул лёгкие одежды Коры, взвил рыжие волосы.

И, пожалуй, лишь она, в поднявшейся вдруг суматохе и криках, расслышала счастливый смех Левки — нежный, журчащий, кристально чистый…

Ей не ведомо было тогда, что, лишь столетье спустя, в таком же чёрном леденящем ветре унесётся из Серединного мира и она сама.

А потом во тьме и безжизненности Подземного мира увидит единственное дерево — серебристый тополь. Он будет ронять свои листья в озеро памяти… И её сердца коснётся печаль по несбыточной любви, о которой будут тихо нашептывать его ветви… И станет тоскливо, словно от измены.

Тогда юная Кора ещё не знала, сколь разными бывают лики любви…

_______________________________________

[1] Один из эпитетов Аполлона.

[2] Левка (др. — греч. Λεύκη «белый тополь») — в греческой мифологии прекрасная нимфа-океанида, которую полюбил Аид и похитил, увезя в подземный мир. Когда, по истечении определённого ей срока жизни, она умерла, Аид превратил её в белый тополь, растущий на Елисейских полях.

Я отдыхаю. После вчерашнего сумасшедшего дня могу себе позволить просто валяться и смотреть в потолок. Гермес предусмотрительно не заходит — и правильно, самое интересное ждёт его впереди.

Думая об это, злорадно улыбаюсь. Он заслужил, давно-давно заслужил.

Мы с девочками достаточно подробно обсудили план: то, что он остался в пределах этой комнаты — уверена, щит ставили все вместе. И теперь я могу предаваться грустным мыслям и грезить наяву.

Грёзы уносят в далёкое прошлое. Настолько далекое, что оно уже кажется не моим. Потому что в том далёком прошлом, увидев серебристый тополь на березу озера Мнемозины, я могла спросить Владыку Подземного царства, смело глядя ему в лицо:

«Ты любил её?»

Для того чтобы понять, кем раньше этот тополь — мне достаточно коснуться ветвей. Все растения мира сразу же рассказывают мне свои истории. Это деревце тоже не стало держать секретов от меня. Коснулась — и сразу увидела хрупкую среброволосую нимфу, умевшею так дивно петь о невозможной любви.

«Ты любил её?» — поговорила я вновь, потому первый раз он не ответил мне, глядя куда-то поверх моей головы.

Потом вздохнул, притянул к себе, спрятал лицо в волосах и глухо произнёс:

«Это неважно, важно, только то, что здесь и сейчас для меня существуешь лишь ты».

Я помню, как тепло разливалась по телу от его слов, и отступало тягостное чувство брошенности, измены, которое появилось, едва тронула тот тополь.

Тогда я безоговорочно верила ему.

Трудно было не верить, когда с тобой обращаются так, будто ты — ценнее воздуха: исчезнешь — и станет невозможно дышать.

Да, Аид никогда не говорил мне: «Я люблю тебя». Но этого было и не нужно. Он делал всё, чтобы я чувствовала — любима, необходима, единственная.

Он не врал мне.

Тогда не врал. Я это знаю.

И потому я снова спрашиваю его:

«А если я умру — тоже обратишь в тополь и посадишь у озера памяти?»

Он отвечает раздражённо:

«Не говори глупостей. Ты — Богиня. Ты не можешь умереть. Она была всего лишь нимфой, океанидой, ей было не выжить в Подземном мире и тем более не стать его Владычицей».

«И всё-таки, давай порассуждаем, если бы я умерла… Ты бы превратил меня в дерево?»

Задираю голову, заглядываю в глаза.

Он смотрит открыто, душа нараспашку, и в глубине души безраздельно царю я.

Аид ведёт рукой по контуру моего лица, поддевает подбородок, нежно касается губ и лишь потом говорит:

«Нет, не превратил бы. И не посадил»

Что-то обрывается в душе, летит в самый Тартар, отвожу глаза, чтобы он не заметил набежавших слёз.

Но он, конечно же, замечает. И требует:

«Посмотри на меня!»

Вскидываю голову, задираю нос, глотаю слёзы — да, не буду слабой. Если не хочет помнить меня вечно — пусть.

Он усмехается, немного печально, и как обычно отвечает на непроизнесённое:

«Я хочу быть с тобой вечно. С тобой, а не с деревом, Весна. Мало кто знает, но я могу возвращать жизнь. Я бы воскресил тебя, юную, ничего непомнящую, отнёс бы в Ниссейскую долину, а потом — похитил вновь, чтобы никогда уже не отпускать».

И я улыбаюсь: глупая! Надо же, чего надумала себе! Встаю на цыпочки, тянусь за поцелуем, и получаю его — жадный, поглощающий, утверждающий, что я — самый необходимый элемент в его вселенной. Важнее воздуха, воды, огня.

Да, тогда я верила ему…

А сейчас?

Увы, те злые слова — ты мне надоела — тоже похожи на правду. Мы вместе уже не одно тысячелетие. За это время могла поизноситься даже самая крепкая, самая верная любовь.

Снова накатывает тоска, и слёзы бегут по щекам, мочат подушку. Я не всхлипываю, просто смотрю в потолок пустыми глазами и ёжусь от ледянящего холода, которым вдруг сковывает всё внутри…

Но… является чудо, размораживает меня: маленькая девочка с волосами темнее ночи и глазами, что весенние травы. Она тянет ко мне ручки, нежно шепчет: «Мама!», я обнимаю её и чувствую умиротворение, счастье и благодарность.

Пусть я надоела ему, пусть разлюбил, зато он подарил мне дочь, а через неё — вернул силы, желание бороться, сделал вновь Богиней созидающей.

И за это я готова простить ему всё.

И вообще я больше не могу злиться, обижаться, ненавидеть. И даже Разрушительница внутри меня сидит, как довольная сытая кошка — в позе лотоса, тянет «Оооом», познает дзен.

Улыбаюсь почти счастливо и засыпаю, и в этот раз вижу только то, как мы с малышкой бегаем по лугу, и я учу её плести венки.

Просыпаюсь резко, оттого, что меня обливают водой.

Афродита разводит руками:

— Уж извини. Иначе было не добудиться.

Отфыркиваюсь, выбираюсь из мокрой постели, спешно сушу волосы полотенцем.

— Ничего, — успокаиваю её, — проехали. Ты готова?

Афродита кивает. Впервые вижу её такой серьёзной и сосредоточенной. Я никогда не считала её легкомысленной дурой, как другие. Всё-таки ей подвластна предвечная сила — Любовь, перед которой искони склонялись не только смертные, но и боги. Однако мужчины поработили её, направили лишь на удовлетворение своих низменных потребностей. И вот теперь пришла пора Афродите расправить свои точёные плечи и начать утверждать свою власть — начать любить по-настоящему. Той любовью, которая создаёт миры. И я знаю, она сможет, ведь она — великая богиня Любви. И умеет быть очень разной — благостной, перерождающей, стимулирующей творчество, или тёмной, разрушающей, сводящей с ума. Поэтому даже боги её боятся.

Афродита по-настоящему бессмертна. Потому что Любовь не может умереть — тогда рухнет мир.

Но при этом Афродита вовсе не хищница, ей не нравится убивать. Она всегда боялась Ареса, хоть и спала с ним. А вот с Гефестом — чувствовала себя, как за каменной стеной. С ним ей хотелось быть нежной кошечкой, и прятать острые коготки в мягкие лапки.

Она сама рассказала нам об этом вчера. А ещё — о своём котором романе с Гермесом. Плодом этой связи стало двуполое существо — Гермофродит. Словно наглядное доказательство тому, что бывает, если соединить коммерцию и любовь.

Но тогда она играла по его — мужским — правилам.

Посмотрим, что будет теперь, когда торговцу придётся сыграть по правилам любви.

Я улыбаюсь, представляя себе эту картину.

Афродита сегодня выглядит просто обворожительно, даже прекраснее чем всегда.

Она тоже улыбается мне и отвечает:

— Готова как никогда. Пожелай мне удачи.

Я обнимаю её, как давеча обнимала Разрушительницу. Но чувствую не слабость и одиночество, как там, а первозданную мощь.

Афродита выскальзывает из моих объятий, подмигивает и идёт к двери.

— Кстати, — оборачивается она на пороге, взметнув золотой вихрь кудрей, — я зашла к тебе вовсе не за благословением, мамочка, — ерничает без злобы, поэтому не обижаюсь, — а кое-что отдать. По-моему, это твоё.

Она протягивает мне сложенный вчетверо листок.

И я вспоминаю его — записка, что выпала из букета роз сорта «Амнезия», роз цвета лжи…

Тогда я не стала её читать, теперь же она жжёт мне пальцы, я едва дожидаюсь ухода Афродиты, чтобы развернуть послание и прочесть.

Распрямляю бумагу медленно… Даже не знаю, чего боюсь — признаний ли? отповеди? Просто сердце колотится в горле и трудно дышать.

Но в записке нет ничего из того, чего я опасалась, потому что тот, кто писал её — умеет бить, как Владыка, — прямо под дых, по больному, заставляя хватать воздух, как выброшенная на берег рыба…

В записке — только стихи:

Как же мало счастьем нам дается дней!

Много как — тоскою.

Ты была прекрасна. Ты была моей

Верною женою.

Но тебя не стало…[1]

Строчки из песни любви и отчаяния. Её осмелился пропеть перед тронами Владык Подземного царства дерзкий поэт, явившийся в мир теней за любимой женой. Великий Орфей, певец, чьему дару, говорят, завидовал сам Аполлон. Он пел так, что даже сердце самого Аида Безжалостного (хотя есть ли сердце у монстров, что воруют девушек с цветущих полей?) растаяло, и он отпустил прекрасную Эвридику. Или же Владыку тронули слёзы, которые блестели в глазах его жены, царицы Подземного мира, Персефоны?..

Как бы там ни было, но, случалось, Аид потом задумчиво повторял: «Как же мало счастьем нам дается дней!/ Много как — тоскою…», глядя, как его жена собирается уходить наверх на долгие восемь месяцев…

Это стало чем-то вроде их секретного кода: уходя к цветам и солнцу, Персефона уносила в сердце эти слова. Они не позволяли забывать, не позволяли изменять…

…тогда любовь показала мне ещё один из своих ликов — милосердный, безрассудный, жертвенный…

И сейчас прекрасный и печальный голос Орфея, звуча в памяти, уносит меня в далёкий мир, где я верила, что любима…

____________________________________

[1] Автор стихов — Павел Алёшин.

…красавицей она не была. Скорее миловидной — тонкой, хрупкой, большеглазой, курносой. Но для Орфея — самой красивой на Земле, потому он и воспевал её во всех своих одах и гимнах. Ведь красота в глазах смотрящего.

Вон, сама Персефона смотрит на Владыку Подземного мира и видит в нём привлекательного мужчину, хотя другие (и она сама, прежняя) считают его уродом.

Персефона улыбнулась своим мыслям и провела тонким пальчиком по ладони Аида. Тот мгновенно отозвался на прикосновение, бросив на жену вопросительный взгляд.

Персефона убрала руку, подперла ею щёку и продолжила наблюдать за вновь прибывшей душой.

Эта душа была дерзкой. И совершенно не боялась Подземных Владык, восседавших в зале судейств на своих золотых тронах. Остальные — трепетали, стенали, причитали и выли. Особенно те, кого эринии, с довольным хохотом, утаскивали на Поля Мук.

Эта же, задрав прелестный носик, безапелляционно заявила, глядя на царя и царицу аида:

— Я здесь ненадолго, муж придёт за мной. Потому что наша любовь — сильнее смерти.

Аид поморщился, будто увидел перед собой не юную милую деву, а противную букашку, и наклонился к Персефоне:

— Моя царица, кто эта душа?

Персефона полуобернулась к нему, так чтобы можно было говорить будто бы лично, дыханием взвивая волосы у него на виске (Аид полуприкрыл глаза, наслаждаясь нежданной и очень интимной лаской) и произнесла с лёгкой издевкой:

— Это — Эвридика, мой царь, нимфа, жена аэда Орфея. И, кажется, она собирается нарушить законы нашего мира и вернуться на поверхность…

Об Орфее здесь знали — ведь он приходился внуком Мнемозине, богине памяти, большую часть времени проживавшей в Подземном мире: знаменитого певца произвела на свет одна из дочерей Мнемозины — муза эпической поэзии Каллиопа, а отцом — приходился бог рек Эагр.

Поэтому выслушав жену, Аид хмыкнул:

— Та самая Эвридика…Я представлял себе её куда красивее…

Говоря это, он не сводил глаз с ослепительного личика своей жены, чья красота превосходила даже Афродитину… Конечно, на фоне дивной царицы Подземного мира любая другая женщина казалась простушкой. Тем более — для Аида.

Персефона смутилась от пристального обжигающего взгляда, щёки её тронул нежный, полупрозрачный румянец, отчего она сделалась ещё свежее и краше. Но она всё же покачала головой и попеняла Аиду:

— Царь мой, как ты груб!

— За то честен. В отличие от аэдов.

Аид презрительно скривил свои тонкие губы, показывая, как он относится к «поэтическим преувеличениям».

Эвридика же фыркнула и осмелилась заявить:

— Ты не прав, Владыка. Певцы тоже честны. Просто существуют сравнения, метафоры, эпитеты…

Девчонка играла с огнём. Он и полыхнул в чёрных глазах Аида, заворачиваясь в огненные вихри. Подземный Владыка сжал двузубец так, что тот едва не треснул.

Но и тут Эвридика не дрогнула, продолжала смотреть дерзко и прямо, как всегда смотрит женщина, познавшая настоящую любовь.

Персефоне был знаком этот взгляд, она сама смотрела так же.

Аид тихо бесился. Поэтому голос его стал нежным, словно шёлк. Правда, наглую душу он не удостаивал и полувзгляда.

Да и обращался только к жене:

— Думаю, моя царица, нам следует отправить эту любительницу поэзии на Поля Мук. Пусть научится подбирать эпитеты к слову «боль».

