Антология исторического детектива-5. Компиляция. Книги 1-10 [Эндрю Гросс] (fb2) читать онлайн

Мастер Чэнь Амалия и Белое видение 

ДЕ СОЗА, С ВАШЕГО ПОЗВОЛЕНИЯ

Одна зеленая гадюка лежала на плече Элистера Макларена из Калькутты, вторая вяло перемещалась по его довольно лохматой голове, третья была у меня в руках, и толстая треугольная голова ее маячила в угрожающей близости от длинного лица Элистера.

Я посмотрела в это лицо и поняла, что дело идет наперекосяк. В широко распахнутых глазах моего подопечного читалось лишь искреннее детское любопытство.

– Дорогая госпожа де Соза, – сказал он с оттенком терпения, – вы хотели напугать змеей коренного жителя Индии? Даже туристы знают, что факиры зверски вырывают у своих кобр ядовитые зубы.

Змея на его плече недовольно издала ему прямо в ухо звук, подобный пению закипающего чайника. Элистер не обратил на это никакого внимания.

Будучи в сущности ехидной и зловредной тварью, номер со змеюками я готовила заранее, и весьма тщательно. Накануне неспешно пообщалась со служителями Храма Чистого Облака далеко за городом, в Сунгей Клуанге, узнав от них массу полезных сведений о ямных гадюках, так же как и о божестве чистой воды – Чор Су Куне, мрачно взиравшем на нас в данный момент с алтаря из дымной храмовой темноты. Научилась держать зеленых тварей в руках. Оставила храму внушающее уважение пожертвование.

И вот теперь моя жертва смотрела на меня и улыбалась.

– Да? – в отчаянии пустила я в ход последний резерв. – Вырывают зубы? А как вам вот это?

И, повинуясь нажатию пальцев, та тварь, что была в моих руках, распахнула бледно-лимонную, тошнотворно гладкую пасть, внутри которой виднелся лишь провал глотки и два небольших остреньких зуба.

– Это? – с любопытством уставился он в глубину змеиной пасти. – А это бесспорно зубы. И, судя по форме головы, перед нами бесспорно гадюка. То есть должна быть ядовита. Какая интересная проблема, дорогая госпожа де Соза.

Я посмотрела в его смеющиеся глаза, сердце мое дрогнуло, мне стало стыдно. Кусая нижнюю губу, я вежливо возложила зеленую тварь метровой длины обратно на алтарь, где она начала мрачно устраиваться среди сухих раттановых веток, скрученных там в узел специально для нее. Потом, привстав на цыпочки, я медленно освободила и голову моего подопечного, и его плечо, вернув обеих змеюк на их законное место. И осталась стоять перед Элистером в позе уныния и печали.

– Это ямные гадюки Вагнера, – сказала я наконец. – Они вообще-то очень ядовиты. Но в этом храме не кусают людей никогда. Почему – никто не знает. Они наползли сюда, как только стройка была закончена, после того как господин Браун пожертвовал шестьдесят шесть лет назад часть своей земли под храм, излечившись от какой-то болезни. И вот эти гадюки так с тех пор и живут тут, сделав это место знаменитым. Во дворе растут мангустиновые деревья, с которых они слизывают каких-то насекомых, и еще нужны лягушки, которых здесь сколько угодно. Ну, что еще? Распоряжается храмом клан хоккьенцев, хотя один мой знакомый сказал бы вам, что на классическом мандарине их следует называть «фуцзяньцы». Главный попечитель – издатель газеты «Стрейтс Эхо» Лим Сенг Хуэй, понятно, что хоккьенец. Все.

– Благодарю вас, – смиренно поклонился мне освобожденный от своего груза Элистер и жестом предложил выйти на нещадную жару.

Я печально вздохнула и повернулась к выходу.

Это был второй удар, нанесенный мне темноволосым гостем, которого письмо моего дальнего родственника из Калькутты рекомендовало как хотя и относительно молодого, но весьма уважаемого этнографа. «Он недавно устроился в качестве эксперта в здешнюю администрацию, – гласило письмо, – сейчас его зачем-то посылают к вам. И я не знаю лучшего, чем вы, человека, который мог бы показать ему город».

Удар номер один был нанесен за полчаса до визита в храм – сразу при знакомстве.

– Госпожа Амалия де Соза, – тщательно выговорил возвышавшийся надо мной молодой человек, не забыв сделать ударение на первом слоге фамилии.

Девяносто процентов его соотечественников в нашем городе с упорством маньяков произносят мое имя «де Суза» и с ударением на последнем слоге. Я уже заготовила для неведомого мне тогда Элистера Макларена любезный ответ, начинавшийся со слов «де Соза, с вашего позволения» и продолжавшийся комментарием к ударению – «я все-таки португалка, а не француженка».

И весь этот сценарий – ах, жизнь полна разочарований – с позором отправился туда же, куда и ямные гадюки неизвестного мне господина Вагнера, то есть на отдых.

Невысокие цементные ступеньки вели нас из храма вниз, на залитую светом не асфальтированную еще улицу. Там стояло несколько повозок, запряженных белыми быками, три-четыре рикши.

А на середине дороги лежал, скрутившись в клубок, какой-то человек, с ладонями, прижатыми к лицу. Китаец-пуллер склонялся над ним, упершись руками в колени. Потом он повернул к храму – и к нам с Элистером – недоумевающее, бурое от солнца лицо.

Я, наверное, так бы и осталась стоять на ступенях, не зная, что делать, но тут Элистер вежливо освободился от моей руки и спустился на несколько ступеней. Присел перед скрюченным в белой пыли человеком, протянул руки, прикоснулся к ладоням лежавшего, будто бы пытаясь оторвать их от лица. Наклонил голову еще ниже, потом встал и тронулся ко мне.

– Госпожа де Соза, а нет ли случайно в этом храме такого достижения цивилизации, как телефон? – спросил он, хмурясь.

– Без малейших сомнений, – начала я, – это совсем не бедный храм, вот, видите – к нему тянутся провода, по которым уже наверняка научились шляться обезьяны…

Элистер, так же хмурясь, двинулся к храму; телефон нам показали мгновенно, в комнате, сплошь заклеенной полосками бумаги с иероглифами. Он вытащил из нагрудного кармана своего сафари линованный клочок с номером, покрутил черный эбонитовый диск над перламутровым циферблатом и произнес:

– Господина Коркорана, того, который вчера прибыл из Калькутты… Корки, это Макларен. Да? Но я не об этом, как ни странно. Скажи, чтобы немедленно выслали авто с констеблем по адресу… – тут он обратил на меня серьезный взор.

– Змеиный Храм в Сунгей Клуанге, Сунн-гей-клуан-ге, к югу от города, – повторил он за мной. – Здесь прямо напротив входа лежит убитый.

– Что? – спросила я.

– Понятия не имею, – продолжал говорить в трубку Элистер, – мы просто вышли из храма, а он лежит на дороге… Возможно, драка… Нет, ни единого шанса – он был убит мгновенно.

Я растерянно смотрела на Элистера. Вокруг началась суета служителей, двинувшихся скопом на улицу, где все пуллеры рикш собрались вокруг лежавшего, тогда и я зачем-то сделала несколько шагов вперед.

– Лучше не надо, – послышался голос Элистера сзади, но я уже все увидела и замерла в недоумении.

Между пальцами убитого торчали рукоятки двух сложенных вместе палочек для еды. Как будто он пытался в последние секунды жизни выдернуть их из того места, где они почему-то оказались.

Из собственной глазницы.

Тут рука Элистера крепко взяла меня за локоть и повела мимо пахнущего скотиной глинобитного сарая, туда, где между голыми пористыми стволами кокосовых пальм можно было найти подобие тени.

Нервно, отплевываясь от крошек табака, я попыталась зажечь свою «Данхилл», Элистер помог мне. Чуть успокоившись, я увидела, что служители храма встали по обе стороны убитого, отгоняя всех прочих. И подняла к Элистеру все еще окаменевшее лицо.

– Собственно, нам незачем ждать тут полицию – не мы первые его нашли, – негромко сказал он. – Если что, я расскажу вечером Корки все, что мы видели. Это настоящий полицейский. Дальше все сделают без нас. На чем тут возвращаются в город, госпожа де Соза?

– Амалия, – сказала я со вздохом. – Хотя наш остров – совсем не Америка, где переходят на имена при первой же встрече, но как-то после такой встряски хочется слышать свое имя, а не фамилию. А в город едут все на том же – на рикше. Это далековато, но таксомоторов как-то не видно. Вот этот пуллер, кажется, подкатил свою рикшу только что, он не будет нужен полиции…

И мы устроились рядышком на высоком, обтянутом кожей насесте между двух колес высотой в рост человека (Элистер очень аккуратно подтянул свои длинные ноги куда-то к ушам.) Пуллер раздвинул над нашими головами кожаную гармошку крыши, взялся за рукоятки, склонился почти к земле и тихо сдвинул рикшу с места. Я нервно оглянулась на удаляющуюся толпу посреди дороги.

– Жэнь-ли-чэ, – сказала я Элистеру после долгой паузы. – Что означает «повозка человеческой силы». Джинрикша по-английски. Вы ведь знаете, что слово «рикша» обозначает только коляску, а не того, кто ее толкает? Он – пуллер.

– Ваш английский великолепен, Амалия, но неужели вы знаете еще и китайский?

– Слов пятьдесят, не очень разбираясь, какое из них хоккьенское, какое кантонское, а какое… Они очень плохо понимают друг друга, эти китайцы, если родом из разных провинций… Боже мой, что все-таки случилось с тем человеком?

– Думаю, просто подрался с кем-то. Постарайтесь забыть о нем, Амалия – это не наша с вами вина, так же как вы не виноваты, что змеи…

– О святой Франциск, не надо о змеях…

– Да, давайте лучше о приятном. И я не святой Франциск, я Элистер – раз уж вы Амалия. Например, давайте вот о чем – что такое ланч в вашем городе?

А город этот уже обнимал нас своими улицами – ряды оштукатуренных и побеленных колонн, повыше – деревянные ставни самой нежной раскраски, еще выше – гипсовые оттиски медальонов с каменными цветами и иероглифами, и, наконец, кирпичного цвета черепичные крыши с черно-зелеными, от времени, потеками. Лучший город на земле.

– А ланч в этом городе, – перевела дыхание я, – это самая интересная из тем для разговора. Бесконечная тема. Потрясающая тема. Ну и, конечно, идти здесь надо к китайцам, хотя яванцы тоже очень интересны. Малайцы не на мой вкус, ну а индийцами вас не удивить. А вот там есть хорошее место… Куин-стрит, – сказала я в спину пуллеру, тот кивнул конической соломенной шляпой и повернул рикшу налево, в темный проход, пахнущий дымом сандаловых палочек, китайской травяной аптекой и керосином. – Вон к тому углу.

А на углу был один из здешних восхитительных «кофейных домов», где на самом деле не столько пьют кофе, сколько едят, едят много, с упоением, разборчиво и пристрастно.

Потолочный вентилятор, казалось, готов был оторваться от своего металлического шеста и упасть нам на головы или вылететь между колонн в белое сияние улицы. На чуть плесневелой стене красовались портреты короля Джорджа (веселые глаза, бородка клинышком и очень много орденов) и доктора Сунь Ятсена, еще не в привычном френче, а в европейском костюме, с тростью и распушенными усами.

– Лучшее их блюдо – это самое простое ми, то есть лапша, – сказала я, подводя Элистера к столику. – А именно: ми Ява. Сама лапша желтая и толстая, в мощном таком соусе, где есть томатная паста, перчик чили, луковое пюре и еще для густоты – чечевица, тапиоковый крахмал, да чуть ли не картошка. И это не все: подается ми Ява с большими креветками, яйцом, кальмаром в карри и опять же картошкой, кусочками.

И тут я замолчала. Потому что пока я произносила свою вдохновенную речь, Элистер, оказывается, вытащил из бамбукового стаканчика две из пучка торчавших в нем палочек для еды, теоретически чистых, вложил их в кулак и задумчиво протыкал ими, как кинжалом, воздух, раз, другой – на уровне глаз.

Поняв, что делает что-то не то, он спохватился. Я застыла, меня начала охватывать паника. Элистер виновато бросил палочки обратно в стакан.

– Амалия, послушайте, это была не лучшая идея с моей стороны, я настоящий идиот. Я просто задумался – зачем надо было… Ну, вы же знаете, что все равно рано или поздно будете есть палочками, возможно – уже завтра, а сейчас, может быть, у них есть вилки или ложки?

– Здесь нет, это очень хорошее место, – несчастным голосом сказала я. – Туда, где есть вилки и ложки, ходить не советую, это значит – ресторан специально для глупых европейцев…

– Давайте вот как: выйдем, обойдем вокруг квартала и скажем себе: мы оставили прошлое позади. А потом посмотрим – если сможем, вернемся сюда и будем есть палочками или пойдем сначала выпить в какой-нибудь европейский отель, хотя не хотелось бы этого делать на такой жаре. Или попросту купим где-нибудь ложки. Хорошо?

– Да, – сказала я. – Это маленький квартал. Обойдем его. Извините, Элистер. Не каждый день видишь покойников. У нас ведь очень тихий город, и при том что в него с каждого корабля сходит несколько десятков иммигрантов в день – не то что убийств, а даже драк нет. Сейчас у меня все пройдет.

Тощий официант, вытянувшись в струнку под портретом короля, бесстрастно смотрел, как мы выходим. Мне было стыдно. Боже мой, какой идиотский получается день – а молодой человек ведь в сущности так мил, и вот он сейчас смотрит на меня, как на героиню немого синема, заламывающую руки и закатывающую глаза.

Мы миновали уголок с таким же китайским «кофейным домиком», Элистер мрачно взглянул на него – и вдруг остановился на перекрестке, который, чуть дымя, пересекал угловатый «форд».

Там, за перекрестком, кончались китайские лавки и начиналось совсем иное царство – с удушливым запахом жасминовых гирлянд, с умопомрачительным многоцветьем тканей в лавке, где над головой висели на плечиках ряды пенджаби и заколотых сари. Из медного цветка граммофона доносилась гнусавая трель индийских флейт.

Элистер глубоко вздохнул, уверенно вскинул голову и улыбнулся. Ноздри его раздулись.

– А вы знаете, Амалия, вот оттуда ощущается абсолютно правильный запах. Запах брияни. И я вижу, что они умеют делать лакшми-параты… Да там еще и чисто.

Над входом была мало понятная мне вывеска – Shri Ananda Bahwan. Рассматривать ее долго не пришлось. Элистер взял меня за локоть и буквально заставил пересечь улицу, спуститься на ступеньку вниз, в зал, где прямо мимо моего носа пронесли длинный, как салфетка, кислый блин – досу. Несли его, вместо тарелки, на банановом листе, только что вымытом и лакированно-блестящем.

– Ну, вот видите – это не едят палочками, – победно сказал Элистер. – Это вообще ничем не едят. А просто руками. Вы умеете есть руками, Амалия?

– Живя в этом городе, я бываю, конечно, и у индийцев, – слабым голосом сказала я, размышляя: кто он такой, чтобы брать инициативу на себя?

А Элистер уже усаживал меня на скамью у отделанной чисто вымытым кафелем стенки, и улыбался приблизившемуся чрезвычайно важному на вид человеку в белой чалме, с бородой и закрученными усами, в очках на веревочке. Каждый индиец на вид – академик, и каждый смотрит на вас так, будто вы его расшалившийся внук: ну, и что ты скажешь, малыш, зачем пришел туда, где тебе не место? Я засмущалась окончательно, поспешно вспоминая: что я знаю об индийской еде, кроме неизбежных тандури-чикена, муртапака и еще чего-то такого же уныло-повседневного?

Но Элистер повернулся в сторону академика в очках, открыл рот – и уверенно произнес длинную фразу, так, будто в его рту оказалось множество щелкающих камешков.

Индиец вскинул голову еще выше и, сделав плавный жест рукой, ответил фразой еще более длинной. Элистер, с коротким вежливым смешком, не остался в долгу. Он говорил мягко, без малейшей заминки, на языке, который в его исполнении звучал попросту красиво. Я еле успевала улавливать смутно знакомые слова: чапати доса, ги доса, ведж – тут мои знания кончались.

И мир изменился. Человек в чалме улыбался совсем другой улыбкой, я вдруг почувствовала себя уважаемой личностью. Нам несли мокрые салфетки – вытереть руки. Нас по полукругу обошел служитель с деревянной лодочкой в руках, оставлявшей за собой белый дым курений. Перед нашим носом появилось бронзовое блюдо с хрустящими тонкими хлебцами и тремя соусами в маленьких мисочках. Солнце, прорвавшееся сквозь щель в занавеске, блеснуло в седине индийца, благожелательно наблюдавшего за нами из дальнего конца зала. Я с удовольствием поджала одну ногу и откинулась на деревянный подголовник скамьи.

– Что это было, Элистер – тамили?

– На тамили – только первая фраза, дальше мы перешли на бенгали, – скромно поправил меня он. – Это оказался тамил, но родом из Восточной Бенгалии.

Я закатила глаза к потолочному вентилятору:

– Как насчет санскрита?

– Довольно слабо, – блеснул глазами Эли-стер. – Мой анализ влияния санскрита на тамильскую поэзию был признан неудачным. Либо же влияния такого вовсе нет. С тех пор смущаюсь. И, кстати о смущении, простите меня за идиотские гимнастические упражнения с палочками…

– А вы меня – за зеленых гадюк…

– С этого момента – ни слова о зеленых змеях! – торжественно поднял длинную ладонь Элистер.

– Ни слова о них! – подтвердила я. Человек в черной чалме с красной точкой на лбу (под ней проступал священный пепел) принес еду – оранжевый от шафрана рис на банановых листьях, дышащий всеми ароматами Индостана: гвоздика, корица, анис, кусочки мяса, ананаса, еще чего-то нечеловечески вкусного. Как этот мальчишка нашел хороший ресторан с помощью одного лишь носа? – мелькнула у меня в голове завистливая мысль. А мальчишка полил рис огненным соусом, примял первую порцию вытянутыми лодочкой пальцами (хорошо, если на них нет порезов – этот соус может прожечь насквозь дюймовую доску), попробовал, полил еще. И мы в полной гармонии прикончили рис, после чего индиец в черной чалме принес лично мне прозрачный, почти эфемерный блин, стоявший пирамидкой и на глазах опадавший, как рушащееся здание, от фруктового соуса.

– Я еще заказал дерганый чай, – удовлетворенно откинулся на сиденье Элистер. – И если вот тот поваренок не будет бояться разводить руками достаточно широко, то день у нас с вами получится в целом превосходный.

Поваренок-тамил с темным лицом и длинным носом, видневшийся в квадратном окне в кухню, затравленно оглянулся на странного индийского англичанина. Но сделал все как надо: виртуозным движением перелил чай из одного медного стакана в другой, разведя при этом руки на полную их ширину – так, что в какой-то момент показалось: одна его рука выдергивает из другой тонкий коричневый канат. Никто не знает, почему дерганый чай лучше разболтанного ложкой. Но он лучше. Намного.

– Я вас сейчас отправлю спать, – сообщила Элистеру я. – Вы, как и я, человек тропиков и знаете, куда деваться после полудня. А дальше… если вы не сердитесь на меня…

– Ни слова о зеленых змеях!..

– … и если вас отпустит начальство, то теперь я знаю, куда вас надо повести, например, завтра или послезавтра. Могила капитана Меркана Каудера. Мечеть, которую называют его именем. И вообще индийские кварталы. Если уж с китайцами у нас как-то не получается.

– Кстати, о китайцах, – осторожно начал он. – Скажите, Амалия – тут что, нет кинжалов или чего-то в этом роде? Или это обычай такой – убить палочками? Что, их таскают с собой в качестве оружия?

Сытая и счастливая, излечившаяся от шока, я уже не возражала против темы.

– В первый раз о таком слышу: убить палочками? Хотя идея простая. Вы понимаете, Элистер, многие китайцы из тех, кто победнее, носят свои палочки с собой. Потому что есть им приходится в таких местах, где с чистотой бывают проблемы. И чем брать палочки заведения…

– Лучше носить свои, потом облизать и спрятать, – согласился Элистер. – И, кстати, на ваш опытный глаз – кто могли быть эти люди, убийца и убитый? Я не различаю здешних людей по одежде…

– Какая интересная проблема, дорогой господин Макларен! То есть – Элистер… Ну, кто был убитый – это мы узнаем завтра из газет. Что он там делал, у храма – кто ж его знает. На чем приехал: допустим, на рикше. Он не был похож на человека, который выбрал бы такси. У храма, если помните, ничего, кроме рикш, не было. Таксомоторы там просто так не стоят – кругом ничего нет, кокосовая плантация. Но вот что интересно: если люди приезжают к храму, то или сразу идут внутрь…

– А мы были там одни, – быстро напомнил Элистер.

– Тогда что он делал снаружи, на жаре? – продолжала размышлять я. – Хотя причин может быть сколько угодно – подъехал к храму, не успел выйти из рикши…

– Как был убит пуллером, не согласившимся с платой…

– И, кстати, вот кто таскает палочки с собой – так это пуллеры рикш, у них это просто профессиональная привычка. Убил одного седока, взял другого и поехал дальше.

– Дело раскрыто, Амалия!

– Вам надо служить в полиции, Элистер!

– Э… – чуть смущенно сказал он.

– Что? – повернула я к нему голову.

– Э… я служу там.

– Вы? Бог мой, вы, говорящий на всех языках матери-Индии? Пишущий исследования по санскриту?

– Ну, я все-таки не совсем постовой констебль, а языки как раз меня туда и привели, – продолжал смущаться он. – Управление полиции Бенгалии… Там много очень интересной работы. Ну, видите ли, это – другая жизнь, полная всяческих неожиданностей. Вот, например, меня послали в какую-то странную поездку, тут на мое счастье друзья выдали рекомендательное письмо к вам, и вот я знакомлюсь с абсолютно загадочной юной леди…

– Чтобы не спешить лишать меня ореола загадочности – объяснитесь, что странного в этой поездке?

– Да видите ли, Амалия, – сказал он слегка задумчиво, – мне не сообщили, зачем я еду. Нас сюда отправили несколько человек. Мы с Корки – которому я звонил от храма – были последними, мой лайнер пришел вчера ранним утром, как вы знаете, его – накануне. Мы должны были в день приезда явиться к одному из офицеров вашей полиции. Который и сказал бы нам, что мы должны делать. Но его не оказалось на месте. Прочие приехавшие тоже сидят без дела и чего-то ждут. Корки остался сегодня в управлении, отпустив меня с вами, и ждал новостей. И первая фраза Корки, когда он взял трубку, была: «Ничего нового, вот так и сижу».

– То есть? – не сразу сообразила я.

– То есть? – еще задумчивее проговорил Элистер. – Ну, понимаете, на наши вопросы не отвечают или отвечают как-то странно. Говорят, что это не к ним, а к тому самому офицеру. А его все нет. И я бы даже сказал…

Он достал сигарету из длинного портсигара, пошарил руками по нагрудному карману.

– Я бы даже сказал, что никто в управлении не знает, куда этот человек делся.

ТУТ-ТУТ-ТУТ: ЭТО ОЧЕНЬ ХОРОШО, ЕСЛИ ИСПОЛНЯТЬ ПРАВИЛЬНО

Да он шпион, твой молодой человек, – сказала мне Магда с великолепной уверенностью. – Приехал сюда отдыхать после опасных операций где-нибудь в неспокойном Пенджабе. Ну, Пенджаб ведь всегда неспокоен, верно? Ты говоришь, он этнограф, который знает все языки Индии?

– Не все, их штук десять только основных…

– Этнограф, который пошел в полицию? Расследовать кражу пенджаби, сушащегося на шесте на втором этаже? Не смеши меня. Это не та полиция, что ты думаешь. Это одно такое специфическое ее подразделение… Значит, так: шпион – это человек с выдающимися способностями, невысокий, без запоминающихся черт лица и с особым – неприятным и пронзительным – взглядом. У него пронзительный взгляд?

– Смотря в каком смысле, – задумалась я. – Он иногда смотрит как бы поверх тебя, будто на потолке или в небе есть какие-то письмена. На санскрите, например. У него скорее младенческий взгляд, Магда. И он очень высокий. В общем, не похож на шпиона.

– О, – вдруг запнулась она и наклонила вбок золотоволосую голову с выдающимся носом. – Вот как. Ну, что ж. Хорошо. Наш план насчет Лима остается в силе? Я пойду тогда вниз его встречать, и мне сначала надо сделать несколько глубоких вдохов и в целом немножко озвереть. Главное – чтобы Тони случайно не выполз из логова со своими филологическими изысканиями. Он собьет мне весь ритм. Так, вперед.

Я придвинула к себе чай в кружке с крышечкой из толстого фарфора – по черному фону идут серые извивающиеся лианы и багровые цветы. Взялась за газету, привезенную из дома в корзинке велосипеда.

И очень удивилась. Потому что убийство у Змеиного храма выглядело в «Стрейтс Эхо» очень скромно и очень странно. На четвертой полосе! В нижнем правом углу!

Кенг Хяп Ео, младший партнер компании «Кенг Гуан Конгси», обнаружен с колотой раной за городом, в районе Сунгей Нибунг Бесар. От полученной раны он скончался. Полиция подозревает ограбление.

Все.

Это было даже не странно, а невероятно. Потому что убийства в Стрейтс Сеттлментс, колонии Его величества, вообще большая редкость и место им на первой полосе. А убийство с помощью палочек для еды!.. И почти на ступенях храма, где обычно происходят исцеления, а вовсе не умерщвления… Это сенсация, которой хорошему репортеру хватило бы на неделю. И можно было ожидать, что пока, в отсутствие фактов, газетная площадь будет заполнена массой бессмысленных подробностей, которые мне и требовались – как можно больше. Чем, например, занимался убитый, кроме своего младшего партнерства непонятно в каком бизнесе? Что делал у Змеиного храма?

Я снова вгляделась в три хилые строчки: да если человек не знает, что Сунгей Нибунг Бесар в трех шагах от храма, то в жизни не догадается, о чем речь. Более того, безымянный репортер вообще, кажется, перепутал место преступления – не перетаскивали же служители храма тело поближе к соседней деревне? А что это за невыразительное «колотая рана»?

Тут я подумала, что занимаюсь не своим делом. Но к телефону все же потянулась:

– Тео, про то, как выступит в нашем кабаре несравненный шанхайский джаз, мы, конечно, прочитаем в «Эхо»? Послезавтра. Да, отлично. А не хотел ли бы ты заключить со мной еще одну ценную сделку? Ты мне скажешь все про одного покойника, а я тебе дам наводку на одну странную историю. О которой, понятное дело, пока никто не знает. Да? Отлично. Меня интересует человек, которого убили у Змеиного храма. Да попросту я там была как раз в это время, и меня до сих пор трясет. И поэтому мне непонятно, что за тусклая у тебя заметка о таком происшествии. Да? Ну, можно и наоборот – если ты так хочешь и если сдержишь свое слово. Значит, так: попроси репортеров покопаться, куда делся какой-то довольно крупный чин в местной полиции. Не знаю, как зовут. К нему приехала целая группа коллег из Калькутты, а он как-то загадочно исчез. Вот. Итак, Тео?

Трубку я клала в некоторой задумчивости. Разгадка оказалась простой и не очень интересной, но наводила на новые мысли.

Убитый был полицейским информатором или кем-то в этом роде, вот что. И в здании на перекрестке Лайт-стрит и Бич-стрит, как и следовало ожидать, попросили газету не привлекать излишнего внимания к этому случаю – известная полицейская застенчивость.

Я снова вспомнила каждое вчерашнее слово, каждое движение Элистера – нет, ни малейших признаков того, что он понимал: несчастье случилось с его коллегой!

Но что у нас получается? Полицейский посещает храм, другой связанный с полицией человек зачем-то стоит возле этого храма, и получает… Свои следят за своими? А чужие их за это убивают? Бред.

Нет-нет, Элистер Макларен явно не представлял, что происходит. Позвонил в полицию, спокойно уехал со мной на ланч. Значит – он тут ни при чем.

Или это пример великолепного умения не выдавать свои чувства? «Да он шпион, твой молодой человек», – сказал мне еще раз уверенный голос Магды.

В общем, полная ерунда, с которой в городе и без меня есть кому разбираться.

В дверях возник бой и кивнул.

Я прикончила чай и пошла по мощной лестнице с ограждением из кованого железа – вниз, в зал, где Магда уже вилась, как кошка, вокруг знаменитого Лима из Шанхая.

А продолжился день встречей с тем же очаровательным этнографом Элистером. И после этой – уже второй – встречи я окончательно поняла, чем хорош молодой человек. Кроме безупречного воспитания, естественно.

Конечно, мне, с моим сложным происхождением, не следовало размышлять о слишком интимной дружбе с чистокровным англичанином – я тогда окажусь не первой, кто нарывался тут на неприятности.

Но раз так, раз ничего серьезного не ожидается, то с Элистером можно чувствовать себя абсолютно свободно и развлекаться как угодно. И это было великолепно, потому что с этим человеком мне на самом-то деле хотелось делать только одно.

Смеяться, хихикать, всячески веселиться.

Смех пузырем веселящего газа запрыгал у меня где-то в солнечном сплетении, как только я увидела его на улице возле…

Тут надо сказать, что утром он в панике позвонил мне из некоей лавки с телефоном и попросил перенести место встречи: его любимый друг Корки, все так же мучившийся от безделья, утащил его на какую-то операцию, проводившуюся местной полицией. В итоге Элистер понял, что может заблудиться и не успеть встретиться со мной у Мечети Капитана Клинга, и назвал совсем другой квартал, на Пенанг-стрит. Куда мне на моем велосипеде ничего не стоило подъехать. Кабаре у меня тоже на Пенанг-стрит – хотя и в самом ее начале, почти у моря.

Узнала Элистера я с трудом. Это был первый англичанин на моей памяти, который так естественно смотрелся в курта-пижаме – индийской длинной тонкой рубашке до колен, мешковатых штанах и короткой жилетке. А если учесть, что немалая часть наших городских индийцев отлично себя чувствует в европейских костюмах, то на Пенанг-стрит мне пришлось покрутить головой и приподняться на велосипедных педалях.

Оказалось, что Элистер здесь, в своем индийском наряде, и через головы собравшейся толпы внимательно наблюдает за полицейской операцией бок о бок с кинотеатром «Одеон» – за выносом каких-то ящиков со склада господина Чеонг Фока (иероглифы красовались на вывеске над головой, продублированные, как и положено, латинскими буквами).

Я позвонила в звонок велосипеда, он немедленно обернулся – и торжественно поднял правую ладонь к уху:

– Ни слова о зеленых змеях, Амалия!

– Ни слова о них, проклятых! – поддержала его я, и мы начали хихикать.

На меня с некоторым недовольством покосился мой старый друг, инспектор Тамби Джошуа – он стоял у стенки, сложив руки на груди, и делал вид, что происходящее его не касается. Все остальные полицейские чины как-то обходили его стороной, но при этом видно было, что он здесь не просто так – возможно, чего-то ждет.

А тут подошел тот самый Корки – небольшой, подвижный, оптимистичный, с шевелюрой и жесткими усиками соломенного цвета, оглядел меня с любопытством, пожал руку и заявил:

– Проходите оба через оцепление, увидите занятную картину. Не каждый день такое находят.

Два констебля-сикха в чалмах и при внушительных бородах очень, очень осторожно выносили и ставили на тротуар военного вида ящик с неплотно закрытой крышкой. Смутно знакомый местный полицейский чин – англичанин повелительно двинул пальцем, и сикхи сняли крышку.

Под ней были какие-то странные толстые палки, завернутые в грубую темную бумагу.

– Этого хватит, чтобы взорвать полквартала, – шевеля от возбуждения усами, сказал Корки. – Зачем вообще запасать динамит в таких количествах, да еще и хранить его на людной улице?

– Зачем вообще – ну, может быть, хотели построить дорогу, – предположила я. – Тут везде строят отличные дороги, от Сингапура до сиамской границы. На нашем острове тоже. Дороги – это динамит. А зачем они его хранили тут, в центре города? Это у нас обычная проблема. Помню, несколько лет назад, когда я уезжала учиться, здесь было громкое дело: пожарный департамент опубликовал результаты расследования – не где-нибудь, а прямо на Бич-стрит были найдены целые склады хлопушек и фейерверков до потолка, ящики спичек, консервные банки с керосином. Хозяев отдавали под суд и штрафовали. А тут, смотрите, через стену еще и синема! Там же кинопленка, которая горит, как порох. А пол и балки деревянные. Например, в «Друри Лэйн» в апреле пленка загорелась, хотя обошлось без жертв.

– Кто играет с динамитом, – задумчиво произнес Элистер, – тот… тот придет домой убитым. Смешно, Амалия?

– НЕТ! – сказала я отвратительным голосом, и мы снова начали хихикать. Корки посмотрел на нас подозрительно.

Инспектор-англичанин наклонился над еще одним ящиком – там как раз были красные хлопушки для фейерверков – и сикх-констебль концом длинной палки указал ему на что-то в глубине, вроде больших консервных банок. Констебль отодвинул хлопушки и открыл одну из банок – под крышкой обнаружился порошок цвета какао. То есть – чанду, готовый к употреблению опиум.

– Проверить, что могут об этом сказать на Ферме, – услышала я слова приказа. – Если этот опиум нелегальный, то вдобавок к динамиту и хлопушкам – это неплохо для одного дня. Совсем неплохо.

– Какое поучительное зрелище, – сказала я тихонько Элистеру. – У вас действительно интересная работа. Не то что у меня – скромной девушки, считающей деньги. Ну, а как выглядят ваши планы на ближайшие часы? Я дрожу от желания отомстить за вчерашний индийский ланч чем-то эффектным и обязательно китайским. Кстати, ланч у нас тут называют «тиффин». А поскольку еще рано для еды, я отведу вас в одно место, которое не всякий вам покажет. Прямо на этой улице. Хотя она довольно длинная. А потом – все прочее, мечеть и так далее.

И мы двинулись – я, ведя велосипед в поводу, и он, длинными шагами рядом со мной – в южный конец Пенанг-стрит, где яичного цвета штукатурка домов отваливалась, обнажая серые бревна, где пахло коровьим навозом и жасминовым дымом.

– И что это за место вокруг нас – ведь вы знаете тамильский и все-все-все про тамилов?

– Четтиары, – сказал он мечтательным голосом, глядя на две парочки черноликих бритоголовых индийцев, сидевших друг против друга на земле и разделенных странного вида темными досками, типа шахматных. – Это же настоящие четтиары. Клан наследственных ростовщиков. Заключают сделки за такими досками вот уже сколько столетий. И попробуй найди их в самой Индии. Надо еще ехать на поезде. А тут – вот они, значит, где. О, Амалия, спасибо вам за это!

– Однако, уважаемый друг мой Элистер, – и как же вы быстро сориентировались. Да, это тот самый клан, со своим моральным и деловым кодексом. В полном согласии с которым эти люди живут в особых кварталах, четтиарах. Экономно так живут, хотя, скажу вам, потихоньку забирают в залог немало земли в городе. Вот мы тут с вами и стоим, это место называется иногда «Четти-стрит». А теперь угадайте, что еще я хочу вам показать?

Элистер смотрел на меня очень внимательно, крепко сжав губы.

Я переместилась так, чтобы ему стал виден небольшой храм, похожий на усеченную, покрытую резьбой пирамиду.

– Что здесь произойдет в январе-феврале?

– Тайпусам. Конечно, Тайпусам, – блеснул он глазами. – Это же четтиары, это их праздник. Значит, вот отсюда…

Да, вот отсюда начиналось – и сейчас ежегодно начинается – то, что для меня, малолетней прихожанки Храма Непорочного Зачатия и искренней католички, год за годом было одним из самых сильных потрясений детства. Да и сейчас это зрелище поражает немало.

Взвизги людей, закинутые головы, крутящиеся белки глаз, заведенных под черепную коробку. Жужжащие флейты и мощные барабаны, жасмин и сандаловый дым, стиснутые в плотную толпу тела. Женщины несут на головах кувшинчики с молоком, мужчины – деревянные арки, увенчанные теми же кувшинчиками. И вот под визг, переходящий в вой, над толпой распускаются железные веера клеток, украшенных павлиньими перьями. Они лежат на плечах полуголых мужчин, но не только на плечах, а и на пучках железных штырей, воткнутых под кожу вокруг лопаток и грудных мышц. А самые страшные штыри протыкают им щеки насквозь, вместе с языком.

«Вэл, вэл, вэл», – скандирует толпа, глухо бьют в такт барабаны. Ни капли крови не сочится из-под штырей, раны заживут потом на глазах, смазанные священным молоком. «Вэл, вэл, вэл», медленно продвигаются по улице шеренги железных клеток на плечах людей – а за ними, выше всех, венчает колесницу божественный Муругам.

И так, на жаре, под грохот и вопли, пронзенные железом люди идут к Уотерфол-роуд за городом. К водопаду, к одноэтажному храму – по сути сараю с невысокими греческими колоннами строгого ионического ордера, среди пальм и похожих на слоновьи уши банановых листьев. Там кающиеся и молящиеся освобождаются от своего бремени – так и не пролив ни капли крови – и, как говорят, спят потом сутки без перерыва.

– Итак, это Койл Видху, храм четтиаров, – сказала я Элистеру, взглянув на чернеющий прямоугольник входа. – А напротив… Вот этот сарай, на самом деле как бы гараж… Что здесь, Элистер? А?

Он стоял, пытаясь вглядеться в темноту за щелями досок, а я искала глазами кого-то из четтиаров, чтобы они открыли высокие ворота.

– О мой бог, о мой сладкий бог – серебряная колесница Муругама! – почти прошептал он. – И к ней можно прикоснуться? Вы не представляете себе, сколько сотен миль нужно проехать по Индии, чтобы увидеть… А здесь – все на одной улице!

– Если я сейчас не найду сторожа, то не расстраивайтесь, Элистер, это горбатое сооружение напоминает то ли передвижную пирамиду, то ли черепаху. Бревна растрескались от времени, серебро похоже на круглые колпаки, надетые на этакие бугорочки. Хотя когда в январе колесницу почистят и завалят цветочными гирляндами – очень впечатляет.

– Значит, возможно, восемнадцатый век, – совсем потрясенный, отвечал он. – А может, и… страшно сказать…

– Элистер, – воззвала я к нему, когда он отошел от предъявленного ему, наконец, гордыми четтиарами сокровища и наговорился с ними всласть, – а среди ваших британских собратьев в Калькутте есть ли кто-то, равный вам по знанию вот этого всего?

– Вообще-то сейчас нет, – честно признался он.

– А зачем тогда вам было идти в полицию?

– Вот именно поэтому, – мгновенно отозвался он. – Вдруг и там мне равных не будет? Ну, и жалованье все-таки…

Я очень хорошо помню этот момент: он, сидевший на деревянной скамье в китайском «кофейном доме», повернулся в профиль и посмотрел в потолок, скрывая гордую улыбку гримасой губ. И поднес к этим губам сигарету, держа ее по-хулигански – большим и указательным пальцами, с отставленным мизинцем.

Передо мной был молодой человек, хорошо знавший, что он оказался лучше всех, и намеревавшийся проделать в своей жизни эту штуку по второму разу, безупречно вежливо и всем назло.

Вот тогда-то от этой мальчишеской гордыни мое сердце и начало таять.

Но тут пришла еда, много отличной еды.

Потому что сидели мы в «кедай копи», то есть кофейне – на углу Макэлистер и Пенанг-стрит, у старины Сеоу Фонг Лье, которого обычно обслуживает сразу несколько прилавков с кипящими котлами, и здесь особо рекомендуется ван-тан ми, то есть еще один вариант лапши. Но я подошла к делу по-иному, выбрав бак чан – туго завернутые в бамбуковые листья пирамидки, внутри которых клейкий рис с какой угодно начинкой – свинина, желтки соленых утиных яиц, каштан с креветкой. Полагается тыкать эти пирамидки в острый соус.

А так как жевать клейкий рис нелегко, вдобавок я выбрала то, что здесь называется попиа – хрустящие, невесомые, золотистые весенние блинчики, внутри которых может быть: китайская репа, зеленая фасоль в стручках, морковка, маленькие креветки. И подается все это с овощами вроде длинных полосок огурцов, с зеленью и соусом из арахиса. Все очень сочное и легкое.

Но был еще десерт. Бан чан коай – это тонкий блин в сковородке-горшочке, куда в серединочку добавляются тертые орехи, сладкая кукуруза, масло, сахар. Блин потом достают и складывают вдвое.

Ланч, таким образом, состоял из трех видов блинов с начинкой, и в этом проявилась присущая мне изобретательность и творческая дерзость. Вдобавок то был мой ответ Элистеру на проигнорированную им накануне досу (тоже блин) и то сооружение под фруктовым соусом, которое он заказал мне на десерт. Фантазия на блинную тему.

Я победно пощелкала в воздухе палочками: больше не боюсь.

А Элистер, с тем же выражением, с каким он смотрел в пасть зеленой гадюке («какая интересная проблема, дорогая Амалия!»), вложил в правую руку одну палочку, а потом начал пристраивать другую. И уронил обе.

– Ага! – сказала я, торжествуя.

– Ага, – сокрушенно подтвердил он. – Это трудно.

– Или я кормлю полицейского этнографа как младенца, что трогательно и мило, или он за шестьдесят секунд выучивается есть сам, – пригрозила я.

– И то, и другое, – выбрал он, и ткнул палочками в клейкую внутренность бак чан. И, конечно, у него все получилось, поскольку к такому виду риса палочки попросту пристают намертво.

– У нас с вами потрясающая жизнь, – сказала я наконец, не в последний и не в первый раз укоряя себя за обжорство. – Лучшая в мире еда. Храмы. Убийства. Ящики с динамитом. А как вы их нашли?

– Ящики? Ну, это не мы, а местная полиция, – пожал он плечами. – Сообщил информатор, пришли констебли. Все так просто.

– Это не тот информатор, который был убит накануне почти на наших глазах? – поинтересовалась я.

Честное слово, я сказала это наугад. Но сразу стало видно, что Элистер удивился.

– Ведь это предполагалось скрыть – а вы как узнали, Амалия?

– Из газет… Трудно что-то скрыть от человека, у которого полгорода – друзья. С одной личностью мы не раз танцевали, а с его сестрой учились вместе. А сегодня он заместитель редактора нашей главной газеты. Вот и все. У нас маленький город… Ну, на самом деле единственная связь между одной историей и другой – что мы с вами оказались рядом с ними по стечению обстоятельств, ведь так?

– Видимо, так, – сказал он не очень уверенно. – Нет, погодите, Амалия, ведь то дело мы уже раскрыли. Полицейский информатор ехал на рикше, пуллер прикончил его, поскольку они не согласились насчет оплаты.

– Я все помню – дело раскрыто.

– А теперь мы знаем больше. И можем вычислить связь между одной историей и другой. Накануне тот же полицейский информатор узнал все про динамит, позвонил в полицию и, поскольку за такие дела ему платят бонус, решил поехать на следующий день в храм, сказать спасибо своему змеиному богу. И там жадность его погубила, поссорился с пуллером… Дело еще больше раскрыто – настежь, Амалия!

– Вы как-то не очень весело шутите, – сказала я. – Видимо, вас что-то беспокоит, а я это чувствую. Что, весь ваш десант из Калькутты так и сидит, не зная, что делать? Все еще непонятно, зачем вас сюда прислали?

– Непонятно, – кивнул он и укусил ноготь. – Кончится тем, что отправят скоро домой. Жаль. Мне как раз начинает нравиться… ваш город.

– Ну, – сказала я, – тогда вам остается хорошо повеселиться напоследок. Кабаре называется «Элизе». Поскольку, как вы уже знаете, я девушка, которая считает там деньги, то вы с Корки – мои гости. Видели рекламу в порту: «Сюда вы можете привести детей»?

– Ах, это то самое, где будет шанхайский джаз, – с интересом вытянул он голову. – Ятолько подумал, что надо вас пригласить в наш местный клуб…

Так. Рано или поздно это должно было произойти.

– Элистер, – сказала я со вздохом. – Вы еще не поняли? Мой калькуттский родственник вас не предупредил? Я португалка из Малайи, несколько поколений предков у меня жили в этих краях. В Малакке, чтобы быть точной. Я не уверена, что меня стоит приглашать в ваш клуб. Я девушка с неправильной для вас репутацией. Вам нравится изящный и экзотический оттенок моей кожи? Ага, я ей горжусь. Но она слишком смуглая, скажем так. Здесь нас официально именуют «евразийцами», потому что солдаты Альбукерка… когда-нибудь я расскажу вам эту длинную историю из шестнадцатого века… не привезли на своих кораблях женщин. Мы – на ступеньку ниже англичан, хотя выше китайцев. Спросите у ваших местных коллег, что конкретно это означает. Нас пускают далеко не во все клубы. Зато у меня – свой клуб. Тот самый, где будет шанхайский джаз. Для вас или Корки туда пойти – отличная идея. И это респектабельное место.

Тут я увидела новое для себя зрелище.

Элистер сердился.

Не на меня, а на ситуацию в целом.

Он всего лишь сидел очень прямо и старательно улыбался, щуря при этом глаза.

– Амалия, мое приглашение в наш клуб остается в силе, – сказал он наконец еще более тихим и вежливым голосом, чем обычно. – И я обязательно приду в ваш клуб. Ждите. Только танцую я как слон, но вы мне это простите?

И он понравился мне еще больше.

…Но это было чуть позже. А пока что я тряхнула головой, отгоняя желание заранее рассмеяться, и продолжила свой путь вниз по лестнице – смотреть на Магду, обрабатывающую за столиком в пустом танцевальном зале маэстро Лима из Шанхая.

Лим был очень хорош – стоячий воротник делал его похожим на генерала Чан Кайши, лицо его было длинным, со светлой кожей и красиво вырисованным крючковатым носом. Что прекрасно гармонировало с прямым, ровно посередине головы, пробором.

Магда дошла до второй стадии знакомства – наливала ему чай и вежливо прикасалась веснушчатой рукой к его рукаву. Лим сидел с надменным взором, розовыми пятнами на щеках и был явно доволен. Он еще не знал, что его ждет.

Мы с Лимом уже были знакомы. Я махнула обоим рукой: продолжайте. И спектакль пошел дальше.

Собственно, Магда, как штатный музыкант нашего кабаре, всего-навсего обсуждала с Лимом – музыкантом приезжим – диспозицию завтрашней баталии. Другое дело, что никакой джаз-бэнд не любит просто так пускать в свою сыгранную компанию незнакомца, да еще и женского пола. А дело шло и должно было прийти именно к этому. О чем Лим пока не догадывался.

– Смеющейся трубой в наши дни никого не удивишь, – восклицала Магда, воздевая к потолку растопыренные пальцы. – Вы только вспомните – человек, у которого труба впервые сказала «вау-вау», это же еще Баббер Майли, который сейчас сидит в рабстве у юноши Эллингтона! И играет там Creole Love Call, Black и еще Tan Fantasy. А здесь… Я уже и не знаю, чем их можно удивить. Вообще-то в городе живет очень консервативная публика.

– Да, – тихонько подтвердила я. – На паданге, там, где стоит среди зеленого поля беседка для городского оркестра, здешняя публика до сего дня готова слушать «Шейха Аравии» по нескольку раз, с влажными глазами.

Лим в знак презрения чуть поджал губы.

– Должно быть, у ваших ребят в запасе есть какой-то быстрый марш, чтобы, как только вы появитесь на эстраде, все этак встали на цыпочки? – осведомилась Магда, склоняя голову набок.

Лим понял, что свита делает его королем, чуть прикрыл глаза и, после короткой паузы, изрек:

– Мы начнем с Sunday!

Магда и я выразили величайшее восхищение – с моей стороны вполне искреннее. И я повела дело к решающему моменту:

– А потом, вторым номером? Магда, что ты позавчера такое играла на твоем всесильном инструменте?

– О! – сказала она, капризно махнув на меня рукой. – Я просто была тогда в отличном настроении. Это такое старье, In Old King Tutankhamen's days. Но вот «тут-тут-тут» – очень хорошо, если исполнять правильно. То есть правильно отбивать в этот момент ритм палочками. Сначала я пела, ну примерно как Софи Такер, а потом… – она протянула руку к как бы случайно лежавшему на соседнем столике футляру с саксофоном, – потом я сделала вот так.

И, наклонившись почти к коленям, она выдула из сверкнувшего медью инструмента искрометное воркование, в котором, впрочем, угадывался неуклонный ритм.

Лим как-то насторожился, начав, кажется, понимать, что происходит нечто необычное.

– У нас такое делает обычно кларнет, – мягко заметил он. – Мы, конечно, тоже исполняем «Тутанхамона».

– Я слышала, как это получалось у Сиднея Беше. Великий человек. Первое в истории джаза тремоло на кларнете… Знаете, господин Лим, на кларнете я начинала. Потом перешла на трубу. В общем, все, во что дуют, – все мое. Но вот этот инструмент – это кларнет и труба вместе взятые. Он может все. Отдайте мне вашего кларнетиста на поединок в «Тутанхамоне». И вы увидите.

Лим, наконец, все понял и перевел умные глаза на меня, с которой он заключал контракт. Я смиренно склонила голову набок и развела руками: решать вам. И он глубоко вздохнул.

– Госпожа Магда, а где это вы слышали Сиднея Беше?

– Дав Чикаго же, – басом сказала Магда. – И не только его. Настоящий кларнетист – это Барни Бигард, если вы знаете его недавнюю Black Beauty. Сейчас также в рабстве у Дюка. И его я слушала много раз. А еще у нас в Чикаго хороший кларнет был у Джимми Нуна, который написал Sweet Lorraine и Four or Five Times. Там же, в Чикаго, вы начинаете понимать, что такое труба. Есть один черный человек – ему нет и тридцати, но из них он играл на трубе, кажется, лет двадцать. На него просто смотреть страшно – гений. Сейчас у него уже свой бэнд, Louis Armstrong and His Stompers. Знаю его через жену, Лил Хардин, неплохая пианистка. Ну, есть Рекс Стюарт, этот и совсем юноша, но большой выдумщик – его труба бормочет, завывает. Он не полностью нажимает вентили. Глиссандо на трубе – представляете? Stampede, Sugar Foot Stomp, просто Sugar. Да? Я как-то тогда задумалась: что мне делать рядом с такими людьми? Моя труба против их труб не звучала. А вот саксофон… это, как оказалось, моя любимая игрушка. В Чикаго, знаете ли, хороший саксофон – это Бад Фримен. У него я кое-чему научилась, хотя еще неизвестно, кто у кого. Сейчас он, говорят, уехал за деньгами в Европу. Ну, и есть еще Фрэнки Трамбауэр. Это просто король, все у него учатся и никому не стыдно. Что он сделал с Three Blind Mice и Crazy Cat – это вы слышали? Мы с ним познакомились в оркестре Пола Уайтмена. Лим сел по стойке «смирно».

– Вы играли у Пола Уайтмена? – поинтересовался он, нервно улыбаясь.

Магда возвела зеленые глаза к потолку:

– Да я играла еще в Original Dixieland Jazz Band и делала там Tiger Rag, пока жила в Нью-Йорке и пока этот бэнд не испарился четыре года назад. А Уайтмен… согласитесь, Лим, это уже стало слишком скучно. А когда он добавил струны к меди, и подавно неинтересно. Да, Пол настоящий динозавр, но сидеть и играть по нотам When Buddha Smiles или Ramona? И так каждую ночь? Как на фабрике? Лучше – вот это.

Тут она снова поднесла к губам саксофон и извлекла несколько звенящих нот, как из трубы.

– Итак, – сказал очевидно впечатленный Лим, – вы хотите показать нам «Тутанхамона»… И что еще?

– Да покажи всем, что такое настоящая Ramona, – посоветовала я, торжествуя его капитуляцию.

…И только когда он уже ничего не мог испортить и никому не сбил бы ритм, Тони, как и было предсказано, выполз из своего логова в углу кабаре. Тони был сегодня сероват на лицо, а шнурок от его очков выглядел особенно грязным, но в целом он был в неплохой форме, двигаясь к нашему столику крадущимся тигриным шагом, потирая руки и улыбаясь.

Начался длинный разговор на непонятном нам, дамам, китайском диалекте – Лим вздрогнул от приятного удивления и воспринял все происходящее как еще один комплимент. Мы с Магдой обменялись понимающими улыбками и разошлись по своим делам, она – победно волоча саксофон за горло, как ощипанную курицу.

…А тем временем полиция города, поняв, что происходит нечто невероятное, начала, наконец, серьезный поиск своего собственного сотрудника. Об этом, естественно, я не знала – а если бы знала, то оставалась бы в очередной раз в уверенности, что я тут ни при чем. Новость о начале серьезных поисков лишь постепенно дошла даже до калькуттцев, бесцельно бродивших то по коридорам полицейского управления, то по улицам нашего города. Официально эти люди так и оставались в некоем подвешенном положении, ведь они должны были не только доложить о своем прибытии, но и получить инструкции. А единственного человека, который мог бы это сделать, не было ни в нашем городе, ни в каких-либо иных городах.

Телеграммы ушли в полицейские управления Ипо, Алор-Стара, Куала-Лумпура, не говоря уж о Сингапуре. Были еще телефонные звонки примерно туда же. Безрезультатно.

Мгновенно были проверены все, хорошие и не очень хорошие, гостиницы нашего города: нет ли где англичанина, по причине, скажем так, плохого самочувствия не выходящего из номера?

Опять-таки я этого не знала и знать не могла (подробности дошли до меня намного, намного позже), но именно в тот день, когда Магда добилась своего от шанхайца Лима, полиция начала выяснять: а когда в последний раз кто-то вообще видел одного из ее сотрудников, того самого? Оказалось, что минимум четыре дня назад. И это всех поразило.

Надежда найти его оставалась, но таяла с каждым новым звонком или телеграммой. Еще были плантаторы на материке, у которых он мог остаться на ночь, а потом еще на день, еще оставались списки пассажиров кораблей…

Но с каждым часом становилось все яснее, что человека этого не было вообще нигде.

ОУ ШЬЕН

О великий день, когда океанский лайнер, как плавучий город, приближается к пристани Суиттенхэма! О славные имена – «Бенгал мару», заходящая к нам на пути из Сингапура в Рангун и Калькутту, «Гленогл» – из Японии в Гамбург через Коломбо и Порт-Саид, «Ланкастер Кастл» – из Бостона. А иногда – посмотреть на такое собирались сотнями – на горизонте возникают и растут, растут настоящие гиганты знаменитого на весь мир пароходства PO: «Раджпутана», «Элефанта», тридцать дней пути и восемь тысяч миль по океанам до Лондона.

О флаги на мачтах кораблей, победно летящие во влажном горячем воздухе! И тяжелая волна, на которой нервно качаются окурки и бамбуковые щепки в этой черно-зеленой пропасти между асфальтом причала и уходящим в небо бортом в заклепках, пепельных ракушках и ржавых потеках! И веера пальм, овевающие ложно-мавританские аркады на гордых фасадах набережной Уэльда – Бустед-билдинг, за ним Шмидт и Кюстерманн, Бен Мейер и Шифман Хир. И – у их подножья – встречающие пассажиров «форды»-таксомоторы и дерущиеся друг с другом за седоков пуллеры рикш!

Вот к такому дню, дню больших пароходов, мы и подгоняли начало контракта с шанхайской знаменитостью – Лимом, как до него – другие подобные контракты. Отели и кабаре Пенанга, конечно, не пуллеры рикш и открыто драться друг с другом не пытаются, но доллары толпы туристов – это доллары, а ведь туристы должны что-то делать вечером, после неизбежной поездки на авто в Ботанический сад – к обезьянам, и в Айер-Итам – к громадному буддийскому храму на горе.

Наше «Элизе» сочло самым черным для себя днем, когда по косой лестнице, идущей с неба на асфальт и рельсы пристани Суиттенхэма, спустились в рыдающую от счастья толпу Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс. Уже не китайские пуллеры, а англичанки дрались, чтобы пробиться поближе к этим ступеням и протянуть дрожащую руку создателям сладких снов. С дальнего края толпы я смотрела на эти два таких маленьких в сравнении с афишами лица – Дуглас выглядел утомленным, а Мэри, как всегда, трагичной. Они почти не улыбались и сразу же, как обычные люди, поехали по базарам покупать ту туристическую дрянь, приобретение которой от них ожидалось. И оттуда – снова на лестницу корабля: боги, оказывается, спустились к нам лишь на несколько часов, на пути в Сингапур. Ах, если бы они хоть на минуту оказались в «Элизе» – допустим, чтобы Мэри Пикфорд поправила там прическу!

Но есть еще простые смертные с кораблей, не считая местных обитателей. Англичане, конечно же, к нам заходят не так уж часто, у них свой мир, зато на свете есть немцы, голландцы из Нидерландской Индии, французы из Аннама и американцы, американцы, американцы с лайнеров – всех их ждет отличный танцевальный вечер в «Элизе».

К премьере мы готовились долго: программа – это не пустяк, ее нужно было отработать до мелочей и предусмотреть импровизации и варианты.

Но я до сих пор помню, как закончился этот вечер – странно, тревожно; я не забуду, как уже в полночь, когда замолчала музыка и стал пустеть зал кабаре на обширном первом этаже, мне быстро и с тревогой поклонился главный бой, показав подбородком на то, что происходило в «капитанском» углу.

А там спиной ко мне сидела Магда, уже давно спустившаяся с эстрады – ее голова, с перманентно уложенной прической, отсвечивала, как небольшой золотой шлем. Она сидела, подперев маленький острый подбородок двумя кулаками, и молча слушала одинокого англичанина. Который держался прямо, как железный прут, смотрел мимо уха Магды глазами мертвой рыбы и с неимоверным усилием соединял звуки в слова. Короче говоря, англичанин был тяжело пьян, и скоро ему предстояло упасть на стол седым пробором редких волос, после чего его уже не разбудить до самого утра.

Я подошла к Магде сзади и мягко положила ей руку на полуобнаженное плечо, но она даже не пошевелилась, слушая этот скрипучий, мучительно выговаривающий фразы голос:

– Лорд Нельсон видел белки глаз… своего противника. А ты… видишь стальную стену своей коробки. Взрыв снаряда в орудийной башне… Ха… Мясо. А пороховой погреб… Ну, тогда раскаленная волна несется по всем коридорам корабля. Потом приходит другая волна… океан… Не видно противника. Ничего не видно. Только серые колонны воды вырастают из моря. Выше труб твоего дредноута. А рядом – «Королева Мэри». Была. А теперь там только корма, на ней еще вращается винт. Спасли семерых. А была одна тысяча… Одна тысяча двести… двадцать шесть. А дальше… на горизонте… шестнадцать надстроек. Шестнадцать проклятых германских линкоров растут из волны вверх, вот так…

Он начал с усилием поднимать руку, и Магда погладила ее своей:

– Но ведь вы тогда победили. Ведь победили, командор?

– А, – попытался улыбнуться он. – Еще одна такая победа – и… Они потеряли… «Лютнау». У «Фон дер Танна» мы посшибали артиллерию с палуб. Все. А у нас – семь крейсеров, восемь миноносцев легли на… дно… И это еще – повезло… Повезло, потому что туман… Туман стал таять, и все увидели…

Тут каменное лицо человека начало странно дергаться:

– На горизонте – сначала старина «Джордж», как громадный серый утюг, за ним «Аякс», потом «Орион»… Из… ниоткуда. Башни разворачиваются разом. И начинают говорить свое слово пятнадцатидюймовые.

Он замолчал, пытаясь вернуть себе голос и еле заметно раскачиваясь.

– Вам предложат чистую комнату в хорошем европейском отеле. В «Йене», – негромко сказала я, глядя в его неживые глаза. – За счет кабаре. Вас сейчас отвезут туда два человека, которых я вам покажу. Я знаю, что ни один лайнер до полудня не уйдет, значит, вы успеете отдохнуть. Спасибо, что провели этот вечер у нас.

Но он не слышал меня и не видел.

– Аза ними «Ройял Оук» и «Железный Герцог». И все-все-все – в боевой линии… Ангелы… обшитые сталью…

Я махнула рукой бою.

Больше я не видела этого человека никогда. Я так и не узнала, как его звали и с какого он корабля. Он никак не участвовал во всем, что начало происходить уже на следующее утро. Но почему-то события последовавших недель для меня теперь навсегда будут связаны именно с ним.

… А в целом вечер прошел попросту великолепно. Да и утром все было просто потрясающе. Началось это утро с моих коленок, торчавших из эмалированного «шанхайского сосуда», и все понимающих глаз Мартины в дверном проеме.

Дело было в том, что под разбудившее меня пение птичек у балкона я начала мысленно выбирать платье. И вспомнила о предельно простой тунике легкого шелка телесного цвета, с косым и напоминающим бахрому подолом. К такому платью можно было подобрать длинный шарф – цвета заката на пляжах Танджун Бунга. И вполне естественно, что дальше мысли мои обратились к шелку иного рода – лионскому, некоторые интимные предметы из которого давно уже ждали случая в моем гардеробе (и это были не чулки).

Приложив лионские трусики со сдержанно-скромными кружевами к низу живота, я решила, что они смотрятся идеально, чего не скажешь о том месте, к которому я их прижимала. В результате я забралась в обширный «шанхайский сосуд» с безопасной бритвой в руке и, высунув язык, занялась делом, за которым меня и застигла Мартина.

До этой секунды я не думала не только, к примеру, об Элистере, но и ни о ком вообще. В свое кабаре я хожу работать – считать деньги, и даже всерьез не успела настроить себя на то, что хорошо бы и самой потанцевать. А тут, под взглядом Мартины, я начала краснеть, особенно вспомнив, что все равно ведь Мартина должна затем выливать из сосуда воду с предательски плавающими там жесткими курчавыми волосками.

Но такие события все равно лишь улучшают настроение. И оно было просто прекрасным, когда я уселась в китайском халате на балконе, кормить саму себя и двух майн. Зрелого, деликатного и желторотого Афонсо, который умел говорить «а – маия», и такого же желторотого, но незрелого – с хохолком на голове – нахального Чана, который говорить пока не пытался.

Оба устроились на спинке пустого раттанового кресла на моем балконе и ждали, пока Мартина внесет тарелочку с ломтиками папаи и манго, а также тосты и кофе. Тосты как раз и входили в сферу интересов этой пары.

Я поглощала завтрак и, как всегда, представляла, как я выгляжу снизу – с тихой, пустынной Келавай-роуд, куда только-только начали проникать лучи солнца. Лучи эти пронзали пространства между стволов деревьев, параллельно земле, и в них поднимались облачка пыли от метел на длинных рукоятках, которыми шаркали женщины с лицами, укутанными до бровей.

Конечно, я выглядела хорошо, и очень хорош мой домик. Не самый богатый вПенанге, не то что особняки на Нортхэм-роуд, но зачем одинокой молодой женщине большой дом?

Человек должен жить там, где ему хочется жить. А именно – здесь. С маленьким, украшенным фарфоровой лампой балконом, с которого видна золотая игла ступы буддийского храма на Бирма-роуд – слева, наискосок через перекресток. С несуразно громадным дуриановым деревом, нависающим над черепичной крышей, с мангустиновым деревом и деревом джамбу, бородатым от лиан. С Афонсо и Чаном и, самое главное – с волшебным стеклянным шаром цвета бледной бирюзы, наглухо вцементированным в черепицу.

Шар этот был здесь всегда, до нас, и даже мама не знала, кто и зачем его взгромоздил на крышу. Я всегда думала, что он волшебный и сулит мне зачарованную жизнь.

Я и сегодня так думаю.

Посла завтрака я упаковала платье и белье в бумажный пакет, уложив его в корзинку велосипеда. Туда же поместила флакончик «Гималайского букета» («раскрытый дворцовый секрет махараджей»), той же марки тальк, туалетную пудру, лосьон и тоновые пудры. И по набирающей силу жаре поехала в центр, в начало Пенанг-роуд, в «Элизе». Размышляя, удастся ли мне поспать там после обеда где-нибудь в уголочке – впрочем, какие пустяки, можно отоспаться завтра!

Длинный, длинный день, полный приготовлений. Вот уже спала послеполуденная жара, пришел вечер, я сижу на нашем втором этаже, где редким посетителям предоставляют небольшие комнаты (тихий ужин, легкая игра или разговор, но не более того), а вообще-то здесь – канцелярия и комнаты для артистов.

В гримерной готовится к триумфу Магда – полуодетая, с густо наведенными глазами, а я слабым голосом пытаюсь ее увещевать:

– Магда, дорогая, только не так, как в прошлый раз – что ты там такое начала играть неожиданно для всех? Вагнера на саксофоне?

– Да Моцарта же, – призналась Магда сквозь булавки в зубах. – Навеяло. А что – прекрасная вещь для джаза: «Susanna, sortita…» Амалия, милая, под настроение можно делать все. Я, по крайней мере, уже это самое «все» слушала и играла столько раз… Столько раз… Страшно подумать – чего я только не играла! Я даже помню то время, когда эту штуку, которую мы будем сегодня делать, полагалось писать «джасс».

Тут Магда начала, крутясь перед зеркалом, приподнимать и критически осматривать разные выдающиеся части своего сплошь веснушчатого тела, приговаривая:

– Вещь, конечно, не новая, прямо скажем – подержанная, но если вот тут подтянуть и затянуть и присыпать везде блестками – то очень даже ничего, особенно в полумраке.

Вот время ужина позади, в зале начинают появляться люди, из местных – главный редактор «Стрейтс Эхо», человек со странным для англичанина именем Джордж Биланкин, а рядом с ним, по правую и левую руку, два чина из полиции.

Тамби Джошуа – тот, что стоял у стенки, пока со склада изымали динамит, мой ровесник и друг детства, сделавший удивительную для индийца карьеру. Он инспектор, и даже какой-то небольшой начальник. И Стайн, Лайонелл Стайн, совсем большой полицейский чин, болтает с присевшей за их столик Магдой, склоняя к ней идеальный металлический ежик волос. (Седеющий блондин – а это ведь красиво, мелькает в моей голове мысль.) Наклоняется еще ближе, постукивает пальцами ее по плечу, откидывает голову и смеется на весь зал. Магда на мгновение прижимается, смеясь, своей густо напудренной щекой к руке Стайна у себя на плече. Отличная пара, если бы не было Тони.

Больше никого из полиции не видно, но народ еще только подтягивается. Хотя мое ухо – и, наверное, много других ушей – улавливают со второго этажа воркование каких-то инструментов. А дальше и топот шагов: они готовы, они спускаются!

И я вставляю сигарету в длинный мундштук и медленно, расслабленно чиркаю спичкой. Представляю себе классический греческий фронтон нашего кабаре с большими, курсивом написанными светящимися буквами – «Элизе», множество мигающих огоньков, освещенную факелами полукруглую дорожку мелкого гравия, идущие по ней ко входу пары – сегодня вечерние костюмы не обязательны. Оглядываю зал: а ведь это и вправду происходит, пары идут и рассаживаются, как-то сразу свободные места исчезли, по затылкам бежит ток напряжения.

И шоу начинается.

Потому что под слова конферансье – «сегодня не будет удавов, не будет загадочного факира Немо, зато будет новый бэнд и старые добрые танцы» – по лестнице уже спускаются пятнадцать китайцев господина Лима, с громадным раструбом тубы, скрипками, саксофонами, корнетами, короткими трубами.

И по спине у меня пробегает холодок, потому что в шагах этих слышится четкий и веселый ритм – не то чтобы музыканты шагают в ногу, не то чтобы они заранее начинают пританцовывать, нет, они просто идут, идут так, что всем ясно – уже началось, уже происходит. Ритм уже здесь.

Белые пиджаки с красными бутонами в петлицах, черные брюки, белые носки, лакированные черные туфли, упругая раскачивающаяся походка.

Вот ударник в такт этим шагам как бы случайно начинает неуклонный стук палочками, вот раструбы меди бросают первый уверенный аккорд в полный дыма и ожидания воздух. И до всех вдруг доходит – этот ритм уже не прервется ни на мгновение, вечер начался с блеском, и вот так – уа-уа-па-па-пам – оно будет и дальше, пока все не упадут, без ума от танцев, на свои стулья и не закажут еще джин пахитов, еще оранжадов, еще сингапурских слингов, бум, бум, бум.

Sunday! Sunday! – чеканит сияющая медь. Шипят и шаркают медные тарелки, воркуют трубы и кларнеты. Нежность меди, резкость меди. Резвый перестук палочек.

А тут мне и многим другим становится ясно кое-что еще: здесь Магда. Сначала ее, собственно, было не слышно – Магда вписывалась в общий ритм. А потом оказалось, что она, поначалу скромно присевшая где-то за контрабасистом, как бы подтверждает краткими – две-три ноты – репликами сказанное всем бэндом. Но так, что тихий голос ее саксофона очень хорошо слышен и чертовски приятен всем собравшимся, включая музыкантов. Магда заполняла какую-то пустоту, делала то, что все остальные музыканты почему-то сделать не могли. Ей улыбались, ей махали из-за столиков рукой. Я наблюдала за Лимом с удовольствием. Потому что Лим, не отрываясь от своего (презираемого Магдой) кларнета и посматривая в зал, довольно быстро понял, что нечто происходит и оно очень всем нравится.

Па-па-пам, говорят трубы, уа-уа, отвечает им саксофон Магды. Sunday! – весело ревет бэнд.

Sunday – когда ты сидишь за столом и танцуешь на цыпочках, и стучишь пальцами по стаканам, и отбиваешь дробь ножом и вилкой. Ножки в шелковых чулках сами дергаются чуть вверх и чуть вбок, каблучки постукивают о дерево пола.

И зал, наконец, взорвался от восторга. «Лим Гранд Шанхай бэнд» не обманул ожиданий. Я рассматривала аккуратные головки дам, блестящие в них жемчужные нити и цветы, прямые проборы мужчин, отблеск круглых очков. Мирно улыбающийся Стайн, бесстрастный Тамби, счастливый Биланкин, другие – Элистера так пока и не было, – а Лим кланялся и одновременно щелкал пальцами в воздухе своему бэнду: без пауз, вперед!

А еще он бросил взгляд в сторону Магды, дернул вперед-назад головой: пришло время обещанного «Тутанхамона».

А это не такая простая вещь, тут другой ритм – тяжкий, топочущий, для шаркающей походки – но Лим повелел сделать этот ритм простым и четким, а затем бросил свой вызов – высокую трель на кларнете.

Руа-а-а! – отозвался хриплым басом саксофон Магды, и несколько секунд они с упоением пытались перепеть друг друга, а за столами народ восхищенно жмурил глаза. Ударник четко отбивал синкопы, темноликий китаец с дико выпученными глазами выкрикивал свое «тут-тут-тут», а Магда наконец смягчилась и хрипом саксофона как бы вежливо поддержала нежные трели Лима под локоть.

А потом, когда лоб Лима влажно заблестел, Магда, сразу с двумя саксофонами, не переставая попеременно играть на обоих, выдвинулась на угол эстрады – и попросту пошла по ней наискосок, чуть наклонившись, отставив зад и выписывая свои «руа-па-па-па, ква-а-а-а!».

Не то чтобы юбка ее чрезмерно обтягивала, не то чтобы она как-то особо безобразно вихляла бедрами – но в этот миг весь зал, затаив дыхание, не сводил глаз с обсыпанного блестками раскачивающегося зада Магды.

И стало абсолютно ясно, что дальше – полный успех, сейчас собравшиеся будут танцевать до дырок в досках пола. Фокстрот и квикстеп, потом уанстеп и еще вальс.

Так и произошло.

С блеском прошел и фирменный номер, которым славилось кабаре, что бы ни происходило на его сцене. А именно – капитанский марш.

Наше кабаре было единственным, которое посылало объявления о своих танцевальных вечерах телеграфом на лайнеры. Включая знаменитую фразу «вы можете привести с собой детей» и указание на то, что от входа в «Элизе», налево и наискосок, вы увидите гордые гипсовые вазоны над фасадом «Истерн энд Ориентл»: «Вам не понадобится рикша, чтобы добраться до отеля». В общем, «лучшее место для танцев в городе».

И капитаны многих судов хорошо знали, что в нашем кабаре по предъявлении телеграммы на капитанском бланке их ждет бесплатный билет на вход и «капитанский столик». А также еще кое-что, пустяк, но пустяк, очень дорогой их соленым душам.

И они своего дождались. Вот после перерыва начали – уже без прежней упругости походки – собираться к стульям музыканты. И Лим с его бесстрастным патрицианским лицом вытянулся по стойке «смирно» у края эстрады, почти падая в зал, – лакированные носки его штиблетов нависали над краем ее на целых два дюйма.

– По доброй традиции «Элизе», – зазвучал его баритон на отличном английском, – мы приветствуем сегодня капитанов зашедших в наш порт судов. Добро пожаловать тем, кому доверяют свои жизни пассажиры, кто через волны океанов приводит корабли в этот порт!

Люди за капитанским столиком – пусть там сидели не обязательно сами капитаны, а другие уважаемые члены команд – вытянулись и заулыбались. А Лим, так и стоя спиной к оркестру, несколько раз поднял и опустил кулак в четком ритме.

И мелкой дробью загремел барабан, и взревела медь: маршем, быстрым маршем под звон колокольчиков и басовитые хрипы тубы.

– Если они не американцы, то вряд ли знают, какие тут положено петь слова, – сказала мне накануне Магда. – Ах, какие слова: за деревья! За богов! За повелителей людей и судеб! Это должен был написать исключительно англичанин – хозяин и победитель половины мира. А на самом деле – всего-навсего студенческая песня, написал рыжий американский нахал из Йейла. Тот, что сообщил нам в прошлом году, что жизнь – это всего лишь миска черешни. Ну, который еще придумал новшество – петь в мегафон, чтобы его не заглушал оркестр. Руди Вэлли, если это его настоящее имя.

Целая толпа образовалась у столиков счастливых капитанов – те стоя принимали комплименты и чокались, а наши ребята в лазоревых мундирчиках потащили по залу подносы свежих напитков, к вящей выгоде кабаре. Тут оркестр Лима, чтобы дать официантам время сделать свое дело, грянул новый, уже совсем воинственный марш того же рыжего нахала из Йейла, посвященный на самом-то деле вовсе не морякам, капитанам, победителям и героям, а – если я расслышала правильно – некоей голубоглазой Бетти Коэн из Корнеллского университета…

И снова начались танцы.

А я была безутешна.

Потому что Элистер, как и его друг Корки, не появлялись. Более того, в разгар вечера, смущенно выставив перед собой ладошку, в зал пробрался скромный малайский констебль, дошел до столика Лайонелла и Тамби, пробормотал им что-то на ухо. Когда я взглянула туда в следующий раз, я увидела, что столик их пуст. Да и редактор Биланкин куда-то девался.

Ну и черт с ней, со всей вашей полицией и прессой, сказала я себе.

И с мрачностью маньяка, под элегантные аккорды меди, я одиноко сидела за своим столиком и перебирала в памяти разговор, который состоялся всего лишь сегодня днем и, вроде бы, шел так хорошо.

– Амалия, но вы же не думаете, что я восприму всерьез весь этот бред насчет португальцев как евразийцев. Посмотрите на себя – в любой стране Европы вы были бы экзотическим созданием со средиземноморским оттенком кожи, и только. Вы похожи…

– Да, да, скажите, Элистер, на кого же я похожа?

– Ну, вообще-то вы похожи на птицу, Ама-лия, небольшую райскую птицу, хотя я не видел птиц с маленькой упрямой нижней губой. А ваш акцент английского – я, к сожалению, сам не могу похвастаться подобным. У меня он, видимо, тамильский… У вас – хотя и не акцент высшего класса общества, но что-то вроде кембриджского.

– Еще бы ему таким не быть, если он как раз из Кембриджа!

И тут я взглянула на лицо Элистера и увидела на нем то самое выражение, с которым он попытался накануне взять в руку палочки для еды.

– Дорогой Элистер, вы, значит, не закончили Кембридж? Вы – незамысловатый и неграмотный служащий полиции с тамильским акцентом и дипломом… каким?

– Калькуттский университет, – сказал он, в очередной раз становясь очень скромным. – Я не только закончил его – я преподаю там… преподавал. И когда это делал, то видел каждую неделю Рабиндраната Тагора. Кто-то говорит, что величайший из индийцев – это Ганди, но мне кажется, что все же Тагор. Не говоря о том, что не так плохо работать рядом с Нобелевским лауреатом.

– Стоп, не уводите разговор в сторону, – не ослабляла напора я, потому что в голову мне закралась ужасная мысль. – Элистер, скажите мне, а сколько раз вы вообще были в Англии?

– Четыре раза, – меланхолично отозвался он, потом вскинул голову и устремил на меня взгляд смеющихся глаз. И я поняла, что стесняться меня – или кого-то еще – он не будет никогда.

– Из них, видимо, три раза с родителями в детстве… То есть я провела в вашей стране больше времени, чем вы… Ой-ой, что мне делать – я, оказывается, слишком образованная девушка для того, чтобы вы пригласили меня вечером хотя бы на один танец. Или для того, чтобы я могла принять сейчас ваше приглашение на тиффин, он же ланч.

– Только не о еде, дорогая Амалия! – вскинул он руку. – Вы о ней говорите так, что две фразы – и я чувствую, что сейчас кого-то загрызу. Неужели нельзя молча принять мое приглашение, которого я еще не делал, и молча показать мне, куда именно я вас приглашаю? Пусть это будут ваши несравненные китайцы, я согласен, только не надо этих разговоров – давайте просто выйдем на улицу и…

– Да я и не планировала никакого обжорства, мы ведь с вами сидим в моем кабаре, и когда я здесь, то мне иногда приносят скромную, но очень неплохую еду из одного ресторанчика напротив. И поскольку вы хотя и неправильный англичанин, но все же англичанин, мы можем съесть что-то английское или в этом роде. Например, оу шьен.

– Подождите, Амалия, мне кажется, что это какое-то животное, причем я не уверен, что его вообще едят. Это… коза? Или как там она называется по-французски?

– Элистер, – в ужасе приложила я пальцы к вискам, – вы совсем неправильный англичанин. Правильный немедленно сделал бы презрительное выражение лица и сказал бы что-то вроде «ком си, ком са», «эт ву сюр» или «ком ву вуле», с непередаваемым акцентом. Только так можно показать, что вы одновременно и знаете низкое лягушачье наречие, и не испытываете к нему никакого почтения. А вы считаете, что с вашими индийскими языками вы можете ничего подобного из себя не строить!

– Только не говорите, что ваш французский акцент – из Сорбонны, – заметил он, с интересом рассматривая мой птичий профиль.

– Э, – сказала я голосом Элистера, признающегося, что он как раз в полиции и работает. И убито уставилась в свой рабочий стол, заваленный счетами.

– Что-о? Так все-таки Кембридж или Сорбонна? – полицейским голосом осведомился он после паузы.

– Э, – повторила я. – И то, и другое.

– Оу, шьен!

– Ах, вы-таки знаете, что это слово означает на французском… И даже умеете на этом языке ругаться…

– Знаю достаточно, чтобы постепенно вспомнить, что это слово означает скорее собаку, чем козу или кошку. Хорошо, как ругательство оно годится, но надо ли это есть, чем бы оно ни было?

Тут мы сделали небольшую паузу на хихиканье.

– Оу шьен – это на кантонском, а может, на хоккьенском, – призналась наконец я. – Омлет с устрицами. Сначала на донышке вока быстро поджаривается… оу, шьен, нет, вы же сейчас начнете кого-нибудь грызть, а так как здесь кроме меня никого нет… В общем, мы это съедим, с парой дополнительных пустяков, буквально через пять минут.

Я нажала на кнопку электрического звонка, главный бой кабаре мгновенно появился, принял заказ и побежал через улицу, в пятифутовую тень позади белой колоннады. Пять футов – таково обязательное расстояние между стеной и колоннами, держащими на себе второй этаж домов, и эта указанная чуть не самим Фрэнсисом Лайтом, создателем города, дистанция свято соблюдается уже более столетия. В пятифутовой тени скрывается все живое после полудня, и вдобавок от солнца этот проход защищают бамбуковые жалюзи от тротуара до верха, в которых прорезаны вертикальные фигуры в виде человека – только через эти прорези удается шагнуть в прохладную тьму от беспощадных лучей.

– Кембридж и Сорбонна… Вы богатая девушка, Амалия?

– Далеко не так богата, как некто Чеонг, который приехал к нам в Кембридж вместе с личным репетитором и мебелью розового дерева. Мебель и репетитор были еще только у одного студента – но тот хотя бы настоящий принц, имя что-то вроде Хирохито. Нет, серьезно, Элистер – куда же бедной трудолюбивой евразийской девушке без хорошего образования? Как бы я иначе делала самое важное дело в этом кабаре – считала бы его деньги? И поскольку я занимаю тут столь важную должность, то могу себе позволить выкроить для вас с Корки два приглашения. Сюда, конечно, не входят напитки, но согласитесь, что это уже кое-что… Учтите: здесь нет даже такси-девушек, с которыми танцуют за деньги. Респектабельное место для истинного британца. Здесь вы бестрепетно можете пригласить скромную девушку на маленький фокстрот. Вы знаете, о какой девушке я говорю?

А Элистер смотрел на меня чуть сбоку и странно, и – я бы сказала – немного грустно.

– Какой девушке? – повторил он. – А вот это интересный вопрос. Я сейчас как раз задумался обо всей глупости, которая происходит вокруг нашего десанта из Калькутты.

– Этого полицейского чина, если я правильно понимаю, так и не могут найти?

– Не могут… Он один из двух заместителей главы пенангской полиции, между прочим, а его, видите ли, не могут найти… Так вот, кажется, дорогая Амалия, у меня появился хотя бы один ответ на множество вопросов. Эта рекомендация, которую я вам привез – а случайно ли мне ее дали? Ваше удивительное лицо и странная биография, эти блестящие английский и французский, не говоря уже о прочих непроизносимых диалектах… Детальное знание города – и всей Малайи, наверное… Вы просто слишком хороши и умны, чтобы быть тем, за кого себя выдаете. Может быть, здесь разгадка всего, что происходит? Может быть, я на самом деле ехал вовсе не только к… И, может быть, вы тоже сейчас в том же положении – не знаете, куда девался тот, на которого вы работаете на самом деле? Либо же картина еще сложнее…

Что такое? Я слишком умна и хороша, чтобы не быть тайным агентом? Вот это комплимент.

«Он шпион, твой молодой человек», – в очередной раз произнес у меня в ухе низкий голос Магды. Отлично, а вот теперь этот шпион подозревает меня в том же самом. Амалия де Соза как вторая Мата Хари. Шьен, и еще раз шьен! Или – не такой уж шьен, а наоборот, новый и отличный повод повеселиться?

– Так, – сказала я металлическим голосом. – Довольно об этом. Субинспектор Макларен, вы приходите вечером в это кабаре, вместе с Корки или без, и мы танцуем, как обычные люди. Будем надеяться, что далее хотя бы часть недоразумений разрешится.

– Есть, – ответил он с горящими глазами. Это означало, что я угадала его звание. Ну, теперь уже точно бесполезно объяснять ему, что он ошибся насчет меня.

Но вот отгремели последние аккорды, вот ушли с эстрады шанхайские гении во главе с Лимом, в своих насквозь промокших пиджаках, вот под руки повели к выходу англичанина, которого ждали сны об ангелах, обшитых неуязвимой сталью.

Вот Магда с ужасным размазанным гримом вокруг глаз зевнула, как гиена, и тронулась к выходу нетвердой походкой, таща два футляра с саксофонами, а младший бой понесся вызывать для нее рикшу. Откуда-то из темного угла выполз Тони – взблеск очков, бородка – взял у Магды из рук футляры и довольно уверенным шагом повел ее на воздух, к мошкаре, белыми хлопьями мельтешащей в свете огоньков вокруг входа.

И вечер превратился в грустную ночь, сквозь которую я понуро двинулась домой на велосипеде, заколов предварительно английской булавкой подол своего бесполезного шелкового платья: переодеваться не было сил.

Проснулась я, конечно, в ужасном состоянии, и его лишь ненамного улучшила Мартина, сообщившая, что звонил вежливый молодой человек, приносил извинения, обещал позвонить попозже в кабаре и выражал уверенность, что причина его неявки мне хорошо известна, раз уж о ней даже написали в газетах.

О чем написали, какие еще газеты?

Я позволила Афонсо и Чану приземлиться непосредственно на столике и стащить чуть не половину моего завтрака и тихонько, чтобы не спугнуть их, развернула «Стрейтс Эхо».

Эта новость была все-таки на первой полосе. Хотя и тут, как и в случае с убитым у Змеиного храма, репортеры проявили редкую сдержанность.

Но сложно говорить о сдержанности, когда речь о смерти «англичанина средних лет». Одно дело, если в Стрейтс-Сеттльментс убьют пару китайцев, тамилов или бенгальцев, хотя, повторю, в жизни и такое происходило чрезвычайно редко. Но мертвый англичанин?

Чье тело «в стадии продвинутого разложения» было обнаружено в каменном карьере на полпути между Алор Старом и Баттеруортом, с признаками быстрой насильственной смерти «при необычных обстоятельствах»? Это не просто событие – это серьезное событие.

Имя покойного не называлось – «полиция Пенанга должна провести еще окончательное опознание», но мне этого и не требовалось.

Я уже знала, что наконец нашелся человек, к которому приехал Элистер и весь прочий полицейский десант из Калькутты.

РАЗЖАЛОВАННАЯ ИЗ ПТИЦ

Только два человека знают об этой истории действительно все, от начала до конца, и это – включая меня.

Остальные посвященные (их тоже весьма немного) знают куда меньше, и по этой причине они склонны думать, что именно в тот день – который стартовал с невнятного, но очень тревожного газетного сообщения – мною было начато расследование, полное опасностей, погонь и прочих острых удовольствий.

На самом деле все было абсолютно не так.

Это был медленный-медленный и ленивый день.

Утром которого я мысленно прощалась с Элистером. Потому что какая бы секретная операция – или учебная игра – с участием полицейских из Калькутты в нашем городе ни планировалась, она, похоже, сорвалась. Правда, утром у меня еще не было твердых доказательств, что погиб именно тот самый, ключевой для этой истории человек, но уж слишком тут все было логичным и очевидным: он ждал гостей, потом пропал, его искали – и вот, к сожалению, нашли. И теперь Элистера и прочих первым же кораблем отошлют домой. Может быть, именно этим сейчас и занимаются. Смотрят расписание судов, например. Которое и без того всем известно – в Калькутту ходят «Кумсанг» и «Бенгал Мару» из Сингапура, с заходом в Рангун, или «Раджула» и «Таламба» – напрямую на северо-запад через Бенгальский залив, без всяких заходов.

Вот на одном из них калькуттцы и отправятся обратно.

И все это было обидно и досадно. Но не более того.

Вспомним: к тому моменту я виделась с Элистером Маклареном, полицейским (ну, пусть все-таки шпионом) из Калькутты, всего трижды и даже ни разу с ним не танцевала. Находила его очаровательным молодым джентльменом, весьма экзотичным для его нации. При всей его экзотичности хорошо знала, что влюбляться в англичанина – глупая и неприятная идея, поскольку она сопряжена с массой раздражающих обстоятельств. Например, когда на упругом газоне лучшего в городе отеля «Истерн энд Ориентл» китайские официанты видят собрата-китайца или индийца, то они начинают протирать глаза от изумления. Португальская девушка, проходящая по категории «евразийцев», – более сложный случай, но случай для меня все равно не лучший: масса моих знакомых, например, решила бы меня именно в этом отеле не заметить и со мной не разговаривать. Простона всякий случай. Для общения поверх расовых барьеров в городе достаточно других мест.

Но, так или иначе, тогда я и не думала о каких-либо влюбленностях. Потому что мужчина, в которого влюбляешься, должен быть загадкой. Элистер же не был загадочен ни в коей мере, он был… как ни странно, свой. С ним я не впадала в возбужденное состояние тигрицы на охоте – наоборот, расслаблялась. С Элистером хотелось смеяться и говорить, говорить, говорить – и чем больше говоришь, тем больше хочется. И только. Но раз это не удается – что ж, fadu, судьба.

Именно эти слова я мысленно произносила в то утро. Произносила снова и снова. И, повторю, никаких замыслов начинать что-то похожее на расследование у меня не было.

Прежде всего, к тому моменту произошла лишь малая часть всех событий и почти нечего еще было расследовать.

Далее было очевидно, что меня все эти события коснулись исключительно случайно. Я видела даже не само убийство полицейского осведомителя, а лишь его труп. И убит он был таким способом, что это отбивало всякую охоту интересоваться этой историей дальше. А через день я прочитала в газете про другое убийство – британца-полицейского, но к тому моменту не знала даже его имени.

Убили этого человека там, за проливом, где в бледной голубизне, очень высоко над горизонтом, прорисована четкая, как грозовые облака, линия гор Кедаха. У подножия этих гор находится упомянутый в газетном сообщении портовый городок Баттеруорт – он там, куда от пристани на нашей Чёрч-стрит идут паромы, распуская водяные усы. От городка до Алор-Стара, столицы султаната Кедах, даже на хорошем автомобиле дороги часа три. В некоей точке между Баттеруортом и Алор-Старом, сообщала газета, нашли труп человека. Из газетного сообщения следовало, что смерть наступила не вчера. А возможно даже, еще до приезда Элистера, Корки и других. И при чем тут я? Кроме того, конечно, факта, что убийство помешало мне потанцевать с Элистером в нашем кабаре.

Правда, именно в то, кажется, утро мне пришла в голову вполне логичная мысль: ну, хорошо, я тут ни при чем, но вот Элистер… человек, который провел в городе Джорджтауне (остров Пенанг, колония Его Величества Стрейтс Сеттлментс, Британская Малайя) всего три дня… И за это время произошло два убийства, к которым он-то как раз имел некоторое отношение. Оба касались полиции, в которой он служит, первое произошло в нескольких ярдах от того места, где Элистер находился, а жертвой второго убийства был человек, к которому Элистер был послан. Хм.

Сегодня может показаться, что в то утро я ощутила – опасность где-то очень близко, хотя не от меня, а скорее от Элистера.

Но и это не так; кажется, я тогда лишь подумала, что он теперь уедет – и, значит, ни про какую опасность даже не узнает.

И, повторю в очередной раз, ни малейших мыслей о том, чтобы самой браться за расследование, у меня не было.

Я никогда в жизни не вела расследований. Для этого в городе и на острове было множество других людей. Констебли – бородатые сикхи в белых чалмах с красными полосками, гимнастерках цвета хаки, подпоясанных ремнем. И констебли – малайцы, предпочитавшие белые униформы, эти – числом поменьше и не настолько эффектной внешности. Но все с длинными дубинками и в здоровенных шнурованных ботинках. Констебли принимали от доброжелателей стаканчики чая и даже «чайные деньги», но в целом были надежны и эффективны.

И над ними инспекторы разных рангов – по большей части, понятно, англичане, как Лайонелл Стайн, в уникальных случаях индийцы (неважно, какой веры – сикхской, мохаммеданской, индусской или христианской, как мой друг Тамби Джошуа). Был еще начальник полиции, имени которого я не помнила, хотя смутно представляла себе его желтоватые усы валиком с закрученными кончиками.

Я хорошо знала штаб-квартиру полиции, выходящую на Лайт-стрит и одновременно открывающую собой главную улицу города – Бич-стрит. Розовый комплекс зданий, веранды и колоннады, портики, масса деревьев и несуразно большая толпа народу во дворе в любое время.

Было понятно, что просителей в этом дворе сегодня еще больше, но полиции не до них, потому что все здание гудит сейчас от бешеной активности людей, расследующих чрезвычайный случай – убийство англичанина, тем более полицейского.

Представить себе, что можно работать более грамотно, чем все это множество людей, я тогда не могла.

Мои университетские дипломы сообщают всем желающим, что я – бакалавр (а далее еще и магистр) искусств, что бы это ни значило. Разбираться в финансах кабаре для бакалавра искусств – более подходящее дело, чем детективная работа.

Наконец, после длинного, полного радостей и разочарований вчерашнего дня мне попросту хотелось спать.

Поэтому я поехала в кабаре, проверить счета, а потом прилечь на диванчике.

Спала я, наверное, полчаса (хотя и это было неплохо), а дальше меня разбудили доносившиеся снизу звуки: в пустом зале, между толстых колонн и поднятых ножками вверх на столы стульев, Тони играл на большом белом рояле рэгтайм, пам-пам-пам-пам-пам-пам-па, и так далее.

Делал он это довольно паршиво, но вообще-то очень трудно сказать, что он в этой жизни умеет делать хорошо, кроме того, что поджидает Магду после выступлений.

Хотя нет, какую-то пользу он иногда приносит, и это связано опять же с Магдой.

Магда, штатный музыкант нашего кабаре, постоянно занята тем, что ищет себе партнеров и создает с ними маленькие временные бэнды. Из филиппинцев, каждый день играющих на Эспланаде, из музыкантов «Истерна и Ориентла», «Раннимеда» или частных бэндов из особняков на Нортхэм-роуд. То есть, попросту, ворует людей. Но иногда люди не воровались, и Магда оставалась со своим саксофоном в одиночестве.

Эту проблему она превратила в преимущество «Элизе». Потому что после половины одиннадцатого вечера все рестораны в европейских отелях уже закрываются, танцы заканчиваются около полуночи. И чуть ли не единственный клуб у моря, в центре города, где можно ночью съесть что-то небольшое (например, чисто китайское блюдо под английским названием «чикен чоп» – куриная котлета) – это наше кабаре. А на сцене его в это время звучит грустный тихий голос саксофона Магды.

Послушать эту ночную музыку, уже без каких-либо танцев, приходят очень многие. Тони же в таких случаях просто летаргически перебирает клавиши, не очень искусно, молча шевеля бледными губами, но Магда умело подстраивается под эти звуки. И в целом все получается очень трогательно.

Впрочем, нет – кое-что Тони умеет делать просто отлично.

А именно – играть «Трех поросят».

Он делает это не просто с азартом, а с каким-то веселым остервенением, ритмично поблескивая стеклышками пенсне, помогая себе движениями подбородка с неопрятными седоватыми клочьями бородки. При этом на лице его расплывается нехорошая, если не сказать – подлая улыбка, как будто он знает про своих случайных слушателей какие-то очень грязные секреты, связанные, например, с ненатуральной склонностью к животным.

Вдобавок «Три поросенка» – вещь особая, из тех, что почти невозможно прекратить играть, если только тебя не ударят тяжелым предметом по голове. Многие из нас не раз испытывали желание именно это и сделать, хотя надо признать, что этому своему музыкальному пороку Тони предается чрезвычайно редко и только при очень хорошем настроении.

Я вздохнула и пошевелилась на своем диване, прислушалась к рэгтайму внизу. Сделала вывод, что сегодня у Тони тоже все в порядке, и еще – что Магды, не любящей рэгтаймы, здесь нет. Она в это время, впрочем, почти всегда была в постели («девушке полезно немножко поспать днем»), в своем отеле по имени «Чун Кинг», он же «Чунцин», на Чулиа-стрит. Это большой двухэтажный сарай: плоская крыша, буро-красная вывеска, навес для пары авто. У входа – гордая пара двойных античных колонн. Наверху – деревянная галерея и облупившиеся белые ставни комнат. Абсолютно тихое место с зеленым двориком, заросшим манговыми деревьями, с которых Магда на правах постоянного жителя таскала, когда хотела, желтые, в форме запятой, плоды.

Иной раз, впрочем, ее охватывала жажда новой жизни, и тогда она переезжала в отель классом повыше – «Ен Кенг», на той же улице, древнее двухэтажное английское бунгало, где, как говорят, жил какое-то время сам сэр Стэмфорд Раффлз. Тут черепица китайских ворот вся в бирюзовой глазури, а дворик – по площади еще больше и тоже с манговыми деревьями.

Но каждый новый переезд для Магды был все более сложным предприятием: кули тащили за ней какое-то несуразное уже количество граммофонных пластинок и, отчаявшись, часто били их как бы случайно, в порядке отмщения.

Итак, в «Элизе» все было как всегда, не то чтобы скучно, но как-то чрезмерно нормально. К этому моменту, надо сказать, я еще не знала ничего нового – например, привезли ли тело убитого в Джорджтаун или похоронили его там, где обнаружили, а до действительно серьезного развития событий и вовсе оставалось двое суток.

Так что я решила: поскольку солнце скрыли милосердные облачка, можно отправиться в город без каких-то особых целей.

Впрочем, сначала я, ведя велосипед за руль, прошла несколько десятков ярдов до очень грустного места, которое располагалось буквально на заднем дворе «Элизе». Туда, где солнечные лучи никогда не проникали к позеленевшим камням среди стволов и ветвей, облепленных белым лишайником.

Здесь лежат первые из создававших город, жившие давно, в эпоху молодых Бонапарта, Нельсона и лорда Байрона. Закрыто было маленькое кладбище еще 34 года назад, в 1895 году, и с тех пор оно как-то незаметно оказалось в самом центре города. Но трогать этот сад древних магнолий и эти камни, конечно, никто и не пытался.

Я прошла по толстым, будто лакированным побуревшим листьям в дальний левый угол, туда, где на холмике высился тяжелый камень с великим для этого города именем – Фрэнсис Лайт. Но свернула к другому, соседнему надгробию пористого серого камня, имя на котором не мог бы сегодня вспомнить никто.

«Sacred to the cherished memory of Helen Mary Kerr (далее слово стерлось), spinster who departed this life on the 4 Febr. 1828 aged 21 years and…» – и дальше не разобрать.

Прошел сто один год, я не знаю, как ты здесь оказалась, девица Керр, зачем приехала, какой ты была, и сегодня я старше тебя на целых восемь лет, сказала я имени на камне. И я не «девица». А кто? Вот вам интересная загадка, субинспектор Макларен: не девица, не замужем, не вдова и не разведена. И не говорите, что я «юная леди с прошлым» – это неточный, хотя верный ответ. Жаль, что вы уезжаете и не сумеете при случае назвать отгадку.

Я вздохнула, отогнала комаров, поющих песенку о малярии, – на этом кладбище они какие-то странные, громадных размеров и чрезвычайно злобные. И двинулась по Лайт-стрит, в потоке других велосипедов, рикш и редких «фордов», среди белых костюмов, вьющихся шарфов, тюрбанов и пробковых солнечных шлемов-тупи. Поехала на Эспланаду – громадный газон, отделяющий море от череды гордых британских зданий с классическими греческими колоннадами. Здесь – зеленое сердце города, а по четырем сторонам этого прямоугольника – белая балюстрада у воды, Городской зал, замшелые низкие бастионы Форта Корнуоллиса, строгое великолепие Даунинг-стрит (те самые колоннады).

И деревья, везде деревья – громадные, выше портиков и крыш, с густой листвой, цветами и бородами лиан.

Послушала веселый Tiger Rag, который скучно играл филиппинский бэнд в центре Эспланады, прячась от солнца под конической крышей чугунной беседки. Постояла у мавританской Башни Виктории, часы на которой отсчитывали мгновения моего последнего спокойного дня.

Заехала в порт, на пристань Суиттенхэма, посмотрела на маячивший в дрожащей дали тупой обрубок – японский крейсер, почти без надстроек, с двумя несуразно большими орудиями на носу. И – ближе – на пришвартованную к Суиттенхэму посудину с бортом, обросшим пронзительно-ядовитой зеленью водорослей и еще ракушками, торчащими, как обломки зубов. С этого судна по гремящему металлом трапу на асфальт пристани шел нескончаемый поток китайцев с коричневыми неподвижными лицами и испуганными глазами. Один неуверенно улыбнулся мне, другой в восторге начал рассматривать мои ноги в кремовых чулках и споткнулся. Отсюда им была прямая дорога в Иммиграцию – «Мау ва кун», «место, где задают вопросы» – и далее на оловянные шахты, стройки и куда угодно еще.

Дальше… дальше в тот день я повернула велосипед в расщелину между колоннадами Даунинг-стрит и тронулась к великолепию главной улицы, Бич-стрит, обогнав низкую калошу маленького троллейбуса у здания Гонконг-шанхайского банка.

На Биче постепенно росло нечто еще более грандиозное, другой банк – «Стандард Чартерд». Трудно в это поверить – но, кажется, в итоге тут будет целых пять этажей, со скошенным вбок фасадом, напоминающим нос линкора. Впрочем, в наши дни, когда деньги растут на деревьях, олово стоит чуть не 300 фунтов за тонну, строят везде – город стучит молотками и скрипит канатами. По всему Бичу пахнет известкой и деревом, старые двухэтажные здания обрастают бамбуковыми лесами: лакированные жердины связаны в суставах канатами, будто бинтами.

Нет ничего более европейского, чем эти яростно перестраивающиеся сейчас по всему городу китайские кварталы: год назад тут был двухэтажный домик из дерева, замазанного штукатуркой, сейчас – то же самое, но из кирпича. Вот из-под бамбуковых лесов выглядывает целый блок прилепленных друг к другу новых двухэтажных домов. Все вместе – как кремовый торт: белая штукатурка, по ней – свежее гипсовое рококо из раскрашенных цветов, непременно античные колонны и фронтоны и обязательно – похожие на стиральные доски ставни на втором этаже. А под самой крышей опять гипсовые медальоны, с выдавленными в них фамильными иероглифами хозяина. Индиго, цвет стен прошлой эпохи, стремительно меняется у нас в Джорджтауне на новомодную бледную бирюзу всех оттенков, тогда как в Малакке стены почему-то становятся сегодня нежно-розовыми, а в Сингапуре – желтовато-лимонными.

Я продралась сквозь многоцветную толпу, говорящую минимум на десяти языках, и это не считая английского. Остановилась у витрин Логана, под вывесками «Пианино Робинсона» и «Коламбиа графонолаз». Посмотрела, как в начищенном до неземного сияния латунном поручне отражается рикша со складчатой крышей, тянущий ее китаец, я в белой шляпке, колонны дома напротив, а в общем – скрученный в трубочку – весь мир.

Зашла в торжественные залы Логана, выслушала «госпожа Амалия, вот это я отложил для вас, совсем новый талант, из Америки, зовут Росс Коломбо – послушайте тихим вечером». Положила, выйдя на улицу, две тяжелые пластинки в велосипедную корзинку. И свернула с Бича в переулок справа, где мир становится, если такое можно себе представить, еще более китайским.

Лавки: счеты, весы и увесистый телефон, вот тут продается что-то ядовитое из аптечной серии – jaga powder, belachan, chinshalok. Везде – масло мускатного ореха и персика в запыленных бутылочках. Дальше – магазин с десятками птиц в клетках.

Море качающихся черных голов, шлепанье босых ног и стук деревянных сандалий. Шарканье каучуковых подметок, изготовленных из стершихся автошин (шнурок между большим и указательным пальцами с желтым ороговевшим ногтем размочален и вот-вот порвется). Звоночки: везут мороженое. Запахи: горят сандаловые опилки, пахнет нефтью керосин горелок, а тут еще лошадки с их ароматами и редко – проползающие среди толпы авто, едко и черно дымящие.

И еще запах: одеколон парикмахера, работающего перед зеркалом, укрепленным на стене. Полуголый клиент – спиной к уличной жизни, на его укрытые полотенцем плечи ложатся черные кисточки ровно обрезанных влажных волос. В двух шагах – то же самое, но классом выше: пермпарлор в стиле ардеко, очень заметная часть уличного пейзажа. И почему китаянкам так идет завивка? Я потрогала свою прическу и пошла дальше.

Мимо пахнущих раскаленным маслом и испускающих пар прилавков с надписями: prawn mee, Assam laksa. Вот пирамида зеленых шаров – свежие кокосы, каждый – уже с обструганным белым монблановым верхом.

И дальше, завороженная, я остановилась у сооружения, которого в детстве страшно боялась.

Это настоящий станок, сбоку – тяжелое чугунное колесо, рядом второе поменьше, сверху жестяной кожух-крышка – под ним скрываются два мощных металлических валика, не дай бог между ними попадет палец, эту боль нельзя даже представить. Но китаец в темных шортах до колен и белой майке ничего не боится, он берет бледно-зеленые, похожие на молодой бамбук, длиной в пол-ярда побеги сахарного тростника, загоняет их под кожух, между валиков. Поворачивает колесо – валики крутятся, и между ними течет густой липкий сахарный сок. Сока не пропадает ни капли, он выливается через жестяной клювик в стаканы со льдом, а несчастные побеги выползают с другой стороны валиков, измочаленные в мелкую сухую дранку.

Тут я все наконец поняла и уселась за ближайший столик. И поскольку Элистера рядом не было, то устроила себе такой ланч, что настоящий англичанин содрогнулся бы и отошел. Все вместе это называется лок-лок. Тонкие щепочки, на которые нанизаны кусочками всякие радости жизни типа куриных гребешков, печени, почек, кишок или, скажем, улитки. Или в другом жанре – рыбные шарики, сушеная медуза, мелкая рыбешка. Все это можно самостоятельно макать в кипяток или горячее масло, а потом в красный острый соус либо в сладкий или соленый соевый соус.

Дальше радости жизни кончились, я со своим велосипедом вернулась на Бич-стрит и оказалась, как мне и следовало, у подъезда мощного четырехэтажного здания с ротондой на крыше: редакция «Стрейтс Эхо». Здоровенная комната с побеленными стенами, рядами «империалов» с белыми круглыми клавишами, беготней; кабинеты великих людей вдоль коридора.

– Тео, – сказала я возвышавшемуся на длинноногой табуретке человеку по имени Теофилиус Уильямс, собрату-евразийцу с корнями откуда-то из Голландской Индии. – Тео, твой начальник появился на премьере и сбежал. А тебя и вообще не было. Я не верила своим глазам. Ну, вот тебе еще один пригласительный билет. С женой. И вот тут вторая моя подпись: по два напитка на каждого. Ну, пожалуйста, Тео, приходите вдвоем и потанцуйте. Как же мы без вас?

Теофилиус, подозревала я, мог бы и сам выступать в каком-нибудь нашем ревью, поскольку он говорил на тамильском, английском, малайском, кантонском и хоккьенском: человек-оркестр.

Я изготовилась клянчить у него три-четыре книги из пачки, пылившейся на столе: лондонские новинки, присланные на разгром критикам. После разгрома книги эти все равно валялись тут зря. А еще надо было узнать, что нового на лондонской сцене, действительно ли восходящая звезда драматургии – Ван Друтен – затмил даже Ноэля Кауарда и Уильяма Эшендена. Далее, я сама выписывала на дом еженедельные «Спектэйтор» и «Нэйшн», но в редакции пропадали впустую еще и «Truth» (что за нахальство – назвать журнал словом «Правда») и «Нью Стейтсмен»…

– Так, вот она, – сказал Тео.

В моих руках оказался магический предмет: мокрый прямоугольник бумаги с двумя колонками пачкающегося шрифта. Гранка. Конечно, магия – я же видела сейчас то, что все остальные прочтут только завтра, но не в виде отдельных гранок, а все вместе на шершавой газетной бумаге. А может, еще и не прочтут, если кому-то тут, в этом здании, не понравится какая-то гранка.

После первых же строчек моя физиономия начала расплываться в улыбке, а потом я замурлыкала «ля, ля, ля».

– У твоего репортера хороший музыкальный вкус, – сказала я, наконец, Тео. – Одна ошибка, если это важно: наша Магда говорит про себя: «Я, вообще-то, скорее голландка». А ее друг Тони в таких случаях отзывается: «А я скорее американец». Хотя можно оставить и так, последние перед Азией лет двадцать своей жизни она точно провела в Америке…

– Да, – сказал Тео, – да, конечно… Сейчас. Вот, сделано. Амалия, я хотел тебя спросить. Ты здорово удивила меня вчера. И Эллиса, главу нашей репортерской службы. Как это случилось, что ты заранее знала о смерти этого человека? Кем надо быть, чтобы знать об убийстве полицейского чина раньше, чем об этом узнала сама полиция? А, Амалия?

– Тео, Тео – все так просто, я узнала от самой полиции, что его ищут. Не больше. Его действительно нашли в каменоломне – там, где вы написали?

Тео мрачно кивнул.

– А как его звали, кто он был по должности? – задала следующий вопрос я. – Видишь, вот этого я не знала.

– Он? Уайтмен, Джеймс Уайтмен, сорок два года. Заведующий архивом, – странным голосом сказал Тео.

Наши глаза встретились, и я кивнула. Очень интересный глава архива, путешествующий по каменоломням султаната Кедах. Он искал там, среди камней, потерявшиеся архивные записи вердиктов коронера за прошлый год? Не говоря об имени – анонимнее бывает только Джонсон и Джексон. В общем, специальное отделение полиции.

Значит, Элистер Макларен и точно шпион, родился в моей голове неопровержимый вывод.

Чтобы скрыть смущение, я взяла со стола еще одну гранку, с крупным шрифтом. Передовая, конечно, которую писал, как и было положено по должности, лично Джордж Биланкин.

Хм, так у нас же завтра некая дата – 12 августа. День, когда Фрэнсис Лайт впервые поднял британский флаг над этим – заросшим тогда глухим лесом – островом, принадлежавшим до того момента султану Кедаха. Дата не очень круглая, 143 года назад, но все же хороший повод сказать несколько умных слов. Например: «При той разности рас, которые привлекала страна, возможно, это был счастливый случай, что именно Британия, а не другая Держава, всадила в землю свой флагшток в Пенанге, так как никто другой бы не достиг большего в объединении незнакомых друг другу народов, которым надлежало отныне жить вместе».

– Есть комментарии? – чуть заносчиво поинтересовался голос у меня над ухом.

Я скосила глаз и увидела рядом с собой небольшой животик, на котором лежал неинтересный полосатый галстук. Подняла глаза выше и увидела круглые очки в роговой оправе и улыбку господина Биланкина.

– Комментариев – никаких, – бодро отозвалась я. – Есть совершенно постороннее соображение.

– Немедленно его сюда, ваше соображение, – отозвался главный редактор и устремил на меня сверху взгляд веселых глаз.

– Дело в том, господин Биланкин, – сказала я, – что год назад я участвовала в случайном разговоре насчет памятника Фрэнсису Лайту, которого так до сих пор и нет. А нет его потому, что не сохранилось лица этого человека. Видите ли, штат самого Лайта состоял сначала из одного, потом из пяти человек. Да и вообще европейцев на острове в первый год было всего четырнадцать. Два торговца, владелец таверны, корабельный плотник, э-э-э, как это – смолист, что ли, специалист по парусам, плантатор… Чуть позже, в 1801 году, некий Джон Браун был одновременно провостом, шерифом, тюремщиком, коронером и бейлифом. И это был важный человек, потому что на стройках каторжников из Индии было уже 180. Так вот, каторжники были, но ни одного врача, ни одного инженера – или художника.

Тут Биланкин, молча подвинув себе стул, сел со мной рядом и начал смотреть на меня как-то по-другому.

– И тогда, – продолжала я, – мой собеседник сказал: ну, хорошо, зато сохранились портреты сына великого человека – Уильяма Лайта. И еще бы им не сохраниться, ведь в 1836 году он создал другой город – Аделаиду. Наследственный гений, господин Биланкин. Отец начертил здесь первые четыре улицы – Бич-стрит, Питт-стрит, Чулия-стрит, ну, и Лайт-стрит. А сын, Уильям Лайт – то был первый генеральный сюрвейер Южной Австралии, и он считается автором дизайна одного из самых хорошо спланированных городов мира.

И почему бы, сказал мой собеседник, не взять лицо сына для памятника отцу – ведь какое-то сходство было?

– Великолепно, – перебил Биланкин и, как я понимаю, приготовился просить разрешения использовать эту идею в печати.

– Но тут возникло неожиданное соображение, – задумчиво продолжала я. – Вы слышали такое имя – Розеллс, Мартина Розеллс? Та португалка, с сиамской кровью, которая привела сюда корабли Лайта, принадлежавшие, кстати, калькуттскому торговому дому Журдена Салливэна и, извините, де Соза? У них с Лайтом было четверо детей, включая Уильяма, и неподалеку отсюда сохранился переулок – Мартина-лэйн, домиков в шесть.

Биланкин молчал. И я закончила:

– Так вот, если когда-нибудь здесь будет памятник Лайту, то многие, многие люди будут искать в нем черты Мартины Розеллс. Напишите об этом при случае, господин Биланкин.

Главный редактор поднялся, держа мокрую гранку на руке, как официант салфетку. Моргнул несколько раз, глядя на меня сверху:

– Де Соза. А не де Суза (тут я приготовилась ощериться). Ну, конечно. Простите меня, госпожа де Соза, мне следовало бы вас узнать – это вы главный администратор замечательного кабаре, вечер в котором мне пришлось вчера прервать так неожиданно. Благодарю за приглашение. Это преступление мне все испортило. Но каково же было мое удивление, когда мне сказали, что мои репортеры знали заранее какие-то подробности этого убийства, более того – знали от вас. Это правда? Какое отношение вы имеете к этой истории?

Вот тут я задумалась: а какое, на самом-то деле, я имею отношение к этой истории? Скорее, это она как-то упорно старается иметь отношение ко мне.

В общем, не то чтобы я прямо тогда, в редакции, предугадала, сколько раз еще мне будут задавать этот и другие неприятные вопросы. Но, видимо, что-то почувствовала. И ответила с чарующей улыбкой:

– Не большее, чем вы. Вы сидели тогда за столиком со Стайном и Джошуа, вот и я за пару дней до этого тоже имела приятный разговор с джентльменом из полиции. И решила принести пользу моему старому другу в вашей газете. И только.

– Да-да-да, – задумчиво сказал Биланкин и повторил: – Розеллс, Мартина Розеллс. Чем больше тут работаешь, тем больше понимаешь, что ничего простого в этих краях нет и не будет. Первым уроком для меня было, когда я назвал – просто назвал – имя Ганди в одной из первых своих передовых. И получил от местных индийцев шесть дюжин писем, в которых говорилось, что мне еще многое предстоит узнать в жизни, прежде чем получить моральное право хотя бы упоминать светлое имя Махатмы или, скажем, мыть его ноги. Заметьте, это я еще не критиковал его, а просто написал «Ганди»… Я вас покину, извините.

И с гранкой на руке он двинулся обратно в кабинет. А я, с грузом книг и журналов – обратно на раскаленную улицу, в многоголовую толпу.

… И только когда стемнело и птица куай закончила в моем саду свою вечернюю серенаду (куай, куай, куай – все выше тоном), торжествующая Мартина доложила: телефон, сеньора.

– Элистер, даже не думайте, что я настолько глупа, чтобы на вас сердиться. Я все знаю. Кроме одного: вы собираете чемодан?

Пауза, в течение которой я смотрела во тьму сада.

– Послезавтра, на «Таламбе», – ответил он наконец, и я совершенно не удивилась. – Нас держали на цыпочках весь прошлый вечер и весь сегодняшний день, хотя разговаривать с нами было не о чем. Полный хаос, по коридорам топают озверевшие инспекторы… А в итоге – домой. Жаль. Очень жаль.

– Вы вчера назвали меня птицей, Элистер…

– Исключительно в знак уважения и симпатии…

– Так вот, позвольте проявить птичье любопытство и спросить – факт убийства господина Уайтмена палочками для еды установлен уже официально?

Элистер снова замолчал, а потом усмехнулся:

– Я забыл, кто вы на самом деле… Иначе откуда бы вам знать его имя, которого, между прочим, не было в газетах… Но боюсь, что вас временно разжаловали из птиц, пока нет замены Уайтмену. Или, скажем так, вы – птица без гнезда. Как и я. Это объясняет ваше поведение. Ну, а я – разжалован до ранга пассажира «Таламбы». Нет, Амалия, установить что-то уже невозможно. Труп пролежал на солнце слишком долго, насекомые, змеи… нет, я не буду беспокоить вас подробностями. Его пришлось похоронить в Алор-Старе, заключение коронера – убит ударом тонкого тупого предмета в мозг, через глаз. И еще был второй удар, в висок, но тут не уверен даже коронер. Но мы с вами знаем, как было дело. А больше не знаем ничего. Хотя вы-то останетесь, и в итоге вам все будет известно.

– В итоге – да, – сказала я голосом Маты Хари. И сделала паузу, ожидая, ожидая…

– За мной приглашение потанцевать в мой отель. Я дал вам слово, – железным голосом сказал Элистер.

И я перевела дыхание.

– Кстати, Элистер – а что это за отель?

– «Раннимед», – сказал он без энтузиазма. – И не думайте, что мы купаемся в роскоши. Тут есть одно крыло, которое использует для своих гостей ваша полиция… Не очень роскошное, но ничего.

– Знаю это крыло, – уверенно сказала я. – О последствиях приглашения такой женщины, как я, в этот отель вы предупреждены?

– Пусть собратья не подадут мне руки на причале и напишут письмо в Калькутту. Какого дьявола, почему мы не можем сделать невозможное? Без этого неинтересно жить.

– Впечатляет. Знаете что, Элистер, я зарезервирую это приглашение за собой и использую его против вас в любой момент. Но вы уверены, что вам следует танцевать, если только что убили вашего…

– А, черт… Я, конечно, в глаза его не видел, но…

– Знаете что – я плохо выполнила поручение своего калькуттского сородича и не показала вам весь город. Давайте… ну, хоть поднимемся к буддийскому храму в Айер Итаме, там можно будет спокойно поговорить. А что касается вечера – решим по вдохновению. Ну, что – завтра в девять утра у входа в «Раннимед»?

– Бесспорно.

Пусть и разжалованная из птиц, я вздохнула, и душный ночной воздух погладил меня теплой лапой по лицу.

ОНИ БЕЗНАДЕЖНЫ, АМАЛИЯ

Над головами – пагода Рамы Четвертого (она же – Пагода миллиона будд), как башня из сказки, облепленная странными балкончиками и колоннадами. Под ногами – светло-серые плиты площади, обнесенной чем-то вроде крепостной стены, между зубцами которой замерли десятки абсолютно одинаковых бодисатв.

Отблеск солнца на гладкой коричневой коже обнаженного плеча плывущего мимо монаха.

Отдаленный хрип граммофона из домиков внизу, на склоне, под широкими банановыми листьями: хм, новинка – On With the Dance Бена Поллака.

Глупое хихиканье и шарканье ног очередной группы туристов: то ли наивные американцы с их квадратными фотокамерами, то ли английские юнцы, отправившиеся к опасностям и запретным удовольствиям в колониях.

И мы с Элистером, непочтительно устроившиеся с сигаретами у ног одного из бодисатв в тенечке. Посматривающие через амбразуру на ржаво-шоколадную чешую черепичных крыш города там, далеко, внизу – но в основном друг на друга.

– Элистер, что за детское упрямство? Зачем надо танцевать со мной именно в «Раннимеде»? Ну, будут неприятности. Мы ведь даже не говорим с вами о какой-нибудь там любви. Мы друзья, Элистер, и только. Если, конечно, может быть дружба между англичанином и португалкой. Да еще такой, у которой не меньше пинты малайской и сиамской крови.

– Почему это не может быть дружбы между англичанином и португалкой?

– Потому что ваши пираты украли у наших пиратов награбленное добро. Вот эту страну. Мои предки захватили и разграбили Малакку в начале шестнадцатого века. А потом появились сначала ваши союзники голландцы, а потом и сами ваши предки. Отобрали все награбленное, записали моих предков в «евразийцы» и отправились играть в свой крикет. Общего у нас с вами только одно – кровь пиратов.

– Амалия, мои предки, к сожалению, не пираты. А мирные шотландские пастухи.

– А вы поищите – может быть, какой-нибудь прадедушка был пиратом?

– Увы.

– Ну, и что тогда за пиратская идея – бросать своим собратьям вызов?

– Не впервые. Пусть вычтут у меня из жалованья за каждый танец с вами. И пусть вспомнят, в каком веке мы живем.

– К сожалению, не в лучшем. Вычтут, а то и будет хуже. Вам придется тогда бедствовать. Вы ведь не очень богаты? Хотя, раз вы англичанин, у вас в Калькутте свой домик, слуга и водонос?

– Так и есть, но это даже не рупии, а анны. Я респектабельно беден, как и положено шотландцу. А у вас есть домик и слуги?

– Да, и тоже двое. Я трудолюбивая молодая леди. Работать в кабаре – отличный способ зарабатывать деньги. Так вы любите бросать вызов, Элистер? В теннисе? Гольфе? Крикете?

– И не только. Когда я вижу дурака, то считаю: он создан для того, чтобы ему бросить вызов. Если начинает надоедать.

– Очень уж много дураков, Элистер. Может быть, не надо им на радость разбивать лоб о каменную стену? Может быть, лучше перехитрить их?

– О, вот это сложно. И долго. Лбом о стену – куда эффектнее… Но вы правы, Амалия. Мы с вами – два евразийца, я – в качестве почетного члена этого ордена, если примете. Нам надо быть умными.

– А они нас за это не любят, за ум, не правда ли? Знаете, что говорят ваши соотечественники о тех своих коллегах, которые изучают все эти бесчисленные китайские языки?

– Нет, в Калькутте таких нет.

– Они говорят, что эти люди становятся мрачно-торжественными, неразговорчивыми, проявляют склонность говорить цитатами из мудрецов китайской древности, да еще и жить по заветам таковых.

– Изумительно. А знаете, Амалия, как называют мои соотечественники на индийской гражданской службе таких, как я, которые вместо спорта уходят с головой в санскрит, хиндустани, тамили, бенгали и прочее?

– Гуру.

– К сожалению, по-другому. Cranks. Свихнувшиеся.

– А как мы с вами назовем публику, которая щелкает вон там своими идиотскими камерами, не имея понятия, что они, собственно, снимают?

– Вон тех? Которые сходят с корабля в солнечном шлеме и темных очках и в ужасе озираются на толпу диких, грязных, заразных азиатов?

– Которые, увидев на стене своего отеля серенькую чичаку, спасающую их от мошкары, с криками «ящерица, ящерица» бьют ее каблуком или ручкой от щетки… Чичака, друг дома, пожиратель насекомых – это ведь здесь почти то же, что у вас – корова, священное животное.

– А, это ваши лары и пенаты, вот как они тут выглядят – на четырех лапах…

– А еще эти люди через каждый час моют руки марганцовкой и демонстративно вытирают их одеколоном, отчего распространяют удушливую парикмахерскую вонь. Смотрят на вкуснейшую еду в мире с дрожью ужаса и пробуют ее так, будто совершают подвиг – при этом путаясь в палочках. Демонстративно выбрасывают наземь лед из стакана: в нем заморожена зараза. Потом глотают для дезинфекции дозу чего-то крепкого из фляжки, в результате сидят с красной физиономией, истекая потом. Наконец, не выдерживают, требуют кровавый бифштекс и прочую цивилизованную пищу – и, конечно, ложатся в каюте с расстроенным желудком: кто же ест в Стрейтс-Сеттлментс европейскую еду, которую тут не умеют готовить? Ни китаец, ни индиец никогда не будут есть в этом климате мясо с кровью, именно из-за желудка.

– Они безнадежны, Амалия! И я не про китайцев или индийцев.

– Всех усыпить, Элистер!

– Начиная с вашей полиции. Они никогда не раскроют убийство этого несчастного Уайтмена – посмотрели бы вы, как они вчера бегали кругами и какие вопросы задавали нам, будто весь наш калькуттский десант – это группа подозреваемых. Кстати… Дорогая и уважаемая Амалия, а вы знаете, что выяснилось насчет того человека, который был убит у храма? Его привез пуллер, выгрузил из рикши прямо в пыль дороги – уже в таком виде, как мы с вами наблюдали. Замахал руками, призывая людей, а сам схватился за рукоятки своей рикши и сгинул. Видимо, вывалить убитого им седока в канаву он не мог – кругом были люди. То есть вы знали, что убийства совершают именно пуллеры рикш? А откуда?

– Да? Потрясающе. Не может быть… Ну, давайте раскроем еще одно дело. Вместе мы можем все. Вы знаете все, что знает полиция. Я знаю все, что происходит в городе.

– А что, если мы раскроем дело, это даст нам возможность безнаказанно потанцевать в «Раннимеде» в мой последний вечер? И никто не скажет, что я не могу танцевать, если мой коллега убит?

– Разве что даст моральное право. Давайте вот как: я включу на полную мощность свое птичье любопытство и допрошу вас. А вы потом допросите меня.

– Великолепно.

– Итак, забудем на время о Уайтмене. За кем следил осведомитель полиции у Змеиного храма?

– Так. Неожиданное начало. Ни малейшего понятия. А может, вообще ни за кем не следил.

– Он что, никак не фигурировал в полицейских разговорах вчера? Несмотря на то, что его убили тем же способом?

– Ну, что вы. Фигурировал. Полиция считает, что появилась некая банда, которая убивает вот таким орудием. Но как можно напрямую связать убитого китайца, который иногда что-то рассказывал полиции, и убитого англичанина? Об этом пока и речи нет.

– Но это предельно странно. Элистер, вы сами что думаете – чем был занят убитый осведомитель в тот день у храма?

– Вы ведете к тому, что он следил за мной. Или охранял меня. Но из вчерашних разговоров я понял очень хорошо: никто не знает, зачем этот человек оказался у храма. Это значит, что полиция его туда не посылала. Иначе это как-то бы мелькнуло в разговоре.

– Может быть, Уайтмен его туда послал, несколько дней назад? Ну, хорошо – а о чем вообще вас, калькуттцев, расспрашивали коллеги? Что их больше всего интересовало?

– Какой странный вопрос, Амалия. Но у меня есть на него странный ответ: их интересовало, что мы знаем. Они пытались понять, зачем мы приехали. Меня все время расспрашивали, что мне сказали перед отъездом, какие инструкции дали. Но поскольку мне нечего было ответить… О целях нашего приезда знал, похоже, только Уайтмен. Вот даже вы не знали, иначе бы уже мне все рассказали. Когда это стало ясно, мы стали сразу же всем неинтересны, они дали телеграмму в Калькутту, оттуда пришел ответ – выслать нас домой. А дальше они расследуют это дело сами, без нас.

– Не имея понятия, что и где искать?

– Да, пока что такое возникает впечатление. Я понимаю, что вас интересует, Амалия. Да, обычная полиция – в полном неведении об операции их более секретных собратьев.

– Это утешает. Так, по вашим ощущениям, хоть кто-то знает, зачем Уайтмен отправился в каменоломню?

– По моим – нет. Они в полной растерянности.

– Его тело подбросили туда или его там и убили?

– Как я понял, очень трудно это сейчас установить. Но похоже, что он вышел из гостиницы в Алор-Старе и поехал куда-то, возможно – в каменоломню. Ну, вообще-то прошел всего один день, Амалия. Они что-то еще раскопают. Но проблема в том, что Уайтмен в своем, так сказать, архивном департаменте был один, помощник его оказался в Англии…

– …вот отчего ему в помощь выписали всех вас. Так, про меня речь шла?

– Если у меня еще и были сомнения насчет того, кто вы такая, то теперь уж… Да, меня спрашивали, что эта дама делает рядом со мной. И я ответил честно, что привез вам рекомендательное письмо от вашего калькуттского родственника и вы пытались мне показать город. Еще мне сказали несколько слов по поводу… вообще женщин…

– Не скрипите зубами, Элистер, я представляю, что они могли именно про меня сказать, а не вообще про женщин. А теперь вопрос: раз они про меня спрашивали, то где именно нас с вами видели вместе?

– У храма с зелеными… да, да, я помню… Нет, не там. Потому что Корки я ничего не сказал о вас, а осведомитель, который нас там мог видеть, был немедленно убит и вряд ли мог кому-то о вас рассказать. В остальных местах мы были вдвоем, и нас не видел никто… И тогда – вы правы – все очень странно. А, нет, еще мы встретились среди целой толпы полицейских на той улице, где нашли склад с динамитом…

– Динамит. Отлично. Теперь я предоставляю вам право допросить меня. Но до того я должна признаться в одной страшной вещи. Элистер, я долго шутила, но сейчас время шуток, кажется, кончается. Я просто молодая леди, работающая в кабаре. Не более того.

– И вы говорите это после блестяще проведенного допроса? Не смешите меня, Амалия. Никогда в это не поверю.

– Meu Deus, tens a cabera dura!

– Меу деуш… Я не успею выучить португальский, Амалия, мне ведь завтра уезжать. Но «дура» – это, видимо, «твердый»?

– Вы все-таки знаете французский, помимо слова «шьен». Но на португальском «дура» – это «упрямый». Если вам нравится считать, что вы скорее «твердый» – тем лучше. Итак, ваша очередь допрашивать.

– Сначала выводы. В том числе из вашего допроса. Местная полиция не способна раскрыть это дело, потому что оно касается сами знаете какой ее части. И наша четверка не способна ей помочь. Мы завтра уедем и, возможно, ничего никогда не узнаем. А вам здесь придется подбирать осколки, когда Уайтмену пришлют замену – из Сингапура, видимо? И вы уже этим сейчас занимаетесь параллельно с обычной полицией, так?

– Я устала спорить.

– Но давайте начнем с другого конца. Простая логика: мы имеем дело с какой-то бандой, убивающей палочками для еды. Вывод первый: это китайцы. Вывод второй: это банда.

– Браво, Элистер!

– Подождите. Не всякая банда имеет настолько серьезные проблемы с полицией, чтобы атаковать не только осведомителей, но и самих полицейских. Ну, и что вы, зная местную обстановку, можете на это сказать? Наугад, учитывая, где и на кого вы работаете: это политика? Коминтерн?

– Не похоже, Элистер. Коминтерн – это рабочие кружки и запрещенная литература. Здесь мы знаем о таких штуках разве что из газет. Хотя рабочие – это по большей части именно китайцы и немножко ваших, индийцев. Кружки, пропаганда? Но они конспирируются, а не атакуют полицейских. И у них, думаю, есть револьверы и все прочее. А тут нечто иное.

– Нелегальная иммиграция? Проституция? Контрабанда?

– Иммиграция здесь легальна вся. За последнее десятилетие сюда въехало два с половиной миллиона китайцев, и все легально.

– Да, я знаю, малайцы не любят работать.

– Больше слушайте всякий бред. Малайцы владеют землей, они отлично на ней работают и выращивают все что угодно, от папайи до риса. Зачем им наниматься на оловянные шахты? А потом, здесь, в Пенанге, до Лайта вообще был необитаемый остров, покрытый джунглями. Сингапур до Раффлза – в точности то же. Люди были и остаются нужны, так что только в этом году тысяч двести китайцев в Малайю въехали и едут еще. Итак, это легально. Проституция… Кэмпбелл-стрит платит кому надо «чайные деньги». Контрабанда? Возможно, но вы сами заметили – как Коминтерн, так и контрабандисты убегают от полиции, а не нападают на нее. Так что я понимаю нашу полицию – дело это уникальное.

– Почерк убийц, палочки и прочая экзотика. Вы же видите, куда я клоню, Амалия: эти ваши китайские секретные общества, триады. Вот у них бы хватило наглости…

– Секретные общества запрещены, в 1890-м году. До того тут были войны между секретными обществами, а белые строили поперек Бич-стрит баррикады. Сегодня… конечно, любой житель Малайи скажетвам, что общества никуда не исчезли, они есть и будут всегда. Это не секрет. Но, Элистер – в том-то и дело, и я об этом давно уже думаю – палочками тут не убивали никого и никогда. Ритуальное оружие тайных обществ совсем другое. Ножи. Кинжалы. Ну, у них бывают встречи буквально в джунглях, на расчищенных полянах, в милях от шоссе. Полиция находила там емкости с кровью, куда все макают пальцы со свежим порезом, и приносят в очередной раз клятву. А вот если кто-то клятву нарушит… Когда на таких сходках в джунглях наказывают предателя, то каждый член триады наносит по удару, так что это очень характерные убийства. В Пенанге тоже года два назад раскрыли место таких встреч – позади кладбища Бату Лангчан.

– И обычная полиция это тоже знает?

– Все об этом знают. Триады, однако, никогда еще не нападали на англичан. И еще одно: не вижу смысла вызывать из Калькутты людей, если речь идет о китайских триадах. Тогда уж из Гонконга…

– Так. Но банда есть, и на этом мы согласимся. Что вы так загадочно на меня смотрите – я что-то упустил, Амалия?

– Скорее не поняли мой намек. В какой момент я прекратила вас допрашивать и передала вам слово – заметили? Нет. Хорошо. Вы когда-нибудь были в каменоломне?

– Никогда. Что мне там делать?

– А что там было делать Уайтмену, даже если мы знаем, что заведовал он не архивом? Вот скажите, Элистер, что можно найти в каменоломне?

– Если я скажу, что камни, вы опять перейдете на португальский. Какие там будут ругательства в этой ситуации?

– Buru. Это еще одно животное, кроме вашего шьена. Такое животное, которое очень dura.

– Какая интересная проблема… А – это осел, Амалия.

– Правильно. Так вот, что, кроме камней, можно найти в каменоломне?

– Телеги. Быков. Лопаты, кирки. Каторжников?

– Мысль интересная. Вы действительно никогда не были в каменоломне. Потому что сегодня камень там добывают не кирками каторжников, а куда более современным способом.

– Динамит. Ах, вот, значит, что. Конечно, динамит.

– Наконец-то. Вы же сами сказали – кто играет с динамитом… Но тут моя голова отказывается работать дальше, Элистер.

– Моя голова, с помощью вашей головы, выстраивает цепочку. Нас видели вместе у взятого полицией нелегального склада с динамитом. Уайтмен еще раньше отправился в такое место, где есть динамит. И там его убили. Но он успел сообщить…

– Вы уверены, Элистер? Об этом складе, возможно, сообщил тот самый осведомитель, который потом следил за вами. За нами, точнее. Их за этим и держат – следить, сообщать. Но и он был тоже убит. После Уайтмена. Возникает вопрос: тут явно – динамитное дело, но при чем здесь ваша четверка? Она приехала по этому делу – или совсем по другому?

– Если судить по поведению обычной местной полиции, то они не имеют понятия. Так что оба варианта подходят. Мы могли приехать по одному делу, а другое – динамитное – дело все испортило. И тут уже отказывается работать моя голова.

– Однако две наши бедные головы неплохо поработали для одного раза, Элистер. И как жаль…

– Мы же собрались сделать невозможное. Ну, и давайте это делать дальше. Сегодня мы танцуем в «Раннимеде». Завтра я беру чемодан и сажусь на проклятую посудину. Но, Амалия, нас разделяет всего лишь какой-то там Бенгальский залив. Способ первый: я разговариваю со своим начальством и прошу вернуть меня сюда. Расследовать дело, что угодно… Способ второй: есть отпуска, пусть даже за свой счет. Вы говорите, мы друзья? Ну, и почему я не могу съездить на неделю в соседнюю колонию повидать друга?

– У вас отлично получается с невозможным. Поэтому вы и meu amigo.

– Ваш португальский все понятнее и понятнее.

– А кроме того, я не зря привела вас сюда. Мы – на склоне знаменитого Холма журавля, и там, где башня – это ключевая точка, глаз журавля. Даосы говорят, что сюда приходят, чтобы достичь просветления. У нас оно налицо.

– Вы преувеличиваете. Дело не раскрыто. А все потому, что в таких местах мне хочется тихо, даосам и буддистам назло, петь «харе Рама, харе Рама…»

– Вы хотя бы принадлежите к Церкви Англии?

– Вообще-то, кажется, да. А вы, конечно, католичка?

– Еще как.

– Пусть это будет самой большой нашей проблемой.

– Просветление придет, Элистер. Мы сейчас пойдем вниз через Ворота облегчения души… Можно взять вас под руку, пока мы спускаемся? У вас могут быть проблемы даже из-за этого, кстати… Так вот, Пенанг – это вообще такой остров, где сходятся стрелы рока. И раз уж вы сюда приехали, значит, и вас коснулась рука судьбы. Вот я расскажу вам историю… Видите, там такая штука с рогами – называется троллейбус, мы идем к нему… Наша гордость. Трамваи уходят в прошлое. Так вот. Вы уже гуляли вокруг Форта Корнуоллис?

– И по всей Эспланаде, мне не хватало вас.

– С ним связаны две истории. Одну расскажу как-нибудь потом… ах, вы ведь уезжаете… а вторая – про одного молодого британского полковника, который приехал сюда с десантом морских пехотинцев – почти как вы, Элистер, – собираясь высадиться у стен Манилы и отобрать у проклятых испанцев Филиппины. В 1800-м году. А поскольку команды воевать с испанцами все не было, полковник – его тогда звали просто Уэсли – застрял тут и начал улучшать здешние фортификации. На бумаге. Он, правда, посоветовал перенести форт на пару миль к югу, но без этого обошлось. Зато по его письмам в Лондоне все наконец поняли, что Пенанг – ценная штука для британской короны, и город решили сохранить. Да-да, в тот момент были разные мысли насчет его судьбы – ведь поселению было всего четырнадцать лет. Полковник уехал, как уедете вы…

– Амалия, у меня заранее шевелятся волосы на голове – что с ним стало, с этим Уэсли? Его выгнали со службы за дружбу с евразийками?

– Пусть бы попробовали. Он победил Наполеона. К тому времени, правда, его называли уже по-другому – герцог Веллингтонский… Здесь такой остров, Элистер.

Пауза. Мелькание банановых листьев и наклонных стволов кокосовых пальм за окном.

– В восемь у входа в «Раннимед»? Сегодня не нужны вечерние костюмы. А то у меня его с собой нет.

– Восемь, да? «Какой удивительный свет появляется в ее глазах…»

– «…когда моя детка улыбается мне».

– И весь бэнд вместе – па! Па! Па!

…Пока мы ехали на задумчивом троллейбусе в город, констебли вылавливали из черной слизи сточной канавы на Чулиа-стрит два тела.

Одно – с торчащими из глазницы палочками для еды. У другого палочек не было, лишь кровавая дыра на месте глаза.

Эндрю Уэтерботтом и Гарольд Финк. Два молодых человека из Калькутты, приехавших за пару дней до Элистера и Корки. Служащие бенгальской полиции.

Я этого не знала до момента, пока в моем домике со стеклянным шаром не раздался звонок от Элистера, для которого, понятное дело, танцы теперь уже точно были неуместны.

О ПОЛЬЗЕ СОУСОВ ДЛЯ МЯСА, ГРИБОВ И ОВОЩЕЙ

Утро, все как всегда: неторопливо разворачиваемая на балконе, на кофейном столике, респектабельная газета. К ней – кофе из чашки белого веджвудского фарфора, с пастушками и овечками. Золотые лучи, пытающиеся пробиться в этот громадный тенистый туннель ветвей, который представляет собой наша Келавай-роуд с ее двухэтажными домиками среди садов.

Для того чтобы чувствовать себя утром полноценным человеком, мне не хватает только очков в тонкой золотой оправе – но что же делать, если у меня хорошие глаза.

И – хочется сказать: «как всегда» – в «Стрейтс Эхо», на первой странице, ничего про новое несчастье, обрушившееся на многострадальную полицию. На остальных тоже. Элистер не сообщил мне накануне, по сути, ничего, кроме слов «опять все то же, кошмар полный, все допросы с самого начала, потом расскажу».

Я тогда не представляла, что эти убийства ввергли розовое здание на углу Бич-стрит и Лайт-стрит в состояние такого отчаяния, что даже гордая «Стрейтс Эхо» в лице господина Биланкина задумалась: что делать – сообщить все как есть, рискуя вызвать тотальную панику в городе, или проверить факты получше, подумать, в каких выражениях их обнародовать… в общем, на целые сутки сделать вид, будто ничего не было?

То есть утром я знала только одно: что бы там опять ни произошло, со мной и Элистером – то есть с нами, особенно если мы вместе – никоим образом не может случиться ничего плохого. Правда, к этому моменту я уже чувствовала абсолютно отчетливо, что угроза существует для нас обоих, пусть непонятная, зато реальная. Но… но ведь это же были мы! А раз так, то в итоге – после сложных приключений – с нами могли случиться лишь самые восхитительные события.

Вот они и начали происходить. Судя по всему, Элистер не уедет сегодня, да ведь и завтра тоже не уедет, потому что расписание на Калькутту… что там в нем значится (шуршание газеты, спугивающее нахального Афонсо)… Итого – как насчет трех дней? Да это же просто подарок – еще три дня изображать из себя опытную, если не сказать хуже – известную, шпионку!

За эти дни, подумала я, слушая чириканье птиц в саду, можно наговориться о чем угодно – о камнях Форта Корнуоллис и стенах португальской Фамозы в городе моих предков – Малакке…

Тут я задумалась совсем не о камнях, а о том, почему жизнь устроена так обидно: в Элистера Макларена следовало бы влюбиться как в мужчину – длинного, с немодной лохматой головой (я представить себе не могла его с обязательным приглаженным прямым пробором и моноклем). И еще, видимо – с приятными кустиками волос на груди.

Я попыталась вообразить эти кустики – и ничего особого не ощутила.

Потому что одни мужчины – роковая загадка, голос или запах их тела волнует так, что начинаешь краснеть от собственных мыслей. А тут – нечто совершенно иное, ну, вроде как собрат-студент, встретившийся через пару лет после Кембриджа. Расстаешься с ним вечером – а уже утром грызет досада: за ночь в голову пришла потрясающая мысль, ее можно было бы высказать Элистеру, а он бы ответил, наверное, вот что… И никакого тебе желания трепетно прижаться к железным мускулам его груди и ощутить бедром (а в нашем с ним случае, наверное, животом) его растущее волнение. Мало ли что у него там растет – пора посмеяться над французскими собаками и зелеными змеями, что куда интереснее.

Это у Шекспира, что ли, были такие строчки:

Нет, все-таки не Шекспир. А какая-то пакость. Особенно насчет поршня.

Я выбрала дерзкий полупрозрачный костюм, который может пойти только такой темноволосой молодой леди, как я: черный фон, на нем – красные и белые пионы, причем белый цвет был просто ослепительным, а красный горел призывным огнем за несколько ярдов.

Бросила недочитанные журналы в корзинку велосипеда, подумала о том, что Мартине следовало бы провожать меня утром на службу со словами «ваш велосипед, сеньора». Но поскольку она фактически вырастила меня, начиная с девчоночьего возраста, ничего подобного ей в голову не приходило.

Прошла мимо другого обитателя моего дома – Мануэла, который сидел в раттановом кресле у входа в свое личное обиталище, узенький двухэтажный домик слева от входа в ворота сада. Жил он в комнате-коробке на втором этаже этого домика. Мануэл, в длинных шортах и любимой старой рубашке, нацепив очки, внимательно изучал лондонский еженедельник «Правда», последние, технические его страницы, и бормотал что-то вроде:

– Ну, если только «Изотта-Фраскини». А так – извините, опять недолет, и очень большой… Пятилитровый мотор так просто не догнать…

– Бу-у-у, а-а, ха-ха! – страшным голосом сказала я у него над ухом, Мануэл снял очки и обреченно сказал: «Доброе утро, сеньора».

Так и не почувствовав себя королевой своего маленького двора, я тронулась в кабаре, и в ушах у меня, набирая силу, зазвучали эффектно-резкие аккорды меди несравненных шанхайцев во главе с Лимом.

А когда через двадцать минут я доехала до торжественно замерших веерных пальм, обмахивающих крупную серую чешую металлического козырька над входом, я поняла, что чудес не бывает, в последнее время кое с кем все шло что-то уж слишком хорошо.

Потому что у черного провала входа обреченно стояла Магда, без блесток, без саксофона, и ждала меня, выставив вперед маленький подбородок под скорбно сложенными губами. А ведь еще утро, то есть время, когда Магда вообще редко показывается в нашем мире.

– Всю ночь не было? – поняла я ее без слов.

Подбородок обреченно дернулся вниз.

– Извини, я не хотела тебя беспокоить, – сказала Магда басом. – Я просто собиралась сказать, что меня не будет некоторое время, но к ночи – появлюсь, даже не сомневайся…

– Ах, да о чем ты, – махнула я рукой. И повторила движение – подзывая рикшу, которая мгновенно отделилась от ряда белых домов напротив.

Конечно, Магда обошлась бы без меня. Более того, обошлось бы и без нее самой – хватило бы какого-нибудь парня посильнее из официантов, правильно проинструктированного. Но Магде попросту страшно, ей надо, чтобы я была рядом. Потому что однажды придет день, когда…

– Кэмпбелл-стрит? – спросила я.

– Надеюсь, – чуть сварливо сказала Магда. – Если он ни с того ни с сего сменит лежбище, мы не найдем его никогда. Все узнаем потом из полицейской хроники.

Кэмпбелл-стрит, соединяющая две главные улицы – Бич и Пенанг, – не так уж велика, но зато имеет несколько довольно занятных имен. Собственно, каждая улица города имеет по нескольку названий, одно из них – официальное (в данном случае то самое, Кэмпбелл). Но не все обитатели улицы способны такое слово выговорить. Малайцы, например, называют эти два чуть кривых ряда тесно лепящихся друг к другу домов «джалан Нонья Бару» – «улица Новых Девочек». Китайцы именуют ее по-разному, потому что китайских языков слишком много. На кантонском, например, тут Улица цветов – цветов сливы, кажется. До Великой войны красные фонари висели над каждым входом, а после войны появилась Лига наций, которая приняла против Кэмпбелл и других подобных улиц всемирную конвенцию. И уже два года как «новых девочек» из Китая не привозили. В идущих сплошным рядом кофе-хаусах «старые девочки» – строго одетые молодые леди – подают сегодня чай, что-то покрепче. В общем – именно на этой улице остались лишь те удовольствия, что разрешены. Есть, правда, другие улицы.

– Это здесь, как я помню с прошлого раза, – нервно сказала Магда, оглядываясь на вывески приемной доктора Там Сю Мина и перм-салона рядом с ней.

– Или напротив… По крайней мере, начнем отсюда, – стащила я ее за локоть с рикши.

Искать в этот раз пришлось долго, пока знакомый китаец не узнал нас и не показал пальцем вправо и наискосок.

Мы вошли; в глубине кофе-хауса, среди липко-сладкого воздуха, на диване полулежал какой-то китаец, еле поднимавший голову с подушки. Он улыбнулся нам беззубо, потом вяло наклонился над черным лакированным столиком, очень медленно потянулся к горящей масляной лампе – потянулся иглой, на конце которой был шарик темно-коричневой массы. Чуть поджарил шарик на огне, потом макнул его в стоявшую рядом жестяную банку, снова поднес к лампе. Наконец аккуратно погрузил готовый испекшийся шарик в бронзовую трубку с длинным мундштуком, сделал затяжку и прикрыл глаза.

Мне всегда казалось, что эти люди испытывают особое удовольствие, когда рядом в такие минуты кто-то стоит.

– Амалия, – несчастным голосом сказала Магда, я вышла из своего паралича, и мы двинулись по лестнице вверх. Пуллер рикши, повинуясь жесту Магды, топал за нами.

Второй этаж – два ряда лежанок и столиков между ними, неподвижно простертые фигуры… нет, один еще шевелится – вон, подносит мундштук к губам.

Третий этаж; залысины с капельками пота, влажная бородка, тощие руки и ноги – мы пытаемся заставить Тони сначала лечь на спину, а потом пуллер и Магда без малейшего усилия сажают его (он много не весит) и пытаются взять под мышки. Голова Тони болтается вправо-влево, очки падают на грудь, и он вдруг, не открывая глаз, совершенно отчетливо произносит:

– Господин президент, вы абсолютно правы. Достаточно послать две канонерки вверх по Жемчужной реке. Пусть войска принесут присягу в Шаогуани. Оттуда – на север. А здешним мятежом займутся другие.

Магда и пуллер тащат Тони вниз, он улыбается, ноги его волочатся по ступеням. Магда поворачивается ко мне и, чтобы поддержать светскую беседу, говорит:

– А теперь он не сможет нормально есть дня три…

Хозяин заведения мелко и ласково кивает нам на прощанье, в знак того, что все счета оплачены. Рикша ввинчивается в толпу других повозок и редких авто. Три намертво схваченные перманентом волны золотых волос Магды, а также ее нос, мелькают в луче света – она нервно поворачивается и пытается что-то еще мне сказать, но ее уже не слышно. Голова Тони подпрыгивает на ее плече.

Я, оставшаяся на улице, вдруг разом понимаю, что мир устроен сложнее, чем хотелось бы. Беру другую рикшу и еду прямо и налево, в начало Бич-стрит, в полицию.

К человеку, который может ответить на несколько моих вопросов.

– Инспектор Тамби Джошуа, пожалуйста, – говорю я сикху-констеблю у входа. Тот обжигает меня взглядом черных глаз, сверкающих повыше громадных бороды и усов и пониже монументального тюрбана, и начинает переключать рычаги на тяжелом эбонитовом устройстве.

Почему бы ему просто не пустить меня наверх? Однако спорить с сикхами бесполезно, это люди из железа, сикх будет вежлив, но сделает по-своему.

Тамби, легко касаясь деликатными черными пальцами перил, спускается, видит меня и…

И не выражает никакого удовольствия. Что предельно странно.

Немногие в городе могут так же легко, как я, произнести настоящее имя этого человека – Синнатамби Кришнавелупиллам. Совершенно нормальное имя для тамила, а Тамби – бесспорный тамил: великолепная улыбка (крупные белые зубы на фоне практически черного, с тонкими чертами лица); курчавые волосы, которые будут смотреться очень эффектно, когда поседеют; длинные худые конечности… Но не следует ожидать, что коллеги в здешней полиции – точнее, британские коллеги – станут выговаривать такое имя правильно. И стоит ли удивляться, что Тамби, единственный инспектор-индиец среди британцев, как бы совершенно случайно по религии не индус, не мохаммеданин, не сикх – а христианин. И не просто христианин, а католик, благодаря чему мы с его сестрой учились в «монастыре на Лайт-стрит», лучшей в городе школе для девочек (длинные колоннады, удивительной красоты сад, дорожки, посыпанные мелом, оставлявшим следы на наших черных башмаках).

Но хотя Тамби носит христианское имя Джошуа, он очень ценит людей, которые могут выговорить его… как это сказать – настоящее? – имя: вот это, Синнатамби Кришнавелупиллам.

И вот он совершенно не рад меня сейчас видеть. Более того, первыми его словами после «здравствуй» оказываются:

– Я ничего не знаю, Амалия. Я этим делом не занимаюсь.

Можно было бы спросить «каким делом», но я – как это гораздо позже оказалось – нашла другой очень хороший вопрос:

– А чем ты вообще тут занимаешься, Тамби? Ты же возглавил недавно какой-то департамент?

– О, занимаюсь портом – лодочками, судами, немножко железной дорогой, – чуть расслабился он.

«Портом? – подумала я. – Что бы это было – контрабанда оружия из Китая на Яву или Суматру или что-то куда менее захватывающее?» А Тамби смотрел на меня обвиняющим взглядом:

– Амалия, что происходит, как ты оказалась связана со всей этой историей?

– Элистер Макларен, – мгновенно отозвалась я, вглядываясь в его глаза с покрасневшими белками.

– Да, я догадываюсь. Он жив, цел, в отличие от двух его коллег.

– Ах, вот, значит, что. Что стало с коллегами? Кто они, Тамби?

– Эндрю Уэтерботтом и Гарольд Финк, из калькуттской полиции. Убиты. Больше ничего не могу сказать. В газете это будет завтра, но без подробностей. Да их и вообще пока нет. Амалия, я не могу долго с тобой разговаривать. Нас могут увидеть… То есть…

– Что такое, Тамби? Нас – могут – увидеть? Ответь мне быстро, что это значит и насколько это опасно? И для кого опасно?

Тамби молчал, его длинное изящное лицо было очень грустным. Иногда его глаза быстро обшаривали дальний конец коридора, где мелькали какие-то фигуры.

– Уезжай, Амалия. Отдохни в Сингапуре. А лучше в Сиам, в Бангкок, – выговорил он наконец. – На месяц.

Повисла длинная и странная пауза. Я не отрывала взгляда от застывших черт моего друга.

– Я – в Бангкок? На месяц? Тамби, а как насчет Элистера Макларена – опасность угрожает и ему? – нашла, наконец, слова я.

– Ну, этих, Эндрю и Гарольда же убили, – разжал губы он. – Ему с Коркораном лучше тоже уехать домой побыстрее.

«А если он уедет, опасность исчезнет совсем?» – хотела спросить я. Но тут из крашенных белым дверей, ярдах в пятидесяти от нас, вышла целая толпа напряженных и злых мужчин.

Последовала маленькая сценка: все инспекторы чуть ли не щелкают каблуками, расступаются, в образовавшемся коридоре виднеется бритая и украшенная пушистыми висячими усами голова начальника полиции. Его крупная фигура удаляется по коридору, и тогда все прочие головы образуют кружок вокруг светлого седоватого ежика Лайонелла Стайна. Тот уже не смеется, как это было у нас в кабаре, с Магдой, но люди все равно сосредотачиваются вокруг него, как железные опилки вокруг магнита. Он сухо щелкает пальцами и раздает собравшимся поручения: тебе – вот это, тебе – вот то. И видно, что чего-то подобного местным полицейским и не хватало: вот этого подтянутого человека с продолговатым сильным лицом, светлыми бровями и повелительной рукой, которая издает эти щелчки.

О, из двери показывается обладатель встопорщенных светлых усиков и внимательных глаз, Корки. А над ним в дверном проеме возвышается лохматая голова субинспектора Элистера Макларена. Они так и не присоединяются к толпе вокруг Стайна.

Я поворачиваюсь к Тамби – и вижу, что он странно напрягся (что же происходит с этим человеком?), но тут вся толпа удаляется от нас по коридору. Корки смотрит на меня издалека, кивает, а Элистер хлопает его по плечу и уверенно движется в обратном направлении, ко мне.

И я понимаю, что вижу всерьез рассерженного человека – который при этом по-настоящему рад, что я здесь.

Я повернула голову и с изумлением обнаружила, что Тамби исчез, как фокусник.

– Их убили, Амалия, – сказал злой Элистер. – Да вы все знаете, раз вы здесь. Не видел вас раньше в этом коридоре, странно даже. А когда вижу – то вы как глоток воздуха, честное слово… Ну, вы все уже поняли, ничего не остается – ждем этих двух клоунов из Сингапура. Вы их знаете?

– Забудьте о них, – сказала я с умным видом, пытаясь понять, о чем идет речь: это что, пенангская полиция потребовала помощи из столицы? – Проблема в том, что сингапурские клоуны тут никого и ничего не знают. Им нужно будет долго входить в дело. Уже известно, что произошло? Например, куда ехали Эндрю и Гарольд?

– А, ведь вы их могли знать, Амалия (я, опытная шпионка, кивнула с умным видом, ничего не понимая)… А я только выпил с ними пару раз в клубе в Калькутте, и еще здесь, в «Раннимеде». Да, в целом картина известна. Они всего-то отправились за покупками, сели – заметьте – на рикш, поехали. На Бич-стрит, между прочим, не в какие-то там трущобы. Но это все. Чувствую себя полным идиотом, – вдруг ударил он кулаком по стене, у которой мы стояли. – Я, как мне кажется, был сюда отправлен как человек, который может поговорить с любым индийцем, какой бы тот ни был веры или языка. Все, что умею – хотя умею неплохо. А тут – китайские банды, рикши, палочки для еды… И что я здесь в таком случае делаю? Никто не говорит. Наоборот, спрашивают: а что вы здесь делаете?

– Элистер, маленькое уточнение, – заинтересовалась я. – Я была немного знакома с Гарольдом (я постаралась не моргать и вообще врать уверенно, как и надлежит истинной Мате Хари). А вот Эндрю – он на чем специализировался, тоже на индийцах, как и вы?

– Бедняга Эндрю? Да нет, он не мог бы отличить тамила от пенджабца. Эндрю был инженером, хорошо разбирался в оружии, даже в артиллерии, как это ни странно. А вот какого черта он тут делал – сам не имел понятия. Как и я.

– А, – сказала я. И замолчала в полном изумлении: артиллерия?

– Пойдемте отсюда. Ланч? Он же «тиффин»? – предложил Элистер.

– И ни слова о еде? А только сама еда?

– Да, и пусть она будет китайской. Мне вдруг начало ее не хватать. Все прочее есть у нас в Калькутте.

– Я только что была на Кэмпбелл, это вообще-то интересное место, и там есть один хороший кофе-хаус. Да куда же подевались эти таксомоторы…

– А это потому что их разобрали, все боятся рикш. Интересный у вас тут город: официально не сказано ничего, в газетах ни слова, но все обо всем уже знают, про пуллеров ходят самые разные слухи. Начинается все с клубов, а от них – далее по цепочке. У нас, в полиции, теперь садиться в рикшу запрещено. Раньше надо было запрещать.

Мы постояли на углу Бич-стрит, окруженные толпой отчаявшихся пуллеров.

– А вот эти двое, – сказал Элистер. – Стоят на ярд позади прочих, на вид приличнее других, не дергают нас за руки. А просто улыбаются. Раз так, давайте к ним все-таки сядем. Мы поедем на двух рикшах и будем следить друг за другом. Да и вообще, если их будет двое… Ну, не могут же оба быть убийцами. Вдобавок, если знаешь об опасности, то она уже не так страшна. А когда запрещено, то особенно приятно, правда?

Две рикши тронулись неспешно – пуллеры, как и положено, повернули к нам потные спины, и никакой угрозы от них не исходило.

– Знаете, Амалия, – громко, чуть ли не через улицу, комментировал едущий чуть впереди Элистер, – эта самая рикша – интересное устройство. Сбоку два здоровенных колеса, сунешь туда руку – руки у тебя не будет. Сзади спинка, над головой гармошка от солнца. В общем, сойти с повозки можно только вперед, туда, где пуллер. Ловушка, одним словом.

– То есть любой пуллер, если он убийца, завозит жертву в глухой переулок, где, правда, тоже толпа народа… И днем и ночью…

– Все равно не представляю – как можно убить двоих здоровенных англичан. Бедные парни… И еще, чтобы вот такой хилый китаец свалил англичанина, да еще и двух… А несчастные ребята и вообще ехали, как мы, на двух рикшах. Нет, тут только одно – какая-то неожиданность. Или их убил все-таки кто-то другой.

– Ну, Элистер, вот мы уже и приехали – пока живые.

– А куда же мы денемся. Не беспокойтесь, у меня наготове эти здешние монетки. Не начинайте рассказывать о еде – я уже чувствую ее запах, очень хочется.

– Сейчас я сделаю заказ и…

– Что – и? Будем расследовать дело?

– Вы же видите, Элистер, что у нас с вами ничего из этого не получается, все время хочется говорить обо всем одновременно.

– Тем более что я только что полчаса говорил с Корки, он ругается всеми словами и говорит, что расследует все сам. Он собирается ехать в Алор-Стар, на каменоломню. Нахально заявил об этом сегодня при всех начальнику полиции. И будьте уверены, Амалия, он что-то накопает. Я, наверное, поеду с ним на денек – местные нам надоели, я и сейчас не вижу, почему мы вообще им должны подчиняться. А из Калькутты никаких приказов не поступает. Они там сами в ужасе.

– А кто отдал вам приказ, чтобы вы не уезжали?

– Черт его разберет. Приказы отдает начальник полиции, а вот кто придумал ему это подсказать – не знаю. Хотя это стандартная процедура – допрос всех, в очередной раз, но поскольку мы тут явно ни при чем, то допрос будет короткий – но пока до нас дойдет очередь… А пока до нас дойдет очередь, мы с вами успеем съездить куда угодно, поговорить о чем угодно. Ну, давайте, что ли, о пиратах. За что вы обзываете этим именем славных строителей империи?

– Ну, вы, наверное, думаете, что пираты – это только мои сородичи? А ваши – сплошные шотландские пастухи?

– А кто захватил Гоа и отправил оттуда корабли на Малакку? Мы?

– Гоа? Да, там была эта страшная история, когда великий Васко да Гама, который плыл вдоль западного берега Индии на север и грабил все, что видел, захватил в плен старика. Старика связали и начали избивать плетьми, пока тот не признался, что он – адмирал флота султана Гоа. Ну, и тогда адмирала повезли вдоль его собственной эскадры, заставляя у каждого корабля кричать, что он – у друзей. После чего резня пошла от одного корабля к другому. 34 пленных посадили откачивать воду на португальских кораблях, остальных загнали к обрыву и изрубили мечами… Вот вам наше Гоа. Которое уже ваше.

– Амалия, прекратите, и так на душе погано, давайте лучше о хорошем – о моих доблестных предках, которые не избивали стариков, а только несли на восток свет цивилизации.

– Вы уверены? А чем, по-вашему, занимался лучший из них – Джеймс Лэнчестер, который впервые в истории достиг этих берегов? Он грабил все португальские суда, что ему встречались. Да и любые прочие суда. А это ведь был замечательный человек, Элистер.

– На всякий случай сообщаю вам официально, что он не мой родственник.

– Принято к сведению. Так вот, Лэнчестер отдыхал на этом острове, тогда совершенно пустынном. Вот если выйти на лодке из порта и проплыть час влево вдоль берега, то будет потрясающей красоты место – длинный пляж, к которому нормальная дорога для авто пока не ведет. Он называется «Бату Ферринги», «голова иностранца». Скала есть такая, похожая на голову в треуголке… И там корабли всегда брали в бочки свежую воду из водопадика. Вот по этому пляжу ходил туда-сюда пират Джеймс Лэнчестер и думал. О том, что в этих краях слишком много португальцев, с их Малаккой. Об островах и пряностях. И он писал то ли письмо, то ли, говоря современным языком, доклад…

– Ах, то был хотя бы грамотный пират! Не тяните, Амалия – кому он писал?

– Конечно, женщине, Элистер. Умной, одинокой женщине. Рыжей, в рыжем парике.

– Я понял – королеве Элизабет? А она прочитала письмо?

– О, она прочитала. И через год подписала указ о создании Восточно-Индийской компании. От которой ваша империя и началась.

– Боже мой, Амалия – империя началась на песке какого-то пляжа на вашем острове? И там же родилась победа над Наполеоном?

– Такое здесь место. Но осторожнее, Элистер, не спешите радоваться. У нас тоже была империя. И от нее нам осталось… много хороших уроков. Знаете, что было за сто лет до рождения вашей империи, когда Альбукерк взял Малакку и грабил ее день за днем?

– Он разбогател.

– А вот и нет. Он погрузил все награбленное у султана на корабль по имени «Флор де ла Мар». И отправился на нем от Малакки на север, к Португалии. На этом корабле были сокровища, которые и сегодня составили бы бюджет немалого государства.

– И корабль… Я все понял.

– Даже хуже, чем вы поняли, Элистер. Он сел на мель почти в виду Суматры. Никто не погиб, просто корабль, со всеми сокровищами, тихо погружался день за днем в песок.

– А потом?

– А потом… Моя страна, Португалия, потеряла одну часть империи, сохранила какие-то огрызки ее по всему миру. С такими обитателями этих огрызков, как я. Но кто-то должен был рано или поздно заплатить за все. Например, за стандартную процедуру, когда пленным выбивали передние зубы, чтобы они не смогли перегрызть веревки. И тогда пришла большая волна и пожрала Португалию.

– Лиссабонское землетрясение… Восемнадцатый век…

– Землетрясение, и потом волна в двадцать ярдов высотой. Города не стало. Хотя потом его отстроили, я там, кстати, провела целую неделю. Хороший город. Особенно та часть его, где по вечерам едят рыбу и слушают фаду. Это такие грустные песни про любовь и судьбу. И, Элистер, помните – ваша всесильная империя, которая никого не боится, еще не заплатила за своих пиратов.

– Амалия, дайте мне проснуться – где я? В каком-то китайском ресторане. Где вы уже заказали что-то вкусное, так?

Никого, кроме нас, за столиками не было. Только хозяин с доброжелательно сощуренными щелками глаз, опирающийся спиной о темное дерево стойки, и еще какой-то уборщик, только что доведший до идеального состояния серо-бежевые кафельные клетки пола.

– А, вот, еда идет. Никаких загадочных продуктов – просто хорошие свежие овощи, чуть припущенные и в крахмальном соусе с кунжутным маслом, а вот это – мясо с грибами в темном соусе.

– Амалия, вы опять говорите о еде, и у вас опять такое выражение на лице…

– А, я знаю это выражение – совершенно неотразимое. Вот это, да?

И я повернулась к Элистеру эффектным носатым профилем, раскрыв при этом рот и выставив напоказ свои, признаем прямо, немаленькие зубы. Элистер захохотал в голос.

– Посмотрите, – продолжая веселиться, сказала я. – Наши пуллеры возвращаются со странно извиняющимся видом. Позванивают монетами в руке. Они, значит, там пятнадцать минут болтались на улице, нас на всякий случай поджидая, а вот сейчас…

– А это они идут нас убивать, – не переставал смеяться Элистер. – В вашем городе все пуллеры рикш – профессиональные убийцы. А и в самом деле, что это у них за монеты в руках? Стойте, неужели я перепутал карманы в этой дурацкой куртке и дал им по нашей рупии вместо двадцати ваших центов?

– Какие еще двадцать центов за шесть кварталов – вы что, миллионер? Двенадцать центов – твердая такса…

Один пуллер приблизился ко мне, заходя чуть справа и сзади и вытягивая передо мной левую руку с монетами. Второй подошел к левому уху сидевшего напротив Элистера, так же показывая монеты в правой руке и расплываясь в заискивающей улыбке.

И тут он уронил мелочь – она зазвенела на кафеле – и достал из левого рукава…

Палочки для еды, две темные палочки с тупыми концами.

Звон другой горсти монет раздался справа и сзади меня. Я поняла, что давно уже сплю жутким, тяжелым сном, в котором секунды еле ползут. Мелькнула мысль: вот если бы глоток чая, один, маленький, потому что сильно пересохло в горле.

Рикша, склоняющийся перед Элистером, начал перекладывать палочки в левую руку, даже не в руку, а в кулак. Правую потянул к его затылку.

И сердце у меня начала сжимать жуткая, безысходная тоска, потому что Элистер именно в эти доли секунды повел себя очень странно.

Он бросил мимолетный отрешенно-философский взгляд на две палочки темного дерева, повисшие в воздухе на уровне его левого глаза. Начал переводить взгляд на меня, на стену у меня за спиной где-то за моим правым плечом, и расширять глаза. А там, краешком моего правого глаза, угадывалось какое-то движение. Но мне было не до того, я в тоске смотрела, как Элистер, вместо того чтобы откачнуться, отпрыгнуть вместе со стулом назад, опускает… нет, резко бросает руку куда-то вниз, под стол.

Оцепенение мое длилось недолго. Нога начала сгибаться, чтобы под столом упереться Элистеру куда угодно – в живот, в колено.

А рука бросала в лицо его убийце большую, глубокую тарелку с овощами, плавающими в полупрозрачном и горячем соусе. А потом, сразу после этого, тарелку мяса с грибами в другом, темном и густом соусе. И, как во сне, тарелки эти отскакивали от плеча и шеи убийцы и летели в Элистера, заливая его соусом.

Но он в это время уже падал назад, потому что моя нога нашла, наконец, его живот и сильно толкнула, вместе со стулом.

Что-то острое мелькнуло у уголка моего правого глаза, мне даже захотелось смахнуть этот предмет рукой… но тут из-под стола, там, где копошился сбитый мной на пол Элистер, раздался резкий звук, будто удар кнутом о металл. И то, что нависало надо мной справа и сзади, вдруг исчезло. Над столом появилась рука Элистера с каким-то предметом, рука и предмет дернулись вверх, снова раздался этот странный звук. И сдавленное «и-и-и» сзади меня.

Улыбающийся убийца, выставив перед собой две (уже пустые) ладони в сторону Элистера, двинулся левым боком вперед, поближе ко мне, почему-то мелко мне кланяясь. Подхватил под руку второго такого же пуллера, того, который стоял за мной и, пытаясь все так же кланяться, не сводя глаз с Элистера, потащил своего собрата к выходу. Две их скрюченные тени мелькнули в полукруге света и скрылись на улице.

– Что это было, Элистер? – без выражения поинтересовалась я, так и сидя за столиком, на котором теперь из еды оставалась только миска белого риса.

– Револьвер, – так же скучно ответил он откуда-то снизу. И добавил, подумав:

– Потому что я так и не научился правильно пользоваться проклятыми палочками.

Но тут вдруг он подскочил, как мячик, и, оставляя на шершавом кафеле пола следы соуса, бросился на улицу. Оттуда через мгновение раздались проклятия, а потом глухой удар об колонну содрогнувшегося здания, треск дерева. И тяжело дышащий Элистер показался черным растрепанным силуэтом в ослепительном проеме:

– Увез… Увез раненого на своей рикше. Вторую проклятую повозку я зачем-то разбил о стену. Прохожие на меня уставились. Глупо. Извините, Амалия.

А я продолжала сидеть и смотреть на молодого человека, только что спасшего мне жизнь. Ни мига не колебавшегося, не успевшего даже подумать, кого спасать – себя или меня.

У меня вдруг что-то странное начало происходить с дыханием, как будто в груди повеял вкусный и свежий воздух.

ГОРЫ ДАРДЖИЛИНГА

И еще мне казалось, что если я оттолкнусь от кафелин пола, то начну летать. Я знала: все, что я сейчас, в этот момент, захочу, получится отлично.

– Что будем делать? – строго спросила я хозяина. Тот скорбно молчал.

– А ничего, – злобно сказал Элистер, поднимая валявшиеся на полу среди мелких монет палочки для еды. – Потому что – смотрите, Амалия.

Он легким движением отправил палочки в бамбуковый стакан на осиротевшем без еды столе. И они мгновенно исчезли, затерялись среди остальных, точно таких же торчавших там палочек.

– Уничтожаете улики, Элистер? – странным звенящим голосом спросила я.

– Улики чего? Спросите даже вот этого китайца – что он видел? Что вошли два пуллера, приблизились к посетителям, позвенели какими-то монетами, потом длинный англичанин упал на пол и оттуда начал палить в них из револьвера. И что? Звать полицию? А что она будет делать? Эти друзья убежали, затерялись в толпе. Так что и нам – нечего.