Персефона судорожно вздохнула. Её любимый эпитет был — «невыносимо-сладкая». Его ей удалось прочувствовать на себе накануне ночью. Поэтому сейчас — от того воспоминания — нежные щёки Персефоны вспыхнули, будто утренняя заря. Она плотнее сжала ноги, поскольку низ живота стянуло в узел желанием, и прогнулась в спинке, из-за чего тонкая ткань хитона обтянула скульптурной формы грудь, которая идеально помещалась в ладони Аида.

Муж же, наблюдая эту картину, буквально пожирал взглядом юную Богиню Весны: жена всегда будила в нём неутолимый голод. Ему всегда было мало её. Ведь из четырёх отведенных им месяцев приходилось тратить драгоценные часы на суды, например.

Сейчас Персефона чувствовала его взгляд, как прикосновение, будто он и впрямь раздевал её, осыпая каждый открывшийся участок кожи жадными поцелуями.

Сознание мутилось, и трудно было оценивать ситуацию.

Вон и Эвридика заёрзала, переключая внимание Владык на себя:

— Эмм… — протянула она.

Персефона положила узкую ладошку на руку Аида и сказала, всё-таки собравшись с мыслями:

— Мой царь, отправить эту неразумную душу на Поля Мук мы успеем всегда. Нынче же лучше оставить её в моей свите — очень уж любопытно посмотреть, явится ли за ней её аэд?

Муж самодовольно улыбнулся:

— А ты жестока, — проговорил он почти с восхищением, — пусть будет по-твоему.

Зеленокожие нимфы — личные прислужницы Персефоны — утащили Эвридику с собой. Глупышка оглядывалась и всё кричала: «Благодарю, царица! Благодарю»

Персефоне же было жаль малышку: как велика должна быть любовь, чтобы пойти за возлюбленной в Подземный мир?

Аэды лживы и трусливы — Аид прав.

Суды закончились, и муж поспешил увести её в спальню. Сегодня они искали эпитеты к слову «совершенство». Персефона парила в облаках, утопая в нежности и страсти…

Потом они лежали расслабленные. Аид на боку, подперев голову рукой, любовался ею. В глазах его сейчас сияли звёзды, из которых складывалось её имя. Такой взгляд — теплый, влюблённый, с искорками счастья — могла видеть только она. И то — в такие вот минуты полного удовлетворения.

Персефона чертила узоры тоненьким пальчиком на широкой груди. Ей не хотелось говорить вообще ни о чём, но при этом вопрос так и прыгал на языке. И она всё же спросила:

— Почему ты не любишь аэдов?

— Потому что когда они видят кого-то, вроде тебя, они начинают говорить дурь: «В языке нет слов, чтобы описать такую прелесть!»

Персефона хихикнула — так ловко передразнил Аид сладкоголосых певцов любви.

— А разве ты сам, когда увидел меня впервые, не потерял дар речи?

Аид притянул её к себе, нежно поцеловал и грустно произнёс:

— Сравнила! К тому времени я сто лет безвылазно сидел в своих подземельях. Вокруг — только рожи, морды, пасти, клыки, когти… Поднялся на поверхность — а тут такое чудо. Любой онемеет.

Она устроилась у него на груди и слушала, как — только для неё — взволнованно колотится сердце того, кого полагали бессердечным.

— Я помню, ты танцевала, — его голос звучал сейчас хрипло, — а я смотрел и думал: «Неужели в подлунном мире возможна такая красота».

Персефона приподняла голову и лукаво поинтересовалась:

— Хочешь станцую вновь? Только для тебя.

Он тут же согласился, и глаза его сказали в тот миг её куда больше, чем все восторженные оды поэтов.

А потом — они долго разучивали эпитеты к слову «моя»…

…Орфей всё-таки пришёл.

Живой, поправ существующий порядок, явился в Царство Смерти. И сейчас стоял пред тронами Владык, как недавно стояла его жена. Смотрел дерзко и смел требовать:

— Верните её.

Аид хмыкнул:

— С чего ты взял, что я верну. Никто не возвращается из Подземного мира.

Орфей мотнул чёрными вихрами:

— Твоя царица возвращается.

— Она не умирала…

Разговор принимал опасное русло — Персефона физически чувствовала, как кипит её муж. Ещё немного — и грянет буря. Поэтому она положила ладонь на его руку и осторожно пожала: остановись! не злись! он не стоит!

Аид немного успокоился, но всё же резко произнёс:

— Не смей сравнивать себя с богами!

— Ну так и я — не простой смертный. Моя бабка — богиня, а мать — муза. Жена была нимфой. Могу сравнивать!

Аида давно бесило подобное положение вещей: боги и богини вступали в отношения с существами более низкими, производили на свет вот таких полукровок, которые мнили себя равными.

— У бога есть оружие, и он всегда бьёт наверняка, — гордо произнёс Аид. — Ты так можешь? Сможешь сразить бога?

И крепче сжал двузубец.

— Хочешь проверить? — нагло заявил Орфей и вытащил из-под гиматия кифару.

А Персефона мысленно схватилась за голову: напрасно Аид затеял этот спор! Ой, напрасно!

Орфей тронул струны чуткими тонкими пальцами и запел — голос его звучал красиво, ярко, мощно:

Как же мало счастьем нам дается дней!

Много как — тоскою.

Ты была прекрасна. Ты была моей

Верною женою.

Но тебя не стало…

Песня была так прекрасна и печальна, что Персефона не сдерживала слёз, бежавших по щекам.

Когда затихли последние звуки, что проникли, кажется, до самых сводов огромного зала судейств, ей было страшно взглянуть на Аида. Но она всё-таки осмелилась: муж сидел очень прямо, глаза были закрыты, челюсти плотно стиснуты, костяшки пальцев, сжимавших двузубец, побелели.

Глаза он всё-таки открыл, и Орфея буквально смело яростью бога — впечатался в стену, должно быть, крепко ударившись.

— Забирай свою жену, и убирайтесь! — зло сказал Аид.

Прислужники споро выволокли Эвридику и толкнули её к Орфею. Тот попытался обнять жену, но руки проскальзывали через бесплотную тень.

Представление Персефона досматривала сама — Аид развернулся и ушёл ещё после своего «убирайтесь».

Царица же поспешила к ним.

— Не трать силы, Орфей. Она обретёт плоть, только когда выйдет из Поземного мира на свет.

Орфей кивнул и поднялся.

— И ещё, помни, — взволнованно проговорила она, — ты ни в коем случае не должен оборачиваться, пока вы не покинете пределы аида. Иначе она останется здесь навсегда.

Орфей поблагодарил за подсказки, спрятал кифару и направился к выходу. Беззвучная скользнула за ним Эвридика.

И Персефона сжала кулачки: хоть получилось! хоть бы дошли!

Она отлично помнила, как сама обернулась, первый раз уходя отсюда на поверхность. Видение стоящего на коленях Аида, истерзанного отчаянием и невозможностью, сложно забыть даже через века.

И сегодня её ждало не менее печальное видение — Эвридика, стеная и сетуя, вернулась назад. Припала к ногам царицы, долго рыдала, виня себя: это она окликнула Орфея, а они уже почти пришли к выходу.

Персефона разочаровано вздохнула — их любви не хватило веры друг в друга и пошла к Аиду — упрашивать того отправить Эвридику на асфоделивые поля.

Упросить удалось, но в ту ночь ей пришлось узнать, какие эпитеты имеет слово «злость»… К утру она охрипла, выкрикивая их. Синяки потом долго сходили с её бедер и ягодиц, а лоно — горело огнём… Ведь он брал её, как Владыка, — безжалостно и неистово…

…в день её ухода Аид тогда первый раз процитировал:

Как же мало счастьем нам дается дней!

Много как — тоскою.

Ты была прекрасна. Ты была моей

Верною женою.

Но тебя не стало…

Персефона обняла его, склонила голову на грудь…

— Я буду всегда. Я богиня, я не умру.

Аид набрал пригоршню медного шелка её волос и поднёс их к губам. Потом горько сказал:

— Умереть можно, не прерывая жизни. Например, умереть для Подземного мира, оставшись навсегда наверху.

— О нет, мой Владыка, так я тоже не умру…

И потянулась за поцелуем.

Орфея растерзали менады,[1] и он вновь предстал перед троном Владык.

Правда, в этот раз был куда менее дерзок.

Аид сразу же предложил ему отправиться на асфоделивые поля, где блуждала, тоскуя и плача, Эвридика, но аэд, к его удивлению, попросил отсрочку.

— Может, я могу что-то сделать для тебя, Владыка? — юлил он.

— Хорошо, — согласился Аид (в тот день он прибывал в благостном состоянии), — напиши песнь в честь Владычицы Персефоны.

Орфей вскинул голову, поймал нежную улыбку прекрасной царицы Подземного мира и со вздохом сказал:

— Ты просишь о невозможном, царь. Нет в людском языке слов, чтобы описать столь совершенную красоту.

Аид лишь горько рассмеялся в ответ и отправил поэта на поля асфоделей. Где тот вскоре тоже стал бродить, скорбя и причитая, и совсем разучился писать песни. К тому же — так и не узнал Эвридику в сонме теней, что плавали над теми полями…

Вот таким изменчивым оказался лик той любви, вошедшей в легеды.

Но зато у Персефоны с Аидом появился свой тайный код. Каждый раз, провожая её, он произносил строки из той песни, и когда доходил до слов: «Тебя не стало», Персефона обязательно отвечала:

— Я — богиня, я буду всегда, я буду с тобой.

И действительно возвращалась раз за разом, столетие за столетием…

Только к нему.

_____________________________________

[1] Менады (др. — греч. Μαινάδες «безумствующие», «неистовствующие»[1]) — в древнегреческой мифологии спутницы и почитательницы Диониса.

* * *

Да, Гермес прав, Аид никогда не клялся мне в любви. Но и не нужны были его клятвы, заверения, слова, вселенная к ногам…

Зачем? У меня и так была любовь, которой завидовали боги.

Что же сделала не так? Когда оступилась?

За что ты наказываешь меня, Владыка?

Сижу, комкаю лист бумаги и не плачу. Больше не плачу, только чёрное отчаяние воет в душе.

Розы «Амнезия» и стихи нашей любви, наш секретный код…

Ты хотел, чтобы я забыла? Чтобы умерла для тебя по-настоящему, да?

Но не на твоих глазах, чтобы не пришлось превращать в тополь или — чего хуже — оживлять… А то пришлось бы выполнять обещанное: нести в Ниссейскую долину и вновь похищать, ведь слово Владыки — непреложный закон.

Я обещала себе больше не чувствовать боли, больше не сожалеть, радоваться тому, что имею. А не получается.

Он ударил, как бог! Наверняка! Пожелал моей смерти!

Это… так больно… Эриниям не снилось!

Но главное я не понимаю — за что? За любовь? За верность? За сына?

Вздыхаю, мну записку и бросаю её на пол.

Не стало меня для тебя — что ж, значит, так тому и быть.

Значит, хватит раскисать и пора становиться сильной.

Вытираю слёзы, иду ванну. Потом — переодеваюсь в удобные джинсы, водолазку и кроссовки, и беру со стола другой листок — план острова, на котором нас держит Гермес. План раздобыла Сешат — её, как меня — растения, слушаются любые письмена. Вот и этот — сам в руку лёг.

Как мы и предполагали ещё в штабе Аида, остров — искусственного происхождения. По сути, это огромный корабль. А значит, как на любом судне, здесь есть командная рубка. Из неё-то и можно вырубить силовое поле, которое делает остров невидимым даже для технологий богов.

Вот туда-то мне и надо. Запоминаю план, а потом уничтожаю его — вместе с запиской Аида. Хорошо, что в комнате предусмотрительно поставлен шредер: Сешат попросила поставить его ещё вчера, когда работала на компьютере.

Итак, мой выход.

Я несколько тысячелетий прожила с тем, кого люди называли «Невидимый» [1]: таиться, беззвучно скользить, прятаться я умею хорошо. Когда-то Аид сам взялся меня тренировать. Когда я поинтересовалась: «Зачем?», резонно заметил, что в Подземном мире всегда стоит быть начеку, и умение появляться будто из неоткуда — весьма нужное качество. Трудно не согласиться с такими доводами.

И вот теперь — крадусь, как заправский шпион. Я умею двигаться быстро-быстро, ни одной камере не засечь. В конце концов, я — богиня, и меня тренировал лучший разведчик Титаномахии. Тренировки, правда, нередко переходили в жаркие поцелуи и не менее горячий секс в самых … не подходящих для этого местах… Но такой «метод преподавания» давал свои плоды: сейчас мне любой ниндзя может позавидовать.

Скольжу, перекатываюсь, пробегаю за пару секунд огромные комнаты — они тянутся-тянутся бесконечной анфиладой.

Но вот и дверь, за которой моя цель.

Оттуда доносится весёлый смех Афродиты:

— … сказки? Серьёзно?

— Представь себе, — мурлыкающим тоном произносит Гермес.

Набрасываю флёр невидимости и проскальзываю в комнату.

Действительно, рубка управления: множество экранов, кнопок, каких-то схем и неведомых мне приборов.

Эх, Загрея бы сюда. Или хотя бы Макарию. Вот бы им где разгуляться. А я в этом ничегошеньки не смыслю.

Вся надежда на тебя, Дит. Жги! — как говорит молодежь.

И Афродита жжёт: удобно устроилась прямо на пульте, между каким-то рычажками. Тонкое серебристое платье с глубоким декольте и длинным разрезом открывает больше, чем скрывает. Впрочем, даже полностью обнажённая, Афродита будет выглядеть не пошло. Такая совершенная красота не нуждается в одеждах.

Тёмно-золотые волосы тяжелой волной падают на узкую спину, серебряные браслеты позвякивают на тонких запястьях.

Будь я мужчиной — слюнями капала бы: Афродита красива абсолютной, космической красотой. Одевать такую красоту — всё равно, что кутать статую. Поэтому она и предпочитает открытые платья.

Немудрено, что Гермес, который буквально нависает над ней, уперевшись руками по обе стороны её бедёр, прямо-таки искрит от желания.