– Нет, делать есть что, – таким же голосом отозвалась я. – Отмывать вас от соуса. Ах, какой хороший был соус…

Я повернулась обратно к хозяину, мысленно молившему в этот момент всех своих богов и духов о том, чтобы здесь не было никакой полиции:

– Комнаты наверху, от старых времен, у вас есть? Ага… Два ведра теплой воды туда. Мыло и полотенца. И вот что еще…

Я достала пачку радужных бумажек с портретом веселого короля Джорджа, тихонько объяснила кое-что хозяину, показав рукой на Элистера.

И повернула к лестнице, чуть танцуя.

Это смешно, но даже в тот момент я не понимала еще до конца, что творится, что я вытворяю и что сейчас со мной произойдет. Честное слово, не понимала.

Официант обогнал нас с ведрами воды и полотенцами под мышкой, в комнате я еле дождалась, пока он уберется вон, закрыла ставни (чтобы никто из окна напротив не начал рассматривать раздетого мужчину). И сама собралась уже отвернуться к этому закрытому окну.

– Ага, я вижу маленькие пятнышки соуса у вас на спине, и вам надо помочь снять вот это, – зазвучал серьезный и озабоченный голос Элистера.

– Не может быть! – удивилась я и послушно пошла к тазику, возле которого Элистер стаскивал липкую и разноцветную от соуса рубашку.

– Я знаю, как расстегивается вот этот крючок. Но могу пользоваться только кончиками пальцев, поэтому лучше вам стоять неподвижно. Замрите немедленно!

Я нашла в себе силы посмотреть в его глаза и увидела, что они смеются. После чего начала улыбаться сама. Повернулась к нему спиной, чувствуя, что блузку, действительно, именно сейчас хорошо бы снять, потому что грудь начала ощущать себя неуютно под двумя слоями ткани – она требовала свободы. И вообще я очень красива без одежды, тем более вот сейчас, когда стою к нему спиной. Я и в одежде хороша, так хороша… А что это за странное, не лишенное приятности ощущение в низу живота? И что вообще, дьявол возьми, творится со мной?

И дальше, поскольку шанхайский сосуд – очень тесная штука, двоим в нем можно стоять только прижавшись, мы начали поливать друг друга из ковшика так, что вода текла на обоих одновременно. Мыть друг друга мылом, не только руками, а всеми частями тела, извиваясь как две скользкие змеи, приседая… Это прекрасно, когда люди становятся чистыми, руки больше не дрожат (а они, оказывается, здорово тряслись), прическа превращается в ничто, можно закрыть глаза и прижаться лицом к мокрой груди Элистера и даже не очень спешить.

Мы не стали, в духоте комнаты, вытирать друг друга, улегшись на простыни мокрыми. И я была абсолютно счастлива, что как-то неожиданно оказалась на коленях, спиной к Элистеру, что его руки мягко поднимают мои бедра повыше – и я замираю в ожидании. Пусть он рассматривает меня сзади, покрытую каплями воды, пусть видит все те места, которые я никогда сама не увижу. Главное – мое лицо, его не видит сейчас никто на свете, оно совсем мое, и это просто роскошь. И пусть этот мужчина делает что хочет – спешит или не спешит, это уже просто неважно. Пусть все будет очень быстро, пусть это будет его праздник, а не мой – только бы, наконец…

Потом… как-то выяснилось, что на улице все это время хрипло звучало радио (марши и голос диктора на китайском) и что стены комнаты недавно побелены, на них приклеены вырезки из китайских журналов и почему-то реклама «тигрового бальзама» братьев Ау из Сингапура. А вокруг «шанхайского сосуда» темнеют лужи воды и много отпечатков четырех босых ног.

– Четыре лапы, – сказал Элистер, устраиваясь поудобнее у меня за спиной.

– Читать мысли – отличное качество для молодого шпиона. А теперь скажите мне, Элистер – откуда у вас револьвер?

– Всем было рекомендовано вооружиться, как только этих двух бедняг убили… Но, как видите, я еле успел нажать курок…

– Да-да-да. Итак, мы разобрались с содержимым одного из ваших карманов. А вот что касается второго кармана, то любопытства ради – давно ли вы носили в нем вот этот посыпанный тальком резиновый предмет, который вам сегодня оказался так кстати? Может быть, он у вас всегда с собой, поскольку в жизни мужчины всякое может случиться?

– С собой не всегда, а лишь с нашей второй встречи, – серьезно ответил Элистер; я повернулась, взглянула в его спокойные глаза, устремленные в потолок, и поняла, что он говорит правду. – Просто я посмотрел тогда на вас и понял, что это произойдет.

Со второй встречи… Еще час назад я была твердо уверена, что мы – просто друзья иничего иного не будет.

Я прикоснулась к его груди (на которой не было никаких кустиков волос). Прошлась по ней пальцами туда-сюда. Подумала, что лучшая часть его тела – задняя, с потрясающими ямочками в самых нужных местах. В них так удобно вцепиться когтями и…

Устроилась головой на его животе и произнесла мечтательным голосом:

– С револьвером в одном кармане и презервативом в другом субинспектор Макларен идет по жизни, полной опасностей и приключений. Тщетно пытаются коварные убийцы уничтожить его самыми зверскими способами. Они лишь распаляют кровь прирожденного искателя приключений, и тогда темнокожие авантюристки не могут устоять против пламени, пылающего в его глазах. Кто это написал? Дос Пассос? Эшенден? Нет, Элистер, это мои слова, вот до какого поэтического состояния довело меня прикосновение к вашему горячему и пахнущему мылом «Мэй» телу. Нам, кстати, нужно срочно продолжить уроки португальского: английский лишен этой тонкости, этой очаровательной разницы между «вы» и «ты». Скажи «tu». И расскажи, что ты там видишь, на потолке.

– Tu… На потолке? – задумчиво отвечал он. – О, если хотите знать, я думал о какой-то ерунде. А, да нет же – о поезде с маленькими вагончиками. Том, который идет из Калькутты в горы, в Дарджилинг. Я представлял… ну, как мы с вами едем туда, вырвавшись из этого громадного ужаса – Калькутты, ползем, никуда не спеша, по бокам гор. А к поездам в Индии, на станциях, всегда подвозят тачки на толстых каучуковых колесах. Там стоят этакие сверкающие кастрюли, укрытые тканью или марлей, в центре самая большая – в ней дымится рис, цвета слоновой кости. И подают еду через окна.

– Враги лишили нас обеда, – задумчиво заметила я. – Они за это ответят.

– А еще, Амалия, в Индии на вокзалах, прямо на перроне – всегда книжные магазины или хотя бы прилавки. До сих пор помню шкаф, старого дерева, с книгами, на какой-то крошечной станции, на шкафу написано – A. H. Wheeler of Allahabad. Шкаф заперт, но рядом ждал индиец с ключом. А я тогда поленился выйти и взглянуть на содержимое. А вдруг там была такая книга, что…

– И вот мы едем в маленьком вагончике – куда?

– В Дарджилинг, я же сказал: там на склонах растут немыслимой высоты сосны с несколькими кронами. На горизонте белеет Эверест, самая высокая гора в мире. Вдруг видишь, что вагончики едут по улице, оказываются под навесами между двух рядов лавок, слышишь запах чая из окон, а вот толпа людей в тюрбанах. Это значит – мы уже приехали. Домики на холмах, маленькие уличные храмы, увенчанные куполами, как белый зефир. Вдруг между домами ступени, ведущие с тротуара куда-то вниз, по склону, это улицы – узкие такие щели между домами. У меня в этом городе живут родители, выращивают чай. Они даже создавали там клуб чайных плантаторов Дарджилинга. Мое счастье кончилось.

– Элистер, вы хотите познакомить меня с вашими родителями и сказать им: вот моя подруга с бледно-кофейной кожей, которой я спас жизнь… Нет, нет, давайте даже не будем начинать этот разговор. Срочно везите меня дальше.

– В Агру, в Дели, в Джайпур. Но на обратном пути – все равно в Дарджилинг.

– И всю дорогу мы будем болтать и учить португальский. Скажите мне: nao vas embora.

– Нау ваш эмбора?

– Отлично. Это значит – не уходи. Как приятно это слышать.

– Кстати, Амалия, насчет «уходи». Мне вообще-то кажется, что совсем отобрать у меня одежду – это не входило в ваши намерения. А, вон она, валяется в углу. Тут она и останется, как я вижу. Как мне лучше всего входить в «Раннимед» – под соусом или без? А поскольку явно лучше – без, то не отобрать ли у хозяина полотенце, чтобы явиться в отель в набедренной повязке? Хотя можно еще – в фартуке.

– Ха, – сказала я. – Я же и забыла… Сколько у них там, за окном, прошло времени? Наверное, уже все готово. Я сейчас…

– Стоп, Амалия, но вам-то есть что надеть, куда это вы…

– О, meu Deus. Да, как ни печально, но придется одеваться… Как аккуратно вы бросили мою блузку в другой угол – ни обещанного соуса, ни даже лишней пыли на ней, ну, совсем чуть-чуть…

Внизу меня поджидала сдача и готовый комплект мужской одежды соответствующего, немаленького размера.

А поскольку нельзя ждать от китайца, чтобы он заочно купил европейский костюм нормального качества, который прилично бы сидел, то я дала хозяину инструкцию совсем иного рода. Тем более что только индийцы в этом городе могли бы сравниться с Элистером по росту.

Облачившись в свободные штаны, рубашку до колен, жилетку и даже нечто вроде скрученного полотенца на шею, Элистер в очередной раз на моих глазах проделал этот трюк – начал выглядеть в подобном наряде совершенно естественно. Оценил качество костюма он достаточно высоко и полез за своими деньгами, чтобы отдать их мне. Количество денег, как я заметила, его не очень радовало.

Мой возлюбленный, значит, уже думал о том, как уехать от меня в Алор-Стар.

– Так, и мы возвращаемся в тот мир, где убивают, – мрачно констатировала я. – Эли-стер, а дело вообще-то серьезно. И мы оба это понимаем. Если мы будем и дальше делать все то же, что делали, то нас рано или поздно просто убьют. Значит: или бежать, или… Проблема в том, что мы не знаем даже, сколько их, а вот они про нас все знают.

– Отель охраняется, – быстро сказал Элистер. – Кишит констеблями. И другие европейские отели. Спать можно спокойно. А вот все остальное… Идея Корки была бы не так плоха, потому что лучше двигаться, чем ждать чего-то. И мы оба с ним вооружены. Но у меня такое ощущение, что уезжать мне нельзя. Потому что есть вы, Амалия… И вам угрожает ровно та же опасность. И что теперь делать… Я не могу уехать! А что тогда? Отправить Корки одного? Ну, вот уж это…

– А я на эту ночь оставлю без сна Мануэла, потом найму сикха-охранника. Нет, одна ночь в запасе у нас есть. Но и только. Китайцев слишком много. Мне надо подумать, Элистер. Отель охраняется, говорите вы? Оттуда что, уберут всех китайцев? Вы же видели, самое опасное – это не вооружение, а неожиданность. Нет, Тамби прав – уехать… От нас ждут, что мы сядем в осаду и будем там всего бояться. Но имейте в виду, что они не обязаны убивать нас именно палочками, это просто удобно потому, что… ну, мы же видели, как они это делают. Никакой дактилоскопии тут не провести, ничего подозрительного в палочках в рукаве или кармане нет – неплохая идея. Ну, а если они решат от нее отказаться? Так, я сейчас ничего умного сказать не в состоянии, но завтра… Проверьте эту вашу охрану, Элистер. Нет, я не то говорю. Просто не пускайте никого в комнату – вообще никого. Ночуйте с Корки в одной комнате. Если что – звоните, я вас скрою на одну ночь у себя дома. Да, да, и позвоните мне перед сном домой, обязательно. И утром тоже. Деньги? Ну, я же здесь живу, и это не главная проблема. Но завтра надо все менять… Жизнь изменится, а было так хорошо. Страшно, да?

– Ну, если вы это говорите, то как же мне должно быть страшно!

– Вы фатально переоцениваете мои способности. Но сейчас я не очень возражаю, потому что в какой-то момент ваше уважение ко мне может пригодиться. О, что я вижу!

Хозяин ресторана подготовил нам столик из нескольких холодных закусок (и неплохих) и теперь смиренно ждал приговора: позовем мы все-таки полицию или нет.

Поскольку еда нам оказалась как раз вовремя, то он остался доволен, счастлив, без полиции и даже с парой лишних долларов в кассе.

А потом Элистер повел меня пешком (хватит рикш!) до кабаре, откуда ему до «Раннимеда» было совсем недалеко.

Пока мы шли, на город как всегда мгновенно упала ночь. И мне стало обидно, что этот день кончился.

…В «Элизе» вдоль гравиевой дорожки уже горели россыпью разноцветные огоньки. До танцев оставалось часа два. Меня встретили у входа, и пока я поднималась к себе, просветили: Лим, хитрый китаец, подписал контракт с «Раннимедом», причем сделал это так, что формально ему ничего нельзя поставить в вину.

Выступать там будет только он сам, два трубача и два кларнетиста. А вовсе не весь его бэнд, с которым у нас контракт. Теперь, правда, Лиму придется работать какое-то время каждый вечер (у нас он выступает только трижды в неделю), но какой же китаец боится работы?

Я ответила на все это глупым смехом. Пошуршала бесцельно пачкой бумаг на своем столе, бросила их на место, заказала ужин в нашей кухне на первом этаже, подошла к окну и уставилась в темноту.

Потом приподняла купленные два дня назад и с тех пор благополучно забытые пластинки – как его зовут, Росс Коломбо? Покрутила ручку «Виктриолы», опустила, прикусив кончик языка, иглу на бешено вращающийся диск.

И услышала пение скрипки и умоляющий голос, нежный, как теплый мед:

– Да что же это, откуда он такой взялся, – прошептала я, глядя на белые звезды магнолии в открытом окне.

На тротуаре внизу зазвучал женский смех, стук каблуков. Из моего окна им ответили скрипка и кларнет, ласкающие друг друга, и клавиши, которых еле касаются пальцы.

– Дорогая, что же ты такое слушаешь? – раздался приближающийся весьма скептический голос Магды из коридора. – Похоже, этот, как его, сладкий итальяшка Коломбо. И ведь был приличным человеком, пел насчет заднего двора и двух персиков. И что же с ним стало – опера какая-то, а не джаз. Все потому, что он скрипач, а не трубач хотя бы. Ну, так нельзя все-таки – сахар с сахаром…

Тут она подошла близко ко мне, сидевшей на подоконнике, и увидела мое лицо:

– О, боже ты мой… О, моя дорогая…

НУ, ВОТ И ВСЕ, КРАСИВЫЙ МАЛЬЧИК

_Адалее мне предстояло срочно, по возможности сегодня же, покончить с Элистером.

За такое решение говорили следующие факты. Даже не обязательно факты, а тревожные и непонятные мелочи.

Первый факт: страх в глазах Тамби Джошуа. Инспектор полиции, которого я знаю с детских лет, отказывается со мной говорить и советует уехать, да еще в Сиам, и на целый месяц! Что бы это значило?

Второй факт: все вокруг слишком уверены, что опасность исходит исключительно от пулле-ра рикши с палочками для еды в рукаве. Естественно, китайца. И боятся только его – когда он оказывается на расстоянии неожиданного удара. Но достаточно, чтобы в банде был один, скажем, малаец с ржавым револьвером…

Кстати, что это за дикая история с палочками? Да, как ни странно – с таким оружием разгуливать удобно. Потому что это вообще не оружие, пока оно не… (я постаралась дальше не думать). Но существуют еще и тесаки для мяса (тут я ничего не смогла с собой поделать и содрогнулась). И эта штука тоже есть у сотен китайцев в городе. Более того, это – как и прочие ножи – признанное оружие триад. Но на триады в здании полиции есть какие-то досье, у триад есть если не адреса, то люди, к которым можно пойти на разговор. А здесь…

Третий факт. Впервые в истории города жертвы систематических, заранее обдуманных убийств – англичане, да еще из полиции. То есть происходит нечто очень серьезное и невиданное.

Четвертый факт, точнее – целая серия таковых. Убивают, судя по всему, даже не просто полицейских, а служащих специального подразделения полиции. О самом существовании которого принято говорить вслух разве что в романах про подвиги британских воинов где-нибудь в Аравии. И десант именно этих, вроде бы – уникальных по способностям, людей уничтожают, поодиночке, в моем городе. Этого просто не может быть. Но есть.

А теперь вопрос: кого тут, в Джорджтауне, могло до такой степени обеспокоить прибытие таких людей? Среди которых – опытный инспектор-детектив, специалист по разного рода индийцам, техник – специалист по динамиту, артиллерии… А до того был убит если не специалист по динамиту, то человек, который поехал в каменоломню, где этот динамит имеется в наличии.

Артиллерия и динамит в Британской Малайе? Что у нас тут происходит – готовится испытание нового оружия, такого, например, которое легко пробивает борта и палубы линкоров? Да еще и испытание, каким-то образом связанное с Индией и индийцами? Но что это за местная банда, которую подобные испытания могут подвигнуть на немыслимое – убивать хозяев этих мест, и хозяев половины мира? Видимо, ее кто-то нанял?

Но – что, разве у великой империи есть враги? Да ни единого государства, уже больше десяти лет, с тех пор как победой империи кончилась Великая война.

Пятый факт, точнее – вопрос. Причем очень интересный. Мы имеем дело с бандой, которая знает в лицо людей, никому здесь не ведомых, в том числе только что приехавших из Калькутты. Вдобавок эти пуллеры откуда-то знают, что надо убивать еще и меня. (И тут мне вспомнилось застывшее лицо Тамби: уезжай, Амалия.) Может ли такое быть?

Я представила себе в мельчайших подробностях лицо пуллера рикши, который нависал над Элистером, протягивая к нему руки. Одну – чтобы взять его за затылок, вторую… тут я потрясла головой.

Это был, может быть, не совсем обыкновенный пуллер – с относительно умным лицом. Такое случалось; что мы знаем о судьбах китайцев, у которых еще вчера была родина и многое, с ней связанное? Но все равно это был всего лишь китайский пуллер, для которого все белые более-менее на одно лицо. Жилистые ноги. Шея с задубевшей кожей. Нет никаких сомнений – этот человек, кем бы он ни был раньше, давно тащит за два шеста по нашим улицам повозку с двумя высокими колесами.

Ну, уже давно понятно, что это – исполнитель. Но чей?

А тут как раз и шестой факт. Давайте зададим простой вопрос: зачем, собственно, нас всех убивать? Мы разве делаем что-то такое, что кому-то мешает? Нет. Мы не совершаем ровным счетом ничего, кроме прогулок по городу Джорджтауну и остальным местам славного острова Пенанг.

Мы что-то знаем? Ну, допустим, я оказалась в этой истории потому, что могла что-то узнать от Элистера. Но он и его друзья из Калькутты не знают ничего.

Тогда… ошибка? Чья-то ошибка? Которую уже не исправишь, поскольку совершено целых четыре убийства и два покушения на убийство?

Ни малейшего объяснения этим фактам у меня не было, как и никаких ответов на эти вопросы. Но все вместе выглядело чем-то очень большим. А Элистер, даже при его росте, выглядел на этом фоне чем-то очень маленьким.

А я – еще меньше.

И никаких шансов сделать что-то, пока мы вместе, не было. Потому что друг от друга мы сходим с ума и начинаем болтать или вытворять что-то несусветное, вместо того чтобы всерьез заниматься спасением своих шкур.

И тут – седьмой факт. И самый неприятный. Элистер, который в нашем городе – как слепой котенок, это человек, который подставил глаз убийце, спасая меня: он стрелял не в своего, а в моего врага. Причем сделал это на уровне рефлекса, не думая ни секунды. Осложняющее обстоятельство: он тяжело переживает свою полную неспособность даже разобраться, куда он вообще попал. И видит, что я это вижу. И страшно злится по этому поводу. Он мужчина, словом.

Значит, это человек, способный – чтобы мне что-то доказать – на любое безрассудство. И легкая добыча для убийц – пока он со мной.

Я снова представила себе это огромное и страшное, что на нас свалилось. Даже если бы мы были мастерами сыска (хотя Корки, похоже, именно такой человек), на расследование этого дела нам, пусть троим, потребовалось бы… Сколько – недели две?

Значит – никаких шансов выжить так долго в ситуации, когда мы не знаем и не видим «их», зато «они» отлично знают и видят нас.

Так же как никаких шансов выжить, даже если ничего не расследуешь, а просто сидишь дома под охраной нанятого сикха, как в тюрьме.

Как заставить Элистера, да еще и Корки, вместо задуманных ими самоубийственных глупостей, уехать в Калькутту?

У меня начала отказывать голова. Но сейчас, когда Элистера не было рядом, она хотя бы пыталась работать.

Итак – холодно, спокойно продумать, просчитать все варианты действий.

А для начала – не верить никому и ничему.

Присмотреться: кто из окружающих тебя людей странно себя ведет?

Я подумала и решила, что странно ведут себя почти все. Кроме Тони, который живет в своем мире, и моих Мартины с Мануэлом.

Вот Магда – а ведь она странно себя ведет, и это до меня только что дошло. Смотрит на меня сбоку нехарактерным для нее взглядом. Начинает и не заканчивает фразы. С ней что-то происходит. С какого момента? А получается, что как раз с самого начала всей истории.

Тамби – ну, тут ясно, что он говорил со мной очень странно. А ведь этот человек явно знает очень много, и как бы поговорить с ним хоть раз без помех.

Тео, мой добрый друг из «Стрейтс Эхо» – он так и не приходит в кабаре, даже по бесплатному билету. Почему?

Да даже…

Даже и сам Элистер Макларен. Это очень странный полицейский. И хотя он знает, как нажимать курок револьвера (а кто из англичан этого не знает?), похож ли он вообще на служащего полиции? Нет, скорее на преподавателя университета.

Но если всерьез, то я даже не знаю, есть ли в Калькутте университет.

В классические викторианские времена все чиновники гражданской колониальной администрации учились в Англии, кажется – в особом Клифтон-колледже, и под парусами отправлялись вокруг Африки в Индию. И возвращались в Англию, выйдя в отставку лет через двадцать – двадцать пять. А тут… Родился в Индии? Родители остались в Индии выращивать чай в Дарджилинге? Да, конечно, пришел новый век, даже индийские англичане теперь другие (только в Малайе для них время будто остановилось). Но все же…

Кабаре в это раннее время было абсолютно пустым, кажется, никто даже не знал, что я сижу у себя на втором этаже, на уровне нижних веток магнолии и крон веерных пальм.

Я, впрочем, могла себе позволить посидеть и поразмышлять. Потому что кое-что я успела сделать и один занятный спектакль уже запустила.

– Моя дорогая, ты чересчур театрально подходишь к любви, но мне это нравится, – сказала мне накануне Магда. – И не говори, что это не любовь – твои телячьи глаза, которые я два часа назад наблюдала, нужно рисовать размером в два ярда каждый и вешать над входом в «Одеон» на Пенанг-стрит. На такие говорилки зритель, заранее рыдая, пойдет валом. Итак, тебе нужно двое громил для ответственного поручения? Слушай, а два хрупких человечка не подойдут? Потому что я приведу их тебе вот сейчас. Это филиппинцы. Они здесь, внизу, пришли послушать меня. И им, кроме музыки, мучительно хочется денег. Не предлагай им только убийство и ненатуральный половой акт, за все прочее они возьмутся с радостью. Хотя насчет акта – это надо еще посмотреть, сколько он стоит. Кстати, о любви – под занавес вечера я специально для тебя сыграю «Звездную пыль» так, что настоящие звезды задрожат и упадут с неба. Только не уходи до этого, хорошо?

Два хрупких, застенчиво улыбающихся человечка оказались у меня в офисе действительно мгновенно, и сегодня, подробно проинструктированные, они уже готовились к предельно простому шоу. Многого от них не требовалось. Только одно – быть в поле зрения, точнее, маячить на самом краешке этого поля. Пугать.

Задача этих двух филиппинцев мне и самой до конца была неясна. Но в целом им надо было просто обострить ситуацию, сделать так, чтобы и Корки, и Элистер поехали не в Алор-Стар, где их тоже достали бы убийцы, а как можно дальше отсюда. Хоть в Вэйхайвэй напротив Японских островов. После чего мне можно было спокойно решить, что делать самой.

И поскорее, пока я еще жива. И Элистер жив и даже звонил мне сообщить об этом вечером, перед сном, и еще утром.

И вот теперь я сидела за своим столом, глядя в одну точку. И размышляла о том, что настоящая, опытная, матерая шпионка сейчас взяла бы лист бумаги, нарисовала бы на нем всех участников дела и соединила бы их загадочными линиями.

Но пока что я тупо смотрела на чистый лист, не имея понятия, что с ним делать.

А снизу, из пахнущей вчерашним сигаретным дымом залы, доносились голоса. И очень не сразу я узнала их и не сразу вышла бесшумно, босыми ногами, в коридор, стала на четвереньки и опустила голову в отверстие, через которое вниз шла лестница.

И увидела…

Элистера и Магду, замерших в объятиях. Выломать голыми руками тяжелую полированную деревяшку, к которой я сейчас прижималась пылающим лбом. Шарахнуть ею по глупой башке Магды так, чтобы ее идиотские, мерзкие кудряшки окрасились кровью. Пусть эта кровь зальет все проклятое кабаре, пусть…

Но я теперь была уже другим человеком – Амалией де Соза, которая вела расследование загадочной серии убийств. И эта Амалия де Соза смогла сделать глубокий вдох, замереть и дождаться прозвучавшего снизу, басом:

– Ну, вот и все, красивый мальчик. Я так и знала, что это ты. В синема непременно сказали бы – мерзким трагическим голосом: я тебя отпускаю. В Калькутте с тобой было хорошо. Но поскольку я гожусь тебе разве что в любимые тетушки… И поскольку тут у тебя все очень, очень серьезно… Ведь серьезно, да?

Я затаила дыхание – и дождалась своей награды за выдержку.

– Да, Магда, – тихо прозвучал голос Элистера. – Настолько серьезно, что я не знаю, что мне делать. Все вместе – вообще выглядит невозможно.

– А вот когда все невозможно, то как раз и получается лучше всего. Ладно, подожди ее здесь, ей пора бы уже быть. Если что – телефон вон там, у кассы. А я сейчас возьму кое-какое лекарство для одного человека и тихо сгину… В том числе из твоей жизни.

Чуть не ползком пробралась я к себе за стол, улыбаясь обольстительной (видимо) улыбкой.

В Калькутте? Магда жила – или бывала – в Калькутте?

Ну да, ведь еще год назад она работала не здесь, а…

Оркестранткой на лайнере, ходившем в Рангун и – конечно, в Калькутту. И обратно.

А потом Тони стало хуже, и Магда начала искать себе место на твердой земле.

Загадка странного поведения Магды решена. Прочие загадки остались, но… «Настолько серьезно, что я даже не знаю, что мне делать»?

Мир так прекрасен.

Я начала тихо напевать любимую Магдой «Звездную пыль»: «но-это-было-давно». Снизу неясно слышался голос Элистера, видимо, беседовавшего по телефону с Мартиной насчет меня.

Так, нельзя допустить, чтобы он сейчас ушел. Я взглянула в окно, на улицу, увидела, что мои филиппинцы уже заняли позицию, надела туфли, на цыпочках пробежалась по коридору и начала эффектно, раскачивая бедрами, спускаться с лестницы.

– Элистер, – сказала я. – Как насчет того, чтобы оказаться на ровном и голом месте, где любой, кто захочет к нам подобраться, будет как на ладони? Пусть эти убийцы отдохнут сегодня.

Он молчал и смотрел на меня снизу вверх, в его глазах можно было утонуть.

– Мы сейчас возьмем для этого такси, которое нас подождет. А поедем мы на пляж. Там даже можно будет решить, что делать дальше. Ага?

– Бесспорно «ага».

… И уже на дороге с пляжа, в черном авто под покосившимся клеенчатым навесом, я дождалась:

– Амалия, я сегодня уже видел где-то этого типа. Двух типов, чтобы быть точным.

– Белые рубашки с коротким рукавом, – напряженно отозвалась я, матерая шпионка, сквозь старательно сжатые губы. – На вид – филиппинцы.

– В жизни не видел филиппинцев. Но вряд ли у них на лбу, между бровей, красные бинди. Это индийцы. Тамилы, если быть точнее. Они пили что-то в тенечке, когда мы садились после пляжа в такси. И вот я вижу их снова, едут сзади нас. Так, минуточку… а филиппинцы – это такие, как бы… У них что, мотоцикл?

– Да, – так же жестко сказала я. – Это все неприятно. Ладно, мы уже подъезжаем к отелю.

Подъезжала к отелю я, однако, в полной растерянности. Не потому, что за нами увязались, вдобавок к моим филиппинцам, еще какие-то индийцы – тут Элистер явно ошибся. А потому что ярдов за пятьсот до него выяснилось, что не у одной меня, оказалось, были планы избавиться от напарника.

– Завтра мы с Корки сажаем вас на поезд, идущий в Сиам, – голосом, не терпящим возражений, сообщил мне Элистер, нащупывая в кармане кошелек. – Деньги есть, у Корки нашлась лишняя пара рупий. Сами мы вдвоем сразу же после этого едем в Алор-Стар. Проводим там не больше одной ночи. Ну, две. Спим по очереди. Учтите, мы сможем это сделать, только если будем знать, что вы в безопасности. Через четыре дня встречаемся в вашей столице, в Сингапуре. Вы нас представляете коллегам оттуда. Держим связь через «Раффлз» – это единственный отель, который я там знаю.

И дальше смотрим по ситуации. Вопрос в том, что мы привезем из Алор-Стара. Можно ли с этим пойти в сингапурский спецотдел полиции. У Корки, впрочем, есть какие-то записи. Он утверждает, что за всеми нами следили и следят люди местной полиции. Не знаю, что об этом сказать, но у Корки есть такая тетрадочка, куда он все записывает… И всем этой тетрадочкой грозит и скандалит со всеми. В общем, все вместе может оказаться интересным. А так – вы правы, из этой ловушки надо вырваться. Черт, Амалия, эти люди и в самом деле за нами следят. Вот один индиец из тех двух… Я как-то уже сжился с китайскими пуллерами, от них хотя бы знаешь, чего ожидать…

Индийцы, следящие за нами?

Наемный «форд», сделав широкий полукруг, высадил нас перед колоннами «Раннимеда», по великолепию – второго в городе после «Истерн энд Ориентл». Белой каменной громады с несколько мрачными башнями по углам.

Был уже ранний вечер, мы оказались в толпе счастливых – понятно, в основном белых – людей. Уилсон Пери, менеджер, конечно, давно увидел меня и мгновенно понял, что мне не место в этой толпе. Но если в расположенный неподалеку эпицентр реальной власти в городе, «Пенанг клуб», меня не пустили бы на порог (там место строго для белых), то здесь все-таки отель. В лобби его, среди кресел и пальм, могли зайти и евразийцы, и китайцы (желательно – в европейских костюмах). А я вдобавок была с англичанином, и максимум, что в этой ситуации мне грозило – лично Пери отзовет в сторону Элистера и объяснит уклончиво, что ситуация может поставить его в сложное положение перед английскими коллегами.

Так что мы спокойно уселись в кресла и начали рассматривать сквозь стекло то, что происходило перед отелем.

– Так, Амалия – где ваши филиппинцы?

– Не вижу… А, вон они – у торговцев едой напротив, к нам спиной.

– Вижу. А вот один из моих индийцев, он уже во дворе, говорит с шоферами авто. Как бы убивает время вместе с ними. Курит. Он, никаких сомнений.

Индиец, или даже два индийца, следящих за нами на пару с нанятыми мной филиппинцами? Я напряженно вглядывалась в шоферов, с их характерными бархатными шапочками и белыми костюмами. И видела, что Элистер прав, и понятия не имела, что теперь делать. Это все было так же не по плану, как и задание Элистера – чтобы я представила его с Корки спецотделу полиции в Сингапуре. Как я, интересно, это сделаю? Через Тамби, который вообще не хочет со мной говорить?

– Амалия, посмотрите туда. Вон там, где рикши.

Полукруг рикш плотно блокировал ворота, шоферам авто, чтобы въехать или выехать, надо было прижать пару раз груши сигналов, а то и применить запрещенные в городе электрические сигналы.

Мои филиппинцы были вне этого круга, на улице – да они, по инструкции, и не должны были подходить ближе.

– Так что рикши?

– Вон тот пуллер, справа.

Вот это было здорово. Вне всяких сомнений, в повозке, согнувшись, сидел очень хорошо знакомый нам человек.

Который чуть не убил накануне Элистера.

Сколько же народу следит за нами? Откуда они все взялись?

– Это что, Амалия – мы в осаде?

– По крайней мере, вы в относительной безопасности. Вы дома. Но мне никто не даст здесь комнату. Так, Элистер, мы сейчас что-нибудь быстро придумаем.

– Если придумаем, то вы едете завтра в Сиам, не так ли?

– Так, – не очень уверенно сказала я.

– Тогда делаем вот что. Вы сидите здесь, среди людей. Я иду к Корки за деньгами. И за ним самим. Мы, с двумя револьверами, берем вас под охрану с двух сторон и каким-то образом прорываемся, берем такси… дальше придумаю, пока иду. А потом мы с Корки возвращаемся и устраиваем себе тут крепость на ночь. Ждите.

Разом загорелись электрические шары по периметру круглого двора. Нежно засияли люстры в лобби отеля, среди знаменитых на весь город вазонов с цветами. Здесь были даже розы, милые сердцу любого англичанина. Пахло сигарами и духами дам. За черным, подсвеченным снаружи желтыми лампами стеклом меня ждали убийцы. Слева, из дверей бальной залы, вдруг разом зазвучали ритмичные аккорды басовитых печальных кларнетов, в ритме быстрого шага. Лица людей в лобби осветились улыбками.

– Глубокая ночь, шепчущие звезды над нами, – тоненько пропела своему красавцу во фланелевом костюме юная англичанка в голубом платье и посмотрела на меня с хорошо скрытой брезгливостью.

– Браво, герцогиня, – хотела ответить ей я, но воздержалась. Это слово понятно только обитателям Британской Малайи – им называли девушку из какого-нибудь там лондонского Ист-Энда, которая здесь, среди маленьких коричневых человечков, не только оказывалась неожиданно госпожой, но и всеми силами старалась намекать на свое высокое происхождение.

Девица поняла бы меня очень хорошо. Я рывком подняла голову. Надо мной стоял Элистер, и лицо его было ужасно.

– Сядьте немедленно, – сказала я ему сквозь зубы, понимая, что вот теперь произошло что-то совсем дрянное.

А Элистер, севший, как заводной автомат, все молчал. И, наконец, выговорил что-то несвязное:

– Толпа констеблей. Флэннаган там. И Стайн, ругается, как сумасшедший, что не успел на пять минут. Боятся, что узнают гости отеля. Ну, вот теперь все.

Я коснулась его холодных и мокрых ладоней, зафиксировав краем глаза любопытный взгляд «герцогини». Коснулась еще раз, оставила там свою руку. Я уже знала, что случилось.

– Они убили Корки, – сказал Элистер с неподвижным лицом.

– В его комнате? Их видели? Когда? – говорила я, гладя его руки – просто чтобы что-то сказать.

– О чем вы, Амалия? Ведь это же Корки! – почти выкрикнул Элистер, потом как-то сразу успокоился – или, скажем так, заморозился.

К кларнетам в бальной зале присоединились трубы, сделавшие аккорды предельно резкими, туба тихо басила где-то на заднем плане. «Герцогиня» в голубом бросила на меня прощальный взгляд и потащила своего юношу к бальной зале.

– Да, в его комнате. Он… он любил поспать после обеда, – выговорил Элистер. – Вот так его и нашли.

– Раздетого? – быстро спросила я.

– Нет, вообще-то одетого, лежал рядом с кроватью, – чуть хмурясь, сказал Элистер. – И – да, без всяких сомнений, палочки для еды. Они так и…

Он бросил ненавидящий взгляд туда, где за стеклом уже была одна ночь – но кольцо пул-леров рикш стало наверняка еще гуще. Вечер в «Раннимеде» только начинался.

– На каком этаже это было? – спросила я лишь для того, чтобы не молчать.

– На втором, но высоком… Какая разница… Потому что…

И тут мы увидели, что индиец Элистера входит в круг света от фонарей и приближается ко входу в отель.

Элистер мог отступить под защиту своих собратьев, окружавших в этот момент тело Корки. Но даже если я на какое-то время и последовала бы за ним…

А прорываться через двор без Корки, даже паля в воздух из револьвера…

– Мы не можем выйти, – проговорил Элистер, начиная злиться.

– Элистер, – быстро сказала я. – Есть место, куда их не пустят ни в коем случае. Вы же обещали пригласить меня на танцы в «Раннимеде»? А оттуда, из залы… Когда поворачиваешься, то всегда есть шанс осмотреться. Только одно: какой сегодня день недели?

– Среда, – автоматически отозвался он, следя за продвижением противника ко входу.

– Отлично. Танцы в «Истерн энд Ориентл» сегодня – в вечерних костюмах. А здесь как раз в обычной одежде.

То, что было на Элистере, приехавшем со мной с пляжа, даже обычным не выглядело – тот самый, вчерашний, индийский уличный костюм. Он мог вызвать снисходительные улыбки, но англичанину было можно все. Я же… Думаю, не только глупенькая «герцогиня» оценила бы мое тонкое кремовое платье на бретельках, с широким отложным воротником и бантом сбоку. Не совсем пляжное, но когда идешь купаться с Элистером…

И мы оказались в знаменитой, вмещающей 150 человек бальной зале «Раннимеда», выходящей к освещенным огоньками газону и казуаринам, растущим по кромке моря.

Среди белых кителей с золотыми пуговицами и лаковыми ботинками – англичане что-то выглядели сегодня очень по-военному, наверное, в честь ползущих в городе слухов об убийствах. Среди накрахмаленного льна и блейзеров, намекавших на университеты и колледжи. Среди легких античных туник дам, длинных шарфов, завитых локонов возле ушей. И нежной музыки, которой начинались первые, еще пока только коктейльные танцы.

Я скосила глаз: вежливые люди в униформе преградили путь рвавшимся за нами двум убийцам, но те вступили с ними в беседу и даже тыкали в нашу сторону руками: умно.

Мы с Элистером, пытаясь двигаться в такт, переместились ближе к краю эстрады, к музыкантам в одинаковых пиджаках и бутоньерках.

Я подняла голову – и увидела совиные глаза великого шанхайца Лима. Как всевидящий демон он нависал над залом, замершим перед очередным танцем.

Глаза эти расширились, мне казалось, что сейчас Лим понимает все, что со мной происходит.

И он повернулся, сказал что-то бэнду, высоко поднял руку… И торжественно, медленным вальсом взревела медь.

Боже мой, откуда он знал? Кто сказал ему, что от Росса Коломбо я могу улететь на волнах нестерпимо громкого звука до самых небес?

Убийцы могли подождать. Потому что я танцевала, наконец, в «Раннимеде» с Элистером. И он, кстати, отлично это делал.

Лим пощелкал пальцами – «Возьми меня всего» без перерыва сменилась таким же медленным вальсом.

Я начала лихорадочно осматриваться по сторонам.

– Элистер, – сказала я, наслаждаясь роскошью подаренных нам нескольких минут. – Вы ведь уже были в нашем ботаническом саду? Том, где каждого выходящего из автомобиля атакует толпа обезьян?

– Увы, не был и вряд ли теперь буду. Как отлично, оказывается, танцевать с такой малюткой, как вы. Черт, о чем это я – они убили…

– Элистер, там, в саду, две породы обезьян. Длиннохвостая макака, которая атакует туристов и выклянчивает еду, и «обезьяна сумеречных листьев». Та сидит наверху тихо. Но она там есть. Мы чего-то не видим, Элистер. Эти типы не тронут нас посреди зала. Они рвутся сюда, чтобы загнать нас на кого-то еще.

– Значит, остается кухня, Амалия.

– Браво.

Осматриваться долго не пришлось. И, по следам официанта с подносом на высоко поднятой руке, мы влетели в кухню, к столбам огня и льющимся из кастрюли в кастрюлю ниагарам каких-то разноцветных жидкостей. А сквозь нее – и посудомойные комнаты – к заднему выходу, где пахло примерно так же, как пахнут все задние выходы в известном мне мире.

В результате мы оказались у самого дальнего угла здания, откуда открывался вид…

На все тот же круглый, посыпанный гравием двор, освещенный желтизной фонарей и с мечущейся в этих кругах света мошкарой.

Нас никто в темноте не видел, но что было дальше делать – непонятно.

– Да все очень просто, – сказал обнимавший меня сзади за талию Элистер. Его била мелкая дрожь. Но при этом он внимательно рассматривал авто, эти здоровенные темные механизмы, сладко пахнущие маслом и газолином.

– Просто я вдруг вспомнил, – снова прозвучал у моего уха его подрагивающий голос, – что брат моего прадедушки был пиратом. Вы случайно никогда не водили эти штуки?

– Вы удивитесь, Элистер, но некоторые обстоятельства моего прошлого… В общем – да.

– Отлично, – сказал он, и продолжил свое занятие.

Все шоферы столпились поближе к выходу, у двух почти одинаковых новеньких, напоминающих вагон или лодку «остин-7» новой модели. Дальше, по цепочке, стоял не менее мощный «шевроле» 1927 года. Два древних «максвелла», напоминавшие цилиндры на высоких колесах с кепкой. А дальше – о, сверкающий лаком новейший «кросли-спорт», низкий, с плавно обрисованными передними крыльями. Посредственный «хадсон» пятилетней давности, «мерседес»-двухместка новой модели с квадратным задом и колесом на нем и противный новый «моррис» – маленький кубик с тонкими, как у велосипеда, колесиками и носом – как обрезанная пирамидка.

– Я выбираю то, что знаю, – негромко прозвучал голос Элистера, – есть такой один очень важный признак… Плюс надо, чтобы авто стояло в темноте, под деревом. А значит – остаются только два. «Кросли» не получается, а жаль.

Сгибаясь ниже бортов машин, Элистер подобрался к скучному «хадсону», медленно открыл левую, соседнюю с водителем дверь и долго, тихо рылся где-то на дне. Наконец выполз оттуда с изогнутой, как саксофон, хромированной рукояткой, шепча «вот он, этот признак». Показал мне, чтобы я, так же сгибаясь, пробиралась к водительскому месту. Сам скрылся перед носом авто, оттуда донесся приглушенный лязг.

– Готовьтесь! – раздался шепот.

Я нащупала педали и рукоятку переключения скоростей на руле.

Мотор еле слышно крутнулся. И еще раз (пригнувшись к рулю, я пыталась вглядеться в группу шоферов, которые пока что не обращали на нас внимания).

«Чух, чух», – сказал мотор, а потом вдруг натужно взревел, я нажала на педали, Элистер перевалился через бортик слева от меня. Не коснувшись великолепного «Кросли», я вывела неуклюжее авто на гравий дорожки, и мы понеслись по ней полукругом, к воротам, к разбегавшимся от нас пуллерам рикш, я – сжав зубы, Элистер – со злобным криком: «Прадедушка, привет!»

Уверенный поворот направо, в сторону Нортхэм-роуд, от центра города – к этому моменту я каким-то образом уже очень хорошо знала, что мне осталось сделать.

Мы неслись по идеальному, почти пустому шоссе, справа от нас горели гирлянды золотых огоньков в темных кронах деревьев, а за ними высились особняки, один за другим. Мавританский – где обычно останавливался король Сиама, еще один – с башней и полуколоннами…

– Вот это – Лимбург, Элистер!

– Что, тут живут наши французские союзники по Антанте?

– Ни одного человека из Антанты тут нет, англичане давно уже сдали Нортхэм-роуд богатым китайцам, для англичан тут стало слишком дорого! – кричала я сквозь гул мотора (и сожалела, что у меня нет длинного шарфа). – Лимбург принадлежит семье Лимов. А вот это – Сунстед, и догадайтесь…

Элистер хохотал – он, в лихорадке побега, опять забыл, что произошло в отеле с его другом, мне было знакомо это состояние – и пытался выговорить фамилию «Сун».

– Это что, вот в Гонконге есть бар «У Вонга», а хозяина зовут Вонгерихтен, он швейцарец…

Огни, кроны деревьев, высокие сияющие светом окна, отдаленная музыка, несемся мимо. Сворачиваю в тихое место под деревьями, сидим там тихо и радостно курим (хотя последнего, из-за двух огоньков, делать не стоит, если полиция решит искать нас – но ей наверняка не до того).

– Я все думал, где на земле настоящий рай и праздник, – сказал Элистер, закидывая голову к черному небу. – Оказывается, это здесь. И надо же, чтобы именно тут…

– Кто-то назвал огни Сингапура обещанием праздника, который не приходит никогда, – заметила я. – Но тут он все-таки есть, вы правы. Хотя он проходит, и ворованные автомобили тоже надо иногда отдавать хозяевам… Элистер, а сейчас несколько слов очень серьезно. Я хочу, чтобы вы сделали самое трудное из всего, что можно сейчас сделать. То, что вам покажется отвратительным и позорным. Но сначала о том, что я поняла этим утром. Нас хотят убить за то, что мы знаем.

– Но мы…

– Да, так. Но этого не знают те, кто хочет нас убить. Они ошибаются, но что нам толку. И что толку от пальбы из револьвера и угона авто, если… Скажите, Элистер, вы понимаете, что это очень крупное дело? Что в нем задействованы очень большие силы и большие деньги? Да? Теперь: вот вы уедете в Калькутту. Ваш дом там очень похож на крепость? А раз нет, то рано или поздно туда придет совсем не китаец, и без всякой повозки. А еще есть я. И тут все вообще плохо. И остался только один способ поставить наших невидимых противников в положение, когда они не смогут меня тронуть. Побоятся. Задумаются. Сделают паузу.

– Что это за штука такая, которая мне так не понравится? – мрачно спросил Элистер.

– Вообще-то если она вам удастся, то о вас будут ходить легенды. Это сначала вам покажется, что… Потому что вам очень хочется еще раз показать мне, что вы готовы рискнуть ради меня жизнью. Но ведь вы это уже сделали. Теперь слушайте.

Рассказ мой был очень недолгим. И в темноте ночи было видно, что глаза Элистера блестят.

– Сигналом о том, что можно выходить, вам будет записка – такие слова, которые можем знать только мы двое. Их немало, что-нибудь вспомню. Ждите. Ждите белого видения, которое появляется, только когда жизнь становится по-настоящему великолепной. Той жизнью, для которой мы созданы.

– Что еще за белое видение? – задумчиво спросил он.

– Так, городская легенда. Я только что ее придумала сама. Но знаю, видение это повинуется только мне, – сказала я и зажмурилась от невыносимой красоты придуманной мной сказки.

Ну, а дальше оставалось немногое.

Тихо тронуть авто обратно на шоссе, в том же направлении – от центра города, набережной, отелей, газонов, музыки и огней.

Посмотреть в глаза человека, которого я очень хорошо и давно знала, и сказать:

– Моему другу угрожает опасность. Он англичанин. Его хотят убить.

И еще одно важное слово.

Еще через полчаса замученный «хадсон» одиноко стоял у дальнего конца Бирма-роуд, я сидела дома под охраной Мануэла и уже нанятого сикха.

А Элистер Макларен, полицейский из Калькутты, исчез без следа.

ИЗ ЖИЗНИ ГЕРЦОГИНИ БЕДФОРДСКОЙ

Следующий день, целиком, я провела в постели или поблизости от нее – отсыпалась, глотая время от времени таблетки. А именно, ASPRO (с неизбежной пометкой «ali British», «полностью британское»). «То, что было невозможно, теперь сделано – останавливает боль через 5 минут, за 60 центов во всех аптеках города». От неврита, невралгии, инфлюэнцы, последствий употребления алкоголя, нервного шока. Инфлюэнца и алкоголь в моем случае были ни при чем, а все остальное – как раз.

В принципе я хорошо знала, что в этот, первый после исчезновения Элистера, день мне надо было проявить терпение. Потому что его отсутствие коллеги еле-еле обнаружили ко вчерашней ночи, а то и к утру (им было не до того, из-за убийстваКорки), и только сегодня, то есть на следующий день, Элистера начинают всерьез искать. А дальше так: если моя идея никуда не годится, то его находят именно сегодня, и тогда все очень, очень плохо. А вот если я все правильно придумала… То уже завтра это должно было стать ясным.

Между таблетками я, сдерживая себя, позвонила в «Раннимед», чтобы услышать мгновенный ответ: господина Макларена нет в отеле. Заметьте, ответ был мгновенным – то есть никто не посылал мальчика в его комнату, никто не отправлял того же мальчика в обеденную залу и вообще по всему отелю с колокольчиком и табличкой «г-н Макларен». То есть в отеле очень хорошо знали, что его там нет.

Потом я подумала, что нечего было сдерживаться – с моей стороны будет естественно, если я сделаю еще один звонок, и второй, и третий, и вообще немножко поволнуюсь. Что я с удовольствием и исполнила. С прежним результатом. Пока – все хорошо. Я посмотрела на вспыхнувшие в небесной черноте звезды и пошла пытаться спать. Охранял меня, лежа на раскладушке поперек порога, отставной ветеран полиции Раджиндер Сингх. Что, как известно, означает «сикх Раджиндер» – в полном согласии с правилами этой религии.

Мануэл и Мартина уже очень хорошо знали, что в городе убивают. Так что у Раджиндера в моем доме были одни лишь друзья.

А дальше, на следующее утро, у меня не было иного пути, кроме как узнавать новости из газеты. В том числе и новости – это надо было признать честно – типа «из сточной канавы был вытащен…»

Тут я взяла себя в руки самым серьезным образом. А именно, сложила нечитанную газету в трубочку, кинула ее в корзинку велосипеда и поехала в кабаре, глядя перед собой невидящими глазами.

Потому что если что-то случилось, то оно уже случилось. И ждало меня в корзинке. И подождет еще.

И только за своим столом я собиралась позволить себе развернуть газету и начать читать ее всерьез, каждую страницу.

Но я даже этого не сделала.

Я ведь должна была вести себя совершенно естественно.

Поэтому первым делом я спустилась в залу, где слышалось треньканье рояля и мрачный голос сонной с утра Магды:

– Не трогай эти клавиши, юный Джимми Бойл!

Подросток Джимми – мой собрат-евразиец и сосед по Келавай-роуд (прямо и наискосок, чуть влево) – Магду не боялся никоим образом, более того, он ее обожал.

– Не трогай эти клавиши, наш юный Джимми Бойл, ля-ля, они расстроены… – пропел Джимми и снова сыграл что-то одним пальцем.

– Когда-нибудь он принесет сюда готовую песню… – хрипловато предсказала мне Магда.

– «Не трогай эти клавиши» – это, по-твоему, текст песни?

– А тогда как вам это, тетя Амалия, – мгновенно отозвался Джимми и принялся напевать (и мучить клавиши):

– Это вам как – текст песни или нет?

– Не трогай классику, Джимми Бойл, – не унималась Магда, – пока не создал свою. И вообще, дай дамам поговорить. У нас контракт с Лимом скоро заканчивается. Надо что-то делать.

– Я бы поискала среди оркестрантов какого-нибудь лайнера. Все прочее уже было. Ведь у тебя там есть знакомства? – мстительно отозвалась я, вспомнив прозвучавшие в этой зале слова «я тебя отпускаю».

– Лайнеры? М-да, – задумалась Магда под моим взглядом. – Это было так давно…

– Год с лишним назад, – немилосердно напомнила ей я.

– А это и есть давно. Вспоминаешь – и как во сне. Но идея хорошая. Потому что на корабле люди особые, там играть сложно. Это требует большого профессионализма. Там тошнит. А еще точнее – просто рвет. Я могу себе представить, как человек, которого рвет, играет на скрипке. Это даже может понравиться кому-то из публики. И он потребует еще. Но на саксофоне – невозможно. И не смешно.

Я поняла, что потерпела поражение, и наконец позволила себе покинуть зал, устроиться за своим столом (и положить на него ноги в шелковых чулках, и даже дать возможность юбке соскользнуть до самого верха этих чулок).

И развернуть «Стрейтс Эхо».

Конечно, большая часть содержания выглядела однозначно – любую заметку можно было озаглавить «Англия, добрая Англия». Было такое ощущение, что газета существует для того, чтобы полторы тысячи англичан на нашем острове не забывали, откуда они родом. А попутно и прочие расы приобщались ко всему, что происходит в метрополии.

Вот главная новость – Англия в восторге: король Джордж впервые после болезни выезжает на улицы Лондона, в карете при четверке лошадей, его встречают на улицах тысячи.

А вот заметка о том, что лорд Хэдли женится в 74 года.

Британский акцент начинал звучать, как мощный бэнд, когда дело доходило до рекламы.

Рекламировались уже лежащие на прилавках Малайи словари, в том числе King's English – 20 стрейтс-долларов. Шины «Данлоп», Бирмингем, Англия. Пишущая машинка «Империал», с пометкой «all British».

Из картины выпадали только германские камеры «Агфа – спидекс», 19 долларов, «продается везде». Был и рисунок: эдакая стоячая спичечная коробка с ручкой и круглым окошечком объектива.

А вот и главная новость – герцогиня Бедфордская и капитан Барнау, которые поставили ранее своей задачей слетать в Индию и обратно за 8 дней, сейчас летят уже из Алеппо (Сирия) в Софию (Болгария). Они, как планируется, достигнут Кройдона завтра, около 5 часов. Если герцогиня реализует свои амбиции, то она поставит новый рекорд для полета в Индию и обратно. Герцогиня вылетела из Лимина в Кенте в пятницу и прибыла в Карачи, Индия, в понедельник.

Я представила себе, что отрываюсь на каком-то сомнительном приспособлении от земли, и мне это не понравилось.

Далее сообщалось об обсуждении в Лондоне вопроса экстерриториальности иностранцев в Китае. Исход дискуссии, впрочем, был ясен: англичанина даже в Китае могут судить только англичане. А вот это – ого! «Кризис на Дальнем Востоке. Слухи о войне». Так, а не объяснит ли эта новость происходящее здесь, в Малайе: динамит, артиллерия, убийства, все прочее? «Из Токио: алармистские сообщения из Владивостока и Маньчжурии утверждают, что тучи войны собираются после провала китайско-русских переговоров. Официально эти сообщения обычно дискредитируются».

Речь, как я поняла, была о том, что Советы требуют восстановления на работе уволенных китайцами своих инженеров на какой-то восточной железной дороге, которая шла непонятно откуда и куда. И зачем. Нет, это не то.

«Препятствия к возвращению экс-кайзера в Германию. Гогенцоллерновские круги в Берлине настаивают, что экс-кайзер не желает возвращаться в Германию, кроме как по просьбе большей части нации, что не представляется вероятным. Юристы говорят, что это возвращение ему не запрещено, если голландское правительство даст разрешение».

Нет, это хотя и столь же интересно, как и советско-китайские переговоры, но никак не касается меня.

Я перешла к местным новостям. Пальцы не дрожали. Но начал дергаться угол левого глаза.

И это в мои весьма еще юные годы. Принять ASPRO, в порядке борьбы с невритом?

«Это счастливое чтение для тех, кто полагает, что Пенанг во многих отношениях – прогрессивная часть мира, стремящаяся идти в ногу со все увеличивающимися потребностями человека, стремящегося к комфорту. Только те, кто не жил в этих частях света, где нет газа и электричества, не понимают, каким желанным добавлением к дому и офису стало электричество… Наконец, мы переходим к трамвайному предприятию, которое тоже заслуживает поощрительной улыбки…»

Отличный стиль, господин Биланкин. И отлично выбранная тема – для города, где, как все знают, убили уже четырех англичан.

Местных новостей что-то слишком много, вот хотя бы… «Перед своим отъездом в Англию на дальнейшую учебу г-н Яп Йон Фа, выпускник Института святого Ксавьера, был приглашен на ужин его школьными друзьями вечером в четверг…» Или: «В течение ближайших 12 месяцев моторирующая публика в Пенанге сможет покупать бензин, который с гарантией не будет адюльтерирован. Новая схема Asiatic Petroleum Company Ltd обеспечит, чтобы поступающий на колонки бензин не разбавлялся и стал чистым от посторонних примесей. Для этого на берегу, в районе Джелутонга, будут построены 110-тонные емкости».

Я сделала глубокий вдох, заставила себя не закуривать еще одну сигарету. И мазохистски перешла к описанию удовольствий, которые я могла бы получить хоть сегодня.

Вот оркестр в «Истерн энд Ориентл» под управлением Артура С. Лакса дает концерт: морской марш, отрывки из «Лючии де Ламермур» Доницетти – ага, точнее, фантазия на темы оперы. Подборка популярных песен У. Х. Сквайра – «Сержант, могу ли я прийти к тебе», «В старомодном городе», «Нектарин». Соло на саксофоне в «Ивонне» исполняет С. Гуадалупе, очевидно, судя по фамилии, филиппинец. Не один ли из тех, кого я так бездарно нанимала еще в среду?

Так, в Таун-Холле – куда, в отличие от вышеупомянутого первого отеля города, пройти может каждый – опять выступает Немо, загадочный фокусник, 2 и 3 доллара за билет. А в «Юнайтед Синема» на Пенанг-роуд – «Полуневеста» (в ролях Норма Шерер, Лью Коди и Кармен Майерс). Не пропустить «девушкам, обдумывающим брак, и мужчинам, которые ходят на сторону». И еще «Коллеги» – 3-я серия, «авантюры и эскапады в быстром темпе». Китайское кино – в «Шанхай-Синема»: «Бойцы моря», «со стремительным действием». В «Роял» – «Мир у ее ног», 6 роликов, любовная комедия с Флоренс Видор.

Остается совсем немного до конца газеты, но если вспомнить удивительную застенчивость «Стрейтс Эхо» в том, что касалось всех случившихся смертей – то неожиданности еще возможны.

Опять реклама. Первые в мире сигареты, лечащие от болей в горле, – из Англии: «Плейерс» с пробковым фильтром. На рисунке – круглая сигаретная банка и футболист на фоне британского парламента. Еще сигареты – «Кэпстен», «свежие, в герметичных банках». 16 ярдов шелка за 2 фунта – специальное предложение, которое я видела в газете упорно, раз за разом, ежедневно. Шины «Goodyear». От комаров предлагался «Пьюрол». Из Оксфорда – «моррис», машина «как раз для ваших дорог», 5-местная, «покоящаяся на стальном мосте», «сильна, как множество лошадей, и так же надежна». Наконец, «утренний туалет от Элизабет Ардан – крем на венецианской основе, тоник и пища для кожи».

Мне нужны были все-таки местные происшествия, а не реклама. На первой полосе еще раньше я заметила рассказ о редком случае смерти от бубонной чумы – некто Фаркухар из Шанхая умер на борту «Города Токио», когда лайнер подходил к причалам Гонконга.

Еще из местных новостей была информация о приезде нового имама (с пояснением: мохаммеданского проповедника) в храм Капитана Клинга и нового санта (святого человека) – в сикхский храм на Бриккилн-роуд. А в аркадах Логана на Бич-стрит предстояла распродажа имущества некоего Йон А Гима – земель и участков, по которым он не уплатил по ипотеке.

Прочитав все это, я расслабилась. Оставалась только одна заметка.

И вот она была про загадочную смерть: описывался инцидент в гавани. Сампан некоего сиамца попал под пароход «Кулим». Расследование проводил г-н Н. Уорд, магистрат полиции Пенанга, он же – ее коронер.

Пропал без вести, то есть, в общем, утонул пассажир сампана, некто Чеонг Фок.

Где я слышала эту фамилию? Так или иначе, это никак не мог быть Элистер.

С этими размышлениями я закрыла газету и твердыми, не дрожащими руками положила ее на стол.

Когда у тебя все получается, постарайся скрыть свое изумление. Но отсутствие новостей – еще не окончательный успех, предостерегала я себя.

Успех я ощутила в полной мере, когда у меня в кабаре появился гость. С официальными вопросами. Рыжий инспектор Флэннаган с блокнотом поинтересовался, когда я в последний раз видела господина Макларена. В танцевальной зале «Раннимеда», в среду, честно отвечала я, и чуть позже у ворот отеля, до которых он меня проводил. Инспектор поднял рыжие брови, но комментировать мое неуместное присутствие в отеле такого класса не стал. Записал прочие ответы и подробности, односложно ответил на множество моих взволнованных вопросов и, надев «тупи» – солнечный шлем, покинул меня.

Так, это лишь начальная стадия расследования, но мне и ее было достаточно, чтобы понять: все пока идет хорошо.

Следующий гость появился только через два дня, за которые я почти полностью избавилась от всех нервических симптомов. Я уже знала, что моя операция удалась полностью. Если бы Элистера (или его тело) нашла полиция, к этому моменту хоть кто-нибудь мне об этом бы сообщил.

А вместо этого меня через упомянутые два дня посетил отвратительный британский юноша, у которого буквально на лбу было написано «Я из Сингапура».

Если вы увидите в толпе на Бич-стрит человека, который идет вдвое быстрее остальных, то это сингапурец. Если же впереди сингапурца за углом скрывается со скоростью летящего ядра расплывчатый силуэт человека – то это неспешно прогуливается кто-то из Гонконга.

Похоже, пенангская полиция получила, наконец, подкрепление. И один из тех самых «двух сингапурских клоунов» – да не из обычной полиции, а из специального подразделения – удостоил меня визитом.

Инспектор Джеймс Ярборо обозвал меня «Амалией де Суза», с ударением, конечно, на последнем слоге, с подозрением посмотрел на неизбежный стакан воды, который принесли ему мои официанты (вдвоем, один нес поднос, другой снимал с него стакан и ставил перед гостем), и повторил вопросы, задававшиеся Флэннаганом: когда я в последний раз видела господина Макларена, и так далее. Я повторила ответы.

Далее Ярборо, худой юноша моложе меня года на два, которому кроме упомянутой надписи на лбу можно было добавить туда же рекламу теннисных мячей или обуви для гольфа, начал читать мне некий документ.

Из которого следовало, что такого-то числа меня видели с господином Маклареном в храме Кек Лок Си, что переводится как «храм предельной радости». Что в отеле помнят несколько звонков, которые он сделал по номеру этого кабаре (тут Ярборо обвел холодным взглядом заведение, будто спрашивая, куда же подевались девочки). Зарегистрированы и его звонки мне домой.

Далее, продолжал инспектор, такого-то августа меня и господина Макларена видели в уличном ресторанчике по адресу (тут он с особым вкусом выговорил название – Кэмпбелл-стрит). В котором произошла следующая сцена: госпожа де Суза принялась швырять в господина Макларена тарелками с китайскими деликатесами, после чего господин Макларен упал на пол и оттуда произвел два выстрела из табельного оружия в пуллеров рикш, которые подошли к столику, чтобы оспорить таксу за провоз. Далее господин Макларен разбил рикшу одного из пуллеров о колонну здания по адресу (снова с особым выражением прозвучало это «Кэмпбелл-стрит»), о чем имеется полицейский протокол.

Поскольку одежда господина Макларена после этого инцидента оказалась испорчена содержимым брошенных в него тарелок с едой, под предлогом необходимости вымыться он и госпожа де Суза поднялись наверх, в бывшие комнаты для частных свиданий, где провели вместе более двух часов. После чего господин Макларен переоделся в индийскую курта-пижаму, купленную на средства госпожи де Суза. В этой же неуместной одежде его видели на следующий вечер в бальной зале отеля «Раннимед», танцующим с госпожой де Суза (комментариев здесь, как и в случае с Флэннаганом, не последовало).

Далее же из показаний госпожи де Суза следует, что в последний раз она видела господина Макларена после вышеупомянутых танцев «у ворот отеля», до которых он якобы ее провожал. Однако через некоторое время после описываемых событий полицией был зарегистрирован угон, из двора того же отеля, автомобиля марки «хадсон», принадлежащего главе городского суда г-ну Спрулю. Есть свидетели, утверждающие, что похожий автомобиль выехал из двора «Раннимеда» в спешке, за рулем и на пассажирском сиденье находились англичанин и молодая женщина, последняя управляла автомобилем. Англичанин же выкрикивал слова, примерно напоминающие «здравствуй, дедушка». Именно после этого господина Макларена не видели более нигде. В отеле он не ночевал. Что госпожа де Суза может сказать по этому поводу?

Чтобы вывести меня из себя, хватит и двух «де Суза». Здесь их было гораздо больше.

– Господин инспектор, – сказала я. – Поскольку вы так любезны, что обращаетесь ко мне официально, то прошу повторить: госпожа де Соза, с ударением на первом слоге. А еще точнее – Амалия Родригеш Гонсалвеш Мафалда де Албукерке де Соза.

– Родригеш Гонсалвеш… – споткнулся щенок из Сингапура, и лицо его стало красным.

Я подумала, что на теннисном корте сделала бы из него тряпку за два сета. И пожалела, что сгоряча присвоила себе имя захватившего в свое время Малакку Афонсо де Албукерке, к которому не имела никакого отношения. И без него бы обошлось.

– Благодарю вас за хорошую попытку. Обвинение в похищении автомобиля серьезно, но вы уверены, что ваши свидетели опознают в этих неизвестных мне двух людях именно меня?

Ярборо все-таки отпил здоровенный глоток моей воды – она ему была очень нужна.

– Далее, – продолжала я, – не скрываю, что провела вместе с господином Маклареном немало приятных часов. И что меня безумно тревожит его отсутствие в отеле, то, что он не звонил мне уже в течение нескольких дней. Я не могу не связывать это с творящимися в городе убийствами англичан, пресечь которые полиция бессильна. Но, если исключить сомнительное обвинение в угоне, мне неясно, в чем еще состоит мое преступление.

– Растянувшийся на несколько дней безобразный дебош и оскорбление общественной нравственности, – отчеканил юноша. – Это для начала. А далее – я хотел бы официально предложить вам сотрудничать с полицией, предоставив ей имеющуюся, возможно, у вас информацию о местонахождении сотрудника полиции Бенгалии господина Макларена. Или – его тела. И имейте в виду, что речь идет о событии чрезвычайном, которое полиция Стрейтс-Сеттлментс расследует всеми, я подчеркиваю – всеми имеющимися у нее силами. Речь идет о жизни британского подданного. Вы были фактически последней, кто его видел.

– Отлично. Значит, мне грозит тюрьма, а до нее – судебный процесс. Или не тюрьма, а наказание раттановой тростью?

– Вы отлично знаете, что телесные наказания в отношении женщин в колонии не практикуются, – отчеканил сингапурец.

– Изумительно. Итак, тюрьма или штраф. Почему бы мне не позаботиться об адвокате. Может быть, через свои связи я привлеку члена Законодательного совета Абдула Кадера? Но не исключается и такой известный в городе адвокат, как господин Конаген. Он, без сомнения, задаст на слушаниях вопрос: что сделала полиция Пенанга для того, чтобы защитить британских подданных, которые были убиты в последние дни. Ведь процесс связан именно с этой проблемой, не так ли? Четыре британца, принадлежавших к самой же полиции, хочу вам напомнить. Не найден ни один виновный. И, также без сомнения, репортеры местных газет, в том числе сингапурских, с интересом будут следить за ходом дела. Наконец, последнее. Я не держу господина Макларена в заточении в своем подвале или любых иных подвалах города – да их здесь и нет, поскольку иначе они затапливались бы водой в сезон дождей. Но я крайне озабочена вопросом его жизни и безопасности. В этом у вас не должно быть никаких сомнений.

Сингапурский щенок молча смотрел на меня, сожалея о моей судьбе.

– Это все, – сообщила я ему.

Внизу меня ждали новости о том, что кабаре предстоит проверка штата, на предмет венерических болезней. И некоторые люди размышляют, не потребовать ли расчета.

Тут я поняла, что позже наверняка предстоит допрос Мартины и Мануэла.

Впрочем, новости о венерических болезнях мне были переданы шепотом, под звуки клавиш и краткое кваканье саксофона. Магда работала с филиппинцами.

– Эл Джолсон? «Солнечный мальчик»? Это, друзья мои, все же слишком. Он гомосексуалист, вот он кто, – сказала в паузе Магда, держась за спинку стула и делая страшные глаза. – Даже я, старая боевая лошадь, смущаюсь, когда слышу, как он начинает, под звуки скрипки, попросту рыдать взахлеб по своему мальчику. И вообще, давайте делать что-то повеселее. Мы живем в безмятежный век. У нас в Чикаго даже из «Старой реки» сделали танцевальный номер. Вы к словам прислушайтесь – уй-юй какая тоска. «Я устал от жизни, но боюсь смерти – а Старая река так и течет себе вдаль». Так, мальчики, сейчас вы попробуете сыграть это под клавиши, для разгона, играйте без перерыва, пока не станет противно, а я буду слушать сверху.

Магда взяла меня под руку и повела обратно вверх по лестнице, болтая по дороге о том, что пора нанять факиров и дрессировщиков питонов для заполнения паузы.

– Я уже знаю, кто у тебя тут был, моя дорогая, – сказала мне Магда. – Не хочется искать себе работу заново. Поэтому я не против, чтобы меня проверили на какой-нибудь там льюис. Ну, и на гонорею – что-то услышишь о себе новенькое.

– Это был настоящий британский мужчина, – постепенно отходя, сказала я. – Из тех, которые произносят слово «местный» так, что сразу определяешь оттенки кожи несчастного.

– Настоящий мужчина? – удивилась Магда. – По моим понятиям, это тот, при мысли о котором у женщины не возникает вопроса: «Не слишком ли быстро я ему дала?» Что, я сегодня чрезмерно цинична? Амалия, но сейчас иной век. Прошлый – это когда девушка смущалась и должна была ждать, когда возлюбленный в ключевой момент стащит с нее панталоны. Наш век – это когда она размышляет над тем, должна ли теперь она стаскивать их с возлюбленного или это все еще его привилегия. А насчет оттенков кожи… Я дважды спала с неграми. То есть не два раза, больше, но с двумя разными неграми. Один из них делал с тромбоном такое, что… Так вот, с тем негром я повторила бы что угодно, с тромбоном и без, а с этим белобрысым сингапурцем – ничего и никогда. Так, я тебя хорошо развеселила? А теперь вопрос: у тебя неприятности? Это из-за того шестифутового британского юноши, про которого тут мне рассказывают официанты?

Я молчала. Потом, вздохнув, решила признаться.

– Неважно, сколько в нем футов. И кто тебе о нем рассказывает, кстати. Он исчез. Ты знаешь, что творится в городе. Убивают и так далее. Я главная подозреваемая в том, что то ли скрыла его, то ли закопала где-то его тело.

– Он в безопасности? – мгновенно отозвалась Магда. И некоторое время мы смотрели друг другу в глаза.

– Я бы сделала что угодно, чтобы его не нашли никакие убийцы, – ответила, наконец, я.

– А, ну это же отлично, – блеснула глазами Магда. – А что касается полиции – а на что у нас есть некто Лайонелл Стайн, который, между прочим, заместитель главы этой самой полиции? Вот же он сидел за тем столиком в углу, когда была премьера у Лима, и чувствовал себя хорошо. Ну-ка, вот что, моя дорогая – мы со Стайном иногда боремся с волной в клубе пловцов. Видишь, какие у меня руки благодаря этому? И не все же ему ходить к нам на саксофон по ночам, пусть принесет пользу. А приведу-ка я его к тебе, поговорить. Собственно, это он сам намекал – но чего же тут удивительного. Лучше он, чем всякая мелкая шпана.

– Да почему бы и нет, – согласилась я. Размышляя при этом насчет Магды, Элистера, их объятий и музыки на пароходе.

… И только когда Магда спустилась вниз и голос ее саксофона скрепил вместе нетвердый ансамбль филиппинцев, я упала в кресло и начала приходить в себя.

Потому что теперь я точно знала: он жив, и все получилось отлично.

«Мой мальчик», – прошептала я, и у меня задрожал подбородок от счастливых слез.

АМАЛИЯ ДЕ СОЗА ПРОТИВ БРИТАНСКОЙ ИМПЕРИИ

Герцогиня Бедфордская вместе с капитаном Барнаби приземлилась в Кройдоне на следующий день. Англия ликовала, хотя множество народу недоуменно приподнимало брови: какого черта этой паре вообще понадобилось нестись в Индию с такой скоростью?

Газеты я читала теперь с невыразимым наслаждением, у меня даже было желание делать это вслух, приводя попутно в ужас Мартину. Бедняга и так говорила, что мне следует пойти к доктору и поправить нервы, что она не может видеть мое вытянутое и застывшее лицо. А однажды заметила, что надо пойти помолиться пресвятой Деве, чтобы ко мне пришел любящий и нежный молодой человек.

Она подразумевала – кто-то другой, новый, поскольку голоса Элистера она не слышала вот уже сколько дней и сделала свои выводы, в целом почти правильные.

Элистер совершенно очевидно находился там, где ему следовало быть. К сожалению, связываться с ним и даже получать новости о нем я не могла никоим образом – это было моим же условием. Но в целом мой план работал. Хотя так же хорошо – как я себе представляла – работала и городская полиция, обшаривая квартал за кварталом.

На рейде появился британский миноносец. Я в изумлении увидела, что пушки его направлены на мой город. И еще раз мне пришла в голову мысль, что происходит что-то очень серьезное, а я этого не понимаю. Потом я еще раз посмотрела на эти пушки и почувствовала бессильную ненависть.

В моем кабаре стало как-то пустовато, поскольку запустить в публику нехорошие слухи (да хоть о проверке на венерические заболевания) было проще простого – несколько фраз за коктейлями в «Пенанг-клубе» или на газоне «Истерн энд Ориентл». Оставалась надежда на туристов с лайнеров, но в целом я хорошо знала, что мне противостоит. Надо было быть готовой к тому, что меня лишат единственного в жизни дела, которое у меня получалось.

Поэтому к разговору с Лайонеллом Стайном я решила одеться в стиле «я крепость» – сурово, с воротником, застегнутым под подбородком, почти как у чеонгзама.

Стайн был известен в городе под кличкой «близнец». Он выглядел до смешного похожим на Мидоуза Фроста, резидент-советника, верховную власть на острове (власть, подчинявшуюся лишь сэру Хью Клиффорду – губернатору Стрейтс-Сеттлментс, и одновременно всех федерированных и нефедерированных штатов Малайи).

Резидент-советник отличался военной выправкой – да он и был когда-то военным, капитаном, кажется. Я видела его пару раз в мундире песчаного цвета, с портупеей, в фуражке и с тремя звездами на обшлагах. Глаза резидента были нестерпимо светлыми, бледно-серыми, в тон короткому седому ежику волос. А еще у него был характерный совиный нос – крючковатый и как бы вдавленный в лицо. А в принципе, это был совершенно очаровательный человек, не делавший ничего плохого и наверняка – немало хорошего.

Внешне Стайна было очень трудно отличить от капитана Фроста, с единственной разницей: каждый, кто видел лицо резидента, начинал испытывать недоумение насчет одной его странности – подбородка. Длинного, костистого и одновременно квадратного и мощного – хотя, заметим, вполне соответствовавшего всему его непреклонному облику. Подбородок Стайна был просто большим и выдающимся, но не более того.

В отличие от резидента (длинная фигура в белом, вдалеке, в центре свиты), Стайн был, конечно, более близкой и понятной личностью. Я вспомнила его в центре толпы полицейских в здании на перекрестке Лайта и Бича: то была не свита, то были люди, которые в трудную минуту тянулись к тому, кто посильнее.

И именно по этой причине Стайна я боялась больше всех прочих полицейских, ведь мне к этому моменту уже хотелось выплакаться у кого-то на груди. А Стайн все-таки был относительно своим – в кабаре он наведывался постоянно, улыбался от моей музыки, с кем-то танцевал.

И вот сейчас он попросил джин пахит, уговорил меня сделать то же самое и начал мягко пугать вполне, прямо скажем, серьезными вещами.

– Дайте я расскажу вам, что сейчас происходит. Ежедневно, а то и дважды в день, полицейские информаторы всех рас докладывают нам о результатах поисков шестифутового англичанина с волосами как у фермера с американского Дикого Запада. Круглые сутки наряды констеблей делают то же самое – смотрят, расспрашивают. Знаете ли, у нас на острове официально живет лишь одна тысяча сто семьдесят четыре европейца. Включая женщин и детей. Не так уж легко среди них потеряться. Есть еще, правда, несколько сотен туристов ежедневно, но они все сосредоточены в весьма предсказуемых местах. Отели, рынки, храмы. Города типа Алор-Стара или Ипо я исключаю, потому что там европейцев и вообще по паре сотен, а туристов нет.

Он закинул ногу на ногу и поморгал веками, почти лишенными ресниц. Каким он был, пока не начал седеть, подумалось мне: блондином или все-таки рыжим?

– Дальше к югу идет Куала-Лумпур, но он, как и Сингапур, отлично контролируется местной полицией. Еще есть плантации и оловянные шахты, но и там не составляет никакого труда узнать, не появился ли у кого-то в гостях загадочный англичанин.

– А вы не думали насчет Сиама? – сладко осведомилась я. – Это так близко – проехать немножко на север…

Стайн смущенно улыбнулся и, с моего позволения, зажег старомодную бирманскую черуту.

– Как же это – не думали? Первое, что было сделано – это взяты под контроль порт и паромная переправа в Баттеруорт, к поездам. И сами поезда. На поезде тоже, кстати, не очень-то спрячешься. Чего вы не знаете – что искать господина Макларена мы начали сразу, еще ночью со среды на четверг, поскольку там были обстоятельства весьма особые – у него убили близкого друга (Стайн кашлянул), и нам нужно было Макларена быстро расспросить. А его нигде не оказалось. Но ночью корабли порт не покидали. Ну, а уж утром его искали все и везде, опасаясь худшего… В общем, сейчас я твердо уверен, что обычным путем Макларен город покинуть не успел бы. Остаются разве что маленькие сампаны, которые, конечно, могли бы довезти его до острова Пхукет… Ну, а тут уж надо быть своим человеком в порту.

Стайн устремил на меня взгляд бесцветно-серых глаз и добавил:

– И трудно представить человека женского пола, который мог бы так легко в этой соленой портовой компании сориентироваться… Но это так, между прочим. Главное же – поверьте мне, что к данному моменту каждый человек в городе, даже отъявленный преступник, знает, что ему выгоднее сообщить нам информацию о разыскиваемом англичанине, чем допустить, что потом мы узнаем, что он ее от нас скрывал. Включая всех, у кого есть даже самый слабый сампан. Нет такого тайного китайского сообщества в городе, к которому мы не имели бы хоть какого-то доступа. Сиам, вы говорите…

Тут Стайн перевел взгляд на потолок и вздохнул, будто вспоминая о прелестях Бангкока.

– Да, король Сиама – единственный персонаж в этих краях, который не подчиняется ни единому европейскому – как и азиатскому – властителю. Но полиция в Бангкоке не хуже нашей. И она, представьте себе, сотрудничает с нами. Госпожа Амалия, скажу снова и снова – речь идет о европейце. Нам всем здесь невозможно затеряться в толпе… Что касается кораблей – на кораблях есть капитаны, а у них есть телеграф, и мы умеем им пользоваться, как ни странно. Мы узнаем, что произошло. Рано или поздно. Но просим вас облегчить нам труд и сообщить то, что знаете.

– Вы так уверены, что я имею к этому делу столь прямое отношение, господин Стайн…

– Э-э-э, раскрою вам служебную тайну. Первое время отрабатывалась версия – одна из нескольких – что тут идет речь о преступлении страсти. Что вы скрываете тело господина Макларена. Закопали его где-то в джунглях. Что попросту вы дошли до такого состояния… А свидетельские показания, с которыми вы знакомы, показывают, что в этой истории страсти горели мощным огнем. Да и сейчас, посмотрите на свое лицо, госпожа Амалия – вы выглядите по-иному, чем пару недель назад, я же вас видел тогда неоднократно. Кстати, блестящий бэнд в вашем кабаре, будет жаль, если… Но не буду вас пугать. Для этого у нас в полиции есть другие, и они уже это делали с вами и делают.

Тут Стайн показал, чем он так притягивает людей: он улыбнулся, и улыбка его была великолепна – множество мелких морщин, мгновенно сложившихся в сетку на лице и так же быстро, застенчиво исчезнувших. Мне в голову пришла странная мысль: а что такое вообще возраст, не считая того, что это две цифры на бумаге?

– Так вот, я склонен считать, что более правильна другая версия. Вы спрятали его. Потому что решили, что иначе его тоже убьют. Кстати, вас можно тут понять. Да, да. Вы хорошо знаете город, у вас масса знакомств, и вы нашли какой-то остроумный способ это сделать. Поскольку разговор у нас частный, то я могу признать, что мы страшно провалились в деле защиты жизней четырех людей. Да что там – я провалился, потому что все это расследование свалилось в какой-то момент на меня… И сейчас нам следует продумать что-то вроде немедленной отправки господина Макларена домой, а не подвергать его непонятным пока что угрозам. Но мы выясним, что это за угрозы. И мы найдем способ защитить его. Вам дорога его жизнь? Нам тоже. Так давайте придумаем что-то вместе. Ну, поместим парня вот на тот миноносец, оттуда на лайнер и домой. Предложите что-то. И не сопротивляйтесь. Вы имеете дело с машиной, которая вас не просто сильнее, она намного сильнее. Мы попросту наблюдаем смешную картину – Амалия де Соза против Британской империи. Исход этой игры очевиден.

– Ваша империя, – сказала я и задохнулась. Перед глазами начали плыть круги.

– В данном случае – и ваша, не хочу напоминать о подданстве…

– Ваша империя погибнет, как погибли все прочие империи, – сказала я – до сих пор не знаю, почему; кажется, я дошла до того, что мне начали являться ангелы, а некоторые из них заговорили моим голосом. Левый глаз дергался немилосердно.

Стайн склонил голову набок. Веселые морщинки опять пробежались по его лицу и исчезли: я, кажется, доставила ему удовольствие.

– Вы читали Херберта Уэллса и теперь верите в марсиан? Ну, скажите мне, кто и что, кроме марсиан, может нанести удар первой империи мира. Давайте поиграем: вот я хочу, чтобы она погибла. Как я этого добьюсь? Конечно, мне не следует ожидать, что вы знакомы с неким Вашингтонским договором 1922 года…

– Моя работа – это цифры, господин Стайн, и что-то мне сейчас вспомнились такие цифры, как пять-пять-три, – скромно заметила я.

Стайн с удивлением поднял на меня свои бледные глаза и молчал с минуту. Мне показалось, что я чем-то его очень огорчила – если нет, то поразила уж точно.

– Мое восхищение, – сказал он после паузы. – Именно так. Пять линкоров у нас, пять у наших друзей и союзников – американцев, и три у наших друзей и верных выучеников – японцев. Вы же знаете, что это мы сделали им флот и обучили моряков в начале века – чтобы держать в узде русских на Востоке – если уж вы слышали про пять-пять-три… А кроме этих трех держав – кто? Никаких боевых кораблей у проигравших германцев, да и страны такой считай что уже нет. Что там еще? Советы? Франция? Это смешно.

Стайн помолчал, глядя в стаканчик с джином, на стенках которого виднелись пузыри. С удовольствием сделал глоток.

– Давайте я рискну раскрыть вам строгий военный секрет – тем более что он на днях был напечатан в «Таймс». Новое поколение наших линкоров будет непотопляемым. Придумали что-то с переборками, якобы теперь торпеды уже не страшны. Ну, и после этого кто еще есть в этом мире, чтобы нанести Британии не то что удар, а даже укол? Кто?

Эти слова, как мне показалось, он произнес даже с некоторой печалью. Или с приятной усталостью боксера, которому больше некого побеждать.

Я закрыла на секунду глаза. С моей головой что-то творилось. Или Стайн действовал на меня гипнотически, или…

Я была птицей. Очень сильной птицей, чьи крылья легко подняли ее на громадную высоту, среди белых и серых башен облаков, пронизанных лучами. Облака были подо мной и надо мной, тяжелые, налитые влагой; по их тяжести и по серому цвету чешуи моря далеко под моими крыльями я понимала, что сейчас – сезон дождей, возможно, декабрь.

И тут внизу, на косой сморщенной поверхности воды, я увидела два громадных, как многоэтажные здания, корабля, одетых в тяжелую броню. Оставляя за собой расходящиеся усы, они шли куда-то на северо-восток, за ними следовали три корабля поменьше, видимо эсминцы. Два гиганта были не похожи друг на друга – один был приземист, с мощными надстройками, тупо скошенным к воде носом. Второй… он был больше, гораздо больше, я никогда раньше не видела таких кораблей: линии его корпуса были стремительны, нос нависал над водой. В нем ощущалась рвущаяся на волю мощь новой и непобедимой машины, а стволы немыслимо громадных орудий в прорезях башен сверкали свежей краской. «Непотопляем», – прозвучал в моей голове голос Стайна.

Им не могло быть преград. Это была целая армия, втиснутая под защиту стальных листов и неуклонно рассекавшая морщинистую, иногда отсвечивающую фольгой поверхность.

Но… вдруг я увидела, что в воздухе уже не одна. Пространства между облаками оказались заполнены другими птицами, с тупо обрубленными носами, страшными, молчаливыми. Одна за другой они начали падать вниз, к двум линкорам, и я вдруг поняла, что те, несмотря на несравненную мощь своих орудий, беззащитны. Потому что здесь, в воздухе, помешать этим стаям злых птиц могла только я – а я была одна, и клюв мой, и когти были слишком слабы. И сердце сжималось от ощущения неумолимого несчастья, которое произойдет вот сейчас, на моих глазах.

Я начала метаться от одного воздушного хищника к другому, чтобы отогнать их, но они все ныряли вниз, к воде, и вот два гиганта внизу оказались буквально облеплены серыми фонтанами взрывов. Среди этих водяных столбов иногда вспыхивали мелкие оранжевые точки пламени – линкоры все-таки отбивались, но одни птицы были слишком высоко, чтобы быть ужаленными, а другие все ныряли с огромной скоростью вниз, одна за другой.

Линкоры, впрочем, шли вперед среди водяных столбов – но тут между облаками, пониже меня, появились какие-то другие, более тяжелые птицы и тоже начали свое скольжение вниз. И я поняла, что от этих уже точно нет спасения. И никакая броня палуб не поможет против того груза, что они сейчас роняют вниз.

Вот вспучилась какая-то водяная гора, разом замолчали пушки нового и прекрасного корабля, и одновременно он стал неуправляемым, пошел по широкому кругу. Тут такой же мощный взрыв сотряс второй, более старый корабль. И еще, и еще. А дальше снова закружилась стая птиц поменьше, и когда они исчезли, я отчетливо увидела, как новый линкор начал косо клониться вбок и как бы прижиматься к воде, будто желая спрятаться в нее. Тот, что был постарше, двинулся было ему на помощь – но вдруг сам начал тяжело оседать.

Нет, этого не может быть – вот старый корабль, как исполинских размеров кит, опрокидывается черным боком в волну и исчезает в ней. Новый красавец медленно, из последних сил ползет к берегу, по палубу в воде, и лишь высоко над ним по кругу, по кругу летают злые птицы.

Но тут и он вздрагивает от мощного взрыва и начинает страшно и быстро заваливаться на бок. И больше надеяться не на что.

Я была, наверное, какой-то очень странной птицей, потому что в мгновение ока перенеслась за много миль от бедствия, туда, где горели огни Сингапура, да – конечно же, Сингапура. Бирюзово-апельсиновый закат, знакомая мигающая реклама на Орчард-роуд, вот, как нитки жемчуга, ряды освещенных иллюминаторов кораблей в гавани, а вот люди в каких-то ранее мной не виданных, странно фривольных костюмах сидят вдоль стойки бара, над которой звучит музыка из репродуктора.

И вдруг музыка прервалась, сбивчивый голос диктора начал что-то говорить, и разговоры в баре замерли, а лица стали очень серьезными.

Я в ужасе понеслась обратно, из вечера в миновавший день, к тяжело плещущей воде, но она уже успокоилась, на ней лишь покачивались обломки и человеческие головы среди масляных пятен – а среди этого разгрома медленно продвигались шлюпки осиротевших эсминцев. И в небе меж грозовых башен не было никого, кроме меня.

– …Вам надо отдохнуть, дорогая Амалия, – услышала я голос над ухом. – У вас что, видения? Давно начались? Ну, попробуйте все же держать себя в руках. Так ведь нельзя. И давайте договоримся следующим образом. Наши ребята будут продолжать поиск – включая теперь уже и Сиам, с вашего любезного согласия. Но поскольку вы знаете, что они все равно господина Макларена рано или поздно найдут, то как только вы устанете от бессмысленной борьбы, позвоните мне. Неофициально. Считайте, что у вас в полиции есть одним другом больше. Мы сядем вместе и решим, как вам с наименьшими потерями выбираться из этой ситуации. И еще: когда это произойдет, то прошу оставить за мной…

Он легким движением спортсмена поднялся со стула:

– Один танец. Я даже согласен на фокстрот.

Стайн похлопал меня по руке, аккуратно вручил доллар официанту (за свой и мой коктейли) и длинными, развинченными шагами пересек залу в сторону сиявшего ослепительным огнем прямоугольника выхода.

Когда я выглянула в окно в следующий раз, я увидела на противоположной стороне улицы только что появившийся там деревянный навес и сидевшего под ним с газетой малайского констебля.

Дома меня ждали несколько напуганные Мартина и Мануэл. Их уже допросили (безрезультатно, конечно). А на перекрестке стояла такая же деревянная будка, и в ней сидел констебль-сикх, с его грандиозной бородой, зачесанной волнами наверх, к ушам, и исчезавшей под складками тюрбана.

– Приноси ему иногда чай, – сквозь зубы сказала я Мартине.

Утро принесло новый удар. В газете я обнаружила информацию о том, что полиция Пенанга не может подтвердить сообщения о причастности «одного из, как утверждают, наиболее респектабельных кабаре города, расположенного в его европейской части», к недавней и «уверенно пресеченной полицией» волне насилия. Источник в полиции не мог сказать ничего определенного на этот счет, кроме того, что полиция продолжает расследование имевших «в прошлом» место инцидентов и всех, кто может иметь к ним отношение.

Стоит ли говорить, что в европейской части города расположено всего два кабаре.

Респектабельном – «как утверждают»?

Дальше я сделала глупость. Я покрутила черный с перламутром диск и попросила Теофилиуса.

– Он не может с вами говорить, – раздался голос, до странности похожий на тенор самого Тео.

Я смотрела после этого в одну точку минут двадцать. Затем, когда мне сообщили об уходе из кабаре двух официантов сразу, я мрачно кивнула, встала и оседлала велосипед, направив его вдоль Эспланады в сторону Даунинг-стрит.

«Пенанг сити-клуб» не надо путать с «Пенанг-клубом». Последний – место, где можно вечером со стаканчиком стенги подойти к господину резиденту – если ты член клуба, конечно, а это членство было весьма ограниченным, даже если ты белый. «Сити-клуб» был хотя и относительно закрытым (от случайных прохожих типа китайских торговцев), но все же обычным рестораном, рассчитанным на европейца. Туда днем заходили наланч (он же – тиффин) бизнесмены из офисов с набережной Уэльда или из ближайших, самых роскошных зданий Бич-стрит. Правда, вечером здесь было пустовато.

– Господин начальник полиции здесь? – спросила я мощного тамила, охранявшего вход.

– Ему сейчас принесут его заказ, – с расширенными от уважения глазами сообщил он мне.

– К сожалению, новости срочные, вы же знаете, что такое полиция, – улыбнулась я тамилу, и тот, не очень уверенно, посторонился.

Пушистые усы начальника полиции (не знаю почему, но так и не могу вспомнить его имени) угадывались в дальнем конце длинной залы, где дюжина потолочных вентиляторов шевелила ветви пальм в кадках.

Я тронулась к нему по полированному темному дереву пола, среди столиков, за которыми серьезные люди средних лет обсуждали за едой дальневосточную политику.

– Почему ключи от любой интриги на Дальнем Востоке всегда оказываются в руках сиамского короля? Я называю его обычно «мистер Рама», порядковый номер не имеет значения, они в этой династии все Рамы.

Общий счастливый смех. Я миновала этот столик, приближаясь к следующему, за которым разговоры шли примерно о том же – политике:

– Подождите, скоро все изменится – сукин сын создал новую столицу в Нанкине и, похоже, подчинил себе всех маршалов.

– Эти маршалы – одна винтовка на десять солдат…

– Сейчас штука в том, чтобы не дать ему слишком много оружия – достаточно, чтобы внушить уважение к нему япошек, но ни винтовкой больше нервному ублюдку.

– Потише, Роберт, ты говоришь о почти генералиссимусе.

Дикий смех. Через этот смех я военным шагом шла по зале, мерно стуча каблуками.

– Ваши люди распорядились установить полицейские посты у моего офиса и дома, – сказала я начальнику полиции. – Вам не надо называть мое имя? Де Соза, если это требуется.

Он неловко, шаря глазами по залу, начал подниматься, наливаясь краской.

– Они инспирировали клеветнические сообщения в газетах насчет того заведения, которым я управляю, – продолжала я. – Они состряпали омерзительные и смехотворные обвинения, которые задевают мою честь и репутацию. Они за это ответят, причем в этом будут участвовать Сингапур и Лондон.

Вызовы бросать вообще глупо, и особенно – в Азии, сказал мудрый человек. Хотя мне, доведшей саму себя до состояния хорошо контролируемой (как мне казалось) ярости, было уже все равно.

– Госпожа де Соза, мои люди исполняют свой долг, как могут, – с безупречной вежливостью сказал красный от такой же ярости начальник полиции.

С мстительной радостью я заметила его тоскливый взгляд, брошенный вниз, на стоявшую на спиртовке жестяную кастрюльку с карри, на шоколадно-зеленоватой поверхности которого в этот момент как раз вспучивался аппетитный пузырь.

От дверей к нам уже торопился тамил, с глазами, полными ужаса.

– А вам следовало бы лишь сотрудничать с полицией, и все будет по-иному, – завершил этот джентльмен.

– Сотрудничать? – задохнулась я. – Сотрудничать с людьми, допустившими смерть четырех своих же сотрудников? А сейчас ведущих себя, как… как… Я процитирую вам кое-что. «Несотрудничество со злом – это такой же долг, как сотрудничество с добром». И знаете, кто это сказал?

– Ну, кто? – с горечью отозвался этот достойный человек, оторвав глаза от карри.

– Ганди. Махатма Ганди, который также сказал, что вам пора оставить Индию индийцам.

Я ожидала эффекта, но не такого. Лицо его стало багровым, и седоватые усы на этом фоне начали выглядеть светлее. Под ними показались крепкие желтые зубы. Я подумала, что меня осудят также за убийство начальника полиции.

– Э, если мне будет позволено, – отчаянным голосом проговорил тамил, подбежавший к нам.

Было бы интересно, если бы меня начали выволакивать из «Пенанг сити-клуба», брыкающуюся и визжащую. Если бы я при этом изрыгала все слова, которые не стоит переводить: merda, porka suja, porra и даже toma no cu…

Но я вдруг почувствовала страшную усталость и со словами «наслаждайтесь вашим тиффином» повернулась и тронулась к выходу под любопытными взглядами сидевших за столиками повелителей половины мира.

Тамил провожал меня на полшага сзади.

…Два дня не происходило ровно ничего. Кроме того, что мой сикх Раджиндер нашел массу общих знакомых с полицейским сикхом, открыто следившим за мной с перекрестка, и теперь они охраняли меня вместе. И кроме того, что Элистер, совершенно очевидно, был жив – там, где надо, то есть в максимально возможной безопасности.

А потом мне позвонил Тамби Джошуа, он же Синнатамби Кришнавеллупилам.

– С вами будет говорить господин Эшенден, – сообщил он.

«Вы»? Я могла бы догадаться, что полиция давно уже подключилась к двум моим телефонам, в офисе и дома.

– Эшенден? Что это за бред, Тамби? Почему не Ноэль Кауард? Почему не Бернард Шоу или сам Шекспир? Что, обо мне будут писать пьесу или рассказ, а то и роман? Полиция решила сделать из меня литературную героиню, вместо того чтобы засадить в тюрьму?

Я услышала тяжкий вздох Тамби на том конце линии.

– Он прибывает сегодня к вечеру. Вам сообщат, когда вы с ним встречаетесь. А пока что меня попросили передать вам неофициальную, но весьма настоятельную просьбу не покидать город. Впрочем, вы и так это наверняка понимаете.

Покинуть мой город? Нет, вот этого я не собиралась делать ни в коем случае.

ГОСПОДИН ЭШЕНДЕН ПРИЕХАЛ

Звук моих каблуков звоном отдавался под куполом потолка «Истерн энд Ориентл». Я неторопливо двигалась по крупным мраморным клеткам пола к похожей на большой темный шкаф стойке для ключей, у которой стоял внимательный европеец в вышитой форменной куртке. Справа от меня остался сочащий струйки чистой воды большой белокаменный фонтан, окруженный низкой тиковой мебелью. И еще лежащая за фонтаном обеденная комната – пальмы в кадках, потолочные вентиляторы, легкие тростниковые и тяжелые бентвудовские стулья. Белые хрустящие скатерти на пустующих столах, квадратные колонны, потолок, расчерченный на клетки темными деревянными балками… Весь этот мир доведенного до совершенства уюта, мир, где я никогда, видимо, не стану своей.

У стойки меня ждал китаец, главный бой отеля – шорты до колена, чулки, лакированные туфли, бритая наголо голова и мощные усы (кличка, естественно, Гинденбург, чем он весьма гордился).

Гинденбург поклонился мне, потом быстро сделал несколько шагов в сторону маячившего неподалеку длинного англичанина и почтительно коснулся его рукава.

Я подумала, что вот этого человека я никогда бы не приняла за знаменитого господина Эшендена. Похож он был скорее на хорошо одетого шута.

Длинный англичанин обратил в мою сторону откровенно ехидный взгляд, причем для этого ему почему-то пришлось повернуться всем корпусом. Пробормотал мое имя – конечно же, «де Суза» (я стерпела). И далее, вытянувшись как на параде и глядя прямо перед собой, он эскортировал меня к месту назначения – мимо оставшегося слева бара, к железной гармошке двери, за которой таится замечательное сооружение, элеватор. Гордость всего города.

За железной гармошкой, внутри практически комнаты красного дерева, украшенной словами «Уэйгуд-Отис», был установлен, как выяснилось, механизм, напоминающий какой-то корабельный штурвал. Двинь рукоятку вниз (что с удовольствием и сделал мой несгибаемый провожатый), и почувствуешь себя на корабле, пол начинает незаметно плыть у тебя под ногами.

Все это могло бы быть забавным, но я себя чувствовала ужасно – меня вел очень странный человек туда, где я раньше никогда не бывала, к комнатам для гостей. Это, конечно, далеко не тюрьма, которой мне до того пригрозили, но и на приглашение на танцы все происходящее было не похоже.

У высокой двери длинный человек опять повернулся ко мне негнущимся корпусом и сделал очень странную вещь – нахально подмигнул. Снова, не поворачивая головы и не сгибая шеи, отвернулся и открыл передо мной дверь.

Я сделала шаг вперед – и замерла.

Потому что в глубине гостиничного номера, прямо напротив двери, у бюро с множеством ящичков, сидел на высоком барном стуле, поджав и чуть перекрестив ноги, деликатного телосложения немолодой человек. И смотрел прямо на меня, чуть вздернув костистый, острый подбородок.

Это был немигающий взгляд рептилии – не злой, не добрый, а попросту очень внимательный и оценивающий.

Но даже не взгляд пригвоздил меня к паркету, а нечто иное – его руки. Большие, очень большие для такого человека кисти рук, сплетенные на скрещенных коленях каким-то причудливым образом, так, что эти суставчатые длинные пальцы напомнили мне о роще молодых бамбуковых стволов.

Все это длилось буквально мгновение – хрупкий человек винтообразным движением спустился со своего стула, поставив на паркет ноги в сверкающих остроносых черных туфлях, и сделал ко мне несколько шагов.

Он оказался ниже меня на целый дюйм.

– Госпожа Амалия де Соза, – сказал человек неожиданно звучным баритоном. – Благодарю вас за то, что согласились прийти сюда. Я бы сам посетил вас, но тут нам уж точно никто не помешает. А ведь мне надо многое вам рассказать.

И я сразу почувствовала, что вот теперь все будет хорошо, хотя бы просто потому, что мое ожидание закончилось.

Тут он усадил меня в кресло, так, что справа от меня угадывался спальный альков – два шеста и призрак белой москитной сетки, и еще очертания моего странного провожатого, что-то делавшего у внушительного темного шкафа. А слева – окна и море за летящими от легкого ветерка белыми шелковыми занавесками.

– Для мартини еще рано, – заметил господин Эшенден. – Но для таких случаев всегда есть чай.

Он посмотрел на меня с некоторым сомнением, как будто я могла бы вместо этого потребовать, например, пива, и мягким голосом добавил:

– Джеральд, прошу вас.

Длинный человек, не поворачиваясь, сделал шаг вбок и торжественно нажал на бронзовую кнопку звонка, сделанную в виде большой, в кулак размером, хризантемы.

Тут господин Эшенден впервые проявил какой-то странный признак беспокойства, или дискомфорта. Он даже чуть повернулся к своему бюро, а потом оставил намерение и вновь с сомнением посмотрел на меня.

– Для сигареты рано не бывает, – сказала я, доставая портсигар, и он с облегчением пощелкал пальцами:

– А как вы относитесь к сигаре? Никогда сами не пробовали? Это заблуждение, что женщинам не подходят сигары. Это сигарам не нравятся некоторые женщины. Но вы, как мне кажется, ей бы подошли. Великое изобретение человеческого гения – правильно скрученные табачные листы. Сколько раз, когда мы с каким-нибудь собеседником зажигали по сигаре, из ее дыма сплетался совершенно готовый рассказ… Есть рассказы на одну сигару, а есть на две.

– Я могу немало рассказать вам о том, где здесь можно приобрети хорошую сигару – скажем, настоящую манилу. Они очень милы, хотя просты и пахнут травой и почти больше ничем. Но это лучше, чем скучные бирманские черуты, которыми в этих краях увлекаются ваши соотечественники.

Тут господин Эшенден стал похож на крокодила средних лет, только что проглотившего ужин и полностью удовлетворенного жизнью. Он потянул из нагрудного кармана куртки-сафари небольшую аккуратную сигару. Тут как раз мальчик в белом мундире с золотыми пуговицами внес чай, господин Эшенден с почтением зажег мою «Данхилл» и затем занялся разжиганием своей коричневой «короны».

– Манильские сигары я курил в Испании – это была первая заграничная поездка в моей жизни, – сказал он, внимательно прислушиваясь к удаляющимся шагам мальчика за дверями. – Ну, вот, госпожа де Соза, рассказ мой будет длинным, и начнется он с извинений. Вся эта история – сплошная цепь глупостей и ошибок, и больше всего их было допущено в отношении вас.

Я почти окончательно расслабилась.

– Вы представляете – эти здешние полицейские чиновники не догадались сделать простую вещь: разобраться, с кем имеют дело. Например – узнать точно, сколько у вас денег. Нам пришлось делать это еще в Дели, где я, к счастью, случайно находился, а до получения ответа задержаться в Калькутте.

– Вам пришлось выяснять, сколько у меня денег? – мое хорошее настроение начало улетучиваться, но господин Эшенден поднял длинную узкую ладонь и вытянул ее в мою сторону:

– Через несколько минут вы узнаете все об этой истории, и поверьте, тогда вам не покажется странным, что здешнему отделению секретной службы Его величества следовало знать, с кем они имеют дело, а не оценивать ваше состояние на глазок, по размеру вашего дома и по улице, где он находится. Правда, когда все это началось, то практически все, кто мог бы этим заняться, были попросту убиты, но все же… Боже ты мой, они даже не знали, что вы не просто администратор, а полноправный владелец вашего танцевального клуба. Тут кое у кого возникла светлая идея – сделать так, чтобы владельцы кабаре в ужасе вас уволили. И тогда бы вы оказались податливее. Узнали, кто владелец – и растерялись. Очень, очень плохая работа…

Отделение секретной службы. Ничего нового я не услышала, но все равно в моей голове вдруг зазвучал предупреждающий лязг колокольчика.

– Представьте, эти люди понятия не имели, что имеют дело с обладательницей нескольких миллионов. А ведь это разница. Одно дело – женщина… э-э-э…

– Евразийка, – вежливо подсказала я.

– Вот именно… которая готова на самую дикую интригу, чтобы заполучить англичанина и этим значительно поднять свой социальный статус. И совсем другое дело – леди, которая могла бы, наоборот…

– Купить своему молодому человеку хоть крейсер с командой и Юнион Джеком на мачте, – неудачно пошутила я.

– Насколько я знаю, у подданных империи пока что нет крейсеров в частном владении, – улыбнулся он. – Но если вы богаты, тогда мотивы ваших действий оказываются совсем иными, несколько более сложными. Рискну сделать предположение, что господин Элистер Макларен тоже не знает, что вы – наследница пароходной империи Мануэла де Соза из Лиссабона?

– Нет, – коротко сказала я.

– А ведь чтобы понять все это, местной полиции надо было не постесняться обменяться всего лишь несколькими телеграммами с Лондоном, Лиссабоном и… конечно, Лос-Анджелесом.

Лос-Анджелес? Вот это уже слишком.

Я почувствовала, что пора готовиться к приступу собственной ярости – но взглянула в умные глаза господина Эшендена и почему-то, наоборот, успокоилась. Хорошо, когда хоть кто-то знает о тебе так много.

– Если бы они знали вашу историю, то хорошо поняли бы, что после Лос-Анджелеса для вас было совершенно логично вернуться домой и пару лет просто пожить тихой жизнью, чтобы разобраться, что теперь с собой делать. Я прав?

Я кивнула.

– Кстати, а как вообще вам удалось выпутаться из той истории? – как бы вскользь спросил он. – Брачные аферисты редко сдаются, пока не обчистят свою жертву на пару сотен тысяч. А вы были так юны тогда.

– Есть один адвокат в Лос-Анджелесе, – к собственному удивлению, легко и сразу ответила я. – Он просто великолепен. Он завершил дело с блеском. Если бы не его удивительная секретарша, боюсь, мой первый роман перешел бы во второй. Именно после этого я поняла, что в жизни надо сделать паузу.

– И вернуться из Америки сюда? – с некоторым недоверием спросил Эшенден.

– Это моя земля, – почти вспылила я. – Мой дом. Я открываю утром окно и дышу воздухом, какого нет нигде в мире. Почему я не могу сюда вернуться?

– Отлично, – удовлетворенно сказал он. – Вот видите, все понятно. Итак, чиновник калькуттского отделения секретной службы Элистер Макларен понятия не имеет, что, женившись на вас, он смог бы безбедно наслаждаться жизнью до конца своих дней?

– Мне не нужна домашняя собачка, – как бы между прочим сказала я и со злобой погасила сигарету, все это время, оказывается, сиротливо дымившуюся в мраморной пепельнице. – Для него важнее всего доказать всем и себе, что он может очень многое, может выпутаться сам, помочь… другим. Как можно лишить человека смысла его жизни? Нет, он не знает про меня ничего. Более того, он, видимо, до сих пор верит, что я – тоже агент вашей секретной службы, да еще и выше рангом, чем он.

– Одной загадкой меньше, – вскользь заметил Эшенден. – Теперь ясно, как вам удалось его спрятать – в смысле, почему он вас послушался.

– Я надеюсь, что вам также ясно, зачем это надо было сделать, – деликатно заметила я. – У нас не было времени разбираться, насколько мы дороги друг другу, потому что нас обоих почему-то очень хотели убить. И насколько я понимаю – продолжают хотеть. Вы обещали мне что-то рассказать? Почему бы не начать с того, сохраняется опасность или нет? Потому что если она есть, то дальше мне придется проявить некоторую осмотрительность и помолчать, вы не находите?

Господин Эшенден сделал паузу, внимательно рассматривая пепел своей сигары. Потом аккуратным движением отломил его о край пепельницы.

– Что-то мне подсказывает, что вам понравится это печенье, – сказал он, а я постаралась не покраснеть за свою не идеально стройную фигуру. – Ну, а мне, видимо, придется выполнять обещание насчет длинного рассказа. Предупреждаю – ничего хорошего вы от меня не услышите. Начнем вот с чего: что вы знаете о человеке по имени Ганди?

И я положила печенье обратно. Потому что до того, как прозвучало это имя, все происходящее еще могло бы оказаться недоразумением, которое легко разрешит этот пожилой человек с умными глазами. А вот тут даже колокольчики в голове не звонили, они смолкли, честно сделав свое дело – заранее предупредив меня, что все очень, очень плохо.

– К вам, как я знаю, каждое утро доставляют «Стрейтс Эхо», не считая журналов, – вскользь сказал господин Эшенден. – Так что я не ожидал, что мне придется начинать рассказ о великом индийце с нуля. Ну, если поначалу какие-то факты вам покажутся слишком очевидными, то прошу меня извинить. Итак, Ганди, Мохандас Карамчанд. Автор книг «Индийское самоуправление», «Сатьяграха в Южной Африке» и «Автобиография», последнюю начал печатать кусками около 1925 года, весной этого года публикации закончены. Философия, я бы сказал, между Толстым, Честертоном и Карпентером. Имена эти вам также знакомы.

– Естественно, – сказала я сквозь сжатые зубы.

– Да… Далее, задуманная Ганди кампания ненасильственного неповиновения британским властям поставила англичан в тупик, так как позволила индийцам вести борьбу с позиций морального превосходства. И еще какого! Ганди состоял в переписке с губернатором Бомбея Уиллингдононом, с комиссаром Ахмедабада Фредериком Праттом, который им восхищался. В 1917 году вице-король лорд Челмсфорд послушался совета Ганди, убрав таможенные кордоны в (Эшенден сделал маленькую паузу и поднял глаза вверх) – в Вирамгаме. Отношения с тем вице-королем были очень хорошие, он называл Ганди другом. Сейчас, как вы знаете, вице-король – лорд Ирвин, и тут мы тоже видим дружбу – он приглашает Ганди к себе домой. Тем не менее приручить Ганди не удалось. Он продолжает свою дьявольски эффективную тактику – жертвовать собой в борьбе против империи. Про его тюремный срок вы знаете, именно после тюрьмы его начали называть «махатма», то есть «большая душа». В тюрьме объявлял голодовку. До того первая политическая голодовка прошла в 1918 году, и успешно. Толпа, не дыша, наблюдала, как он делает после нее глоток апельсинового сока. Ганди может собрать сотни тысяч одним своим словом. Десять лет назад он призвал выйти всех на первую общеиндийскую мирную демонстрацию. Вышли миллионы. В одной лишь Калькутте собрались двести тысяч. При этом там, где он появляется, агрессивно настроенные толпы успокаиваются. По его призыву процветающие адвокаты оставляют выгодную практику – да вот эти… (взгляд в потолок) Мотилал и его сын Джа… вахарлал Неру, оба с британским образованием, они так и поступили. Это, к вашему сведению, нынешние лидеры организации под названием Индийский национальный конгресс. Ганди – автор устава конгресса и полноправный его хозяин, были случаи, когда он чуть ли не назначал всех трех секретарей – Мотилала Неру, Ансари и… о, бог ты мой, как же зовут третьего (он печально вздохнул). Сегодня генсек конгресса – Неру-младший. Как раз в этом году Ганди снова предложили возглавить конгресс, но он отказался, выдвинув более беспокойного и юного из Неру. Все знают, что Ганди отлично умеет влиять на этого радикала. Так, что там еще. Живет в ашраме – как бы в личном монастыре, среди толпы поклонников. С 1915 года сам делает ткань и ходит только в ней. В ашраме стоит ткацкий станок и прядильный, там сами делают даже пряжу. Домотканая материя стала символом сопротивления британским товарам. По всей этой невероятной стране крутятся два миллиона домашних станков в порядке перманентной антибританской демонстрации. Ну-с, еще Ганди вегетарианец, не пьет даже молока. Агитировал против алкоголя (тут господин Эшенден слегка поморщился). Когда правая рука устает, пишет левой. Не может говорить стоя – такая невротическая особенность. Но когда садится и говорит, то голос глубокий, произносит все абсолютно отчетливо, слышен каждый звук. Ну, это уже вам должно быть менее интересно…

Эшенден выпустил из черного кружочка рта белое облако дыма. Глубоко вздохнул.

– Далее, госпожа де Соза. И вот это уже ближе к нашей с вами истории. На калькуттском заседании конгресса год с лишним назад младший Неру и некто Субхас Бос потребовали полной независимости Индии вот прямо сейчас. Ганди, заметим, не столь радикален, он вообще-то сторонник статуса доминиона, как у Австралии или Канады. Он предложил: если через два года Лондон не сделает Индию доминионом, то тогда – да, уже надо будет требовать независимости. Они договорились ждать один год. Это означает, что к первому декабря нынешнего, 1929 года конгресс ждет ответа насчет доминиона. Далее же – то, о чем знают не столь уж многие. В конце октября, то есть весьма скоро, лорд Ирвин сообщит, что правительство Его величества хочет побеседовать с индийскими лидерами в Лондоне в следующем году. С Ганди, конечно, с кем-то из двух Неру, Мохаммедом Али Джинной от мусульман… И вот в этой ситуации, дорогая госпожа де Соза… нервы кое у кого…

Наши глаза встретились. В моей голове замелькало все то, что произошло со мной за эти недели. Длинная череда смертей. Большой зал «Одеона». Склад через стену. Динамит, очень много динамита.

Мне захотелось вскочить и выбежать из комнаты, сбив по дороге вазу с орхидеями.

– Да, госпожа де Соза, да, – мрачно произнес господин Эшенден. – Все было именно так, как вы подумали. Замысел был прост. Ганди никогда не был в Малайе, только в Бирме – но как раз в этом году он много путешествует, а здешние индийцы тоже хотели бы его увидеть, прикоснуться пальцами к краю его одежд… И кое-кому показалось, что если найти способ вытащить его сюда и провести некую акцию подальше от Индии, то есть шанс, что может получиться. И ведь эти энтузиасты в Калькутте успели уже проделать подготовительную работу – в частности, получить согласие почтенного губернатора ваших Стрейтс-Сеттльментс. Кстати, чтобы вы лучше понимали, что происходит и насколько все серьезно – в результате этой глупости скоро у вас будет новый губернатор, попросту ошеломляющих талантов человек. А сэр Хью… при всех его прежних заслугах нельзя держать на такой должности того, чей ум, скажем, не тот, что был. Он мог бы телеграфировать в Дели, например. Уклончиво. Такие вещи полезно хоть как-то проверять. Вместо того, чтобы соглашаться не глядя.

– Он был тут недавно, открывал резервуар Ричи… – тихо произнесла я.

– Больше не откроет, – утешил меня Эшенден. – Да, ну, головы уже полетели и в Калькутте. И даже в Дели. Операцию, конечно, отменили, как только она пошла, наконец, на утверждение вице-королю. Надо сказать в оправдание нашей колониальной службы, что вообще-то подобные методы для нее совершенно не типичны. Но если кто-то начал устраивать такие эскапады, то это очень плохой знак…

Я резко двинула головой направо: несгибаемого Джеральда там, в глубине комнаты, уже не было, он как-то просочился сквозь стену (или не заметную для меня дверь) гораздо раньше.

– Но дело бы даже на той стадии обошлось без меня – я появляюсь на сцене лишь когда не срабатывают нормальные механизмы, – чуть усмехнулся Эшенден. – И знали бы вы, как эти самые механизмы меня ненавидят, я для них – хуже любителя, почти что театральный актер или тот, который пишет для артистов строчки, существо, словом, подозрительное. Они никогда не смирятся с тем, что кому-то в Лондоне я оказываюсь нужен там, где они провалились… А провалились они страшно. Ладно еще – начали подготовку операции, а потом прекратили. Ничего страшного: все свернули и уехали. Но тут в вашем городе начали твориться вещи полностью необъяснимые. Вся эта череда смертей тех, кто был причастен к этой истории. Ведь это же была чистая случайность, что я оказался рядом и что это – дело как раз для меня.

– Но вы мне сейчас объясните, наконец, кто устроил весь этот кошмар? – поинтересовалась я.

– Вы не понимаете, – с иронией сказал он. – Я ничего вам не объясню. Потому что этого никто не знает.

Я в изумлении молчала.

– Знают здесь только одно, – продолжал он, – что после серии убийств, когда, наконец, в живых остался лишь последний из причастных – с ним произошла история вообще чудовищная.

– То есть тут на сцене появляется Амалия де Соза, – сказала я. – И держит в страхе всю империю. Шантажирует страшно сказать кого.

– Мой секретарь собирал поэтому наши чемоданы в большой спешке, – произнес господин Эшенден и внимательно посмотрел на погасший окурок сигары. – Чтобы вам было ясно, что тут началось и почему ваша персона вызвала такой ужас, напомню о старте политической карьеры господина Ганди – 1906 год. Когда его, процветающего адвоката с лондонским образованием, где-то в Южной Африке выкинули вон из купе первого класса – куда он купил билет за свои деньги, – выбросили, поскольку он не англичанин, а индиец, которому первый класс там не положен. Вас никто не выбрасывал на перрон, госпожа де Соза, но для некоторых разгоряченных умов в Джорджтауне параллели показались чересчур очевидными…

Я сжала виски пальцами.

– Это не параллели, это цитата, – пробормотала я, пытаясь засмеяться. – Вот эта: «Несотрудничество со злом – это такой же долг, как сотрудничество с добром». Я сказала это начальнику полиции, хотела просто вывести его из себя. О, святой Франциск, помоги мне.

– Ну, что же вы в таком случае ожидали, – мягко заметил господин Эшенден, и глаза его весело блеснули. – Загадок все меньше. Потому что из здешней администрации начальник полиции – единственный человек, кроме резидента, который знает, что на самом деле произошло. Но продолжим.

Я не отводила взгляда от лица моего собеседника – кажется, только сейчас я начала его рассматривать всерьез, удивилась этому большому запавшему рту с опущенными углами, резким складкам щек, гладко зачесанным назад редким волосам. Я теперь хорошо понимала, что ощущает приговоренный при виде своего палача: ведь то последний человек, которого ему предстоит увидеть в жизни. Мне хотелось усесться на ковер у этих отполированных ботинок, прижаться плечами и грудью к его коленям и попросить его: дядюшка, скажите же мне, что все кончится хорошо. А он, похоже, отлично понимал, что со мной творится. Хотя делал при этом вид, что размышляет: не зажечь ли сигару снова.

– А теперь – самое главное, – собралась, наконец, с силами я. – Вам пора сообщить мне, что Элистер Макларен – человек, который ехал сюда, чтобы убить в моем городе много ни в чем не повинных людей, и особенно одного упрямого и почитаемого миллионами людей старика. Сколько лет Ганди?

– Ну, теперь можно уверенно сказать, что в октябре ему все-таки исполнится ровно шестьдесят, – с иронией отозвался Эшенден. – Но не оттягивайте того, чего вы заслужили – моего ответа. Знаете, сколько ваш Элистер проработал в полиции и секретной службе одновременно? Ровно две недели до посадки на лайнер до Пенанга. Видите, я даже не делаю драматическую паузу. Он действительно ничего не знал и сейчас не знает. Его сюда послали на стажировку, на всякий случай, как человека, способного поговорить с тамилами, бенгальцами и так далее, если это потребуется. В качестве переводчика, скажем. Он приехал – и, как я понял, некому уже было его инструктировать. Так?

Я склонила голову, лицо мое горело. Желудок вдруг сдавил голод, и я радостно вгрызлась в печенье, на которое ранее обратил мое внимание господин Эшенден.

– Это – вот именно это – для вас и есть самое главное? – спросил он, повернув голову вправо и глядя на море.

Я молчала и жевала.

– А если это так, то у нас с вами все отлично получится, – заключил он. – Еще раз прошу извинить… меня, да, меня, за все, что с вами произошло.

Повисла пауза. Я покончила с печеньем и вдруг увидела, что он снова смотрит мне в глаза тем самым взглядом, что пригвоздил меня к паркету на пороге час назад.

Я поняла, что теперь говорить придется мне.

Глубоко вздохнула.

– В этом городе у всего, что происходит, есть национальность, – неуверенно начала я. – Здесь все отчетливо говорит о китайцах. Моя… версия, – уверенно выговорила я это слово, – сводится к следующему: кто-то из китайцев узнал о том, что предстоит, узнал, что эту историю хотят приписать китайцам – а рядом с синема был именно китайский склад, – и ужаснулся. Потому что нет ничего страшнее, чем когда индийцы – да еще и сикхи-полицейские – начнут молча и беспощадно мстить китайцам за это убийство. Ну, и вытащили откуда-то из подполья никому не известную доселе банду, наняли ее. Бесполезно ловить пуллеров-убийц, господин Эшенден.

Они, скорее всего, не знают ничего. Надо искать кого-то очень большого из Кху, Сунов или Леонгов. Говорить с ним. Доказывать, что опасности больше нет. Что можно молча разойтись и все забыть. И что последний свидетель – совсем не свидетель, он никому не опасен.

Эшенден одобрительно кивнул и все-таки начал водить пламенем спички перед кончиком уснувшей сигары.

– Вы понимаете, что вам придется работать в одиночку? – как бы между прочим спросил он, поглощенный сигарой.

– Потому что информация китайцам уходила от кого-то в здешней полиции – конечно, понимаю, – подтвердила я. – С самого начала понимала, поэтому и сделала все, что сделала. И этот человек сейчас сидит и боится. Но пока он понимает, что в случае моей смерти никто не будет знать, где искать Элистера, и что ситуация вообще станет неконтролируемой…

– То есть ваш молодой человек защищает вас самим фактом своего сидения там, куда вы его засадили, – сказал он одобрительно. – Это так же разумно, как и ваша версия насчет поиска виновного китайца. То есть получается, что нам не надо с вами ни о чем договариваться. Вы и сами хотите сделать то, что мне надо.

– Нет, мы будем договариваться, – быстро отозвалась я. – Вы забываете, что Элистер Макларен, если все будет хорошо, должен выйти на свободу и начать жить той жизнью, которую он для себя выберет. Продолжать работать в секретной службе, если это ему не будет противно. И об этом мы с вами будем говорить. Потом, когда я узнаю, что все-таки здесь произошло.

– А если не узнаете? – спросил он, глядя на меня сквозь дым сигары.

Тут сзади и справа раздался шорох.

– Вилли, ты просил меня напомнить кое о чем, – сказал голос секретаря.

Господин Эшенден какое-то время в изумлении смотрел на него, а потом усмехнулся впадиной рта.

– Да, действительно… Как бы ни был серьезен наш разговор, но… Тем более что разговор этот как раз подошел к естественной паузе… Вот что, госпожа де Соза. Послезавтра мне надо отправиться в Сингапур, где передовые местной газеты до сих пор напоминают, что мне там не рады. Им не нравятся мои малайские рассказы, по ряду причин. Зато мне нравится тамошний «Раффлз», хотя здешний «Истерн энд Ориентл» уютнее. Все вместе это означает, что я вернусь дней через десять и дам о себе знать. Тогда и посмотрим, что у кого получилось. Какое счастье, что мы говорили с вами не о литературе. Кошмарная тема…

У выхода из отеля я жадно вдохнула душный воздух, пахнувший магнолиями. Здесь все было как всегда хорошо – колеса авто шуршали о гравий у подъезда, а служащий в белом мундире щипчиками выбирал окурки из крупнозернистого песка большой чугунной пепельницы у резных дверей.

Из обеденной залы послышался звук рояля: кто-то неуверенно пробовал клавиши.

И ОБА ПОТЯНУЛИСЬ К ПИСТОЛЕТАМ

А вы делаете бу-бу-бу-бу! – угрожающе выставила свой длинный палец Магда в сторону двух филиппинцев, у губ которых сияли раструбы меди. – Учтите, вас пока только двое, моего саксофона не будет, потому что я в ответ на ваше бу-бу-бу-бу буду отвечать противным детским голоском: «очень страшно». Так что попрошу четко, чтобы звенела люстра. А потом то же самое: вы – «бу-бу-бу-бу», я – «ты что, шутишь?» Так, остальные – у кого из вас хороший глухой бас? Этот человек должен петь за судью: «понятно, понятно, абсолютно понятно». Когда пойдет шоу, я могу при переходах забыть щелкать пальцами, так что ритм будете держать сами. Такой ритм, чтобы получилась настоящая Америка! Так, еще раз – раз, два!

Понеслись не очень пока стройные, но бодрые звуки. Еще вчера это была полная какофония, но сегодня Магда уже что-то в ней видела.

Магда бесновалась на сцене. Извивалась, приседала, тыкала пальцем в клавиши. Филиппинцы, числом уже семеро, глядя на нее, также постепенно разогревались. Было ощущение, что целая стая музыкальных хулиганов оккупировала «Элизе».

Зал наш, даже несмотря на старавшегося изо всех сил Лима, по вечерам все еще оставался полупустым, танцы – вялыми, и рассчитывать можно было только на туристов: я, по инерции, оставалась местной прокаженной. Но вообще-то притих весь город, обсуждавший в клубах «местных Джеков-потрошителей» с палочками, танцы были какими-то неуверенными. Главное – мое кабаре все-таки не закрылось, и теперь нужно какое-то мощное событие, которое поставило бы предприятие обратно на ноги. Например, появление нового и интересного бэнда.

Этим занималась Магда, уводя людей из «Манила-бэнд»: не Аршака же Саркиса, владельца «Истерн энд Ориентл», ей было грабить. Аршака боялись.

А я сидела наверху, под все эти удивительно раздражающие звуки улыбалась загадочно, чувствовала же себя ужасно. Хотелось быть опасной и умной, но не получалось, потому что мой план принес совсем не тот результат, что требовался. И сейчас я понимала, что мой главный враг – страх – отступил, но не ушел. Мелкая дрожь иногда возникала где-то в середине живота: во что же я загнала сама себя?

Я начинала подозревать, что не создана для опасной жизни.

И зря я так спешила избавиться от Элистера, признала я с некоторым запозданием. А сейчас некому пожаловаться: мой мальчик, что с нами происходит? За что нам такой ужас? Этого – немножко поныть – я с ним не успела, как не успела и многое другое – не сказала, не спросила, к некоторым восхитительным частям тела не успела прикоснуться. Польза от Элистера, оказывается, есть – с ним было не так страшно. А когда страх приходил, то доставлял острое удовольствие: и что это я такое делаю, странное и опасное, куда лечу, зажмурившись?

Что такое настоящая истерика, известно. Это когда женщина (и не только женщина), в ужасе от того, что заигралась, создает себе и окружающим еще одну, новую и совсем уже невыносимую проблему по принципу «вы, кто-нибудь, посмотрите, что тут творится, и сделайте хоть что-нибудь».

Я этого хотела – и я это получила, сказала я себе, вспомнив пригвоздивший меня к полу взгляд знаменитого писателя. Но вот разговор с ним закончен, и лучше не стало. Потому что «кто-нибудь» – это снова я, Элистер остается пока там, куда я его поместила, а если выйдет – нас убьют обоих. И вот я сижу в своем маленьком замке с колоннами, с колышущимися веерами пальм у входа – счастливая женщина, достаточно молодая, чтобы быть красивой, и не настолько молодая, чтобы быть полной идиоткой. Я богата, напомнила я себе. Я богаче любого англичанина в городе и не беднее многих очень серьезных китайцев. Я понятия не имею, что мне с этим богатством делать, но стоит только захотеть – что, дворец на Нортхэм-роуд? Построю за полгода, рядом с резиденцией сиамского короля. Билет обратно в Америку? Хоть завтра… хотя нет, еще долго я буду содрогаться после того, что произошло в Лос-Анджелесе. Но если захочу…

То вернусь в Америку, снова – как тогда – сниму половину этажа в отличнейшем отеле, а потом пойду по лучшим клубам города, где на мою легкую, чуть кружащуюся голову должны – обязаны – падать звезды с неба.

И снова появится юноша с детской улыбкой и легким испанским акцентом, который в какой-то момент – вот удивительно – вдруг окажется рядом со мной у алтаря. Неужели я не только богата, но еще и вышла каким-то мистическим образом замуж за самого красивого парня на всем побережье? А с другой стороны, что может быть естественнее, чем влюбиться – и выйти замуж?

«Жизнь – это лишь миска черешни, – пропел в моей голове голос Руди Вэлли и добавил со смехом: – Не принимайте ее всерьез – она для этого слишком загадочна».

Все, хватит о Лос-Анджелесе. Я теперь хорошо знаю, что деньги иногда лишь создают проблемы.

И не всегда решают те проблемы, что надо. Например, как использовать свои богатства в этой динамитной истории, я пока не имела понятия.

Тот самый лист с именами подозреваемых, взятыми в кружочки и соединенными загадочными линиями, я все-таки начала составлять, бумагу затем отправила в корзину и стала размышлять: может, ее лучше сжечь? Постеснялась устраивать костры в пепельнице, хватит ей моих окурков.

В голове в итоге сложилась безрадостная картина.

Что я, собственно, узнала нового от Эшендена? И что мне это новое дает?

Картина получается такая: специальное подразделение местной полиции, состоявшее на тот момент из одного Уайтмена, получило просьбу от коллег из Калькутты, по глупости поддержанную Сингапуром – то есть губернатором Стрейтс-Сеттльментс и всей прочей Британской Малайи. Уайтмен начал действовать, причем так, что коллеги в пенангской полиции, понятное дело, не знали об этих действиях ничего. Кроме начальника полиции, напомнила я себе – он что-то знал, но и только. Уайтмен, видимо, начал доставлять с каменоломни на полуострове, в районе Алор-Стара, небольшими порциями динамит и складировать его рядом с «Одеоном», где он же – позже – собирался через своих агентов подсказать каким-то лидерам индийской общины устроить выступление великого Ганди. Насколько я знала, серьезных индийских организаций в Пенанге попросту не было, поэтому создать таковую силами полиции было предельно просто и естественно.

Сделать так, чтобы Ганди выступал именно в «Одеоне», не так уж сложно, синема в городе всего шесть или семь, других достаточно больших залов и того меньше – не в китайский же храм ему идти? Если же агенты Уайтмена в индийской общине попытались бы найти для выступления другое место, то… он что-нибудь придумал бы, перетащил бы динамит на новое место и так далее.

Взрыв на складе, который обрушил бы сам склад и стену соседнего синема прямо на головы собравшихся? Никто бы и не удивился такому событию после нескольких пожаров этого года и газетных публикаций о том, что торговцы складируют у себя что угодно – а вот сейчас, значит, еще и динамит.

Взрыв, пожар – к этому приложили бы руку приехавшие из Калькутты, особенно тот, кто разбирался в динамите, артиллерии и так далее. Элистеру досталась бы роль, допустим, переводчика, участвующего в разговорах полиции с рыдающими индийцами. Или вообще никакой роли – он, помнится, говорил, что планировалась стажировка, а значит, вполне возможно, его взяли на всякий случай. Корки начал бы вести расследование, которое никуда бы не пришло. Остальные… А может быть, все замышлялось не так, и они вообще уехали бы домой накануне взрыва – кто теперь скажет мне, как в точности оно было спланировано? Возможно, Уайтмен затребовал себе помощников по ту сторону Бенгальского залива, чтобы никто из нашей полиции не знал ничего. Или то было условие калькуттцев. Это уже неважно.

В общем, подробностей операции я не знаю, зато знаю ситуацию в целом. И это очень хорошо – избавляет меня от ненужной траты времени.

Ну, хорошо, а что же произошло дальше?

А дальше местная полиция, через ничего не подозревавшего информатора, так и продолжавшего отлавливать китайцев с их складами, узнала об очередном скоплении пожароопасных товаров на одной из двух главных улиц города и, понятное дело, обезвредила склад. Возможно, с конфискацией запрещенного имущества.

Что же произошло потом? Вот тут начинались вещи, сегодня столь же необъяснимые для меня, как и вчера.

Сорванная динамитная операция никоим образом не объясняла серию мгновенно и беспощадно исполненных убийств почти всех ее будущих участников. Ведь об операции, напомню, и знать-то никто не знал, кроме разве что…

Начальника полиции (как подтвердил мне Эшенден) и, возможно, резидент-советника.

И что – подозревать их в каких-то связях с бандой пуллеров, которых я видела своими глазами?

Но тут мои мысли пошли неожиданно в совершенно новом направлении: я начала не столько вспоминать мой разговор с Эшенденом, сколько задумываться о том, чего в этом разговоре не было. То есть всерьез разбираться, чего же этот человек от меня хочет на самом деле. И здесь тоже все оказалось непросто.

Просто было у Лайонелла Стайна: включить, как электролампу, эту неотразимую улыбку с десятками мелких морщин и уговорить упрямую идиотку выдать человека, которого местная полиция просто обязана найти. Может быть, в итоге ему это даже бы удалось.

Но Эшенден хотел нечто иное. А что именно? Да очень просто: он как-то без лишних слов сделал из меня своего личного агента и ясно подтвердил, что мне надо работать полностью автономно от полиции. Почему? Ведь, вне всякого сомнения, люди из Сингапура, из специального отдела полиции всех Стрейтс-Сеттльментс, уже давно разбираются не только в истории с убийствами, но и в том, что не так в самой полиции Пенанга. И кто из этой полиции мог обронить неосторожное слово человеку, связанному с пуллерами и их невидимым покровителем. А то и сделал свое дело вполне намеренно. Есть же в Сингапуре люди, которые умеют выяснять такие вещи.

Но отправлять частное лицо – евразийку, владелицу кабаре! – расследовать поведение полиции острова Пенанг? Такого просто быть не могло. Все, что сделал, по его же словам, Эшенден в отношении меня – добился, чтобы до его возвращения из Сингапура нашаполиция перестала давить на меня, требуя выдачи Элистера «или его тела». Он даже не обещал, что официально расследование моего «дела» прекращено, я просто получила несколько дней передышки.

От меня, получается, Эшенден хотел чего-то такого, что было бы не под силу даже самому гениальному инспектору из Сингапура. Что-то, допустим, дополняющее усилия такого человека без его ведома. Такое, что могла сделать только я.

И что это может быть? Я снова представила себе его глаза, оценивающие меня. И как-то отчетливо поняла, что этот человек приехал сюда не совсем для того, чтобы спасать пропавшего Элистера Макларена. Эшенден – это дела гораздо более серьезные, типа британского миноносца, прибывшего к нашему городу и даже направившего на него орудия (а может, тут уже я преувеличиваю?).

Отдам ли я Элистера? Да, это Эшенден уже понял – но только когда убийца будет найден.

Ну, и почему бы ему не перестать волноваться и не оставить меня в покое – в ожидании того, когда сингапурцы и пенангцы вместе завершат расследование?

Мне очень нужно, чтобы убийцу нашли, подумала я. Значит ли это, что полиции ничего такого не нужно – и Эшенден об этом знает? Или догадывается? Близко, очень близко.

Если одна большая проблема решению не поддается, надо разделить ее на несколько маленьких и посмотреть, которая из них мне по силам, сказала я себе. Не надо сейчас выяснять, что и зачем задумал Эшенден. Все в свое время. Лучше заняться простыми вещами, которые я могла бы сделать прямо сейчас.

А есть они, такие вещи?

Ну, допустим – человек, который погиб под килем какого-то корабля в гавани. Теперь я вспомнила, откуда мне было известно его имя – Чеонг Фок. Оно значилось на большой вывеске с Пенанг-стрит. Это был владелец склада с динамитом.

Пятое убийство, значит.

И что из этого следует? Очень странные выводы. Никаких сомнений, что Уайтмен складировал динамит у кого-то из своих агентов. И кто это в полиции уничтожает агентов специального подразделения? Сам Уайтмен? Но, если я правильно понимаю, его убили еще до того, как был обнаружен склад. Что исключало вариант, при котором сам Уайтмен убирал свидетелей. А кто, кроме него, мог бы знать, что за человек этот Чеонг Фок? Ведь теоретически специальное подразделение работает совершенно автономно от полиции. Это всем известно.

Опять виновником выглядит начальник полиции? Или какой-то его секретарь, который знал то, что ему не положено? Но ведь у меня нет никаких шансов выяснить, кто и что должен знать в полиции. И Эшенден вряд ли рассчитывал, что у меня это получится: Амалия де Соза допрашивает одного полицейского чина за другим? Очень интересная картина.

Теперь другой маленький человек – тоже информатор полиции. Тот, что был убит почти на моих глазах в день знакомства с Элистером. Имени я его вспомнить сейчас не могла – кажется, никто его мне и не называл. Как и кто его убил, я сейчас отлично себе представляла, вплоть до выражения лица убийцы.

Но что все-таки делал этот информатор у Змеиного храма?

Тут, конечно, вспоминается загадочная история с Корки, который говорил Элистеру, что за ними, приезжими, следят полицейские агенты. Как это понимать? И откуда он знал, что следят именно люди полиции, а не какие-то местные бандиты? Полная загадка, притом что Корки, судя по всему, был очень хорошим следователем и вряд ли ошибался. Но он убит, и его тетрадочка, один раз случайно упомянутая Элистером, если и была найдена, то я опять же про это не узнаю.

Получалась вот какая картина: допустим, полиция посылает людей следить за приезжими. В случае с Элистером – это тот самый человек, погибший у Змеиного храма. Такие же люди, видимо, следили за всеми прочими калькуттцами.

Ситуация бредовая, но даже и она не объясняла, почему один из этих агентов был убит. Ошиблись, разобрались, сняли слежку, не задавая лишних вопросов: вот нормальный ход событий.

И это не все про убийство у Змеиного храма. Погибший, повторим, был вдобавок тем самым человеком, что выдал динамитный склад полиции. За что же его убили – за то, что следил за кем-то, или за то, что он выдал склад? И чисто ли случайно получилось, что смерть настигла его, когда он следил за человеком, который тоже имел какое-то косвенное отношение к этому складу? Этого я не знала раньше, и сейчас тоже.

Большая проблема отказывалась делиться на несколько мелких.

В легком отчаянии я снова попыталась представить себе дело с нового угла.

Попыталась вообразить лицо своего врага. Того человека, который отдавал приказы пуллерам с палочками для еды.

Это человек, который точно знал в лицо полицейских из Калькутты. Что было несложно, все они часами сидели в розовом здании на перекрестке Лайт-стрит и Бич-стрит. И затем кто-то должен был лишь указать убийцам на каждую из будущих жертв.

Я попыталась представить эту процедуру наглядно. Некто сидит или стоит напротив здания полиции, его задача – указать пальцем или кивком головы на всех, кого надо убить.

Допустим, сидит он в рикше, может быть даже – за полузадернутой занавеской, и говорит «вот этот»… кому? Пуллеру рикши? А что, это ведь просто.

В таком случае мой главный враг – китаец, индиец, малаец, евразиец? – вообще тут не присутствует.

Да, совсем простая процедура, подумала я. Если не считать того факта, что уже после первого убийства человек в рикше должен был понять, в какие игры играет. Но продолжал показывать пальцем на все новые жертвы.

Ну, а кем может быть мой главный враг? Индийцем, который в ужасе от того, что может произойти с человеком по имени Ганди? И при этом распоряжающимся, по случайности, целой бандой не индийцев, а китайцев? Очень странная идея.

Или он – китаец, который в ужасе от того, что в убийстве индийская община обвинит китайцев и начнутся погромы? Да, это та версия, которую я с ходу высказала Эшендену. Значит, китаец, которому кто-то из полиции (да хоть сам резидент-советник Пенанга) очень, очень подробно, до малейших деталей рассказывает все, что в полиции происходит? Но – если опять говорить о мелочах – то почему этот китаец счел необходимым убивать информатора у Змеиного храма? Этот убитый вообще не вписывался ни в какую версию.

А вот теперь самое главное. Если кто-то просто хотел сорвать секретную и очень грязную операцию спецотдела полиции, то почему он не придумал что-то совсем простое, без убийств и прочих проблем? Например… Да всего-то тихонько рассказать о своих подозрениях кому-то из лидеров индийской общины. И грязная операция на этом закончена. Не надо никаких скандалов или огласки, все можно сделать куда проще. Дать телеграмму в Индию, невинного содержания. И никто сюда не приедет.

От этой простой мысли мне стало не по себе. Все мои версии о ходе событий практически развалились.

«По ошибке», – вспомнила я свои же слова, сказанные, кажется, Элистеру. Кто-то ошибся, не понял, что происходит. Что-то перепутал. И начал убивать. Кого убивать? По какому признаку? Всех, кто, как он думал, что-то собирался сделать? Или всех, кто якобы что-то знал?

Но если я даже примерно не представляю себе, кто мой враг, чем он занят в городе, то я не смогу понять, как именно он ошибся.

Я не смогу также понять, нужен ли еще ему Элистер – и скромная свихнувшаяся миллионерша по имени Амалия.

И что на данный момент я в итоге могу сделать?

Получается, что не больше, чем до приезда писателя, который оказался не только писателем. То есть ничего.

Этот вывод меня поразил, но приходилось признать, что он был правильным.

Ведь даже то, что я единственная во всем городе своими глазами видела двух убийц, не меняло почти ничего. Полиция могла бы разыскать одного из них, с огнестрельной раной. И это тоже было сложно, если перевязывали его не в клинике, а друзья по банде. Ну, а чтобы я – в одиночку – разыскала этого человека лучше всякой полиции? Да я даже не заметила, куда попала пуля Элистера. Максимум – я могла бы его опознать.

И лучше пока никому об этом не рассказывать, пришла мне в голову мысль.

Тут я снова вспомнила Эшендена – который… не может быть… и не знал даже, что я единственная из всех, видевшая убийц и оставшаяся в живых и на свободе. Ведь я об этом ему не сказала!

Еще один факт, который вижу я и, возможно, не видит полиция. А именно, что Тамби Джошуа не хочет со мной говорить и не хочет, чтобы нас видели вместе. Это интересный факт… или не очень? Рано или поздно надо прижать Тамби к стене и выяснить, чего он боится. И это я тоже могу.

Итак, в чем мои преимущества перед полицией? В том, что я иногда вытворяю такую дичь, что ни одному полицейскому не снилось? В неожиданности и непредсказуемости? М-да. Что ж, если ничего другого нет…

Или мое преимущество в том, что, изолированная от полиции, я могу начать искать в таком месте, которое полиции в голову не придет? Как ни странно, да, и это тоже.

Я – тайный запасной игрок господина Эшендена? А что, неплохо.

Я разберусь в этом, сказала я себе и снова представила оценивающие, ожидающие глаза писателя. Когда вы думаете, что ничего не можете – бывает достаточно, что кто-то другой верит в вас. И выясняется, что, оказывается, все не так плохо.

Филиппинцы Магды перестали уродовать какую-то очень сложную пьесу и заиграли веселую румбу. Я поняла, что страшно устала думать (да и вообще это отвратное занятие, никому его не рекомендую). Закрыла глаза и попыталась очистить голову – по крайней мере так должен себя вести, судя по всему, настоящий сыщик.

Мысли из головы улетучились. Остался страх. Я снова представила себе руку убийцы с палочками для еды.

Палочки.

Какая-то странная мысль меня давно беспокоила. Давным-давно я что-то слышала – или видела? – про палочки для еды. Очень давно, чуть не в детстве.

И это было что-то страшное.

Чего я боялась в детстве или не совсем детстве?

Ну, прежде всего, черной церкви.

В моем милом доме со стеклянным шаром на крыше я живу почти с рождения. Это тот самый дом, который мой отец купил моей матери еще когда они не были женаты (а я уже существовала). Потом они все-таки поженились в соседней церкви Непорочного зачатия – это та самая церковь, куда я ходила с детства, хожу и сейчас. А когда я была маленькой, то думала, что есть еще одна церковь, сзади первой, где-то в переулках Кампунга Серани (района, где жили и живут такие, как я – не китайцы и индийцы, не англичане, а что-то среднее).

Другая – черная церковь, что казалось вполне логичным и понятным: одна церковь – это там, где Дева Мария и в облаках над ней светлое создание с волнистой бородой. А вторая церковь – известно чья. И в нее можно даже зайти, но если, заходя, будешь слишком громко топать, то тебя заметят и из бархатного мрака вылетит настоящая револьверная пуля прямо тебе в грудь, а это очень больно.

Еще я, как все дети Пенанга, боялась «бенгальца». Слово это означало не совсем то, что следовало бы. Времена были не вполне еще просвещенные, особенно для наших нянь. Няни знали, что индийцы бывают разные – чулии, прежде всего, то есть темнокожие тамилы с юга Индии, но не всякие, а мохаммедане. Были тамилы других религий (их чулиями не называли), были сингалы с Цейлона. Всех прочих обзывали (несправедливо) бенгальцами, причем та Бенгалия – Бенгалия нянь – от Калькутты простиралась до самого Пенджаба и вообще до бесконечности, до края света. В общем, бенгальцами няни называли тогда всех подряд, включая пенджабцев и прочих приверженцев строгой и элегантной сикхской религии, людей, которые никогда не стригут бороду и волосы, упрятывая их под здоровенный тюрбан. Тюрбан, которого не увидишь на голове индуса, то есть человека индуистской религии.

То есть нас, мелкоту, попросту пугали полицейским, поскольку тогда полиция на уровне констеблей состояла поголовно из сикхов, да это и сейчас почти так.

Понятно поэтому, что и сегодня у каждого местного жителя где-то да сидит этот маленький, забытый страх перед сикхами, с их умными и веселыми угольно-черными глазами между волной черных или седых волос и такой же волной, зачесанной под тюрбан, усов и бороды. И этот детский страх помогает сикхским констеблям не меньше их вполне реальных достоинств.

Так, чего я еще боялась раньше – да что там, и сейчас тоже! – войны, конечно.

Война – настоящая, а не война китайских триад – на нашем благословенном острове, за всю его историю, длилась несколько минут. Мне, родившейся в 1900 году, тогда было целых четырнадцать лет. И я помню ночь перед самым сезоном дождей – в конце октября – и этот резкий грохот, как будто обрушилась куча камней, а потом еще несколько таких же ударов чуть потише, и опять один громкий удар. Я все-таки тогда заснула, а утром мне сказали, что чуть не к самым причалам Суэттенхема прорвался германский крейсер «Эмден», который приделал себе четвертую, фальшивую трубу, отчего его приняли за британца. И этот «Эмден» всадил две торпеды в бок русскому крейсеру, который пришел сюда на ремонт, всего с одним годным котлом из шестнадцати, и стоял недалеко от берега под охраной французов. Ну, а французы свою задачу провалили.

До сих пор не могу выговорить странное, шипяще-жужжащее название этого крейсера, означавшее всего-навсего «жемчуг». Если бы он был малайским и если бы у малайцев были свои, а не британские крейсера, то он назывался бы прекрасным словом, значившим то же самое, но звучавшим бы как «мутиара».

Потом многие говорили, что русский крейсер пошел ко дну с честью, потому что все-таки успел сделать несколько выстрелов – те самые удары потише, что слышались мне. Правда, непонятно, что это за честь такая, тем более что германец все-таки ушел. Но тогда, уже наутро, эта сторона дела меня вообще не волновала. Потому что прошел слух, что восемьдесят русских моряков убиты, многие спаслись невредимыми, а больше сотни – это те, спасать которых вышли в ночь все сампаны порта, но тащили их из воды обожженными, контуженными, порезанными осколками. А потом, по одному, на рикшах и телегах, везли в городской госпиталь.

И мы, дети и подростки, бросили все и не вылезали недели две-три из госпиталя, таская выздоравливавшим русским фрукты, рис, лепешки и что кому приходило в голову. Я долго сидела между двумя такими моряками и учила их португальскому, кормила, пела песенки – и они выздоровели. А один, лежавший в углу, сначала молчал, потом долго и страшно кричал, а в конце концов оказалось, что он умер. И с тех пор война для меня – это когда человека могут спасти из воды и привезти к хорошим врачам, а он все равно умирает.

Как звали тех, кто выздоровел, я вспомнить не могу, а вот того, кто умер и был увезен на христианское кладбище, помню даже сегодня, хотя это имя очень трудно произносить: Гортсефф.

Я и сегодня боюсь войны, этих десяти минут грохота, после которых идут недели боли и стонов.

А еще я боялась в детстве… не может быть: китайцев… которые танцуют с палочками для еды.

Вот теперь я вспомнила отчетливо эти полусны-полукартинки: изогнутые тонкие стволы кокосовых пальм… какое-то большое здание под лиственной, аттаповой, крышей… Танец китайцев, прыгающих с ноги на ногу, причем в танце этом было что-то затаенно опасное, и именно потому, что в руках у них были палочки.

Я потрясла головой и снова увидела картинку с пальмами. Китайцев и вообще людей на ней не было. Но она была все равно как-то связана с этим опасным танцем.

Это была… книга. Книга с картинками. А танец… его в книге не было. Но он как-то был связан с этой картинкой. Я знала про него.

Вести расследование собственных детских страхов – это весьма экстравагантно.

Но ничего другого, получается, у меня пока не было.

– Моя дорогая, ты все слышала? – раздался над моим ухом голос Магды. – Из этой своры людей с оперными именами – де ла Круз, Сильверио, Толедо, Легаспи, представь себе – все же выйдет бэнд. Нужен нормальный пианист, про Тони тут и говорить нечего. А, допустим, чарльстон без клавишника – это смешно. Нет также хорошего второго трубача. И вообще это пока мартышкина свора, а не музыканты. А как тебе такое название, как «Магда-бэнд»? Во главе которого, как это ни странно – не негр, а вообще нечто принципиально иное: женщина. Впервые в истории, заметь. Ни в Чикаго, ни в Нью-Йорке женщина до таких высот не поднималась. А у тебя это будет. И как тебе наш дико сложный номер, не песня даже, а именно номер, который я своровала из одного мюзикла и записала по памяти? Там есть всякие потрясающие слова, типа «держись подальше от выпивки и джаза» – здешним жителям понравится. Это такая история в музыке, завершающаяся словами «и оба потянулись к пистолетам». Кстати, а вот как насчет пистолета, точнее, револьвера – хорошо бы в нужный момент выпалить в потолок холостым зарядом. Нравится идея?

И Магда вопросительно вздернула острый подбородок.

– О, нет, – сказала я. – «Магда-бэнд» – это отлично. Но только не выстрелы. Еще их только мне не хватало.

ГДЕ НАЙТИ ВЭЙХАЙВЭЙ

Теофилиус – единственный в мире человек, который может смотреть на тебя и радостно и грустно, и с восхищением, и с сожалением одновременно. То ли это эффект очков в угольно-черной тяжелой оправе, занимающих чуть ли не все его смуглое лицо с прямым тонким носом, то ли просто он такая вот сложная и разносторонняя личность. Последнее в любом случае верно, поскольку Тео может цитировать классиков типа Шекспира и еще бог знает кого на языке оригинала и цитировать непрерывно, если его не остановить.

– Это не книга, – сказал он, впиваясь в мое лицо круглыми глазами за толстыми стеклами. – Это альбом, и не обычный. Ручная печать литографий, вручную сшитые страницы. Где же я его видел? Хотя помню, что их всего-то было сделано штук сто. По какому-то заказу. Китайцы, танцующие с палочками? Не помню. Вот что такое львиный танец – это я могу рассказать. Дело в том, что в Китае была одна деревня, где постоянно мародерствовал лев. Из чего следует, что речь идет об очень глухом средневековье, когда в Китае было еще полно львов, слонов, носорогов…

– Тео, Тео – я интересуюсь не китайским средневековьем, а более близкими временами. Я хочу изучить вопрос про китайские тайные общества. Здесь, в Малайе.

Тео замолчал. И молчал долго, достаточно долго, чтобы я почти вспомнила, что это за история насчет танца с палочками. В ней фигурировали, кажется, какая-то рыба, сам этот танец – и тайные общества, к которым танец имел непонятное для меня сегодня отношение. Но откуда я это взяла? Из книги?

– Амалия, а тебе не кажется, что джаз все-таки веселее? – наконец отважился Тео. – Дорогая моя, что с тобой происходит? Может, тебе опять попутешествовать по свету? Послушать полгодика джаз в Нью-Йорке?

Так, симптомы повторяются. Отправить меня в далекое путешествие хотел Тамби и еще, понятное дело – Элистер. И вот – Тео.

При этом никогда еще Тео не подавал виду, что знает что-то насчет моего грустного американского опыта и моих денег – больше, чем совсем недавно знала вся полиция Пенанга. И если сейчас он эту свою осведомленность показал, значит, мой добрый друг всерьез обеспокоен за меня.

– Нет, Тео, я не уеду, – вздохнула я. – Я хочу, чтобы репутация моего заведения восстановилась. Ты же знаешь, что сначала, когда вся эта история только начиналась, клубы распустили слух… не представляю в точности, какой. Тебе виднее. Сейчас я больше не подозреваемая. Но еще не полностью свободна от этой истории. И чтобы вернуть все хотя бы в исходную точку, я должна быть здесь и действовать постепенно и уверенно. Для начала – у меня скоро будет новый, совсем новый бэнд.

Тео, возвышаясь на своем табурете надо мной и залом, где маячили черные головы, гремели и позванивали «Империалы», жадно впитывал мои слова: я сейчас сообщала ему, второму человеку в газете, массу важной информации, которая рано или поздно ему бы пригодилась. И все равно он выглядел грустным.

– А пока происходила вся эта неразбериха, я по стечению обстоятельств заинтересовалась даже не прошлым, а частично и позапрошлым веком. Тео, это же наша с тобой история, наше наследие. Я уж не говорю, что не каждый китаец понимает, как возникли в Малайе тайные общества, чем они были на самом деле… Я не говорю и о том, что именно из нашего города тайные общества начали революцию в Китае… Да и вообще, как ни странно, половина мировой истории почему-то имеет отношение к Пенангу. Что у нас за остров такой?

На смуглом лице Тео не было никакого выражения вообще – он не верил ни одному моему слову, и вновь за стеклами его очков промелькнула жалость.

– Я попросту в восторге от того, что слышу, если позволите вмешаться в ваш разговор, – раздался над моим ухом голос.

Я чуть не опрокинула табуретку:

– Господин Биланкин, как это вам удается? В прошлый раз я сидела спиной ко входу, и вы как призрак возникли у меня за спиной. Сейчас я сижу лицом, и вновь…

– А в этот раз я шел от линотипистов, бескомпромиссно контролируя работу вашего друга Тео. Ну, и вообще, есть такие люди – не могут не подобраться к кому-то из-за спины на цыпочках. Так вот, госпожа…

– Де Соза…

– Именно так… Вежливо подслушав ваш разговор, я пришел в восторг. Потому что как раз искал такого человека, как вы, который произнес бы, наконец, в этих стенах слова насчет исторического наследия колонии. А я ведь еще помню разговор с вами про памятник Лайту. Это все нам очень нужно. Вы умеете писать?

– В целом да, – осторожно отозвалась я.

– Ну, я понял, о чем вы. Но мы вам поможем. Дело тут знаете в чем? Я узнаю в вашей речи так хорошо мне знакомый оксфордский академический акцент. Не акцент высшего класса общества, а такой… как у меня. И это вселяет надежду на то, что вы все сможете. Говорят, во всем городе нет человека, равного вам по знанию истории этих мест?

– Ну, равные – есть, целых двое…

– Да, но вы-то здесь, а их в данный момент здесь нет. А вы знаете, что у нас очень респектабельные гонорары для людей, способных написать что-то особое?

– Оу? – округлила я глаза, чуть не сказав «оу, шьен». У Тео лицо не дрогнуло, и я еще раз подумала о странной особенности нашего города: одни люди – допустим, все до единого выходцы с Цейлона – знают что-то очень хорошо, но информация об этом не попадает даже выходцам из тамильского Мадраса, не говоря уж о китайцах или англичанах.

Тео и в голову не придет рассказывать своему боссу про меня и мои деньги. Даже если тот попросит.

– А проблема вот в чем, госпожа де Соза: наши читатели – англичане, живущие и работающие здесь. И другие люди, уже аборигены, знающие английский. Так вот, мне приходят из Англии письма с адресом: Пенанг, Индия. Пенанг, на Востоке. Пенанг, недалеко от Индии. Хорошо, что вообще доходят! Население империи, госпожа де Соза, понятия не имеет, на что эта империя похожа и из чего вообще состоит. Покажите мне якобы образованного человека в Лондоне, который точно бы знал, из чего состоят эти самые «проливные поселения» – Стрейтс-Сеттльментс, и где, в каком проливе находится такая их часть, как Лабуан. Сингапур, Малакку и Пенанг еще назовут, а вот Лабуан… А дальше на восток и подавно плохо. Они найдут на карте Гонконг, а вот как им найти такую часть империи, как Вэйхайвэй? И тут возникает вопрос: а может ли метрополия с необразованным населением – заметьте, я даже не о рабочем классе говорю – владеть империей, раскинувшейся на треть мира? И вообще быть достойной частью сегодняшнего мира? Да мы проиграем эту империю, как только возникнет острая ситуация… Но пока этого не происходит, госпожа де Соза, – мой долг думать о людях, которые едут сюда, в колонии, работать, но даже не пытаются интересоваться культурой, наследием живущих здесь народов… Кстати, есть и как бы обратная проблема – это скорее вам для размышления, Тео: синематограф. Синема – это место, где за 20–30 центов любой может посмотреть фильм, снятый в Англии, и увидеть, что правящая тут раса состоит из людей недалеких, примитивных, которых интересуют деньги, нелегальные любовные интриги и больше почти ничего. Ну, а когда про Англию снимают кино наши завистливые американские братья, то тут уже просто сине-клевета на британский национальный характер. Нам нужно другое кино, и об этом, Тео, я буду писать в Лондон. Это опасная ситуация.

Я вспомнила, как здешние китайцы, отправившиеся на учебу в Англию, впервые видят трущобы Лондона и рабочие города к северу от столицы. И – сначала шепотом – спрашивают друг друга: что, вот ЭТИ нами владеют? И молчаливо согласилась с Биланкиным: ситуация опасная. А тот продолжал меня очаровывать, блестя круглыми щеками и демонстрируя свои многочисленные зубы:

– Так вот, госпожа де Соза, – вы что-то говорили о тайных китайских обществах? Знаете как сделаем: считайте, что если вы не напишете о них, то не напишет никто. Сделайте мне серию простых, понятных очерков – начиная с тайных обществ. Что такое очерк, вам расскажет Тео. А сейчас прошу меня извинить…

Тут он остановил взгляд на лежащем на углу стола темно-зеленом, будто лакированном банановом листе; к нему прилипли три оранжевые от шафрана рисинки среди пятен красного масла. Биланкин вопросительно поднял брови, Тео пожал плечами и отправил лист в мусорную корзину под ногами. Биланкин повернулся ко мне промокшей спиной и рысью двинулся в свой кабинет.

Тео продолжал смотреть на меня с жалостью.

– Боже мой, Амалия, как бы я хотел, чтобы ты никогда не прикасалась к этой теме…

– Я уже прикоснулась, – сказала я, и Тео все понял.

– Я вспомнил, – сказал вдруг он. – Этот альбом не продавался. Его дарили девочкам, лучшим ученицам вашей монастырской школы на Лайт-стрит. Ну, а потом он кончился, и дарить перестали. Ты была лучшей ученицей?

– Я? – сказала я в растерянности. – В школе – вовсе нет. До сих пор не могу понять, что это за дрянь такая и зачем она мне нужна – химическая таблица этого русского, и почему он золото называл буквами «ау».

– Амалия, это не он…

– В общем, я была непростой ученицей. Но я найду теперь альбом. И вернусь. Ты слышал? Я получила заказ. За респектабельный гонорар.

…Вокруг моего дома, во влажных сумерках под сплошной лиственной кроной, оранжевые закатные лучи кое-где еще пронзали пространство между ветвями и лианами. Лианы эти, десятками и сотнями, как дождевые струи достигали самой земли и корней громадных, будто из позеленевшего цемента вылепленных стволов.

Дожди, подумала я. Скорее бы начались дожди. Потому что я устала. Потому что когда идут дожди, город замирает, спит под мокрыми ветвями и лианами, среди ползущих по губке земли теплых туманов, или слушает ночной концерт сверчков и рев лягушек.

Но до дождей было еще далеко.

Мартина с надеждой спросила меня, не приготовить ли чего – и я с восторгом согласилась.

Мануэл, от которого пахло газолином, раскладывал на цементной площадке у ворот свои ведра, щетки и тряпки для полировки металлических поверхностей.

Сикх Раджиндер, явно потолстевший на охране моего дома, раскладывал на ночь свою кровать поперек входа.

Все было хорошо, и я уверенным шагом двинулась к книжному шкафу.

Не надо больше никуда ходить, не надо ничего искать. Вот пыльная пачка старых журналов (выкинуть), вот какие-то две брошюрки Махатмы Ганди (на стол их! Как же жадно я буду теперь их читать!).

А вот и он, громадный, тронутый уже плесенью том старинных гравюр.

Нет, это не я была лучшей ученицей католической школы. Это была моя мать, которую я сейчас почему-то не могу вспомнить. Только голос, только руки, только мягкое шлепанье ее босых ног по полу моей спальни.

Конечно, я тоже читала эту книгу, видела эти темно-рыжие гравюры.

Вид с Пенангского холма, на верхушке которого вился Юнион Джек, вид вниз – на плоскую воду, на горы Уэсли на горизонте и на редкий лес голых, невесомых мачт с перекрестьями рей.

Пустой газон будущей Эспланады, уже с первыми колоннадами вокруг, а по газону прогуливается десятка два человечков в цилиндрах и сюртуках (на здешней жаре), у дам – кружевные зонтики.

А вот тюдорианского вида бунгало, где жил чиновник пенангской администрации, который говорил на малайском, открывал в джунглях древние храмы, называл своим именем громадные цветы – а потом создал на пустынном острове город Сингапур. Томас Стэмфорд Раффлз, бунгало его носило имя «Раннимед», сейчас на этом месте отель, джаз и танцевальные вечера, но и бунгало стоит где-то среди гостиничных сараев и пристроек.

А вот…

Холм, высокие облака, очень длинные и стройные наклонные пальмы. Вот он, домик, крытый аттапом, – оказывается, не такой уж домик, а что-то очень большое. Мельница, как следует из курсивного текста под гравюрой.

А еще из него следует, что мельника из китайцев-хакка звали Лоу Ами. Что он снабжал мукой весь город и все заходящие корабли в начале 19 века. Мельница стояла там, где сейчас храм с пагодой Тысячи Будд – в Айер Итаме. А при мельнице у господина Лоу была таверна.

Куда пришел в 1818 году капитан Уэлш, женатый на Саре – дочери Фрэнсиса Лайта (и Мартины Розеллс, добавила я). И там капитан Уэлш ел простой рис и соленую рыбу.

А пока он ел, «люди господина Лоу» развлекали Уэлша танцем с палочками для еды – якобы давно забытым к тому времени особым видом боевого искусства.

Понятно, что «его люди» были вовсе не рабочими мельницы, или не только рабочими. Ведь господин Лоу был все равно что попечителем храма – почетным директором кантонского кладбища. Их тогда на острове всего-то было два, кантонское и хоккьенское.

Но если Лоу был директором кладбища, это означало множество иных вещей, о которых посторонний человек вряд ли бы догадался.

Я начала листать книгу.

И очень быстро нашла то, что мне было нужно. Потому что никто этого особо и не скрывал.

Их называли Ги Хинь, вспомнила я наконец.

Первая «триада», первое тайное китайское общество в Малайе. Перекочевавшее сюда из китайской империи с удивительной быстротой – Ги Хинь конгси появилось в Пенанге с первыми же китайцами, приехавшими работать на англичан. Это произошло в 1790 году, то есть фактически сразу после того, как Фрэнсис Лайт воткнул в мягкую землю острова свой флагшток.

А когда спустя треть столетия Стэмфорд Раффлз сделал то же самое на острове Сингапур, уже через 3–4 года Ги Хинь прочно держало в руках первые китайские улицы будущей столицы Британской Малайи.

Вот только с тайным обществом этим, вспоминала я далее, есть одна проблема: оно исчезло без следа.

Теперь мне стало понятно, что остается только одно.

Терпеливо, упорно писать обещанную Биланкину статью. Потому что нет лучшего способа разобраться, что же и кто от этого тайного общества остался.

В целом это было похоже на то, как мускулистый силач берется за корабельный канат на берегу и очень медленно, очень осторожно, под аплодисменты публики тянет его – и вот стоящий у берега «чайный клипер» вдруг сдвигается с места на один дюйм. А потом разгоняется с удивительной скоростью. Мое расследование вдруг сдвинулось, пусть самым неожиданным образом.

Писать просто, подумала я. Достаточно посмотреть, как это делают другие, и изобразить нечто похожее. Я даже знаю, как начну первый из своих «очерков». Вот так:

«На Бич-стрит, где сегодня торговый рай для жителей Джорджтауна и приезжих, больше нет баррикад.

Но они были там в страшные дни Пенангских бунтов 1867 года, когда европейцы-полицейские привозили на перекрестки бочки с песком, используя их как опору для бревен и досок со строек. Они таким образом пытались огородить, запереть сражающихся в улочках старого города – например, на Армянской улице, где десять дней шли сплошные бои и к каждой стороне подходили подкрепления даже с сиамского острова Пхукет.

Впрочем, не англичане были мишенью воюющих. Во время событий 1867 года альянс тайных обществ – Кхиань Теик и Красного флага – воевал против союза Ги Хинь и Белого флага, воевал за контроль над Пенангом. Точнее, над той его частью, которая английским хозяевам подчинялась только на бумаге. За китайскими кварталами».

Тут я остановилась в задумчивости. Потому что в реальной жизни все было сложнее. Картину путали эти самые «флаги». Они были не совсем китайскими.

На острове, как тогда, так и сейчас, были и остаются редкие малайские деревушки. У коренных жителей этих мест были свои флаги, у кого красный, у кого белый. И когда возникали споры из-за рыбы, под этими флагами малайцы объединялись, разбивались на два союза. Отчего это так – я и сама не знала.

Но понятно, что у китайцев были какие-то мощные связи не просто с малайцами. Вот, допустим, история союза врагов моего Ги Хиня – врагов в лице Кхиань Теик и Красного флага. Вождей тут было двое, китаец Че Лонг и человек совсем другой национальности, Сайед Мохаммед Алатас, все в Пенанге знают оставшийся от него элегантный особняк под акациями. Когда на юге от британских владений, в Голландской Индии, голландцы осаждали Ачех, Сайед был занят нелегальной доставкой оружия повстанцам. Вторая жена его была дочерью человека из рода Кху – а это самое уважаемое из всех китайских имен в этих местах. Кху, с его особой репутацией, был одним из главных зачинщиков войн тайных обществ. Войн, в которых участвовали веревочники, рыбаки и другие малайцы, а еще их братья по мохаммеданской вере – из яванцев, индийцев.

Улица, где жили те самые веревочники (она так и называлась – Веревочной), оказалась границей между двумя союзами и одновременно между китайцами из двух разных провинций – хоккьенцев и кантонцев. Потому что в тайные общества китайцы шли строго по провинциальному признаку. Ли Хинь, лидер Ги Хинь, возглавлял не просто тайное общество, а еще и общество хоккьенских хакка. Враги его были кантонцами. Что неудивительно, потому что две эти провинции и сегодня говорят на разных диалектах. А тут, значит, дошло дело до войны.

И как обо всем этом писать для тех читателей господина Биланкина, которые не знают, где искать Вэйхайвэй? Мало того, что человек хоккьенец – он еще и хакка? А как быть с теми загадочными хакка, которые из Кантона?

Я вздохнула и решила написать попроще.

«Очень трудно разобраться в сложных взаимоотношениях китайцев Малайи между собой. Как это сделать, если даже имена друг друга они произносят по-разному? На столе одного из моих здешних друзей лежит бумажка-напоминаловка, на которой написано: человек по фамилии Онг – это на самом деле Ван, Чае – это Се, Ко – это Гу. И так далее. То есть один и тот же иероглиф люди из разных провинций произносят совсем по-разному. Осталось сказать читателю, что мой друг и сам китаец.

Но по крайней мере в одном отношении понять смысл войн триад нетрудно – в конечном счете драка шла за владение оловянными шахтами».

Тут я обнаружила, почему трудно писать. Оказывается, мысль летит быстро, а рука с вечным пером ползет по бумаге медленно и ее ход тормозит мысль.

«Олово, – продолжила я, – нужно прежде всего тем, кто производит консервные банки. А это хороший бизнес и, наряду с каучуком для шин авто, основа экономики Малайи.

Об этом бизнесе понятия не имел некто Кун Тай, который в прошлом веке взял концессию на землю в Тамбуне, в штате Перак на материке напротив Пенанга, для выращивания там кофейных деревьев. Но на его участке, в отличие от прочих, такие деревья не желали расти. Как-то раз господин Кун со злобой вырвал одно чахнущее деревце из земли и стал рассматривать, что у него там за странная металлического цвета дрянь прилипла к корням. Горстку этого вещества он понес к друзьям. Оказалось, что это – олово. Кун оказался владельцем самого богатого оловянного месторождения в штате, самым знаменитым китайцем в столице штата – Ипо, и основателем клуба хакка – оловянных промышленников. Он стал также китайским почетным вице-консулом в Пенанге и создал там первую современную китайскую школу, где преподавание идет на классическом мандарине.

Китайцы владели первыми оловянными шахтами до того, как европейский бизнес привнес в эту отрасль долгожданные новые технологии…»

Тут я остановилась и задумалась: одобрит ли господин Биланкин такой тонкий намек на то, что сегодня оловянные прииски плавно перешли в руки англичан, а китайцы – их бывшие владельцы – вынуждены заниматься теперь иными видами бизнеса. Впрочем, богаче китайцев англичане от этого не стали.

«…китайцы начали импортировать на свои шахты рабочую силу из Китая – это для них оказалось проще, чем договариваться с малайцами.

Было логично и неизбежно, что люди из одной провинции, говорящие на одном диалекте, создадут какую-то свою организацию. Для тех, кто считает, что слово «конгси» означает лишь тайное преступное сообщество: первоначальное его значение – артель по земляческому принципу.

Было также совершенно естественно, что некоторые артели, защищая своих членов, применяли силу – китайские рабочие не ждали, что иностранцы, с их полицией, будут им помогать.

Из этих артелей родилось новое, чисто местное тайное общество – Кхиань Теик, которое и схватилось со старым обществом, Ги Хинь, за контроль над шахтами, улицами и магазинами».

Отлично, вздохнула я. И решила, что хватит для первого раза просвещать властителей трети мира, пора сразу перейти к тому вопросу, который интересовал лично меня.

«Закат Ги Хинь наступил не сразу. Это тайное общество проиграло битву за улицы Пенанга в 1867 году, потом битву на юге страны – Ларутские войны, мир в которых пришлось заключать уже с помощью пришедших в ужас от происходящего англичан. Пангкорский договор 1874 года был выгоден Кхиань Теику, получившему лучшие шахты Ларута. Ги Хинь какое-то время работал в оставшемся ему районе города Ипо. По сути, это тайное общество и построило тот город, который мы сегодня можем видеть.

Казалось, что отныне вся страна, кроме британской администрации, будет подчиняться единственному тайному обществу, Кхиань Теик.

В нашем городе власть общества Кхиань Теик казалась незыблемой по многим причинам – в частности, и потому, что в конце прошлого века лидеры его были крупнейшими донорами даосского Храма защитника города. Храм посвящен божеству, которое докладывает владыке ада о таких делах людей, как несправедливость и коррупция. То есть отвечает за порядок. А это делает его богом-защитником правительственных офицеров и полиции, хотят они того или нет.

Загляните в этот храм на Бридж-стрит в 15-й день китайского нового года. Вы увидите здесь тех служащих местной полиции, кто происходит из Китая. Они приходят в этот день в храм, чтобы произнести защитнику города клятвы верности, отрезая при этом голову петуху».

Холод находки пробежал по моей спине. Не вставая из-за письменного стола, я легко нашла ту ниточку, которая, возможно, связывает секреты первого в Малайе тайного китайского общества с сегодняшней полицией города.

То есть следует поискать китайца в полиции (их там совсем немного), проследить его клановые связи – и все?

К сожалению, нет, не все.

Потому что…

«Но если этот маленький храм с башенкой слева от входа остался до наших дней, то этого нельзя сказать о тайном обществе Ги Хинь и его секретах. Оно исчезло. Нет и его победителя Кхиань Теик. С 1890 года все тайные общества запрещены администрацией Стрейтс-Сеттльментс.

Читатель может спросить: а есть ли уверенность, что из нынешних 2,5 миллионов китайского населения, составляющих уже 43 % всех жителей Малайи, нет ни одного члена тайного общества? Полицейские источники утверждают, что для розового оптимизма нет оснований».

Тут я нехорошо усмехнулась собственной наглости: полицейские источники? Хотела бы я поговорить с ними. Причем о многом.

«Что произошло с тайными обществами после 1890-го года? Их превращенные в крепости городские кварталы, их храмы и алтари, а также немалые финансовые активы перешли к иным, несекретным, известным организациям.

Никто не знает, сколько китайских ассоциаций в Пенанге. Сотни, как минимум. Десять человек, чьи деды родом из одной маленькой деревни в глубине громадного Китая – и вот вам ассоциация. Например, клан тех, чья фамилия Ли, родом из района Тан Уа провинции…»

Тут я оставила пустое место и задумалась над тем, где я узнаю, какая это провинция.

«…эти Ли, во-первых, считают себя потомками императоров дома Тан – которых всех звали Ли, а во-вторых, еще и потомками великого философа Лао-цзы.

Или кинем уважительный взгляд на историю самого знаменитого из кланов, клана Кху, который после запрета тайных обществ начал делать легальный бизнес – создавать плантации у Айер Итама, жертвовать деньги на благотворительность, театр… Все предки этой деловой империи – из одной хоккьен-ской деревни Син Кан, которая известна тем, что там, рядом с большим портом, с давних времен существовала мусульманская община.

Ассоциации, конечно, создаются по самым разным признакам. Если по ремеслу, то их называют «хан»…»

Я начала с любопытством вглядываться в другую старую книгу, посвященную юбилею городской администрации, ту ее часть, где отмечались донорские взносы разных ассоциаций в издание этой книги. И, потрясенная, обнаружила в списке ассоциацию пуллеров рикш, размещающуюся по Прангин-роуд, 214.

Это что – вот так просто? Пойти на жалкую окраину, на эту Прангин-роуд, и узнать там массу полезных фактов? Я еле сдержала себя, чтобы не понестись туда прямо сейчас, ночью. И подумала, что первый из серии очерков надо бы и закончить. Скоро у меня появится много новых дел, и это просто отлично.

«Внимательный путешественник, владеющий вдобавок искусством читать иероглифы Китая, получил бы массу удовольствия на Кинг-стрит, улице, названной – что очевидно – в честь властителя Соединенного Королевства, сейчас уже трудно разобраться, которого. Эта улица полностью состоит из домов клановых ассоциаций, которые являются одновременно и храмами памяти тех, кто приплыл сюда век или несколько десятилетий назад и внес свой вклад в то, чтобы эта земля стала тем, чем она сегодня есть.

Клан, с его советом директоров и ареопагом старейшин, дает деньги на детское образование, похороны, содержание вдов и сирот. Клан же одалживает деньги на новый бизнес, инвестирует в недвижимость. Сегодня это – часть делового мира и одновременно социальной структуры нашей страны.

Но вы будете правы, задав много нелегких вопросов. Например: а разве не тайным обществом была организация по имени Тунмэнхуэй, созданная на наших улицах доктором Сунь Ятсеном, первым президентом Китая после свержения империи? Разве не это тайное общество, действовавшее здесь с 1909 по 1911 годы, планировало кантонское восстание 1911 года, с которого началась история свержения последнего императора этой древней страны?

Или: а почему же не далее как в 1927 году по всему Сингапуру шла настоящая волна чикагоизмов, вплоть до перестрелок на улицах? Развеэто не работа тайных сообществ?

И последний вопрос: где и как сегодня можно найти мрачное наследие якобы полностью сгинувших старых тайных обществ, вроде упомянутого Ги Хинь? Как ни странно, это не невозможно. Забытые секреты иногда имеют свойство заново появляться на свет божий – если кому-то становится абсолютно необходимо их возродить».

Было очень тихо, сверчки пели свою песню среди лиан и листьев.

Я сидела над страницами, и мне было страшно.

По существу, я бросала этой статьей вызов моему невидимому противнику – пока что вызов вслепую – и ставила свою подпись.

Что я делаю? Что со мной происходит?

Я снова вспомнила выздоравливавших моряков с русского крейсера, их лица на фоне белого полотна подушек. А у стены лежал вовсе не тот русский с трудной фамилией, что все-таки умер, а Элистер, Элистер с раной, о которой я даже подумать боялась, – и он кричал. И снова кричал.

Я начала перебирать страницы, готовясь переписать их начисто.

СУН ИЗ СУНСТЕДА

Нортхэм-роуд: каменные ограды, увитые лиловыми и белыми россыпями цветов бугенвилеи. Время от времени камень уступает место кружеву черного чугуна – это ворота, тут завистливый взгляд делает прыжок внутрь, на идеальные зеленые газоны, по ту сторону которых – полукруг деревьев, снова бугенвилеи, увивающие первые этажи побеленных дворцов в два этажа-с башенками, фронтонами, колоннами, балконами, плавными скатами черепичных крыш. И снова каменные ограды, через которые перехлестывает зелень, и новые дворцы.

В одни такие широко распахнутые ворота черного чугуна я уверенно повернула велосипед. Охранник, сверкающий золотыми пуговицами, отдал мне честь. Я помахала ему и двинула свою двухколесную машину по полукругу белого гравия к крыльцу.

– Добро пожаловать в Сунстед, госпожа де Соза, – удовлетворенным голосом выговорил длинный, идеального спортивного сложения британец. – Позвольте ваш велосипед, он будет в безопасности под моей охраной.

Я всегда подозревала, что эта личность с удовольствием сказала бы мне что-то другое, насчет очертания моих бедер на седле (вид сзади). У себя в клубе – куда мне ход был закрыт – он мог это даже говорить кому-то из друзей. Но, возможно, это было просто мое женское тщеславие. Так или иначе, здесь, у этих дверей, ничего подобного от него я бы не услышала никогда в жизни – скорее он принял бы яд прямо на моих глазах, тщательно скрывая свое неудовольствие от такой процедуры.

– В гостиную, прошу вас, мадам, – продолжил длинный, и я в очередной раз вспомнила не без усилия его имя.

– Благодарю вас, Кроули. А…

Тут я помахала рукой неопределенно.

– Для вас – бесспорно, госпожа де Соза.

И безупречный британец неслышно двинулся в глубину дома по большим плитам черного и белого викторианского мрамора.

Мрамор в этом дворце также имелся каррарский – в виде полуобнаженной статуи, рядом с которой я присела верхом на стул розового дерева.

В дальнем конце бальной залы, насквозь продуваемой морским бризом, отливали лаком два рояля – в одном углу черный, в другом белый. Впрочем, они там не пылились зря – насколько я помню, племянницы хозяина особняка учились играть то на одном инструменте, то на другом. Сейчас в доме, впрочем, было тихо, похоже, пустовала даже расположенная справа, ближе к громадной кухне, комната для мацзяна, куда не забегали пятнистые далматинцы, преследуемые нянями в самфу – пижамах в цветочек.

В тишине палаццо я начала размышлять, что ко всем категориям китайцев, образующих тут свои ассоциации и держащих клановые дома, надо добавить оксфордских китайцев как особую этническую группу. Чего доброго, они создадут свой клан… хотя о чем я, он уже есть, Британская Ассоциация Стрейтс-китайцев, непобедимая в наших краях сила.

– Мадам де Соза, сэр, – раздался голос безупречного британца. А за ним – звук шлепанцев. И, не вставая со стула, я развернулась навстречу курносому молодому человеку моих лет – кантонцы славятся своими короткими вздернутыми носами.

Розовые, толстые щеки почти скрывали его глаза – впрочем, сейчас они имели дополнительную защиту в виде очков.

– Амалия, дорогая, где твое Белое видение? – раздался его голос с еще более рафинированным акцентом, чем у встретившего меня британца.

– Когда-нибудь увидишь его снова, Ричард.

– Тогда покажи хотя бы свою фирменную улыбку, когда Кроули пойдет за напитками – ему такое видеть вредно. Мне как всегда, Кроули. Тебе ананасовый с яблоком, да?

– Про твое «как всегда» мы еще поговорим. Я слышу про тебя разные разговоры, Ричард Сун. А улыбку – вот тебе.

Я повернулась к нему в профиль и широко распахнула зубастую пасть, оскаленную в улыбке (так я наводила в свое время ужас на весь Кембридж).

– О, спасибо, как мне этого не хватало… А насчет разговоров – вот это неожиданность. Уверяю тебя, что очень бледная стенга в это время, к полудню, не наносит ущерба здоровью, а лишь наоборот.

И Сун откинулся на мягкую спинку кресла от «Мапл и K°» из Лондона (впрочем, британским был лишь дизайн, а сделана мебель, как и многая другая британская деревянная продукция, в Бангкоке, поближе к родине розового дерева.)

– Сидим здесь, или ты давно не лазила через дырку? – осведомился он, протирая очки и моргая совершенно беззащитными глазами.

«Дыркой» он называл ротонду, окруженную кружевом металлической ограды – в сущности, действительно круглую дыру в потолке залы, к которому поднималась спиралью мраморная лестница. Архитекторы Старк и Макнил, проектировавшие этот особняк четыре года назад в стиле между итальянской виллой и парижским арнуво, утверждали, что идею им подало устройство могилы Наполеона. И что ротонда эта хорошо сочетается с полукруглыми венецианскими окнами-витражами, где главным элементом были опять же наполеоновские золотые пчелы.

– А не скатиться ли мне через твою дырку вниз по лестнице на велосипеде? – абсолютно серьезно поинтересовалась я.

– Да сколько угодно, вот сейчас Кроули принесет напитки, и я пошлю его за твоим велосипедом… Да, ты не поверишь, но Чунг из Куала-Лумпура, он приезжал недавно, на полном серьезе счел, что фамилия Кроули – Батлер, то есть «дворецкий», и чуть не назвал его «сэр»… А, да вот и он.

И Сун дрогнувшей рукой схватил с подноса высокий стакан со стенгой – виски с большим количеством содовой, – не дожидаясь, чтобы Кроули поставил стакан перед ним.

– Кроули, велосипед мадам сюда.

– Очень хорошо, сэр.

– Не надо, Кроули, он как всегда издевается.

– То-то же, Амалия…

– Очень хорошо, мадам.

– Итак, – сказал Сун, отрываясь от стенги, – ты, бедная девушка, опять хочешь занять у меня два доллара?

– Почти угадал. А что говорит твой астролог – сегодня благоприятный день, чтобы дать мне два доллара?

– А, хорошо, что ты спросила, – вдруг стал серьезным Сун. – Он мне в прошлый раз наговорил какие-то очень странные вещи. Я обеспокоен, знаешь ли. Он сказал буквально следующее: богатство в опасности повсеместно. Что очень странно в наше время, когда деньги растут на деревьях… Да, собственно, деньги вообще уже никого не волнуют – а некоторые даже отказываются их тратить, правда, Амалия? А мой астролог говорит, что если брать по элементам, то деньги сейчас надо как можно скорее изымать из вложений в землю – а это, как ты понимаешь, и оловянные шахты, и каучуковые плантации. И вода тоже стала опасна. А это, Амалия, твои пароходы, между прочим. Представляешь – чтобы в тысяча девятьсот двадцать девятом году пароходные линии стали опасной инвестицией? Зато можно вкладывать в металл и, представь, в воздух. И как тебе это?

«Это» было совсем не то, зачем я пришла сюда. Но у меня вдруг по спине пошел холод, которому я в последнее время научилась доверять.

– А знаешь ли, Ричард, ведь твой астролог никогда еще тебя не подводил. И меня тоже – помнишь, он не советовал мне ехать в Америку? Так вот, я подумаю насчет акций пароходных компаний. В земле у меня ничего нет. Металл – если это не олово, которое в земле, то почему бы не просто золото, которое в банке? А вот воздух… ну, знаешь ли…

– Знаю, – вдруг отозвался он, а я с беспокойством уловила первые знакомые симптомы: слегка заплетающийся язык. Первая сегодня стенга, да? – Знаю, потому что я только что ездил сначала в Лондон, а потом в Бостон и Нью-Йорк. И не считая очень хорошего виски, привез из поездки мысли насчет наших любимых британцев и твоих обожаемых американцев. Ты ведь все-таки любишь американцев, Амалия? Расскажи, за что.

– А за то, – сказала я, вдруг приходя в ярость, – за то, что… Да, американцы смешны, да, их щелкающие фотокамерами орды раздражают. Их предыдущий президент, Кулидж, не мог связать двух слов и не пытался, а нынешний, Гувер – тоже болван. Их сухой закон – всеобщее посмешище, они бы еще курить запретили. Их детская уверенность в том, что все американское – если не самое лучшее, то самое большое, вызывает дикий смех. Потому что кроме джаза, небоскребов и бандитов у них ничего лучшего нет. Но ты по крайней мере не ощущаешь по каждому шагу, по каждой интонации американца, что он считает себя естественным хозяином половины мира и даже как бы слегка устал от этого бремени. Ну, или там третьей части мира. Дети иногда раздражают, Ричард. Но детей никто не ненавидит. Пока миром правят британцы, американцев будут любить.

Я остановилась и перевела дыхание. Сун поставил стакан и посмотрел на меня абсолютно трезвыми глазами. А потом вздохнул:

– Я знаю, что ты пришла ко мне по какому-то делу, Амалия. Но если ты не спешишь, то в ответ на твои слова – особенно вот эти, насчет британской усталости – я бы тебе кое-что рассказал. Ты ведь ко мне все-таки по делу, верно?

Я кивнула.

– Мы поговорим… Так вот, я обсуждал кое-какие инвестиции в Англии, а потом в Америке. Открою тебе секрет: наш мир скоро изменится самым серьезным образом. Только непонятно, как это будет, потому что… Вот тебе новость из матушки-Британии. Они там создают воздушные корабли, Амалия, это у них большая программа. Громадные такие жирные монстры, с танцевальными залами, сигарными комнатами, только что не спальнями. Один сумасшедший сказал, что там, под облаками, можно оборудовать даже бассейны. И через год-другой первый корабль из этой серии уже отправится в полет, медленно так поползет по небу, нагруженный министрами Его величества и прочими персонажами, и вот тебе новый век. Так, а теперь Америка. Ты знаешь, что между Нью-Йорком и Бостоном уже открыта регулярная линия, будто бы это лайнеры, но по воздуху? Аэропланы, Амалия, а не воздушные корабли. Почтовые аэропланы, в которые правдами и неправдами залезают вот уже пару лет эти твои американцы. Сначала они такое делали на спор. Потом это стало хорошим тоном – три часа, и ты уже черт знает где. А сейчас тут уже бизнес, легальный. И что интересно, я спрашивал у англичан: почему воздушные корабли, почему не аэропланы? А они мне: у нас люди спрашивают, за каким чертом надо нестись от Лондона до Сингапура за какие-то головокружительные десять дней, пережидая на земле ветер и ночь, если можно сделать это за тридцать дней на старом добром «Пи энд О», с оркестром, закатами над волной и танцами? Куда спешить? Что мы – герцогини Бедфордские? Мы даже не капитаны Барнау. Аэропланы – это для войны, которой никогда не будет. Ну, и для перевозки почты. Вот тебе инвестиции в воздух. И знаешь, что я сделал?

Сун покинул кресло, подобно мне оседлал британско-бангкокский стул, лег на его спинку подбородком, и глаза его полностью скрылись в толстых складках кожи.

– Я полетел из Бостона в Нью-Йорк по воздуху.

Потрясенная, я молчала.

– И обратно.

Во дворе начали скандалить знаменитые далматинцы дома Сунов – известные всем четвероногие хулиганы.

– Первое, Амалия. Я вложу деньги в аэропланы. Второе: я привезу аэроплан сюда. Свой.

– Ричард, ты с ума сошел? Тебе потребуется своя лужайка, типа английского газона, какие-то механики, пилот…

– Ты не поняла главного, Амалия. Лужайка – пустяки, куплю, механиков выпишу из Америки. И пилота. Но летать я буду сам.

Сун с сожалением посмотрел в пустой стакан, потом в дверной проем – и наткнулся на мой прямой взгляд. Виновато съежился.

– Амалия, а у меня есть мысль. Почему бы нам с тобой не сплавать в старушку Англию, и я там прокачу тебя по небу, над крышами нашего с тобой Кембриджа? А до того – разомнемся здесь, над этим островом. Всего год, и я уже смогу это сделать.

Я обвела взглядом стены бальной залы, с большими, в тяжелых рамах, фотографиями многочисленных Сунов. Мужчин в европейских костюмах, галстуках-бабочках, всех до единого – в очках. Женщин в чеонгзамах с воротничками, подпирающими подбородки. Одно фото – нынешнего хозяина, на скачках, в мягком котелке, с трофейной чашей в руках. Ричард Сун, владелец Сунстеда, отличных лошадей и еще много чего другого.

– Я дам тебе ответ, Ричард. Но это будет такой ответ, что ты позовешь своего Кроули, чтобы он выкинул меня на газон. Поэтому сначала – моя просьба. А потом – мой ответ.

Сун очень неплохо понял, что пришла пора быть серьезным.

– Ричард, мне не нужны твои два доллара, мне нужен совет – с кем поговорить из… Как тебе сказать… Давно, еще в позапрошлом веке, тут было тайное общество Ги Хинь. Далее – все говорят, что оно исчезло. Я хочу знать, куда. И что от него осталось. И мне нужен тот, кто может мне рассказать – причем с хорошим знанием дела, – у кого теперь хранятся некоторые секреты Ги Хинь.

Сун как-то сразу вытянулся на стуле и стал похожим… на китайца, как это ни странно. Мне даже показалось, что лицо его стало влажным.

– Ты сама-то понимаешь, о чем просишь? – тихо спросил он и снова посмотрел в дверной проем – нет ли Кроули со стаканом на подносе.

– Ну, видишь ли, Ричард, это вопрос твоего же, китайского исторического наследия, вопрос этнографический, если угодно… Э… ну как бы это лучше выразиться…

Он крепко сжал губы, подняв глаза к круглой дыре ротонды в потолке. И дальше показал, что такое по-настоящему умный китаец:

– Амалия, а ты случайно не имеешь отношения к этой истории с убитыми англичанами-полицейскими, о которых до сих пор говорят? Четыре трупа, один вообще исчез? И какие-то там китайцы, которые их всех поубивали?

Честное слово, чтобы все сообразить, ему потребовалось секунд пятнадцать.

Вот кого надо было бы отдавать в руки господина Эшендена, чтобы сделать из него суперсыщика.

– Да нет же, Ричард, просто я кроме своей музыки вдруг в очередной раз заинтересовалась историей города, получила заказ от «Стрейтс Эхо» на серию очерков…

– Да ты что, издеваешься, Амалия – какой там к дьяволу заказ? Тебе нравятся газеты – так купи себе газету! И сама будешь всем все заказывать. Кто там владеет «Стрейтс Эхо» – а, ну да, этот старый гриб Лим. У него, кстати, там еще китайская «Пенанг Син Пок» и малайская «Чахия Пулау Пинанг». Неплохой бизнес. Амалия, я за десять минут договорюсь о твоей встрече с этим Лимом, и это мне будет куда проще, чем… чем то, что ты просишь.

Мы с Суном оба знали, откуда взялась эта идея насчет покупки газеты. Одним из самых прославленных китайцев в истории нашего города был владелец знаменитого «голубого дома», толстый и умный Чеонг Фат Цзе. Его громадная деловая империя включала все – концессию на торговлю опиумом, должность директора железных дорог всего Китая (в ту пору, когда дорог этих было немного)… Он был также вице-консулом Китая по южным морям и советником императрицы Цы Си. По всему Дальнему Востоку были разбросаны его дома и жены в неумеренном количестве, хотя реально жил он именно у нас, в Пенанге, под прикрытием британского порядка и закона.

Я вспомнила его снимки в альбоме: один – в сюртуке и цилиндре, другой – в официальном костюме мандарина, при шапочке с помпончиком, означавшим власть и уважение собратьев.

Умер он в 1917 году. А за несколько лет до того, когда ему, как китайцу, глупый кассир не хотел давать каюту первого класса на британском лайнере, он пригрозил купить все пароходство. И с тех пор таких ситуаций на большинстве линий у китайцев не возникает. Ганди повезло меньше…

Купить газету и сообщить Биланкину о том, что я оставляю его пока на редакторском посту – это была забавная идея. Но, к сожалению, она мне не помогла бы.

Сун мрачно смотрел в одну точку – на задрапированную мраморной тканью мраморную же античную задницу статуи. Потом пришел в себя, сфокусировал взгляд, в омерзении потряс головой:

– Когда тебе это нужно?

– Если не сегодня, то завтра.

– Настолько серьезно, значит… Этнография, конечно. Амалия: любая помощь, только попроси. Охрана. Отсидеться в моем домике в Куала-Лумпуре. Или в Англии. А вот это… Что молчишь? Черт с тобой. Я позвоню тебе вечером. И все же подумай – не безопаснее ли летать под облаками?

– А вот теперь ответ на твой вопрос. Я хочу отплатить тебе добром за добро. Сун, в этом городе все знают все про всех. И не говори, что ты не пьешь раньше полудня, и все прочее. Дай приказ твоему британцу. Играй с ним в пинг-понг до самого ужина. Но прекрати пить виски навсегда. Слушай: если все китайцы этого города будут знать, что Сун из Сунстеда катится по наклонной, если они перестанут воспринимать тебя всерьез…

Я посмотрела на Суна: вот он как раз воспринимал все, что я говорила, вполне всерьез – видно, как ему было неприятно. И тут я выпустила свой последний заряд:

– А вот если каждый китаец будет знать, что Сун из Сунстеда оказался действительно жестким человеком, который сумел отказаться от любимой привычки – то через год, Ричард, я поднимусь с тобой в облака. И я могу обещать тебе это хоть в храме твоей богини милосердия Гуань-инь.

– Я христианин. Принадлежу к Церкви Англии.

Звонок от Суна раздался через несколько часов. Я получила адрес, имя – Леонг – и время: в девять вечера. И не завтра, а сегодня.

…Как никогда я ощущала, что город Джорджтаун устроен очень странно. Поворот с Эспланады направо, ты оставляешь сзади море, газоны и другие открытые пространства, длинные ложно-мавританские здания и греческие колонны, и вот ты уже в совсем ином мире. Мире, пахнущем чесноком и соевым соусом, кишащем людьми, которые говорят на очень странном языке – особенно если учесть, что это не один язык, а несколько, и все китайские. Но вот ты переходишь через улицу – и оказываешься в Индии. Правда, сегодня мне это делать было незачем.

Если я правильно поняла, то нужно попасть на Черч-стрит – «церковную улицу», на которой давно уже нет церкви. Попасть туда можно через Бич-стрит или каким-то образом через Армянскую улицу, и я остановилась, держась за руль велосипеда и пытаясь сообразить: как же это? А, ну да, я же спутала Армянскую улицу с Армянским переулком.

Я сделала еще один поворот – отметив, что темные улицы вокруг как-то странно пусты, и куда это подевались все китайцы? Почему кругом дымятся у поставленных на асфальт переносных алтарей пучки ядовито-красных курительных палочек – и почти нет людей?

Но вот какая-то женщина машет мне рукой, показывая в открытые ворота, за воротами вроде горят какие-то огоньки. Она, конечно, могла бы произнести мое имя – но, может быть, я слишком много от нее хочу? Добродушное, круглое лицо, просто китайская женщина в шлепанцах и темном, скучном самфу, с его короткими рукавами и такими же короткими, намного выше щиколотки, штанинами.

Снова машет мне рукой. Поворачиваю к ней. Ворота закрываются за нашими спинами, передо мной какой-то мощенный плитами дворик, китаянка дергает за рукоятки моего велосипеда и улыбается терпеливо, но решительно. Приходится оставить мою машину на ее попечение.

Китайские кварталы выглядят одинаково и неприступно – улица представляет собой ряд тесно прижатых друг к другу фасадов. Нижний этаж – магазин или мастерская, туда могут зайти с улицы клиенты. Над ним, на двух колоннах, нависает второй этаж – там живут, туда посторонним хода нет, только своим вверх по лестнице. Над вторым этажом – греческий треугольный фронтон, обычно с выдавленными в гипсе иероглифами. Выше него косая, кирпичного цвета крыша. Угловые здания каждой улицы – кофейные дома, то есть рестораны.

И очень, очень немногие попадают внутрь китайских кварталов.

Конечно, иногда никакого «внутрь» и не бывает – задняя часть длинного ряда домов стоит спина к спине с задней же частью другой улицы, тоже представляющей из себя ряд слепленных вместе домов. И туда, между этими двумя рядами камня, к винтовым лестницам и сушащемуся белью, лучше не заходить – там стирают, выливают в канавы тазики с рыбными помоями и кое-чем похуже.

Но бывает и по-другому. Я оказалась в настоящем дворике, с манговым деревом, великолепной лестницей, ведущей на галерею второго этажа. Подпирали эту галерею викторианские кованые чугунные колонны. А в центре двора был еще очаровательный каменный фонтан.

Вот туда, к журчащей струйке воды, и привела меня вежливо посмеивающаяся китаянка в пижаме. И скрылась в каких-то сложных проходах, идущих в новые дворики.

Я осталась одна в полумраке, принюхиваясь к вездесущему сладкому дыму сандала. Храм где-то рядом? Домашний алтарь?

И тут с изумлением я увидела, что одна стена дворика – это и правда храм, с очень странной, маленькой, темного гипса статуей, у подножья которой дымятся на алтаре палочки в толстых красных чашах. А сзади, по всей стене, слабо освещавшейся двумя электрическими лампочками, вверх уходили поминальные таблички с именами предков.

И сколько же еще в Пенанге китайских храмов, если они есть не только на улице – на каждой китайской улице, я бы сказала – а еще и во дворах?

По крупным плитам камня зазвучали мягкие шаги. На расстоянии вытянутой руки от меня остановился китаец непонятного возраста и хрупкого телосложения. Мы поклонились друг другу, я – довольно неловко.

– Не каждый из посторонних видит лицо Чун Кенг Кви, госпожа… Амалия… де… Соза, – сказал китаец мягким голосом, на английском, не просто хорошем, а очень хорошем – если бы он не выговаривал каждое слово так тщательно и медленно.

Полумрак и выбритая почти наголо голова мешали понять его возраст, но, кажется, он был так же немолод, как и Лайонелл Стайн из полиции, человек с похожей прической. Но китайские глаза делали Леонга похожим… на генерала Чан Кайши? Или просто на какого-то военного, с воротничком, заставляющим высоко держать голову?

А главное – мне было странно знакомо это лицо.

Старые фотографии снова всплыли в моей памяти. Леонг? Есть шесть великих кланов китайцев-хакка – Кху, конечно, но также и Чеа, Ео, Тань, Лим – и Леонг. Кху в Пенанге прославились тем, что селились на малайской земле минимум с 17 века – тогда не было ни Пенанга, ни Сингапура, только Малакка. Кху разбогатели на торговле с Ачехом, в том числе – оружием. Прочие великие кланы также имели за плечами интересные истории.

А Леонги… да я же видела это лицо. Или почти это. Со свисающими, как стрелки часов, усами, в круглой конической шляпе. Умный высокий лоб, плавные очертания лица (если он был бы женщиной, то очень нежной и приятной) и глаза, в которые долго смотреть не хочется.

Сейчас, если бы не отсутствующие шляпа и усы, передо мной была бы та самая, будто ожившая фотография прошлого века.

– Это бог вашего клана, господин Леонг? – как можно мягче и так же медленно спросила я.

– Храм посвящен Туа Пек Конгу – богу процветания, – отсутствующим голосом отвечал хрупкий человек. Потом он посмотрел под потолок, неуверенно подошел к стене, на которой был прилеплен большой, размером в голову человека, бакелитовый полукруг. С усилием повернул черный рычажок к цифре «3», и над моей головой призрачно повернулись лопасти вентилятора.

Лучше от этого не стало – вентилятор создал какой-то искусственный ветер в душной ночи, заставил тусклые лампочки раскачиваться и вынудил дым от палочек иногда прижиматься к земле, но оттуда все же доставать мои ноздри.

– А это Чун Кенг Кви, он был лидером тайного общества Кхиань Теик – вас ведь интересуют тайные общества, не так ли? Он был уважаемым человеком, лидером китайской общины, мандарином второго ранга, потому что давал деньги на помощь жертвам наводнения в Китае. У него было множество особняков в городе. Про него вообще-то мало что известно – особенно начало его жизни. Он разводил сначала уток, и у него была малайская жена.

Леонг отрешенно помолчал и с легким вздохом продолжил:

– Этот дом Чун взял у побежденного тайного общества Ги Хинь. Вас ведь интересует именно Ги Хинь? Второе, что он взял у них – это Го Хок Тонг, виллу пяти удач. Чун отдал ее китайской школе. А здесь была крепость Ги Хиня, целый квартал. Чун оборудовал себе тут штаб-квартиру по имени Магазин воспоминаний о море – Хай Ги Чань. Произошло это все в том самом 1890 году, когда тайные общества были, как вы хорошо знаете, запрещены навсегда.

Он проводил меня к каменной скамье у фонтана, куда слабо долетал ветерок, поднятый вентилятором. Сел напротив, не сгибаясь.

– Значит, я нахожусь там, где был центр всего, что касалось Ги Хиня, – вежливым голосом сказала я и чуть приподняла с колен специально припасенный блокнотик с карандашом в золотой оправе.

Леонг посмотрел на эти предметы без всякого выражения, но как-то так, что продолжать маскарад (журналистка, этнограф) мне расхотелось.

Во тьме возникла фигура в пижаме. Нам принесли два стаканчика чая – теплого, несладкого, пахнущего лекарством: китайского. Время обязательных общих фраз подходило к концу.

Я, правда, поблагодарила его за то, что он отозвался на мою просьбу так быстро. А Леонг ответил странной фразой – он понимает: дело мое срочно и серьезно, но завтра встречаться было бы уж совсем неудобно, значит – лучше сегодня.

И вопросительно посмотрел на меня. Я поняла, что пора говорить просто, четко и самое главное.

– Палочки для еды, которые используют для убийств, господин Леонг. Вот почему меня заинтересовала история Ги Хинь – это их давний боевой секрет, еще с конца восемнадцатого века.

Леонг набрал воздух в легкие и ответил без секунды размышления – видно, Ричард ему объяснил все, попросту и как есть.

– Я слышал об этой истории. Город волнуется. Секреты Ги Хинь? Они все здесь. Я вам скажу одну вещь, госпожа де Соза. Когда шла война тайных обществ, союз Ги Хинь – Белый флаг проиграл войну за территории в Пенан-ге Кхиань Теику и Красному флагу по одной простой причине. Хотя будущих победителей сначала было меньше, у них было лучшее оружие – нарезные винтовки, например – и больше денег. Палочками для еды войну бы никто не выиграл. Палочками мы едим. И только.

Я в ошеломлении молчала. Потом сделала большую глупость:

– И никто не знает сегодня хоть что-то об этом?

Я могла бы вместо этого прямо сказать: пойдите и приведите того, кто что-то знает, а сами уйдите. Но Леонг, видимо, был не из обидчивых. Вообще, манера китайца – не столько слушать слова, которые говорятся, сколько смотреть на лицо говорящего. Он хорошо понимал, что с пустяковыми вопросами я к нему бы не пришла и поэтому имею право на одну ошибку.

– Мы весьма заинтересованы в успехе вашей газетной работы, госпожа де Соза, и поэтому я вам покажу, что стало с людьми, которые знали все секреты Ги Хиня. Если вы исследуете наше прошлое, то должны понять, о чем я.

И он двинул подбородком вниз, куда-то нам под ноги.

Я увидела в паре ярдов от своих ног бетонный круг, напоминавший крышку, закрывавший какую-то дыру в земле.

Мне стало очень плохо. Про это место рассказывали друг другу мы, дети, при этом оставаясь в полной уверенности, что такого места не могло и не может быть. Не сплю ли я?

А Леонг, помолчав, начал заключительную часть разговора, как и положено – такую же легкую и ненапряженную, как вступительную:

– Я расскажу вам, госпожа де Соза, чем мы занимаемся. Активы тайного общества Кхиань Теик, как известно, были переведены в несколько открытых зарегистрированных обществ, По Хок Сеа, Хоккьен Конгси и другие. Создалось множество таких организаций в конце прошлого века. Деньги обществ пошли также на реконструкцию зданий и храмов – уже в нашем веке. Об этом было бы неплохо написать в очерке для газеты. Еще я бы назвал общество взаимного усовершенствования, оно помогает бедным. У него своя театральная труппа, которая дает благотворительные концерты. Общество это зачитывало приветственный адрес на юбилей королевы Виктории, если вы помните, когда это было. Есть Китайская литературная ассоциация. Восемь лет назад открыто Общество яркости и новизны. Это образование, культура, спорт и музыка.

Я молчала, не сводя глаз со страшного, еле различимого сейчас в ночи бетонного круга среди плит двора. Манговое дерево не шевелило ни одним листочком.

Леонг встал со скамьи, чтобы проводить меня.

– Мы заняты еще одной серьезной проблемой, – так же медленно выговаривал слова он, неторопливо продвигаясь по двору к выходу. – Опиум считается китайской болезнью. Но это не так.

Я вспомнила Тони и кивнула.

– У нас есть благотворительные программы для лечения опиумоманов, – размеренно говорил человек с женским лицом. – На Чулиа-стрит вы можете увидеть вывеску: Пенангская антиопиумная ассоциация. Вице-президент ее – знаменитый доктор У Льен Те. Он работает там с 1906 года, сейчас уже немолод.

Леонг остановился передо мной, женщина в пижаме появилась в некотором отдалении у него за спиной.

– Если вы когда-нибудь начнете решать вопрос, на какие виды благотворительности пожертвовать деньги, то настоятельно советую вам обратить внимание на этот вариант благородной деятельности, – сказал он на прощание.

Культура, спорт, музыка, опиум? А как же сборы в джунглях и клятвы с надрезанием пальцев? – могла бы спросить я. Но это было бы даже не глупо, а просто смешно – тем более с человеком, от которого Ричард не счел возможным скрывать про меня ничего. Включая мои способности жертвовать на благотворительность. Как и серьезность моей просьбы.

И все же, даже понимая, что вопросы мои серьезны, Леонг хотя и нашел самое невероятное время и место, чтобы принять меня – но при этом не сказал ничего. Как это понять?

Удачливая шпионка не выходит, как собака с поджатым хвостом, от человека, поговорить с которым и не мечтала бы иная, менее удачливая шпионка. Такой провал – этого просто не может быть. По крайней мере со мной.

Однако же, после предельно вежливого прощания, я оказалась у закрытых ворот вместе со своим велосипедом.

Улица была абсолютно пуста, на ней не было ни одного человека.

Из темноты в тусклый конус света вокруг фонарного столба ползли клубы дыма, пахнущего горящей газетой.

НОЧЬ ГОЛОДНЫХ ДУХОВ

Оказаться в китайских кварталах Пенанга в такое время, как сейчас – в десять часов вечера, – обычно не только не проблема, а огромное удовольствие. Потому что именно к этому моменту здесь начинается вторая жизнь, ночная. Вот только «ночная жизнь» здесь не совсем та, что в хорошо знакомых мне городах, типа Лондона или… не хочется лишний раз произносить это название… Лос-Анджелеса.

Китайцы ночами работают, они и ранним вечером бы работали. Но с восьми до десяти у многих – вечерняя языковая школа, где учат мандаринскому или, скажем, кантонскому диалекту, не считая английского. В это же время, то есть после заката, открывают двери (или садовые калитки) группы физического развития, в последнее время сосредотачивающиеся на боксе и джиу-джитсу. Как минимум этому развитию служит целлулоидный шарик для пинг-понга, мелькающий размытой белой дугой в свете электрических ламп, свисающих с ветвей какой-нибудь джакаранды.

А уже потом, по ночной прохладе, на вторых этажах домов вновь оживают длинные комнаты с рядами швейных машинок – вы слышите их стрекот снизу, с асфальта, и сквозь распахнутые жалюзи видите освещенные косые потолки, на которых мелькают тревожные тени от лопастей вентиляторов.

На самих же улицах оказывается к этому моменту толпа, которая идет к цехам, или столам, залам клановых ассоциаций – или оттуда. И вот эта толпа шумит, хохочет, теребит звоночки мороженщиков, быстро – стоя – ест что-то вкусное. Электричество или керосин освещает внутренности вновь оживших магазинчиков и оштукатуренные своды колонн перед входом. Созвездия света окружают тележки с едой и сковородками на огне, и время от времени к жадной тьме над головами улетают языки пламени и клубы золотого пара.

Собственно говоря, есть ощущение, что китайцы не спят вообще никогда. Но на самом деле китайские кварталы попросту живут посменно.

Поэтому душный молчащий мрак, в котором я оказалась после странной встречи с человеком из клана Леонгов, меня поразил. Я свернула за первый же попавшийся угол – и там тоже увидела безлюдье, черноту, закрытые ставни, разве что иногда тусклые янтарные пятна света где-то над головой, под взмывающими в небо темно-серыми треугольниками крыш.

Постороннему человеку было бы никак не догадаться, что это – тот самый квартал, что сиял огнями и гудел голосами еще, возможно, вчера ночью. А сейчас я не узнавала улицу в собственном городе – только странные клочья обожженной бумаги вяло шевелились под ногами, как живые.

Я прибавила шагу, продолжая вести велосипед в поводу – прежде чем сесть в седло, надо было сначала разобраться, куда ехать. Потому что… мне стыдно было в этом признаться даже самой себе… но в этом небольшом, в сущности, городе… который за час можно пройти пешком…

А ведь я вроде бы правильно все сделала – повернула из ворот направо, и метров через двести следовало пойти налево. Ничего не понимаю.

А, вот табличка – Карнарвон-стрит. На которой я не бывала, кажется, уже целую вечность, с детства. И каким же это образом я оказалась здесь, если мечтала попасть совсем в другое место, в любую точку, из которой на фоне черного неба виднеется белый, как грудь англичанки, купол мечети Капитана Клинга?

Здесь, на Карнарвон-стрит, еще теплилась какая-то жизнь – были открыты две лавки, на асфальте перед одной из них дымилась жаровня, и в ней тлели, с тем самым запахом горящей газеты, бумажные клочья.

Вот теперь я поняла, что это за клочья. Потому что оказалась на улице гробовщиков и поставщиков похоронных принадлежностей – что никак не улучшило моего несколько неуверенного настроения.

Я посмотрела секунду на быстро исчезающие на моих глазах бумажные домики, автомобили, банкноты с большим количеством нулей и надписью на английском «адская ассигнация».

Теряющийся во мраке дым уносил эти дары душам усопших родственников и друзей на тот свет – пусть они ни в чем не нуждаются там.

Я повернулась к лысому китайцу в дверном проеме, чтобы спросить, где Эспланада – в том конце улицы или в противоположном.

Для того чтобы окинуть взглядом мои белые юбку и блузку, ему потребовалась какая-то доля секунды. И почти так же быстро он захлопнул перед моим носом железную гармошку, запиравшую магазин, загремел замком.

Я не поверила своим глазам: он, кажется… меня боялся.

Я повернулась на каблуках и уже без удивления увидела, что вторая лавка за это время тоже успела закрыться и даже свет в ней не горел.

Я осталась одна на замусоренном обгорелыми бумажками тротуаре.

Это было черт знает что.

Чтобы справиться с мелкой дрожью, я начала на ходу сочинять абзацы из своего очерка:

«Каждый выросший на острове Пенанг ребенок хоть раз слышал жуткие истории о скрытом от посторонних глаз дворике где-то в лабиринтах китайских кварталов. Дворике с колодцем, из которого давно уже никто не берет воду.

Там, в этом легендарном месте, расположен «зал героев» – основанный в 1890 храм предков лидеров общества Ги Хинь, со множеством их мемориальных табличек. На них – фамильные иероглифы тех, кто был убит в войнах за пенангские улицы, за Ларут. На втором этаже, за стеной с табличками – Зал ветеранов, место сбора ассоциации старых членов Ги Хинь. Состояли в нем рабочие, по большей части плантационные, или металлисты, и еще рыбаки.

Ги Хинь, как считается, выросло из «Красной лиги» в Китае – этим именем называется одна из первых, изначальных триад. Но после нескольких катастрофических войн проигравшие – Ги Хинь с союзником Белым флагом – как бы сгинули.

Без следа? Так не бывает. Накануне запрета тайных обществ Кхиань Теик захватила последнюю базу Ги Хинь на Черч-стрит, сохранив там, впрочем, в неприкосновенности поминальные таблички.

Сохранилось и кое-что другое. Старинный колодец, куда сначала люди из Ги Хинь сбрасывали свои жертвы – из общества Туа Пек Конг и других, – а потом уже победители бросали туда последних из Ги Хинь. Далее же старый колодец навсегда закрыли круглой бетонной крышкой. Одни знают об этом все, другие не знают ничего, но ни тем, ни другим не придет в голову открывать эту крышку, под которой лежат последние тайны Ги Хинь.

Вот только – последние ли?…»

Тут я остановилась – какой-то получался не самый лучший абзац для этой странно вымершей улицы. Длинной такой улицы, один конец которой вывел бы меня куда надо, а другой…

Надо решиться, подумала я – вскочить в седло и нестись. Куда-то же яв итоге попаду – или в сторону Прангин-роуд, на окраину, и тогда все очень плохо, или как раз наоборот – к пустынной, но совсем не страшной Эспланаде, рядом с которой работают еще отели и кабаре, включая мое собственное.

Мысль о кабаре меня почти успокоила. Я даже начала, дрожащим голосом, напевать:

– Ее звали Кити из Канзас-сити…

И разом замолчала. Потому что где-то сзади, за углом, послышались неторопливые, даже ленивые шаги. Как будто кто-то не спеша шел за мной, наблюдая из отдаления.

И ведь я почти уже знала, где нахожусь. Вот сейчас в какой-то щели между домами я увижу даже не храм, а маленький алтарь, где под черепичным навесом сидит очень странный фарфоровый персонаж – некто Мастер Чэнь. Как мне объяснили когда-то – предок небольшого клана Чэней из Гуанчжоу. Странным он был из-за совсем уж средневековой одежды, и особенно – из-за не очень китайского лица с острой, торчащей вперед бородкой. Что за историю скрывает эта статуя? Знают ли эту историю отпрыски клана, переселившиеся в прошлом веке сюда, к южным морям?

Статуя Мастера Чэня была на месте, но закрыта металлической гармошкой, хотя красная точка одной из курительных палочек еще теплилась в темноте. А рядом с ней в жаровне дымились обрывки бумаги. Что послали ему потомки туда, где его душа обитает сейчас? Может быть, автомобиль? Пользуется ли он им там, где он сейчас, нравятся ли ему рессоры и подвеска, или ему для этого надо в очередном перерождении вернуться на землю?

Шаркающие шаги за углом прозвучали отчетливо. Как минимум две пары ног.

Как же глупо оказаться трупом на непонятно почему опустевшей улице. Глупо – и еще, наверное, очень плохи эти несколько последних секунд, когда уже все ясно и Белое видение не поможет.

Объяснить им, что меня нельзя убивать, потому что я британский агент и у меня несколько миллионов в Америке?

Нет. Сейчас я сажусь в седло. На одного я направлю велосипед, так, чтобы он споткнулся и наткнулся на второго. После этого еду вперед, куда угодно, с диким криком, или бегу – тоже с криком.

Изо всех сил нажимая на педали, я выехала из-за угла – Карнарвон-стрит, Чулия-стрит, какие-то глухие переулки, и вот наискосок на той стороне улицы – знакомые скаты низкой, тяжелой крыши, днем – с лиловатым оттенком вишни. Крыши храма Богини милосердия Гуань-инь.

На площади перед ней, и вообще вокруг, ни души.

Две фигуры появились из-за угла – обе на велосипедах.

– Теперь вы знаете дорогу и можете продолжать путь в безопасности, – с запинкой, но довольно правильно выговорил один. – Голодные духи вас не тронут. И никто другой.

Я растянула рот в любезной улыбке. Проклятая китайская вежливость – люди Леонга шли за мной чуть поодаль, чтобы меня не обеспокоить.

А заодно нашлась и разгадка вымершим улицам. Голодные духи, конечно же!

Помахав ладошкой своим провожатым, я двинулась к Эспланаде, на ходу сочиняя очередной абзац очерка:

«Есть одна ночь в году, когда все китайцы попросту боятся. Это ночь, когда души усопших выходят в мир живых, голодные – до чего? Кто знает? Наверное, до радостей жизни, которую они оставили. Выходят и разгуливают по опустевшим улицам города.

И тогда китайцы в храмах и у домашних алтарей жгут приношения неспокойным душам – специально для этих целей печатаемые якобы деньги, бумажные особняки, одежду, еду: этакий почтовый перевод на тот свет.

А после этого сидят тихо дома и не выходят на улицу.

Белый цвет стал своего рода тропической униформой европейца в колониях, так же как и пробковый шлем-тупи от солнца. Более того, многие европеизированные китайцы тоже полюбили белые костюмы. Но попробуйте в чем-то белом пройти или, скажем, проехать на велосипеде мимо китайца в ночь голодных духов. Он сразу вспомнит, что белый – цвет покойников, траура, смерти. Он шарахнется от вас в ужасе, думая, что вы – дух.

Первый фестиваль голодных духов в Джорджтауне состоялся у храма Гуань-инь еще в 1796 году. Богиня милосердия, боддисатва, достигшая нирваны, но оставшаяся на земле, чтобы спасти тех, кто не убежал от мира страданий, считается отличным посредником для коммуникаций с потусторонним миром. Храм этот знаменит также маленькой, задрапированной в парчу темноликой статуей второй богини милосердия – Ма Чор По, защитницы мореплавателей. А это очень важный персонаж в нашем приморском городе.

Тут, у храма, в уложенном гранитом дворике, голодным духам, после «их» ночи, предложат спектакль марионеток и настоящую китайскую оперу.

Но есть особые храмы, где ритуальный огонь раздувают совсем в другое время – на 14-ю ночь первого лунного месяца, в полночь. Это делается для умиротворения душ погибших в войнах тайных обществ.

Успокаивают ли эти жертвы голодных духов? Или духи все же возвращаются в наш мир, чтобы отомстить обидчикам или рассказать какие-то секреты, опасные для живых?»

Последние строки – новый вызов невидимому противнику, снабженный моей растиражированной подписью, – я сочиняла, уже въезжая по совершенно пустому темному шоссе на милую Келавай-роуд.

…Дневной концерт в Таун-холле я, конечно, слушала плохо. Кажется, то был Шуберт, на радость сидящим прямо и не шевелясь китайцам в жестких воротничках, а потом какие-то песенки – в утешение компании юных англичан, положивших ноги в неглаженых брюках на невысокие спинки передних кресел.

Выглядела я, конечно, неплохо – особенно со скидкой на вчерашние переживания. В резной раме зеркала на лестнице по пути в концертный зал я с неискренним равнодушием взглянула на юнуюледи с экзотически темноватой кожей, оттененной очень яркой губной помадой. Не то чтобы очень красивой, но… На этой леди хорошо смотрится строгий голубоватый матросский костюм и длинный невесомый шарф на горло, спадающий сзади ниже талии. Да, да, я бываю очень мила, особенно благодаря чуть выпяченной нижней губе. А нос любопытной птицы… был бы просто великолепен, если бы еще эта птица не потратила вчера зря мощную дозу этого самого любопытства.

Как же это могло все-таки произойти – след казался таким отчетливым, и вдруг на моем пути выросла стена.

Причем стена необъяснимая. Теперь-то я понимала, что Леонг принял меня в один из самых серьезных для китайца священных дней – принял немедленно. Что было практически невероятно. Либо – служило сигналом, что дело, которым я занята, для него очень, очень важно.

Кстати, где-то в разговоре мелькнула некая фраза, которая может кому-то показаться несущественной… да, «мы весьма заинтересованы в успехе вашей газетной работы». Ведь он же это сказал!

Китаец может говорить часами, не сказав вообще ничего. Но бывает, что все как раз наоборот. Каждая фраза имеет значение, иногда не одно. Если она, конечно, помещена не в начало и конец беседы. А иногда и там говорятся очень важные вещи.

Человек, который мгновенно согласился принять меня в ночь голодных духов, почти со стопроцентной гарантией в некоторые из своих фраз вкладывал серьезный смысл. Вопрос – в какие именно? Пустой болтовни в этом разговоре наверняка было совсем немного.

Что же он все-таки дал мне понять, перед тем как начал выпроваживать с пустыми разговорами о благородной деятельности своих ассоциаций?

Например, что очень хорошо знает, о чем я его спрашиваю.

И еще была эта фраза – город волнуется. Ну, да, это намек, что и сам Леонг мог бы поволноваться вместе с городом.

Еще… он очень ясно заявил мне: палочками для еды войну не выиграешь, палочками мы не убиваем, а едим. И добавил – «и только». В таком разговоре даже такие мелкие добавки выглядят совсем не мелко.

И действительно, если бы было очень нужно, то эти люди могли приобрести хоть пулеметы, хоть пистолеты-автоматы с маленькими смешными дисками под стволом, как в Чикаго. Если они уже не складированы где-то среди китайских улиц.

А страшный колодец? Как понять Леонга, показавшего мне его в ответ на мой невежливый вопрос о том, не знает ли хоть кто-то (кроме него) какие-то секреты Ги Хиня?

Видимо, ответ был очень простым: «никто». Леонг хотел наглядно показать мне, что Ги Хинь – прошлое и секреты его – прошлое.

И это – притом, что я прямо сказала ему, что хотя бы один секрет уж точно выбрался наружу из колодца, через старую фотографию, например? Нет, он не мог мне не поверить. Весь город знает про палочки для еды. И если бы он считал меня свихнувшейся, то просто вообще не стал бы со мной говорить.

Нет, он меня очень хорошо слышал и все понял. И все же дал свой довольно наглядный и запоминающийся ответ. Что же такой ответ мог значить?

У меня начало возникать впечатление, что смысл в этом ответе был, и, возможно, не один, а два. Или искать мне ничего не следует – потому что все похоронено, или искать надо не там, где я это делаю. Здесь ответа нет, здесь тупик, давно закрытый колодец.

Еще один, с первого взгляда неуловимый, подтекст некоторых слов Леонга начал беспокоить меня.

Примерно так: сегодняшние триады знают, что происходит, и даже заинтересованы в моем успехе. Но дело это не их – их дело благотворительность, литература, спасение жертв опиума и так далее. То есть, по сути, он сказал мне: «Это не мы».

А тогда кто? Какая интересная банда – полиция ее выловить не может, триады трогать не хотят.

А если еще вспомнить, опять и опять, слова Лайонелла Стайна насчет того, что «нет такой банды», с которой у полиции не было бы контакта… Что – все всё знают, но сделать ничего не могут?

И опять дикая, странная версия происходящего стала прокручиваться в моей голове под звуки скрипок. Я поняла, что мне теперь просто придется уделить ей внимание. Даже при том, что моя версия совершенно не объясняла главного – зачем, почему мой противник все это делает? Каким его интересам, как он решил, угрожали англичане из Калькутты, даже если на самом деле они не угрожали ничему?

Что ж, как минимум благодаря Леонгу (и Ричарду Суну) я уже знаю, по какому пути идти не надо. Тоже результат.

Я улыбнулась улыбкой мудрого и хитрого человека. Враг задрожал бы, увидев эту улыбку.

Вспомнив о враге, я на всякий случай оглянулась – кто там, в зале, сидит кроме меня. И обнаружила, что оркестр сыграл уже финальное «Боже, спаси короля», все аплодируют, встают, идут к выходу. Музыка кончилась.

А я поехала в газету, узнать, заслужила ли я респектабельный гонорар.

…На лестнице, по которой я двинулась вверх, к логову великих журналистов, меня ждало прекрасное зрелище – танцующий полицейский.

Лайонелл Стайн, человек с седым ежиком волос, как юноша, вприпрыжку и зигзагом двигался по ступенькам вниз, еле касаясь их подошвами. Неплохо для его возраста. Теннис? Футбол? Охота на тигров?

Сухой приятный щелк его кожаных подметок наводил также на иные мысли – например, что нам в кабаре неплохо было бы найти постоянного степ-дансера, с тростью и соломенной шляпой.

– А, – чуть рассеянно устремил он на меня с верхней площадки прозрачные глаза. – Какой хороший день, госпожа де Соза.

И тут, под этим взглядом, я почувствовала, что надо ведь что-то говорить и делать. В конце концов, с этим человеком мы о чем-то беседовали и даже почти договорились: что Амалия де Соза против Британской империи – это смешно, что как только у меня мысли придут в порядок, я зайду к нему как к другу и начну обсуждать почетные условия капитуляции Элистера.

Но ситуация с тех пор несколько изменилась. И что мне делать теперь? Знает ли этот человек, что перед ним – доверенное лицо того, кто участвует в увольнении губернаторов и разрешении самых немыслимых кризисов? Стайн – заместитель начальника полиции города. Видимо, что-то про меня он знает. Ведь это он снимал с дежурства констеблей, устроивших себе посты возле моего офиса и дома. И что дальше? Какая глупая ситуация.

А он, все так же танцуя вниз по ступеням, уже был близко, совсем рядом со мной.

– Два-три дня, – сказала я ему, чтобы что-то сказать. – Мне надо еще два-три дня. А потом вы получите то, что я вам обещала.

Стайн удивился. Я с удовольствием наблюдала, как эти серые глаза становятся замкнуто-нейтральными, неподвижными.

– Я ведь обещала фокстрот, – напомнила я. И получила награду: стремительный бег сеточки морщин от углов глаз по всему лицу.

– Я обязательно приду к вам – о многом пора поговорить, – крикнула я уже ему в спину.

Он, не оборачиваясь, поднял вверх ладонь, как римлянин. И продолжил свой летящий спуск по лестнице.

За Стайном осталось облако несильного, но приятного мужского запаха – немножко табака, чуть-чуть хорошего мыла и одеколона, что-то еще очень военное.

С мстительным удовольствием я поняла: он не знает, что мне сказать.

Отлично.

Итак, рано или поздно мне пришлось бы подойти к этой ситуации вплотную: у меня есть два очень, очень странных друга в полиции. Один, Лайонелл Стайн, провозгласил себя таковым недавно, уговаривая меня прекратить заниматься ерундой. Второго, Тамби Джошуа, я считала другом с детских лет. С обоими надо всерьез говорить, потому что вопросов все больше, вот только привести мысли в порядок – и вперед. Может быть, это будет не через два-три дня, а гораздо раньше. А сначала – разобраться, как они оба себя вели во всей этой истории: тут много странностей. И затем – придумать, как вытащить их из здания полиции и вообще сделать так, чтобы разговор прошел на моей территории, на моих условиях, так, как я хочу.

Я задумалась, удивилась множеству пришедших в голову неожиданных мыслей, затем продолжила путь в «Стрейтс Эхо» – оставалось три ступеньки.

– …Вы лишь частично поняли мой призыв к просвещенческой деятельности, госпожа де Соза, – Джордж Биланкин улыбался своей сладкой улыбкой. – Проще говоря, вам надо быть ближе к читателю. Писать тупыми, короткими фразами.

– А они не оттолкнут умных читателей? – успела вставить я.

– Их можно перемежать умными и длинными фразами, но пореже. Тогда лучшая часть читателей поймет, что ваша простота – это уступка иной части аудитории, менее утонченной. И от этого интеллектуальный читатель еще больше преисполнится уважением к себе. Но давайте скажем все же, что иной раз вы ведете беседу сама с собой, не ожидая понимания от прочих. Структура вашего очерка рыхлая, множество повторов, масса лишних эмоций, неясностей и досадных упущений.

Тео сидел на своем высоком табурете, как птица-носорог, с явным удовольствием поводя головой туда-сюда.

– Например, вы даже не написали, что вообще такое тайные общества – а именно организации, возникшие в Китае для свержения иноземной для китайцев маньчжурской династии. И что слово «триады» означает единство трех элементов, а именно…

– Боже мой, господин Биланкин, это здесь знает каждый ребенок!

Тут улыбка его стала просто нечеловечески широкой, не до ушей, а чуть ли не шире:

– Госпожа де Соза, если я упомяну официальную, но редко цитируемую статистику, согласно которой больше тысячи белых обитателей Стрейтс-Сеттльментс вообще неграмотны, включая 475 женщин, а вы об этом кому-нибудь расскажете, то у меня будут неприятности…

– Неграмотные не читают газет…

– Да и остальные считают за доблесть успехи в спорте, а не… В общем, не всегда в колонии едут лучшие из жителей Британских островов. Но нам здесь, в газете, надо быть более дружественными к ним. А теперь приятное: я сам внес необходимые улучшения, и утром материал увидит свет. Прошу вас, продолжайте ваше творчество. Масса людей способны рассказать что угодно, но – устно, а перед листом бумаги останавливаются в ступоре.

…Из редакции на раскаленный асфальт Бич-стрит я вышла не в ступоре, а дрожа от бессилия перед редакторским произволом. Уж лучше бы это был произвол полицейский – тут я хоть знаю свои права. Он – лично – вносит необходимые улучшения? У меня – лишние эмоции? А он стоял в Ночь голодных духов на пустой улице перед храмом Богини милосердия?

Кого бы убить, подумала я, озираясь по сторонам. Или, вместо этого, утешить себя какой-нибудь приятной едой, типа щупальцев маленьких осьминогов в остром соусе? Но тут я представила в собственной руке палочки для еды и поняла, что окружающие окажутся в опасности.

Куда отправиться, чтобы успокоиться? В кабаре, где выгрузкой коробок с модным, но ужасным шампанским «Dry Monopole» распорядятся и без меня?

Или – туда, куда отступили в начале нашего века белые жители острова, сдав Нортхэм-роуд китайцам?

То есть – на узкую Грин-лейн, похожую на туннель из-за сходящихся над головой громадных деревьев ангсана? В апреле с них летит золотой дождь цветов. И в те же дни разворачиваются непристойно-розовые цветы тамаринда и пламенные – Огненного дерева, по кличке «смерть белого человека»: они – признак прихода настоящей жары.

И еще – на Уэстерн-роуд, Йорк-роуд, Скотланд-роуд, Резиденси-роуд, в этот британский рай: зеленые поля, белые рубашки и шорты, влажный стук мячей о ракетки, смех. С шуршанием каучука по гравию подъезжающие к клубам крошечные «Остины», в которые набиваются по 5–6 человек молодежи.

Это они будут читать меня. Я – их просветитель.

А еще я – агент вашей империи, ведь так? – молча скажу я, сидя на своем наклонившемся велосипеде возле газонов и кортов.

И что мне ответит на это, например, темнолицый Тамби? Я представила себе его в длинных теннисных шортах, подающего мяч Лайонеллу Стайну. Вот два интересных партнера. Тамби намного моложе. Но Стайн как-то больше похож на человека, который умеет побеждать.

– Эй, ребята, я – тайный агент.

– Не волнуйтесь так, дорогая Амалия, – позвоните мне, когда станет лучше, и мы что-нибудь придумаем (это – Стайн).

Мрачное молчание (это – Тамби).

Куда же мне отправиться? Посмотреть на эпицентр власти недалеко отсюда, на поло-граунде – дом резидента, капитана Фроста, сдержанно элегантный. Неподалеку – небольшое двухэтажное бунгало его начальника, губернатора, сэра Хью. Человек со свисающими усами, который сочиняет малайские стихи, бывает здесь раза два в год, поскольку немолод и нездоров. И вот теперь мы его здесь вообще уже не увидим. Его время кончилось.

И что мне делать среди этих домов с колоннами в час незаметно подкрадывающихся сумерек?

Тогда – к Эспланаде?

И еще – пройти мимо «Истерн энд Ориентл», где под пальмами на газоне собираются такие же, как на теннисных кортах и поло-граунде, люди в белом. Я вдруг представила себе, как близко от морской балюстрады отеля проходит, сияя загорающимися в сумерках огнями, выгнутый борт лайнера и звуки оркестра на борту смешиваются с пением кларнетов и веселыми ударами барабана на газоне.

И тогда веселые разговоры стихают.

Корабль, идущий домой. Туда, куда навсегда отправляются отслужившие свои двадцать пять лет ветераны малайской службы Его величества. И сюда уже не возвращаются.

Вот они стоят, белые фигуры с холодными стаканами в руках, провожая взглядами огни лайнера.

ЭНТОНИ ДЖ. ХЕРБЕРТ-МЛАДШИЙ

Лучшее в профессии талантливого сыщика и затаившегося британского агента – это ровно то же самое, что украшает и жизнь скромной администраторши кабаре. А именно утро на балконе, китайский халат, сигарета в длинном мундштуке, роскошно шуршащая газета, чашка кофе – да, та самая чашка, веджвуд, пастораль с будущим бараньим карри, мирно гуляющим пока что по холмам.

Впрочем, в это утро я еще размышляла о третьей возможной для себя профессии – директора зоопарка. На такие мысли меня навели не только мои неизменные утренние друзья, Афонсо и Чан (последний подрос, скоро будет говорить – не на китайском ли, с учетом его имени?)

А кроме них был еще крыс Чандрагупта, и именно его толстый серый зад я наблюдала сейчас с балкона – слева, внизу, у забора, отделяющего мой сад от сада соседки, эффектной вдовы из уважаемой сикхской семьи.

Проблема с Чандрагуптой была в том, что он жил (точнее – воровал остатки еды) как бы на два дома. Имя его свидетельствовало о том, что принадлежал он скорее соседке. Но она в жизни не стала бы причинять вред живому существу без серьезных оснований. Значит, борьба с Чандрагуптой была скорее задачей моей (чья религия ничего против этого не имела). Но я, при всем моем католичестве, совершенно не была уверена, что умею бороться с крысом, одним или многими. Может быть, с ними вообще следует не бороться, а просто их уничтожать? Может быть, в Азии они разносят чуму так же, как сделали это когда-то давно в Европе? Но почему противостоять этой угрозе должна именно я (или, точнее, мои домочадцы), если я даже не уверена, крыс это или все-таки крыса?

Пользуясь этим многомесячным замешательством, Чандрагупта, в одиночестве, не приводя никаких друзей или родственников, так и шлялся через забор к соседке и обратно, волоча за собой голый хвост. И чумы от этого ни у кого не возникало.

Примерно так же, как с крысом, обстояли дела с моим расследованием. Три дня до возвращения господина Эшендена из Сингапура. Значит, неделю я занималась непонятно чем и успела стать за это время видным публицистом.

Впрочем, а успела ли?

Со странным чувством я развернула газету, оттягивая момент, когда перелистнется последняя страница, без всяких признаков моего сочинения хотя бы в самом конце газеты. И, будем надеяться, без признаков неких происшествий с пропавшими англичанами.

Итак, материал о проблемах производства каучука на Борнео, рядом статья о британской внешней политике в целом, чья цель – обеспечить мир во всем мире. Некто Г. Х. Дал-тон, зам. секретаря по иностранным делам, на встрече Лейбористской партии в Уэлвине заявляет, что желает восстановления полных дипломатических отношений с Россией, предлагает внутреннюю независимость для Египта и эвакуацию военных сил из Рейнланда. Очень поучительно.

Что я вижу – мелькнуло имя Пикфорд? Мисс Лотта Пикфорд, которая была замужем уже дважды, сестра Мэри Пикфорд, подала заявление на брачную лицензию с целью выйти замуж за г-на Рассела Гиларда, занятого в похоронном бизнесе. Она снимается в кино.

Две Пикфорд? Не знала.

А вот… теперь понятно, зачем Лайонелл Стайн появлялся вчера в редакции. «Полицейский источник» сообщает, что выявлена преступная банда, которая совершила ряд нашумевших недавно преступлений в нашем городе. Банда происходит из другого города Стрейтс-Сеттльментс, где сейчас проводятся соответствующие операции по ее полному уничтожению.

М-да. Ну, успокаивать народ иногда тоже надо.

Моего очерка нет. Вот я уже дошла до передовой статьи про судьбы христианства в колониях. Британия держит за правило неизменное уважение к иным вероисповеданиям, напоминает нам не поставивший подпись господин Биланкин (хотя все знают, что передовые пишет именно он – каждый день). Но уважение это не значит, что англичане отказываются от своего долга нести в мир факел мудрости христианства. Нетрудно заметить, что те, кто учился в Англии, и здесь, в колониях, начинают посещать Церковь Англии. Чтят ее выходцы из Малайи, Индии и с Цейлона, также давно уже соприкоснувшегося с британским стилем жизни. Но нельзя не отметить, что вы чаще видите на Востоке театральные труппы с Вест-Энда, которые везет сюда продюсер Эдгар Уорик, или труппу Гранта Андерсена, чем какого-нибудь вдохновенного проповедника нашей церкви. А ведь множество местных жителей восприимчивы к слову мудрости – свидетельство тому растущий успех нового санта в храме сикхов или уже двух вместо одного мохаммеданских проповедников в мечети Капитана Клинга. Где выход? Он тот же, что у первых строителей империи. А именно: подавать пример местным жителям всем своим поведением, включая даже такие мелочи, как аккуратность одежды.

Господин Биланкин, вы пишете почти каждый день, и это не событие – но где же…

Где…

Не может быть, оказывается, я ее пропустила – она так огромна. И снабжена несуразным заголовком «Белые тени навеки ушедшего прошлого». Что за бред?

Боже ты мой, где лучшие мои строки, откуда появились эти нудные, кондовым языком изложенные пояснения – что они сделали со мной, как можно было так кромсать мой труд?

И тут я увидела в самом конце, на газетной бумаге, выглядящее чужим и куцым «А. де Соза». И ощутила что-то сложное, необъяснимое, щекочущее.

Вскочить, показать хоть Мануэлу.

Боже мой, как глупо.

Я бросаю этим очерком вызов весьма опасному человеку, которого так пока и не знаю. Где, где те строки, которые должны стать для него ударом по голове? А вот они. И у меня всего один день, в течение которого этот человек начнет нервничать и снаряжать против меня каких-то убийц. Более того, если ничего подобного не произойдет, то, кажется, я напишу еще одну такую же статью-вызов. И вот я сижу и, вместо того чтобы волноваться, думаю о том, как странно и сладко быть автором очерка в газете.

А до приезда Эшендена, вновь напомнила я себе, осталось совсем немного. Написать ему, что следует сделать, если меня угрохают? Оставить это послание в отеле у усатого Гин-денбурга с пометкой «У. Эшендену от покойной А. де Соза»?

Не напишу. Потому что сама пока ничего всерьез не знаю, и потому, что не так-то просто будет меня убить.

Я свернула газету. Нет, конечно, тут никаких сообщений про исчезнувшего, а сейчас вот обнаруженного англичанина. И, скорее всего, не будет. Хоть что-то я придумала хорошо.

Я помахала мундштуком, вычертив дымный зигзаг в воздухе. Не дать ли объявление в ту же самую газету? «Милый Э., тебе пишет твоя чуть грустная возлюбленная – продержись еще немного там, где ты есть, и постарайся получить удовольствие. Скоро все решится, злодей уже почти в ловушке. А. де Соза.»

Вряд ли Элистер это прочитает. Зато прочитает кое-кто другой. Все что угодно, чтобы вывести моего врага из равновесия и заставить наделать глупостей. А все-таки кто этот злодей – тот самый, главный, а не его вольные или невольные помощники, которых я уже примерно себе представляла?

Я пошла укладывать волосы и прикалывать к ним шляпку – чуть впереди и наискосок. Женщина не должна выглядеть даже как миноносец, не говоря о более тяжелом корабле. Если может – то это в любом случае не я. Я должна выглядеть изящно, с завитками волос возле ушей. И этого достаточно.

…После двух скучных часов за рабочим столом я поняла, что есть такое, что я могу и обязана сделать сейчас. Дело было все-таки в книге, той самой книге, которая была не совсем книгой, поскольку изготовили их всего 100 штук.

Как узнать, кто еще брал эту книгу, кроме лучших учениц из школы на Лайт-стрит? Понятно, что сам мой противник вряд ли мог получить этот том за успехи в учебе, он уж точно не был девушкой из католической семьи. Но это не значит, что он не мог ее прочитать. И – есть такая вещь, как библиотечный формуляр. Сколько у нас библиотек?

Я видела своего врага – умное, симпатичное мне лицо, поднятые брови, усмешка. И это лицо двоилось: то один человек, то другой. Я пыталась примерить свои мысли к обоим. Вот некто открывает мой альбом, видит гравюру с наклонившимися пальмами, улыбается: палочки для еды – оружие? Любопытно. А все прочее – вопрос не таких уж больших денег.

Но откуда у тебя эти деньги, и вообще зачем ты все это делаешь? – спрашивала я сначала одного, потом другого. Оба не отвечали.

Поскольку я давно уже поняла, что мне поможет только полная глупость и неожиданность действий, я быстро пронеслась вдоль Эспланады до полицейского управления. Приблизилась к неизменному сикху у входа, спросила моего дорогого друга Тамби Джошуа. И получила ответ, что он ненадолго отъехал домой.

Домой? Почему бы и нет. Даже и лучше.

Дорога до Рангун-стрит неподалеку от Бирма-роуд заняла у меня пятнадцать минут. Я провожала нервным взглядом проезжавшие мимо велосипеды, рикши и редкие автомобили, выискивая в них темное, тонкое, застывшее лицо Тамби (другой дорогой он возвращаться, скорее всего, не мог).

Доехав до конца Рангун-стрит, я остановилась. Кампунг Серани: здесь начинались бунгало таких, как я – не англичан, не китайцев или индийцев, а «прочих». Домик Тамби, тамильского христианина, стоял в отдалении от остальных, я хорошо его знала – и совершенно не ожидала того, что там увидела.

Дом кишел народом. Причем народом, совершенно ничем не взволнованным, не суетящимся. Видно было, что эти люди поселились тут давно и всерьез, чуть ли не на газоне, устроив себе и хозяину настоящую «маленькую Индию». Вот темнокожие собратья Тамби – тамилы, непонятно и неважно какой веры, целых четверо, сидят на корточках у каменных столбов входа. Какие-то женщины развешивают мокрые тряпки на веревках, протянутых во дворе. Одинокий сикх-охранник, не глядя ни на кого, курит короткую трубку под банановыми листьями в нескольких ярдах от дома с видом человека, который только что отоспался после бессонной ночи и постепенно возвращается к жизни. Между ставней на втором этаже мелькают еще какие-то головы.

Дом Тамби Джошуа был превращен в крепость с гарнизоном, обмануть бдительность которого просто невозможно: слишком велик.

Инспектор полиции, который боится?

Я улыбнулась знающей улыбкой. На самом же деле я не понимала ничего, кроме того, что разгадка близко, очень близко.

И повернула обратно, в старый город, на Чулиа-стрит, размышляя, где сейчас живет Магда. Скорее всего, в «Чун Кинге», который «на самом деле», по словам знатока диалектов Тони, был «Чунцином». В «Ен Кенг» по соседству, как я понимала, она не перебиралась уже давно. Ну, а время сейчас было как раз такое, чтобы найти ее именно там, в комнате за задернутыми от полуденного жара занавесками.

Махнув рукой знакомому портье, я пошла вверх по темной, твердого дерева лестнице. Забыв постучать, открыла дверь. И мгновенно ее захлопнула.

С красным лицом начала спускаться по той же лестнице, а потом, поскольку ноги меня держали не очень хорошо, присела на подушки раттанового кресла под летаргическим вентилятором.

Потому что первое, что я увидела в комнате – это белые, в веснушках, немного повисшие и этим до странности взволновавшие меня ягодицы Магды.

Она стояла, чуть раздвинув ноги в черных, выше колена, сапогах; я успела заметить поросль темно-медных волос на фоне белевшей между ее расставленных ног простыни.

– А! – с азартом сказала она, поднимая над головой черный хлыст.

– О… – послышался счастливый стон с кровати, там, где виднелись тощие согнутые голые ноги и чуть провисающий живот Тони.

Раздался громкий шлепок, но меня у двери уже не было.

Подставив лицо вентилятору, я попыталась отогнать совсем некстати пришедшие воспоминания.

Мускулистые руки, очень, очень медленно раздевающие меня, глупо мурлычащую. Испанское горбоносое лицо с усиками, улыбка. Лос-Анджелес.

Мой голос: «Я старомодная девушка, поэтому у тебя сейчас будет маленькое препятствие. Но это только один раз, больше оно нам не будет мешать никогда».

Какое там, к черту, препятствие – я его и не заметила, боли не было никакой, только детский восторг: я доставила радость своему возлюбленному, вот он морщится и жмурится, усики топорщатся, он говорит «а-ах» и тяжело дышит, утыкаясь этим невообразимо красивым лицом в мое плечо. Я приподнимаю ладонями его лицо, вижу – он улыбается, и целую эту улыбку, опять и опять.

Да если бы через пару дней после этого он сам достал такой же бич, как у Магды, и начал стегать меня – я бы терпела сколько угодно, лишь бы еще и еще раз услышать это его «ах». Мой прекрасный, мой нежный, мой сильный – первый мужчина в моей жизни.

А через несколько недель – голос несравненного адвоката, обращающегося к своей секретарше: «Делла, как бы нам назвать этот случай в нашей практике – дело восемнадцать раз женатого? Нет, лучше – дело влюбленной наследницы. Госпожа де Соза, от некоторых иллюзий лучше избавляться сразу – иначе пришлось бы избавиться от очень больших денег».

И другой голос, с испанским «р», в зале суда, на прощание: «Да, и еще кое-что: тебе надо, что ли, поездить полгода на велосипеде – слишком мягкие бедра, не мой вкус».

Мой бывший супруг. Или – мой супруг, которого как бы никогда не было, раз уж брак признан недействительным, деньги мои остались в неприкосновенности, и судья поставил на этом точку ударом своего молотка.

– Ну, мы тебя не очень смутили? – раздался голос Магды, которая, оказывается, уже некоторое время сидела, завернутая в халат, в кресле напротив. – Не вижу большой проблемы постегать немножко своего мужчину – не так уж часто приходится трудиться в последнее время. К сожалению. Прости, дорогая. А когда кто-нибудь в процессе еще и вкатывается в дверь – так это у некоторых вызывает просто восторг. Так что ты как раз ускорила события… Ну, не буду, не буду. Что случилось? Филиппинцы устроили бунт? Хлыст могу взять с собой, в футляре для саксофона.

– Нет, Магда, – наконец смогла что-то произнести я. – Мне нужен Стайн. Ну, ты же привела его тогда ко мне. Вы общаетесь, верно?

– Ну, клуб пловцов «Танджун Бунга», да, конечно, – рассеянно кивнула она.

– Вот. Может быть, ты его попросишь посмотреть в библиотеках тех клубов, которые ему доступны, включая библиотеку полиции, одну книгу. И не саму книгу, а формуляры. Там написаны фамилии людей, которые брали эту книгу. Мне нужны эти фамилии. Ему стоит только приказать какому-нибудь констеблю составить список. Соври что-нибудь, что угодно, скажи, что это поможет мне… помочь ему. Я помню его предложение и скоро сделаю все, что ему надо – но сначала формуляры. И придумай, где бы нам с ним встретиться так, чтобы не помешали.

У рта Магды, с чуть размазанной помадой, появились складки. Бледные веснушки обозначились чуть яснее. Я поняла это так, что Маг-да думает и при этом почему-то волнуется.

Думала она долго. И ответила неожиданно:

– Дорогая моя, ты не очень огорчишься, если я скажу свое резкое «нет»? Да, ты огорчишься. Да, я понимаю, что не следует мне осложнять отношения с тобой. И я хорошо вижу, как для тебя это важно. Но мне просто придется отказаться, по весьма серьезным причинам. Потом я тебе все расскажу, но сейчас – никак. Мне очень жаль, дорогая.

– Ничего, – вяло сказала я и пошла вон. Магда жалостно смотрела на меня, подперев острый подбородок костлявыми кулаками.

На Чулия-стрит я поняла, что не могу сесть в седло – упаду. Прошла несколько шагов рядом с велосипедом.

У меня уже не мягкие бедра.

Но, несмотря на это достижение, я в глухом тупике. И даже лучшие друзья двинуться дальше мне просто не дают. От меня шарахаются. Я не великий сыщик, я никто.

Двоящееся лицо врага промелькнуло в моей памяти. А если я ошибаюсь – и есть какое-то еще, третье лицо? И что мне делать, если я не могу дальше сделать и шага вперед?

Уличный торговец едой широким жестом пригласил меня к своей тележке. Пуллер рикши, глупейшим образом не желая замечать мой велосипед, подогнал ко мне свою колесную повозку, призывно откидывая ее кожаную занавеску. И не желал отвязываться. Нет уж, не дождешься, близко я тебя не подпущу – особенно сейчас и особенно в безлюдном месте.

Я начинала закипать бессильной яростью – такой, в которой Элистер разгрохал рикшу о каменную колонну. Что, как мне сообщили, было даже занесено в протокол.

И тут мой взгляд упал на маленькую табличку.

Начищенную, сверкающую табличку на передней панели рикши, там, куда пассажир ставит ноги.

На табличке виднелись цифры номера. Номера рикши.

Я мысленно ахнула, села на велосипед и поехала к Бич-стрит (пуллер, к счастью, отстал).

Как же все просто. Убитый в своей комнате Корки уже неделю как сделал бы все, что тут требовалось.

Вот я и снова птица, я лечу на жертву, мои перья зловеще отливают металлом. Жаль, потому что жертва – наверняка на редкость симпатичный мне человек. Если бы этот человек не убивал.

Я пробиралась в толпе на Бич-стрит, пересекая уходящие дугой вправо трамвайные пути, прямо к зданию полиции. Все к тому же сикху.

– Не застала инспектора Джошуа дома, – сообщила я ему. – Позвоните, пожалуйста – очень срочно.

И снова сикх начал двигать рычажками, говорить что-то в трубку.

Тамби, длинный, тонкий, с ввалившимися щеками, появился между колоннами входа, увидел меня и изменился в лице.

– Я не могу сейчас с тобой говорить, Амалия, – сквозь зубы пробормотал он.

Не-ет! Я рванулась к нему и сказала свистящим шепотом:

– Вегетарианский ресторан в первом квартале на Биче, тамильский. Срочно. Сейчас. Очень важно. Важно для тебя.

– Не могу, – повторил он, и лицо его исказилось.

– В туалете, Тамби. Я зайду в туалет с заднего входа. Там же и выйду. Никто не увидит. Быстро, сейчас.

Он в отчаянии кивнул – какое счастье! – и скрылся во тьме входа.

Тамби, дорогой, это подвиг. Но – ты же знаешь, что я доберусь до тебя рано или поздно. А дальше – мне много не надо пока: ты ведь и понятия не имеешь, что дело о разбитой рикше имеет какое-то отношение к тем самым убийцам. Для тебя это просто инцидент, грозящий буйствовавшему англичанину штрафом (если англичанина поймают). Мелочь.

А дальше – дальше добраться до ассоциации пуллеров, дать кому угодно денег, чтобы он навел там справки. Создать себе филиппинскую гвардию, которые ходят везде и всех расспрашивают – и все как один с тромбонами. Что угодно. Отступать уже некуда.

Не знаю, почему так многие тамилы ходят, будто на ходулях. Длинную, нервно шагающую фигуру Тамби Джошуа я увидела издалека и немедленно нырнула в проходы между бледно-бирюзовыми стенами, туда, на задворки индийского ресторана. Меня чуть не облили какими-то помоями, я дала такой же, как Тамби, темнокожей служанке с длинным носом целый доллар и через минуту уже была в туалете.

Тамби, конечно, должен был сначала зайти, осмотреться, заказать хотя бы чай со сладостями и только потом идти ко мне. Поэтому я терпеливо рассматривала скучную, знакомую обстановку: относительно чисто вымытый кафель, жестяное ведерко с водой и плавающий в нем ковшик, дыру в полу и две ребристые подставки для ног по бокам.

Удушающее пахло жасминовыми благовониями.

Скорее, скорее.

У дверцы раздались шаги – знакомые, будто слегка неуверенные, так ходят люди с очень длинными и худыми ногами. Я нежно покашляла.

Тамби втиснулся внутрь, с равным омерзением посмотрел на дырку в полу и на меня.

– Все знаю, все понимаю, но надо срочно, сегодня – и ты об этом не пожалеешь, – выпалила я. – Полицейский протокол недельной давности. Число… – тут я назвала день. – Этот протокол упомянут в деле Элистера. Но сам по себе может быть и где-то еще, среди мелких происшествий. В книге ежедневных записей, скажем, или что у вас там есть. Он разбил рикшу о колонну дома на Кэмпбелл-стрит. Пуллеры не владеют своими повозками, они их арендуют у кого-то. Есть хозяева пяти рикш, есть – целой сотни. У каждой рикши свой номер, и есть «джинрикша-офис», на Пенанг-роуд, кажется. Им там положено регистрироваться, да?

– Трижды в год, – выговорил шепотом Тамби, нервно посматривая на дверь. – Скорее, Амалия.

– Имя, мне нужно имя владельца рикши, имя пуллера не так важно. Хотя и оно тоже, наверное, нужно. И сколько у владельца повозок. Если можно – сегодня.

– Хорошо, – прошептал он. – Не звони мне, я сделаю все сам.

Раздались шаги, стук соседней двери, кряхтение и прочие надлежащие звуки. Мы с Там-би во время всей этой процедуры стояли, как часовые, чуть не касаясь друг друга грудью, я видела красные прожилки его глаз и вытянутый вперед узкий подбородок. Он трясся от нетерпения. Личность в соседней кабинке не спешила никуда.

Мне вдруг пришло в голову, что это очень удобно – зажать мне рот рукой, воткнуть в меня нож и оставить здесь, с такой подходящей дыркой для стока жидкостей. А, нет, тогда убийцу могут опознать официанты…

Но в соседней кабинке как раз все стихло, и Тамби рванулся вон.

– Еще только один вопрос, Тамби – ты говорил мне, что занят чем-то, связанным с портом, лодками и кораблями, – шептала я, пока он протискивался мимо меня к дверце. – Что у тебя за работа в полиции, Тамби, за что ты отвечаешь?

Он яростно потряс головой и исчез.

Так же через задний ход, через кухню, я пробралась на улицу, к собственному изумлению обнаружила, что велосипед у меня опять никто не украл (я забыла пристегнуть его замочком к фонарному столбу), и счастливая тронулась в путь.

Тамби я знаю давно. Это странная личность, как будто парящая головой в облаках. Но если он дает слово, то это серьезно.

И уже через два часа в моем офисе на столе появился привезенный курьером тонкий конверт, внутри которого лежала бумажка, для постороннего и даже для причастного к делу человека наверняка как бы ничего не значащая и вполне бессмысленная.

Первое, что я ощутила – радость. Записка есть. Тамби исполнил обещание. А это само по себе означало многое, очень многое.

Я развернула бумажку и пару минут смотрела на нее, ничего не понимая. Там было имя – и совсем не то, что я ожидала. Не какой-нибудь там Фок, Куок или Леонг.

А некто по имени Энтони Дж. Херберт-младший. И дальше цифра – 20 рикш.

Честное слово, прошло очень много времени под звуки бэнда и звон посуды внизу, прежде чем до меня дошел смысл этой новой, неожиданной информации, в корне меняющей все в моем расследовании.

Не Энтони, а всего лишь Тони. Всего лишь? Тони – владелец рикш с пуллерами-убийцами?

Тони? Человек, знающий все диалекты Китая? В этом случае мне не нужно больше искать читателя книги с картинками, потому что Тони способен где угодно выкопать что угодно про китайцев, про любые виды их оружия – палочки или зубочистки. Причем сделать это он мог чисто случайно, где и когда угодно.

Тони, который все-таки чем-то же здесь занимался, сначала – импортом манильских сигар, с катастрофическими последствиями, а потом – вот, значит, чем. Сдачей рикш в аренду.

Двоящееся лицо моего врага исчезло. А еще – Тони, конечно, не мой главный враг. Потому что какое ему дело до политики, спецотдела полиции, великого индийца Ганди? Потому что ни к какой политике Тони иметь отношения не может. И вообще ни к чему, кроме опиума.

Опиум?

Созданный моими усилиями мир, где хоть что-то было уже ясно, качался под ногами и разваливался. Но слово «опиум» начало возвращать ему некоторую рациональность. Голова работала лихорадочно, причем как бы сама по себе.

В голове этой услужливо возникла прощальная фраза Леонга, провожавшего меня на вымершие улицы в Ночь голодных духов. Фраза о том, что мне хорошо было бы внести пожертвование на лечение тех, кого губит опиум.

Нет, не так! Каждое, каждое слово надо вспомнить. Потому что теперь становится понятной вся короткая встреча с Леонгом. В первой части нашего разговора он объяснял мне, что для него мое расследование важно. Далее – что я ищу то, чего нет, ищу не там. А потом, когда я уже уходила, он сказал…

Да ведь он сказал очень, очень много слов – они, помнится, еще показались мне пустой болтовней. А там были такие, как… «мы также заняты еще одной серьезной проблемой». Серьезная проблема? Ну, конечно же! А еще он сказал, что опиум считается китайской болезнью, но это не так.

Завтра же бегом туда, где я сегодня уже была, застав Магду… (тут я снова покраснела). На Чулия-стрит. Где, как напомнил мне Леонг, висит табличка «Пенангская антиопиумная ассоциация». Он назвал еще какого-то знаменитого доктора. Вспомню имя, найду доктора.

И это не все! Последние, самые последние слова человека с женским лицом – «настоятельно советую вам обратить внимание». Чего же еще надо?

Нет, Леонг все правильно сделал, он на самом деле не потратил зря ни секунды из нашего разговора.

Мое «динамитное дело» на глазах превращалось в «опиумное». И этому не было никаких объяснений, ведь – что такое опиум? Обычный товар, который можно купить если не в каждой лавке, то в тех лавках, что для этого предназначены.

Э, нет, кое-что необычное в этом товаре все же есть. Для начала – на нем, если я не ошибаюсь, держится весь бюджет странного явления, называющегося в просторечии Британской Малайей.

Стрейтс-Сеттльментс, включающие Сингапур, Пенанг, Малакку, тот самый загадочный Лабуан (у Борнео) и что-то еще, а также Федерированные Малайские Штаты и Нефедерированные Малайские Штаты. Один на всех британский губернатор в Сингапуре. Весь этот странный компот княжеств, городов и островов – которого не было бы, если бы не опиум.

Я подумала, что скоро мне очень-очень захочется, чтобы дело касалось только далекой Индии, динамита и человека по имени Ганди. Потому что Ганди – это далеко, а опиум…

НАДРУГАТЬСЯ НАД БЕЗЗАЩИТНЫМ ТЕЛОМ

Старый и знаменитый доктор У Льен Те, которого назвал мне Леонг, на Чулиа-стрит меня не ждал, он вообще редко показывался там в последнее время, но было видно, что Пенангская антиопиумная ассоциация в людях, готовых к серьезному разговору, недостатка не испытывает. Нашелся другой доктор – по фамилии Ху, который мгновенно завел меня в свой офис. Он был относительно молод. А еще мне показалось, что он знал, кто я такая, и вообще был к этому визиту готов.

– Доктор Ху, – сказала я, – мы обсуждаем сейчас в «Стрейтс Эхо» возможность публикации длинного очерка об опиуме. Вы понимаете, что здесь будет много сложностей. Но каждый должен стараться делать, что может. А пока что хочу поделиться личной бедой. Мой друг, американец, нуждается в вашей помощи. И в качестве первого шага по избавлению его от пагубного опиумного пристрастия мы хотим помочь ему начать серьезный бизнес. Как вы считаете, это правильный путь?

– Сколько лет вашему другу? И давно ли он курит опиум? – холодно поинтересовался доктор.

– Пятьдесят с лишним, – сказала я. – Курит, видимо, давно, но всерьез – года два. Или три.

Доктор пошевелил губами, вздохнул:

– Не могу вас ничем порадовать. Несколько лет пристрастия, при ухудшении в последние два-три года… Опиум сначала помогает пищеварению. Но потом разрушает его, и вот этот момент очень важен – когда человек не понимает, что уже перешел черту. Симптомы такие: постепенная слабость, которую человек пытается преодолеть тем же опиумом. Развал пищеварительной системы, истощение – крайнее. Констипация. Половая импотенция. Исчезновение аппетита. И вот теперь ответ на ваш вопрос: летаргическое состояние ума, медленное мышление, потеря силы воли. Вы хотите, чтобы он начал свое дело. Вы – и он – потеряете деньги. Потому что опиумоманы не интересуются работой, они ненадежны, нечестны, теряют чувство того, что правильно, а что нет.

– Доктор, как это лечится?

Ху вздохнул и начал рассматривать потолок, крутя пальцами на животе.

– Многие мои коллеги скажут вам, что это не лечится вообще. Но первая клиника помощи жертвам опиума была здесь открыта еще в 1854 году. У нас хороший опыт. Мы можем не вернуть ему полностью здоровье. Но остановить процесс – да, это возможно. Это потребует денег, включая наем санитара… который не будет сводить с пациента глаз, не допуская его до опиума в первые несколько месяцев лечения. А далее надо смотреть, что получается.

Как бы мне ни было грустно выслушивать от Ху этот приговор, по крайней мере одна мысль приносила облегчение. Тони никак не годился на роль злодея, холодно и изобретательно планировавшего серию убийств. Он годился совсем на другую, куда более скромную и печальную роль.

А Ху, старательно делая вид, что верит в мою версию подготовки газетного очерка, начал попросту читать лекцию – похоже, это занятие для него было привычным. Он выдавал длинные потоки цифр и фактов, совал мне в руки брошюры, покрытые загадочными иероглифами: «отдайте друзьям». Рассказывал о том, что при правительственном контроле над импортом какая-то возможность работать у него и его ассоциации есть, потому что известны основные цифры продаж. Но все портит нелегальный, контрабандный опиум, которого в последнее время стало что-то уж очень много.

– Что значит – контрабандный опиум? – насторожилась я.

И доктор Ху мгновенно стал еще большим китайцем, чем был: лицо его вытянулось и оказалось полностью непроницаемым.

– Это – дело полиции, – сказал он. И на этом распрощался.

Картина становилась все более ясной. Хотя требовала серьезного уточнения. Например, а что за проблема такая – сказать пару слов про опиум контрабандный? Почему поток слов вдруг иссяк?

На улице я бросила мрачный взгляд на здание, напротив которого здешние китайцы дерзко повесили свою антиопиумную вывеску.На углу Чулии и Квин-стрит высится громадное – трехэтажное – сооружение, без затей, мрачное, похожее на тюрьму. Последнее понятно, строили это чудище каторжники из Индии, давно, в прошлом веке – впрочем, их темными руками вообще возведена немалая часть старого Джорджтауна.

Ряд одинаковых открытых ставней наверху, из них иногда доносится винный дух. Называется это место попросту «Ферма». Или «Опиум энд Спирит фарм». 220 рабочих, которые превращают опиумное сырье из Калькутты в готовый чанду, другие дистиллируют рис и сахар. Ряд офисов, склад для чанду, склад для чистого алкоголя. Алкоголь – для индийцев, опиум – для китайцев.

Господин Биланкин, мне очень интересно, осмелитесь ли вы заказать мне очерк про опиум. Если нет, я ведь точно куплю вашу газету, а вас уволю.

Но эти шуточки еще впереди. А пока что – боже ты мой, как удобно быть газетчиком: можно ходить где угодно и задавать любые вопросы, никто не удивляется. А статья потом может и не получиться, и опять никто не выразит по этому поводу недоумения.

Господин Биланкин, давайте подумаем, как бы вы, в своем характерном стиле, начали писать такую статью – и на каком этапе бросили бы ее в ужасе. Для этого требуется всего лишь слегка перефразировать данные, любезно предоставленные доктором Ху. Итак:

«Несомненный прогресс наблюдается в наш просвещенный век в такой сомнительной и вызывающей критику сфере, как опиумная монополия, твердо остающаяся в руках британской администрации. Можно представить себе, каким проявлением безответственности было бы выпускание из рук этой монополии…»

«Выпускание»? Мне еще многому предстоит научиться в деле газетной публицистики. Хотя в целом хорошо и очень похоже на ваш, господин Биланкин, стиль.

«Если в 1908 году эта монополия давала бюджету колонии до 6 миллионов проливных долларов в год, то есть половину бюджета; если в 1913 году доля эта выросла до 53,3 % всех доходов бюджета, то в наши дни благотворные перемены налицо.

Как же они были достигнуты? Указ 1910 года сохранил монополию в руках британской администрации, но повысил цены на продукт. В результате в 1920 доход от опиума в год составил минимум 20 миллионов и рос все нынешнее десятилетие, несмотря на строгие ограничения, но само потребление продукта уверенно снижалось. И вот вам итог: за 1928 год доходы бюджета Стрейтс-Сеттльментс от опиума составили полтора миллиона фунтов стерлинга, и это уже не половина, а всего лишь треть всех доходов колонии.»

Тут я потрясла головой: 500 проливных долларов – это 57 британских фунтов. Я произвела в уме подсчеты и мысленно послала господину Биланкину привет: британская администрация не так уж много потеряла от сокращения доли опиумных доходов – если брать абсолютные цифры.

«Ограничения в продаже опиума казались необходимыми давно. Уже закончился век, когда британские боевые корабли насильно взламывали южные порты Китая, чтобы открыть в них доступ ввозимому британцами опиуму из Индии. В наших краях в начале века подданные британской короны, проливные китайцы, показали свою антипатию к опиуму с очевидной силой. Ведь опиум воздействует на китайца в точности как на белого – этот седатив дает 3–4 часа счастливого сна со сновидениями, а потом отнимает у человека душу».

Проявите тут все ваши редакторские способности, господин Биланкин – я сделала что могла. И – да, я знаю, как вам страшно.

«Доклад комиссии Миддлтона 1908 года рекомендовал ограничения опиумных продаж – например, его нельзя теперь продавать женщинам в борделях. Далее были конференции в Шанхае и Гааге, решения Лиги наций. Появившееся в Китае новое правительство националистов во главе с Чан Кайши тоже избрало опиум своей мишенью.

В этой обстановке монополия позволяет колониальным властям регулировать стандарты и жестко контролировать производство. Кроме того, чанду из Индии продается только через государственные магазины. Каждый обитатель нашего острова и города знаком с характерной красной краской дверных проемов таких магазинов и с большими жестяными банками, герметично закупоренными на государственной фабрике, содержащими густое вещество, похожее на какао.

А вот курительные заведения Джорджтауна создают проблему. Они очень непопулярны, многие организации с ними борются, и поэтому власти закрывают их при первой же возможности. Но запреты не решают проблемы, потому что тогда опиумокурение выйдет из-под контроля. Это и без того происходит – ведь в заведении курильщик должен вернуть трубку с недокуренным веществом. Дома же он сохраняет в собственной трубке этот шлак, смешивая его с новой порцией. Что вполне понятно, если принять во внимание низкие доходы, например, пуллеров рикш, у которых уходит до 70 % их заработков на наркотик. Из этой цифры видно, почему они – чуть не ключевые потребители продукта – не хотят возвращать трубку в магазин и вообще предпочитают туда не ходить.

И все же на острове Пенанг остается немало мест, где продается и там же курится опиум. Хотя если бы это происходило в самой Англии, то продавцов или покупателей посадили бы по нескольким обвинениям».

Стоп.

Ну, вот здесь просто придется сделать паузу, потому что этого не напечатают никогда.

…Звон струн теннисной ракетки. Сун, измочаленный, с привязанными шнурком очками (бантик на затылке), бездарно бегает по размеченной мелом лужайке перед своим дворцом. Кроули подает ему мячи, выглядя как самый обыкновенный англичанин, даже как бы не совсем дворецкий.

Увидев меня, Сун радостно подпрыгивает, пропускает мяч, машет рукой. И издает клич:

– Время выпить.

Кроули, в мокрой насквозь рубашке, скрывается во дворце и выносит два стакана сока.

– Ричард, я не верю своим глазам. Неужели мне скоро придется подниматься с тобой вон туда, где только небо?

Сун гадко усмехается и залпом проглатывает полстакана. Ему, несмотря на усмешку, очевидно плохо – Кроули погонял его по траве немилосердно.

– И что сегодня, дорогая подруга?

– Сегодня – спасибо за Леонга.

– О, ну да, еще бы… Помог?

– Да, очень. И у разговора этого возникло неожиданное продолжение. Опиум, Ричард.

– А, ты наконец-то решила вложить деньги во что-то местное. Пошли под дерево, там прохладно… Но знаешь, ты здорово опоздала. Это раньше было просто. А сейчас тебе придется ждать года три, пока не освободится пай.

– Ричард, дорогой, не так быстро. Пай – это что?

– Ага. Держатели паев – это синдикат крупных торговцев, как бы выигравших аукцион на продажи того опиума, который тут, на Ферме, производится. Объем продаж, как ты понимаешь, ограничен, его делят на паи, и вот один, допустим, пай твой. Ты платишь матушке-Британии 135 тысяч долларов в месяц в течение 3 лет. И это все, что ее касается. А ты получаешь за это право продавать свою квоту опиума. Еще ты снимаешь на Ферме офис за 900 проливных долларов в месяц. И – предполагается – ты держишь достаточное число магазинов. Которых у тебя, как я понимаю, нет. Но можно покупать их, строить или сдавать товар на консигнацию. Дело того стоит.

– Налоги?

– У нас здесь свободные порты – какие налоги?

– Даже так? А мой выигрыш?

– О! Неплохой. Если очень грубо, то фактически ты покупаешь сырье, которое британцы поставляют из Индии. Перерабатываешь его на Ферме. А конечная цена здесь в два-три раза больше сырого продукта. Даже не сомневайся, что это была бы хорошая инвестиция. Если бы не некоторые осложняющие обстоятельства.

– О них чуть позже. Кто сегодня эти самые владельцы паев?

– Ха, те же, кто и вчера. Это уже вроде одной большой семьи, мы тут все женимся на дочерях друг друга…

– Мы?

– Ну, если вспомнить, то один пай у меня точно есть. Или два. А так – Чеа Чэнь Еок, построивший башню Виктории с часами в конце Эспланады, был суперинтендантом опиумной фермы. Был в этой компании Лим Кек Чуан, его сын Лим Су Чи, еще много Лимов. Кху, конечно – как же без Кху? Тот же Чеонг Фатт Цзе, который хотел купить пароходство.

– Так, то есть вся ваша Нортхэм-роуд. А вот теперь осложняющие обстоятельства.

– Да, видишь ли, – тут Сун в первый раз оставил свой легкий тон. – Тот, кто получает пай, должен – по контракту – принимать меры против контрабанды и против нелегальных продаж. Что и без контракта понятно – это в наших же интересах. Но сейчас что-то очень уж много стало контрабанды. Это уже серьезно. По нашей инициативе создан специальный департамент полиции, называется «превентивный сервис». Но что-то он пока слаб. Вот так. Ну, а пока ты дождешься своей очереди на пай – или перекупишь его у кого-то на аукционе, – опиум, как я слышал, ограничат в продажах еще раз, и доходы могут упасть. В общем, я бы не советовал, знаешь ли…

Так, второй раз уже всплывает этот превентивный департамент. Я серьезно задумалась, одновременно внимательно выслушивая поток ценной информации, легко извергавшейся из умной головы Суна.

И я уже знала, кто станет следующим – возможно, последним – человеком, к которому мне следует идти. А то уже и этого не надо.

– Ну, что, Амалия, хватит тебе материала для твоей статьи?

Я покраснела, с упреком глядя на Суна.

– Ты пиши ее скорее, потому что люди Леонга могут и устать тебя охранять так, как сейчас – на почтительном отдалении. И потом, они тоже не всесильны, знаешь ли.

Я раскрыла рот, а Сун невинно устремил близорукий взгляд к небу.

…Последние абзацы очерка про опиум я сочиняла, сожалея, что люди типа Суна не пишут сами. Да и доктор Ху мог бы отлично выполнить эту задачу – ведь все, что я сейчас складывала во фразы, было всего лишь письменной версией его лекции. Удивительно, сколько знаний в этом мире пропадает впустую, не ложась на бумагу.

Итак:

«Долгожданные меры по ограничению опиумокурения можно отсчитывать от недавней конференции в Бангкоке, которая предложила начать дело с составления списка опиумоманов. С тем, чтобы через 5–6 лет список этот закрыть и отсечь этим несчастное поколение от потомков.

Пока что расхождение в статистике числа курильщиков по Стрейтс-Сеттльментс огромно – от 40 тысяч человек официально до 150 тысяч по неформальным оценкам. Видимо, известная часть этих людей согласится попасть в список, что даст им право покупать опиум по нынешним ценам: пять тахилей за 12,5 доллара».

Тут я сделала мысленную сноску специально для континентальных европейцев: тахиль – это 38 граммов.

И представила себе, как поведет себя несчастный Тони, если перед ним встанет необходимость регистрироваться. Да он повесит эту регистрацию в рамке у себя в гостиничной комнате. И напишет на визитных карточках (если они у него есть): Тони, зарегистрированный и сертифицированный опиумоман.

«Ключевой вопрос – справится ли в этом случае наша полиция с подпольной опиумной индустрией, которая сильна и становится сильнее. Здесь все большую роль предстоит играть полицейской превентивной службе – она уже некоторое время занимается контрабандой, которая поступает почти целиком из Китая.

Первоначальная цель создания этой службы была – охранять доходы казны. Опираясь на имеющуюся информацию, можно с большой долей уверенности сказать, что Пенанг в этой сфере ждут радикальные перемены и события. Для многих – болезненные. Но проблему эту, как считается, начнут решать по-иному уже в ближайшие дни».

Вот после этой фразы за моей подписью начнется настоящая буря. А пока что…

Я поднялась к себе в офис.

И протянула руку к черной тяжелой трубке телефона.

– Тео, дорогой, есть одна мелочь. Чтобы написать очередной материал, хочу взять в полицейском управлении интервью у того человека, который возглавляет там превентивную службу по борьбе с контрабандой опиума. Как ты сам знаешь, отношения с полицией у меня пока не вернулись к норме… Да, еще один очерк, я без тебя договорилась с Биланкиным, вечером зайду и все расскажу. Ты только дай мне имя того, к кому надо прорываться, а подробности потом. Да, вот сейчас. Да, только имя. Сейчас перезвоню.

Я затаила дыхание: очень многое должно было решиться в эти минуты. В голове у меня было два имени. Либо – либо. Ну? Я еле выдержала сто шестьдесят секунд, перезвонила, услышала имя, тихо захлопала в ладоши, пытаясь удержать у уха тяжелую трубку.

Все.

Дело закончено. Остаются мелочи. Арестовать злодея – предъявив, наверное, кое-какие доказательства, или же проработать иные варианты действий. И это уже, к счастью, решать предстояло не мне. Для этого были прохладные коридоры и тихие комнаты «Ис-терн энд Ориентл». Я не подвела человека с неподвижным оценивающим взглядом.

Мне всего-то надо было теперь остаться в живых одни сутки плюс несколько часов.

Внизу зазвучали обрывки музыки. Урчание туб и тромбонов вызывает странный эффект – где-то в середине живота зарождается комочек радостного смеха. Но кажется – вот если сейчас запоют своими небесными голосами трубы, то брызнут слезы.

А трубы, конечно, всегда начинают петь.

Но в этот раз их звук прервался, и под радостные вопли каких-то людей хорошо знакомые пальцы Тони (Энтони Дж. Херберта-младшего) начали азартно, с яростью играть «Трех поросят». Так, что ноги сами отстукивают ритм.

аккорд:

И снова неудержимый ритм клавиш.

– Лим, попроси госпожу Магду подняться ко мне, – нейтральным голосом сказала я старшему официанту, когда он мгновенно ответил на мой звонок.

Я почти никогда не пользуюсь этим звонком, и Магда поднимается ко мне сама, когда хочет – как крыс Чандрагупта, а чаще я спускаюсь к ней.

Я не знала, правильно ли то, что я делаю, но у меня попросту начинали уже отказывать ноги.

Магда оценила перемену стиля – она вошла очень серьезной и мрачно поинтересовалась:

– Мне следует ждать приглашения сесть, или ты меня вот так, стоя, выгонишь с работы?

– Не выгоню, Магда, – сказала я, кладя ноги на стол. – Я просто устала. Я говорила с китайскими врачами о тех, кто курит опиум.

Магда, после краткой паузы, прошла и села на подоконник, загородив половину света. Я теперь не видела ее лицо, только темный профиль с великолепно очерченным носом с горбинкой.

– Ты знаешь, сколько это стоит? – наконец сказала она. – Тем более что он его не только курит, а иногда и ест. Это называется у него экспериментом.

– А ты уже давно, видимо, догадываешься, что есть такие люди, для которых деньги – не очень большая проблема? – ответила я.

– Давно, – кратко подтвердила она. – В тебе нет страха. Это такой вот весьма характерный признак наличия денег. И потом, все это время, пока я здесь работаю, хозяин ни разу не появлялся. А ты безвылазно здесь. Сделать выводы нетрудно. Что ты мне хочешь сказать про китайских врачей?

– Что они есть. Что если Тони захочет вылечиться, они помогут. Помогут ему, в его борьбе. Если он будет бороться.

Магда молчала и не шевелилась.

– Магда, скажи, сколько раз тебе хотелось его бросить?

Долгая пауза, хохот снизу. Кто-то пробует первые аккорды «Поросят» – спотыкаясь, ошибаясь – явно не Тони.

– Сколько раз? – прозвучал ее тихий бас. – Сейчас мне хочется сказать, что ни одного. Хотя на самом деле… Хорошо, я кое-что расскажу. Не буду вспоминать, что со мной творилось после Чикаго, и Сан-Франциско, и лайнера в Гонконг, на котором я играла за еду и каюту. Но вот пришла последняя точка. Под названием Чунцин. Не тот, в котором я сейчас живу. А настоящий. Китайский. Черт знает где, на пути в Бангкок, где меня вроде как ждал контракт в их великолепном «Ориентле», без «Истерна». Но я не доехала. Какой там был год, двадцать пятый? Власть в Китае непонятно чья. Чунцин… огромный, жуткий город. Дым, вонь, кругом миллионы людей, и все китайцы. Я лежу и трясусь, как подыхающая собака, на грязной кровати какого-то отеля. Название не помню, хоть убей. Лежу и знаю, что все – приехала, да и пора бы, молодости никакой, и это мягко говоря. Вещь не новая, подержанная, и так далее. Что со мной было – черт знает, лихорадка местного происхождения. Китаец с отстриженной косичкой уже отказывается выносить мой ночной горшок. И тут – открываю глаза, вижу над собой очки и шнурок, бородку без всякой еще седины. Меня моют спиртовым раствором. Моет мужчина. С которым мы неделю назад всего-то выпили по паре джинчиков в каком-то местном баре. Закрываю глаза: пусть моет, черт с ним. Открываю. Ночь, мужчина курит сигару в окошко, поит меня какой-то липкой китайской дрянью, типа лекарства, подает чистый горшок, начинает развлекать меня разговорами на странные темы типа того, что Чунцин еще иногда называется Чун Кингом, но это неправильно, это только на южных диалектах. Что диалекты эти ведут к жуткой путанице, когда не разберешь, как кого зовут. Например, этот злобный выскочка Чан Кайши на самом деле не Чан, не Кай и не Ши, а вообще Цзян Чжунчжэн – видишь, я до сих пор помню. Что в Шанхае не умеют готовить лапшу, за лапшой надо ехать в какой-то городок черт знает где. И так далее. Закрываю глаза. Открываю – он здесь, спит в кресле. На вид очень даже мил, даже с открытым ртом. А мне тепло и вообще неплохо.

Аккорды внизу взяла другая рука, жемчужная нить звуков раскатилась по зале и прервалась. Зазвенели стаканы.

– Во-от, – сказала Магда довольным голосом. – День этак на шестой, когда он выставил за дверь опустевшую здоровенную миску с китайским супом, которым меня постоянно кормил, он уселся в свое кресло, положил ногу на ногу и с этой вот его кривой улыбочкой вскользь так заметил, что я настолько уже хорошо выгляжу, что у него возникает приятное, расслабленное такое желание надругаться над моим беззащитным телом. Как бы проверить качество работы китайского доктора, который его снабжал лекарствами. Но если я не испытываю похожих желаний, то ему это будет неинтересно.

Профиль Магды чуть опустился вниз в улыбке.

– Ну, а я, моя дорогая, ответила тогда, что как раз лежу и размышляю – кто бы надо мной надругался?

Мощные пальцы Тони внизу снова начали «Трех поросят», уверенно, с блеском, неостановимо, под счастливые вопли собравшихся.

– Он на самом деле вот такой, ты знаешь, – сказала Магда, дернув подбородком в сторону и вниз.

– А кто он вообще? – почти без выражения спросила я, боясь нарушить эти мирные мгновения.

– Хм. В Чунцине он был беглецом из Шанхая, откуда стащил какие-то деньги. До того – служил в Шанхайском легионе. А раньше – о, раньше! В общем, востоковед и профессиональный военный, с отличной биографией. Учитель в военной академии, советник… Он тогда думал, что настолько хорош и неотразим, что у него все всегда будет получаться и что это никогда не кончится. А сейчас он – то, что ты видишь. Ты спрашиваешь, было ли у меня желание его бросить? Я думаю, такова уж моя девическая судьба, дожидаться, когда… все это кончится.

…Сделать оставалось уже совсем немного. Я оглянулась по сторонам – не крадутся ли убийцы, с чем-то похуже палочек для еды?

Никто никуда не крался. Я, под невидимой охраной людей Леонга, стояла одна у длинной, в полмили, балюстрады у кромки Эспланады, у моих ног плескалось море. В отдалении, практически на горизонте, замерла белая, прочерченная пунктиром иллюминаторов громада «Токийского принца», над ней висел черный гриб дыма. Вот этот гриб вдруг оторвался от косой трубы и, тая, двинулся ввысь, а к кораблю уже подплывала целая стая «водяных лодок» и катеров.

Почти невидимая волна с «Принца» достигла сплошной поросли суденышек, скопившихся у пристани Виктории, и весь этот сухой лес мачт перевалился через волну разом и плавно.

Что ж, а ведь можно сделать кое-что еще. Что бы я сейчас придумывала на месте моего врага?

Я повернула к конторам пароходств на Уэльде. И провела бессмысленных полтора часа, рассовывая ассигнации клеркам и клянча у них списки пассажиров, заранее заказавших билеты во всех мыслимых направлениях. Где-то меня отсылали к старшим клеркам, где-то я читала длинные колонки имен и не находила ничего знакомого. А еще оставались заказы на билеты на поезд, в Сиам. Я вспомнила, что давно уже собиралась перепоручать такую работу кому угодно, да вот хотя бы филиппинцу с тромбоном. Но – поздно. Уже вообще-то и не нужно.

Теперь – в газету, поставить черную точку под моей карьерой публициста. Сдать статью про опиум, после которой можно отдыхать. Желательно – в безопасном месте.

– Тео, – сказала я, с трепетом приближаясь к повелителю новостей. – Спасибо тебе за это имя. Оно мне очень помогло.

– Заклятья кончила ты, злая ведьма? – спросил Тео, глядя в потолок. – Это Шекспир, «Ричард Третий», середина первого акта.

– Тео, милый, не обижайся. Ну, я ведь тебя самую чуточку обманула, не сильно. Да, я хотела написать эту статью. Оставалось только договориться окончательно. Вообще-то она готова. И сейчас я тебе кое-что еще скажу: мое кабаре в порядке благотворительности намерено заплатить вашей газете, дав рекламу некоторых антиопиумных ассоциаций, вставив ее в текст той самой статьи. И еще хочет дать новую серию рекламы собственно кабаре. У нас скоро новая программа, так что…

Тут к Тео подлетел выскочивший из лестничного проема цейлонец и прошептал ему что-то на ухо. И Тео мгновенно слетел с табурета, забежал к Биланкину, выбежал, потом начал подзывать сразу двух репортеров.

Топот ног, колышущийся над брючным ремнем живот: Биланкин выбегает из кабинета с очень серьезным лицом, быстро кланяется мне, рысью движется куда-то, где, как я уже знала, помещались верстальщики и их большие железные столы, вокруг которых пахло маслом и краской.

– И уточните, правда ли это самоубийство, – бросил Тео одному из своих репортеров.

И потом вспомнил про меня:

– Амалия, потом, сейчас даже не до твоих рекламных денег. Покончил с собой заместитель начальника полиции Лайонелл Стайн. В отеле «Ен Кенг» на Чулии. Прости.

Я замерла в полном недоумении.

Этого не могло быть. Он не мог со мной такого сделать. Я ведь всего-навсего написала один большой очерк. И только собиралась напечатать второй. Он не мог вот так просто прочитать этот первый очерк – и сразу же покончить с собой.

Я почувствовала себя убийцей человека.

Проблема была в том, что уже несколько дней как-то слишком было очевидно, что это Стайн. А вот теперь… А теперь – не очевидно уже ничего, и мое первое, только что успешно завершившееся расследование оказалось, вполне возможно, провалом.

Можно ли любить своего врага? Мне ведь нравился Стайн, подумала я, мне нравилось играть с ним в эту заочную игру – с этим спокойным, уверенным, седым сероглазым британцем. И что теперь получается – я играла не с тем человеком или – играла слишком хорошо и в итоге победила не по правилам?

Может быть, он все же жив и что-то можно еще изменить?

Двух репортеров Тео я догнала уже у первого этажа, пробормотала им, что Тео шлет меня поучиться настоящей, грамотной журналистской работе, и двинулась рядом с ними, медленно крутя колеса велосипеда.

Сделанные в виде прямоугольной китайской триумфальной арки ворота под синей черепицей. Толпа, собравшаяся среди манговых деревьев респектабельного «Ен Кенга», нервна и печальна. В кильватере одного из репортеров (второй сразу, доставая на ходу бумажник, пошел куда-то к стойке для ключей и торжественно-печальным китайцам) я, не переводя дыхания, поднялась на второй этаж, к жилым комнатам.

И увидела, между спинами полицейских, смятую простыню, два красных пятна, одну откинутую в сторону неподвижную руку, поросшую светлыми – или седыми? – волосками.

И больше ничего. Репортеров попросили вон.

Но на первом этаже я внимательно прислушалась к свистящему шепоту первого из двойки Тео, докладывавшего самому же Тео то, что он за рекордный срок успел узнать у служащих «Ен Кенга»:

– Никаких сомнений, из собственного револьвера. Нет. Он часто снимал здесь номер днем, на пару часов. Платила полиция. Информаторы приходили к нему по отдельной лестнице. Он приказывал оставлять открытой заднюю дверь. Нет, никто не видел. Полицейские источники заявляют, что списки информаторов теперь будут внимательно изучаться.

Задняя дверь? Тут я сделала то, что, похоже, не пришло в голову ни одному из репортеров. Обошла это почтенное англо-индийское бунгало под бирюзовой черепицей. Внимательно посмотрела на тропки, разбегающиеся среди висячих лиан и широких листьев позади отеля. Задумалась.

И тихо, оставив репортеров заниматься своей работой, вышла через квадратные ворота, тронула с места велосипед в сторону Эспланады и Форта Корнуоллиса.

Нет. Все правильно. Все-таки мое дело было закончено, и закончено хорошо. Леонг может отзывать свою невидимую охрану, если она на самом деле есть.

Солнце опустилось за громадные силуэты деревьев слева, вот сейчас – как всегда мгновенно – наступит ночь.

Среди низких стен Форта Корнуоллиса нежно зазвучала труба.

Я не знаю, почему британский флаг не может развеваться ночью – его обязательно следует спускать на закате с мачты над фортом, а одинокий музыкант выводит в это время печальную мелодию «последнего поста».

Вот сейчас он доиграет его, потом сделает паузу – и возьмет финальную, высокую и грустную ноту.

Сержант унесет аккуратно сложенный флаг, чтобы снова поднять его утром, на город тем временем упадет ночь. И в тот же миг, будто дождавшись, когда смолкнет труба, со стороны Мечети Капитана Клинга и других мохаммеданских храмов донесется сладкое и дрожащее «ля илляху иль ля ла, ва Мухаммад расуль Алла».

О ПОДУШКАХ И ПЕРЬЯХ

«Табакальера Суматра», – сказала я, ставя перед господином Эшенденом коробку ароматного красного дерева, украшенную наклейками, напоминающими американские долларовые ассигнации. – Фабрике лет сто или около того, создана испанцами на Филиппинах – они там и сегодня руководят работой, а нынешние американские хозяева архипелага по меньшей мере не мешают им. Это – настоящие манилы.

Он провел сигарой под крючковатым носом, как флейтой, и черты его лица как-то смягчились.

– Джеральд, а не мог бы ты… – сказал Эшенден, тут его длинный секретарь приблизился с ножиком для разрезания писем и движениями взломщика начал поднимать этим ножиком крышку коробки, державшуюся на деликатных гвоздиках.

Я внимательно посмотрела на этого верзилу: он изменился, он теперь двигался как-то по-другому.

– Я понимаю так, что сигары – за которые я вам искренне благодарен – означают, что вы пришли с победой, – говорил тем временем, наблюдая за мной, великий человек. – И я отдаю должное вашей наблюдательности – да, Джеральд уже неплохо двигает головой. Он мог бы это делать и в прежнюю нашу встречу, но просто боялся, паршивец. С него тогда только что сняли этот гипсовый воротник… Знаете ли, перед вами замечательный человек. Как вы уже, видимо, догадываетесь, моя жизнь иногда осложняется небольшими неприятностями. И чаще всего – в ваших краях. Да вот как-то раз на Борнео колесный корабль, перевозивший нас по тамошней жуткой реке, неожиданно перевернулся от приливной волны, которая пришла с устья. И я оказался в теплой, но очень бурной воде, а спасли меня два малайских арестанта, которых перевозили на той же калоше. Я еще тогда написал письмо министру-резиденту Саравака с просьбой освободить этих людей, но один из двух к тому моменту уже и так был на свободе, а второй был тоже отпущен, но в родной деревне в первый же вечер напился какой-то дряни до потери сознания и убил тещу, так что… Так вот, Джеральд все это время болтался в той же кофейного цвета воде, но его никто не спасал, потому что он не удосужился начать тонуть…

Я посмотрела на секретаря: он тянул пальцами из коробки сигару, обаятельно мне улыбаясь. А господин Эшенден неторопливо продолжал своим негромким, но вкусным баритоном:

– Как-то раз я еле выжил в джунглях Бирмы – это было в октябре 1922 года, а потом, когда мы пересекли границу Сиама, уже в Бангкоке подхватил еще и малярию. Сначала я лежал в доме дяди короля, потом меня перенесли в гостиницу, но и оттуда хотели вышибить, чтобы я умер где-нибудь еще. И все это время Джеральд занимался кое-чем поопаснее, чем я, но никакие лихорадки его не брали. Он заговоренный…

– А сейчас, я вижу, он пробует сигару раньше вас, на предмет ядов, – не очень удачно пошутила я.

– Вот как раз яды он потребляет в неумеренных количествах и без всякого касательства ко мне, – усмехнулся господин Эшенден своим странным ввалившимся ртом. – О них и речь. К чему я все это рассказываю: зная некоторую неуязвимость Джеральда, я совершенно не удивился, когда весной этот негодяй, напившись до безобразного состояния, нырнул головой вперед в наш бассейн, на вилле «Мореско» на юге Франции.

Он сделал эффектную паузу.

– В котором еще не было воды. Сломал шею, но, как видите, выжил. Главное, те люди, до которых доходят странные разговоры о том, что я занят не только литературой, отказываются верить моему рассказу и кивают головой с умным видом: знаем, знаем мы ваши бассейны… Так, вы можете приступать к делу, госпожа де Соза. Сигаре я отдам должное в самом эффектном месте вашего рассказа – и как только вам захочется принять от меня первый урок этого великого искусства, стоит только меня попросить. Начинается все с того, чтобы правильно зажечь это произведение…

– Убийств больше не будет, – не очень вежливо прервала его я, и господин Эшенден сразу замер, чуть вытянув вперед голову. – Смерть Стайна была последней. И дело совсем не в Ганди. А в опиуме. Ваши люди из Калькутты не то что даже перешли дорогу совсем другим вашим людям – которые занимались контрабандой опиума в обход британской государственной монополии – а калькуттцев заподозрили в этом по ошибке. И начали устранять одного за другим. Так просто.

– А это всегда выглядит просто, когда доводишь дело до конца, – заметил Эшенден, продолжая рассматривать так и не зажженную им сигару. – А на самом деле предельно сложный случай. Переплетение двух никак не связанных между собой сюжетов? М-да. Если, например, пишешь роман, то это весьма рискованная конструкция. Хотя изящная. И что вам помогло эту конструкцию распутать?

– Мне с самого начала было как-то не по себе от этой истории с палочками, – сказала я. – Как ни странно, все это выглядело абсолютно не по-китайски. Видите ли, господин Эшенден, наши здешние китайцы с превеликим энтузиазмом учат английский, переходят на европейскую одежду, а посмотрите на их храмы – если они построены недавно, то все активнее используют европейские элементы, не считая крыши. И еще: только самый неамбициозный китаец читает китайские газеты в присутствии европейцев. Прочие, даже пуллеры рикш, с триумфально-неприступным выражением лица держат клочок позавчерашней «Стрейтс Эхо» и изучают его, по строчке. Ну, что еще… Китайцы предпочитают европейскую музыку, особенно фокстрот. И так далее. А тут было такое впечатление, что с этой историей с палочками для еды кто-то старается изображать китайцев изо всех сил. И я в этот бред не верила бы вообще, если бы сама не видела этих убийц с палочками минимум два раза…

– Вы? – почти беззвучно переспросил он.

– И могу засвидетельствовать: они действительно были китайцами. Конечно, самих китайцев Пенанга такой ерундой обмануть было бы сложно. Но англичан – другое дело. Заметьте, как этот обман зрения сыграл свою роль в убийстве инспектора Коркорана в «Раннимеде». Все, не сговариваясь, бросились искать в отеле китайцев, убивающих палочками для еды. Как будто только китаец, а не, например, англичанин мог это сделать. Элистер тогда произнес одну фразу, которая мне потом очень ясно вспомнилась. Что-то насчет того, что Стайн бегал и кричал, что опоздал на пять минут. Это всего-то означало, что он вошел в комнату Коркорана – который, понятное дело, спокойно его впустил – воткнул ему в глаз палочки для еды, подождал те самые пять минут, а дальше начал вопить и звать коллег.

– То есть, все-таки, Стайн, – задумчиво проговорил – не Эшенден даже, а обычно весьма молчаливый Джеральд.

– Конечно, это был Стайн. Почти с самого начала предельно ясно было, что это Стайн. В том смысле, правда, что он как-то в этом участвовал. Но как? И зачем? – повернулась к нему я. – А вдруг их было двое? Или больше? То есть вдруг он, скажем, просто покрывал кого-то еще из полиции или из своих друзей? Ведь мы же с вами говорили в первый раз, что из полиции как минимум шли утечки информации. То есть Стайн, допустим, мог быть озабочен своей карьерой, репутацией – но никого не убивал. Главное тут было выяснить, в чем суть дела. Оказалось – в деньгах. А опиум – это деньги, как ни странно, огромные. Такой вроде бы пустяковый товар.

– И все-таки каким же образом вам было ясно имя преступника с самого начала? – поднял тонкие дугообразные брови Эшенден.

– Ну, с самого начала у меня были только ощущения, а с ними прийти к вам – и потом выпустить на волю Элистера – было как-то опасно, – призналась я. – Я сразу понимала, и Элистер тоже, что дело достаточно серьезное, чтобы достать его и в Калькутте. То есть что речь идет не о какой-то местной банде, но я перебирала в уме каких-то крупных местных предпринимателей. Таких крупных, чтобы не побояться напасть на англичан. А дальше… ведь самое интересное – это не то, что происходит, а чего почему-то не происходит.

– Отлично, – тихо сказал Эшенден.

– И давайте посмотрим, что произошло с моей, пусть не гениальной, но все же логичной идеей. Если ключевой свидетель какого-то крупного преступления исчезает – а это Элистер, – но другой свидетель остается в полной досягаемости, то самое необъяснимое из всего – это когда никто не пытается к этому другому, то есть ко мне, хоть как-то подобраться, вступить в переговоры через третьих лиц… Ну, или как-то применить силу. Я ведь осталась в этой досягаемости намеренно – ждала чего угодно, звонков, писем. А тут не было ничего и никого. Кроме заместителя начальника полиции Лайонелла Стайна, который как раз в эти переговоры и вступил, собственной персоной. Так что постепенно, из-за отсутствия других желающих со мной пообщаться, дело становилось все более ясным, кроме одного – зачем и почему.

– Вот и расскажите подробнее, зачем и почему, – довольным голосом поторопил меня Эшенден.

Как ни странно, хотя в голове у меня была четкая и ясная картина, я просто не знала, с чего начать рассказ.

– Ключевую сцену, которая все объясняла наглядно, я видела своими глазами, – наконец решилась я. – Но, конечно, весь смысл ее поняла буквально вчера-позавчера.

– Как всегда – и это далеко не только с вами такое происходит, – сказал Эшенден.

– Что я видела? Полицейский рейд, когда со склада рядом с тем самым синема, где хотели взорвать несчастного Ганди, на всеобщее обозрение выволакивали буквально ящики с динамитом. Но потом начали вытаскивать другие ящики – в них были банки с опиумом. На вид точно такие же, как производят на нашей так называемой опиумной ферме. И, естественно, я обратила внимание только на динамит. Потому что динамит я раньше не видела никогда, а опиум – это не экзотика, товар как товар, его можно купить в любой момент. А ведь там прозвучали ключевые слова насчет того, легальный это опиум или нет. Но я тогда понятия не имела, что это вообще означает.

Далее, господин Эшенден. Кроме местной полиции, там, когда брали магазин, просто так, от скуки, околачивался инспектор Коркоран из Калькутты. Он пошел туда, поскольку в тот момент никто так и не мог найти главу особого отдела полиции, Уайтмена, а Корки не любил сидеть без дела. Более того, именно там назначил мне встречу Элистер. То есть на месте операции оказалось сразу два калькуттца. И еще я. Что, по-вашему, должен был подумать человек, который был озабочен только своим опиумом, а про динамит и его предназначение не знал и знать не хотел?

Эшенден и его секретарь одновременно заулыбались, только у одного углы рта опустились еще больше вниз, а у другого – как положено, вверх, вместе с дурацкими пушистыми усиками.

– Тут возникла одна проблема, – признала я. – Дата убийства Уайтмена. Это ведь было до налета полиции на склад. То есть получалось нелогично – Стайн приступил к ликвидации противников еще до того, как они начали ему угрожать. А всего-то надо было почитать подшивку «Стрейтс Эхо». И я узнала бы, что точно такой же налет был за целую неделю до этого. И на том складе не было никакого динамита, один лишь опиум. Неделя – этого было достаточно, чтобы Стайну спокойно спланировать устранение Уайтмена подальше от Пенанга, в каменоломнях у Алор-Стара. Послать туда своего пуллера-убийцу… А зачем Уайтмен туда поехал – за каким-то там динамитом – Стайн мог и вообще не знать.

А дальше поставьте себя в положение Стайна: главный его противник убит, но, оказывается, он ранее вызвал себе подмогу из Калькутты. Что это означает? Что Уайтмен не доверяет коллегам из местной полиции? Но есть и второе объяснение: Калькутта – это место, откуда поступает опиум-сырец, поэтому оттуда люди и появились. И, повторю, ни о какой операции с динамитом Стайн не имел понятия. И вот вам, пожалуйста – если кто-то сомневался – Уайтмена нет, но эти калькуттцы и без него весело громят склады Стайна. И это не все – один каким-то мистическим образом оказался на месте еще одного убийства, подстроенного Стайном. То было, напомню вам, убийство полицейского информатора, выдавшего склад. А потом, кстати, при странных обстоятельствах погиб и владелец склада – то есть началась ликвидация свидетелей. Что понятно: Стайну только и оставалось, что продолжать убивать, чтобы купить себе время на финальную часть игры. То есть бегство. С деньгами.

Я остановилась, достала свой «Данхилл», а Джеральд изогнулся передо мной с зажженной спичкой, при этом радостно, с ухмылкой покрутив головой.

– Вы могли бы, господин Эшенден, с самого начала просветить меня по части того, кто есть кто в здешней полиции, кто какими вопросами занимается. Но поскольку мы тогда понятия не имели, с чем имели дело, то мне пришлось разбираться самой. Так вот, два года назад в пенангской полиции была создана так называемая превентивная служба. С очень простой задачей – бороться с контрабандой опиума, поскольку она подрывала доходы администрации. И поставили руководить этой службой моего старого друга, единственного в городе индийца на такой высокой должности – Тамби Джошуа. Так что второй после Уайтмена мишенью Стайна должен был стать именно он. Но Тамби – очень умный парень. Он попросту не хотел, чтобы его убили. Он позвал всех своих друзей и родных окружить его домик живой стеной. И на работе, скорее всего, старался ни на секунду не оставаться один, в закрытом от посторонних глаз кабинете. Но видели бы вы, как Тамби боялся, как он в ужасе шарахался от меня, не имея понятия, какое вообще отношение я – или все калькуттцы – имею к этой истории! Если бы я могла с самого начала затащить его в какой-нибудь темный угол и заставить обо всем рассказать…

– То есть ваш Тамби все знал и молчал? – заинтересовался Эшенден.

– Про опиум, – уточнила я. – Вряд ли про Стайна, по крайней мере сначала. А вдобавок у Тамби, судя по всему, не было фактов и доказательств, а попробуйте, если вы индиец, вступить в схватку с англичанином: кто же вам просто так поверит? Но дело явно шло к развязке, потому что у Тамби был сильный союзник. Если бы этот союзник успел сообщить о своих – и Тамби – подозрениях в Сингапур, то все пошло бы по-другому. Но, похоже, до этого не дошло. Может быть, фактов не хватало. И куда труднее мне было догадаться, какое отношение к делу имел этот самый союзник – Уайтмен. Это я сообразила буквально когда подъезжала сейчас к отелю. Полномочия Тамби, как он сам мне сказал, распространялись на пенангский порт, куда можно доставить сколько угодно опиума на небольших лодках. Ну, еще на улицы города. А опиум поступал из-за пределов Стрейтс-Сеттльментс. По большей части из Китая. Через Сиам, видимо. И это, конечно, требовало подключения спецотдела полиции. Чем-то же спецотделу надо было заниматься, когда он не готовился взрывать кого-то по заказу из Калькутты.

– Много неясного остается, – заметил как бы вскользь Эшенден, не замечая моей шутки и описывая уже зажженной сигарой полукруг перед лицом. – А именно, ваша роль в этом деле.

– Да нет же, ничего неясного, – возразила я. – И даже никаких совпадений. Я попала в поле зрения Стайна дважды. У склада, конечно. А до того – я оказалась почти свидетелем еще одного его убийства, у храма, и еще кто-то – тот же Элистер – мог упомянуть мое имя во время какого-то разговора в полиции. Кстати, история с человеком, убитым у храма, долго не вписывалась ни в какие из моих версий. Я все размышляла: что делал полицейский информатор у храма, где кроме нас с Элистером никого не было? А все оказалось просто. Дело в том, что это для Стайна приезд десанта из Калькутты выглядел диверсией Джошуа-Уайтмена против него, Стайна. Но теперь поставьте себя на место Тамби Джошуа, очень осторожного человека. Он-то знал, что калькуттцы приехали вовсе не для того, чтобы ему помогать. А тогда – зачем?

– И ваш Тамби приставил к каждому из приезжих слежку. Ну, конечно же, – с удовольствием проговорил Эшенден.

– Сначала китайца, который следил за нами у Змеиного храма и был убит. Вот когда Тамби начал бояться уже всерьез. Поэтому приставил двоих, оба индийцы, они следовали за нами с Элистером в день его… исчезновения. Инспектор Коркоран скандалил, что здешняя полиция следит за ним и прочими приезжими, – грустно усмехнулась я. – И Элистер говорил, что у Коркорана есть какая-то тетрадь, куда он все эти факты записывал, и грозился эту тетрадь показать кому следует. Я какое-то время думала, что из-за нее Корки и был убит. А оказывается, никому эта тетрадка не была нужна, разве что Тамби. Более того, из-за странного поведения Тамби я его очень долго подозревала. Сначала, когда я еще верила в динамитную версию, – потому что Тамби индиец, а речь ведь шла о Ганди. Потом я его подозревала, потому что он вполне бы мог придумать эту историю с палочками – индиец, в чьих руках находится отряд китайских головорезов, попробуй догадайся до такого. Очень эффектно, пока не сообразишь, что англичанину так же выгодно показать пальцем на другую расу.

– Уилли, а не пойти ли нам сегодня в чистое место, где можно поесть палочками? – неожиданно предложил Джеральд. – Не то чтобы я так любил оружие, но ведь палочки – это же, оказывается, интересно.

– Не раньше, чем я пойму, что и как делать с этой бандой, – отозвался великий литератор. – Не мое дело, конечно, разгонят и без меня, но хочется расставить все точки и запятые правильно.

– О, этабанда… Тут все было довольно просто. Полицейскому, да еще такого ранга, как Стайн, ничего не стоит поинтересоваться, у кого из только что приехавших в страну китайцев возникли проблемы с Мау Ва Кун. Места, где задают вопросы. Иммиграции. Там, как ни странно, довольно четко видят, какого рода людей лучше не впускать. Вопросы они задавать и правда умеют. Далее Стайну оставалось помочь таким людям все-таки въехать в страну. Сделать им фальшивые документы, что-то в таком роде – и дальше держать их на крючке. Это не армия убийц – суть дела сначала была иной. На рикшах очень удобно развозить контрабандный опиум. Ну, а пул-леры очень быстро должны были сообразить, что заняты чем-то незаконным. И что крючок увязает все глубже. И когда оказалось, что, ко всему, надо еще и убить кого-то – ну, это вряд ли стало большой неожиданностью. Банда, кстати, была организована очень грамотно.

Улик против Стайна – никаких. Он нашел тут человека, погибающего от того же самого опиума, дал ему кредит или просто записал на него двадцать рикш – ведь все эти повозки имеют регистрационный номер и вдобавок зарегистрированного владельца. Видимо, для самого этого человека такая сделка выглядела как протянутая белым собратом рука помощи. А теперь представьте себе – китайскую банду или одного из нее арестовывают за незаконную торговлю опиумом. Так ведь владелец рикш – опиумоман, да еще и человек, лет десять проведший в Китае, говорящий на всех его мыслимых диалектах. Вот вам и злодей. Что бы этот злодей ни рассказывал. Ну, и вообще, представьте эту картину: кто угодно, тем более – индиец-инспектор, пытается обвинить своего начальника-англичанина на основании показаний какого-то там опиумомана.

– А палочки? – напомнил неумолимый Джеральд.

– Эту занятную историю века этак из восемнадцатого мог рассказать Стайну тот самый несчастный, которой про китайцев знает все. А я узнала ее из одной старой книги… Кстати, надо сделать так, чтобы Тамби оставил этого несчастного в покое. Его надо лечить, а не арестовывать. Но тут я сама смогу этого от него добиться, как мне кажется. Теперь, после самоубийства Стайна, все это будет просто. Я успела. Торопиться мне надо было не столько к вашему приезду, господа, сколько для того, чтобы не давать Стайну никакого отдыха, показывать, что события опережают все, что он мог бы задумать, а тут еще Элистер, который так и остается недоступным, Тамби, как неприступная крепость. Ну, и я. В общем, много свидетелей так и не удается ликвидировать. Что остается?

– Вы решили не давать Стайну отдыха? Вы сильно рисковали, – констатировал Эшенден.

– Я рисковала бы больше, если бы дала время Стайну все обдумать и начать действовать спокойно, – возразила я. – Он ведь мог бы, для выявления Элистера, ну – захватить меня, начать допрашивать, да что угодно. Добраться и до Тамби. Я только сейчас понимаю, как мне должно было быть страшно.

– А как вы его провоцировали – через объявления в газете? – весело поинтересовался Джеральд.

– Именно так, – подтвердила я (Эшенден, довольный, улыбнулся). – Не объявления, а статьи. Одной хватило. Ну, что еще… Что меня поразило, когда я, несчастный любитель, пыталась все это распутать, – сколько народу знало или о какой-то части истории, или обо всем сразу. В нашем городе не то чтобы все всё знают, а это как… письменный стол с ящичками (тут я показала подбородком на сооружение, стоявшее за спиной Эшендена, от меня прямо и чуть вправо, в углу). В одном ящике лежит какая-то информация, но от соседнего ящика его отделяет глухая стенка. И снаружи тоже ничего не видно.

– И что, много народа знало, что высокий чин полиции, англичанин, наладил поставки контрабандного опиума? – поинтересовался Эшенден.

– Такое ощущение, что китайцы знали все до единого. Триады знали, потому что подозрение падало на них, а ведь триады относятся к опиуму с ненавистью. Китайцы с Нортхэм-роуд, похоже, тоже догадывались. Ведь это их доходы подрывались контрабандой. Тамби знал почти все. Но, к счастью для вас, заговор калькуттцев против Ганди не был известен никому. Ну, а теперь, с самоубийством Стайна…

– А стоит ли нас учить заметать пыль под ковер, – заметил Эшенден. – Мы это умеем и сами кого угодно научим. И, поскольку вы уже третий раз употребили это слово – «самоубийство»… Ну, допустим, Лайонелл Стайн понял, что проиграл, – и зачем ему было снимать комнату в гостинице, раздеваться там почти догола, ложиться на кровать и стрелять в себя левой рукой через подушку?

Повисло молчание. Я застыла, уставившись на сверкающие носки его туфель. Подняла пальцы к вискам, чувствуя, что не остановлю этим наползающую на лицо багровую краску.

– Предположим, – сказала я наконец, так же глядя вниз, – что вы узнаете, что некая женщина защищала свою жизнь и жизнь любимого человека и ей пришлось…

Я подняла глаза и запнулась. Казалось, колесо Мандалы сделало полный круг – я снова входила с робостью и надеждой в эту комнату и замирала, увидев человека с неподвижным взглядом.

Но сейчас в его взгляде было лишь искреннее любопытство. Наконец, он выпустил в потолок сладкий клуб дыма моей сигары.

И произнес приговор, следя за этим дымом, слоившимся под потолком:

– Эта женщина, скажу я вам, избавила колониальную службу Его величества от массы проблем, взяв на себя то, что господин Стайн действительно должен был сделать сам. Ее можно лишь поблагодарить. Я знал минимум трех женщин, которые убивали своих мужей или возлюбленных самым беспощадным образом из-за денег, похоти или ненависти и смотрели потом в глаза окружающим, которые знали все – но ничего с этой дамой не могли сделать. Кстати, мои малайские рассказы – в том числе те, где все эти истории беззастенчиво приводятся – очень и очень неплохо продаются у вас в городе, и вам стоит только открыть книгу. Женщины, знаете ли… А тут совсем другой случай. Но на будущее я посоветовал бы этой женщине не путать правую руку своей жертвы с левой. А вместо подушки, если уж вам так надо стрелять тихо, пользоваться каким-нибудь предметом одежды, который можно, не вызывая ничьего удивления, превратить потом в аккуратный сверток и вынести из отеля. Понятно, что с подушкой в руке вы из него выходить не захотели, да еще с такой, которая роняет по всей улице перья из проделанной дырки.

ФАДУ «АМАЛИЯ»

В абсолютной тишине раздалось робкое поскрипывание ножек стула по полу. Джеральд, с прижатым к губам пальцем, встал, изогнувшись крючком, на цыпочках пошел куда-то в глубину комнаты, к белому облаку москитной сетки. Оттуда оглянулся и, не разгибаясь и не отнимая пальца от губ, замер, выпучив глаза и изображая ужас.

Мы с Эшенденом, остававшиеся на стульях, тихо засмеялись.

– А теперь исключительно ради любопытства, – перевела дыхание я. – Когда мы только с вами познакомились, то я вышла отсюда немного…

– Переполненная новой информацией, да, продолжайте…

– Вот именно это, господин Эшенден – информация. И только сейчас я начинаю понимать, что вы сделали. Вы передали человеку, которого видели в первый раз, информацию настолько жуткую, что, как я понимаю, до сих пор этот секрет на нашем острове знают разве что еще двое. Сейчас мне даже кажется, что все это было сном и никто не хотел убить здесь, на нашей Пенанг-стрит, самого, возможно, знаменитого человека во всем мире – не было ничего, не было. Так вот, как вы не побоялись это сделать?

– Ничего не было? – тут великий человек начал… пожалуй, улыбаться – впадина его рта стала еще резче, а потом опущенные книзу углы губ все-таки дернулись вверх. – Вот и отлично, продолжайте так думать. Надеюсь, что вам и в голову не придет хоть кому-то об этом рассказывать. Когда-либо вообще в вашей жизни. Не было – значит, не было. А отвечая прямо на ваш вопрос… Если я что-то умею в жизни, так это наблюдать за людьми. И что я увидел? Молодую женщину интересного возраста. Двадцать восемь? Нет, уже двадцать девять. Знаете, есть вещи, которые очень молодому человеку говорить бесполезно. Можно только его использовать, мягко направлять на цель. Двадцать девять, однако – это когда мужчина только-только начинает понимать, на что он годится, чего хочет, что из него может получиться. А женщина в этом возрасте вдобавок часто стремится начать жизнь сначала, понять, для чего она вообще прожила все эти годы. Очень удачный момент, чтобы помочь ей в этом деле. А в случае с вами – да, я видел вас тогда в первый раз. И не без любопытства говорил себе: передо мной человек, который два с лишним года – это после вашего возвращения из Америки, верно? – успешно изображал из себя не то, что он есть. Вы обманули всех, выдавая себя за скромного администратора кабаре, обитателя небольшого домика и так далее. Неважно, зачем это вам понадобилось – важно, что это вам удалось. И это не все. Вы сумели к тому моменту обмануть, как мне тогда казалось, одновременно и полицию всего Пенанга, и какую-то серьезную банду, спрятав вашего возлюбленного так, что его, кстати, и до сих пор не могут найти. И сделали это, выдержав немалое давление. И что – это, по-вашему, человек, которому нельзя сказать то, что я сказал?

Мой собеседник чуть перевел дыхание и посмотрел на меня с некоторым сомнением. А потом все же решился:

– Ну, и тут имелась небольшая техническая проблема. Хоть кто-то должен был заниматься этим делом, зная его исходную точку. Кому из инспекторов, по-вашему, можно было официально рассказать всю эту историю про идиотское покушение? А не зная ее, они и до сих пор наверняка не могут понять, что творится. Вы же, кроме того, что у вас был очень сильный мотив для активной работы – вы, с точки зрения официальной, как бы не существуете. Ну, почти так же, как я официально не существую. Отличная команда – писатель и владелица кабаре. А как иначе нам было сдвинуть с места это дело?

Я смотрела на него и тоже улыбалась.

– Ну, что ж, тогда пора переходить к финалу, – сказала, наконец, я. – Первое: я не могу запретить вам вытворять что угодно во всех ваших колониях, но хотя бы в моем городе Мохандаса Ганди больше никто убивать не будет.

– Вы хотите заставить хозяев империи сделать то, что они и без вас уже твердо решили? – поинтересовался господин Эшенден. – Нога Ганди не ступит на вашу землю. Он в следующем году или поедет в Лондон на конференцию, или попадет в тюрьму – ему там будет безопаснее. Это твердо.

– Так, значит – теперь второе, – продолжила я. – Элистер Макларен провел две с лишним недели в самовольном отпуске. Я хочу, чтобы он не просто вышел из своего убежища, а вышел из него с честью, стал знаменитым в своей службе человеком, легендой. И отправился оттуда сразу на корабль. Сейчас я опишу, каким образом это должно выглядеть.

– Подтверждаю, – сказал мой могущественный собеседник. – В Калькутте, собственно говоря, примерно так и настроены – после обмена телеграммами со мной и парой других лиц. Уметь уцелеть, когда все прочие убиты? Это не пустяк. Но – сразу на корабль? Вы уверены? Где же ваша награда за все? Вы могли бы попросить меня…

– Уверена, – сказала я. – Вы же пишете пьесы. Куда мне его вести до корабля? Мы уже были тут везде, где могли побывать. Сделали все, что могли сделать. Пьеса лишится динамизма. Финал будет безнадежно испорчен.

Последовала долгая пауза.

– Если это все, дорогая госпожа де Соза, – сказал Эшенден, – то позвольте вам сказать: что я не удивлен, что вы не просите ничего для себя – мы оба знаем, что у вас, как и у меня, все есть (тут мы невесело улыбнулись друг другу). Итак, пора вам все-таки признаться, куда вы девали вашего замечательного молодого человека – ведь итогом нашей сделки должно стать его освобождение? Я жду в нетерпении. Как же мы с вами обсудим процедуру этого самого освобождения, если я не узнаю в процессе, куда он девался? Ну, и вообще – вы же не думаете, что как только я услышу от вас его адрес, то с криком побегу к телефонному аппарату и пошлю по этому адресу наряд сикхов? Для таких штук хватило бы и местной полиции, а я мог бы отправиться обратно на свой Лазурный берег. Итак, Элистер Макларен?…

– Не возражала бы, если бы вы называли меня просто Амалией, – сказала я. – Надеюсь, что я не слишком американизирована?

И, глубоко вздохнув, рассказала, наконец, все. Завершив рассказ подробным описанием процедуры будущего освобождения Элистера.

Мой голос смолк, а господин Эшенден так и остался на мгновение-другое неподвижным среди облаков сигарного дыма, как Будда среди курений в храме.

И тут пахнущий морем ветер легко унес этот дым, и человек с глазами рептилии пошевелился.

– Потрясающе, – выговорил он с завистливой тоской в голосе. – Вот, значит, как. Ах, какая история пропадает навеки. Я уже, кажется, говорил вам, что здешним жителям, особенно сингапурцам, я совсем не нравлюсь. Из-за той, прежней книжки моих рассказов. Я написал их после первой своей поездки сюда, еще в 1922 году. Сборник дошел до Малайи. Прототипы и их друзья по клубам узнали себя – и вот, представьте, сколько лет прошло, но когда я только что был в Сингапуре, местная газета не преминула опубликовать передовую, в которой мне советуют избрать себе другую территорию для поиска материала к моим рассказам. А мне бы хотелось выбрать именно ее, вновь и вновь. То, что я от вас сейчас услышал – ведь другой, совсем другой мир… Той Малайи больше нет. Наверное, и вот эта, ваша, сегодняшняя, уйдет – а жаль.

– Мне нужен один день, чтобы окончательно все завершить, – сказала я. – То есть завтрашний. И для вас будет как раз достаточно времени, чтобы подготовить послезавтрашнюю церемонию. Вы все насчет нее подтверждаете? Ваше слово сохраняет силу?

– Еще как, – сказал он, и глаза его блеснули. – И я действительно увижу Белое видение?

– Еще как, – в тон ему ответила я. – Ну, а дальше мы расстанемся, и все вернется в исходную точку, будто бы ничего не происходило.

– А вот такого в жизни не бывает, – улыбнулся он. – Чтобы я отказался от роскоши общаться иногда с человеком, который так не похож на всех других, всегда в толпе – и в то же время непрерывно сознает свою особость в ней? И не надейтесь. Мы еще встретимся, дорогая Амалия.

– Что вы знаете о таких, как я, существующих отдельно от других? – с горечью спросила я.

Глаза господина Эшендена приобрели выражение непередаваемой победной иронии.

Я перевела глаза на Джеральда, молчаливо стоявшего с сигарой у стенки, вернулась взглядом к господину Эшендену. Потом снова посмотрела на них обоих.

И медленно кивнула.

– Уилли, ты хотел, чтобы я тебе что-то важное напомнил, – мягко сказал Джеральд, совсем как в тот, прошлый раз.

– Это важное, дорогая Амалия – коктейль, точнее – мартини, для которого сейчас как раз пришло время, – сказал великий драматург, ступая лакированными туфлями в сторону платяного шкафа. – Как оно приходит для него ежедневно вот уже сколько лет, даже если мы с Джеральдом сидим где-нибудь в джунглях. Еще одним секретом меньше… И почему бы вам не присоединиться и не выпить со мной этот неизбежный, как закат солнца, напиток? Мы оба его заслужили.

– И мы поговорим наконец о литературных новинках? – осведомилась я.

– Если нет иного выхода, – пробурчал он.

…Юноша в униформе с золотыми пуговицами, как и в прошлое мое посещение, выбирал щипчиками окурки из крупного песка монументальной пепельницы у входа в «Истерн энд Ориентл». В мою голову закралось подозрение, что он попросту всегда стоит со своим инструментом на этом месте, не сходя с него до конца смены.

Белое видение не надо было готовить к появлению на свет – мне оставалось сделать нечто иное, буквально пустяки.

Работает ли еще кто-то в здании полиции?

Телефон, туго вращающийся диск, мои пальцы с длинными ногтями, царапающие перламутр с большими черными цифрами.

– Инспектора Тамби Джошуа, пожалуйста. Да. Амалия де Соза, с которой теперь можно спокойно разговаривать. Так и скажите.

Я представила себе похожие на фортепианные клавиши белые рычажки этого неподъемного сооружения, переключающиеся с усилием.

К телефону он на этот раз подошел сразу.

– Тамби, спасибо тебе за имя Энтони Дж. Херберта-младшего. А теперь возьми список рикш, которые он сдает в аренду, и имена пуллеров, которые эти повозки арендуют. И ты получишь свою банду. Особое внимание обрати на того, у которого только-только затянувшаяся револьверная рана где-то на боку. Если, конечно, эти пуллеры еще здесь, а не плывут на лодочках куда-нибудь в Сиам. Да, и мы тут с одним человеком, имя которого ты знаешь – он только что вернулся из Сингапура, – немножко посовещались и пришли к заключению, что сам Херберт-младший мог бы и дальше оставаться в счастливом неведении обо всем происходящем. Если ты не возражаешь. Он все равно бы много тебе не рассказал. Да, Тамби, а ты уже снял эту шумную охрану со своего дома? Пора поспать в тишине, верно?

Очень трудно увидеть улыбку по телефону. Но, кажется, сейчас мне это удалось.

Я представила себе, как в ближайшие дни Тамби на своем дрянном черном «форде», как рыцарь на белом коне, носится по городу, арестовывает пуллеров и громит лавки с нелегальным опиумом. И теперь улыбнулась уже сама.

…Вечер, нет – уже глухая ночь, каким-то мистическим образом кабаре оказалось в этот раз набитым до отказа. Что вы хотите от города, в котором если не все все знают, то хотя бы чувствуют.

В голове – аккорды меди. Только черные джазисты из Нового Орлеана умеют грустную музыку делать так, что она получается до странности радостной, а от веселой хочется плакать. Филиппинцы в моем кабаре не смогут этого никогда. Слишком оптимистичные ребята.

Последние нетрезвые голоса снизу. Магда, прекрасная как королева в своих блестках по всему телу, сидит, с чуть повисшими мешочками под глазами, в кресле напротив. Она абсолютно спокойна.

– Стайн был левшой? – сурово спрашиваю ее я. – А если нет, то какого же черта он застрелился левой рукой, да еще через подушку?

– Потому что там, где у него была правая рука, как и правый висок, находилась стена, – капризно отзывается Магда. – Что же мне было – попросить его подвинуться?

Пауза. Магда гладит лежащий на коленях саксофон, как кошку. Медово-золотые бока его победно блестят.

– Я же из Чикаго, моя дорогая, – прерывает наконец паузу она. – Ну, или проработала там чертову кучу лет. Очень полезный опыт, знаешь ли. М-да. И как ты догадалась?

– Во-первых, Танджун Бунга, – загадочно отвечаю я.

– Что – Танджун Бунга?

– Когда ты в первый раз мне сказала, что общаешься со Стайном в клубе пловцов, я как-то не обратила на это внимания. Но в следующий раз тебе взбрело в голову назвать еще и имя клуба – «Танджун Бунга». Вот тут у меня в голове и всплыло, что этот клуб – не для всех, англичане держат его только для мужчин, а для женщин и детей как раз сейчас они завершают стройку бассейна с морской водой. Так что было ясно, о каких гимнастических упражнениях со Стайном идет речь.

– О, дьявол, – мрачно говорит Магда. – Могла бы знать, с кем имею дело.

– А дальше все было еще проще. В «Ен Кенге» я подслушала, что Стайн постоянно встречался здесь со своими информаторами. Причем заставлял служащих открывать заднюю дверь на галерею и исчезать, так что информаторы эти оставались анонимными. Кажется, всевидящие китайские коридорные либо действительно старались не лезть в его секреты, либо им надоело это делать. И в любом случае болтают они только друг с другом, после чего их секреты знает весь город – китайская его часть. Но не полиция. Ну, а мне-то давно известно, что ты знаешь до мелочей оба отеля. И что от «Ен Кенга», куда ты время от времени переезжаешь, до твоего нынешнего «Чун Кинга», или «Чунцина», ярдов сто спереди, по улице – и столько же позади обоих отелей. Где, как я обнаружила, уже тропинка протоптана среди этих бананов и слоновьей травы. От одного отеля до другого.

– Хм, скажешь тоже, тропинка, – смущается Магда. – Ну, в конце-то концов, девушке же нужен иногда мужчина. Хоть раз в неделю. А этот был не так уж и плох – в определенном смысле, конечно.

– А в остальных смыслах, – подхватываю я, – он держал на крючке несчастного Тони. Каким образом это началось, не расскажешь?

– Ах, все-таки есть что-то, чего ты не знаешь? Да ни на каком крючке он его не держал вообще. Как казалось Тони, по крайней мере. Это только мне ничего не казалось. А так – та самая история, с некоторыми деньгами из Шанхая, из европейского сеттльмента. Не дают человеку спокойно свести самого себя в могилу…

– Теперь – дадут. Если мы его не вылечим, конечно. Так, ну а что же все-таки произошло? Я ведь начала внимательно изучать списки тех, кто заказал билеты то ли на лайнер, то ли на поезд, – и никакого Стайна не обнаружила.

– О, моя дорогая – какой еще Стайн?

Он показал мне тогда в гостинице два фальшивых паспорта на имя мистера и миссис Огастус Рейли. Вот тут-то я поняла, что дело дрянь, и сейчас мужчину следует хорошо расслабить, желательно так, чтобы он еще и заснул на минуточку…

– Рейли! Ну конечно, я видела это имя, когда изучала списки!..

– А вот я как-то его всерьез не видела. Потому что перед отъездом он бы попросту пристрелил Тони, без всяких там палочек для еды. И тебя бы прикончил, моя дорогая. И твоего очаровательного юношу – если бы до него добрался. Ну, и, ясное дело – …

Магда смущенно разводит руками.

– И меня за компанию. Новую жизнь надо начинать с чистой страницы, без всяких там миссис Рейли, ты же понимаешь. Что он думал – что обманет меня этими паспортами? Он просто пытался выиграть таким путем день-два, чтобы я ему не вредила: вдруг получится, вдруг я поверю? И тут ты от меня начинаешь требовать, чтобы я тебе устроила со Стайном встречу! Нашла кого допрашивать. Получила бы на этой встрече пулю, вот и все.

С улицы, где в темноте отдыхает влажная зелень газонов и другая растительность, начинает доноситься хор лягушек, иногда заглушаемый басом лягушки-ревуна.

– Ладно, хватит говорить о грустном. Выпускай уж своего молодого человека – куда там ты его запрятала, священником в католическую церковь, с выбриванием тонзуры, или переодела китайским поваром? Передай от меня привет. Скажи, есть такая тетя Магда, пристрелила твоего злодея, желает счастья.

Две дамы показывают друг другу зубы (мои, естественно, оказываются больше).

– Завтра, – сообщаю я. – Церемония выпуска из заточения назначена на завтра. Чтобы пуллеры, которых как раз сейчас начинают забирать в полицию, не помешали – а то кто их знает. Он сдается на руки джентльменам из полиции на пристани и в тот же час возвращается в Калькутту.

Пауза.

– Вот и все, – говорит Магда, и углы ее губ опускаются. – Я осталась… с саксофоном. Что, согласись, все-таки неплохо. Надо бы теперь написать для него хорошую пьесу. Примерно такую: сначала долгий, высокий звук на «ля»… Потом…

И она замолкает, иногда отбивая ритм пальцами по подлокотнику.

– Кто бы написал пьесу про меня, – говорю я. – Про ту, которая осталась даже без саксофона. Нет, лучше… фаду. Настоящую лиссабонскую фаду. Она так бы и называлась – «Фаду Амалия». Я бы слушала ее на заезженной шипящей пластинке и тихонько подпевала, жалея сама себя. Может, кто-то еще напишет?

В ночи чуть звякнул далекий звонок велосипеда, в канаве неподалеку проревела лягушка голосом уходящего океанского лайнера.

– Ничего, вот скоро пойдут дожди, – утешила меня Магда.

ЛЮБОВЬ УМИРАЕТ САМА

– …Вы не представляете, Амалия, в каком райском уголке живете. Найти на берегу место, где нет людей на милю вокруг, пляж с личными пальмами? В Калькутте и вообще в Индии об этом можно забыть. А тут, если кто-то начнет к нам сейчас подползать, зловеще размахивая палочками для еды…

– То мы увидим их издалека, вы покажете свой револьвер, и они убегут. В море, Элистер. Оно теплое и нежное. Такое, как я. И у меня тоже нет никакого глупого купального костюма.

Нет, это будет не завтра. Это уже было – две недели назад, на Танджун Бунга, и не повторится. Было утром того дня, когда мы, счастливые и добрые ко всему миру, ворвались в «Раннимед», а потом, прижимаясь друг к другу, танцевали под торжественные звуки кларнетов Лима и дальше прорывались из отеля в ночь на краденом автомобиле.

Элистер, sinto muita falta tua. Мне тебя очень не хватает.

– Нет, все-таки это ужасно – говорить с тобой на этом английском, где нет слова «ты». А это ваше «you» – в нем так и звучит холодное «вы, Элистер», «вы, Амалия».

– Мы перейдем в конце концов на португальский?

– Если меня очень попросить, я еще не тому могу научить любимого человека. Причем прямо сейчас. А они все будут на нас смотреть, с расстояния в милю, и страшно завидовать.

…Мы снова начинаем с того, что, как и в прошлый раз, моем друг друга – только не по-настоящему, а морской водой, сначала осторожно и робко, а потом все смелее задерживая руки на самых нежных частях. И учим друг друга мыть их, причем Элистер страшно смущается. А потом пытаемся здесь же, в прибое, сделать друг с другом и все остальное; нас валит набок волна, оба смеемся. И взбегаем на ровный и чистый песок, открытые всему пляжу.

– Meu ben, прошлый раз был твой праздник. А сейчас я хочу… я хочу… eu quero sentir a flor com caule ardente que desabrocha dentro de mim.

– Эу керу сентир?… Флор – это цветок? Переведи…

– Никогда. Вот это – никогда. Да, цветок… Ты лежишь на спине, вот так. И принимаешь меня на руки. И я буду сейчас делать, что хочу, очень медленно. А тебе за это… я позволю… смотреть на мое лицо. Все время, сколько хочешь.

– И цветок с пылающим стеблем действительно распускается внутри меня, я закрываю глаза и медленно, очень медленно двигаю бедрами – они становятся тяжелыми, а хочется, чтобы были еще тяжелее. Еще хочется повиснуть в его руках, как счастливая кошка, и только сжимать ноги, двигаясь вновь и вновь.

И, наконец, снова в море, которое теперь кажется легким и прохладным.

– Амалия, поразительное дело, но пока мы все это делали, нас снова не убили. Как нам везет!

– Не убьют. Мы убежим. Мы станем тайно путешествовать по свету, а люди с палочками будут гнаться за нами по пятам, гремя своими колясками.

– Надо только решить, куда. И тогда пойти к Корки, клянчить деньги. Он такой, как бы это сказать, хозяйственный. У одних людей денег нет никогда, сколько бы они ни зарабатывали. У Корки все наоборот. Он замечательный парень, Амалия – по-моему, он все про нас знает и очень одобряет. И завидует. Но деньги даст. Вот увидите. И еще он отличный сыщик, и прекрасно стреляет. Не то что я.

– Он потеряет деньги, Элистер. Вы не сможете ему их отдать. Собираетесь с ним ехать в Алор-Стар? Вот при случае попросите там кого-то показать вам дом одного англичанина, который имел глупость бросить всем вызов и жениться на очаровательной малайке. Этот человек думал, что может все. Потому что он закончил Клифтон-колледж, у него был отличный послужной список, награды. Но ничего не помогло. Сейчас он живет тем, что ему иногда подбрасывают деньги друзья. Причем друзья эти по большей части сиамцы, а отнюдь не англичане. Его бунгало ваши соотечественники рассматривают с шоссе в бинокль, потом печально качают головами и едут дальше. Вот и вы с Корки запаситесь биноклем. Очень поучительно.

– Знаю, Амалия, уже все знаю. У нас в Индии несколько другие нравы, но в сущности похоже.

– Ах, уже… А вам успели рассказать, какая здесь репутация у евразиек? Дело в том, что при бабушке Виктории тут было еще мало белых женщин, и первые колонисты постоянно попадали во всякие истории с вот такими, как я. В итоге здесь все знают, что евразийки неудержимо сексуальны и соблазняют англичан.

– Боже мой, как похоже!

– Сама удивляюсь.

– В общем, первая проблема – чтобы не убили прямо сегодня, вторая – как победить всех вот в этой истории, которая еще интереснее.

– Какие интересные проблемы, дорогой Элистер.

– Зато веселее будет жить. Вы знаете, что получается, когда я всерьез за что-то берусь?

– Уже заметила. Получается хорошо.

– Я становлюсь злым. И упорным. И не отступаю.

– И это очень мило. А пока – мы путешествуем. У ваших родителей в Дарджилинге мы уже побывали…

– Амалия, а кто были ваши родители?

– О, это такая история… Началось с того, что один португалец, он… занимался корабельным бизнесом, приехал сюда и встретил мою маму. И дальше были шуточки – как у нас с вами – но все же другие, насчет того, что у них была одинаковая фамилия, де Соза. Это как у вас – Джексон. Они сначала звали друг друга «брат» и «сестра». Ну, а потом – неудержимая евразийская соблазнительность… Тут уже он начал звать маму «принцесса».

– А это было правдой?

– Не совсем, очень отдаленное родство с кем-то из семьи Чакрабонов в Сиаме и еще с домом султана Кедаха.

– Кто такой этот Чакрабон, дьявол его возьми?

– Король, естественно. Королевская семья Сиама.

– Боже ты мой! Ваша матушка – настоящая принцесса?

– О, ну вообще-то она была трудолюбивым преподавателем истории в нескольких здешних школах – в нашей, то есть в монастыре, и еще у Сент-Джорджа…

– Конечно же, истории! Я мог бы догадаться – вот теперь понятно, откуда у вас это…

– Но слушайте дальше. Он уехал в Лиссабон. Как в таких случаях и бывает, родилась я. Он написал маме письмо о том, что уже все равно что женился на ней. Но смог выбраться сюда только через восемь лет. И ведь женился. И снова уехал, приехал… А потом я отправилась в Англию учиться, а он понесся сюда, потому что это был девятнадцатый год. Вы помните, что было в девятнадцатом году?

– Кончилась война. И начались болезни.

– Вот именно, болезни. В Европе – испанка. У нас тут – оспа, малярия, даже чума. В Пенанге люди умирали сотнями. А он хотел увезти отсюда маму хоть в Китай, хоть в Бразилию. Уже в Рангуне, совсем рядом, получил телеграмму – не приезжай, я чем-то заразилась. Приехал все-таки, заразился сам. И вот я узнаю, сидя в Лондоне, что домик со стеклянным шаром на крыше теперь – целиком мой. Я до сих пор иногда думаю, что они просто куда-то ухали вдвоем. И только сейчас понимаю, как мне повезло. Рядом со мной, в моем доме, была самая настоящая история любви, а я тогда даже не думала, что бывает по-другому. Для многих любовь бывает только в говорилках, этом вот дурацком синематографе.

– Мне просто нечего сказать.

– Есть, мы же хотели отправиться в путешествие. Итак, Макао. Это португальская территория, и там уже англичанину предстоит чувствовать себя не самым первосортным человеком. Макао… всего-навсего такой маленький городок на холмах, с множеством португальских домиков. Там можно просто ничего не делать, а еще есть шанс отлично поесть, потом снова поесть и вообще раскормиться, как два поросенка. Хотя говорят, что лучший в этой части света ужин – в Нидерландской Индии, где-нибудь в Батавии, с ее ристафелем, подающимся в громадной супнице. А вот на коктейли лучше всего ехать, как ни странно, сюда, в Малайю.

– Плантаторский бар в Негри-Сембилане – второй по длине в мире. А первый в Шанхае. Все, Элистер, мы едем в Шанхай.

– Бедный Корки, откуда у него столько денег? Но он стерпит и найдет, потому что он умный.

– Пустяки, Элистер, мы займем денег в банке, купим в Макао отель, в котором остановимся, а когда будем уезжать – продадим его с прибылью. Корки все отдадим, и мне, кстати, он тоже очень нравится, как бы с ним пообщаться сегодня вечером. Итак, Шанхай. Это совсем не Макао. Все-таки четвертый город мира, после Лондона, Нью-Йорка и Токио. И вот там… Там белый человек отдыхает всерьез, опиум входит в стоимость гостиничного номера. И еще какой-то белый порошок из опиума, дрянь жуткая. Жить лучше не в международном сеттльменте, а во французской концессии, там чуть спокойнее. И можно познакомиться с экзотическими девушками известной профессии, каждая из которых сообщит вам, что она – русская княжна. А некоторые при этом и вправду ими окажутся.

– Амалия, зачем мне княжна, если у меня есть принцесса?

– Одну княжну один раз – можно, я постараюсь не ревновать. Все, расплачиваемся с княжной. Смотрим город. Набережная реки Бунд, знаменитая Нанкин-роуд. Небоскребы, почти как в Нью-Йорке. И идем в самый великий клуб мира. Потому что он так и называется – Great World, на перекрестке Тильбет-роуд и Авеню Эдварда Седьмого. Заходим – и начинается. Первый этаж – игровые столы, поющие девушки, фокусники, слот-машины, птицы в клетках, веера, курения, акробаты. Девушки в чеонгзамах с разрезом от бедра. На втором – рестораны, сверчки в клетках, парикмахеры, сутенеры, прочищатели ушей. На третьем – жонглеры, лекари, мороженое, фотографы, девушки с разрезом выше пояса. Четвертый – столы, рулетка, массаж и несколько оркестров в одной зале. Пятый этаж – девушки с разрезом от подмышек, воздушные шарики, маски, зеркальный лабиринт, храм.

– Выходим на улицу – а там миллион китайцев, и все с палочками для еды. Нет уж, в Индию, Амалия, скорее в Индию. Купите и продайте этот шанхайский клуб, и вы увидите страну, которой просто не может быть.

– Калькутта? Вы хотите показать мне свой город?

– А знаете ли, не очень и хочется. Здесь у вас бесконечно очаровательный городок, чистый, потому что у вас везде много воды и зелень растет где угодно. Но это маленький город. Калькутта – это то же самое, только увеличенное, огромное. Такие же английские колоннады и ротонды, такой же газон в центре города – но громадный, целый парк. Мост – жуткий мост, гигантский, появляется непонятно откуда и идет в никуда. Сотни тысяч людей. Нет, Амалия, сначала мы напугаем родителей в Дарджилинге и через сутки будем совсем в другом месте. В городе, которого еще нет. У дворцов, которые еще как бы не совсем реальны. И вот тут, Амалия, вот тут…

Элистер закидывает голову к небу, мокрые волосы ложатся сзади на плечи. Глаза его блестят.