Вслушиваюсь в их разговор.

— … сказки оказались более действенными. Мифы, знаешь ли, поизносились. Да и общественная мораль несколько изменилась. Хотя… архетипы, безусловно, мифологические остались.

— Какие, например? — она слегка подаётся вперёд, и их лица почти соприкасаются. Идеально красивые лица. Безупречные, какие и должны быть у богов.

— Красавица и Чудовище.

Афродита немного бледнеет. Ещё бы — ведь эта история появилась на свет, благодаря дрязгам в её семье.

— Знаешь, — говорит она, — я совсем ничего не смыслю ни в сказках, ни в мифах, ни в этих… как его… архетипах… метафорах… эпитетах… С этим — к Сешат, милый.

Она невинно хлопает длиннющими ресницами, а сапфирной бездне глаз прыгают бесенята.

— Мы же не за этим сюда пришли, — тянет она чуть обиженным тоном гламурной кисы, — помнишь, ты мне кнопочку обещал показать?

Кладет ладошку ему на плечо, дует прелестные губки, делает милую капризную мордашку.

— Обещал — покажу, — выдыхает он ей на ухо. — Могу прямо сейчас.

Изящная мужская ладонь с тонкими длинными пальцами скользит вверх по стройной женской ножке, выше и выше, замирая на тыльной стороне бедра.

— Показать? — выдыхает он.

— Да, — почти стонет ему в губы она.

Я оглядываюсь: кадуцей рядом, у левой руки Гермеса. Без присмотра! Неразумно так раскидывать божественные артефаты.

И поскольку ребята сильно увлеклись поиском совсем не той кнопки, хватаю атрибут Гермеса (а он тяжёлый, хоть и кажется на вид лёгким) и обрушиваю его на затылок главного вора Олимпа. Тот оседает, утыкаясь лицом в живот Афродиты.

Та легко сталкивает его на пол и зло уставляется на меня (я, к тому времени, успеваю снять флёр):

— Зачем ты влезла?! Мы были так близки!

— Угу, — отзываюсь, — я заметила.

Она спрыгивает с пульта и оглядывает бесконечные ряды кнопок.

— Что теперь делать будем? Как мы её найдём?

Пожимаю плечами — об этом не подумала, но способ, которым мы хотели раздобыть данную информацию, скажем так, дал сбой…

Нет, Дит, безусловно, не дура, но… имеет ряд слабостей. Особенно, в передней части тела.

Но нам на выручку неожиданно приходит Сешат.

— Девочки! У нас получилось! Вы как-то разомкнули контур! Я услышала Тота! — раздаётся у нас в головах. То, что Афродита тоже слышит — вижу по изменившемуся лицу. Мы — боги, нам не нужны специальные средства связи для общения. Но удивляться тому, что конкур оказался замкнут на самого Гермеса, будем потом, сейчас нужно послушать Сешат. Она дело говорит: — Кора, попробуй связаться с кем-нибудь из своих.

Закрываю глаза, мысленно представляю его себе в мельчайших подробностях — чуть сутулый, в растянутом свитере, рожки в волосах — и произношу, вкладывая всю тоскую по нему, нерастраченные любовь и нежность:

— Загрей!

Через несколько мучительно долгих мгновений приходит желанный ответ:

— Мама?

И вскоре — на всех экранах — лицо моего сына. Замечаю круги под глазами, красные белки, всклоченные волосы — наверное, не спит и просиживает за компьютером. Совсем Аид его не бережёт! Увижу — пришибу!

Загрей улыбается, машет Афродите.

Та колдует над Гермесом — капает ему на губы голубым веществом, что спрятано в её изящном кулоне.

— Доламываем защиту, — сообщает Загрей довольным и немного плотоядным тоном, — и будем вас вытаскивать оттуда.

— Нет, — мотаю головой, — только Гебу и Сешат. У нас с Афродитой тут ещё пара дел.

— Мам! — возмущается сын.

— Неспорь, — резко обрываю я. Афродита закатывает глаза: мол, ну и дети пошли. Она шепчет красивое заклинание, и Гермес поднимается вверх: он теперь спит, довольно крепко и блаженно улыбается.

Афродита кладет ему в руки кадуцей и магией вытаскивает из комнаты.

Мы остаёмся вдвоём с Загреем.

Несколько секунд я борюсь с собой, но потом всё-таки спрашиваю:

— Как отец?

Загрей хмыкает:

— Кто ж его разберёт. Замкнулся в своей броне. Это у тебя были ключи от всех его тайников. А для других он вечно в режиме «не-подходи-убьёт». Холодный, злющий… На всех рявкает…

— Знаешь, — говорю, — он отправил мне букет… Буквально через несколько часов после того, как я ушла.

Сын невесело улыбается:

— Думаю, я тогда погорячился. Он же любит тебя.

Судорожно сглатываю — Загрею необязательно знать, как ранят и цепляют меня эти слова.

— А вот я не думаю. В букете была записка — стихи. Строфа из песни Орфея. Аид всегда цитировал её, когда я уходила наверх.

— Интересно… — Загрей реагирует вовсе не так, как я ожидала.

— Интересно? — почти возмущаюсь я.

— Да, — говорит сын. — Было же что-то ещё?

— Сообщение на голосовую почту.

— Сейчас поищу…

— Что? — удивляюсь я.

— Сообщение!

— Но как?

— У нас же твой телефон на прослушке. Через «С.О.Б.»

О предвечный Хаос! Этот негодяй и сына втянул! Видно ли дело — собственную мать прослушивать.

— Вот это?

Он кликает по файлу, на экране бегут рванные волны, а голос — холодно чеканит мой приговор: «Хорошо, что ты ушла… Ты мне надоела…»

Каждое слово — удар ножа. Я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть.

Загрей подаётся вперёд:

— Мама! Мамочка!

Вдох-выдох, я спокойна, не надо сына нервировать, ему и так не сладко.

— Всё хорошо, дорогой, — вымученно улыбаюсь я. — Что скажешь?

— Скажу… что странное сообщение… оно — явно смонтированное… из разных кусочков. Долго рассказывать: в общем, у меня тут такая программа, она разбирает на составные части, вычленяет тональность и прочее…

— И чтобы это могло значить? — спрашиваю, хотя уже начинаю догадываться сама.

— Шифр, — озвучивает мою догадку сын. — Звенья головоломки. Если ты правильно соберешь, то поймешь, что происходит на самом деле. Это — подсказка тебе.

Хороша подсказка! Ещё парочку таких — и от меня не останется и следа. Но… это же Аид! У него всегда и всё — жестко и бескомпромиссно. Только так и можно в его мире.

Значит, будем разгадывать ребус.

— Мам, — нежно говорит Загрей, — я буду рад ошибиться на его счёт. Потому что если то, что он мелет в этом сообщении правда… то я не знаю… урод он редкий тогда, и не отец мне.

— Я тоже буду рада ошибиться, — печально заявляю я.

— Мамуль, отключаюсь. Защиту взломали, ставим портал, будем вытягивать девочек…

Любимое изображение исчезает.

И тишина вокруг вдруг становится… громкой и осязаемой.

Голос в ней — что камнепад:

— Ну, здравствуй, Весна. Долго же ты шла ко мне.

Оборачиваюсь — высокий тонкокостный старик, одетый в классический белый костюм, стоит в дверях. Руки в карманах, перекатывается с пятки на носок, рассматривает меня, как диковинную зверюшку.

Пожимаю плечами, говорю честно:

— Я вообще не хожу к незнакомцам.

— Тогда давай знакомиться, — он переступает через порог, и комната внезапно становится тесной, меня давит и гнёт гигантской силой. Но я всё-таки ещё могу дерзить:

— Зачем?

— Потому что мне нужно показать тебе все лики любви, пока ты не перестроила этот мир.

Он делает ещё шаг ко мне, и мы оба проваливаемся в черноту…

_______________________________________

[1] Слово «Аид» в дословном переводе означает «невидимый», «незримый».

Сон тринадцатый: Зашифрованные чувства

Она больше не боялась не темноты, не тумана с картинками, не даже безымянности и забвения. Теперь она умела с ними справляться.

Поэтому сейчас её глаза быстро привыкли к непроглядному мраку вокруг — и двигаться стало легче. Так же просто она миновала изменчивый туман. А вот с именем было сложнее. Приходило много и разных, и все были её. Она могла отозваться на любое из них — на Кору, Персефону, «мою Весну», но почему-то чувствовала — это будет неправильно, выведет не туда. И ждала, когда её окликнут тем самым именем, что сейчас более всего нужно.

— Мама!

Темнота исчезла.

Нынче насколько хватало взгляда — разливалась абсолютная белизна. И никакого другого цвета. Даже глазам больно.

И — словно яркое пятно на белом листе — девочка лет пяти. Она тоже одета во всё белое, отчего длинные волосы, буквально укутывающие маленькое тельце, кажутся темнее самой тьмы.

— Мамочка! Ну что же ты так долго!

Теперь она идёт уверенно, приближается к малышке, берёт за руку.

И они идут рядом по бескрайней белизне.

Обе — в ослепительно белом.

— Мамочка, ты уже знаешь моё имя? — девочка вскинула вверх прелестное личико. Одинаково изумрудные глаза и у матери и у дочери дари друг другу любовь и нежность.

— Да, милая, — ответила она, — я назвала тебя Агрианома[1].

Девочка захлопала в ладоши:

— Мамочка! Как мне нравится моё имя! — и снова бросила на маму вопросительный взгляд: — Мам, скажи, а я, когда вырасту, тоже буду такой красивой, как ты?

Она нежно улыбнулась девочке:

— Что ты! Ты будешь куда красивее!

— Мама, а я выйду замуж?

Откуда у ребёнка такие мысли? Сначала же вырасти нужно!

— Конечно, милая, если захочешь.

— А мой муж будет любить меня так же сильно, как папа любит тебя?

Как хорошо, что здесь — не больно, что не перехватывает дыхание, как от удара под дых.

Можно отвечать спокойно и взвешенно:

— Я надеюсь, что гораздо сильнее.

Девочка упрямо мотнула головой:

— Нет, мамочка, сильнее уже нельзя…

Так… нужно срочно отвлекать ребёнка от таких разговоров и переключать на что-то более безобидное.

— Хочешь, я научу тебя плести венки?

Малышка посмотрела на неё удивлённо.

— Хочу… Но… здесь же нет цветов, — девочка повела рукой, — смотри: ни одного самого малюсенького цветочка нет!

И действительно — только белизна на сотни километров вокруг.

Первый цвет, что приходит в этот мир, чёрный. Он в буквальном смысле падает с неба — хотя где небо в это кромешной белизне?

С неба падали огромные чёрные, как волосы Аргианомы, градины — буквы: «л», «у», «г».

Она быстро сложила их в короткое слово «луг». И вокруг — зазеленело, запестрело, зацвело.

Малышка рассмеялась:

— Мама! Мама сколько цветов! Давай скорее плести венки! — и вприпрыжку побежала собирать цветы.

Девочка приносила матери яркие маки, строгие дельфиниумы, весёлые ромашки. А та — сплетала их в изящную композицию. Венок вышел очень красивым. Арианома, водрузив его себе на голову, радостно смеялась и кружилась среди цветов.

Мать откровенно любовалась ею.

Но вот девочка остановилась, огляделась и задумчиво приложила крохотный пальчик к губам. Похлопав зелёными глазёнками, наконец, спросила:

— Мама, а почему здесь так тихо? Нет ничего, кроме наших голосов?

И тут же сверху, теперь уже приминая цветы, упали буквы — «л», «у», «г».

И девочка, взглянув на них, воскликнула:

— Смотри! Можно же наоборот! — и сложила слово «гул».

Пространство тут же наполнилось звуками — жужжанием пчёл, стрёкотом кузнечиков, шорохом пробегающего в траве зверька…

Так — они наполняли свой новый мир красками, звуками, запахами. Много-много слов являлось им. Теперь они уже не падали тяжёлыми градинами, а обнаруживались под кустом, перекатывались галькой в ручье.

Их мир вышел красивым и совершенным.

— Мама! — радостно проговорила Агринома. — А давай пригласим сюда всех-всех! Папу, брата, бабушку, тётей с дядями… То-то нам весело будет жить!

И мать, держа малышку за руку, пообещала так и сделать: ведь последнее слово, которое они собрали, было «Любовь». И переворачивать это слово совсем не хотелось.

_____________________________________

[1] Агрианома (др. — греч. Αγριανομη) — дочь богини Персефоны, супруги Аида в древнегреческой мифологии. Многие отрицают то, что Аид отец Агрианомы, т. к. был бесплоден, что не везде указывается. Поэтому в нашей версии она дочь Аида и Персефоны.

* * *

…мы стоим посреди абсолютной белизны. И поскольку на белом невозможно определить, где верх, где низ, невозможно проследить линию горизонта, то кажется, что мы внутри сферы. И трудно сориентироваться. Кажется, одно неловкое движение — и ты сгинешь в белом мареве навсегда. Или — покатишься кубарем, как перекати-поле.

— Что это? — спрашиваю я, оглядываясь.

Старик смотрит на меня немного лукаво:

— Всё, что ты захочешь, Весна.

«Весна» в его устах коробит меня, словно кто-то беззастенчиво коснулся грязными руками самого святого. А бархатные нотки, которые чудятся мне вместе с хрипловатым, чуть усталым голосом, и вовсе неуместны. Раньше они будоражили и согревали. Теперь — мне холодно, я обхватываю себя руками и, надеюсь, бросаю злой взгляд на своего непрошеного визави.

От меня зашифровали чувства, залили ориентиры белым, сбили с толку. Но я знаю, где-то там меня ждёт девочка с чёрными волосами, и я приду к ней, чего бы это мне не стоило.