– Что за город, которого нет, Элистер?

– Дели, моя дорогая. Дели. Это наша будущая столица.

– Будущая? Я слышала, что она уже лет двадцать как действующая?

– О, что вы, Амалия. В 1911 году лишь объявили о переносе столицы из Калькутты. Но ведь потом была война. И всерьез строят ее только сейчас. Ведь в одиннадцатом году Дели – это была одна очень колоритная древняя улица, начинающаяся от ворот Красного форта. И еще несколько поселений, и куча старых развалившихся крепостей. И вот нашелся человек, который в середине всего этого прорезал громадную аллею, обсаженную деревьями. От древнего холма Райзина до самого горизонта.

– Что за человек? Лорд Керзон?

– Да какой там Керзон. Мелкий архитектор Эдвин Лютиенс. Всю жизнь строил домики под Лондоном для богатых заказчиков. Затем как-то втерся в делийский плановый совет. У нас в Калькутте все шутят, что это потому, что его жена приходилась кем-то жене кого-то из вице-королей. Но, Амалия, Лютиенс оказался гением. Никто из архитекторов мира с такой дерзостью и щедростью не использовал несколько миль пустоты. И само небо – оно у него тоже часть ансамбля. Лютиенс создал Раджпатх – Путь царей. Вот эту аллею строго с запада на восток. От холма Райзина до горизонта. А на холме – о, что он там сделал, Амалия! Я не видел весь мир, конечно. Но мне – страшно сказать – кажется, в Дели будет самый грандиозный ансамбль на земле. О чем вы там думаете?

– О всяких пустяках. О том, как хорошо устроен этот мир. Зачем, вроде бы, делать так, чтобы на берегу моря лежал такой большой человек, как ты? А оказывается, затем, чтобы маленький человек вот так вот улегся на нем, носом в его плечо, как в подушку. И лежал бы во всю свою длину, а ноги большого человека все равно торчат далеко-далеко. А птицы, если они над нами сейчас пролетят, увидят зрелище, от которого покраснеют. Птицы краснеют или нет? То самое зрелище, что ты наблюдал, сколько хотел, в комнате на той непристойной улице. Я теперь знаю, что очень хороша сзади. Но говори, говори – ты был в Дели недавно?

– Месяц назад. Амалия, и видел то, что сделал на холме этот Лютиенс со своим другом Хербом Бейкером… Это дворец вице-короля, перед ним площадь, по ее сторонам здания секретариата. Не то чтобы купол дворца очень высокий – но ведь он на холме, на который ты идешь постепенно, идешь, и вокруг тебя вырастают стены розового песчаника и другого камня, цвета сливок. Колонны, ротонды, киоски. А впереди выплывает из дымки – вся эта делийская пыль – грандиозный купол дворца. Центр мира.

– Индии, все же?

– А вот не знаю. Наши называют это «имперский сон в камне». Ведь все с нуля, город на ровном месте. Лютиенс с Бейкером сделали не одну площадь. А целый город-парк. Аллеи среди зелени, небольшие белые домики с колонами за оградами – это там называется «дома клерков». Автомобили, неспешно катящие по этим улицам-аллеям. К черту Калькутту с ее толпами, к черту этот жуткий Лондон – вот где будет теперь настоящая жизнь.

– Ага, как это интересно. Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?

– Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…

– Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым! Но продолжай – ты сказал, центр мира?

– И какой! Тут была одна любопытная история. Лютиенс делал дворец вице-короля, Бейкер – здания секретариата. Оба не выносят индийскую архитектуру, но им нравятся ее элементы, Лютиенс, например, сделал свой купол в виде буддийской ступы… И тут вскрылось, что допущена одна ошибка. Холм, на него всходит дорога – и она оказалась слегка горбатой. В какой-то момент получается, что для того, кто всходит на холм, этот горб заслоняет купол дворца в вышине. Что тут началось, Амалия! Лютиенс потребовал углубить дорогу – но тогда чиновники по обе ее стороны не смогут бегать с бумагами из одного здания в другое… Он начал писать в Лондон доносы на друга, Бейкера, которого сам же сманил сюда из южноафриканского доминиона… А зря. Я даже думаю, что это самая великая ошибка в истории архитектуры.

– Расскажи, расскажи. Значит, я иду на гору…

– И купол дворца, этот символ власти и величия, кажется недоступным и далеким. Но вдруг он начинает скрываться за холмом, торчит только его верхушка, зато здания секретариата справа и слева становятся грандиозными. Но ты идешь все выше, и вдруг этот купол возникает снова – надвигается на тебя среди розовой дымки, весь, сразу, громадный, плывущий в высоте.

Элистер покачал головой – словами этого, похоже, было не объяснить. А потом добавил:

– Ну, а когда ты уже на холме, то чудо исчезает. Да, перед тобой дворец. Но уже не недоступный. Ты можешь, если есть дело, туда даже зайти, обойти некоторые из его триста сорока комнат.

– Триста сорок комнат? Решено, мы едем еще и в Дели. Там есть хороший отель, который можно купить? Я готова продать велосипед. Хотя на чем тогда кататься по вашему дворцу?

– Только не это! Хотя вдруг Корки согласится купить его? Но я не могу себе представить Амалию без велосипеда.

– Tu nao sabes ate onde eu chegaria par ate fazer feliz.

– Ту нау сабеш атэ онде… все, дальше не могу. Что это значит?

– Ты не представляешь, на что бы я пошла, чтобы сделать тебя счастливым.

…Пауза. По песку разбегаются кружевные узоры от лапок песчаных крабиков. Не шевелитесь минуты две, и вы увидите, как серый комочек с лапками выползает из-под неподъемных песчинок и начинает катать в передних клешнях серый шарик, потом оставляет его на песке и движется дальше. А рядом, оказывается, копошатся его собратья. И узор становится все более сложным, сколько хватает глаз. Пока не приходит прилив и не смывает все.

– А наша Индия… Один человек как-то сказал, что вся британская история была одной громадной увертюрой к завоеванию Индии. И только там англичане поняли, кто они такие и чего хотели все эти столетия. Но, Амалия…

– Что?

– Вице-король сможет въехать в свой дворец через пару лет. Но сегодня уже каждый англичанин знает, что так, как сейчас, не будет. Индия станет доминионом. А то и… Есть такой человек, его зовут Ганди, по прозвищу Махатма – если он уступит своим радикальным друзьям и скажет слова «полная независимость», то я не представляю, что произойдет. Не сейчас, так позже. И это то, что знает и чувствует каждый англичанин. Вот только вслух не говорит. Потому что ему страшно. А в Лондоне, впрочем, масса народу за самоуправление и Индии, и Египта…

– То есть пожить в белом домике в Дели кое-кому не удастся?

– Ну, может, немножко и удастся. И вообще я почему-то думаю, что мне будет не так уж плохо житься. Может, и вице-король все-таки поселится в своем дворце. Но империя рано или поздно изменится, совсем изменится, Амалия. И самое главное – что все это происходит на удивление быстро. Так быстро!

– И ты тогда поймешь, что это такое – быть португальцем, потомком пиратов, наследником сгинувшей империи.

– У меня в роду не было пиратов, Амалия. Могу предъявить бумаги.

– Я этого сделать не могу. Пираты у меня там были. Хотя был и кое-кто другой. Сейчас расскажу: Афонсо д'Абукерки взял Малакку в 1512 году. В 1580-м испанский король Филипп Второй взял саму Португалию, и закрыл ее для голландских судов – он тогда воевал с Нидерландами. Голландцы обиделись и начали потихоньку подбираться к Малакке. В 1641 году – так быстро, Элистер! – после очередного штурма, в Малакке осталось всего три тысячи португальцев из двадцати. И сдал город… некий капитан де Соза.

– Я начинаю понимать, что не только из-за мамы вы не случайно так всерьез относитесь к истории. Потому что она – это вы. Или я должен сказать – «tu»?

– Но вообще-то, Элистер, кое-что хорошее все-таки получилось из наших двух империй.

– И что же это?

– Мы.

…Магнолия у моего окна, дождавшись мгновенного падения ночи, послала саду первую волну горького аромата.

История Амалии, Элистера и палочек для еды шла к концу.

Я уселась в любимое кресло и постаралась больше не отгонять печальные мысли.

Потому что, сколько ни играй в эту игру – спрятать голову под подушку, не думать о самом главном, – игра все равно кончится.

Нет, великолепный Элистер в данный момент не захочет бросить свою новую игру, игру в шпионы, не захочет сдаться без боя. И не потому, что это не понравится друзьям в его клубе. А потому, что он сам – настоящий англичанин и из игры просто так не выйдет. Пока не покажет всем и самому себе, что и здесь он лучше всех. И что он может все.

А если выйдет из игры, если поддастся слабости – то будет проклинать меня всю жизнь, и особенно если я все время буду рядом.

И единственный шанс, который у меня есть, – это дать ему, уже на корабле, почувствовать, чего он лишился. И начать делать выводы.

«Мы не дали им тебя убить, – сказала я в темноту, полную голосов лягушек. – А теперь – вот тебе твоя жизнь. Она прекрасна. Выбирай сам еепродолжение».

Он выйдет из убежища с честью и славой, он отправится домой. А дальше – если он сможет жить без меня, там, на своей стороне залива – значит, сможет.

Очертания наших тел на песке Танджун Бун-га давно смыло море. Мы не сможем лечь снова на тот же песок – он будет уже другим.

И мне тоже придется быть другой – сильной.

А если у кого-то учиться быть сильной… Я вздохнула и наугад открыла страницу книги, написанной человеком по имени Ганди. «И тебя тоже не убьют», – сказала я, глядя на снимок – не очень аккуратно выбритая голова в складках кожи, оттопыренные уши, большой крючковатый нос с круглыми очками на кончике. Вспомнились слова Эшендена: «Он не может выступать стоя – невротическая особенность. Но когда садится и начинает говорить, то произносит все абсолютно отчетливо, слышен каждый звук».

Вслепую пробежала пальцами по обрезу, открыла наугад и, наконец, опустила на страницу глаза: что у нас тут? Призыв к какой-то всеобщей забастовке 1919 года?

Бог мой, но что же это за строку прижал мой палец?

«Ненависть всегда убивает других. Любовь всегда умирает сама. Но то, чего ты добиваешься любовью, остается с тобой навсегда».

Ах, значит, ты тоже знаешь, что это такое, прошептала я этому человеку, находящемуся в тысячах миль от моей магнолии и этих лягушек под окном.

И мне стало жаль, что я не могу дотянуться через Бенгальский залив и мягко прикоснуться к его затылку, ощутив упрямую седую щетину своей ладонью.

ЭПИЛОГ

Пришло утро, а с ним и зрелище, которое Джорджтаун наверняка должен был запомнить надолго.

В белом платье, белой шляпке с кремовым кружевным бантом, с горлом, обмотанным длинным розовым газовым шарфом, я сидела рядом с господином Эшенденом, укрываясь от беспощадного солнца под большим белым зонтом, одним на двоих. Небольшая толпа, собравшаяся на пристани Суиттенхэма на изгибающихся рельсах, под уходящим ввысь черным железным бортом «Раджулы», создавала вокруг нас почтительное полукольцо пустоты радиусом в несколько ярдов. И каждый в этой толпе украдкой пожирал глазами то, в чем мы сидели.

Лакированные крылья над колесами – как крутые бедра женщины, молочной бесстыдной белизны, глядя на них, хотелось покраснеть и отвести взгляд. Длинный, невероятно длинный, сверкающий той же белизной женского тела корпус, снабженный круглым футляром для запасного колеса сбоку, на правом борту. Золотой блеск ручек тяжелых дверей. Мощно вытянутый вперед нос, украшенный устремленной в полет птицей цвета солнца. Роскошь двух сидений… да что там, диванов, обитых лимонного оттенка кожей. И мои руки в кружевных перчатках, лежащие на руле.

«Испано-Сюиза», специальный заказ, самая мягкая, самая мощная машина этого славного мира.

Мое Белое видение.

Я смутно различала торжественно застывшие черты Мануэла, навытяжку стоявшего в толпе на пирсе. Он, конечно, довез меня до «Истерн энд Ориентл» по притихшим от редкого зрелища улицам города. Но дальше, поскольку машина только на двоих, Мануэлу пришлось уступить мне место за рулем. И я сама, покачиваясь, как в колыбели, на длинных кованых рессорах, спрятанных под днищем моей красавицы, басовито ревя шестилитровым мотором, медленно и торжественно вывела авто на Фаркухар-роуд, оставила слева Эспланаду, миновала башню Виктории и, закусив губу, въехала на пристань Суиттенхема. И даже смогла аккуратно поставить машину задним ходом к стенке. При этом на улицах, по которым я проезжала, все на четырех и двух колесах шарахалось к обочине и замирало.

Мануэл же, чудом избежавший сердечного приступа, появился на пристани чуть ли не раньше меня. И не поверил своим глазам, увидев, что с задачей я справилась.

– Интересно, что испытывает здешний резидент-советник, когда мимо него проносится авто, по стоимости равное всему автопарку его администрации, – легко произнес господин Эшенден.

Я покосилась в его сторону: окутанный дымом манильской сигары, он явно наслаждался жизнью.

– Фрост? Да ничего он не испытывает, потому что по этому острову я по большей части перемещаюсь на велосипеде, – сказала я. – Тут далеко ехать не приходится. Что ей делать на этих улицах каждый день? Это видение Мануэл выкатывает лишь по особым случаям – ну, когда надо ехать в Сингапур, например. После чего здесь, в городе, ходят разные легенды… Вы можете себе представить – выехать отсюда утром, пересечь пролив на пароме и быть в Сингапуре к вечеру? Она несется, как ветер.

– То есть эту красавицу сгрузили с парохода вместе с вами, вернувшейся из Америки, а дальше выяснилось, что здесь в ней особо ехать некуда? Грустная и поучительная история, моя дорогая Амалия, – задумчиво проговорил он. – Но внимание: спектакль начинается. Вот я уже вижу какого-то чиновника местной администрации, явно готовящегося встретить резидента. Он сейчас укажет для его авто место рядом с вашим… А вот и начальник полиции. Теперь в сценарии значится ваша записка, Амалия. Те слова, которые можете знать только вы двое. Вон то авто уже готово отвезти ее.

Я быстро написала карандашиком в золотом футляре несколько слов на бумаге.

– Позволите, любопытства ради? Это ведь вряд ли что-то совсем личное?

Я пожала плечами, мой собеседник обратил к записке взор, и брови его поползли вверх:

– Бог ты мой, при чем тут зеленые змеи? Впрочем, когда-нибудь я попрошу вас рассказать мне и это…

Но я не слушала господина Эшендена. Потому что по высокому трапу, как с неба спускавшемуся с черного борта «Раджулы», осторожно шел вниз индиец в кремовой курта-пижаме. Украшенная короткой седой щетиной голова его была вытянута, как у грифа, вперед на тонкой жилистой шее, горбатый нос украшали круглые очки. В руке пассажира был небольшой мягкий чемодан.

Я всматривалась в его лицо и не верила своим глазам.

Босые ноги в коричневых сандалиях отсчитывали среди странной тишины одну ступеньку за другой, осторожно, но неуклонно. И под аккуратное постукивание этих сандалий мир вдруг замер. Исчезли все остальные звуки, бледным стал свет, в игрушечные и смешные декорации превратились гордые аркады и балконы Уэльда, перестал трепетать и потускнел Юнион Джек, картонным и совсем не страшным двухмерным муляжом стал британский миноносец на переставшей качать его воде. Все замерло в трепетном оцепенении, пока маленький хрупкий индиец неторопливо нащупывал свой путь старческими ногами.

В холодной ярости я повернулась к Эшендену, издав какое-то сдавленное шипение:

– Это что значит? Вы же сказали, что человек по фамилии Ганди не коснется ногой этой земли? Такова, значит, цена вашего слова?

Но Эшенден, не донеся до рта сигару, с кончика которой шел серебристый дымок, и сам смотрел на эту сцену, недоуменно приподняв брови.

Тут к подножию трапа, навстречу пассажиру, с радостным визгом бросился целый выводок индийских детей, в чьих ушах поблескивало золото. И наваждение прошло, мир снова стал прежним, цветным, полным звуков и запахов.

– Ну, конечно же, это не он, – с явным облегчением произнес Эшенден. – Да и потом, Ганди не носит такой одежды, а только домотканую, собственного изготовления. Но похож, ах, как похож – впрочем, он по внешности не сильно отличается от тысяч обычных индийцев… Боже мой, ну так ведь нельзя, как вы эмоциональны, дорогая Амалия – даже я поддался вашему колдовству!.. Но вот и все, вот и герои нашего спектакля занимают места на сцене.

Впечатывая шины в горячий асфальт, мягко подъехал «Роллс-Ройс» резидента. Шофер покосился на мое Белое видение, и лицо его выразило полную растерянность. Резидент сумел не унизиться до такого, кивнув вместо этого господину Эшендену любезно и потом с любопытством – мне. Взглянул на часы и энергично кивнул уже сам себе.

Я скосила глаза направо, в сторону Уэльда, и сердце мое гулко забилось.

Там, вдалеке, остановилось полицейское авто – и из него выпрыгнул Элистер, заросший бородой, в длинной курта-пижаме. Он бодро двинулся вперед между двух монументальных сикхов, сопровождавших его по правую и левую руки с громадным почтением. Он жадно озирался по сторонам, шел почти подпрыгивая, как зверь, выбравшийся из клетки – и был хорош, ах, как хорош.

По сикхам было как-то сразу видно, что это полицейские в обычной одежде. Но они не смотрели на начальника своих начальников, резидента, и вообще не смотрели на кого-либо, поглощенные важностью своей миссии. Тем, что их храм на Бриккилн-роуд покинул замечательный сант, а они удостоились чести участвовать в этом событии.

– То есть все это время ваш молодой человек был под самой лучшей в этом городе охраной, – покачал головой Эшенден, пытаясь рассмотреть Элистера издалека. – Охраной полиции. Утром или днем эти сикхи, как и положено, искали пропавшего англичанина. А вечером шли в храм и… То есть все всё знали, кроме горстки высших чиновников – англичан, конечно?

– Господин Эшенден, – не без удовольствия сказала я. – Это сикхи. Они всегда носят у пояса оружие – чтобы охранять и защищать жизнь человека или… хоть крыса. И это люди исключительной верности, и если ты просишь сикха о помощи в беде… Знаете, что я сказала… тому, к кому обратилась? Я сказала: «Человек в беде. Он англичанин.

Его хотят убить свои». После этого мне было уже не о чем волноваться.

– Вы знали это еще тогда? – восхитился он. – Про то, кто хочет его убить? Ваши таланты просто нуждаются в лучшем применении.

– Но я не знала, кто именно и почему, – напомнила я. – Хотя отлично понимала, что кто бы этот человек ни был, даже узнав, где Элистер, он десять раз подумал бы, прежде чем нарушить неприкосновенность сикхского храма. И знаете ли, господин Эшенден. Сейчас я думаю, что допустила одну ошибку.

Он страдальчески поднял брови, и лоб его покрылся рисунком мелких складок.

– Я теперь думаю, – сказала я извиняющимся голосом, – что хотя не сразу, но Стайн догадался обо всем. И только когда догадался, начал готовиться к бегству. И к тому, чтобы уничтожить нас всех, кроме… Кроме Элистера. Который, как Стайн в этом случае тоже наверняка понял, действительно ничего не знал. Так что Элистер в любом случае остался бы жить. Потому что достать его из храма Стайн уже точно не мог. Представьте, чей приказ нужен, чтобы полиция – или кто бы то ни было – попыталась вторгнуться в собственный сикхский храм.

– Не меньше чем сэра Хью, – посмеялся Эшенден. – Который сейчас из-за этой истории готовится сдавать свой губернаторский пост. Как я уже сказал, совершенно потрясающему человеку.

– А если бы он этот приказ все же отдал, то возникла бы проблема – кому его выполнять?

– Ну да, не сикхским констеблям, это понятно.

– Это мы уже с вами отметили. Но если не им… Насколько я знаю, на острове только одна воинская часть.

Тут я сделала эффектную паузу и завершила:

– Сикхский полк.

Эшенден широко развел руками, в одной из которых он с почтением держал сигару:

– Но как получилось, что ваш молодой человек начал еще и читать проповеди и вообще пророчествовать?

– Этого, конечно, не предполагалось, – ответила я, не сводя глаз с приближавшегося Элистера. – Я чуть с ума не сошла, узнав об этом от… от того человека, которому я его поручила. А впрочем – дело закончено, почему не сказать, что это моя соседка в домике через забор, очень серьезная сикхская вдова. Так что далеко ходить мне не потребовалось. А что касается того, как он стал сантом… Сантом может стать любой, это не святой, а просто человек, который ищет истину у бога сикхов, но иногда и говорит об этом с другими. Дело в том, что когда Элистер в полном облачении и с наклеенной бородой сидел под стенкой храма, к нему подошел какой-то сикх и о чем-то спросил. И тут Элистер ответил ему на чистом бенгали, а у него, знаете, такой голос – музыкальный, глубокий, тихий…

Я сделала паузу и вздохнула.

– Подошли еще два сикха, послушать, ну, а потом его выхода уже просто ждали. Никто непонимал, какой он национальности, откуда он, но он говорил такие необычные вещи… И уже ничего нельзя было с этим сделать.

– Потрясающе, – тихо выговорил господин Эшенден. – Знаете, я при случае расскажу это одному своему… э-э-э, знакомому. Его зовут Лоуренс, полковник Лоуренс. Он сейчас развлекается авиацией, скоростными лодками и прочей опасной техникой. Потому что больше ему заниматься нечем, ранее он как-то чересчур прославился вот такими же, как у вашего молодого человека, подвигами в Аравии. Но был он там, среди арабов, кем угодно, только не местным святым или вроде того. Ах, какие истории происходят в вашей Малайе – и просто жаль, что это никогда, никогда не удастся напечатать…

Я увидела еще одного сикха – он двигался к автомобилю резидента с другой стороны, неся перед собой, как сокровище, буроватый чемодан Элистера, видимо, из отеля.

Мальчику пора было возвращаться домой.

А резиденту пора было произносить строки его роли, написанные лучшим драматургом лондонских сцен.

– С возвращением, молодой человек, – саркастически приветствовал капитан Мидоуз Фрост Элистера, который смотрел на резидента с почтением, способным обмануть кого угодно, кроме меня: Элистер попросту наслаждался сценой.

– На колониальной службе его величества в этих краях зафиксировано немало случаев, – продолжал резидент, резко обрубая каждое слово, – когда юноша исчезает без следа, очарованный местными заведениями с сомнительной репутацией. Но вы… вы поставили рекорд длительности отсутствия. Насколько я понял телеграммы из Калькутты, вас там ждет серьезный выговор. Хорошее начало службы на новом месте.

Элистер смиренно склонил голову, давясь смехом. Эта сцена для него неожиданной не была. Он отлично понимал, что такое завидная в полицейской службе репутация человека, который сгинул на долгие дни в заведениях с сомнительной репутацией – и отделался лишь выговором. Плюс слава – уже в его секретном отделении – человека, который совершил невозможное, чтобы выжить. Следовало поверить слову сидевшего рядом со мной человека. Эли-стера ждало теперь блестящее будущее.

Но тут он увидел сверкание отполированного бока моей «Испано-Сюизы», и брови его поползли вверх. А взгляд с искренним восторгом начал переходить на слепящие глаз спицы колеса, на легендарную золотую птицу на носу. Скользнул по лицу господина Эшендена, которого он, конечно, не знал. Потом этот взгляд двинулся дальше, зафиксировался на моих руках в кружеве перчаток, уверенно лежащих на руле.

И вот наконец он – медленно, медленно – поднял голову еще на дюйм.

И встретился со мной глазами.

ИСТОРИЯ АМАЛИИ: О ТЕХ, КТО ПОМОГАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТУ КНИГУ

Это книга о женщине, написанная от имени женщины (литературная наглость), и помогали мне ее сделать тоже женщины. Хотя не только они.

Все начиналось, видимо, в Лиссабоне, где во время вечерней прогулки по городу мне был вручен список великих музыкантов, которых надо послушать, чтобы понять душу нации.

Первым в этом списке стояло имя Амалии Родригеш, «королевы фаду», которая для португальцев и сегодня остается тем же, чем Эдит Пиаф для французов – и это еще мягко сказано.

Музыкальные магазины в ночном Лиссабоне были к тому моменту закрыты, рано утром улетал мой самолет, и диск Амалии, с ее портретом на обложке, я купил только через два дня, уже в Нью-Йорке.

Так я впервые увидел лицо Амалии и услышал ее голос.

Я благодарю замечательную женщину, с которой все начиналось – сегодня, когда пишутся эти строки, секретаря российского посольства в Португалии Елену Виксне. Ей же принадлежат все уроки португальского, которые Амалия давала на этих страницах своему возлюбленному.

Амалия Родригеш – настоящая совпадает с Амалией де Соза по возрасту и, естественно, по характеру. А дальше – не спрашивайте меня, как я учинил это невероятное переселение душ от берега Атлантики к хорошо знакомому мне берегу Малаккского пролива. Может быть, дело тут в том, что я уже много лет знал, что когда-нибудь напишу сказку, действие которой будет происходить на острове Пенанг. Та сказка должна была родиться из песни бывавшего в тех местах Александра Вертинского на стихи Игоря Северянина – песни о бразильском крейсере; в этой песне есть молодая женщина, сидящая у бассейна, и лейтенант с того самого крейсера, и многое другое.

Я знал, что сказка такая будет, задолго до «Любимой мартышки дома Тан» и «Любимого ястреба дома Аббаса», в общем – знал всегда. Женщина у бассейна получила лицо и имя, превратившись в Амалию де Соза, оякорившие бухту корабли закачались на тяжелой волне, а лейтенант с бразильского крейсера превратился в начинающего британского шпиона. С которым, однако, возникли большие проблемы – я не видел его лицо, я не слышал его голоса, молодой человек просто отказывался становиться реальным. И так было, пока в нужный момент под рукой не оказалось фотографии влюбленного в Индию Джорджа Харрисона, с сигаретой, которую он держал «по-хулигански», в ладони, с головой, повернутой вбок.

В этот момент появился на свет Элистер Макларен. Читателю, которого удивит странная для русского языка фраза Элистера «о, мой сладкий бог» из первых глав «Амалии», достаточно вспомнить знаменитое «Oh, My Sweet Lord» Харрисона, и все встанет на свои места.

Мне кажется, эта странная пара отлично чувствует себя вместе где-то в небесном эфире, населенном бессмертными душами и литературными персонажами. И души настоящих Амалии и Джорджа относятся к ним снисходительно.

Но вернемся к нашим женщинам. Ничего бы не получилось (даже при том, что остров Пенанг и город Джорджтаун я знаю до мелочей) без человека, который изучил город лучше всех на свете – до последней улицы и дома. В данном случае это, выражаясь нашим термином, краевед, создатель фонда «Наследие», автор книги «Улицы Пенанга» Кху Сальма Насутион, или просто Сальма.

С ней и ее мужем Расой мы долго объезжали кварталы вокруг Келавай-роуд, где, возле католической церкви, селилась пестрая община местных «евразийцев». Это Сальма указала на домик со странным стеклянным шаром на крыше. Видимо, можно назвать и адрес – Келавай-роуд, 78.

Если Сальма решит проследить историю прежних обитателей дома и выяснится, что в 20-е годы там жила молодая женщина по имени Амалия, я не удивлюсь ни на секунду. Потому что когда вы начинаете писать, подобные истории происходят с вами постоянно. И это только сначала от них по шее бежит холод.

Например, я думал, что человек, который в этой книге фигурирует под своим любимым псевдонимом – Эшенден, не был в Малайе в августе 1929 года. Но дальше выяснилось, что не очень понятно, где же он в эти самые недели был. Получается, что в Египте – где никто его не видел. Впрочем, таких странных провалов в его биографии немало. Зато сломанная в том же году шея его секретаря Джеральда прочно впечатана в историю литературы, и не только литературы.

Палец Сальмы указал и на кабаре Амалии (сейчас там, что удивительно, так и остается ночной клуб), и на кинотеатр, который чуть не взорвали мои герои, и еще на многое другое.

Муж Сальмы, Раса, провел меня сложным путем туда, где удалось пролистать на громоздком аппарате фотокопии газеты «Стрейтс Эхо» за 1929 год – и какое же потрясающее то было чтение! Это Сальма сделала для меня копию с копии давно, видимо, исчезнувшей с лица земли книги главного редактора этой газеты – Джорджа Биланкина (абсолютно реальный персонаж: вы же не подозреваете, что я мог бы придумать англичанину такое имя?). Книги под названием «Hail, Penang!», после прочтения которой уже было нетрудно «заставить заговорить» самого Биланкина и некоторых других персонажей.

Сальма и Раса привели меня к сикхскому храму на Бриккилн-роуд, где после долгой беседы с сикхскими сантами я вздохнул с облегчением: моя бешеная (прямо скажем) идея, связанная с этим храмом, оказалась абсолютно уместной.

Спасибо вам, дорогая Сальма, вы, для которой Амалия к концу моей очередной недели в Пенанге стала, похоже, таким же реальным и симпатичным человеком, как и для меня.

И спасибо двум людям, которые помогали нам с Сальмой прийти к такому финалу, – послу России в Малайзии Александру Карчаве и почетному консулу России в Пенанге Тео Сенг Ли.

В России, видимо, есть только два исследователя, которые знают и время, и место действия этого романа. Один из них – Владимир Тюрин – не только дал множество ценных советов, но навел на пару очень редких книг. Одну такую книгу, «The Last Post», написанную человеком по имени John Keay, мне помог найти в библиотеке Санджив Сингх из индийского посольства. Описание Шанхая 1929 года, как и предвечернего звука трубы над Фортом Корнуоллис, добросовестно переписаны оттуда.

Продолжая разговор о хороших книгах, замечу, что я не собирался делать роман исключительно о любви англичанина к женщине другой расы в насквозь расистском мире Британской Малайи – такая книга уже давно написана, причем англичанином. Это знаменитая «Танамера» Ноэля Барбера. Воровать героев или даже мелкие эпизоды я оттуда не собирался и не стал. Но читателям эту книгу весьма рекомендую.

Чего я еще не собирался (и дальше не буду) делать – это снабжать свои шпионско-исторические боевики сотнями ссылок, даже в тех случаях, когда вроде бы это просто необходимо. Иначе ссылки заняли бы больше страниц, чем сами романы. Я мог бы, например, уточнить где-нибудь в примечании, кем стал мелькнувший в кабаре «Элизе» Джимми Бойл. Или – что же это за «господин президент», о котором бормотал Тони, когда его тащили из опиумокурильни, и о каком эпизоде истории какой страны идет речь. Тогда стало бы куда яснее, кем же был сам Тони. Но все равно уточнять этого я не стану даже сейчас.

За одним исключением. «Сон наяву» Амалии, где ей привиделись гибнущие линкоры, показал ей эпизод из будущего – 6 декабря 1941 года, когда сразу же после уничтожения американского флота в Перл-Харборе японцы с такой же легкостью потопили единственные два больших корабля Великобритании на Дальнем Востоке – «Рипалз» и «Принца Уэльского». После этого оставшаяся беззащитной Малайя была оккупирована ими с удивительной быстротой, остававшиеся в Сингапуре англичане были посажены в концлагерь на месте нынешнего аэропорта Чан-ги, и пошел отсчет времени к концу Британской империи в целом. То есть берега Малаккского пролива оказались тем заколдованным местом, где империя эта зародилась – и где она начала рушиться.

По американской традиции, следует сказать здесь, что все (или почти все) персонажи в этой книге – плод авторского воображения и любые совпадения имен чисто случайны. А нарушая американскую традицию, могу сказать, что все не так просто; например, человека по имени Леонг, так же как и Ричарда Суна – и описания их обиталищ – я составлял из стольких реальных кусочков, что сам уже запутался во всех этих возможных совпадениях имен, внешности, фактов биографии или предметов обстановки.

Есть вещи, которые из книг не возьмешь. Поэтому мне пришлось обзавестись двумя очаровательными, хотя иногда чересчур свирепыми консультантами – это моя жена Ира (следовало, наверное, написать – Ира Чэнь) и ее подруга Татьяна «фрау ИБМ» Юринова, чьей совместной сферой ответственности были женская психология и физиология. «Моя дорогая, эту главу тоже писала женщина?» – спрашивал я иногда. «И какая! Я ее просто обожаю!» – следовал ответ. Хотя иной раз звучали и иные, откровенно зловредные, слова.

Я узнал от этих консультантов много интересного и полезного по вышеуказанным предметам, за что им искренне благодарен, и намерен продолжать исследования.

Внесла свой вклад и некая Анна Чэнь, иногда посылавшая из своего университета в Шэньчжэне грозные указания, типа «хлопающие ресницы и золотые кудряшки тебя недостойны, убрать». Убрал с благодарностью. Еще один персонаж по имени Ричард Дарк, находившийся тогда еще южнее Шэньчжэня, никаких указаний, наоборот, не давал, и очень хорошо, и за то я весьма признателен.

Спасибо Евгении Ленц из Дели, хозяйке мирного крыса по кличке Чандрагупта, за интеллектуальный прокат животного (или все же – «виртуальный»?). Татьяне Юриновой – кроме вышеупомянутых консультаций – за то, что познакомила меня когда-то с миром джаза. Еще одна Татьяна, по фамилии Короткова, прекрасный человек и экономист, привезла мне из Америки целую пачку дисков эпохи «ревущих двадцатых». И с тех пор относилась к этой постепенно делавшейся почти на ее глазах книге, как к своей.

Дорогая Таня, диски не пропали зря.

Кстати, о музыке, узкий круг счастливцев получит к этой книге тщательно подобранный мной демонстрационный диск, каждая песня в котором либо фигурирует в «Амалии», пусть даже в виде одной строчки, либо имеет к ней прямое отношение. Я очень старался, чтобы ни одна из этих вещей не была написана раньше 1929 года. Но кое-чего на этом диске нет – по причине тех же законов об авторских правах. Будем счиать, что тут есть виртуальные bonus tracks, не относящиеся к «веку джаза».

Тем, кто знаком с джазом 20-х годов, должно показаться, что человек по имени Тони играет в моей книге знаменитый фокстрот с «квакающей трубой» под названием «Три поросенка». На самом же деле поросята были заимствованы из совсем иной эпохи, они вместе с серым волком пришли из последней работы Элтона Джона (And the House Came Down, диск The Captain the Kid).

А завершающая песня из этой пары – из серии тех волшебных событий, которые происходят с каждым, кто берет на себя работу самого бога: создает людей. Когда я еще только размышлял – что же творю, как можно тревожить тень великой Амалии Родригеш – явился голос Шарля Азнавура, вспомнившего имя Амалии одновременно со мной (Fadu, диск Colore Ma Vie). И если это не сигнал к тому, что моя книга должна была быть написана, то какого же сигнала вам еще надо.

Кстати, когда появился на свет этот диск – демонстрационный, повторю, не нарушающий никаких прав и выпущенный надлежаще смешным тиражом, – то мне стало казаться: лучшее, что я сделал – это как раз диск, а книга – лишь комментарий к нему. Я и сейчас так думаю.

Мастер Чэнь 

Мастер Чэнь Амалия и Генералиссимус

АМАЛИЯ ДЕ СОЗА, ПОЛИЦЕЙСКАЯ СОБАКА

«Что делать, если у вашего слуги малярия?» — этот заголовок на первой полосе «Малай мейл» поверг меня в задумчивость. А ведь и правда — что делать? Отправить за хинином… Стоп, не получается. Кого отправить, если у него малярия? Придется ехать самой. По этому незнакомому городу с его странными изгибающимися улицами, с домами и домиками под громадными деревьями, обросшими бородами лиан… Ах, какой непонятный и тихий город…

Но «Малай мейл» не давала времени на размышления. Она вместе с заголовком ползла ко мне через стол, подталкивала ее пухлая мужская рука с тускло поблескивающим обручальным кольцом. Продвигаясь по поверхности стола, газета иногда издавала глухой звук — в ней, сложенной пополам, было что-то тяжелое и металлическое.

Обольстительно улыбаясь, я протянула руку и прикоснулась кончиками пальцев к ползучей посылке.

— Браунинг, или что-то в этом роде? — небрежно заметила я.

Инспектор Робинс сверкнул на меня темными глазами и повернулся к третьему за нашим столиком.

— Юный Джереми, вы видели когда-нибудь даму, которая определяла бы марку оружия сквозь газету, как бы рентгеновским лучом? И ведь все точно — браунинг. В этой комнате (он обвел взглядом столики, людей разного цвета кожи, барную стойку, широкую лестницу, ведущую наверх) — вполне пригодное оружие. А вот если вам потребуется стрелять на улице вслед убегающему злоумышленнику — ему можно не беспокоиться.

Я не собиралась стрелять на улице вслед убегающему злоумышленнику. Я вообще никогда в жизни не держала в руке револьвера (или это — пистолет?). Знала, что есть кольты, и они тяжелые. Смиты и вессоны — для ковбоев. А маузеры — это вообще уже из серии артиллерии. Что там еще? Так или иначе, дамам полагаются браунинги, они легко входят в сумочку. Сказала это название наугад. И вот вам результат.

Джереми с потным и красным лицом ничего не отвечал. Он вообще был не очень разговорчив, находясь в шоке от того, что с ним произошло в жизни. Прибыл неделю назад служить в такое место, где нечеловечески жарко, на свободе гуляют если не тигры, то уж точно дикие обезьяны… Джереми поэтому и не пытался спорить со своим новым начальником, господином Робинсом. С которым, кстати, вообще не следовало спорить — им лучше восхищаться, как итальянским тенором (черные усики тонкой полоской над губой, выразительные брови, весьма плотная фигура и сияющее благожелательностью лицо).

— Вам повезло на знакомство, Джереми, — продолжал Робинсон. — Повезло, собственно, нам обоим. В этом городе трудно найти леди, чье платье было бы сделано из такого хорошего шелка и такой легкой и умной рукой. Не скажу вам, сколько оно стоит, но — хороший полицейский должен уметь определять это на глаз. Японский шелк, госпожа де Соза? А эти кофейно-кремовые тона к вашим темным волосам — просто чудо. Очаровательная шляпка, вдобавок, но еще более очаровательно лицо. Такой изящной линии носа вы, Джереми, раньше наверняка не встречали. И какие пальцы! Но при этом вы сидите за одним столиком с леди, овеянной весьма специфической славой. Прошлое ее дело, о котором тут ходят нездоровые слухи, завершилось с итоговым счетом в шесть покойников.

— Семь, господин Робинс, — поправила его я, — но вы же не утверждаете, что это я их застрелила? Помнится, все было наоборот — хотели избавиться от меня…

— И жестоко поплатились, — согласился инспектор. — А вот сейчас мои засекреченные коллеги из Сингапура заинтересовались вашим приездом. Хотя — удивительное дело — якобы не знают, зачем вы здесь. Так, вот еще небольшая коробочка патронов. Учтите, что я лично буду составлять протоколы по результатам применения этой штуки, так что вы бы поосторожнее там. Кстати, если будете в кружевных перчатках, то дактилоскопия окажется бессильной. А главное — это так изящно.

Коллеги из Сингапура? Как абсолютно частное лицо, я вообще всю жизнь обходилась без коллег. Прошлое мое дело было первым делом и, как я думала всего неделю назад, последним. Вдобавок, исходя из своего прежнего опыта и полученных инструкций, я собиралась как можно меньше общаться с упомянутыми джентльменами из Сингапура. Инспектор Робинс при первом же знакомстве мне показался гораздо более подходящим для общения человеком. С ним я чувствовала себя более защищенной, чем с браунингом в кармане.

Защищенной? А почему вообще мне пришло в голову это слово? Нужно всего лишь найти в этом городе человека, который решил спрятаться непонятно от кого. Это опасно или нет? Я перевела взгляд на тяжелый предмет в газете и подумала, что не знала, на что соглашалась. Потому что просто так люди не прячутся. И то, от чего вдруг скрылся человек из новой китайской столицы, Нанкина — оно может и мне тоже не понравиться.

Я начала аккуратно, не разворачивая газету, вытряхивать из нее пистолет себе в сумочку.

— А еще, Джереми, — сказала я (раз уж у нас сегодня день воспитания молодежи), — если вы хотите здесь сделать славную полицейскую карьеру, то вам надо знать следующее. В Лондоне человек с моим цветом кожи считался бы, допустим, экзотической дочерью Средиземноморья. Я была бы там украшением многих вечеров. Здесь, в этой колонии, я отношусь к двум процентам населения, именуемым «евразийцами». Небольшая примесь малайской и сиамской крови к моей основной, португальской — и вот уже интересный эффект… Если бы, например, господин Робинс возжелал жениться на мне (тут я ослепительно улыбнулась ему), то его карьера приняла бы сложный оборот. И когда он отправился бы домой в отпуск, то плыл бы на лайнере первым классом, за счет короны, а его жена и дети в этом случае могли бы рассчитывать только на второй класс.

— Мы с женой плыли вторым, — сказал Джереми.

Ага, у него есть голос, сдавленный, гнусавый, с каким-то йоркширским акцентом. Хорошо, что не лондонским кокни.

— Жениться на вас? Я всего лишь обычный городской полицейский, даже не из особого отделения, госпожа де Соза, и не мечтаю о таких высотах… Видите ли, Джереми, — подхватил Робинс, мстительно улыбаясь своему воспитаннику, — леди, сидящая здесь вот так запросто, может между двумя коктейлями купить этот отель, даже не торгуясь. В придачу — всю эту улицу, с магазинами ковров, ювелирами и их золотом, рынком, типографией. И от этого ее состояние ничуть не пострадает. Вот так все сложно в здешнем мире, дружок. Она богаче практически всех китайцев, чьи дворцы украшают Ампанг. Вы ведь из, тех редких счастливцев, которые спаслись от несчастья, госпожа де Соза? Как вам это удалось?

— Помог астролог моего друга, — честно ответила я. — Он вдруг начал пророчить, что любое богатство под угрозой. И наговорил множество вещей насчет того, что деньги сейчас лучше вкладывать туда, где есть элемент воздуха, и нельзя туда, где элемент земли. Ну, и так далее. Тут я задумалась и начала присматриваться к происходящему: что-то уже давно все было слишком хорошо, цены шли вверх и вверх, люди перестали считать деньги… И я начала телеграфировать в Нью-Йорк, чтобы продали все мои ценные бумаги, переводя капиталы в наличность, а дальше — начать с чистого листа. Тут и пришла черная пятница. И оказалось, что я потеряла совсем немного. А вот то, что не все банки, где есть мои счета, разорились — это уже просто удача. Хотя несчастье еще не окончено. В любом случае, я приехала в ваш город, чтобы вложить деньги в нечто, соответствующее тому самому элементу воздуха. Будут спрашивать коллеги из Сингапура и особенно здешние — так и говорите, хорошо? И вы, Джереми, тоже, если не возражаете…

— Да с удовольствием, это же так интересно, когда одна рука не знает, что делает другая. Таков уж секретный мир, этим он и хорош.

— А купить отель?.. Надо пойти спросить у того китайца за стойкой, какой это элемент. Он даже не слишком удивится. Нормальный вопрос.

Купить «Колизеум»? Я начала осматриваться. Отель был… пожалуй, шоколадным. Темным и очень хорошим деревом отделан его фасад — прекрасная отделка, с плавными линиями парижского ар-деко. То же дерево внутри, там, где бар, диваны и стулья, перила лестницы, ограждение галереи над баром. Гладкое, отполированное, с любовью вырезанное дерево. А когда у входа загораются большие электрические шары, разгоняя тьму, то это дерево блестит гордо и маслянисто. В общем, нечто неожиданное для такой скромной улицы.

Но это маленький, совсем маленький отель. Сонным полднем, когда он не сияет изнутри теплым золотым светом, за стеклом не мелькают фигуры людей, не звучит музыка из пахнущей сладким табачным дымом обеденной залы, вы можете, не заметив его, просто проскочить мимо по тротуару. Потому что когда-то этот отель был китайским домом, типичным домом в два этажа. Точнее, двумя совершенно самостоятельными домами, стоявшими бок о бок. Невысокий первый этаж, над ними второй в форме двух небольших греческих фронтонов на два окна каждый. Поэтому сегодня у отеля два отдельных входа. Левый — когда входишь в бар, где мы сейчас сидим. Бар одновременно служит и стойкой портье, со шкафом для ключей все из того же роскошного шоколадного дерева. И отдельно — правый вход, прямо с улицы в обеденную залу с небольшой эстрадой для оркестра. Между этими двумя почти одинаковыми по площади залами пробит от пола до потолка широкий квадрат, обрамленный тяжелыми золотыми портьерами. Получается что-то очень странное: два зала рядом — не разберешь сразу, какое отношение они имеют друг к другу, два это заведения или одно. Ну а в глубину китайские дома бывают довольно большими, на втором этаже, коридор с комнатами уходит вглубь ярдов на тридцать — сорок.

Но там, наверху, я еще не была. А вот здесь, внизу, просто уютно, у бара всегда толпа, пьют, общаются, веселятся, заходят с улицы люди всех рас. И в комнатах живут все подряд, от колониальных британских чиновников из Сингапура до торговцев сомнительными коврами из Кашмира. Ну, а когда по зале справа начинает плыть музыка, ах, музыка, женский смех, постукивание каблуков, звон стекла и фарфора — то наверняка тут становится просто прекрасно…

Сразу по нескольким причинам я выбрала «Колизеум» для своих целей: отель — в нескольких шагах от центра — паданга, зеленого прямоугольника для парадов, окруженного мавританскими аркадами административных зданий. Здесь место встреч британских плантаторов, чиновников, китайских коммерсантов, тамильских адвокатов или докторов. А когда из расположенного бок о бок синема — тоже «Колизеума», да еще и принадлежащего тому же хозяину, — выходит толпа, то тут становится и совсем шумно.

— В любом случае, господин Робинс, — наклонилась я к нему (этому человеку нравится мой профиль и тонкие пальцы, как это мило!), — я не куплю вашу штаб-квартиру, даже если бы она продавалась. И вообще можете считать меня совсем своей. Амалия де Соза, потертая полицейская собака. Или — тертая? Это португальский, который всегда сидит в моей голове…

— Никогда не видел полицейских собак в шелковых чулках, — вдруг совершенно четко выговорил Джереми.

Браво, браво — у него хорошее зрение!

— Третьего коктейля не будет, — изрек Робинс приговор своему напарнику. — Эти добавки змеиного вина — они производят замечательное действие.

Джереми напряженно замолчал, глаза его выразили неуверенность.

— Лучше всего управляется со змеиными добавками бармен в Селангор-клубе, конечно — он даже чересчур щедр с ними, — продолжил Робинс. — Что с вами, Джереми — вам не понравился этот пряный оттенок, который дает вино из хайнаньской кобры?

— Мне больше нравится бамбуковая змея из Циндао, — заметила я. — Кстати, очень стимулирующе действует на мужчин… Вы уже прошлись тут по китайским аптекам, Джереми, и видели эти темные бутыли со змеей внутри? Все предельно просто, берется почти чистый спирт с разными лечебными травами, в нем топится живая змея, обязательно ядовитая. Получается лекарство от многих болезней.

— Не беспокойтесь, госпожа де Соза, — сказал Робинс подозрительно внятным шепотом. — Если что, мы пересядем — а бой все здесь, на полу, вытрет. Итак, пока Джереми приходит в себя, хочу вам сказать, что не верю в агентов-одиночек, им все равно нужна помощь. Сейчас я напишу вам свой телефон в офисе. На коктейли я прихожу обычно сюда. Ужинаю — по-разному, вот пара-тройка адресов. И, возможно, телефон моего скромного бунгало, — тут в голосе господина Робинса возникла тень сомнения. — Ну, и вообще, я буду за вами на всякий случай присматривать. Что нетрудно — о перемещениях леди в таком, как у вас, платье, и в таком автомобиле, обычно знает весь город. Он ведь невелик — Ява-стрит, Центральный рынок, Петалин-стрит с переулками… тут у нас все близко и всех видно.

— А если так, — сказала я, — как мог у вас пропасть без следа человек? Я боюсь, что мне придется не раз обращаться к вам за советом. Я слишком хорошо знаю свой город, чтобы не понимать, что значит быть местным.

— У нас вообще до этих дней не пропадали люди, — пожал плечами господин Робинс. —

А сейчас вот… Хотя — какой расы этот ваш исчезнувший?

— Китаец, — сообщила я, постаравшись обойтись без подробностей.

Господин Робинс посмотрел на меня задумчиво.

— А это другое дело — я-то думал, что мы говорим об англичанине. Потому что…

И тут выяснилось, что вот буквально только что — несколько дней назад — в городе пропал доктор. Просто доктор с незапоминающимся именем Клиффорд Оуэн, тридцати девяти лет.

— И что бы это значило — пропал?

— А все, что угодно, — грустно вздохнул Робинс. — Его нигде нет, дом пуст… А значит — или худшее, или… Убивать его особо незачем — не так уж он был богат. Наоборот, доктор задолжал тут всем, кому можно, не тысячи, но кое-какие суммы. Так что возможен и второй вариант. Чемоданчик в руку — и… Выясняем.

«Что ж, — подумала я. — Прошлое — оно же первое — мое дело началось с убийства, убийствами продолжалось и закончилось. А это, значит, будет дело о пропаже людей. Или об их побегах. Уже прогресс, потому что убийств в прошлый раз мне хватило, возможно, навсегда».

Я попыталась представить себе, какое отношение могло иметь исчезновение доктора Оуэна к побегу китайского агента. Поняла, что скорее всего — никакого (не вместе же они отправились в бега — им для этого надо было еще познакомиться), и выкинула это дело из головы. Временно, по крайней мере.

— Нет, меня интересует пропавший китаец, — повторила я.

— Китаец — посложнее. Если бы то был местный китаец, я бы сказал, что он всплывет скоро в каком-то водоеме с шестьюдесятью колотыми ранами. Но если речь о чем-то совсем недавнем, и если вам нужен вот этот китаец, совсем не местный… Которого уже кое-кто искал, кстати… — отметил Робинс.

— Теперь попробую его поискать я, и у меня все та же просьба — не говорите никому и ничего, может быть, тогда с поисками у меня лучше получится…

— Ах, вот что вам тут нужно. Ну, я не зря провел в здешних краях почти два десятилетия — и действительно поостерегусь рассказывать всем обо всем. А китайский мир в этих краях своеобразен, весьма своеобразен… Джереми, — повернулся к нему Робинс, и глаза его снова загорелись ехидным огнем. — Ну-ка, послушайте — если вы хотите стать достойным полицейским в Малайе, конечно. Потому что здесь преступления не те, что в Лондоне. Вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена вот на этой улице, в нескольких домах отсюда?

Потное и чуть побледневшее после разговоров о змеиных коктейлях лицо Джереми приобрело мученическое выражение. От него хотели слишком многого. Бок? Чуа Чен? Это что, какая-то подозрительная еда, типа собачатины или змеятины, или местный танец?

— Понятно… если накопите на собственное авто— рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть. Но когда-то он был очень бедным китайским мальчишкой, влюбленным в девушку из богатой семьи. Папа ее жил на Ампанге — а это здесь предел мечтаний — и имел другие виды на брак любимой дочери. Что-то династическое, что ли. Та сопротивлялась, а потом… умерла от чего-то, бедняжка. Боюсь, что это было самоубийство. Бок отнюдь не Ромео, он кончать с собой не стал, но не забыл и не простил. И вот он стал богатеньким молодым китайцем — тогда еще нынешнее несчастье не началось и даже не казалось возможным — и что же он сделал? Купил участок земли на том же Ампанге, прямо напротив бунгало папы своей мертвой невесты. И выстроил там небольшой дворец. С тяжелыми колоннами, фронтоном, террасой.Лазурный Берег, и только… В два высоких этажа. Повторяю — прямо напротив дома своего обидчика, без всякого отступа влево или вправо, и на три ярда выше его. И вселился туда. То есть перекрыл своему соседу напротив все линии фэншуя, которые там имелись. Что тому оставалось? Уехать из дома — потерять лицо. Продолжать там жить — с наглухо заблокированными линиями силы и линиями жизни? И ведь понятно, что дом теперь не продать. В общем, деловые партнеры начали обходить его стороной. Потому что все знали: оставалось гордому отцу, к сожалению, только одно — дождаться конца. Он еще жив, но с постели уже не встает. А у Бока китайцы теперь покупают авто с особым уважением. Будете ехать в свое бунгало, Джереми, обратите внимание — дом Бока чуть дальше вашего поворота, минуты три лишних. На мой взгляд, самое замечательное строение во всем городе. Орудие медленного зверского убийства, о котором все вокруг знают, но ничего не могут сделать. Единственного в истории убийства с помощью не пули или яда, а фэншуя. И это, в отличие от змеиного коктейля, чистая правда, — назидательно добавил Робинс.

Глаза Джереми стали попросту стеклянными.

— Фэншуй — это китайская геомантия, соответствие архитектуры и внутреннего устройства жилья силовым линиям земли, воды, и вообще гармонии природы, — помогла ему я. — Поставишь дом или просто кровать не по фэншую — и нанесешь ущерб здоровью. А то и… Если ты китаец, конечно.

Но благодарности я не дождалась. Джереми, кажется, был готов к полному отключению перетруженного мозга.

А господин Робинс тем временем щелкнул пальцами бою, и тот понес к нашему столику нечто напоминающее орудийный снаряд со слегка помятыми и запотевшими боками — сифон для содовой. Робинс нажал тяжелой рукой на рычаг, и в стакан хлынула струя воды, вспениваясь там крупными пузырями.

— Госпожа де Соза, меня никто об этом специально не просил, но если в городе нет никаких массовых волнений, то лишь только возникнет проблема — я всегда могу пожертвовать ради вас парой-тройкой констеблей. Для спокойствия. Не отказывайтесь.

— И не буду, господин Робинс. Но пока рано об этом говорить, а потом, у меня будет тут некоторая зашита. Моя, так сказать, частная армия. И я говорю об этом потому… потому что, если не ошибаюсь, эта армия уже здесь… — За стеклами залы на жаркой и полной дразнящих запахов улице тележку торговца очищенными и плавающими в тающем льду зеленоватыми ломтиками манго с руганью отодвигали от входа в «Колизеум». Ее место, изрыгая газолиновые испарения, занял похожий на калошу «форд» с потертой крышей искусственной кожи. К «форду» бежали два китайских боя из отеля — подавать руки выходящей из него грациозной даме в летящем белом платье и шляпе с перьями. Она кивнула им и сделала указующее движение рукой. Повинуясь ему, из «форда» выгрузили железное сооружение на колесах и начали раскладывать его. В получившуюся инвалидную коляску принялись с глубоким уважением перегружать из авто джентльмена с седоватой бородкой. Прочие черты его лица были не видны под обтянутым парусиной пробковым шлемом-тупи, отбрасывавшим резкую черную тень. Бой начал теребить защелку, чтобы распахнуть обе двери в отель и вкатить коляску внутрь.

— Какой кошмарный в этом году апрель, — всем сразу и никому конкретно сказала дама, с отчетливым американским акцентом. — Даже камень тает. Надеюсь, вентиляторы там, наверху, справляются со своей задачей?

Легко касаясь плеча инвалида, катящегося в коляске рядом, она приблизилась к стойке — бара и одновременно отеля.

— Магдалена Ван Хален, — представилась она низким голосом. — И майор Энтони Дж. Херберт-младший. Две комнаты рядом.

А дальше джентльмены, наслаждавшиеся вечерним коктейлем, затихли, американский акцент и вообще черты американского национального характера перестали быть предметом начавшегося (вполголоса) оживленного и ехидного разговора. Возможно, они не успели даже обсудить неопределенный, весьма неопределенный возраст Магдалены Ван Хален. Потому что груду чемоданов, которую переносили из «форда» два боя, торжественно увенчали два специфических предмета с застежками — футляры, чтобы быть точным, внутри которых могло быть только одно. Два сияющих золотой медью саксофона. Ну, или один саксофон и один кларнет.

— Ого-о-о! — прошел счастливый вздох по зале. Жизнь обещала стать интереснее.

— Два сифона наверх, горячую воду… — слышался у стойки приглушенный голос дамы, с этим неподражаемым американским «р».

Бои подкатили инвалидное кресло к первой ступеньке лестницы, дружно взяли майора Энтони Дж. Херберта-младшего на руки и понесли его вверх. Третий бой с грохотом начал втаскивать по ступеням тяжелое кресло. И Магдалена Ван Хален, постукивая каблуками, последовала за креслом.

В баре стало еще тише — все смотрели на покачивавшиеся белые очертания ее фигуры. Не всей, а только нижней ее части. Не очень мощной, но, несмотря на возраст, достойной интереса.

Дальше вверх двинулись, конечно, чемоданы, но это зрелище уже никого не заинтересовало.

— Вот это — ваша частная армия? — откинул свое немаленькое тело на спинку стула господин Робинс.

— У-гу, — промурлыкала я в ответ. — И мне, пожалуй, пора построить ее и обратиться с ободряющим словом. Так, а за напитки я могу заплатить наличными, и только?

— В следующий раз, — решил Робинс. — Потому что я, вместо наличных, подписываю сегодня чит. Кажется, у меня, в отличие от — увы! — большинства плантаторов, есть право подписи чита во всем городе, ну, кроме китайской Петалин-стрит и окрестностей. Но там и баров-то приличных нет, хотя прекрасные рестораны. А знаете, Джереми, давайте проверим — насколько затуманен ваш мозг змеиными стенгами или змеиными джин-пахитами, или что вы там пили… Вы тут уже неделю, а предстоит вам проработать годиков двадцать. И, раз так, очень полезно уметь свободно произносить всякие сложные местные слова. Итак, друг мой — скажите нам, как называется вот это все?

Робинс обвел мощной рукой во фланелевом рукаве бар, гудящий голосами, потолок с вентиляторами, а заодно и улицу, загорающуюся первыми огоньками магазинчиков и прилавков.

— Все, все вместе… С этими двумя сливающимися реками, вокзалом — нашей гордостью, падангом по эту сторону рек и китайскими кварталами по ту… И не повторяйте имени этого медвежонка из страны каторжников. Хотя оно и очень похоже. Итак — сразу, с одной попытки. Ну?

— Ко… Куала-Лумпур, — выговорил будущий гений сыска. — Куала-Лумпур. Штат Селангор, Эф-эм-эс — Федерированные Малайские Штаты.

Робинс, счастливый, откинулся на спинку стула.

Одарив обоих прощальной улыбкой, я пошла наверх по лестнице. Сумочка с пистолетом непривычной тяжестью задевала бок. Газета, сообщавшая, что делать, если у вашего слуги малярия, осталась на столе.

ПРИДИ В КАРКОЗУ

Этот пистолет не выстрелит, сказала я себе. Они больше не втянут меня в такое дело, где стреляют и убивают людей иными способами. Я занята здесь совсем другим расследованием, неопасным, без стрельбы.

Другой вопрос — как со мной приключилась эта странность? Что я делаю в этом городе, в котором раньше бывала только проездом в Сингапур и обратно — в городе, где нечем заняться?

Зачем мне, у которой — как мне не устают напоминать — есть все, искать какого-то исчезнувшего китайца?

Что мне делать с моей жизнью, в которой больше нечего и незачем добиваться?

И почему я позволяю кому-то отвечать на эти вопросы за меня?

«От У. Э.» — значилось на посылке. Небольшая, явно только что отпечатанная книжка: «Дальневосточные рассказы. Уильям Эшенден». А в ней сложенный листок бумаги.

«Дорогая Амалия, не удивляйтесь звонку, который вам сделают вскоре после получения посылки», — значилось в записке. И я вспомнила первый, самый первый — внимательный, оценивающий — взгляд господина Эшендена восемнадцать месяцев назад, когда моя жизнь была совсем другой. Она была лучше? Ах, нет. Хотела бы я вернуться в ту жизнь — как об этом мечтают все в сегодняшнем загрустившем мире? Нет, не хотела бы. А вот увидеть этого человека снова…

«…Я прошу согласиться на то, о чем вас хотят попросить. И еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.»

И все.

И действительно, вскоре раздался звонок, от которого мои тщательно прорисованные брови поползли куда-то вверх. Нет, меня ни о чем не попросили. Мне вежливо сообщили, когда (послезавтра!) меня ожидают. И где ожидают — в середине страны, ровно на полпути между моим Пенангом и Сингапуром — в городке под названием Куала-Лумпур.

Но не просто в городке. А там, где подавляющее число обитателей нашей колонии — даже англичане — могли только мечтать оказаться. В доме на холме.

В «Каркозе».

И почему бы нет, сказала я себе.

И вот — серый ровный частокол стволов дерева гевейи по сторонам дороги. Бархатные зеленые холмы, красные морщинистые скалы. Шоссе, как шелковая лента, оно никогда еще не было таким чистым и сияющим. Окаменевшее лицо Мануэла, сидящего слева от меня в форменной шапочке водителя — ему плохо, потому что не его, а мои руки в перчатках сжимают руль моей длинной, низкой, сверкающей хромом красавицы.

И она летит. Боже мой, как она летит.

И стрелка спидометра касается цифры «90», и белым видением мое авто взмывает на холмы и соскальзывает с них, обгоняя все, что движется по этой дороге. Ему нет и не будет равных.

Наконец — вот этот город, первые домики с колоннами среди зелени.

К Правительственному холму меня вез на следующее утро уже Мануэл. И, как и я, оказался во сне, или в сказке.

Небо здесь было огромным. А кроме неба и зеленых холмов — ничего.

Внизу, между этими холмами, кто-то мог бы угадать слияние двух рек — Кланга и Гомбока, ряды темно-кровавых черепичных крыш и белые минареты. Но для этого ему пришлось бы взлететь над деревьями, как птица.

А, вон чуть правее, из-за громадной джакаранды, высовываются два маленьких белых каменных шпиля. Это же вокзал, знаменитый вокзал, как призрак «Тысячи и одной ночи». Под звездами обитатели этого дома, наверное, угадывают его по бледному сиянию в ночи, и, возможно, теплым желтым огнем мерцает остальной город чуть левее. А дальше — сотни миль невидимых во мраке джунглей и плантаций.

Мое авто скрылось в тени козырька над входом, некие военного вида британские мужчины с напряженными лицами остановили взгляды на том, что привезло меня сюда — на мгновение замерли в полном остолбенении — пришли в себя, проводили меня на веранду, к ее тяжелой мебели (кресла, диваны с подушками), к белым эмалевым дверям с латунными ручками, бамбуковым занавесям на окнах от пола до потолка.

Запустили, один за другим, четыре вентилятора на потолке, с необычайно длинными лопастями.

И оставили меня одну, слушать сквозь открытые двери веселый свист птиц в саду.

Тут, среди этой тишины, откуда-то сверху — с террасы над портиком? — прозвучали голоса двух людей, привыкших произносить фразы неторопливо (их никогда не перебьют), громко и отчетливо:

— Ты только посмотри на это, Сесил. Это же «испано-сюиза». Единственная на всю колонию, вне всякого сомнения. Всех наших сбережений тут не хватило бы. А как насчет выменять ее на один из твоих орденов? Большой крест Майкла и Джорджа, например. Он тебе очень нужен, или обойдешься?

— Моя дорогая, если у нее все получится, то крест и так обеспечен. Формальный повод найдем. И постарайся ей тогда не завидовать.

— На данный момент я ей и не думаю завидовать. Наоборот, бедная молодая леди, если бы она понимала, что ты ей…

Голоса постепенно стихали и удалялись, зато через минуту в отдалении начали звучать шаги — шаги людей, не спеша спускавшихся по лестнице.

И вдруг я поняла, что дрожу.

Богатые и очень богатые люди — я их видела и вижу достаточно. Боже мой, я сама — одна из них. Люди власти, повелители султанатов и королевств? Ну и что? Я видела и их.

Но сейчас на эту веранду войдет совсем другой человек.

Он появился в наших краях год и два месяца назад. Приезд его, в виде кинохроники, обошел всю колонию, да и устных легенд ходило немало.

Сингапур похож на Джорджтаун на моем острове Пенанг. Громадный зеленый газон у берега моря, а вокруг него — колоннады административных зданий. Только там все больше, намного больше Пенанга, и колонны не белого, а серого камня — как в Лондоне, и еще над ними высятся купола с ротондами. Спокойная мощь просвещенной власти.

В день приезда этого человека в Сингапур стояла непривычная жара, что очень скоро почувствовали тысячи местных жителей, собравшихся на зеленом паданге за морскими канатами. И сотни европейцев, стоявших там же, но в отдельном загоне. А были еще избранные, которых выстроили под рифленым, из оцинкованного железа, навесом пристани. Солнце ползло все выше, прошло полчаса, час. И постепенно стало понятно, что лучшие платья дам, их зонтики, шляпки, увенчанные гроздьями целлулоидных фруктов, у мужчин — белые парадные шлемы с ремешком на подбородке или под губой, белые накрахмаленные гимнастерки, сверкающие золотом пуговицы, ордена и сабли в ножнах, — все раскаляется или превращается в мокрые тряпки под этой железной крышей. Бежать из-под которой было уже поздно, и некуда, потому что на паданге было не лучше.

Потом кто-то умный понял, что если не убрать под ближайшее дерево военный оркестр, в полном составе выстроившийся прямо под этим огромным и беспощадным солнцем, то музыки не будет.

Оркестранты, впрочем, бегом бросились обратно, на свое место, когда кто-то в мегафон закричал, что «Мантуя» пересекает сингапурскую гавань.

Шеи вытянулись, глаза начали пытаться среди сияющей и дрожащей голубизны рассмотреть белые усы, расходящиеся от носа корабля.

И тут над головами послышалось безобидное сначала тарахтенье — а потом резкий и высокий рев. Понтоны двух гидропланов, подвешенные под их крыльями, чуть не срезали британские флаги с мачт приближавшейся «Мантуи». А потом эти машины сделали разворот, с нарастающим воем прошли над шлюпкой, которая шла к пристани, и почти сели затем на дышащие жаром цинк и железо крыши. И исчезли в раскаленном небе. «Воздушный салют» — так назвали эту опасную забаву местные журналисты.

Но тут ахнул другой, артиллерийский салют — двадцать один залп над истомленным падангом, а потом зазвенел и марш, с большим барабаном и колокольчиками. И под эти звуки высокий, сутулый человек с умным, бесконечно умным лицом пожимал руки и улыбался замученным жарой лицам.

Так в колонии начался новый век, все знали, что он придет, все ждали перемен и боялись их.

И — что поразительно: все, кто был на этой встрече (я тоже получила приглашение, но была не в том состоянии, чтобы куда-то ехать), говорили в один голос: они не жалели ни о какой жаре, ведь они увидели его так близко. Дважды губернатора (у нас — третье его назначение), ученого, автора книг о китайской поэзии и попросту стихов на китайском, легендарного администратора и просто личность такого обаяния, что, однажды встретившись с ним, невозможно его забыть.

Когда на стенах здешних кабинетов появился его фотографический портрет, люди долго и молча всматривались в эти ордена, эполеты и аксельбанты, в резкие черты, в это удивительное лицо с тонким орлиным носом. И им чудился шелест рыцарских знамен и лязг кирас времен горбатого короля Ричарда или длинноволосого короля Чарльза. А главное — глаза, о, какие у него глаза!

И вот сейчас я смотрела в эти бледно-серые глаза среди сеточки мелких морщинок; они, казалось, смеются и плачут одновременно. И мне тоже хотелось смеяться и плакать.

Но, конечно, он шел ко мне не один, их было двое — он и дама с ехидным выражением лица. Никаких орденов и аксельбантов, казалось, оба, в чем-то легком и удобном, только что поднялись на эту веранду с пляжа где-то на Средиземном море, расслабленные и отдохнувшие.

— Добро пожаловать — или, если угодно, приди в «Каркозу», о, приди в «Каркозу», — произнес знакомый мне уже по подслушанным словам чуть задыхающийся голос. — А кончается этот стих и подавно загадочно: «а дальше башни Кара Козы вздымались позади Луны». До сих пор пытаюсь это себе представить — позади Луны? Сложно, я бы сказал, госпожа де Соза.

— Кара Коза? Ах, значит, название — «Каркоза» — означает всего лишь «дорогой дом»? — с неожиданной для себя легкостью ответила я.

— Резиденцию строил один из наших предшественников, Фрэнк Суэтгенхэм, — сказала дама, ведя нас к самому мягкому из диванов. — Он и назвал ее этим декадентским образом. Вместе с двумя личностями сомнительных занятий — Оскаром Уайлдом и, хуже того, Обри Бердслеем, он выпустил некую книгу, в которой, кроме весьма завлекательных рисунков, есть и некая поэма. Вот это название, та самая Каркоза — оттуда, из поэмы. Я мысленно решила привезти эту книгу из Лондона как образец британского культурного наследия и показывать избранным гостям иллюстрации из нее.

— А почему вы не потребовали себе чего-нибудь прохладительного? — поспешно перебил ее, склонив набок узкую голову с громадным лбом, человек с серыми глазами.

— Может быть, сока… — отважилась я.

— Сейчас они будут искать какую-нибудь жестянку из Америки, — подала реплику дама.

— Кстати, — чуть наклонился ко мне ее супруг, сияя глазами, — скоро у нас на столе будет свежая клубника. Мы осваиваем Камеронские холмы неподалеку отсюда, и там, на высоте, ее можно выращивать.

— Этот замечательный человек имеет в виду, что и у вас тоже она будет на столе, — задумчиво поправила его дама. — И вообще у всех здешних подданных короны.

Британский юмор предполагает, что лица людей в таких ситуациях приобретают особое выражение — крайне серьезное, с крепко сжатыми губами.

Потом рыцарь с грустными глазами вздохнул и сказал с упреком:

— Пенелопа, мне придется сообщить гостье, что твой отец был адмиралом, и ты выросла на броне крейсера…

— А мне придется сообщить ей, что ты попал в сложную историю, и только вот такая умная женщина, как она, может тебе помочь.

— Спасибо тебе, моя дорогая. Когда ты это сделаешь, мне сразу станет легче.

Попал в сложную историю — он? Я поняла, что на плечи мне сейчас ляжет какая-то тяжесть. Впрочем, об этом можно было догадаться и раньше.

Возникла пауза, я разрядила ее, повернувшись к хозяйке дома с предложением заключить соглашение: я отныне обязалась говорить о ней, особенно за глаза, только хорошее.

— Вы настолько любите быть в одиночестве? — ответила она вполголоса. — В этой затее вы найдете не много единомышленников в колонии.

Тут явился сок — и вправду из жестянки, но прохладный — и человек с серыми глазами, покачивая носком узкого ботинка и посматривая в потолок, наконец решился.

— Пропал кое-кто очень важный, госпожа де Соза. Точнее, спрятался, видимо. И тут один ваш хороший знакомый сказал мне, что вы отлично умеете прятать людей — а значит, можете и искать их.

Один знакомый? Да, господин Эшенден хорошо знает, что я умею.

— Я тут размышлял, стоит ли вас обременять лишними подробностями, — продолжал он. — Наверное, нет. Они вам только помешают. Например, имя? Вы узнаете его в «Грейт Истерн», есть такой отель здесь, в Куала-Лумпуре, откуда он исчез уже более двух недель назад. Но это будет не настоящее имя. У него их много. Я не знаю, которое из них настоящее. Его прислали из Нанкина, от Чан Кайши. С нашего согласия и по нашей просьбе. И он начал выполнять свое задание — а потом… если коротко, то исчез.

«Так, — подумала я. — Моему собеседнику повинуется несколько тысяч обычных полицейских по всей Малайе, и еще несколько десятков других полицейских, гораздо менее обычных. И если пропал человек, а попросту — тайный китайский агент, то все эти полицейские наверняка уже который день сбиваются с ног в поиске. Однако потребовалась я».

Я ждала продолжения.

— Я вот что подумал, госпожа де Соза, — весело сказал он так, будто некая мысль только что пришла к нему в голову. — Искали его всерьез, и без малейшего результата. А значит, вам лучше начать с чистого листа и совершенно самостоятельно. Совершенно.

«В сложную историю. Он попал в сложную историю», — мысленно повторяла я. Начиная понимать, что теперь в сложную историю попала и я.

— Настолько самостоятельно, что никто другой не должен знать, что я делаю? — негромко уточнила я.

— Почти верно. Они будут знать, что вы заняты чем-то важным, и если вы о чем-то их попросите, то они не смогут отказать. И не должны мешать. Но не более того. Обратитесь к очень опытному человеку — он тут провел уже полтора десятилетия и знает весь этот город, до последнего дома. Это Энгус Робинс. Инспектор Робинс. Я ожидаю его с докладом через час и заодно скажу ему о вас. Он поможет. Но зачем даже ему или другим знать, как продвигается ваше дело? И что это вообще за дело? — пожал он плечами.

— И если дело продвинется достаточно далеко… — подсказала я.

— То вы сообщаете о результате мне, — мгновенно среагировал человек с серыми глазами. — И только мне. Вот по этому телефону — трубку снимет весьма доверенный человек. Здесь еще телефон клуба, и спортивного клуба — ну, где он еще может оказаться? На боксерском матче? Его зовут Оливер, и если у вас возникнут действительно серьезные проблемы — он их решит. Хотя, как я понимаю, множество проблем вы способны решить сами.

— Сроки? — попыталась уточнить я. — И еще. Он пропал в этом городе, говорите вы. Но за две с лишним недели он может оказаться где угодно, в Токио, Батавии… Дома, в Нанкине…

— Нет, он где-то здесь. Домой он возвращаться не хочет. Это определенно. Он хорошо знает, что с ним там произойдет. И, главное, нам с вами не надо, чтобы он туда возвращался. Ни в коем случае. А откуда я знаю, что он еще здесь… Видите ли, госпожа де Соза, мне на стол каждое утро ложится, среди прочих, «Синчжоу жибао» — ее издают у нас в Сингапуре эти братья Ау, которые делают тигровый бальзам. В конце есть раздел литературы, поэзии. Вот там-то менее двух недель назад и появилось новое имя…

На мгновение мой собеседник прикрыл глаза, а потом закончил:

— Я не знаю его настоящего имени, но одно могу сказать без колебаний. Этот человек — поэт, и не просто поэт. Он здесь, госпожа де Соза. Конверты со штемпелем Куала-Лумпура продолжают приходить в редакцию газеты. С новыми стихами. Те, кто его ищут и будут искать, похоже, об этом не знают, или не придают этой мелочи значения, или пока над ситуацией не задумались. Ну и хорошо. Вы спрашиваете о сроках. Их нет. Но надо найти его раньше всех прочих, вот что главное.

…Я сделала шаг с прохладного кафеля с красными вкраплениями на другой, более темный кафель — тот, что у самой балюстрады, под колоннами, на которых держалась терраса второго этажа. Стараясь не ступать на раскаленный асфальт, прыгнула на кожаные сиденья «Испано-Сюизы».

С таким человеком, как этот, не торгуются — я вам нахожу вашего китайца, а вы мне… Да и что мне надо в этой жизни — такого, чтобы этот человек мог мне дать? Крест Майкла и Джорджа? Да хоть Орден Британской империи. Что мне с ним делать?

И, раз так, почему я не отказалась от его просьбы?

Найти китайского поэта-шпиона раньше всех других — раньше обычных британских полицейских и спецагентов? Или его ищет кто-то еще? Те люди, из-за которых он не хочет возвращаться в Нанкин, новую столицу Китая? А что это за люди, и что будет, если я с ними встречусь? Ответ на этот вопрос есть — «бедная молодая леди, если бы она понимала…»

И почему о моей миссии лучше не знать колониальной полиции? А потому, что кое-кто «попал в сложную историю». Настолько сложную, что дело дошло до записки с инициалами «У. Э.» — человека, который не занимается мелкими проблемами. Он появляется лишь тогда, когда дело по-настоящему плохо. Когда лишь несколько человек во всей громадной империи знают, что на самом деле происходит.

Во что меня втягивают? В поиски сбежавшего агента Чан Кайши, которого не должны найти ни его соотечественники, ни британцы? Получается, что именно так.

Холод пробегает по спине. А в памяти — сияющие серые глаза в мелких морщинках, совсем близко от моих.

— Отель, Мануэл, — сказала я. — И потом сразу домой. В Пенанг.

Я уже знала, что мне придется возвращаться сюда очень скоро. Если удастся, то завтра.

Но как же — завтра, если я не могу произнести ничего внятного по-китайски, кроме названий нескольких десятков блюд? Значит, нужен человек, который это смог бы делать за меня.

Далее, где я буду жить — так, чтобы это было во всех смыслах удобно? Мой нынешний «Мажестик» не мог меня устроить ни в каком виде. А что еще здесь есть? «Стэйшн», отель в здании вокзала — пусть даже это не здание, а целый маленький город? Да, он великолепен, там останавливаются малайские принцы, но в целом это слишком британское заведение, со всеми неприятными для меня последствиями.

Вокзалы, сказал один итальянский поэт, это чудовища, пожирающие железных змей. Проблема же в том, что любой человек может выйти из такой железной змеи, подняться в мою комнату… потом спуститься обратно, туда, где по красноватой земле изгибаются сияющие двойные нити рельсов…

— Ричард, — сказала я в телефонную трубку, как только добралась до дома, и как только этот дом затих в влажной вечерней тьме Пенанга. — Ричард, дорогой, посоветуй — где ты останавливаешься, когда оказываешься в Куала-Лумпуре? Я только что провела там ночь в весьма сомнительном отеле…

— Как это где останавливаюсь — дома, Амалия, — прозвучал в трубке медленный голос со слишком хорошим кембриджским акцентом, чтобы он был настоящим. — Где же мне еще там быть.

Я сделала глубокий вдох. Ответ оказался слишком очевидным.

— Но, дорогой Ричард, я же не могу жить там в твоем доме. Я хотела узнать, есть ли в городе хоть что-то приличное, кроме «Стэйшн», куда меня, возможно, не пустят по известной причине.

— А почему, собственно, ты не можешь там жить в моем доме?

Я молчала.

— Я тебе буду за это только признателен, — продолжал Ричард. — Дом по большей части стоит пустой и скучает. Слуги бездельничают. Охраннику некого охранять. Да у меня там еще и повар появился, итальянский повар, я его украл из одного ресторана — и ему некого кормить. Значит, так — я им звоню, говорю, чтобы подготовили тебе пару хороших комнаток, завезли еду и что угодно еще… Отличный домишко, сзади Ампанга, тихий… Хочешь — смени там мебель, занавески, что угодно.

А я только начал подумывать — не продать ли его. Я и это свое пенангское бунгало продам, если дела и дальше будут идти так паршиво.

М-да, именно это сейчас и происходит на Нортхэм-роуд в Пенанге — владельцы дворцов или пытаются продать их… а кто сейчас может такое купить? — или дворцы как-то незаметно гасят огни, а хозяева их исчезают, переезжая во что-то поскромнее. «Бунгало» Ричарда Суна, великолепный «Сунстед», пока держалось.

— …Стоп, Амалия — так ты решила снова выйти в свет? А не пора ли тебе исполнить обещание? Я ведь свое держу, пью только в особых случаях, а вот ты…

— Ричард, мне надо быть в Куала-Лумпуре послезавтра. Я помню свое обещание, но…

Секундомер отсчитал не более двух делений.

— Ты вернулась из этого городишки только что. Тебе надо туда послезавтра. Ты опять взялась за старое? Мне нанять в куала-лумпурский дом дополнительную охрану?

— Она у меня есть… Точнее, будет. Так вот, я действительно помню мое обещание…

Тут я замолчала.

На пляже, под задними окнами моего нового дома, растет несколько молодых пальм с широкими гребенчатыми листьями, свисающими почти до крупного теплого песка. А где-то поблизости гнездится целая стая птиц, которых я встречала по всему глобусу — в Англии, Франции, Америке. Зовут их воронами. Здесь, на моем пляже, они нашли себе забаву — скатываться по этим длинным листьям вниз, на расставленных когтистых лапах. Придав себе таким образом ускорение, вороны у самой земли распускают крылья и взмывают со своего зеленого трамплина вверх. Честное слово, когда я это вижу, мне так и чудится их мерзкий хриплый хохот.

Я помнила слово, данное Ричарду, Ричарду Сун Кей Киму, чтобы быть точной. И в ужасе ждала момента, когда придется это слово сдержать. Сесть рядом с Ричардом в кабину с плексиглазовой крышей, вцепиться в подлокотники кресла, зажмуриться и ждать, когда этот маньяк оторвет свою жуткую машину от земли — а потом, когда он ее посадит. И все это время представлять себе мерзко смеющихся ворон, делающих то же самое на моем пляже каждый день.

— Амалия!.. — звучал тем временем у меня в ушах его голос. — Эй! Ты опять, чтобы легче было задавать людям вопросы, станешь газетным репортером, вместо того чтобы купить всю газету? Я знаю главного редактора «Малай мейл» в Куала-Лумпуре. Он же — ее владелец. Не продаст.

— Я помню твои советы, Ричард. И последую им. Только это будет не газета, а нечто более… современное. Тебе ли не знать, что пришел новый век?

— Говоря о новом веке, мою взлетную полосу за Ампангом я тебе все равно не продам. Все прочее — твое. Черт, Амалия, чуть не забыл что ты женщина. Тебе же будет нужна китайская ама для услуг, да? Сейчас позвоню, чтобы наняли.

— Спасибо, что вспомнил, кто я такая. И если ты серьезно… то спасибо. Какая отличная идея.

…А дальше надо было решить главную проблему, которую я обдумывала еще по дороге от Куала-Лумпура в Ипо, а потом между горных склонов над Ипо и по скучной равнине на пути к Баттеруорту.

Каким образом я могла обнаружить китайского агента, единственным следом которого были китайские стихи, которые он посылает в китайскую газету?

Выход был только один, и я снова подошла к телефону.

— Моя дорогая, если бы ты знала, как я тебе завидую — ты путешествуешь по экзотическим городам с непроизносимым названием, а я все дую в свой саксофон, и заодно пытаюсь сделать нормальных музыкантов из этих двух новичков, — произнес в трубке бас Магды.

Я начала смеяться.

Потом предложила Магде разделить со мной тяготы и радости путешествия.

— А этот возвращенный тобой к жизни персонаж останется дома и будет оплакивать мое отсутствие в одиночестве? То есть я его попросту брошу без присмотра? — мгновенно отозвалась она.

Я снова засмеялась. Происходило настоящее чудо. Все отвечали мне сегодня именно теми словами, которые я ждала от них.

— А скажи-ка мне, Магда, — поинтересовалась, наконец, я. — У персонажа не утрачены его навыки переходить в самый неожиданный момент на один из многочисленных китайских диалектов, чтобы пояснить восхищенным окружающим свою мысль?

— Да он начал даже выписывать китайскую газету, и не жди, что я могу повторить тебе ее название, — отозвалась она.

— Видишь ли, Магда, мне как раз может понадобиться в ближайшие дни или даже недели человек, который будет читать для меня одну китайскую газету, общаться с китайцами и так далее… Более того, если бы вы могли выехать в Куала-Лумпур послезавтра, вместе со мной, я была бы очень рада. Ну, на день-другой позже.

— А риск будет оплачиваться по особой ставке? — мгновенно отреагировала она.

— Это какой же риск? Разве я что-то говорила про риск?

— Предчувствие, дорогая моя, и только. Все как в тот раз, правда? Плюс тот простой факт, что мы с Тони нужны тебе уже послезавтра. Знаешь-ка что, нам нужно продумать вопрос о достаточном количестве патронов…

После этих слов я уже не удивилась, когда господин Робинс начал толкать ко мне через стол браунинг, завернутый в газету. Какая там секретность! Все в колонии уже знают, что Амалии де Соза предстоит исключительно опасное дело. Все знают, кроме меня.

Возрожденный якобы мною к жизни Тони на самом деле был спасен доктором У Льен Те из Антиопиумной ассоциации Пенанга и присланными им санитарами. И что это были за санитары! Вежливые молодые китайцы, по виду способные убить буйвола одним ударом кулака, прямо на рисовом поле. Не знаю, на каком диалекте они объяснялись с пациентом, но Тони воспринимал их всерьез.

Санитары эти поили Тони сонными травами, кормили его какими-то жидкими и пахнущими лекарством кашами и супами — но при этом попросту не выпускали его из отельной комнаты месяц, другой, третий, спали поперек порога в коридоре, как и положено верным слугам. А за стеной этой комнаты жила Магда, сначала реагировавшая на происходившее грустно-скептически, а потом… потом Магда вдруг поверила, что чудо возможно.

Через четыре месяца в чудо поверили друзья Тони, которые уже похоронили его живьем. Через полгода Тони, не похожий на себя, был предъявлен публике в моем кабаре «Элизе», Магда продирижировала в его честь тремя маршами подряд. Он сидел в кресле, похожий на скелет — но с совершенно осмысленными глазами и розовыми щеками. Был очень немногословен, скромно благодарил меня, оплатившую весь этот медицинский эксперимент.

И Тони не только ни разу не был обнаружен с тех пор в опиекурильне, но, вдобавок ко всему, не пил больше трех виски за вечер. А также не играл на рояле в кабаре «Трех поросят», короче говоря, покончил со всеми пороками одновременно.

Казалось, он собирается с силами для чего-то важного. Которое, наконец, пришло.

…И вот он, этот куала-лумпурский дом, носящий скромное имя «Кокосовая роща». Небольшой — просто бунгало, высокое, но одноэтажное. Побеленные, исчерченные косыми черными балками стены — это называется тюдорианским стилем. Большой гараж в отдельном флигеле сзади, там же — помещения для слуг.

Вот он, главный бой Суна — по фамилии Онг, мощный, тяжеловесный, улыбающийся во весь рот с золотыми зубами. В жаркий полдень носит котелок и очень этим гордится. Слышна тихая музыка из помещений для слуг — судя по характерному шипению, у них там приемник беспроводной связи, бакелитовый увесистый предмет, шкала которого светится мистическим желтым светом.

Вот итальянский повар, по фамилии — а что вы думали? — Чунг, толстый человечек со счастливой улыбкой, отлично делает чисто итальянское блюдо «чоп суй», это чуть поджаренные овощи с кусочками рыбы и креветками, но готовит эту штуку как-то необычно — по-итальянски, видимо.

И юная ама, ее зовут А-Нин, явно подружка Онга, очень довольна возможности подработать в приличном доме, да еще и жить там на законном основании.

В гараже, большую часть которого занимает сейчас, сверкая сливочной белизной, моя красавица, стоит еще — что это? Такси в доме? Да нет же, просто передо мной на тонких, как у велосипеда, колесах высится безобразный «Форд-Т», из тех, что ездят по здешним улицам именно в виде такси. Совершенно несуразного кирпичного цвета (кто его красил — ведь все эти гремящие монстры черные?). Впереди у этой машины что-то вроде квадратного пятачка между двумя маленькими круглыми фарами. Ну, не пятачок, а скорее черная табличка, похожая на вывеску над лавкой, края таблички отделаны золотистой латунью, так же как и фары. Пачкающаяся маслом жестянка в двадцать с лишним дохлых лошадиных сил, в Америке стоила когда-то 250 долларов. Где Ричард ее взял — боже ты мой, этой модели уже двадцать три года, ведь не меньше? Зачем она ему нужна — возить овощи с базара?

А вот и та самая кокосовая роща — пять пальм в рядочек у каменной ограды: мой вид из окон гостиной.

Кто это называет кокосовые пальмы стройными? Каждая крива по-своему, прямыми эти стволы не бывают никогда, каждая гребенчатая верхушка неустойчиво покачивается на несуразном, длинном, голом стволе, как будто обмотанном посеревшими и окаменевшими бинтами. Пальмы напоминают мне о военных госпиталях или египетских мумиях. Очень грустное дерево, глядя на него, думаешь о смерти.

Впрочем, зачем о ней думать — жизнь продолжается, идет очень странным образом. Самое лучшее в ней — в прошлом, зовут это прошлое Элистер Макларен.

Мой мальчик, падающий на залитый соусами пол китайского кофи-хауса, и одновременно стреляющий не в того убийцу, который занес свое орудие над его головой — а в того, который проделывал то же самое со мной.

Элистер, с которым мы танцуем в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда» — а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте он лихорадочно ищет выход, еще не заблокированный нашими противниками.

«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»

«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»

«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»

Элистер Макларен, шпион из Калькутты.

И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?

Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я собиралась с силами, чтобы рассказать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать — пока вдруг неожиданно не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.

Собственно, это было все. Вот так просто.

С тех пор — с последнего письма — прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер. Плантаторы неуязвимого британского рая брезгливо морщились. Но потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.

Обрушившийся мир стал грустным и другим, совсем другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились, но…

Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу И долго стояла там, думая, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.

ДУШИТЕЛЬ КИТАИСКОИ РЕВОЛЮЦИИ

Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, оседлывающий мотоцикл и несущийся вдоль мавританских аркад. Гонка по вымершим улицам…

Я и представить себе не могла, что такое произойдет всего через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, есть синема — стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.

А дальше я предприняла попытку взяться за дело.

— Дорогой Тони, — сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», — я очень благодарна за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас не смогла бы сделать ровным счетом ничего.

Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, вежливо наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.

— Он попросту счастлив помочь, — пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. — Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее. Дар вернется. И со страшной силой.

Я проигнорировала это предупреждение.

— Сейчас расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, — продолжила я, — то самое дело, для которого мы сюда приехали — но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…

Это была моя первая ошибка в общении с этим человеком. И непоправимая.

— А что я сам знаю о себе, мадам Амалия? — горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. — Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же — здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор — это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.

— Майор какой армии? — подсказала Магда. — Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.

— Бэйянской, конечно. Она же — императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими эполетами. Да нет же, генеральскими — уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…

— А я и так на нем играю, — прервала его Магда, показав крупные зубы среди алых поблескивавших губ.

— А майором я был у тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом — у генерала Юань Шикая. Он же президент, он же…

Магда неприлично громким звуком прочистила горло:

— У этого? У душителя китайской революции? Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам — видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?

Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться — да, возможно. Все прочее — нет.

Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но — по множеству печальных причин — почти с ним не общалась, и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.

Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук — довольно сильных на вид рук, надо заметить — по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.

— Я сдерживаю гнев, — объяснил он нам. — Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней — объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция — это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьихсолдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя — есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты, надо торопиться. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…

Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:

— И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле — если она вообще будет — напишут: он хотел удушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.

— Да я же ничего такого, — заметила Магда. — Просто между делом поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос — то почему твой Юань ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?

— Я? То же, что и у всех других. Советовал. По военной части. Меня звали — советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим — иностранный советник. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но — не душилось у него как-то. А потом он взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось — только-только наша с тобой американская родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов — это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские — или почти юношеские — мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года — практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора — автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?

Мы с Магдой грустно покивали, размышляя, что, куда и у кого, действительно, ушло.

— Но дальше было, конечно, хуже, — продолжил Тони. — Потому что главный душитель умер, и мне надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников — да попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация — вот что такое моя советническая карьера.

Трудно поверить, но даже в тот момент я еще не осознавала своей ошибки — увлеклась, попросту увлеклась.

— Тони, — наконец произнесла я. — Кантон, сказали вы? Это что же получается — вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?

— Видите ли, госпожа Амалия, — отвечал он, — кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но…

И тут поток речи Тони ускорился. Он поведал, среди прочего, что «мы были единственной действительно боеспособной силой всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись нашего командира Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие».

Нет, в этом отряде не тратили времени на размышления о том, что доктор Сунь — отец китайской революции. В городе, оказывается, его называли по-другому — Говорун.

— Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Ах, Кантон, Кантон…

Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.

— Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто — это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней — город на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут — вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской республики. Каждый флажок — пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.

— Боже мой, Тони, я-то думала, что ты в основном служил в шанхайских волонтерах!

— В Шанхае, в волонтерах — это в конце, временный приют для странника, — сухо усмехнулся Тони. — И — если уж продолжать разговор про деградацию — то там было свободно место всего лишь лейтенанта. А ехать домой, в Америку, не хотелось. Я же не мог тогда знать, что очень скоро мне придется убираться уже из Шанхая — как можно быстрее и незаметно. Печальный конец в целом блистательной карьеры, дорогие дамы.

Нет, в тот момент я не думала, что хотела поговорить совсем о другом, о том, что у меня для Тони в этом городе было сереьзное поручение, а он даже не дает мне приступить к делу.

Я размышляла на иную тему: что дальше в этой карьере — какой бы она в итоге ни оказалась — был побег бывшего майора из Шанхая на Запад, через весь Китай, Бирму — сюда, к пальмам и акациям Малайи. А где-то в середине этого долгого пути был огромный китайский город Чунцин. И больная женщина в гостинице, из которой ее хотели выселить за неуплату, такую, как есть — с инфлюэнцией, жаром и замолчавшим саксофоном. А дальше — за комнату заплачено; женщина, вымытая, напоенная лекарствами, лежит между смененных простынь; в кресле у окна спит, открыв рот, спасший ее мужчина с бородкой и в овальных очках.

В этом сумасшедшем и беспощадном мире должна быть — и есть — справедливость.

— Господин Херберт, — сказала я, наконец. — Мне безразлично, в каком звании вы были в Легионе, а в каком — у этого… душителя революции. В моей личной армии вы будете полковником.

Он смотрел на меня с неподвижным лицом, чуть усмехаясь. И я поняла, что сделала что-то очень правильное.

Наконец, Тони быстрым движением уронил голову вниз и сразу же отдернул ее обратно.

С улицы раздался клаксон какого-то авто — ква-ква — и быстрое стрекотание на тамильском. Я поняла, что просто не могу больше сидеть, что разговор пошел совсем не так, как надо, нервно поднялась с кресла (Магда и Тони следили за мной взглядами) и сказала:

— Наверное, я сегодня буду ужинать здесь, и если вы примете меня в свою компанию… Позже мы выясним, что и где на этой улице едят, а пока лучше не экспериментировать. Стейки в этом заведении знамениты на всю Малайю. Да, Магда, конечно, все счета в «Колизеуме» пойдут ко мне. А не только те, что за комнаты.

Я могла бы поселить мою частную армию классом выше — если не в «Стэйшн», то в «Эмпайр», приюте британских отставников. Этой паре бы там понравилось. Вот только мне туда, по известной причине, не было бы хода. А тут — боже, какое удобное место: десять минут пешком от правительственных зданий вокруг зеленого паданга, и все служащие приходят сюда выпить. Рядом лучшее в городе синема. Индийский квартал — из дверей направо, потом налево и за угол, китайские кварталы — подальше, но в этом городе никакого настоящего «далеко» все равно нет. В общем, отличное место для штаба операций.

Операций, вот только каких? Сегодняшнюю явно надо начинать сначала.

Я вышла через изящные застекленные двери, свернула вправо, туда, где возвышалась громада другого «Колизеума» — синема, с его строгими колоннами и четырьмя плоскими пространствами на глухой стене. Это — для афиш, а вот и сами афиши: в 6:30 и 9:30 вечера драма «Убежище» с королем ковбоев Кеном Мейнардом.

Было еще рано, но в синема, посмотреть на короля ковбоев, уже шла немалая толпа, перекрывая дорогу рикшам и велосипедам.

В раздражении я начала пробираться через толпу, огибая театр и направляясь к газолиновой станции — одной из трех во всем городе. За станцией же была площадка для авто.

А там — я остановилась.

Авто было штук шесть, но только над одним из них зыбко дрожал золотой воздух — казалось, он отражается от прекрасного миража, наполовину скрывая его. «Испано-сюиза» была окружена плотной толпой человек в пятьдесят, а может, и сто. Они переговаривались шепотом. Они медленно обходили ее по кругу, некоторые робко протягивали к сверкающему белизной боку или багажнику вытянутые пальцы. Но замирали под взглядом Мануэла, который одновременно показывал что-то жестами двум китайцам, судя по тряпке в руке одного из них — тоже сайсам, то есть шоферам.

Я повернула голову назад и вверх: на втором этаже, на балконе «Колизеума», между колонн стояла еще одна довольно плотная группа людей, державшая в руках напитки со льдом. Все они тоже смотрели на мое авто, переговариваясь уже не вполголоса. «Пропустят свой сеанс», мрачно подумала я.

Сейчас, получается, мне предстояло растолкать ту толпу, которая была не на балконе, а на самой стоянке, пробраться к Мануэлу, чтобы всего-то сказать ему: уезжай, машина мне будет нужна только после ужина.

Весь город после этого будет ждать его возвращения и потом шушукаться: вот проезжает в своем лакированном белоснежном чуде известная шпионка Амалия де Соза, ведущая тут важное расследование.

Известная шпионка? Бред.

Получается, я не могу ездить здесь в собственном авто — если, конечно, хочу хоть чего-то добиться со своим расследованием.

Я не могу даже, мрачно напомнила я себе, остановить поток речи майора… нет, уже полковника Тони, сказать ему, что от него требуется и почему он здесь. Видит бог, я честно начала это делать, но…

Тоже бред.

Хорошее начало сверхсекретной акции.

Я поймала взгляд Мануэла, помахала ему рукой — «уезжай», потом показала на тот «Колизеум», который был гостиницей, и изобразила на пальцах цифру «восемь». Мануэл подался ко мне всем телом, толпа начала жадно поворачиваться в мою сторону, но меня там уже не было.

Я шла обратно, по теневой стороне Бату-роуд, мимо обоих «Колизеумов», мимо прилепившегося ко второму из них крошечному китайскому домику — и дальше, от центра города, на север. По горячему асфальту, в толпе, начинавшей всерьез просыпаться от послеполуденной жары.

Эта, похоже, больше всего специализировалась на текстиле. Если не считать отелей «Тиволи» и «Рекс» — двух маленьких и облупившихся китайских «магазинных домов» — то дальше у нас тут что? «Кантонский портной», затем в доме 232 — «Вышивка Че Сенга» («покупайте, пока китайский доллар на дне!»), далее дамское белье от индийца Джан Сингха — сегодня рекомендуется нечто под названием «намрат», и еще «тарантула». «Намрат» — это цветное белье, а точнее бледно-розовое, бледно-зеленое и цвета шампанского.

Несколько ярдов дальше — и мои ноздри начали раздуваться. Что это такое, пахнущее скоростью и комфортом? «Сайкл энд кэрридж»?

Я остановилась и поняла, что у моей прогулки появился смысл. Если уж не судьба ездить в собственном авто, которое слишком хорошо для этого мира, то почему' не вернуться к давней пенангской привычке — крутить педали того самого «сайкла», то есть велосипеда. Сколько там от моего — точнее, ричардового — дома на Стоунер-роуд до этой части города? Три мили? И это самое длинное расстояние, которое здесь вообще можно проехать. Какое уж тут авто. Правда, поскольку багажник «испано-сюизы» еле вмещает два чемодана, и вообще велосипедов дома у меня зачем-то целых три, то этот в конце концов останется Ричарду, займет место рядом с его чудовищным «фордом», в качестве подарка за гостеприимство. Ну, и что?

Из глубины двора раздался сначала кашель, а потом все более уверенный стук мотора, радостные клики механиков.

Я вошла в этот прохладный, защищенный тентами и манговыми деревьями от солнца дворик (в самом магазине, конечно, только считали деньги и говорили с клиентами).

Просто посмотрю и потрогаю их, сказала себе я.

Ну, и что в нем хорошего, в этом новом «воксхолл-кадете»? Да, год выпуска — этот, 1931.

Полностью новый мотор. Предполагается, что он способен сделать мощный рывок, распугивая зазевавшихся кур или собак. Но три тысячи двадцать пять долларов?

А вот еще новинка — «форд тюдор». Маленький, округлый, этакий небольшой дамский чемоданчик на колесиках. Новинка: неразбиваемое переднее стекло (я постучала в него длинным ногтем). Хрома мало, но много стали. Стальные спицы колес, например. И совсем другая цена — 1680 долларов за спорт-купе.

Трепещущими ноздрями я втянула нежный, еле слышный запах масла и газолина.

А потом решительно потрясла головой.

Что за безумная идея — купить авто на неделю, ну пусть две… сколько я тут буду искать этого китайца… Купить — и снова продать? Сюда же? Стоп, а если уговорить хозяев отдать авто в аренду?

До этого момента служащие магазина давали мне погулять на свободе, но китаец с растрепавшейся, когда-то заглаженной на прямой пробор прической уже успел рассмотреть меня, оценить мою одежду до доллара, и теперь шептался с другим китайцем — тот, сидя на корточках, орудовал отверткой в двери подержанного «шевроле».

Сидевший отложил свой инструмент и пошел ко мне — без заискивающей улыбки, без поклонов, спокойно, как к равной. Тут я осознала смысл того зрелища, что наблюдала: пока этот китаец, на вид неотличимый от других, в не очень чистой теннисной рубашке, копался в двери и беседовал с напарником, двое других стояли над ними по стойке «смирно». Ага. Понятно.

— «Воксхолл-турер», или «салун»? — спросил он меня, на довольно плохом английском (явно не был, в отличие от меня, в Кембридже). — Или что-то из более заслуженных и проверенных моделей? «Даймлер»?

— На самом деле я зашла потому, что хотела подобрать себе велосипед, на то время, пока нахожусь в вашем городе, — начала объяснять я. — Ездить на авто по центру здесь бессмысленно, а так — авто у меня есть, и…

Я остановилась, вспомнив кое-что. «Сайкл энд кэрридж»?

«Джереми, вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена на этой улице, в нескольких домах отсюда? Если накопите на собственное авто — рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть».

Спасибо, инспектор Робинс.

Бок? Значит, это…

— Я думаю, что смогу доезжать на велосипеде до дома моего друга, где сейчас живу, — начала расставлять я сети. — Это недалеко от Ампанг-роуд, сзади нее. Кстати, мы пропустили вчера поворот и остановились, чтобы спросить дорогу, у великолепного дома на Ампанге — у вашего дома, вы ведь господин Бок?

И я взглянула в непроницаемые глаза убийцы — китайского Ромео, который не забыл и не простил ничего.

— Нет, на велосипеде до Ампанга отсюда все-таки далековато, — заметил он, и потом добавил со странным выражением лица:

— Ах, вот как… Мне доложил охранник, потому что… Это авто… Ваше, значит, авто.

Я продолжаю делать успехи. Мануэл спросил у охраны на воротах дома господина Бока, как проехать на Стоунер, к дому Ричарда Суна. И шла бы речь о каком-нибудь проезжем «форде»… А так охранник, конечно, доложил хозяину о таком событии: настоящая «испано-сюиза» в городе. Что в итоге получилось? Хозяйка «испано-сюизы» живет у Ричарда Суна. В общем, Амалия де Соза, тайный агент, к вашим услугам, Стоунер, дом два. Выполняет абсолютно конфиденциальное задание его превосходительства. О чем теперь будут знать все китайские кварталы.

Тем временем Бок — как его там зовут полностью, Бок Чуа Чен? — улыбнулся и занялся своим прямым делом, вежливо ведя меня вдоль рядочка сверкающих машин:

— Велосипед, вы говорите. А почему бы не придумать нечто действительно интересное? Вот это. Это будет для вас в самый раз.

— Это? Но никогда в жизни… — возмущенно выговорила я после изумленной паузы.

— Нет, нет, конечно, вы правы. Всего лишь «ралей». Игрушка, не более того. А вот как насчет того, что стоит рядом с ним? Гораздо более мягкий и послушный вариант. Спокойный. Хотя не надо доверять такому спокойствию. Это ведь «роуял энфилд».

— Но, господин Бок…

— Подождите, вы еще не все выслушали. К покупке прилагается вот этот человек, его зовут Лим. Он все вам покажет прямо сейчас, покажет и завтра, а потом еще научит нескольким интересным штукам. Будет учить столько, сколько потребуется. Не стесняйтесь, приезжайте к нему снова и снова.

Лим с его заново уложенным прямым пробором черных масляных волос, стоявший неподалеку, смущенно показал зубы, два передних сверкали золотом — это было модно и означало, что китаец добился кое-какого успеха в жизни.

— Мем, — сказал он.

— Заплатите, когда вам будет удобно, — небрежно махнул рукой владелец «Сайкл энд кэрридж». — Четыреста шестьдесят девять долларов, вполне разумно. И почему бы вам не зайти как-нибудь в наш Ротари-клуб? Там танцы по пятницам. Всем расам дверь открыта. Можете приехать на том самом авто, хочу его посмотреть, а можете — вот… на этом.

Я молчала, полностью сбитая с толку.

«Это» стояло передо мной, чуть наклонившись (держась на какой-то подставке) и отсвечивало хромом. Если же не считать хрома, все остальное было черным и, в общем, страшным. Какой-то могучий широкогрудый зверь — пантера, что ли.

Мотоцикл.

Боже ты мой, сейчас я впервые в жизни оседлаю мотоцикл? Не может быть. Это не жизнь, это лишь сон, сказал бы Тони.

ДЕНЬ ПЛАНТАТОРА

Что не так сегодня в этом городе? — размышляла я, робко продвигаясь по Ява-стрит на своем черном урчащем звере.

Пока что я освоила на нем лишь черепаший шаг, любой велосипедист мог меня обогнать. И они обгоняли, в то время как я размышляла, путая педали, о том, что Бок уговорил меня купить, в общем, тоже велосипед, только очень толстый и немножко сумасшедший, живущий какой-то самостоятельной и недоброй жизнью.

Впрочем, сегодня в «Сайкле энд кэрридже» мне предстоял еще один урок обращения с этим свихнувшимся велосипедом, вот только требовалось сменить костюм. В этот странный новый век, когда юбка вдруг вернулась к щиколоткам, стало неудобно ездить даже на авто, не говоря об этом двухколесном ужасе.

Центральных улиц тут, похоже, всего три — Ява-стрит, Хай-стрит и Кросс-стрит. Но это в китайской части города, которая за рекой, там, где две рыночные площади — на одной есть рынок, а на другой нет. На той площади, где его нет, я привязала своего зверя цепочкой к акации, поколебавшись между двумя вечными сингапурскими конкурентами — «Джоном Литтлом» и «Уайтуэйз». Выбрала последний, из-за знаменитого полукруглого фасада и больших букв названия на соломенных шторах до земли.

И попала внутри в странно густую толпу европейских женщин, обсуждавших чулки искусственного шелка (1 доллар), дамские панталоны — белые, розовые и лиловые, того же шелка — до колен на резинке (1 доллар), и еще детскую одежду — за тот же доллар. Впрочем, кажется, они больше общались друг с другом.

Продавцы как-то заметили меня в этой толпе, поняв, что тут налицо намерения более серьезные, выдали несколько вариантов желаемого, задернули штору в душной кабинке. Из которой я вышла совсем другим человеком, вызвав некоторую оторопь все тех же европейских женщин. Дополнила свой новый костюм похоронными очками, как у Магды, вышла на улицу с пакетиком (мое прежнее платье), уважительно обвязанным ленточкой. Ударила ногой по педали, порычала мотором и начала пробираться обратно, за реку, туда, где какой-то совсем другой Куала-Лумпур.

На улицах было тесно — медленно проезжали или даже выстраивались в очереди весьма потертые и запыленные авто. Что происходит? Откуда эти англичане с характерно загорелыми лицами, чем-то странно похожие на ковбоев с афиш «Колизеума»? Почему я их раньше не видела? Где эти люди были еще вчера?

Ах, да, ведь сегодня — первая суббота месяца.

День плантатора.

День, когда эти замечательные люди, еще недавно — соль нашей красной земли, основа экономики, с раннего утра, всеми поездами и по всем дорогам Селангора, приезжают сюда в «Чартерд бэнк оф Индиа» или «Острэлиа энд Чайна бэнк». За жалованьем для своих рабочих. За чем-то необходимым из магазинов.

И город меняется. В его жарком воздухе появляется какой-то новый компонент — веселый, возбужденный, нахальный и грубый. Голоса звучат громче, рикши едут быстрее.

А потом бьет пушка в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд: это полдень, и плантаторы, с женами и без, собираются в Селангор-клубе. Он знаменит не только самым длинным баром на всем Дальнем Востоке, но и индийцем-парикмахером. У рук его волшебные качества — с отстриженными кончиками волос уходят заботы.

И только на другой день город приходит в себя, подсчитывая вчерашние доходы.

Так было всегда.

Но кто бы мог сказать еще два года назад, что мир свихнется, что Америка перестанет покупать одновременно и каучук, и олово с шахт. Сингапурская торговая палата считает, что цены сейчас совершенно точно достигли дна, сдержанно сообщает сегодняшняя «Малай мейл». А если палата ошибается, и это еще не дно? А ведь запасы каучука уже негде хранить, и даже так, как сейчас — с убытком — продать никто и ничего не может.

И кто мог представить, что губернатор всех Федерированных и Нефедерированных Малайских Штатов, и еще Стрейтс-Сеттлментс, человеке глазами, которые смеются и плачут одновременно, откроет в Сингапуре лагеря для этих несчастных, которые вчера еще были счастливыми хозяевами длинных рядов гевей с серыми стволами? Лагеря, где вместо бунгало в джунглях им полагалась солдатская кровать, к ней, в виде дополнения, общий для всех суп, иногда — какая-то работа. Для кого-то наскребались деньги на билет домой, в Англию, где дела, впрочем, куда хуже, чем здесь. Здесь хотя бы тепло.

Я виновато посмотрела на миску лапши (в соусе из кокосового молока, плюс немножко креветочной пасты), которую поедала стоя. Двадцать пять центов. Быть богатой сегодня неделикатно.

«Бедные ребята», — сказал в моей голове голос инспектора Робинса.

Итак, черепашьей скоростью через мост, в другой — британский центр, в ту часть города, что вытянулась между рекой и подножьем Правительственного холма. Слева направо: вокзал — полиция — дальше слоеные (красный и белый кирпич) аркады и «нео-сарацинские» колоннады административных зданий. Аркады и колоннады выходят на неизбежный зеленый паданг, где происходит все, от парадов до крикетных матчей. По другую его сторону, среди торжественных деревьев — крыши Селангор-клуба и темная черепица маленькой церкви Святой Мэри.

Итак, два центра, по одну и другую сторону реки. Но если проехать от паданга на север, по знакомой уже Бату-роуд, то она ведь тоже в своем роде центр города, по счету третий, с заметным индийско-малайским оттенком.

Но и это не все. Рек, напомню, здесь две, и сзади аркад и колоннад, там, где реки сливаются — мыс, похожий на нос корабля. И на нем низкие купола и колоннады и купола мохаммеданского храма среди высоких пальм. Это ведь тоже как бы центр города, только для самой особой его части — для малайцев, улыбчивых сыновей и дочерей этой земли. Или — сердце его, священная для них земля.

Какое же странное и грустное у этого храма название: Джамек масджид. Мне все кажется, что тут робко спрятано французское «жамэ» — «никогда».

Наконец, вот она, Бату-роуд, двор «Сайкл энд кэрридж». Доехала, ни разу не упав. А дальше — полчаса рычания мотора, брызжущих струй бежевого песка, подбадривающих криков Лима: «вот на что он способен» и «вы это можете».

И звучащий среди сонных домов, заборов и повозок дикий хриплый хохот — тут вспоминаются вороны на моем пляже в Пенанге. Как ни странно, хохот — мой.

По завершении процедуры я с содроганием представила, что теперь надо ехать домой, на Ампанг, по жаре. Нет, нет, я зайду в «Колизеум», позвоню домой и скажу А-Нин, что ужинаю дома, пусть итальянец Чунг приготовит что-то скромное — одно маленькое блюдо из рыбы, другое из овощей, третье из свинины, не более того.

А потом я зайду к Магде и Тони. Да, да, зайду и начну все сначала. Заставлю этого человека слушать. Потому что везде ползут часовые стрелки — на башне, возвышающейся над падангом и всем

3 Амалия и генералиссимус городом, на моей небольшой золотой «Омеге» на запястье…

И когда я вошла в широко распахнутые двери «Колизеума», то и там первым делом посмотрела на часы, висевшие над стойкой портье, под нависающей над ней галереей — полдень.

Тут отдаленно грохнула пушка, от здания полиции на Блафф-роуд: вот теперь уже точно полдень.

Войдя, я поняла, что сегодня в городе такой день, когда пустынно и прохладно не бывает нигде. Не все плантаторы ушли в Селангор-клуб. Столики в здешнем баре были заняты до единого, и новоприбывшие в хаки никоим образом не собирались уступать место подозрительной евразийке, которой они даже не были представлены. Это ведь был их день. (Удивительная шушера собирается теперь в старом, добром «Колизеуме», ну и нос у этой дамы, не правда ли, Сирил? Верно, дружище, все не как в добрые старые дни, мир идет наперекосяк, и очень быстро.)

Мое спасение было у меня буквально под носом, в лице инспектора Робинса. Не в белом, но кремовом фланелевом костюме, окруженный группой плантаторов, он был занят любимым делом: воспитывал Джереми.

— Есть только два способа добыть крокодила, если уж он вам так понадобился, Джереми: пристрелить на отмели, когда он спит, или поймать его на леску с приманкой. Желательно — на курицу, целую, он очень это любит.

— Есть еще ловушки, Робинс, их отлично плетут малайцы. И приманка, конечно, там тоже курица, — небрежно заметил плантатор, за плечами которого виднелся неизбежный и не вполне свежий шлем-топи на ремешке. — Хотя если вам не очень нужен живой крокодил, то ловушка служит той же цели — чтобы поганец показал из воды голову, тогда надо всадить в нее пулю, а лучше несколько. У него очень маленький мозг.

— А тигры? — мгновенно отозвался Джереми.

— А тигры! — радостно повернулся к нему Робинс. — Ну, это совсем другое дело. Тигры, Джереми…

Тут он окинул взглядом мой новый наряд, потом перевел взгляд повыше такового и секунды две с недоумением вглядывался в мое лицо.

— Боже великий, — наконец выговорил Робинс, не замедлив, впрочем, легко и грациозно приподнять свое внушительное тело над стулом, отдать этот стул мне и пощелкать пальцами в сторону боя у стойки.

Стул для полиции, точнее, табурет, конечно, нашелся быстро, даже в такой день, как этот. Полы кремового пиджака Робинса образовали вокруг этого табурета аккуратную палатку, он поерзал и устроился надежно.

— Бойс, Эдам — госпожа Амалия де Соза, дама, достойная всяческого восхищения. Но что с вами произошло, дорогая госпожа де Соза? Куда вы дели свой японский шелк? А впрочем, и в этом наряде вы выглядите восхитительно — я бы, судя по нему, классифицировал вас как авантюристку высшей лиги, если вы согласитесь, что это комплимент, а не что-либо другое.

— Из ваших уст — бесспорно. Здравствуйте, джентльмены. Рада снова вас видеть, Джереми. Но продолжайте, господин Робинс — что там насчет тигров в Куала-Лумпуре?

— А тигры, — с удовольствием продолжил он, — сейчас как-то застеснялись. Возможно, им не нравятся авто на дорогах и прочие новшества. Последнего тут видели год с лишним назад, в сезон дождей. Его несла река мимо малайского храма и китайского рынка, прямо в Малаккский пролив, если, конечно, он не сумел до того выбраться на берег. С тех пор — ничего. Но когда я был таким, как вы, Джереми, то тигры здесь славно кое-кого поели. Особенно, знаете, в районе Куала-Лангара. И еще Куала-Кубу. Но вам, Джереми, вне всякого сомнения предстоит с ними встретиться. По долгу службы. Раз уж вы приехали в такую страну, где живет жуткое зверье, наливают змеиные коктейли, люди мучаются от малярии…

— Да у нас в бунгало сейчас лежит плантатор — свалила малярия, — сказал Джереми.

— Обычное дело, — подтвердил то ли Бойс, то ли Эдам. — Если это тебя настигает — лежишь там, где оно к тебе пришло, пьешь хинин. В этих случаях не отказывают никому.

— Именно так… А вы охотник, Джереми?

— Э-э-э, ну…

— Пятьсот долларов вам придется заплатить за право уложить слона или буйвола, но тигры — бесплатно. Зато придется нанимать охотников, носильщиков, и ведь ружья тоже нужны. Наше с вами жалованье не располагает, если только вы не решите стать китайским предпринимателем. Да, нужен ведь еще и охотничий костюмчик. Я бы сказал, что госпожа де Соза одета сегодня вот точно для охоты на тигра. Одних карманов штук десять, войдет уйма патронов, и эти очки, и шорты ниже колена — все вместе внушает уважение. А что это за материал — лучший брезент, не правда ли? Любой американец позавидует.

Когда над тобой издеваются, вот так посверкивая темными глазами и чуть наклоняя в твою сторону весь корпус, то это почему-то приятно. Тем более что я так и чувствовала: даже во время веселых рассказов о тиграх господин инспектор каждое мгновение держит меня в поле зрения — пусть и бокового.

— Мне казалось, что пора стать менее заметной, господин Робинс. Мои прежние костюмы вызывали какие-то нездоровые чувства.

— О, этот наряд бесспорно оздоровит все чувства… Он так решительно контрастирует с вашей женственностью. Но я бы подумал, что есть не столь радикальные способы стать менее заметной.

Плантаторы, так и не воспользовавшись шансом заговорить со мной напрямую, откланялись, их стулья утащили вмиг. Впрочем, весь бар был в движении — все общались со всеми, хлопали друг друга по спинам и улыбались. Нас покинул Джереми, подошли на минуту другие, обменялись репликами, двинулись дальше…

А над баром и толпой висела доска, на которой мелом были выведены имена — больше двух дюжин, список позора. Имена тех, кому в долг больше не наливают, пока они не рассчитаются по накопившимся счетам.

Доску плантаторы демонстративно старались не замечать.

Бедные ребята.

Я вздохнула и придвинулась к инспектору.

— Господин Робинс, как ни неприятно, но у меня в городе действительно есть дела. И если бы вы помогли бы мне с некоторыми подробностями… Я знаю, что дело того китайца, который исчез из отеля, забрали ваши секретные собратья. Но ведь наверняка первыми на месте события были ваши коллеги, то есть просто полиция.

— Вам повезло, госпожа де Соза — не коллеги, а лично я. Что касается секретных собратьев, то я вижу, что с таковыми в данный момент общается солдат вашей личной армии, так что у вас все получается очень грамотно.

Что такое? Я начала озираться и увидела, действительно, Тони — точнее, полковника Херберта, чья инвалидная коляска была придвинута к столику, за которым сидел джентльмен со странно раскрасневшимся лицом. Оба держали в пальцах стаканчики с чистым виски — что я вижу, всего лишь полдень! — и пытались перебить друг друга. Милая сердцу картина, два счастливых ветерана за беседой.

— А что это ваш секретный собрат… как бы сказать… — намекнула я.

— Таунсенд? Да то самое, что видите. Скажем так, серьезно подорванное на колониальной службе здоровье. Климат, знаете ли, и другие факторы. Ваш исчезнувший китаец оказался последней каплей для его карьеры. Замена этому джентльмену уже в городе. Мы называем эту замену — господин библиотекарь. А этот бедняга окончательно распался на части, иногда днями не выходит отсюда, из бара, у него там наверху всегда в распоряжении комната, чтобы отлежаться и прийти в себя. Так вот, тот китаец. Исчез из «Грейт истерн» на Ампанг-роуд, как же не помнить. И что вас интересует?

— Мелочи, господин Робинс. То, на что упал ваш тренированный взгляд. Я читала лишь отчет (тут я постаралась сохранить уверенное лицо). Он слишком короток.

— Ну, главный факт в нем есть. Деньги. Он так спешил, что оставил на секретере бумажник. С немалой суммой. Это необычно.

— То есть он выбежал на улицу без денег?

— И в одной рубашке. На заднюю улицу, чтобы быть точным. В лобби его ждал другой китаец, прямой, как палка. А потом пошел наверх. Вот от него-то…

— Один в чужом городе, без денег? Интересно. И что, вам трудно было найти здесь китайца из Китая, который остался без единого цента?

— Было легко. Сначала. Он пошел к католикам, к святому Джону на Букит Нанас. И жил там, в приюте, сзади школы, четыре дня. Так что насчет денег — все подтверждается. Карман его был точно пуст. А уж потом исчез и оттуда. До того, как мы на него вышли. Потому что за ним опять пришли. Если коротко, пришел тот же длинный китаец.

— А вот это интересно — какой, местный? Или…

— Это пусть уж ваш инвалид уточняет, за тем столиком. Потому что, по описаниям, то был совсем не здешний китаец. А у нас тут гости из Китая — большая редкость.

— Так, значит — святой Джон. То есть этот человек не просто христианин, а католик, как я… Что ж, у китайцев это не редкость. Вернемся в его комнату. Что ее хозяин там оставил?

— Собственно, все. Все оставил, что было. Конечно, нас вызвали только на следующее утро, и за это время… Тот, длинный китаец мог теоретически вынести все. Но ощущение такое, что вещи его не интересовали, следов обыска не было…

— Простите, господин Робинс. Вы сказали, что длинный поднимался к нему?

— Конечно. Дело, по описаниям портье, выглядело так. Подошел чужой китаец — а портье сам, надо сказать, кантонец — и на ломаном кантонском спросил, в каком номере живет господин… ах, как же его зовут, ну, неважно — это ведь был гость господина Таунсенда (тут Робинс кивнул в сторону краснолицего собутыльника Тони), у них, секретных людей, имена не имеют значения. Сегодня одно, завтра другое. Портье назвал номер — и, как положено, снял трубку, чтобы позвонить наверх, вашему китайцу, у них там в каждой комнате есть телефонная связь. Поднял глаза — а длинного у стойки уже нет. Можно предположить, что он быстро пошел наверх. Но недостаточно быстро.

— А по вашей оценке — то был друг или враг нашего постояльца?

— Строго говоря, неизвестно. Мог подняться, чтобы предупредить его о чем-то, а мог… Нет, если бы это был друг, то ваш китаец не повторил бы потом свой акт с исчезновением уже у католиков, как только тот же китаец там его настиг. Сейчас я вспомню: портье произнес в трубку дословно следующее: «к вам высокий человек из Китая». Но, кстати, еще неизвестно, как тот его понял. Потому что постоялец говорит на каком-то ином диалекте. Портье считает, что на шанхайском, но черт же их там разберет, в этом Китае. Но что-то он понял, и в ту же секунду…

— Итак, на следующее утро, когда постоялец не вернулся, вызвали вас, и вы нашли там…

— Очень скромный чемодан, минимум незаметной одежды на вешалках. Всякие пустяки, типа бритвы и прочего. Бумажник на секретере, как я уже сказал. Да, а ведь там был еще и обратный билет на лайнер в Гонконг и потом Шанхай, и паспорт, что немаловажно — он сейчас у коллеги (Робинс снова дернул головой в сторону Тони и его нового друга). Очков не было, но что тут странного — он в них все время ходил, они, значит, были на носу, в них и выбежал. Оружия или патронов — никаких. Бумаг — никаких. Хотя… чтобы быть точным, на этом секретере лежал томик стихов, чуть ли не Верленаили Рембо. На французском. Английским этот постоялец тоже не владел, забыл вам сказать. И единственное, что в комнате было не так — ручка. Отельная ручка на ковре. Пятнышко чернил у кончика пера.

— То есть он что-то все же схватил на бегу с секретера, очень быстро. Уронил ручку. Допустим, лист бумаги, на котором эта ручка лежала.

— Схватил что-то более важное, чем паспорт или деньги? Хм.

— Итак, человек в очках, брюках и рубашке, без денег, без документов, не говорящий по-английски или даже на таком китайском, чтобы был тут понятен, выскакивает чуть ли не из окна второго этажа на заднюю улицу… точнее, в джунгли, потому что я провела как-то раз ночь в «Грейт Истерн», и помню, что видела из заднего окна. Прямиком направляется в католический приют, и сидит там несколько дней, пока не исчезает и оттуда. Интересно. Сколько он тут провел времени до побега?

— По билету — сутки.

— Это что — он, значит, просто ориентировался, на бегу, по кресту на колокольне? Неплохо. А с отцом Эдвардом, главой братьев Ла Салль, он говорил на каком языке?

— А, вы его знаете? Ну, этим фактом отец Эдвард как раз поделился. Они говорили на французском. Но больше из него никаких подробностей вытянуть не удалось.

— Он выходил из приюта?

— Да, прогуливался каждый день. Так что город в окрестностях Букит Нанас, возможно, знал к моменту второго побега хорошо. На взгляд знал — ведь говорить там ему было не с кем. Ни английского, ни диалектов… Все равно что глухонемой.

— Ну, и последнее. Внешность. Приметы. И не говорите, что он похож на китайца.

— А вот тут самое интересное. Ну, ладно еще отец Эдвард заявляет, что более обыкновенного китайца не найти. Но это же подтверждает и китайский портье. Средний рост. Лет, возможно, сорок. Лицо круглое, пухленькое. Глаз не видно — очки, круглые, обычные, в металлической оправе, как сейчас носят. Шрамов, родинок, бородавок — никаких. Волосы зачесаны назад, как у всех нас. В общем, человек без лица. И честно вам скажу, госпожа де Соза, я был бы безмерно рад, если бы дело у меня забрали. Ведь формально оно за мной остается.

— А что, вам трудно найти китайца в Куала-Лумпуре?

— В том-то и дело, что никаких, на взгляд, трудностей. Ну, смотрите сами — в городе живет сто пятнадцать тысяч человек, из которых китайцев почти семьдесят тысяч, включая женщин и детей. Не так уж и много. Если учесть, что все они подлежат регистрации. Рабочие на оловянных шахтах или каучуковых плантациях, пуллеры рикш, даже нищие на улицах — все. И кому нужно ссориться с нами и скрывать, что он вчера дал приют китайцу из Китая, который и в землячестве-то ни в каком не состоит? Одиноких китайцев, как вы знаете, у нас не бывает. В одиночку они не выживают. Ну, тут, конечно, есть такая штука. Нанимается китаец на шахту, забирает аванс и сразу бежит на поезд. Его догоняют и бьют, деньги отбирают. Но таких случаев в те самые дни не было. А поезда за это время, пока он отсиживался в приюте, уже были взяты под наблюдение. Как и улицы, ассоциации, лавки. Великий боже, вся полиция ищет одного китайца, который тут — как ребенок в джунглях. Формально и сейчас ищет. И ведь не нашла.

«Молодец», — сказала я мысленно. Мне начинал нравиться этот человек без лица и имени.

— Просто любопытства ради, — сказала я, — а вот этот ваш пропавший доктор… доктор Оуэн… так и не нашелся?

— Не совсем, — пожал плечами Робинс, — но возможно, что все не настолько уж плохо. Искать труп в джунглях — дело почти бесполезное, поэтому я действовал в другом направлении. Слал телеграммы. Звонил. И, представьте… В Сингапуре был, оказывается, заказан, но не выкуплен билет на имя доктора и миссис Оуэн. В Коломбо, каюта второго класса. Правда, это вот «не выкуплен» меня немножко огорчает. Но все же некоторый оптимизм возникает.

— А он был женат?

— Да как раз нет. Но все же можно себе представить, что появляется некая особа… Не обязательно добродетельная, знаете ли, но сейчас, в дни несчастья, добродетели кругом стало куда меньше, а отчаянных голов сколько угодно. Сбежать от мужа, очередного разорившегося плантатора, к доктору, с ним до Коломбо — а оттуда куда угодно. Вот только никто из плантаторов о побеге жены не заявлял. Впрочем, может и не заявить никогда. Уехала домой, в Англию… А ограбление? Как я уже сказал, Оуэн был не тем человеком, которого кому-то захотелось бы грабить.

— А вы уже спрашивали здешних жителей, не одалживал ли ваш доктор у кого-то денег на дорогу? — поинтересовалась я.

— И еще как спрашивал, — с удовольствием посмотрел на меня инспектор. — И если бы получил хоть какой-то ответ, кроме «нет», то можно было бы даже переквалифицировать это дело как «мошенничество». Но — увы… В общем, как видите, у нас тут есть много более серьезных дел, чем гоняться за подданным какой-то там Китайской республики по всей колонии.

— Любопытства ради — а он, ваш доктор, тоже оставил в доме все нетронутым?

— Ну, там нечего было трогать. Но паспорта и денег не обнаружено, медицинский чемоданчик тоже отсутствует. А что вы им так интересуетесь?

— Наверное, изучаю, как исчезают люди…

А дальше был здешний знаменитый стейк на раскаленной сковороде — инспектору Робинсу бой нес его на укутанных салфеткой и вытянутых вперед руках, над влажно блестевшей золотистой корочкой мяса реяло облако соусного пара. Народ в баре, слыша приближающееся шипение, уважительно расступался.

— Готовится, пока его несут к столу. Я еще не спрашивал вас, госпожа де Соза — как насчет второго ланча? Ах, «карри ми» на Ява-стрит… Хороший выбор. А кусочек вот с этой сковородки?

Я представила себе, как аккуратно беру зубами сочный кусок мяса с его вилки — это ведь должно быть забавно, почему же тогда?.. Что со мной творится, отчего я качаю головой?

Гул в баре не ослабевал. На эстраде, на пару часов раньше обычного, раздались звуки настраиваемых инструментов. А еще и Магда тренькает клавишами, беседуя у края эстрады с барабанщиком — о, только не это! Мне она тут нужна для совсем других дел. Джереми у стойки бара, среди плантаторов… так, Джереми стоя поглощает некий британского вида сэндвич. Точнее, делает это не сам — сэндвич в щель между его усиками и нижней губой просовывает женская рука, вторая же, лодочкой, подставлена под подбородок, для крошек. А что там, кроме руки? Перманент на волосах, обесцвеченных до белого, рост — никакой. Ну, веснушки очень милы. Что-то вроде уменьшенной и ухудшенной копии Магды.

— А кто вот эта женщина? — поинтересовалась я у Робинса.

— Эта? Его жена, — сказал он. — А кто бы еще стал тут…

— А эти люди, в углу, и еще вокруг дивана…

Робинс с интересом взглянул на меня.

— Не сочтете ли невежливым, госпожа де Соза, если я поинтересуюсь, почему вы задали такой вопрос?

— Не сочту. Потому что ваши глаза постоянно делают круги по этой комнате, как прожектор у крейсера, и еще заглядывают в соседнюю залу, где музыка. У вас такой вид, будто вы работаете. И всех видите.

— А вы как думали — в день плантатора, когда у каждого второго в кармане вот такая пачка денег? Моя работа, и Джереми, хотя бы в том, чтобы тут сидеть, так, чтобынас было видно. Мой коллега Джарвис так же присматривает за Селангор-клубом, и так далее. Плантаторы это знают, и относительно спокойны. Но, видите ли, госпожа де Соза… сегодня какой-то странный день плантатора. Дело в том, что в общем здесь — все обычные подозреваемые, да-да, вот здесь. И они знают, что мы за ними следим. Но, кроме них, еще куча неизвестного мне народа. Как они только вмещаются в такой маленький зал. Откуда? Кто такие?

Я обвела взглядом зал: Магда уже обосновалась на эстраде всерьез, Тони щелкал пальцами, требуя еще виски (и то, и другое — потенциальный кошмар). Что еще тут стоит внимания, кроме толпы у самого бара? Тихие уголки, наверное. Они тоже интересны. Вот за спиной Тони — столик, где в полутьме сидит какой-то светловолосый европеец, с ним местный китаец, а к столику этому продвигается сквозь толпу на странно тонких ногах какой-то юноша, тоже китаец.

И тут Тони, продолжая щелкать пальцами {тщетно, щелканье звучало отовсюду одновременно, бармены фатально не успевали), рассеянно кивнул этому тонконогому юноше, тот тоже кивнул, оба отвернулись друг от друга, и Тони снова погрузился в беседу. Так бывает, когда люди плохо помнят, где же они встречались раньше.

А в дверь входили все новые гости, всех возрастов и рас.

— Что-то происходит, — задумчиво сказал Робинс.

— Что же?

— Ну, с одной стороны, тут действительно исчезают люди. Вот доктор, ваш китаец, и у моих секретных коллег тоже кто-то пропал, как я слышал — не явился на встречу. Но люди и появляются. В последние дни. И очень специфические люди. Причем в немалых количествах. Вы умеете смотреть краем глаза?

— И еще как, — неуверенно ответила я.

— Тогда скосите глаз незаметно к самой стойке бара. Вон тот похожий на молодого быка китаец в лимонном костюме. Его тут не было уже месяца три.

— Бандит, — сказала я, посмотрев уголком глаза на китайца, физиономия которого буквально трескалась от здоровья, а лицо было носатым, гордым и опасным.

— Бандит, — подтвердил полицейский. — По имени Вонг. Когда вы дома, в Джорджтауне, вы не читаете здешних газет, госпожа де Соза? А у вас не писали о громком деле убитого ювелира, по имени Картрайт? Весь европейский Куала-Лумпур полгода ворчал по поводу его бурного романа с девятнадцатилетней Марианной ди Карвалью… простите, если задел ваши национальные чувства.

— Еще не задели, так что продолжайте. Евразийских жуликов я люблю не больше, чем китайских или индийских. А здесь явно речь об этом.

— Кстати, о евразийцах, с вашего позволения — состав ее крови просто немыслимый, там сколько угодно и китайской, и тамильской… А в результате — шокирующе хороша. Первая красавица в Малакке. И в свои девятнадцать лет успела побывать девушкой особых услуг, подругой плантатора и еще кем угодно. А Картрайт — ну, ему был 51 год, один из самых богатых англичан города. Марианне он успел тут снять бунгало, потом начались разговоры о браке и вечной любви, а главное — завещание в ее пользу он успел составить. Я имею в виду, успел до того момента, когда вышел на веранду собственного дома — где в очередной раз ссорился с женой — и получил пулю из темноты. Жена схватила свой револьвер и послала ответную пулю в кусты, туда, где была вспышка — это по ее словам.

Господин Робинс аккуратно вонзил нож в середину своего бифштекса, оттуда просочилась капля рубиновой крови, он удовлетворенно кивнул, я отвернулась.

— А теперь поставьте себя на место присяжных: другого трупа в кустах нет, вторая пуля улетела туда и не найдена, да и была ли она вообще? Есть, конечно, показания амы о том, что выстрелов было два, но что такое слова китайской амы? Зато есть обиженная изменой жена и ее муж с дыркой в груди. Что интересно, калибр этой дырки совпадает с калибром револьвера жены — кто-то хорошо подготовился. И поэтому вдова Картрайта на данный момент находится на пути в эту каторжную Австралию.

«Ну, конечно, — сказала я мысленно. — Если ты англичанин, то сидеть в местной тюрьме ты не будешь, а поедешь в Австралию, так же как в больнице тебе не будут переливать кровь местных коренных жителей».

— А я, — продолжал Робинс, — знаю одну вещь, которую бесполезно было рассказывать присяжным. Что до убийства богатую наследницу Марианну ди Карвалью мои люди видели раза два вместе ют с этим Вонгом, вне всякого сомнения бандитом. Известным и очевидным бандитом. Но это ничего не доказывает, к сожалению. За встречу или разговор с Вонгом человека не арестуешь. А после убийства оба исчезли с горизонта. И вот он снова здесь. А зачем?

Я задумчиво посмотрела в направлении стойки бара, где Вонг с каменным лицом глотал коктейль. Какое дело мне до всего этого? Моего китайца если и звали Вонгом, то бандитом он не был. Шпионствующим поэтом или поэтичным шпионом — да. Томик Рембо, вот это здорово!

Тут к Вонгу кто-то подошел. Мальчик. Нет, просто очень худой юноша, да вовсе и не юноша, лицо его украшало несколько волосков бородки. Тонкий, как тростинка, с длинными худыми конечностями. Что-то сказал Вонгу, тот неожиданно вежливо ответил. Они кивнули друг другу, и хрупкий молодой человек странным образом исчез. Только что он был здесь, а вот его уже и нет. А, да это же с ним здоровался Тони.

— А это кто? — обратилась я к Робинсу.

— Понятия не имею, — весело отвечал тот, хищно уничтожая бифштекс (и посверкивая обручальным кольцом). — А это уже само по себе очень странно. Да, что-то происходит…

Подошел Джереми и его блондинка. Она еле заметно задела плечо инспектора Робинса мягкой частью тела, мило извинилась. Я посмотрела на нее, постаравшись не щуриться (что, разве пол бара качается, как палуба?), она посмотрела на меня.

— Джереми, — радостно сказал Робинс, и в глазах его загорелся зловещий огонь. — И мадам Дебора. Кстати, познакомьтесь с Амалией де Соза, выдающимся человеком, она тут открывает некое деловое предприятие. Я заметил, что с вашим ланчем покончено? У меня есть прекрасная идея насчет десерта. Для всех нас, четверых. Джереми, считайте, что это приказ.

Джереми заметно напрягся. И был абсолютно прав.

— Дуриан, — провозгласил господин Робинс. — Король фруктов. На рынке, по ту сторону речки. Пять минут езды. Сейчас, конечно, не сезон для дуриана, и это хорошо, потому что когда сезон наступает, излишне нервные европейцы на некоторых местных улицах закрывают нос платком с лавандовой водой. По эту сторону речки, европейскую, дурианы не встречаются, по крайней мере в окрестностях паданга. Как бы это вам описать, друзья. Я знаю, что наши собратья сравнивают вкус этого фрукта с давленным чесноком, смешанным с особо зловредным сыром, который поедается рядом с лошадью, мучающейся газами. Простите, мадам и госпожа де Соза. Я бы, впрочем, описал этот вкус как-то по-другому: гниющие луковые шкурки, плюс сточная канава, куда вывалили гроздь перезрелых бананов, плюс кусок самого жуткого французского сыра, плюс крем-карамель с вишневым ликером. Примерно так. На вид — разлагающаяся плоть, и это еще мягко сказано. В туристических справочниках значится, что фрукт никоим образом не пригоден для человеческого употребления.

— И еще надо заметить, — добавила я, — что лучшие дуриановые сады принадлежат здесь по большей части султанам, хотя обычные дурианы можно все же купить и простым смертным. Я видела людей, которые просто дрожат от счастья, засовывая в рот первый в сезоне кусок.

Лицо Джереми от этого веселее не стало, но вот его жена, кажется, всерьез заметила мое присутствие.

— Отлично, — подвел итоги Робинс. — Слушайте меня, юный Джереми. Я встречал людей, которые влюблялись в дуриан лишь на пятый-шестой год работы в этих краях. Но это редкость. Обычно тут все решается сразу. Или вы рождены для тропиков, или нет. Если вы возьмете в рот эту штуку и поймете, что вот оно, о чем вы мечтали всю жизнь — значит, ваша карьера в Малайе будет обеспечена, такая уж примета. Если нет — плохо дело. Итак, где там этот Кришна с моим «фордом»? А, стоит за стеклом и в ужасе рассматривает чей-то новенький мотоцикл чудовищного вида… Нас четверо, как раз войдем.

— Я встретила друзей, дайте наговориться, — сладким голосом сказала Дебора, она же Дебби, и успешно улизнула. Джереми остался один на один со своей будущей колониальной карьерой; было видно, как он судорожно сглатывает слюну.

Тарахтя мотором, полицейский «форд» прополз по Бату-роуд, потом вдоль паданга, и свернул влево, через мост, к рынку.

Рынок — это монументальный каменный сарай прошлого века, с его окнами от земли до потолка и ступенчатыми узорами поверху, площадью в целый квартал. Напротив — торжественный ряд пальм с бутылкообразными стволами, они овевают пять слепленных друг с другом китайских домиков в два этажа. Разных, но очаровательно одинаковых — с голландскими фронтонами, колоннами, балюстрадами, каждый в три окна, у каждого свой цвет, от белого до кирпичного. А между домиками и голубовато-серой стеной рынка — маленькая площадь, до отказа заставленная затененными лотками с фруктами.

Я покосилась в сторону Джереми. Чуть открыв рот, он смотрел на это великолепие — рыжие волосатые рамбутаны (представьте себе, что орангутаны уменьшились в несколько десятков раз и стали фруктами), бежевые гроздья лонганов, желтые слитки кукурузы, которые как раз в этот момент грузили в пароварку. Ну, и манго минимум шести сортов, настоящие золотые и зеленые горы манго. А отдельно от всего — бурые мячи для регби, те самые красавцы-дурианы.

Полицейская машина выкатилась бы на самую середину дышащей влажным жаром площади, но тут ей перегородила дорогу ручная телега, оставляющая мокрый капельный след. На ней торжественно ехала ледяная глыба, внутри которой серебрился ломкий коралловый рисунок трещин.

— Ну, так или иначе выходим, — сказал инспектор. — И помните, Джереми, что здесь вы — офицер полиции Его Величества.

Джереми обреченно поднялся.

— А знаете что, господин Робинс, — вдруг сказала я. — У меня возникла мысль. Давайте не будем вот так сразу — дуриан. Давайте начнем с совершенно безопасного и нормального фрукта, вон в том углу. Я сейчас выберу самый лучший, если доверите…

Джереми покосился на меня, не веря своему счастью. И двинулся вперед.

— Вон в том углу? Но, дорогая госпожа де Соза, это же…

Я предостерегающе подняла ладонь:

— Это называется — пасар сини, Джереми. Садимся. Вам понравится, обещаю.

Малаец у лотка с висящими на веревочках тяжелыми фруктами кинул на меня внимательный взгляд, признал местную жительницу, с которой не надо шутить. Мы с ним не спеша пощелкали ногтями по шипастой коже трех-четырех, единогласно остановились на самом небольшом, малаец уложил его на доску и торжественно надрубил небольшим ножом с широким лезвием. Разломал толстую шкуру с бледно-лимонной мякотью, из которой выглядывали тяжелые кремово-желтые дольки, в ладонь размером. Уложил перед нами на столик. Принял от меня целый доллар.

— Пальцами, Джереми, — сказала я. — Нам потом принесут миску воды, чтобы их вымыть. Вот так, берете кусок и обсасываете эту косточку… Мякоть просто тает во рту. Как овсянка.

Лицо инспектора приобрело бесконечно ироничное выражение.

— Ум, — сказал, наконец, Джереми гнусаво. — Не овсянка. Пудинг. Яичный, или ванильный. С жженым сахаром. Я бы сказал, здорово. И это у них растет на деревьях? А сколько у нас долек приходится на брата? А, у меня тут еще есть…

— Я вам отдам половину своей доли, юный Джереми, — заметил Робинс. — Я их наелся за эти годы достаточно. И, к вашему сведению — пасар сини на малайском означает не имя этого фрукта, а «базар китайский». Поздравляю, ваша карьера здесь обеспечена. Эта земля оказалась к вам добра. Вы отлично выбираете дурианы, госпожа де Соза. Почти не перезрелый.

— Ну и бар. Кишат плантаторы, полицейские и шпионы, виски — сомнительного качества, якобы «Хейг»…

— Моя дорогая, он просто пьян, — отрешенно сказала Магда. — Разжалуй его в подполковники немедленно.

— Полковник Херберт, — сказала я. — Вы трезвы. Прошу вас и дальше поддерживать дружбу с господином Таунсендом, главой специального отделения полиции Куала-Лумпура, штат Селангор, Федеральные Малайские Штаты. Заказывайте в этих целях виски лучшего качества.

Тони смахнул с тенниски пылинку в сторону Магды.

— А теперь, раз уж я сюда заехала перед тем как отправиться домой — расскажу вам, наконец, зачем мы все втроем здесь собрались. Тони, я попрошу вас слушать особенно внимательно. Некоторое время назад из отеля «Грейт Истерн» пропал китаец…

Пересказ разговора с Робинсом у меня вышел коротким. Тони, выпятив бородку, делал предельно серьезное лицо и, поразительное дело, молчал.

— А дальше, — сказала я, — в сингапурской газете… Син что-то…

— «Синчжоу жибао», — приятным голосом подсказал Тони. Запах виски был развеян лопастями вентилятора в два счета.

— Спасибо, полковник. Вот в этой самой… газете начали появляться стихи. Как я понимаю, очень хорошие стихи. Регулярно. Они приходили по почте из этого города. И продолжают приходить. Этого поэта ищет вся местная полиция. И безуспешно. Почту наверняка проверяли, но… Нам надо делать то, что полиция не может. Попытаться найти его через стихи и все, что с ними связано. Полиции это точно не по зубам. Тут нужен особый человек. Вы, полковник.

— Да, но я же чертов инвалид, — сказал Тони, с недовольством стуча пальцами по поручням коляски. — Вы не находите, что это как-то несовместимо.

— Да наоборот, — возразила я. — Уважаемый профессор, филолог, требует себе подшивку китайской газеты. Сидит в комнате, читает стихи, размышляет, делает выводы. Если нужно, общается с местными любителями словесности. Потребуется к кому-то съездить — вызываете такси. Согласитесь, это чистая и спокойная работа. И не возбуждает никаких подозрений.

— Я буду перемещаться в коляске вооруженный, — решил Тони. — Ведь когда мы найдем вашего китайца, мне будет поручено его застрелить, без сомнения. Потому что это звучит уместно и красиво. Или не так?

— Не так, — сказала я. — Потому что нам надо, чтобы мы нашли поэта тихо, втайне от местной полиции, и, видимо, перепрятали его еще лучше — иначе я не вижу, зачем мы вообще его ищем. Видите ли, полковник, главная проблема — это сначала мне самой разобраться вот в этом самом «зачем». Да и потом, почему ничего не получается у полиции? Потому что она работает стандартно — просто ищет китайца, с какими-то там особыми приметами. Значит, надо выяснить о нем все то, чем не интересуется и не способна интересоваться полиция. Что он тут делает, зачем был послан, отчего спрятался, все с самого начала. И единственное, с чего мы можем стартовать — это стихи. Ну, а дальше… Дальше надо учесть, что его ищет еще кое-кто другой, похуже полиции, и этого человека надо тоже опередить.

— Моя дорогая, скажи недоумевающей девушке, кто это такой — похуже полиции. Это ведь существенный момент.

— Видишь ли, — повернулась я к Магде, — история странная. Мне было сказано очень немного, но получается, что в гости к британским коллегам был прислан для какой-то операции секретный агент Чан Кайши, из самого Нанкина. И что вдруг, вместо того, чтобы заняться своим делом, он решил тут исчезнуть. Почему? Потому что за ним гонится некий неприятный китаец, по всем приметам — тоже из Китая. А дальше — чистая логика. Допустим, за этим агентом погнались бандиты, например. Местные или из самого Китая. Но почему тогда скрываться от британцев? Наоборот, они могли бы помочь, дать ему новое имя, поселить где-то… Ну, какие у него вообще могут быть причины прятаться от полиции нашей колонии, куда он только что прибыл и где его встретили с почетом, как агента китайского правительства? Вывод: местная полиция ищет нашего поэта потому, что пообещала людям Чан Кайши выявить его и вернуть. И этот, который пытается его застигнуть — он, значит, приехал от Чан Кайши. Логично, правда? Ну, и последнее. Кое-кому этот беглец нужен, живой и здоровый, не попавший в лапы ни тех, ни других. Почему это так — не могу сейчас вам сказать.

Я остановилась. И вместе с Магдой повернулась к креслу Тони, который выглядел как-то странно сосредоточенным.

— Я правильно понял, что был трижды упомянут некий длиннозубый недоумок, убийца и ничтожество? — монотонно поинтересовался он.

Кажется, до этого момента я никогда не видела Тони вот таким — почти серьезным.

— Кто ничтожество? — деловито отозвалась Магда. — Моя дорогая, он все-таки пьян.

— Чан Кайши, — таким же голосом сказал Тони. — За вашим агентом гонятся люди Чан Кайши? Мы должны помочь этому парню уйти от Чан Кайши? Да это подарок, а не поручение. Я сделаю это.

E LUCEVAN LE STELLE

Стоя на теплой траве лужайки перед домом, я смотрела в желтые глаза кота, кот смотрел в глаза мне, друг другу мы не нравились.

В принципе, передо мной было очень странное животное — ничего подобного я никогда не видела. Это, с одной стороны, был именно кот, беззвучно передвигающийся по газонам и зарослям вокруг моего дома — то есть «Кокосовой рощи», дома Ричарда. Не очень приятный кот — на высоких лапах и с коротким хвостом, с головой, постоянно наклоненной набок, и с каким-то недоброжелательным прищуром. С другой же стороны, ни у одного кота я не видела такой странной шкуры, шоколадной с зеленым оттенком. Было ощущение, что шкура завоевана им в бою с какой-то обезьяной. Хотя…

Хотя что мы получаем, если какая-то кошка без ума влюбляется в обезьяну? Мы получаем… евразийского кота, вот это странное создание. Которого не пускают в клубы «только для обезьян», но и в кошачьих клубах на него смотрят косо. Так, как он смотрит на меня сейчас.

Кис-кис, сказала я ему. Кот отнесся ко мне с еще большей подозрительностью и приближаться не стал.

(А-нин, как зовут этого кота? Кот имя нет, мем, он соседнее бунгало, где живет полицейский. Он сюда потому, что повар рыбные обрезки.)

Где это у нас живет полицейский? Вон слева сеточный забор, вдоль которого растет несколько зеленых чешуйчатых стеблей папайи. А за ним и правда среди зелени виднеется бунгало — то есть весьма скромное одноэтажное сооружение, правда, крытое не пальмовыми листьями, как у многих плантаторов, а все же черепицей. Одна большая веранда во всю длину, приподнятая на кирпичных столбах над землей, а по другую сторону от нее — три-четыре комнаты. Участок несколько заросший, но весьма живописный. Таких бунгало в городе несколько десятков, и для полицейского с его жалованьем — в самый раз. В Лондоне простой инспектор о таком жилье и не мечтает, не говоря о двух-трех слугах, которые сейчас, кажется, готовы работать просто за остатки еды и жилье сзади кухни.

А что это за женщина с блондинистыми волосами в окне бунгало? Так ведь это же Дебора, она же Дебби. Уже в малайском саронге, обмотанном вокруг талии: быстро учится. Говорит с каким-то мужчиной, лежащим на кровати (почему он не встает?), виднеется только полукруг его бритой головы и кончик носа. А, это, наверное, тот самый плантатор с малярией.

Джереми — мой сосед? Что ж, жить рядом с полицейским — хорошая, наверное, примета. Особенно после того, как он явно потеплел ко мне после истории с дурианом. Это… безопаснее.

Безопасность?

Я посмотрела на дом Ричарда. На крепость он похож мало, но в нем очень, очень спокойно, эти побеленные стены и черные балки косым узором — «тюдорианский» стиль — я видела в городках Англии, когда приобретала свой акцент и многое другое в Кембридже. А здесь, в сердце Малайи… хотя чем Тюдоры хуже индийских махарадж, чей архитектурный стиль британцы так же любовно перенесли сюда, к изумлению местных жителей?

Мне уже нравилось в этом доме, мне уже хотелось провести здесь целый день, ничего особо не делая. Лежа в кресле в большой круглой гостиной с высоким потолком, куда выходят все прочие комнаты, включая мою спальню. Гуляя по лужайке, над которой шелестят те самые пять пальм, давшие этому особнячку его гордое имя. На лужайке хоро шо, особенно в тени под старым манговым деревом. У корней его валяются не убранные главным боем, Онгом, круглые зеленые бомбочку плодов, расклеванные птицами — сквозь дырки в кожуре проглядывает яично-желтая плоть.

Купить себе еще один дом, здесь, в этом странном городе, приезжая сюда просто так?

А почему нет?

Но зачем?

Господин Эшенден, зачем вы меня опять втягиваете в странную историю, почему вы так уверены, что я не пожалею об этом? И где вы вообще? Пишете очередную пьесу в домике на юге Франции? Или вытаскиваете империю из очередной катастрофы местного масштаба где-нибудь неподалеку, в Рангуне или Гонконге?

Я снова осмотрела участок и забор, совсем слабый, особенно сзади — там, где располагается длинный одноэтажный сарай с гаражом, кухней и комнатами для слуг.

Чего мне опасаться? Ведь если я пока ничего не знаю о деле, за которое взялась, то никто ничего не знает и про меня. Все логично: если закрываешь глаза, то опасности не видишь — а значит, ее нет.

А что есть?

Пока лишь несколько интересных фактов.

В город приехало множество людей, которые незнакомы — или не очень нравятся — инспектору Робинсу. В том числе откровенных бандитов.

Тот же инспектор Робинс вскользь заметил, что у его «секретных собратьев» что-то готовится, и еще — что какой-то их агент не вышел на связь. Что за агент? Наверное, впрочем, это тот самый китаец.

Одновременно глава специального подразделения — возможно, единственный в городе его европейский представитель — откровенно спился, будет заменен на днях, замена его уже здесь. И тут в городе пропадает агент секретных служб нового Китая, ставя последнюю точку в карьере… как его? Таунсенда.

Что здесь непонятного? Только то, зачем этого агента сюда прислали. Китаец, который не говорит ни на одном языке из тех, что здесь пригодны — а только на французском? Кому тут такой потребовался — британцам, или, наоборот, что-то понадобилось шпионскому ведомству главы нового китайского правительства? И еще: как он собирался участвовать вот в этих событиях, которые тут готовятся, не зная языков?

Наконец… что-то вчера сказал Тони, какое-то случайное слово. Что-то важное… а я упустила это. И вспоминать поздно.

И это все. Что ж, пусть Тони делает свое дело — два, собственно, дела. Пусть изучает стихи и подружится окончательно со своим краснолицым знакомым. Потому что для меня нет другого пути, чтобы узнать, что знают англичане, и еще то, чего они не знают.

Ну, то есть не все, есть еще пропавший доктор? Но это никак не вписывается в картину сбежавшего китайского шпиона. Более того, если бы не уверения инспектора, что убийства или пропажи европейцев здесь все наперечет с начала века, то я сейчас и не вспомнила бы об этом деле. Нет, давайте не будем смешивать в одну кучу всю преступность в городе.

А раз так, есть время спокойно заниматься другим делом, о котором Робинс может рассказывать кому угодно. И начинать это мне предстоит сегодня, хуже того, через час.

В доме, с удовольствием ступая по прохладному дереву пола, я переоделась в свою боевую одежду из брезента, с карманами и всем прочим. И Мануэл, который с почетом размещался так же, как и я, в доме (а не в каменном сарае для слуг), в комнатке справа от входа, вывел мне к порогу блиставшего чистотой черного монстра.

Он обожал его.

Может быть, Мануэлу просто нравилось каждое утро мыть и полировать что-то такое, пахнущее газолином и смазкой.

Кстати, а не поехать ли чуть побыстрее, попробовав заодно пару тех штук, которые показал мне Лим — человек Бока?

Скорость. У меня все усиливалось странное чувство, что события несутся очень быстро, вот только я этого пока не ощущаю.

Это были очень старые ковры, неприлично потертые, ими были обиты все стены вокруг. На полу тоже лежало что-то мягкое — типа войлока. И по этому войлоку змеились провода, в палец толщиной, в матерчатой оплетке. В центре комнаты (вообще-то чердака обычного китайского дома на Хай-стрит) стоял стол, над которым нависала вешалка для одежды. Поперек вешалки была примотана веревками толстая бамбуковая удочка, один конец которой склонялся к столу. Вдоль удочки вились опять же провода, и вели они к странному предмету — квадратному, размером с кулак, в проволочной сетке, который чуть не касался стола. И еще провода, повсюду, некоторые вели к каким-то тумблерам из черного бакелита. И весьма странные ящики вдоль стены. На некоторых из них были стеклышки, за стеклышками замерли стрелки. Электричество внушает уважение, хотя бы потому, что непонятно, что это такое.

Интереснее же всего, что оно в данном случае мое.

— Ковры я купил очень дешево, госпожа де Соза, — нервно сказал Джулиус Данкер, на вид — еще совсем подросток с типично португальским носом, стоявший у стены и следивший за моим лицом. — Просто на вес.

— А зачем они вообще нужны?

— Чтобы гасить звук, — с восторгом объяснил он. — Иначе, если упадет карандаш, то это будет слышно даже в Малакке. Голоса должны звучать мягко.

— А что, нас могут услышать и там? — удивилась я.

— Ну, вообще-то это средние волны, — непонятно объяснил он.

И что мне теперь следовало делать, в ожидании Магды? Придирчиво рассматривать эти странные предметы со стрелками и интересоваться, не слишком ли дорого он за них заплатил? А сколько — недорого?

Я присела за стол, губы мои оказались в непосредственной близости от этой толстой штуки в сетке. А, теперь понятно. Сюда говорят.

Если хочешь кем-то быть и добиться успеха — значит, надо быть кем-то еще, сформулировала я первый закон Амалии. Второго и третьего закона пока не было. Смысл тут вот в чем: инспектор Робинс — вне всяких сомнений отличный полицейский, но у него или его коллег ничего не получилось с поисками моего китайца, и именно потому, что они — полицейские и работали знакомыми методами.

И тогда вытащили из унылого уединения меня — потому, что я не работаю в полиции, потому что я — кто-то еще.

Развивая этот принцип дальше: чтобы со мной свободно говорили тут люди, мне надо быть не полицейской собакой в шелковых чулках, а опять же кем-то еще.

Когда я оказалась в странной роли человека, ищущего секреты давно забытых тайных китайских обществ в Джорджтауне полтора с лишним года назад, я выяснила, что лучше всего быть репортером, или автором очерков, газеты «Стрейтс Эхо». Потому что такой человек может задавать любые вопросы, и никого это не удивляет.

А здесь… зачем приехала через половину страны в город Куала-Лумпур некая Амалия де Соза? Потому что ведет тайное расследование? Очень плохой ответ. Хороший — это что мисс де Соза кто-то совсем другой, она начинает здесь сомнительное коммерческое предприятие, из тех, что до сего дня считались дорогостоящей забавой свихнувшихся любителей. Хотя вообще-то мое приобретение — это почти газета, только неправильная, нематериальная. И владелец ее вызывает острое любопытство, причем как раз такое, какое мне нужно. Это, в итоге — человек, который может задавать кому угодно любые вопросы про город и его обитателей, и никого это не удивит.

— Еще целых пятнадцать минут, — раздался над моим ухом низкий голос Магды.

— Боже ты мой, ты подкралась как кошка на мягких лапах!

— Ковры, — сияя улыбкой, напомнил Данкер. — И еще здесь надо закрывать дверь. Я это как раз и сделал. Чтобы в микрофон не проходили звуки улицы.

— Но мы же через полчаса задохнемся! — удивилась я.

— Конечно, — радостно согласился Данкер, энергично покивав португальским профилем. — Но иначе нельзя.

Магда начала разворачивать, шурша невесомой папиросной бумагой, принесенные пластинки, потом они с моим собратом-евразийцем принялись щелкать тумблерами и вести очень технический разговор. И откуда она все это знает? Или только делает умный вид? Я поднялась со стула.

— О, пожалуйста, пожалуйста, — запротестовала Магда. — Посиди со мной, пока я буду говорить.

— То есть как — целый час?

— Ну, пойми, моя дорогая — девушке же нужен какой-то собеседник. Я не могу играть на саксофоне в пустоте, мне нужно видеть лица тех, для кого я играю. Хоть в первый раз посиди. Поговори со мной. Иначе я растеряюсь.

Собственно, почему и нет? Владелец должен разбираться в том, как работает его дело, до мелочей.

«Три минуты», показал Данкер на пальцах, и закрыл за нами дверь — тут у меня началась паника. А если я захочу выбежать отсюда на асфальт, к торговцам фруктовыми дольками во льду или мороженым? А ведь уже нельзя.

Данкер показал один палец из-за стекла и нагнулся над какими-то странными приборами. Потом показал на микрофон и яростно затряс руками.

— Это что — уже надо что-то говорить? — мрачно поинтересовалась Магда.

— Надо, и эти твои слова только что услышали десятки, а то и сотни человек на улицах Куала-Лумпура, штат Селангор, Эф-эм-эс, — ответила я, в упор глядя на микрофон. Тут Магда в растерянности посмотрела на меня и нервно облизала губы в пылающе алой помаде. Повисла пауза. Данкер махал на нас руками из-за стекла.

— Добрый день, — сказала я, наконец, поняв, что от Магды ничего хорошего прямо сейчас не дождусь. Потом, подумав, добавила:

— Меня зовут Амалия де Соза. Вы слышите передачу программы беспроводной связи… на средних волнах…

Тут я задумалась — понимаю ли сама, что говорю.

— …И, как анонсировалось заранее, сегодня у нас передача о новинках американского джаза. Мы будем постоянно приглашать к себе интересных людей для бесед. В радиостудии на Хай-стрит — американская джазистка Магдалена Ван Хален. Здравствуйте, Магда.

— Привет, — не очень уверенно отозвалась она, понимая, видимо, что больше деваться ей некуда. — Тут сегодня со мной произошла паршивая история. Перед самой этой передачей я пошла в «Робинсон пиано», дом семнадцать по Маркет-сквер, за пластинками, чтобы найти те самые новинки американского джаза. И случилось так, что я заблудилась и зашла совсем в другой магазин. Какой-то «Монтри и Ко» на набережной.

Мои брови поползли на лоб. Я начала озираться — как отключить этот ужас, а потом убежать отсюда на улицу.

— Да вы подождите, — сказала в микрофон Магда, уже другим, уверенным низким голосом. — Потому что все получилось просто отлично. Вместо нового джаза я нашла там не просто старую, а очень старую пачку пластинок. Которым нет цены. И никакой это не джаз. А опера. Вот о ней мы и будем сегодня говорить.

Только что мне было холодно. Сейчас стало жарко.

— А какая, к черту, разница между джазом и оперой? — спросила меня Магда поверх микрофона, расставив в сторону руки. — Извините за выражения, конечно. И то, и другое — музыка, которую пишут и исполняют за деньги. Чтобы людям было хорошо. Под джаз танцуют, скажете вы. Да вы послушайте, как писал свои оперы этот самый Верди — просто не выношу его. Вальс — полька — марш, вальс — полька — марш. Полная тоска.

Тут я поняла, что дальше лично мне можно ничего не говорить — что будет, то и будет. Уже все равно.

— Так вот, эти пластинки. Вы наверняка слышали их в детстве, потому что большей классики быть не может. Это ведь Энрике Карузо. Который сыграл роковую роль в моей жизни. Знаете, когда-то давно я была юной девицей с этакой прической в виде аккуратного рыжего вороньего гнезда… тогда все так ходили, жуткая древность. И работала я в яме. Оркестровой яме старого, доброго «Мета» в Нью-Йорке. И вот как-то раз нам сообщили, что сейчас на сцену выйдет этот знаменитый итальяшка Карузо. Ну, у меня партитура, я сижу здесь, он в костюме, шитом золотом, сейчас будет изображать герцога там, зал в бриллиантах и фраках шуршит и тихо кашляет за барьером, каждому свое, подумаешь, событие. И вот он вышел, маленький человечек с ехидными глазами и носом как картошка. И открыл рот. И запел.

Магда вдруг остановилась и наклонила голову к столу.

— Да, Магда, — размеренным голосом сказала я, не зная, то ли делаю. — И что ты ощутила?

— He помню, — ответила она. — Помню, что я уронила кларнет. А кларнет — это такая длинная деревянная штука. Пустая внутри. И он со звоном на весь зал стукнулся о пюпитр. Потому что… потому что человек не может так петь. Он… этот чертов итальяшка просто мог все. Его дыхания хватало на что угодно. Я так и сидела там, открыв рот.

Магда вздохнула и покачала прической — три перманентные волны золотых волос.

— И меня вышибли вон из «Мета», и так девушка ушла в первый свой джаз-бэнд, потом во второй. А сейчас она и в руки не берет кларнет, просто ненавидит его, играет на саксофоне в кабаре «Элизе» у самого начала Пенанг-стрит, в Джорджтауне, остров Пенанг, Стрейтс Сеттлментс. Танцы по средам и пятницам, но мы рады вам в любой вечер, музыки хватит на всех.

Тут она с сомнением посмотрела на меня — то ли делает? То, то самое, кивнула я.

— Ну, так вот — те самые пластинки, которые мы с вами будем слушать сейчас, — успокоено продолжила одна. — Они исторические. Потому что если бы не эта запись, то я до сих пор так и сидела бы в той самой яме, а следовало ли мне там навеки оставаться — еще неизвестно. И если бы не эти пластинки, не было бы никакого Карузо в прекрасной Америке, он так и сидел бы там у себя, среди лавров и пиццы. Дело было в 1902 году, Карузо — двадцать девять лет, и один парень из «Граммофон рекорде» вдруг очень захотел записать этого итальянца из миланской «Ла Скалы», он ему, понимаете ли, чем-то понравился. Сколько? — спросил парень. «Сто английских фунтов», — сказал Карузо. Ну, у него всегда было странное чувство юмора. И компания, конечно, с удовольствием посмеялась. А парень взял и согласился, решив — пусть его выгонят, зато весело будет. И уже года через два, когда кто-нибудь говорил, что за первую запись Карузо взял всего сто фунтов, народ тоже смеялся. Потому что одну из этих пластинок услышал некий тип из «Мета», по имени Хайнрих Конрид, и сказал: немедленно его сюда, к нам в Америку, за любые деньги. Вот так это было.

Магда приподнялась со стула, потом снова села и сказала «ха».

— Ну да, а то, что вы сейчас будете слушать — это одна из двух самых великих арий для тенора. Е Lucevan le Stelle, из «Тоски», старина Джакомо Пуччини — вот это и правда был великий человек, не то, что… О чем эта ария? Сюжет такой, что одна римская дама, из тех, что от бриллиантов шею тянет к земле, втрескивается в бедного, но нахального художника. Гения, видите ли. А это очень вредно для здоровья, особенно если у тебя сложный роман с главным во всем Риме человеком, у него еще такой баритон… Потому что он, раз такое дело, этого художника не глядя сдал своим копам, те засадили его в замок Святого Ангела и приговорили к электрическому стулу, или что у них там было. И вот он сидит в камере и поет, что сейчас приговор приведут, конечно, в исполнение, но на небе все равно будут сиять звезды. А эта его девушка, в принципе первая дама города Рима, тем временем суетится и придумывает что-то умное, чтобы его спасти. Да куда уж там… Итак, слушайте великого Карузо.

Магда с усилием переключила какой-то тумблер, потом подошла к низкому шкафчику у стены и опустила иглу на пластинку.

То, что в наши дни бывают граммофоны без большой медной трубы, я уже знала. Но здесь все было еще хуже. Стояла тишина. Игла беззвучно продвигалась по пластинке вперед.

— Сейчас команда наших техников отладит что-то с проводами… — летаргически сказала я в микрофон.

— Да ни черта он не отладит, все работает, — сказала Магда. — А микрофон я отключила, здесь можно нормально говорить, наконец-то. Вон, смотри, твой мальчонка слушает и всем доволен.

Данкер сидел, чуть покачиваясь, голову его — от уха до уха — пересекала металлическая пластина, на ее концах были два темных бакелитовых круга, скрывавших его уши. И эта странная штука для головы тоже моя?

— Стой, он же должен был вчера установить на телеграфном столбе какой-то мегафон, — сказала я. И распахнула окно.

Китайские кварталы сверху — это широкие ржаво-шоколадные скаты черепицы, а между ними — маленькие ручьи улиц, по которым плывут цветы панам, шляпок и шлемов-топи. Из этих расщелин шел бодрый шум, пуллеры тянули свои тележки-рикши, точильщик ножей производил свой тонкий свистящий вой, по асфальту шуршали шаги.

И над всем этим плыла музыка из невидимого мне мегафона. Это было громко, слишком громко, с легким хрипом.

Вот два торговца перестали ругаться и подняли головы — мне стали видны их носы и подбородки — ища источник звука. Один показал куда-то пальцем.

Клавиши рояля были еле слышны. Над стонущими от полуденного жара улицами, над их дымом и криком, плыл голос — как поток чистейшего расплавленного серебра, голос, срывавшийся на рыдания, выпевавший слова медленно, горько, отчаянно. Наконец — два мрачных аккорда в конце.

И ничего не случилось. Мир не взлетел к горячему небу в разноцветных искрах. Улица осталась той же.

С ЛОТОСОМ СЛАДКАЯ КАША

Почему вы так уверены, что этот человек и вправду не знает ни кантонского, ни хоккьенского?

Инспектор Робинс среагировал не только быстро, но и с удовольствием:

— Поправка принимается. Он не говорил на кантонском или хоккьенском. Или на английском. А это не одно и то же. И вы правы, на самом деле мы, возможно, знаем про него еще меньше, чем думали. То есть — совсем ничего. Но что я могу сделать, дорогая госпожа де Соза, если мне не положено ничего знать про всю эту историю, а просто следует искать вашего китайца вслепую и не покладая рук? Я и без того подозревал, что он мог быть не так прост, как казался. Иначе не исчез бы так успешно.

Тут я обратила внимание, что жизнь инспектора сегодня явно была непростой. Начать с того, что я не нашла его в собственном кабинете в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд, пришлось ехать, по совету дежурного, в участок на Султан-стрит. А здесь, на Султане, что-то происходило. Люди в униформе и без, с серьезными лицами, несколько ускоренной походкой проходили туда и сюда по коридору, под портретами короля Джорджа и сэра Сесила, оба — в орденах, с наглухо застегнутыми воротниками мундиров.

Я посмотрела на удлиненное лицо сэра Сесила на новеньком портрете (король немного выцвел), его нос хищной птицы, и в очередной раз изумилась: неужели я говорила с ним самим, смотрела в эти сияющие умом глаза?

— Кто реально ищет китайца, кто ходит по улицам и задает вопросы? Спецотдел координирует операцию, но констебли ведь…

— До сегодняшнего дня я бы сказал — уже никто не ищет. Но мы тут кое-что придумали… Да, вы правы, непосредственно искали его наши констебли-китайцы. Их немного, в основном в этом городе по улицам ходят малайские констебли. Но китайцев у нас достаточно, чтобы все китайские ассоциации, клубы, магазины, рестораны и так далее знали, что не надо укрывать некоего шанхайца, который…

— Не говорит на местных диалектах или на английском, верно?

— Неверно. Ищут китайца без регистрации, этого достаточно. Просто проводят обычную облаву, метут всех. Мы в процессе отловили целых одиннадцать таких вот незарегистрированных личностей. Законопослушные граждане ФМС со вздохом сдали их в наши руки. Вот, посмотрите — из нашего отчета: суд магистрата во главе с господином де Моубреем рассмотрел арест двух китайцев, И Тека и Чэнь Фа, которые бродили по Куала-Лумпуру без явных средств к существованию. Были арестованы по подозрению — переводя на человеческий язык, просто так. Не дали сведений о себе, подозреваются же в нескольких ограблениях. Арест, заметьте, магистрат признал законным… Вашего беглеца мы все равно не нашли, но в процессе родилась одна хорошая мысль. Очевидная, я бы сказал, мысль.

— Дайте я угадаю. У католиков вы были. Так, церковь Англии, другие христиане — тоже. Клановые ассоциации, бизнес, пуллеры рикш, плантации, шахты, отели и ночлежки — все это тоже учтено. Но вы говорите — очевидная мысль. Легальная регистрация… подозреваются в ограблениях… а, есть же еще и другой мир. Нелегальный.

— Ну, знаете ли. Если вас завтра сделают начальником нашего детективного департамента, и даже если вы пересадите нас всех на эти пугающие черные мотоциклы, я буду первым, кто согласится. Исключительно из уважения. Именно подпольный мир нам только и остался. Если и там ничего не всплывет — я твердо скажу, что он уехал отсюда на поезде, закопавшись в уголь, иначе где же он. Кстати, не вижу, откуда ваша уверенность, что он еще в городе, а не где-то там…

— Через день-два это может стать яснее. Есть один способ… А пока что, значит — подпольный мир.

— Да, и сначала — мальки, а на них ловим другую рыбу.

Инспектор Робинс выудил из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, сложенную в трубочку «Малай мейл».

— Вот вам результат первого этапа нашей работы. Читаю: «Два кунфуиста, Чун Лай и Мак Ва, подошли к уличному лотку Тан Чоу, спросили лапши и прочего, всего на 50 центов, после чего потребовали 5 долларов с хозяина. Тот отказался платить, тогда подошли еще 5 человек, которые нанесли лотку ущерб всего на 20 долларов». За это оба громилы получили по одной неделе тюрьмы. При повторном задержании им бы причитался один месяц.

— И что дальше?

— Это были мальки. А дальше мы захватим большую рыбу — самого Вонга, к чему сейчас и готовимся, расставляем сети. Если вы заметили — в этом участке сегодня оживленно. Отрабатывали последние детали захвата. Завтра все должно сработать.

— Вонг? А, это чудище в лимонном костюме? Который дружит с моей прекрасной соотечественницей, убившей ювелира…

— Марианной ди Карвалью, именно так. Человек, за которым, возможно, убийство европейца, должен хоть немножко волноваться. Должен бояться, что его громилы могут нечаянно дать на него показания — насчет того, что это он у них главный по сбору дани. Тем более что это правда. И у нас тогда появится шанс упрятать его за стены тюрьмы в Пуду, ну хоть на несколько месяцев. А там могут вскрыться другие его дела, включая то самое, с ювелиром. Авось он всего этого не захочет и, в виде выкупа, поищет нашего с вами китайца уже сам, в тех местах, куда констеблям нет доступа. Незамысловатая операция, но вроде убедительная. А что еще делать?

Тут инспектор Робинс, складывая газету, бросил взгляд на свой пиджак и засмущался.

— Извините, госпожа де Соза, я увлекся разговором…

— Инспектор, вид мужчины в подтяжках не вызывает у меня ничего, кроме уважения к напряженному моменту, в который я его застала.

— Прекрасно, но все равно — когда в участок заходит дама, распространяя этот почти незаметный аромат каких-то экзотических духов…

Здесь смущение охватило уже меня. Потому что я хорошо знаю, когда именно дама распространяет этот аромат, мою новую находку Soir de Paris от Алена Буржуа, или что угодно еще. Если такой аромат замечают — значит, дама испытывает некое волнение, от которого по-настоящему хорошиедухи вдруг как бы просыпаются.

Пора сказать кое-что себе самой честно.

Быть женщиной ужасно. Ужасно, грубо, стыдно, грязно. Мужчины этого никогда не смогут понять. Влюбленность — да, это тоже страшно, но и весело. А еще бывает, что мучительно тянет низ живота, приходится менять панталоны по нескольку раз в день, и уже не надо никакой любви, нужен просто мужчина. Любой. Даже такой, после которого будет очень стыдно, с ним захочется расстаться как можно быстрее, и навсегда.

И Робинс, далеко не мальчик, отлично это чувствует. Мы смотрим друг на друга, и оба видим, что каждый знает, что происходит.

Он не так уж плох — не молод, а поэтому очень деликатен. Это надо уметь — не сказав ни одного неверного слова, не сделав ни одного пошлого намека, ясно показать, что здесь я могу найти полное понимание, вплоть до понимания более чем физического. Редкий и не самый неприятный случай — инспектор соблазняет меня лишь глазами, попросту безупречно. Темными умными глазами на лице итальянского тенора, хотя крепкая узкая челюсть к Италии имеет мало отношения. Зато тут налицо случай итальянской фигуры — объемной, мягко говоря.

И всего-то требуется протянуть руку — или качнуть бедрами — а дальше он сам знает, в каком отеле его немедленно пустят в комнаты наверху без всякой платы.

Немолод и совсем не строен? Что за проблема — подняться, после приличной паузы, за ним наверх, в комнату, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить. Большой живот — пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.

Откровенно получить удовольствие, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды — если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.

А потом я уеду из этого города, возможно — никогда не вернусь. Репутация? Да я, в силу расовой принадлежности, родилась с репутацией соблазнительницы мужчин.

Что меня останавливает?

Если Элистер…

Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные и веселые глаза инспектора Робинса, с его отличным чувством обоняния?

И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.

Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.

— Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.

— Да о чем вы, полковник Херберт.

— И не обидитесь также, если я посоветую вам быть построже с этим ветреным светловолосым созданием? Что она несла там, через все мегафоны и приемники этого городишки!

— Тони тогда как раз вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у только что купленного приемника, — с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. — И уже после первых десяти минут моего шоу все обращались с ним, как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Спутник госпожи Магды. Кстати, напомню тебе, Тони, что на самом деле я не светловолосая, а рыжая. Светло-рыжая. Но ветреная, это правда.

Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.

— И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только — что с тобой происходит, когда ты дорываешься до аудитории? Стоило ли быть такой… отвратительно американской? Копы… Электрический стул…

— Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами, и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из «кольтов», как настоящие амер-р-р-риканцы.

— В жизни не держал в руках «кольта». Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.

— За что?

— Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои вульгарные американизмы, дорогая.

— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.

Это никогда не кончится, поняла я. Они могут говорить о чем угодно без перерыва. О саксофонах, маузерах, американизмах…

В отчаянии покачала головой, бросила взгляд на комнату Тони и все-таки порадовалась. Он, кажется, и правда что-то делал. Слабенький стол у окна был — нет, вовсе не завален китайскими газетами. Они там лежали аккуратно сложенными пачками, одна побольше, другая поменьше, все связывавшие их коричневые шнурки были обращены в одну сторону — влево, я рядом еще были небольшого формата отельные бумажки с какими-то иероглифами. Явно написанными рукой Тони.

— Я тут сидела, как песик у граммофона, и заставляла его работать, — чуть сварливым голосом сказала Магда. — Он и работал. То есть шуршал бумагами и иногда издавал непристойные и омерзительные звуки. Типа «ши», «ча», «цзяо» и прочее.

— Не могу сказать, чтобы это была тяжелая работа — найти среди этого барахла хорошего поэта, как вы сказали, мадам де Соза. Здешние китайские стихописатели вызывают улыбку сожаления. Они стараются доказать друг другу, что хотя и живут на чужбине, но тоже могут сконструировать что-то похожее на труды классиков какого-нибудь восьмого или четырнадцатого века. И только. Они давно не были в Китае.

— А что, полковник, в Китае это сегодня не так?

— В Китае, мадам де Соза, происходит странная вещь. Страна в руинах, люди гибнут миллионами, но поэты… Понимаете, поэты просто никому не нужны. А раз так, их никто не учит и не воспитывает, им можно все. И не только поэтам — образованные пекинские и шанхайские барышни из хороших семей экспериментируют со свободной любовью, так что…

— Тони… Если ты будешь отвлекаться и дальше…

— А поэтов среди этого ужаса — тысячи. И хороших. Строго говоря, в Китае сейчас золотой век поэзии. Ведь университеты как-то работают, журналы выходят. Все это гроши, но поэты пишут не ради денег. А потом, сейчас многие каким-то путем пробираются в Европу, в Китай хлынули французские поэтические сборники, немецкие, какие угодно. Их переводят.

— Сборник Верлена у него в комнате, — вспомнила я.

— Не знаю, о чем вы, мадам де Соза, но — Верден и кто угодно еще. Хотя при господине Чан Кайши смертность среди поэтов чрезвычайно выросла, но это их, кажется, только еще больше раззадоривает.

— Причем тут твой Чан Кайши? Ближе к делу, — недовольно заметила Магда, которая почему-то еще в прошлый раз не одобрила странную ненависть Тони к этой личности.

— При чем? Ну, вот вам пример. Недавно, в феврале, этот длиннозубый приказал арестовать целую конференцию и всех участников убить — очередную группу из двадцати четырех молодых революционеров. А среди них — пять поэтов. Известных. Понимаете, дамы, половина литераторов Китая и вправду красные, особенно те, кто в Лиге левых писателей. Но ведь есть еще знаменитые общества — «Новолуние», «Современность». Эти-то никоим образом не красные. А в палаческом ведомстве у господина Чана разбираться с тонкостями никто не хочет. И вот эта компания сидит в лагерных бараках Лунхуа, лично Лу Синь пишет письма собратьям по перу — Ромену Ролану, Максу Горькому, Уильяму Эшендену… кто там еще есть. Писатели, соответственно, пишут, а эти, которые стреляют…

— И что же? — мрачно спросила я.

Тони навел на угол комнаты указательный палец, потом дернул им и прищелкнул языком.

— Или же их всех утопили, забыл. Там еще любят хоронить красных заживо. Кого интересуют такие частности. Да и вообще в последнее время там у них целая эпидемия — кто-то из поэтов покончил с собой, кто-то захотел полетать на аэроплане и упал… Вредное занятие — литература.

— Интересно, — сдержанно заметила я. — И, возможно, имеет отношение к делу. А может, и нет.

Левый поэт… и одновременно тайный агент? Нет, это как-то не получается. Хотя…

— Дорогой Тони, по крайней мере из этого грустного разговора вытекает нечто хорошее — ты читаешь, оказывается, стихи?

— Дорогой тигреночек, просто я начинаю день так, как положено цивилизованному человеку — открываю респектабельную газету. Ту, которая есть. Если ты в Китае, то на предпоследней странице такой газеты тебе от стихов просто некуда деться. Так же как от некрологов на очередного поэта. А вот у нас, в этих благословенных краях, под властью британских владык, никто поэтов не убивает. Поэтому и гениев не видно. Жалких имитаторов — сколько угодно. Да, так вот — они тут, в колониях, похоже, и представить не могут, что вытворяют их собратья с горькой родины. Как вам вот это…

И Тони издал несколько очень странных звуков, на китайскую речь похожие лишь отдаленно.

— Не надо, — сказала Магда. — Здесь дамы.

— Мой милый говорящий скворушка, дамам это слушать не возбраняется, даже китайским. Могу только сказать, что когда мне попался газетный листок с этими стихами, много лет назад… Много лет назад…

Тут Тони вдруг остановился и начал грызть ноготь цвета черепахового панциря.

— Мой дорогой, лучше читай стихи или пой песенку, только не издавай эти звуки!

— Да, да. Нет, я его видел все-таки в Китае, давно. Очень давно. А вот где именно?

— Кого, Тони?

— Да вот этого… Тощего такого…

— Стихи, — немилосердно сказала я. — Полковник Херберт, мы говорим о стихах. Потому что ищем поэта.

— Так вот, даже иероглифы на том листке я, как ни странно, сначала не узнал. Оказалось, они фонетические — передают бессмысленные звуки, всякие там динь-динь торговцев едой на шанхайской набережной. Примерно так:

Простой стих, но вот сейчас — сижу и думаю, где этот стих найти тут, в этом городе среди джунглей? И ту самую, с лотосом, сладкую кашу? Так готовят только в Шанхае. А я ведь помню ее вкус. Причем именно на шанхайской набережной. И маленькую ложечку помню, из жести, за медяк, которую можно было к каше купить. Но медяк — это деньги, поэтому местные жители умудрялись есть эту кашу по-другому — хлюп-хлюп, а в конце помогали себе коричневыми заскорузлыми пальцами. И потом их облизывали. И вытирали о синие хлопчатобумажные штаны до колена.

Я вздохнула. И подумала, что могу понять, почему все, у кого Тони был военным советником, плохо кончали. Я не то чтобы не могла перебить его — я этого, что хуже всего, уже и не хотела.

— Тони, вы сказали, что найти хорошего поэта в этой сингапурской газете нетрудно, потому что большинство плохие, ведь так? И вы все же нашли кого-то?

— Да, — сказал Тони неуверенно. — Что-то есть. Я начал читать всю эту подшивку с начала, и это было долго, все поэты казались одинаковыми. Третьеразрядными, то есть. И вдруг понял, что когда закрываешь газеты и начинаешь заниматься чем-то другим, то от одного автора кое-что остается. Строчки, слова. Как вкус настоящего виски — он держится долго.

— Тони, — снова предупреждающе сказала Магда.

— Мы говорим о поэзии, мой нежный птенчик. Я понимаю, что это для некоторых сложно, и мои сравнения могут показаться недоступными. Так вот, я еще только начал работу — но нашел там два стихотворения… странных. Одно — насчет цветов корицы. Коричного дерева. Стих довольно традиционный. Его как-то сразу и не замечаешь. А потом на следующий день думаешь: а вот это было очень хорошо. Хотя — из пятидесяти тысяч иероглифов выбраны такие простые. Но как будто только что вымытые чистой водой. Сразу представляешь себе эту воду, которой отмываешь женщину, наслаждаясь этой бледной кожей на внутренней стороне бедра, упругой, со сливочным оттенком.

— Моя дорогая, разжалуй его в подполковники! Что делает с человеком поэзия!

— Она помогает ему понять, чего все время не хватает. Виски и некоторых частей женского тела.

— Это тебе всего этого не хватает? Что я слышу?

— Боже мой, как мы живем, как мы живем, — с укором сказал Тони. — Я, конечно, говорю о духовной стороне жизни. Материально мы живем хорошо… Но не отвлекай меня, мой мышоночек, я занят делом — выявляю талантливого поэта. Так вот. Это простой и странный стих. И очень хорошо описывает все, что происходит с людьми в этой несчастной стране, этом Китае. Стих такой: просыпается человек ночью от… такое необычное слово — рева и воя, это гроза, она грозит бедой. А в саду деревья в цветах. В беззащитном саду. И как он может их спасти — если гроза, он имеет в виду. Дальше, видимо, он засыпает, а что еще делать. Просыпается — грустный, потому что везде струи холодной воды, деревья скорбно качают головами. Цветы, понятно, смыты. А дальше… тут он повторяет слова по два раза, молодец — так ведь просто придумал. Вода была черной, вода была бурной, или шумной, что ли… И цветы плывут… по этой воде… Это Китай, дамы. Это и есть Китай. Только что-то хорошее вырастет и расцветет — а тут… И нельзя сделать ни черта.

— У него есть имя? — спросила я, разжимая кулаки и с удивлением глядя на собственные руки.

— Имя? Ну, конечно, есть. Дай Фэй. Похоже на псевдоним. Фэй — это значит «летать». Приносящий Полет, если угодно. Чем плохо? Хотя этому Дай Фэю по части имени далеко до одной знаменитой женщины из очень хорошей семьи, под псевдонимом «Ледяное Сердце». Бин Синь. Вообще-то ее фамилия Се, Бинсинь — это ее имя. У, какой стих у нее есть. Вызывающе декадентский. Длинный.

— Одна просьба, — поспешила Магда. — Не надо динь-динь. Перевод, или ничего.

— Чего же проще — перевод есть, в «Либерти», кажется. Очень известный стих. Вот примерно так:

И так далее.

— Тони, мое сокровище, — сказала Магда. — Ты только не переживай. Но тут что-то не то. Она что, любит девочек? Это бывает, конечно… Особенно если с гвоздикой.

— Стоп, — сказал Тони. — Это не Бин Синь. Это кто-то еще. Мужского пола, конечно. Блуждает один по аллее. А у этой девицы, значит, был другой знаменитый стих… у него еще каждая строфа кончалась так: ты понимаешь? Скажи, понимаешь?

— Тони, — сказала я. — Полковник Херберт. Пожалуйста. Вот этот стих, про смытые цветы. Я боялась, что вы не поэт, и его не найдете среди других, но сейчас у меня появилась надежда. Мне нужно все, что в этом стихе есть — и других его стихах тоже. Детали. А как насчет того, чтобы это перевести — не в рифму, конечно, но по смыслу? Чтобы у меня были эти переводы?

— Чего же проще, дорогая мадам де Соза. Можно и в рифму. Надо всего-то начать самому писать стихи. Да стихи, мне кажется, и вообще не переводятся. Особенно если они китайские. Вот тут, кстати, есть такая приписка: из стихов, написанных еще в Китае. Хм, и совсем конкретно — 1931, апрель, Ханькоу. Это же всего месяц назад. «Еще в Китае» — хм. А ведь это хорошая приписка.

— Именно так. Вот такие приписки, оговорки и прочее мне и…

— А перевод — м-да. Там очень хороши последние строчки: цветы золотого цвета бессмысленно двигались к водоворотам, которые образуются у канавы. Их как бы смывает, и они так вот движутся по течению.

— Бессмысленно — это как? — недовольно возразила Магда.

— А это такой иероглиф… Ну, покорно. Без размышлений. Как плавают цветы? Тут еще другой редкий иероглиф: водовороты, то есть эти воронки у канав — они не простые, а подвижные, как бы это сказать — веселые. Они журчат, и так далее.

— Веселые воронки — это хорошо, потому что от этого еще грустнее. Веселые воронки перед канавами — нет, у сточных канав…

— Стоп, — сказала я. — Цветы плыли знаете как? Бездумно. К веселым воронкам у этих канав.

— Браво, моя дорогая! Ты нашла ритм, ритм! Вторая строчка уже почти есть. А теперь в том же ритме — первую: цветы… золотого цвета, цветы золотые — и бездумные. То есть плыли бездумно. Па-рам-па…

— И плыли цветы золотые бездумно к веселым воронкам у сточных канав, — сказал Тони и сам удивился.

Все замолчали.

— Он есть, — сказала я, наконец, вполголоса. — Он поэт. У него есть имя — Приносящий Полет. Дай Фэй. Он существует.

Я встала, бросила взгляд в окно. На тротуаре, этажом ниже, китайский пуллер в конической соломенной шляпе перегородил всем дорогу, держа за жердины свою повозку на высоких колесах и гордо застыв для фотографирования. Снимал его какой-то европейский блондин лет тридцати, с азартом и удовольствием. Посетители синема вежливо обходили их, стучали шаги. Где-то я видела этого светловолосого человека, а впрочем — что тут особенного, не так уж много европейцев в городе. Каждый запоминается.

Я поняла, что страшно устала. И что надо бы вызвать из дома Мануэла, упасть на кожаные подушки моего авто — они издают в этот момент длинный свистящий звук — и закрыть глаза.

Из важных событий этого дня — а их, как потом выяснилось, было очень много — я помню еще разговор, также пересказанный Тони. Его собственный разговор с секретным господином Таунсендом, которого скоро лучшие люди города должны были почтить прощальной вечеринкой в Селангор-клубе. Его будут помнить, сказал Тони, за удивительную способность потреблять алкоголь разных марок в один присест. И заканчивать тем, с чего нормальные люди начинают — с шерри.

Тони признался, что ему пришлось сказаться еще большим инвалидом, чем он выглядел — а именно, пожаловаться на печень, почки и желудок одновременно. И, благодаря этому, получить право потреблять в разговорах с господином Таунсендом не больше двух виски. Магда одобрительно кивнула.

Разговор, как мне было доложено, складывался так: Тони поведал британцу о своих наблюдениях за тактическими особенностями войны в Китае — той, которую вели между собой бывшие командующие императорскими военными округами, а ныне «военные феодалы». Которых сегодня привел в относительное повиновение ни на что не годный, бездарный Чан Кайши. Оказывается, то была война бронепоездов. Первые из них пронеслись через несуществующую границу с Россией после тамошней гражданской войны, с оружием, снарядами и командами…

В ответ господин Таунсенд поинтересовался мнением Тони насчет последних новостей из подыхающей в депрессии Америки — про то, что там спущены на воду два новых океанских лайнера, «Президент Хувер» и «Президент Кулидж». Два кретина, сказал ему Тони, не страдавший болезненным патриотизмом. И господин Таунсенд заказал тогда себе еще виски — как всегда, подписав чит вместо живых денег — и выпил за здоровье Тони.

А еще, сказал Тони, видя, что я начинаю просто звереть, господин Таунсенд поведал секретную информацию — что у него не вышел на связь ценный агент, который должен был опознать здесь в лицо какого-то на редкость ускользающего агента Коминтерна, имевшего отношение к Франции.

Вот, значит, зачем здесь был нужен поэт Дай Фэй, поняла я — ему не требовалось разговаривать, достаточно было опознать кого-то и кивнуть. Франция. Томик Рембо. Все логично. Как и то, что глава секретной службы, болтающий на эти темы, просто должен был быть отправлен домой.

Тони в ответ рассказал ему, как он в Кантоне каждый день встречался с парой десятков ни от кого там не скрывавшихся людей Коминтерна, и прежде всего с Джорджем Брауном, он же Грузенберг, он же «русский Лафайет» — Михаил Бородин, главный советник доктора Сунь Ятсена. Гремящий голос, грива растрепанных волос, высокий и толстый, входил в комнату — и комната со всеми собравшимися переходила в его полное владение.

А еще Тони знал некоего Стивена, он же Стивенсон, он же У Тинкан, он же товарищ Сергеев, или Григорий Войтинский, так же как знал его жену по революционной кличке Нора. Они постоянно наезжали в Кантон из Шанхая. И еще видел множество подобного народа.

Господин Таунсенд расположился к Тони еще больше.

А что понадобилось агенту Коминтерна в этом нашем сонном городе? — подумала я.

— С лотосом сладкая каша, — повторил на прощание Тони, с горестным удивлением покачивая головой. — И плыли цветы золотые бездумно. М-да. Как мы живем, как живем… Надо работать, надо переводить стихи.

Я поняла, что ощущают мужчины, когда говорят: мне срочно требуется выпить.

Внизу, в баре, некий тамильский учитель некоей местной школы, и еще английский механик с железной дороги, спросили меня, не я ли имела на днях честь и удовольствие вести передачу на средних волнах с замечательной Магдой Ван Хален. И где она сейчас, нельзя ли ее увидеть и с ней поговорить.

Полчаса назад я сказала бы, что в городе Куала-Лумпуре рождается звезда, сейчас я призналась себе, что звезда уже родилась. Такова уж судьба собственника какой-нибудь газеты, театра или радиосообщества — если он хочет славы и почета лично для себя, ему надо избрать нечто другое, где не будет звезд.

Завтра у нас коктейльные танцы, напомнил китайский бармен, бросив незаметный взгляд на мои брезентовые одеяния с карманами.

В углу, под лестницей, сидел Джереми и мрачно пил бесплатную воду. Что, в каждом баре города здесь должна дежурить полиция? Или нечто важное намечается именно здесь?

И опять оно возникло, это чувство, что у меня для поисков не так уж много времени, как хотелось бы.

ПРИВЕТ ИЗ ЧИКАГО

Когда убивают человека, неважно кого, мир теряет на какое-то время цвет, запах, вкус. А также и смысл. Потому что человеку даже нельзя делать больно, если только он не у доктора.

Убийство произошло в тот день, когда я нашла, наконец, повод избавиться (хотя бы на вечер) от моего брезента и надеть довольно неплохое платье — желтое с черным. У него очень смело вырезанные большие белые манжеты, а столь же белый и подшитый такими же странными косыми углами морской воротник спускается вниз и превращается по дороге в длинный шарф.

Как же он меняется, этот мир. Беззаботный век, век гремящих джаз-бэндов и коротких платьев-туник, куда-то незаметно ушел. Бэнды, правда, так же гремят, да еще и пытаются делать это громче прежнего, но что-то в их музыке незаметно изменилось — люди научились ценить в ней грусть. Короткие платья исчезнувшего краткого века — а он был здесь, вот здесь, тот век, всего каких-то полтора-два года назад — эти платья кто-то еще носит. Хотя бы потому, что в переменившемся мире стало очень мало денег, и очень много людей, потерявших все, но еще не успевших сносить старые платья.

Но сломавшийся век добивает их без пощады, потому что новые платья стали другими, вместо коротких — длинными, беззаботная простота кроя ушла. Приходящие в мой новый дом в Джорджтауне журналы сообщают, что силуэт стал очень стройным и длинным, в моду, вместо пухлых блондинок, вошли брюнетки слегка цыганского вида — то есть, собственно, в моду вошла я.

Прически стали длиннее. Появились плиссированные юбки в клетку, и их можно обнаружить даже здесь, у «Робинсона» на Яве.

А 1 апреля, меньше месяца назад, нам всем объявила свой приговор мода очередной парижской весны. После коричневого в лайм-лайте теперь прежде всего синее. Обувь должна обязательно сочетаться с платьем. Родилась новая ткань — модельеры сообщили о своем «необычайно высоком внимании» к искусственному шелку, поскольку он «красив и полезен», «потерял тот жуткий блеск, который мы так ненавидели», и «приобрёл богатую субстанцию, которая, кажется, подходит для входящего в моду сурового стиля».

Самый модный цвет, впрочем, все-таки не синий. Явился еще деликатный зеленый, называемый vert-de-gris, «не такой темный, как резеда, не такой бледный, как лилия, с серебристым отливом — вот наиболее удачный из цветов этого материала». Какого, кстати, материала?

Я скосила глаз на журнальную страницу «Женский интерес», стоя в тазике, где приводила себя в порядок после жаркого дня. Попыталась мысленно описать мое любимое платье — не модных, зато очень идущих мне цветов. Но бесспорно модного покроя — короткие рукава рюмкой, широкий пояс, юбка в три ряда воланов, неровный подол, частично доходящий до щиколоток.

Чуть усмехнулась, вспомнив, что в официальных случаях теперь особенно важно, чтобы рука была в кружевной перчатке. Как сказал мне при первой встрече инспектор Робинс, тогда на браунинге не будет отпечатков пальцев.

Тут я вспомнила про пистолет, который в последнее время раза два забывала дома — интересно, обнаружила ли уже его по случайности моя личная ама А-Нин. Впрочем, что уж такого особенного в пистолете.

Аккуратно положила в мыльницу круглый обмылок английского «Эразмика» — с запахом фиалки — и подмигнула журнальной странице. На ней туалетное мыло «Лаке» рекламировала Билли Доув, с ее лицом испорченной девчонки, пухлыми щечками и колечками волос у пробора. «В знаменитых фильмостудиях пользуются этим тончайшим белым мылом». Пользуйтесь сколько угодно, я его не люблю.

Все это время в полуоткрытой двери в залу маячила А-Нин, которая, с фальшивым пением, гладила то самое мое платье, модного покроя, но не модного цвета. Я не спешила к ней приближаться. На расстоянии в ярд уже становилось понятно, что на обед она ела в немалых количествах чеснок и китайские грибы — итальянский повар Чунг кормит, видимо, всю ораву обитателей «Кокосовой рощи» чаще, чем меня.

И нтересно, пахнут ли чесноком складки ее тела, когда главный бой Онг ложится с ней в постель в тех комнатках, там, где кухня и гараж?.. Целуют ли китайцы друг друга в губы? Или им при поцелуях именно такое и нравится — чеснока побольше? Надо узнать у Ричарда Суна. И вообще пора позвонить Ричарду… Хотя бы записать это в свои планы на завтра.

Выйдя из таза, я некоторое время с раздражением, оставляя мокрые следы на темном полу, искала бумагу — была же, вот здесь, у кровати.

Совсем не хотелось одеваться, а хотелось отослать А-Нин и на короткое время улечься обратно в постель, закрыться простыней и избавить себя от очередного ноющего припадка — жажды физической, очень физической любви. Нет, лучше подвигаться, потанцевать, устать.

Только попробуйте меня не пригласить сейчас, надвигающимся вечером, на какой-нибудь квикстеп, инспектор Робинс.

Если это неизбежно, то после хорошего танца или двух я даже заранее мысленно согласилась заказать знаменитое полусырое мясо «Колизеума», шипящее на горячей сковородке. Вспомнила чуть сочащуюся из него кровь — я не люблю кровь.

И еще одно, «роуял энфилд» сегодня отдохнет. Пусть Мануэл выведет авто — проветриться.

В нем можно закинуть голову на подушки, глядя вверх, где над дорогой, как рваная ткань, смыкаются кроны деревьев, с деревьев ливнем струятся бежево-серые лианы, по этим лианам вьются другие — те, что с листьями и цветами. Что за город — здесь джунгли всегда рядом, в них упираются аллеи и переулки с белыми домиками. Вот очередная гора, прямо в центре города — Ананасовый холм, Букит Нанас, и хотя здесь тигров уже наверняка нет, но всего остального — сколько угодно, включая змеюк. Огибаешь холм по плавной дуге, и вот почтамт, похожий на греческий храм, а за ним снова дома с колоннами, разноцветными ставнями и черепичными крышами. Сколько здесь нужно прожить, чтобы разобраться в этом хаосе кварталов, неожиданно возникающих среди деревьев за очередным поворотом?

Почтамт — ах, да, почтамт. Это ведь сюда приносят вынутые из некоего никому не известного почтового ящика города очередные письма поэта Дай Фэя. Полдня — и они уже в Сингапуре, на страницах — вот наконец я запомнила — этой «Синчжоу жибао». Просто.

Полиция на почтамте, между прочим, вообще не была. Потому что единственное, чего не знает полиция, но что знаю я — это про стихи. Они не знают, что ищут поэта, и здесь — мой шанс. Скорее бы Тони… тем более что он не может танцевать.

Я постучала по двери авто ритм:

Машина, мягко покачиваясь, огибала очередной зеленый холм.

В «Колизеуме» я получила от инспектора Робинса, кроме откровенно восхищенного взгляда, инструкцию: сидеть тихо, если появится Вонг, потому что его будут брать — и желательно не попасться под драку, если таковая вдруг возникнет.

Один констебль стоял на тротуаре (малаец), другие помещались внутри, но старались быть не заметными — жались в более темное место, ближе к бару, под нависающей над баром галереей и идущей наверх лестницей. Там же за столиком мелькнул Джереми, как-то отдельно от него перемещалась по бару Дебби.

Робинс оправдал ожидания, заранее пригласив меня на фокстрот, а пока развлекал рассказами о знаменитых куала-лумпурских китайских бунтах 1912 года, то есть о том самом, к чему в колониях готовятся все и всегда — когда вдруг, без всякого смысла и внятной причины, тихая жизнь превращается в ужас.

Кто первым начал, разобраться тогда не успели. То был год, когда серия военных мятежей в Китае вдруг сразу опрокинула империю, ненавистная маньчжурская династия прекратила существование, мальчик-император отрекся от трона.

И когда началась китайская революция, когда здесь, в этом городе, то ли на Петалин-стрит, то ли на Кросс-стрит, на лунный Новый год, веселая толпа насильно затащила пару пуллеров в местную парикмахерскую, стричь косичку, то началась драка. Потому что тащившие были кантонцами, а те, кого хотели оставить без косичек — хоккьенцами. И когда драка разгорелась всерьез, про империю и прически все быстро забыли.

К обеду толпа на Хай-стрит уже штурмовала штаб-квартиру полиции, И шла война всех китайских кланов со всеми.

Тут забытых было полицейских снова заметили, и толпа начала таскать керосин в консервных жестянках, чтобы поджечь их штаб-квартиру. Осажденные еле отбили первый штурм, три китайца были убиты, но погиб также бенгальский констебль.

Осталось последнее средство — под ружье были призваны европейские волонтеры, в основном жители бунгало на холмах Дамансара, всю ночь они патрулировали город по эту сторону реки, под слухи, что триста китайцев подходят к мостам через реку со стороны Пуду.

А наутро из Тайпина пришли вовсе не китайцы, а войска. И все изменилось. Река перестала быть баррикадой между двумя воюющими сторонами, патрули пошли через Хай-стрит в самый центр бунта — на Петалин-стрит. Ближе к ночи осмелевшая полиция издала приказ, чтобы в темное время никто не ходил без лампы — так можно было рассмотреть, что в руках или за поясом у прохожего.

И китайские улицы, медленно отходившие от ужаса, превратились в реки из десятков дрожащих огоньков.

…На эстраде уже играли, у «Колизеума» было нечто, весьма слабо напоминавшее о настоящем джазе — контрабас, украшенный лентами, барабан и тарелки, скрипка и кларнет, музыкантами были в основном индийцы из соседних кварталов. Но все каким-то образом знали, что настоящие танцы начнутся только когда…

Вот сейчас.

Магда появилась наверху, за деревянной балюстрадой, бросила взгляд на собравшихся, нахмурилась, потом исчезла на пару минут — и появилась снова.

И в этот раз начала шествовать вниз по лестнице с двумя футлярами в руках, в белой блузке с кружевами, в широких брюках с блестками — без этого сияния она на эстраду не выходила. Карминные губы делали ее рот большим, возраст стал окончательно несуществующим, а на золотых волосах сбоку почти вертикально сидела крошечная кремовая шляпка с белой вуалькой.

Половина публики (мужского пола) в обеих залах выстроилась вдоль ее царственного пути на эстраду, а два плантатора не то что вели под руки — они буквально несли ее. Это было медленно, потому что каждому справа или слева этого живого коридора надо было что-то сказать звезде эфира.

Вентиляторы под потолком, кажется, закрутились быстрее, но ароматы духов все равно стали резче.

Индиец со скрипкой закинул голову к потолку, и смычок его полетел по струнам в новом, более резком ритме. Медные тарелки сказали свое «ах» три раза подряд. Магда воссияла над столиками и толпой, раструб ее саксофона блеснул золотом, в нем замелькало отражение лопастей вентилятора над головой. Весь бэнд незаметно перешел на новую мелодию.

Это был большой саксофон, с басовитым голосом, который неуловимо напоминал голос самой Магды. И, как всегда, она начала с того, чтобы вписаться в ритм бэнда, так, что ее инструмент было почти не слышно — но все же музыка неуловимо изменилась.

— жалобным тенором запел кларнетист, держа на отлете инструмент.

И, дрожа от возбуждения, пары потянулись на площадку между столиками.

Магда не обманула их ожиданий.

Чуть смолк тенор, как она мгновенно ворвалась в мир со своим саксофоном, сразу и без вступлений задав его воркующим басом непрерывный раскачивающийся ритм — такой, что не нужно было даже барабана. Она двигала плечами, она приседала и шевелила бедрами, то была музыка блистательной и непобедимой пантеры, неторопливо шествующей через джунгли. И все на площадке тоже стали пантерами, двигая плечами и качая головой с чуть прижмуренными глазами.

— Сейчас или никогда! — сказал Робинс, и походкой — нет, не пантеры, а тяжеловесного тифа повел меня ближе к эстраде.

Толстый человек, оказывается, умеет двигаться с особой грациозностью, подумала я — впрочем, слово «думала» здесь было явно неуместно. Я шла с ним по джунглям, и нам не было преград.

Кажется, вся Бату-стрит поняла, что этим вечером здесь происходит нечто замечательное. Там, за полуотодвинутыми золотыми занавесками и стеклом, только что мгновенно упала ночь, но люстры «Колизеума» бросали розовато-желтый свет на полукольцо людей снаружи, все ближе придвигавшееся к нашим окнам: белые панамы, спицы велосипедов, белые пятна мороженого, мелькание мошек, лица разного цвета, полуоткрытые рты.

Магда, черт ее возьми, играла громко, она делала это долго — шествие больших кошек растянулось минут на десять, она ни разу не сбила ритм, и видно было, что индийцы, с мокрыми лицами, ее теперь обожают без меры. Они, кажется, даже сами огорчились, когда ударник врезал по тарелкам в последний раз, и музыка кончилась.

Впрочем, что значит — кончилась? Она только начинается. Надо только сделать глоточек чего-то веселящего… Мы пошли к столику. И вернулись потом к эстраде — Магда и ее музыка царили над залом опять. И снова ушли, решив на этот раз отдохнуть и выкурить по сигарете.

— Вот и он, — удовлетворенно сказал Робинс, бросив взгляд в сторону бара (Вонг с достоинством подошел к стойке), — и он получит лучшую камеру в Пуду за то, что появился вовремя. После первых танцев, а не до. Так, еще пару минут — и все произойдет. Давайте вести себя естественно, пока ребята займут свои позиции…

Тут он начал рассказывать присевшему к нам железнодорожному инженеру-англичанину (тот явно хотел пригласить меня на следующий танец) всем в Малайе известную и очень старую историю про Сумасшедшего Ридли, директора сингапурского ботанического сада. Когда к нему, в Сингапуре или здесь, приходили поговорить кофейные плантаторы, он потихоньку совал им в карманы здоровенные семечки только что привезенного тогда в эти края из Южной Америки дерева гевеи. То, что это дерево дает латекс для каучука — и вообще, что существует каучук — в те заповедные годы здесь никто не знал и знать не хотел. Да и сам Ридли отлично понимал, что когда плантаторы приедут домой и в очередной раз обнаружат в кармане уже знакомую им семечку от свихнувшегося ботаника, они со смехом вышвырнут ее на землю, куда-нибудь к забору. Чего, собственно, Ридли и добивался, и уже через семь лет после начала этой подрывной деятельности под многими заборами Малайи росли молодые гевеи. Те, что потом стали, наряду с оловом, основой процветания всей страны.

Сегодня, если бы плантаторы были китайцами, они поставили бы в честь Сумасшедшего Ридли храм под лазоревой черепицей.

Но тут я перестала слушать, потому что Магда плохо играла.

Этого, конечно, не могло быть. Танцующая толпа вообще ничего не заметила, продолжая свое самозабвенное движение. Но я-то, единственная из всех, хорошо знала, как на самом деле умеет играть Магда. Эти странные ква-ква-ква и еще раз ква-ква-ква, которые она издавала сейчас, были попросту лишены души.

— Ну, ладно, извините нас, дорогая госпожа де Соза, — прихлопнул Робинс ладонью по столу, — но Вонгу пора…

И он начал поворачиваться к кому-то, чтобы отдать приказ.

Сначала мне показалось, что выстрел донесся с улицы — слева, там, где это здание упирается в глухую стену синема. Потом я подумала, что все-таки он идет сверху, из коридора с комнатами, откуда раньше спустилась Магда.

И тут несколько приличного вида китайских джентльменов у бара, как бы закрывавших Вонга своими телами, услышав выстрел, вдруг сунули руки под пиджаки или в карманы, вытащили оттуда пистолеты (а может быть, и револьверы) и наставили их на всех собравшихся сразу. А один поднял дуло вверх, пистолет его с металлическим звуком дернулся, и наверху, под потолком, что-то треснуло.

Музыка замолчала, последней взвизгнула скрипка. Теперь в двух залах слышался только легкий шепот и бормотание.

— Ну, теперь они заплатят чуть подороже — неделей в тюрьме не отделаются, — еле слышно проговорил Робинс.

— А нас тут не постреляют? — так же тихо поинтересовался железнодорожник. — Или всего лишь ограбят?

— Да вы что, — с неколебимой уверенностью отозвался Робинс. — Наглость какая. Тут не Америка. Им самим страшнее всех. Нет, сейчас все разрешится.

И тут я увидела, как глаза его расширяются, а смотрит он при этом вправо и вверх, в сторону галереи.

Наш столик был в том зале, где бар, но не в углу — выдвинут он был так, что мы сидели на проходе между одним залом и другим, почти касаясь плечами золотых портьер, обрамлявших этот проход. Слева от нас была стойка бара и замершие там китайцы с оружием наготове, справа — притихшая обеденно-танцевальная зала с эстрадой. Сидеть так очень удобно, чтобы видеть все происходящее в обоих помещениях, но недостаточно уютно, когда большая часть пистолетов направлена примерно в твою сторону.

А там, куда смотрел господин Робинс, по лестнице вниз с лязгом прыгала…

Инвалидная коляска Тони.

Она врезалась в группу китайцев с пистолетами, двое затоптались на месте, пытаясь увернуться. Прицел их сбился.

— Всем положить оружие, — раздался сверху скрипучий голос Тони. И, без перерыва: «Дацзя ся пяо». А потом еще раз нечто подобное — но с шипящим акцентом, и еще раз — уже совсем непохожие слова.

— Ни мала… — сдавленно выговорил один из китайцев, поднимая вверх руку с пистолетом.

Два громких, оглушающе громких выстрела грохнули сверху, у ног китайца в темное дерево пола впились две пули, трое опять затанцевали на месте.

А сверху раздался топот ног — совершенно здоровых ног, это Тони из крайнего правого угла балкончика бегом, пригибаясь, переместился в левый. Оказавшись над стойкой бара, у китайцев почти за спиной и сверху.

Выстрел — тихий и металлический — лязгнул от угла бара, там, где стоял Вонг. Сверху, где за деревянным прикрытием прятался Тони, раздалось сдавленное шипение, а потом тишина.

И тогда грохот, если не рев, прозвучал уже справа, там, где была эстрада. И еще раз, и еще. «У-у-у», зашуршал воздух у меня над головой. Я как автомат повернула туда голову: Магда стояла, согнув ноги и чуть подавшись вперед — в сторону широкого проема между двумя залами, через который ей открывался вид на бар и китайцев. В руках ее был револьвер громадных размеров. Саксофон был зажат у нее между коленями, футляр от второго инструмента лежал перед ней, открытый, и никакого второго саксофона там не виднелось.

— Привет из Чикаго, — послышался на весь зал шепот Магды.

— Ай-и… — безнадежно сказал один из вооруженных китайцев — я так же автоматически повернула голову влево. Он смотрел на свое плечо, по которому расплывалось красное пятно.

Тишина длилась буквально мгновение. Потом слева, от угла бара, донесся мягкий стук, как будто по полу что-то катили. За ногами стоявших я увидела, как Вонг кувыркается по полу, как в цирке, в сторону дверей — и исчезает в них. Я дернула головой вправо: понятно, ему нужен был всего ярд, чтобы оказаться вне досягаемости оружия Магды (ей мешала стена между двумя залами). И еще пару ярдов, чтобы выкатиться на улицу, под ноги замершей там толпы. А ведь там, вроде, должен был на всякий случай стоять констебль?

Тут Робинс молча, медленно и очень спокойно поднялся на ноги. Справа встал еще один полицейский. Робинс начал неторопливо переводить взгляд с одного китайца на другого. Пауза длилась секунды три. Потом китайцы начали, деловито и без лишних сцен, глядя куда-то в пол и неловко улыбаясь, аккуратно бросать револьверы. К ним двинулись констебли.

Дальше было плохо. Кто-то входил в бар с улицы, кто-то выбегал в обратном направлении, по двум залам «Колизеума» перемещалось одновременно несколько десятков человек, мужчины, женщины. Поняв, что больше никто ни в кого не будет стрелять, я уже неслась вверх, меня опередили другие люди, тоже бежавшие к Тони. Лужа крови возле его тела была очень большой. Нога, лежавшая в этой луже, чуть подергивалась.

Магда пронеслась мимо, отпихнула меня, сидящую возле Тони — даже этого не заметив, — и потащила из кармана Тони платок. Он оказался пропитан кровью и к перевязкам непригоден. Магда начала бессмысленно тыкать куда-то пальцем, подбородок ее дрожал, она пыталась говорить — звуков было не слышно.

— Доктор будет через минуту, — ответил ей кто-то. — Только одна рана. Сквозная. Бедро. Все будет нормально. Мой платок пока что пригодится, позвольте-ка…

Тони открыл туго зажмуренные до этого глаза, провел рукой по ноге, посмотрел на собственные пальцы в крови.

— Испытываю эстетический шок, — отчетливо сказал он слабым голосом. И снова замолчал.

Я никому здесь не была нужна.

Держась за перила, которые так плохо защитили Тони, я поднялась на ноги и обнаружила, что край платья в крови. Пошла полестнице вниз, чуть не плача — что это за тягостный бред? Не должно было быть никакой стрельбы. Я приехала в этот город для того, чтобы найти смертельно напуганного человека, помочь ему, помочь другому хорошему человеку, который «попал в сложную историю». И только.

А в результате наша с Магдой блестящая идея сделать мою частную армию на вид как можно менее угрожающей провалилась сразу же. Еще ничего не началось, а я уже осталась без защиты.

А с каким восторгом Тони отозвался на мое (ну, на самом деле — Магды) предложение покататься неделю-другую в инвалидном кресле! Кто, на самом деле, будет опасаться инвалида и даму с саксофоном. А вот теперь — будут. И это притом, что сейчас Тони и на самом деле не сможет какое-то время ходить. А что, если он будет хромать всю жизнь? А что, если… Сколько ему лет? Пятьдесят пять? Скоро будет шестьдесят? И в таком возрасте он получил пулю и потерял много крови?

Два китайских боя с почетом несли мне навстречу, по лестнице вверх, кресло Тони. Вряд ли они даже поняли, что произошло — может быть, решили, что Тони на минуту забыл, что не может ходить.

А навстречу им, вниз, тяжело шел инспектор Робинс с очень серьезным лицом. Махнул рукой, к нему подбежал один констебль, другой. Робинс повернулся, пошел обратно, куда-то в глубину коридора. Прочие — за ним.

Лед на дне моего стакана давно растаял, я с жадностью проглотила то, что там оставалось — комнатной температуры воду, пахнувшую можжевельником.

Робинс не возвращался. Доктор, который перевязывал Тони, тоже скрылся где-то там, наверху. Тони понесли в комнату. И только через несколько минут, когда доктор пошел к бару пить виски, я услышала, что произошло.

Труп секретного господина Таунсенда был обнаружен на кровати в комнате, в которой он часто оставался отсыпаться. С пулей в голове.

VISSI D'ARTE

Мем неприятности? Ничего. Все плохой день вчера, Онг больно упал кунфу, повар не может рынок, он обман. Обезьяны воровать еду. Ничего. Я платье вымыть кровь, холодная вода.

Откуда А-Нин узнала, что у меня неприятности — по крови на подоле платья? Наверняка не только. Как работает в Куала-Лумпуре, да и в моем городе Джорджтауне, это беспроводное сообщество без всяких приемников, благодаря которому каждый китаец мгновенно узнает все и обо всех, каждый малаец получает ту же информацию, но через другие каналы и на другом языке, и так далее?

Неприятности. Какое ужасное утро.

По мягким пространствам аккуратно подстриженной лужайки идет безымянный кот буро-зеленого цвета, плавно переходя из пятен света в пятна полутьмы поддеревьями; близко не подходит, поглядываете недоверием и укором.

Потому что из-за меня пострадал человек. Немолодой человек с очень странной и длинной жизнью. Хороший человек? А ведь, кажется, да. Возможно, очень хороший.

Повар Чунг в белой куртке приносит абсолютно по-европейски сделанный кофе, смотрит темными глазами между припухших щечек, он тоже знает, что у меня неприятности. Молча уходит.

Сейчас придут обезьяны, ворующие еду, и тоже скажут мне, что все вчерашнее — это, конечно, неприятности, но — ничего, мем. Ну, а про остальных — Онга, Мануэла — и говорить не стоит.

Мануэл… А что Мануэл? Мы, португальцы, заброшенные четыреста лет назад в эти теплые, влажные края, где с деревьев свешиваются лианы. Мануэл, я, еще много людей. Конечно, он поймет меня без слов. И Данкер, юный Данкер. А, вспомнила, мне же надо сегодня ехать на свое здешнее предприятие, устраивать Данкеру небольшую встряску — пора заставить его понять, в какое дело он по моей милости ввязался. Не такое, конечно, где стреляют наугад и случайно попадают в тебя даже между деревянными ограждениями. Но тоже нелегкое.

Куда, собственно, еще деваться? Робинс занят с утра по уши, нечего и думать его беспокоить своими догадками и расспросами. Я попросту осталась без дела. Более того, мое главное дело, возможно, вообще теперь провалилось.

Мне надо, конечно, заехать к Тони и привезти что-то, фрукты, что ли, попросить его простить меня. И есть Магда. А это еще хуже.

Тут, чтобы совсем не загрустить, я начала вспоминать — что мне снилось этой ночью? Это был не совсем сон, скорее я переживала заново всю сцену в баре в подробностях, но с другого угла. Я видела уже не главных актеров — не Тони, который вдруг затихает там, наверху, куда ведет лестница, и не Магду, готовую разнести весь бар с бутылками и клиентами вместе, а прочих. Плантаторов, женщин, боев, констеблей. Их движение, то, что было на периферии моего зрения. Двигались, конечно, все, особенно когда китайские бандиты бросили оружие — тут все очнулись от паралича и зашевелились. Но нечто в этом движении было… неправильное. Я попыталась представить себе траекторию перемещения каждого — и что же? Но сон уже прошел и быстро забывался. А ощущение, что что-то было не так, осталось.

Я еще вспомню эту сцену, она ко мне вернется, утешила я себя.

А-Нин, с каменным лицом, прошлепала по прохладным доскам пола, неся на двух руках два комплекта одежды. Человеческий, в виде длинной юбки и блузки, и брезентовый, с карманами, выстиранный и выглаженный.

Сегодня я буду ехать медленно, сказала я себе, не надо реветь мотором И проделывать вот эти штуки, которые мне недавно показал Лим. Достаточно я уже доставила неприятностей людям.

И, как обреченная, взяла у А-Нин свой кавалерийский брезент.

Черного зверя я приковала к водосточной трубе дома на Хай-стрит, по соседству со своим беспроводным предприятием, вздохнула. Огляделась по сторонам: в несколько ярусов — клетки с птицами, как гроздь свиристящих фонарей, под ними отдыхает китаец в шортах до колен, из под шортов высовываются коричневые, худые ноги. Мимо, по раскаленному асфальту, бодро шаркает сандалиями слепой разносчик наси лемака, лицо скрыто в черной тени конической соломенной шляпы, руки скобкой лежат на коромысле с товаром. Его никогда не обманывают, ему даже дают иногда лишнюю монетку в один цент.

И никто ни в кого здесь, на этой улице, не стреляет. Мой мир.

Я вдруг представила себе, что схожу с лайнера где-нибудь в Шанхае — что я почувствую на китайской улице в самом Китае? Если, конечно, рядом не будет Тони и Магды. Почувствую ли, что я дома?

— Мир, справедливость и свобода миллионам — вот что такое империя, — ответил моим мыслям мальчишеский голос Данкера из раструба на столбе в конце квартала. И добавил:

— Мы делаем получасовой перерыв в вещании, а потом ожидаем появления несравненной Магды Ван Хален в нашей регулярной передаче о сокровищах музыки.

Акцент, подумала я. Нельзя, чтобы столб говорил с этим акцентом — португальским, голландским? — точно таким же, который был бы и у меня, если бы не годы на лужайках Кембриджа. Надо что-то делать.

— Госпожа де Соза, я заходил в центральный магазин радиотоваров на Бату, — с азартом бросился ко мне Данкер, выставив вперед носатую голову на тонкой шее. — Там подешевели аккумуляторы на два вольта. На целую треть.

Я прислонилась к столу, за которым мальчик только что говорил в эту странную штуку на бамбуковой палке, и вспомнила магазин на Бату-роуд, дом 17, странно пахнущий бакелитом и чем-то металлическим. Кроме аккумуляторов, там еще есть некие пентоды и детекторы, и воздушные втыкатели, что бы это ни было. И оно иногда дешевеет, как все вообще в наше нелегкое время. Но стоит куда больше шелковых чулок. Потому что «беспроводное вещание убивает меланхолию и дает отдых усталым нервам». А мои чулки не убивают ничью меланхолию никоим образом.

Если дать Данкеру волю, он устроит здесь склад деталей и будет, выпуская струйки дыма из-под паяльника, собирать из них свои странные приспособления. Хоть ночами.

— Данкер, — сказала я не самым добрым голосом. — Просто из любопытства: ты знаешь цены на все эти штуки? И на приемники тоже? Сколько стоит «Эддистон-4»?

— 225 долларов, — чуть изменившимся голосом сказал он. — В алюминиевом футляре, с полным набором аксессуаров. Есть, конечно, «Филипс Тропикал» — 150, и «Лиссен» — 70 долларов. Но ведь волна «Эддистона» — от 12 с половиной до 500 метров…

Он напряженно замолчал.

— Я вижу, что у тебя в голове хорошо держатся цифры, — продолжила я тем же голосом. — И я знаю, что ты — лучший в этом городе инженер по беспроводным… штукам. А я хочу, чтобы ты перестал быть только инженером. И чтобы начал держать в голове некоторые другие цифры. Сколько радиоприемников было продано на Бату в последний месяц? Куда они отправились — на плантации? На соседнюю улицу? В офисы европейских компаний? Ты сам вешал на столбах вот эти звучащие штуки — так сколько же людей нас теперь слушает? Когда? Танцуют ли они под нашу музыку у себя, на плантациях? Или они хотят что-то другое — новости?

Данкер сделал ошибку:

— Мадам де Соза, вы сегодня несчастливы?

Плохой английский. Я не несчастлива, у меня неприятности. Он не умеет выбирать слова. Когда я перехожу с ним на португальский, все получается тоньше, сложнее и правильнее — сейчас он мог бы сказать despedida, sodad, и даже tortura.

Я отвернулась, оттолкнулась от стола, прошлась по комнате, зачем-то потрогала этот странный граммофон, не похожий уже на граммофон ушедшего счастливого века.

Нет же, мальчик прав. Я несчастлива. Потому что чувствую себя очень старой, когда обижаю таких, как он. Да, собственно, я несчастна по множеству причин, и давайте это прямо скажем себе. Но больше никому.

— Здесь, в этой комнате, тех несчастий нет, — вполголоса заметила я, поворачиваясь к нему. — Они — там. В этой комнате нет и чего-то другого. Изобретательного менеджера модного и перспективного делового предприятия, человека, безмерно уважаемого в городе. Это не я, Данкер — я только владелец, и я уеду отсюда через неделю или две, потом вернусь, потом снова уеду. Но это и не ты. А ведь, кроме тебя, здесь пока никого нет.

Я повернулась к нему полностью: Данкер так и стоял, вытянув ко мне узкое темное лицо, обрамленное волнистыми волосами. Чья кровь тут примешалась — голландская, тамильская?

— Здесь не дорогая игрушка для инженеров, Данкер, — продолжила я. — Здесь предприятие, которое должно зарабатывать деньги. Причем люди должны захотеть принести сюда деньги. Что там лежит, перед этим твоим… микрофоном, правильно?

— «Малай мейл», госпожа де Соза. Я читал…

— Кстати, я слышала тебя, пока шла — что это там было, насчет империи, в самом конце?

— Речь господина губернатора… Я читал новости, а он выступил вчера…

— А, ну, конечно. Читать новости — для этого мы скоро найдем другого человека, чтобы у тебя оставалось время для чего-то поважнее. А «Малай мейл» — они зарабатывают деньги, Данкер. Они печатают рекламу. А сейчас, когда мы все в несчастье… — я пошуршала газетой, нашла последнюю страницу, — вот: дороже всех платит за рекламу тот, кто ее не размещает. Девиз. Умный девиз. Когда творится такое, как сейчас, рекламный бизнес — один из немногих, который идет вверх. Кто этого не понимает, разоряется. А как насчет того, чтобы договориться с тем же самым магазином на Бату, 17, дважды в неделю передавать информацию об их новых ценах на эти вот… аккумуляторы? А как насчет того, чтобы рассказывать, какие пластинки пришли в «Робинсон»? Магда это делает, и ее слушают. Но ведь на этом можно заработать. Данкер, я повышу тебе зарплату на десять долларов в тот момент, когда ты научишься полностью окупать нынешнюю. А когда ты сможешь окупать все предприятие в целом — я повышу ее еще раз, и уже всерьез.

— Но закон… — почти прошептал он.

— Что — закон?

— В Англии этого нельзя делать. Там вообще нельзя давать коммерческую рекламу в эфире, потому что Британская вещательная корпорация… она взяла это все на себя… Можно только в газетах, журналах, на улице.

— Но у штата Селангор свой законодательный совет! И если бы в Англии были те же законы, что у нас… Представь себе, чтобы в Англии прошел закон о том, что при наказании палкой нельзя поднимать ее выше плеч. А?

Тут я поняла, что говорю не то. Это не дело Данкера — разбираться с законами, это…

Как ни странно, мое дело. И мне, кажется, предстоит им вскоре заняться.

— Данкер, — сказала я, — ты знаешь, что беспроводной аппарат сейчас можно установить в авто?

— Я сам могу это сделать, — мгновенно отозвался он и сверкнул отличными белыми зубами.

Я наклонила голову, вспоминая, откуда мне пришла вся идея про это предприятие.

Из «Малай моторист». Два авто, которые там были весьма подробно описаны. Первый — это огромный «паккард», мечта звезд Голливуда. Хром и бежевая кожа, восемь цилиндров и восемь фар впереди, и еще одна — как прожектор. Десять пассажиров, хотя формально там полагалось рассаживать семерых. Сзади — диван, впереди него — два складных дивана, и еще бар. Бутылки, шейкер, четыре бокала, салфетки из бумаги, термос для льда. Сигарная гильотина на батарейках, она же зажигалка, и табачный ящик. Пепельницы из хрома. Багажник — все пассажиры могли в нем спрятаться. Отделка панелей — ореховое дерево, шины от «Гудйир». Брезентовый верх сползает назад не вручную, а повинуясь нажатию кнопки, с сытым урчанием. Он мог бы стать конкурентом моей красавицы, но — неожиданно — с ним начали происходить неприятности.

Журнал высказывал гипотезу, что «паккарда» обогнал другой аристократ автомира, «бьюик». И что же в нем было особенного? Два оттенка синего цвета — да. Побеленные шины, ряды красных огней, которые включаются, когда поворачиваешь или тормозишь, интересно. И — внимание — длинная хромированная антенна. Беспроводной аппарат в авто!

Но это означало, как минимум, что в каждом американском городе можно было настроиться на какую-то новую волну. Или — одну и ту же? В общем, я к полному изумлению узнала, что по всей Америке, как орхидеи в джунглях, возникают частные, как они их называют, радиостанции, и что именно сейчас, когда несчастье с каждым месяцем все страшнее, дела этих станций идут там все лучше. Потому что в дни несчастья всем надо давать рекламу. Америка — не Англия, там беспроводная связь — это коммерция.

Вот так возникла моя идея. Пересказывать ее своему менеджеру я раздумала.

— Данкер, — сказала я. — Законами займутся другие люди. Не сиди здесь. Найди техника на полставки, если надо. Найди друзей в Любительском радиосообществе — ты должен знать, что они там делают. И находить такое, чего они не умеют, чтобы слушали нас, а не их. Съезди на Пуду-стрит, в «Малай мейл». Подружись с ними. Главный человек там — Джоунс, но ты можешь найти в газете друзей из твоего колледжа. Сделай так, чтобы они о тебе написали. Там всегда должна публиковаться программа твоих передач. А ты в обмен должен рассказывать слушателям о газете, делать так, чтобы ее покупали. Да ведь благодаря нам с газетой будут знакомиться те, кто не умеет читать! Спроси, сколько стоят рейтеровские телеграммы, и нельзя ли тебе бесплатно забирать их, вместо того, чтобы они шли у них в корзину? Читатели газеты увидят эти телеграммы только на следующий день. Твои слушатели — день в день, раньше газеты. И еще: пусть их агенты продают место для рекламы и в своей газете, и в твоих передачах. За процент. Это выгодно им и нам, Данкер.

Тут мой сладкий сон был прерван — в дверях показалась тяжело дышащая Магда, с черными кругами под глазами, неровными пятнами пудры на щеках, с пачкой пластинок в руке.

— До передачи еще десять минут, — сказала она Данкеру вместо приветствия, только потом увидела меня.

И смотрела на меня минуты полторы, а я съеживалась все сильнее.

— Моя дорогая, — сказала, наконец, Магда. — Ты просто ничего не понимаешь. Тони в восторге от всего, что с ним произошло. Он думал, что главное в его жизни уже закончилось. А тут — настоящее приключение. Он стал героем. Его подстрелили. Вот это жизнь! Он мужчина, моя дорогая. Ты второй раз возвращаешь его к жизни. Он любит тебя за это.

Делая вид, что не замечает, что у меня вдруг произошло с лицом, Магда начала аккуратно, веером, раскладывать пластинки перед аппаратом у стены.

— Я попросила одну малайку из гостиницы присмотреть за ним, пока меня нет, — как бы между прочим сказала она, не глядя. — За небольшую денежку. Потому что сегодня у него должна обязательно подняться температура, и тогда он уже не будет таким счастливым, как сейчас. А тут еще климат дрянь, раны плохо заживают. Но послезавтра он будет в полном порядке, уж поверь мне. Итак, у нас сегодня что? Рассказ про одну стерву. И еще надо послать кое-кому привет, он будет в восторге: представляешь, привет по беспроводной связи на весь город! И все это называется — опера. Да… тут странное дело. Сегодня приходили твои полицейские, хмурились, задавали вопросы. Дело в том, что у Тони пропал маузер. Как-то мы про него забыли, а потом начали искать — а его нигде нет. Так, твой парень мне показывает, что до передачи одна минута. Три глубоких вдоха и выдоха…

Ей уже не нужен был собеседник перед глазами.

Что значит — пропал маузер? С этой странной новостью я пошла вниз по лестнице.

Кому может понадобиться такая штука, как маузер — коллекционерам? Как единственный экземпляр на весь этот город?

Я оказалась на асфальте, на улице, издающей сотни звуков — смех, разговоры, звон, стук.

— Привет, Куала-Лумпур, штат Селангор, Эф-эм-эс, — сказал сверху низкий, медленный голос Магды. — В «Робинсон» на Маркет-сквер завезли новые оперные пластинки. Там — записи опер целиком, и это просто праздник. «Фауст» на английском, «Тангейзер» на немецком, только что с Байрейта, и «Трубадур» — из Скалы, Милан. Тяжело тащить столько пластинок, но опера — это не только арии, это множество маленьких сцен, в несколько тактов, и вот теперь все их можно услышать. Особенно хорош этим Пуччини — никогда не знаешь, что у него вдруг сейчас прозвучит. Вот «Джанни Скики», комическая вроде бы опера, да попросту балаган, но в самом-самом финале двое счастливых влюбленных вдруг поют такой, знаете ли, маленький дуэт на полторы минуты, поют не просто на октаву выше всего прочего, а как бы вообще взлетают голосами под потолок. Ну, это здесь пока не продается. Мы сегодня услышим…

Тут Магда, видимо, загадочно улыбнулась — кажется, она заготовила какие-то мысли заранее.

— Но сначала вот о чем, дорогие слушатели. У меня тут в баре был разговор с одним плантатором — кстати, привет, Руди, ты отличный парень. Зачем нам тут, среди джунглей, опера? — спрашивал он. Что за бред — слушать здесь, в тропиках, про жизнь бедных богемных студентов под крышами Парижа? Опера, Руди, хороша не тем, что их на сцене и в яме — сотни полторы человек, которые тебя развлекают, тогда как в кабаре играет только человек десять. Она хороша потому, что на нее рано или поздно пойдете вы, Руди. Ну, когда-то же кончится весь этот ужас с ценами, вы сядете на пароход, приедете домой и пойдете в старый, добрый «Мет» в Нью-Йорке… Извините, Ковент-Гарден в Лондоне тоже хорошая опера, конечно… И вы туда идете, с вашим тропическим загаром и толстой, закаленной шкурой. Ничего, что вы ни черта не понимаете в бельканто — зато вы надеваете ваш пингвинский костюм, белый галстук, белый шелковый шарф, трость, черный цилиндр. Втыкаете в карман вот эту маленькую сигару, которая сделана специально для того, чтобы ее можно было успеть выкурить в антракте. Что там еще — лакированные туфли, конечно. У вас чего-то нет — но половина зала берет все это напрокат, не сомневайтесь, я знаю хорошее место на Пятой авеню… И вот вы идете в оперу, постукивая лакированными ботинками, и для вас там поют небесные голоса, это ваш маленький парад. Опера — это ваш праздник. Потому что мы сильнее, чем цены на каучук. Потому что мы живы, Руди.

Мне упала прохладная капля на голову. Я посмотрела наверх, под черепицу китайского дома: облезлая лазоревая краска, розовые ставни, по колонне вьется водосточная труба, тоже лазоревая. Из окон второго этажа, под крышей, торчат, высовываясь далеко на улицу, бамбуковые шесты с разноцветным бельем, дом — как корабль под флагами, вот только с флагов иногда капает. В окно высовывается коричневое сморщенное лицо китайской старушки с туго зачесанными назад белыми волосами, она улыбается мне.

Я медленно пошла по улице, от репродуктора до репродуктора, из каждого звучал голос Магды.

— А начнем мы с арии Тоски из оперы того же названия, это Пуччини, если я еще вас им не загрызла. Раз уж мы послушали в прошлый раз арию ее возлюбленного художника, который доигрался до расстрела. Так вот, Тоска, будучи первой дамой города Рима, пытается его спасти, но поскольку сделать это можно только через главного тирана всего города, который этого художника собирается пристрелить именно потому, что его любит Тоска, то дела девушки плохи.

Вот она и поет: что же это такое, вроде бы все правильно делаю — а ни черта ни получается. Называется эта ария — Vissi d'Arte, поет Амелита Галли-Курчи.

Звенящий и замирающий голос понесся над жаркими кварталами, заглушая стук ног по асфальту, звоночки и шуршание велосипедных шин. Тихим шагом я пошла к мотоциклу, зная, что не смогу его завести, пока музыка не смолкнет.

Я чуть не сбила на тротуаре тамила с неподвижным, лишенным выражения лицом, замершего у столба с репродуктором.

— Ну, и на закуску этой истории про Тоску скажу пару слов про мадемуазель Амелиту, — зловеще пообещал голос Магды, когда голоса скрипок замерли. — Тут в одном журнале написано что-то про ее ангельский характер. Так вот, сопрано не может быть ангелом, природа не позволяет. Они все одинаковы. Однажды после этой арии, когда героиня должна бросаться об мостовую со стен замка, рабочие сцены подложили ей не гимнастические маты, как положено, а батут. Извините, если уже слышали эту историю сто раз — но она настоящая, это было. Итак, финал оперы. Героиня бросается вниз со стены, гремит мрачный аккорд — и зрители видят, что мадемуазель Амелита взмывает из-за картонных зубцов замка вверх и снова летит вниз, якобы обратно о камни, с обалдевшим ангельским лицом, дергая ногами. И еще аккорд, и опять она летит вверх, и снова вниз. И еще. Сука.

Из репродуктора донеслись, отчетливо, три громких глотка.

Я ударила ногой по педали мотоцикла.

— Отец Эдвард, — сказала я, — еще час назад я думала, что буду здесь молиться, чтобы меня простили за невольно причиненное зло. Но, кажется, все не так плохо.

— А, у вас там вчера были неприятности, — сообщил он мне, жуя банан. — Исповедальня свободна, как только соберетесь — я сяду за ширму, и вы получите ваше отпущение. Но стоит ли — мы с вами и так об этом говорим. И вы знаете, госпожа де Соза, что здесь вас всегда поймут.

Я вздохнула и огляделась: деревянная обивка стен, кафельный пол новенькой церкви пахнет чем-то чистым, влажным и ароматным, над головой вентиляторы. Отец Эдвард, темноглазый человек моего возраста с тщательно зачесанными назад, вокруг тонзуры, прямыми волосами, ловким движением прячет недоеденный банан в коричневую бумагу и делает шаг вслед за мной внутрь, в храм святого Джона, с порога, куда он вышел было для быстрого перекуса.

— Ну, хорошо, а как там мой любимый ученик? — весело спросил он, ведя меня к исповедальне.

— Данкер? — посмеялась я. — Он скоро придет к вам с рассказом о том, что я жестока и хочу от него невозможного. Но я должна сказать вам спасибо — это тот самый человек, который мне нужен. И через год он тоже скажет вам спасибо. А еще до того он, надеюсь, догадается пригласить вас выступить с передачей. На этих, как их, средних волнах. О чем угодно, хоть о ваших учениках. Но ваш собрат из церкви святой Мэри там тоже рано или поздно будет, чисто католическое беспроводное сообщество я не замышляла. А теперь, отец Эдвард, вы правы — давайте пока обойдемся без исповедей, сядем на скамью, и я буду расспрашивать вас о вашем китайском подопечном, который провел тут несколько дней.

— Вы думаете, я вам что-то расскажу из того, что не сказал полиции? — услышала я в ответ.

Я посмотрела в глаза отца Эдварда, на его квадратный подбородок, и поняла, что если этот человек не хочет говорить — значит, не скажет, ни полиции, ни мне.

— Отец Эдвард, его убьют, если он рассчитал свое исчезновение неправильно. Можете мне верить или не верить, но я еще приду к вам на исповедь, не забывайте. И там буду просто вынуждена говорить правду. Я хочу помочь этому китайцу, спасти его. Но давайте я буду задавать самые невинные вопросы.

— А задавайте любые — я и правда не знаю главного, куда он делся, — пожал плечами отец Эдвард. — Но если вернется — я снова дам ему приют и вам ничего не скажу, уж не обижайтесь.

— Вот и отлично. Итак, он не знает английского?

— При таком французском этого можно не стыдиться.

— Он говорил здесь с китайцами? Они его понимали?

— Он ни с кем не говорил. Мыл вон там, — отец Эдвард кивнул в сторону выложенного кафелем алтаря, — и вообще везде, и этим как бы платил за стол и кровать. Сидел в библиотеке — у меня есть пара французских книг. Сидел, конечно, и у себя, в клетушке уборщика. Нет, ни с кем не пытался разговаривать.

— А как он к вам вообще попал?

— О-о, вот это самое удивительное. Как мне потом сказали, вошел в церковь, очень быстрым шагом, взял стоявшую вон там швабру, выжал тряпку, намотал ее на перекладину, снял очки и начал мыть. Сестра Сесилия, которая за этим наблюдала, была твердо уверена, что его нанял я. А теперь представьте себе сцену. Я иду вот тут, в проходе. Вижу, что в храме все хорошо, прихожан нет, китаец моет пол, выглядит как более чем естественная часть пейзажа. Будто он тут уже целый год. Иду дальше, в кабинет, сажусь за свой стол — и тут меня посещает мысль: а кто его нанял мыть мою церковь — сестра Сесилия? И когда? Выхожу обратно, приближаюсь. И слышу… ну, первой моей мыслью было, что со мной говорит швабра, на отличном французском. И только потом до меня дошло, что это тот самый китаец ко мне обращается.

— Молодец… Какой же молодец.

— Ну, и уже к концу разговора он просил предупредить его, если хоть кто-то — кто угодно — начнет им интересоваться. Очень интересный эффект — он не говорил, как вы, что его хотят убить, не уверял меня, что не делал ничего плохого. Но как-то все было понятно без слов, не могу вам даже этого передать. Впрочем, до моих предупреждений не дошло, все случилось потом само собой. Он стоял вон там, на галерее, где библиотека, кругом бегала толпа наших мальчиков — только что кончился урок. Не столько стоял, сколько мелькнул там. А я в тот момент беседовал с местным полицейским, который как раз этого китайца и искал. Я ему не сказал, конечно, ничего существенного.

А когда потом пришел в комнату уборщика, то там уже было пусто. Вот и все.

— Вещи?

— У него не было вещей. Брюки и рубашка. Он стирал рубашку и белье вечером, за ночь одежда в этом климате, как вы знаете, высыхает. В комнате, когда он исчез, будто никого и не было. Ручка только валялась на полу, с каплей чернил у кончика пера.

Я усмехнулась.

— Бумаги в комнате тоже никакой не было.

— Бумаги?

— Он сначала таскал бумагу из мусорных корзин, писал какие-то иероглифы на обратной стороне. Ручка — из библиотеки, простая, с вставным перышком. Я потом дал ему чистой бумаги. Вот этого всего не было.

— Можно подробнее об этой сцене: он сверху видит вас, говорящим с полицейским… с кем?

— С Таунсендом, конечно. Которого вчера убили. Что заставляет меня отнестись к этой истории — и ко всему вашему секретному миру…

Тут я моргнула раза два.

— …еще серьезнее. Но ваш китаец и так все очень серьезно воспринял. Да и вы бы испугались — там рядом с Таунсендом был второй полицейский… хотя кто его знает, кто он, китаец, в общем. Бритая голова, крепкая шея, совершенно милитаристской внешности. Мороз по коже. Я таких тут не встречал.

Я вздохнула. Все было ясно. Китаец из Китая, тот самый, а раз он сопровождал несчастного Таунсенда, значит… можно делать окончательные выводы. Я была права: за моим поэтом гонится человек от Чан Кайши, официально работающий при поддержке нашей колониальной полиции.

— Отец Эдвард, а этот китаец… он что, так здесь и сидел, не выходил никуда?

— У нас тут школа братьев Лa Салль и церковь, а не тюрьма. Выходил, конечно.

— А как вы его называли?

— Эмиль, вообще-то. А что, это его настоящее имя?

— Нет, вы правы. И самое главное: внешность этого китайского Эмиля. Это-то вы мне можете сказать? Любую мелочь?

Отец Эдвард вдруг как-то задумался. Потом странно усмехнулся:

— Мог бы сказать, но… знаете ли. Китаец в белой рубашке и в очках. Обыкновеннее не бывает. Средних лет, от тридцати до пятидесяти. Внешность? Абсолютно никакая. Просто удивительно. Запомнить невозможно.

Я медленно раздвинула губы в улыбке. Хотя радоваться было почти нечему, по большей части священник повторил то, что я уже слышала от Робинса. Кроме истории со шваброй, конечно.

— Бог ты мой, ну что же еще спросить? А он католик?

— Я дал бы приют и язычнику. Но он по крайней мере христианин, это было видно. Молился здесь много раз.

И это — все.

Я провела мотоцикл мимо ряда пальм, стесняясь звука его тихо урчащего мотора. Оглянулась на импозантную башню с часами среди деревьев и двинулась вниз, к черепице кварталов, видневшихся отсюда, с холма.

В притихшем «Колизеуме» я поняла, что на меня странно оглядываются. А в комнате на втором этаже увидела сидевшую с прямой спиной Магду. Которая просто смотрела перед собой.

Полиция пришла и забрала Тони.

Его положили на носилки и, в присутствии бесстрастного доктора, отвезли в тюрьму в Пуду.

Все было очень просто. Секретного господина Таунсенда убили, как было установлено, именно из маузера. Никого, кроме Тони и самого Таунсенда, в этот час наверху не было — все спустились на коктейльные танцы, послушать Магду. Маузер потом, как известно, пропал. Но он нашелся сегодня, и там до полного магазина нехватало трех патронов. С галереи Тони стрелял дважды. Ну, и сам тот факт, что он притворялся инвалидом — и отказался отвечать, зачем это делал, тоже сыграл свою роль.

— Кто в эти дни мог видеть, что у Тони именно маузер? — спросила я вполголоса.

— Да кто угодно, — пожала плечами Магда. — Он висел там, в гардеробе, в этакой портупее. Иногда оставался в комнате. Не ездить же ему было с маузером вниз, на ужин и за газетами.

Стало тихо.

— Ты знаешь, я тут подумала, — прервала, наконец, тяжелую паузу Магда. — Я подумала, что Тони мне вообще-то нужен. От него большая польза. Он разминает и чешет мне на ночь пальцы ног, и подушечки, вот здесь. Может быть, все-таки не надо ему сидеть в тюрьме?

И она посмотрела на меня с ожиданием.

Я начала рыться в сумочке. Его зовут Оливер, он сейчас находится или у себя в клубе, или где-то в самом сердце административных зданий Сингапура, или на боксерском матче. И телефон мне этот давали для того, чтобы решались любые проблемы. Кто он — личный секретарь, или носит высокое звание колониального секретаря? Мне все равно, но лучше ему найтись как можно быстрее.

Потом я представила себе, как веду беседу с этим Оливером, а ко мне прислушивается весь бар, включая боев из-за стойки. Значит, надо ехать как можно быстрее домой.

БЕШЕНЫЕ СОБАКИ И АНГЛИЧАНЕ

Кто-нибудь когда-нибудь все равно засадил бы меня в конце концов в тюрьму, — удовлетворенно говорил освобожденный Тони, пока Магда укладывала его на кровать. — Тюрьма — то самое, чего мне не хватало для духовного совершенства. А вот почему они просто не пристрелили меня, как бешеного пса? Какое упущение. А мне надо было орать и сучить ногами всю дорогу в узилище, тогда бы и пристрелили, но проклятая рана склоняет к экономности движений. Ничего, зато теперь у них в городе живым укором — жертва полицейских репрессий. Я киплю справедливым гневом. Товарищ Магда, она же — девица Ван Хален, она же — милый мой бурундучок, попроси, пожалуйста, портье записать меня поутру в местную ячейку Коминтерна. А до того — не знаешь ли ты какой-нибудь хорошей революционной песни?

— Непременно, товарищ Тони, он же советник Хэ. А вот это… м-м-м… а вот есть такая песня… Значит так, ты играешь на губах британский полковой марш, а я…

И эта пара, после некоторой подготовки, со вкусом, с притоптыванием ногами, покачиванием плечами и пристукиванием по краю стола, начала исполнять нечто поистине безобразное, с припевом на каком-то дикарском языке.

«Какой позор, что англичане цивилизовали мир — зато мир теперь хорошо веселится», — сдавленным шепотом пела Магда, азартно прищелкивая пальцами. Потом она, не переставая петь и щелкать, принесла Тони его обтянутый парусиной пробковый шлем, он надел его, как положено, с ремешком под нижней губой и делал вид, что марширует с задранной бородкой (оставаясь, конечно же, в кровати). А когда строчки «только бешеные собаки и англичане выходят на полуденное солнце» прозвучали три раза подряд, я поняла, что сейчас кое-кого вышвырнут из гостиницы. Отели «только для белых» в городе есть, а существуют ли «только для красных»? Но остановить революционную оргию я не могла.

— Отличная песня, — вынесла, наконец, приговор Магда.

— Кто автор, дорогой мой певчий зяблик? Какой-нибудь Эллингтон, он же товарищ Дюк?

— Да нет же, это Кауард. Ноэль Кауард. Ему мало того, что он пишет пьесы, он еще и сочиняет к ним иногда песенки. Весь Лондон поет этот его шедевр, без сомнения.

— Боже мой, эти угнетатели монополизировали все, даже издевательство над самими собой. Надежды нет. Как мы живем, боже мой, как мы живем… Зато, мадам де Соза — зато видели бы вы лицо освобождавшего меня засекреченного сингапурца, когда он с гнусной антиамериканской ухмылкой сообщал мне, кто я такой.

— Что-что? — немедленно заинтересовалась я.

— Дословно следующее. Мы чуть не упали со стульев, когда нам прочитали ваше, господин Херберт, пенангское досье. Это же досье отброса общества — опиум, провальные деловые предприятия… И кто бы мог подумать, что за этой отталкивающей маской так долго скрывался наш заморский коллега? Теперь, господин Херберт, мы будем лучше думать об американской резидентуре — оказывается, ваши соотечественники умеют больше, чем ввергать мир в глупейшие кризисы. Конец цитаты… Тут я сказал ему все, что думаю о своих соотечественниках с их кризисом и особенно сухим законом, и он на прощание налил мне стаканчик не худшего виски, мы теперь друзья… Дорогой мой кенгуренок, как ты могла общаться с отбросом общества, которым я без сомнения длительное время был? Что у тебя со вкусом? Я должен серьезно задуматься над необходимостью его воспитания.

Дальше Тони потребовал показать ему коляску, «которую он успел полюбить» — на месте ли она, не погнулось ли что-нибудь, и начал выпрашивать у меня разрешение кататься в ней в течение ближайших нескольких дней, пока не заживет рана.

— Ну, в конце концов, сказано же, что если в первом действии в углу стоит инвалидное кресло, то в третьем действии герой обязательно должен получить пулю в задницу, — пожала костлявыми плечами Магда.

— И кем сказано? — поинтересовалась я.

— Ну, этим классиком театра… каким-то русским — Станиславским, наверное.

— А твой Станиславский ничего не сказал насчет того, что я получил пулю вовсе не в задницу, как ты опрометчиво выражаешься, а в мягкие ткани бедра? — деликатно заметил Тони.

— Ну, это у меня такое широкое толкование задницы, — ответила Магда после некоторого размышления.

Тони укоризненно покачал головой и погрузился в молчание.

— Дайте же мне мои газеты, — воззвал он, наконец. — Поскольку, как сказал товарищ Карл Маркс, труд делает из обезьяны человека. Я много думал там, в узилище. Потому что зверски кусались комары и не давали спать. Я думал, и многое понял.

— Так, а на ночь тебе понадобятся вот эти таблетки, — бормотала Магда. — Доктор говорит, что рана хорошая и чистая… Но в нашем уважаемом возрасте… Я слышала краем уха, как пара людей в баре обсуждала, сколько мне лет. Хотелось спуститься с эстрады и сказать им по секрету, что есть такой возраст — «черт его знает, сколько, но явно, что до черта»… И что же ты понял?

— Что я слишком добр, и книга моей бурной жизни останется не дописана, если я не сделаю хоть какую-то пакость этому бездарному выскочке с длинной лысой головой и холодными глазами.

— Боже мой, кому это?

— Чан Кайши, моя девочка. Чан Кайши. На самом деле даже имя его — ошибка, он подписывается, если на классическом мандарине, как Цзян Чжунчжэн, но это уже мелочи.

— Тони, ты что, завидуешь, что он генералиссимус? А ты только полковник?

— Он не генералиссимус, — строго сказал Тони. — Это ошибка. Его именуют так американские газеты. Но этого звания у него нет. Я смотрел, как его титулуют сами китайцы. Он просто генерал. Ну, главнокомандующий.

— Боже ты мой, ну, значит, будет он генералиссимусом. Стоит только захотеть. Да и вообще, кто он, собственно, такой — ну, глава огромного и несчастного государства. А ты лежишь тут, в чудном маленьком городе, и вокруг тебя — любящие женщины.

— Кто он такой? Он демон, — так же серьезно отозвался Тони, поправляя подушку под головой. — Демон всей моей советнической карьеры в этом, бесспорно несчастном, Китае. Как только у меня начинало что-то получаться — появлялся Чан Кайши, и вся моя жизнь шла к чертям. Знал бы — убил еще тогда. Когда он впервые возник у меня поперек дороги.

— Это где же он возник — когда ты служил доктору Сунь Ятсену в Кантоне?

Тони издал длинный вздох, посмотрел на меня, счастливую и спокойную — мой мир начал возвращаться к нормальности.

— Раньше, раньше. Вам тогда было тринадцать лет, мадам де Соза. До Великой войны оставался еще год. А я, как мне уже пришлось один раз поведать вам, был относительно юным и бесспорно блестящим иностранным советником несостоявшегося императора Юань Шикая. Ну, мы советовали ему по всем вопросам, и после моего прибытия в Пекин Фрэнк Гуднау на целый год определил меня по части устранения угроз, потом уже я занялся стратегическим планированием, своим прямым делом — все-таки академия в Уэст-пойнте не пустяк. А устранение угроз — это, собственно, вот что… В общем, тринадцатый год, наша команда помогает китайской полиции расследовать бунт против Юаня. И, среди прочих колоритных личностей, в наших досье появляется молодой человек по кличке «волчьи зубы». Он отвечал за нападение на шанхайский арсенал. Но на пути туда его арестовали часовые, от них он сбежал. Атака, понятное дело, провалилась, его отряд понес потери, Чан «волчьи зубы» сбежал в международный сеттльмент Шанхая. И потом в Японию, где славный доктор Сунь в очередной раз воссоздавал партию Гоминьдан — довольно странную шайку людей.

— Ага, которая правит сейчас Китаем, — успела вставить Магда.

— Полковник Херберт, — сказала я. — Вы шпион? Хоть кто-то в этом мире не шпионит, скажите мне?

— Ответь ей: от шпионки слышу, — буркнула Магда. — Она тут, видите ли, целенаправленно вредит китайской разведке — и еще называет других шпионами. Ответь, ответь — она только улыбнется, она сегодня любит весь мир, правда, моя дорогая?

— Я давно отрекся от шпионской работы, — объявил Тони. — Но тогда, у Юань Шикая, мы собрали неплохое досье на этого молодого человека. Он учился в японской военной академии — но у него был такой дружок по фамилии Чэнь, Чэнь Цимей. Тот втянул его в революцию, вот в эту компанию под названием Гоминьдан. И будущий террорист оставил японцам форму и кортик, или меч, что у них там, и, недоучившись, понесся в Китай. И начал свою славную карьеру, о начале которой я только что вам поведал. В пятнадцатом году — уже после дела с арсеналом — Чан устроил налет в Шанхае на губернатора, сначала взорвали бомбу, потом двое его молодцов начали палить из револьверов. Шестнадцать пуль в беднягу.

— Мой дорогой, они хотели навредить лично тебе!

— Я не сомневаюсь. И ведь навредили, как я уже рассказывал — я так и не стал в итоге советником императора. Потому что бунт в Шанхае был громкий, позиции будущего императора он подорвал немало. А дальше эта банда во главе с Чан Кайши, убив губернатора, захватила корабль, типа крейсера. Заставила канониров стрелять по городу, причем по жилым домам. Трехдюймовыми снарядами. Революционный праздник длился недолго, соседние корабли начали обстрел и попали в паровой котел крейсера. Тогда Чан с другом Чэнем сбежали на явочную квартиру. Туда нагрянула полиция. Герои перебежали в другой дом,' на авеню Жоффр. Но Чэнь не ушел, наши люди его все-таки застрелили, и гражданин Чан Кайши потерял друга. Жил после этого в шанхайском преступном мире, работая на некую Зеленую банду. Профессия его называлась — опасный человек.

— А что, интересный мужчина, вообще-то.

— Ты, мой ягненочек, так бы не говорила, прочитав несколько страничек его досье. В свободное от революции время он месяцами пропадал по женщинам и пьянкам, питая неутолимую страсть к тому и другому. Мерзейший характер, требовательный, никому не подчинялся, скандалил, впадал в припадки злобы и истерии. Однажды в ярости надел на голову куртизанке миску с супом, кипящим, между прочим. Если вы думаете, что она после этого осталась жива…

Я встала рывком и подошла к окну, выходящему на глухую стену синема, по этой стене растекался конус света от фонаря на проволоке. А слева — темная расщелина улицы, там шли нормальные, веселые люди. Я знала, что вот сейчас они увидят — что же, мой бог? Ну, журнал, конечно, еженедельное ревью событий, мультики о Микки-Маусе, новые песни от Парамаунта. Асам фильм… да, да, я помню — сегодня там «Бродвей», с Глен Трайон и Эвелин Брент. А с 5 мая пойдет комедия «Грампи» с замечательным Сирилом Модом. Менеджер «Колизеума» получил копию из Америки раньше Лондона. Сюжет — загадка исчезновения бриллиантов. А потом, через неделю, месяц, будет что-то с Кларой Боу, блондинистой бомбой Джин Хэрлоу, а то и с Гретой Гарбо.

Скрипка, кто играет на скрипке? А, это же балкон синема, за колоннадой, балкон этот обращен в противоположную от нас сторону, туда, где газолиновая станция. Сзади балкона открыта дверь в фойе — музыка вылетает оттуда на площадь, а в итоге — в окно Тони, как птица пометавшись между стен домов, над улицей, где мелькают головы в тюрбанах, шапочках-сонгкетах или просто без всего… А еще ковры рулонами, пенджаби на вешалках, рядом жарят бананы в раскаленном, кипящем масле… нет, нет, никакого масла, мы говорим о музыке, что это за музыка — из Мориса Шевалье? А, наконец я поняла: веселая порция хорошо знакомых «я люблю тебя». Вообще-то эту песню отлично делает Винсент Лопес и его оркестр, у него великолепный трубач, но можно и так — на скрипке с чем-то там еще. Лишь бы ударник не жалел палочек.

Ну, все, все, пора поворачиваться, мою спину они наблюдали уже достаточно.

Магдасзади меня тем временем продолжала свою линию защиты первого из китайцев:

— Тони, дорогой, а вот у тебя лежит журнал, и пока тебя не было, я листала его, бросала, снова листала… И тут про Чан Кайши написаны совсем другие вещи. Что он испытывает мало интереса к еде, постоянно скандалит по поводу того, что стол его слишком роскошен. Что маниакально внимателен к чистоте одежды. В основном ходит в военной форме. В его комнате нельзя переставить даже тушечницу или кисть. Много читает, все подряд, вплоть до астрономии. Утром и вечером обливается холодной водой, полчаса делает зарядку. И — внимание, Тони! — пьет только кипяченую воду, даже к чаю не притрагивается, ни вина, ни табака. Конечно, все равно своеобразный человек, но как-то не совпадает с твоим рассказом.

Тони терпеливо вздохнул.

— Это с ним произошло позже — он дал клятву не прикасаться к алкоголю, и вообще измениться, когда заразил молодую жену гонореей…

— Кого — эту первую невесту Китая, самую богатую женщину страны, в красивой белой кружевной накидке? Просто скотина!

— Да нет, что ты, раньше — то была еще Дженни, Дженни Чэнь, очень милая девушка. Мы все ее очень любили там, в Кантоне. И ей сочувствовали.

— Но ведь изменился же…

— Полковник Херберт, — повернулась я, наконец, от окна. — Позволите угадать, что произошло? Вы, потеряв работу в Пекине, поскольку советовать там оказалось некому, приехали в Кантон, советником к Сунь Ятсену. А ваш демон с волчьими зубами там уже работал. Но вы еще не были знакомы, ведь правда? По крайней мере он понятия не имел, кто вы такой и что про него знаете. И откуда же он догадался? Значит, вы сами… Ну, например, постепенно поняли, кто это, подошли к нему…

Мы все помолчали, Тони — чуть сокрушенно. Потом он улегся поудобнее на подушке.

— Уважаемая мадам де Соза, — сказал он, наконец. — Мое восхищение вашему острому уму. Но… Мы были советниками и охраной первого лица в этом мюзикле — доктора Суня. Нами руководил лично Двухпистолетный Коэн. Перед нами расступались. И чтобы я подходил к какому-то начальнику суневской военной школы, коим был в Кантоне этот самый Чан Кайши… Школы, которая вообще, кстати, управлялась фактически Коминтерном — там, кроме самого Чана, были сплошные красные, генерал Галин, он же товарищ Блюхер, Бородин, еще какие-то. К тому времени красные прямо из Москвы кишели у доктора Суня повсюду, они же давали ему деньги.

— Тони, ты ведь просил записать тебя в ячейку Коминтерна…

— Попроси отменить, мой муравьишка, я отринул коммунизм после некоторого размышления. Так вот, никто из наших на этого Чана и внимания не обращал — что вы, с ума, что ли, сошли? Кто такой Чан? Там была такая история: я сделал доктору Суню план экспедиции на север — на пароходиках и деревянных лодках, полка два, и все же своих целей эта операция достигла бы. Но она сорвалась, из-за того, что именно этому Чан Кайши было поручено выклянчить у реального хозяина города, генерала Чэнь Цзюньмина, кое-какое оружие. Чан потыкался к нему в приемную, отправил письмо, оно вернулось, испоганенное по полям генеральскими иероглифами: «выскочка, ревнивый, с противным характером. Тупой, эгоист, подстрекатель». Так сорвался мой план Северного похода.

— Тони, не увиливай, — заметила Магда, с каким-то странным удивлением рассматривавшая иллюстрированный журнал. — Амалия, как я заметила, очень редко ошибается. Ты сказал этому Чану, что давно собираешь на него досье с проказами его революционной юности? И чтобы он поэтому сейчас вел себя тихо? Да или нет?

— Может быть, и сказал, — после паузы признал Тони.

— Вот почему ты сбежал из Кантона в Шанхай, как только умер доктор Сунь, и как только оказалось, что в Кантоне Чан Кайши теперь главный в Гоминьдане. Правильно сделал, что сбежал. Так, зубы — волчьи зубы… Не понимаю… Очень импозантный мужчина, между прочим — ну, нижняя челюсть великовата. А какие ордена и аксельбанты…

— А что не понимать? Огромные, длинные передние верхние зубы как особая примета в нашем пекинском полицейском досье. Они еще и постоянно болели, что не улучшало его характер. И давали осложнения на глаза. Эти зубы забыть невозможно.

Магда подошла и выложила журнальный разворот передо мной.

Толпа восторженных лиц. Над ней возвышается гневно поднятый кулак в белой перчатке. Эполеты, аксельбанты и ордена. Закинутая голова в расшитой, видимо, золотом каскетке с козырьком, встопорщенные усики, и — широко открытый рот.

— Где волчьи зубы? — спросила меня Магда.

Я задумчиво повела пальцем вдоль идеально ровных, аккуратных, одинаковых зубов верхней челюсти рта, раскрытого в яростном крике.

— Магда, они не только не волчьи, — сказала я наконец. — Они… не настоящие.

Магда склонилась у меня над плечом, я уловила запах чисто вымытой кожи.

— Бедненький, ему же вырвали все зубы и вставили челюсть! — всплеснула, наконец, руками она. — Тони, ты отомщен.

Мы посмотрели на него одновременно — и увидели, что господин советник Хэ лежит на чистой подушке с закрытыми глазами и разглаженными складками у рта.

— Наконец-то, — вздохнула Магда. — Ну, хорошо, завтра он снова возьмется за работу — будет искать твоего поэта… Все к лучшему, моя дорогая. Все к лучшему.

— Так он не инвалид? — строго отнесся ко мне инспектор Робинс. — И что же вы хотели тогда от магистрата? Да он с гарантией подтвердил бы законность ареста, если бы вы его не опередили. Выдавал себя за больного, потом открыл стрельбу, потом… Потом нашелся его маузер, из которого сделано не два, а три выстрела! Для начала — более чем достаточно. Другое дело, что через неделю-другую, думаю, вашего друга мы бы все-таки освободили за недостатком улик. Хотя я бы с удовольствием подержал его подольше — чтобы настоящие убийцы успокоились бы и совершили еще пару ошибок. Они их и так наделали немало.

— Неделя-другая? У меня нет недели! — возмутилась я.

— Да, я это заметил. Отлично сработано, а главное — быстро… Но…

Тут открылась дверь, вошел Джереми, за ним — белобрысая и раскрасневшаяся Дебби (что она, черт ее возьми, делает в полицейском управлении на Блафф-роуд? Хотя — если ей скучно у нас, на Стоунер-роуд… Почему бы и не зайти к любимому мужу, вытащить его к городским лоткам на ланч.)

— Друзья, — воззвал к ним Робинс, грозно наклоняясь к столу, — я тут как раз рассказываю уважаемой владелице компании по беспроводной связи, что за время ее пребывания в городе Куала-Лумпуре особо опасная преступность здесь выросла чуть не вдвое. Джереми, как выглядит смертность в Федерированных Малайских Штатах за последний, 1930 год?

— Господин инспектор, мы только-только прибыли, — запротестовала Дебби. И опять проделала свой неповторимый маневр: прошла за сифоном с содовой мимо плеча Робинса, еле заметно прикоснувшись к этому плечу бедром. Так, так, дорогая Дебби, что бы это значило?

— Но статистику суб-инспектор Джереми мог бы изучить за час. Итак, расследований по поводу смертей только в ФМС было 800, из них 140 человек утонули, 130 — это самоубийства, 70 — задавлены упавшим деревом, 54 — погибли на дорогах, 36 — на шахтах, 26 — на железных дорогах, 20 — задраны дикими животными… И так далее. Но предумышленные убийства? Конечно, ювелир Картрайт убит в этом году. Но кроме этого здесь, в штате Селангор, я знаю, за всю мою карьеру, только четыре случая убийства европейцев. Включая дело начальника тюрьмы господина Фостера, который выехал как-то раз в город с женой и выпил несколько коктейлей различной крепости. По дороге домой они не согласились по ряду вопросов, Фостер вошел в дом и оставил жену на пороге. Та стала скандалить, это услышал господин Пул, надзиратель, попробовал помирить ссорившихся, Фостер открыл дверь и застрелил обоих, затем выстрелил в себя. Но выжил, был судим и приговорен к смерти, а господин губернатор смягчил наказание до пожизненного заключения. Еще убили менеджера оловянных разработок, за это осудили европейскую женщину, но совет штата ее освободил. А, ну да, все-таки было еще два случая, недавних, когда европейские хозяева были убиты домашними слугами. А все прочее… Запоминайте, Джереми: здесь, на Востоке, китайцы убивают из-за денег, тамилы — из-за алкоголя, малайцы — из-за женщин. И кстати, Джереми — а где же отчет по поводу вчерашней стрельбы? С точным списком тех, кто был в баре и танцевальной зале?

Мы с Робинсом остались вдвоем. Он мрачно задвинул животом ящик стола и откинулся на спинку стула:

— Отчет, конечно, придется переписывать. Ни черта не умеет. Мы избавили улицы Лондона от совершенно бездарного охранителя общественного спокойствия. Там он никогда в жизни не поднялся бы до суб-инспектора, так и вытаскивал бы пьяных из пабов. А здесь — свое бунгало, темнокожие слуги… Местный констебль при тебе не должен курить без разрешения, и так далее. Извините, госпожа де Соза… Да. Ну и время мы переживаем: только дай в Англию запрос, что нужны полицейские, придет пять дюжин аппликаций, кто угодно, без опыта, хоть официанты, любого возраста. Единственное, к чему там относятся еще пока серьезно — это к сертификату врача о том, что человек пригоден для работы в тропиках. Ну, что теперь расстраиваться. После сезона дождей — вы удивитесь — и этот парень будет нормально работать.

Я прислушалась — кругом было тихо, только с первого этажа раздавался какой-то лязг металла, там, кажется, была оружейная мастерская. Полицейское депо на вид похоже на ипподром или школу, те же два длинных этажа, закругляющиеся вокруг вытоптанного паданга. Коридора внутри здания нет — его заменяет длинная галерея, выходящая на свежий воздух, с видом на паданг. Здание новое, но уже пахнет ремнями, униформой, плохим табаком и металлом — прекрасный запах вообще-то, он успокаивает, подсказывая, что в городе есть кому за тебя заступиться.

— Вы говорите, инспектор, что вытащили бы Тони и без меня, — взялась я за дело. — Значит, есть улики против кого-то другого?

— Нет, — сказал он. — Никаких. Между нами — нет даже подозрений. Есть некие показания участников этой истории, и еще — логика. Посмотрите на все действия вашего друга. Допустим, он застрелил по каким-то непонятным причинам своего приятеля и собутыльника Таунсенда. Выстрел, как вы помните, слышен был всем, кто находился внизу. Что за идея — стрелять, когда в отеле толпа народа? А дальше ваш Тони зачем-то покатился на инвалидном кресле на балюстраду над баром, там решил открыть всему миру, что он не инвалид, отправил это кресло по ступеням в стоявших внизу китайцев и начал их разоружать — поскольку они именно в тот момент, представьте себе, стояли там с оружием наготове и пугали всех нас. Кстати, действовал ваш друг довольно грамотно, это чистая случайность, что в него попала пуля. Но откуда он знал, что в эту самую секунду надо ехать к бару с маузером наперевес? Откуда он знал, что как только он — предположим — стреляет в своего друга, тут все китайцы вдруг берут на мушку собравшихся?

— Отлично, — сказала я.

— Но тут еще наша всеобщая любимица госпожа Ван Хален открыла стрельбу — из притащенного ею заранее на эстраду, в футляре от саксофона, здоровенного ковбойского револьвера. Вообще, эта американская пара знает толк в оружии, из которого можно уложить буйвола. Попробуйте удержать маузер — нужна очень сильная рука. Так вот, я склонен верить их объяснениям насчет того, что госпожа Ван Хален вышла из комнаты, готовясь идти играть, увидела оружие под пиджаками этих китайцев, вернулась на секунду, договорилась со своим компаньоном Тони, что в случае чего подаст ему сигнал, и тогда ему надо срочно катиться… иди бежать… на помощь. Здесь все логично. Убийство же Таунсенда в эту логику никак не вписывается.

— Боже мой, как же я выпустила это из вида? Вы сказали — сигнал. Какой сигнал?

— Азбукой Морзе, представьте себе. SOS. Па-па-па, па-па-па на саксофоне. Не спросил, кто из них это придумал, но пара в целом замечательная. Так вот, их поведение логично.

— А как насчет логики поведения китайцев? — поинтересовалась я вместо этого.

— Вот-вот-вот, — инспектор Робинс достал из кармана портсигар, вытащил оттуда «Плейере» с пробковым фильтром и предложил мне (я отказалась). — Вы же более местный человек, чем даже я. Вы знаете, что такое китайцы, какое оружие они предпочитают. Зачем они притащились в бар с огнестрельным оружием, которым здесь, в колониях, практически никогда не пользуются? Пистолет — оружие европейца. Китайцам хватает кулаков, мозолистых ног и дубинок, ну — ножей. Далее, госпожа де Соза: зачем без всякой команды они поголовно вытащили свои револьверы, услышав какой-то выстрел наверху, который явно не имел к ним никакого отношения?

— У них был страшно глупый вид во время перестрелки, — припомнила я.

— Конечно! Потому что они не понимали, что и зачем делают, зато чувствовали, что кончится это для них плохо. И сейчас не понимают, что же произошло.

— А, так они же сидят у вас в Пуду, — вспомнила я. — И все уже рассказали, да?

— Очень короткий был рассказ, — пожал плечами Робинс. — Они получили приказ. От Вонга, естественно. Прийти в бар с оружием и охранять его, а если услышат выстрел — взять всех в баре на мушку и держать, но никого не убивать.

— Что я слышу? Если услышат выстрел? Какой выстрел?

Робинс молчал и смотрел на меня загадочно, если не сказать — торжествующе.

— Заранее подготовленное, предумышленное убийство, — сказала я, наконец.

Робинс весело кивнул.

— Так, минуточку, — продолжила я. — А ведь кто-то планировал в этот вечер нечто иное. Отлов Вонга. И это значит…

— Ах, как же с вами приятно работать, госпожа де Соза, — со вкусом сказал Робинс.

— Вонг знал, что ему готовят арест, и вооружил своих людей? Ах, нет, тогда бы он вообще не пришел. Кто-то другой знал, но… но использовал ситуацию для… для убийства Таунсенда. Перехватил вашу операцию. Но, инспектор — значит, это некто, работающий в полиции!

— Ну, это довольно много людей, — заметил Робинс. — Долго вычислять. Но давайте посмотрим на маузер. Вот эта история очень четко показывает, как планировали убийство. Калибр. Ну?

— Ах, дело убитого ювелира Картрайта, — вспомнила я. — Второй револьвер того же калибра, выстрел из кустов. Вонг. Или — наоборот, кто-то, знакомый с делом Картрайта. Что? Второй револьвер? Таунсенд был, значит, убит из маузера, да? Но это значит, что Тони заранее был предназначен… А почему?

Робинс снова с удовольствием замолчал. Потом, сжалившись, вздохнул.

— А по двум возможным причинам. Первая — что это идеальный, если не единственный подозреваемый. Они все время общались, ваш Тони знал, что Таунсенд часто отсыпался после этого общения наверху, недалеко от комнаты самого Тони. Там сейчас нет других постоянных постояльцев, только ваша частная армия из двух человек. Прочие приезжают на ночь, на две, это не подходит. Привычки же Тони было легко изучить, порыться в его комнате, пока он на ужине внизу. Заранее найти пистолет того же калибра — точно так, как это было сделано с Картрайтом. А вторая причина… может быть, не только Тони, а вся ваша троица кому-то мешает, как вы считаете? Я имею в виду — включая вас?

Так. С этого момента моя жизнь окончательно становилась интересной. То есть задолго до стрельбы в баре кто-то, значит, заинтересовался Магдой, Тони и мной, и…

Я постучала пальцами по его столу — потертому, с отколовшимися углами, зато очень прочному.

— А кому мешал глава местного спецотдела, которому оставалось меньше недели до парохода?

— Отличный вопрос. Ну, вот уж здесь я явно бессилен что-то сказать, — развел руками инспектор Робинс. — Это может звучать неделикатно, но боюсь, что это ваше дело, госпожа де Соза. Мне тут никто не сообщит массу интересных фактов, которые касаются только вас и ваших секретных коллег. А вы, если способны открывать двери тюрьмы в рекордные сроки… Официально дело взял на себя один очень быстрый молодой человек. Который, как я говорил, уже приехал сюда менять Таунсенда.

— Ах, вот кто арестовал Тони.

— Не спросив меня и вообще кого бы то ни было. Ну, в следующий раз приобретет полезную привычку думать.

— А как его зовут?

— Зовут его «господин библиотекарь», поскольку он зачем-то постоянно таскает книгу-другую под мышкой, стараясь иметь мирный вид. Имя — Эмерсон, и странно, что вы его не знаете.

— Как это не знаю? — мужественно удивилась я. — Но в глаза его никогда не видела. Эмерсон? Действительно хорош, как говорят.

— Вам, обитателям мира теней, виднее. Ну, а мое дело — помогать Эмерсону, то есть заново спланировать арест Вонга. Он становится важной фигурой. На нем подозрения в двух умных убийствах европейцев, но никаких улик — в общем, работа у меня есть.

— Маузер, — сказала я. — Второй маузер. Его можно найти?

— Ну, это будет нелегко. На месте убийцы я утопил бы его в речке, до которой минут десять пешком. И еще успел бы вернуться к очередному танцу.

Тут я мысленно представила себе коридор второго этажа «Колизеума», даже два параллельных коридора… В конце их виднеется просвет — и оттуда вниз, на тротуар, ведет винтовая лестница, заключенная в нечто вроде бетонного стакана. Типичное для китайского дома сооружение. А дальше человек оказывается на задворках отеля, возле мусорных баков и заднего хода в кухню, но там же — довольно темные задворки синема…

— Его никто не видел? — поинтересовалась на всякий случай я.

— Как раз видел, — отрешенно сказал Робинс. — Невысокий молодой человек в шлеме-топи. Скрывающем лицо. Усики. Европеец. Но надо учесть, что видел его малайский уборщик синема, для которого все европейцы на одно лицо. И поскольку этот малаец на часы не смотрел, то строго говоря вообще непонятно, когда этот загадочный молодой человек спустился по задней лестнице вниз — за час до убийства, или после. И был ли он вообще. Так или иначе — прощай, маузер.

Маузер, задумалась я. Не то чтобы я хоть что-то понимала в огнестрельном оружии, но хорошо знала, что в данном случае речь о предмете угрожающих размеров, и вообще чем-то необычном.

— Наша команда появилась здесь восемь дней назад, — сказала я. — Вы ищете человека, который продал Вонгу — или некоему европейцу — маузер буквально три-четыре дня назад, ведь так?

— Если я в очередной раз выражу вам свой восторг, вы сочтете меня однообразным, — вздохнул Робинс. — Ищем по всем Федерированным, так же как и Нефедерированным Малайским Штатам, то есть даже в Тренгану. И, само собой, во всех трех городах Стрейтс-Сеттлментс. Из последних я возлагаю особые надежды не на ваш Пенанг, или Сингапур, а на родную для Вонга Малакку. Потому что понятно, как использовали Вонга и зачем: купить нелегально маузер — это по его части. Маузер, кстати, это нечто вроде белого слона в наших краях. Вы знаете, что это вообще уже не пистолет, а нечто вроде винтовки?

Тут Робинс быстро, шурша карандашом по бумаге, набросал для меня странную конструкцию. Оказывается, у этого пистолета, с очень длинным тонким стволом, есть деревянная кобура. Которая под странным косым углом присоединяется к круглой рукоятке, и получается, действительно, нечто вроде небольшого карабина.

— Дальность стрельбы — тысяча ярдов, — с уважением пояснил Робинс. — Где вы видели такие пистолеты? Это уже нечто иное. А на сто ярдов бьет без промаха, и пуля пробивает шесть дюймовых досок. Констебли опрашивают сейчас охотников, любителей экзотики… Кому-то очень хотелось подставить вашего друга, майора. Представляю, как Вонг ругался, ища такой же пистолет по всей колонии. Заметим, люди, которые пользуются этими монстрами, могут забыть о том, чтобы прятать их в кармане пиджака. Не бандитское оружие, это точно.

— Калибр? — спросила я голосом опытного в военном деле человека.

— Никаких радостей в этом плане. Бутылкообразный патрон, так и называется «патрон Маузер». Калибр 7,63. То есть из другого оружия такую дырку не сделать. Ну, самое близкое — «патрон Борхардт», это 7,65, и такого в наших краях уж точно не найти. Есть полицейский маузер двадцатого года, он небольшой, но это еще большая здесь редкость.

Последовала пауза. Оставалось выяснить совсем немного.

— Три выстрела, — сказала я. — Гильзы.

— Две гильзы, — скучным голосом отвечал Робинс. — Там, где ваш друг дырявил пол перед ногами китайцев. То есть на балконе. Третьей, в комнате Таунсенда, нет, что неудивительно — кто-то схватил гильзу и сунул в карман. Но — вы еще не поняли, что этот грамотный человек допустил большую ошибку? Ах, простите, вы же не знаете всю историю. Позвольте испортить вам аппетит?

Робинс оттолкнул кресло, прошел, сотрясая доски пола, к мощному железному шкафу в углу. Загремел ключами, достал из-за толстой двери большой манильский конверт, весь в жирных пятнах. Осторожно поднес его к моему носу.

Не каждый раз удается нюхать явно протухшее карри — обычно этот запах является прохожему свежим, мощным, щекочущим ноздри, заставляющим бросить все и сделать три шага в маленький индийский мир за тканевой занавеской.

— История вот какая, — с удовольствием повествовал инспектор, двумя руками возвращая конверт обратно, с глухим металлическим звуком. — Да, сегодня я отдаю эту штуку оружейникам, пусть чистят, больше тут ничего уже не сделаешь, хватит антисанитарии. Итак, карри. После которого можно забыть о дактилоскопии. Вы слышали, что пистолет у вашего друга сразу после перестрелки исчез?

— Я уже тогда поняла, что у дела будет продолжение.

— Могло и не быть. Пистолет лежал рукояткой и магазином в блюде с карри, под крышкой, под дверями у вашего майора Херберта. В пятнадцати ярдах от того места, где майор упал, получив свою пулю. Ну, а ночью блюдо оказалось на кухне, там люди страшно испугались, и первой их мыслью было — выкинуть эту страшную штуку в мусорный бак. Обошлось все же.

— Пятнадцать ярдов? — изумилась я. — Да зачем же…

Робинс смеялся, показывая отличные, чуть желтоватые зубы.

— Я же сказал, кто-то умный оказался вдруг очень глупым. Испортил всю картину. Переволновался. Ошибся. Хотя на самом деле испортил убийце всю картину ваш майор. Ну-ка, представьте: как должно было протекать убийство, если бы все шло по плану? Кто-то на втором этаже попросту пускает пулю в голову спящему человеку, когда все — что заранее было известно — спустились вниз, на танцы. Ну, все, кроме инвалида Тони — убийца ведь не знал, что он умеет бегать. И вот убийца бежит к задней лестнице. Тем временем китайцы Вонга должны вытащить оружие и направить на собравшихся — среди которых, напомню, было полдюжины наших, из полиции. Зачем они это должны были сделать? Да попросту чтобы дать убийце уйти, затеряться в толпе, выкинуть громадный маузер, унести его к реке. Вонга все видят, он ни при чем. Неясный момент — как наш неизвестный злодей собирался распутать эту ситуацию, насчет того, что Вонга мы собирались арестовать, а он так много теперь знает. Очень, очень интересный вопрос. Кстати, констебля, стоявшего на улице, мы оштрафовали — что это такое, слышит стрельбу, и забывает все инструкции!

— Итак, инспектор, минуты две мы все сидели бы, не шевелясь…

— А потом китайцы бы спрятали свои револьверы, извинились — ну, пошли бы в тюрьму, но ненадолго. Им было заплачено, Вонгом. Он сам, наверное, получил очень хорошие деньги. А мы все поднялись бы наверх, нашли бы тело Таунсенда — и живого майора Херберта, с маузером, где не было бы — к его изумлению — одного патрона. Ведь все китайцы в один голос дают показания, что никакой дополнительной стрельбы не ожидалось. Все счастливы. И тут!

Робинс поднял тонкие брови и театрально развел руками.

— Стрельба с балкона. Стрельба с эстрады. Инвалид, который не инвалид. Полный хаос. Это-то ведь никем не планировалось! Непонятно, что теперь делать. И кто-то — нервы сдают — совершает глупость. Утаскивает у вашего Тони из-под бока его собственный маузер, засовывает его под крышку блюда с карри. Глупо, но в переполохе и не такое бывает. Хотя… кто знает. Может, и не совсем глупо.

Я зажмурилась: теперь мне казалось, что я вижу эту руку, берущую маузер, поднимающую его с пола — и тут пистолет уходит из моего поля зрения. Все были заняты раной Тони, там была целая толпа народа… Или это уже — мое воображение?

— Три выстрела, — повторила я. — Может быть, пистолет взяли для того, чтобы быстро вытащить из него один целый патрон? А потом уже невозможно было положить его на место незаметно?

— Очень возможно. Но в этом случае убийца не знал одной особенности маузеров, — кивнул Робинс и наклонился над своим чертежом маузера с карандашом в руке, как фельдмаршал Гинденбург. — Это вам не револьвер. Слабое место маузера — что его нельзя быстро перезарядить. Вот тут надо снять крышку магазина, достать обойму, вытащить патрон, вставить обойму на место… Кстати, у маузеров есть второй магазин, если его присоединить — он становится двадцатизарядным, впечатляет, да? Но у вашего друга был обычный магазин, на десять патронов. Из которых в момент изъятия оружия на месте было всего семь.

Мы помолчали.

— Но это слабая улика, — сказал, наконец, Робинс. — Ваш друг мог забыть вставить один патрон в обойму. Правда, в тюрьме он честно сказал, что их там было десять. Но с хорошим адвокатом можно вспомнить, что все-таки девять. Что произошло на самом деле? Вы согласны, что речь о тщательно подготовленном преступлении. Ну, а разве трудно вытащить у вашего Тони один патрон из обоймы заранее? И вот, как я сказал, у него находят маузер без одного заряда… Ну, пусть с чистым стволом. Но если учесть, что все равно в коридоре их в момент убийства должно было быть только двое… Напоил — как всегда, убил, почистил ствол, обойму зарядить не успел — что-то в таком роде.

— А зачем тогда тащить пистолет к блюду? — мрачно поинтересовалась я.

— Нервы, — развел руками Робинс. — Или еще что-то случилось не так. Что-то с отпечатками пальцев. Схватил, не подумав. Вспомнил про дактилоскопию. Понес топить пистолет в соусе.

Я сжала губы. Чтобы случайно не сказать вслух то, что меня беспокоило уже два дня.

Точнее, не что, а кто.

Двухпистолетный Коэн. Человеке двумя маузерами на поясе, который несколько лет — сколько, в точности? — был командиром военного советника Энтони Дж. Херберта-младшего там, в Кантоне.

КОГДА МЫ БЫЛИ УДИВИТЕЛЬНЫМИ

Я не могу понять этот город, говорила я себе, проезжая по таким знакомым на вид улицам (черепица и ставни наверху, запахи аптеки, лука, соевого соуса и керосина у тротуара). Зачем он здесь, этот Куала-Лумпур? Кто взял квартал (и еще квартал, и еще улицу) осторожными пальцами и перенес его из моего Джорджатуна, или из Сингапура — сюда, в джунгли? Что это за странная улица, кончающаяся ничем — раз, и вот поросший зеленью холм, широкие листья, лианы, цветы, комары, тишина? Почему по ту сторону холма начинается новая улица, и это тоже Куала-Лумпур? Что за дворцы с колоннами вдруг вырастают вдоль дороги?

Как разобраться, где Куала-Лумпур кончается совсем и превращается в деревню, если по всем улицам рикши здесь катят наравне с бычьими повозками?

Где я провожу ночи — в деревне, городе или в чем-то среднем и непонятном?

И вот после долгого жаркого апреля и таких же первых дней мая недоумение, наконец, кончилось.

Я проснулась от счастья. Мокрый шепот за бамбуковыми жалюзи, свежий и влажный воздух джунглей. Джунгли в этом городе, оказывается, ждали только дождя, чтобы напомнить городу, что он на самом деле такое: мириады цветов, мокрая земля, сверчки и лягушачьи вопли.

Шепот А-Нин в дверях: мем спи-и-ит? Голоса китайцев там, слева, у хозяйственного домика. Оттуда скоро понесут для меня под дождем вкусный завтрак.

За окном мокрые, тяжелые от капель цветы. Странные слова: иксора, эуфорбия, везде кусты белых и лиловых бугенвилей. Лотос — это нимфея мексикана, повторяю я, шлепая в халате к другому окну, бамбук — это бамбуза, их в саду нет. А за этим окном, среди капель и шепота, ибискус: лакированные вымытые листья и дерзкий пестик среди алой юбочки.

На каменной дорожке у входа дождь звучит на тон выше. Никто и никуда сегодня не поедет, это бессмысленно. Мокрый человек никому там, в городе, не нужен.

И это ведь не сезон дождей, когда такое происходит каждый день, а иногда все время без перерыва. Это просто дождь. Не тайфун, как в Гонконге или на Филиппинах. Если бы то был он — о, тогда уходят звуки, остается лишь мощный ровный шум, как шуршание шин по шоссе. Уходят и краски, мир вокруг исчезает, его будто задергивают полотнами серой марли, одна занавесь за другой, все ближе к тебе. И вот уже видны только бешено раскачивающиеся пальмы под самым окном на фоне жемчужно-серой занавеси. И больше в мире ничего нет, только эти пять пальм и шумящая вода с неба.

Зачем нужно мое кабаре у Эспланады в Джорджтауне? Вот вам бесконечно захватывающий, щедрый спектакль — пахнущий травами и листьями мокрый мир, в потоках воды, падающей с неба, среди облаков и туманов, бредущих среди зеленых холмов как стада белых слонов.

— Кофе, — говорю я А-Нин, — и омлет. Омлет — это «оу».

И показываю рукой: вилка крутится, как пропеллер аэроплана, взбивая яйца.

— А-ха, — удовлетворенно говорит она, и приносит через десять минут от повара серебряный кофейник, и на небольшом блюде под крышкой невесомое чудо, на разрезе — с оттенком желтизны, как масло, на вкус — как сливки. Я беру первый кусочек в рот и удивленно поднимаю брови.

Сейчас я просижу полдня — нет, целый день — дома. И не буду думать ни о чем, и особенно о маузерах, патронах и людях, которые здесь знают всех и все достаточно хорошо, чтобы покупать лучшего в колонии убийцу и разрабатывать с ним целую операцию по устранению двух людей сразу. Или даже — четырех, включая всю мою компанию. И еще имеют для этого достаточно денег.

Не буду думать о том, зачем мне хотят помешать — кто-то знает, что я ищу здесь китайского поэта-шпиона? Или ничего такого не знает, а просто ошибается, думая, что я занята чем-то другим, опасным для него?

Потом. Все потом.

У меня не было ни одного дождя с Элистером. Если бы мы провели день в постели, слушая дождь, что-то у нас пошло бы по-другому.

Что чувствуют звери, утыкаясь друг другу но сами в мокрые свалявшиеся шкуры? Кажется, я знаю это. У нас не было дождя, но какие-то доли мгновения — носом в теплую кожу — они были. Год и восемь месяцев назад, на острове Пенанг, на пляже Танджун Бунга. Когда мы были друг для друга самыми удивительными существами в мире.

Где он, помогла ли я сделать его жизнь лучше? Сохранил ли он белый — ну, с прозеленью — домик в Калькутте, пришла ли к нему тихая, передающаяся трепетным шепотом в клубах слава великого шпиона? Или — не получилось ничего великого, просто жизнь, такая, как у меня?

Любовь — если даже просто улыбаешься ребенку — как эта вода с неба. Она может потом подниматься невидимым туманом среди листьев и лиан, становиться облаками, дождем, рекой, морем, неважно. Важно, что она остается в нашем мире навсегда.

— Тони, я тут размышляла, — говорит Магда в один из своих задумчивых моментов, — может ли девушка в моем положении сделать, как кое-кто выражается, нескромное предложение ветерану китайских войн? Я вдруг как-то застеснялась того, что мы регулярно соединяемся в грехе. Хотя, кстати, могли бы это делать еще регулярнее. Что же касается греха, ты, собственно, бываешь ли в церкви? А если бываешь — то зачем? И, главное, в которой?

Тони, совсем в этот момент не похожий на полковника или даже майора, в ответ страшно смущается (потом выясняется, что в Америке он был женат, отчего и сбежал в Китай, а сейчас не знает, разведен он или нет — все-таки прошло почти двадцать лет). И Тони начинает нести всяческий, по обыкновению, неостановимый бред, предлагая Магде заключить с ним брак по китайскому обычаю.

Который и описывает с большим удовольствием.

Свадьба настоящих, традиционных китайцев — не в белой вуали, а вся красная: невеста в красном платье и в красном паланкине переезжает в дом жениха с лицом, закрытым красной вуалью. Губы ее — в красной помаде (тут Магда немедленно начинает смотреться в зеркало и делать самокритичные замечания).

Далее же, со вкусом продолжает Тони, по прибытии в дом девушке положено причитать и называть мужа «волосатым насекомым», «алчным, ленивым, курящим табак псом». (Тони демонстративно зажигает сигаретку и выпускает дым к потолку.)

У дома жениха тем временем устраивают фейерверк с целью распугать к чертям всех злых духов, жених и невеста отвешивают поклоны во все стороны, духам Неба и Земли, Солнца и Луны, стихиям, духам своих предков, государю («не буду кланяться духу президента Хувера или Кулиджа, даже если они сдохнут», уверенно говорит Магда).

Наконец, продолжает Тони, жених и невеста кланяются друг другу. Все. Свадьба как таковая завершена. Пир, впрочем, продолжается два дня, на него приходит вся деревня. Новобрачным при этом дарят деньги, так что все остаются при своих.

Но то — вся деревня, а что касается самих жениха и невесты, то после церемонии распорядитель свадьбы должен ввести в их брачные покои друзей, которые начинают непристойно шутить и петь соответствующие куплеты. Муж должен заплатить им выкуп, иначе они не уйдут. А потом — утром — предъявить свекрови запачканные кровью простыни.

— Тони, черт тебя возьми, тебе не кажется, что последнее жестоко по отношению к бедной девушке? Я уж не спрашиваю, откуда мы возьмем свекровь — может, ты должен будешь предъявить эти простыни Амалии?

Тони резко воздевает палец вверх, в знак того, что его посещает мысль. И предлагает сделать свадьбу чем-то высоко духовным («а физически наши тела и так слиты в нескончаемом экстазе»).

— Слышала ли ты об уникальном обычае — свадьбе духов? — вопрошает он. — Конечно, нет, мой бурундучок, она ведь и в самом Китае считается чем-то немыслимым, об этой церемонии рассказывают шепотом. Потому что проделывают ее волшебники-даосы только, представь себе, в Сингапуре. И туда — я бы сказал, почти сюда — едут китайцы со средствами и без таковых если не со всего Китая (на севере о свадьбе духов и не слышали), то из пары-тройки южных провинций.

Если я поняла Тони правильно, то обычно поженить духов рекомендует местный даос в случае крупных неприятностей. Типа, например, необъяснимой болезни кого-то в семье. Которая происходит оттого, что невеста умерла, не дожив до свадьбы, и теперь дух ее требует любви и насылает болезни на невинных людей. Сына той семьи, которую преследует дух невесты, можно женить на этом духе без особых последствий для его семейного положения — и вообще китаец может брать себе неопределенное число жен, замечает тут Тони, со значением поглядывая на Магду.

Но были и иные ситуации — когда женили двух духов давно умерших людей. Опять же чтобы успокоить их. А еще даосы проводят свой ритуал, когда кому-то в семье является во сне усопший родственник и говорит: хочу жениться на девице Сяо из деревни такой-то. Тут, как я понимала, начиналась долгая история. Сначала надо было найти девицу Сяо — если она, и деревня, вообще существовали. Потом ее требовалось уговорить, и не бесплатно. А чаще всего таким путем семья пополнялась новой родственницей, которую положено было, конечно, кормить, но она при этом делала массу полезной работы по дому. И не выходила никогда замуж — хотя что в этом удивительного, если в Сингапуре и сегодня существует и процветает клан женщин «самсуй», которые работают без устали и также дают обет безбрачия?

А вот о браке между духами двух живых людей, продолжал Тони, и шепотом-то боятся говорить. Это очень тонкое и сложное дело, подвластное только настоящим даосским волшебникам. Считается, что в этом случае, если инициатор — жених, то невеста живет очень, очень долго, и вообще происходит множество отличных штук. Но со всеми и каждым такого не проделывают, а то все было бы слишком просто. «Я давно размышлял насчет того, чтобы отправиться в Сингапур и разобраться в этой истории, — замечал Тони, — но как-то был отвлечен другими делами и сложностями со здоровьем».

После чего эта пара продолжала говорить о любви духовной, и не только, причем без конца, если только их кто-нибудь не прерывал самым невежливым образом.

Пусть я буду когда-нибудь такой, как Магда, но тогда пусть у меня будет мужчина — да нет, давайте скажем это прямо, Элистер Макларен. Я не против, если он станет таким, как Тони — с сединой в волосах, и даже отрастит бородку, будет так же потирать руки, сухо посмеиваться и называть меня своим бурундучком.

Между мной и Элистером — Бенгальский залив, волны цвета крокодиловой шкуры.

Море. Вот теперь я поняла, наконец, все.

Этот город, этот Куала-Лумпур, никогда не станет моим, он не настоящий, он вообще не существует, потому что здесь нет моря. Куала-Лумпур так и будет цепляться за холмы и долину двух рек, этими бессмысленными пятнами красноватой черепицы, и напрасно мечтать о том, чтобы оказаться у берега. Чтобы увидеть море и вздохнуть — мир тогда снова обретет очертания. В этом мире будут деревья блумеа, где над лижущимся прибоем сидят обезьяны среди жестких толстых листьев. И казуарины, с невесомыми мягкими кисточками игл, деревья отдыха на закате.

Когда мы с Элистером лежали на песке, я хотела показать ему, что произойдет с приходом отлива. Но не успела, как и многое другое. Тогда откроется еще смоченный водой, будто лаком, песок цвета кофе, со светло-сереющими горбами, между которыми морская вода проделала ручьи обратно к морю. И если не топать, то одновременно в нескольких местах песок начнет оживать, в нем откроются крошечные кратеры. На дне каждого сидит по песчаному крабику, катающему шарики из песка. А когда у каждой такой норки, через минуту — другую, возникнет маленький бруствер из шариков, крабики выползают на поверхность и начинают перебегать в гости друг к другу. Одни несутся по песку невесомыми, почти невидимыми тенями, как хлопья пепла, другие, побольше, уже похожи на самих себя, машут клешнями и поводят глазами на палочках. Топни ногой — все это суетливое царство попрячется. Замри минут на пять — и беготня серых теней по песку возобновится.

А потом сюда снова придет теплая вода, по которой к здешним беретам шли корабли моих предков, скрипя деревянными боками. И у каждого рулевой штурвал был неотличим от мандалы, буддийского колеса фортуны.

Я теперь живу в новом доме, на берегу моря, иногда заходя в свой старый — или настоящий? — дом со стеклянным шаром на крыше, он всего в трех-четырех сотнях шагов. Наверное, я не отдам его никому и никогда. Но что делать, новая жизнь требует больше места, она ведь меняется. Она очень хороша, она мне нравится.

Я пошла к тяжелому черному телефону и набрала номер нового дома, долго говорила с Мартиной, в Куала-Лумпуре я делаю это каждый день. И уже была готова положить трубку.

Пока до меня не дошел смысл ее только что сказанных слов.

__ Что значит — следят? Что значит — охраняют? Раджиндера ко мне.

Раджиндер Сингх, стерегущий мой дом вместе с еще четырьмя сикхами (настоящими — ростом выше меня на полторы головы, в тюрбанах, под которые зачесываются длинные волосы и бороды), успокоил меня: он говорил с теми людьми, они не подходят близко к дому, это тоже сикхи, они ему знакомы.

Получалось, что днем и ночью несколько ветеранов полиции Джорджтауна на очень отдаленном расстоянии, посменно, присматривают за моим домом, образуя вокруг него как бы второе кольцо охраны. И происходит это уже больше недели.

Я начала неуверенно улыбаться.

ФРАНЦУЗСКИЕ БУЛКИ ИЗ САЙГОНА

Петалин-стрит, сердце китайских кварталов, кончается перекрестком с Хай-стрит, и называется этот перекресток Монте-Карло — игорные притоны, девочки, надзирающие над теми и другими люди из тайных сообществ, пуллеры рикш, не желающие смириться с тем, что люди ходят иногда пешком…

Я ворвалась в Монте-Карло не пешком, а распугивая мирных китайцев. Рев мотора, черный газолиновый бак, как брюшко громадного насекомого, сверкание загадочных трубок и гармошек металла, черные очки на носу мотористки с широко расставленными руками, в общем — ужас. Поворот в положении полулежа, медленно, со вкусом, на ускорении — как учили у Бока. Кажется, в такие моменты я высовываю и чуть прикусываю язык.

— Хорошо воскресенье начинается, — сказал встречавший меня инспектор Робинс.

Труп бандита Вонга обнаружили под утро водитель и команда грузовика-«форда», обычно собиравшего в это время то, что китайцы деликатно называют «ночной землей». Господа ассенизаторы, возможно, и не трогали бы лежавшего на задней аллее прилично одетого упитанного господина — в Монте-Карло нетрезвые личности случаются часто, но он мешал им забрать некий сосуд с той самой «ночной землей», чуть не обнимая его. Вонга попытались оттащить, а потом разбудили хозяев дома, и дальше долго шла ругань — чей покойник, в смысле кому вызывать полицию.

Инспектор Робинс держался со мной несколько скованно, для чего были определенные причины. Но извиняться за ранний звонок не стал — «я же знаю, что вы местная жительница и наверняка просыпаетесь рано».

Я не стала его разуверять.

— Не жду от вас, что вы своим острым взглядом найдете ключевую улику, — сказал он, поднимаясь от простертой на земле толстой фигуры в грязном бледно-голубом костюме. — Потому что улик вообще никаких. Бумажника нет, кольца, часов и так далее — тоже. Ну, это понятно. На всякий случай ограбили — вдруг мы подумаем, что дело только в этом. Загадочных обрывков бумажки с письменами на экзотических языках тоже нет. Или зажатой в руке запонки с инициалами. Так что я мог бы вас и не беспокоить. Но кто знает, вдруг что-то здесь вам может показаться интересным.

Я смотрела на черно-багровое пятно на спине Вонга, окруженное коричневатой каймой. Оно казалось ненастоящим, просто испорченный костюм на упавшем манекене.

— Револьвер? — спросила я.

— Вот именно. Не очень китайское преступление, и явно не ограбление, правда? Жирная точка — если вы позволите мне такую шутку — в редком для наших краев деле со стрельбой.

— Звук выстрела?

— У меня для этого есть китайские констебли, сейчас они закончат опрос, но они, знаете, тоже живут в каких-то китайских кварталах, входят в какие-то клановые ассоциации, так что надежды мало. Тут никто ничего подобного не слышит. Особенно если труп привезли сюда и сгрузили в задней аллее. А я думаю, так и было. Крови нет. Характерные следы в грязи вот здесь — как будто его тащили ногами по земле. Посмотрите, одного ботинка нет, для полной ясности картины. Ну, и это второй дом от прохода с улицы на задворки, то есть завезли тело за угол и сгрузили в первом же темномместе. Отпечатков шин с характерной и уникальной заплатой тоже нет. Все истоптано до безобразия.

— Не буду вас поздравлять.

— Да уж, не стоит. И, честно говоря, я и не сомневался, что этим все кончится. Вонг был единственный, кто знал организатора убийства Таунсенда. Ну, или сообщника. Так что сразу два расследования, можно сказать, в глухом тупике. То, и это заодно. Хотя делать вид, что мы работаем, какое-то время еще придется. Хотя работы этой у нас…

— Кстати, — вспомнила я. — А как там с пропавшим доктором? И загадочной незнакомкой, с которой он хотел уплыть в океаны?

— А как ни странно — незнакомка была, — кивнул Робинс. — Ее, оказывается, видели прямо в бунгало доктора, незадолго до того, как его начали искать. Садовник видел, издалека. То ли доктор тогда еще был в городе, то ли нет — не разберешь. Садовник не следит за датами, вы же понимаете.

— А для него все европейцы на одно лицо, вдобавок?

— Без сомнения. Небольшая темноволосая европейская женщина в шляпке. Что она там делала — его не интересовало, он собирал сухие пальмовые ветки. Ну и вообще, природная малайская деликатность.

— И все?

— В общем, все, ведь бунгало доктора — на холмах Дамансара, а это, по сути, джунгли, из одного дома не обязательно видно, что творится в другом. Но в целом я бы сказал, что это все меньше похоже на убийство, и все больше на нечто менее печальное.

О пропавшем китайце по имени Дай Фэй я в этот момент не думала. Мысли у меня возникали совсем другого рода.

Итак, в одном случае у нас есть ни с какими описаниями не совпадающий молодой человек, который спускался с задней лестницы «Колизеума», а в другом — не менее загадочная молодая темноволосая женщина. Какой интересный город — как сказал недавно сам инспектор Робинс, люди исчезают, но люди еще и возникают как бы ниоткуда. И что, здесь нет никакой связи с пропавшим поэтом? Извините, но ведь связь явно какая-то есть. И еще какая.

Я улыбнулась.

— Вот так, ну, давайте, что ли, пойдем в более ароматные места, — сказал Робинс.

Фасад злополучного дома выглядел, конечно, изящнее его задворок — то есть так, как и все прочие фасады слепленных друг с другом двухэтажных китайских домов с колоннами. Я увидела с тротуарa двух констеблей, почтительно беседующих с серьезной китайской дамой на коротких кривых ногах в коротковатых штанинах, с седым пучком волос на затылке и в круглых очках в металлической оправе. Происходило это в прохладной полутьме пустой приемной залы, среди мебели черного лакового дерева, никоим образом не мягкой, с беспощадно прямыми спинками кресел. Предназначение этой залы было не очень ясным — не магазин, не контора, а тут еще у входа стоит полукругом множество букетов цветов в корзинах, перевязанных лентами с иероглифами на счастье. Зачем? От кого? Знакомый с детства, но все равно навсегда загадочный мир.

— Хозяйку зовут, представьте, Кармен Чан, — с непередаваемым выражением сказал Робинс. — Вдова крупного тоукая. Это то же самое, что в Гонконге называют тайкунами — кто-то богатый, в общем. Из револьвера стрелять она вряд ли бы стала.

Да, Монте-Карло теперь стало богатой частью Петалин-стрит, хотя даже на этом перекрестке улица как-то сохранила память об ушедшем нищем веке — наверное, память эта сидит в зеленой плесени между кирпичами. Здесь тогда было иммиграционное депо, оттуда прибывших разбирали на работу по контракту. Тут же были дома развлечений (нужное дело, потому что на одну женщину приходилось десять китайцев). Спали новоприбывшие обычно на рабочих местах, но на Петалин-стрит были все-таки и спальные дома, кровати там иногда сдавались по часам.

Констебли вышли из залы с цветами на тротуар и издалека покачали головами: ничего интересного. Уборщицы на Петалин-стрит вяло шаркали метлами, не обращая на нас никакого внимания.

И у нашего покойного друга тоже было европейское имя, как у всякого респектабельного китайца, — добавил мрачный Робинс. — Представьте, Горацио. Горацио Вонг. А, вот и наш с вами коллега — он тут тоже делал вид, что кого-то опрашивает. Хотя тоже все понимает.

Очень милый англичанин моего возраста, как большинство из них — с усиками, чуть сутулый, академической внешности, с парой книг под мышкой. А, ну конечно — это же «господин библиотекарь».

Но я смотрела не на него. Рядом с библиотекарем — я вспомнила его имя, Эмерсон, Джон Эмерсон — стоял китаец, выше его на голову, и терпеливо улыбался краешками губ, иногда участвуя в разговоре Эмерсона с каким-то местным обитателем.

Я знала теперь, почему поэт Дай Фэй, бросая все, выбегал из отеля на улицу (а потом туда же из католического приюта), как только этот гость из Нанкина оказывался достаточно близко.

Что делает человека пугающим? Этот китаец, со стриженной военным ежиком головой и прижатыми ушами, со строгим, подпирающим подбородок воротничком, был на вид как все китайцы. Правда, он держался слишком прямо и был каким-то, что ли, не по возрасту формальным. И все. Но при этом смотреть на него было попросту и откровенно страшно, говорить с ним никоим образом не хотелось. Ну, и было как-то сразу видно, что этот китаец не из Британской Малайи. От него пахло порохом нескончаемой войны с миллионами мертвецов. «Это Китай, дамы. Это Китай», прозвучал в моей голове голос Тони.

— А что, Эмерсон говорит на каком-то из китайских диалектов? — повернула я голову к Робинсу.

Тот измерил глазами расстояние между нами и предметом моего вопроса и чуть понизил голос:

— Вы знаете, госпожа де Соза, давно прошло время, когда Малайское бюро политической разведки — ваш офис — создавался нашими полицейскими ветеранами из Индии.

Я давно перестала возражать и отпираться — неразумно и бесполезно. Мой офис — значит, мой.

— То был восемнадцатый год, когда они его формировали, и главные проблемы тогда действительно исходили из Индии. А нынешняя команда, как вы наверняка лучше меня знаете, она другая, и прямо скажем — очень сильная. И первый из нее, Генри Онрает — это вам не то, что его предшественник. Он хорошо знает, откуда теперь исходит опасность. Из этой несчастной громадной страны, Китая, точнее — от коммунистов всех мастей и рас, в основном приезжающих через Китай. Да, на каких-то диалектах Эмерсон говорит, иначе как бы он общался вот с этим чудищем, прямым, как палка. И еще напрактикуется, боюсь. Хотя на вид его будущая работа кажется простой. Коммунизм у нас, как и все остальное, это вопрос твоей национальности, точнее — страны и провинции, откуда ты родом. Среди малайцев или индийцев красных нет. Кантонцы и хоккьенцы ненавидят коммунистов. Хакки и хайнаньцы — это и есть сами коммунисты. Китайская торговая палата — это те, кто против коммунистов. Штаб коммунистов — на Пуду-стрит, и еще здесь, на Петалин-стрит. Все известно. Вот только никто уже два года не может этот штаб обнаружить. Значит, не так все просто. Может, этот штаб — там, на верхнем этаже у госпожи Кармен Чан.

Робинс помахал рукой Эмерсону, я присоединилась и была награждена вежливой улыбкой и взглядом профессионально внимательных серых глаз. Прямой длинный китаец продолжал чуть улыбаться.

— Ладно, у меня теперь воскресенье пройдет интересно, — вздохнул Робинс. — А вы, наверное, поедете на паданг? Очень советую, там сейчас весь город. Европейский, я имею в виду. Ну, и вообще все.

Что ж, посмотреть на «весь город» очень полезно.

Я ударила ногой по педали, раздался низкий рев. Мадам Кармен Чан сделала вид, что меня не замечает.

Наверное, не любит мотоциклы.

Мощные кроны по трем сторонам паданга — косые зонтики джакаранд, деревья нин — отбрасывали уже не самую длинную тень. Полицейский оркестр, скрывавшийся от солнца под куполом беседки на краю паданга, и фал незнакомый мне марш. Фигуры в белом и нежно-разноцветном, мужчины — по большей части украшенные шлемами-тупи, они перемещались по зеленой поверхности, встречались, пожимали руки, кланялись дамам. Все почти как два года назад, до несчастья, вот только марш сегодня звучит излишне оптимистично, а слегка поношенные одежды уже не воспринимаются как признак милой небрежности.

Я поставила «роуял энфилд» на откидную железяку, помещающуюся у педали. Мой зверь украсил площадку у Святой Мэри. Если вы не здешний житель, то никогда не догадаетесь, что это церковь, да еще и самая старая в городе: просто большой дом под высоким скатом черепицы. Правда, что бы делал просто дом на краю этого обширного зеленого пространства, по краям которого выстроились главные здания Куала-Лумпура?

Кирпичные мавританские аркады слева, спиной к реке и китайскому городу, а в центре аркад — что-то вроде мощного, гордого Биг Бена с часами. Но какого-то странного, округлого, арабизированного Биг Бена, неуловимо похожего на минарет мохамедданского храма. Это сегодня такой стиль с усмешкой называют «неосарацинским», а тогда, в конце века, всем было ясно, откуда берутся подобные шедевры. Мать-Индия крепко владела тогда британскими умами, а что делать «индийской готике» на теплой темно-оранжевой земле малайских султанатов, никто не думал. Вот теперь эта готика тут надолго, потому что стиль здания секретариата, вместе с башней, начали имитировать другие строители штата.

Зато лицом к лицу с Британской Индией, по другую сторону паданга, справа от меня, у подножья Правительственного холма, стояло и стоит совсем другого рода двухэтажное сооружение, к которому я медленно направляла свой шаг. И оно к арабам никакого отношения не имеет. Тут позабавился британский архитектор, не бывавший в Индии, зато долго реставрировавший дома эпохи Тюдоров где-то в Девоншире.

Это увеличенная копия дома Ричарда Суна, мо его скромного обиталища. Белая штукатурка, под косыми углами исчерченная черными просмоленными балками. Ну, и ряд тяжелых крыш, венчающих это британское произведение: Королевский клуб Селангора, он же — «Пятнистая собака».

Ее звали миссис Сайерс, вспомнила я. Жена первого комиссара полиции, которая на исходе века приезжала сюда в открытом экипаже с двумя далматинцами. Их привязывали у входа, пока она была внутри. А внутри она бывала часто, и подолгу.

Пока я оглядывала газон и размышляла, кто и что мне здесь вообще должно быть интересно, над группой леди и джентльменов поднялась дамская рука (в веснушках) и помахала мне, а потом и сама Магда (в изящнейшей шляпке и на каблуках) отделилась от компании и сделала в мою сторону несколько шагов.

Боже мой, в центре этой группы сверкает спицами инвалидное кресло: выздоравливающего майора (а для кого-то полковника) Херберта вывезли на прогулку в общество.

— Самая славная страница нашего клуба, — рассказывал, склоняясь к Тони, энергичный британец, — это знаменитый матч в крикет 1893 года, когда все члены одной команды играли левой рукой, кроме одного левши, который играл правой. Орудовали они палками для метл вместо обычных молоточков. Играли против нормальной праворукой команды с нормальным снаряжением. И ведь выиграли.

Тони благосклонно кивал тропическим шлемом (новеньким, марки «империал», без пробки, обтянутым белым полотном, с ремешком) и явно наслаждался жизнью. Вот опять кто-то наклонился к нему и что-то спросил.

— Когда я был маленьким, я просил у бабушки дать покататься в ее кресле. Мечта сбылась, — отвечал Тони.

Индиец в лазоревой ливрее, с подносом, почтительно прервал беседу. Это был неприятный для меня момент, но Магда превратила его в мой триумф.

— Оранжад для тебя, моя дорогая? — обратилась она ко мне голосом, в котором можно было уловить нужные доли почтения. — Или сок от Фрейзера и Нива? Отлично, а нам с майором — сок лайма, чуть-чуть сахара и содовая…

Она полезла двумя пальцами в висевший на сгибе локтя кошелек.

— Что вы, госпожа Ван Хален, для вас в нашем заведении — право подписывать чит, в любое время, — улыбнулся тот самый стоявший рядом британец, жестом отправляя индийца выполнять заказ. — Мы же знаем, где вас всегда можно найти — и даже послушать.

Боже ты мой, еще немного — и Магда с Тони вступят в члены Селангорского клуба. Ну, а чит из клуба, когда его принесут в «Колизеум», должен, конечно же, поступить ко мне.

— Господин Глисон, секретарь клуба, — представила мне Магда знатока истории крикета.

Однако. Когда у британского губернатора или, рангом ниже, резидента возникает деликатная проблема, для решения которой его чисто служебных полномочий не хватит, он обращается к секретарю клуба, и тот может даже собрать формальное заседание, сильнее решения которого нет ничего в колонии. Хотя в системе власти клубы официально никак не значатся. Впрочем, это оттого, что они выше ее.

Я подала этой выдающейся личности руку (без кружевной перчатки) и подумала, что мой американский костюм для мотоезды, пожалуй, смотрится в этой ситуации очень удачно. В утреннем платье я, возможно, выглядела бы или чрезмерно хорошо одетой, и вообще заискивающей.

Соки Магда заказала официанту знаменитого «длинного бара» Селангорского клуба — самого длинного бара в стране, если не в мире: 49 футов. Попасть внутрь клуба в каких-то ситуациях — например, на симфонический концерт его собственного оркестра — было для меня, в принципе, возможно. А для членов клуба были еще рыбный бар, обеденный зал, дамский парикмахер, веранда, бальная зала и подвальный бар. Да, еще карточная комната. Некоторые мероприятия были закрыты даже для европейских леди. Их, например, не пускали на «курящие концерты». Англичане вообще странные люди, зачем им нужно ставить барьеры еще и среди своих, мне не вполне понятно.

Но в целом здесь, на нависавших над нашими головами верандах, «мат саллех» — только для европейцев. Название, Королевский клуб Селан-гора, означало, что патрон и покровитель его — султан штата Селангор. С тем более радостным хихиканьем тут передавались истории, как однажды не пустили султана Селангора в его Королевский клуб, и кто потом за это извинялся.

Полвека назад, рассказывала мне мама, паданг, собственно, и был городом, не считая того, что за рекой — города китайцев. Аркад еще не было, и, вдобавок к старому, похожему на сарай Секретариату, на паданге стояли лишь Святая Мэри и Селангор-клуб. Сзади клуба помещался крытый пальмовыми листьями отель для европейцев по имени «ФМС» — деревянный двухэтажный дом с верандой. Веранда выходила на перрон, потому что поезд тогда шел вдоль паданга вот сюда, прямо к выходу из отельных комнат (или из клуба, то есть клуб и отель были одновременно и вокзалом). Поскольку поезд тут бывал раз в день, и то не всегда, то он никого не беспокоил.

А церковь… по воскресеньям все британские обитатели шли маршем сюда, к Святой Мэри, на воскресную службу, а господин резидент в цилиндре внимательно следил за тем, чтобы никто не прогуливал. Век бабушки Виктории. Так давно.

— Снизу, из кресла, рассматривать дам интереснее — неожиданный угол, — объяснял Тони очередному доброжелателю, решившему поинтересоваться, как он себя чувствует.

Тут Тони откатил от толпы пару ярдов по газону секретный господин Эмерсон, который, в отличие от Робинса, бумаг по поводу убийства Вонга заполнять был не должен, поэтому тоже переместился сюда. Эмерсон вообще, как я понимаю, стал особенно трепетно относиться к Тони после того, как был вынужден освободить его.

Мы с Магдой решили им не мешать, беседуя и медленно перемещаясь по зеленой поверхности от клуба ближе к церкви. По пути мы наткнулись на группу каких-то джентльменов, которых развлекал Джереми.

— Это впечатление на всю жизнь, — рассказывал не замечавший нас Джереми. — По ощущениям во рТу __ как густая овсянка. А букет, — он попытался выговорить это слово по-французски, — ну, пред ставьте себе особо зловредный лягушиный сыр, политый духами и черри-бренди, и приправленный разлагающимся луком. Сладкий. Попробуешь раз — и тебе его будет не хватать всю жизнь. А не хотите ли проделать это сегодня, на десерт после ланча? Если у вас хватит смелости. Наш «форд» в вашем распоряжении.

— С кем это он? — поинтересовалась я у Магды.

— В город приехал театр, — не без зависти сообщила она. — Из Лондона. За экзотикой — и заработать. Настоящий обезьянник. Дамы их вон там. В следующую субботу выступают в Селангор-клубе. Я немножко не поняла — то ли пьеса их называется «Одну минуточку», то ли «Полуночные безумства». Хотя похоже, что «безумства» — это название всей труппы. Жуть. И — не хочу тебя огорчать, но это действо пойдет живой передачей в эфир наших с тобой конкурентов — куала-лумпурского любительского радиосообщества.

«Хорошо, — подумала я. — Это они умеют — живая передача. Мы тоже кое-что умеем».

На краю толпы возникли смутно знакомые лица — где я их видела?

— Сидя в кресле, лучше держишь прицел, и меньше бросает ствол в сторону. Особенно когда стреляешь очередями по три выстрела, — раздался снизу голос Тони, которого в этот момент подкатывали к нам полицейские юноши. — Благодарю вас, джентльмены. Я снова с вами, милые дамы. Переполненный бесспорно полезной для каждого информацией про беспощадную борьбу в хлебном бизнесе в колонии.

— Кто с кем борется, мой дорогой?

— Местные жители с сингапурцами. В Сингапуре начали рекламировать пекарни, где работают одни европейцы. Из этих, жертв несчастья. А здесь взялось за дело Санитарное бюро, борясь, естественно, с антисанитарией и грязью. И вон они, приехали, эти сингапурцы, договариваться с местными об открытии своих филиалов. И с ними — замечательная личность, в качестве переводчика, что ли, не пойму. Как только Эмерсон сказал — «хлеб», и я увидел этого человека, то все сразу вспомнилось. Хлеб. Сайгон. Французские булочки. Это он. А вы меня перебивали, перебивали, не давали грызть ноготь — а как без этого думать?

Вот европеец, который фотографировал пуллера рикши посреди улицы, а рядом с ним — человек с не совсем понятным мне разрезом глаз, почти юноша, на странно тонких ногах, с узким вытянутым черепом. Конечно, я его видела. «Колизеум», бар, Тони рассеянно кивает ему и продолжает беседу с Таунсендом за стаканчиком виски.

— Вон тот полудохлый китаец?

— Дорогой щеночек, он не китаец. Он аннамит. По фамилии Нгуен, по имени — представьте — Ай Куок. То есть «любящий государство», патриот. Нгуен Патриот из французского Индокитая. Очередной коммунистический псевдоним. Я ведь уже сказал — Сайгон? Говорят, его французские булочки были очень хороши. Но пекарем он был давно. д еще жил во Франции, создавал там коммунистические организации, а еще…

— А что он делает тут сейчас?

— А это великий вопрос, моя любовь закатных дней. Потому что предпоследний раз, когда я с ним виделся, он был инструктором той самой военной школы в Кантоне, где начальником был гражданин Чан Кайши. Причем инструктором из тех самых людей, которые постепенно забирали в свои руки все — школу, секретную службу доктора Суня, вообще все, в компании с русскими. Этот аннамит приехал в Кантон прямо из Москвы, или что-то в этом духе. И он был старшим в индокитайской группе курсантов, которые поехали потом делать свою революцию против французских угнетателей. Коминтерн, дорогие дамы. Коминтерн. И перед нами не мелкий человек в этой замечательной организации.

Булочки, билась мысль у меня в голове. Французские булочки. Коминтерн. Франция. Время, мне нужно время. Я уже почти знаю что-то важное, очень много знаю, но события идут слишком быстро.

— Полковник Херберт, — сказала я, — надеюсь, что вы не сообщили о своих наблюдениях этому Эмерсону? Хотелось бы, чтобы нет. Не сегодня. Хотелось бы, чтобы этот человек погулял пока на свободе.

— Только что сказал, — сокрушенно признался Тони. — Мы ведь с Эмерсоном друзья.

— Тони, ты, волосатый, курящий табак пес, — медленно выговорила Магда, — зачем ты сдал этого худого мальчика британцам? Они засадят его в ту же камеру в Пуду, которую освободили от твоего присутствия.

— Он не мальчик, ему за тридцать, он агент очень высокого ранга, — без всякой деликатности отреагировал Тони. — Ты хочешь, чтобы он тут организовал всеобщую забастовку? Или создал красную армию Селангора? Боюсь, тогда тебе не придется играть на саксофоне. Если ты думаешь, что красные хоть чуточку лучше Чан Кайши… И не умеют убивать тысячами…

Я увидела слева, в толпе у Селангорского клуба, движение. Один индийский констебль быстро обходил толпу сзади, между людьми и верандой клуба. Сам Эмерсон, с другим констеблем, выбирались из толпы спереди, со стороны газона.

— Когда-нибудь я умру, — в очередной раз напомнил Тони задумавшейся Магде. — И это будет самый счастливый день не только в моей жизни.

В данном случае я абсолютно всерьез была склонна с ним согласиться, но сейчас мне было не до этого. Что мне делать? Я не хотела, чтобы этого человека арестовали сегодня и сейчас. Потому что тогда наверняка произойдет сразу много событий, которых я еще не понимаю.

Нгуен Ай Куок — Нгуен Патриот — неторопливо прогуливался на тонких ногах вдоль низкой ограды Святой Мэри, приближаясь к нашей компании. Полицейских на паданге было минимум человек десять, на дежурстве и просто так.

Темные глаза Нгуена Патриота встретились с моими. Я быстро перевела взгляд на Эмерсона с помощником, потом на индийца, который уже выходил на аллею за спиной Нгуена. Снова посмотрела на него.

Аннамит плавным движением присел поправить застежку на сандалии, дернул головой назад, мгновенно все понял, опять перевел на меня взгляд — лицо его было отрешенным, лишенным выражения.

Я медленно, два раза двинула взглядом к «роуял энфилду», стоявшему от нас в нескольких шагах. Ему нужно было только нажать на кнопку и топнуть ногой по педали. Я снова обозначила мотоцикл взглядом и опять на миг встретилась глазами с худым аннамитом, начавшим чуть сгибаться, как перед прыжком.

Эмерсон на газоне перешел на быстрый шаг, он и два констебля поравнялись с выходом из церкви.

Я повернулась к Магде и Тони, делая вид, что продолжаю беседу. Знаком ли этот юноша с мотоциклами? Если нет, то тогда единственная его надежда — это…

Как будто по моей команде, толпа европейцев у церкви зашевелилась и начала пятиться на тротуар, по которому уже почти бежали констебли.

Из дверей церкви, которые распахнулись и исторгли звуки органа, вышли под руку молодой неуклюжий мужчина с букетом орхидей на лацкане черного сюртука и англичанка-коротышка в белых цветах. С зеленовато-карими глазами, носом и губами, сложенными в характерную заячью гримасу. Для англичанки совсем неплоха, по крайней мере в такую минуту.

Толпа с тротуара бросилась вперед, забрасывать эту пару рисом и цветами, с края паданга туда же двинулось множество зрителей.

— Машинист локомотива и сестра милосердия, — сказал один джентльмен другому, совсем Рядом со мной.

В него врезался индийский констебль, Эмерсон с напарником головами вперед неслись сквозь праздничную толпу.

— Р-р-р, — раздалось у меня за спиной.

Тощий Нгуен казался каким-то эфемерным созданием, согнувшимся на моем толстом черном звере. Он ехал совсем медленно, явно пытаясь разобраться с управлением, но ехал — от церкви по короткой аллее, которая выводила его к Секретариату и ложно-индийской башне с часами.

Толпа вокруг меня заметалась, пытаясь увернуться от бегущих полицейских.

— Недокормленый гаденыш ворует твой мотоцикл, — вполголоса сообщила Магда, косясь со значением на мою сумочку.

— Я заметила, — сухо сказала я.

Мотор глухо взревел на повороте. Все, даже из маузера тут попасть было бы невозможно. Мимо длинных красно-серых мавританских аркад, оставляя за собой облачка сизого дыма, налево, через мост, к рынку и китайским кварталам. Конец.

Я медленным эффектным движением прижала руки к губам: ах, мой мотоцикл! Он украл мой мотоцикл!

Орган в церкви смолк, а полицейский оркестр радостно заиграл «Жизнь — это лишь миска черешни», так, будто это был очередной полковой марш.

О ФЕНИКС МИЛЫЙ

Я могла бы подождать в кабинете у Робинса, куда он пригласил меня — а сам пошел, сотрясая пол, подписывать мои бумаги.

Но пока я стояла у него в дверях, размышляя, садиться ли мне к столу, сзади послышались шаркающие шаги. По коридору осторожно продвигался темноликий, в седых локонах волос, индийский дедушка — похоже, отставной констебль, а ныне мирный охранник полицейского участка.

В чуть вытянутых вперед руках он нес высокий чайник, металлический, поцарапанный, с крышечкой — нес его, укутав горячую ручку чистой, но весьма серой от времени тряпочкой, наверное, бывшим полотенцем.

И запах чая — чая, чая, настоящего, такого, что умеют делать только индийцы — невидимым шлейфом полз за ним по коридору.

За этим шлейфом шла я. Добралась вместе с ветераном почти до выхода — там, у регистрационной стойки, его дожидался на деревянной скамье еще один такой же индийский дедушка, с пузатыми металлическими стаканчиками и всем прочим.

Я выставила в дверной проем свой внушительный нос и громко понюхала воздух. Оба индийца переглянулись и захохотали. После чего тот дедушка, что заведовал стаканчиками, вручил мне один из них, наполненный этим вот, самым настоящим, чаем. И еще я получила два больших куска желтоватого пальмового сахара, гнутую ложку и щедрую дозу горячего — обязательно горячего, и, конечно, в пузырьках по краю! — молока. После чего я сделала первый осторожный глоток, в очередной раз ощутив, каким должен быть правильный вкус чая: между свежей травой и сушеными фруктами.

Так мы втроем и сидели у входа, на теплом сквознячке, ощущая тихую любовь друг к другу.

Жизнь, конечно же, не так ужасна, как мне казалось еще пару дней назад, когда я ждала дождя и еще неизвестно чего. Даже очень богатый человек… — подумала я и не закончила мысль. А что вообще такое богатый человек? Когда общаешься, даже молча, с индийцами, почти любыми, то привычные категории, типа богатства или бедности, как-то не выглядят столь уж бесспорными. Рядом с индийцем не стыдно быть бедным, и не хочется гордиться богатством. Как они это делают?

Дело происходило не в полицейском депо на Блаффе, а в участке, где я как-то уже сидела с Робинсом в его тамошнем втором кабинете — на Султан-стрит. И происходило это меньше чем через полчаса после того, как почитатели вкатили кресло с довольным Тони в «Колизеум» — он, сопровождаемый Магдой и мной, ехал так всю короткую дорогу от паданга, наслаждаясь жизнью.

Завидев меня, бой гостиницы принес записку от Робинса о том, что «роуял энфилд» далеко не уехал — он в участке на Султане, откуда мне с уважением доставят его через час.

Я не стала ждать, немедленно отправившись туда на рикше, и выяснила, что мотоцикл, без единой царапины (или дактилоскопического отпечатка), был обнаружен стоящим на подставочке у облупленной стены участка, буквально в тот момент, когда по другую сторону этой стены дежурный записывал приметы моего угнанного двухколесного друга. Понятно, что угонщик к этому моменту уже растворился в толпе за углом, там, где начиналась рыночная площадь.

Надо было признать, что со стороны Нгуена Ай Куока (Патриота) то был не только ехидный, но и весьма изящный жест, означавший нечто вроде «спасибо».

И вот теперь я, в ожидании, когда полиция закончит составлять бумаги об угоне и обнаружении, сидела с чайным стаканчиком на коленях и слушала знакомый голос. Он доносился, довольно чисто, из репродуктора полицейского беспроводного приемника, который здешние обитатели явно купили подержанным и в складчину.

— Члены феминистской общины в Англии протестуют против возвращения длинных юбок, считая, что это — потеря женского достоинства, — ядовито сообщила мне невидимая Дебби.

Да, да, это Дебби, жена Джереми, читала теперь новости на моей беспроводной станции, вместо Данкера с его ужасным акцентом. Я не ждала от нее ничего особенного — мне, собственно, нужна была просто относительно грамотная природная англичанка, умеющая читать вслух. Но теперь я поняла, что получилось все просто здорово. Дебби не торопилась (а куда ей торопиться?), выговаривая каждое слово с холодной ненавистью — и чем хуже была новость, тем более четко она ее излагала. Казалось, ужасы медленно сходящего с ума мира только доставляли ей мрачное удовольствие. Короче говоря, она читала на удивление хорошо.

— Португалия: мятеж на Мадейре продолжается, — сообщила Дебби мне и двум индийцам, слушавшим ее снисходительно. — Для защиты интересов и безопасности своих граждан иностранные государства выслали в этот район военные корабли. Накануне представляющий Великобританию крейсер «Лондон» высадил в крупнейшем порту Мадейры, Фуншале, десант морской пехоты. Предполагалось, что с высадкой экспедиции ситуация окажется под контролем. Второго мая снова был предпринят десант на Мадейре, но не очень успешно. Крейсер «Васко да Гама» бомбардировал городок Пико Круз, артиллерия повстанцев не отвечала.

Из репродуктора раздался еле слышный терпеливый вздох.

— Мятеж на Азорских островах и острове Мадейра был предпринят против диктатуры генерала Кармоны в Португалии, — пояснила Дебби. — Газеты сообщают, что ранее мятежники на двух небольших островах Азорского архипелага сдались. Частные сообщения из Фуншаля опровергают известия о нехватке продуктов и полны шутливого юмора по тому поводу, что город остался без женщин, бежавших в горы.

Это она, дрянь, издевается надо мной, пришла мне в голову недостойная мысль. Если бы мои предки не отправились четыреста лет назад из Португалии покорять эту добрую влажную землю, укрытую кудрявыми коврами джунглей, то я, воз можно, родилась бы там, в Лиссабоне, мужчиной, сидела бы сегодня в орудийной башне португальского крейсера и уничтожала снарядами порту гальский город на Мадейре.

История найма Дебби имела прямое касательство к тому, почему господин Робинс теперь общался со мной с еле заметным оттенком застенчивости, став — как это бывает в таких ситуациях с мужчинами — заметно менее оживленным, блестящим и привлекательным. Было это пару суток назад.

Еще в отделанных шоколадным деревом дверях «Колизеума» я обратила внимание на очередную любимую Дебби акцию — потереться на ходу бедром о плечо сидевшего на своем привычном месте инспектора. А потом она сделала несколько шагов вверх, по лестнице, туда, где были комнаты, оглянулась и бросила на инспектора взгляд.

Он явно удивился — а тут еще увидел меня, наблюдающую от дверей за происходящим. И попросту замер.

Но я, поймав его взгляд (затравленный, если это слово применимо к мужчине такого калибра и стиля поведения), еле заметно кивнула головой — и еще раз кивнула — а потом прошла вправо, к эстраде, где Магда и один из музыкантов оживленно тыкали пальцем в клавиши, иллюстрируя этим свою беседу.

Робинс еще поколебался — и, посмотрев на часы, через некоторое время последовал за Дебби.

А я, подходившая к Магде, поняла, что жить теперь стало легче. Да, я могла в какой-то момент свихнуться от тайных призывов своей недостойной женской натуры — но почему, почему я обязана была делать это здесь и сейчас, и именно с Робинсом? Да никогда я не смогла бы осилить даже первый шаг вверх по лестнице. Проще было выскочить на улицу, с нервным смехом упасть на сиденье «испано-сюизы» и покинуть город, даже если бы это означало позорный провал моего тайного задания.

Так что Дебби попросту спасла меня, нагло решив эту мою постыдную проблему — правда, полюбить ее за это было бы уже слишком.

Вместо проявлений любви я в тот же вечер задала ей вполне невинный вопрос: откуда она родом, что у нее за произношение? Это, конечно, не самый вежливый, а иногда и очень острый вопрос для любого англичанина.

— Не Кембридж, а только Бирмингем, — чуть заносчиво сообщила она, готовясь к отпору.

— В общем, Мидленд. Отлично. Вы знаете, Дебора, у меня, возможно, для вас деловое предложение. Означающее деньги, естественно. Вы можете читать по бумажке кое-что один раз в день в течение пятнадцати минут?

По-моему, она согласилась с каким-то особо извращенным удовольствием, и вот теперь рассказывала мне и всему городу, что китайский парламент грозит державам вовсе отменить экстратерриториальность. Глава МИД Китая — С. Т. Ван — ведет активные переговоры по этой проблеме. Британия хочет сохранить за собой консульскую юрисдикцию в Шанхае, Кантоне, Тяньцзине, Нанкине…

Эту новость я выслушала с некоторым интересом, размышляя о том, какая интересная штука — британский суд, который и дальше будет судить британца, где бы тот ни находился — даже в нынешней китайской столице Нанкине. Если, конечно, удастся уговорить господина Чан Кайши и его парламент.

— Британия — лишь пятая воздушная держава мира, — с плохо скрываемым удовольствием произнесла Дебби из-за обтянутого бежевой тканью полукруга репродуктора. — Вследствие общей экономической ситуации численность военных самолетов урезана до предела.

И продолжила чтение рейтеровских телеграмм, имевших к этой теме какое-то отношение. Рассказала о том, что «Империал Эйруэйз» получили право открытия рейсов до Милана, Римини и Бриндизи. А дальше можно было думать о полетах в Египет. Откуда авиация уже не раз летала на юг. Маршрут самолетов от Каира до Кейптауна — это всего лишь 27 посадочных станций на пути, и вот целый континент уже позади.

Передача продолжилась разговором об авиации в Китае: при господине Чан Кайши Эта страна быстро переставала быть цивилизацией рикш. Американцы хотят открыть там почтовую линию. С германской помощью правительство готовится проложить маршрут Нанкин — Берлин. «Юнкерсы» уже находятся поэтому в Шанхае для испытаний. Британцы тоже пытаются проникнуть на китайский рынок, но безуспешно, — с мрачным удовольствием добавила Дебби.

Затем она прочитала зачем-то краткую информацию о том, что предстоит спуск на воду нового японского авианосца «Рюито», водоизмещением в семь тысяч тонн, на церемонии в Йокогаме будет присутствовать император. (Ну и пусть спускают — кого волнуют японцы?). И вновь вернулась к британским новостям о том, как премьер-министр Болдуин ругается с лордом Бивербруком, бароном прессы. При этом неясна роль лорда Ротермира или позиция Черчилля, который уже примерил за свою биографию шляпы либерала и консерватора и теперь не знает, за какую сторону конфликта ему выступить.

Просить второй стаканчик чая было бы, пожалуй, чересчур — не говоря о том, что точно такого чая не будет уже никогда, что-то уже изменилось — или чай, или я сама, посетила меня философская мысль.

Новости завершались первыми — первыми! — в нашей практике коммерческими объявлениями. Одно оплатил загородный отель «Грасслендз» — слева от Ампанг-роуд, у самых скачек. Только для европейцев, первоклассная кухня, теннисные корты, гараж. 4,50 доллара в день, 125 долларов в месяц. Телефон — 974.

А второе объявление было частным, его оплатило местное спиритуалистское общество во главе с мисс Даффодил — общество сообщало о приезде в город некоего визионера, профессора Брауна.

— Вы не представляете, в какой ярости господин библиотекарь, — пробудил меня от задумчивости вернувшийся Робинс. — Оказывается, к поимке этого похитителя мотоциклов готовились несколько месяцев, еще кого-то подстерегали, у них тут в процессе подготовки начали пропадать пачками ценные агенты — и вот негодяя почти взяли, и упустили, благодаря этой чудо-машине. Все, забирайте ее, она снова ваша. Вы спешите обратно?

Я очень спешила.

— Тони, у меня мало времени. Пожалуйста, пожалуйста, дайте мне то, что у вас есть, любые выводы о нашем поэте. Магда? Как его рана?

Это был ужин, под скрипку и кларнет бэнда, в сторону которого иногда снисходительно посматривала Магда. Тони, поспав после прогулки в кресле и обеда, чувствовал себя отлично, сидел прямо, в отглаженном боем-коридорным пиджаке и цветном шейном платке. Бой-официант в свеженьком мундирчике подавал ему еду с трепетом: клиент отвечал на кантонском диалекте!

— Для начала, — сказал Тони, — расскажу вам историю, которой на самом-то деле уже несколько дней. И только сейчас, увидев в очередной раз этого патриотического аннамита, и вообще подумав — я понял, о чем тогда, несколько дней назад, шла речь и что сейчас происходит. Итак, дамы, история ареста клоуна Гу. И не перебивайте меня, это не просто имеет отношение к делу, а отношение прямое и серьезное.

Тут Тони покрутил головой в изумлении.

— И ведь я наверняка мог видеть эту замечательную личность, господина Гу. Он славился тем, что умел убивать, не оставляя следов. Но Зеленая банда… я говорил вам о том, что это такое?

— Да, — сказала я. — Вы говорили, что ненавистный вам генерал Чан Кайши в молодости, до того, как сам пошел на службу к Гоминьдану, доктору Сунь Ятсену и так далее, работал в Шанхае на Зеленую банду.

— Да, мадам Амалия. Да. И вот 1925 год, умирает доктор Сунь, через полгода после этого я бегу без задних ног из Кантона, где Чан Кайши как-то незаметно забрал всю власть в лапы — бегу в свой

227 последний приют на китайской земле, в Шанхай. Знал бы, что меньше чем через два года гражданин Чан возьмет и Шанхай, и большую часть Китая впридачу — сразу же пошел бы на пристань… А так — Шанхай, Зеленая банда, были и другие, но как легионер я общался именно с этой.

— Тони, дорогой, люди из Шанхайского легиона не общались с бандитами, как я помню — была там, играла на саксофоне, что-то знаю.

— Милый медвежоночек, а сколько людей в легионе говорит на языке? Меня, как новичка, послали делать самую грязную и сложную работу.