А старик, между тем, продолжает:

— Хочешь, создай здесь новый мир — с лугами и лесами, полный любви и гармонии, — поводит рукой: и по стенам (хотя откуда стены у сферы?) бегут картинки — красивая молодая женщина с маленькой девочкой собирают цветы, темноволосый мужчина наблюдает за ними с нежностью, парень лет двадцати, — чуть сутулый, со смешными рожками — перебирает струны гитары, женщина средних лет с тяжёлыми золотыми косами расставляет угощения на импровизированном столе. От этого сладкого видения больно щемит в груди. Старик щёлкает пальцами. Вокруг темнеет, и Разрушительница поднимает шипастые лозы, готовая ударить. — Хочешь, создай тьму, — указывает на моё Альтер-эго собеседник. — Тебе решать, тебе творить.

Но я лишь сильнее закрываюсь от него и хмыкаю с ехидством:

— В честь чего такая невиданная щедрость?

Он пожимает плечами:

— Может быть, в честь того, что я, наконец, нашёл тебя? Ту, которая сможет это сделать?

Неубедительный аргумент, но других мне не предоставляют. Значит, будем добывать информацию сами.

— А ты тогда что будешь делать? — уточняю я. — Стоять и смотреть? Или же — пользоваться плодами моего труда?

— Не то и не другое, — говорит он. — Я буду доносить весть о тебе жителям нового мира.

Щурюсь недобро: знаем мы вас, вестников, и то, как вы вести доносите, и какие. Отлично помню, как некий вестовой донёс Аиду о моей «измене» — крутил картинки на обманчивом тумане.

— С чего ты решил, что изберу тебя в качестве своего ретранслятора? И что он мне вообще нужен?

Старик улыбается, как мог бы улыбаться дедушка — внучке:

— Затем, что Боги-создатели не могут говорить со своими творениями напрямую. Всегда нужен тот, кто будет трактовать людям волю богов. А почему я? Поверь, лучше меня никто не может этого сделать.

Теперь я уже смеюсь ему в лицо:

— Надо же какая самоуверенность!

— Это факт, дорогая.

Меня передёргивает вновь.

— Если будешь фамильярничать и дальше — мы вообще прекратим разговор.

Старик разводит руками:

— Ты сама поставила меня в тупик: как мне тебя называть. Корой[1] вроде уже не по статусу. Персефоной?.. Но так, уйдя от мужа, ты отказалась от царствования. Весной? Слишком интимно. Как же мне быть?

— Ты ведь хочешь, чтобы я создала для тебя мир? — он кивает. — Вот и зови Создательницей. Я не против.

— Договорились, Создательница.

— Хорошо, — киваю я, — и поскольку разговор будет долгим: нам бы присесть.

— Так за чем дело стало? — усмехается он. — Твори!

Ну что ж — попробуем: я представляю себе столик и пару уютных кресел. Они тут же материализуются.

Я приглашаю собеседника сесть и начинаю:

— Чтобы я выбрала тебя своим вестником, мне нужно знать кто ты и каковы твои цели? Так нам легче будет работать.

— Я — один из демиургов Звёздного Чертога, — не без гордости говорит он.

Звёздный Чертог… Значит, мы были правы, когда решили, что предстатели оного замешаны в похищении богинь. Только вот…

— Зачем демиургу — богини?

— Как бы тебе пояснить… Все демиурги обладают способностью к сотворению. Наверное, поэтому они добры, мудры, неконфликтны. Только я вот родился… дефектным. Все мои творения выходили наперекосяк, вроде чудовищ из твоих снов.

Вспоминаю тот паноптикум, что недавно продемонстрировал мне Гермес, и невольно вздрагиваю. Как он там сказал: миры-чудовища особенно в цене. Миры-химеры. Миры-монстры.

Старик словно прочитывает мои размышления и добавляет:

— На самом деле все миры — тексты. И их легко можно изменять интерпретацией. Чуть-чуть подправил миф — и вот уже другой мир, другая вселенная.

«И мы поверим, что они — наши», — шепчет в голове голос Тота.

— Интерпретация — вот моя сила.

Страшная сила, надо признать. Оттого я и невольно ёжусь и мотаю головой:

— Всё равно ничего не понимаю. А зачем тебе тогда Гермес. Он ведь не созидатель?

Старик удобно разваливается в кресле и закуривает сигару (откуда только взял? Я ведь её не создавала?):

— Ты создала место для уютной беседы, — отвечает он на не заданный вопрос. — А уют каждый понимает по-своему. — Выпускает кольца дыма в идеально-белое небо (небо ли?) над нами. — А Гермес… Он замечательный вор и отличный коммерсант. Украсить и продать — разве это не первооснова мира?

Усмехаюсь:

— Не моего точно.

— Ты свой ещё не создала, — он сбивает пепел в чёрную пепельницу в виде распластанной лягушки, — и сразу же отвечая на незаданный вопрос. А ещё потому, что Гермес — мой сын.

Хорошо, что я в этот момент ничего не пью и не ем, потому что закашливаюсь до слёз.

— Он же всегда гордился тем, что сын Зевса. И Зевс гордился тем же.

Старик разводит руками:

— Интерпретация. Там подчистил, там подправил, там подсказал, там аэды спели… И готов миф.

Мы поверим, что они — наши.

Хорошо. Пусть. Ибо зачем ему врать?

— Но новый мир вы всё-таки не создали, и принялись за старый, за тот, что был…

— Да, к сожалению, для создания нужна любовь. А по доброй воле Афродита в своё время со мной уйти отказалась. Когда же я свёл Афродиту с Гермесом… Вышло… в общем, Гермофродит…

Да уж — невесёлая семейная сага.

— Но всё же, ты отказался от творения через Любовь? Зачем-то стал искать меня?

— Да, — кивает он, — потому что в тебе была и любовь, и красота, и вечная молодость. И даже тьма. Ты, а не она, оказалась совершенством.

— И всё же, если я откажусь, чтобы именно ты продавал и интерпретировал мифы моей вселенной, что ты сделаешь? Как заставишь?

Он пожимает плечами:

— Тогда я просто убью её.

И в абсолютной белизне перед нами появляются те двое верзил, что запирали меня в подвале. Они держат коленопреклоненную Афродиту. Её руки вывернуты назад, а огромные лапищи уродов давят на хрупкие плечи.

У меня перехватывает дыхание: мы привыкли к тому, что богиню убить нельзя, Любовь убить нельзя. Но мне демонстрируют сейчас: можно! и ещё как!

Дит вскидывает голову, и я ловлю грозный синий взгляд из-под упавших на лицо золотых прядей.

И вдруг понимаю: шантаж, угрозы — это так мелко, так по-смертному, что даже смешно.

Дефектный демиург, говоришь.

Ну что ж, кажется, ты забыл: сам только что дал мне возможность создавать законы этого мира.

А ещё, кажется, ты забыл или не учёл: Любовь — не просто богиня, она суть и основа мира. В Афродите нет красоты и юности? Ха!!! Да ты, видимо, слеп, демиург? Нет тьмы?

Вон как кривятся идеальные губы Киприды! Какое синее — тёмное — пламя мечется за опушкой длинных ресниц.

Убьёшь её? Ну что ж, попробуй.

Я тоже встаю, опускаю руки вниз — и из-под пальцев, словно хлыст, выстреливают шипастые лозы. Моя кожа больше не меняет цвет, ногти не обращаются в когти, а волосы — вон, их взвивает неизвестно откуда взявшийся ветер — по-прежнему горят огнём. Да, во мне есть тьма. Отныне я с ней одно.

Я — Персефона, Богиня Подземной весны. Я выбираю это имя.

И шагаю навстречу Афродите.

Она тоже поднимается.

Что ей, предвечной, путы смертных. Даже если они используют технологии Звёздного Чертога. Это ничего не меняет.

Любовь — ось мироздания. Не только Звёздный Чертог, вся вселенная вертится вокруг неё.

Пленители Афродиты отлетают в стороны, катятся по белизне, тихо воют. Глупцы, они недооценили ту, из-за которой вспыхнула самая известная в истории война.

А вот старик бледнеет. Он, пошатываясь, встаёт и хватается за край стола.

А мы с Афродитой берёмся за руки.

Одежды слетают с нас, теперь только золотое сияние да длинные кудри — весь наш покров.

Мы — богини, негоже нам стеснятся наготы.

Мы прекрасны, негоже прятать красоту.

Мы готовы к войне.

Весна и Любовь — рука об руку.

И идеальная белизна поглотившей нас сферы трещит по швам. Из трещин вытекает тьма. И в мир — робко, неспешно, — возвращаются краски: чёрный и алый. Они свиваются, как змеи, текут, переплетаются, ложатся в ладонь острым копьём.

Вы забыли, жалкие, Любовь может разить наповал! А весенняя буря способна смести с лица земли валуны, деревья и даже селенья.

С кем вы вздумали тягаться, безумцы!

Мы бьём наотмашь, и хохочем над неудачником-демиургом, который корчится у наших ног.

Откуда-то выбегает Гермес, пытается прикрыть собой отца, машет на нас кадуцеем.

Бледный, глаза испуганные, куда девалась былая спесь.

Воином он никогда не был.

А ещё — у него в арсенале нет собственных слов: только ворованные, только купленные, только интерпретированные…

А свои мы ему не отдадим.

Но из ворованных слов тоже способны рождаться чудовища.

Сейчас они — бесчисленные, скалясь, — обступают нас. Ядовитая слюна каплет из разверстых пастей, когти подрагивают, желая рвать плоть…

Гермес ухмыляется, уверенный в победе.

Но… у него нет своих слов.

Наши же приходят — самые важные, самые правильные, избавленные от шелухи интерпретаций, расшифрованные, понятные…

Приходят, когда уже почти не остаётся сил для битвы, когда армия монстров берёт нас в кольцо…

Мы произносим их одновременно, но каждая — со своим посылом, к своему адресату.

Всего три слова:

— Я люблю тебя… — и оказываемся услышанными.

Едва я произношу эти слова, как сильные руки обивают мою талию. Меня окутывает мощью того, кто пришёл на зов…

Одной рукой он прижимает меня к себе, в другой — сжимает двузубец.

Рядом же с Афродитой взлетает вверх тяжёлый молот, чтобы разнести вдребезги голову очередного монстра…

Это хорошо…

Хорошо, что больше не надо воевать.

Можно провалиться в блаженную тьму, чтобы прийти в себя в маленькой квартирке над флористическим салоном «Весенний сад» от горячего поцелуя и нежно-горького:

— Ну, здравствуй, Весна моя.

Тёплый, полный любви взгляд, говорит мне, что я всё поняла правильно: иногда нужно просто прочесть послание наоборот, увидеть скрытое между строк.

И тогда — расшифруешь чувства…

__________________________________

[1] Намёк на то, что имя Кора в переводе означает «дева», «девственница».

* * *

…если Аид и Тот так переглядывались, Персефона точно знала: добра не жди. Оба бога выглядели не лучшим образом — потрёпанные, невыспавшиеся, в грязных одеждах. И почему-то топтались у входа в Подземный мир, преграждая путь туда законной царице. Поэтому Персефона уперла кулачки в крутые бёдра и протянула:

— И что это значит?

Мужчины вновь обменялись взглядами, замялись, Аид потупился и запустил пятерню в засаленную шевелюру, а Тот как обычно начал уклончиво и издалека:

— Ну тут такое дело…

Персефона тихо закипала. Эти двое юлили и изворачивались, словно нашкодившие юнцы, которых за проказой поймала строгая мать.

Богиня хмурила идеальные тёмно-рыжие брови и топала ножкой.

Аид прокашлялся и перебил друга:

— Давай лучше я, — проговорил он, голос при этом звучал хрипло и осевши, как будто царь Подземного мира… долго пел, вернее, орал дурным голосом… — … в общем, Весна, тут кое-что случилось… Одним словом, в Подземный мир тебе сейчас нельзя.

Персефона склонила голову набок:

— Не объяснишь ли, дражайший супруг, почему?

Она интересовалась вкрадчиво, вроде бы ласково, как делала обычно, когда очень злилась…

— Видишь ли… В общем… Одним словом… Короче, там не прибрано.

— А что же, мой царь, тот, кого зовут Безжалостным и Ужасным, не покараешь своих разленившихся слуг?.. — она бы, может, и дальше продолжала гневную тираду, но тут между Аидом и Тотом просунулась голова в венке из плюща. Голова икнула, присвистнула и расползлась в счастливой улыбке:

— О, а вот и жена домой вернулась…

Потом, прямо под ноги Персефоне выкатилось нечто, которое на поверку оказалось… Дионисом. Этого нового олимпийца считали богом вина и веселья. И он всячески старался оправдать свою репутацию гулёны и распутника…

— Так! — грозно произнесла Персефона. — Не прибрано, значит. А ну-ка с дороги! Хочу посмотреть, во что ты, муженёк, превратил наш мир, стоило жене ненадолго отлучиться.

Аид вновь переглянулся с Тотом, и оба отступили, пропуская Персефону. Шатаясь и оскальзываясь, поднялся и Дионис, тщетно пытавшийся при этом замотаться в кусок в замызганный кусок ткани, служивший, по-видимому, ему всей одеждой…

Вся странная процессия двинулась следом за царицей Подземного мира, которая пылала праведным гневом.

Неладное Персефона почувствовала сразу, как только оказалась на берегу Стикса. Перевозчик Харон сидел на берегу, свесив ноги в ужасную реку, а рядом с ним извивались в неприличном танце зеленокожие подземные нимфы…

— Эвоэ! — кричали они, дёргая старика то за бороду, то за сбитые в колтун волосы. Харон при этом блаженно улыбался.

Персефона поспешила отвести взгляд: такое ещё потом в кошмарах приснится — улыбающийся Харон!

Чем дальше она шла, тем больший размах принимала открывающаяся её взору вакханалия.

Последней каплей стала картина, встретившая её в тронном зале.

На ступенях сидел Танатос, с остановившимся взглядом, у ног его валялись собственный меч и единокровный брат, надо признать, изрядно потрёпанный. Пол был усыпан белыми и чёрными перьями.

Троица неподкупных судей — Минос, Радамант и Эак — обнимались и пытались друг у друга выяснить:

— Ты меня уважаешь?

Полуголый Загрей отплясывал что-то дикое в компании вакханок, поочерёдно притягивая к себе то одну, то другую, чтобы страстно поцеловать.