— Амалия уже выяснила, что ты, оказывается, тоже был шпионом. Ну, это придает тебе шарма…

— И вот достойные представители Зеленой банды за рюмкой рисовой водки мне сказали, между прочих разговоров, что есть такой человек — Гу Шуньчжан — бывший их убийца, который то ли внедрился в ряды коммунистов, то ли был ими нанят, в общем, переметнулся к красным. И теперь они за него больше не отвечают. Ну, обычная наша работа — вести такие разговоры. А я должен вам сказать, что самого страшного — 12 апреля — гражданин Чан Кайши в Шанхае тогда еще не устроил, он только готовился отправиться в Северный поход — так что в Шанхае было еще хорошо и красным, и Зеленой банде, всем как-то находилось место. Так вот, этот Гу, объяснял мне гражданин бандит, сгинул — говорят, что уехал во Владивосток, а это красная Россия, к вашему сведению. Ну, что ж, сгинул — и ладно. То был, если вспомнить, 1926 год. Много тогда было таких историй…

Тони попытался сесть поудобнее — нога его все-таки беспокоила, задумчиво посмотрел в сторону бара, потом мрачно перевел взгляд на Магду и решительно покачал головой.

— И вот, дорогие дамы, прошло пять лет, Китай для меня позади, я сижу всего-то на прошлой неделе вон за тем столиком, с несчастным нетрезвым Таунсендом, и он мне рассказывает — что? Ну, всякие шпионские истории. И в том числе о человеке, который в китайской компартии стал главным исполнителем кровавых дел. Главным по красному террору в тех городах, которые постепенно прибирал к рукам Чан Кайши, битва за битвой, осада за осадой, война без конца. Главным коммунистическим убийцей в борьбе красных с Гоминьданом. И это, начинаю я понимать, — тот самый Гу! Был зеленый, стал красный. Слышали бы вы, как Таунсенд его описывал. С придыханием. Мастер обмана и переодеваний, красноречивый плейбой, настоящий хамелеон… Мало того, он получил задание — убить Чан Кайши. А если Гу берется за дело, то будьте уверены — шанс есть. И тогда тайная служба Чан Кайши начала операцию по его захвату. Для китайской полиции китайцы, как вы понимаете, вовсе не на одно лицо. Его искали сотни агентов, трясли всех своих осведомителей — и все зря. Хамелеон, он и есть хамелеон.

Тони горестно покачал головой.

— Тут я пытался перебить Таунсенда, приврать ему, что я чуть не лично встречался с Гу, когда он даже еще не был красным. И представьте, Таунсенд меня не слушал и говорить мне не дал.

— Жаль, что его уже нет с нами, — сказала Магда. — Мог бы многому научить.

— Ты уже раза два поучилась, моя любовь, вот не перебивала бы меня, когда я пытался вспомнить — где я видел этого, с тонкими ногами? Может, все пошло бы по-другому. Но Таунсенд тогда, с профессиональной завистью, рассказывал, что подонок Чан Кайши — точнее, его мастер тайных дел Дай Ли — вдобавок ко всему заслал куда-то в красное подполье гениального агента. Бросил одного хамелеона против другого. Одиночку. Настоящую легенду, человека, которого и опознать-то нельзя — никаких особых примет, а как он умеет сливаться с обстановкой, исчезать в толпе, менять имена, работать совершенно самостоятельно!.. В общем, тайный китайский гений. Который нырнул вслед за Гу в темные воды китайского подпольного мира агентов и бандитов, и! И вот представьте себе сцену: апрель, то есть какие-то несколько недель назад, центр города Ханькоу, некий клоун день за днем показывает фокусы на крыше универмага Sincere, это как бы садик над городом, покупатели его очень любят. Я там бывал… Да, да. Продолжаю. Клоун с раскрашенным лицом, более того — одетый и загримированный иностранцем с большим носом и усами. К нему давно привыкли клиенты универмага и их дети. И вот этого клоуна аккуратно окружают полицейские со всех сторон — здравствуйте, господин Гу! И началось, и началось…

Если бы я была на скачках, то стала бы аплодировать. Я уже знала, как мой подопечный «сливается с обстановкой» — входит, берет в руки швабру и моет церковь, и даже сам отец Эдвард далеко не сразу задается вопросом: а кто это вообще такой и что тут делает? Вот, значит, где он применял эти свои таланты.

— И началось попросту нечто, — продолжал — Тони — а именно, тотальный разгром китайской компартии во всех городах. Провал всех явок и штаб-квартир. Конец Коминтерна в Китае. Взяли и уничтожили все и всех — кроме тех красных, которые сидели в Цзянси в сельской местности и превращали ее в освобожденный, понимаете ли, район. Во главе с неким товарищем Мао, он же… не помню. Гу сдал всех. Но это нашего общего друга Таунсенда волновало не в такой степени. Он сокрушался о другом. «Однажды я получаю сообщение, — рассказывает мне Таунсенд, — что этот великий китайский агент-невидимка послан из Нанкина с одним пустяковым делом сюда, к нам, в эту дыру! И вот он уже здесь, я селю его в отеле, и очень хочу сесть с ним вечером за столик и… и тут хоп! У него какие-то неприятности, он исчезает без следа. И тогда неприятности начинаются уже у меня — получаю телеграммы: найти чертова сына! Помочь посланному за ним второму человеку из Нанкина! Да я бы нашел, чтобы просто на него еще раз взглянуть, на этого гения, но…» Как вам история, дамы?

— Ничего себе, — сказала Магда. —Ну и история. Ну и страна. И ты молчал.

— Я был отвлечен. То перестрелки, то тюрьмы… Жизнь, полная опасностей. А потом, еще надо было сообразить, о ком речь. Таунсенд был тогда — как и всегда — несколько под влиянием напитков. Его вообще уже невозможно было понять. Послушать, так тот агент как бы раздвоился. То прибыл сюда прямо из Нанкина, то через Коломбо. То он попутно прославился в Кандагаре или Кабуле, что уже вообще невероятно. А Таунсенд сидит и бубнит: «Он не выходит на связь». Какая тут, к черту, связь?

— Ханькоу, — сказала я. — Полковник Херберт и Магда, вспомните, мы где-то видели название этого города.

Тони, похоже, ждал именно этой реплики.

— Что же тут вспоминать, мадам де Соза? Та самая приписка — из стихов, «написанных еще в Китае». Ханькоу, апрель. Ах, как мы живем…

— Боже ты мой! — сказал Магда. — Он там отлавливал убийцу, а сам писал… про коричные деревья. Какой мужчина, не правда ли, моя дорогая?

Дальше был пудинг из тапиоки с кусочками фруктов. И Тони, наконец, внял моим призывам рассказать хоть что-то из его свежих литературных изысканий:

— Но раз у нас сегодня день великих биографий, то послушайте о. моей находке. Мне с самого начала пришла в голову мысль: вам нужны данные насчет поэта Дай Фэя? Так почему просто не написать в газету, которая его печатает. Сделать запрос восторженного читателя. Я же у них купил несколько последних номеров со стихами, так почему теперь не спросить про их автора? И представьте, сегодня пришел ответ.

— Биография, полковник Херберт?

— Биография поэта, мадам Амалия. Только поэта. Итак, «уважаемый профессор Хэ…»

— Что такое, Тони? Тебе мало быть полковником? Это уже жадность.

— Да ничего, должен же я был как-то подписаться под своими восторгами по поводу стихов нового поэта? Итак, вот он, ответ, и не падайте со стульев: Дай Фэй, выпускник Линьнаньского университета в Кантоне. Изучал европейскую литературу в Женеве, Париже и Гейдельберге. Преподавал литературу в пекинском университете Цинхуа и Фуданьском в Шанхае — то есть лучших в стране. Профессор. Знаменитость. Три сборника стихов в Китае.

_ И это тоже он?

— Еще бы не он! Более того, имя, похоже, на стоящее. Не думаю, конечно, чтобы он проводил операцию против убийцы Гу под этим именем.

Я чуть не засмеялась нервным смехом. До этого момента исход своей работы я воспринимала так: выходи, маленький, не бойся. Мы твои друзья, мы тебя спасем и перепрячем заново.

Теперь я не знала — с кем же мне предстоит встретиться? Что я скажу такому человеку?

— Полковник Херберт, — справилась я с чувствами. — Но вы ведь заканчиваете свое изучение газет?

— Близко, — сказал Тони. — Конец близко. Я все систематизировал, сделал вырезки с датами, смысловые переводы. Всего в «Синчжоу жибао» двенадцать стихов Дай Фэя, некоторые из них идут в одном номере, парами и тройками. Осталось их окончательно систематизировать, выписать отдельные строчки, которые вас могут заинтересовать.

— Все, где виден окружающий пейзаж. Вдруг он описывает какую-то улицу, гору на горизонте? Разговор на улице? То, что он там в этот момент делал? Все, что касается того, где он сейчас находится.

— Вид из окна? Что-то было. Да, я скажу это завтра. Но вы только послушайте, какой я нашел там у него стих. Это посильнее цветов, которые плыли к веселым воронкам у сточных канав.

И Тони начал шарить по карманам, добравшись до брюк — оттуда и появилась мятая бумажка.

— Скачет размер, — пробормотал он. — Неправильное ударение. Предпоследняя строфа совсем никакая. Китайские стихи невозможно перевести, я же вам говорил. А эти и подавно.

— Тони, ты что, делал это в рифму? Как настоящий поэт?

— Да, моя прекрасная. Именно что «как», к сожалению. Но с этой историей про убийц с раскрашенными лицами и с беглыми профессорами литературы мы в итоге все станем поэтами. И наша жизнь никогда не будет прежней. Вот. Смотрите, что получилось.

Мы не аплодировали. Потому что каким-то образом знали, что это действительно куда слабее, чем строки Дай Фэя.

Два боя застыли в отдалении, следя за нашими лицами. Негромко играла скрипка на эстраде — индийский музыкант, наверное, почувствовал, что не надо мешать нашему разговору.

— Он ее очень любит, — тихо сказала я, наконец. — Упрекает. Прощает. Утешает.

— Я даже вижу эту женщину, — заметила Магда. — Хотя никаких, вроде бы, описаний. Внешности, в смысле. Как он это делает?

— Он это отлично делает, вот только…

— Что такое, Тони?

— Он именует ее фениксом, — сказал Тони, и было видно, что он искренне недоумевает.

— Но, полковник, перед нами неожиданный поэт. Мосты — это у него тоже неожиданно. И это красиво — женщина со странной судьбой, она сгорает и возрождается душой… Потому феникс, кстати, и грустный.

— Мадам Амалия, он не только неожиданный поэт. Он еще китаец, и не простой, а дважды профессор, причем не математики, а литературы. Это У вас, европейцев, фениксы сгорают. А у нас они значат нечто иное. И профессор литературы не может этого не знать. Любой школьник знает.

— Тони, дорогой, тебе пора отдохнуть. Ты окончательно азиатизировался. Что значит — «у нас»? Не оставляй меня, не уходи совсем в китайцы.

— Я отдохну, не волнуйся, мой желторотый птенчик. Совсем немного — и я закончу свой труд. И это даже жаль.

— Полковник Херберт, мне очень неудобно мучить вас, и вам действительно пора отдыхать. Но что у вас, истинных китайцев, означает феникс?

— Только одно, — сказал Тони с тем же недоумением. — Феникс — это императрица. Не в переносном смысле, а вполне прямом. Императрица, супруга императора Китая.

MEM ПИТЬ ВИНО

Быть мужчиной трудно. Нет, быть мужчиной очень трудно. Надо пить коктейли в неумеренных количествах, говорить о политике или древней истории и вылезать из сточной канавы. Содержимое канавы… лучше об этом не думать. И особенно важно не нюхать.

Если новоприбывший внимательно присмотрится к городам Британской Малайи, то может подумать, что здесь готовятся к Великой войне, которая закончилась уже тринадцать лет назад: роют рвы, да что там — траншеи, чтобы сидеть там и перестреливаться с германцами (кстати, очень милыми, по моему опыту, людьми). А на самом деле у нас тут — своя война, это сезон дождей, наступающий каждый год в ноябре, и даже если канава глубиной в два ярда, этого бывает недостаточно. В городах через канавы перекинуты каменные плиты от мостовой к магазинам. И только через щели между плитами можно увидеть мгновенный проблеск черной, как масло, воды и потеки зеленоватой слизи.

А в сельской местности, где я — волею Ричарда — сейчас помещалась, канавы чаще всего обходятся без ограждения.

Когда я была маленькой, то мама часто оттаскивала меня от края канавы в Джорджтауне, когда я снова и снова в ужасе вглядывалась в ее мутную глубину. Там обязательно есть какая-то жизнь, даже слишком много жизни — то ли жучки, то ли головастики, то ли рыбки. Но это только на поверхности зеленовато-черной, пахнущей протухшим болотом воды; а под ней… Вот я и сидела на краю на корточках и с ужасом ждала: сейчас эта страшная вода вздыбится серой мокрой чешуей кобры, и та начнет зигзагом карабкаться по пористым, обросшим склизкой зеленой плесенью камням, которые клали еще индийские каторжники в начале прошлого века.

Кобры, знала я сейчас, не живут под водой. Живет там кое-что другое — водяные кобры, ярдов в пять длиной, бледно-бежевого тошнотворного цвета, потому что им нравится песчаное дно чистых рек в джунглях. А здесь…

Распространяя гнусную вонь, я выползла из канавы и двинулась обратно к «роуял энфилду», чьи колеса крутились в пыли неподалеку. Над головой раздался нервный кашель на разные голоса. Обезьяны, шедшие с задранными хвостами по проводам, обменивались впечатлениями от моего падения и посматривали на меня с омерзением. Цвет их серых с зеленоватым отливом шкур заставил меня вспомнить кота без имени и подумать, что он будет рад постигшей меня катастрофе.

Я внимательно осмотрела то, что привело меня к этой катастрофе. И поняла, что мне очень здорово повезло. Если бы я была трезвой, как обычно, то пронеслась бы здесь на немалой скорости — набирая ее, как всегда, перед поворотом на Стоунер. А так я ехала расслабленно… и еще обманчивый свет сумерек, нескольких странных минут перед внезапно рушащейся на мир ночной тьмой — и поэтому я все-таки увидела эту призрачную, похожую на луч смерти, нить. И резко наклонилась вместе с мотоциклом влево, отчего и свалилась, ударившись боком, в ту самую жид кость у обочины.

Нить, оказывается, тщательно и очень туго натянута, привязана одним концом к стволу кокосовой пальмы слева от дороги, а вторым концом — вот, к ржавому железному костылю в каменной стене по другую сторону. Шелковая, тонкая. Высота — если бы я была в седле, и не пригибалась к рулю… А ведь на хорошей скорости, можно предположить, такая штука отрежет голову.

Я действительно много выпила перед тем, как отправиться в путь, что помогло мне немедленно предположить, что она ее все-таки не отрезала бы. (Эта нить иногда снится мне по ночам до сих пор.)

Мотор завелся. До каменных столбов у въезда в дом Ричарда оставалось немного — пара минут пути в мерзко хлюпающей одежде.

Мотоцикл я прислонила к стоявшему у ограды древнему «форду Т» (Онг на нем куда-то ездит). Покачиваясь и оставляя следы (туфли пришлось подарить канаве), пошла к одноэтажному домику для слуг.

— Ай-и! — сказала А — Нин, загораживая от меня своим телом не совсем одетого Он га, с бычьей шеей и вздутыми мускулами.

Я повернулась и побрела к крыльцу дома. А-Нин неслась вслед с какой-то мешковиной, на которую собиралась поставить мои ноги перед тем, как снимать с меня все, что было, а потом с отвращением вышвыривать все снятое — в мешковине же, завернутое — куда-нибудь за порог. Мыть пол темного дерева слишком тщательно ей явно не хотелось.

— Мем пить вино, — радостно подметила А-Нин. При этом она посмеивалась, чтобы я не потеряла лицо: если смеешься, значит, все происходящее — это шутка.

— Пить, — устало согласилась я.

Не вино, к сожалению, но плохо подсчитанное число джин-пахитов, и, кажется, что-то еще — причем до ужина, которого я так и не дождалась. Пила все там же, в «Колизеуме», с благородной целью познакомиться, наконец, с господином Эмерсоном поближе. Пила, соответственно, с Эмерсоном и теми же Робинсом и Джереми, которые с самого начала сообщили друг другу, что сегодня — вечер пятницы, и жажда их мучает необычайно.

Начиналось все с неохотного разговора о том самом исчезнувшем докторе Оуэне — трупа так и нет, женщины, которая увела бы его из дому, тоже никак не найти — и что теперь делать?

Продолжилось чисто мужской темой — политикой, в виде надоевших и очень старых шуток по поводу зарящихся на китайские земли японцев, чьи пилоты, как всем известно, никуда не годятся, поскольку все как один близоруки, зато китайцы боятся дивизионов БР — бронированных рикш. Сколько раз еще придется выслушивать это?

Но я стойко, как и положено тертой полицейской собаке, поддерживала мужскую беседу. Потом рассказала господам полицейским про первые авто в Малайе — они назывались «эдамс-хьюит», на одном таком миссис Оуэн, первая вошедшая в историю мотористка страны, предприняла длинную поездку по малайским штатам. Рукоятка у этой машины была длиной в полметра, моторист приносил ее с собой и втыкал где-то сбоку. Дату я не помнила: 1901 год? Или раньше?

Одним из первых американских авто здесь была «дурейя», очень мощная, сам владелец ее боялся. Но одновременно в штате Селангор доктор Лок Ю (величайший из китайских тоукаев, он построил самые знаменитые здания в этом городе) первым начал использовать автотранспорт для доставки почты. То были паровые локомобили. Они очень часто ломались, и так было, пока не появились французские «дионы».

Робинс, заказав новый круг коктейлей, рассказал о главном в Куала-Лумпуре событии, случившемся пять лет назад — о наводнении 1926 года, с тех пор время в городе исчисляют до наводнения и после. Робинс заявил, что то была «мать и отец всех потопов». Вышедшая из берегов река залила даже сейфы «Чартерд банка». Когда она ушла, то господин резидент дал приказ сушить несколько миллионов долларов на паданге, под недобрыми взглядами вооруженной охраны. После этого у Кланга и Гомбака начали углублять русло и делать каналы. И уже потопы прошлого, 1930 года пощадили город, хотя, как напомнил Робинс Джереми, это именно тогда в центре заметили тигра, которого нес поток. А еще господин Робинс вспомнил, как он лично в декабре 1926 года проплыл от веранды длинного бара в Селангор-клубе до статуи короля Эдварда под башней с часами, не касаясь ногами дна, то есть того самого паданга. По Ява-стрит джентльмены плыли брассом с комфортом, также не касаясь дна.

Слишком поздно я вспомнила, что англичане — необычный народ, у них не принято в пятницу вечером говорить друг с другом о работе. Так что я попросту ошиблась. И мне надо было уйти, но вместо этого я совершила новую ошибку — достала из алюминиевого портсигара длинную «Ла флор де ла Изабела» и, обрезав кончик, начала водить перед другим кончиком пламенем толстой спички.

Господин Эшенден, величайший из писателей и драматургов империи, это ведь вы сказали мне при первой нашей встрече: неправда, что женщины не любят сигар, это сигарам не нравятся некоторые женщины. Что же, вот результат — Амалия де Соза, невозмутимо выпускающая клубы пряного дыма под уважительными взглядами трех полицейских. Эмерсон, начавший поглядывать на меня с интересом после моих рассказов насчет первых авто, сейчас окончательно завоеван. Я в его глазах теперь экзотична и загадочна.

Господин Эшенден, вы, заманивший меня своим кратким письмом сюда, в этот зависший во времени и пространстве город среди мокрых джунглей, среди тоскующего мира — где вас найти, как вас призвать к ответу за вот это «и еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.» Нет, я не жалею, но я хочу знать, почему я здесь на самом деле, почему историю поэта не расследуют вот эти три умеющих пить джентльмена. А должна расследовать я.

Сигара — вполне дамская вещь, потому что ее не курят, а только окутываются дымом. Так что я нравилась этой сигаре, но не понравилась последнему коктейлю (за этот раунд должна была платить я, что я и обозначила бою неуверенным движением руки, подписывающей чит). Этот коктейль, впрочем, навел меня на мысль, что шпионская работа тяжела, еще немного — и я пойду наверх, отсыпаться, в ту самую комнату, где это проде лывал много раз несчастный господин Таунсенд. Лечь на ту же кровать, уплыть в облака в ожидании того, когда войдет так и оставшийся нераскрытым убийца и вытащит маузер, как у Тони. Как тяжело быть мужчиной.

В общем, надо было срочно очаровать трех собратьев неуверенной улыбкой, сказать им, что для меня вечер пятницы оказался законченным еще до заката, и после этого попытаться удержаться в седле. Но если ехать очень-очень медленно, то все будет хорошо, хорошо, какие странные зарницы перед глазами…

Я решила отправиться домой по обычной дороге, через мост, почту и мимо Букит Нанас, но где-то по дороге остановилась у квадратного раструба на столбе — посмотрев на часы, захотела узнать, какДанкер зарабатывает свое жалованье. И группа мирных малайцев в юбках-саронгах и шапочках-сонгкетах, сидевших на корточках у входа в соседний дом, насладилась замечательной сценой: свихнувшаяся женщина в седле, разговаривающая даже не сама с собой, а со столбом, или с беспроводной связью, в основном на темы о здоровье.

«Будущее империи — в руках каждой матери», сказал со столба голос Дебби, рекламирующей «Глакео», искусственное молоко. «Молодец, дрянь», ответила ей я. «Одна капля „Гетс-ит“ на мозоль — и боль проходит, можно снова танцевать», не убоялась Дебби. «Танцуй», разрешила я. «Самый красивый ребенок в мире получал „Вирол“ с рождения. „Вирол“ укрепляет кости, делает упругими мышцы», триумфально сообщила она. «Да неужели?» со сладкой улыбкой отозвалась я. «А у тебя самой есть дети?»

В результате этого диалога странные зарницы несколько погасли, я медленно обогнула заросший джунглями холм, миновала дом господина Бока на Ампанге (то есть немножко заблудилась), вернулась и поехала по пустынной аллее к Стоунеру. Это, собственно, уже полудеревня. Помню, я проехала небольшую столярную мастерскую (дерево тимбусу — для пеньков, где рубят мясо и т. д., дерево нибонг — для строительства, хворост мангровых зарослей годится только для очагов…). За ней было рисовое поле, я обогнала группу малайцев, несших серпы для риса — не сильно изогнутые, похожие скорее на ножи. Один из них медленно ехал на древнем велосипеде рядом, балансируя перед седлом аккуратно сложенную пачку уже обрезанных квадратами банановых листьев, с их бледными параллельными линиями прожилок. А вот растут рядочком и сами бананы, у каждого на гроздь плодов надет джутовый мешок, для правильного созревания. Тут я подумала, что пить джинчик вообще-то иногда хорошо, он делает тебя добрее, а мир сказочным, но — черт, надо попытаться ехать быстрее, свет становится странным, вот сейчас упадет ночь, и джунгли возьмут у города свое: сверчки, лягушачьи вопли…

Тут перед моими глазами и мелькнул этот луч смерти поперек дороги, я резко наклонила мотоцикл, и…

Первые два тазика с мыльной водой, скатившейся с меня, хихикающая А-Нин выплескивала куда — то за ограду. Потом стало легче. Голова очистилась — вот польза от купания в канаве.

— Мем ест горячий острый суп, хорошо после вино, — сообщила мне А-Нин. Я вспомнила мелькнувшую в окне черную круглую голову повара Чунга, вдруг заранее ощутила этот его горячий острый суп — с маленькими усатыми креветками, кусочками рыбы, кисленький, пахнущий перцем — и мои ноздри начали раздуваться.

— Горячий суп очень вовремя, — согласилась я, и тоже вежливо похихикала.

А после него я поняла, что спать уже не хочется, у меня впереди длинный вечер, и деваться некуда. Пришла работа.

Один год и восемь месяцев назад я была брошена лицом если не в сточную канаву, то в кое-что похуже — в расследование дела убитых спецагентов из Калькутты. Первый в моей жизни опыт такого рода.

Я помню, как это было: сначала ты ходишь, задаешь вопросы, думаешь, с тобой не происходит ничего. И кажется, что все время на земле — твое, все будут ждать, пока ты разберешься, сосредоточишься, подумаешь. А потом выясняется, что наоборот — никто тебя не ждет, происходит множество событий, по большей части к тебе отношения не имеющих. Но часть их — очень даже имеет. И я помню этот момент, когда время становится самой большой ценностью в мире. Когда просто надо сесть и подумать, прогуляться по улице — и привести мысли в порядок. А времени на это уже нет.

Вот он и пришел, такой момент, подумала я, слушая хор насекомых за окном. Пора. Пора подвести некий предварительный итог массе событий, уже случившихся со мной и вокруг меня. Где опять чертова бумага? Ладно, обойдусь без нее.

Начнем с конца, с только что происшедших событий. Вопрос: кто знает, что я езжу домой по этому маршруту, и что кроме меня на улице попросту никто не живет? Ну, мой сосед Джереми может проехать в полицейском «форде», или Онг в другом «форде», в город за припасами, но им эта веревка вообще нипочем, они порвут ее на ходу и не заметят. А больше здесь попросту нет домов.

Ответ: знать это может кто угодно, хоть весь город. Адрес «Кокосовой рощи» Ричарда Суна известен многим, известно и то, что я живу именно у Ричарда.

Кто знал, что сегодня я сидела и долго пила коктейли в «Колизеуме», а потом поехала домой? Ответ: кто угодно, достаточно подкупить боя из отеля… да нет же, просто постоять у дверей, посмотреть, как я выхожу (не в лучшей форме). Потом — потом войти в тот же отель, или соседний магазин, попросить там телефон, положив на прилавок монетку в двадцать центов, и вот кто-то другой подъезжает к повороту на Стоунер за десять минут до меня и аккуратно привязывает поперек пустой дороги шелковую нить. Если ее обнаружат раньше — что за событие, хулиганят дети-негодяи, и не более того.

А вот теперь самое интересное. Стиль, почерк. Их явно два. Шелковая нить — очень робкое, трусливое покушение. Импровизация. И не такая уж умная. В целом напоминает историю с маузером Тони, подкинутым в блюдо с карри: умно, но не очень. Скорее попытка сделать со мной что-то по принципу «а вдруг получится».

А еще у нас — грамотно и беспощадно подготовленное убийство Таунсенда, с немедленным устранением единственного свидетеля. Совсем другой почерк.

Но об этом чуть позже.

А теперь у нас получается… пожалуй, три группы вопросов.

Первая — это дело поэта Дай Фэя.

Окончательный доклад Тони ожидался завтра. И я уже понимала, что многого этот доклад не даст — если говорить о первоначальной цели, о том, где искать в нашем городе спрятавшегося поэта-шпиона.

И тем не менее, удивительным образом, про его исчезновение я уже знала много, очень много.

Например, сначала я думала, что Дай Фэй сидит где-то в городе потому, что ему некуда бежать, у него нет денег, документов и так далее. Но теперь я хорошо понимала, что для этого человека отсутствие денег, документов или одежды — вообще не проблема. И здесь мой единственный шанс, что он пока в Куала-Лумпуре, а не сбежал в Сингапур или еще куда-то. Потому что — возможно — он просто не считает необходимым куда-то бежать. Возникнет такая необходимость — побежит, и так, что не догонит никто.

Тут я попыталась себе представить раскрашенное лицо убийцы Гу, ежедневно показывавшего фокусы в самом людном месте города, в котором вся полиция искала его каждый день. Но нашелся человек, оказавшийся умнее Гу-хамелеона, легко раскрывший его. Как же этот человек может теперь сам спрятаться в нашем маленьком городе, где отлично работающая полиция продолжает его искать, где каждый зарегистрирован и просто так существовать не может?

А если он вовсе не прячется, а придумал примерно то же, что и убийца Гу — сделал так, чтобы его видели полгорода каждый день?

Спрятаться у всех на виду? И еще, возможно, зарабатывать этим? Улица за улицей я начала представлять себе город. Мимо кого, мимо какого человека я проезжаю по улицам каждый день — въезжая на мост через Кланг и Гомбок, минуя Святую Мэри и пустое пространство паданга? Проезжая магазины и храмы китайских богов?

С богами тут может происходить все что угодно. Бог-покровитель пионеров и поселенцев носит два имени, точнее — одно и то же имя, на мандарине и на кантонском. Цзе Я — Сен Та. Этому богу первый из поселенцев, бандит Яп А Лой, построил храм еще в 1864 году, и храм стоит до сих пор. Более того, храм был построен тогда еще живому человеку — господин Цзе был родственником какого-то видного мандарина в Китае, а здесь, в Малайе, приходился родственником «капитану Чайна» — то есть такому же главе китайской общины, как и Яп А Лой — в Сунгей Уджонге. Живой бог по имени Цзе давал предсказания во время гражданской войны за оловянные шахты, советовал, как готовить битвы, лечил больных — и брал всего 50 центов. Делал он все это, входя в транс и издавая звуки, подобные крикам птиц. А послуш ники храма толковали эти вопли, после чего выдавали рецепты для больных и предписания для воюющих.

Поэт Дай Фэй — новый бог какого-то храма, по вечерам сочиняющий стихи? О, нет, это уж чересчур.

В том числе и потому, что история не повторяется. Ведь наверняка по всем Стрейтс-Сеттлментс, а также Федерированным и Нефедерированным Малайским Штатам (все вместе — Британская Малайя, под одним губернатором) полицейские по секрету рассказывают друг другу эту легенду — как один британский шпион десять дней укрывал ся в…

Я вздохнула, потом взяла себя в руки.

Эту историю, вполне возможно, Эмерсон вот сейчас излагает двум своим несекретным коллегам, если они еще способны слушать. И понятия не имеет, что история подлинная, зовут последнего уцелевшего шпиона из Калькутты… его зовут Элистер Макларен, это тот, кому я подарила новую жизнь. И уж тем более не представляет, что к истории этой имеет отношение не очень трезвая евразийка, не выдержавшая их мужской компании.

В общем, теперь новые живые боги и пророки уже не пройдут мимо внимания полиции.

Что же может мне рассказать завтра Тони? Если не нынешнее местонахождение поэта, то — возможно — его историю. Что он все-таки сделал? Наступил на ногу китайским коммунистам — уже понятно. Но тогда они — те, кто уцелел — и должны за ним гнаться (а может быть, и гонятся). А вместо этого сюда совершенно официально приезжает посланец Чан Кайши из Нанкина, я сама видела этого жуткого длинного китайца. И открыто требует — и получает — содействие британских коллег. То есть гонятся за поэтом свои, для которых он должен быть знаменитостью (внутри секретного мира, конечно), настоящим героем.

Вот это загадка.

Тони, Тони — что это за странная история стихов поэта к «императрице Китая», страны, которая уже девятнадцать лет как республика? Может быть, разгадка здесь?

Но есть загадки посерьезнее. Да, история с поимкой убийцы Гу — грандиозная. Но это — для Китая. Какое же дело до этих китайских потрясений таким людям, как Эшенден и новый губернатор всех СС, ФМС и НМС, вместе взятых? Почему они считают это дело настолько важным, что не доверяют его даже спецподразделению полиции?

И вот эту загадку мне просто придется разрешить, потому что она меня касается более чем непосредственно.

Тут я походила по гостиной притихшего дома (сверчки звенят за окном, Мануэл шуршит журналами в своей комнате), и сформулировала второе правило Амалии. Первое, помнится, заключалось в том, что если хочешь кем-то быть (расследователем загадочной истории, например), то надо быть кем-то другим, человеком, которому легко задавать всем вопросы. А вот второе правило, видимо, должно звучать так: если хочешь что-то загадочное расследовать, то тебе придется разобраться во всей истории целиком, а не только в той ее части, которая якобы касается тебя непосредственно. Потому что если не видишь всю картину происходящего полностью, то проблемы становятся неприят ностями, а последние — чем-то похуже. Зрячий человек — это тот, что видит весь мир, до самых звезд над головой.

Потому что представим себе, что вот сейчас я знаю, знаю, знаю, где скрывается поэт Дай Фэй. И что же — я могу спокойно начать планировать его освобождение из добровольного заточения?

Но тогда меня попросту уничтожат.

Потому что кроме дела исчезнувшего агента Чан Кайши еще есть дело коммунистического агента — убийцы вот здесь, в этом городе.

Да, да, именно так.

Это совсем иное дело, с которым связана вторая — и очень большая — группа вопросов.

Начнем с самых простых.

Вопрос: зачем приехал в Куала-Лумпур Дай Фэй — если говорить об официальной цели его появления? Кажется, тут картина ясная, и можно верить словам Таунсенда, сказанным Тони: приехал по «пустяковому делу». То есть пустяковому для агента такого класса. И что это за дело?

Слово «Франция» возникало в этой истории уже не раз. Французские булочки, которые пек в Сайгоне господин Нгуен. Франция, где этот действительно уникальный аннамит, как вскользь сказал Тони, долго жил, создавал коммунистические организации — и уже только потом оказался в Москве, Кантоне и так далее.

А вот теперь вспомним блестящий французский язык поэта Дай Фэя, который изучал литературу _ где? в Париже, так же как в Женеве и Гейдельберге. Томик то ли Рембо, то ли Верлена, оставленный им в комнате. (Вот, кстати, вам доказательство того, что этот исчезнувший из отеля постоялец и есть тот самый профессор двух лучших китайских университетов, и гениальный агент по совместительству.)

Итак, что должен был сделать этот человек здесь? Ответ очевиден. Да, Дай Фэй не говорит на местных диалектах, то есть в городе Куала-Лумпуре он — немой и глухой человек. Но у него остается зрение. То есть он попросту знает кого-то очень важного в лицо. Знает, конечно, еще по Франции. И без малейших сомнений, этот кто-то — Нгуен Патриот.

Но это, между прочим, означает, что мне досталось какое-то побочное дело — побочное по отношению к другому делу, очень большому и серьезному.

Действительно, что происходило с поэтом Дай Фэем после его прибытия? Он исчез, и — какая-то британская операция немедленно развалилась. И без того уже уходивший в отставку Таунсенд превратился в полное ничто, пил без перерыва. Да и Эмерсон, с его судорожным арестом Тони, смотрится не лучше — а ведь, если я правильно понимаю, его глупым человеком коллеги не считают. В общем, хаос и отчаяние.

Тут я нахмурилась: а что это за странные — и постоянные — разговоры насчет того, что пропадают агенты — не агент, а несколько таковых? Как бы ни был пьян Таунсенд… а еще вот Робинс упоминал что-то похожее… Но я вообще ничего не знаю про операцию, для участия в которой сюда прибыл Дай Фэй. В любом случае одна из частей этой операции заключалась в том, чтобы опознать в лицо Нгуена Патриота, и дальше действовать исходя из этого. А раз так, хорошо бы поинтересоваться — а зачем приехал сюда этот худой, на вид похожий на юношу, человек из Парижа, Кантона и Сайгона? Что он тут делал или собирался делать?

Ответа нет.

Но убийство есть. Убийство человека, который и так уже через несколько дней уходил, готовясь сдавать дела Эмерсону. И не только это убийство, а поспешная попытка убрать с дороги — пусть на время — Тони, косвенно также и Магду, меня. И вот кто-то хотел избавиться от меня еще и сегодня. Но в отношении меня, видимо, сегодня всем и все уже ясно. А вот почему никому не известный в городе человек, Тони, как все тогда наверняка думали — беспомощный инвалид, кому-то помешал буквально через пару дней после приезда?

Ответ — или как минимум интересный вывод — есть. Так же как и Дай Фэй, Тони знал кое-кого в лицо. Даже помахал рассеянно ему рукой. Правда, несколько дней потом не мог вспомнить, кого же это он приветствовал — но об этой забывчивости Тони знала только я, а некто другой видел лишь взмах руки. И где же сидел в этот момент Тони? За столиком главы секретной службы Куала-Лумпура! Понятно было, что после этого оба должны были быть быстро обезврежены. И мы с Магдой заодно.

Кстати! Ведь Тони таким образом без малейшего усилия сделал ту самую работу, для которой британцами сюда был вызван, с любезного согласия господина Чан Кайши и его соратников, знаменитый Дай Фэй. Но кто же мог знать, что в городе окажется американский советник, видевший Нгуена еще в военной академии в Кантоне? Вот уж случайность, так случайность.

Тут я вспомнила Нгуена Патриота, несущегося к выезду с площади на моем черном звере. А как он не побоялся появиться в самой середине толпы тех людей, что искали его, сбиваясь с ног?

«Кто-то недоработал, — подумала я. — Кто-то не думал, что Тони выпустят из тюрьмы, что он уже через день будет вывезен на прогулку, несмотря на рану».

И тут мы переходим к очень печальной проблеме — кто же этот «кто-то»? Совсем, совсем печальной проблеме.

С одной стороны перед нами — бесспорно фигура, связанная с Коминтерном, и занятая, в частности, тем, чтобы видный агент Коминтерна остался нераскрытым. И наверняка еще множеством других дел, тех самых, из-за которых сбиваются с ног люди из спецподразделения, полиции.

И кто же это может быть? Кто-то опытный, знающий здесь всех и все, способный выйти на контакт с преступным миром, знакомый с Вонгом. Способный разработать операцию по устранению Таунсенда, Тони, косвенно — нас с Магдой. И потом спокойно убрать еще и Вонга. Личность, в общем. Знаю ли я ее? Очень, очень возможно. И это так огорчительно, не правда ли, господин Робинс? Другое дело, с какими целями вы это делаете — если это вы. Но кто еще, кроме вас?

Просто для проверки: а Робинс знал, что Тони — не инвалид и может сорвать всю планировавшуюся операцию? Нет. Знал ли он, что Тони будет на паданге? Нет, он был занят бумагами по убийству Вонга.

Конечно, тут — как я уже говорила — есть и другой стиль работы. Робкий, мелкий и неудачливый. Кто по вдохновению спрятал маузер, создав глупую ситуацию? Итак, один, умный, убирает господина Таунсенда, другой — нервный, мелкий, глупый — все ему портит, и так же глупо покушается на меня.

Их двое? Они дружат между собой или не очень?

Случайность, случайность. Сколько раз случайность вела к катастрофам? Сколько раз десятки, сотни умных людей вели дело к великой цели, но их усилия уничтожала какая-то глупость и мелочь?

Это было в прошлом году. Ричард Сун, с упоением рассказывавший мне о том, как изменится мир: англичане строят потрясающий воздушный корабль, который поплывет через океаны, над трубами лайнеров и волнами. Ему не требуется аэродромов. Подъемность — куда больше, чем у любого аэроплана. Бальная зала, обеденная, курительная, кабины, как в поезде, для 100 человек. Пять громадных, как у лайнера, дизельных моторов. И таких кораблей должны были создать еще десяток.

Но гигантов не будет, ни одного, остаются только ненадежные аэропланы, как у Ричарда, потому что первый из воздушных кораблей империи погиб в прошлом году возле Бово, под Парижем, совершая парадный полет. Погиб госсекретарь по авиации, множество инженеров, гостей, поднявшихся в его салон. Сгорел дотла в какие-то минуты самый большой и дорогостоящий воздушный корабль мира, его строили пять лет. А дело, как сейчас, наконец, выяснили, было просто в том, что громадная кабина слишком долго терлась о землю, когда корабль заблудился в тумане и пытался сесть. Трение высекло искру, искра подожгла водород там, наверху. Этого не должно было быть. Это была случайность.

Итак, их двое. Второй злоумышленник, случайно или намеренно портящий жизнь первому, существует. Но вот уж тут — никакой ясности.

Например, что это за молодой европеец, спускающийся по винтовой лестнице сзади «Колизеума», сразу после того, как там раздался первый выстрел, убивший господина Таунсенда? Этот второй человек, конечно, там был, хотя бы потому, что господин Робинс все это время просидел со мной за одним столиком. Но — молодой человек с усиками и в шлеме-топи, скрывавшем лицо? Это — на закате солнца, когда шлема не надо? А кто описал его таким образом? Малаец? Если так, то малайцу — уборщику синема по соседству — незачем врать, он сказал то, что видел.

Но к сегодняшнему дню я точно помнила каждое перемещение по «Колизеуму» всех, кто там был. Никакого молодого человека с усиками и в шлеме в зале не наблюдалось. Хотя — на кого этот молодой человек более-менее похож? Как ни странно, на Эмерсона. Которого не было в этот вечер в «Колизеуме».

Точнее — не было внизу. Спрятался в какой-то из комнат, застрелил коллегу, спустился по задней лестнице и исчез с маузером. Получается?

Но все может оказаться проще, куда проще. Кто мне рассказал о рассказе малайца? Робинс, к сожалению. Опять Робинс.

Не говоря о том, что был в «Колизеуме» кто-то еще, более — менее понимавший, что происходит, и утопивший маузер Тони в блюде с карри. Это что же __ третий злоумышленник? Не многовато ли?

И теперь последняя и очень маленькая группа вопросов, возвращающая дело к исходной точке — к моей собственной миссии.

Единственное имя, которое мне было названо его превосходительством, было имя инспектора Робинса. Названо как имя человека, который мне поможет. Но, может быть, то был намек на что-то иное?

Робинс — в самом центре всех событий. Почему? Он же передал мне браунинг. Зачем?

Вернемся к моим мыслям насчет большой, очень большой истории, в которой мне очень серьезными людьми отведена роль — найти китайского агента, из этой истории вдруг вышедшего. И что бы это, все вместе, значило?

Так, а теперь — нет ли фактов, которые вообще никуда не вписываются: кто, например, поставил второе кольцо охраны вокруг моего дома в Джорджтауне? Эшенден? Когда это он занимался такими частностями?

Еще факт: странная история с исчезновением доктора Оуэна. С женщиной, которую якобы видел в его бунгало малайский уборщик… ах, извините, садовник. И при чем это здесь?

Все вместе — плохо, очень плохо.

В чем моя главная ошибка? В том, что я не следую второму правилу Амалии — видеть всю картину в целом.

Например, зачем это я сама себя замкнула в кругу одних и тех же людей? И если я буду искать своих злодеев исключительно в этом кругу… То мне будет жаль не господина Робинса, а себя.

Детективные романы я не люблю потому, что они — всего лишь игра. Автор создает замкнутый круг людей (зловещий замок, штормом отрезанный от внешнего мира), и делает так, что злодеем может быть только один из нескольких находящихся на сцене персонажей. А в жизни так не бывает. В жизни ничего от внешнего мира не отрезается, а как раз наоборот.

И вот вам факт: в городе Куала-Лумпуре как раз сейчас оказалось множество недавно или только что прибывших сюда людей. Визионер профессор Браун из спиритического общества. Целый любительский театр из Лондона. Хлебный конгресс из Сингапура. Плантатор с малярией, который жил какое-то время у Джереми с Дебби (плантаторы — это еще ладно, они тут все знают друг друга, и еще знают, что пикирующие цены жестоко уменьшают их ряды). И что делать с этим подозрительным нашествием чужаков, любой из которых может иметь отношение к моему делу, а может — к каким-то совсем другим делам?

Хаос, хаос. Множество неясных вопросов.

Я выставила за дверь миску съеденного подчистую горячего супа (кажется, чуть не сгрызла еще и прилагавшиеся к нему палочки) и подошла к телефону, чтобы позвонить домой, в Джорджтаун. Но телефон зазвонил у меня в руках, деревянный голос хелло-гёрл назвал имя Магдалены Ван Ха-лен. Неужели и до нас дойдет лондонское новшество — автоматический набор? Хелло-гёрл, мне будет тебя не хватать.

— Моя дорогая, — осторожно сказала Магда. — Не хотела тебя беспокоить, но просто на всякий случай — ты вооружена?

— Интересный вопрос, Магда. Почему ты задаешь его именно сегодня?

— Потому что какой-то поганый крыс тихо-тихо копался в бумагах Тони. Ничего не взял.

«Так, — подумала я. — Если поганый крыс читает по — китайски, то ему уже точно известно все, что Тони делал все это время. То есть он обогнал меня на сутки».

— Маузер? — на всякий случай поинтересовалась я.

— Ну, два раза одну и ту же глупость мы не сделаем. Тони посещал меня в моей комнате вооруженный.

Так, он уже посещает дам в их комнатах. Это была хорошая новость. Все прочие — плохие.

— Магда, завтра я попрошу полицию посадить в этом коридоре, где происходит столько интересного, констебля. Мне, помнится, кое-кто обещал это сделать по первому требованию. Если надо, мы поменяем отель. А пока…

— А пока мы спим с Тони вместе, хотя свадьбу наших духов мы еще не организовали. Тони, правда, обещал, что как только попадем в Сингапур, то сразу. И спим, естественно, по очереди. Тони — утренний человек, как и всякий военный, а я вечерний. Это легко. Но с нами все будет в порядке. Если ты заметила, я интересуюсь тобой.

— Думаю, что на сегодня они ничего нового уже не придумают, — заметила я.

— Нового? Интересно, — мрачно отметила Магда.

— А вот завтра будем действовать очень быстро, — завершила я. — Нас кто-то торопит? Ну, мы можем и поторопиться.

Положив трубку, я выглянула в окно и увидела…

Сикхского охранника на раскладушке у ворот.

Вот интересно, его тут, помнится, еще вчера не было.

МАРШ ТАРАКАНОВ

Торжественный день пришел. Помню, как покидая спешно «Кокосовую рощу» на Стоунер-роуд, я вдруг в панике подумала: а если работа Тони окажется полностью бесполезной, и сегодняшний доклад его — пустым?

То и в этом случае я найду вас, господин поэт, сказала себе я, просто буду действовать еще осторожнее.

Еще помню, что утром я так торопилась, что почту — два письма и одну бандероль — взяла с собой, и засовывала их в сумочку на ходу. При этом посматривала через забор вправо, где жили мои полицейские друзья, и где улавливалось какое-то движение: ама вывешивала сушиться длинные, некитайского размера мужские штаны и рубашку. Плантатор еще здесь? Может, ему уже некуда возвращаться — еще одна плантация разорилась?

Трава и цветы в это утро пахли особенно сладко, а безымянный кот примеривался к забору, разделявшему меня и Джереми с Дебби, рассчитывая взлететь на него одним прыжком.

Кажется, будет жаркий день.

— А ты знаешь, что в «Колизеуме» теперь меряют время двумя неравными отрезками — до стрельбы в баре и после? — спросила Магда, встречая меня внизу, среди пустых столиков, хрустящих скатертей и салфеток, выстроенных в полутьме белыми пирамидами. — Мы теперь — часть их истории. Спасибо за констебля, его присутствие в коридоре как-то все же успокаивает. И, помня вчерашний разговор, покажи-ка, дорогая, свое оружие, если оно у тебя вообще есть.

Оружие? У меня? Тут я вспомнила, что ведь было что-то такое. И полезла в сумку, просовывая руку между утренней почтой и пудреницей.

— Это что, зажигалка? — издала Магда непристойный звук, ознакомившись с подарком от Робинса. — Если только чтобы застрелиться. Заряженный, к счастью. В полном порядке. А предохранитель ты специально держишь спущенным?

Боже ты мой, у этой штуки есть еще и предохранитель. Хорошо, что она не выстрелила мне куда-нибудь в ногу, когда я, например, летела в канаву. А то, что он в порядке — интересный факт.

Мы двинулись наверх, стуча в гулкой пустоте полутемной залы каблуками. В комнату к Тони Магда ввела меня, как адъютант. И сразу попросила моего разрешения, чтобы Тони докладывал лежа: рана начала заживать и чесаться, что создавало новые неудобства.

Это былдействительно серьезный день: Магда сидела в кресле в углу в легком утреннем платье бледно-зеленого цвета, подчеркивавшем веснушки и тот факт, что все-таки она была рыжей до того, как стать вечной блондинкой. Тони лежал на кровати в большой, плотной рубашке из какой-то индийской ткани, и из застенчивости даже не снял мягкие кожаные туфли — они торчали между прутьями никелированной спинки.

Я подумала, что сейчас что-то в моей жизни кончится. Ах, если бы отложить это событие, еще раз прогуляться по Бату-роуд, где уже начинает сладко пахнуть горячим маслом жаровень, в соседнем синема опять новый фильм, а я и старые не видела. Сзади обоих «Колизеумов» можно было бы просто пройтись, пока не так жарко, постоять под растущим там олеандром — он же франжипани, дерево китайских кладбищ. Голые мертвые ветки и веточки, а на них как бы вопреки всему торчат живые цветы и листики, лакированные, толстые. Цвет стволов — кофе-кремовый, цветы же какие угодно, от желтого до сиреневого. Маленькое чудо, а сколько таких чудес в этом городе.

Доклад Тони зачитывал кратко и сухо, иногда перебирая странички с иероглифами, откладывая некоторые из них себе на живот. Всего в «Синчжоу жибао» обнаружено даже не двенадцать, а четырнадцать стихов Дай Фэя. Описаний окружающего пейзажа — почти никаких, не считая упоминания «его единственных друзей», трех пальм за окном.

— Ну, знаете ли, — заметила Магда. — Их тут чертова туча.

— Двадцати с лишним пород, — подтвердила я. — У меня под окном пять пальм, по ним даже дом назван.

— Но есть и такие строки: здесь, в тропиках душных, ты станешь лианой, а я — джакарандой огромной, — заметил Тони. — Вот это уже кое-что.

Потому что пальмы на юге Китая есть, а вот джакаранды — это только здесь. Там и слова такого не знают.

— И еще они не знают, что лианы по джакаранде не вьются никогда, — заметила я.

Вообще же, продолжал Тони, все стихи, кроме одного (про цветы корицы), чем-то смутно похожи, то есть явно написаны прямо здесь и подряд. Все они — обращение к женщине, той самой. И это не просто стихи. Он ждет ее, он предлагает ей бежать, один стих так и назван — «Побег», зовет присоединиться к нему. И важнее этих уговоров для него нет ничего на свете.

— Поэт, дорогие дамы, любой поэт, устроен так: в некий особый момент его заботит лишь одно — чтобы не помешали писать. Это такой запой. Он пишет и шлет в Сингапур очередной стих, пишет и шлет, — объяснил Тони. — Все прочее для него вторично. Да и вообще, мои уважаемые, после того, что он пережил, ловя этого клоуна Гу, здешние проблемы для такого человека — просто отдых. Сегодня — не мешайте писать, а завтра — неважно, что-нибудь придумаем.

Ручки, вспомнила я, ручки с каплей чернил у кончика пера, которые он оставляет с каждым своим очередным бегством.

Наступила пауза.

— Феникс, — сказала я, вздохнув. — Который означает императрицу. Полковник Херберт, бывший император Китая женат?

По его глазам я поняла, что здесь поддержки не найду.

— Две жены, — ответил он. — Для императора не так и много. Одна, судя по вот этой газете, только что попросила о разводе, что вообще было бы немыслимо в доброе старое время. Она еще и клянчит у этого Пу И деньги на содержание, в чисто британском стиле. И эта история была бы интересной. Но, мадам де Соза, признайте, что вы не всерьез. Да, плейбой из Тяньцзиня чертовски богат. Но у него, даже с его деньгами, не настолько длинные руки, чтобы дотянуться до любовника одной из двух жен в этом городке, в другом государстве. А причем тут тогда тайная служба главнокомандующего, господина Чан Кайши? Только она могла бы официально работать с британскими властями. Нет, нет, давайте уж скажем вслух то, о чем мы все думаем.

Я сделала глубокий вздох, посмотрела на Магду, вяло шевелящую воздух алым китайским веером из плотной бумаги — и ожидающую, когда же я это скажу. И я, наконец, сказала:

— Тони, где могла познакомиться и подружиться с профессором Дай Фэем Сун Мэйлин, первая леди Китая, супруга Чан Кайши?

Кажется, все трое, одновременно, сделали глубокий вздох, мы с Тони полезли за сигаретами, Магда мрачно поставила на табуретку между нами керамическую селадоновую пепельницу с драконами на дне.

— Мы говорим о такой ситуации чисто теоретически, не правда ли, — чуть подрагивающим от удовольствия голосом уточнил Тони.

— Все, чем мы тут заняты — чистая теория, — подтвердила я.

И получила четкое перечисление сразу нескольких абсолютно реальных ситуаций, когда такое знакомство могло бы состояться.

Ну, например, первая леди и первая красавица Китая, Сун Мэйлин, занимающая множество должностей в нанкинском правительстве своего мужа, основала, кроме клуба армейских офицеров и офицерской ассоциации моральных достижений, еще и две знаменитые школы для солдатских сирот — мальчиков и девочек. Она не только привезла туда молочных коров из Америки, но и сама подбирала учителей для сирот. И понятно, что хороших. Почему среди них не могло быть профессора литературы из лучшего шанхайского университета? Они еще и встречаться могли по этому поводу хоть каждую неделю, якобы для доклада. Далее, она до замужества много писала для «Шанхай газет». Там тоже могла познакомиться с литературной знаменитостью. «Но вообще, мадам Амалия, это давняя, очень давняя история».

— Почему? — быстро среагировала я.

— Потому что… — тут Тони зашуршал листками, лежавшими у него на животе, — потому что вот:

— Так, а это что такое, дорогой Тони? Ты опять писал стихи? Боже ты мой, что творится с человеком!

— Что я, что я? Это Дай Фэй, дорогие дамы, Дай Фэй. У него, в отличие от меня, рифмы — точные, и какие! Так вот, история их знакомства с этой дамой, кодовое обозначение — «Феникс», явно давняя. Достаточно давняя, чтобы тут разрослись подземные корни и так далее. И это достаточно эффектная история, если Дай Фэй пишет на счет того, что они — «на феерических скрещениях судьбы, неуязвимые, хранят свое молчанье». Я бы сказал, что они знакомы с юности или детства, вот только об их истинных отношениях мало кто догадывается.

А еще, сказал Тони, они могли встречаться в церкви — ведь этот Дай Фэй, видимо, христианин? Это важно, потому что вся китайская революция делалась христианами, «и не такими классическими, как вы, мадам Амалия, а нашими с Магдой собратьями, методистами». Папа мадам Сун и двух ее знаменитых сестер — это же Чарли Сун. Чарли Сун, которого крестили в Североамериканских Штатах, откуда он вернулся миссионером — и уже с какими-то деньгами. Он первым начал печатать в стране библию в переводе, а потом разбогател на военных поставках и стал самым богатым из китайцев. Это он давал деньги на революцию доктору Сунь Ятсену и его странной партии, а с деньгами вместе отдал за него замуж свою дочь Цинлин, сестру Мэйлин. И стоит ли говорить, что и доктор Сунь, отец китайской революции, был христианином. А когда решено было, что в эту семейку надо принять гражданина Чан Кайши, то тому тоже быстро пришлось обратиться в христианство. «После чего у нас в Шанхае — уже потом, после меня — говорили: он безумен, но в его безумии есть методизм, хе-хе». Так что если Дай Фэй тоже верует в господа нашего, то они с искомой дамой еще и брат и сестра по вере. В общем, сколько Угодно поводов для знакомства.

Зазвучали китайские голоса в коридоре, из окна повеяло первым жаром улицы. Магда встала и повернула рукоятку на стене — над нашими головами вяло повернулись лопасти вентилятора.

— Полковник Херберт, ведь наверняка про первую невесту Китая ходила масса историй, сами понимаете, каких?

— Не только ходили, но и печатались в газетах. Женихи выстраивались в очередь — последняя незамужняя из трех дочерей самого богатого семейства страны, вы же понимаете. Эта семья — попросту вся власть в Китае, это те люди, которые решают судьбы руководителей государства. Ну, она была помолвлена с неким Питером Ли из провинции Цзянсу, но это явно не наш поэт. Был один человечек, у отца которого — крупнейшая в стране оружейная фабрика и частный арсенал на продажу. Был некий господин Ян. А дальше все, как вы и говорите — масса газетных сплетен уже не про женихов, а про какого-то голландского архитектора, или про двух других персонажей, тоже иностранцев, с которыми она встретилась на корабле, когда плыла из Америки, а дальше, после прибытия корабля, домой пару дней не являлась. Или это был один и тот же тип. Родители ее были в ужасе от самой мысли об иностранце, и завернули их всех вон. И еще, еще…

Тони сделал эффектную паузу.

— Упорные слухи о романе с женатым мужчиной, какая-то большая, настоящая любовь. Якобы с ним она говорила только по-французски. Национальность неизвестна, и газеты подозревали, что опять иностранец, но…

— Так, — сказала я. — Опять Франция.

— Бедная женщина, — заметила Магда. — Это же надо — быть богаче всех, и не иметь шанса просто полежать в постели с…

Тут она взглянула на меня, встала со своего кресла и сделала вид, что ищет у Тони на столе что-то важное.

— Бедная женщина? — повернул к ней голову Тони. — А что эта бедная женщина делает в одной постели с этим негодяем и ничтожеством, Чан Кайши? А я бы сказал, что бедный — это Дай Фэй, которого угораздило втрескаться в эту дрянь. Да еще и вот так, с риском для жизни.

— Почему она — дрянь? Ну, не хочу тебя огорчать, Тони, но все же — полководец и главнокомандующий. Знаешь ли, женщинам это обычно нравится.

— Полководец, — с бесконечной иронией сказал Тони. — Хотите, расскажу вам про первую битву Чан Кайши? Это было как раз перед тем, как я драпанул от него в Шанхай. Помните, я рассказывал вам о кантонском командующем Чэнь Цзюнь-мине, который вышвырнул письмо Чан Кайши, испакостив его всяческими иероглифами. И вот как-то раз русский советник нашего военного гения, генерал Галин, он же товарищ Блюхер — а коммунисты так и кишели вокруг Чана первое время, пока он не поубивал одних и не выслал других — предложил: а не атаковать ли нам этого командующего, пора показать силу и взять всю провинцию под свой контроль.

Так вот, зрелище было веселое. Выползли солдаты господина Чан Кайши в поход в полном обмундировании — в лаптях, обмотках, синих гимнастерках, соломенных шляпах. И с зонтиками от дождя. Захватили вокзал, двинулись дальше. И тут встретился им городок, обнесенный средневековой стеной, а в нем — полтысячи солдат Чэнь Цзюньмина. Чан хотел поосаждать его пару дней, русские же предложили атаковать сразу. Атака началась, но оказалось, что нет лестниц. И что делать? Так вот вам зрелище: Чан в пальто ходит туда-сюда позади пушек. Иногда поднимает руки — полы пальто распахиваются — и издает крик, как хриплый ворон: карр, карр! И смотрит на советников с ненавистью.

Но эти русские мгновенно научили китайцев, как один солдат может складывать руки и подсаживать другого солдата на стену. Вот так твой любимец добился первой победы. А поскольку под командой у него тогда была разве что пара тысяч человек, то в мировую историю войн эта битва не вошла.

— Пара тысяч? А сколько, дорогой мой, у него было, когда он устроил свой большой поход на север?

— Первый северный поход? Ну, у генералов, которых он шел завоевывать, было тысяч шестьсот-семьсот солдат. А этому хватило двухсот тысяч, для начала.

— А, так ведь был и второй северный поход, когда твоему Чан Кайши сдавались бронепоезда, выстраиваясь в цепочки у станций? Когда он дошел до Пекина, правильно? И какая у него была армия тогда?

— Миллион или около, — злобно сказал Тони. — Четыре армии, чтобы быть точным.

— Ну, вот видишь. Настоящий генералиссимус. Как же за такого не выйти замуж?

— А за подлого убийцу и палача ты бы вышла замуж?

Я давно могла бы прервать это выяснение отношений, но что-то подсказало мне, что этого делать не надо. И что вот здесь, возможно, и крылось что-то важное.

— Подлый — потому что никто, как он, не умеет выжидать, врать, улыбаться. Вы представьте, дамы, как это было: в 1923 году гражданин Чан Кайши отправляется в Москву, общается там с самим Троцким, с этим вот — Нгуеном Ай Куоком, это у красных совсем не маленький человек… сам чуть не вступил в компартию. Возвращается. Возглавляет в Кантоне военную академию, где преподают сплошные русские, а в его партию, Гоминьдан, коммунисты вступают толпой. Чан ненавидит их, беснуется и бьет жену, эту несчастную Дженни. Но терпит. В результате возникает проблема: когда Чан все-таки пошел в свой поход на север, то как его называет иностранная пресса? «Красный генерал» и «красный генералиссимус». И, вот поход, война, опять война, вонь везде, черные лица трупов — потому что мухи…

Тони остановился, посмотрел на нас, снова заговорил своим чуть скрипучим голосом:

— Но когда он подошел к нам, к Шанхаю, то тут дела оказались для него совсем серьезными. Потому что Британия поддерживала вовсе не Чана, а У Пэйфу, а тут, понимаете ли, красный генерал подходит к стенам иностранной концессии Шанхая. А там — мы, то есть легион, и еще британские и французские канонерки на реке. И вот я сижу и удивляюсь: что такое, почему все так спокойны, почему никто ему не сопротивляется? Вы знаете, дамы, когда он брал город, то ощущалось много странностей. В Шанхае был русский бронепоезд «Великая Стена», раскрашенный в небесно-голубой, кремово-желтый и черный цвета. Так вот, он ездил туда-сюда, стрелял, но никто его попросту не трогал. Он поездил, пострелял и сдался. Шанхай взят, иностранцы почему-то не очень взволнованы, наш легион так и сидит за мешками с песком — но офицеры не беспокоятся. Вот только коммунисты пытаются взять город под контроль и создать там, представьте, совет. И — что такое? Гражданин Чан Кайши, «красный генерал», покидает Шанхай. Все тихо. Но я знал, знал, что сейчас начнется.

— Двенадцатое апреля? — спросила Магда вполголоса.

— Оно, моя певчая птичка. Некто Болынеухий Ду из знаменитой «Зеленой банды» — той самой, где Чан бандитствовал в молодости — выводит своих людей на улицы в брезентовой спецодежде с белыми повязками «рабочий». С канонерки на реке звучит сирена — сигнал. Эти «рабочие» рубят красным и еще кому угодно головы, гоняют их по всем улицам и добивают. Солдаты бросают прочих в грузовики и везут в только что созданный концлагерь Лунхуа. И так по всему Китаю, тому, который уже перешел под Чан Кайши — как на бойне. Тысяч тридцать коммунистов и левых, общий счет. Начали казнить коммунистов на плацу для парадов в Кантоне. Женщин с западной прической — тоже, заодно, как радикалов. В итоге компартии, которую там создавал Коминтерн и полностью ее финансировал — почти нет. Русские советники уезжают домой. Вот так, дамы. «Красный генерал» долго, долго готовил свою месть красным. Годы. Он властью не делится.

— Подождите, полковник. А откуда тогда взялся коммунистический убийца с раскрашенным лицом?

— Кто, этот Гу? Компартия после 12 апреля перешла в подполье и попыталась ответить террором на террор. Вот откуда он взялся. И наш поэт, среди прочих, эту попытку пресек. Настоящий герой, прямо скажем.

— Дорогой Тони, так ты все-таки любишь или не любишь коммунистов?

— Не люблю. Они тоже умеют уничтожать и зверствовать. Но так уж получилось, что двенадцатого апреля не они убивали людей, как скот, тысячами, это их убивали. И вот когда гражданин Чан доказал таким милым образом свою надежность всем, кому следует, он и получил все прочее. Весь Китай, три миллиона долларов от шанхайских банков, и — в жены нашего с вами Феникса, тогда еще мадемуазель Сун Мэйлин. Вот тогда и была эта свадьба века, тринадцать сотен гостей в «Мажестике», русский бэнд, поклоны жениха и невесты гостям и портрету Сунь Ятсена… Хорошо, что нас с тобой, сердце мое, там уже не было. И в Пекине нас, особенно меня, никогда уже не будет. А эту сцену в Пекине надо было видеть — господин Чан Кайши на своем первом приеме иностранных посланников. Мэйлин первое время пыталась учить его английскому, и вот научила. Подходят к британскому посланнику, сэру Майлзу Лэмпсону, и эта негнущаяся деревянная жердина Чан тщательно выговаривает на чистом английском: «поцелуй меня, Лэмпсон». Перепутал немножко. Как же беднягу потом затравили собратья-британцы в клубе…

— Тони, дорогой, черт с ними. Может, ты расскажешь мне — нам — наконец, как же ты спасся из Шанхая? Вовремя вспомнил, что не надо было тебе раньше бросать вызов будущему хозяину Китая, намекать, что ты помнишь про его бандитское прошлое?

— Вызовы бросать вообще глупо, — как бы между прочим заметил Тони. — В Азии — особенно.

— А я тебе расскажу, Магда, как это было, — негромко сказала я. — Полковник Херберт сказал нам, что он в легионе работал как раз с «Зеленой бандой». Кто-то там, в этой банде, оказался не самым плохим человеком и предупредил, что вы в списках, Тони, ведь так?

Тони, поправив под головой подушку, смотрел на меня некоторое время без всякого выражения на лице. Потом спустил очки;на нос:

— Видите ли, мадам Амалия. При империи казни в Китае были серьезным делом. На человека надевали белую безрукавку с черными иероглифами «бандит» или «убийца», скручивали руки за спиной, возили его в открытой повозке по городу или деревне, впереди шли солдаты с ружьями или саблями. Осужденному полагалось петь песни или выкрикивать лозунги, толпа говорила: «хорошо!». Потом приезжали на площадь. Один солдат отдавал саблю товарищу и становился перед преступником на колени, кланялся, прося простить за то, что должен был сделать, это чтобы душа казненного его не преследовала. Так сохранял лицо и сам смертник — ему оказывали уважение. Потом его ставили на колени, солдат брал саблю обеими руками и отсекал голову. Ее выставляли в фанерном ящике без двух стенок. Насаживать голову на копья или шесты — это средневековье. Короче говоря, все делалось весело и пристойно. Так — я согласен. А чтобы меня забили, как свинью — нет уж. И поскольку мор ской порт Шанхая был уже под наблюдением, то мне оставалось тронуться в самом неожиданном направлении. На запад, в глубь страны. Где мы с тобой, птичка моя, и встретились. В городе Чунцине.

Магда наклонилась и погладила его по седому ежику волос.

— И еще, Магда, — добавила я. — Ты мне как-то рассказывала, что для побега Тони стащил какие-то деньги легиона. Ты не верь. Потому что тогда его бы здесь нашли и деньги попросили отдать. Вам ведь дали их коллеги, сами, из черной кассы для особых операций, так, полковник?

Тони снова замолчал. Потом долго и тихо кивал головой. И проговорил с неудовольствием:

— Дайте же неудачливому военному советнику побыть вором и авантюристом хоть с близкими людьми, мадам Амалия. Это так весело и мило. Когда мы с ней пробирались самым невероятным маршрутом в славный город Джорджтаун, ее так развлекали рассказы о моем якобы криминальном прошлом. Женщины…

Магда села к нему на кровать и взяла его руку в свои.

— У этого подонка с детства интересная привычка начинать день — стоять очень прямо на веранде, сложив руки на груди, полчаса, не меньше, — сказал Тони, глядя в потолок, на медленно вращаюшиеся лопасти. — Так он готовится к великим делам, которые у него всегда заранее записаны в дневник. Он и у министров требует, чтобы они вели ежедневники. И проверяет.

— А ты прости его, Тони, — сказала Магда. — И забудь. Потому что каждому свое.

Тони помолчал, потом нехорошо улыбнулся:

— Сейчас я тебе кое-что скажу, мой верблюжоночек, и мы с мадам Амалией послушаем, что ты ответишь. Вон там лежит «Малай мейл», и в ней анонс: скоро в этом Куала-Лумпуре, начиная с «Плазы» и далее везде, появится Пол Уайтмен в фильме «Король джаза».

Магда бросила его руку, встала и растерянно сделала несколько шагов по комнате.

— Пол Уайтмен — король джаза? — наконец сказала она подрагивающим голосом. — Этот… эта бездарь, которая не способна даже на нормальную импровизацию? Этот рабовладелец, за которого музыку делали мы, а он только… И этот фильм покажут здесь? Всем?

— Вот такой вот джаз, твоя жизнь, — назидательно сказал Тони. — Теперь ты меня понимаешь.

— Надо выпить, — обратилась Магда к вентилятору.

Я молчала и думала о том, что и не ждала, чтобы Тони выкопал из стихов Дай Фэя нечто вроде: о Феникс милый, я живу в Куала-Лумпуре, на улице такой-то, дом номер шесть, и не уеду, пока не вытащу тебя из этого кровавого ужаса. Зато теперь я знала, в общем, все, что произошло. Кроме одного: почему для распутывания этой потрясающей истории пригласили меня, причем здесь удивительный британский губернатор, и почему нужно было…

— Тони, — сказала, наконец, Магда. — Моя жизнь — это, конечно, джаз, но твоя — это опера! И какая… Знаешь, моя дорогая, — обратилась она ко мне, — жалко, что я не сказала этого, когда шла моя передача. Сейчас я наконец-то буду рассказывать о джазе, и поздно уже… Хотя — почему нет. Я объясню им всем, что джаз — это такой нескончаемый праздник, а опера — это нечто другое. Это когда все, как в жизни: резня, мордобой, всех героев закалывают мечами, героиня бросается со стены замка — но какая музыка! Чертовы итальянцы, они делают ужас прекрасным…

— Да, — сказала я. — А я знала, что мы в опере. Спасибо тебе, Магда. Потому что это ты раскрыла дело. И рассказала о нем сотням людей. Мы в «Тоске», понимаешь? Помнишь, ты сначала заставила нас всех послушать эту арию — несчастного поэта, то есть, прости, художника, в которого влюблена Глория Тоска, не последняя дама в Риме. Потом арию самой Тоски, которую пытается взять в лапы хозяин города, и поэтому поэта ничего, кроме расстрела, не ждет. Вот это и происходит. Для Чан Кайши неважно, что Дай Фэй — герой, или поэт, или художник. Для него важна его собственная жена. Поэтому поэта высылают подальше от Китая, к британцам, чтобы тут догнать его и без помех убить. А он сидит и пишет о любви, и о том, что на небе все равно будут сиять звезды. Вот это опера!

— Я понимаю, о чем вы, — сказал лежавший на кровати Тони. — Глядя на луч пурпурного заката, их руки как бы случайно встретились. И произошло непоправимое.

— Амалия, подожди, посмотри, какое у него лицо. Он что-то еще нарыл, — повернулась ко мне Магда.

— Я нарыл, — подтвердил Тони, и сделал долгую садистскую паузу. — Я заново пересмотрел все газеты. И нашел там кое-что еще. Их там двое, дорогие дамы. Он пишет не в пустоту. Она отвечает ему стихами. Они ведут переписку на страницах «Синчжоу жибао», на весь Сингапур и всю Малайю. Это очень открытый роман.

— Браво, браво, — сказали мы с Магдой одновременно.

— Вот вам, послушайте. Она называет себя — Весенняя Слива, Чунь Мэй. Ну, неважно, как она себя называет. Хотя этот иероглиф, Мэй, как-то весьма очевиден. Вот хотя бы стих — «Обмениваемся подарками с Дай Фэем». Если бы не название, я бы, возможно, вообще все пропустил.

Тони прочистил горло и взял новый листок из отдельной пачки.

Тут Тони сделал паузу и признался:

— Дальше у меня совсем ничего не получилось, я только начал переводить по две первые строчки четверостиший, и не смог срифмовать все прочее. Ну, что есть, то есть. Примерно так:

Мы с Магдой вежливо похлопали.

— Если бы я переводил Дай Фэя, вы бы не аплодировали, — заметил Тони, сморщившись. — Вы сидели бы, открыв рот. А здесь мой весьма скромный перевод, честно скажу, адекватен стиху. Ну, как бы это описать. Женщина очень старается тоже написать стихотворение. И у нее вроде все правильно получается. Но — слишком правильно. Гений, дорогие дамы — это неожиданность. Он произносит слово — и вы стоите, не зная, что вам делать. А тут…

— А веселый пароход — это хорошо, — сказала Магда.

— Небо в звонах и стонах — тоже, — недобро сказала я.

— Да нет же, нет, — снова сморщился Тони. — Он не веселый даже, а как бы это сказать — счастливый, беззаботный. А уж насчет неба — это я тут себе позволил лишнего. Лучшей рифмы не подбиралось. На самом деле оно как бы грозовое. Но главное не в этом. Понимаете, женщина просто пишет деловое письмо. Но ритмично и в рифму. А Дай Фэй устраивает ей в ответ фейерверк красок, мыслей, звуков. Это, чтоб меня черти взяли, щедро. У нее — все ясно: уважаемый возлюбленный, я сейчас высоко — кстати, это во многом благодаря тебе, спасибо. Но если что случись — хочется иметь запасной вариант, куда бежать. А не случись — тогда извини. Это только шанс для нас, но лучше так, чем никак. Поэтому хватит рисковать, вылезай из убежища, бери у меня деньги на билет в Америку, и будь доволен. Буквально вот так, чуть не с инструкциями. А Дай Фэй в ответ… «И двух судеб немыслимых слиянье». М-да. Никогда не догадаться, что у него в следующей строчке. Ах, что говорить. Хотя надо признать — она пишет мило, изящно, и это, конечно, на голову выше здешних имитаций классики. Это — все-таки стихи. Но там — поэзия.

— А другие ее стихи? — напомнила я.

— Да, — вздохнул Тони. — Честно говоря, не стоит вашего внимания, все то же самое. Сплошные уговоры, чтобы не занимался ерундой и собирал вещи, отправлялся за океан. Квохтанье озабоченной курицы. Ей действительно не хочется, чтобы его тут настигли, это чувствуется.

— Я не ослышалась — она в вашем переводе, полковник, что-то говорит насчет того, что подарила ему жизнь?

— Не ослышались, мадам Амалия. Но нет никаких признаков того, что пишет его мама.

— Одной загадкой меньше, — сказала я. — Я еще проверю… Вот вам и сама Тоска нашлась.

— Осталось послушать арию Чан Кайши из оперы Пуччини «Тоска», — сказал Тони с непередаваемой интонацией. — Припомни, мой мышоночек, как его зовут, там, в опере — барон Скорпионе? Это та самая сцена, когда господин в военном мундире возвышается на балконе над толпой каких-то католических прелатов, чуть ли не в самом Ватикане, и поет зловещим басом под хор, звон колоколов и грохот полевой артиллерии?

— Я припомнила, — сухо сказала Магда. — Ты отлично знаешь, что его зовут не Скорпионе. И это не артиллерия, а большой барабан. Гениальная ария. Не хватает только волчьих зубов у баса.

— Красиво, — сказал Тони, и сокрушенно вздохнул. — Как мы живем, как живем! Наконец-то мы достигли вершин духовности. Дорогие мои дамы, как я вас понимаю — оказаться в настоящей опере, пролить сладкую слезу над неземной красотой собственного вымысла. Дайте я прочту вам кое-что еще… нагло украдено у одного гения, не помню какого: ч

— Боже мой, полковник! Еще немного — и мы увидим рождение новой звезды!

— Дорогой, спасибо за «фей».

— Вы лучше фей… Бродить по хрустальным залам вашего воздушного замка и любоваться странными зарницами на горизонте? Мне там было с вами хорошо. Но. Но.

Тут Тони спустил на пол одну ногу, здоровую, потом, помедленнее, вторую, простреленную. Легко, со вкусом, поднялся, как юноша. Чуть помедлив, перенес часть веса на ногу, не вызывавшую у него сомнения, взял новенькую полированную малаккскую трость светлого дерева с закругленной рукояткой, висевшую на спинке кровати. Оперся на нее обеими руками.

Когда Тони лежал, перебирая бумаги — это был профессор, пусть с необычайно желчным характером. Сейчас передо мной, несмотря на трость, стоял профессиональный военный. Парикмахер из Селангор-клуба, тот самый, с волшебными руками, привел накануне в порядок его прическу, сделав ее очень короткой, и тщательно подстриг бородку. Но это было не так важно, как нечто иное: никто, кроме военных, не может так держать голову, спину, шею, плечи.

Мы с Магдой смотрели в его строгие глаза за стеклами очков и понимали, что Тони искренне огорчен тем, что собирался нам сказать.

— Но, дорогие дамы, — сказал он, глядя прямо перед собой. — Ваша китайская Тоска не смогла бы писать ответные стихи своему гениальному Каварадоси. К сожалению. Мадам Сун Мэйлин, первая леди Китая, имеет одну необычную особенность биографии. Она, после обучения в Америке, говорит не просто на отличном английском — у нее еще и южный акцент. Жители Луизианы позавидовали бы. Зато…

Тони аккуратно поднял трость на дюйм над полом, посмотрел вниз, чуть покачался на обеих ногах.

— Зато она очень плохо знает китайский. Шанхайский диалект — да, говорит. Но когда она сердилась на слуг, то ее заклинивало — переходила на английский, прибегал мажордом и переводил провинившимся ее речи. Об этом газеты писали постоянно, тут нет никакого секрета. Она занималась с учителем, чему-то научилась, пыталась писать. Но стихи? Увы. Использовать труд секретарей? Только представьте себе всю эту ситуацию. Слишком сложная конструкция. Слишком много доносчиков.

Тони постарался с легкостью опуститься на кровать — немножко боком, и держа голову так же прямо. Вторая нога последовала за первой, пусть и с отставанием.

— Так что все, что у нас есть материального — вот это. Несколько газетных страниц, покрытых рядами иероглифов. Я безмерно сожалею, что не смог оказаться вам полезен, мадам де Соза. Вы открыли не просто хорошего поэта. Это великий поэт. Но одна из присутствующих здесь дам называет наше с вами единственное доказательство тому — как? Несколькими рядами марширующих по бумаге тараканов. Боюсь, это не то, что вам было нужно.

O MAR!

И я начала метаться по городу. Но поскольку город совсем маленький, а «роуял энфилд» — большой и сильный, то, боюсь, нечто черное и ревущее, мелькающее мимо лавок, в очередной раз стало там предметом общего обсуждения.

Сначала я пронеслась через мост и мимо Букит Нанас почти домой, к Стоунеру, но вместо этого выехала на Ампанг, миновала величественный дом Бока, еще пару не менее грандиозных китайских дворцов и затормозила у «Грейт истерна». Названия отелей все одинаковы, но уже внутри становится абсолютно ясно, что это за заведение. Здесь китайское — все, от мебели до запаха. Что неудивительно — такое уж место Ампанг-роуд. Хотя дальний конец ее упирается в ипподром, и тут уже китайский мир встречается с британским.

— Господин управляющий, — сказала я толстолицему китайцу, встретившему меня поклонами. — Инспектор Робинс шлет вам привет. Это тот самый полицейский, который…

— Ну, конечно, я знаю господина Робинса, — заверил меня управляющий.

— Если надо, спросите его, знает ли он Амалию де Соза — то есть меня, — сделала следующий ход я. — У меня здесь инвестиции в беспроводное сообщество, но дело не в этом. А в том, что я ехала мимо, а он ранее попросил меня кое о чем. Телеграмма, господин управляющий. Робинс не может найти телеграмму, которую прислали тому китайцу из Китая, который исчез, помните? Он получил ее, видимо, сразу же после приезда. И вот Робинсу непонятно… да вы вообще отдавали ее инспектору? Кстати, я бы позвонила от вас, узнала, на месте ли он сейчас.

— Беспроводное сообщество? Мадам Магда? — с восторгом отозвался управляющий. — Вы знакомы с мадам Магдой?

Я мрачно замолчала, и он тоже чуть поник:

— А телеграмму я инспектору Робинсу вообще не отдавал. Потому что тот исчезнувший господин ее, кажется, сжег в пепельнице, там был какой-то пепел. Телеграмма ждала его, когда он приехал, я ее поэтому помню — она была из-за границы.

— Из-за границы?

— Из Китая, кажется.

— А на каком языке?

Вот здесь управляющий напрягся, потом пожал плечами:

— Английскими буквами, но я не читал… Конфиденциальность..

Угу, на французском, конечно, поняла я, рассыпаясь в благодарностях и одновременно звоня Робинсу. Он был на месте и согласился встретиться в очередной раз.

Итак, все подтверждается. Она и правда предупредила его.

Впрочем, а как оно еще могло быть? Картина понятная. Приехал — получил предупреждение от той, которая таким образом «подарила ему жизнь» — принял меры предосторожности — мгновенно исчез, как только ему сообщили, что его спрашивает «господин из Китая». Это все — не загадка. У меня есть загадки посерьезнее этой. Например, переписка на страницах сингапурской газеты. Дело не в том, кто умеет, а кто не умеет писать стихи. Вопрос в том, как их передать. Телеграф из Нанкина? На китайском? А как эта штука работает, с их иероглифами? Есть ли в Китае телеграф на китайском? Понятия не имею. А если авиационной почтой? А откуда на столе некоей дамы из Нанкина, кодовое обозначение «Феникс», газета из Сингапура? Хотя — вот это еще можно себе представить. Но скорость, с которой такая переписка ведется — на немалом расстоянии — вызывает подозрения.

«Роуял энфилд» понесся обратно через мост — и налево, в полицейское депо на Блафф-роуд.

— Господин Робинс, — сказала я, глядя на висящий на стене портрет его превосходительства, в орденах, с длинным острым подбородком, подпертым беспощадно жестким, расшитым листьями воротником. — Я хотела пригласить вас куда-нибудь в город, на ланч, потому что… Скажем, просто съесть хороший наси лемак — кто, кроме вас, знает, где это здесь умеют делать?

Робинс, избегая моего взгляда, начал отказываться. Понятно, почему: время после ланча у него теперь бывает занято кое-чем важным. Не каждый день, конечно. Допустим, по вторникам и четвергам — мужчины, как я слышала, планируют свою жизнь именно так. И некоторые женщины тоже.

— Ну, понятно, что у вас много дел, и даже неприятностей, — продолжила я. — И если я скажу, что, возможно, решу скоро некоторую часть последних — вы очень удивитесь?

Он помотал головой, и я поняла, что этому человеку сейчас действительно плохо, и только я знала, почему. Да, да, я уже знала… очень многое… или просто догадывалась…

Мое сообщение насчет сожженной телеграммы Робинса никак не заинтересовало — похоже, что дело исчезнувшего поэта его интересовало сейчас в минимальной степени. Вот и отлично.

Мне надо было уходить. Я поблагодарила его за констебля у дверей Тони и Магды, и уже в последний момент — по наитию, и только — задала вопрос, снова взглянув на острый профиль сэра Сесила:

— Господин инспектор, любопытства ради: вы ведь встречались, как я знаю, с его превосходительством, и неоднократно. В последний раз — накануне моего приезда сюда. А нельзя ли узнать, что вы обсуждали? Ведь мы все знаем, что колонии предстоят большие перемены. Это как минимум интересно.

Робинс страдальчески поднял свои черные брови, потом погладил ниточку усов над верхней губой.

— Я огорчу вас снова, госпожа де Соза. Мы не говорили о его великих планах. Понятно, что из этого лоскутного одеяла — ФМС, НМС, Стрейтс Сеттлментс — надо делать что-то единое и управляемое, одну Малайю. И он это делает, а все прочие протестуют. Но мы с ним говорили в последний раз о чем-то куда более прозаичном. О палках, представьте себе. Вы ведь знаете, что такое палка-кандар?

— О, да, — сказала я. — Я местная леди. Еще бы не знать.

Констебли, опора всей и всяческой власти, редко ходят здесь с оружием — этого не нужно. Зато темная, отполированная шершавыми руками палка в полтора с лишним ярда длиной и в три дюйма толщиной — другое дело. Это, собственно, такой же символ власти, как и портрет его превосходительства над креслом инспектора. Ей можно убить, ей можно врезать злоумышленнику по голове, и, в общем, никакого другого оружия полиции здесь не нужно.

— Так вот — и надеюсь, что вы не будете повторять все очевидные в таком случае шуточки — у полиции штата Селангор истерлись или потрескались эти самые палки. Да, да, спасибо, что ничего не говорите. А дерево кандар, как вы знаете, здесь не растет, оно из Индии. И я уже полгода не могу заставить свое селангорское начальство вытрясти из Генри Онраета деньги на новую партию палок-кандар из соседней колонии. Вы знаете, какая сейчас ситуация, плантации закрываются, цены на олово и каучук скоро упадут еще ниже, если это вообще возможно, и бюджет плачет. Но ведь как раз в такой ситуации, когда толпы бывших рабочих с шахт и плантаций начали уже воровать овощи с чужих огородов, палки нужнее всего! Потеряв терпение, я напрямую сказал об этом…

Робинс дернул головой в сторону портрета над креслом.

— И вы бы видели выражение этого умного лица! Он, с его талантами в китайской литературе и поэзии, с его потрясающими планами — для которых тоже нет денег — минуты две пытался сообразить, о чем я вообще. Потом пообещал спросить — спросить! — Генри Онраета. Круг замкнулся.

Нет, это, конечно, не тот ответ, которого я ждала. Но…

Кивая в такт своим мыслям, я снова оседлала зверя и начала думать о наси лемак. Поскольку время ланча действительно пришло.

Есть такой народ, о котором, живя в Малайе — и, особенно, как я, в Джорджтауне — часто забываешь. Как ни странно, это матайцы, дети этой земли. Которые выращивают на ней отличный рис, то есть «наси». А наси лемак — это рис, сваренный в кокосовом молоке. Подается в банановых листьях. А в серединочке белого, дымящегося риса, если этот темно-зеленый лист аккуратно развернуть, должно быть вареное яйцо, чуть-чуть маленьких жареных рыбок, креветок или мяса, чуть-чуть карри и самбала. Просто еда, крестьянская малайская еда, но если ее сделать правильно… и проголодаться к моменту, когда солнце бьет прямо сверху по полям шляпки… И съесть этот рис, купленный у уличного торговца с его коромыслом — съесть пальцами, стоя посреди улицы… И еще если попросить, чтобы малаец большим, как топор, ножом с хрустом срезал верхушку кокосовому ореху (прозрачный сок щедро брызжет из-под лезвия), воткнул туда темной рукой кок-тейльную соломинку…

Я въехала на Бату-роуд, уперлась в множество тележек, с которых разгружали ткани, тихо зашипела от голодного нетерпения, начала оглядываться.

И перед носом ползущего мне наперерез ободранного «хадсона» свернула вправо, где была не Бату-роуд, а Бату-лейн. В другой мир, кончавшийся очень странным и даже страшноватеньким, но всеми любимым зданием мохаммеданского храма, куда по большей части ходят индийцы этой веры. Въехала в маленькую, яростно шумящую и пахнущую жасмином Индию.

«Зачем я еду сюда? Может, все-таки — наси лемак?» — мелькнула у меня мысль. «Неужели я опять буду это есть?»

Еще как буду, ответила я себе. Вот именно это и съем, прямо сейчас. Да, вредно. Да, я буду когда-нибудь безобразно толстой. Но…

Ресторан «Джай Хинд» — очень узкий, длинный, уходящий внутрь, весь в кафеле цвета розовых женских трусов. Красоты — ноль, зато обаяния… и уюта… И он бедный, совсем бедный. Здесь едят с жестяных подносиков-тали, например, вот это — большой хлеб с темными пупырышками, который по кусочку макается в три углубления в подносике, с разными соусами. Справа у входа, почти на улице, добела раскаленный изнутри мощный тандур, из него как раз сейчас извлекают, как букет цветов, шпаги с рыжими тандури-чикенами. Ну, курица — это для местных богатых.

А мне давно уже надоело проходить мимо этого десятицентового рая и вспоминать потом запах хлеба, чуть с дымом, из вот такого тандура.

— Элистер, — сказала мысленно. — Какой хлеб бы ты выбрал? Тут есть чапати, с соусом из дала, нан обычный, нан с чесноком, или сыром, и парата с далом или сыром, роти чанай с далом, тоса с ним же, а если не хлеб, то рис-брияни. Так что?

Ты не все знаешь в этой жизни, Элистер. Есть такой хлеб, если это вообще хлеб, который у вас в Калькутте не делают. Вот его-то…

— Роти чанай, — сказала я, — две штуки, соус дал.

Через головы индийцев, погружающих длинные пальцы в рассыпчатый шафран риса с соусом, я смотрела за любимым спектаклем: юноша сначала элегантно швыряет комочек теста о металлический стол, блестящий от топленого масла священной коровы, потом начинает превращать его масляными пальцами в тонкий блин, потом этот блин, как белый платок или даже шаль, летает в его руках, становясь полупрозрачным. И тут уже эту шаль надо сворачивать в несколько раз, превращать снова в блин обычного размера, и бросать на обычную сковородку, без всяких тандуров. Сейчас, сейчас юноша перевернет его, а готовый — похлопает руками с боков для пушистости… А пока первый роти жарится, уже второй шарик теста начинает превращаться в белую шаль, летающую над его головой.

Вот в таком заведении мы с Элистером сидели в наш самый первый день в Джорджтауне, он держал сигарету большим и указательным пальцем, я, кажется, уже тогда любила его так, что помню только эту сигарету и гордое нахальство лучшего из лучших.

И вот они передо мной, упругие, с хрустящей слоеной корочкой, на зубах — между каучуком и слоеным тестом из Вены, где я не была. Соус, желтоватый с зеленью, обжигает, обжигаются и жадные пальцы, макающие в него кусочки горячих роти.

Хозяин «Джай Хинда» окидывает меня удовлетворенным взглядом, внимательно осматривает мой португальский профиль и несет к моему столику… что это? Целый поднос маленьких, круглых, с зазубренным краешком, португальских яичных тарталеток, с матово блестящей цыплячьего цвета серединкой.

— Нет, — говорю я, — нет, нет…

— На вынос, с собой, — утешает меня он, и, сверкая откровенно издевающимися глазами, как дьявол-соблазнитель пододвигает поближе жестяной лопаткой шесть кружочков.

— О, боже ты мой, — говорю я.

Жара на тротуаре становится уже нечеловеческой, но в этом квартале никого жарой не напугать, муравейник темноликих индийцев гудит под несущиеся до самого мохаммеданского храма бодрые звуки старого граммофона: Хэри Ризер и Клубные Эскимосы. «Каждая маленькая птичка дает отдохнуть перышкам в гнездышке на закате, каждый маленький ветерок вздыхает об умирающей любви на закате…» — пою я под нос с энтузиазмом, и мне отвечают квакающие трубы, полный оркестр, да еще и веселые ксилофоны.

Последнее усилие — и я все окончательно пойму и все правильно сделаю. Нет, я ни о чем не жалею,господин Эшенден. Я вам очень благодарна за ваше письмо. И скоро дело будет завершено. Что мне остается сделать? Понять, как могла женщина-Феникс писать ответы своему поэту с такой бешеной скоростью, пусть даже авиапочтой. А если не она, то тогда… Тогда вообще все интересно.

Так, а кстати — о почте.

Распечатываю письма (когда доставала их, коснулась пистолета и быстро отдернула руку). Одно от Бока, к которому завезли новые автомобили, второе — от Ротари-клуба, мне напоминают, что по пятницам у них танцы (но с кем я приду?), а через два дня меня ждут туда на вечеринку в саду, и вот оно — третье…

Третье — доставлено курьером селангорской администрации, это та самая бандероль. «Дальневосточные рассказы» господина Уильяма Эшендена, все как в первый день этой истории, но тут уже второй том, а в нем…

Обратный билет до Сингапура. На завтра. То есть как это — я доезжаю на знаменитом ФМС-экспрессе до Сингапура, потом, не выходя в город, перехожу… а может, и не перехожу на ту сторону перрона, а просто остаюсь в этом поезде и еду обратно в Куала-Лумпур?

Что ж, как раз вовремя. Завтра. Пора получить ответы на давно накопившиеся вопросы.

А пока что — ну, я же знала, что сегодня будет тяжелый день. Так и получается.

Обратно в «Колизеум», отсюда всего сотня ярдов.

Потому что, как сказал мне Робинс, Эмерсон сейчас должен быть именно там — никак не мог раньше вырваться на ланч. А у меня к нему накопилось очень много вопросов. Которые, конечно, нельзя было задавать. Хотя один, один вопрос — может быть, все-таки можно?

— Господин Эмерсон, — сказала я, всматриваясь в его лицо — да, умное, нормальное, человеческое лицо, выцветшие усы и брови, светлые глаза. Если бы я родилась в Португалии, мы с ним могли бы быть друзьями, играть в теннис. Но в колонии, где малайская и сиамская кровь давала повод называть меня «помеченной смоляной кистью», я в его глазах могла лишь быть экзотическим созданием. Ну, и пусть. — Господин Эмерсон, я давно мечтала подкупить офицера полиции Его величества. И вот, наконец, случай представился. Это вам.

— Вы думаете, вы меня подкупаете, госпожа де Соза? — спросил он, рассматривая картонную коробку, сквозь которую проступали пятна масла. — А если всего лишь подкармливаете? И, кстати, что там, внутри?

— Я понимаю, что португальские яичные тарталетки делают по всем Стрейтс-Сеттлментс, но вот эти, кажется, неплохи. Как раз на десерт.

— Я, кажется, досидел тут почти до времени чая, и раз такое дело… Подкупайте. И задавайте ваш вопрос — не говорите, что принесли эту коробку просто так.

— Только один вопрос? Здесь целых шесть тарталеток, — запротестовала я.

— Нет уж, едим их пополам. И я тоже вас о чем-нибудь спрошу. Хотя и знаю, что не должен этого делать, что мы работаем с вами отдельно… Бой — два чая, индийских, настоящих!.. Но, с другой стороны, мы же оба понимаем, что никогда не надо воспринимать инструкции слишком буквально, бывают особые ситуации. Ну, допустим, я вам оказываю содействие, так?

— Заранее спасибо. А вы меня можете спросить, чем я тут вообще занимаюсь, но тогда я точно не отвечу. Нет уж, ешьте все шесть штук.

— Да не так уж сложно понять, чем вы тут заняты. Пасете наших американских собратьев. Замечательные ребята, причем оба, но им и правда вредно соприкасаться со мной и моей работой слишком тесно. Потому мы с вами и делаем вид, что как бы не знаем друг друга. Хотя на самом деле я понимаю, с кем имею дело — и если бы вы слышали, как о вас говорил Генри Онрает… Ну, ладно, это вряд ли секрет.

Что, обо мне хорошо говорит главный полицейский ум всей колонии? Амалия де Соза делает успехи. Или некто Оливер из Сингапура постарался.

Я посмотрела на краешек стола: и ведь действительно господин библиотекарь везде таскает с собой пару книг!

— Это что, футляр для пистолета? — поинтересовалась я.

— Зачем мне футляр? В последний раз, когда я к этим томам прикасался, то был Гиббон — закат и гибель Римской империи… Это был первый вопрос, госпожа де Соза.

— Очень своевременная книга… Мой второй вопрос — мы с вами случайно не встречаемся завтра в некоем поезде в Сингапур?

— Ах, этот поезд? Нет, меня никто туда не зовет, и слава богу — не хотел бы я признаваться в том, как у меня идут дела. А вас, значит, кто-то уже хочет расспросить. Удачи вам.

Этот парень, с его быстрой реакцией, нравился мне все больше и больше.

— Третий и последний вопрос: а вот этот длинный китаец, который приехал в гости из Нанкина, он все еще здесь? И чем занят?

Эмерсон удивился.

— Боже мой, а он-то вам зачем? Да никаких секретов, он еще здесь, я отпустил его якобы гулять по китайским кварталам. Уже второй день. Чертовски не хотел этого делать, там и без того в каждом доме хранится по гоминьдановскому флагу или портрету этого их новоявленного бога — Сунь Ятсена, а тут приезжает его пророк из новой китайской столицы… Но не могу же я запретить ему то, на что имеет право любой турист. Ну, а потом у меня от него мурашки по загривку, вдобавок его дела несколько потеряли актуальность, ну, и пусть там ищет то, что ему надо.

— А тот человек так и не выходит на связь? — наугад спросила я.

— К сожалению, нет. А когда теряется такая знаменитость, то это плохо Влияет на моральный дух наших рядов… стоп, госпожа де Соза, это что — четвертый вопрос? Плохой крикет. Надо поразмыслить о влиянии сладкого на скорость мышления.

— Ну, тогда я его не задавала, — сказала я, чуть не опрокинув чашку.

Что значит — знаменитость? Как это так — знаменитость? Дай Фэй, может быть, и знаменитость — но какое он имеет отношение к моральному духу — кого? Чьих рядов? Спецподразделения британской колониальной полиции?

Я оставила Эмерсона с тарталетками наедине и пошла вверх по лестнице. У меня начала кружиться голова, и жара была ни при чем.

Что все это значит? Зачем Эмерсону вообще нужно, чтобы Дай Фэй выходил на какую-то связь? Я бы подумала, что мой поэт вообще никому, кроме китайского убийцы, уже не интересен, да вдобавок Эмерсон только что это подтвердил — «его дела несколько потеряли актуальность». Простая логика: за Дай Фэя сделал работу Тони, опознав Нгуена. Неважно, что тот сбежал — это уже второй вопрос, приметы его теперь известны, и, в общем… А раз так, пусть длинный китаец обойдет хоть все китайские кварталы.

Но тогда каким образом исчезнувший Дай Фэй может быть сегодня моральной проблемой для англичан?

Неужели, неужели…

Я сейчас лишу вас дневного сна, молча пообещала я Тони и Магде.

Но они уже шли мне навстречу по коридору — они шли! То есть шел и Тони, мелкими шагами, опираясь на трость.

А дальше он начал медленно спускаться по лестнице со мной под руку.

— Завтра он обойдется уже без повязки, — сообщила мне Магда. — А давай засадим его для конспирации обратно в инвалидное кресло. А то он что-то очень оживился.

Эмерсон радостно замахал из бара «американским собратьям», но я потащила обоих мимо него в соседнюю залу, там, где по вечерам играл бэнд.

— Тони, — шептала я по дороге. — Решите одну загадку. Вы не говорили случайно как с Таунсендом, так и с Эмерсоном насчет некоей исчезнувшей знаменитости, без которой все пошло не так?

Что про этого человека вам говорили, дословно? Вспомните, Тони!

— Да что там вспоминать, дорогая мадам де Соза, — зашипел он, оглядываясь. — Знаменитость и живая легенда. Он действительно должен был здесь появиться, но сгинул. Его зовут «капитан Энди».

— Тони, он что — не китаец? Это не наш китаец? Здесь пропало два агента, а не один? Два агента — и оба пропали в одном городе?

— Такой здесь климат. Или тигры. Нет, это никакой не китаец, он англичанин. Действительно легенда. Никто его не видел, работает всегда один. Его еще зовут — шпион из Калькутты.

Я подняла пальцы (вместе с рукой Тони) к горящим ушам. А потом мне стало холодно.

— Чего про него только не рассказывают, — продолжал Тони, ничего не замечая. — Блестяще знает малайский, говорит с султанами, начал здесь карьеру много лет назад, потом был переведен в Индию… Провел только что какую-то потрясающую операцию в Кабуле…

Как — знает малайский? Как — много лет назад? Значит, это не он! Да нет же, нет — сколько их там, в Калькутте, которые стоили бы такого восторга британских собратьев? Это просто легенды, которые вьются вокруг твоего славного имени.

Нет, Элистер, ты у меня не исчезнешь, молча говорила я себе. Если это ты. Что за странные все-таки легенды — откуда взялся малайский язык, почему тебе добавили возраста? Неважно. Что со мной — я в пустоте. Вокруг меня тени людей, которых нет, они исчезают среди колонн и лиан этого города. Они пропали вместе? Или отдельно? Bee надо ускорить, всех рассердить, расшевелить, заставить делать ошибки, говорила мне моя голова.

— Мой дорогой, как тебя любят эти секретные британцы, — шептала тем временем Магда на ухо Тони, не замечая, что со мной творится. — Как это они тебе рассказали такую страшную тайну?

— Элементарно, дорогой молочный жирафик. Я сдал за это Эмерсону всю американскую резидентуру в Пенанге.

— Что? — начала я поворачиваться к нему.

— Мадам Амалия, вся резидентура — это старина Хомер, который уже полгода не получал своего секретного жалованья от наших с Магдой любимых Штатов. Он будет только рад. Наше отечество сейчас вообще очень мало интересуется чем бы то ни было за своими пределами, у отечества и армии-то нет, дивизии две, только вот остались какие-то линкоры в Перл-Харборе… Да и вообще про Хомера британцы в Джорджтауне знают все, этот Эмерсон всего лишь сможет теперь сравняться с ними в информированности…

Я с ужасом подумала, что загадочному Оливеру из Сингапура, тому, которому звонят в крайнем случае, придется еще долго разгребать за мной остатки всей этой истории. А впрочем, черт с ним.

— Хорошо-хорошо-хорошо, — сказала я (моя голова совершенно самостоятельно вспомнила, о чем я еще хотела поинтересоваться у Тони). — Следующий вопрос. Скажите, полковник — и сядьте вот сюда — если человек талантлив, то талантлив во всем?

Тони — и Магда — кажется, начали понимать, что со мной творится что-то не то.

— Как бы вам сказать, — задумался Тони, медленно усаживаясь и с подозрением поглядывая на меня. — Вообще-то мысль в целом верная. Вот, например, есть такой генерал по кличке «Собачье мясо» — Чжан Цзунчан, правивший Шаньдунским полуостровом, пока туда не пришел Чан Кайши и не навел порядок. Так вот, этот слоноподобный полководец мог пить литрами, без особого эффекта. Его солдаты были известны как любители «открывать дыни» — раскалывать головы одним ударом. Своим наложницам он присвоил номера, так как имена их запомнить не мог, особенно двух француженок. А вот другой такой же властитель целой провинции, генерал У Пэйфу — он писал стихи, имел кличку «генерал-философ», сравнивал себя с Джорджем Вашингтоном, и вывесил над столом его портрет. Любил хорошее бренди, и помногу. Националист, считал для себя недопустимым заходить на территорию иностранных концессий — даже к зубному, от зуба и умер. Еще есть «христианский генерал» Фэн Юйсян, который закрыл у себя в феодальной вотчине все бордели, он уважал, наоборот, Глэдстоуна и Бисмарка. И он послал У Пэйфу, когда тот еще был жив, в подарок и в знак упрека бутылку воды. Солдат он подвергал крещению из шлангов, строем. Как видите — все отличались весьма разнообразными талантами.

— К черту всех ваших с Амалией китайцев, — сказала Магда, всматриваясь в мое лицо. — Давайте о прекрасном.

— Хорошая идея, мой милый мангустеныш. И, поскольку мы тут упомянули неких француженок, то я утром лежал и думал — какой же прекрасный у лягушей язык, как нежно на нем звучит это слово, обозначающее женское белье. Лан-же-ри. Нет, даже так: ланж-ри.

— Омлет, — сказала я. — Ом-ме-лет-тт.

— Так, моя дорогая, ты заговорила о еде. Какой хороший признак. Что с тобой — тебе принести что-то поесть или лучше выпить?

— Нет, нет… Только не это. Ля-ля-ля… Дзынь, дзынь. «Каждая маленькая птичка дает отдохнуть перышкам в гнездышке на закате»…

— Ну, наконец-то. Я просто боялась за тебя, когда ты все эти месяцы ходила и пела вот эту жуткую песню про морскую еду.

— Какую, к черту, морскую еду? О, шаг, о таг — это про море, Магда! Это называется Traz d'Horizonte — о, море, принеси мне новости о моем возлюбленном, он уехал туда, где небо сходится с твоей водой, и оставил меня на берегу с… с шарфиком в руке. Ах, как грустно. Как они это делают, в Лиссабоне — когда гитара и мандолина рыдают вместе!

Я всхлипнула, но мгновенно застучала пальцами по столу в пустом зале:

— А сейчас — другая песня. «Каждый розовый бутончик — спи-и-ит!! Когда тени — по-о-олзут!!!»

— Так, — сказала Магда. — Мальчик нашелся. Ну, наконец-то.

— Может быть, нашелся, а может быть, и нет. Нет, я просто пою песенку. Потому что завтра я поеду кататься на поезде. В Сингапур, где устраивают свадьбы духов. Где распродажи платьев уже — даром, за доллар. Каждая маленькая птичка, ля-ля-ля…

И только выйдя из «Колизеума», я поняла, что страшно устала. А ведь еще надо заехать к Данкеру и запугать его чем-нибудь. Это так отлично на него действует.

Дебби, узнала я от Данкера, сегодня отпросилась, у нее очень важные дела. Будучи в сущности доброй и снисходительной тварью, я взяла у Данкера пачку рейтеровских листков и села в раскаленную душегубку читать новости о сумасшедшем кровавом мире, где нет и не может быть большой войны, но где людей и без войны убивают сотнями.

Главнокомандующий Чан Кайши едет в Цзянси руководить операцией по подавлению коммунистов. Это уже третья кампания в этой провинции, две первых кончились для Гоминьдана катастрофой. Чан Кайши заявляет — победа или смерть. Вместе с немецкими советниками он прибыл в свой штаб в Наньчане, у озера, этот городок уже превратился чуть ли не во вторую столицу Китая. Там же пройдет съезд партии Гоминьдан, там же будет представлена публике книга главнокомандующего — «Размышления в поисках души».

В Лондоне король Джордж вновь на пути к выздоровлению, он прогуливался по лужайке Виндзорского замка полчаса, а потом прошел полями до Фрогмора. Принц Уэльский (человечек с большими грустными глазами, которого действительно любит Англия и полмира в придачу, вспомнила я) играет в гольф в Суррее.

Бунт на Мадейре подавлен, об окончательном числе жертв не сообщается. Уничтожена землетрясением столица Никарагуа — жертвы в городе составляют 2500 погибших.

Я сделала глубокий вдох и, глядя в потолок, сказала вечернему городу:

— Частные объявления. Говорит Амалия де Соза. Молодая леди по имени А. передает своему возлюбленному Э. — ожидание подходит к концу, в ближайшие пару дней состоится наша встреча.

Пауза.

— Вы можете сделать подобные объявления на наших волнах всего за три доллара, — сообщила я. И, уже за дверями душной комнаты, Данкеру: попередавай такие извещения пару дней — и возникнет новый источник дохода. Все идет хорошо, Данкер.

— Они передают вечером спектакль в живом эфире, прямо из Селангор-клуба, — сказал он несчастным голосом. — Я имею в виду любительское сообщество.

— Найди то, что ты можешь сделать лучше них, — ответила я. — До свидания.

Музыка и далекий смех были слышны даже отсюда, через речку. Я снова вернулась в британскую часть города, через мост, остановилась в толпе на краю паданга, у подножия башни с часами, и — у репродуктора, установленного здесь нашими конкурентами, куала-лумпурским любительским радиообществом во главе с доктором С. Т. Майлзом.

— Одну минуточку, — отчетливо, с хорошим произношением, сказал из репродуктора во тьме знакомый голос Дебби. — Скажи мне, мой милый друг — вот теперь ты наверняка запомнишь Вену?

Ах, вот, значит, какое у тебя дело, подумала я. Ты еще и в театральной труппе.

Нестройно вступили струнные, застучал барабан, и хор весело запел: «Ты будешь помнить Вену, мой дружок».

Я, через головы десятков людей на паданге, окинула взглядом эту сцену — старые деревья, опутанные феерическими огоньками, серые зигзагообразные траектории полета летучих мышей, носящихся над головами, теплый желтый свет под тяжелыми крышами Селангор-клуба, там, где приглашенные сидели в рядах кресел у самой сцены, на возвышении.

А потом наверняка будет фейерверк, почему-то подумала я. Но я сейчас доеду до Стоун ера и буду спать, спать.

Какой же хороший был день. В мир вернулись цвет, звук, вкус. И он снова стал прекрасен, этот мир.

Ночью мне снилась незнакомая плоская, голая, полутемная равнина под тяжелыми башнями облаков. Только узкая золотая полоска света оставалась еще между этой безысходной землей и давящими небесными горами. И вот туда-то, к свету, и пытался прорваться бронепоезд — тяжкое чудовище, железная тропическая змея, голубая с желтым и черным. Но к горизонту, к этой пылающей полосе оранжевого света, не шли рельсы, и бронепоезд обиженно ревел, ревел голосом отчаявшегося зверя. И тогда щели в его неуязвимых боках начали беззвучно изрыгать полоски белого огня. Трехдюймовые снаряды врезались в облачные бастионы и освещали их багровым пламенем. Я смотрела на него из окна, а рядом со мной был профиль женщины, глядящей на пылающий горизонт детскими глазами и шепчущей: какие странные зарницы!

ЭКСПРЕСС ДО СИНГАПУРА

Душная тень сказочного Багдада — все эти сахарные шпили и минаретики, тонкие колонны и купола куала-лумпурского вокзала — эта тень милостиво укрыла меня. Мерно стуча каблуками, я шла туда, где пахло углем и смолой, где перрон стал улицей. Улицей из одинаковых, выстроившихся в цепочку домиков веселого цвета — аквамарин с желтым. Домиков, украшенных косыми ребристыми скатами одинаковых крыш. Фасады их были прорезаны чернеющими дверьми с поручнями, из некоторых высовывались любопытные головы в светлых шляпках и шляпах, за толстым стеклом квадратных окон смутно виднелись одинаковые вазочки с орхидеями. Скоро эта улица мягко тронется с места, продолжая свой путь в Сингапур.

Я остановилась у крупной и загадочной надписи на боку экспресса — SE 339 — и сверилась с билетом. Никаких сомнений — первый класс. Мне туда, где разговоры и смех, где по перрону прогуливаются люди в белой фланели, сверкая лаком ботинок, где шуршит шифон легких платьев и шелк чулок. А мимо, в руках носильщиков в круглых шапочках, плывут чемоданы с латунными замочками и уголками.

Станция Куала-Лумпур, на пути этих людей в Сингапур из Баттеруорта или, возможно, с курортов Хуахина в Сиаме.

Так. А вот тут уже не обычная толпа пассажиров этого знаменитого экспресса. Немалый участок перрона как будто окружен невидимой оградой. Она живая — много одинаковых на вид мужчин с серьезными лицами. Инспектор Робинс неторопливо курсирует между ними, бросая короткие фразы то одному, то другому. Тут Робинса вежливо оттесняет другой британец, с военной выправкой — по виду сингапурец — и начинает распоряжаться на перроне сам.

Меня ведут в поезд, проверив билеты, подняв брови и сверившись на всякий случай с очередным военного вида мужчиной. Тот кивает. Я оказываюсь внутри абсолютно пустого вагона (красное дерево и начищенная бронза). Меня эскортируют по тесному коридору дальше, в похожий на библиотеку обеденный вагон — низкие потолки, белый крахмал скатертей, украшенные по центру сафьяном стенные панели темного дерева, лампы с абажурами на столах (сейчас погашенные), вентиляторы под потолком.

Обеденный вагон пуст, не считая двоих. Темноликого индийца в темном же костюме со стоячим воротничком, замершего на фоне деревянной стенной панели — его выдают только блестки света на скулах. И того, кого мне все это время так нехватало. Он, задумавшись на мгновение, сидит за столом, глядя в окно — туда, где вдруг дернулись и поплыли в нашу сторону серые с черными потеками каменные опоры моста, держащие тяжелые ажурные полуарки чугуна.

Сейчас этот маленький город беззвучно отодвинется вправо, уплывут возвышенности Даман-сара и сразу же за ними начнутся кудрявые холмы джунглей до самого горизонта.

Человек поворачивает ко мне голову, легко встает и страдальчески поднимает брови, сморщив этим движением лоб.

Это означает, что он рад меня видеть.

— Наконец мы можем поговорить, дорогая госпожа де Соза.

— Вы называли меня, помнится, просто Амалией. Не предложите ли мне сигару, господин Эшенден? — осведомилась я. — Потому что если нет, то ее предложу я. Не «Табакальера Суматра», а «Ла флор де ла Изабела». Тоже манила, но еще более мягкая. Хотите?

— Сигара обычно означает победу, ну — в лучшем случае, успешно проведенный день, — заметил он своим необычно глубоким для такого хрупкого человека голосом. — А у нас с вами пока что нет ни того, ни даже другого, вы не находите?

Раздраженно я захлопнула портсигар и достала из сумочки сигарету — просто для того, чтобы он зажег ее для меня и этим позволил отыграть часть моего маленького поражения. Победы и правда пока что никакой не видно, но все же…

— Сразу о главном, — сказал он, снисходительно чиркая спичкой, — причем о главном для вас.

Он на мгновение снова отвернулся к окну, став похожим на парижскую горгулью — черный крючконосый силуэт на фоне стекла, за которым текли, как морские волны, зеленые холмы, заросшие гевеевыми деревьями.

— Вы, конечно, прочитали за это время мою книгу, первый том, и все уже поняли? — поинтересовался он.

Повисла пауза.

— Я надеюсь, что вы не сочли, что книга — это просто футляр для письма? — каким-то особым голосом сказал Эшенден.

Тут я поняла, что даже у самых сильных людей существуют свои, скажем так, особенности, и что есть вещи, которые упускать не стоит — но было уже поздно.

— Господин Эшенден, — начала объяснять я, — ваше письмо, и звонок вслед за этим, сдернули меня с места и отправили за пятьсот миль. Причем мгновенно. Вы не находите, что здесь не та ситуация, чтобы читать именно ваши рассказы? Я взяла с собой «Императора Америки» Сакса Ромера, если вас это интересует.

Тут его лицо как-то изменилось — он почти улыбнулся.

— Что ж, все правильно. Это произведение можно после прочтения спокойно выкинуть в мусорную корзину и ехать обратно налегке, — милостиво согласился великий писатель. — Письмо вы, значит, вынули, а оно было вложено как раз там, где рассказ… о, я уже забыл, как назвал его. Потому что было и настоящее название: история Элистера, шпиона из Калькутты.

Тут в обеденном вагоне стало тихо. Индийца у стены давно уже не было.

— По крайней мере, он все-таки Элистер, — сказала я с некоторой горечью.

— О, да, — отозвался Эшенден. — А вот прочее…

— Родители, выращивающие чай в Дарджилинге?

— Это тоже правда. Выращивают.

— Университет в Калькутте? Это ложь? Но он же при мне говорил минимум на двух языках Индии. Он читал проповеди сикхам в их собственном храме, и они сделали его чуть ли не святым.

— А вот это одна из его особенностей — мгновенно учить какие угодно языки. Ну, и он некоторое время действительно работал в тамошнем университете. Он, случайно, не шутил насчет его исследования о влиянии санскрита на тамильскую литературу?

— О, святой Франциск…

— Его любимая шутка. Санскрит никак не связан с тамильским. И вообще, чего не скажешь женщине, которой очень, очень хочется понравиться… Впрочем, подождите, не спешите узнать все сразу. Рассказ у меня вышел длинный и подробный, потому что… Потому что не так уж много я слышал историй, которые бы меня действительно задевали, которые я так долго не мог забыть… Итак, молодой человек, засланный в самую глушь вашей Малайи, на очень серьезную работу — Д.О, дистрикт оффисер. Районный офицер. Местный бог и начальник на территории, равной иногда небольшому европейскому государству. Бельгии, скажем. И — блестящий, блестящий молодой человек. Я не говорю о том, как он за четыре месяца выучил малайский…

— Значит, это все-таки он…

— Я писал о том, как его — и его жену — бессильно ненавидели все соотечественники. За то, что у них были прекрасные книги и альбомы, за то, что оба играли не только в теннис, но и на фортепьяно, и старались, очень старались никоим образом не показывать никому свое превосходство. У нас, как вы знаете, не любят интеллектуалов. У нас любят спортсменов.

— Жена, вы говорите. Ах, вот как.

— Говорю. Жена. И вот однажды произошла довольно типичная для этих мест история. Погром на плантации. Китайские рабочие взбунтовались, убили плантатора, взяли в заложники его жену или подругу — местную, кажется, женщину — и понятно, что такие случаи тоже по части Д.О. Как и все остальные случаи, включая даже медицинские. Что ожидают в наших клубах от настоящего англичанина, когда происходит бунт? Что он возьмет револьвер, выйдет один на толпу бунтовщиков, двух уложит на месте, прочие разбегутся. Что же сделал наш молодой человек?

Тут господин Эшенден тяжело вздохнул и развел руками:

— Он испугался. И этот страх увидела у него в глазах эта его… жена.

Мы помолчали.

— Но он не сидел, парализованный страхом. С ним произошло нечто другое. Он превратил страх в источник своей силы, вызвал подкрепления из… где же это было, из Ипо, что ли. Пока оно шло, он составил план окружения и захвата плантации. Он абсолютно разумно рассудил, что беднягу-плантатора уже не оживишь, а если его женщину сразу не убили, то она может подождать до утра. Он возглавил экспедицию, которая пошла по воде и по суше, как клещи, не давая ни одному бунтовщику шанса спастись. И все было бы хорошо, если бы не одна мелочь.

Господин Эшенден чуть склонил к скатерти стола голову с редкими, зачесанными назад от высокого лба черными волосами.

— На плантации его и экспедицию встретил сосед плантатора, голландец, кажется. Который, оказывается, через час после начала бунта сделал то самое — вышел на толпу с револьвером, в одиночку. И толпа разбежалась. Голландцу повезло. Элистеру не повезло.

— Бедный мальчик, — тихо сказала я после паузы. — Теперь я понимаю…

— Вы не понимаете, что он далеко не мальчик. Он старше вас на одиннадцать лет, дорогая Амалия. Это его вторая особенность — чертовски молодо выглядеть. Удивлены? Понятно, что тогда, в Пенанге, вы считали его мальчиком — своим ровесником или младше — потому что бог послал ему почти такую же ситуацию, как раньше, на плантации. Остался в вашем городе один, когда все товарищи убиты — и ваш план, спрятать его, оказывается самым разумным из всех. Потому что утечки информации как раз и шли от полиции — что уже тогда было вам обоим ясно, а прочее вы знаете. Но ведь опять надо оказываться трусом.

И я снова вспомнила: Элистер, чей стул толкнула моя нога, падает, и одновременно стреляет — не в своего, а в моего убийцу.

Это — трус?

— В общем, понятно, что вы тогда, в Пенанге, казались себе как бы старше его… Но закончим ту часть истории, которая есть в моем рассказе. Так вот, губернатор вышвырнул его вон со службы, потому что в клубе смеялись за его спиной, а то и в лицо.

— Старый идиот! Кто это был — сэр Хью?

— Нет, кажется, еще Гиллемард… Но неважно. Он, как и все, был бы бессилен против клуба. А Элистер… он все не желал признавать, что шансов больше нет. И отлично держался, пока… Пока — уже когда лайнер подходил к Лондону — жена не сообщила ему, что уйдет от него. И тогда, написал я, лицо его обрушилось так, как падает дом — или что-то в этом духе. Очень удачная фраза. И тут я поставил точку.

— А, — сказала я. — Жена уходит со сцены. Навсегда, надеюсь?

— Бесспорно. Лишь одна деталь, которой не было в рассказе: она была из богатой семьи, он из бедной. Она давала ему деньги на сигареты, зная, что его ждет блестящая Карьера, но когда карьера закончилась…

— Боже мой… Он ведь никогда в жизни этого не забудет — когда женщина дает ему деньги на сигареты… Ее уже нет, но…

— А дальше было то, что в рассказе вы не прочтете, — сказал господин Эшенден. — Я услышал эту историю здесь, в Малайе. Тогда я был чуть моложе, но достаточно взрослым, чтобы понимать, что с нашей любимой империей происходит что-то не то. Девятнадцатый век давно ушел. А мои соотечественники этого постарались не заметить. Империя не обрушится, если еще один идиот с револьвером пойдет на толпу бунтующих китайцев и будет забит бамбуковыми палками. Но если сто идиотов с упорством маньяков готовы принять только такой стиль поведения настоящего англичанина… в наш, совсем другой век, когда империю надо держать еще и умом… То нас ждут какие-то неприятные испытания. И когда они придут, люди типа вашего Элистера будут очень нужны. А еще нужнее они сейчас, пока испытания только на горизонте. Вот только хватит ли таких людей, если они так долго отторгались клубами…

«Только бы эта его жена не вернулась во второй части рассказа», — подумала я, не особо интересуясь разговором о клубах: я знала, что это такое. Когда сто, англичан — прекрасных людей, пока они поодиночке — собираются вместе, то и получается то самое. Клуб.

— Но, впрочем, это сегодня я так говорю, — продолжил он. — А тогда я просто хотел… В общем, в Лондоне я нашел его.

Я вдруг подумала, что если поцелую эту жесткую щеку в складках, то оцарапаю губы. И ничуть об этом не пожалею.

— Скажу, чего он не умеет. Это спиваться и деградировать. И это его третья особенность. Поэтому он относительно неплохо выглядел при нашей встрече — не считая гардероба — и довольно легко, поглядывая поверх моей головы, отозвался на мою просьбу. То есть набросал на какой-то не очень чистой бумажке из паба тот самый план захвата плантации, который оказался ненужным. И я понес его… некоторым моим друзьям. Которые вместе со мной вынесли приговор: план был попросту блестящим.

Я подумала, что глупо будет сейчас захлопать в ладоши. И все-таки сделала это. В дверь просунулась темная голова стюарда в белой, вышитой золотом шапочке, потом исчезла.

— Так началась новая жизнь того, кого вы знаете под именем Элистера Макларена, — скучным голосом сказал господин Эшенден. — Не буду утомлять вас подробностями. Он был послан в Калькутту. Вы увидели его на первой операции, абсолютно провальной. Но были и другие операции — после того как, благодаря вам, ну и некоторым другим людям, он вернулся из вашего Пенанга героем. Вы ведь о них слышали? Про Кабул и Кандагар?

Я молча кивнула.

— Слава распространяется быстро, пусть и очень секретная слава. И вот два месяца назад он был послан на еще одну операцию. Сюда. Да-да, именно сюда. К тому моменту все уже точно знали, что «капитан Энди» лучше всего работает, когда он один. Никаких контактов с коллегами, до финальной стадии. Он уже может себе позволить диктовать это правило. Он также не рискует по глупости. Но каждое его погружение в иную, что ли, среду оказывается чертовски опасным, и — блестящим по результату. И вот он этак погрузился в очередной раз на Цейлоне, пытаясь подружиться с людьми Коминтерна — а это не самая приятная и не самая глупая публика — и не всплыл на поверхность, как это от него ожидалось, в том городе, от которого мы с вами сейчас удаляемся. Вот и все, дорогая Амалия. К сожалению.

— Все, как в тот раз, — горько сказала я. — Сейчас вы скажете: найдите мне его, верните, не дайте ему пропасть. И я вам отвечу: спасибо за еще один шанс.

Он молча смотрел на меня неподвижным взглядом рептилии.

— Коминтерн, — еле слышно сказала я. — Он ехал сюда, в Куала-Лумпур, по заданию агента Коминтерна? Или…

— Я не знаком с операцией в подробностях. Я занят совсем другим делом, и мы об этом тоже сейчас поговорим, — кивнул Эшенден. — Кто этот агент, как и с кем связан — ничего не известно. В Коломбо речь шла о связном, одном из нескольких человек, которые сейчас едут из Европы сюда, в эти края. И встречаются здесь с теми, кто уже укоренился и работает. Нам нужны они все. Те, что в Гонконге, Сингапуре, Сиаме… и в этом городе. Где разворачивается совсем другая история, возможно — куда серьезнее. Та самая, для участия в которой я пригласил вас. Не имеющая прямого отношения к Коминтерну история. Но вы верите, что в одном маленьком городе пропадают два человека — и это никак не связано? Вы верите в совпадения?

— Верю, — сказала я после краткого размышления. — Это в книгах не бывает совпадений. Как и лишних персонажей. Все обязаны как-то участвовать в сюжете.

— Да, — подтвердил он. — Потому что читателю так проще. К сожалению.

— А в жизни — настоящий хаос из людей, которые просто случайно оказались тут, и сплошные совпадения. Но давайте уточним некоторые вещи. Сначала Коминтерн. Если его агенты Элистера раскроют, то ему угрожает опасность, ведь так?

— Без сомнения. Там идет игра на очень большие ставки.

— Но кто-то должен был встретить Элистера, помочь ему, кто же — а, ну да, Таунсенд, человек, который был убит. Боже ты мой, все как в тот раз. Не стало человека, к которому Элистер ехал. Он боится, что если будет неосторожен, его предадут или случайно раскроют свои — опять все как в тот раз. «Он не выходит на связь». Так, теперь это ваше совсем другое дело — то есть китайский поэт. Его вызвали сюда, чтобы он участвовал в той же, по сути, операции — надо было кого-то узнать в лицо. Не может же тут быть двух операций против Коминтерна. Но связи между Элистером и поэтом не могло быть никакой, друг о друге они не знали. Это совпадение, не так ли?

— Возможно.

— А теперь совсем пустяк, просто проверить одно предположение. В начале операции я получила вот эту дамскую принадлежность — браунинг, — похлопала я по сумочке. — Возникает вопрос: инспектор Робинс?… Что вы можете сказать про него?

— Мой старый друг, — энергично кивнул Эшенден. — Множество моих малайских историй начинались с его рассказов. Например, про англичанку из Малакки, которая отлично играла в бридж…

— Отлично, — сказала я. — Хоть кто-то вне подозрений. Или — почти. У Робинса неприятности, господин Эшенден. И я могла бы…. Но, пока не забыла — еще один мелкий вопрос. Кто поставил охрану вокруг моего дома в Джорджтауне — не вы ли?

Лоб мгновенно покрылся мелкими морщинами. Было очевидно, что он искренне удивился. А я — нет.

Мы помолчали.

— Что-то там затягивается беседа, — сказал он. — Этак экспресс уже скоро доедет до поворота на Малакку.

Снова повисла пауза.

— Но это только первая история, господин Эшенден, — сказала, наконец, я.

— Ну, вторая — это очень длинная история. Она началась в прошлом веке, когда два молодых человека, большие друзья, изучали китайскую культуру в вашем Оксфорде. Одного звали Реджинальд Джонстон, и я даже не уверен, что вы слышали эту фамилию.

— Еще как слышала. Это человек, которого последний император пришел проводить на пристань в Тяньцзине.

— Что ж, верно. Именно он, наставник юноши Пу И. Ну, а его друг, с которым они вместе пошли на колониальную службу…

— Едет сейчас в этом поезде и ждет меня с докладом…

— Вы просто пугаете меня вашей прозорливостью, дорогая Амалия. Итак, два блестящих ума, лучшие люди из тех, кого порождало наше, прямо скажем, сложное общество. Два умелых колониальных губернатора — Джонстон в Вэйхайвэе, а этот, как видите, здесь. А до того — на Ямайке, в Гонконге. Я повторяю, это удивительные, потрясающие люди, и именно потому для меня важны все повороты их судьбы так же, как судьбы Элистера Макларена. Да что там, мы просто друзья, особенно с этим человеком, который настолько умен, что даже не держит на меня зла за рассказ «Его превосходительство». Но дело не в рассказе. Видите ли…

Он снова повернул профиль с совиным носом к окну, за которым мелькали двухъярдовой высоты серо-зеленые гейзеры слоновьей травы.

— У всех нас свои проблемы с той страной, которая нас породила, но есть вещи, которые заставляют забыть о многих обидах. Вы обижаетесь на людей, с их глупостью и жестокостью, людей, что портят столько прекрасного, которое могло бы случиться с нашей жизнью. Но это все же — только отдельные люди, пусть даже они всегда в большинстве. А есть нечто большее, сама страна и вообще тот мир, который вас окружает. На это нельзя обижаться. Бессмысленно обижаться. Надо просто помогать лучшим, умным, талантливым — авось благодаря им в вашей стране и мире будет меньше глупости и мерзости. Это умнее, чем заранее опускать руки. И потом, умные и замечательные люди — благодаря им получаются отличные истории, а с дураками истории выходят глупыми и одинаковыми. И вы знаете, Амалия, мне кажется, что и ваша жизнь… когда я врываюсь в нее таким неожиданным образом… она становится другой, в ней появляется больше смысла. Ведь так?

Боже мой, подумала я, как мне тяжело говорить с этим человеком — и как хочется говорить еще и еще.

— Ну, вот, два друга, два губернатора колоний, как бы врезавшихся в тело Китая на его границах. Джонстон, правда, уже оставил колониальную службу, да и этот ваш замечательный человек уехал далековато от Китая, но это неважно. Потому что Китай догнал его даже здесь. И затянул его в историю, которая может принести ему немало неприятностей, а может… Понимаете, Амалия, чем отличается действительно умный человек от посредственности — умный не боится думать о невозможном. О войне, например. Большой войне. Которую некому будет остановить.

Я могла бы догадаться, что если на сцене появляется господин Эшенден, то происходит что-то очень, очень серьезное. Я знала, что неумеренное поглощение коктейлей в «Колизеуме», изучение китайской поэзии, даже бешеная перестрелка и опознание красных агентов — это все был пустяк, потому что тут происходит — готовится, ожидается? — что-то большое, пугающее, почти неотвратимое. И вот теперь это слово прозвучало.

Война.

У меня сдавило холодом сердце. В каком мире живет этот человек, почему ему не хочется убежать, уехать на свою виллу на юге Франции и сделать вид, что войны — это не по его части?

Но что значит — война, какая, где?

— Да я в последние дни только и слышу о несчастном Китае и той бесконечной войне, в которой он живет вот уже сколько лет. Раньше между собой воевали генералы. Теперь готовится какое-то наступление на коммунистов. И я понимаю, что даже говорить об этом бесполезно. Никто не может и никто не хочет помогать Китаю.

— Китай? — углы рта господина Эшендена опустились вниз в его странной улыбке. — Вы, конечно, правы. Речь о Китае. Но я совсем о другой войне, она может оказаться хуже, чем нынешняя. И пострашнее, чем склоки феодалов в эффектных генеральских мундирах, разодравших было страну на части — до появления этого Чан Кайши. Кроме феодалов, видите ли, есть еще японцы — наши друзья и союзники. Мы сделали им флот, мы обучили их моряков, которые потом потопили все русские корабли. Мы были на одной стороне с ними в годы Великой войны. Мы с ними и американцами правим сегодняшним миром, другие не имеют значения. Японцев в Лондоне и сейчас считают по привычке друзьями, хотя иногда и чересчур обидчивыми и скандальными. Поэтому Реджинальд Джонстон напрасно потратил годы своей жизни на то, чтобы обучать последнего императора Китая. Один Джонстон ничего не смог против множества японцев, которые так и вьются вокруг этого отвратительного, прямо скажем, юнца с громким титулом. Лондон не поддержал бывшего наставника Пу И. Джонстон больше не в игре. Его отправили профессором туда, откуда они пришел — в Оксфорд. И вот теперь… я так и жду сообщений, что последний император пропал из своего дома в Тяньцзине и отправился в Манчжурию. Рядом с которой у японцев очень-очень немаленькая армия. Сопоставьте два этих факта — и… Скажите, Амалия, вы не задумывались, а что мы или американцы реально можем и хотим сделать против прямого, наглого захвата японцами Манчжурии? И восстановления там китайской империи, для чего юноша Пу И может очевидно пригодиться?

Я молчала и недоумевала.

— Вы не умеете думать о немыслимом? Вы не представляете, что у нас в этой части света нет ничего, что можно было бы противопоставить довольно мощному японскому флоту, немалой армии, которая уже стоит на континенте? Где наши линкоры? Их здесь нет. Сколько у нас здесь войск? Больше, чем у японцев? Вы уверены?

— Но зачем вообще… — попыталась сопротивляться я.

— Вот так и говорят в Лондоне, — энергично кивнул Эшенден. — Зачем? Японцы — давние друзья. Форин офису вдобавок стало не по себе, когда Китай вдруг перестал быть залитым кровью лоскутным одеялом. Когда этот малоприятный субъект Чан Кайши начал объединять Китай с удивительным успехом. Что это за неожиданность такая — на карте мира вновь появилась новая большая страна? И долгое время наша дипломатия искренне надеялась, что японцы найдут занятие для китайцев, и наоборот. Пусть начнется новая война в Китае — уже другая война, с японцами. А за этим стоял страх — ведь если нам все-таки захочется остановить японцев, то у нас в этих краях нет никаких сил. Это новая ситуация, очень новая. Страшно даже представить себе, к каким выводам она может привести именно японцев. Наши великие лондонские умы боялись нового, единого и сильного Китая? А про другой вариант хода событий они не могли подумать? Вы слышали про меморандум Танаки от 1929 года? Одну фразу оттуда я помню наизусть. «Для того, чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Манчжурию и Монголию. Для того, чтобы завоевать мир, мы сначала должны завоевать Китай. Имея в своем распоряжении все ресурсы Китая, мы перейдем к завоеванию Индии, Архипелага, Малой Азии, Центральной Азии и даже Европы». Ну, Европа — далековато, но захват Японией Китая, с его ресурсами, появление мощной и уверенной в себе Японии не оставляет шансов Британской империи на Дальнем Востоке. Вот здесь, где мы сейчас едем.

Я неподвижно смотрела в окно. Кажется, хозяева этого мира слишком долго смеялись над близорукими и кривоногими желтыми человечками с дивизионами бронированных рикш.

— Но давайте вернемся к этому тихому городу, где исчезают люди и гуляют на свободе какие-то неприятные гости из Коминтерна, — напомнила я. — И тут появляется Амалия де Соза… И каким образом Амалия де Соза должна предотвратить войну в Китае и спасти Британскую империю — помимо того, что мне надо найти теперь уже двух исчезнувших агентов?

— До Амалии де Соза мы еще дойдем. И, чтобы это сделать, попытайтесь понять, что восточную, и всякую вообще, политику империи делают два министерства. Форин офис занимается дипломатией с независимыми странами. Китаем, Японией… А наши два друга-губернатора подчиняются совсем другому офису — Колониальному офису. Который просто администрирует наши заморские владения. Но ваш губернатор, сидя в Гонконге, был по уши в китайской политике. Она вся сбегалась к нему, под его крыло, в эмиграцию. Он знает всех в Китае, кто имеет значение. И в результате он, и егодруг Реджинальд…

Я начала понимать.

— Проводят здесь свою собственную британскую внешнюю политику… — сказала я негромко.

— Умную, тонкую, верную, — кивнул господин Эшенден. — В надежде преподнести ее однажды Уайтхоллу, не за очередной орден — их у него, у них обоих, достаточно — а потому что это правильная политика.

— Я слышала об одном человеке, который вот так же преподнес Лондону новый город-порт, будущую столицу азиатских колоний… Порт он назвал Сингапуром. Мы с вами едем туда вот как раз сейчас. А сам он умер в долгах, которые его начальство повесило на него за плохое администрирование этой… жемчужиной британской короны. Вы, говорят, очень любите останавливаться в сингапурском отеле, который носит его имя — в «Раффлзе». Так, дайте я догадаюсь, что сделал ваш друг сэр Сесил. Лондон связан какими-то договоренностями с нанкинским правительством. Поэтому официально сэр Сесил отдал распоряжение искать этого сбежавшего агента Чан Кайши, неважно, зачем и почему тот сбежал. Ведь вы знаете, в чем настоящая причина его побега? Я тоже уже знаю. А неофициально его превосходительство хочет, чтобы я, в обход его собственной секретной службы, нашла этого агента и укрыла…' Укрыла даже от британской полиции. Да, он рискует — он, а не только я. Но почему? И причем тут война? Осталось какое-то последнее звено. И я его уже, конечно, знаю. Но об этом не догадываюсь, простите, господин Эшенден. Что же это такое, что я знаю, но не осознаю?

— Кто занимается внешней политикой нанкинского правительства Чан Кайши? — тихо подсказал мне он. — И не говорите, что министр иностранных дел, как там его зовут — Ван, просто Ван. Он ничего не решает. И не сам Чан Кайши — его дело командовать армиями. Он не умеет даже нормально общаться с иностранцами.

— Поцелуй меня, Лэмпсон… — подсказала я.

— А, вы знаете эту историю… Вы очень хорошо поработали над этим делом, это очевидно. Вот так все может и кончиться, — согласился Эшенден. — Китайским поцелуем на прощанье. Чан Кайши мыслит просто. Хорошо, что он покупает у Англии хотя бы «Ли Энфилды», но прочие, кроме винтовок, вооружения — у кого угодно еще. Его военные советники — это германцы, он чуть не уговорил приехать самого Людендорфа. А еще там есть толпы американцев, наших дорогих друзей. И где Британская империя? Ее нет. Она с улыбкой благословляет азиатов, уничтожающих друг друга. Но стоит только некоторым или всем этим азиатам понять, что мы попросту бессильны проводить любую другую политику, как завтра они войдут на территорию любой нашей колонии на Дальнем Востоке, заберут ее себе и даже не извинятся. Вы думаете, это невозможно? Вот это наивное и всеобщее убеждение — единственная пока наша защита в этих краях. Идиот с револьвером, идущий на толпу взбунтовавшихся плантационных рабочих — это мы. Пока что это иногда получается — потому что рабочие знают, что в таких случаях надо разбегаться. Но ничто не вечно. К сожалению.

— Вы говорили о каком-то другом человеке, который занят внешней политикой у Чан Кайши…

— Есть такой другой человек, и у человека этого возникла в жизни деликатная личная проблема. Вот с кем ведет очень красивую игру ваш губернатор. И очень опасную для него игру. Если проиграет, и обо всем происходящем станет известно — самому Чан Кайши, Форин офису или обоим вместе — лучше не думать об этом. Если выиграет — то есть вы выиграете, Амалия — то империя получит подарок в виде настоящего союза с Китаем. Который империи очень даже пригодится. Если все-таки начнется…

Он помолчал.

— Большая война.

Стук колес, секунды. Вот теперь все ясно.

— Единственная проблема, что мне пока нечем ее обрадовать, — сказала я, наконец.

— Ее? То есть теперь вы знаете, кого сейчас увидите там, в салон-вагоне? — поднял брови господин Эшенден.

Я знала.

Тут и появился британский офицер с ничего не выражающим лицом и пригласил меня к непрозрачным дверям.

Господин Эшенден остался сидеть на месте.

В тихо раскачивавшемся под стук колес салон-вагоне горели неестественным светом электрические лампы, окна были тщательно зашторены от внешнего мира, пахло табачным дымом. Сначала мне показалось, что там никого не было, кроме только одной женщины.

Она сидела в центре длинного, обитого золотистым бархатом дивана, плотно сжав колени, и казалась очень одинокой, маленькой, уязвимой — и красивой, еще бесспорно красивой и для китаянки, и для любой другой национальности. В пальцах ее левой руки была зажата большая бензиновая зажигалка, в правой — дымящаяся сигарета в мундштуке. Я также заметила подчеркнутую простоту ее одежды, кажется, то были широкие брюки, темная, под горло застегнутая блузка и туфли на толстой подошве.

А еще у нее были большие, сияющие умом глаза.

«О Феникс милый», чуть не сказала я ей.

— Госпожа Амалия де Соза, — представил меня высокий, чуть задыхающийся мужской голос из полутьмы.

Его превосходительство встал с дивана напротив во весь свой немалый рост, он выглядел совсем худым и сутулым. Я зачем-то протянула ему руку (можно ли это делать с рыцарем империи?), и его ладонь показалась мне прохладной и слабой.

— Это мой друг, не правда ли, сэр Сесил? — ответила одинокая женщина на диване, и я подняла брови: она говорила не просто с американским акцентом, то был вкусный акцент американского Юга, который наверняка вызвал бы пару комментариев Магды. — Мне нужны друзья. Очень много друзей.

— У вас здесь много друзей, — подтвердил он.

— Сядьте ко мне поближе, — сказала мне женщина, указывая, однако, на диван напротив. — Вы нашли его?

Я ощущала слабый лавандовый запах справа от себя — рыцарь стоял сзади моего дивана, я видела краем глаза его руку с длинными пальцами на бархате спинки. Он, конечно, знал, что мой ответ будет не самым обнадеживающим.

— Я потратила много времени, чтобы пройти тот путь, который до меня прошли другие, — вздохнула я. — И теперь знаю точно — он там, в городе, который мы только что оставили, он жив, он продолжает писать стихи. Он в безопасности — на данный момент. Его не могут найти. К сожалению, и я тоже пока не могу. Хотя и знаю, что я близко, очень близко от разгадки. Но боюсь рисковать, чтобы за мной не проследили другие. Он… он очень хорошо спрятался.

— О, это он умеет, не сомневайтесь, — оживленно отозвалась женщина и клюнула быстрым движением мундштук.

А потом улыбнулась, на мгновение повернувшись к сэру Сесилу — и я вдруг поняла, что они давно знают друг друга.

— Я могла бы, пожалуй, ускорить события — заставить его выйти из норы, — неуверенно заметила я. — Но тогда придется очень быстро действовать, а попросту убегать. И я хотела бы спросить — а куда? Вы ведь хотите, чтобы он покинул наш полуостров?

— А, — сказала женщина, вытаскивая окурок из мундштука (с зажигалкой между пальцами левой руки она так и не рассталась). — Ну, это просто.

Есть много способов погасить окурок. Меньше всего мне нравятся люди, которые нервно размочаливают его в пепельнице, притом что табак продолжает там дымиться.

Эта дама мгновенным движением о дно отломила дымящийся кончик под девяносто градусов, после чего он сразу же погас возле аккуратного, ровного, несмятого, но обезглавленного окурка. И еще тремя точно такими же, лежащими в рядочек.

В мундштуке была уже новая сигарета, и она чиркнула колесиком, издав при этом тихий звук «ум».

— В Америку, конечно, — сказала она, выпуская струю свежего дыма. — Билет на лайнер в Сан-Франциско. Я перевожу на ваш счет в Сингапуре, госпожа Амалия — в «Гонконг-Шанхайском банке», так ведь? — сумму, которой хватит на все расходы, документы и все прочее (при слове «документы» она подняла лицо к неподвижному сэру Сесилу и, видимо, он уверенно кивнул). Ну и, конечно, с запасом. Каюта второго класса. После отхода лайнера вы даете телеграмму одному человеку в Сан-Франциско, сейчас я напишу его адрес. Они знают друг друга. В телеграмме только одно слово — название корабля. Дальше он подготовит встречу и поможет ему начать…

Она сделала паузу, извлекая откуда-то с сиденья рядом с собой карандашик.

— Начать новую жизнь.

Женщина снова улыбнулась, но уже не очень радостно. И стала писать адрес.

— Одна вещь меня беспокоит, — сказала я, получая от нее бумажку. — В его бывшем отеле просто не могут описать его внешность. Ее, в общем, не представляет никто. Насколько я знаю, даже те, кто был послан его искать, не могли его внятно описать. Мне было бы спокойнее, если бы была хоть какая-то примета, хоть что-то…

— Мы, китайцы, так похожи друг на друга, — попыталась пошутить она, но сразу поняла, что для двух ее слушателей шутка была неуместной. — Рост — вот на столько выше меня… Вы знаете, госпожа Амалия, это его особенность — никаких примет и особенностей. Хотя в любой толпе я узнала бы его за милю. А это движение, которым он надевает очки…

Она сделала какой-то странный косолапый жест, двумя руками.

Повисла пауза. Колеса тихо постукивали, поезд вез меня в Сингапур, хотя казалось, что мы висим в пустоте, чуть покачиваясь.

Сэр Сесил продолжал стоять справа и сзади.

— И в Сингапуре вы сразу поедете на поле? А как насчет отдохнуть? — прозвучал, наконец, его голос, из которого почти исчезло напряжение.

— Мой аэроплан готов, мои люди уже будут ждать возле него, — ответила женщина и сделала гримаску. — Я так и не могу привыкнуть к этой тошнотворной штуке — летаю лишь лежа. А мне ведь скоро предстоит возглавить какую-то комиссию по авиации. Что за ужас… Нет, я не смогу остаться в вашем городе даже на час. Потому что в долине Янцзы начинается какое-то очень большое наводнение, и еще… моя мать нездорова…

Она подняла глаза к его лицу.

— Что-то мне говорит, что пора покинуть вас, — поднялась я. — Может быть, когда-нибудь увидимся снова.

У красного с золотом дерева дверей я повернулась к провожавшему меня его превосходительству:

— Я сама никогда не смогу этого оценить, но мне говорят, что стихи Чунь Мэй — Весенней Сливы — очень изящны.

Он наклонил голову, вглядываясь, глаза его вспыхнули сдерживаемым смехом:

— Изящны — возможно, но рядом со стихами Дай Фэя… Увы.

Я снова подала ему руку — просто чтобы почувствовать, согрелась ли его ладонь.

БЕЗЫМЯННЫЙ КОТ ПО ИМЕНИ КАРТЕР

«Стоит ли спорить, что лондонская труппа „Полуночные безумства“ внесла струю неожиданной радости в привычную жизнь города Куала-Лумпура», начиналась рецензия в «Малай мейл». «Выбор пьесы — „Одну минуточку“ — более чем удачен для нашей публики. Любительская труппа д-ра С. Т. Майлза оказалась предельно профессиональна. Сцена охоты — хор и танцы, затем хор молодежи, мисс Форбс, поющая в стиле Софи Такер „Кто поздно приходит“ — все звучали великолепно. Отлична была музыка в „Ты будешь помнить Вену“, но все затмили кабаре „У ректора“ и „Красивый жиголо“. У г-на О. Стюарта — отличная дикция. Новичок, неожиданный местный талант, мисс Д. Карпентер, продемонстрировала молодость и силу театрального дарования — ей лишь нужно побольше отработки и полировки».

— Все правильно, — сказала я и осмотрела себя в зеркале: платье тонкого темного шелка, с летящими рукавами и отлично обрисованной талией. Потом прислушалась к звукам из домика для слуг: там звучал голос неожиданного местного таланта, Д., то есть Дебби, Карпентер. Звучал он из окна Онга и А-Нин, владельцев беспроводного аппарата, и излагал утренние новости. Отлично. Тут я посмотрела на наручные часы.

Сделала звонок в город, в полицию. Потом снова посмотрела на себя в зеркало, беззвучно сказала: «ля-ля-ля, а-а-а!» и вышла, проверив пистолет в сумочке, на горячие ступени. Постукивая по ним каблуками, преодолела, как в сладком сне, пятнадцать ярдов до ворот, вышла на улицу, повернула вправо и вошла в соседние, куда более скромные ворота, в жилище Дебби и Джереми.

Они были золотыми, эти косые лучи солнца среди вертикальных лиан, весело пахло подстриженной травой. «Ки-а!» кричали утренние птицы, атакуя манговое дерево с созревающими плодами.

Я знала, что он будет выглядеть как-то по другому, чем один год и восемь месяцев назад, но все же — что значат это отрешенное лицо и эти отрастающие жалкой неровной щетинкой волосы на его чуть удлиненной голове?

Элистер Макларен, кажется, ждал меня, ждал сидя в гамаке — он попытался встать, но ему помешал котище на коленях. Тот самый. Эта безымянная тварь даже не повернула в мою сторону голову, но все равно как-то чувствовалось, что мои мягкие шаги по траве газона ему неприятны. Ему хорошо было там, где он валялся.

— Eu sabia que tu finalmente vinhas, — сказал он. — Isso demorou muito.

— О que é que queres dizer com «demorou»? — выговорили мои губы. — E como tu sabes falar a minha lingua — и откуда ты знаешь мой язык?

— А как иначе я сказал бы тебе «ты»? Помнишь, как мы с этим мучились. Выход был простой — заговорить на твоем языке. Он красивый, и теперь наш. Я учил его больше года.

— Ты, — сказала я и запнулась. Потом присела перед Элистером на корточки, чтобы лучше видеть его лицо — и он, чуть покачивавшийся в гамаке, сразу же оказался выше меня.

— Голос, какой же у тебя голос, — сказал он, уже по-английски. — Страстный на низких регистрах, звенящий, как струна, на верхних. Он мне снился. Все, что я делал эти месяцы, было для того, чтобы снова услышать этот голос.

— А сообщить об этом было трудно, мой прославленный герой? Я ведь могла и не знать, что у тебя такие намерения. Могла бы в горе и тоске выйти замуж за китайца. Например, хозяина вот этого дома, где я живу. Он летает на аэропланах. Сам управляет ими.

— О, — сказал Элистер с пренебрежением.

Чего вы еще хотите от человека, который хорошо знает, что он лучший из лучших?

Я уже потерпела поражение — да вообще-то не очень и хотела побеждать — но по инерции продолжала, просто чтобы не сводить с него глаз:

— Для твоих подвигов и славы очень нужно было не писать мне? Не отвечать на мои письма в Калькутту?

— Дорогая Амалия, но я уже давно живу в Дели. Перевели в центральное управление.

— Получил свой белый домик? — с горечью спросила я. — А почему бы все-таки не сообщить мне об этом?

Он, наконец, начал улыбаться, знакомой застенчивой улыбкой.

— В Кабуле было плохо с почтой, и еще у меня там были сложные моменты в жизни.

— Про твои сложные моменты в Кабуле среди спецподразделения полиции ходят легенды…

— Но вообще-то я писал, это ты не отвечала. А дальше я уехал на Цейлон.

Так, поняла я. Ты не получил мои письма о том, что я переехала, и писал на старый адрес. Твои письма, возможно, все еще лежат в почтовом ящике моего старого дома со стеклянным шаром на крыше. Мартина там бывает раз в пару недель, но ящик уже не проверяет, потому что почта обещала доставлять мне все, что есть, в нынешний, новый дом. Но почта тоже ошибается, особенно если нет имени на конверте. Какой-то новый почтальон мог бросить письмо в старый ящик. А потом ты переехал сам. Так просто.

— Этот мерзкий полуобезьян без имени лежит у тебя на коленях, а ко мне никогда даже не подходит, — на грани слез сказала я, чтобы хоть в чем-то его обвинить.

— Без имени? Это у тебя он без имени, а так, вообще-то, он Картер, отличное кошачье имя. Хотя давай считать, что у него есть еще кошачья фамилия — Безымяу. Счастливый кот, большинство его собратьев обходится без фамилии. Это летающий кот, видела бы ты, как он обожает перелетать через всю комнату и цепляться за занавески всеми лапами. Мы с ним постоянно тренировались, как только я начал приходить в себя.

— Ты мог видеть меня из окна каждый день, — с горечью сказала я, не обратив внимания на его последние слова. — И чего же ты ждал?

— Я тебя и видел, а еще чаще слышал твой голос. Я тут попал в сложную историю, Амалия, чертовски не хотелось ошибаться, но когда услышал, что ты рядом — понял, что все в порядке, операция не сорвалась, надо просто еще немного полежать и подождать. А потом ты просто передала мне сообщение по беспроводной связи, вот я и сел ждать…

Я так и не сводила глаз с его странно чужого лица. Он, правда, почти уже начинал смеяться, потому что это такой человек — видит меня, и в глазах начинает дрожать смех.

— Полежать? — сказал мой голос. — Полежать, и еще — «начал приходить в себя»? Ты изображал плантатора с малярией, ах… Вот теперь все понятно… Мой бедный мальчик, ты ничего не изображал, у тебя и правда малярия!

— Ну, какой же ветеран Малайи — без малярии? А, но про Малайю ты не знаешь…

— Знаю, уже все знаю, капитан Энди. Это неважно. Тебе было плохо?

— Как всегда. Сначала положено трястись так, что сводит мышцы вот здесь, и трудно дышать. А потом — легче, тряска кончается, зато начинаешь уплывать и не можешь поднять руку, на градусник лучше не смотреть. Эти двое понятия не имели, что со мной делать. Хорошо, что я успел прошептать — «доктор, малярия, хинин».

Доктор, который исчез, подумала я. Доктор Оуэн. Понятно, что доктор не должен был знать — и болтать — а вдруг Элистер прошептал ему что-то… Одно дело, когда Джереми сам сболтнул Робинсу, что у него лежит плантатор, другое дело — всякие неожиданности.

Значит, все-таки труп в джунглях.

Я повернулась. Самые счастливые минуты моей жизни кончились. По траве от ворот, где поворачивал свою рикшу и уезжал пуллер, шла Дебби, совершенно не скрывая револьвер в руке — она беззаботно помахивала им. Поздно было лезть в сумочку.

Я ошиблась. Или она очень торопилась домой. Или я потеряла счет времени.

Золотые локоны на ее голове весело подрагивали в такт шагам. Птицы все так же пели — «ки-а!».

— Окончательно выздоровел, дружочек, — сказал она, выговаривая слова так, будто была еще на сцене. — Жаль, что уже не пригодишься. А ты так и сиди там, на травке, полицейская собака, и рукой не двигать.

Я посмотрела на длинные мясистые стебли травы на газоне, они были очень близко, между ними растут, оказывается, крошечные цветочки небесной синевы, ползают муравьи и что-то еще помельче.

— Ну, что ж, — остановилась Дебби в полутора ярдах от нас, — сейчас вы оба уляжетесь смирно рядышком. А я, пожалуй, поеду, вот только позвоню одному дураку. Кто из вас кого свяжет? Ну, допустим, так: ты, Роберт, или как там тебя зовут на самом деле, встаешь медленно, и дальше делаешь то, что я буду говорить.

Револьвер в ее руке походил туда-сюда, беря в прицел то мою голову, то Элистера, потом твердо остановился на нем.

Я посмотрела не него и увидела, что глаза Элистера смеются. Он как-то сразу перестал выглядеть больным. Я была готова поклясться, что он получает удовольствие от происходящего.

Правда, движения его были все так же неуклюжи. Он попытался нащупать ногой опору под гамаком, тихо выругался и начал с трудом вставать, бережно подхватив зеленоватого кота под лапы.

А дальше была сцена, которую я не забуду никогда.

В следующее мгновение по воздуху, пересекая разделявшие Элистера и Дебби полтора ярда, полетел кот Картер Безымяу, чуть раскинув лапы с оттопыренными когтями и прижав уши, с хищным восторгом на физиономии.

— А, — успела сказать Дебби перед тем, как когтистые лапы вцепились в нее, а кот превратился в нечто наподобие горжетки.

Руки жертвы в таких случаях делают инстинктивное движение, хватая зверюгу за шерсть на спине. Дебби, кажется, сообразила, что происходит, но поздно — дуло ее револьвера отклонилось и оказалось направлено куда-то в крону мангового дерева. А Элистер уже твердо стоял на траве, он успел вытащить из кармана такой же револьвер, и вот его дуло не качалось, смотря Дебби в лицо.

Потом он сделал шаг вперед, левой рукой избавил ее от оружия, пробормотав что-то вроде «извините, леди».

За долю секунды до того, видела я, она бы все-таки могла дернуть рукой и выстрелить ему в лоб. Но не успела.

Я вздохнула и поднялась на ноги. Затем все-таки залезла в сумочку и, порывшись, вытащила свое позорное оружие.

— А если бы она его ударила или нечто в этом роде? — спросила я Элистера с упреком.

— Что, англичанка? — удивился он. — Кошек она не обижает. Она по другой части. Лучше бы наоборот, если уж выбирать. И поэтому, Амалия, твою игрушку надо держать направленной вот сюда — ей в колено. Мой револьвер держи тоже, левой рукой, целься ей сюда, в живот. И если что, стрелять надо без жалости. Она убила двух человек, и никого не жалела.

— Итого, получается, четыре, — сказала я. — Еще твоего коллегу Таунсенда и некоего Вонга.

И, скорее всего, доктора, добавила я молча. Значит, пять. Неплохо.

— Таунсенд убит? Вот, значит, почему я не мог до него добраться. Мне следовало бы догадаться, — сказал Элистер, подходя к Дебби сбоку и вытянутыми руками избавляя ее от Картера Безымяу.

Честное слово, я видела краем глаза, что эта тварь не только не обиделась на Элистера за полутораярдовый полет — она еще потерлась о его щиколотку ушастой головой, перед тем как беззвучно удалиться в сторону бунгало.

— Продолжаем держать обе руки на курках, — сказал мне Элистер, отходя от Дебби и засовывая ее револьвер в карман. — Она сказала — мы уляжемся смирно и рядышком. Не очень хочется думать, что она имела в виду. А вот насчет связать — абсолютно правильная мысль… Амалия — держим прицел.

Он мягко, уже совершенно нормальным движением, присел со мной рядом, как бы случайно коснувшись моего бедра стриженой головой — да что там, прислонил к этому бедру голову.

— И не жмуриться, — строго предупредил меня снизу голос Элистера, почти шепотом.

Нет ничего более естественного и правильного на свете: две большие и теплые мужские руки поднимаются вверх по моей ноге, под юбку, и нащупывают никелированную скобочку, там, где эта скобочка прижимает невесомую ткань чулка к бугорку застежки. Поднимают эту, а потом вторую скобочку с большим знанием дела и, чуть задерживаясь сухими ладонями на коже, спускают чулок до самой пятки.

— Ах, вот еще, значит, как, — сказала Дебби, наблюдая за нашими лицами.

К твоей дрянной бледной коже, молча сообщила я ей, сейчас впервые в жизни прикоснется парижский чулок за двенадцать долларов. Вот только кожа эта будет не там, где надо, а на запястье.

Потом устыдилась.

— Шаг влево, и целимся вот в этом направлении, наискосок, — предупредил меня Элистер, складывая мой чулок вдвое и заходя Дебби за спину. А потом он совершенно не ласковым движением заломил ей сначала одну руку, потом другую.

Я наслаждалась сценой вплоть до того момента, как сзади меня, у ворот, раздался кашляющий стук мотора.

— Наконец-то, — сказала я, не очень искренне.

И только потом задумалась, а хорошо ли я выгляжу, стоя в одном чулке на газоне.

Их было двое — Эмерсон в полицейской форме, державшийся настороженно, и Робинс в белой шляпе и таком же костюме, которого все происходящее по очевидным причинам не радовало. И еще констебли.

— Позвольте вас представить друг другу, господа, — сказала я. — Элистер, это старший инспектор Робинс, и еще инспектор Эмерсон, которому пришлось заменить беднягу Таунсенда. А кто перед вами, Эмерсон, вы уже можете догадаться. Он, наконец, вышел на связь. И я уже назвала вам его настоящее имя.

— Капитан Энди, — выдохнул, чуть дергая щекой, господин библиотекарь. И я с восторгом поняла, что он сейчас, пожалуй, выпрямится и отдаст Элистеру честь. — Как же мы ждали вас, сэр.

А дальше я поняла, за что Элистера (и, черт возьми, его бывшую жену) ненавидели в той Малайе, которой уже нет.

— Для вас — просто Элистер, дружище, — сказал мой возлюбленный, возвышаясь на целую голову над Эмерсоном и всеми силами стараясь не смущать его. — И — (тут он понизил голос) вы ждали не только меня, а одного имени, которое я, пожалуй, назову немедленно, потому что слишком долго ждал. Серж Лефранк. Прибыл недавно из Франции. У него офис в Сингапуре. Занят хлебным бизнесом.

— Блондин, — уверенно и так же тихо сказала я. — Лет тридцати. Который щелкал кодаковской камерой. Ведь так?

— Великолепно, Амалия. Не считая того, что если ты все знаешь, то какого же черта я три недели свдел в своем подполье…

— Элистер, да я и сейчас не знаю, чем так хорош этот блондин и чем был занят. Я только знаю, что он здесь действительно недавно. Только такой человек будет фотографировать пуллера. Местному жителю это и в голову не придет. Вообще же я здесь совсем по другому делу, как тебе ни трудно в это поверить.

— Вы… Госпожа де Соза, вы что — лично знакомы с капитаном Энди? — прошептал Эмерсон, глядя на меня обожающими глазами.

— Вы не забыли про меня, джентльмены и вы, э-э-э, леди? — раздался хорошо поставленный голос Дебби, продолжавшей стоять со связанными сзади руками. — Я, наверное, должна бы предложить вам выпить. Особенно близким друзьям, — она выразительно посмотрела на Робинса, а тот отвел взгляд.

Дьявол бы ее взял, а что-то в ней есть, или могло бы быть, подумала я.

— Не забыли, — деликатно, чуть не с поклоном повернулся к ней Элистер. — Перед вами, Эмерсон, еще один человек, которого вы ждали и искали — связной Коминтерна, недостающее звено между Марселем и господином Лефранком в Сингапуре. Мне посчастливилось услышать некоторые их с этим французом разговоры, хотя главное, боюсь, говорилось уже на лужайке, у ворот, а встать я тогда никак не мог.

На лице Дебби появилось выражение бесконечной насмешки.

— Хорошая пьеса, Роберт, или сколько у тебя там еще имен, — сказала она Элистеру. — Но не пора ли все-таки сообщить мне, в чем конкретно я обвиняюсь? Насколько я знаю, в этой колонии не преступление — гулять по лужайке перед своим домом с револьвером в руках, и даже показывать его непрошенным гостям. Я, возможно, даже имела бы право из него выстрелить. А что касается, как вы выражаетесь, Коминтерна, то эта мифическая организация…

Робинс прочистил горло и сделал шаг вперед.

— Обвиняетесь вы, конечно, в убийстве Таунсенда и еще Вонга, — сказал он, и я уловила в его голосе тень сомнения.

— А если у вас есть улики, то что же вы меня не арестовали, скажем, в прошлый четверг? — нежно сказала ему Дебби, и Робинс стал еще печальнее.

— Вдобавок вы обвиняетесь, леди, в убийстве Джереми и Дебби Карпентер, — выручил его Элистер. — На Цейлоне, где мы с вами и познакомились. Что касается улик, то для начала хватит фотографий настоящих Джереми и Дебби, которые, как я понимаю, доплыли до Коломбо живыми, а дальше на Пенанг с их именами поплыли вы. У кого-то в Лондоне эти фото ведь найдутся. Не знаю, успели ли наши ребята на острове найти тела, но как минимум за мошенничество можно угодить в Австралию, не правда ли. Выдавать себя за других лиц даже только с целью получать их законное жалованье — это уже кое-что. А прочее подтянется, не сомневайтесь. Телеграф пока еще работает. Почта тоже.

На улице за воротами снова послышался стук мотора. Джереми, как и Эмерсон — в форме, бодро направился в нашу сторону, помахивая рукой в знак приветствия.

Потом посмотрел на Элистера, на меня, всех прочих. И, наконец, на Дебби, с руками, связанными моим чулком.

Повернулся и бросился бежать из ворот, выскочил на раскаленную улицу налево, туда, где не было ничего — никаких домов, только дорога среди пальм на пару миль — и припустил рысью.

— Что за идиот, — бессильно сказала Дебби.

— Так, это уже моя работа, — ни к кому не обращаясь, сказал Робинс и побежал за Джереми, доставая на ходу револьвер.

Я поняла, что улики против этой пары, наконец, появились.

— Полицейский, который, увидев в собственном доме своих коллег, бросился бежать? Да уж, инстинкт странный, — вновь вежливо повернулся к Дебби Элистер. И, сделав несколько шагов к воротам и сложив руки перед губами:

— Осторожнее, сэр, он умеет пользоваться ножом, это бывает неожиданно.

— Все началось, когда Робинс сказал мне, что «мы избавили Лондон от совершенно бездарного полицейского», — проговорила я. — После чего — правда, много позже — мне пришла в голову мысль, что Джереми, если так, и вообще не полицейский. И совсем поздно я вспомнила: а что за плантатор уже сколько времени не выходит из дома этого странного полицейского и его жены, которая демонстрирует дикцию профессиональной актрисы? То есть — человека, привыкшего выдавать себя за кого-то другого, да еще каждый вечер? А уж вчерашний спектакль и подавно поставил все на свои места. Тут, кстати, была одна загадка — что это за молодой человек с усиками, который застрелил Таунсенда, а потом спустился по задней лестнице и исчез. Для профессиональной актрисы — так просто: отклеить на ходу усики, выбросить их, вместе с мужским пиджаком, шлемом и так далее, в любое место на улице. Обойти здание и снова войти в двери «Колизеума», когда китайцы там начали бросать оружие, и все пришли в движение. Всем было уж точно не до нее. И надо же было, чтобы тем временем Джереми испугался собственных отпечатков пальцев и понес куда-то некий маузер! Действительно, что за идиот.

Ну, а темноволосая женщина в бунгало доктора Оуэна — просто парик — это и вообще просто, подумала я. Вошла, взяла его паспорт и что-то еще, вышла…

Она молча смотрела на меня — ее светло-серые глаза стали попросту белыми от ненависти.

— Сэр, то есть… Элистер, — вернул себе, наконец, дар речи Эмерсон. — У нас тут получается два автомобиля… дайте мне подумать… Мы ждем вас, если вам удобно, у себя в полиции хоть сейчас… И вечером с нас много-много коктейлей в «Пятнистой собаке», то есть в Селангор-клубе, то есть… — он нервно посмотрел на меня, — лучше в «Колизеуме»… Вот только как мы доставим арестованных…

Я глубоко вздохнула.

Мир был полон пения птиц и золотого солнца.

— Elistair, se tu consegues manter о equilibrio? — поинтересовалась я.

— Держать равновесие? А, это просто — тут за забором иногда слышится хриплый рев какого-то мерзкого механизма, — ответил он. — Кажется, я понял. Умею.

— И еще, — продолжила я на том же языке, — кто будет с меня снимать второй чулок, а потом надевать свежую пару? Арестованных они довезут и сами, правда?

Эмерсон, внимавший этому португальскому диалогу, смотрел на нас как на двух небожителей.

ДЖЕЙМС И АЛЕКСАНДРИНА

Я смотрела на вытоптанный газон полицейского депо на Блафф-роуд, над желтоватой травой дрожал горячий воздух. Меня здесь, в полиции, вроде как не было — я попросила, чтобы мое имя не фигурировало нигде, и Эмерсон с уважением согласился. А вот Элистер провел там часа два. И, наконец, вышел, измученный (мне сразу стало стыдно за то, что я проделывала с ним перед тем, как привезти сюда), присел рядом со мной на ступеньки в тени.

— Ну, вот, — сказал он без особой радости, — опять спасли друг другу жизнь — просто судьба.

— Что за пустяки, Элистер, не стоит и говорить об этом. А кто такой этот Серж, за кем и за чем вы гонялись?

— Лефранк? Ключевой человек Коминтерна в Южных морях. Ты и правда ничего не знаешь? А как тогда ты меня нашла?

— До позавчерашнего дня я даже не знала, что ты пропал. У меня здесь совершенно другое дело, хотя связь есть. Рассказывай, рассказывай. Что тут такое должно было произойти, в этом городке?

— Конференция, Амалия. Четвертая конференция компартии Малайи. По крайней мере, здесь ее готовили. Bee дело в Китае. Не то чтобы Москва совсем отчаялась восстановить свое влияние в Китае, но при загнанной в подполье тамошней компартии все не так, как раньше. Ну, например, раньше коминтерновский «Центр Южных морей» в Сингапуре контролировался из шанхайского комитета китайской компартии. А сейчас этот комитет еле дышит, сидя в подполье. Вдобавок года три назад здесь, у вас, всех красных отловили — и тех, кто устроил забастовку обувщиков в Сингапуре, взрывал небольшие бомбы, выкидывая их из обувных цехов на улицу, и тех, которые пытались убить в Сингапуре какого-то китайского министра… Надо было начинать все сначала. И Коминтерн начал.

— А почему они решили работать в этом городишке?

— Потому что в Сингапуре, видимо, они ощущали себя слишком на виду, все лучшие силы полиции там, а здесь — сонное царство. Так вот. Год назад коммунисты в том же Сингапуре распустили компартию южных морей и создали компартию Малайи. Куда вошли все соседи — сиамцы, подданные французов в Индокитае, еще кто-то. И все организовали заново, новые связи, новые каналы доставки коминтерновских денег. Мы знали, что сюда приедет один крупный человек из Москвы, некто Нгуен, как его там дальше зовут. Но этого обещали опознать китайцы, прислав сюда легендарного агента. А еще ждали прибытия в Сингапур какого-то крупного деятеля, который должен был стать тут главным от Коминтерна, не Нгуена — кого-то еще, выше. По сути, ключевую фигуру в этой истории. Ну, и вот…

Элистер, с блестящим лбом и усталыми глазами, похлопал себя по нагрудному карману, ничего там не обнаружив.

— А в таких историях главное — это курьеры, которые везут деньги. Штука вся в том, чтобы выявить всю цепочку, сначала ее не трогая. И мы у себя в Дели получили информацию, что через Цейлон, очень скоро, поедет вот такой курьер из Англии. Появилась слабая надежда — а вдруг удастся проследить за курьером и выйти на главного человека из Сингапура?

— Сержа Лефранка, — сказала я.

— Хорошая фамилия — Серж Француз, — заметил Элистер. — А как едут люди из Англии в Малайю? Через Коломбо. Вот туда и послали меня, уже после Кабула. И, после долгого, нудного разбирательства я понял, что одна английская пара ведет себя странно — непонятно чем занята, меняет отели.

— И?

— И с этого момента я полностью ушел на дно и попросил за мной не следить. Я работаю один. Это все знают.

— У тебя есть близнец, он китаец, тот самый, которого послали опознавать Нгуена. Если все будет хорошо, я вас скоро познакомлю. Тоже работает один. Тоже овеян славой. А как ты познакомился с этой парой?

Элистер дернул головой и скромно улыбнулся, а мне захотелось его немедленно поцеловать.

— Я пошел грабить их гостиничный номер. Так, чтобы это было совсем бездарно, чтобы наверняка им попасться. Я изображал разорившегося плантатора, который дошел до предела, сейчас, знаешь ли, много таких.

— И они поверили?

— Как ни странно, да. Эта леди долго надо мной смеялась. Ну, а еще до того, как я ушел на дно, ребята в Коломбо устроили мне якобы неудавшееся ограбление банка, в смысле — развесили по всему городу мои портреты. Так что, знаешь ли, я на полном серьезе должен был скрываться от ничего не подозревавших констеблей. Тогда эта… Дебби сделала мне предложение дружить, и обещала вывезти меня в Малайю, где меня никто не ищет. Вот когда я понял, что это и правда те, кто нам нужны.

— Интереса ради — как она тебя вывезла?

— Побрила мне голову. Подложила вот сюда вату. Приклеила усы.

— Она прикасалась к твоей голове? Ладно, некоторые вещи лучше не знать. Приклеила, значит, усы… Подозреваю, что кое-кому надо запросить лондонские театры, тогда можно узнать ее настоящее имя…

— Но только я попал на вашу милую землю, как меня начало трясти. Сначала я не повериЛ — ведь три года ничего не было.

— Элистер, дорогой, эта малярия тебя спасла — для Дебби ты был предметом одноразового использования, представляешь, как ей это было бы удобно — никому не известный тут человек без имени, его можно употребить для какой-то пакости, а дальше — неопознанный труп в джунглях. Как сказал один мой знакомый, тут такой климат — или тигры. Ты же это отлично понимал. Как тебе спалось в их доме — хорошо?