А Макария, икая и прикладываясь к амфоре, окидывала окрестности тоскливым взглядом и бормотала:

— Оставьте меня… У меня экзистенциональный кризис…

Лишь Геката оставалась здравомыслящей в эпицентре этого безумия — она развела руками, всеми шестью, будто желая показать: вот, мол, что тут творится, когда ты уходишь…

И тогда Персефона взорвалась:

— Немедленно прекратить! — воскликнула она.

И мир испуганно замер.

Остановились танцы, песни, а у некоторых даже прекратилась икота. Царица Подземного мира умела гневаться, это знали все.

— Загрей! В свою комнату! Живо!

Бедняга кивнул, икнул и исчез.

— Макария! Я тебе сейчас такую экзистенциональную трёпку устрою! Ты же девочка!

Богиня Блаженной смерти мгновенно протрезвела и вытянулась в струнку, но сделать это было непросто, потому тёмный хитон так и норовил сползти с плеча.

— Танатос! Ты-то, ты! От тебя я ждала благоразумия!

Убийца тряхнул головой и в следующую минуту воззрился на неё взглядом совершенно трезвым и острым, как отточенный меч.

Сзади раздались аплодисменты: Персефона обернулась — и увидела Аида во всём великолепии Владыки, и Тота, сияющего мудрой красотой. И следа не осталось от недавних забулдыг, которые встречали её у входа в Подземный мир.

— Браво! — сказал Аид, и в глазах его светилось восхищение. Только он умел так смотреть на неё. — Ты — истинная царица, Весна моя.

Персефона поняла, что оказалась в центре глобального розыгрыша, это злило и печалило одновременно.

Она грустно спросила:

— Так может быть, царь мой, ты объяснишь мне, что происходит на самом деле?

— Да, но не здесь, — сказал он и, шагнув к ней, наконец обнял за талию и притянул к себе: — Всё объясню, — и, подхватывая её, охнувшую, на руки, рявкнул: — Быстро привести всё в порядок. Танатос, отвечаешь лично!

Лишь Дионис, удобно устроившись на коленях молодой вакханки и демонстрируя всем своим видом, что ничего не собирается делать, грустно произнёс:

— Ну вот! А как славно всё начиналось. Аид, я же говорил тебе: давай нашлём на неё безумие.

Аид хмыкнул:

— Только безумной Весны мне не хватало, — и унёс свою царицу в комнату над виварием. Ту, где она чуть не метнула шипастые лозы в Загрея.

Тот уже ждал их здесь.

Аид бережно поставил её на пол и сказал почти строго:

— Сядь.

Персефона опустилась на самый краешек стула.

Аид сложил руки на груди и проговорил:

— То, что ты видела, было тактической подготовкой.

— К чему? — возмущение ещё не покинуло её, так же как и обида с разочарованием. — К грандиозной попойке?

— К её возможности, — сказал Аид. — Воин никогда не знает, что его ждёт, и какое оружие пустит в ход враг. Этим оружием вполне может стать вино.

— Не может стать, — вклинился в разговор Тот, — а часто становится. Недаром же говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Напоить противника — прекрасный способ выведать у него всё секреты, усыпить бдительность.

Аид кивнул:

— Каждое слово — правда. И потом — ты слышала Диониса — вино способно сделать безумным даже бога. Этому надо уметь противиться.

Персефона вдруг обмякла: стратеги и тактики не удосужились посвятить в свои игры её!

«Ты уже достаточно взрослая, чтобы принять», — всплыли в голове слова мужа, сказанные перед тем, как она в первый раз оказалась в этой комнате.

Сейчас он тоже посчитал её достаточно взрослой, чтобы понять и принять? Или — наоборот — слишком юной и глупой, чтобы посвятить в свой план? Или… она для него лишь подопытный кролик? Часть стратегии.

Стало вдруг невыносимо холодно и больно.

Тот предупредительно ретировался, а Аид — тут же кинулся к ней, обнял, спрятал лицо в волосах, лихорадочно шепча:

— Я идиот. Мне не следовало так поступать с тобой.

— Не следовало, — грустно произнесла она, ей сейчас не хотелось ни его поцелуев — таких виноватых, особенно — ни его объятий, ни объяснений.

Горький привкус предательства почему-то оседал на губах, когда их касались губы Аида. Приторно-сладко-горький аромат лжи.

Она вдруг поняла, что совершенно не знает его. Не знает, на что он способен. Кто он на самом деле? Она всегда распахивалась для него — до конца, до всех тайников души.

А он?

— Аид, оставь меня сейчас.

Он кивнул, поднялся и сказал:

— Хорошо, но только отнесу в спальню.

Она вскинула на него почти умоляющий взгляд, но Аид поспешил торопливо заверить:

— Нет, Весна моя, в спальню — лишь для того, чтобы ты могла прилечь и отдохнуть. Я не коснусь тебя, не волнуйся.

Она не волновалась: она не хотела, чтобы он касался её даже, когда нёс.

— Я сама… ладно?

Он судорожно сглотнул и кивнул.

Персефона прикрыла глаза, а когда открыла их вновь — то очутилась уже в своей спальне.

Здесь можно было броситься на кровать и разрыдаться.

Наутро, бродя по своему царству, которое снова приобрело привычный вид, Персефона не встречала ни мужа, ни сына. Они, должно быть, чувствовали себя виноватыми и старались не попадаться ей на глаза.

Зато под одним из белых тополей, что росли на берегу Озера Памяти, обнаружился Дионис. Грустный и подозрительно трезвый.

Она присела рядом и злорадно хмыкнула:

— Вино закончилось.

— Нет, — мотнул головой самый странный из олимпийцев, — желание пить.

— Да неужели? И почему же?

— Пора мне, царица. Задержался я здесь. Вот только заберу мать и уйду.

Ах да, Семела. Персефона помнила эту историю страшной мести Геры. Ведь Семела была простой смертной. Как и другие, она не могла видеть истинный лик бога. Но Гера, прознав об очередной интрижке Зевса, явилась к его новой пассии под видом её кормилицы и убедила Семелу, что она должна потребовать от Зевса доказательства его божественности — а именно явится во всём своём божественном величие. И то ли Семела была убедительной, то ли Зевс оказался слишком тщеславен. В общем, явится-то он явился, а вот возлюбленная богоявления не пережила. Рассыпалась в прах у его ног, только и остался лежать на земле несчастный младенец Дионис.

Примерно так. Во всяком случае, если верить аэдам. Если допустить, что они сочиняли историю на трезвую голову. А вот в это верилось мало. Да и глаза Диониса — странные, винно-лиловые, — будто смеялись над такой версией.

Но кем бы на самом деле не была Семела, сейчас она прибывала в Элизиуме. Отправляя её туда, Аид так и сказал: «Она уже достаточно настрадалась при жизни».

— Ты ведь знаешь закон, — сказала Персефона, — никто не может уйти из Подземного царства.

Дионис посмотрел на неё лукаво и прыснул в кулак:

— Ой, да ладно. Мне список показать, кто от вас ушёл целым и сравнительно невредимым: Тесей, Орфей, Геракл… Мне продолжать?

Персефона вскинула руку: довольно! Он прав! Этот безумный и вечно пьяный бог прав! Последнее время в Подземный мир шастают все, кому не лень. И возвращаются! Может быть они с Аидом слишком милосердны и снисходительны?

Дионис покачал головой:

— Это ты — слишком милосердна и снисходительна, о, Несущая разрушения.

Персефона вздрогнула — нечасто называли её так. Это имя пугало.

— Да-да, — продолжал, между тем Дионис, — так и есть: всё решаешь ты, Аид только подстраивается под тебя

— Ты говоришь так, — возмутилась она, гордо вскидывая голову, — словно не Аид здесь Владыка.

Дионис посмотрел на неё так, словно заглядывал в самые потаённые уголки души. Персефоне даже стало страшно: на юном прекрасном лице Бога виноделия грустно поблёскивали тысячелетние глаза.

— Значит, он не сказал тебе?

Персефона не поняла о чём речь, но от слов Диониса стало неуютно.

— Не сказал что?

— Кто ты есть на самом деле…

— Ты не заставишь меня усомниться в муже! — Персефона сжала маленький кулачок. Однажды обманчивый туман едва не настроил их друг против друга. Но урок выучен и больше не выйдет!

Дионис примирительно вскинул руку:

— Да ради Хаоса Предвечного! — проговорил он чуть насмешливо. — Я никогда никого не заставляю. Особенно, женщин. Особенно, таких красивых…

Он подался вперёд, приблизился к Персефоне вплотную, и вдруг — начал стареть на глазах, миг — и рассыплется в прах. Но иллюзия мгновенно сгинула, лишь насмешливые винно-лиловые глаза шарили по её лицу.

Дионис был не просто красив. Что порочное, запретное, тёмное было в его красоте. Инфернальное, делающее его почти пугающим. Недаром же он так удивительно к месту смотрелся в Подземном мире, словно сам — подземный. Только хуже здешних монстров, опаснее стигийских болот, жарче, чем Флегетон…

Персефона почувствовала, что сердце сбивается с ритма, дыхание стало тяжелым и сбитым, приоткрывая нежные губы, как лепестки розы.

Дионис завораживал, лишал рассудка и воли. Да, такому не нужно заставлять… Женщина сама покорно прогнётся со сладостным стоном…

Как Персефона теперь.

Дионис обвел тонкими пальцами абрис её лица, чуть коснулся губами уголка губ — будто обжег, и отпрянул.

— Но, думаю, тебе будет интересно узнать, что ты для него лишь подопытная зверюшка. Одно из чудовищ его вивария. Как-нибудь загляни в эту штуку с кнопочками, которых полно в его лаборатории. Узнаешь много интересного.

Персефона вскочила, стряхивая с себя наваждение. Её заполняло возмущение и ужас — ведь этот наглец почти соблазнил её и едва не поцеловал, а она даже не сопротивлялась!

Дионис ухмыльнулся:

— Если бы я захотел, я бы поцеловал, поверь. И тебе бы понравилось.

— Мерзавец! — зло бросила она. Но злилась скорее на себя. Подпустила — легко и близко. Да ещё и гадости про мужа слушала. Хотя после недавнего … эксперимента — Персефона это назвала для себя так — она и сама несказанно злилась на Аида. Но это их отношения. И им самим и разбираться. Так зачем же этот бог со странными старыми глазами кидает в её душу семена сомнения?

Он словно считал все её метания:

— Потому что ты сама подготовила почву для них, Разрушительница. Ты усомнилась первой — и правильно, кстати, усомнилась. Знаешь, к какой войне они готовились здесь? К войне с тобой. Когда ты очнёшься и восстанешь.

Дальше Персефона слушать не стала, она бросилась прочь. Потому что в душе царили мрак и раздрай. Она больше не показывалась тогда из своей половины. Хотелось всё переваривать и уложить в голове, чтобы не наделать глупостей.

Позже она узнала, что Дионис всё-таки ушёл и увёл свою мать — Аид сам их отпустил. Кажется, взамен ему отдали… ветку мирта.

Но тогда Персефону это мало интересовала. Пару дней спустя после своего появления в Подземном мире, она бесцельно блуждала по царству и даже не сразу сообразила, как очутилась в комнате над лабораторией с виварием.

Над одним из столов — а их было здесь довольно много, светился голубоватый квадрат, перед которым располагались плоские камешки. Кажется, Дионис назвал их кнопками.

Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, оттуда доносился голос Аида, и Персефона решила разузнать, что там происходит.

К её удивлению, комната оказалась полна мелких божков, божеств, духов, и все они, рассевшись на ступеньках амфитеатра, затаив дыхание слушали Владыку Подземного мира.

— Не всегда следует верить написанному. Вернее, вы должны помнить, кто адресат и предположить, что он мог написать на самом деле. Прочесть то, что между строк. За текстом.

Тот как-то учил её этому искусству, и у неё даже получалось.

— Лучше всего писать «наоборот». Если любите, пишите «ненавижу». Если жить не можете, пишите «ты мне надоела, уходи». Вас правильно поймёт только адресат. Ведь сложнее всего раскодировать зашифрованные чувства.

Персефона горько хмыкнула: а ты тоже шифруешь от меня свои чувства, моя царь? Говоришь, что любишь, а сам… Впрочем, ты никогда не говоришь мне этого…

Стало почему-то так горько, больно и пусто.

Эмоцию поймал Загрей: он как раз сидел возле двери и буквально внимал каждому слову отца. А тут обернулся и удивлённо уставился на неё.

— Мама? — прошептал одними губами.

Персефона поманила его пальцем.

Аид, конечно же, заметил их переговоры и кивнул: мол, иди.

Загрей поднялся и вышел в коридор к ней.

— Мама! — тут уже проговорил радостно и бросился в объятия.

Она тоже обняла и прижала к себе.

Даже не заметила, как её мальчик вырос и перегнал её саму на целую голову.

Персефона гладила его жёсткие чёрные волосы, касалась забавных рожек и нежно улыбалась, чтобы скрыть подступающие слёзы.

Она не сразу поняла, что сын, целуя ей руки, винится — что подыграл отцу, что не предупредил.

— Мальчик мой! — прошептала она. — Глупенький! Если я на кого и злюсь, то это точно не ты, милый.

— Спасибо, мамочка, — ответил он. — Я так скучаю по тебе.

— Я тоже, милый, — Персефона вдруг лукаво подмигнула сыну: — Как ты относишься к тому, чтобы провести немного времени вместе?

Загрей даже на месте подпрыгнул от радости.

— Вот и замечательно! — Она кивнула на голубой квадрат над столом: — Тогда научишь свою старую мать пользоваться вот этой штукой.

— Старую! — рассмеялся Загрей. — Скажешь тоже!

И, действительно, она выглядела скорее как его девушка или как сестра, притом — младшая, но ни как мать.

Обучать её Загрей вызвался с энтузиазмом.

А Персефона оказалась хорошей ученицей, из тех, что всё быстро схватывают налету.

Даже Аид, застав их однажды за этим занятием, одобрил такое решение. Правда, вытащил Персефону из-за монитора — так называлась эта штука с голубым свечением, сказав, что много работать вредно, и унёс в спальню.

Они ещё толком и не поговорили после той истории, и сейчас Персефона вырывалась и даже пыталась укусить. Только кто бы её отпустил.

Аид применил способ, срабатывавший всегда: сжал запястья, прижал к стене, впился в губы голодным поцелуем.

И она ответила.

Не могла не ответить — изголодалась сама. Одежду они сдирали молча, вернее, лихорадочно целуясь.

А потом — после страсти — любуясь друг другом, лежали рядом, и он, перебирая рыжие локоны, сказал:

— Завтра — напомни — я покажу тебе один материал…

Она сонно кивнула и устроилась у него на плече.

А утром — обнаружила на постели папку с надписью: «Разрушительница». Открывала дрожащими руками, не удосужившись даже одеться, лишь замотавшись в покрывало.

Листала, читала страницу за страницей, приходя в ужас от прочитанного — век за веком, год за годом, она была под наблюдением у своего мужа.

Чудовище.

Разрушительница.

… она ушла на поверхность, так и не дочитав до конца.

Она слишком хорошо знала, что нужно делать — пора затевать игры богинь. И пусть Олимп вздрогнет.

И никто не сможет их остановить…

— Любимая, — нежно шепчет Аид, — ты позвала меня…

Его взволнованный голос прерывается от переполняющих эмоций. Я заглядываю в глаза — эти чёрные бездны, где обычно клубится первозданный мрак, — и вижу только свет. Так много света. Он распахнут передо мной до самых недр души. Без масок, без скорлупы. Даже не бог, просто мужчина, для которого существует только одна женщина во вселенной.

И мне бы злиться, обзывать предателем, кидаться упрёками.

Но я не могу. Я позволяю сгрести себя в охапку, осыпать поцелуями скулы, шею, ключицы.

— Думала, я отпущу тебя? — он чуть насмешливо заглядывает мне в лицо. — Не надейся — я не настолько благороден.

Я немного отстраняюсь и ударяю кулаком в плечо, но добиваюсь лишь того, что моя ладонь попадает в плен, чтобы быть зацелованной.

— То есть, — недобро прищуриваюсь я, — Аскалафа с зёрнами граната тогда тоже ты подослал? Чтобы на показ меня отпустить, а на самом деле — иметь поводок, чтобы притянуть обратно?

Он невесело усмехается:

— Ты можешь мне не верить, но про Аскалафа я, правда, не знал. И был тогда страшно зол на него. Прямо с наслаждением отдал на растерзание твоей матери.

— О да, она не пощадила беднягу, — меня до сих пор, тысячелетия спустя, передёргивает от воспоминания, как тонкий мальчишка обращается в юркую ящерицу.

Вздыхаю, опускаю голову Аиду на плечо: как же мне всего этого не хватало — его сильных рук вокруг моей талии, тепла большого тела, ощущения мощи, исходящей от древнего бога. Как приятно теперь свернуться ласковым котёнком и не думать ни о чём.

Но думать надо, и ответы знать хочется. Хотя о некоторых я уже догадалась, но не мешало бы услышать всё, как есть.

Вопрос мне задавать даже не приходится: Аид, как обычно, считывает его в моих глазах, когда поддевает лицо за подбородок, чтобы мы встретились взглядами. Как же он красив, когда вот так вот светится от любви.

— Это был завершающий этап твоего перерождения, — сообщает Аид. — Твоя мистерия. Теперь ты — совершенная богиня.

— Ты знал об этом с самого начала?

Он лишь самодовольно ухмыляется.

Вот же гад!

Пытаюсь вырваться, удрать, но меня не пускают, лишь сильнее прижимая к себе.

— Разумеется, знал, — говорит он, но вовсе без радости, напротив слова его горчат, — ты ведь моё секретное задание, помнишь? Как там этот мерзавец Дионис тебя обозвал — «подопытная зверюшка»? Ооо, — злорадно тянет он, — я заставил его проглотить эти слова…

— Так ты и об этом знал? — так, кажется, несмотря на все свои обещания не злиться больше, начинаю закипать.

— Конечно, это же была проверка.

Ах даже так! И ты, милый, наверняка её и придумал. Всё-таки выбираюсь из его объятий, отползаю на другой конец кровати, кутаюсь в одеяло, потому что резко холодает. Прячусь за водопадом волос. Так лучше. Это мой уютный мирок.

Говорю почти зло:

— Тогда ты знаешь и то, что я её провалила.

— Нет, вовсе нет, — говорит он, приближаясь ко мне, отводит волосы, целует в висок, — напротив, ты легко и просто сбросила наваждение. А ведь Дионис действительно способен насылать безумие даже на богов.

Аид тащит меня к себе вновь, прямо в коконе одеял.

— Спрашивай дальше, — требует он, — у тебя же множество вопросов. В том числе неприятных.

— И ты, — вздыхаю, — можно подумать честно ответишь на все.

— Да, — просто говорит он, — клянусь Стиксом.

— Пфф, — фыркаю рассерженной кошкой, — можно подумать, что эта клятва что-то значит. Ты уже клялся однажды не предавать меня и не сомневаться во мне.

— А я никогда не предавал и не сомневался. Ни одной минуты. Я всегда верил тебе и в тебя. Но, к сожалению, последний этап перерождения требовал… вот такого испытания веры — твоей и моей.

И начинает торопливо рассказывать: мол, всё задумали в Звездном Чертоге. На самом деле они там приглядывают за всеми пантеонами сразу, и если где-то идёт дисбаланс — считают нужным вмешаться.

— Как в твоём случае, — говорит он. — Несмотря на то, что ты обняла свою тьму, что, вроде бы приняла её и смирилась с ней, окончательно не переродилась. Не склеилась в одно целое. А нестабильная богиня твоего уровня — это опасно. Но, прежде всего — для тебя самой. Тебя могло разорвать, в буквальном смысле.

Да, я отлично помню, что творилось со мной в самом начале, когда стали только приходить те странные сны. Сны, где я блуждала в тумане, не помня своего имени… Но они словно вели меня к главному сну — про мою дочь.

— Вот и придумали в Звёздном Чертоге многоходовку, — продолжает Аид. — Даже прислали Демиурга — курировать проект.

Всё должнобыло пройти идеально, и поэтому некоторые участники действа даже не знали, что на самом деле играли роли. Всё должно было быть максимально правдоподобно. Даже Гермес до конца не понимал, что именно происходит, но ему хорошо заплатили. Афродита получила возможность примириться с собой, понять пределы своей истинной силы, почувствовать себя по-настоящему великой богиней. Геба — ну хотя бы просто привлечь к себе внимание, ощутить свою значимость. Сешат — выйти из тени своего мужа.

Это был экзамен для всех нас.

— И наш разрыв тоже, — горько произносит Аид. — Чтобы ни у кого не возникло сомнений. Особенно, у тебя. Поэтому я и откладывал много лет последний этап перерождения — на нём тебе нужно было причинить боль, равной которой ты не испытывала.

Боль, конечно, причинил и качественно. Но сомнения у меня всё равно возникали. Может, причина в его подсказках, которые не позволили мне усомниться полностью?

— А те монстры? Они изрядно вымотали нас с Афродитой…

— Они тоже были настоящие.

— Но они могли бы убить нас! Мы тогда уже почти потеряли силы.

— Вы обе приняли правильное решение и позвали нас с Гефестом.

Я заглядываю в его глаза и вижу в них тревогу, боль, вину. Можно было бы сказать — он заслужил! Но ведь это не так. Пусть я и была его «секретным заданием», но всё же он искренне любил меня: знаю точно — я теперь умею чувствовать и распознавать любовь. Любил и любит. И верит. Иначе как бы отпускал каждый год на поверхность на целые восемь месяцев, зная, что там вокруг полно соблазнов и красоты? Да и каково ему было согласиться на эту авантюру с моим перерождением — и тогда, и теперь, — понимая, что он на самом деле может потерять меня навсегда? И ведь ввязался он в это, чтобы спасти меня. Ценой собственного спокойствия и счастья!

Но я всё-таки хочу прояснить всё до конца.

— А как же наша фиктивная свадьба?

Аид наматывает мой локон на палец и, наклоняясь к уху, шепчет:

— Зачем нам свидетельство какого-то божка с Олимпа, если нас повенчали Предвечные — Хаос и Эрос? Взгляни на свои запястья, любимая.

И я с удивлением только теперь замечаю, что мои запястья обвивают две нити: черная — правое, красная — левое. Такие же — и у Аида.

Он нежно смотрит на меня и говорит:

— Ты всегда была для меня больше, чем просто жена, Весна моя, ты была частью меня. Ты струилась в моих жилах, звенела в биении сердца, оседала дыханием на губах…

Я и сама почти перестаю дышать. Аида считают тёмным, но сейчас он сияет ярче Аполлона. Аида считают скрытным, но сейчас он весь — нараспашку передо мной, до самых потаённых уголков души.

Но я не унимаюсь. Прояснять — так прояснять всё. И, недобро сощурившись, пеняю ему:

— Поэтому ты поспорил на меня с Зевсом? Гермес показал мне…

Аид в наглую ухмыляется:

— Весна, ну где логика? Я ведь спорил с ним ещё до того, как узнал тебя. Как увидел впервые. Тогда я мог бравировать, это было легко.

— А потом? — задираю голову, заглядываю в лицо.

Он дарит мне ещё один тёплый сияющий взгляд, кутая меня в него, как в кокон.

— Потом стало невозможно жить без тебя, моя любовь, моё наваждение, моё наказание.

— Ах, наказание, значит?! — снова пытаюсь вывернуться и убежать от него.

Но мне опять не дают. Более того, прерывают дальнейшие возражения самым бесцеремонным образом — запечатывая рот жадным поцелуем, при этом, сжимая мои запястья, чтобы не вырывалась и не царапалась.

С трудом оторвавшись от моих губ, он всё-таки отвечает мне:

— Конечно, наказание, — говорит, чуть усмехаясь, — и самое невероятное счастье.

Снова ловлю его взгляд: мне надо знать всю правду до конца. Хватит недомолвок за тысячелетия.

— А проект Разрушительница? Ведь этого потребовал у тебя Зевс за проигрыш в споре? Контролировать меня? Держать в узде?

— Да, — очень горько и очень тихо.

— Как же ты согласился? — произношу с трудом, потому что снова чувствую нож в сердце.

— Формально, — произносит он. — Иногда достаточно показать видимость согласия. И получить время и возможность искать способы… вызволить тебя — великую и прекрасную Богиню Подземной Весны, древнюю, как мир.

— И что же за способ ты нашёл, не понимаю? — мотаю головой.

— Спровоцировать тебя на игры богинь, а потом — самому наказать.

— Странное наказание — выпустить наружу стихию, разрушение.

— Поймать и обуздать её, заключить в тебе ещё раз, слив ваши сущности. Я рассказывал тебе тогда.

— И отказался.

— Да. Я бы просто не смог. Там мерзкий, унизительный обряд. И вообще мне не за что было наказывать тебя.

Спаситель мой ненормальный. Экспериментатор. Никогда не думал, как отдача ударит по нему самому? А ещё — воин, стратег!

Страшно представить, что он пережил за эти века. Начиная с того суда, где собственную жену постановили видеть всего четыре месяца в году!

А потом… страх, отчаяние, вечная вина, ненависть к себе…

Аид никогда не ныл, не жалел себя, а, как и полагается воину, встречал всё один на один, не позволяя другим влезать в его битву.

Тянусь к нему, обнимаю.

Несколько секунд мы просто обнимаемся, чтобы проникнуться друг другом. Потом он бережно опускает меня на подушки и целует, высвобождая из единственной моей одежды — кокона одеял. Всё ниже и ниже — ключицы, грудь, живот… И здесь замирает, а потом вскидывает на меня какой-то ошалевший взгляд.

— Ты… Это правда?.. не ошибся… — задыхаясь, шепчет он.

Значит, почувствовал. И говорить не пришлось.

— Правда, — улыбаюсь я, — у нас будет девочка. Дочка. С твоими волосами и моими глазами.

Аид судорожно сглатывает и — вдруг сползает с кровати, опускаясь на колени. А потом берёт мою ступню и покрывает поцелуями.

— Богиня моя… — шепчет он, — созидательница… Почему меня назвали Богатым и Щедрым? Я нищий скупец перед тобой, Весна моя.

К своему ужасу я вижу, как его трясёт. Не такой реакции я ожидала на это известие — ведь он так мечтал о дочери.

— Такой подарок! Мне! После того, что я натворил?!

Я не понимаю, что происходит, почему вместо радости черты моего мужа искажает отчаяние? Почему он отшатывается? Вцепляется себе в волосы и судорожно хватает воздух?

Я снова что-то сделала не так? Может, я всё-таки ошиблась и не нужна ему? Ни я, ни дочь.

Мне не удаётся сдержать всхлип, отворачиваюсь, тру глаза…

Нет… ну нельзя же так… нет…

И тут он бросается ко мне, обнимает, прижимает к себе:

— Моя светлая, моя единственная, не плачь. Просто… просто я не знаю, как отблагодарить тебя за твою щедрость. Мне следовало бы положить вселенную к твоим ногам…

Я глажу его по щеке, колюсь щетиной (не брился, наверное, всё то время, пока длилась заварушка с моим перерождением) и улыбаюсь:

— Ну почему вы, мужчины, думаете, что нам обязательно нужна вселенная к ногам?

— А что нужно, Весна моя? Скажи мне! Научи меня!

Я пожимаю плечами и… озвучиваю заветную мечту:

— Просто семья. Тихая и спокойная жизнь. Мир, полный любви, в котором я бы растила нашу дочь. Уютный уголок под солнцем. Мне не нужно многого, Аид. Короны, троны, власть, политические игры — это не для меня. Всё, чего я хочу, обычную семью, Аид.

Он вдруг отстраняется, кивает:

— Всё так и будет, Весна. Твоё желание — закон, — но встаёт и направляется к двери.