— Пока я ничего не сделал для них, спалось хорошо. А когда началась эта тряска всего тела, просто было не до страхов. Неделю вообще не мог вставать. И сейчас готов спать сутками. А насчет использования — так это было ясно. Кстати, Джереми тоже не следовало обольщаться. Она и его так же использовала и выбросила бы. И отнюдь не живым.

— А кто он вообще?

— Вор, — коротко сказал Элистер. — Плохой вор.

Я молчала и размышляла. Всегда полезно думать, что твой противник тебя умнее. И поэтому когда видишь просто дурака, то тебе долго не верится, что он не прикидывается. Я вспоминала, как долго гадала: кто же эти два преступника, из которых один умный, а второй дурак. Мешало мне то, что использовать Вонга, а потом ликвидировать его, как я думала, может только кто-то местный, очень опытный в этом городе человек. И лишь потом пришла мысль: как же все просто, за плечом умного и опытного человека день за днем ходит его напарник и ученик, а потом его находки использует Дебби. Правда, от его глупостей, типа маузера, брошенного в блюдо с карри — или шелкового шнурка поперек моей дороги — уберечься она не успевала.

Я вздохнула.

— Почему о тебе не сообщили сюда? Как ты потерялся?

— Потому что никто не знал, с кем я. До того, как я полностью ушел в одиночное плавание, ребята в Коломбо знали только одно: что курьер едет из Англии в Малайю. И там встретится с человеком из Сингапура. Какой курьер, мужчина или женщина — ни малейшей идеи. А уж что их двое…

В общем, гримом она владеет хорошо. Видимо, наши из Коломбо и правда не смогли меня опознать при выезде, несмотря на рост. Это все создавало неудобства, но не люблю рисковать — я трус.

— Да, — сказала я нежно, — я знаю.

Краем глаза я давно уже видела на галерее возникающие на минуту головы инспекторов или констеблей. С почтительного отдаления они рассматривали легендарного «капитана Энди» и его счастливую знакомую.

— С меня хватило твоего Пенанга на всю жизнь, — добавил Элистер; — Я хорошо там понял, что это такое, когда кто-то из своих не свой. А тут — Коломбо, где я никого из этих своих не знаю. Может быть, их там на Коминтерн работает человек десять. Дебби, вдобавок, заметила бы любую слежку издалека — для актрисы не догадаться, кто тут, в толпе, плохо играет свою роль, просто смешно.

— А здесь, в Малайе, у тебя был телефонный номер и имя…

— Я все же вырвался к аппарату в Коломбо, сделал звонок, сказал, как договаривались, одно слово — Куала-Лумпур. Получил имя главы специального отделения и номер. И если ты думаешь, что здесь, у вас, мне легко было по этому номеру звонить и слышать в ответ нечто невразумительное — его нет и неизвестно… Ты же понимаешь, что просто так звонить из их дома было нельзя. Для суб-инспектора полиции — никаких проблем проверить у девушки на станции такие вещи.

— Элистер, дорогой, а как же тогда ты все-таки звонил?

— Э, — сказал он знакомым тоном.

— Э — что?

— Я звонил из твоего дома, Амалия, когда ты уезжала. Умело скрываясь от твоих китайцев. Стоя у твоей постели, если ты не против.

Пауза. Какой-то малыш выбегает на полицейский паданг с воздушным змеем в руках и начинает сосредоточенно разбираться в бечевках.

— Кстати, Элистер, не ты ли раза два воровал бумагу с моего стола?

— Бумагу? Да ни в коем случае, — удивился он.

А я удовлетворенно кивнула своим мыслям.

— Правда, я один раз стащил сигарету, — вежливо сказал он.

Я посмотрела на него сбоку.

— Элистер, — сказала я наконец. — Я сейчас сделаю с тобой что-то страшное.

Полезла к себе в сумку и достала жестянку сигарет — не своих «Данхилл», а его «Плейере», о которых я помнила по тем нескольким дням один год и восемь месяцев назад. Чем-то же я должна была заниматься, пока он сидел в полиции.

А потом достала небольшой новенький кошелек с деньгами.

— Ты ведь этого мне никогда не простишь, правда? Я даю деньги на сигареты человеку, который… Элистер, а вдруг у тебя уже есть какой-нибудь орден?

И тут я увидела на его лице какое-то странное выражение. Ему хотелось что-то мне сказать.

— Что, мой дорогой?

— У меня есть медаль. И — если очень повезет — у меня будет что-то еще. Это близко, совсем близко.

— Что?

— За Кабул. Если получится — они будут называть меня «сэр Элистер». Ты тогда будешь «леди Амалия». Это все, что я тебе могу дать. Но это лучше, чем просто просить у тебя деньги на сигареты.

Своими здоровенными пальцами он подцепил крышку жестянки сбоку, она издала еле слышный вздох. Тут он обнаружил, что у меня следует просить еще и зажигалку, и стало как-то видно, что даже этого ему делать не хочется.

Я пыталась не улыбаться. Какой прекрасный голый, затоптанный газон. Какой милый мальчик бежит к нам со змеем, закинув голову и поднимая бежевую пыль.

— Дорогой Элистер, это что — предложение, наконец? То есть, извини, этого последнего слова я не произносила… Или мне следует подождать, когда твое звание рыцаря Британской империи все же утвердят?

Он молчал, делая вид, что зажигалка не работает.

— Элистер, аты представь себе: король Джордж только и делает, что болеет, и вот однажды он в очередной раз выйдет на лужайку у дворца, посмотрит на деревья и небо, и скажет: а что тут за бумага и кто там еще такой? Да ну его к черту, этого не известного мне Элистера Макларена, хватит с него еще одной медали. И что нам тогда делать?

— Очень просто, Амалия. Тогда можно в отставку. Хватит и того, что я уже сделал. Не стыдно.

— Леди Амалия. Которую все равно не будут пускать с первого раза в Селангор-клуб или в «Истерн энд Ориентл» у нас в Джорджтауне. Я-то так живу всю жизнь, и неплохо, но твоя жизнь кончится. Не рано ли?

— Знаешь, в Пенанге, те несколько дней с тобой я радовался, как мальчишка, которому случайно достался кусок торта. И просто его ел. Надо было оказаться в Кабуле, в той дрянной истории, чтобы понять: все, я теперь знаю, кто мне нужен. И я начал идти к этой цели шаг за шагом. А я очень упорный. Остался последний шаг, Амалия.

Я смотрела на него, наклоняя голову то вправо, то влево. Он, с его упорством, забыл только об одном — сообщить мне о своем хитроумном плане. И, самое смешное, он был абсолютно прав.

— Что ты смотришь на меня с грустью? — тихо спросил он. — Я уже понял, что ты говорила с… Эшенденом. И все знаешь про меня. Считаешь, сколько мне лет? Больше, чем хотелось бы, но что же делать. Умными сразу не становятся. А некоторые — и никогда.

Я глубоко вздохнула… потом вздохнула еще раз… и решилась:

— Да, я знаю, сколько тебе лет. И ты это знаешь. Но есть кое-что, чего ты не знаешь.

Я поняла, что сейчас могу заплакать, и поэтому засмеялась.

— Элистер, их зовут Джеймс и Александрина. Как видишь, совсем не португальские имена, чтобы тебе легче было их произносить.

Я подняла, наконец, на него глаза — и в очередной раз почувствовала себя маленькой девочкой.

Он смеялся. Он опять надо мной смеялся.

— Никогда не слышал о близнецах — мальчике и девочке, Амалия. Я даже сначала не поверил. Как тебе это удалось?

— А что ты хочешь от сомнительной евразийки? Элистер, так это ты поставил дополнительную охрану возле моего дома?

— А что, у меня разве есть еще дети? Конечно, поставил.

— Боже мой, как? Когда?

Элистер зашвырнул окурок далеко на паданг. Он был счастлив, как мальчишка. Данет, он и был мальчишкой, и всегда им останется. Вот сейчас он отберет у того малыша воздушного змея и побежит с ним по траве…

— Потрясающая история. Наш корабль пришел из Коломбо, как и положено, в Джорджтаун. И, как плантатор, который якобы начинал свою карьеру с Малайи и ее каучука, я пошел показывать город этой паре. Которая, понятно, задумалась бы, если бы я сбежал от нее один, этого никак не следовало делать. И, среди прочих мест, повел их в тот самый сикхский храм, где благодаря тебе просидел больше недели. Увидел некоего Санджива Сингха и сказал ему на тамильском: не подавай виду, только скажи: как эта женщина? И ты не представляешь — этот ветеран полиции, не переводя духа, сообщил мне буквально следующее: у вас сразу мальчик и девочка, сэр. Заметь, не «у нее» — «у вас», то есть у меня. И добавил: но ее сейчас нет в городе, она уехала по важному делу.

— Этот маленький городишка, боже мой! Впрочем, я бы не скрывала ничего, я только гордилась — но кто такой Санджив Сингх?

— Полицейский со стажем, все и всех знает. А дальше — никогда так быстро не думал, Амалия, и еще лицо надо было держать в порядке. Успел сказать: Санджив, я знаю ее важные дела, поставь

12 Амалия и генералиссимус к ней дополнительную охрану, вернусь — заплачу. У тебя, кстати, они ни цента не возьмут, даже не думай. А я вернусь — им отдам. Хотя я не владею «испано-сюизой», но сейчас не так уж и беден.

— И ты все это говорил при Джереми и Дебби, как бы их ни звали на самом деле?

— А что такого? Секунд сорок разговора. Половина Цейлона говорит на тамильском, так что для плантатора мои способности были вполне нормальны — вот только Дебби в храме было скучно, она вообще была недовольна, что я их туда потащил. И она немедленно выволокла нас на улицу и потребовала обезьян.

Я продолжала смеяться.

— Элистер, ты их скоро увидишь, Джеймса и Александрину. Лучшие дети в мире. И заплатишь этому Сандживу. Дай мне только завершить дело. А больше мне от тебя не нужно ничего. Станешь рыцарем, а я — миледи, хорошо. Нет — значит, нет. Времени у нас сколько угодно. Вся жизнь.

Змей мягко упал с неба, а Элистер замолчал надолго.

— А знаешь, ты права, — сказал он наконец. — Все, к черту. Где здесь католическая церковь? Они там свихнутся, в Дели, когда узнают.

— Какая католическая церковь?

— Любая, чтобы ты не меняла веру. И все. Хватит с меня славы. Она уже есть. Идем сейчас.

— Церковь вон там, на склоне того холма. Элистер, признайся, ты просто решил выучить еще и латынь? А потом, мы не можем сейчас идти с тобой в церковь. Потому что если я пойду покупать тебе свадебный костюм, ты меня убьешь. Спасибо, что простил за сигареты. А, так ведь все равно убьешь, поскольку у нас завтра прием в «Ротари», а туда все же надо надеть что-то приличное, даже британцу. Ага, поехали покупать этот костюм прямо сейчас, пока ты слабый и не можешь свернуть мне шею. Отдашь деньги, когда станешь рыцарем Британской империи. И извини, что не выдержала сегодня днем и накинулась на тебя. Восемнадцать месяцев с меня никто не снимал чулок… А ведь ты еще слабый.

Он медленно поднялся на ноги.

— Хочешь, скажу честно? Больше всего я хочу лежать сейчас рядом с тобой и читать книжку. Иногда спать. И снова читать. А днем — это кто на кого накинулся?

— О, о, книжка у меня есть. Жаль, нет первого тома. Там один рассказ…

— К черту этот рассказ, Амалия. Я уже его читал. Сейчас пора делать другой рассказ. Ничего не будем ждать.

— О, Элистер — но ведь у тебя, или у нас с тобой, через час-другой много коктейлей с восхищенной полицией… До книжки точно не дойдет, ты будешь ужасно пьян, я знаю этих людей.

— Я уже отказался, — быстро и резко сказал он. — Этого я не делаю никогда. Мне хватило, что тут вся полиция меня рассмотрела в лицо, и сейчас смотрят нам вслед, пока мы идем. Мне надо просто исчезнуть. А то на эти коктейли набьется весь город, все будут знать, как я выгляжу. А потом, на следующем задании…

Мы сделали еще несколько шагов, он уже уверенно мерил дорожку своими длинными ногами.

Потом остановился и повернулся ко мне, перестав улыбаться. Я бы даже сказала, что он растерялся.

— Да, да, Элистер, на следующем задании. На которое католика, женатого на евразийке, не пошлют.

— Такого агента, как я, женатого на таком агенте, как ты? Пошлют. Они все проглотят, Амалия. Всегда и во всем бывает первый раз. Мы уже победили.

— Ладно, ладно, мой дорогой — поехали, пока не закрылся «Робинсон», я как раз стояла там и думала, неделю назад, что если бы ты вдруг появился в этом городе, и надел один из тех костюмов, то я шла бы рядом с тобой и показывала всем язык.

— Обязательно покажешь, Амалия. Прямо завтра. «Ротари» — это ничего, это не то, что в толпе счастливых полицейских.

Мы переехали через мост, я медленно и аккуратно вела своего черного зверя туда, в духоту узких улиц, где пахло в эту пору только что сваренным рисом, где звенели колокольчики, а уличные торговцы сворачивали свои товары под навесами. Элистер обнимал меня за талию, и не только талию, но, кажется, один раз он чуть не заснул на седле.

Мы и правда никуда не спешили.

А над нами, и над толпой, была музыка.

— И мечтай обо мне, пожалуйста, мечтай обо мне, — почти проговорил из репродуктора над головой голос Руди Вэлли.

Тут осторожно прозвучали две неуверенные ноты — и соскользнули в медленный, медленный, такой, как я люблю, и грустный вальс.

— Спокойной ночи, моя любовь, усталая луна спускается, спокойной ночи, моя любовь — мое время с тобой подходит к концу, — спел голос, и заурчали органным металлом торжественные трубы большого бэнда. Мышата Микки и Минни, мы с Элистером, цветы бунга райя, вечерний разносчик наси лемака с его коромыслами — всех кружил прощальный вальс.

Потому что дело исчезнувших агентов подходило к концу.

— Эта песня завершает нашу сегодняшнюю программу, — сказал низкий, задумчивый голос Магды из репродуктора над опустевшими рыночными прилавками. — Я посвящаю ее своей подруге Амалии, которая наверняка нас сейчас не слышит. Она хорошо поработала сегодня. Наверное, и вы тоже. Спокойной ночи, Куала-Лумпур, штат Селангор, Эф-эм-эс — Федерированные Штаты Малайи.

ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ГОСПОДИН БОК

Дальше был день ошибок. Больших, неприятных ошибок. День, потраченный черт знает на что. День, который я и сейчас вспоминаю со стыдом.

Мне казалось, что все главное позади, остался пустяк, немногое. И оно произойдет завтра, решила я.

А сегодня нет никакой необходимости просыпаться, лучше лежать рядом с Элистером и не шевелиться — нет, вообще-то можно потягиваться со счастливым урчанием, обвивать его ногой, утыкаться носом в лопатку и снова закрывать глаза.

Помню, как я вышла в круглую гостиную в халате, чтобы выслушать глупое и счастливое хихиканье А-Нин, которой я сообщила, что у меня гость. Как будто она сама не знала этого и не обсуждала это с самого утра со своим Онгом.

На стуле висел темный костюм Элистера, приобретенный у «Робинсона» на Ява-стрит, и еще тонкая белая рубашка, два галстука. Сам Элистер, когда, наконец, проснулся, долго и с недоумением смотрел на эти предметы. Потом вспомнил, что они принадлежат ему, и чуть поморщился.

Эта женщина всегда будет стоять между нами, просто потому, что предала его в тяжелый момент и исчезла, подумала я. Это из-за нее он никогда меня не простит за то, что я его богаче (в несколько тысяч раз, так?) и делаю ему подарки.

И пусть себе не прощает.

Далее я подумала, что если бы я была в своем городе, то мы поехали бы… На Чоураста-маркет, в рыбные ряды, которые поутру пахнут чистой морской водой и свежестью.

Посмотреть на голубые, похожие на римскую броню, брюшки перевернутых крабов со связанными клешнями. И на серо-лиловатый студень бэби-акул, на глянцевые зеленые панцири усатых лобстеров, усеянные красно-синими крапинками. На бесстыдно белые брюхи больших рыб. Выбрать одну из них, привезти на велосипеде домой, отдать на кухню. Никуда в этот день больше не ходить.

В Куала-Лумпуре я рыбному рынку не доверяла, хотя, может быть, и напрасно. Ах, если бы здесь было море…

Седые волнистые волосы Мануэла аккуратно причесаны, он моет на лужайке сияющие бока моего белого сокровища из шланга, и губы его улыбаются.

— Мануэл, — сказала я, — ты сейчас едешь в Сингапур И ждешь меня там завтра или послезавтра. Спрашивай в «Отель д'Юроп», как всегда. Как только я там появлюсь, можешь начинать дежурить у входа. Отправляйся прямо сейчас, не спеша. Так, деньги…

Я подумала, что если Элистер и правда решится когда-нибудь начать новую жизнь (в которой ему будет нечего делать), то мне придется покупать тогда еще одну машину. Потому что в «испано-сюизе» только два места, одно из них — для шофера. Завтра, пожалуй, мы с ним доехали бы в Сингапур и вдвоем, боже мой, какая это была бы поездка среди зеленых холмов — но для того, что я задумала, мне нужно еще третье место. А значит, авто должно отправиться в путь без нас.

Не говоря о том, что у меня нет ни малейшего права быть замеченной где-нибудь на выезде из города — а то, что выезды сторожат, я не сомневалась. Если так, то оставался только один выход, и от этой мысли у меня дрожало что-то в солнечном сплетении. Нет, нет, надо придумать что-то другое, посложнее, связанное с вокзалом… Но ничего подобного не придумывалось.

Вышел Элистер, задумчиво потрогал длинными пальцами золотую птицу, готовую взлететь в небо с носа моей красавицы.

— Не сегодня, — сказала я ему. — На прием в «Ротари» придется вызывать другое авто, как это ни смешно. Или возьмем рикшу на двоих, они в последнее время любят ждать чего-то там, за воротами.

— Плохой признак, Амалия. Ты же помнишь, что такое эти пуллеры рикш — без пистолета туда не садись.

— О, нет, нет, два раза такое не бывает. В этот раз враг придумает что-то еще.

— А есть враг? — поинтересовался Элистер с любопытством. — Только-только я начал отсыпаться. Скажи, когда начинать палить из револьвера и взрывать бомбы.

— Завтра, мой дорогой. Но, скорее всего, и вообще не надо. Вместо этого нам придется выбраться отсюда тихо-тихо. Чтобы никто и представления не имел, что мы исчезли. И с нами поедет еще кое-кто.

— О, тогда скажи хотя бы, когда надо начинать думать, Амалия.

— Не сейчас, мой дорогой, не сейчас. Хватит тебе думать. Мы отдыхаем.

Тут Мануэл заговорил со мной на португальском — рассказал, что утром пришли какие-то китайцы записывать слуг в какую-то ассоциацию, и на всякий случай хотели занести туда и его тоже — а я наблюдала за лицом Элистера. Он слушал Мануэла с полуоткрытым ртом, и всей фигурой выражал разочарование: явно начинал понимать, что учил какой-то не совсем тот язык, настоящие португальцы говорят немножко по-другому.

— Diga-me, о Manuel… — решился он, наконец, и у них завязался разговор.

Улыбаясь, я пошла в дом, к телефону.

— Магда, — сказала я, — могу я попросить вас с Тони сесть на поезд? Да, сегодня. То есть сейчас. Можешь оставить ненужные вещи, потом их тебе привезут, но успей на вокзал именно сегодня. Следующая стадия операции — в Сингапуре. Тебе ведь надоел этот карликовый «Колизеум»? Как насчет «Отель д'Юроп»? Да, да, нам всем пора получить некоторые удовольствия от жизни. А вы с Тони заслужили их в особенности. Я буду там завтра, в том же отеле. Скажи портье, что за вашу комнату и все расходы — да, да, вообще все расходы — плачу я, со своего счета в «Гонконг-Шанхайском банке». Они меня там знают. Да, Магда, скоро конец всей истории. Да, да, да, большая просьба — именно сегодня, Данкер обойдется сам, пора ему научиться справляться с такими ситуациями.

В ответ на это Магда рассказала мне, что «к Тони заходил китаец, длинный, жуткий, они говорили на квакающем языке. Тони был так мил и вежлив, что никаких сомнений быть не может — его от этого гостя просто трясло».

— Магда, спроси его при случае — он, надеюсь, ничего этому китайцу не сказал?

— Кажется, моя дорогая, тебе уже известно, что в Тони есть таланты, о которых ты раньше не догадывалась. Он, наоборот, сказал — столько всего сказал, его остановить было невозможно — что можешь быть уверена, длинный ушел в ярости. Потому что того, за чем длинный приходил, Тони не выдал бы никогда в жизни.

Так, кто это у нас там рылся в исписанных иероглифами бумагах на столе Тони? — напомнила я себе. Не Дебби же. Да, надо хорошо подумать, как отсюда уезжать. Потому что этот китаец вряд ли сидел просто так и мечтал о том, как бы убить Дай Фэя.

Я что-то, наверное, упустила.

А если…

Через открытое окно я послушала голос одинокого Данкера (он звучал, как всегда, в комнате Онга и А-Нин в домике для слуг). Данкер сбивчиво рассказывал о чем-то странном: были китайские похороны, настоящие, с большим медным бэндом на платформе грузовика, процессия медленно двигалась по Пуду-роуд к Петалин-стрит, катафалк на колесах волокли за десятки веревок. Все как всегда: на рикшах везли похоронные красные знамена с иероглифами… стоп, это уже я сама представляю себе эту картину, а о чем там вещает Данкер?

— Число раненых в драке уточняется, — сказал его голос с ужасным акцентом. — Полиция заявляет, что порядок в китайских кварталах должен быть восстановлен к ночи.

Похороны, переросшие в драку? Бывает, конечно…

Я бросила взгляд в комнату: крепко держа в руках книжку «Дальневосточных рассказов», Элистер спал, не сняв туфель, и я растаяла от нежности.

Прикрыв дверь, я сделала звонок в Сингапур (хелло-герл долго и противно перекликалась с оператором, требуя «Отель д'Юроп»). Поговорив, заказала Пенанг.

— Дорогой Ричард, — сказала я, — как хорошо, что ты дома. Ты не возражаешь против того, что теперь у тебя тут два гостя?

— Все, что угодно, чтобы вернуть блеск твоих глаз.

— Ричард, есть один маленький вопрос и одна большая просьба. Вопрос такой: кто поставил охранника у ворот?

— Ты еще спрашиваешь. У вас там стрельба и убийства — а что вы хотите, Амалия в городе. Но вообще-то тебя охраняет еще и Онг. Ты мало его знаешь, а это известная на Петалин-стрит личность.

Онг — известная личность? Я могла бы догадаться, что его бычья мускулатура означает не последнее место в какой-нибудь ассоциации физического и прочего совершенства, а все эти ассоциации связаны известно с кем.

— Спасибо, Ричард. Жаль, что мне придется покинуть твой дом довольно скоро, мне здесь очень хорошо.

— Если у тебя там селятся уже гости, то — вне всякого сомнения хорошо.

— А теперь большая просьба. Скажи, Ричард, а если мне потребуется исчезнуть из города незамеченной…

Тут наш разговор сделался весьма техническим и продолжался еще некоторое время.

А дальше жара стала относительно терпимой, я поняла, что пора одеваться к вечеру — и нежно гладить спящего Элистера по отрастающим волосам, которые будут издавать еле слышный шуршащий звук. Скорее бы они стали такими, как год и восемь месяцев назад.

Темный сад «Ротари-клуба» сиял, сверкал и переливался. Масляные лампы у самой земли, привлекавшие из окружающей темноты дрожащие облачка крошечных, почти несуществующих москитов, гирлянды электрических огней на невидимых деревьях… Фигуры, вплывающие в ореолы света и покидающие его…

— Все это еще лучше, чем балы-маскарады, на которые твои собратья-британцы почему-то всегда приходят в арабско-индийских костюмах, — сказала я Элистеру. — На этих балах, как мне рассказывали, еще постоянно ревет оркестр штата Селангор — музыканты в белой тропической форме, двадцать человек, из которых целых двое грохочут на литаврах.

Элистер медленно вел меня под руку по дорожке и явно думал, что это сон — ведь еще вчера он был больным плантатором, да и сегодня не ощущал себя вполне здоровым.

— Бок, дружище, где ты — ведь это и есть госпожа Амалия де Соза из Пенанга, о которой ты говорил? — улыбался мне и одновременно еще нескольким людям на редкость чистенький, добродушный и милый китаец неопределенных лет. — Госпожа де Соза, я — Чу Кин Фэн, сегодня я за председателя, а ваш спутник?..

— Капитан Макларен, — тихо сказал Элистер, — из Калькутты.

— Калькутта? — удивленно улыбнулся Чу. — Как это хорошо, наш буфет сегодня состоит из двенадцати разных карри, вот вы и скажете мне, чего стоит наш повар… И, опять же кстати о Калькутте, вот господин Махавар, который торгует в нашем городе лучшими тканями, и мы с ним только что обсуждали… Махавар, госпожа Амалия де Соза и капитан Макларен… обсуждали странное изделие, которое он собирается между делом тут продавать. Как он там называется?

— Фри-жи-дэр, от Патерсона и Саймонса, — с оттенком подозрения сказал толстый индиец.

— А, — вспомнила я, — это такой огромный белый шкаф, рядом горничная в белом чепчике сборочкой. Э-э, как это там — союз фарфора и стали, свежая белизна, как мерзлый снег на горном склоне, его легче поддерживать в чистоте, чем фаянсовые тарелки, даже лимонный сок не оставляет на этой поверхности следов. Мне кажется, я не удержалась и купила такую штуку для своего дома в Пенанге, кстати.

— Горничных не продаю, — басом заметил Махавар, блестя в темноте белками глаз. — Но чепчики — пожалуйста. Крупным оптом.

— Скажите честно, друзья, — перебил его неугомонный Чу, — ведь все кончится как всегда — самая большая империя мира, за всю его историю, которая раскинулась на всех пяти континентах, как всегда позорно уступит американцам рынок этих самых чудовищно дорогих фри-жи-дэров.

— Ну, «Дженерал электрик» называет эту штуку по-другому — «ре-фри-же-ра-тэр», — сказал подошедший китайский юноша. — Я бы выбрал его за уродство — что за странная конструкция на кривых ногах, а на крыше сверху — вся эта холодильная аппаратура, свернувшаяся там, как змея. Зачем мне нужно ее каждый день видеть? Но у американцев все как всегда дешевле…

— Речь, — сказал Чу. — Я сегодня произношу речь. Все, кому позволяет религия, возьмите себе выпить. Что касается выпивки, то, если капитан Макларен позволит мне невинную шутку над его соотечественниками, то она звучит так. В бар в Сингапуре заходит китаец и говорит: мне нужно нечто высокое, холодное и доверху залитое джином. Бармен кивает и ведет его в тот угол, где стоят англичане…

Дальше Чу возник на небольшом возвышении, окруженном факелами, где высилась тяжеленная железная штанга, на которой был укреплен такой же предмет, в который я совсем недавно сама читала новости городу. Квадратный, в металлическом круге. По пути Чу чуть не порвал ногой провода.

— Добро пожаловать на садовую вечеринку в «Ротари», — раздался над садом его неестественно громкий голос. — С 1925 года существует в этом городе наш «Ротари-клуб», единственный, где все расы встречаются вместе и неплохо проводят время. Не забывая при этом, что вообще-то ротарианцы — это люди, которые заняты благотворительностью.

Тень энергичного Чу при каждом движении ветерка качалась и ломалась о белые колонны скрывавшегося в темноте фасада. Слуги в белых мундирах справа от него застыли над длинным буфетным столом, на котором поблескивали металлические крышки над блюдами с карри. Под этими блюдами рядами горели маленькие свечи.

— И поэтому мы приветствуем сегодня в наших рядах редкого гостя, — продолжал Чу, то теряя британский акцент, то возвращая его на место с особым тщанием. — Не так часто видишь здесь евразийцев, не все они поднимаются до особого положения в обществе. Наш гость, Амалия де Соза из Пенанга — прекрасное исключение. И она известна своей деятельностью по оказанию помощи жертвам опиума, этого позора китайской расы.

Мне похлопали, я покачала своим евразийским носом в сторону ближайших соседей. Чу не забыл упомянуть моего «великолепного спутника, делающего честь британской расе», и продолжил:

— Расовые барьеры создаем мы сами, там, где их не должно быть. Клубы и места развлечений добровольно разделяются по расам. У китайцев…

Тут Чу развел руками, как клоун.

— …особое отношение к танцам. У нас женщины не очень-то могут общаться с мужчинами вне дома. И мы тоже предпочитаем развлекаться среди своих. Такова человеческая натура — тянуться к себе подобным. И — если бы все народы земли были бы смешаны вместе в единый социальный сплав каким-то гигантским большевиком, мир стал бы бесконечно беднее. Давайте ценить наши различия и говорить о нашей похожести. Здесь, в этом здании, в этом саду, мы говорим открыто…

Чу перевел дыхание и завершил, борясь с гудением и шорохом откуда-то из кустов, где большие зарешеченные коробки усиливали его голос:

— Вы знаете, что в этом клубе всегда проходит какое-то формальное заседание на определенную тему, и говорятся речи. И сейчас удивляетесь: а что за повод к встрече сегодня. Так вот, сегодня повода нет. Я его не придумал. Давайте просто поужинаем вместе среди этих огней и поговорим друг с другом без всяких поводов вообще.

Раздались аплодисменты.

— Чиу Кок Нам, — сказал у моего уха голос молодого китайца, которому не нравилась змееподобная конструкция сверху «рефрижератэра» из Америки. — Мой бизнес — напротив Центрального рынка, на Роджер-стрит, презервы фруктов и овощей из Китая, соленые яйца, мясо в банках. Ну, и мой отец немножко торгует рисом.

Я улыбнулась: в Селангорскую ассоциацию рисовых дилеров пускали далеко не каждого. Передо мной был серьезный человек, или таковым был его папа.

— А что у вас за бизнес? — вежливо интересовался молодой господин Чиу.

— Станции беспроводной связи, — сказала я, в очередной раз увидев на лице собеседника полное непонимание.

— Здравствуйте, госпожа де Соза, — сказал подошедший из темноты человек, тщательно выговаривая слова.

— Добрый вечер, господин Бок. Это вы пригласили меня сюда, я знаю. Спасибо.

— Но где же она? Я долго рассматривал все, что стоит у ворот… Ваш шофер увез ее домой? Досадно.

— Мой шофер увез авто из города, пришлось срочно послать его в И по. Но я обещаю вам, в компенсацию, что в следующий раз я попрошу вас сесть за ее руль и объехать квартал-другой.

Даже в темноте видно было, что Бок запомнит мои слова навсегда.

— А кстати, господин Бок, — продолжала я, — если вдруг мне понадобится на это время авто, скажем — на неделю, насколько быстро вы сможете доставить мне его к воротам?

— Двадцать минут, — мгновенно отозвался он. — В рабочие часы.

— А оплата…

— О чем вы говорите, все как всегда, платите, когда хотите.

Я задумалась, строя в голове разные интересные схемы.

— Госпожа де Соза сказала мне, что ее бизнес здесь — это беспроводное сообщество. Я не успел засмеяться, когда вы подошли, господин Бок, — с громадным уважением сказал Боку сын рисового короля. — Это объединяет вас и госпожу де Соза — странная любовь к техническим новинкам. Но называть эту музыку над улицами бизнесом… Просвещение — это благородно. У вас здесь то сообщество, которое вело передачи об опере, госпожа де Соза?

— Нет, — сказала я, бросив в его сторону взгляд. — То есть да, но не только оно. Я на прошлой неделе приобрела через своих агентов две студии с оборудованием в Джорджтауне, одну в Ипо, веду переговоры в Малакке, там я купила бы еще две.

И тут я ощутила, что вокруг меня стало тихо, а воздух как будто заполнили электрические искры.

— Это немалые затраты, — без выражения выговорил Бок с неподвижным лицом.

— Они были бы куда больше, если бы люди поняли, что беспроводная связь — это способ заработать деньги, — заметила я. — Тогда мне пришлось бы платить просто за право владеть вот этим невидимым воздухом — теми самыми средними волнами.

Небольшой кружок вокруг меня стал теснее. Я начала ощущать запахи — здесь джин, там чеснок. Все молчали, понимая, что происходит нечто важное.

— Вы берете деньги за устную рекламу, как газеты — за печатную? — наконец неуверенно спросил Чиу.

— Ну, да, газеты же зарабатывают деньги, и журналы тоже… Кстати, господа, посоветуйте, что делать. Мой менеджер говорит мне, что в метрополии брать деньги за рекламу нельзя, беспроводная связь — монополия правительства. В Америке это делать можно. Здесь же — юридическая пустота.

— Значит, если это не запрещено, то… — выговорил Бок.

— Но все-таки хотелось бы, чтобы здесь был для этого закон. У нас ведь не совсем те законы, что в самой Англии?

— А вон стоит раджа, — сказал незнакомый мне тамил справа. — Он у нас член Федеративного совета. Первый малаец, вошедший в его состав. Законы — это по его части. Попозже мы вас познакомим. Ему стоит только выступить с инициативой…

— Вопрос только в том, как его теперь называть, — заметил подбежавший к нам сияющий Чу Кин Фэн. — Его имя — Чулан. Или раджа Чулан. Но ведь теперь надо обращаться к нему — как? Сэр Чулан? Чертовски странно звучит. Вот, допустим, Чан Вина, у которого этот потрясающий дворец на склоне Правительственного холма, тоже сделают рыцарем Британской империи. Но ведь слово «сэр» приставляется к имени, а не фамилии. Значит, надо говорить «сэр Вин Чан», то есть все перепутать?

Я всмотрелась в темноту: мои собеседники показывали в сторону высокого, стройного человека с удивительным лицом — удлиненным, тонким, умным, нос его украшали простые круглые очки. Очень не сразу становилось видно, что он совсем не молод — это осанка и стройность делали его навечно юным.

А перед раджой стоял… Элистер, погруженный с ним в какой-то сложный разговор, причем было видно, что они нравятся друг другу.

Я не сводила с них глаз, с только что пожалованного рыцаря Британской империи и с того, кто это звание — если повезет — когда-нибудь получит тоже. Жаль, что Элистер не родился малайским принцем, подумала я. Тогда все было бы проще.

— Но вы не думайте, — продолжал Чу Кин Фэн, — что если сэр Чулан завтра внесет законопроект, то послезавтра его примут. У нас тут действительно не Англия. У нас — особенности. Закон о регистрации для водителей авто когда-то принимали два года, а в 1921 году пытались ввести регистрацию домашней прислуги — и эта инициатива не прошла на Федеральном совете. Потому что мы, китайцы, народ с особенностями, госпожа де Соза. У нас одна жена по британскому закону, но есть и другие законы. И вот эти все якобы служанки, и амы, и племянницы… Так до сих пор все и остается, без регистрации, чтобы не сердить нас, китайцев. Так что ваше беспроводное предприятие…

Регистрации домашней прислуги нет, подумала я. Регистрация до сих пор отсутствует. Вот так.

— Но сегодня утром какие-то китайцы их у меня как раз переписывали, — выговорили мои губы.

— Это не полиция. Это, может быть, их записывают в Гоминьдан, — пошутил молодой торговец Чиу.

— Гоминьдан в Малайе запрещен, — бесстрастно сказал Бок.

— Бросьте, Бок, не вводите госпожу де Соза в заблуждение, — покрутил головой в тесном воротничке Чу. — Как временный председатель клуба могу вам напомнить, что когда строили вот это здание, тут постоянно доходило до драк, потому что цапались не только хакка и кантонцы, но — одна фракция предлагала, чтобы особняк назывался «залом доктора Сунь Ятсена», другие же были в ярости, потому что были за империю. Но все-таки построили… Гоминьдан здесь и сегодня в каждом городе.

Кружок наш начал распадаться, и я увела Бока в темноту аллеи, мимо групп беседовавших людей, якобы эскортируя его к буфету.

— Господин Бок, — говорила я, одновременно пытаясь справиться со своими мыслями, — позвольте вас спросить кое о чем. Вы можете догадаться, что у меня в моем городе есть друзья из… дайте уж я прямо скажу, секретных сообществ.

— Если вы помогаете жертвам опиума, то, конечно, это так, — без малейших эмоций заметил он. — У вас тогда общий враг.

— Так вот, я никогда их не спрашивала — а сообщества на стороне коммунистов или Гоминьдана?

Бок молчал почти целую минуту, потом остановился так, чтобы я не видела его лицо в свете факелов.

— Секретные сообщества коммунистов не любят, — сказал он наконец. — Они любят Гоминьдан. Который, как вы знаете, и родился здесь, в этих краях, как секретное сообщество. А потом уже начал обновление Китая.

— И сегодня он здесь все-таки есть?

Кажется, Бок улыбался.

— Госпожа де Соза, здесь есть даже свежие устрицы в ресторане «Ритц» на Петалин-стрит, дом двести двенадцать. Почему же где-то не быть и Гоминьдану, пусть официально его и нет? Он может, например, собирать деньги на поддержку перемен в Китае. Гоминьдан в колонии не ведет преступную работу, не убивает, а ведет пропаганду лояльности китайцев к Китаю. И только.

— Я хорошо понимаю вас, господин Бок, — сказала я очень медленно.

— Я знаю, что вы это понимаете. Поэтому и говорю, — произнес он. — Но я не сказал вам ничего нового. Посмотрите у себя в городе, как 10 октября все китайские улицы расцветают красным, и какой бизнес делают накануне импортеры праздничных ламп и хлопушек. И синих гоминьдановских флагов. И какие песни поют круглый год в китайских школах, особенно тех, где учителя из Китая. Для этого не нужно нарушать закон и иметь здесь отделения Гоминьдана. Вас что-то беспокоит, госпожа де Соза? Вам не надо беспокоиться. Вы в безопасности.

Я подняла голову, всматриваясь в его невидимое в темноте лицо, и кивнула.

Он ушел, пригласив меня жестом к столам, где дрожали огоньки свечек.

Мне было о чем беспокоиться. И это что-то было написано на лице Элистера, который шел ко мне через толпу.

— В китайских кварталах какой-то погром, Амалия, — сказал он. — И все усиливается. У нас неприятности? Или это нас не касается?

— У нас неприятности, — повторила я. — Длинный человек от Чан Кайши, то есть из Гоминьдана. Китайские кварталы. Он попросил разрешения у Эмерсона походить по китайским кварталам. Он, значит, теперь не один, на него работают сотни человек. Стоило только зайти в неофициальную местную организацию Гоминьдана, и…

Я еще не понимала, причем и зачем тут погромы и драки на Петалин-стрит. Но, в общем, было ясно, что думать следовало быстрее — вчера, позавчера, раньше.

Потому что все китайские кварталы и секретные общества уже давно — день, два, три — разыскивают моего поэта.

ПРИНОСЯЩИЙ ПОЛЕТ

Домой нас подвозил Бок на фомадной «лагонде». Он сам сидел за рулем и наслаждался этим. И явно сожалел, что от его дома, на углу Ампанг-роуд, до нашего Стоунера — каких-то несколько минут.

А дома я сразу поняла, что все не так.

Охранника на воротах не было. Не было Онга и А-Нин, из гаража исчез древний «форд», и мой «роуял энфилд» выглядел там одиноко и сиротливо в свете голой электрической лампочки. Только в комнатке повара Чунга горел свет и угадывалось какое-то движение.

Я замерла в неподвижности. Итак, Онга, не последнего громилы секретных сообществ, здесь нет. И не будет в тот момент, когда… Конечно, ему тут лучше в этот момент не показываться, чтобы не оправдываться потом перед Ричардом.

Элистер молча наблюдал за мной. Он не волновался. Ему просто было интересно.

Звонок в штаб-квартиру полиции занял несколько минут, я уже была готова говорить с кем угодно, но нашелся тот, кто нужно — Эмерсон. Дорогая госпожа де Соза, сказал он, я вас уверяю, что завтра к полудню, когда подойдет подкрепление, мы восстановим полный контроль над всем городом. У нас тут уже немало добровольцев, основные силы полиции контролируют мост. Но если за вами надо послать команду, то найдем способ, придумаем, только скажите. Извините, если обеспокою вас этим вопросом — но… господин Макларен? Вы ведь знаете, где он?

Он со мной, сказала я, и не надо извиняться, а еще не надо присылать сюда команду — здесь… тут я секунду подумала… здесь очень тихо.

Я положила трубку и замерла над аппаратом.

— Любопытства ради, — сказал Элистер, — а почему не надо присылать команду? Я же вижу по твоему лицу, что здесь все настолько тихо, что…

— Потому, — сказала я в отчаянии, — что надо кое-что сделать так, чтобы никто, и особенно Эмерсон, об этом не знал. А именно, быстро выбраться отсюда, и прихватить кое-кого еще. А некоторые люди этому очень хотят помешать.

— Чтобы никто, и особенно полиция, не знал? Как это знакомо. Ну, хорошо, Амалия. Будем выбираться сами.

Я продолжала стоять у телефона. Наконец, я поняла, в чем смысл происходящего. Город перерезан пополам — полиция удерживает мост, но дальше пройти не может и не пытается до подхода подкреплений. еще она наверняка держит вокзал, чтобы это подкрепление могло туда прибыть, и административные здания, в общем, все, что на той стороне речки. На противоположной — китайские кварталы, где шли или идут до сих пор настоящие побоища, Ампанг и все прочее. Мы с Элистером в другой половине города, неправильной. Ну, или на его окраине. Обольщаться, что меня эта ситуация не касается, не стоит. Как раз меня, и только меня, она и касается — из-за меня и была подстроена. Меня саму еще, может быть, и не будут трогать, как намекал только что Бок, и — возможно — не тронут Элистера. А вот поэта не выпустят из города живым, притом что все участники погромов в китайских кварталах понятия не имеют, что и почему происходит. Это знает человек десять-двадцать, во главе с длинным китайцем. Который сам сейчас сидит, возможно, уже в полиции и вежливо улыбается.

Сколько у меня времени? Почти вообще нет. Потому что те, кто организовал всю эту историю, отлично знают, что завтра к полудню ситуация наверняка изменится, подойдут войска или что-то в таком духе. Значит — все произойдет до этого, допустим — утром.

А если — сейчас?

Я представила себе новенькую штаб-квартиру добровольческих сил ФМС, куда сейчас собираются поодиночке куала-лумпурские волонтеры. Сколько их? Все молодые европейцы, бозможно — десяток евразийцев, обязательно сикхи и прочие дети Индостана. Три двухэтажные галереи, довольно изящное сооружение на Максвелл-роуд, возле резиденции его величества султана Селангора, и напротив штаб-квартиры полиции. Большое крыльцо в центре, красная черепичная крыша, толстые стены из укрепленного бетона. На первом этаже арсенал «льюисов», мобилизационный запас, сигнальный склад, пошивочная, слева — ремонтные цеха. Там сейчас горят огни, мелькают красные точки сигарет, слышится неподражаемое «наглость какая».

Я посмотрела в окно — там была чернота, ночная птица визгливо прокричала что-то среди мрака.

Снова — к телефону.

— Ричард, — сказала я. — Еще не поздно? Тут кое-что происходит. Ты помнишь, тогда, когда убивали англичан палочками для еды, я попросила тебя кое о чем. Устроить мне встречу с одним человеком. Мне нужен такой же человек здесь, в этом городе. Который дал бы команду, и… Что? Сейчас! Я вижу, что ночь.

Мне нужно для этого пару дней, терпеливо сказал Ричард. Это все же не мой город. Я должен буду позвонить тем же людям здесь, в Джорджтауне. Потом встретиться с ними, потому что хелло-герл с ухом у трубки… А потом эти люди как-то свяжутся с такими же, как они, в Куала-Лумпуре. А ведь мы только недавно говорили, что я должен…

— Ричард, — перебила его я. — Тогда то, о чем мы говорили — не завтра. А сегодня. Прямо сейчас.

— Но это невозможно! — почти крикнул он. — Свет! Мне нужен свет. Хотя бы первые лучи солнца.

Я быстро закончила разговор, нервно оглянулась на Элистера — он с любопытством прислушивался и неторопливо стряхивал пепел в морскую раковину, стоявшую для этих целей на низком лакированном столике — и снова взялась за телефон.

— Господин Бок, я надеюсь, что вы еще не легли спать, — сказала я. — Помните, мы говорили, что мне может понадобиться авто на неделю-другую? Мне страшно неудобно, но возникла очень острая ситуация, и — нельзя ли получить авто в очень необычное время? Почти что сейчас. Около шести утра. Нет, даже раньше. В общем, с первыми признаками рассвета. И чтобы в баке был газолин.

Он думал ровно полторы секунды.

— Какая машина вам нужна, госпожа де Соза?

— Я помню, у вас там был новый «форд-тюдор».

— Продан сегодня, — хладнокровно сказал Бок. — Есть «воксхолл-кадет», готова, заправлена.

«Так, — подумала я. — Не моргнув глазом, он заработал лишнюю тысячу долларов. Более того, кажется, он мне просто продает авто, хотя я начала разговор с недельной аренды».

— Оплата?

— Да мы уже это обсудили, хоть через неделю, хоть через месяц. Итак, с первым светом авто будет у ваших ворот. Мне надо только сделать сейчас звонок тому, кто его доставит.

— Благодарю, и спокойной ночи, господин Бок.

Элистер погасил сигарету и сказал:

— Кажется, картина ясная. Ну, что ж, у Нас есть некоторое время… Так — у ворот там топчется человек пять. Это означает две вещи. Что они сейчас сюда не полезут, их мало, и еще что нам нет смысла метаться по газону, пытаясь перебраться куда-то еще, например, к Дебби. Нас увидят. Здесь — лучше, чем где бы то ни было. Мы хорошо выспались накануне — по крайней мере некоторые из нас. А раз так, то полежи, Амалия, мне надо кое-что сделать…

Переодевшись в свой брезентовый наряд, я прилегла на диван в круглой гостиной, которая находится в центре дома, а от нее несколько дверей выходит в разные комнаты. Здесь, в гостиной, есть еще окна, с видом на ворота, за которыми в темноте не видно никакого движения.

Элистер был занят делом. Он вышел и, спокойно вышагивая длинными ногами, включил фонари вокруг дома, на газоне и в саду, потом выключил все до единой электролампочки внутри дома, тихо шепча: «так, вот теперь мы их видим, а они нас — нет».

Потом зашел в гараж, вернулся и сказал: «если ты волновалась, то никто не проколол еще шины у двухколесного монстра, и не вылил газолин».

Мне стало стыдно. Потому что я волновалась о чем угодно, только не об этом.

Затем Элистер достал свой револьвер и начал щелкать металлом. Отобрал у меня мой браунинг, тоже пощелкал и засунул к себе в карман. Потом извлек из спальни какую-то холщовую сумку (как она там оказалась?), покопался в ней и повесил ее себе на плечо. Подвигал плечом и поставил сумку у своего стула.

— Я правильно понимаю, Амалия, что на рассвете надо просто-напросто прорваться сквозь эту кучку народа на улицу — а что потом?

Мы немножко поговорили, Элистер удивленно поднял брови, потом посмотрел на меня сверху вниз:

— Ну, хорошо. Если ты говоришь, что подробности потом, значит — потом. А теперь: я научился этому в Кабуле, и еще в Кандагаре. Слушать тишину, Амалия. Это лучше, чем пытаться что-то увидеть ночью. Мы замолкаем и начинаем различать все естественные звуки. Постепенно ты их перестаешь замечать, зато любой новый и посторонний звук ты тогда ощутишь мгновенно. Вот, слышишь? Там шаркают ногами китайцы за воротами, и еще хрюкают носами и плюются — и почему они это все время делают? Но стараются быть тихими, это хорошо. А вот этот звук — такое сухое шуршание, почти постукивание наверху — это что?

— Это, — сказала я, — это пальмовые листья… там…

Я перевела взгляд к окну, на звезды, просвечивающие сквозь почти невидимую гребенку пальм.

А дальше, вздрогнув, проснулась.

Элистер неподвижно стоял в темноте, беловатый свет из окна падал на его профиль, он был очень красив. Он прислушивался.

— На дереве? — прошептал он. — Странно. Зачем?

— Кот, — отчетливо выговорила я после паузы. — Конечно, он на дереве. Зовут Картер. Все-таки он немножко обезьяна.

И заснула снова.

И опять открыла глаза, села рывком, увидела в открытом окне, между ветвей деревьев на той стороне улицы, небо, превратившееся в черно-синий малахит рассвета, и только белесые прожилки его постепенно заливались морковной подсветкой: сначала самая нижняя, потом та, что повыше…

— Мы живы? — сонно спросила я.

— А почему бы и нет? — поинтересовался Элистер. — Ты отлично слушала ночь. Потому что проснулась от одного очень интересного звука. Вон там.

Со стороны ворот, справа, оттуда, где был Ампанг, доносилось еле слышное стрекотание мотора.

— Или это он, — сказала я, — или… кое-кто другой.

— Их там вообще-то уже не пять, а человек десять, — сказал наблюдавший за воротами Элистер. — Ну, начинаем.

И, не дожидаясь моего ответа, открыл входную дверь и, улыбаясь, сделал на длинных ногах несколько неторопливых шагов в сторону ворот и небольшой толпы.

«Это сон», — подумала я, выбегая за ним и поворачивая влево, в сторону гаража и домика для слуг.

В комнате повара еще — или уже? — горел свет.

— Дай Фэй! — крикнула я, врываясь в эту комнату, и мой звенящий голос заметался среди голых бетонных стен.

Стало тихо.

Повар Чунг, в расстегнутой рубашке, смотрел на меня без всякого выражения.

— Бежать, бежать прямо сейчас — они едут за тобой, — задыхаясь, сказала я.

Он продолжал молчать, он даже начал неуверенно улыбаться.

Язык, поняла я. Он же не знает английского. И еще местных диалектов, поэтому его не пускали на базар за покупками.

— Vite, vite, il faut s'enfuir immediatement, — чуть не затрясла я его за рубашку. Потом добавила, задыхаясь, еще несколько слов.

И тогда он взял со стола очки и странным косолапым движением быстро водрузил их на нос.

Потом, чуть присев, подцепил двумя пальцами пачку бумаги с иероглифами (бумага сворована у меня со стола, мысленно сказала я), сверху которых лежала ручка со стальным пером в бамбуковой вставке.

Ловко и резко дернул за эту пачку, засунул ее себе за пазуху.

Ручка, лежавшая сверху, все-таки покатилась по столу, свалилась вниз. С кончика ее упала на цементный пол маленькая капелька чернил.

Я не успела засмеяться — я уже неслась в гараж.

Но у меня все-таки ушло около трети секунды, чтобы оглянуться вправо и увидеть растущие вдоль ограды три пальмы.

Три, не пять — остальные две заслонял угол большого дома и его высокая черепичная крыша.

«Три пальмы под моим окном».

На звук заводящегося мотора «роуял энфилда» толпа у ворот не среагировала — потому что она окружала Элистера, который, улыбаясь, неторопливо подписывал бумаги у посланца Бока.

Их было человек, действительно, восемь-десять, все мужчины, у некоторых — очень неприятные лица. Одному Элистер, кажется, говорил что-то, улыбаясь. Интересно, на каком языке? На португальском?

Мотор «воксхолл-кадета» еле слышно урчал. Элистер, чуть прикоснувшись к руке одного из китайцев, уселся за руль и, подняв голову, снова что-то оживленно сказал нависавшим над ним людям.

Он хочет, чтобы все смотрели на него, поняла я, сидя на седле в открытых воротах гаража.

Звук другого мотора, сильного, донесся издалека — справа, от города. Один из китайцев повернул туда голову и что-то крикнул остальным.

Толпа имела шанс увеличиться на одного человека — повара в колпаке и переднике, который шел к воротам, неся за ручки двумя тряпками большую сковородку-вок. Полсекунды никто на него не обращал внимания — поваркак повар. Да, да, целых полсекунды никто не спрашивал себя, зачем это повар поутру тащит вок с какой-то едой на улицу.

— Эй! — вдруг раздался азартный возглас из толпы. Но повар в переднике уже прыгал в авто слева от Элистера, отбросив вок (оказавшийся пустым). А я с диким ревом мотора выезжала в приоткрытые Элистером заранее ворота, чуть не поцарапав слева нос авто, тихо тронувшегося с места.

О, конечно, им никто не собирался давать проехать — лица быстро изменились, к двум седокам через борт авто потянулись руки.

А я резким движением дернула за рукоятки и откинулась назад, одновременно подпрыгнув и ударившись о сиденье.

Когда на тебя едет, стоя на одном заднем колесе, ревущее черное чудовище, когда оно фактически нависает над тобой, человек попросту падает назад.

— Как учили! — прошипела я себе под нос, а потом услышала собственный голос, громко выговаривающий «ха-ха-ха».

Я сделала, разбрызгивая по дороге пыль, полукруг среди расступающейся толпы, Элистер направил авто в эту брешь, у меня чуть не вырвали клок волос, но мы уже набирали скорость по совершенно пустой дороге.

А сзади звучал совершенно другой мотор, все ближе и ближе. Ему скорости набирать было не надо.

Я повернула голову: это был грузовик среди голубоватого утреннего тумана, в кузове размахивали руками люди, та небольшая толпа, что пыталась не дать нам выехать, отскакивала в сторону теперь уже от новой угрозы.

Можно было не пытаться испугать эту гору металла моей двухколесной машиной.

Элистер переключал рычаг на рулевой колонке, одновременно оглядываясь и озабоченно качая головой.

Потом он быстро нагнулся, полез себе куда-то под ноги (авто вильнуло), достал нечто, напоминающее… большую церковную свечку? Нет, сосиску, потому что я отчетливо увидела беловатую кожу на свечке, и даже ровный закругленный краешек этой кожи.

Из нагрудного кармана Элистер достал что-то маленькое, с усилием воткнул эту штуку куда-то в свечку, потом привстал и по широкой дуге кинул ее назад и вбок.

Я быстро взглянула вперед, поняла, что чуть не оказалась в канаве, выровняла курс, снова посмотрела назад — чтобы увидеть, что сбоку грузовика из джунглей вылетает серый воздух и клочья листьев и лиан. Грохот пришел позже. А Элистер уже кидал назад еще одну такую же штуку. И снова грохот, как при погрузке в порту.

В следующее мгновение я снова посмотрела назад и поняла, что грузовик все-таки едет за нами — но на очень приличном расстоянии.

Я поравнялась с авто, увидела, что оба пассажира невредимы.

— А все-таки, что это за китаец со мной рядом? — поинтересовался Элистер через шум двух

13 Амалия и генералиссимус моторов. — Ты сказала тогда, ночью — потом, потом…

— Повар! — крикнула я. — За которым гонится половина китайских кварталов.

— Что, неужели настолько плохой повар? А мне понравилось то, что он готовил!

— А еще этой твой брат-близнец! — крикнула я, снова и снова оглядываясь. — Тот знаменитый агент, тот самый!

— Спасибо, теперь хоть что-то понятно! — крикнул Элистер.

Мы описывали длинную, мили в три, дугу по абсолютно пустой и полутемной дороге, постепенно приближаясь к Ампанг-роуд. Я не имела понятия, будет ли кто-то нам мешать туда выехать.

Они не мешали, но грузовик все так же поджимал нас сзади. Это означало, что на выезде из города нам никто не собирался дать проехать. Но нам не надо было выезжать из города.

Когда убегаешь очень быстро, то это совсем не страшно, страшно было спать в замершем доме. Сейчас — весело, мир полон отчетливых линий и красок. А дальше, когда мы просто понеслись по Ампангу, стало холодно в середине живота. Потому что грузовиков оказалось уже два, они были далеко, но на пустой дороге, с ее черными, стелющимися по земле утренними тенями, их было хорошо видно.

Мы неслись на предельной скорости по чистому асфальту, справа и слева от нас были банановые листья, пальмы, акации, наглухо закрытые ворота и вымершие особняки с колоннами позади газонов. У будок охранников ощущалось какое-то движение. Ни полиции, ни барьеров поперек дороги не было.

Отлично — кончается Ампанг, мы делаем резкий поворот налево, туда, где расположился ипподром, отель «Грасслендз» — тот самый, только для европейцев, первоклассная кухня, теннисные корты, гараж и так далее. Я увидела длинные фигуры в пробковых шлемах и стволы охотничьих ружей. Но мы неслись дальше, к простому шлагбауму, рядом — будка, из нее навстречу нам выходит собранный и осторожный охранник-тамил.

Но Элистер… Элистер начинает говорить на этом странном языке, как будто сделанном из щелканья камешков, я кричу: «Сун! Ричард Сун!» — и показываю пальцем на небо, где живет бог. Тамил неуверенно открывает шлагбаум, за которым ничего нет — большая лужайка, и тут глаза его расширяются — он видит два несущихся грузовика в конце аллеи.

Перед нами, кроме лужайки, был еще кусок дороги, пересеченной резкими тенями деревьев, пара каких-то сараев — и все. Дорога начиналась из ничего и никуда не вела.

Я огляделась — кругом пусто, между ослепительно черных силуэтов джакаранд — пурпур с расплавленным золотом неба, и — в этом небе — повисшая над кронами деревьев косая темная полоска с утолщением в середине.

Потом эта полоска нырнула вниз, к асфальту странной, ведущей в никуда дороги, и я увидела эту машину — круг размытого воздуха перед носом, два приподнятых крыла и нечто вроде автобуса, или железнодорожного вагона, между ними.

Элистер перегородил новеньким «воксхолл-кадетом» въезд на поле, махнул повару Чунгу, тот

387 побежал навстречу приближающемуся автобусу, упавшему из облаков. Я все-таки успела направить своего черного скакуна вбок от въезда, он проехал пару ярдов сам, потом завалился. И побежала за поваром.

Элистер — холщовая сумка лежала у его ног — съежился, превратившись в небольшой комок в траве, лицом к шлагбауму. Руки его были сложены вместе и направлены вперед.

Раздался скрежет и шуршание какой-то железки по асфальту, в гофрированном боку автобуса открылась овальная дверь, из нее выпала складная лестница, мелькнуло круглое лицо Ричарда, в ужасе взглянувшего в сторону грузовиков. Лицо это немедленно исчезло.

Первый грузовик с грохотом врезался в мое новое авто, накренился набок и замер. Второй уткнулся первому в заднюю часть.

Мы с Чунгом, уже со ступеней лестницы, увидели, как Элистер бросает очередной свечкообразный предмет в сторону грузовиков, падает лицом на землю, доносится очередной грохот, но Элистер уже прыгает на первую алюминиевую ступеньку и, вслед за нами, оказывается внутри.

Я вижу толпу китайцев — у некоторых револьверы — рассыпающуюся по полю, но автобус, чувствую я, начинает двигаться по дорожке, а Элистер с поваром, мешая друг другу, борются с лестницей и дверью.

Вот она захлопывается, я чувствую себя в полной безопасности, в норке, автобус, прыгая и жутко трясясь, едет куда-то, ничего не происходит, а потом и тряска исчезает, только качает. Может быть, так и будет — может быть, Ричард знает проезд к шоссе, и туда-то мы по асфальту и направляемся?

В алюминиевой стене появляется дырка, сквозь нее внутренности нашего убежища пронзает горизонтальный острый луч света. Элистер с любопытством смотрит на эту дырку, а повар… да нет, он ведь уже не повар — и вообще не реагирует никак. Потом они поворачивают друг к другу головы, автобус мерно гудит и качается, похоже, Элистер, запинаясь, пытается говорить по-французски. Мне становится стыдно сидеть рядом с такими замечательными людьми, по качающемуся полу я пробираюсь вперед, к Ричарду.

Там я замираю, вцепившись в металл двери.

Передо мной — разделенная металлическими конструкциями стеклянная полусфера, впереди нее просто ничего нет, пустота, какие-то белые клочья мгновенно проносятся за стеклом. А в самом низу стекла… как будто мы выехали на верхушку холма и замерли там — косая земля, тонкая светлая нитка дороги, бело-сизая вата туманов, зеленые подушки, а выше везде висят небольшие облака.

Потрясенная, я молчала.

Ричард сидел в одном из двух кресел и делал вид, что управляет авто, но никакого авто не было. Он был в обычном легком сером костюме и даже почему-то в панаме: я не дала ему переодеться после вечера, виновато подумала я.

Стеклянный фонарь, внутри которого мы находились, качнулся и пошел вниз, горизонт прыгнул вверх, Ричарда это никак не впечатлило.

— Доброе утро, подружка, — приветствовал он меня. — Не заставляй меня быть невежливым, я не могу встать, так что сядь вон в то кресло — но учти: как только ты касаешься подлокотников, мы начинаем падать. Ха-ха.

— Что… это… такое? — выговорила я, глядя через стекло, позорные слова.

— О, это — это «Юнкере W-ЗЗ». На языке дилетантов — «Бремен». Потрясающая почтовая машина, какое-то чудо, обожаю немцев. Не ломается никогда. Ты не представляешь — я из-за тебя впервые в жизни взлетел ночью! И все было нормально. Понятно, что садиться в черноту я бы не смог, но — все в итоге вышло нормально.

Я села на кончик кресла, аккуратно положив руки на колени. Мне хотелось плакать.

— Ричард, — сказала я безобразно дрожащим голосом, — спасибо тебе.

— О, что за пустяки — если я с удовольствием лично вожу почту, то почему не могу покатать собственного повара Чунга? Я так и знал, что с ним все плохо кончится, уж слишком хорош был его болонский соус к спагетти там, на Мадрас-лейн, в ночь, когда я сманил его к себе из ресторана.

— Он не повар, — сказала я, пытаясь смеяться. — И не Чунг. Его зовут Дай Фэй. Приносящий полет.

— Ну, вот еще, ты начала учить мандаринский диалект? А, кстати, Амалия — ты выполнила свое слово, насчет того, что взлетишь со мной в небеса, а я, помнится, заманивал тебя покататься над крышами нашего с тобой Кембриджа. Так вот, туда мы еще как-нибудь поедем — а пока что как тебе крыши Куала-Лумпура? Смотри, вон там.

Внизу, под крылом «Юнкерса», был игрушечный городок на ладони. Обширное красноватое пятно крыш китайских кварталов. Расщелина двух сливающихся рек. Маленькая башенка и зеленый платочек паданга перед ней, крошечная цепочка коробочек — крыши Селангорского клуба — по ту сторону этого платочка. Вокруг какие-то еще редкие пятна белого и кирпичного цветов, вроде деревушек, но дальше — только бесконечные зеленые холмы под редкими облаками.

Мне в голову пришла мысль: а ведь этот странный и нежный город все-таки можно, наверное, полюбить.

Когда великий детектив завершает очередное дело, ему полагается собрать всех его участников, обязательно включая убийцу, в одной гостиной и начать хвастаться тем, как здорово он раскрыл это самое дело.

Ничего подобного в деле исчезнувших агентов не было — прежде всего потому, что меня никто ни о чем не спрашивал и ничем не интересовался. Ведь это нормально — Амалия де Соза, как всегда, все отлично сделала. Господин Эшенден уехал из Сингапура, показываться в приемной его превосходительства было бы верхом глупости, а с Элистером мы и так все время были вместе, не надо было тащить его в какую-то гостиную.

Собственно, это не он меня, а я спросила его об одной странной детали:

— Элистер, мой дорогой, а вот те странные свечки, которые ты бросал навстречу погоне…

— Обыкновенный гелигнит, Амалия…

— О, значит, обыкновенный? Как хорошо. Но я о другом. Мне показалось… может быть, я просто схожу с ума от своей безудержной сексуальности… но… хотя ты бросал эти штуки так быстро… ведь на них сверху были…

— С твоим умом и сексуальностью все в порядке, ты и вправду это видела. Хороший способ изоляции, чтобы взрывчатка не отсырела. Первый, впрочем, в истории случай использования противозачаточных средств в боевых действиях. Но не надо на меня так смотреть — это вообще не моя работа, это Дебби натянула на них эти штуки. Опыт.

— Дебби?

— Ну, ты же не думаешь, Амалия, что это я запасался гелигнитом на всякий случай еще в Коломбо? Дома у этой парочки были много интересного, кроме денег на революцию, я просто подумал, что хорошо бы кое-что позаимствовать просто на всякий случай, пока полиция не устроила там настоящего обыска. Большую часть взрывчатки они найдут и конфискуют, и тот городок сможет жить спокойно. Кстати, и револьвер был позаимствованным, я его давно заприметил — ты же не думаешь, что Дебби позволила бы мне разгуливать вооруженным? Думаю, она всегда допускала мысль, что все-таки я — полицейская ищейка, как и ты…

— Я? О, да, и не простая, а в шелковых чулках… Так ты просто стащил на всякий случай часть коминтерновского арсенала, укрыв от полиции? Но где же ты его хранил?

— Э… ну, под кроватью, вообще-то…

— Под моей… под нашей кроватью, Элистер?

— Элистер, дорогой, у меня все не выходит из головы — вот эти гелигнитовые штуки, похожие на…

— Ты хочешь, чтобы я покраснел? Сейчас попробую. Но, может быть, лучше покраснеешь ты?

— Да не о том речь. Я сейчас начинаю вспоминать… ты бросаешь эту штуку назад, но почему-то еще и вбок, в джунгли, и возле аэроплана тоже — как-то вбок. Просто из любопытства — скольких людей ты убил во время погони?

— Надеюсь, что ни одного, Амалия. Зачем убивать, если можно только ранить? И зачем ранить, если можно просто убежать? Как я понимаю, нашей задачей было убегать, и очень быстро. Или требовалось в процессе уничтожить как можно больше подданных короны? Я, значит, что-то не учел?

— О Sol da minha vida, как же мы похожи.

Впрочем, еще был разговор с Магдой и Тони.

Представьте, они не ждали меня в Сингапуре, как им было приказано. Они прибыли туда после меня, к ночи, выехав — вопреки боевому приказу, или, точнее, моей настоятельной просьбе — позже на сутки.

— Мадам Амалия, нас задержали непредвиденные обстоятельства, — с удовольствием выговорил Тони, демонстрируя мне свою почти ровную походку. — Китайский мятеж, видите ли.

— Но я же и хотела, чтобы вы… Хватит уже крови…

— Надеюсь, что не слишком расстроили вас. Но там каждый человек, владеющий оружием, был на счету. Как же вы хотели, чтобы мы покинули город в такой момент? Мой милый бурундучок, ты, конечно, не могла оставить своих слушателей в беде, ведь так? С твоим умением нажимать курок?

Госпожа Амалия, вы не поверите, но она всерьез собралась изобразить одну сцену с известной конфетной коробки — «Свобода на баррикадах».

— Тони, дорогой, хватит прикидываться неграмотным, какая еще конфетная коробка? Его зовут Делакруа. И ты это знаешь.

— Я люблю конфеты… Там, над баррикадой, возвышается, изображая отличную мишень, дама во фригийском колпаке, с лягушиным знаменем в руке и с обнаженным бюстом сомнительной свежести. Вы знаете, госпожа Амалия, вместо знамени эта золотоволосая фурия собиралась воздеть саксофон, и уже расстегнула на блузке несколько пуговок… Но войны не случилось, поэтому она триумфально прошествовала до вашего предприятия, где хозяйничает тот португальский подросток, вдохновенно рассказала там всему городу о стойкости полиции и волонтеров ФМС, а потом долго играла в эфире на саксофоне вместе с каким-то индийским скрипачом из «Колизеума». Это было незабываемо! Но скажите мне, а когда вы догадались, что этот ваш повар и был сам великий Дай Фэй?

— Омлет, — сказала я мрачно.

— Омлет — что?

— Помните, Тони, я спросила вас — если человек велик, то он велик во всем? Вы мне начали рассказывать все эти как всегда интересные сведения о китайских генералах, но я думала о другом. Если человек пишет гениальные стихи — может ли он быть еще и гениальным поваром? Это был не просто хороший омлет…

— А, конечно, Тони, ты еще тогда начал рыдать на французском насчет женского белья, а Амалия подхватила — «ом-ме-летт»… Я-то думала, у нее опять, как всегда…

— Видишь ли, в чем дело, — повернулась я к ней. — Китайские повара делают множество омлетов, с луком, с кукурузной мукой, с устрицами. Но максимум, что от них дождешься — это что они разбавляют яйца водой. И никогда — молоком. Да в какой это китайской кухне ты вообще увидишь молоко? Ну, а я, после полутора лет в Сорбонне, как-нибудь уж умею отличать настоящий французский омлет от любого другого. Это не итальянский повар, подумала я. А французский. И тут все стало абсолютно ясно — надо было только понять, как же он оказался незарегистрированным. Это я узнала на вечере клуба «Ротари» только позавчера вечером… Тони, а вы тоже собрались воевать?

— Я отвечу, но сначала — пока не перебили — моя настоятельная просьба: час или два разговора с этим поэтом. Я готов отказаться ради этого от гонорара.

— К Элистеру, полковник. Я даже не знаю, где он этого поэта сейчас прячет. Но я попрошу за вас, и он согласится.

— Благодарю. А что касается войны, мадам Амалия, то я родился военным советником — в интеллектуальном смысле, конечно — и сдохну военным советником. Пока эта замечательная женщина изображала богиню победы, и мужчины готовились носить ее вдоль боевых позиций на руках, я сидел с одним капитаном в арсенале и пытался навязать ему великолепную идею, которая меня осенила на ходу. Берется грузовик, откидывается задний борт, туда укладываются мешков пятнадцать песка, и ставится не один «льюис», а сразу два. Там, помнится, стратегически все дело было в мосте, соединявшем две половинки города. Представьте: подаем грузовик задним ходом на мост, огнем двух пулеметов разносим в пыль все живое на рыночной площади и трех прилегающих улицах на той стороне, волонтеры бегут через мост и занимают все ключевые высокие здания, а пара-тройка профессиональных охотников на тигров прикрывает пулеметчиков от огня с крыш — победа наша! И ведь я уговорил этого капитана, несмотря на саботаж майора, который постоянно врывался и сообщал нам, что во время боевых действий джин строго рационируется… Но боя не случилось.

— Вдруг оказалось, что в китайских кварталах нет никакого бунта и погрома, лавки открыты и никто не может ответить, что тут вообще было? — почти утвердительно сказала я.

— Так, моя дорогая, ты, кажется, знаешь про эту историю больше, чем мы…

— И вот, мадам Амалия, мы трясемся в поезде сюда, в Сингапур, я пессимистично размышляю, что опять никто не воспользовался моими советами о том, как поубивать сотни человек — просто фатальное невезение! А этот зябличек спит у меня на плече всю дорогу без перерыва. Лет десять назад играла бы на саксофоне целую ночь, под грохот канонады, а поутру… Ах, что делает время…

— Что делает время? — сказала Магда, глядя в окно, где сизые тучи поливали темно-серым дождем металлическую морскую воду. — Оно делает бриллианты из графита, если надавить на него посильнее. Или ржавчину из железа.

— Что с тобой, Магда?

— Да так, ничего. Почитала «Стрейтс тайме». Люди замерзали этой зимой, если не доходили до костров. «Армия спасения» стала больше просто армии как таковой. Бывшие банкиры, строители и актеры переселились в ночлежки.

— Где, Магда?

— В Америке, где же еще. Но там живут крепкие ребята, они улыбаются вот такой улыбкой и встречают новый день, и еще один. Сейчас там весна, уже тепло. И, знаешь, я вспоминала… в старом, добром Нью-Йорке есть такое место, где этот косой Бродвей пересекает, кажется, тридцать четвертую улицу — уже забыла. Маленький скверик, трамвайные пути, и там стоит «Мэйси». А это тебе не здешний «Робинсон», «Мэйси» в Нью-Йорке — это целый громадный квартал, а высотой он этажей в восемь.

— И что ты там хотела купить, мой обезьеночек?

— Ничего. Там над входом нависает на железных канатах — здоровенных, толщиной в мою талию — этакая платформа. И на ней можно посадить бэнд человек в шесть. Так вот, я и думала, что если бы можно было усесться там с саксофоном и нашими ребятами — некто Джек с банджо, черный Вуди с барабанами, и еще, наверное, две скрипки и труба. Тони, я играла бы там для этих замечательных, этих непобедимых ребят что-то зверски веселое, типа Old Man's Blues, с утра до ночи, бесплатно, за миску супа. Просто чтобы они знали — Магда здесь, с ними, и все будет нормально.

Дождь над сингапурской гаванью скрыл горизонт с его кораблями и чайками.

— А ведь это можно сделать, Магда, — сказала я. — Я это могу. Ты же знаешь.

— А ты знаешь, что я могу не вернуться?

— Что ж… Но иногда мечты должны сбываться. А иначе зачем мне моя жизнь, если я не могу сделать хоть что-то для людей вокруг меня? Другое дело, что когда мечты сбываются, то не очень понятно, что делать дальше.

— А Тони ты тоже отправишь домой? Тони, что ты будешь делать, если вернешься?

— Я, мой вороненочек? Ну, может быть, Уэст-пойнт, не профессор, так хоть… Кто у них есть, с военным опытом на Дальнем Востоке? Если, конечно, там сейчас хоть кого-то интересует Дальний Восток… Хотя в частой армии мадам Амалии я бы стал через год-другой генералиссимусом, без сомнения…

Магда все так же стояла у окна, глядя на залив.

— А у них здесь дождь идет, — сказала она.

ЭПИЛОГ

Много лет назад, когда я была еще ребенком, а Сингапур — уже гордой столицей, мне казалось, что в названиях его улиц таится волшебство. Произнеси их, одно за другим, на звенящей британской и лениво-чувственной малайской речи — и произойдет чудо.

Улицы Вердена и Соммы, так же как и улица Ватерлоо. Пагода-стрит и Эмпресс плейс, Брас Базах — улица медного базара, Танджон Пагар — который знаменит своим множеством борделей, и Серангун роуд. Последняя — это куда пригоняют скот и заводят в стойла. Здесь пахнет. Никакой романтики. И чуда не происходит.

Ана краю китайских кварталов, рядом с Маркет-стрит — Де Соза стрит. От этого названия — странное чувство холода в голове.

Большой, загадочный и всегда чужой город.

Нас было четверо, стоявших в этот вечер на горбатом мостике над Сингапур-ривер. Магда была в высокой шляпке. Элистер выглядел как настоящий плантатор, с пробковым шлемом на затылке. Тони, с его тростью, был похож на профессора. В целом же — бинокли, панамы, похоронные очки на лбу — мы были группой туристов. Вместе с нами на том же мосту болтали еще две такие же компании. Мы ничем не выделялись, здесь было одно из самых знаменитых мест для щелканья фотокамерами во всем Сингапуре.

Мы стояли, чтобы в последний раз увидеть Дай Фэя, величайшего из поэтов несчастной и далекой страны.

Река изгибалась перед нами, неся в близкое море кофейные воды. Слева был британский берег — сюда, на набережную, выходила задняя часть Муниципального здания, замыкавшего Эспланаду: серые колонны, купола, краешек Мемориального зала и театра Виктории. А дальше виднелись стены «Отеля д'Юроп», где — в отличие от «Раффлза» — белый человек и евразийка могли часами не выбираться из мягчайшей постели. И они не выбирались. Вдобавок ко всему прочему, я получила простую женскую радость Магды — чесание пяток и подошв любимым человеком, сколько угодно, хоть по пять раз в день. Элистеру даже не потребовалось брать для этого уроки у Тони.

Тони и Магда обитали в том же коридоре, но обходились по большей части без нас.

— Ни за что не догадаетесь, как китайцы называют эту набережную. «Восемнадцать домов». Я подсчитал только что — конечно же, их девятнадцать, — со вкусом сказал Тони, смотревший с моста вправо, на противоположную, китайскую сторону реки. Двухэтажные домики плавным изгибом выстроились по ней в ряд, слепленные вместе без каких-либо интервалов.

Мостик, на котором мы стояли, также назывался без затей — Южный мост. Справа от нас уходила в китайскую часть города, с его бананово-лимонными стенами, соответственно, Саут-бридж роуд.

Магда рассеянно молчала, глядя туда же, куда и я — на бег речных вод к близкой, рукой подать, морской гавани.

— А вот теперь, теперь, — сказал Элистер, который все это время, обнимая меня, смотрел совсем в другую сторону — туда, где Сингапур-ривер втекала под выгиб нашего моста, на изломанные ветви джакаранд на холмах по ее берегам. — А, точно. Теперь смотрите, но большая просьба — не подавать никакого вида. Стоим, любуемся закатом, никто не перевешивается через перила, никакого повышенного внимания к проплывающим под мостом лодкам… Чуть скашиваем глаза — вот как раз сюда. Вот она.

Из-под кромки Южного моста под нашими ногами торжественно выплыл сампан, на носу которого сидела не страдающая худобой китайская тетушка, прочно поместившаяся между двумя чемоданами. Самфу в голубенький цветочек, несуразная европейская шляпка, на которой болтались целлулоидные фрукты, плотно сжатые губы. Не было никаких сомнений, что когда тетушка сойдет на берег — или взойдет на корабль — то ходить она будет, переваливаясь, шариком на кривых ножках, в память, наверное, о поколениях забинтованных ног ее предков.

Китайская тетушка торжественно плыла по направлению к порту и пристани. Туда, где готовились отправиться к горизонту корабли.

— Отличная работа, мой молодой друг, — сказал Тони. — Сделать из мужчины женщину — это высокий класс. Грим, подкладные подушки… Теперь я знаю, где вы исчезали эти два дня.

— Да не она, — чуть посмеялся Элистер. — А лодочник. Кто обращает внимание на лодочника? Всем интересно лишь, кого он везет.

Магда захохотала басом.

Сампан медленно ускользал от нас по сизой воде, среди зыбкой дрожи пятен оранжевого вечернего света. Лодочник на корме — лицо его было скрыто соломенной шляпой — не очень умело пошевеливал шестом. Но сампан и без того шел по течению, туда, где река изгибалась сначала чуть вправо, потом влево, потом исчезала под пролетом другого моста. А сразу за ним, знала я, была уже обширная пристань Джонстона под крутой крышей рифленого железа, за ней… за ней начинался другой город, на воде — еще сампаны, рыбацкие лодки, дальше белые океанские лайнеры, а потом просто вода, сколько хватало глаз.

Сампан уже затерялся среди десятков ему подобных, там, где начинали загораться волшебные огни. Воздух еще был светлым, лишь чуть лиловым, но огни — белые и желтые, неподвижные и покачивающиеся — уже начали возникать по всей реке и ее берегам, и там, куда уплывал одинокий лодочник.

Там, где среди слоистых мазков облаков начинал разгораться закатный пожар — от рубинового пламени углей до почти желтого сияния апельсина, а между ними еще и немыслимые оттенки лазоревого с зеленым, и все это — косыми полосами над горизонтом, от металлического моря до темно-синего зенита, с его первыми бледными звездами.

Пожар этот миллиметр за миллиметром тихо опускался за горизонт. Справа, от китайской стороны реки, донесся вкусный рыбный запах.

— Шоу закончено, — сказал Элистер. — Амалия, а что, здесь ведь можно и поесть?

— Нет, позвольте, — сказал Тони, и помахал предостерегающе рукояткой трости. — Теперь мое шоу. Я тоже кое-что тут подготовил. Ручаюсь, вы не забудете его никогда.

Тут он с поклоном предложил руку Магде (она оперлась на нее с голливудским «ах-х») и, почти не прихрамывая, повел ее вправо, вниз с горбатого мостика, в двухэтажные кварталы китайского города.

Я посмотрела на Элистера снизу вверх, он пожал плечами — «а почему и нет» — и мы тронулись за ними вслед.

По Саут-бриджроуд, а потом налево, по зернистому асфальту узких улочек, на который падали косые пятна света из дверных проемов — оказывается, за эти несколько мгновений на Сингапур упала настоящая ночь.

Дальше и дальше в китайские кварталы, до поворота, за которым пахло милым сладким дымом храмовых палочек из сандаловых опилок.

До круглого входа в каменной оштукатуренной стене, в храмовый дворик, где Тони вдруг стал очень серьезным, осмотрелся и широким жестом пригласил нас переступить через храмовый порог, туда, где горели красные глаза масляных ламп, откуда истекали струйки дыма.

Сутулый высокий китаец в серых с черным одеждах повернулся к нам, кивнул Тони и снова заунывно забормотал какие-то строки.

Они сидели перед накрытым красной тканью столом — две фигуры, две большие куклы, до тошноты напоминавшие живых людей. Но нет же, из-под саржевого костюма мужчины выпирала бамбуковая дранка, на дранке чуть криво сидело и красное платье другой фигуры, женской, с коронообразным убором на фальшивых волосах.

Их размалеванные краской китайские лица из папье-маше были неподвижны и странно торжественны. На шее мужской фигуры, пониже бумажного белого воротничка, красовался настоящий черный галстук-бабочка.

Китаец в сером помахал перед раскрашенными носами этой пары пучком дымящихся палочек, потом, шаркая тапочками, пошел окуривать дымом фигуры богов на алтаре, в полумраке.

— Храм Городского Бога, — прошептал нам Тони. — Даосский, конечно. Только здесь можно такое увидеть.

— Боже ты мой, а ведь я знаю, что это такое, — зашептала в ответ Магда. — Но ты же говорил — духи. Что хотя бы один из этой пары должен быть покойником. А это?..

— А это редчайший случай, когда и жених, и невеста на самом деле живы, — прошептал Тони. — Но, мой зайчоночек, кто мы такие, чтобы противиться странным желаниям великого поэта? Он строго-настрого взял с меня слово, что эта свадьба произойдет, как только корабль покинет порт. Не пожалел двухсот долларов нашей дорогой Амалии, которая об этом еще не знает.

Тут Тони покосился на меня и отвесил полупоклон.

— Даосский мастер тоже не возражает, против долларов или свадьбы, — продолжил после паузы Тони, показывая большим пальцем на китайца у алтаря. — И даже говорит, что ничего страшного с этими, настоящими, не будет, наоборот, как я уже говорил, по крайней мере невеста теперь будет жить долго, очень долго и счастливо. Так что — небесный владыка им судья. Это их души соединяются сегодня, вот пусть они там, наверху…

Китаец, возвращаясь к красному столу, с неудовольствием посмотрел на Тони, и тот замолчал. Я рассматривала стол — глиняные блюда с фруктами, два фарфоровых наперстка с рисовым вином, в одном дрожала блестка света и вяло шевелилась полупьяная муха, гоня крошечные волны. Элистер задумчиво смотрел на две недвижные фигуры и рассеянно шарил рукой по нагрудному карману.

Отдаленные гудки клаксона авто, смех и китайская речь донеслись с улицы. Потом стихли. Я смотрела на пачку жертвенных денег, торчавшую из нагрудного кармана пиджака призрачного жениха. Потом перевела взгляд на невесту: в ее лежавших на столе растопыренных пальцах была зажата настоящая бензиновая зажигалка.

Высокий китаец в сером озабоченно похлопал ладонями. Вошли двое служек в таких же одеждах, взяли фигуру жениха под локти, потащили ее, негромко шуршащую бумагой, к выходу Тони, сдавленно шепча что-то, крутил рукой, приглашая нас всех во двор.

А там, у дальней стены, в конусе тусклого желтого света, стоял на неровных колесах большой картонный автомобиль, куда в этот момент усаживали бумажного жениха. Еще рядом был картонный дом в два этажа, какие-то другие предметы. Вот и невесту — платье ее мело асфальт двора — тоже усадили в авто. Сутулый китаец в сером начал раздраженно озираться, что-то бормотать, потом вытащил зажигалку из безвольных пальцев невесты. Чиркнул ею дважды, наклонился над автомобилем, сделал два шага назад, бросил зажигалку на колени двух сидящих фигур.

Веселый огонь побежал по бумаге, ткани и картону, дым плавно вознесся в ночной мрак над головами. Фигуры женщины и поэта начали скручиваться и клониться набок.

Тони и Магда стояли, касаясь друг друга плечами, ее бледные волосы почти доставали торчавшую вперед бородку Тони. Я со вздохом подвинулась назад, прижалась всем телом к изгибу бедра Элистера, ощутив его тепло — а тут он еще и обнял меня двумя руками, скрестив их у меня под грудью. И больше в этот момент мне ничего не было нужно.

Огонь начал слабеть, уступая ночному полумраку, черный пепел беззвучно шевелился на асфальте. Китаец устало повернулся к нам.

— Спасибо вам, Мастер Чэнь, — сказал ему Тони.

Мастер Чэнь Амалия и Золотой век

© Мастер Чэнь, 2013

© ООО «Издательство Астрель», 2013

Издательство выражает благодарность агентству «Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав Публикуется в авторской редакции

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

1. Путангина

– Hoy, putangina mong duling!.. – сипло прошептал человек из темноты, из дверного проема. И сделал шаг вперед, спиной к грязно-желтоватому свету далекого фонаря.

До сих пор помню каждое сказанное им слово на этом странном языке. Это притом, что я даже не успела увидеть его лицо. Я смотрела на то, что было в его руке, покачивалось из стороны в сторону.

Этой штукой рубят сахарный тростник в местных гасиендах, она называется – боло, или – санбартоломео, орудие бунта и убийства. Не нож. Ближе к топору, судя по весу. Эта штука здесь – на всех рынках, во всех ресторанах, домах, ее носят на поясе крестьяне. За городской чертой без нее, наверное, вообще жизни нет.

Что же он сказал, успела подумать я, кто такая «путангина», узнаю ли я это когда-нибудь. Видимо, уже нет.

Боло описал в воздухе дугу перед моим горлом.

Он орудовал этой штукой так, будто она была невесома.

Это уже со мной было, или что-то похожее. Почему мне опять хотят отрезать голову, мелькнула мысль.

– Деньги, – пробормотала я, успокоительно кивая чуть подпрыгивающему на месте человеку; а лицо у него есть? Темные, отсвечивающие маслянистым блеском волосы топорщатся щеткой… больше ничего не видно, переулок глухой и пустой. – Ну конечно же, деньги. Да, сейчас.

Совсем рядом, на выходе из переулка, – купол из тысяч светящихся нитей, сияющий навес через Эскольту. Из-за них эту улицу называют «сьюдад де оро», «золотой город». Но она далеко, я не успею. Я вообще не успею ничего. Он не даст мне добежать до золотых огней.

– Деньги, – убеждала я этого хилого коротышку на тонких жилистых ногах в сандалиях из кусков шины от авто. – Вот они. Вот.

Он что-то гнусаво рявкнул, поднеся лезвие боло к самому моему лицу.

– Да, да, – продолжала я, роясь в сумочке. Запасной платок. Пудра и помада «Мишель».

А сзади к нам – что хуже всего – приближались шаги: размеренное постукивание кожаных подметок о старый, выщербленный асфальт. Уверенная и неторопливая походка. Значит, один сзади, другой спереди. Вот это уже точно конец.

– Я сейчас все отдам, – уговаривала я коротышку. Да где же… вот флакон талька… Не то…

Дальше – постукивающие шаги остановились, слева от моего плеча возникла высокая белая тень, вперед – как в кошмаре – да и есть кошмар – выдвинулось лицо с длинным, как клюв грустной птицы, носом.

Боже мой, опять этот человек. Я не зря его боялась все эти дни.

Но тут у моего плеча прозвучали совершенно абсурдные слова:

– Вы здесь торгуете ножами, молодой человек?

Нет, сами слова – они были бы страшно смешны, если бы я могла смеяться… и если бы они не прозвучали… не может быть… на французском. И даже с парижским акцентом.

Бродяга в штанах до колен и резиновых тапках, благодаря которым он, наверное, перемещался абсолютно беззвучно, вряд ли знал больше полусотни слов на английском. И никак не мог знать французского. Да во всем городе его, наверное, знаю только я и еще пятнадцать – двадцать обитателей лучших отелей.

Человек с острым носом продолжал делать дикие вещи – наклонился так, что мог бы поцеловать это жуткое лезвие, чуть не коснулся его лицом, расставив руки как при сценическом поклоне. И издал комический звук:

– О-ля, о-ля! Два песо? Ну хорошо, три? Да не будьте же таким жадным!

Бродяга с боло в руке неуверенно хихикнул. Происходило что-то для него немыслимое. Нормальные люди не ведут себя так при виде боло, они, наоборот, отскакивают и выставляют руки вперед, как будто ладонь и пальцы помогут, а не полетят в красных брызгах в грязь.

Он хихикнул еще раз. Смешной иностранец. Не понимает.

Сумочка тряслась у меня в руках. Сейчас, сейчас. Да ведь это не пудреница. Это то, что надо.

– Наконец, пять песо? – с азартом воскликнул парижанин в белом костюме, клоунски крутя кистями рук и подставляя горло ножу.

Вот тебе пудреница, чуть не сказала я, вытаскивая из сумочки браунинг, уверенно направляя его ствол вниз и нажимая на курок.

Звук был еле слышен среди долетавшего до нас шума Эскольты. Но удар пули в асфальт у самых ног в резиновых тапках был сильным аргументом. Не тратя времени на ругань, человек с боло повернулся в прыжке и беззвучно побежал от нас зигзагом.

– Мы упустили шанс купить у этого апаша хороший мачете. Или как это здесь называется, – меланхолично констатировал выпрямившийся незнакомец, провожая бегущего взглядом.

– Вы хотели заодно дать ему урок французского? – после долгой паузы выговорила я на том же языке.

– А что делать, если я так и не могу заставить себя говорить на английском? – возразил он. – Одна замечательная женщина сказала мне по этому поводу… Но позвольте проводить вас к вашему… э-э-э, ландо, госпожа де Соза. Я миновал его, когда бежал сюда. Это вон там.

Вот как. А впрочем, не зря же он бледной тенью мелькал все эти дни где-то на краю моего зрения. Госпожа де Соза. Конечно, он знает меня. Он шел за мной.

Чего хотел от меня этот… апаш? Убить? Убивают не так. Убивают быстро, из-за угла, сзади, не размахивая впустую лезвием. Все-таки деньги? Просто уличный грабитель? Случайность?

Я поверила бы в случайность. Но не после дела пятилетней давности в Куала-Лумпуре – дела исчезнувшего агента генералиссимуса Чан Кайши. Не после жутковатой истории с бирманскими рубинами. Не после еще одной истории, которую не хочется даже вспоминать, в ней фигурировала коллекция змей человека с абсурдным именем сэр Ланселот Эльфинстоун, игрока на бегах.

Никаких случайностей.

Душный ночной воздух пахнул пережженным маслом, в котором жарились орешки с чесноком. Моя рука, чуть подрагивая, лежала на «акульей кожи» рукаве пиджака странного парижанина. Мои ноги, плохо сгибаясь, несли меня вперед. Над ухом звучал голос – высокий, мягкий, почти поющий, негромко и неторопливо выговаривавший слова:

– Так вот, насчет английского языка – одна замечательная женщина… ее зовут Марлен… как-то раз посоветовала мне: преодолеть отвращение любого нормального человека и взять себя в руки. И говорить. Но все-таки я не смог, хотя почти весь этот год провел в Америке. А она смогла. И наказывает сейчас американцев чудовищным немецким акцентом, особенно заметным, когда она поет свои песенки. А они терпят!

– Ее зовут Марлен, говорите вы, – прервала я его. – Мое имя вы очевидно знаете. Осталось узнать ваше.

– Верт, – чуть поклонился он.

– Верт? То есть «зеленый»? Не слишком ли просто? – упрекнула его я.

– А зачем нам сложности… Знаете, однажды, когда мне на короткое время пришлось стать греком, я был Вертидисом. Главной сложностью оказалось убедительно прикидываться немым греком… И надо ведь еще было понимать, что мне говорили… Прошу вас. Боже мой, как же он очарователен, ваш… экипаж.

Мягкие рессоры успокаивающе качнули нас – да, нас, он уселся на пассажирское сиденье рядом со мной, закинув ногу на ногу и качнув острым носком туфли.

Он ужасен, пришла мне в голову мысль, когда белая шляпа оказалась у него на коленях. Эти уши вампира, еще более пугающие оттого, что мягкие, тонкие светлые волосы гладко зачесаны назад. Эти глаза странного цвета – почти прозрачные – они очень близко посажены, и взгляд получается внимательным и пронзительным. И нос, который в фас кажется почти клювом.

Но когда он говорит, хочется наклониться вперед и слушать, забыв обо всем.

– Да, так вот – имя, – раздумчиво пробовал он на вкус слова. Замечательные слова, они начинают играть новыми красками, стоит их только правильно произнести: «и-и-мм-мя». – Знаете, госпожа де Соза, там же, в Америке, я познакомился с одним удивительным человеком, которого пока почти никто не знает. Но в его судьбе правильно выбранное имя оказалось… всем!

Господин Верт издал вздох, поменяв положение длинных ног.

– Его угораздило прийти в Голливуд и попросить там работы, – драматическим голосом произнес он. – И его выгнали бы с порога, если бы всех не поразила его наглость: чего хочет человек, столь очевидно страшный на физиономию?

Тут господин Верт сделал нечто странное: его руки с длинными белыми пальцами взметнулись, как бы образуя рамку для лица, – а лицо изобразило что-то и вправду страшненькое, человека-обезьяну. Я судорожно засмеялась.

– Ну наконец-то, – заметил господин Верт. – Вот теперь с вами все будет в порядке. Мы тогда даже сможем посидеть и помолчать.

– Нет, нет, продолжайте! – воскликнула я. Пусть он говорит – он это делает великолепно!

– Так вот, у него спросили: а что вы умеете делать? Играть? Оказалось – нет. Петь? Дрянной высокий голосишка, как у многих. Но тут выяснилось, что он умеет…

Тут человек в белом сделал драматическую паузу.

– Он умеет танцевать. Боже мой, госпожа де Соза, как же он танцует! Для него в этот миг нет никакой земли или паркета, и нет собственного веса. Его ноги выкручиваются под самыми странными углами. Он летает над полом на цыпочках! Вот так.

Господин Верт сделал несколько движений ногами так, будто они были невесомы. Я снова засмеялась.

– И его взяли в Голливуд на какие-то заурядные роли! – повысил голос мой собеседник и продолжил шепотом: – Но тут ему задали вопрос – а что, вы говорите, у вас за имя? Оказалось, Фридрих, поскольку наш герой – австриец. Уже плохо. Но ведь у него есть, или была, еще и фамилия. И вот это… Госпожа де Соза, насколько я знаю, вы любите историю. Ответьте на мой вопрос: где произошла знаменитая битва, в которой Наполеон победил сразу двух императоров, австрийского и русского? Ну и вы уже поняли, что если наш герой – австриец…

Он повернул голову в профиль, устремив взгляд на огни Эскольты. Боже мой, он же поразительно красив, подумала я.

– Наполеон? Австрия… А… Аустерлиц?

– Естественно. И что делать в Голливуде человеку по имени Фридрих Аустерлиц? Это даже на клоуна не подойдет. Американцы, видите ли, народ очень… незамысловатый. Про Наполеона они слышали. Но не более того. Короче говоря, нашему герою сказали: да, ты будешь танцевать, но имя твое теперь будет – Фредди Астор.

Мы засмеялись уже вместе. Боже, как удивителен этот мир.

– Сеньора, – напомнил о себе, повернувшись к нам, Хуан.

– А действительно, куда ехать? – кивнул ему господин Верт. – Вы уже способны смеяться. Отлично. Вы, конечно, могли бысейчас отправиться в отель, высадив меня на полпути у входа в Интрамурос. Но, знаете ли, чтобы спать лучше – я бы посоветовал пойти и самую чуточку потанцевать. И не танго – это слишком трагично и в данном случае неуместно. Одна румба и два свинга – вот что было бы в вашем состоянии просто великолепно.

– Да, но…

– Уверяю вас, что, кроме слишком узкой юбки… которая так вам идет… все остальное просто великолепно. Я же… но ведь мы недалеко от Санта-Круса, а там есть прекрасные и очень снисходительные к одежде кабаре, где потерпят сумасшедшего француза в обычном дневном пиджаке. Три танца и две капли местного джинчика с этим восхитительным чертом на этикетке – не правда ли, хорошо?

– Ах, – сказала я. – Хуан, кабаре «Санта Ана».

– А, так вы знаете все лучше меня!

Покачиваясь на рессорах, мы двинулись под нескончаемыми рядами золотых нитей над головой, между светящимися витринами, бутылкообразными стволами пальм, сотнями черноволосых голов.

– Вам никогда не казалось, госпожа де Соза, – продолжал щедро лечить меня словами господин Верт, – что нам несказанно повезло, что мы попали в эту страну? И возвращаясь к Голливуду. Мне думается, что это они, люди оттуда, приехали сюда десантом, поставили декорации какого-то дешевого мюзикла, сняли его. Уехали. А декорации и статисты остались. И живут в этой ненастоящей стране, где все страсти смешны и выспренни, даже когда тут льется настоящая кровь. Если это, конечно, страна. После инаугурации здешнего выдающегося президента нас пытаются убедить в том, что страна тут все-таки будет, но сами в это слабо верят. Да?

Он был абсолютно прав, но мне следовало хоть на время выйти из сказки.

– Какими словами благодарят тех, кто спас вам жизнь, господин Верт? У меня всегда с этим были трудности.

И тут я наткнулась на острый взгляд этих светлых глаз:

– Я заметил это «всегда», но оно лишь подтверждает вашу репутацию, госпожа де Соза. Вам в данном случае трудно потому, что мне еще надо доказать, что это не я нанял того апаша за пять песо, чтобы он помахал перед вашим носом своим лезвием, а я бы появился как раз в нужный момент и спас вас.

Я кивнула:

– Но тогда вы запаслись бы оружием, господин Верт. А так вы начали делать что-то несусветное.

– Заставить вашего противника засмеяться – тоже оружие, а местные жители очень подвержены такому соблазну. На самом деле я же видел, что вы ищете что-то в сумочке. Требовалась лишь чуточка терпения.

Тут он сделал небольшую вкусную паузу.

– И должен вас поздравить, это было быстро, мне не пришлось долго клоунствовать. Ведь обычная женщина долго бы искала свой пистолет среди всех этих пудр и помад, я же знаю, что это и вправду нелегко.

– Обычная, – повторила я, откидываясь на сиденье.

– Да-да. Вы необычны и склонны к неосторожности, сказал мне один наш общий знакомый. Люди считают, что он просто-напросто хороший писатель и драматург. А мы с вами знаем, что не только это.

– Так, господин Верт. Все убедительно, но не очень доказательно.

– А давайте пока не будем ничего друг другу доказывать. Давайте танцевать. Ведь еще совсем недавно, кроме того что меня просили присматривать за вами… что я в данный момент и исполняю… каждый из нас занимался своим делом. Вы – своей коммерцией, а я…

– Да, чем занимаетесь здесь вы?

Он вздохнул и чуть нахмурился.

– С этим небольшие проблемы. Вообще-то я здесь профессор. Смешно было произносить это слово еще пару месяцев назад, но вот – это случилось, я профессор старой Сорбонны в новом Университете Филиппин.

– Боже мой, я же там училась, как это приятно! В Сорбонне, я хочу сказать.

– Я знаю, что вы там учились. А я в Париже прожил много лет, и не так трудно было телефонировать, уговорить кое-кого сделать мне пару нужных бумаг. Местные жители все равно не знают, как такие бумаги должны выглядеть. А если они захотят проверить, кто такой господин Верт, то в Париже все предусмотрено. Найдется даже пара как бы помнящих меня студентов.

– И что вы здесь делаете?

– Приехал на деньги Сорбонны изучать новый политический феномен. Колония, которая уже не совсем колония. А «содружество». Что за чертовщина? Да, вдобавок учу местных умниц французскому.

– Ну, если мы так откровенны, то намекните – чем вы заняты на самом деле.

– Намекну: до Манилы я провел две недели в Токио. В том же качестве.

– С вашим французским?

– Ни малейших проблем. Им почти все равно, английский это или французский. А еще там тучи немцев, и я с моим немецким вполне обходился. И дальше я должен был ехать сюда и, как видите, приехал. Но!

Он сделал паузу.

Японцы. Вот как. И если этому человеку можно верить…

– Договаривайте, господин Верт. Что же не так?

– Я должен был в определенный момент получить от нашего с вами общего знакомого телеграмму, письмо, – чуть раздраженно сказал он. – Или хоть что-то. Намек на то, что мне делать дальше. Вместо этого я сижу здесь в некотором недоумении. Мне кажется, что-то не сработало. Писем нет. Ничего нет.

Огни Эскольты летели мимо нас и над нами, впереди вырисовалась площадь Санта-Крус с конусом собора, украшенного странной, похожей на китайскую пагоду колокольней.

– Я начинаю вам верить, господин Верт, – сказала я, наконец. – Потому что у меня, в общем… Примерно то же. Что-то случилось. У него что-то произошло, важное. Иначе бы… Это что же – нас здесь забыли? Как тех самых статистов, оставшихся от уехавших голливудцев?

– Ну и прекрасно, – сказал он. – А раз так… мы будем танцевать!

2. Отец мой, я согрешила

Начиналась эта история несколько недель назад более чем мирно. Забытая на краю света голливудская декорация вместе с продолжающими что-то играть статистами? Хорошо, очень хорошо, господин Верт, но в те первые минуты на твердой земле после лайнера из Гонконга я воспринимала все очень всерьез. Никакой декорации. Просто сказка наяву.

Сначала было разочарование – не должен легендарный отель даже не то чтобы стоять так близко к порту, но быть, фактически, частью порта. Всего несколько минут по раскаленной светло-серой полосе пристани, среди толпы, на замечательной повозке (у лошади на голове подрагивают выкрашенные в красное перья) – и тебя по кругу подвозят обратно, к зданию, или нескольким слепленным вместе зданиям, которые чуть ли не на самой пристани и стоят. Если бы не чемоданы, то это напрямую пять минут пешком.

Но внутри… ах, внутри.

Двойной ряд белых колонн, мощные арки. Огромные люстры тяжелого металла. Зыбкое, безграничное пространство – это даже не зал, это… мир? Ну да, в его центре все как всегда – твердый мрамор пола, плетеные кресла с подушками, диваны, погашенные сейчас электролампы на столах и пальмы в горшках рядами, везде, везде. Но по краям – что за разбегающиеся в стороны колоннады и проходы? Сюда войдет полгорода, подумала я. Войдет – и растворится в этом нереальном мире, потому что по всем стенам тут зеркала за деревянными решетками от пола до потолка, зеркала, уничтожающие пространство и затягивающие в бесконечность движущиеся фигуры в белом и шляпки дам.

«Эти американцы, хозяева здешних мест, они что, сделали отель, который внутри больше, чем снаружи?» – подумала я.

Но чудо длилось недолго. Дальше началась борьба.

– Добро пожаловать в «Манила-отель», – сладко улыбнулся мне человек за стойкой слева от входа (золотое шитье на шапочке, золотые пуговицы и все прочее). – Что мы можем сделать для вас?

Тут он перевел взгляд на коллекцию моих чемоданов, обитых латунью по уголкам, и в глазах его появился… да неужели страх?

– Амалия де Соза, – сказала я. – Колония Стрейтс-Сеттлментс, Пенанг, Малайя.

У меня возникло ощущение, что сейчас этот человек сбежит из-за своей стойки и появится там, только когда я исчезну. Как я в последующие недели выяснила, именно так здешние жители и поступают, когда возникают подобные ситуации.

Но он справился с собой.

– Госпожа де Соза, – произнес он с состраданием. – Мы переживаем исторические дни. В любое другое время двери нашего отеля широко открыты для вас. Но пятнадцатого ноября вон там, за дверями, на поле Уоллеса состоится великое событие. Инаугурация Филиппинского Содружества. Отель, по приказу нашего президента, стал официальной резиденцией церемонии. И он закуплен полностью и заранее. Восьмого ноября приезжает делегация американского конгресса, члены администрации, и все – к нам. Госпожа де Соза, это семнадцать сенаторов и двадцать шесть конгрессменов! Военный министр Дерн, вице-президент Гарнер, спикер палаты… Вся Америка, кроме президента, будет в эти дни здесь, власть в Штатах временно прекратит свое существование. А еще Канхэм, глава «Крисчен сайенс монитор», во главе команды из двадцати лучших обозревателей страны. Они уже здесь. Сенаторы некоторые – тоже. Госпожа де Соза, нет ни одной комнаты не только в нашем отеле, но уже и в «Лунета-отеле» по ту сторону поля Уоллеса. Там будет размещена их свита и секретари.

Я думала о том, что в этом мире есть силы, которым трудно противиться, смотрела на него и улыбалась, а ему от этой улыбки становилось еще хуже.

Он бросал панические взгляды в сторону мраморного возвышения эстрады с белым роялем. У которого теснилась группа очевидно американских – с потными шеями и большими челюстями – личностей. Только что прибывших – вот чемоданы, и дико озиравшихся. Их, видимо, надо было тоже как-то размещать.

– Наш генерал и вся его делегация уже здесь! Хуже того, американский губернатор выселяется из Малаканьянского дворца, туда въезжает наш президент, – продолжался поток слов. – Губернатору, а он тогда станет просто высоким комиссионером, строят комплекс зданий вон там, на бульваре Дьюи. Но пока идет стройка, жить и работать он тоже будет в «Манила-отеле»! И что нам делать?

Пауза, во время которой мне, очевидно, положено было прийти в ужас и все-таки исчезнуть. Или, точнее, кто-то из нас должен был исчезнуть – или он, или я.

– Я знаю, что могу сделать для вас, – сообщил он полушепотом. – Мой дядя работает в отеле «Дельмонико» рядом с «Пальма-де-Майорка» в Интрамуросе, совсем близко отсюда. «Пальма» тоже заполнена целиком. И я мог бы… Очень тихое место, этот «Дельмонико»…

Я решила, что пора прекратить его мучения.

– Пару комнат мне забронировали из офиса его преосвященства архиепископа, – негромко подсказала я.

– Монсеньора О’Доэрти? – пролепетал он.

– Не думаю, чтобы он сам звонил в отель, – заметила я.

– Нет, нет, конечно же – нет…

И человек, украшенный золотом, действительно исчез из-за стойки. А дальше там их появилось целых трое, они начали шуршать перфорированной бумагой, изучать мой паспорт и улыбаться мне без перерыва. Особенно когда я сказала, что понятия не имею, надолго ли я здесь – несколько недель как минимум.

– Рождество в Интрамуросе – это великолепно! – заверили меня. – А после инаугурации у нас тут будет тихо и хорошо. Только вот балы начнутся, очень много балов, но это на первом этаже…

Да, в этом мире есть силы выше всяких президентов. У монсеньора в «Манила-отеле» всегда есть резерв комнат, которые не тронет никакой американский сенатор. Это такая страна.

Сначала была маленькая церемония с сейфом. Я положила в бронированную ячейку в отдельной и запираемой на множество ключей комнате бумажник, коробку и пакет коричневой бумаги. Уложила в сумочку выданный мне ключ. Вот теперь главное сделано, можно не волноваться.

А потом меня повели вправо к широкой лестнице белого мрамора. У ее подножия опять пальмы в горшках, а за сплошным, от пола до потолка, окном – успокаивающе знакомые деревья, густой тропический лес. Элеватор белого дерева, отделанный золотом, прохладный пустой коридор и такая же прохлада двух моих комнат, хранимая тяжелыми бархатными занавесями на окнах.

Я выпроводила трепетных мальчиков, внесших чемоданы, пообещала вызвать как можно скорее положенную мне, точнее, прилагавшуюся к моему сьюту служанку и, оставшись одна, отдернула занавески на окне.

Это не та сторона отеля, которая выходит на море и порт. А как раз противоположная. Порт – это что-то привычное, я родилась и живу в портовом городе. А это…

Перед моими окнами, за широкой полосой пустующего шоссе, лежал городок в табакерке, которого в реальной жизни не может быть.

Он тесно сдавлен крепостными стенами, украшенными зеленоватыми потеками мха. Не старинными, с зубцами, а толстыми, приземистыми, с башенками и бастионами, стенами века бронзовых пушек.

А на стенах (они, видимо, широкие) – сады, подлесок и лес, свисающие к зеленым лужайкам внизу (бывший ров?) гирлянды из листьев и цветов.

А за ними – верхушки джакаранд и пальм, широкие скаты черепичных крыш. Выше – башни с куполами и кресты, множество крестов, теснящие друг друга церкви. Еще выше – небо, вы думаете? Нет, стаи снежно-белых голубей. А уже потом – небо.

Я стояла у окна долго, я знала, что прямо сейчас отправлюсь в этот городок – где там купол Сан-Августина? Но, может быть, если я подойду близко к этому чуду, то оно исчезнет. Поэтому сначала помыться в этой громадной ванне, потом достать строгое платье до пят… Позвать ту самую служанку, пусть займется чемоданами и погладит то, что помялось… Зачем спешить?

Спустившись вниз, я в очередной раз создала проблемы для милых людей, работающих в этом отеле. «Не может быть», – шипел один из них на другого, когда я, подойдя к выходу, всего-то попросила найти мне авто. Оказалось – может, все до единого авто заняты теми же американцами, невероятный случай. «Но ведь вам всего-то в Сан-Августин?» – восхитился человек в золоте и уважительно покачал головой: тут все уже знали, кто зарезервировал мне комнаты. «Это же совсем рядом. А тогда, может быть, вы согласитесь на другой, очень популярный здесь вид транспорта? Да? Эй, быстро найди Хуана…»

И мы вышли под козырек, нависавший над входом и державшийся на толстых цепях, и тут произошло нечто необычное. Меня взяли за локоть и отбуксировали подальше от входа со сдавленным шепотом: «Посмотрите, вот он!» Как-то не предполагалось, что мне это может не понравится.

И они оказались правы. Сцена того стоила.

У самого входа, под козырьком, выстраивалась для фотографирования внушительная группа мужчин – веселых, очевидно полных сил и бодрости. Так, вон они все встали неподвижно. Те, что в мундирах, бросили руки к козырькам и застыли в этой позе. Прочие прижали к сердцу белые шляпы – я заметила стоявшего чуть сзади плотного, крепкого человека с толстой шеей, лысо-бритого, в полосатом галстуке, шляпу он держал робко, кончиками пальцев. Но тот, кто был впереди, кто возвышался над прочими…

А ведь и вправду замечательно. В своем роде загадка. Да, он выше всех, он стоит прямо и развернув плечи, но не только в этом дело. Отличный двубортный костюм в серую клетку со светлым галстуком, высокий лоб под зачесанными назад темными волосами, нос орла, ну и что? Почему от него не оторвать взгляда, а от прочих…

А, вот. Шляпа. Всего-навсего шляпа. Уверенным движением он бросил ее к сердцу, как и все остальные люди в гражданском, но на два дюйма выше, чем остальные, то есть к сердцу – и плечу. Два дюйма, но в этом вся разница. Более того, получилось просто незабываемо. Кто его этому научил?

Этот человек почти успел стереть с губ ядовитую улыбку – вся компания, видимо, только что обменивалась довольно ехидными фразами. Тут как раз и защелкали объективы.

«Как сделать, чтобы он на меня взглянул?» – мелькнула мысль. Он смотрит куда-то ввысь, поверх наших голов, как будто видя там, над верхушками пальм, что-то важное. И почти привстает на цыпочках, вытягиваясь, стремясь туда, в высоту.

– Вот это он и есть, наш генерал, – прошептал мне служащий отеля, мягко ведя меня к воротам.

Да, подумала я. Видимо, то, ради чего я сюда приехала, получится у меня быстро и без труда, раз я увидела его вот так сразу после приезда. Дуглас Макартур, только что закончивший свою работу в качестве начальника генштаба американской армии, а сейчас возглавивший военную миссию на Филиппинах. Вот он какой. Здравствуйте, генерал, я приехала как раз для того, чтобы увидеть вас и поговорить с вами, просто вы об этом пока не знаете. Но я рада нашей столь быстрой встрече.

– Посмотрите, госпожа де Соза, какая прелесть. Эй, Хуан, Хуан! – замахал рукой мой провожатый.

Раздалось цоканье копыт. Два больших колеса, между ними повозка под козырьком (Хуан в большой соломенной шляпе прятался под ним от солнца) и серо-белая лошадка между двух оглоблей, неприязненно отворачивающаяся от меня.

Служащий отеля напряженно следил за моим лицом.

– И правда прелесть! – восхитилась я. – Как это называется?

– Есть калесы, есть каретелы. Это как раз калеса, госпожа де Соза, – не без гордости сообщил он. – Вам отсюда всего десять минут до Сан-Августина. Дайте ему двадцать сентаво, больше не надо.

Десять минут? Да на этой прелести я с удовольствием каталась бы хоть час.

Налево из ворот, еще раз налево на полупустое шоссе, вдоль бастионов и бывшего крепостного рва – да, да, это то самое, что видно мне из окна, – и через широкий въезд в крепость направо, к крышам, куполам и крестам. И снова направо, совсем немного по булыжнику улицы… дайте же мне посмотреть на этот игрушечный город изнутри! – нет, калеса уже останавливается на мощеном старыми камнями дворе.

Нет у Сан-Августина никакого купола. Это прямой угол из двух неровных стен, старых-старых, из больших камней. Над одной еле наметился угол фронтона, как бы встроенный, впечатанный в стену, над ним крест. Справа – вход в громадную арку, в душную пустоту. Да, я все еще в сказке, но эта – какая-то другая, совсем старая сказка. Как и с моим отелем, тут что-то не то с пространством. Ты входишь – и оказываешься в другом мире, и как это он помещается в тесноте Интрамуроса, там вдаль уходит двор, стволы пальм, бесконечные монастырские арки, как будто города вокруг и нет. А тут, слева от входа, – люстра из тяжелого серебра, ряды скамеек, сверкающий тем же тусклым серебром алтарь.

И орган, который вдруг разражается громоподобным ревом, это пугает. Но органист всего-навсего пробует клавиатуру, вот рев замолкает; сверху и сзади, где видны органные трубы, слышатся голоса. Церковь почти пуста.

– Мне нужен отец Артуро, – останавливаю я первого попавшегося. Тот кивает и указывает в полутьму приделов. И вот он идет мне навстречу – сквозь тонкий белый сатин рясы с треугольником капюшона на спине просвечивают черные брюки.

– Наша сестра из британского Пенанга! – радуется он. – «Манила-отель» не сопротивлялся?

– Недолго, – говорю я, целуя его руку с тяжелым перстнем. – И теперь я знаю, кто в этой стране на самом деле главная сила.

– Не преувеличивайте нашу силу… Отец Теофилио в порядке? Отлично, мы так давно не виделись. Если бы он смог приехать сюда из вашего британского заповедника, он из Августина бы и не вышел. Тут столько всего… Вы в самом старом сооружении в стране, между прочим.

– Это чувствуется!

– Да-да, Манильский кафедральный все как-то рушится от землетрясений, строится заново, а эта глыба так и стоит, просто удивительно. И она ваша. В любое время. Все мессы. Просто поговорить – я буду рад. Исповедаться. Не хотите?

Он протянул руку к потемневшему сооружению из старого дерева.

– О, собственно… Как ни странно, да.

Отец Артуро кивнул и исчез в темноте за плетеной бамбуковой решеткой. Совсем не похож на уличную публику, подумала я, наверное, испанец, да еще и со светлыми волосами. Ненамного старше меня, и очаровательное лицо, попросту веселое, изящно изогнутый нос; губы – как будто подрагивают перед тем, как заплакать, а на самом деле это он вот-вот засмеется.

В темноте передо мной опять мелькнул этот перстень – что там такое, какие-то буквы, крест и что-то еще? Это он смахнул рукой улыбку с губ.

– Отец мой, я согрешила, – начала я. – Не знаю, что это за грех, но меня он пугает. Это гордыня, самонадеянность? Я сейчас ехала по улицам, до того лежала в ванне отеля… и ко мне пришла мысль: вот он, мой мир, он будет со мной всегда. И как же он прекрасен! Люди вокруг, витрины с платьями, булыжник, музыка из открытого окна. Я думала: я заслужила этот мир потому, что почти не делала зла, он такой – и будет таким всю мою жизнь и после меня останется детям. Но ведь ничего не бывает неизменным, правда, отец мой? Китай опять вот-вот загорится войной, а ведь там люди тоже, наверное, в какой-то момент думали: наш нормальный мир возвращается, мы это заслужили. И что мне с этим делать, отец мой?

– Что вам делать с этим миром, чтобы он оставался наполнен добром? – раздался тихий смех из полумрака исповедальни. – Давайте посмотрим, что тут за грех. Неверие в милость Господню? Или, как вы говорите, гордыня и самонадеянность? Вы думаете, что если будете делать все правильно, то мир избежит зла? И Всевышний в этом случае будет обязан сохранить вам все, что вы любите в вашем мире? Сложная задача, дочь моя. И этот грех, как бы он ни назывался, я вам, конечно, отпускаю. Грех слепой веры в добро – как вам? А что, других пока нет? Удивительно. Ну, в Маниле это ненадолго. Обжорство хотя бы. Тщеславие. И многое другое.

Отец Артуро со вздохом выбрался из исповедальни и посмотрел на меня с укоризной.

– Мне задают задачи и потруднее, – заметил он. – Вот вчера пришел тао… так тут называют крестьянина, вообще простого человека. Здоровенный такой, как буйвол. И он сказал мне: отец мой, я согрешил. Выпил рома, подрался с соседом, сломал ему ногу, он теперь, возможно, будет хромать всю жизнь и не сможет работать. Как мне быть, отец мой? Если я пойду в тюрьму и попрошу меня туда посадить, от этого соседу и его семье будет легче?

Отец Артуро поднял голову к алтарю, что-то рассматривая там.

– Мир здесь был другим, – медленно сказал он. – Лучше? Возможно. И снова изменится, потому что людей в нем, кроме нас с вами, много. Не таких умных, как вы. Но, с другой стороны, без вашей самонадеянности – что бы было с этим миром? Или грех уныния вам больше нравится? А я не знаю, который лучше. Вы надолго к нам? – неожиданно завершил он.

А это был очень хороший вопрос. Вообще-то я ждала, что с ключом от моего «архиепископского» сьюта меня будет ждать кое-что еще. Телеграмма. Письмо, переданное через какого-то особого человека, давно живущего здесь и занятого весьма серьезными делами. Приглашение зайти к такому человеку. И тогда будет яснее – надолго или не очень.

Иначе моя задача выглядит слишком простой. А именно – позвонить в номер генералу. Встретиться с ним. Отдать ему пакет документов, которые явно не стоит пересылать почтой. И расстаться с ним навсегда. А потом что – домой?

Да, есть сложные ситуации, есть документы, которые не следует передавать просто так и вообще выпускать из рук. Но я не курьер. Я что-то совсем другое.

В прошлые несколько раз, когда человек из далекой Англии… которого многие считают просто хорошим писателем и драматургом… когда он обращался ко мне с просьбой сделать что-то, ситуации складывались абсолютно невозможные. Неразрешимые. Ситуации, когда никак нельзя было даже представить, чтобы ведущие актеры мира сего признали свое бессилие и свой провал и протягивали руку в мир теней. К людям, которые – подобно мне – могут что-то сделать прежде всего потому, что не имеют вроде бы никакого отношения к тому миру, где носят мундиры и ставят подписи с государственными печатями.

В тех, прежних, ситуациях самое трудное для меня было понять, что вообще происходит и почему то, что я должна сделать, так важно. Вот и сейчас я не понимала ничего. Кто-то должен был прийти и начать мне это объяснять.

Ну что ж, я ведь приехала только сегодня. Это произойдет. Может быть, даже вечером.

– Надолго ли? А я не знаю, отец Артуро, – проговорила, наконец, я. – По прежнему опыту таких поездок – ну, пару недель. Месяц. И мне, конечно…

И мне надо было здесь делать что-то такое, чтобы всем было ясно, кто я и чем занимаюсь, и лишних вопросов не возникало. Так что уже на корабле из Шанхая я знала, кем в этот раз стать.

– Просто хотела посмотреть, что это будет за страна, – сказала я. – Что здесь можно сделать интересного, во что вложить деньги. Конечно, потребуется какое-то время.

– А, – обрадовался отец Артуро. – Вы тоже хотите понять, что за странный зверь – Филиппинское Содружество? Которого еще ждать полторы недели, до пятнадцатого ноября? Ну, мы этого тоже не знаем, конечно. Но если очень коротко, то вы – а Теофилио намекнул мне, чем вы обычно заняты и вообще кто вы – вы приехали сюда как инвестор?

Вот здорово – объяснить, кто я такая, одним коротким словом. Отличное слово – инвестор. И конечно, отец Теофилио понятия не имел, какие дела иногда падали мне буквально на голову. Для него я именно инвестор, и только.

– Если хотите, для начала я – ученик. Инвестор ведь должен хоть как-то понимать, что он делает, не правда ли? И кстати, отец Артуро, вы ведь в городе все знаете. Мне понадобится собственная контора. Небольшая. Кабинет и приемная. Насколько я слышала, в этой стране не стоит думать, что получишь что-то хорошее без личных знакомств. Да и в других странах тоже.

– Да чего же проще? – пожал белыми плечами он. – Мы такое, вы удивитесь, тоже делаем. Да мы все делаем. Вам, конечно, нужна контора в даунтауне? На Эскольте или рядом?

Я об этом еще не думала. Ну да, то, что они называли сомнительным американским словом «даунтаун», здесь есть – по ту сторону бастионов, за рекой. Но…

– А почему не здесь, отец Артуро? – неожиданно сказала я. – Почему не может быть конторы вот здесь, на соседней улице или подальше? Конечно, тут, похоже, только церкви, жилые дома и университеты, но…

– Да ничего подобного! – замахал он на меня белым рукавом. – Как раз здесь еще проще. Много пустых помещений. Интрамурос тихо засыпает, люди отсюда уходят. Но он вам просто нравится, ведь так?

– Да! – честно призналась я.

– Ну, если вы полюбили именно этот мир, почему не работать в самой его сердцевине – особенно если вспомнить вашу попытку исповеди, не правда ли? Я пришлю вам письмо в отель, причем довольно быстро. И кажется, я даже знаю, что вам подберу. Вы не против соседства с американской армией? Впрочем, она в Интрамуросе никогда не бывает слишком далеко, к сожалению.

Вот здорово, подумала я. Как раз не против. То самое соседство.

– Останьтесь на Рождество, – улыбнулся он мне на прощание. – Это у нас здесь незабываемо.

Они все сговорились, чтобы растянуть мою поездку на два месяца? Никаких шансов, друзья.

– Хуан, – сказала я с радостью, выходя на предвечернюю жару перед Сан-Августином. – Вы что здесь делаете? Лошадке опять чего-то недостает?

Тут речь о двадцати сентаво. Которые я вручила ему, высаживаясь у церкви. И Хуан всем своим видом выразил – очень мягко и вежливо, впрочем, – недовольство. А что же было не так, если его таксу мне сообщили в отеле?

– Понимаете, – застенчиво отозвался он из-под тени шляпы, – двадцать сентаво – это мне. А ведь есть еще моя лошадка.

Я засмеялась в голос, лошадка встревоженно дернула головой. Сейчас я знаю, что это любимая шутка всех кучеров калес, в общем, уже традиция. Я знаю также, что за поездку в Интрамурос от отеля нормальные люди берут десять сентаво, но этого и следовало ожидать.

Что ж, еще двадцать сентаво… И вот Хуан ждет меня, сидя на своем насесте и изучая газету. Старую – подобрал где-то. Но неплохую английскую газету.

– Я подумал – зачем уезжать? – объяснил он. – Вы же отсюда когда-нибудь выйдете. Увидите много калес. Похожих на мою. Но меня вы уже знаете. Хотя можете выбрать и их, – Хуан широко повел рукой в сторону конкурентов. – Они не хуже. Мы все здесь братья. Мы филиппинцы.

Это было просто великолепно. На мягкое сиденье калесы вдобавок приятно залезать, особенно благодаря тому, что Хуан торжественно бросает на колесо белое когда-то, а сейчас посеревшее полотенце, чтобы я за него хваталась и забиралась на свое место.

– Отель, – сказала я со вздохом.

Какой восхитительный, наполненный массой всего нового день. Но в этой стране, похоже, никогда не бывает мало событий и интересных людей. И когда в малиновом свете приближающегося заката я вошла внутрь, к колоннам, пальмам и креслам, я увидела, что тут что-то происходит.

Наверное, вся американская пресс-группа, та самая, которая приехала задолго до инаугурации, расположилась полукольцом в креслах и на диванах вокруг какой-то на редкость привлекательной личности.

С местными жителями непросто, они – разного цвета кожи. Хуан совсем темный, отец Артуро совсем светлый, а этот нечеловечески энергичный и стройный молодой человек – он примерно такой, как я. Но если я в своей колонии его величества навеки зачислена в официальную категорию «евразийцев», со всеми вытекающими последствиями – типа невозможности вступить в клубы, куда пускают только англичан, то как этот оттенок кожи и эта категория людей называется здесь?

Кажется, есть какое-то слово. Что-то такое читала.

На кого этот человек похож? На профессионального танцора, на Руди Валентино? Нет, тот был слишком прохладен и безупречен. А этот, совсем юноша – то есть заметно моложе меня, чуть мрачно сказала я себе, – в намеренно небрежном, чуть мятом костюме… да из него получился бы, пожалуй, отличный дьявол. Горящие темные глаза, нос крючком, высокий лоб… Что еще? Рука в свежем бинте. И отличный английский. Хуан тоже говорит именно на этом языке, но я уже – даже после первой короткой прогулки по городу – начала подозревать, что не надо этого ожидать от каждого жителя столицы. Испанский акцент отца Артуро, например, очень даже заметен.

Боже мой, но о чем же он рассказывает, разведя руки, склонившись в своем кресле к слушателям так, будто сейчас прыгнет на них?

– Когда в ноябре они трогались в путь по океану, то сначала в день отплытия на лодке, в окружении целой россыпи суденышек, медленно двигалась икона – Нуэстра сеньора Порта Вага из Кавите, – яростным шепотом вещал юноша. – И в это же время по верхушке стен Интрамуроса монахи, под колокольный звон, несли модель корабля. Архиепископ Манилы поднимал руки в благословении. И били семь пушек – счастливая цифра.

Как же они его слушают. И как записывают.

– Когда был последний из галеонов? – быстро прозвучал вопрос от толстого репортера слева.

– Тысяча восемьсот пятнадцатый год, последний рейс, мексиканская революция уже завершалась. Испания потеряла колонию. Конец великому торговому маршруту, – отчеканил юноша.

Кто-то буркнул нечто неразборчивое справа. Но юношу было трудно удивить вопросом.

– Сначала королевские декреты предписывали им не превышать трехсот тонн, – без запинки отвечал он. – Потом пятьсот, тысяча – Колумб умер бы от восторга, увидев такие корабли! А когда англичане захватили в 1762 году «Сантиссима Тринидад», то оказалось – галеоны доросли до двух тысяч тонн! Проклятые пираты не могли поверить своему счастью.

Но тут он запнулся и устремил свой пламенный взгляд на меня.

– Да присоединяйтесь к нам, сеньора. А сесть вы можете…

– Но я вовсе не… – начала я.

– Какая разница, а сесть вы можете вот сюда!

И он вскочил, поместил меня на свое кресло и, стоя сзади и держась за его спинку, продолжил.

Вот когда я поняла, в каком районе только что побывала. Интрамурос, – оказывается, до американцев то был почти полностью испанский город, в лучшие времена живший только и исключительно галеонной торговлей.

Юноша рассказывал о том, как в ожидании прихода галеона сюда, в Манилу, свозился купленный за предыдущую партию серебра китайский шелк. Дальше он шел в Мексику, через Акапулько, а оттуда – в Испанию и в Европу, то есть через два океана. Потом оказалось, что еще Европа любит китайский фарфор. И китайцы его начали делать по европейским заказам, с христианской символикой в том числе. Галеоны получили название «китайские корабли». Серебряные слитки из Мексики китайцы переплавляли в свои – знаменитые, в виде туфельки с круглой нашлепкой, зайдите в любую китайскую сувенирную лавку, они там есть, – и этим жила уже их империя. Так был устроен тот мир, сердцевиной его служила испанская империя, охватывающая моря всего мира, Манила купалась в мексиканском серебре, здесь не было бедных.

Он со скоростью змеи отреагировал на вопрос о бедности, голоде и ресурсах для странного проекта (а какого?): верните филиппинцам гордость, дайте им разогнуться, взлететь над землей – они станут и богаты, и счастливы. Содружество – это та самая точка, когда пора начинать делать подобные вещи.

И тут возник какой-то технический вопрос, высящийся за моим плечом (левым, конечно, если дьявол!) юноша начал говорить что-то, обращаясь к одному из американцев (видимо, местному): вы же не поленились поехать со мной, вы сделали свои две зарубки на киле, вы уже вошли в историю моей страны. И затем начал рассказывать про дерево якал, упругое, похожее на рессору, и о том, что еще для галеона нужно дерево дунгон и апитонг. Которые растут и ждут нас там, на юге, в Себу, где, собственно, верфи раньше и были и где кто-то что-то, возможно, еще помнит – перешло от прадедов… Вот тут я не удержалась, забыв, что ни на какую газету не работаю:

– Сеньор, вы хотите сказать, что вы на самом деле начали строить галеон?

– И не очень удачно, – отреагировал он, взглядывая на забинтованную руку. – Не удержался, помахал топором. Не сеньор, а Эдуардо, да просто Эдди. Эдди Урданета.

Урданета? Это все меняло. Еще в своем Пенанге мне не раз приходилось читать, что страной, как при испанцах, так и при сменивших их американцах правят то ли сто семей, то ли четыреста – притом что посчитать семьи сложно, они все переплетены браками детей. Сориано, конечно, и братья Элизальде, целых четверо, и Акино… И Урданета.

Но галеон сегодня? Это и правда происходит? Зачем он это делает? Сколько это стоит?

А американцы, распространяя всяческие, не обязательно приятные, запахи, уже вставали, собирали блокноты, благодарили юношу, задавали какие-то вопросы нос к носу – вдруг узнают что-то такое, что конкуренты не услышали. И мы с ним остались в итоге вдвоем.

– А это тяжело! – со смехом признался Эдди и сел напротив меня. – Как теннис с несколькими мячами одновременно. А вы, как я понимаю, та самая дама, которая вселилась в архиепископские комнаты. Да-да, этот отель – маленькая деревня, тут все знают всё обо всех.

– Амалия, – сказала я. – Амалия де Соза.

– Португалка! Португалка в бывшем испанском владении. Ну, я понимаю, что вы чувствуете. Наши с вами предки могли находиться в сложных отношениях. Чем вы тут заняты?

Что ж, я уже заготовила несколько ответов на этот вопрос.

– Для начала открываю небольшую контору, которая будет заниматься человеческими ресурсами, – выдала секрет я.

– Работорговлей! – откинулся он на плетеную спинку. – Великолепно. Наследие предков. И моих, и ваших.

– Я полагаю, что когда открываются новые перспективы, приходят иностранные инвесторы, то им потребуются подготовленные люди. С хорошим образованием, – пояснила я.

– А этого здесь сколько угодно, больше, чем работы для них. Есть у меня для вас один человеческий ресурс, вы не пожалеете и даже удивитесь, – пообещал мне Эдди. – И вас в этом плане ждут большие неожиданности. Так, а вон тот человек – шпион, он на вас дважды посмотрел издалека. А может, на меня…

Что ж, шпионы существуют, мысленно улыбнулась я себе – и бросила мгновенный взгляд на высокого мужчину с необычным профилем… будто нос птицы, но не хищной… Стоит у бара, что-то пьет… Ну, этот не может быть шпионом – шпионы незаметны, а в его сторону поворачиваются все головы, особенно женские. Он почти так же эффектен, как мой генерал, но это другой эффект, более мягкий и тонкий, почти женственный.

Нет, я сегодня не буду и пытаться сделать самую простую вещь – подняться к себе и попросить соединить меня с генералом Макартуром. Это лучше делать несколько изящнее, раз уж мы с ним обитаем в одних стенах. А сейчас – хватит впечатлений для одного дня.

– Успеха вам, Эдди, – сказала я, прикоснувшись к его бинту. – Это было незабываемо. Настолько, что мне лучше посидеть в полной тишине.

Я лишь сделала полукруг к стойке портье. Мало ли… Но писем или телеграмм мне не приходило.

3. Лола и прочие человеческие ресурсы

Музыки нет. А раз так, то нет меня, я не понимаю, зачем и что я здесь делаю.

Кто мне скажет, что вообще такое музыка? Почему она должна быть у каждого места и времени, у каждого этапа человеческой жизни?

Вот звуки Интрамуроса: ритмичный звук копыт по брусчатке, звон, фырканье, скрип; а по пути, в двух кварталах отсюда, я слышала настоящую харану – это когда местный парень, всерьез или для разминки, поет серенаду: Ya no estas mas a mi lado, Corazon…

Но это только отрывки, хаос.

Вот музыка пока мертвая, в виде сероватой журнальной страницы. Хит недели, новая песня Исайи Берлина. Пока только ноты. И текст.

Она, наверное, скоро оживет для меня, эта песня. Но часть моего мира, моей музыки уже никогда не будет прежней, она не оживет. Она ушла. Кто бы мог подумать, что «пленник любви», человек, чей голос я слышала в лучшие минуты моей жизни, он, совсем еще молодой, вдруг умрет такой странной смертью?

В прошлом, тридцать четвертом, году Росс Коломбо, сладкий голос Америки, лучший, несравненный, зашел к своему другу, фотографу Лэнсингу Брауну. Они начали рассматривать коллекцию оружия. Один старый дуэльный пистолет выстрелил. Пуля ударилась в стол у дальней стены и рикошетом попала Коломбо в лоб повыше левого глаза. Провели расследование, изучили стол, Брауна оправдали. Все.

Я смотрю на газетный анонс кабаре «Санта-Ана» – там какой-то Майями Сальвадор с гавайскими номерами, и вот еще Байяни Касимито танцует с сестрами Диас. Музыка: Cheek to Cheek, Got a feeling you are fooling, Love me Forever, You are my Lucky Star.

Я сижу и жду, когда из этих слов и строк родится мелодия. Но возникающие в голове робкие звуки заглушает отдаленный, хотя от этого не менее противный, шипящий свисток, по которому тут сверяют часы. Это у моста Санта-Крус. Красный кирпичный ужас, завод «Инсулар Айс», всем в городе нужен производимый им лед, свисток звучит в семь утра, в полдень и в четыре дня целую минуту. После того свистка, который в четыре, народ начинает тянуться домой. А вот сейчас – время ланча, полдень.

Да, но здесь, наверное, надо бы сказать, из какого места я слушаю этот свисток. У меня офис в Интрамуросе! Через два квартала от Августина! На второй день после приезда в город!

История эта по-своему странная, и в ней надо немножко разобраться, просто на всякий случай, подумала я, бросая пачку газет и журналов на широкий стол у окна. Мой вид из окна: глухая стена из побеленного когда-то камня, за ней верхушки пальм и манговых деревьев, какая-то крыша, потом выясню, что еще там, за стеной, есть. На деревья эти, впрочем, смотреть можно бесконечно, их листва чуть движется на нервном ветерке, они успокаивают.

Итак, мой стол, он на возвышении – контора устроена по местным обычаям, когда посетитель входит по старым ступенькам с улицы, попадает в приемную, довольно большую, там может сидеть один человек (как у меня), а может и несколько. Он называет свое дело, и его ведут как бы вверх. На одну ступеньку (как минимум) или несколько, на этакий балкончик, насест. В любом случае главный человек в офисе сидит выше прочих и за остальными наблюдает.

В моем случае это две ступеньки вверх по довольно вытертым доскам твердого дерева. Можно закрыть ширмы и превратить мое пространство в изолированный кабинет. Лучше этого не делать. Потому что мне иногда надо перекликаться с Лолой.

Боже мой, эта Лола. Самое невероятное из всего, что со мной пока случилось. Эдди Урданета, конечно, местный житель, а вся Азия знает, что обещание для них – это форма вежливости. Но Эдди другой, он пылает бешеной энергией. И вот результат.

«Манила-отель» телефонизирован полностью. На коммутаторе сидит загадочная, никем не виданная во плоти Элли и соединяет всех со всеми. Видимо, она не одна, но почему-то все обращаются к этой «хелло-герл» именно как к Элли, и она (или они?) не спорит.

Утро, и довольно раннее, началось со звонка Элли, которая соединила меня с портье.

– Госпожа де Соза, к вам посетитель. У нее записка от…

Пауза, какие-то слова вполголоса.

– От господина Эдуардо Урданеты. Я должен вам передать слова «человеческий ресурс».

Боже мой. Хорошо, что не макет галеона. Но, с другой стороны, я уже проснулась и даже позавтракала, а раз так…

– Хорошо, я сейчас спущусь.

– Ваш посетитель просит позволения подняться к вам, – прозвучал заготовленный, похоже, заранее ответ. – Я попрошу Джима сопроводить ее.

А почему? Почему ей надо подниматься наверх?

Далее я увидела в дверном проеме абсолютно круглые глаза Джима – это что, ужас или восторг? – а потом и ту, что стояла за ним.

Влюбиться в женщину, да еще прямо с утра, было бы с моей стороны очень странно. Но первые мысли были именно такие. Ладно уж, если влюбился бы Джим. Ему – в самый раз.

Я была в этой стране пока только в одной церкви, правда, в самой старой, но еще успела проехать по паре улиц, увидеть алтари и изображения – они здесь везде. И везде похожи.

Их Богоматерь – совсем девочка, почти ребенок. Чистая, тонкая, хрупкая красота, кожа из фарфора, склоненная голова с тонким носом, полудетская улыбка над святым младенцем.

Вот сейчас нечто подобное сидело передо мной и не предпринимало попыток о чем-то заговорить. Конечно, это очень местная богоматерь, с нежно-шоколадным оттенком кожи, нос мог быть еще тоньше, но испанская кровь здесь явно победила все прочие.

Она сидит и ожидает от меня каких-то слов – по поводу ее внешности? Или по поводу скромной блузки и темной юбки? Она еще сообщила, что ее зовут Лола. Просто Лола. И отдала записку.

«Дорогая Амалия, – писал Эдди, – могу во всех смыслах рекомендовать эту молодую леди на роль помощника, секретаря, стенографистки – что угодно. Ее образование – для женщины – вполне позволяет ей играть эту роль. Могу поручиться за ее надежность. Чувствуйте, впрочем, себя свободной делать какой угодно выбор и на какое угодно время».

Интересно, откуда такая скорость. Она что, поджидала где-то в углу отеля, пока Эдди беседовал с американцами и со мной? Тогда вокруг нее собралась бы небольшая толпа. Или она настолько богата, что у нее в доме есть телефон? Или он беседовал с ней глухой ночью? Ситуация, скажем так, понятная. И что здесь, собственно, удивительного? И плохого?

– Меня вы можете называть Амалией, – разрешила ей я. – Эдди пишет что-то насчет вашегообразования? Расскажите.

В конце концов, если я и правда собираюсь заниматься здесь человеческими ресурсами – а у меня уже сформировались кое-какие мысли на этот счет, – то образование как раз то, с чего мне надо начинать.

– Мадам Амалия, – вежливо начала девочка, – я была интерном в Коллегио де Санта Роса на Калле Солана, возле церкви Санто-Доминго.

– Монастырская школа? – вмешалась я. – С этого и я начинала у себя дома. Галереи с колоннами, сад, в котором стояла статуя Богородицы – так?

– Да, – осторожно кивнула Лола. – Классы по утрам, днем испанский, обязательно. Потом фортепьяно, вокал. Вышивка, живопись, изготовление цветов. Стенография. И еще я была в Институто де Мухерес полтора года.

И, кроме цветов и живописи, ее научили относительно хорошему английскому, отметила я мысленно. Скажем так, достаточному.

А еще она боится, боится сказать лишнее слово. А еще она знает, что красива, но как этим пользоваться в разговоре с женщиной, старше ее более чем на десять лет – неясно. Или знает, что лучше не пользоваться, а что тогда делать? Понимает, что если ей просто повернуть голову… и молча посидеть вот так, изображая девушку с серебристого экрана Голливуда… то перехватывает дыхание, хочется замолчать и смотреть на это чудо, смотреть, смотреть. А вот потом, если ты женщина и посмотрела на чудо достаточно долго, начинает хотеться совсем другого. Сделать так, чтобы эта фарфоровая статуя делась отсюда куда угодно, в церковь, картинную галерею. И сидела там без движения.

Но, с другой стороны, могу я предположить, что если сейчас дам ей небольшой задаток жалованья и назначу испытательный срок, то она с задатком растворится в воздухе? Ну, скорее нет. Эдди все-таки Урданета, и… А Урданета ли? Но вряд ли кто угодно будет устраивать пресс-конференции в «Манила-отеле». И если задаток будет совсем маленьким, для меня по крайней мере, в качестве урока по части человеческих ресурсов, это в случае чего не такая и потеря…

– Очень хорошо, Лола, – осторожно начала я. – Но здесь есть проблема. Я всего лишь второй день в Маниле и еще не нашла себе контору. Мне нужен будет в ней помощник, да, но придется подождать несколько дней. И если вы будете мне звонить по утрам, я буду оставлять сообщения.

– Никаких проблем, я буду приходить в отель каждое утро, – мгновенно среагировала Лола.

Так, у девочки дела совсем плохи. А телефона нет. И она не догадалась, что это лучше скрывать.

– Хорошо, тогда на сегодня достаточно, – сказала я. – И мне было очень приятно познакомиться.

Лола продолжала молча сидеть. Ну, чуть пошевелилась и снова замерзла в неподвижности.

– Да, Лола?

– Мадам Амалия, проблема. Правила отеля. Надо телефонировать вниз, придет мальчик. Проводит меня.

К черту мальчика, сидеть, ждать его, о чем-то с ней говорить.

Я повела Лолу вниз сама. Хороший отель, все правильно делает. Если эту красоту увидят в коридорах постояльцы мужского пола, реакция может быть какой угодно.

А внизу были новости.

– Вам записка, госпожа де Соза, – сообщил мне портье. – Только что принесли.

Я открыла ее и удивилась во второй раз за это утро. «Дорогая госпожа де Соза, – писал мне отец Артуро, – как я и говорил, мне не надо было долго трудиться, чтобы найти для вас офис. Адрес – Виктория, дом 11. Расценки не просто разумные, а очень хорошие. Хозяин по моему настоянию вымыл и вычистил все этим утром, есть и мебель. Вас ждут там сегодня, а если будете недовольны, найдем еще десяток и еще дешевле. Если подойдет, сможете заходить ко мне хоть каждый день, пешком, буду рад».

Виктория, дом 11? Но это же потрясающе. Потому что по той же улице, но в доме один… Адрес, известный уже всей, наверное, стране – там будет теперь работать некий генерал Дуглас Макартур.

Мой человеческий ресурс все это время стоял совсем рядом, странно склонив голову, чуть ли не вжав подбородок в ключицу, и было видно, что ей очень хочется уйти. Не нравится «Манила-отель»?

– Лола, ситуация изменилась, – повернулась к ней я. – Адрес появился. Вот он. Я думаю, что у вас возникла работа. Я попрошу вас поехать туда, поговорить с хозяином. Он должен, кстати, знать, почувствовать, что вы знаете расценки на офисы в этом районе города.

Я подумала, представила, как Лола договаривается с хозяином сделать надбавку и поделить ее.

– Цену мне уже назвали, – соврала я. – Но на всякий случай… Если ее снизить…

– Нет проблем, – мгновенно среагировала Лола и улыбнулась совсем не небесной улыбкой. И это мне понравилось.

– Посмотрите на контракт, – продолжила я. – Оставьте его на моем столе. И дальше будет вопрос с вывеской. Скромной, но четкой.

– Нет проблем, – сказала Лола, и даже – впервые за наш разговор – чуть посмеялась. – Художник Висенте Манансала живет на Калле Легаспи, у Святого Франциска, рядом, делает вывески.

– Так. Еще мне нужно будет дать объявление в газетах. Которые читает американский и местный серьезный бизнес. Вот только на каком языке? И какие газеты?

Лола морщила свой идеальный лоб недолго.

– Нет проблем. Все английские. «Трибьюн» официальная. И «Санди трибьюн». И еще «Манила дейли буллетин». Все рядом. В Интрамуросе.

– Мне потребуются расценки – и скидки. Да-да, скидки. Это может занять у вас целый день или два.

– Нет проблем, – сказала Лола. И замерла снова. А есть ли у нее деньги хотя бы на калесу?

– Задаток, – кивнула я. – О деньгах в целом поговорим позже, я подъеду на Викторию через час, ждите меня. А пока что – вот, для начала.

Сколько платят здесь глупые иностранцы своим секретаршам, если они так красивы? Сейчас узнаю у кого-нибудь в отеле и разделю цифру на два, потом спрошу у кого-то еще.

Лола сделала боком несколько шагов к выходу, глядя при этом мне на руки. Что такое? Она не хочет, чтобы кто-то в отеле видел, как я даю ей деньги? Любопытно. Или местные особенности, или нечто другое.

Но это было утром. А сейчас у меня абсолютно точно появился свой офис. И секретарша, которая знает, что мне лучше обедать в ресторанчике на углу Магальянеса и Виктории, а дальше по Магальянесу не ходить, потому что приличная когда-то улица быстро становится притоном бандитов, но по большей части в вечернее время.

Настоящим испытанием для Лолы станет следующий этап – когда придется разобраться, создавать ли компанию, какую и насколько быстро. Если она лично знает – а здесь все всех знают – хорошего юриста, то дальше все просто.

И остается пустяк. Что мне с этой компанией делать? Ну а поскольку инвестиции действительно серьезное занятие, то пока и будем себя вести как нормальный инвестор. То есть посмотрим на людей, разберемся, что это за… Страна? Или еще не совсем страна?

У нее есть уже президент. Собственно, он этим словом называется с начала двадцатых, поскольку был президентом сената. А так как при умном губернаторе Харрисоне американцы потихоньку передали управление филиппинцам (кроме ключевых вопросов, конечно), то сейчас всем понятно: Мануэль Кесон-второй здесь давно и останется надолго. Надолго потому, что в этом, тридцать пятом, году, семнадцатого сентября, он – после громокипящей кампании под лозунгом «Кесон или хаос» – избран уже на пост президента Содружества. Причем с тотальным перевесом голосов. Осталось только вступить в должность, что предстоит через несколько дней.

Ситуация ясна. Но есть другие.

Это что за история была здесь второго и третьего мая? Вот этого, тысяча девятьсот тридцать пятого, года?

«Сакдал» – значит «ударить». Сакдалисты – это совсем дикие люди, сельские батраки, тао. Верят в чудодейственные антинг-антинги, заколдованные деревья, святые колодцы, появление Христа на Филиппинах. Лидер – Бенигно Рамос, который пять лет назад был выгнан из служащих сената за несубординацию и за подстрекательство учеников манильских школ к забастовке. Идеи? Ганди, минимум налогов с бедных, раздел собственности, раздел гасиенд. Ну, и повышение зарплаты.

И вот второго мая, в Кабуяо – Нуэва Эчиха – Кавите… хорошие названия… всего в одиннадцати городках, и одновременно… начался мятеж. Через несколько часов констебулярия навела порядок, война длилась по сути несколько минут, убиты пятьдесят девять красных, четверо констеблей. Сколько бунтовщиков всего было? Вооруженных «не больше» семи тысяч. Ого.

И еще. Оказалось, что лидеры восстания получали телеграфные приказы от Бенигно Рамоса из Токио. Тонны печатной пропаганды сделаны в Японии. По большей части все подробности дела остаются секретными. Но лидеры убедили всех участников, что Япония придет на помощь. Выгонит американцев. Высадятся солдаты с судов, и прилетит много самолетов, целые тучи. Так вот повстанцы и смотрели в небо, ждали самолетов.

Расследование вели американцы из Малаканьянского дворца, в том числе лично генерал-губернатор Мэрфи.

И это не всё. Когда Мануэль Кесон восьмого июня, после мятежа, возвращался из Америки в Манилу, на седьмую пристань не пустили публику, туда вышел 31-й американский полк, как бы в виде почетного караула своему губернатору, встречавшему Кесона. А констебулярия выстроилась вдоль улиц до самого дома Кесона в Пасае, к югу от столицы.

И что мне до всего этого? Да почти ничего, если не считать вот этого слова – «японцы».

Были и совсем ни к чему не причастные, но очень любопытные новости, совсем свежие. И снимки.

Вот он, «Китайский клипер», первый гигантский аэролайнер, который пересечет Тихий океан и окажется в Маниле, фото сделано в Балтиморе в этом месяце. Отправится от Аламейды в Калифорнии 22 ноября и прилетит сюда 29-го.

И пока наш, британский «Империал Эйруэйз» строит 18-тонные аэропланы, каждый из которых может нести тридцать пассажиров, со спальными местами, но радиус лишь 1600 миль… Эти американцы…

Пересечь Тихий океан, пусть и в несколько прыжков?

Я смотрела на фото с надписью «China Clipper PAA», это, собственно, скорее корабль с гофрированным черным низом. Запас топлива на три тысячи миль. «Пан-Америкен» затратила на эту штуку четыре миллиона долларов и четыре года. Комитет возглавлял полковник Чарльз Линдберг.

И я это увижу? Совсем скоро?

Я посмотрела на трепещущие гребенки запыленных пальм за окном.

А если выйти из моих дверей и пройти по Виктории направо, то сразу будет очень хорошая пекарня «Ла Суиза» на Калле Реаль. Это здесь главная магазинная улица: базары, торговцы антиквариатом, портные, парикмахеры… А еще – японские шпионы в громадных количествах.

Что касается шпионов, то тут дело было все в том же Хуане. Я абсолютно не удивилась, увидев его на выходе из «Манила-отеля». Я вообще уже ничему не удивлялась. Он знал, когда я выйду?

Цок-цок по камням, Хуан считает своим долгом меня просвещать, в том числе насчет той улицы, по которой едем, той самой Калле Реаль, «Королевской».

– А вот хало-хало, освежительная гостиная, мадам, и здесь у нас центр японского шпионажа. Тут знаменитое монго кон хиело. Им торгуют везде, но здесь лучшее. Везде эти японцы, у них в руках лучшее мороженое. Вкуснее всего японское маис кон хиело.

– Хуан, а откуда вообще?..

– Мадам, я образованный человек. Читаю газеты. Закончил колледж Ла Салль, хотел учиться в Лицео де Манила. Не Атенео, я не аристократ. Бросил. Надо что-то есть. Вот лошадь, ее надо кормить. Но я читаю газеты. Вон они, японские базарчики по Калле Реаль, жестянщики и прочие. Все шпионы. Это всем известно. А про Давао вы знаете? То-то же.

Про Давао я знала. Это был новый город на дальнем юге, на острове Минданао, тысяч на шестнадцать человек – и полностью населенный японцами. Они там выращивали абаку, а это очень нужная штука для изготовления мешков. Если я, конечно, ничего не путаю.

– Хуан, а почему бы филиппинцам не выращивать эту абаку?

– Никогда не выращивали, – махнул он кнутом. – Не знаем, что это. Там, в Давао, и люди никогда не жили. Только японцы. Тянут руки к нашей земле.

– А китайцы тянут?

– Китайцы скупили весь бизнес. Филиппинцам нет места. Ненавидят японцев, потому что они ведут в Китае войну. А японцы шпионят, потому что хотят завоевать нас. Правительство ничего не делает.

– Какое правительство, Хуан? Американское?

– Кто же его теперь разберет. Может, генерал все сделает правильно. Он привез нам план обороны.

Японец – настоящий – с улыбкой посмотрел на нашу калесу, громыхавшую мимо его чистенького магазина. Хуан бросил в его сторону мрачный взгляд.

Это что, так просто? Можно не продолжать работать?

Дело в том, что именно японцы должны были – почти неизбежно – стать центром всей этой истории, которая началась для меня совсем недавно.

Желтый туман Шанхая, британский генерал, не без замешательства рассматривающий меня и без сомнения оценивающий состав моей крови. Это был человек, встретиться с которым меня просил как можно быстрее – то есть мгновенно – тот, от чьих просьб я никогда еще не отказывалась. И никогда об этом потом не жалела. Господин Эшенден, а почему в этот раз все происходит так странно?

– Итак, – кашлянул в руку генерал, – прежде всего вы вручаете нашему американскому коллеге этот пакет. Вы можете посмотреть на содержимое, конечно.

Спасибо, а то бы я сама не догадалась это сделать, без всяких разрешений.

– Особенно вот на эти пометки на японском. Ну, а дальше, как я понимаю, вы сами знаете, как поступать.

Я мрачно кивнула ему.

Но штука в том, что до сего момента – мой второй день в Маниле – я так и не знала, что делать дальше. Раньше было по-другому, кто-то писал, приезжал, чтобы объяснить мне хоть что-то. Сейчас – я уже здесь, и… ничего. Что, установить слежку за всеми японскими торговцами в столице?

Остается гадать и читать газеты.

Что происходит? Вот итальянские атаки с воздуха рассеивают отступающие эфиопские войска. Хотя фашисты также отбивают абиссинские контратаки. Генерала Мариотти осадили в узком горном проходе возле Ажи, но с помощью пулеметного огня он пробился, потеряв пятьдесят человек. И где-то под Аддис-Абебой захватили колонну мулов, снабжавших итальянскую армию.

Но это все было и когда я спешно уезжала из Пенанга.

А вот наша империя, наш Египет – в Каире королевским декретом фактически отменена свобода печати из-за выступлений студентов. Если ближе к нашим краям, то «источники из Токио» предсказывают народные волнения за независимость китайского севера, включая Бэйпин, Тяньцзинь. Им мало сожранной Маньчжурии? И конечно, правительство в Нанкине ничего не знает ни о какой «автономии» севера и опасается очередной агрессивной акции Японии там. Она может произойти через несколько дней.

Конечно, может. Особенно если вспомнить японский налет, уничтоживший всю авиацию Чан Кайши – да, сегодня уже генералиссимуса – под Нанкином. Не то чтобы его авиация была хоть как-то заметна числом. Важнее другое – никто ничего по этому поводу не сделал. Ни одна империя.

И вот я сижу здесь, на краю мира, который в очередной раз идет к чертям.

Тут в офисе появился Эдди, в хлопковой рубашке и мятых брюках, он сейчас совсем не такой, как в отеле, хотя по-прежнему бесконечно обаятельный. Лола, увидев его, заулыбалась неуверенной улыбкой, но он лишь весело помахал ей забинтованной ладошкой.

– Добрый день, Амалия, мой человеческий ресурс, как я вижу, уже на месте? Вы построже с ней, но в целом, я не сомневаюсь, этот ресурс вам принесет какую-то пользу. А если нет – гоните вон без пощады.

Он сурово улыбнулся.

Как он меня нашел? Адрес… Адрес он спросил у Лолы, конечно. А она сама его узнала только сегодня утром. Ну, проверила телефон – работает ли, а позвонила, соответственно, вот ему. Версия подтверждается. Два красивых человека. Очень подходят друг другу.

– Посидите и отдохните, Эдди, – с удовольствием оторвалась я от газет (а даже если без удовольствия – куда же денешься). – Вы проходили мимо или специально решили посмотреть, как у нас дела?

– Если честно, то мимо, – чуть боком изогнулся в кресле Эдди и скрестил ноги. – Я постоянно захожу по соседству, в Августин, когда оказываюсь в Маниле, там есть любопытные документы насчет галеонов. Да ведь и картинки, и какие! Ну а еще тут рядом, между Кабильдо и улицей генерала Луны, есть Национальная библиотека. А между Кабильдо и двором Августина – Импрентат и либрерия Хосе Мартинеса, причем угадайте, как называется короткий переулок, на котором они находятся. А? Аллея Урдането. Я там почти как дома.

– А где ваш дом, Эдди?

– Смотря что считать моим домом. Семейная гасиенда – в Илокосе, а вот в Маниле… Есть два места, но… Что, Лола?

Лола, как мне показалось, ничего ему говорить не пыталась, но теперь она молча подошла и остановилась в дверях, как бы присоединяясь к нам, на всякий случай бросив на меня взгляд.

– Кстати, Эдди, – посмотрела я на него с интересом, – а не могли бы вы коротко мне объяснить, как выглядит ваш галеонный проект с точки зрения…

– Практической? – поменял он положение в кресле и засмеялся, приглаживая двумя руками волосы. – Понятно: то, что было в отеле, – для романтиков, а сейчас вы – в офисе, и это склоняет…

Он глубоко задумался и потом щелкнул пальцами:

– А почему бы и нет! Почему нет! Но я поступлю с вами жестоко. Я вам дам несколько ответов, и попробуйте выбрать правильный. Итак: я не знаю, и никто не знает, во сколько обойдется постройка самого корабля. Вот я сейчас нанял двести рабочих в Себу, но не знаю, сколько из них смогут успешно работать, сколько времени это займет. Опыт утрачен… Первая стадия, стадия открытий, – как вся наша страна, для которой начался какой-то новый век!

Он уперся в меня пристальным взглядом:

– А теперь посмотрим не на то, как этот проект может окупиться, – второй корабль будет дешевле, но за сколько мы их сможем сдавать в аренду и для каких путешествий, мы тоже не знаем… Давайте оценим смысл предприятия. Торговлю китайским шелком за мексиканское серебро я возрождать, конечно, не собираюсь. Не тот век. А вот какой? Кто-то это знает? Кто-то думает о том, что теперь с нашей страной – которая через десять лет получит уже полную независимость – будет происходить?

А это, кстати, был хороший вопрос.

– Испания, – щелкнул он пальцами. – Сонный великан. Американцы вышвырнули отсюда испанцев тридцать шесть лет назад. Сейчас они могут вернуться! А это деньги. Но нужен толчок, эффектный жест, что-то, способное разбудить сердца. Далее, Китай. Да, его дела плохи. Но это не вечно будет так. Китай – это тоже деньги. И дело тут совсем не в одном или двух уникальных кораблях, а в том, что служит сердцевиной проекта. Не манильские галеоны, а корпорация «Манильский галеон».

Он сделал паузу – видимо, тут было самое главное.

– Которая может начинать самые разные сопутствующие проекты. Сколько угодно проектов. Вот например. Знаете, сколько манильских галеонов не дошли до порта и лежат на дне? Документы в Августине и прочие говорят – почти сто. Раньше, да и сейчас, это никого не интересовало. Вся штука в том, что мы живем в век водолазных костюмов… И они совершенствуются.

Он снова сложился в кресле, головой вперед, как змея.

– А кто владелец этих сокровищ? Уверяю вас, что трюма одного галеона, по сегодняшним ценам, хватит…

Эдди щелкнул пальцами.

– Так кто? Испания? Мексика? В этом списке до недавних пор не могло быть Филиппин. Потому что такой страны не было, только территория. Под американским флагом. А что будет дальше?

Эдди вздохнул и почти лег в кресле.

– А самое главное все же, – сказал он мечтательным голосом, – что они были чертовски красивы. А красота…

Он опять щелкнул пальцами – другой, забинтованной руки, поморщился, и тут я услышала голос Лолы, еле слышный, она произнесла два слова на языке, который, как я знала, тут не учат в школах, перейдешь на него с английского или испанского – получишь линейкой по пальцам. Но этот язык существует, и он их.

Эдди, не глядя, царственным жестом вытянул руку в сторону и назад. Лола начала осторожными пальцами разматывать бинт. Что, у нее есть запасной в сумочке?..

И я вспомнила, что здесь, в их стране, совсем одна.

Есть вещи, которые постепенно учишься делать без особого труда. Они получаются почти сами собой. Что я и собиралась продемонстрировать сама себе в этот, второй, день в городе.

Точнее, было это ранним вечером… говорят, закат над Манильской бухтой знаменит на весь мир, это национальное достояние? Жаль, сегодня не удастся его посмотреть. Потому что сейчас я, выйдя из отеля, задумчиво прогуливаюсь по его саду среди магнолий. И после магнолий как бы случайно приближаюсь к усыпанным золотыми цветами кустам, у которых под руку идут две женщины.

Шляпка, воротник хорошего старого кружева, кружевной платочек, лицо в морщинах, и очень красивые глаза – ими она улыбается всем и каждому, и мне, приближающейся к ней.

Мама нашего генерала. Друзья зовут ее «Пинки». Хотя нет – кажется, это ее официальное имя. Мэри Пинки Макартур. Ничего удивительного, что она здесь. Говорят, единственное место, куда она сына не сопровождала, – это фронты Великой войны.

А это кто с ней, обнимает ее за плечо, ведет по дорожке за талию? Та самая Джин, о которой здесь пишут все газеты, – генерал познакомился с ней только что, по пути сюда, на борту «Президента Хардинга»… то есть познакомилась она сначала со всей американской военной делегацией, много-много офицеров, но как-то постепенно делегация сделала несколько шагов назад. Потому что генерал, который до того не мог выдержать более получаса на вечеринках с танцами (обходил несколько человек и исчезал), вдруг начал проводить там часа по полтора. И как-то стало ясно, из-за кого.

Она получила наследство, отправилась увидеть загадочный Восток, думала о том, чтобы начать новую жизнь. В итоге генерал уговорил Джин вместо Шанхая поехать и посмотреть Филиппины, и вот она здесь.

Да мы же похожи как родные сестры, мелькнула у меня мысль, – обе небольшие, обе примерно одного возраста, у нее такая же выдающаяся челюсть и очень много хороших зубов, белых, делающих улыбку на редкость веселой. Правда, эти великолепные серо-зеленые глаза – это совсем не я. К сожалению.

А вот и прочие члены военной делегации, на отдалении, как бы занятые разговором между собой. И совершенно естественно, что я не хочу натыкаться на двух медленно идущих женщин, поскольку – как и все в отеле – знаю, кто такая матушка Пинки… и почтительно делаю пару шагов назад, при этом спиной вперед, чтобы дать им пройти… так, где у нас там корень или неровная плита дорожки под ногами? А вот она. Ах!..

– О, благодарю вас… Нет, я не упаду, и голова у меня не кружится…

Кто меня вовремя поймал? Отлично, его-то мне и нужно. Это он неправильно держал шляпу во время фотосессии. Тот самый плотный, состоящий будто из одних тяжелых мышц человек лет сорока, напрочь лишенный затылка, – шея у него примерно той же толщины, что и голова. Очевидно, военный, совсем военный. И со странно большими и умными глазами.

– Вы – человек с фотографии, я вас уже видела… Майор… э-э-э…

– Просто Дуайт, леди. Даже просто Айк. А что касается майора, то как-то я привык это слышать, даже уже не хочется. Я майор с восемнадцатого года, с войны, а дальше в американской армии особо не продвинешься. Поскольку она имеет тенденцию уменьшаться, а не наоборот.

– Значит, просто Айк?

– Ну, с нами, американцами, только так и надо, привычка. Вдобавок фамилия у меня такая, что не надо ею никого обременять. Добром не кончится. Предки мои были немцами, а с этим в Америке сложно, наиболее точное, чего я однажды удостоился, – это когда меня обозвали однажды «Айзеншпитцем». Спасибо и за это…

– Отлично, Айк. А я в таком случае – просто Амалия, хотя у нас, в британской половине мира, на такие вольности до сих пор хмурят брови. Ваша соседка по отелю.

– Приехали посмотреть на рождение новой страны?

– Вообще-то не только, у меня здесь могут появиться деловые интересы…

Маленькая пауза. Интересы могут появиться, и это без сомнения.

Дорогой Айк, а еще я успела запомнить из того, что прочитала в тех же местных газетах, что вы работали помощником генерала с тридцать второго года, в генштабе, а сейчас и здесь – его первый заместитель и еще офицер связи с президентом Кесоном. И сейчас вежливую беседу ни о чем пора с вами заканчивать…

Пинки и Джин прошли мимо нас по дорожке, мы обменялись улыбками. Так, все.

– Кстати, Айк. Мои интересы также включают, если вы не против, встречу с вашим генералом.

– Он жутко занят, – с тяжелым вздохом сказал вечный майор. – Вы не поверите, как.

– Это мне известно. Настолько занят, что, когда его во время остановки по пути из Америки пригласил на встречу один британский генерал в Шанхае, он почему-то не смог приехать, хотя собирался. Британец огорчился, потому что он хотел передать вашему генералу такие документы, которые не стоит доверять почте. И в итоге сделать это попросили меня. По ряду причин. Включая мою прежнюю биографию.

Пауза. Этого он не ждал, конечно.

На вид Айк улыбался мне еще сердечнее. Но глаза у него стали очень внимательными, я бы даже сказала – сочувственными.

– И конечно, если я попрошу вас, Амалия, их вручить мне… Вижу, вижу. Хорошо – что за документы?

– О, очень интересные документы. Среди них, например, некий «план Орандж».

Айк молчал.

– Шестая версия, – добавила я. – И на ней очень необычные пометки.

А вот это на него подействовало очень сильно. Не пометки, о которых я ничего не сказала, а именно шестая версия…

– Итак, вы получили их в Шанхае от наших британских собратьев… – не очень уверенно начал он после долгой мрачной паузы.

– Да, но гораздо интереснее – как они в руках собратьев оказались. Строго говоря, это не совсем ясно. Подозреваю, что мне придется поучаствовать в изучении этой проблемы. Но сначала я хотела бы переговорить с генералом.

Айк продолжал улыбаться – слегка сочувственно.

И тут неподвижная сцена в саду пришла в движение. Из дверей отеля выбежал на редкость привлекательный баскетбольного вида американский юноша, рысью подбежал к Айку и что-то шепнул. Но не настолько тихо, чтобы я не услышала:

– Сара спускается.

Айк перестал улыбаться, но я не дала ему шанса сказать мне «вольно, разойдись». Я это сделала сама:

– Ну, я буду ждать от вас известий, а сейчас…

И неторопливо двинулась вдаль по дорожке.

А потом все же повернулась.

Никакой Сары, однако, не было. Был генерал, как всегда в отглаженном костюме, серой плоской шляпе с красной ленточкой, уверенно двигавшийся по дорожке. Были обитатели отеля, как бы случайно вышедшие на него посмотреть, и неясные лица за дверями, по ту сторону сплошного стекла, – они чуть не прижимались к этому стеклу носами.

Он подошел к двум женщинам на дорожке, обменялся с ними несколькими словами, клюнул маму в щеку этим великолепным носом. Она разрешающе махнула ему рукой.

– Готова, Джин? – донеслось до меня. И в ответ:

– Да, генерал.

Вдвоем они пошли по дорожке к выходу. Она еле доставала ему до плеча.

Сад начал пустеть, потому что Айк и прочие, выдержав дистанцию, двигались к дверям отеля вместе с Пинки.

Вдруг и сразу зажглись желтые шары садовых ламп. Темнота в наших краях подкрадывается незаметно.

Вздохнув, я пошла в прохладу этой грандиозной залы, с ее креслами, светящимися настольными лампами, шагами, разговорами и смехом. Здесь хорошо кормят, и что бы такое выбрать…

И тут по одну и другую сторону зала с креслами поплыли цепочки невесомых теней – девушки в одинаковых белых платьях до пола, у каждой была прижата к щеке скрипка, и скрипки эти пели. Справа, слева, их голоса окружали меня и утешали.

Медленно, не переставая играть, девушки поднялись на эстраду с белым роялем, сделали эффектную паузу – раз, два! – и скрипки зазвучали снова, мощно и уверенно.

А вот и музыка, подумала я. Она начинается.

4. Я назвала ее Матильдой

Прошло несколько дней, в течение которых ничего не происходило – мертвая тишина.

Впрочем, что значит – ничего. Это генерал, Айк и все прочие окружили меня стеной молчания, лишь улыбаясь при встрече и обходя в отеле стороной. А так, вообще-то, случилось множество великолепных событий.

Например, у меня теперь есть не только офис, с вывеской, кучей бумаг и картотекой человеческих ресурсов. Есть нечто лучшее, и я на это лучшее была просто обречена.

Это, конечно, сделал Хуан, полное имя – Хуан де ла Крус. Он, как нетрудно было предвидеть, вообще перестал интересоваться другими клиентами в «Манила-отеле» или где-либо еще. И вот однажды он, в очередной раз встречая меня на выходе из офиса и рассматривая мою новую вывеску – «Человеческие ресурсы» и все прочее, – вежливо поинтересовался:

– Мадам, а не нужен ли вам курьер?

К этому моменту у меня не было уже никаких сомнений, что нужен. Собственно, Хуан наверняка поговорил с Лолой и знал все не хуже меня. Но он продолжал:

– Вы занимаетесь человеческими ресурсами. А лошадиные ресурсы вам не нужны?

Тут я сразу вспомнила все средства передвижения, которые мне пришлось испытать в похожих ситуациях. Велосипед. И мое грандиозное «Белое видение», которое отлично себя чувствует до сих пор в гараже в моем новом доме. И звероподобный «роуял энфилд», который умел вставать на дыбы и крутить передним колесом перед носом противника. А потом – потом появились некие иные средства передвижения, до сих пор сама в это не верю, но это отдельная история.

И вот сейчас мне предлагают… купить лошадь?

– Но, Хуан, я не знаю, надолго ли я в этой стране.

– Мадам, если вам надо будет уехать, лошади придется остаться, – справедливо заметил Хуан. – А до того она будет ваша. Совсем ваша.

Я внимательно посмотрела на него, возвышавшегося надо мной: темная кожа, нечто вроде усиков над верхней губой, лет – непонятно сколько, но немало. Очень серьезные глаза.

– Конечно, без меня лошадка не может, – как что-то очевидное заметил он. – А еще я буду брать у вас ненужные газеты. Вы же их выбрасываете, – добавил он с почти неслышным упреком.

Ну, понятно – газета за пятнадцать сентаво не для тао.

– И как будет выглядеть… контракт? – выговорила я, все еще мысленно оставаясь в своем офисе.

– Моя лошадка контрактов не подписывает, – сообщил Хуан.

Черт с ним, подумала я. Я уже знаю, что годовая зарплата низшего чиновника, шофера, рабочего – 720 песо в год. Что на два песо в день в этом городе жить невозможно, но они живут. Что зарплаты в ближайших к столице провинциях – шестьдесят сентаво в день, а в нищем Илокосе – даже сорок сентаво. А цена хорошего костюма, как следует из рекламы «Манила новелти», – до восемнадцати песо. Общая картина ясна. Договоримся с лошадкой.