Бессильно тяну руку вслед.

Но он не оборачивается.

Почему, муж мой? Разве я захотела слишком многого? Или ты снова понял мои слова как-то слишком по-своему?

Он не имеет права уходить сейчас, потому что теперь точно не прощу.

Никогда больше.

Однако дверь закрывается за ним, а у меня больше нет сил даже плакать.

Бессонье: визиты и встречи

За неделю я привыкаю к мысли, что меня в очередной раз оставили одну, снова не объяснили мотивов, не удосужились посвятить в выводы. Но почему-то в этот раз мне негрустно, с губ не сходит счастливая улыбка, а предчувствие чего-то хорошего витает в воздухе. Хочется приплясывать и петь.

Я не буду в этот раз поспешно осуждать действия Аида. В конце концов, после нашего откровенного разговора не доверять мужу было бы неправильно. Я до сих пор греюсь воспоминанием о его сияющем взгляде и теплоте в голосе. Он обязательно появится и всё мне объяснит. А пока я буду просто ждать, как веками ждала нашей встречи. Ждать и предвкушать воссоединение. А оно обязательно будет, я в это верю.

Вон и малышка, являясь каждую ночь во снах, говорит, как она любит папу и ждёт встречи с ним. А если она верит в эту встречу, значит, так и будет.

А пока я могу погрузиться в любимый мир цветов. Сейчас, в последний месяц осени, они особенно хороши — природа щедро разливает краски перед тем, как уйти на долгий зимний покой.

К тому же оказалось неожиданно много желающих соединить свои судьбы в конце осени, и у меня отбоя не было от клиентов.

Но один клиент, точнее клиентка, удивил меня особенно.

… я спускаюсь вниз в слегка приподнятом настроении, в душе — уж сама не знаю почему — всё полнится счастливым волнением. Вхожу в зал своего салона и… замираю.

Каллигенейя, обычно такая строгая и рассудительная, сидит на моём флористическом столе и болтает ногами. Рядом, в бумажных стаканчиках, исходит паром кофе.

— Присоединяйся, — кивает она, и я забираюсь рядом. Беру стакан, делаю несколько глотков. Некоторое время молча пьём кофе, а потом она ошарашивает меня:

— Я выхожу замуж.

Закашливаюсь так, что даже кофе разбрызгиваю, портя свою идеальную рабочую блузку.

— Да неужели? — ехидничаю, как только обретаю способность внятно говорить. — А как же твои каноны свободной любви?

Она пожимает плечами.

— Он сумел быть убедительным.

— Хорошо… Кто он? — спрашиваю, волнуясь, что это очередной недостойный её смертный, на которых она даром тратит чары нимфы.

— Он бог, могучий и древний, — произносит она, и лицо её выражает высшую степень очарованности, — и он опасен. В прежние времена ему приносили кровавые человеческие жертвы.

Вздрагиваю. От бога, принимающего такие дары, ничего хорошего ждать не стоит. Это же форменное чудовище — тёмное, безжалостное и беспощадное.

Вряд ли Каллигенейя будет с ним счастлива. Но… она в своей жизни уже серьёзно обжигалась и теперь на воду дует: все её смертные — нежные, заботливые, внимательные, но быстро надоедают ей.

Я хочу её предупредить, предостеречь, но в карих глазах я вижу что-то такое, что останавливает меня. Это верно, это — её жизнь.

Поэтому говорю совсем другое:

— Я не помню таких в нашем пантеоне?

— Он не из нашего, — продолжает удивлять меня Каллигенейя.

— А ты не боишься? Другой менталитет? Другой уклад?

— Боюсь, но хочу его сильнее. А он — просто одержим мною. Никто прежде так не желал меня. Поэтому, я думаю, мы справимся.

Хотелось бы верить. А ещё — прочитать лекцию о том, что семья, начинающаяся с дикой страсти, может быстро рухнуть… Но напрямик об этом не говорю, захожу издалека:

— И всё-таки — к чему такая спешка? Как же твой принцип — пожить вместе, узнать друг друга получше?

Каллигенейя вздыхает.

— Когда я ему это предложила, он мне такую отповедь устроил. Оказалось, он жуткий консерватор: вместе — только после свадьбы. Но развод — не предусмотрен.

Да уж, попала моя подруга в переплёт.

— И всё-таки, — приобнимаю её за плечи, заглядываю в глаза — обычно, умные, строгие, холодные, а сейчас — поблёскивающие счастьем и предвкушением, — ты, — рассудительная, рациональная, — очертя голову выходишь замуж за незнакомца…

— Ну, — отвечает она, — иногда нужно нырнуть в омут с головой. А потом кое-что о нём я всё-таки знаю.

— И что же? — интересуюсь я, потому что Каллигенейя держит паузу и интригу.

— Нежным в постели он точно не будет, — щёки её при этом алеют, а дыхание становится сбитым. — И я этому рада. Мне нравится поострее и пожестче. И чтобы по ночам мужчина был моим господином.

Ну тогда можно понять, почему ей быстро надоедали смертные. Вряд ли они могли удовлетворить её потребности.

— Кстати, — с гордостью сообщает она, — он собирается сделать меня богиней. Провести через обряд. Говорит, нимфы слишком уязвимы. Да и срок нашей жизни — ты же знаешь — короче божественной. А он собирается разделить со мной всю свою вечность.

Красивый жест, ничего не скажешь. Может быть, не такое уж он и чудовище, каким мне кажется?

Каллигенейя же смотрит на меня сияющим взглядом и, взяв за руку, просит:

— Сделаешь мне букет и венок — свадьба уже сегодня.

Хмыкаю:

— Конечно, сделаю. Могла бы и не спрашивать.

— Но вот и славно, — она протягивает мне золоченый прямоугольник, — тогда жду вечером на церемонию.

Качаю головой:

— Нет, подруга, прости. Я одна не пойду. И первая связываться с Аидом не буду.

Она вздыхает:

— Ну, хорошо. Думаю, однажды мы всё-таки встретимся семьями.

— Обязательно, — уверяю я и поскорее отхожу от волнующей темы: — Но у меня тоже условие — под венец ты поедешь от меня.

Она улыбается:

— Сама хотела просить. Тем более что Фено, Левкиппа и Иахе рвутся в подруги невесты. Нужно будет и им наряды подобрать. И цветы.

…и мы погружаемся в счастливую предсвадебную суету. Обкладываемся каталогами, штудируем сайты. Срочная свадьба — та ещё заморочка.

Платье Каллигенейи привозят через час после заказа, и оно идеально. Она выбирает себе хитон из бледно-розового струящегося шёлка. Оно удивительным образом подчёркивает её хрупкость и строгость, и в тоже время — маняще приоткрывает пленительные формы. Из украшений только браслеты, которыми она прикрывает шрамы на запястьях — тонкие, серебряные, с россыпью палево-розового бисера. А длинные тёмно-русые волосы, ниспадающие до самых бедер, вполне заменяют фату. Я украшаю её изящным нежным венком: полупрозрачная серуррия соединяется в нём с мелкими кустовыми розами нежно-розового оттенка, ягоды ежевики, шиповник и спелые райские яблочки придают игривости, а эвкалипт и цинерария добавляют серебра.

Эти цветы повторяю и в букете, добавляя пышных насыщенно-розовых георгин, роскошных пионовидных роз, звездочек астранции, зелёных «колючек» эрингиума и несколько перчинок. Пусть все видят, что невеста у нас — девочка у нас характером.

Подружкам невесты, которые выбирают одинаковые коралловые платья, делаю маленькие букеты из роз и георгин.

И девчонки, невозможно красивые, радостно выпархивают из моего салона.

Обнимая Каллигенейю напоследок, заставляю пообещать, что она будет очень счастлива. Прячу слёзы — будто дочь выдаю замуж, будто я на века старше. Расцеловав, отпускаю, наконец, к её древнему и опасному.

А сама — внимательно осматриваю себя в зеркало. И действительно я стала взрослее, выгляжу более зрелой, и нужно признать, что новой мне это очень идёт. Я даже радуюсь: больше не буду выглядеть девушкой своего сына.

Едва отхожу от зеркала, как колокольчик на двери сообщает мне о новом визитёре.

Его узнаю по ауре, знакомой до мурашек по коже.

Он всё так же элегантен и в белом. Улыбается светло, но в глазах по-прежнему пляшут лукавинки.

— Здравствуй, Создательница.

Теперь он уже не сомневается, каким именем меня называть.

В этот раз я улыбаюсь ему и предлагаю сесть. И не на только что выдуманный стул, а на вполне себе реальный, проверенный. Памятуя, что ему нравятся крепкие сигары — достаю набор (всегда держу на случай разных клиентов, хотя цветам вреден табачный дым, но некоторые становятся сговорчивее, закурив).

Он затягивается, выпускает дым и спрашивает:

— Ну что? Как успехи в создании миров?

— Вашими молитвами, господин демиург, — ехидничаю я, впрочем беззлобно.

— Значит, не зря я в тебя верил и делал на тебя ставку.

— А вот врал мне зря. Я этого не люблю.

— Я не врал. Интерпретировал. Так нужно было для дела. Аид же тебе рассказал.

— Да уж, — невесело усмехаюсь, — ты такого наинтерпретировал, что Гермес оказался твоим сыном.

— А вот это — чистая правда. Без интерпретаций.

— Зачем же тогда ты втянул его в это дело?

Демиург выпускает ещё несколько дымовых колец.

— Ну как бы тебе сказать… Хотел, чтобы он поучился у профессионалов. А то вселенные он вроде бы создаёт, но они какие-то пугающие.

— И как прошла учёба?

Старик разводит руками:

— Пока — нервно икает. Особенно, как тебя с Афродитой в вашей полной мощи вспоминает.

Сердце трогает злая радость: Гермес заслужил нервно поикать.

Старик самодовольно щурится: видно, что согласен со мной.

— И всё-таки, — говорит он, — пригласишь меня в свой новый мир?

— Только если ты честно обещаешь ничего не интерпретировать и не переиначивать.

— Я постараюсь, — искренне обещает он, но я ему не верю.

Он встаёт и поворачивается к двери, говорит, полуобернувшись ко мне:

— Ты уж прости, но я и дальше буду приглядывать за тобой.

Приглядывай, что ж, думается мне, а ему — я только улыбаюсь.

— Счастливо оставаться, Созидательница.

Он делает ещё шаг и исчезает.

И сразу как-то легче дышать становится. И вовсе не потому, что вместе с ним сразу же рассеивается дым, а потому что теперь отчётливо понимаешь: наконец-то всё, совсем всё! Я сдала экзамен!

И как любая сдавшая студентка, я порхаю по салону и пою. Взгляд цепляет элегантную ветку жёлтого цимбидиума. И вспоминаю Сешат с её мечтой о букете жёлтых орхидей, ужине при свечах и ребёнке.

Ну что ж, я теперь созидательница. Создаю реальности на своё усмотрение. И в этих реальностях — сбываются заветные желания.

Выбираю все жёлтые орхидеи, как только есть в моём магазине — букет получается экзотичным и ярким, как сама Сешат. Кто бы мог подумать, что такая тихоня любит такие эротичные цветы?

Подзываю курьера (у меня в посыльных — мелкий божок, так как клиенты не всегда обычные), даю чёткие указания и отправляю.

А сама — прикрываю глаза и…творю. В моём творении — двое: хрупкая темноволосая девушка и высокий стройный мужчина с копной рыжих волос. На ней — жёлтый, в пол, сарафан, он одет строго и элегантно. Он протягивает ей изысканные цветы, а она так прелестно смущается. А потом они ужинают за столиком на берегу Нила. И я знаю, чем закончится эта ночь — очень красивой близостью. А потом позже, она, сияя, сообщит мужу, что у них будет ребёнок, вернее, двойня — мальчик и девочка. И он подхватит её на руки и будет кружить.

Я как раз успеваю досоздавать мир, когда по внутренней связи приходит запрос от Загрея.

— Радуйся, мама, — невесело бормочет голограмма сына. Он скипетром поправляет норовящий соскользнуть венец Владыки.

— И тебе не хворать, милый, — отзываюсь я. — Объяснишь, что за маскарад? — обвожу рукой его призрачную фигуру, что беззастенчиво разгуливает прямо у меня на столе, между лепестков цветов.

— Затем и связался с тобой, — говорит он, — отец чудит.

Недоуменно приподнимаю брови — настолько чудит, что отдал сыну скипетр и венец? Что-то новенькое.

Загрей печально кивает на невысказанное — этим он в отца — и начинает рассказывать:

— После того, как он забрал тебя с того острова от Гермеса и отнёс в твой салон, вернулся домой сам не свой. Уж не знаю, о чём вы с ним говорили, да и не моё это дело, но отца этот разговор определённо заставил крепко задуматься. А через два дня и вовсе вызвал на разговор. Пригласил официально в тронный зал и… В общем, ма, рассказчик из меня плохой. Смотри сама.

И передо мной разворачивается другая панорама.

… зал величественен и прекрасен; редкий чёрный металл, из которого сделаны наши с Аидом троны, вовсе не мрачный, а скорее элегантный. И Аид — тоже. Без привычного наряда Владыки он выглядит… обычно и очень трогательно. Моё сердце даже пропускает удар. Я ведь всегда любила его самого, а не всю эту царственную мишуру вокруг него.

Аид бледен, под глазами чёрные круги, и ещё мне кажется, он похудел и осунулся. Правильно, некому было за ним приглядывать и ругать, если пропустил завтрак. Впрочем, судя по его внешнему виду, он и обеды с ужинами не жаловал.

Сидит на троне, подпирая щёку рукой, смотрит на бедного Загрея хмуро. А мальчик вытянулся в струнку и трепещет весь.

— Пора тебе, сын, — говорит он, и я ёжусь от того, как устало и хрипло звучит голос мужа, — принять бремя власти.

Подзывает его и берёт лежащий рядом на подлокотнике трона венец из того же чёрного металла с кроваво поблёскивающими капельками граната.

Загрей судорожно сглатывает, но ослушаться не смеет, подходит, опускается на одно колено у нижней ступени трона.

Аид спускается к нему и водружает венец прямо на рожки.

— Отец! — взволновано шепчет Загрей. — Это — большая честь, но я не готов.

— Не прибедняйся, — морщится Аид. — Ты был готов уже двести лет назад.

— Но мир… Он же твой… он не примет меня.

Аид усмехается:

— Это — скорее мир твоей матери. Мы — лишь её наместники. Так что мир побрыкается, конечно, пощёлкает челюстями. Но ты справишься. Я сам учил тебя сражаться и прекрасно знаю, на что ты способен.

То, что загорается в глазах Загрея, после этих слов, трудно трактовать однозначно — тут и безграничная преданность, и восторг и благодарность. Я знаю, что Загрей, — хоть и говорил мне другое — на самом деле благоговейно любит отца. И наш разрыв стал и для него серьёзным испытанием.

Аид поднимает сына и вдруг… порывисто обнимает. Он не делал этого, когда Загрей был маленьким и нуждался в отцовской ласке. Теперь оба застывают на мгновенье в объятиях друг друга, словно пробуя — каково это: быть настолько близкими?

Аид разрывает объятия первым.

— Правь мудро, чтобы мне не было стыдно за тебя.

Загрей, бедняга, клянётся Стиксом. Ох, отцу надо было, прежде всего, научить сына не разбрасываться клятвами.

— А ты сам теперь?..

Аид усмехается вновь и разводит руками:

— Оставлю себе должность Советника. Всё равно ведь за советом прибежишь. И Запирающего Двери — тебе Тартар не удержать. Да и вешать такую ношу на родного сына — сволочью надо быть.

— Спасибо, — радостно улыбается Загрей, — лучшего советника мне и не найти. А за советом обязательно приду.

— Шлем-невидимку и двузубец оставить тебе не могу, уж прости, — говорит Аид. — Это — моё оружие. Тебе предстоит обрести своё.

— Я знаю, — соглашается Загрей. — И, кажется, уже его нашёл.

Аид даже умудряется улыбнуться:

— Ну вот и славно. Правь, — и направляется к выходу из тронного зала.

— А ты куда? — сын смотрит пытливо, фамильным взглядом — прямо в недра души. От такого не спрячешься.

Впрочем, Аид и не прячется.

— Одно дело есть. Давненько надо стоило его обстряпать, да всё не досуг было, — произносит он и выглядит при этом, как мечтательный подросток: глаза сияют, полуулыбка трогает тонкие губы.

…на этом «фильм» обрывается, и Загрей смотрит на меня с тревогой.

— Что скажешь?

— Чудны дела твои, Владыка Подземного мира… Вот что скажу.

Загрей хмыкает:

— Которой из двоих теперь?

Пожимаю плечами:

— Не знаю, как теперь называть Аида. Бывшим, вроде, не с руки. Владыки бывшими не бывают.

— Зови его господин советник, раз он сам избрал себе такую стезю.

От этих слов теплеет на душе — наконец-то Аид что-то сделал по своей воле. С чего смертные взяли, что боги — свободны? Мы ещё более подневольные, чем они.

— Мам, тебе не кажется, что он влюбился? — делится опасениями Загрей, возвращая меня в реальность.

— Возможно, — ухожу от прямого ответа. — Ты лучше скажи, как у тебя дела на личном фронте? Владыке положена Владычица.

Загрей тяжко вздыхает.

— Я поговорил с Макарией. Открыл ей свои чувства. А она сказала, что я для неё только брат и сердце её занято другим богом.

Вижу, как сникает мой драгоценный сын: опускаются плечи, гаснут глаза…

— Не переживай, милый, — подбадриваю его. — Значит, она — не твоя судьба. А свою судьбу ты ещё обязательно встретишь. И будешь очень счастлив, мальчик мой.

Он усмехается — грустно, по-отцовски, но глаза полны тепла и нежности.

— Спасибо, мама, я тебе верю. Но … мне пора… — оглядывается, — беспокойное царство досталось…

— Иди, сынок, правь. У тебя всё получится.

Он машет мне и отключается.

Я вожусь с цветами, расставляя их по вазам, и пропускаю, когда появляется следующий визитёр. Впрочем, он всегда умел появляться внезапно. Это — его конёк.

Стоит, оперевшись на столешницу, глаза возбуждённо поблёскивают, а взгляд прежний — ощутимый, раздевающий, клеймящий. Будто утверждающий вновь и вновь: моя! никому не отдам! Безупречно элегантный в чёрном костюме от кутюр. С лёгкой небритостью. Такого — хоть сейчас на обложку дамского журнала. И кто, интересно, выдумал, что он — урод?

Киваю ему в знак приветствия, раскладываю на столе цветы. Они кукожатся в его присутствии, но не вянут. Моей силы хватает, чтобы сохранить их свежесть даже при таком соседстве.

Он первым нарушает тишину:

— Я хотел бы заказать букет, — смотрит в упор, проверяет реакцию, я, наверное, немного нервно заправляю локон за ухо. Я верю ему, хочу верить, но слова сына о том, что отец, возможно, влюбился, сеют в душе крохотные семена сомнения. А мой визитёр продолжает между тем: — Для женщины.

Судорожно сглатываю, но включаюсь в игру:

— Хорошо, опишите её. Так мне легче будет подобрать цветы.

— Описать? — он прикрывает глаза, должно быть, представляя её. — Я не аэд, но если бы был им, сказал бы, что нет никого краше во вселенной. У неё рыжие волосы, молочная кожа, глаза зеленее луговых трав… А когда она танцует под луной, звёзды прячутся от зависти и стыда.

Не аэд значит. Да ещё и смотрит так, будто сейчас бы схватил, содрал одежду и начал осыпать безумными поцелуями. И я бы не возражала — после таких-то комплиментов.

Но мы продолжаем эту волнующую игру. И сейчас мне совершенно не хочется знать правила. Как там сказала Каллигенейя: иногда надо в омут с головой. Вот именно так.

— У неё есть любимые цветы? — интересуюсь я, точно зная, каким будет ответ.

— Нарциссы, — не задумываясь, говорит он.

Улыбаюсь — цветок, которым он соблазнил и подманил меня. Цветок, который перенёс меня в Подземный мир, в новую жизнь.

— Но это весенние цветы, — возражаю я, — для них сейчас не сезон.

Он хмыкает.

— Мне порекомендовали вас, как лучшего флориста. Говорили, что вы творите настоящие чудеса, например, выращиваете розы под землёй. Думаю, вы справитесь.

Он всегда любил смотреть, как я творю недоступную ему магию жизни. Поэтому достаю луковицы нарциссов — свои любимые сорта, бережно касаюсь их, и они пробуждаются на глазах, рождая прекрасные ароматные цветы.

— Добавим что-то ещё? — интересуюсь я.

— Да, несколько плодов граната, если можно.

— Тогда добавлю и цветущую ветку — у меня как раз есть декоративный гранат.

— Что ещё?

— На ваше усмотрение. Сделайте так, будто собираете для себя.

И это «для себя» больно царапает — неужели я опасаюсь не зря? И напрасно приняла те восторженные комплементы на свой счёт. Мало ли на свете рыжеволосых зеленоглазых богинь? А я уже не так молода и хороша, как прежде.

А он продолжает рассыпаться: что, мол, приобрёл недавно милый домик с видом на Ниссейскую долину. Будет удобно свить там уютное семейное гнёздышко.

Начинаю злиться, ломаю тонкий стебель нарцисса, колюсь розами, пачкаю блузку пыльцой лилий. Но букет делаю безупречный. Я была бы рада, если бы мне подарили такой.

Протягиваю ему. Слышу восхищённый вздох.

А потом он из внутреннего кармана пиджака достаёт красную бархатную коробочку, открывает её, и я вижу кольцо — белое золото и чёрные агаты. Оно уютно покоится на алом ложементе.

Мой покупатель опускается на одно колено, протягивает мне цветы и спрашивает прерывающимся от волнения голосом:

— Прекрасная Персефона, сделаешь меня счастливейшим из богов и согласишь разделить со мной вечность?

Смотрит выжидающе, с затаённой надеждой, почти умоляя.

И поскольку я, шокированная, молчу, то продолжает:

— Согласна ли ты выйти за меня, зная, кто я такой и каким могу быть?

Я не понимаю, зачем это. Ведь сам сказал — нас повенчали Предвечные.

— Мне важен твой ответ. Твой выбор, — как всегда он считывает непроизнесённое.

Я заставляю его встать и отвечаю, как тысячи лет назад:

— Да, Аид Безжалостный, я стану твоей женой.

И как тогда первая, подаюсь навстречу и целую.

Вскоре он перехватывает инициативу, и мы целуемся взахлёб, до спёртого дыхания, до полного растворения друг в друге.

Потом он сажает меня на стол, надевает мне на палец кольцо, упирается лбом в мой лоб и строго интересуется:

— Рассказывай, чего себе накрутила?

Прячу глаза, сейчас почти стыдно, но признаюсь:

— Решила, что ты разлюбил меня, потому что я стала старой, некрасивой, а скоро буду ещё и толстой.

Над моей головой раздаётся тихий рык.

— Посмотри на меня! — требует он, и я встречаюсь с ним взглядом.

Он, не прерывая зрительного контакта, целует мне руки, а потом говорит:

— Я сам виноват — видимо, мало тебя лелеял, мало убеждал, что с тех пор, как ты вошла в мою жизнь, другие просто перестали для меня существовать. Ты всегда была и будешь для меня самой красивой. Даже если поседеешь. Даже если твоё лицо покроют морщины. Ты всегда будешь для меня юной Корой, что собирает цветы в Ниссейской долине. Запомни это и впредь не смей оскорблять мою любимую Персефону своими домыслами! — произносит почти зло, а потом наклоняется и целует — глаза, скулы, щёки, шею, шепча: — Наваждение моё, наказание моё, любовь моя…

Огонь бежит по моим венам, я таю и плавлюсь, но овладевать мной прямо здесь он не спешит.

Наоборот, отстранятся и говорит:

— Собирайся, нам пора.

— Куда? — интересуюсь я.

— Справлять нашу свадьбу, вить гнёздышко в нашем новом доме в Ниссейской долине. Идём, Деметра уже заждалась наверно.

— Мама? — удивлённо вскидываю брови.

— Ну да. Знаешь, когда я ей сказал, что ты ждёшь ребёнка, она даже не спорила. Наоборот, тут же заявила: я буду ей нужна. И вызвалась приготовить всё к нашему приезду. И вообще, я решил, что будет лучше, если тебе больше не придётся метаться между матерью и мужем.

Он решил! Опять сам! Но ведь обо мне заботился. Поэтому не злюсь, а смеюсь, уткнувшись ему в плечо. У Аида — слишком патриархальный склад ума, консервативный, основательный и… правильный, на мой взгляд. Муж должен защищать, беречь свою женщину и свою семью, а если у них возникают проблемы — брать и устранять их. И я не против такого расклада.

… собираюсь я быстро. Брать мне здесь особо нечего. Так, пара милых сердцу безделушек, среди которых — кулон Гестии. Он сейчас светится тёплым сиянием, будто тётушка улыбается мне сквозь века. И я невольно прижимаю его к груди: пусть слышит, как благодарно бьётся моё сердце.

Все цветы, какие ещё остались в салоне, я выношу на улицу — пусть люди разберут, пусть каждый возьмет себе частичку счастья, что сейчас просто переполняет меня.

Вешаю на дверь салона надпись: «Закрыто на неопределённый срок». Кто знает, может ещё и вернусь сюда — уж очень в этом магазинчике было хорошо.

Свой букет несу сама — небольшой чемоданчик со скромными пожитками и тот отбирает Аид.

Мы садимся в его машину — чёрную, хищную, мощную, этакий слепок его квадриги, что пугала в прошлом людей и богов — я смотрю в окно, и мне необыкновенно хорошо. Меня снова похищают, но теперь — с моего согласия и везут не в мрачный Подземный мир, а назад, в Ниссейскую долину.

Хочется петь и смеяться.

Аид коситься на меня и тоже улыбается.

… я замечаю её и едва успеваю крикнуть:

— Останови!

Хорошо, что Аиду не нужно объяснять зачем.

Я выскакиваю и бегу за ней: глупышкой, что в холодный осенний день бредёт босиком. И там, где маленькая ступня касается земли, выглядывают юные, как и эта девушка, побеги.

— Хлоя! — окликаю я, и она оборачивается.

Да, всё, как описывала Гестия: васильково-синие глаза, лунно-жемчужные кудри, и сама тоненькая, как молодая веточка.

Она улыбается мне, как старой знакомой. И в глазах её пляшут тёплые огоньки — словно солнце отражается в весенних лужах.

— Здравствуй, — произносит певуче. — Я ждала тебя.

— Я тоже, — говорю и беру за руку. — Мне надо передать тебе кое-что.

— Не надо, — мотает она головой, — Предвечные уже всё сказали мне. Не переживай — весна придёт вовремя.

Ну, значит, можно воздохнуть с облегчением, поцеловать её в свежую щечку и снова сесть в чёрную машину к мрачному вознице.

Сидеть рядом с ним и улыбаться. Потому что — теперь можно. Ведь я только что создала мир. Он будет жить совсем по другим правилам — по законам любви. Это будет чудесный мир.

И новые аэды в мифах этого нового мира непременно напишут: «Персефона снова вернулась к Аиду. Теперь уже навсегда».

Конец

Оглавление

Сон первый: Нарциссы и гранатовый сок

Сон второй: Лепестками черных роз…

Сон третий: Трава без корней

Сон четвёртый: Этот туман похож на обман…

Сон пятый: Узами Гименея

Сон шестой: Розы сорта «Амнезия»

Сон седьмой: Похищение как искусство

Сон восьмой: Как угадать любовь?

Сон девятый: Один секрет на двоих

Сон десятый: Это моя война!

Сон одиннадцатый: Игры богинь

Сон двенадцатый: Лики любви

Сон тринадцатый: Зашифрованные чувства

Бессонье: визиты и встречи