Я осторожно подошла к ней и прикоснулась ладонью к теплой светло-серой щеке.

– Хуан, – сказала я мечтательным голосом, – а можно сделать так, чтобы она была всегда чистой?

– Конечно, мадам.

– А если украсить ее ленточками… и…

– Очень просто, мадам, и недорого.

– А самое главное. Самое, самое. Можно мне называть ее Матильдой?

– Она же ваша, мадам.

– Ты моя радость, – сказала я ей. И перешла на тот язык, на котором говорю с очень, очень немногими: – Tu es meu Matilda.

Матильда медленно прикрыла длинные ресницы.

Вот он, мой лучший на сегодняшний день живой ресурс, впряженный в ресурс технический. Вихляющиеся колеса, пересчитывающие каждую яму, между колес болтается незримое в данный момент ведро, перед глазами – щетка гривы и два подрагивающих уха. Ну, и есть все прочее, чего не видно с сиденья.

Офис работает, реклама в трех газетах – вот она, «если вы открываете или расширяете в этом городе свое дело и вам требуется умный помощник с образованием и опытом»… Лола ведет картотеку (у нее лучше получается на испанском), тщательно и без ошибок записывая туда мистическим образом набежавших в офис девушек – сколько же их, но уже есть и три молодых человека. С каждой и каждым я успела поговорить хоть немного, неважно о чем, в принципе меня интересовало знание языков. Трое увлеченно рассказали мне все, что можно, о китайских торговцах и японских шпионах, причем я даже не пыталась их на эту тему наводить.

Я раздраженно бросила карандаш на очередную пачку бумаг. С этим надо что-то делать: вызовет меня генерал или нет, буду я выявлять здесь японских шпионов или нет?

Но раз пока, видимо, все-таки нет… То я могу начать писать об этом книгу. Конечно, на широкую публикацию тут надеяться не стоит. Это не для всех. Но – у меня есть дети, которые остались дома и увидят меня еще не скоро. Их зовут Джеймс и Александрина, им по четыре года, мне очень плохо без них. Я напишу им книгу.

Какую?

Вот сейчас все кому не лень читают и цитируют великого Сунь-цзы – «Искусство войны». Название коротко, но эффектно. А если я назову мою книгу «Искусство поимки японских шпионов. Для не знающих японского языка и никогда не бывавших в Японии»?

А это, наоборот, длинно. Давайте пока так, скромно и просто: «Руководство по поимке японских шпионов в полевых условиях». Первая запись там может быть примерно такой: «Чтобы поймать японского шпиона, его следует сначала найти. Для этого вы выходите из офиса, поворачиваете за угол, заходите в „хало-хало“ на Калле Реаль и заказываете маис кон хиело. Его принесет вам японский шпион. Но поймать его не так просто, как обнаружить».

Генерала я вижу почти каждый день. Если на улице, за открытым окном, все как-то оживляется, раздаются голоса и шуршание ног, то это значит, что по булыжнику Калле Реаль едет громадный черный бегемот на четырех колесах, доставляющий генерала на нашу Виктория-стрит. Только мой офис по одну сторону Калле Реаль, восточную, а его – по западную.

И тогда возникает множество желающих как бы случайно выйти из магазинов, подойти сюда, на перекресток. Вытянуть шею и посмотреть. Похоже, учителя водят сюда на экскурсии свои классы – вон шелестит подметками стайка девочек в школьных формах с лиловыми платками на шеях (завязываются навсегда и пришиваются к платью под большими матросскими воротниками). Время всем известно. Одиннадцать часов. Едет генерал. Через час засвистит ледяной завод.

Я, конечно, не бросаюсь наперерез его авто, зато уже прогулялась на Матильде в те самые улицы, где ходит Эдди, на которых библиотека и либрерия. Проблема не в том, чтобы найти там материалы о генерале. Проблема, скорее, чтобы их не утащили у тебя из-под рук. Либрерия, по-моему, не только продает этакие тетрадки в клеенке, настриженные из каких угодно изданий, а еще дает на время за деньги. Очень большой спрос.

И вот она, эта переплетенная пачка бумаг, кем-то уже явно пользованная.

Родился 26 января 1880 года: не может быть, он же так молод на вид. Отец, Артур, был среди тех американцев, кто брал Манилу в 1898 году у испанцев, командовал волонтерским авангардом в 4800 человек. И стал военным губернатором Манилы. А потом военным губернатором всей завоеванной страны.

Постепенно выясняется любопытная особенность биографии Макартура-младшего. Она выглядит как «туда-обратно». На Филиппины – в Америку – обратно на Филиппины. Да он же, получается, провел здесь чуть не половину сознательной жизни.

Вот 1903 год, Дуглас прибывает к отцу на «Шермане» на 38 дней, лейтенантом 3-го инженерного батальона. Боевое крещение: застрелил двух партизан, когда ходил в джунгли за бревнами. Тогда же познакомился с Мануэлем Кесоном, нынешним президентом, и подружился с ним навсегда – вот это здорово.

Вернулся в Америку, в 1905 отправился к отцу в Манилу адъютантом, прокатился с ним по маршруту Йокогама – Шанхай – Гонконг – Ява – Сингапур – Бирма, потом Калькутта и вся Индия, Таиланд, Китай, Япония. Тут же, на полях, вклеена бумажка с его высказыванием о том, что будущее Америки – на Тихом океане.

Но потом была война, и тут началось самое интересное.

На германском фронте его звали «д’Артаньяном» и хихикали. Ходил в атаку в свитере с буквой «А», кавалерийских бриджах, начищенных сапогах и с мундштуком, торчащим изо рта. Прославился также его полутораметровый шарф, связанный мамой. То есть Мэри Пинки. И знаменитая фуражка, заломленная самым замысловатым образом.

Хихикать перестали, когда он привел, подталкивая стеком, плененного им германского офицера. И когда в целом выяснилось, что молодой полковник Макартур и вправду абсолютно бесстрашен.

Он оказался в глазах публики самым популярным офицером всей армии благодаря редкому умению дать нужное интервью и позировать для гениального снимка (шляпа, вспомнила я, – те самые два дюйма, которые сделали весь кадр). Писали, похоже, только о нем, командире 84-й бригады, ставшем самым молодым генерал-майором армии.

Конец войны: на борту «Левиафана» в Бресте ему досталась – бесплатно – каюта из четырех помещений. А вот и еще одно грандиозное фото, в распахнутой енотовой шубе, на палубе. Но, сойдя с корабля, генерал обнаружил, что медный бэнд его не встречает, встречи вообще никакой нет, и в Штатах – из широкой публики – никто, похоже, не слышал о войне.

А дальше – с 1919 года он стал начальником академии Уэст-Пойнт. И опять заработала система «туда-обратно». В 1922-м приехал командовать военным округом Манилы, потом местной скаутской бригадой. Обратно в Америку – что-то непонятное, олимпийский комитет? – и 1928 год, снова на Филиппины, командующим всеми американскими силами на архипелаге. Но вскоре туда пришло известие, что генерал Макартур назначен главой штаба армии, и 30 сентября 1929 года состоялся отъездной гранд-банкет – где? В «Манила-отеле», конечно.

Начальник штаба – высшее должностное лицо в армии США, фактически главнокомандующий. То есть выше профессиональный военный подняться не может. Но что нам эти скучные материи, тут есть страницы, захватанные пальцами всерьез. Он успел развестись со своей женой-миллионершей, Луизой, которая не выносила Филиппины и филиппинцев. И – ах, вот оно, ее, оказывается, звали Исабель. Мисс Исабель Росарио Купер наш генерал встретил в Шанхае. На Филиппинах ее называли «Элизабет» и «Димплз», танцевала в манильском театре «Савой», а жила – не в моем ли «архиепископском» номере? По крайней мере – точно в «Манила-отеле». Номер оплачивал генерал Макартур. Была звездой здешнего синема – а что таковое очень даже есть, я уже знаю по афишам.

А как вам вот это: она по крови почти как я, то есть полуфилиппинка-полушотландка. Ведь похоже, не правда ли, на мою смесь – португалка с малайской и сиамской кровью?

История, похоже, была весьма серьезной: генерал выписал Исабель в Вашингтон, но дальше следы ее деликатно исчезли. Причем буквально в прошлом году. Бывает. По крайней мере мы теперь знаем, что для филиппинцев он очень даже свой.

Ага, а он хорошо пишет, причем как раз о Филиппинах. Хотя не слишком ли хорошо? «Роскошная нега, которая придавала блеск самым рутинным событиям жизни; мужчины, любящие забавы; деликатность очаровательных женщин, напоминающая лунные лучи, приковали меня к этой стране и не отпускают».

Женская деликатность в виде лунного луча – это еще надо себе представить.

Лучшая из его цитат: «тебя делают знаменитым те приказы, которым ты не подчиняешься». Слушайте, да мне просто нравится этот человек.

Читает в основном биографии американских генералов Гражданской войны. И многое другое. Может освоить три книги в день и все помнить, цитировать абзацами, и еще – в тот же день – просмотреть кучу журналов и газет.

Наконец, вот подробности его переговоров со своим другом президентом Кесоном насчет жалованья и места проживания. Итог – «самый высокооплачиваемый профессиональный военный в мире». А, еще и «самый хорошо одетый». Что касается жилья, то над тем крылом отеля, где он сейчас проживает, надстраивают целый этаж – мы все слышим стук и скрип – и это будет его дом.

В общем, личность. И какого же черта этот странный человек не хочет, чтобы я принесла ему пакет из Шанхая?

Естественно, проще всего взять и позвонить ему. Но тут вступает в действие невидимая Элли, которая сообщает, что в отеле она соединяет генерала только с четырьмя лицами в стране, начиная с президента Кесона. В дневное время – звоните в офис на нашей с ним Виктории-стрит. Там трубку снимут адъютанты.

Что мне не следовало спешить с такими звонками, стало ясно в отеле вечером. Когда я попросила пустить меня к моей ячейке в сейфе. В первый раз за все время.

И украшенный золотом портье опять, как в первый день, попытался сгинуть с моих глаз.

С сейфом проблемы, мадам. Боюсь, что сейчас к нему временно нет доступа. Такое впервые в истории отеля. Умоляю вас проявить терпение, наши специалисты сейчас с ним разбираются. Видимо, попытка кражи, но неудачная.

Отлично, терпения у меня сколько угодно. Я мысленно представила себе содержимое ячейки: бумажник с моим паспортом, коробочка с драгоценностями, большой коричневый пакет. Только представим себе, что меня позовут завтра к генералу. А с сейфом как раз что-то произошло.

Интересно, а в моих комнатах тоже кто-то порылся?

Я поднялась к себе, раздвинула шторы, взглянула на Интрамурос за окном и взялась за журнал мод, лежавший у зеркала в середине пачки из нескольких других.

Шляпки и прическа подчеркивают друг друга. Смягченные тона грима усиливают этот эффект. Предстоящий 1936 год – сезон, когда каждая женщина может выявить свою индивидуальность. В моде – классическая женственность! А именно, юношески тонкие, изломанные фигуры. Юбка все длиннее, она как минимум ниже колен, но чаще и вовсе метет пол.

Но это не самое интересное. Вот статья о местных королевах красоты, которые вышли, все как одна, замуж за местных политиков. Роль последних теперь, в эпоху Содружества, без сомнения возрастет. Трининг 1-я вышла замуж за Мануэля Рохаса, Вирджиния 2-я вышла за Карлоса Ромуло.

Что значит – первая и вторая? А вот что. Вообще-то это американцы, с азартом начавшие реформировать здешний испанский «монастырь», принесли сюда идею конкурсов красоты. И всего девять лет назад. Зато с каким удовольствием местные жители ее подхватили!

Но без проблем не обошлось. Например – а что такое красота, какого она цвета? Однажды даже избрали сразу двух королев – филиппинку (Пура Виллануэва) и «грингу» (Марджори Коултон). А еще была проблема с тем, что часто в конкурсах участвовали девушки из семей еще с «монастырскими» традициями. И тогда родилась идея – фамилий не будет. Будет просто «Пас» или «Вирджиния». А если надо, то появится и «Вирджиния 2-я».

Хотя сейчас, конечно, все знают эти фамилии и многое другое. Например, сегодняшняя королева, «мисс Содружество», это – Кончинг, Кончита Сумико, а что касается ее замужества… пока ничего…

Исовершенно отдельно существуют первые красавицы здешнего высшего света – в конкурсах они не участвуют. И богаты, и красивы… так, сегодня это Дейзи Хонтиверо, и они с Кончинг стараются лишний раз не встречаться.

Я аккуратно положила журнал сверху пачки.

А как было бы интересно, если бы в сейф влезли совсем не те люди, что я предполагаю. Может, им тоже хочется посмотреть на «план Орандж», о котором я сказала майору Айку, – а это совсем не пустяк. Это план обороны Филиппин американскими вооруженными силами на сегодняшний момент, пока не утвержден и не исполнен план генерала Макартура, план создания уже местной армии. Причем шестая версия «Оранджа» утверждена только в этом году. И если есть секретные документы, то этот – сверхсекретный.

Под дверью зашуршало: записка. Генерал ждет меня завтра утром в одиннадцать тридцать в своем офисе на Виктории.

Так-так, сказала я. Как все логично и понятно.

Тут раздался еще и звонок, Элли соединила меня с Айком.

– Вы получили записку, Амалия? Отлично. Пара чисто дружеских советов. Генерал ходит. Ходит по кабинету. И не надо по этому поводу выказывать недовольства. Он вообще почти никогда не сидит, собственно. Ходит и слушает, ходит и говорит. А когда говорит – то совсем дружеский совет: диалогов он не допускает. В смысле возражений. И во всех иных смыслах. Вы меня поняли?

Я его поняла.

Стоит ли говорить, что и на следующее утро проблемы с ячейкой продолжались. Причем прочие постояльцы отеля не демонстрировали никаких признаков тревоги – видимо, с их ячейками было все в порядке.

5. Виктория-стрит

Виктория-стрит, дом один. Это вон там, в десяти минутах ходьбы от моей конторы, ведь мы с генералом работаем на одной улице. Каблуки стучат по булыжнику, желтоватому с крапинками. Здесь чисто, улицы метут какие-то личности в красных штанах – кажется, из тюрьмы. А потом еще приходят водяные вагоны, поливают булыжник от пыли. Вода быстро исчезает, в Интрамуросе вообще всегда сухо, потому что Интрамурос – один большой холм.

К этому человеку опаздывать, похоже, не стоит. Мне назначено на одиннадцать тридцать, значит, он у себя уже полчаса. Сейчас произойдет то, ради чего я сорвалась, практически мгновенно, из дома, – и, может быть, хоть сегодня я пойму наконец, что происходит, во что меня в очередной раз втянули. И что мне делать. И сколько времени это займет.

А когда пойму… а когда вся история закончится, я просто буду гулять по камням. Ну хоть пару дней. Мой путь по Виктории пересекает главную здесь улицу, Калле Реаль, вон «Пальма-де-Майорка», оттуда пахнет хлебом: отель, пекарня, ресторан. Сам отель – уже только для «провинсианос», но и они мне тоже интересны. Рядом «Дельмонико», куда меня чуть не вселили, и не так уж он плох. А еще есть щели между домами, и там, внутри, скрытые от улицы, виднеются монастыри, школы, сады – хочется остановиться и посмотреть хоть одним глазом.

Но сегодня я оставляю Калле Реаль за плечами и оказываюсь в узком тупике. Смотрю и вижу: офис генерала расположен на хорошо защищенной позиции. Зайти в улицу можно только пешком, авто или калеса протиснется, но не развернется. Слева – глухая, трехэтажная, белая стена школы, говорят когда-то лучшей в стране. А справа тоже стена, из-за нее несется военный марш, запинается, звучит снова – репетируют.

Называется эта штука справа Куартель де Эспанья, но испанцев здесь давно уже нет, а есть 31-й американский полк, он же «Манильский». За забором вьется американский флаг, и не надо думать, что его спустят послезавтра, когда тут будет провозглашено Содружество. Вытягиваю шею, пытаясь заглянуть за эту каменную стену: надпись USAFFE, что бы это ни значило, удручающе длинный ряд окон под парадом фронтонов (казармы, очевидно испанские). Из-за казарм, вдалеке, высовывается зеленоватый, вытянутый вверх купол Манильского собора – в Интрамуросе все рядом. Это что, и Сан-Августин тоже рядом, прямо за американскими бараками?

Марш звучит все веселее.

А дом номер один не на улице. Он над улицей, на стене, под громадным раскидистым деревом.

Теперь я понимаю, почему стены Интрамуроса превратились в кольцо садов. Это очень, очень широкие стены. Поверх них можно взгромоздить что угодно, сады – как минимум, а вот вам целый двухэтажный дом.

Да он ведь и вправду неприступен, если без артиллерии. Тупик улицы переходит в идущие на стену широкие древние мшистые ступени. Со стороны улицы дом защищен надежнее некуда – целый полк. А с другой стороны, где стена кончается, – обрыв, ярдов десять вниз, до зеленого газона, который был когда-то рвом. Генералу из окон виден как на ладони наш с ним «Манила-отель» в полной красе… да вот же мои два окна, крайние слева… а за ним – портовые краны, рубки и мачты, трубы кораблей.

Неуверенно пройдя по скользкому мху на вершине стены, я подошла к американскому часовому в плоской шляпе. Вот будет здорово, если мне сообщат, что генерал внезапно уехал.

Но никуда он не уехал; никто не заставляет меня ждать в приемной, где работает десяток офицеров, частично уже знакомых по отелю (Айка среди них нет), еще тут стоит ядовито-красное кресло-качалка и сбоку новенькое радио «Филипс», оно молчит. Меня ведут прямо в кабинет, он, как в моей конторе, – на ступеньку выше приемной, подводят к столу красного дерева, сзади стола множество каких-то флагов.

Генерала за столом нет, он вытянулся у окна черным силуэтом и смотрит на голубей над крышами Интрамуроса. Вот он поворачивается ко мне – и я сразу понимаю, что с этим человеком будет трудно.

Я вижу, наконец, его глаза – которые говорят о том, что он ни в чьей помощи не нуждается, он знает, что делать, и полон спокойной уверенной энергии, которая мгновенно передается мне. Это мне здесь требуется помощь, и сейчас она придет, все будет хорошо.

– Генерал Макартур, – начала я, – я здесь в качестве курьера, но опыт подсказывает, что этой ролью мое дело не ограничится. И что оно может оказаться довольно сложным.

Я выложила на его стол тот самый, вчерашний журнал мод из моей комнаты, на который он посмотрел быстро, без любопытства – и никаких шуток отпускать не стал. Это разочаровывало.

– Сначала предисловие, – сказала я, устраиваясь в кресле напротив него (он все-таки занял свое место под флагами, отойдя от окна). – Когда ваш «Президент Хардинг» бросил якорь в Шанхае некоторое время назад, к вам пришло внезапное приглашение от некоего британского генерала. По фамилии Стептоу. Но вы в последний момент от этой встречи отказались и затем отплыли сюда, в Манилу.

Без всяких объяснений он двинул головой вниз. Это что же – я так и не узнаю, почему он тогда так поступил?

– И тогда они обратились ко мне, – завершила я.

– Британские власти? – быстро среагировал генерал, поставив подбородок на сложенные руки.

– Если коротко – то да, – признала я. – Но здесь важно то, когда ко мне вообще обращаются. Это случается чрезвычайно редко, и всегда в особых ситуациях, когда происходит что-то неприятное и нормальным путем не очень разрешимое. Все признаки такой ситуации сейчас налицо. Например, мне кажется, что британцы из Шанхая могли по крайней мере известить вас о моем приезде. Вы ведь остаетесь на военной службе в США. Но даже этого не произошло. Значит, о моем визите к вам нельзя было никому говорить.

– В Маниле есть кому принять шифротелеграмму и передать ее мне, – заметил он.

Он не верит ни одному моему слову, поняла я.

– Вместо этого появляется Амалия де Соза, – сказала я, – лицо более чем неофициальное. Работающее совершенно автономно от… обычных каналов передачи и получения информации. В чем дело? В том, что ваш статус непонятен – вы уже не официальное лицо, вы советник президента страны, которая послезавтра станет… из вашей колонии… Содружеством? В том, что британцы не знали, что им в этой временно неясной ситуации делать? Хотя у Америки есть консул в Шанхае… Но тут даже не Шанхай, меня попросили отправиться в путь люди из Лондона, получив, видимо, какую-то информацию из Шанхая. Ситуация странная.

– Этой ситуации может быть несколько объяснений, – неутешительно кратко прокомментировал он, бросая взгляд на мой журнал мод на его столе.

Я вздохнула.

– К сожалению, да. Итак, я курьер. Посмотрите. Человек из Шанхая хотел, собственно, всего лишь вручить вам вот эти документы. Притом что он сам плохо понимает, что происходит.

Я потянулась к журналу мод и вытащила целую неделю лежавшую между страниц пачку жестких листов.

– Это называется – фотостат, – сказала я.

– Мне приходилось видеть фотостаты, – безжалостно отозвался генерал.

Поднялся легким движением (так двигаются мужчины лет сорока, подумала я), сделал несколько шагов и поднес мои фотостаты к свету окна.

Айк, конечно, сказал ему, какие именно документы я хотела передать. Но Айк не знал, что на титульном листе будут надписи на языке, которым пользуется только одна нация в мире. Японцы.

Причем надписи были сделаны уже после фотографирования, лиловыми чернилами.

– Так, – сказал генерал, возвращаясь за стол и бросая на него фотостаты. – Я знаю, что такое «план Орандж». Потому что это я его утверждал на посту начальника штаба. Менее года назад. Да, это последняя версия. Правда, у меня в штабе ее не украшали пометками японцы. И?

– И история была такая. Через день после вашего прибытия в Шанхай там по каким-то причинам сгорел дом, в котором – как стало незадолго до того известно – часто бывали по своим делам люди из японской разведки. Вот эти документы были найдены там, в сейфе. В точно таком виде, в виде фотостатов. С пометками. Давайте предположим самое очевидное: эти документы были на «Хардинге». Они и сейчас у вас остались, я имею в виду оригинал, он без сомнения понадобится вам в вашей работе здесь, вы везли его в своей каюте. Все-таки это американский план обороны Филиппин на данный момент, пока ваша миссия не завершит через десять лет свою работу. И уже одно это делает ситуацию и вправду деликатной. Я не вижу, как после Шанхая можно было передать вам такие бумаги по обычным каналам без скандала, и это хоть что-то объясняет.

Для человека, которого только что обвинили в потере секретных военных документов, генерал держался очень хорошо. Он даже не стал говорить мне, что были возможны и иные источники пропажи – план ведь не в одном экземпляре, он мог быть вытащен из сейфов в Вашингтоне или здесь, в Маниле.

И правильно сделал, что не стал. Потому что я снова потянулась к своему журналу и достала новую пачку плотной бумаги.

– А вот это уже не «план Орандж», которому все-таки несколько месяцев, – сказала я. – Давайте посмотрим: британские «Торникрофты», корпус 65 футов длиной, ширина 13 футов и 3 дюйма, 12-цилиндровые бензиновые морские двигатели 3600BHP должны развивать скорость в 41,1 узла, или 47 миль в час. Две торпеды в трубах, по каждую сторону катера у кормовой части, глубинные бомбы и легкие противоавиационные орудия, на носу и корме. Вот.

Я положила фотостаты на его стол.

– Это, генерал, было составлено совсем недавно и могло находиться только в одном месте. У вас. Вряд ли в Вашингтоне такие документы кому-то нужны. Если верить тому, что уже несколько дней как пишут манильские газеты о вашем плане – плане будущей обороны уже почти независимого Содружества – то это те самые «кью-боутс», которые должны защищать побережье страны от японского десанта. План будущей обороны Филиппин в целом был передан в газеты вашей миссией, он никоим образом не секретный. Но если вот эта спецификация заказа британцам оказалась в Шанхае за неделю с лишним до вашего приезда сюда, то версия фотографов, работавших на «Хардинге», выглядит более убедительной. Если не единственной.

Тут я сделала паузу – не смогла лишить себя удовольствия (но генерал смотрел не на меня, а на урчавший в углу вентилятор на тяжелой штанге) и все-таки завершила:

– Генерал Макартур, я не шантажистка и не международная авантюристка. Хотя бы потому, что нет никакой проблемы вашим адъютантам телефонировать в Шанхай и спросить у Стептоу, встречался ли он столько-то дней назад с Амалией де Соза из Пенанга. Не вдаваясь при этом в подробности. Они это могут сделать вот сейчас и отсюда.

Аргумент хороший, и наконец-то я ее увидела – его улыбку, пусть очень быструю. И его глаза, в которых наконец-то появилось что-то почти человеческое: он мне улыбается! В благодарность за один такой взгляд мне захотелось вытянуться и отдать честь. Амалия де Соза – не подозреваемая, а друг, и задание она выполнила. Какое счастье. И это ощущаю я, которая не впервые видит лицом к лицу одного из вершителей судеб нашего мира.

Но у меня было все больше подозрений, что задание вообще-то только начинается, пусть даже мне все никак не могут сообщить, в чем оно состоит. Или это от меня ждут, что я что-то сообщу? Но почему тогда до сих пор нет никаких известий от кого бы то ни было?

Вот сейчас я, переведя дыхание, услышала из соседней комнаты стук машинки и очень тихие голоса. А интересно, сколько мне отведено времени для этой встречи? Потому что у меня есть вопросы, а дальше могут появиться новые.

А генерал молчал, с легким любопытством посматривая на меня из-за стола, куда снова, в очередной раз, уселся. Интересно, а считает ли он меня хотя бы интересной женщиной? Или мои тридцать пять лет для него – это много? Мог бы сказать, что я хорошо выгляжу.

– Я не сомневаюсь, что меня попросят в этой ситуации разобраться и дальше, раз уж я здесь, – смело предположила я. – И дело не в том, кто именно устроил на вашем лайнере сеанс фотографирования. Важнее – кому и, главное, зачем это нужно. И я подозреваю, что, во-первых, мне потребуется помощь кого-то из ваших людей. Я познакомилась с майором Айком…

– Айк – мой заместитель, – адресовал мне почти незаметный упрек генерал. – И конечно, я дам ему распоряжение помочь вам.

– А еще есть вещи, которые можете сделать только вы, – продолжала я. – Серьезные вещи. И если вам нравится говорить с женщинами о стратегии…

Что – не смешная шутка или он вообще не воспринимает юмор?

– Сформулируйте ваш вопрос, – энергично кивнул генерал из своего кресла.

– Интерес японской разведки к вашим бумагам понятен, – сказала я. – В конце концов, бывает так: какой-то агент сначала ворует попавшуюся ему под руку бумагу, а уже потом кто-то другой решает, насколько она важна…

Он кратко кивнул.

– А вопрос я бы сформулировала так: почему японцы должны интересоваться вашими бумагами, если их военные возможности намного превышают те меры, которые вы здесь намечаете? Что им надо? В чем смысл их интереса, на что они направляют свои усилия, где их, эти усилия, можно будет выявить? Например. Насколько я знаю по здешним газетам, вот этих торпедных катеров у будущего Содружества (я кивнула в сторону фотостатов) должно быть пятьдесят. Но у японцев сегодня вдвое больше эсминцев, чем у вас будет катеров. По этим фотостатам видно, что никакого сверхоружия они собой не представляют. А если так…

Я выдохлась и замолчала.

Генерал снова плавно взлетел из кресла (да он и вправду не может сидеть больше пяти минут, подумала я). Сказал «вы позволите?» и потянулся к коробке тонких черных сигар. «И еще как позволю», – ответила я, вынимая свою сигарету. Генерал в очередной раз не улыбнулся, чуть церемонно щелкнув перед моим носом своей пахнущей газолином зажигалкой.

– Вместо сверхоружия я бы упомянул уважение к техническим новинкам, без которого достижение поставленных целей бывает затруднено. Но вовсе не исключено, – размеренно произнес он. – Лорд Хейг считал пулемет «сильно переоцененным оружием», Китченер назвал танк «игрушкой». Маршал Жофр отказался от установки телефона в его штабе. Но эти люди неоднократно одерживали победы. Итак, смысл. Оставим в стороне британские интересы в этой части света, они сводятся к защите своих позиций в Китае и далее не простираются. Сосредоточимся на американских интересах и намерениях – а также на трех факторах. Это расстояние. Время. И коммерческий расчет.

Черт его возьми, у него отличный баритон. Но что он делает? Читает мне лекцию по военному искусству? Я хотела не совсем этого… Но вот он ходит, засунув руки в карманы, время от времени подвигает дымящуюся сигару глубже в мраморной пепельнице, лишь иногда поднося ее к губам. Ходит, выставив подбородок вперед, и на меня почти не смотрит.

– Расстояние, – задумчиво сказал генерал, проходя мимо зашторенного южного окна и поворачивая обратно. – Может показаться, что Япония не коснется Филиппин, потому что не осмелится вступить в войну с США с их превосходящей силой флота. Девяносто четыре американских корабля в Перл-Харборе, включая восемь линкоров, – не шутка. Превентивный же удар туда для японцев считается предельно рискованным, потому что оторваться от своих баз на пять тысяч миль – это опасно. Оставим в стороне вопрос о том, зачем им это вообще надо, угроза – это в данном случае всего лишь предположительная возможность. Но если мы посмотрим на географическое положение будущих, завтрашних Филиппин, то тут обратная картина.

Он снова прошел на фоне зашторенного окна, где в слепящих лучах кружились пылинки.

– Филиппины, которые готовятся через десять лет стать полностью независимым государством. Восемь тысяч миль до Сан-Франциско. И одна тысяча миль до Нагасаки. Сорок миль от ближайшей японской базы на их острове Формоза. Взгляд через это окно, в сторону моря, покажет вам, что в данный момент архипелаг защищают два легких американских крейсера, дюжина эсминцев, столько же небольших подлодок. Несколько самолетов флота. И легкие суденышки. Далее, после получения страной полной независимости, не будет и этого. Японская же мощь, в том числе морская… Вы следите за мыслью?

Я обреченно кивнула.

– Теперь фактор времени. Нет, давайте переместим его на третье место.

Генерал подошел к столу, выложил на него три идеально заточенных карандаша и подровнял их в безупречный ряд.

– Коммерческий расчет. Вот в этой сфере лежит часть смысла усилий военной и политической разведки.

Он ободряюще кивнул мне.

– Суть моего плана обороны Филиппин в сопоставлении затрат и выгоды. Войну можно рассматривать как коммерческое предприятие.

Он еще раз кивнул, признавая во мне то самое, что обозначил отец Артуро, – инвестора.

– Позитивный расчет для любого агрессора означает, что цена подчинения страны не превышает его потенциальных прибылей от ее завоевания. Взять то, что не защищено никак, просто. Но если он будет знать, что для успеха его акции потребуются жизни полумиллиона солдат, три года и пять миллиардов долларов, то возникает вопрос – какие цели оправдываются подобными затратами. От разведки мы обычно ожидаем точной оценки возможных целей, чтобы сопоставить с необходимыми для их достижения затратами свои превентивные меры.

Он поощрительно посмотрел на меня, мне пришлось благодарно кивнуть ему за обозначение смысла моих усилий.

– И здесь мы возвращаемся к расстояниям и вообще к географии.

– География? Но береговая линия Филиппин с их семью тысячами островов больше, чем у Америки! – вмешалась я. – Как ее можно защитить?

Стоп, мне же было сказано, что диалога тут не должно быть – и что сейчас со мной сделают?

Генерал, как бы не замечая моей неделикатной реплики, чуть прикоснулся губами к сигаре.

– Нет такого места, которое было бы неприступным при концентрации превосходящих сил или беззащитным само по себе. На всем острове Лусон, где мы сейчас находимся, всего двести пятьдесят миль пляжей, пригодных для десантирования. Это упрощает задачу обороняющихся. Для отражения амфибийной атаки с моря им требуются прожекторы, береговые орудия. Живая сила, наконец. Торпедные же катера нужны не для борьбы с эсминцами в открытом море, они служат ключевой цели – заставить десантирующегося противника приближаться к берегу небольшими группами и с осторожностью. По сути, речь о выигрыше нашего с вами третьего фактора – времени. Мы получаем возможность организовать оборону на суше. И тут вновь сыграет роль география, лучше знакомая обороняющейся стороне. Как вы, видимо, знаете, мой отец сыграл известную роль в ведении боевых действий здесь. И не раз говорил мне, что на рубеже веков филиппинцы с их повстанческой армией в двадцать тысяч человек заставили американцев выставить для их подавления армию в сто тысяч. А теперь представим себе, что было бы, если бы армия повстанцев была правильно вооружена и организована. Представим ресурсы, которые пришлось бы тогда затратить американскому правительству.

Какие интересные цифры, подумала я. А если сопоставить их с тем, что в той войне филиппинцев погибло, как говорят, более ста тысяч человек, – то кто погибал, военные или не очень, или же – кто делал подсчеты?

Генерал, совершивший тем временем очередную прогулку по кабинету, вернулся к столу и аккуратно перевернул каждый карандаш, выстроив новую идеальную линию, но остриями в другую сторону.

– Примерно с таким пониманием ситуации мы создаем здесь национальную армию, – сказал он. – А теперь – снова фактор времени. История военных провалов может быть суммирована в двух словах: слишком поздно.

Так, подумала я. Он же был начальником академии в Уэст-Пойнте. Которую закончил когда-то один замечательный человек по имени Тони, он мог бы стать генералиссимусом моей личной армии, но армии мне больше не надо, а человека этого уже нет в Малайе. Он отправился домой, как раз в Америку. А теперь это я – слушатель Уэст-Пойнта. Где мои ботинки на шнурках и жесткий воротничок?

– Как вам известно, госпожа де Соза, наш план создания филиппинской армии рассчитан на десять лет. То есть до сорок шестого года, когда страна станет уже полностью независимой. Фактор времени – важнейший. Возьмите время на выполнение Британией заказа на торпедные катера. Добавьте к этому время на подготовку матросов, с учетом того, что единственные, кто ходит в здешних водах с мотором, – это как раз японцы, филиппинские рыбаки этого не делают. Те же вопросы – со скоростью подготовки пилотов, офицеров, рядового состава. Нам нужны именно десять лет. От разведки тем временем мы ожидаем оценок того, существуют ли у Японии или любой другой державы хоть какие-то цели, способные подтолкнуть их к нападению до завершения этого срока. На данный момент…

Раздался звонок телефона – там, далеко, в приемной. Голова генерала резко дернулась в сторону двери, он замер, замолчал, потом продолжил:

– На данный момент внимания достойны были бы вот какие очевидные признаки надвигающейся войны: если японский катер будет производить эхолотом разведку морского дна возле пригодных для высадки пляжей. Но ведь этого нет. Субмарины у берегов? Этого тоже нет.

В дверь постучали. Адъютант произнес фамилию – я отчетливо расслышала «Каттер». Или не фамилия? Нож-резак? Катер береговой охраны? И тут я увидела на лице генерала… нет, не страх, мы же знаем по фронтам Великой войны, что страх ему неведом. Но…

– Спасибо, Сидни… Да, майор, – зазвучал его чуть дрогнувший голос от стола, где он взял трубку. – Да? Это не опасно? Подробности, пожалуйста. Вот как. Ну что ж – я бы сказал, что дела идут хорошо. Так? Спасибо, майор.

И положив трубку, он повернулся ко мне. Да, и в этот момент он тоже улыбался или почти улыбался.

После чего с благодарностями, рукопожатиями и всем прочим я – фактически – пошла вон, вниз по ступеням со стены Интрамуроса на булыжник мостовой.

Это что – всё? Я прослушала очевидно замечательную лекцию, которая без сомнения пригодится мне, если я, скажем, буду когда-нибудь командовать армией. Мне сообщили, в чем состоит задача разведки: отслеживать стратегические намерения противника (если я правильно формулирую – а как еще формулировать после такого учителя?). Отлично.

И никакого понятия, что, собственно, произошло в Шанхае, почему генерал Дуглас Макартур отказался от встречи с британским союзником, что ему в этой встрече не понравилось. Почему британцам потребовалось вызывать меня. Деликатность – чтобы не уличать официально полуотставного генерала союзной державы в неосторожности? А чем вызвана эта странная британская деликатность? Не говоря обо всем прочем. В чем важность этих документов, или же искали не их?

И что мне делать, если миссия исполнена, дальнейших разъяснений – никаких… ехать домой?

А почему и нет. Здесь опасная страна. Она затягивает. Здесь можно стать местным жителем.

Я посидела какое-то время за столом на Виктории, Лола боялась приближаться ко мне и копошилась в своем углу, как мышонок. Я мрачно смотрела на первую полосу газеты.

А там было две темы. Ноябрьский тайфун: в Маниле предупреждение понижено до второго уровня, сообщения о разрушениях начинают поступать из Пангасинана и с Самара. Тайфун идет на север, к Японии, «Нито Мару», «Ахомо Мару» и другие суда, как сообщают, в зоне опасности. На восточном побережье Лусона ветер сносит хижины и уничтожает повозки, подготовленные для церемонии инаугурации. Люди, направлявшиеся из Пангасинана в Манилу паромом, застряли в Дагупане.

И вторая – так, это уже вообще абсурд. Мануэль Кесон приказал взять главного бандита будущего Содружества живым или мертвым. Поэтому в горах между Лагуной и Тайябасом констебулярия проводит самую масштабную операцию в истории (мировой, не иначе?).

А вот и портрет разыскиваемого, то есть «капитана Куласа», или Николаса Энкалладо, и какой! В соломенной шляпе, с сурово насупленными бровями, жестким подбородком, он держит под уздцы верную лошадь правой рукой, а в левой у него… ананас, и неправдоподобно громадный.

И вот такого рода новостями мне тут предстоит жить в ожидании неизвестно чего?

А в отеле, как ни удивительно, нашлось содержимое моего сейфа. То есть никуда оно, собственно, и не исчезало. Просто кто-то что-то перепутал. Столько народа сейчас, как никогда, госпожа де Соза. Хотите посмотреть, кто во всем виноват? Вон тот ученик, видите, стоит. Его зовут Джим.

Я посмотрела: тот самый, который вел ко мне Лолу, темная кожа с юношеским пушком, почти мальчик, невинно смотрит на огни люстр и явно ими восхищается, понятно же, что на таких жаловаться никто не будет.

Да, а мне есть телеграмма. Но это из дома, вовсе не то, чего я сейчас жду. А вот кстати – исходя из того, что генералу, когда его при мне с кем-то соединили, назвали все-таки фамилию звонившего, а дальше он называл его просто «майором». И если так…

– Скажите, а кто такой Каттер, майор Каттер? Кажется, со всеми уже знакома, а вот этот…

– Не совсем так, мадам. Хаттер. Майор Хауард Хаттер.

– Ах, этот? Да-да, о чем-то говорили. А кто он, собственно?

– Доктор, мадам. Он личный врач нашего генерала. Хотя вообще-то… – тут портье похлопал ладонью по журналу на стойке, – здесь говорится, что наш генерал не болеет никогда. Вообще. И доктор Хаттер на самом деле будет создавать медицинскую службу нашей будущей армии. А пока что он в основном лечит маму нашего генерала. Не отходит от нее.

– Что? Вот эту приятную леди в кружевах?

– Ну да, Мэри Пинки Макартур. Мы ее все любим, такая вежливая и улыбается. Но она была совсем больна, когда приехала. А на корабле… говорят, что в Шанхае генерал отменил все свои встречи и не сходил на берег, так ей было плохо.

Сжимая в пальцах телеграмму, я шла к элеватору. В этой стране, похоже, секреты раскрываются просто. Ну, одной загадкой меньше. Никаких сложных сюжетов, он ведь и не знал, зачем его зовет к себе британский союзник. Заболела мама, не смог прийти.

А вот прочее пока непонятно.

Телеграмма была действительно из дома, Элистер сообщал, что все хорошо.

Значит – уехать? Или еще подождать неизвестно чего?

6. Но если так, то вы идиот

Приключения в отеле, как ни странно, продолжались и дальше. На следующее же утро после разговора с генералом портье очень деликатно коснулся такого вопроса, как деньги. Сколько вы уже дней здесь, мадам? Видите ли, правила отеля таковы, что… Нет-нет, это совсем не проблема, более того, потом мы даже сможем сделать вам небольшую скидку, ведь уже послезавтра, после церемонии, вице-президент Дерн и многие другие уезжают, так что тут останутся только свои. Но тем не менее деньги – это все-таки серьезно, мадам де Соза.

Лучшему отелю в стране, где сьют в сутки стоит больше, чем здешний мелкий чиновник зарабатывает за месяц, хочется, конечно, чтобы иногда ему эти деньги платили.

Ну и, понятно, кому-то другому хочется самым безболезненным для себя образом – с помощью банкиров – проверить, а действительно ли некие счета принадлежат именно мадам де Соза.

Так что все ожидаемо, никаких проблем, как сказала бы Лола, а заодно пора посмотреть на содержимое моей ячейки.

А ячейка, как и было сказано, никуда вообще не девалась, и более того, я бы очень удивилась, если бы она никого не заинтересовала после моей дерзкой просьбы устроить встречу с генералом. Особенно после того, как был упомянут «план Орандж».

Конечно, когда эта железная коробка трясется при изъятии, не разберешь, рылся ли в ней кто-то. Но так или иначе, вот паспорт (посмотрели, довольны?), коробочка с драгоценностями, вот одна нужная в сегодняшней ситуации бумага (для вас же ее здесь оставляла!), берем ее и паспорт с собой. Коричневый пакет остается заклеенным – хотя чайники с паром и свежий клей не дефицитны. А дайте-ка я заберу и его, это ведь журналы, самые обычные журналы. Хотя отнюдь не мод.

– Я отправлюсь в банк прямо сейчас, – сказала я портье на ходу.

Поездка туда имела для меня самые неожиданные последствия, но в тот момент я этого не знала и с удовольствием смотрела по сторонам. В конце концов, я ведь ехала через реку, в тот самый даунтаун, на Эскольту.

Манила, оказывается, очень большой город. Слева – Бинондо, где живут китайцы и гремят мастерские, а вот Кьяпо – какое же очаровательное место, улицы сонные, состоят из двухэтажных домиков с оконными решетками на вторых этажах, манговые деревья во дворах, а еще тут везде пыльные либрерии, приятнейшие джентльмены за их прилавками. Здесь живут старые-старые, но не очень богатые семьи, то есть самые лучшие из всех возможных.

Где-то там дальше воровской рынок в Сибаконге, «Кухня дикси» на Карьедо, а потом уже как бы не совсем Манила, но еще не деревня. И ключевые точки этих пригородов – заправочные станции. Такая станция – центр всех местных событий, примерно как церковь. Там волнующе пахнет газолином, иногда появляются авто, которые можно осмотреть и обсудить, там можно демонстративно выпить бутылочку страшно дорогого и модного напитка – кока-колы.

Ну, а я – уже на Эскольте: театр «Кэпитол» – в целых три этажа, белые барельефы по стенам, как же он огромен. «Кальво билдинг» – четыре этажа, «Мэньюлайф» – скромный тортик из гипсовой лепки. Фонари на Эскольте – толстые, с целой вазой на верхушке столба. И тут же главное отделение Филиппинского национального банка. А в нем, после недолгих разговоров с молодым человеком на первом этаже, я иду в уютный кабинет банкира по имени Теофисто Морено.

– Сингапурское отделение «Гонконг-Шанхайского»? – поморщился он. – Да, но… У нас завтра ведь инаугурация, а потом целых два выходных. Мы вообще-то по большей части корреспондируем с американскими банками, и представьте, если каблограмма пойдет в Сингапур через них. Это долго.

Что ж, я к этому моменту уже примерно себе представляла, как устроена здешняя экономика, – у Британии свой мир, здесь совсем другой, что угодно идет через Америку и очень немногое через соседнюю вроде бы Азию.

– Американские банки? – сказала я. – Ну, и это тоже можно. Давайте посмотрим, с кем вы тут работаете. Выбирайте.

Я достала вынутый из ячейки список, ту самую бумажку, Теофисто посмотрел – и брови его поднялись над очками.

– О каких мы говорим суммах? – без эмоций поинтересовался он.

– Сейчас речь идет об оплате счетов «Манила-отеля», скажем, за полторы накопившиеся недели и далее, возможно, до Рождества. Но есть прочие расходы, на офис, и еще возможны инвестиции…

Морено снова поднял брови.

– …скажем, тысяч на сто – двести американских долларов, если мне что-то покажется интересным.

Двести тысяч. Сумма, способная на всю жизнь сделать какую-нибудь американку вполне респектабельной молодой дамой.

Морено молчал секунд пятнадцать, рассматривая меня. Потом кивнул, ткнул пальцем в пару названий банков из довольно длинного списка, изучил мой паспорт, сделал пару записей. И пообещал:

– Думаю, ответ будет уже сегодня, и я немедленно телефонирую в отель, они меня знают, кредит мы откроем сами, вам надо будет только проверять счета.

И задумчиво посмотрел мне вслед.

Матильда с Хуаном дожидались меня у похожей на шляпную коробку остановки местного трамвайчика на Плаза Санта-Крус. О том, что меня после этого разговора ждало, и очень скоро, я, повторим, еще не подозревала и мирно подпрыгивала на калесе, въезжая с моста Джоунса на поле Уоллеса с его рядами молоденьких деревьев и зелеными лужайками. У Матильды на голове подрагивали только что купленные розовые султаны из крашеных петушиных перьев, Хуан в новой соломенной шляпе развлекал меня веселыми историями.

– Наш пресиденте Мануэль Кесон, мадам. Много рассказов. Вот один: к нему пришел судья с Негроса, судью хотели уволить за соблазнение крестьянской девушки. А тот хотел оправдаться. Пресиденте говорит: судья, расскажите мне все как было. Ну, говорит тот, на закате мы пошли с девушкой под манговые деревья за рисовым полем…

Мальчишки-нищие, торгующие на улице сигаретами, радостно замахали руками Матильде. Она гордо кивнула им невесомыми султанами.

– Но она пошла туда с вами добровольно, судья? – строго спрашивает пресиденте. О, конечно, очень добровольно, отвечает судья. Хорошо, говорит Мануэль Кесон, а теперь вспомните, что я ваш пресиденте, я филиппинец, не какой-то там американец, поэтому мне надо говорить правду. Вот и скажите мне: вы там, под манговыми деревьями, получили от девушки то, чего хотели?

Хуан сделал драматическую паузу и притормозил Матильду перед въездом в Интрамурос с его булыжником.

– И тут, мадам, судья покраснел, побледнел, засуетился и наконец выпалил: нет, господин пресиденте, это клевета врагов, ничего я не получил! Но если так, то вы идиот, закричал на него рассердившийся пресиденте. А нам в Содружестве не нужны судьи-идиоты!

Вот и офис, множество бумаг, картотека растет, на столе у прекрасной и странно задумчивой Лолы какая-то газета с большой, во всю первую полосу, фотографией – кого бы вы думали? Да как раз замечательного Мануэля Кесона: высокий лоб с залысинами, стоячий воротничок и галстук в крапинку, три ордена, полосатые штаны. Любимые им танго-туфли: черный низ, белый верх. И довольно гневная улыбка.

Час шуршания бумагами, надо передохнуть, смотрю на непонятную страницу в «Санди Трибьюн». Женские фотографии в овале, подписи: Росарио Борромео, Сесилия Хавьер, Хулиа Кристобаль (на вид чистая испанка), Фе дель Мундо, прочие. Двадцать пять финалисток конкурса, победители получат поездку в Китай и Японию.

– Лола, – говорю я, подходя к ней с журналом, – не понимаю: это и есть знаменитые филиппинские красавицы? Я бы сказала, что в подобных соревнованиях должны побеждать девушки вроде вас, а вот этой, смотрите, лет сорок, и у вон той не вижу особой красоты…

Лола берет журнал, как змею. Шевелит губами. Отвечает странным голосом: это не конкурс красоты. Это конкурс популярности. Это женщины, которые в жизни что-то сделали, важное. Учительницы, врачи…

– Спасибо, – отвечаю я. – А тогда они мне могут пригодиться, это надо вырезать и подшить в папку «значительные персоналии». Прошу вас.

Возвращаюсь к себе на возвышение, через пару минут бросаю взгляд вниз – почему так тихо и не видно никакого движения? Лола, оказывается, плачет. Настоящими и злобными слезами.

Что, дьявол возьми, происходит в моем офисе?

Опять этот человек, и мне страшно. Сначала я видела его в «Манила-отеле», потом… где-то еще, ведь и вправду видела – и вот он, сдвинув шляпу на затылок и не глядя на мои окна, проходит по Виктории, мимо стайки приветствующих его уличных мальчишек (они везде, с лотками для сигарет и конфеток). Проходит так, будто и мальчишки, и вся улица принадлежат ему. Этот странный острый профиль, это умное лицо… Кто он? Почему я боюсь его?

Мрачно смотрю в газету. Итальянская война в Эфиопии приближается к концу, она идет уже на юге страны. Тем временем с понедельника, восемнадцатого ноября, начинаются французские санкции против Италии, и фашистский совет соберется завтра на Плаза Венециа, Муссолини воспользуется возможностью сделать важное заявление. Народное возмущение против Франции чувствуется еще сильнее, чем против Великобритании. Яростные выступления начались еще в пятницу, во время демонстрации французского фильма в синематографе Комма зрители требовали прекратить показ.

Реорганизация повседневной итальянской жизни потребует возвращения кэбов и лошадей, поскольку теперь цены на газолин сделают мотокэбы неприбыльными.

Тем временем в Париже палата производителей текстиля подала энергичный протест премьеру Лавалю, поскольку экспорт в Италию составляет до одной десятой всей французской торговли в этой сфере. Франция колеблется, французский премьер отказал в помощи британскому флоту, если англичан атакуют.

Кризис произошел из-за продолжавшейся отправки итальянских войск в Ливию, которая граничит с британским Египтом. Наращивания британского флота между Гибралтаром и Суэцем не ожидается. Франция предлагает: англичанам уменьшить флот, итальянцам прекратить переброску войск.

А не поэтому ли господин Эшенден забыл меня здесь? Видимо, у него есть дела поважнее?

Так, а вот это что такое. Да ведь оно происходит сегодня, сейчас. Вы хотите, чтобы я занялась японскими шпионами? Ну хотя бы дайте мне посмотреть на всю здешнюю японскую общину в сборе. Где моя шляпка? Где Хуан, не уехал на обед?

– Хуан, в Грэйс-парк, – воскликнула я, проносясь мимо окончательно обосновавшихся у моего офиса уличных мальчишек.

– Так далеко, мадам, – удивился он.

И вот он, замер в дальнем конце зеленой лужайки парка. Длинные крылья, низкая посадка – почти прижимается к земле, довольно мощный на вид мотор, но в целом – небольшой аэроплан, способный на неплохую скорость, зато мест в кабине всего, похоже, три-четыре. Почтовик или что-то в этом духе? Первую посадку, как написано в газете, сделал в Осаке, потом где-то на Формозе. Неплохо, но… Не грандиозно.

На лужайке, под деревьями, – длинный стол, где расставляются бокалы и тарелки. Ряды аккуратных японцев, в темных костюмах и по большей части в золотых очках, с ними почти нет женщин. А вот – местные девушки в платьях-балинтаваках, с цветами в руках, дети, размахивающие японскими, американскими и филиппинскими флагами. Медный бэнд покончил с маршем, и зазвучало это – нежное, порывистое, грустное:

Si supieras,

Que aun dentro de mi alma…

Его голос больше не зазвучит, говорила мне медь оркестра. Они уходят – сначала Росс Коломбо, а потом Карлос Гардель погиб, всего-то в июне этого года, его аэроплан упал на горные склоны – и кем надо быть, чтобы придумать играть сегодня его «Кумпарситу» на глазах у нас, как нарочно видящих сейчас эти крылья и мотор? Они не подумали. Им непонятно, что с нашим веком что-то не так, если его золотые голоса уходят один за другим.

Лица японцев, слушающих эти звуки, не выражают ничего.

Речи, конечно. И вот к микрофону на железной штанге выходит человек из японского аэроплана. Ну да, их там было всего трое, пилот, механик и вот этот – Фукуичи Накамура. Где переводчик?

Как интересно. А ведь он говорит на отличном английском. Не нужен переводчик.

Оказывается, это аэроплан группы газет: «Майничи», «Ничи-ничи» и еще каких-то. Газеты в моей стране становятся институцией, старательно выговаривает человек в белом хлопковом комбинезоне, и микрофон разносит его голос эхом. Газеты у нас мотивируют общественную жизнь, идеалы, экономику, политическую структуру. У тех изданий, что я здесь представляю, общий тираж три миллиона. Используют для передачи информации самые современные средства, включая аэропланы и голубей. Их, аэропланов, оказывается, у этого газетного концерна уже девять.

Совсем молодой человек, еще без неизбежных для этой нации золотых очков. Неуклюжий и скованный, как все японцы, – или они такие только за границей? Лицо… будто вырезанное из светлого дерева. Без выражения.

Мы давно перестали думать о себе просто как о японцах, размеренно произносит он. Мы – люди Азии в целом, и мир в Азии означает мир для Японии. Надеемся, что с этого перелета начнется давно необходимое коммерческое воздушное сообщение между странами. А пока что я буду слать телеграфом в свою газету сообщения с церемонии инаугурации Содружества.

Аплодисменты, цветы, снова речи.

И почему бы не подойти и не познакомиться с ним? Хотя бы для того, чтобы сделать в своей книге такую запись: если вы ловите японских шпионов и начали с того, что познакомились с человеком по имени Накамура, то вы на верном пути.

Пробираюсь сквозь толпу, вижу, что какой-то явно местный (судя по одежде) японец подводит к Накамуре… Кого? Боже ты мой, а ведь это Эдди. Гордый, при этом скромный, милый, снисходительный, угощает Накамуру сигаретой… Другой японец что-то рассказывает прилетевшему, показывает какую-то аккуратную вырезку из газеты… Все понятно. Через неделю или около того в хорошей японской газете появится большой материал про галеон. Кто же против такого устоит? Встретятся, поговорят, японец получит хорошо подготовленные материалы, вырезки из местных газет, после которых и выяснять-то много не надо. Вот так следует работать.

Пробираюсь ближе, и это уже Эдди знакомит меня с покорителем воздушных пространств, я пожимаю его мягкую руку, вижу, что он совсем мальчик и что он очень плохо понимает, кто и что ему говорит. Ну а речь он, конечно, много раз репетировал. Это они умеют.

Щелкают камеры, нашу компанию снимают все. Что ж, если это шпион, то он умеет возникать эффектно, так, что появление его заметит вся страна. С фотографиями и прочим.

Оглядываю остальных, Эдди снисходительно поясняет: вон Киоси Учияма, консул. А там – Сейтаро Канегаэ, первый и старший из японских бизнесменов, владелец «Ниппон Базара» на углу Эскольты и Плаза Морага. Только что создал Национальную каучуковую компанию. Прочие – а кто их знает, дорогая Амалия. Их ведь более четырех тысяч. Где, в стране? Нет, только в Маниле, в стране уже тысяч тридцать, в японском городеДавао, еще в горном Багио – кто, спрашивается, строил туда дорогу по американскому контракту?

Ну что ж, спасибо, Эдди, – а он уже весело машет мне рукой, его ведут еще с кем-то знакомить. Он ведь знаменит.

Ищу глазами Матильду на краю поля. Хуан, наверное, размышляет насчет того, как японцы тянут руки к его стране, вот уже и аэроплан прилетел.

Меня никто не звал на церемонию инаугурации, но что же делать, если горны и рожки с поля Уоллеса под твоим окном будят тебя еще до шести утра?

Я подхожу к окну, распахиваю его – какой бледный свет, какой холодный ветер, как он треплет флаги повсюду, сколько же десятков тысяч людей собралось на этом поле, оно – как разноцветный газон, который шевелится, гудит и содрогается.

Я иду вниз завтракать, на меня странно смотрят – я что, одна в этом отеле, не считая заметно поредевшего персонала? Что они скажут, если я сейчас вернусь к себе?

Как обреченная, выхожу наружу, пробираюсь вдоль стены Интрамуроса – какое же ясное и чистое утро! – подальше, на край толпы, пытаюсь увидеть ступени здания сената.

Никакого сената больше не будет, теперь – Национальная Ассамблея, она уже избрана.

Снова трубы, крики – длинный «кадиллак» мелькает там, вдалеке, среди конного эскорта, едет слева, от реки, его скрывает толпа. Движение крошечных фигурок на ступенях под колоннами сената, там, где сюртуки и цилиндры, и еще, кажется, пара котелков и обычных шляп.

И одновременно такое же длинное авто с кавалерией проносится справа, с бульвара Дьюи, тоже делает поворот к зданию с колоннами.

По полю прокатываются волны рева и эхо от микрофонов. Они там говорят что-то, эти люди на ступенях. Говорят долго.

Я ведь так и не видела его близко, подумала я, этого загадочного человека, который судил судью с Негроса, у которого, как я понимаю, власть теперь такая, что не снилась и американскому президенту, этого Мануэля Кесона, коего чиновники в Нидерландской Индии считают более опасным, чем Маркс, Ленин, Троцкий и Сталин вместе взятые. И, кажется, сегодня не только не увижу, но и не услышу – над полем летят только обрывки слов с американским акцентом.

Звенят оркестры, большие барабаны звучат, как кажется, невпопад и заглушают всё.

Слева, где река, какие-то войска выстраиваются для парада, скоро он начнется. И вот тут от далеких ступеней звучит совсем другой голос – чуть задыхающийся, резкий, со странным акцентом. Толпа затихает. До меня долетают слова: Господь, дай мне свет, силу и храбрость.

И гремят пушки.

7. Просто ему нравится резать головы

Мир сегодня утром стал другим. А я даже не смогла догадаться об этом вовремя.

Я сидела в дальнем углу громадной залы «Манила-отеля», вдали, у входа, звенели голоса – дамы в платьях до пола со шлейфами, мужчины во фраках, мельтешащая и сверкающая толпа, но я не знала здесь никого. Официанты с сожалением смотрели на меня.

У них сегодня бал.

А я сижу и пытаюсь справиться с огромностью смысла того, что видела утром.

Толпа. Салют. Голоса, раскатывавшиеся над полем. Флаг, тихо ползший вверх.

Это – всерьез? Это и правда произошло?

Эти американцы, как им и свойственно, сошли с ума?

Сколько в нашем мире стран? Кажется, полсотни, если судить по Лиге Наций. Но зачем разбираться, где вообще находятся Сальвадор или загадочная Литуания, если – вот она, карта, больше трети ее закрашена розовым. Это Британская империя, моя империя. И пара империй поменьше, других цветов.

И никогда, никогда, никогда ни одна страна не становилась независимой от своей империи. Переходила из рук в руки – да, было. Вот эта. И еще Куба вместе с ней. И, возможно, где-то в Африке…

А что же тогда это значит – Филиппинское Содружество? Пока – без внешних сношений, пока – под военной защитой Америки… В общем, доминион, как Австралия. Но далее – всего через десять лет – совсем, вправду настоящая страна? Вот эта? С президентом и отставным американским генералом, который создаст ей армию из ничего?

Но тогда…

Ну да, есть человек, которого все боятся, – Ганди. Однако, что бы он ни говорил, где независимая Индия? Может быть, ее и не будет никогда?

Но если такая страна будет – а эта уже почти что есть, – то как насчет меня?

Значит, и то, что я сейчас называю моей страной – Британская Малайя, – там тоже когда-нибудь произойдет похожее? Да не может быть, что это за страна, если она сегодня разделена на несколько частей с разными законами, если города там принадлежат китайцам и индийцам, а деревни – местным жителям?

А главное – кто тогда буду я? Просто португалка?

А кто меня знает на родине отца, в Португалии? У меня же дом в совсем другом месте, в малайском Пенанге, где у мокрой теплой земли летает мошкара, где по стенам беззвучно перемещаются серенькие и всеми любимые чичаки, поедая комаров… где я лет тридцать назад должна была съедать весь свой рис с тарелки, помня о голодающих в Китае детях… Это моя земля и мои чичаки.

Кстати, такие же охотятся за мошками и здесь. И растут такие же манговые деревья.

Но люди здесь с сегодняшнего дня – граждане Содружества. Вроде бы каждый, кто здесь родился. Или чья мать гражданка Филиппин. А если ты, допустим, здешний китаец или японец – то можешь стать гражданином через год после достижения совершеннолетия. Или не так?

Какой странный и какой новый мир.

– Что такое? – раздался веселый голос у меня над ухом. – Вы грустите? В такой день?

Я медленно подняла голову. Хоть один человек нашелся…

– Есть такая штука, как чужой праздник, Эдди. Но и вы, я вижу, не во фраке?

Этот юноша, кажется, не просто бывает небрежен в одежде. Он всегда слегка небрежен. Это уже стиль.

Эдди медленно повернул голову с орлиным носом в сторону счастливой толпы у дверей. И постоял так с секунду.

– Я не умею танцевать королевский ригодон, – произнес он, наконец, сдержанно. – А именно это сейчас будет происходить в «Фиеста-павильоне». Я умею делать многие другие вещи. И неплохо. А знаете что!..

Его глаза бешено засверкали.

– А знаете что, Амалия! Это не чужой праздник. Он и мой тоже. И ваш! Если захотите. Пойдемте – полчаса или час, среди людей. Я не говорю, что я – из простого народа. Это не так. Но это мой народ. И у него сегодня праздник. На Эскольту и пару улиц вокруг. Там огни, там люди. Совсем другие, чем здесь. Это незабываемо. Согласны?

– Да, но… – возразила я.

– Какие там «но». Ну да, я отпустил авто. Да вообще им почти не пользуюсь, в самой Маниле это не очень и нужно. Но вы подвезете меня на вашей Матильде. Оттуда я пойду домой пешком, это рядом, а вас Хуан доставит обратно.

– А он еще здесь?

– Еще как здесь. Я его видел, входя. Да и вообще, вы думаете, у него в Маниле есть дом? Не уверен. Он спит в калесе. Моется у кого-то во дворе. Ест где придется. Если это вас не огорчает. Он тут, у входа, хочет посмотреть на великих людей. Они сегодня все будут здесь. Ригодон, как я сказал. Но будет рад и празднику на Эскольте. Ничуть не хуже.

И Хуан действительно дежурил на своем обычном месте, слева от металлических ворот в сад, мы с Эдди пробрались туда через парфюмерные ароматы счастливой толпы у входа.

Калесу Хуан украсил флагом Содружества – бандера де либертад, по цветам напоминающий американский флаг, но с большим золотым солнцем у древка.

А каким будет флаг моей страны, если она когда-нибудь состоится? Наверное, я этого никогда не узнаю.

– С праздником, Хуан, – сказала я ему. – И тебя, дорогая Матильда.

Хуан, вежливо поклонившийся, посмотрел на меня довольно странно. Он как-то по другому относится к празднику? Матильда выглядела немного нервной.

И вот – этот купол огней, эти тысячи лампочек, сотни сияющих цепочек, переброшенные через улицу: «Сьюдад де оро», «Золотой город». И толпы, толпы людей без всяких фраков, беспрерывно болтают друг с другом совершенно не на английском языке. Никаких испанских красавиц, все, наоборот, черноволосые, носы кнопкой, но страшно оживленные и оптимистичные.

– Миллионеры покупают хорошие вещи здесь, – кричит мне Эдди сквозь щебетание толпы, – вот она, «Пуэрта дель Соль», а это «Эстрелла дель Норте»… «Хикокс» – он стал моден! Сегодня – только витрины. Все закрыто. Дураки!

Он хватает меня под руку и тащит дальше, и хорошо, что тащит, – сметут, уволокут вдоль по золотой улице, будут носить по ней, как щепку.

– «Оушеэник», Амалия! Столовое серебро, отличный китайский фарфор, но это же самое – вдвое дешевле на Онгпине, в Чайна-тауне, совсем рядом. «Эстрелла» – там свадебные подарки и драгоценности, еда. «Пелисер» – лучшие ткани. А дальше, а дальше! Но сейчас вам оттопчут ноги…

То, что Эдди не совсем трезв, я уловила еще в калесе, но что плохого в мужчине, который чуть-чуть пахнет чем-то выпитым в такой день, тем более вечером?

– Отдых! – шепчет он, заводя меня в громадные церковные двери на площади Санта-Крус. – Можно присесть. И принюхайтесь!

Да я и сама это улавливаю: китайский запах камфорного масла для суставов, ветер развевает белую сутану священника, принося новые волны запаха этого масла. И колокол над головой звучит как жестянка на пагоде. И хор нежных голосов сверху пытается перекрыть гудение внизу – они болтают друг с другом даже здесь.

– Такие тут католики – самая китайская из всех церквей… А теперь, теперь!

Выходим в ночную черноту, опять толпа, дерево увешано перламутровыми полумесяцами, оно сверкает и переливается.

– Вам нужно стать филиппинкой, Амалия! А филиппинцы начинаются с ног.

И мы идем в Гандару, один из переулков у Эскольты. И вот здесь ничего не закрыто, здесь все торгуют, прямо на тротуаре, какой угодно обувью. Конечно, кожаными тапочками на ремешках, но не только.

– А это мы зовем «корчо», с блестками. А вот тут – чинелы, это уже туфли!

Я меряю чинелы, они мягкие, Эдди вытаскивает кошелек и после короткой перебранки с торговцем дарит мне туфли, ногам сразу становится легче.

Тут уж и совсем бедные улицы, толпа все такая же – не утихает, из двери какого-то питейного заведения вываливается человек попросту в майке, драной, за его спиной ревет граммофон, высокий голос чеканит короткие строки – а, вот она и ожила, та самая песня Берлина:

Я надеваю цилиндр,

Завязываю свой белый галстук,

Стряхиваю пыль с фалд,

Застегиваю рубашку,

Вставляю запонки,

Полирую ногти,

Я иду, моя дорогая,

Чтобы вдохнуть эту атмосферу…

– Ой, – говорю я и опираюсь на руку Эдди. – Это хорошо.

Ответ мне – треск и грохот из поднебесья, между крыш. Десятки огней, свист, кривые белые траектории.

– Вот ваш праздник! – кричит мне Эдди и поднимает голову к небу.

И огненные колеса, и снова свист, и россыпь выстрелов и взрывов. Как маленькая война, только на этой не убивают.

А потом я понимаю, как хорошо, когда есть вот такие переулки, где тихо.

– Офисные крысы пошли по домам еще вчера, – ехидно говорит Эдди. – Так, если пойти обратно, на Санта-Крус, то там есть «Ла Перла», а в ней едят точино дель сьело и бразо де мерседес, хорошие. Но сегодня – не пробьемся. Хотя – попробовать?

Я вижу, что лоб его блестит, и все-таки выпил он много.

– Эдди, праздник хорошо покидать, пока он не кончен. Это всегда надо делать, когда вам еще не очень хочется уходить, слышите? – громко говорю я, не сразу понимая, что в этом переулке орать не надо, тут тихо и никого нет. – Где там ваш дом и где моя лошадь? Если она, бедненькая, не умерла от этого грохота.

– Мой дом там, два квартала, – машет он рукой в одну сторону. – А лошадь – Хуан же сказал, что будет ждать здесь, в конце переулка, потому что здесь тихо. Так, мы высадились под вывеской Sabatero optical upstairs, вот. Значит – там, там, за углом, пятьдесят ярдов, – показывает он в другую сторону. – Кажется, вон задняя часть калесы, и Хуан никуда не уйдет. А о чем мы вообще говорим, давайте я вас провожу туда…

– Да нет же, Эдди, я действительно ее вижу. Спасибо вам. Вы подарили мне праздник.

Я пожимаю ему руку, делаю несколько шагов по улице, к шуму и голосам, вижу калесу – но не мою. И обнаруживаю вдобавок, что забыла где-то мои старые туфли – а что вы хотели, праздник! Зато чинелы на ногах. А если вывеска здесь, и Хуан сказал, что будет ждать в конце этого переулка… Концов всего два. Вон он, другой конец, там горит золото огней Эскольты, мелькают ноги и головы, совсем близко.

Я делаю несколько шагов по неровному асфальту, смотрю под ноги – тут может быть что угодно. В лучшем случае банановая шкурка.

– Hoy, putangina mong duling!.. – почти прошептал человек из темноты, из дверного проема. И сделал шаг вперед, спиной к грязно-желтоватому свету далекого фонаря.

И я увидела это лезвие, большое, как топор.

Дальнейшее известно и кончилось, к счастью, хорошо. Потому что из ниоткуда возникла белая тень человека, чья фамилия почему-то означала «зеленый». Если это была его настоящая фамилия.

– Итак, господин Верт. Вчера был хороший вечер. Вы спасли мне жизнь, а я…

– А вы не хотели уходить с танцев. А что касается вашей прелестной узкой юбки, то к ней недоставало еще одной важной в этих краях детали туалета. Вы знаете, что такое воскресная мантилья? Она нужна здешним дамам, чтобы прикрыть драгоценности, потому что к мессе на рассвете они идут напрямую из клуба после бурной субботней ночи. А потом уже – спать.

– Но вы мне простили отсутствие мантильи.

– Бесспорно.

Утро после праздника – особенно такого, как получился у меня, – вот оно: город грустит, людей почти нет, везде обрывки бумаги на сером асфальте. И строчки газеты примерно с таким текстом: мэр Манилы Хуан Посадас без белого солнечного шлема – это уже не мэр Хуан Посадас. Но на инаугурации он был признан самым элегантным из всех, носивших цилиндр и державших трость. В наклоне его цилиндра и изяществе сюртука было что-то дьяволское. Он потряс публику и бросил вызов самому наследнику британского престола Эдварду. Никто не узнал бы в этом человеке в цилиндре бывшего лукового фермера из Мунтилупы.

В общем, вчера всем было весело. А сейчас – уже сегодня.

– Я в чем-то сильно ошиблась в эти первые дни здесь, господин Верт, – признала я. – Хотя ведь замечала, что слишком все легко получалось, буквально в один день. Но не волновалась. Не думала, что возможно такое, по крайней мере так быстро… Зато стало интересно. Итак, у нас две версии того, что там случилось, в переулке.

– Этот молодой человек, который привел вас в ловушку и вдруг исчез. Он – первая версия. А вторая – это ведь я?

– Конечно, господин Верт.

Он строго посмотрел на меня этими странными – все-таки, оказывается, серыми глазами. Ему очень, очень нравилось быть подозреваемым.

– Но вы не могли заранее знать, что я окажусь в этом переулке, – сказала я.

– А зачем мне было об этом знать? – с удовольствием опроверг меня он. – Допустим, так. Мы с апашем шли за вами, беседуя о погоде и войне в Эфиопии, потом он увидел, что случай удобный, занял место в темном углу, я временно отступил, потом вовремя появился – и вот вам! Приятное знакомство состоялось. Ваше доверие завоевано навсегда.

– Шли за мной с апашем от самого отеля? И вы не взяли револьвера, чтобы не застрелить случайно вашего сообщника?

– А, допустим, у меня нет револьвера! – с азартом отозвался он.

– И как же вы собирались меня спасать? А вдруг я забыла бы свой пистолет у зеркала, рядом с большой пудреницей?

Пауза, господин Верт в раздражении откидывается на подушки кованого металлического стула. Белый альпаковый костюм сидит на нем так, будто это фрак.

– Подозреваемый из меня пока – полный провал, – признает он. – Но не надо мне полностью доверять. Кто знает. Может, я все очень сложно, очень тонко придумал.

– Не буду доверять! – успокаиваю его я. – А вот тот молодой человек – тут все интереснее. И ведь до конца никак не скажешь точно… И это все-таки могла быть случайность, просто появился бандит… А главное, зачем и почему… Но подождите, Верт, с вами еще не все ясно. Каким образом вы вообще там оказались, с апашем или без? Вы сказали, что присматривали за мной. И каким образом? Вот мы с этим юношей выходим из отеля, садимся в калесу. А вы сидите в кустах у входа?

– Нет. Сижу вовсе не я. Вообще-то вечером я вполне мог быть не у себя в отеле, и тогда все могло выйти куда хуже, чем вы думаете. Но я там был. И конечно, я взволновался – вы ведь впервые оказались в такое время в подобном месте. Ну а от отеля до Эскольты совсем близко. Пять минут хорошей лошадью. У отеля всегда кто-то дежурит с калесой.

– Звонок откуда?

– С Эскольты, конечно. Они ехали за вами от отеля на второй калесе. Потом один звонил, второй и третий шли за вами. Один из двух работал челноком, докладывал тому, что у телефона, бежал обратно. А своей базой самый главный из них сделал одно вкусное место. Кажется, «Ла Перла».

– Я чуть туда не зашла!

– Недалеко от «Санта-Аны», между прочим. Оттуда и звонил, за пять сентаво. Хотя когда я приехал и увидел эту уличную толпу, то понял, что если бы вы с вашим провожатым шли побыстрее и по менее очевидным маршрутам, то дело было бы плохо. Они бы потеряли вас или друг друга. Так что вам еще раз повезло. Они очень быстро бегают, конечно, отлично проскакивают сквозь толпу, а вы не могли через нее пробиться, и это помогло. Вдобавок вы сначала пошли как раз в направлении телефонной засады, на Санта-Крус, и они делали все более короткие броски. А тут и я подъехал и взял дело на себя.

– Кто – они? У вас тут что – целая армия?

– Мадам Амалия, вы что, не читали «Шерлока Холмса»? Это же так просто.

– Так, так… уличные мальчики. Вот эти, которые поселились у моего офиса?

– Конечно. Израсходовали вчера много сентаво. Меня, увы, ждет счет. Зато они знают настоящие цены. На калесу, например. И им проще, чем мне, было сидеть в кустах у отеля. Или еще где-нибудь. Они и сейчас вас подстерегают за углом, не сомневайтесь. Но вы же не будете показывать вида?

Э, нет, не так все просто, сказала я себе. Про сентаво мы еще поговорим. А пока что…

– Верт, всего этого не могло быть.

– Почему же?

– Мы с вами говорим сейчас на французском. И вы сами сказали, что английский…

– А вы думаете – мальчики говорят на английском? Уличные мальчики?

А ведь он прав. А тогда…

– Я начал с ними разговор вот с чего, – сказал он. И приложил руки к сердцу, мучительно сморщив лицо. – Это означает, что я страдаю от любви. Потом я показал им на ваше окно. А дальше – вот так… (он изобразил двумя руками что-то вроде бинокля у глаз). И если вы слышали детский смех на углу, так будьте уверены – им мой язык был понятен. И даже симпатичен.

– Но, Верт, у меня в офисе две женщины!

– Две? – поднял он брови, сморщив лоб. – Какие еще две, о чем вы?

Более милого человека на свете быть не может, подумала я. Чтобы он не заметил Лолу? Чтобы вообще кто-то ее не заметил? Только очень умный мужчина может так изящно сообщить вам, что вы – единственная.

– Главный мальчик, правда, тоже показал мне два пальца, – признал он, наконец. – А я сделал вот так…

Он продемонстрировал жест ладонью вниз, ближе к каменным плитам пола.

– И ваша длинная секретарша их больше не интересовала, – завершил он. – Да и вообще, даже мальчики понимают, что миниатюрная женщина интереснее. Ее так хочется защитить.

Мы обменялись улыбками.

– А почему вы не спрашиваете, как мне этот мальчуган докладывал по телефону? – неожиданно сказал Верт.

– И правда, как?

– А вот так: «Мадам, мадам! Плохо! Эскольта, Санта-Крус! Сейчас! „Ла Перла!“» Ключевое слово тут было «плохо». Он ведь мой мальчик, ему должен был быть страшно неприятен ваш местный провожатый.

– Впечатляет. Ну что ж, тогда давайте о самом интересном, – предложила я, оглядывая дворик.

Это же тот квартал, где и мой офис. Это, собственно, почти сзади офиса. Надо только пройти в эти громадные ворота на железных засовах, внутрь, в глубину. И вот вам – пористый булыжник, серый цемент в его щелях, двор, скульптуры, галереи, пальмы и олеандры. Лабиринт, где мох и вьюнок, тихо и прохладно. И ни одного человека.

– Вообще-то мы во дворике моего отеля, и сейчас нам принесут настоящий чоколато, – мечтательно сказал Верт, и я удивилась: простое слово – чоколато – но что он с ним делает, как он вкусно его произносит! Вот я же это теперь вижу: оно в толстой чашке, бесспорно шоколадное, сначала обжигает язык, потом чуть не режется ложкой, и еще тут обязателен стакан горячей воды.

– Ваш отель? Вот почему вы постоянно проходили мимо моего окна, – заметила я. – Хорошо, давайте разберемся, что же с нами тут произошло. Ну, для начала: опишите, пожалуйста, как выглядит господин Эшенден.

– Немножко как крокодил, – мгновенно отозвался Верт. И превратился на миг в другого человека: приподнял острый подбородок и уперся в меня немигающим взглядом. Да у него даже глаза в этот момент стали темными!

«Он актер?» – подумала я.

– Отлично, Верт. Или, скажем так, пока достаточно. Нет, не совсем. Где вы с ним познакомились?

– А вот это… – негромко сказал он, – наверное, не надо вспоминать. По крайней мере в этом раю. Последняя же встреча – на его «Вилле Мореско» на Лазурном Берегу.

– Хорошо… Итак, вы приехали сюда по его просьбе. И с тех пор никаких вестей?

– Ну почему же. Сначала была телеграмма в ответ на мою. Через вашего, кстати, консула. И там было сказано насчет вас. Так сказано, что я понял, о чем речь. Но и всё. В конце октября. А потом, видимо, что-то случилось.

– Я приехала в самом конце октября, и мне никто вообще не слал телеграмм. И вам тоже, именно с этого момента. Совпадает. Позвольте мне быть нескромной, Верт. И спросить вас – а что вы должны были здесь делать? Итак, вы профессор университета…

– В отличие от вас, дорогая Амалия, которая будет меня подозревать всегда, я все-таки точно знаю, кто вы. Поэтому не вижу оснований, чтобы не сказать. Некоторое время назад появились сообщения, что японская империя поменяет политику в отношении этой милой страны. А политика, как вы знаете, меняется не просто так. Сначала составляются доклады, потом заседают министры… Кто же делает доклады? В этом как минимум участвуют какие-то новые люди, они приезжают, с кем-то встречаются, что-то обсуждают. Это не может быть рыбак или мелкий торговец. Но сюда в последнее время из заслуживающих внимания японцев прибыл только один человек. В мой университет. Его зовут Масанори Фукумото. Поехал на деньги Общества международных культурных отношений.

– Он существует, этот ваш Фукумото?

– Ну а почему нет. Я же провел, как уже сказал, две недели в Токио, в Университете Риккё. Фукумото существует. Профессор экономики Токийского императорского университета. Приехал в Университет Филиппин. Точно как я – денег не просит, работает по программе, оплачиваемой из Токио. А здешний университет интересуется японской конституцией и политической системой, некоторые хотели создать Филиппинское общество в Японии и здесь такое же общество, только наоборот, в общем, обычное дело.

– И вы смотрите за ним, не зная японского?

– Уже знаю одно слово. Хирипин.

– Что это?

– Филиппины. У них там проблемы с некоторыми буквами. А потом, Фукумото очень хорошо знает французский. Что же касается меня, то вы не представляете преимуществ человека, который не знает какого-то языка. Он очень многое замечает. Ну как слепой, у которого обостряется слух… И никто от такого человека не ждет, что он что-то поймет.

– И что же вы поняли?

– С кем он общается. Как к нему относятся другие японцы – с большим уважением. Их местная коммерческая община дает ему переводчиков по первому сигналу, например. В общем, это фигура. Ну а что мешает настоящему профессору слать сообщения на холмы Ичигая? Там мозговой центр японской армии. Или по другому адресу в том же Токио. Но все-таки хорошо бы прочитать их, эти сообщения. Или черновики. И вот тут у меня возникла проблема. Во-первых, я не знаю, кому писать о том, что я обнаружил. А кроме того…

Господин Верт нетерпеливо пошевелил плечом.

– У Фукумото есть какие-то бумаги, он что-то пишет, – заметил он. – Не особо скрываясь. Потом, правда, куда-то относит. Но в целом нет особых проблем с этими бумагами разобраться. Переводчики есть не только у их торговой палаты. Фотостаты сделать можно. Но для этого требуется некоторое количество…

Он замолчал.

Ну конечно, поняла я. Это мне свойственна некоторая экстравагантность в отношении финансов. Но он…

– Верт, вам никто не дал денег?

– Я провел год в Америке, и какие-то деньги у меня были и еще есть. А потом мне, конечно, должны были как-то их передать, – снисходительно признался он. – Но поскольку этого не произошло, то я сижу тут и размышляю: а может быть, ничего уже не надо? Может быть, я все прекращу и поеду, как и собирался, в Шанхай?

– В Шанхай?

– Ну, – посмотрел он поверх моей головы странно неподвижными глазами, – это сложная история, не хотел бы вас ею беспокоить. Но я планировал после Америки пожить в Шанхае некоторое время. Мальчикам я, конечно, заплачу, на это у меня денег хватит, – неожиданно весело завершил он.

Итак, все-таки японцы. Бесспорно японцы.

– Но вы хотя бы можете зайти к нашему британскому консулу, а я…

– Зайти? И что я ему скажу? Или – что скажете ему вы?

Верно.

Так, давайте посмотрим, как все развивалось. Меня сначала никто не предполагал беспокоить, зато поездка Верта готовилась заранее. Он провел долгое время в Америке, а потом… В любом случае – заранее подготовленная миссия, связанная с новой политикой Японии. А дальше – с места сорвали меня, поскольку произошла странная история с перефотографированными документами генерала Макартура, на которых появились японские пометки. Это одна история или две? В любом случае они связаны с Японией, новыми Филиппинами. И в любом случае здесь нечто и вправду происходит, что-то дрянное, кто-то допустил ошибку, и очень чувствительную, иначе зачем бы вспомнили обо мне?

Далее же… мы с Вертом вдруг оба оказались в пустоте. Что-то пошло уже совсем не так. Допустим, разрушено какое-то звено в цепочке, через которое должна была передаваться нам информация. Такое случается.

– Видите ли, Верт, почему я так хотела побеседовать с вами серьезно, – проговорила я. – Потому что услышала от вас вчера, что вы здесь – профессор, изучающий что-то японское. Но ведь и причина моего появления в Маниле тоже имеет отношение к Японии. А еще вас просили присматривать за мной, что оказалось очень кстати. Я, может быть, не должна была даже знать о вашем существовании, не говоря о том, чтобы вот так сидеть и с вами общаться. Но раз они нас тут забыли, то кто же нам может помешать…

Он, конечно, не стал задавать мне вопросов о том, какими именно японцами я должна была интересоваться. И правильно сделал.

– А знаете ли что, – сказала я ему. – Мне кажется, что прервавшаяся связь для нас – не повод, чтобы паковать чемоданы. В конце концов, если дело только в деньгах, то вы заплатите мальчикам… А я… за все остальное. Где живет ваш японский профессор?

– За тем углом, – показал Верт. – Вот мои окна, это «Дельмонико». А он живет там, в «Пальма-де-Майорка». И я его выбор не одобряю. Это даже не заурядный отель. Это развалина.

– Итак, допустим, можно попросить ваших мальчиков пробраться в номер к этому… Фукумото, так? Стащить у него бумаги. Потом вернуть на место, через час.

– Но вам придется тогда искать этот громоздкий аппарат, который делает фотостаты? А не опасно ли это?

– Я сделаю лучше. Я куплю фотомастерскую. Где-нибудь за углом. Я же собиралась тут во что-то инвестировать?

Вот когда я поняла про Верта одну интересную вещь: не то чтобы его совсем не интересовали деньги, не то чтобы он совсем уж одинаково относился к бедным и богатым людям. А просто… Ну покупает женщина на свои деньги фотомастерскую. Но ему интереснее другие вещи. Он размышлял о них и барабанил пальцами по столу (на котором, добавлю, стояли уже пустые чашки от этого самого «чоколато», да еще и явно сделанного со вкусным буйволиным молоком).

– Все-таки не надо этого делать в моем университете, – задумчиво сказал он. – Я пойду в Атенео.

– Вы о чем? А, понимаю, там тоже есть переводчики с японского?

– Как ни странно. Там вообще-то всё есть. Амалия, вы приняли великолепное решение! Я, признаюсь, уже успел загрустить.

– Я знаю, знаю, вы не хотели отсюда уезжать!

– Конечно, нет! – с вызовом сказал он. – А вы хотели? Вот если пройти туда, среди этих загадочных стен, знаете, что там будет? Нет? Вам никогда не приходило в голову посмотреть, как выглядят эти дома изнутри?

Мне это приходило, и неоднократно, дело в том, что мы с Лолой получили право пользоваться теми же туалетами, что и обитатели дома, во внешней, уличной стороне которого помещается офис. И я уже была знакома с этой мистерией здешних туалетов, с их длинными рядами кабинок и легким запахом хлора, с большими каменными блоками пола. Но говорить об этом не слишком хотелось.

– Там же целый мир! Я сначала, когда попал сюда, думал, что это какая-то Севилья: белые стены, кружево черных металлических решеток на втором этаже. Но в университете говорят, что Севилья не такая. Это, представьте, карибская архитектура, и как это ее занесло в Азию. Нет, вы и вправду не заходили в эти дворы? Вот представьте: на втором этаже, у балюстрады, сидят хозяева – старая испанская пара, настоящие испанцы, они владеют всем домом, и все знают, что у них потрясающая квартира, со старой мебелью, там птицы в клетках и бонсай с апельсинчиками. Сидят и рассматривают своих жильцов внизу, во дворе, полностью закрытом от улицы. А в этом дворе в одном углу говорят о мировой политике, в другом поют и танцуют. Это же потрясающе!

– Я попробую зайти.

– Они еще угостят вас чем-то вроде кофе, будьте уверены!

– Но мне пока хватает вот этой главной улицы за углом.

– А вы когда-нибудь ходили по ней совсем вечером, когда загораются огни? Попробуйте. Она вся светится, витрины китайских магазинов – вы их видели? Вышитые органзовые платья, шелк и дамаск, разноцветные гобелены, шкафчики черного дерева, испанское кружево, веера, жемчуг, камни. Слушайте, это же какая-то пещера Али-Бабы! А рядом – еще одна! И еще!

Как же с ним легко. Как хочется все время смеяться. Почему я его боялась?

– И все было бы хорошо, – сказал он после паузы, – если бы не эта история в темном переулке. И какое, интересно, отношение имеют к ней наши с вами японцы?

– Знаете, Верт, – наклонилась я к нему, – одна… Один мой знакомый как-то раз взялся составлять книгу, руководство к отлову японских шпионов. И мне кажется, что сегодня к ней родилось очередное добавление. Примерно такое: если ты ловишь японских шпионов, а голову тебе пытается отрезать филиппинский бандит, то это еще не обязательно значит, что он любит японских шпионов. Может быть, он просто очень любит резать женщинам головы.

8. Если бы ты знала

Музыка звучит, она торжествует, она жива. Si supieras – «если бы ты знала», поет Гардель. Вырываясь из окон, музыка плывет вдоль мощенных булыжником улиц по этому городу в городе. А значит, он теперь – мой город.

Происходящее почти необъяснимо. Мало кто представляет, как воспринимает португалка испанскую речь. Как мерзкую шутку: каждое из знакомых мне с детства мягких и добрых, будто пришептывающих слов – как бы обгрызено, изуродовано, произнесено с неприятным деревянным акцентом. А если вспомнить, что делали с нами в прошлые века наши испанские соседи… И неважно, что я в Португалии была всего однажды. Чувство презрительной ярости приходит просто от звука испанской речи.

Но оно исчезает, когда поет погибший над Андами аргентинец Гардель:

«Друзья ко мне уже не ходят, никто меня не навещает» – бедненький. На самом деле у Гарделя друзей был целый мир. Был и остается. И даже здесь, на краю совсем другого океана, его «Кумпарсита» – что-то вроде местного неофициального гимна.

И я готова петь ее на испанском, которого не то чтобы не знаю – это наш язык, только испоганенный до невозможности… просто я не хочу его знать… а петь все же хочу.

И не только «Кумпарситу» – вот весело подпрыгивают звуки совсем другой гарделевской песни, про четырех американок, влюбившихся в кого-то в Буэнос-Айресе. «Делисьоса креатура перфумада» – да это же я, изумительное надушенное создание. Я сегодня-завтра поеду на эту их Эскольту, в переулках которой режут головы, у меня уже целый список дезидератов – посмотреть, есть ли тут мои любимые духи, «Гималайский секрет»… Конечно же их нет, они продаются в британском мире, а здесь – американский, несмотря на Содружество, которое вообще непонятно что значит. Но мне еще нужна масса вещей, просто потрогать их на прилавке, потому что я – изумительное создание, это всего лишь правда. И вы, все остальные, – вы тоже изумительны.

Тут в офисе появилась с пачкой бумаг Лола, великолепная Лола, мы пообщались с ней на тему нескончаемой облавы на капитана Куласа. Лола, а его когда-нибудь поймают? Никогда. Потому что констебулярия ищет человека с лошадью и большим ананасом в руке, а без лошади и ананаса?.. Лола смотрит на меня так, будто я не в своем уме. Но на всякий случай замечает: Куласа каждый полицейский знает в лицо, и пьет с ним джин, и считает это за честь, а ловить не будет.

Я продолжаю свою работу, смысла которой пока не вижу, но он вполне может быть – «Сакдал», японский след в сакдалистском бунте… Расследование по мятежу, оказывается, вел сам генерал-губернатор Мэрфи (тогда верховная власть в стране), он и его команда пришли к выводу: никаких внешних влияний, тут все влияния местные. И это не шутка, потому что на днях Мэрфи своим последним актом выпустил из тюрьмы почти всех сакдалистов!

Еще раз, и медленно: сакдалисты, как считает здесь всезнающая пресса, никак не связаны с моими старыми, по одному интересному делу в Куала-Лумпуре, знакомыми – коммунистами, или Коминтерном. И с японцами тоже никак. Но ведь кто-то такую мысль до прессы донес? Кто-то все знает про бунт «Сакдала»?

«Сакдал» теперь – легальная партия, у нее есть депутаты, особенно в местных собраниях, выступают за немедленную и полную независимость от Америки.

Но ведь Рамос, вождь этой странной партии, так и сидит в Токио…

Хорошо, а теперь – капитан Кулас. Ну и история. Это, выходит, никакой не «Сакдал», а отдельная песня, то есть другая банда бунтовщиков. Кулас не один, еще есть Теодоро Аседильо. Не так уж далеко от Манилы, в провинциях Лагуна и Тайябас, эта парочка организовала коммунистическую – якобы – группировку «Анак павис».

Итак, городки…

Я уже знаю, что такое эти «побласьон»: это где есть пресиденсия – мэрия, церковь, кафе; две хорошие улицы (побеленные дома с черными кружевными металлическими решетками на втором этаже), прочее – хижины, крытые соломой.

Итак, городки Лонгос, Пакиль, Балианг, Пангил, Мабитак у подножия – чего? Низких сьерр, хм. Там и орудовал Теодоро Аседильо, он же Додо, местный царь и бог. Примерно как его друг капитан Кулас. В общество «Анак павис» в этих городках записывают даже новорожденных. Кулас – этот царствует скорее в Маниле, хотя вообще-то неизвестно где. А Аседильо – так-так, был лучшим в классе, а ведь не все в этой стране учатся, бывший бегун-спринтер, сначала остался работать в своей школе, учил детей, потом стал шефом полиции городка Лонгоса…

Он был учителем? И шефом полиции??

…и изгнан оттуда за неподчинение начальству. Значит – народный герой. Пять лет назад создал «Анак павис», а потом перебрался в Манилу, где организовывал забастовки. Всегда успешно избегает ареста, недавно его видели в кабаре с двумя сыновьями капитана Куласа. Выступал на митингах по поводу выборов в ассамблею.

Как он с Куласом работал: вызвали к себе школьного учителя (ну понятно – бывший коллега), того привели на место встречи с повязкой на глазах. Сказали ему: теперь ты будешь платить нам один песо в месяц за защиту. И так обработали несколько школ, а обычные семьи платят им 30 сентаво… А, плюс еда.

Далее: банда (или бандиты?) в этой стране называются бандолеро. Храбрый офицер констебулярии, капитан Анхелес, отмечает, что уж лучше воевать с мусульманами-моро на южном острове Минданао. Моро выходят на бой все сразу, сражаются лицом к лицу и до конца. А эти «бандолерос» не сражаются никогда. Неуловимы.

Да, так вот – бывший полицейский Аседильо, он же Додо. Сейчас его ищут по поводу четырех убийств и шести похищений, и в целом как угрозу миру и обществу. Маленького роста. Тонкие ноги. Особенность почерка: отрубает головы большим боло. Иногда одним ударом.

Я положила досье на стол и долго сидела без движения.

Какая честь – лично столкнуться с «Додо» Аседильо. И как же я эту честь заслужила?

Ну да, он еще и бывший бегун-спринтер. Что я лично и наблюдала. Бегун зигзагом.

И никаких японцев даже близко. Откуда бандиту из Лагуны знать японцев? Или это они знают его?

Да все я выясню. Потому что я изумительное создание, и в чем-то даже успешное. Коммерчески успешное в частности.

Моя компания заработала первые деньги. Ко мне в отеле подобрался страшно улыбчивый местный молодой человек, как оказалось – один из секретарей господина Хауссермана, или «судьи» Хауссермана. Этот американец в отеле живет уже несколько лет, не знаю, богаче ли он местных магнатов – братьев Элизальде, друзей президента, но все-таки – «золотой король» Бенгета, чуть не первый, кто понял, что скрывает земля далеко на севере от Манилы, там, где горы и город Багио.

Молодой человек сказал мне, что «судье» срочно нужны три человека, с таким-то образованием, которые смогут работать над его новым проектом, половину времени проводить в горах Бенгета. Но если у меня таких нет, то у него, молодого человека, есть пара родных…

К этому моменту я уже хорошо знала, что родные обоего пола – проклятие этой страны, и Хауссерман не зря обратился к моим «человеческим ресурсам», он уже знал, что лучше умереть, только не позволять своим людям тащить в его компании всю родню.

Наступил звездный час Лолы. Никакой печали мадонны, а тотальное «никаких проблем» – Лола начинала телефонировать на английском (две фразы, чтобы знали, что имеют дело с образованным человеком), потом в ее речи возникали испанские слова, а в конце целые пулеметные очереди того самого языка – как же он называется? – их, кажется, тут несколько, на одном только этом острове в ходу минимум два, тагальский и илоканский).

Проблема была в том, что персонажи из нашей с Лолой картотеки, оказывается, записаться-то записались, но не очень верили, что это мы всерьез. И вот моя несравненная помощница орала в трубку на операторов газолиновой станции, по соседству с которой жили наши кандидаты, или звонила в какую-то кариндерию, где местные жители покупали что-то сладенькое, еще одно проклятие страны. Требовала найти Хосе такого-то или Лурдес такую-то с соседней улицы.

Я представила себе, как Лола устраивается на другую работу – на должность «хелло-герл». Телефонная станция: ряд женщин между перегородок, втыкают и вынимают какие-то провода с жесткими наконечниками, звучат голоса «линия занята», «номер, пожалуйста». Переключаются рычаги, блестит латунь. И все косятся на Лолу, не веря, что она и вправду тут работает.

Пока, впрочем, это она, наоборот, с разговора с этими «хелло-герл» начинает свою миссию. А потом, поправив ангельские локоны, прыгает в мою калесу и выдает Хуану какой-то совершенно загадочный для меня адрес. И несется туда, чтобы лично, за шиворот, тащить мои «человеческие ресурсы» в Интрамурос.

А они еще сопротивляются, потому что ведь ноябрь, только что была инаугурация Содружества, фейерверки не все отгремели, а совсем скоро – через месяц – Рождество. Какая может быть сейчас работа? Родные прокормят.

В итоге, впрочем, «судья» Хауссерман не только получил команду для нового проекта, но на мой счет у банкира Теофисто Морено легли деньги. Настоящие деньги. Лола посмотрела на меня и завизжала от радости. Она что, тоже не верила, что мы тут работаем всерьез?

Ну отлично. А теперь – о чем там мы договаривались с Вертом?

– Лола, – сказала я, – есть еще заказ. Особый. Какой угодно человек, разбирающийся в фотографическом деле. Должен знать, что такое фотостат. Мастерскую будем для него открывать от имени клиента где-то неподалеку, это нам тоже оплатят. Да-да, возьмем его сейчас. Хоть сегодня.

И Лола зарылась в картотеку заново. Что самое смешное, человека такого нашла, никаких проблем. Я уже его видела – местный китаец с христианским именем, Джефри, что ли, и какой-то там фамилией.

Скоро у меня будет своя фотомастерская с этим громоздким прибором для… как? Фотостатирования? Японские шпионы, берегитесь, настал ваш час.

Впрочем, в жизни есть и другие радости.

– Дорогой майор, то есть – Айк, хватит от меня прятаться. Я на вашем месте была бы так же осторожна, но ведь сказал же мне генерал, что я могу к вам иногда обращаться?

Айк, как я заметила, еле сдерживал смех, по крайней мере его большие марсианские глаза странно блестели.

– Спрашивайте, Амалия. Спрашивать – можно.

– А отвечать – это уже другое дело, понимаю… Но тут никаких военных секретов. Америки или Содружества. Два забытых эпизода весны – начала лета. Бунт сакдалистов и вот эта странная история с покушением на президента Кесона, когда ваша пехота заслонила его телами на пристани после поездки в Америку. Расследование вели люди Мэрфи из Малаканьянского дворца. Куда вселился теперь Кесон. А нельзя ли мне посмотреть на детали этой истории? Как вы помните, там слово «японцы» ведь упоминалось. Надеюсь, эти документы не сожгли за ненадобностью.

– Сакдалисты? Ваши деловые интересы здесь расширяются, Амалия?

– А так всегда сначала бывает. Тыкаешь пальцем наугад. Интересуешься попросту ерундой. А все вокруг считают, что ты занята чем-то страшно серьезным и опасным…

– Да? Правда считают?

– Конечно. Но и вы в том же положении. Я представляю себе, что бы вы подумали, если бы я рассказала о своих представлениях насчет того, чем занимается ваша военная миссия.

– Она пишет бумаги, – мгновенно отозвался Айк. – Несекретные. А потом их будут обсуждать в местном парламенте.

– Ой, – сказала я уважительно. И Айк опять подозрительно блеснул глазами.

Тут по отполированным квадратам пола подошла очень приятная дама – из тех, кто дополняет костюм, даже в тропиках, белой шляпкой, длинной ниткой крупного жемчуга на шее и белыми матерчатыми перчатками до локтя.

– А это Мэйми, – сообщил мне Айк. – Не хватает только нашего с ней сына, но мы сдали его в военный пансионат в Багио. Впрочем, это, наверное, секрет.

– Амалия де Соза,международная авантюристка, – представилась я Мэйми. Тут Айк все же фыркнул, оперся на стойку бара и сдавленно сказал «ха-ха».

Мэйми, кажется, я понравилась.

И попутно каждый день под цоканье копыт и фырканье Матильды слушаю все новые истории про президента Кесона. На этот раз – про зубы.

Значит, так: подходит к нашему пресиденте его друг Томас «Томми» Оппус, просит у него тысячу песо. Карамба, говорит пресиденте, я дал тебе пятьсот на прошлой неделе. Мне нужны новые зубы, говорит Томми, открывает рот и показывает: и правда нужны. Пуньета, что с зубами, ты подхватил какую-то болезнь от девушки? Ну а что мне остается, сеньор пресиденте, когда вам достаются лучшие, а мне – вот такие?

Что такое «карамба», я знаю, а вот «пуньета»… В итоге – как же не выучить ненавистный испанский, перемещаясь по Интрамуросу?

Со мной что-то происходит, трудно усидеть на месте. Лола занята делом – я подсмотрела на ее столе, когда та выходила: она, оказывается, в свободное время занимается одной очень интересной папкой с переводами, один такой перевод – с японского, как ни странно! – перепечатывает в четырех копиях с синей копировальной бумагой. Из «Майнити». Грандиозный проект постройки манильского галеона, пробуждается сознание и историческая память народа, почти сорок лет находившегося под управлением американцев. Что за самосознание воцарится в итоге – испанское, как до Америки, или филиппинцы вспомнят, что принадлежат, как и Япония, к азиатской семье народов?

А вот тут, в папочке, публикация «Лос-Анджелес таймс» на ту же тему и еще что-то о галеоне.

Об Эдди скоро будет писать весь мир. Молодец.

И черт с ней, с Лолой, если у нее есть свободное время – то пусть себе… А у меня это свободное время уж точно есть, и мне оно не нравится, что мне с ним делать…

Тут вдали раздается неизбежный свист ледяного завода.

Так, Матильда мне не нужна, до Августина десять минут, направо пешком по сказочной Калле Реаль, мимо китайских пещер с сокровищами и японских шпионов с их мороженым.

– Отец мой, я согрешила!

– Поскольку вы говорите это за десять ярдов до исповедальни, дочь моя, то грех, видимо, ужасен! А ваши блестящие глаза говорят о том, какой это грех. Признаки знакомые.

О чем он? Что за знакомые признаки?

– Я согрешила, две недели не видя вас.

– И только? Странно. Но отпустим. В исповедальне или вне ее. Я ужасно рад вас видеть, Амалия.

Отец Артуро и правда рад, он стоит у деревянной исповедальной кабинки номер двенадцать, под нефом, где Иисус умирает на кресте и где памятная плита неизвестного мне Хосе Фортиса.

– Отец Артуро, у меня благодаря мгновенно найденному вами офису столько дел… И я каждый день проезжаю мимо… Но сейчас одно из этих дел явно по вашей части. Отец Артуро, кто такие Урданета?

Если я ждала, что при этом имени он содрогнется и побледнеет, скажет «не произносите это так громко», то ждала напрасно. Он всего лишь пожал плечами:

– Ну старая семья местисо. Возможно, одна из самых старых в стране.

– Я столько раз слышала это слово – местисо…

– Хорошо. Я испанец из Барселоны. У меня нет примесей местной крови. А вот если бы я не был священником, женился бы здесь на филиппинке, а дети от этого брака вышли бы замуж за другую такую же семью, но с явными примесями китайской крови – внуки были бы стопроцентными местисо. Три крови. Классический рецепт. Нет никого в высшем классе здешнего общества, кто не был бы местисо и не знал бы всех остальных местисо.

– Так. Значит, Урданета…

– Да пойдемте, я все вам покажу. Может, и кого-то из них во плоти. Что-то Урданета в последнее время сюда зачастили.

– Что – их много?

– Семья, по местным понятиям, это человек пятьсот. Но сюда ходит один молодой человек, выпускник Атенео, между прочим, и еще две дамы. Ну по праздникам, не сомневаюсь, их тут десятки, и все Урданета. Вот сюда… И сразу направо и вверх…

«Какие еще две дамы из рода Урданета?» – думаю я.

– Отец Артуро, а этот молодой человек – он точно Урданета?

– Да, да, это известно, в Атенео не берут непонятно кого…

Мы идем по чуть покосившимся, протоптанным за века плитам на громадную лестницу вверх, в совсем другой Сан-Августин. Сначала – на хоры над церковью, к органу, отец Артуро показывает свою гордость, ноты в древнем фолианте, каждая размером с кошку: органист был почти слеп. Потом – нескончаемый ряд стрельчатых арок, внизу сад, дорожки, пальмы, тонкая струйка фонтана, почерневшие контрфорсы стен. Белые рясы монахов вдалеке.

И темные картины в залах, где даже днем светят люстры – старый хрусталь и серебро.

– Ну вот он, – говорит отец Артуро.

Брат Андрес де Урданета, читаю я металлическую табличку, вглядываюсь в это молодое лицо – длинный острый нос, очень высокий лоб. Это не воин, это нечто совсем другое.

– Так кем же он был? – тихо спрашиваю я.

– Урданета – его звали «тот, кто сумел вернуться»… Он был испанцем из Ордизии, штурманом и навигатором, Амалия. Одним из наиболее образованных людей своего времени. И – августинцем. Это самый старый здесь орден, который первым прибыл сюда, в шестнадцатом веке, сначала с Магелланом, а потом – с Легаспи, когда после Себу дело дошло до Манилы. Августинцы принесли сюда гуаву и кофе, апельсины, камоте и калабасу. Да и капусту с редиской тоже. И конечно, все документы о великих августинцах – здесь, у нас.

Я задумчиво глажу рукой раму в позолоченных деревянных завитушках. О, какое у него лицо – и почти ничего общего с Эдди, разве что кроме сверкающих глаз.

– И он вернулся… Откуда?

– Из Мексики. Архипелаг завоевывали из Мексики. Легаспи был военным командиром экспедиции, но ведь надо было, вслед за Магелланом, переплыть океан. Военных талантов тут недостаточно. А еще надо было понять, зачем переплыли. Галеонную торговлю начал Андрес де Урданета, дорогая Амалия. Китайский шелк и фарфор в обмен на американское серебро. Он создал первую карту отсюда через океан до Акапулько. И ведь как ни странно…

Отец Артуро тоже погладил раму рукой:

– Галеонов давно нет. Но – мексиканские доллары из тамошнего серебра веками были лучшей монетой восточного берега в Китае. И сейчас так! Они в обращении!

Мы тронулись обратно по пустым галереям.

– Ах, какие здесь карты, Амалия! – улыбался отец Артуро (улыбка его старит), меряя шагами камень коридоров. – На по-настоящему старых картах нет слова «Филиппины», поскольку так Легаспи переименовал страну позже, в честь инфанта Филиппа. А сначала – Архипелаг святого Лазаря, поскольку день этого святого – день открытия страны Магелланом, 16 марта 1521 года. Именовали как угодно: Лусонией, «островами без страха» – хотя там, где жили злые племена, там был «остров воров». Южный остров, Минданао, назвали сначала «Цесарея Кароли» в честь короля, отца Филиппа. А этот город – никакой Манилы, сначала его окрестили «Эль Нуэво Рейно де Кастилия». Хотите потрогать эти карты?

– Хочу, попозже… Но, отец Артуро, каким образом могла появиться семья Урданета, если брат Андрес был… монахом?

Отец Артуро даже не замедлил шага:

– Не будем скрывать, дорогая Амалия, что у многих священников из Испании здесь не только была незаконная семья – это и сейчас так. Семья потом могла испросить у губернатора милости присвоить ей имя истинного предка, тем более такого великого. Или тут у нас просто однофамильцы. Хотя у штурмана Урданеты могли быть и братья, кто это сейчас выяснит. Таких документов у нас нет. Есть совсем другие. Да вот хотя бы – этот архипелаг после Магеллана был известен в Испании как Западные острова, поскольку Магеллан плыл на запад, но в Португалии они назывались Восточными, поскольку португальцы плыли на восток…

Я только усмехнулась:

– А получили его американцы. Это – справедливость.

– Справедливость с португальской точки зрения? Лишь бы все не доставалось испанцам? Конечно. В Сан-Игнасио не были? Там служат сплошные американцы, в церкви множество блондинок. И не мантильи, а шляпки. А у нас – да это же случайность, что я знаю английский. Я преподавал, дело только в этом. А так – у нас тут все еще чистая Испания. А за стенами Интрамуроса – справедливость, м-да.

– Нет, в Игнасио не заходила никогда, я была в кафедральном, и там на мессе просто пришла в восторг…

– А, прекрасно! Это епископ Цезарь Гуэреро. Очень красивый и сильный голос, да. А у нас скоро будут мессы под оркестр и проповеди на чистом испанском. Кстати, вы хотя бы понимаете, что с этим народом произошло? Два с лишним века литературы, тонны книг – все было на испанском. И вдруг эта культура оказалась как бы отрезанной. Ничто. Нулевая точка.

– Что же здесь, из этого народа, в итоге получится, отец Артуро?

– А вы бывали за речкой, в Бинондо, где живут китайцы? Они ведь тоже католики, вот только… Есть особый китайский католический праздник в Гвадалупе, китайцы туда плывут на лодках с пагодами на корме, размахивают шелком и изображают пекинскую оперу.

– Да обязательно посмотрю!

– Что здесь получится? Отгадайте загадку, Амалия: у кого голова льва, тело козла и хвост рыбы?

Я недоуменно замолчала у входа в церковь Сан-Августина.

– У химеры, Амалия. У химеры. А, вот и господин Ли, он недавно приехал и ждет меня…

Я посмотрела на старого, очень старого, но прямого человека на скамье, голова его была одного цвета с алтарем – отливала серебром.

– Благодарю вас, отец Артуро. Я еще не раз сюда приду, даже несмотря на голос епископа в кафедральном…

– Все сюда приходят… Жду вас.

И отец Артуро быстро подошел к господину Ли, положил ему руку на плечо.

Я всмотрелась: перстня на его пальце в этот раз не было.

И вот это случилось.

Уверенный стук подметок по нашим ступеням. Господин Верт, в белом льняном костюме, появляется в дверях и останавливается у стола Лолы, дым его сигаретки неторопливо поднимается к потолку.

Профиль римского патриция? Нет, эту линию носа и подбородка вообще не описать. Большой рот. Брови, резко вскинутые вверх, правая выше левой.

А Лола, Лола… Она за долю мгновения становится как бы чуть грустной, опускает свою фарфоровую головку, поворачивает ее так, что линия шеи, этой хрупкой шеи, вдруг превращается в произведение искусства…

Верт, без тени улыбки, чуть надменно склоняется над ней и произносит пару слов. На каком языке? Неужели на французском? Неважно, ведь это же так эффектно звучит.

Лола робко улыбается краем губ.

Какая была бы красивая пара, приходит в мою голову мысль – и сразу же хочется эту голову, да-да, свою собственную, открутить и отдать беспощадному Додо. Чтобы впредь не смела допускать таких мыслей.

И вот я сижу на своем возвышении, боясь дышать.

Они же это делают совершенно автоматически, утешаю я себя. Просто привычка.

Боже мой, мне тридцать пять лет. Будет тридцать шесть. Не может быть. У меня лучший муж во всем мире. У меня двое детей.

А Верт, постукивая белыми туфлями, уже поднимается ко мне.

Самое смешное, что я абсолютно не могла потом вспомнить, о чем мы тогда с ним говорили. О фотостатах, без сомнения. Кажется, я была мила и разумна.

И он ушел, чуть поклонившись Лоле на ходу. Она грустно и нежно ему улыбнулась.

Какой ужас. Какое счастье. Остается только петь.

И я начинаю тихонько петь – вот это самое, «если бы ты знала»:

Si supieras,

Que aun dentro de mi alma,

Conservo aquel carino

Que tuve para ti…

Кто-то с улицы, из-за моего открытого окна, отзывается, подпевает на ходу. Это здесь нормально. Это такая страна. Я перевожу взгляд туда, ко входу: да что же это, Лола опять плачет. Злобно и безнадежно. Что творится в этом потрясающем мире? Он весь сошел с ума, а не только я одна.

9. Бастуза

– Мадам! Мадам!

Врывается мальчик, Лола пытается его не пустить, но он очень здорово уворачивается и быстро бегает, тот самый мальчик из летучей бригады господина Верта. Стоит, пытается что-то изобразить одной рукой, в другой – знакомый мне лоток. Я машу рукой на Лолу, кладу сигарету в пепельницу и пытаюсь жестами заставить его начать сначала. Мальчик танцует на месте, что-то не просто происходит, а требует немедленного вмешательства. «Мальчик, сначала!» – молча требую я.

– Сеньор! – восклицает мальчик и показывает рукой кого-то очень высокого. Хорошо, пока все понятно – Верт ведь выше даже генерала Макартура. Или это мне только кажется? Они одного роста?

Тут мальчик изображает рукой кого-то другого, роста совсем маленького, понимает, что это полный бред, перебирает ногами на месте – а затем попросту тащит меня за руку, кричит: «Пальма-де-Майорка! Плохо!»

Плохо? Нет уж, хватит с меня всяких сложных ситуаций. Я не только беру сумочку, я вышвыриваю из нее на стол пудреницу и вообще все, что можно перепутать с браунингом. Мальчик издает стон, но я уже несусь мимо Лолы на улицу.

Потому что я представила себе два слова – «плохо» и «сеньор», и теперь плохо уже мне. Главное, чтобы не было поздно.

Но поздно не было. Верт, страшно раздраженный, но невредимый, стоит у стойки портье «Пальма-де-Майорка», а на приличном удалении от него…

Еще один мальчик, без лотка – и видно, что по-настоящему «плохо» именно ему. Поскольку его крепко держат за локти, сразу с двух сторон.

– Я не могу говорить на этом проклятом языке! – почти кричит мне Верт. И в десять секунд объясняет: он послал мальчика вытащить бумаги из комнаты японца, мальчика немедленно повязали – не надо было лазать по балкону второго этажа. Страховавший его второй мальчик позвал Верта из соседнего отеля, но тут же понесся ко мне, потому что… Сейчас будет полиция, а он, Верт…

Да, а что – он? Наверное, хотел заплатить за освобождение мальчика деньги? Ну так это ведь правильно?

– Они принимают меня за растлителя младенчества! – гневно чеканит Верт высоким голосом.

Ах, вот как – он молча предложил портье деньги и попытался обнять мальчишку за плечо, думая видимо, что это означает – «я его знаю, я за него ручаюсь».

Стараясь сдержать злоехидную улыбку, я объясняю Верту: сейчас они перестанут считать вас растлителем, они увидят, что у вас другие вкусы.

Я беру его под руку, ах, как это чудесно – лучше любого танца, да сейчас я умерла бы от ужаса при одной мысли, что можно снова пойти с ним танцевать. Но поскольку ситуация требует определенных действий, то я прижимаюсь к этому человеку боком, сейчас он чувствует мою грудь, я поднимаю к нему лицо – а нравится ли ему запах моей кожи? Какой сладкий кошмар. Только не смотреть ему в глаза.

Портье начинает чуть улыбаться. А я беру на себя переговоры, выясняю, что английский у портье тоже не очень, перехожу на португальский (что-то ему почти понятное), трачу целое состояние – десять песо. То есть пять долларов. Забираю мальчика, и мы вчетвером выходим на раскаленную улицу.

– Плохой отель, – замечаю я Верту. – В столице считается, что «вонь провинсианос» идет отсюда на всю улицу. Наверное, это правильное определение.

Верт молча поворачивается к освобожденному мальчишке, они смотрят друг на друга. Обоим стыдно.

И я успокаиваю обоих, все еще прижимаясь к Верту – ведь теперь от него так трудно оторваться. Но отрываюсь, смотрю, как он в отчаянии пытается вытащить из кармана все деньги, какие есть, отбираю их, мальчик получает свое, но не сверх меры. Снова беру Верта под руку. Мальчики рассматривают нас с явным удовольствием: считают, что эта счастливая пара – их рук дело?

– Вы знаете, где нас найти, – выговаривает один из них неожиданно сложную и длинную фразу, да еще басом – что-то из Голливуда, конечно.

И оба растворяются в зыбкой жаре.

– Вы не понимаете, Амалия? Я и на самом деле растлитель младенчества, – наконец мучительно выдавливает из себя Верт. – В том смысле, что я послал этого парня на кражу. Как я мог? И еще: вам пришлось меня спасать! В Париже я никогда не попадал в такое положение, там это нельзя. Что угодно, только не быть смешным.

– Вы спасли мне жизнь, помнится, – мягко напоминаю я. – Вы пошли на убийцу с голыми руками. Вы не были смешны. Так? Кстати, его зовут Додо, фамилия Аседильо, и он разыскивается за убийство четырех человек. А насчет того чтобы слать детей на воровство – я должна была сама догадаться, что это не лучшее решение.

– А, – с непередаваемым выражением стонет он и машет свободной рукой. Но ему, кажется, легче.

– Я освобождаю вас, – медленно оставляю его локоть я, – и, конечно, вы правы. Так японских шпионов не грабят. Понятно, что никаких больше мальчиков. Подождите пару дней, мы что-то придумаем.

И медленно иду по горячему асфальту обратно к себе. Надо уметь уходить, если нельзя ничего больше сказать.

Смотрит ли он мне вслед? Конечно же, да.

Как я вела себя в этой истории? Кажется, очень хорошо.

А дальше – ну, например… я ведь чуть не забросила свою книгу! – например, так. Только умудренный годами мужчина может добраться до бумаг японского шпиона. Хорошо? Не очень, но сойдет.

Как же не хочется обратно в офис – у меня ведь там сумасшедший дом, сцены, слезы, крики. И меня обозвали странным словом на местном языке. Я уже знаю, как называется этот язык – «тагалог», и только что выучила еще одно слово на нем… Имеющее явное отношение ко мне… Очень неприятно звучащее слово.

Еще утром все было хорошо. Наконец, я нашла здесь коммерческую идею, которая нравится мне самой. Пришла записываться в нашу картотеку женщина неясного возраста, длинная, худая, как я поняла – из Илокоса, с севера. И оказалось, что она владеет редкой профессией. Она у себя в Илокосе была специалистом по закупке табачного листа для сигар. И еще поработала в другой провинции – Исабела, тоже по части сигар. Сигарами у нее занималась вся семья, дед, прадед… Потом зачем-то перебралась в Манилу, тут все идет плохо. Так-так, интересно!

А еще я продала двух человек немцам, раз немцы – значит, инженерные работы, а с этим человеческим ресурсом на Филиппинах плохо. Тут если учатся, то на юриста или конторского служащего. Но мы с Лолой нашли в итоге кого надо, и опять пришли деньги.

Наконец, моя личная фотомастерская на Калле Солана уже работает, более того, этот замечательный китаец Джефри, как его там, мгновенно обзавелся клиентами. И не знает, что скоро ему должны принести японские бумаги, – вот только как бы их мне сначала украсть.

И среди всего этого тотального коммерческого успеха Лола… Не нашла ничего лучше, как просвещать меня по части местных обычаев. Перед Рождеством тут платят бонус. И кстати, вся страна перестает работать уже с первых дней декабря, а ведь ноябрь кончается, почти кончился. Она, начиная искать каких-то людей для каких-то заказчиков, попадет в глупое положение!

Это что – нам пора закрыть офис?

Она начинает трясти расставленными пальцами и вообще теряет человеческий облик. Путается в английских словах, например.

Хорошо, хорошо, Лола, говорю я, давайте подумаем, что можно сделать. Дайте мне время.

Ухожу на свое возвышение, мурлыкая неотвязное – «о, если бы ты знала». И слышу за спиной сдавленное шипение и странное слово – «бастуза». И стук двух кулаков по столу, несколько раз подряд.

Тут, на мое счастье, появляется Эдди, сначала он, как и положено с истеричками, сдержан, но строг. Говорит что-то на том самом языке, но в нем мелькают фразы – «а байлариной за десять сентаво в кабаре не хочешь» или слова типа «Островной психопатический госпиталь», «клиника имени губернатора Вуда». Вроде бы лечение действует – Лола затихает. Потом Эдди с легким торжеством кивает мне, не заходя, и быстро куда-то убегает. За мороженым?

И ведь никакой загадки. Психопатка? Да не совсем, ну немножко. Боже ты мой, девочка просто глупа, иначе в жизни бы не говорила мне этих постоянных… как их назвать. Ладно еще слезы – тут есть какая-то тайна, но во всем прочем – красива и глупа.

И что теперь делать? Я так привыкла к умным людям вокруг себя, что не знаю, как быть в этой ситуации.

Вот тут как раз вбежал мальчишка с криком «Мадам!».

А сейчас я возвращаюсь в этот свой… островной психопатический госпиталь, и как же туда не хочется. Вон скверик на углу улицы, за каменными стенами, в Интрамуросе таких много, ничей, просто чтобы посидеть. Два сантоловых дерева, одно манговое (уже без плодов, старое), кустики сампагиты. Посижу и подумаю о том, что такое «бастуза». «Путангиной» я уже была, и уже знаю, что правильно поняла по крайней мере первые два слога, а вот теперь – что-то новое.

Стена скверика старая, из местного адобового кирпича, в ней выемки и щели, бросаю взгляд внутрь – и…

Они стоят ко мне боком, и пламенный Эдди ведет рукой по заднице Лолы, поднимает невесомую ткань юбки, морща ее складками. Тонкие штанишки телесного цвета, резинки для чулок… Боже, он на этом не останавливается, залезает уже и под…

Как и всякая нормальная женщина, я потрясла головой и отшатнулась.

Поставит ей стрелку на чулки.

А мороженое она уже, значит, съела?

Сейчас в скверик зайдут какие-нибудь «религиосы» в темных платьях. От этой мысли я невольно снова подвигаю свой длинный нос к выемке между кирпичей – но там сцена меняется.

Лола капризным движением (вся содрогнувшись) стряхивает со своих мягких частей его руку, прижимается к нему грудью и бессильно стучит кулачком в его плечо. И это меня не волнует, а вот его лицо…

Он зарывается своим крючковатым носом в ее волосы, он шепчет что-то, он прижимает ее к себе двумя руками, и глаза его в этот момент совсем не те, которые я привыкла видеть.

В этом мире есть мужчины, которые и вправду любят своих женщин.

И я, счастливая, согнувшись, проскакиваю под каменной стеной и спешу в офис – хорошо еще, если Лола забыла его запереть. А ведь наверняка забыла.

– Амалия, вы не против, если мы сделаем это так: сидим вот здесь, я передаю вам эту папку, вы ее просматриваете и возвращаете тут же?

– То есть не несу в фотомастерскую…

– …которую вы только что открыли? Именно. Таковы были поставленные мне условия, – бесстрастным голосом говорит он.

Айк сидит, как положено майору, прямо и – похоже – схватит меня за руку железными пальцами, если я захочу встать и потащить секретные документы через весь отель к элеватору.

Но я не захочу, потому что смотрю на листовку «Свободные филиппинцы», которая была отпечатана в Японии, шестеро в полосатых арестантских робах (зачем? Потому что они – жертвы властей?), оказалось – это лидеры сакдалистов. Лица мне не говорят ни о чем, а вот подписи… имена… одно имя, этот человек, значит, убит при штурме пресиденсии Кабуяо… Прочие живы, отдыхают в Японии.

Я оторвалась от снимка и погрузилась в машинописные отчеты Айка.

Итак, кто они такие, эти сакдалисты?

Вот один: пять песо – месячный доход, еду дает хозяйство, у него жена и дети.

Семья не могла платить земельный налог пять лет, муж попал в тюрьму. Сын его пошел на бунт.

Запись показаний другого человека из Кабуяо, сорока лет, закончил два класса, поэтому, как ему кажется, может читать и писать:

«Мы пришли потому, что понимали: если мы захватим город, то получим независимость. Мы не ожидали, что там кто-то будет сопротивляться. Закон Джоунса обещал независимость, вот мы и пришли взять ее. Я не хочу никакой конституции Содружества, потому что это одни обещания. Я против этого правительства Соединенных Штатов. Мы хотим свободы».

Еще один – четыре класса, ого!

«Я ничего не знаю про конституцию. Наши лидеры против нее, значит, и я тоже. Наши лидеры говорят нам, что иностранный бизнес убивает бизнес на Филиппинских островах. Я думаю, что лучше иметь свое правительство… Рамос ездил в Японию, чтобы договориться о помощи людьми и оружием, взять власть и получить независимость. Он должен был прийти со ста аэропланами, людьми и амуницией утром третьего мая. Я – сакдалист. Я дал нашим лидерам два песо. При независимости я не буду платить налогов, бизнес будет в руках филиппинцев».

Третий:

«Констебулярия пришла и начала в нас стрелять. Она говорит, что сакдалы начали стрелять первыми. Я не знаю, я лежал лицом в землю. Если каждый день независимости будет таким, то я уйду в холмы прятаться».

А дальше выводы, еще какие-то документы.

– Айк, тут чего-то недостает. Мой главный вопрос был насчет японцев и Японии.

– Мне поручено передать вам на словах: эта часть истории тщательно проверялась. В деле есть документы, пришедшие из Токио. Они из оперативных источников, поэтому дать вам в руки эти бумаги мы не можем. Рамос не получил поддержки ни у каких структур в японской столице. Никто не нашел для него денег. Разведка армии или флота им, по имеющимся данным, не заинтересовалась. Пара министерств – коммерции, кажется, и иностранных дел: вручила премьеру свои соображения насчет того, что поддерживать бунт на Филиппинах – не в интересах Японии. Хотя решение о предоставлении Рамосу и прочим вида на жительство было позитивным.

Айк подумал и добавил:

– Американское представительство в Токио согласилось с идеей, что лучше Рамосу там и оставаться. Да что там, то была наша просьба, по сути.

Он громко заскрипел плетеным креслом.

Я с уважением посмотрела на него: бритая голова, мускулы прямо от ушей, общее впечатление – может убить если не быка, то…

– Айк, вы случайно не поднимаете гири?

– Уже нет. Играю в теннис и гольф, но здесь клуб…

Он чуть смутился, но я знала эту историю. Гольф-клуб тут оставался последним местом, где, как у меня дома, людей с темным цветом кожи не приветствовали. И кажется, это у них на Филиппинах ненадолго.

– Довольны, Амалия? – Он протянул руку за папкой… о, эта фотография человека в арестантской одежде, лица его не видно, но вот подпись под ней – лишь одно имя из перечисленных…

– Довольна? Ну я просила еще кое о чем, если вы помните. Та история с покушением на президента.

Айк секунду молчал, потом махнул рукой:

– Чуть не забыл. Этим занимались другие люди. Местные. Причем какие – вообще неясно. Ну как вам сказать… Неофициально и только для вас: то была не констебулярия, а это значит, что «Сакдал» тут вряд ли причастен. Данных о покушении при допросах сакдалистов не возникло. В общем, губернатору позвонили прямо из офиса Мануэля Кесона. И кстати, Мэрфи отнесся к этому вполне всерьез. Хотя констебулярия, где полно американских офицеров, потом подтвердила: у них не было о покушении ничего.

– Айк, в этом президентском офисе что, есть детективы?

Айк медленно усмехнулся:

– Нет там детективов, зато есть много чего другого… Ну, Амалия, мы с вами здесь уже не первую неделю. Местные особенности, коротко говоря. Хотя то, что Мэрфи отнесся к делу всерьез, о чем-то говорит. Но тут поработали явно не японцы, это я вам гарантирую.

– О, боже, местные особенности…

И тут повторилась прежняя история – подбежал офицер, прошептал «Сара спускается», Айк, прижимая к боку секретную папку, вежливо отвел меня как можно дальше.

И генерал, прямой, движущийся длинными шагами, вежливо и быстро склоняющий голову на хор приветствий, – не останавливаясь, пересек пространство от левого (не моего) элеватора к выходу и скрылся за дверьми отеля, там, где колыхались в предвечернем бризе пальмы.

– Он, как вы уже знаете, всегда в это время прогуливается по набережной, бульвару Дьюи, – строго сообщил мне Айк. – До самого Пасая и обратно. И ни один человек еще ни разу не побеспокоил его на этих прогулках. Мы очень ценим здешних жителей за их деликатность.

– Я понимаю намек, Айк… И знаю, что потом он поднимется к себе, дальше спустится в сад, где его мама прогуливается с Джин, а потом… Но есть один вопрос. Я несколько минут назад видела, как он проносится к себе наверх после офиса на Виктории.

– О, вы видели?

– И ничего страшного с ним не сделала. Так вот, Айк, как это ему удается – проскакивать мимо нас к себе в комнаты с такой скоростью после долгого и жаркого рабочего дня и выходить через десять минут в том же костюме, который на вид сухой и как будто только что выглажен?

– Это конфиденциальная информация, – сурово сказал Айк, но я уже знала, когда он на самом деле еле сдерживает смех.

Отлично, одним секретом больше.

Я сделала несколько шагов из того угла, куда завел меня Айк, и оказалась в ином мире, шелестящем, пахнущем духами, звенящем возбужденно-счастливыми голосами.

Да, собственно, бесконечная каверна «Манила-отеля» звенела и пела практически уже каждый вечер: бал дебютанток, прием «Ротари-клуба», просто субботние танцы… сначала вся разноцветная толпа приглашенных превращает в весенний сад все пространство между портье и баром, потом длинные платья и фраки втягиваются в увитую цветами арку «Фиеста-павильона». Но меж полом, зеркалами и люстрами еще долго летают и прыгают хрустальные шарики смеха.

Пройти сквозь этот нескончаемый праздник всегда трудно, а сегодня…

– Это же она! Теофисто, это она! Госпожа де Соза?

Остановила меня незнакомая и относительно зрелая дама в местном варианте фрака для женщины, терно: бледно-кремовая юбка колоколом до пола, рукава – как вертикально вздыбленные крылья или, скажем, как два веера, чуть не до уровня уха. И еще на шее… ого…

– Ведь это вы – наша сестра из далеких британских краев? Теофисто, иди же сюда, не дай ей уйти!

Если вы встречали когда-нибудь смуглую принцессу, называющую вас сестрой, то это примерно то же самое.

– Я же вас видела раньше в отеле – и что это вы всегда проскакиваете мимо праздника, ведь ваше место здесь, с нами, дорогая Амалия, если я могу вас так называть! Или ваши британцы приучили вас к «мадам» и «мисс»? Боже, как вы живете среди них. Ведь вы!..

Тут она перешла на театральный шепот:

– Это правда, что вы самая богатая женщина всей Британской Малайи?

– Но это не совсем так! – возмутилась я. – Есть еще три-четыре китайца, которые вообще непонятно сколько имеют денег.

– И у нас тоже есть такие! – захохотала принцесса. – Я Виктория де Морено, да просто Вики – для вас. А британцы, о них я не говорю даже, понятно, что они уже… Ммм… И при этом (Вики округлила глаза) – при этом там, на своей земле, вы не можете войти в некоторые отели?

– Войти – могу. А все прочее – проще купить себе отель.

– Ну, вы не поверите, но еще года два назад так было вот здесь, здесь (она потопала атласной туфелькой по полу «Манила-отеля»). – Но наш президент пришел как-то сюда вместе с губернатором Мэрфи, а это его друг, – и вы поверите, что Мэрфи может победить Кесона в танго? Вошел, занял лучшие места, пригласил на прочие кресла компанию таких же, как мы… Как вы, наша дорогая сестра.

– Сестра?

– Но вы же – местиса! Испанская кровь…

– Португальская…

– Ммм, ну да, плюс малайская и прочая. Вы местиса!

Я и есть местиса? Это было для меня открытием. А тут еще мою руку принялся целовать красавец во фраке.

– Господин банкир, вы так храните секреты ваших клиентов?

– Да как вы могли подумать на скромного банкира такую жуткую вещь! Я же не назвал точную сумму всего вашего состояния, которая мне вообще-то и неизвестна. Но когда по ту сторону океана, услышав ваше имя, расширяют глаза так, что видно по эту сторону! И вообще, я сказал лишь Вики, я ей все же родной брат. Изложил общую ситуацию, без деталей.

– А она – только своей подруге… Хорошо, господин Морено.

– Теофисто. Тедди.

– Ну да, я же ваша сестра. Ситуация понятная.

– Понятная, – вмешалась Вики. – Надо загладить твою профессиональную ошибку, Тедди. Знаете что, Амалия, для начала вы получите завтра приглашение на заседания нашего женского клуба. У нас будет выступать женщина-авиатор Рут Лоу, потом какой-то гений пера объяснит нам, что это такое – зарабатывать себе на жизнь писанием в газеты и журналы. Должно быть завлекательно. Так, еще вы получите приглашение ко мне домой через пару дней, на садовую вечеринку. Неформальная одежда. А вот такие штуки, как бал Кахирап, – это придется постараться. Главное событие года. Но – мы постараемся!

– Кахирап?

– Его дают висайцы, сахарные бароны с Негроса. Сла-адкие люди! Абсолютно феодальные. Вот на этом балу будут просто все. Хотя – Дейзи Хонтиверос и сегодня здесь, вон стоит. Сестры Мадригал…

К этому моменту нас, впрочем, окружал целый букет терно, бальных платьев и фраков. Вики одновременно объясняла, кто я такая, и тараторила мне эти великие имена: Франсиска Тирона де Бенитес, Пилар Идальго Лим…

Пилар – ученая дама – расспрашивает меня, начала ли я учить тагальский язык, а если нет, то почему. Отвечаю, что уже знаю «бахала на», то есть «как-нибудь само обойдется», очень филиппинское выражение. И вот еще сегодня при мне кое-кого назвали интересным словом – «бастуза».

Пилар Идальго Лим в ужасе поднимает пальцы к вискам.

– Это что, из тех слов, которые не говорят в «Манила-отеле»?

– Тут говорят что угодно, но это очень, очень сильное слово. Означает «жестокая», но раз в двадцать сильнее. Ой-ой. Этой вашей знакомой пришлось, наверное, очень постараться, чтобы ее назвали «бастузой».

Тут ко мне подводят молодого красавца Франсиско Дельгадо… А вот – София Урданета.

– О! – воскликнула я, оказавшись лицом к лицу со строгой седоволосой дамой – тоже в терно до пола. – Да я же знакома с одним из ваших родственников, Эдди. Мы познакомились прямо здесь.

Дама посмотрела на меня с грустью и проделала классический маневр – пожала мне руку, но одновременно начала отодвигаться, тонуть в толпе.

Что ж, будем совершать ошибки.

– Я не ошиблась? Такой есть, и он Урданета?

– Есть такой мальчик, – устало сказала сеньора София. – Он Урданета.

Тут Вики с ее очевидным чутьем просто растащила нас в стороны, представила кому-то еще, начался разговор о счастливых британских дамах, которые могут видеть «нашего генерала» хоть каждый день…

Зарыдали скрипки, понеслись по залу мальчики в белых мундирах, а я прорвалась, наконец, в свое тихое крыло, на верхний этаж, в пустые комнаты с тяжелыми занавесками.

Подошла к шкафу, прикоснулась к платьям.

Его не будет на этих балах.

Или – сделать так, что будет?

А после бала – это же так просто. Музыка качает и поднимает над паркетом. На нас смотрят дамы в терно, банкиры во фраках и мальчики в белом, музыка гремит. Потом – взять за руку, привести сюда, сбросить бальное платье… Остаться в тяжелом гриме и драгоценностях…

Боже, мне тридцать пять, он увидит размазанные губы, следы резинок на моей коже, никогда, никогда! Но если никогда – то когда же?

Ну, вот что, говорю я себе. И иду к телефону.

– Элли, вы можете соединить меня с Пенангом? Стрейтс-Сеттлментс, Британская Малайя, это где Сингапур, только далеко на севере. Элистера Макларена или… или Мартину… кого угодно. Да хоть через Лондон соединяйте! Извините, Элли. Это моя семья. Срочный случай. Да, я в комнате, я жду.

И я жду. И я смотрю на пачку телеграмм, под каждой из которых стоит «Элистер». Смотрю на даты. Отправляются оттуда ровно раз в три дня. Так не бывает. В каждой одна строчка, одного размера. «Все великолепно, дожди стеной». «Дети счастливы, пытаются читать». «Не увлекись симпатичными манильцами». Да, это писал он, но – неужели все сразу, заранее? И потом кто-то раз в три дня…

Опрокидываю телефон, голос Мартины – как эхо комариного писка. Нет, Элистер в отъезде, с детьми все отлично. Каком отъезде? Что значит – неизвестно? С каких пор?

– Мартина, слушай меня, – и я окончательно перехожу на португальский. – Он случайно не удвоил охрану детей, не поставил новых сикхов у ворот, как тогда?

К счастью, нет. Хоть это хорошо – им ничто не угрожает. Мартина, как ты могла? «Но он заставил меня поклясться Мадонной»!

Он уехал через несколько дней после меня? И неизвестно, где он и когда вернется? «Но с детьми все отлично, разбудить их?» Еще не хватало.

Элистер, ты же в отставке. Твои войны закончены. Ты совершил все свои подвиги, тебе равных нет. Тебе же хорошо выходить со мной каждый вечер к почти невидимому теплому морю и стоять там долго, долго. У тебя есть все для счастья. Элистер, спаси меня. Я не хочу, чтобы серые глаза господина Верта… Я не знаю, чего хочу. Моя жизнь рушится.

Происходит что-то большое.

Я бьюсь о невидимую стену. Обо мне забыли. Я не знаю, что мне делать.

А почти неслышимая музыка снизу рвет мне душу.

10. Он не получился

– История про нашего пресиденте, – со вкусом предупредил меня Хуан, направляя Матильду под низкий свод Пуэрта-Реаль.

– Да! – сказала я с восторгом. – Обязательно!

Боже ты мой, а ведь эта глава в моей жизни тоже когда-нибудь кончится, подумала я. И я уже не услышу стука копыт по булыжнику, вдруг становящегося металлически-звонким в арке, прорубленной под толстыми крепостными стенами, не увижу этих деревьев на поле Уоллеса, справа от которых сейчас вырастут белые стены под кирпичного цвета крышей моего отеля. Не услышу очередного рассказа про замечательного Манэуля Кесона, олицетворения Джефферсона, Вашингтона (и еще Симона Боливара) в глазах местных обитателей.

– Игнасио Тиханки, – провозгласил Хуан. – Он китаец.

И мой кучер сделал паузу, чтобы я не забывала о его отношении к здешним китайцам, как и к японцам и любым «тянущим руки» иностранцам вообще. Матильда махнула головой, требуя, чтобы он продолжал.

– Он делает обувь в Марикине, – пояснил Хуан. – Туфли «Анг Тибай». Большой бизнесмен.

– Ой, – с недобрым чувством сказала я. – «Анг Тибай». Плаза Гойти и везде.

– Везде, везде, – неодобрительно подтвердил Хуан, твердо глядя вперед и обращаясь скорее к Матильде, чем ко мне – все-таки он вел калесу. – Он учился с нашим пресиденте в Сан-Томасе. И вот пресиденте звонит ему однажды и говорит: Игнасио, я еду в Америку, дай мне денег. Сколько у тебя на счету? Тридцать пять тысяч песо, говорит Игнасио. Ну дай мне хоть тридцать, говорит пресиденте…

У входа в «Манила-отель» я увидела издалека толпу репортеров. Что-то происходит? Скорее плохое, хотя что плохого может здесь случиться?

– Пресиденте возвращается домой из Америки и через три-четыре месяца встречает на балу Игнасио Тиханки. Спрашивает: как твои дела? Тот говорит: как-то плохо. Пресиденте вызывает секретаря Хорхе Варгаса и говорит: Игнасио жалуется, ну-ка пойди и выясни, как у него дела на самом деле, ты же его знаешь. Хорхе Варгас на другой день докладывает: нет, Игнасио на этот раз не врет, продажи у него плохие, долги появились. Ну хорошо, Хорхе, говорит ему пресиденте, ты тогда позвони Игнасио и скажи, что он только что получил контракт на поставки обуви всей филиппинской армии.

Тут калеса как раз и остановилась: Хуан, как настоящий артист, точно подогнал свой рассказ под скорость бега Матильды.

Продолжая ухмыляться, я прошла под козырек отеля среди странно печальной журналистской толпы.

Что не так? Почему в зале тихо, все шушукаются о чем-то в креслах?

– Сегодня не будет музыки, мадам де Соза, – сообщил мне портье, вручая ключ. – Мама нашего генерала умерла. Вчера увезли в больницу, сегодня умерла. А ведь мы все так к ней привыкли.

Вот как. Вот как, повторяла я, расставшись с улыбкой и устало маршируя к элеватору. Моя задача, которую мне так целиком и не объяснили, становится и совсем уже невыполнимой: я с ним теперь долго еще ни о чем не поговорю всерьез. Но черт бы с ней, с задачей. Сколько ему лет? Получается, кажется, пятьдесят пять. И как бы он ни выглядел, это пятьдесят пять. И мало, и много. Карьера в Америке позади, просто потому, что выше было уже некуда, и ведь не пожалуешься, как Айк, что ты был вечным майором. Получил все, что мог получить, о чем другие не могли и мечтать. А сейчас оказался в ненастоящей стране, чтобы создать армию, которую оденут в тапочки «Анг Тибай».

И ведь он, если задуматься, теперь один. Совсем один. Как же это печально – когда жизнь вот так кончается, так рано, даже если… даже если ты самый прославленный из генералов Америки.

А что у нас сегодня… Прием в саду. У Вики. Пойти? Я подошла к гардеробу: да вот хоть это, муаровая синяя блуза, рукава с раструбами, длинный подол юбки, бархатные цветы на корсаже. И демократичные чинелы, все равно же придется их сбрасывать, если зайдешь в дом, чтобы не повредить неизбежный пол из дерева нара, поскольку вечеринка обещает быть домашней и неформальной.

Дом. Я так давно не была дома. И так хочется оказаться хотя бы в чужом доме, настоящем, большом.

– Хуан, в Эрмиту, – проговорила я, выходя в душный воздух раннего вечера.

Это совсем рядом, как многое прочее в городе. Сначала вдоль моря по бульвару Дьюи, потом поворот влево где-то у церкви в Малате, приземистой, из потемневшего песчаника. На эти тихие улицы, где я так давно хотела побывать.

Сейчас на бульваре будет знаменитый манильский закат, но я его опять не увижу – с каждым днем все больше дел, непонятно зачем нужных, все куда-то несусь. Вот уже справа над головой – недвижно замершие в горячем безветрии верхушки пальм, вот начинают появляться новые оттенки синего и лилового среди облаков… Цок-цок, звучат копыта.

Что это?

– Хуан, – сказала я. – Остановись, пожалуйста.

– Да, сеньора, да, я тоже его вижу, – почти прошептал он.

Матильда опустила голову и ударила копытом.

Он шел по набережной обратно, к отелю.

Длинный, на неутомимых ногах, в безупречно отглаженном, тонком до невесомости костюме. Он двигался так, будто разрезал грудью волну, казалось, его нельзя остановить. Это была не ежевечерняя прогулка (неизменная даже сегодня!), это был парад одного человека, неуязвимого, непобедимого, вечно молодого.

Генерал Макартур почти летел над асфальтом набережной, с упрямо выставленным вперед острым подбородком. Треугольные очки делали его лицо застывшей жесткой маской.

Все знали, что в предзакатный час можно увидеть его здесь ежедневно, однако за все эти недели на пути следования генерала по бульвару Дьюи день за днем возникала трепетная пустота, он будто раздвигал толпу невидимым бронированным килем линкора. Ему лишь оборачивались вслед.

Но в этот раз от мохнатого бурого ствола пальмы отделился мальчишка, один из группы таких же, как он, – уличных торговцев. Не из летучей бригады Верта, другой – обычный манильский уличный мальчишка на тощих неутомимых ногах, с небольшим деревянным лотком на сгибе локтя: сигареты поштучно, конфетки, жевательная резинка. В общем – нищий, но все же занятый делом.

Мальчишка решительно сделал несколько шагов вперед, вытянув вперед руку. Он что-то держал в пальцах.

Генерал замедлил шаг.

Мальчик подошел к нему совсем близко, закинул голову и поднял руку повыше.

Жевательная резинка, поняла я. Самый американский товар из всех возможных.

Генерал замер в неподвижности. Потом медленно опустил руку в карман,достал бумажник.

Мальчишка яростно затряс головой. Что это – он не возьмет деньги? Один сентаво, который для него все-таки что-то значил? Уличному нищему не надо денег?

Кажется, мы одновременно с генералом поняли, что происходит. Тот медленно наклонил к парню лицо с этим замечательным носом американского орла, развернул серебристую бумажку и сунул резинку в рот. А дальше – опустил мальчику руку на плечо и подержал ее там секунды три, глядя ему в лицо через непроницаемые очки. Тепло и мгновенную тяжесть этой руки я, кажется, ощутила на расстоянии.

Потом генерал повернулся и продолжил свой одинокий марш. Мальчик остался.

Он стоял на тротуаре со своим лотком и плакал о Мэри Пинки Макартур.

Я знала, что здесь хорошо, здесь другая Манила – кварталы школ и университетов, здесь строят все новые дома среди садов – и везде невысокие бамбуковые леса, запах бетона; здесь живут совсем другие люди, чем за рекой, здесь тоже могут пригодиться мои юноши, девушки и прочие человеческие ресурсы.

Это очень молодой город, поскольку побег богатых из Интрамуроса и прочих старых районов начался только на заре века. Так они и перебирались поодиночке, через поле Уоллеса, сюда, в Эрмиту, квартал местисо. А совсем серьезные «сахарные деньги» строились чуть дальше от моря, вдоль Тафт-авеню, обсаженной огненными деревьями так, что они образовали над ней полупрозрачный бледно-зеленый купол.

– Забыл адрес, мадам, – растерянно улыбнулся Хуан, останавливая калесу за длинной цепочкой авто на Падре Фаура, перед воротами, куда входили мужчины во фраках (белые галстуки, трости, лакированные ботинки) и женщины в вечерних платьях.

– Кажется, не здесь, – сказала я, вынимая из сумочки золоченую карточку. – Подальше. А, вот…

Перебивающие друг друга женские голоса доносились из-за живой изгороди из сантана и гамамелы. И еще оттуда тянулся лучший запах в мире – дымок, пахнувший мясом, нежным мясом… видимо, это вон там, в углу сада, на вертеле.

– И-и-и, – раздался веселый голос Вики, приветствовавший меня, – у нее в этот раз было тяжело напудренное лицо и большие серьги. – Британская сестра. Наконец-то! Вот здесь мы живем! А это Лилинг, а вот Урсула, которую зовут просто «Айз» – глазки, а мужчины говорят о своих делах в доме, а вас, дорогая Амалия, ждет кое-что в саду. Вон там синиганг – вы знаете, что это такое? В общем, это суп из рыбки в бульоне с овощами, обязательно кисленьком из-за зеленого манго или папайи, и с рисом. Любимая еда нашего президента. А в том углу… Видите?

И я это увидела. Вот откуда шел вкусный дым, от целого – и не такого уж маленького – поросенка на вертеле, то есть лечона, украшения любой фиесты. На угли капал жир, издавая звук «ш-ш» (ввысь поднимались облачка ароматного пара), один бок поросенка уже был ободран гостями до костей, но был еще другой бок, с хрусткой шкуркой цвета красного дерева. Она – самое вкусное.

– Возьмите кусок от шеи, вокруг ушей, – драматическим шепотом подстрекала меня Вики. – Там шкурка легко отходит. Едят руками, и вообще мы с девочками устраиваем иногда вечера камаян, еды руками, как в деревне, чтобы не забывать наши корни. Вы умеете есть руками? Ах, что я спрашиваю, вы же из Пенанга. А это – малайцы, а малайцы – это наши сородичи. Да, и не промедлите со вторым куском. Потому что…

Тут она совсем понизила голос:

– Потому что дым через перекресток долетает вон туда, а по ту сторону уже не Эрмита, а Малате, и там живет Кирино. Видите, дом с большим чердаком. Элпидио Кирино. Это тот человек, который уже многие годы занимается у дона Мануэля финансами. И попробуй к нему подступись. Сельский джентльмен из Вигана, неподкупен. Правда-правда, неподкупен. Мы тут, знаете ли, все соседи – если кто-то собрал корзинку сантолов или бананов из сада, соседи точно получат свое. Так вот, когда Кирино слышит через улицу запах лечона – будьте уверены, ждать его недолго… Да, а обмакивать надо в этот соус…

Со мной кто-то заговаривал, отпускал комплименты блузке, со всех сторон сада слышалось непрерывное тарахтение радостных голосов. У меня счастливая судьба. Да, господин Эшенден, наверное, ошибся – впервые за все время нашего с ним общения, или заболел. Мне нечего здесь делать. Зато я попала в такое место, куда нормальный человек не приезжает. Ну, и что же не порадоваться? Меня кормят отличным поросенком просто потому, что я есть, и потому, что им скучно, а тут – новые люди.

Вики маршировала по саду под руку с внушительным джентльменом без признаков талии, вела его прямым ходом к поросенку: видимо, это и есть неподкупный Элпидио Кирино, главный финансист президента. Ну да, вот она мне драматично показывает на него глазами.

Некто Помона Гомес – дико оживленная светская дама неопределенных лет – завела со мной разговор о том, что отсюда и до первых чисел января никто в этой стране уже не работает, праздники следуют непрерывно. А февраль – это месяц карнавалов. Ну, а март… Да, в общем, я и без нее все это уже поняла.

– Сладости! – поставила меня перед неизбежным фактом возникшая откуда-то из глубин сада Вики. – У нас вчера приехал целый докар из гасиенды… докар – это вроде вашей калесы с лошадью… привез рис свежего урожая. А, подождите!

Вики всплеснула руками.

– А куда же они девались? Я хотела вас с ними познакомить. Вот так было и в школе, а мы все из Ассумпсьона – отвернешься, а эти две сестры со своим завтраком, пан де саль с маслом и сахаром и персик из сада, куда-то забились в угол, и не найдешь. Так, в саду их не видно. А давайте обойдем весь дом! Заодно покажу нашу коллекцию испанской мебели. И если эти две негодницы не заперлись вдруг в тайфунной комнате под полом, то…

И мы идем в дом.

Мы маршируем по лестнице из сада, проходим в распахнутые двери цветного стекла – с витражами в виде ананасов и пальмовых листьев; я снимаю чинелы, в одних чулках чувствую себя беззащитной, двигаюсь неслышно по идеальному полу твердого дерева, мужские голоса из большой залы… Какая-то дверь. Комната с испанской мебелью. И они, двое, молча и неподвижно стоят, оперевшись на барокковый буфет.

Дверь захлопывается за моей спиной. Вики здесь больше нет. Я в ловушке. Сейчас кто-то опять захочет отрезать мне голову.

Конечно, я их знала. Достаточно почитать два-три местных издания в течение пары недель, и вы не можете их не знать. Эти два лица будут смотреть на вас со страниц светской хроники, и не только ее.

Итак, двое. Одна – ну конечно моя Лола невероятно красивая девушка, а тут совсем другая красота, даже без испанского плоеного воротника, обрамляющего голову. Но воротник этот как бы незримо присутствует, на его фоне – удлиненное умное лицо, разлетевшиеся приподнятые брови и странное отсутствие выражения, почти маска. А воротник мне грезится потому, что я уже видела это лицо, и вовсе не в светской хронике, а у отца Артуро в гулких коридорах Сан-Аугустина. Только это было мужское лицо на старинной картине.

Урданета. Фели, то есть Фелисиссима Урданета. А, да она же замужем, ее теперь зовут Урданета-Сармьенто. Одна из самых знаменитых красавиц Манилы, из тех самых, кому и в голову не придет участвовать в каких-то конкурсах.

И вот эта, вторая. Маленькая, почти карлица. И не только не красивая, а по-своему даже пугающая. Тоже знакомое лицо – загнутый крючком нос, горящие ехидным огнем глаза, высокий лоб. Это же Эдди! Эдди в женском облике. Ну да, у звезды здешнего света Фели есть сестра, Кончита. Вот и она.

– Вики в восторге от того, что там, у британцев, оказывается, тоже есть местисы, такие как мы, – легко сказала Фели. – А ведь и правда, интересно. И мы действительно рады вас видеть.

– Брось, дорогая, мы тут числимся чистыми испанками, – немедленно заспорила с ней Кончита.

– А разница только в том, что здешние чистые испанки и испанцы – это те, у кого пока еще есть дома в Испании, а прочие – те, у кого недавно появились дома в Америке, – чуть склонила к ней голову Фели (как же она странно говорит – будто не до конца проснулась).

Кончита насмешливо улыбнулась.

– Но если вы и правда почти член нашей семьи… – продолжила старшая сестра.

– Большой, большой семьи, – уточнила Кончита.

– То пора рассказать вам некоторые ее тайны, – завершила Фели.

– Тетушка после встречи с вами мучила нас целый вечер, очень огорчалась, – пояснила сестра.

Ах, вот как. Я уже все понимаю. Тетушка София Урданета. Эдди. Конечно, Эдди.

– Остановите нас, если это тяжелая для вас тема, – вдруг чуть посмеялась Фели. – Хотя на самом деле что уж тут тяжелого. Всего-навсего мужчины. Девушки все время о них друг с другом говорят, вот и мы…

– Лелаки, – с непередаваемым выражением произнесла Кончита. – Говорят, у вас, в Малайе, коренные жители их тоже так называют? Ну вот. Что вы хотите. Лелаки и есть.

– Понимаете, в каждой семье есть свои… Эдди хороший мальчик. Но он, как бы это сказать, не получился. Мы просто хотели сказать вам насчет денег.

– Что?! – поразилась я. – Да нет, вы все неправильно поняли. У меня прекрасный муж.

– У нас тоже, – заметила малышка. – Но тем не менее… Приехать в далекую страну и делать тут то, что хочется, – и разумно платить за это, если знаешь, что делаешь, – да что же в этом необычного?

– Но Эдди тут ни при чем, потому что совсем, совсем другое, другой, и я не знаю… – неожиданно сказала я, сразу же пожалев об этом: да что со мной творится? – и замолчала.

– Найти вам хорошего исповедника? Вы ведь католичка, как и мы, не правда ли. И тогда все просто.

– Я с этого начала, – призналась я. – Отличный исповедник.

– Очень разумно, – сказали сестры в один голос, и обе засмеялись.

– Но я не поверю, чтобы Эдди – и брал деньги, – прервала я паузу. – Да еще вот так…

– А пока и не брал, – прошелестела Фели. – Просто мы боялись, вдруг уже и до этого дошло.

Я молчала, и мне было очень грустно.

– Галеона не будет? – сказала я наконец. – И не было. А вот это очень, очень жаль.

– Это отдельная история, – задумчиво проговорила Фели. – Никто из серьезных людей не доверит ему ни сентаво, конечно. Были причины. Поработал в банке, и… ну неважно. Это, наверное, не конец его истории или истории галеона, а пока – ну не давайте ему слишком много денег, вкладывайте их, допустим, в рудники Бенгета – мы все так делаем. Это просто. Акции растут каждый месяц. «Бенгет майнинг», «Бенгет консолидейтед» – там наши люди.

Я поняла, что получила очень серьезную информацию. И поблагодарила обеих Урданета взглядом. А они поняли, что я поняла.

– Надо признать, – сказала я после паузы, оживая и начиная рассматривать мебель – а она и вправду была великолепна, – что Эдди ни разу ничего не попросил.

– Так он и не будет просить! – вдруг засияла Кончита. – Он умный. Он сделает так, что вам просто захочется ему что-то дать. Вы ведь уже хотите, чтобы галеон отправился в путь, не правда ли?

– Но он не отправится, – прикоснулась я к витой деревянной колонне на шкафу.

Тут на лице Фели наконец появилось отчетливое выражение – что-то между досадой и уважением.

– О галеоне написала «Лос-Анджелес таймс», – заметила она. – «Крисчен сайенс монитор». А еще японцы – чтобы американцы не дремали. Этот проект уже нельзя так просто утопить. Он своего добился.

– Поймите, он ведь все-таки Урданета, – сказала сестра. – Это и наше имя. Наша семья.

– Умный мальчик, – прошептала Фели, медленно покачивая головой. – Ах, какой умный. Нет, теперь уже нам придется сделать совсем по-другому…

– И когда все сделаем, сообщить об этом мужчинам, – сверкнула выпуклыми дьявольскими глазами Кончита. – А сейчас – Вики убьет нас, если мы не пойдем наслаждаться ее сладостями. Нет, правда. Она чуть не сама их готовила. Мы обречены.

Я улыбнулась и направилась к двери, сестры – как и я, в чулках – эскортировали меня с двух сторон до самого порога, где служанка, как я заметила, выстроила в аккуратный ряд все туфли людей, пришедших из сада.

– Чинелы, какая прелесть! – восхитилась Фели, глядя на мои манипуляции. – И абсолютно разумно. Вы действительно уже одна из нас.

Десертом оказался клейкий рис, тот самый, из гасиенды, в коричневом сахаре и кокосовом молоке. А также – да, все-таки они гордые дети малайской расы… потому что это…

– Это же бубур чача! – провозгласила я, указывая Вики на ряд выстроенных горшочков.

– Это вовсе даже гуинатан! – возмущенно вскинула она руки. – Традиционное блюдо на Тодос лос Сантос. Когда все святые входят маршем. Это куски камоте, габи и саба-банана…

– Я не знаю, что такое камоте, хотя подозреваю, что это наш сладкий картофель! – не давала ей спуску я. – И все сварено в кокосовом молоке и с кокосовыми сливками. В керамическом горшочке должны быть банановые листья для вкуса. Так?

– Не может быть! То есть – да. Нет, я должна когда-нибудь приехать в вашу Малайю. Лилинг, ты это слышала? Амалия, а сколько у вас, собственно, малайской крови?

– Около четверти, но это еще и с сиамской…

– Да у меня куда больше местной. Но у настоящей местисы еще должно быть немного китайской примеси, это вместо вашей сиамской, наверное… Мм-да, так расскажите, что вы тут надумали насчет инвестиций? Знаете, наступает новый век. Просто золотой. Про Бенгет вы все уже знаете? Здесь надо осторожно, конечно…

– У меня есть одна странная идея, – призналась я. – Я ищу хороший, настоящий табак из Кагаяна. Или Исабелы. И мне не очень нравится Илокос. Просто однажды мой друг занимался импортом манильских сигар, страшно погорел на этом, а ведь интересно же – как это сделать правильно?

– Хороший покровный лист из Кагаяна? – удивилась Вики. – Ну, это сейчас сложно. И это ведь совсем маленькие деньги!

– Я не спешу, – заметила я. – Зато много узнаю.

– Когда отменили табачную монополию, – раздумчиво сказала Вики, – а это сделали еще испанцы, то в Кагаян набежали китайцы и начали сеять и скупать все подряд, про качество все забыли, цены обрушились… Ну, если вы хотите делать хорошие сигары, возродить славу Кагаяна, то вас на руках будет носить президент! Потому что там кризис уже минимум полвека, голод. А знаете, Амалия, – ведь это умно. Хорошее начало. Я так и знала, что с вами будет интересно. Ой, Лурдес уходит. Извините меня…

Праздник кончался.

Какая глупость, думала я, гладя Матильду между серых ушей. Раскрываю семейные секреты. Провожаю призраки галеонов. Чем я занимаюсь? Для этого, что ли, я сюда приехала и осталась совершенно одна?

– Ты меня понимаешь? – спросила я у нее.

Матильда оскалила зубы, деликатно согнула задние ноги и сделала на асфальте лужу.

– Извините ее, мадам, – на всякий случай сказал из полумрака возвышавшийся надо мной Хуан с кнутом.

Нищий у краешка тротуара радостно засмеялся. Я обогнула Матильду на приличном расстоянии и пошла к сиденью.

Так, подумала я. Но хотя бы моя книга для детей продвигается. Вот и новая запись, примерно такая: если тебя не воспринимает всерьез собственная лошадь – японского шпиона тебе не поймать.

А ведь когда-нибудь точно буду вспоминать этот вечер, сад в цветах… Или не ехать в отель, сделать круг по здешним улицам, лучше даже пешком? Перебраться через перекресток туда, в Малате, это почти такой же квартал, но там по большей части живут американцы. Пенсильвания-стрит, Колорадо-стрит, Теннесси, Канзас – все штаты. Да неважно, как это называется, – дело в цветах. Вот здесь во тьме угадываются кусты сампагиты, там – росаля, а рядом кадена де амор – бело-розовые и очень хрупкие цветы. И сан-франциско, с листьями трех цветов, зелеными, красными и желтыми. А вот непристойно громадная дама де ноче – кружащий голову аромат, который попросту пугает.

– Отель, Хуан, – сказала я со вздохом. – И до завтра.

Вот он, отель.

У меня ведь есть здесь почти свой сад, на небольшом пятачке земли между стеной отеля и невидимым морем. Оно там, за деревьями, а подальше и левее – длинная пристань и рыбный ресторан.

А здесь среди кустов бродила до вчерашнего дня мама генерала, улыбаясь всем встречным. Постою и я, думая о том, как хорошо дома, когда перед сном я выхожу, одна или с Элистером, к морю, посмотреть на огни кораблей, идущих слева направо во мраке, из Сингапура в Рангун.

Я подняла глаза к третьему этажу отеля. На балконе высилась неподвижная фигура, прямая, несгибаемая, с вздернутым подбородком. Генерал неподвижно смотрел в невидимое мне отсюда море, на разноцветную светящуюся россыпь на горизонте.

Но вот он повернулся к желтому квадрату балконной двери и что-то сказал, протянул руку. В освещенном прямоугольнике мелькнула тень.

И их стало двое. Он и Джин, касающиеся друг друга плечами.

Две неподвижные фигурки на недосягаемой высоте.

11. Это и есть Маккинли

Итак, у нас есть несколько загадок – и никакой идеи, связаны ли они хоть как-то между собой. А еще – ни малейшей уверенности, что я вообще должна эти загадки как-то решать.

Собрать чемоданы, да у меня же есть для этого прилагающаяся к архиепископскому сьюту служанка, ее зовут Мерседес. Заплатить всем героям этого романа с Манилой прощальный бонус. Закрыть «Человеческие ресурсы» без объяснений. Сесть на один из лайнеров – вон за этими зданиями, если пройти подальше, виднеются их трубы. Доплыть по прямой до Гонконга, ну и так далее. В худшем случае – Рождество в Гонконге, да хоть в Сайгоне или на корабле. Ни один человек на свете меня всерьез не осудит. Меня просили вручить генералу украденные у него копии секретных бумаг – я вручила. Дальнейших просьб не поступало.

«Не-ет!» – почти вслух говорю я, еще громче – и распугала бы филиппинских детей, играющих почти у моих ног цветными резиновыми шариками, слегка облупившимися.

Нет, потому что у меня сбежал из дома муж, а это значит – где-то в мире происходит что-то совсем серьезное. Иначе зачем бы понадобился этот человек-легенда, которого в узких, очень узких кругах называют «шпион из Калькутты». И вот я вернусь, буду сидеть на газоне у моря, смотреть на своих детей и думать о тех людях, которые сейчас, неизвестно где, вместе с моим мужем приводят наш сумасшедший мир в порядок – для того, чтобы мои дети могли жить в нем без страха. Да ведь я сейчас примерно так и делаю, только дети тут несколько другие.

А еще – я сижу здесь под старыми деревьями балите, я, делисьоса креатура перфумада, прекрасное надушенное создание, я безнадежно влюблена, и если просто убегу, то… Свои глупости надо доводить до какого-то логического конца.

Итак, что мы имеем: моя миссия в Маниле началась мгновенно и как-то слишком легко (да ведь я это почувствовала!) и в какой-то момент могла бы плохо кончиться.

Не считая Матильды, в чью верность и надежность я и в данный момент продолжала верить, прочие окружающие меня персонажи казались мне поначалу слишком театральными, чтобы их в чем-то заподозрить. А ведь я могла бы – если говорить только об Эдди – мысленно отметить, например, все его небрежные одеяния. Слишком небрежные. И примерно одни и те же. Это что – он живет на те деньги, которые благодаря ему я плачу Лоле?

Могла бы также заметить, что, хотя в зале «Манила-отеля» он чувствует себя как дома, на балы в «Фиеста-павильоне» его никто не зовет, даже пусть он и правда Урданета. Это японскому репортеру-авиатору Накамуре он может казаться местной знаменитостью, а опытные манильцы – другое дело.

А это его авто с шофером, что он якобы отпускал за ненадобностью, но которое я так никогда и не видела. А его дом, якобы в двух кварталах от плазы Санта-Крус. Что у нас там, в том направлении, куда он, помнится, махнул рукой? Кьяпо, не худший, но далеко не богатый район. А дальше и совсем плохо – Тондо, всемирно известный трущобный ужас.

В общем, нечего было удивляться, что как-то случайно он бросил меня у входа в аллею, в которой уже к тому времени затаился «Додо» Аседильо. Любопытно, а если бы я не отпустила Эдди, а попросила его проводить меня, как он и предлагал, – как бы пошли события? Ну, допустим, его бы связали или якобы ударили по голове, вот и всё. И он же сам потом героически нашел бы меня, помог заплатить выкуп. Конечно, выкуп. А что же еще. И наша дружба только окрепла бы.

А теперь – Лола.

Вроде бы, чего тут особенного ожидать. Невероятно красива и немыслимо глупа: ну и что?

Но давайте внимательно присмотримся к Лоле. Красивая женщина в этой стране – уже профессия. Вон же тот список из газеты, список первых красавиц, которые все рядами вышли замуж за политиков. Были ли они как-то особо умны – никто не упоминает. А Лола? Непонятно. Пока.

Ну а впрочем… Если бы дело дошло до выкупа, кто пошел бы в банк за деньгами? Лола, конечно. Теофисто, возможно, ее знает в лицо, она в банке уже пару раз бывала. С моей запиской. Причем она могла и вообще не представлять, что на самом деле происходит. Зачем ей, такой, слишком много знать, в самом-то деле?

И эти ее странные истерики. Она ведь очень даже полноценна, когда надо – орет на человеческие ресурсы, сдает их в рабство нанимателям, все нормально. Но стоит мне сказать что-то… а о чем я таком в те моменты говорила? Непонятно. О чем угодно. Пела песенки.

Как бы вспомнить – от каких слов она мгновенно теряет разум?

Да, а что с ней творилось при нашей первой встрече в «Манила-отеле», почему она не стояла там, развернув плечи и изображая, как положено, невинную загадочность, а наоборот – фактически прятала лицо? Она что, известна каждому воину констебулярии как второй Додо в женском обличье? Но тогда ей уж точно было бы нечего бояться, пусть даже ее фото были во всех газетах. С ананасом и без.

Собственно, я вообще бы никак не связывала ее с известным эпизодом в переулках у Эскольты, если бы…

Если бы не вспомнила, наконец, о чем говорил мне Верт, поднявшись на две ступеньки после краткой сцены с прекрасной Лолой. Это было так:

– Но ведь вы взяли ее сюда напрямую из оперы, эту вашу помощницу?

«Какой оперы, господин Верт?» – наверняка спросила я, борясь со слабостью и отчаянием: боже мой, это лицо так близко от моего!

– «Кавалерия рустикана», конечно, Масканьи. Ее первые же такты.

И Верт, с оглядкой и еле слышным шепотом, поет (он умеет петь!):

– «О Лола, знойной ночи созданье…» А как ее зовут на самом деле, дорогая Амалия? Какая-нибудь Еулалия?

И только совсем недавно, когда я справилась с простительным и объяснимым повреждением разума (две сумасшедших женщины в офисе!), я вспомнила его слова: как ее зовут на самом деле?

Я же не проверяла ее документы, адрес и все прочее – это она сейчас проверяет их у прочих «ресурсов» – потому что… Потому что ее рекомендовал Эдди, конечно. Она сама оформила на себя все документы и отнесла их во все соответствующие конторы, в Айюнтамьенто или что-то в этом духе.

Лола, созданье знойной ночи, как тебя зовут?

Нет-нет, в опере я один раз уже была, у Пуччини в «Тоске», в той самой куала-лумпурской истории, когда мне опять же попытались отрезать голову (тонкой проволокой), и – нет, нет, нельзя два раза войти в одну и ту же оперу, или в две разных, или…

Как хорошо сидеть под этими деревьями. Соборная площадь засажена ими лет сто назад, по старому балите легко карабкаться, у него множество узлов и стволов, среди них можно даже прятаться. Вот они там и прячутся, эти дети Интрамуроса, в немалых количествах. А мимо меня идет очень-очень местная почти черная женщина, на голове у нее эмалированный таз с товаром, а ноги в резиновых сандалиях издают сухой шорох. Потому что плаза посыпана песком из растертых в пыль морских ракушек, это вообще не плаза, а тенистый сквер, прорезанный белыми хрустящими дорожками. Дети растаскивают на моих глазах песок домой ведерками, городские власти терпеливо везут новый – море рядом.

Итак, шорох шагов, детские голоса – и бархатный баритон священника, ведущего мессу, нежный хор женских голосов. Я на Плаза Маккинли, над ней нависает кафедральный собор с полуоткрытыми дверями, у входа всегда голуби, и четыре каменных евангелиста замерли, глядя на море. Внутри собора – сидячая статуя святого Петра, с ногами, отполированными поцелуями.

Сейчас загремят колокола собора, поднимая в воздух снежные голубиные облака. Колоколам отзовутся звонки трамвайчика, идущего по широкой Калле Адуана в порт.

А сзади меня, за моей спиной – журчащий фонтан с золотыми рыбками и лотосовыми листьями, в чаше которого стоит бронзовый человек в кафтане с большими пуговицами. Он – самый центр Плазы Маккинли. Отец Артуро как-то жаловался мне, что, если спросить любого прохожего, он скажет вам, что этот, в фонтане, и есть Маккинли, тот президент США, при котором страна и перешла в американские руки, после войны с множеством погибших. На самом же деле это дон Карлос Четвертый, из дома испанских Бурбонов. При нем, году, кажется, в 1806-м, в Маниле было создано бюро по вакцинации от оспы, за что Карлос этой статуи и удостоился.

За все три столетия испанской эры ни один король оттуда не посетил свою страну. Как, впрочем, и ни один американский президент. Даже Тафт, который вообще-то провел здесь несколько лет губернатором, сюда возвращаться не стал, хотя это отдельная история.

Хорошо, сказала я, а теперь – еще раз – все, что касается японцев. Для начала: видна ли хоть малейшая связь между делом с украденными документами и историей с Додо, который любит резать головы? Если честно, то на данный момент нет.

Что, в конце концов, за событие – приехала глупая иностранка, поселилась в лучшем отеле, как же ей не попасться в лапы всяким там… Ну связь с японцами возможна, чисто теоретическая. Если предположить, что местные бандиты связаны с местными сакдалистами, а сакдалисты ждали аэропланов из Японии… а следователи из офиса тогдашнего хозяина страны – губернатора Мэрфи – ничего не понимают в своем деле… И каким это образом я буду за них все заново расследовать?

Итак, скорее это не связанные между собой истории. Отдельно Эдди с бандитами, отдельно японцы. Так?

Я вспомнила все свои прежние дела. Первое из них: сначала я – и не я одна – думала, что это политика, да еще какая, а оказалось – нечто совсем иное. Второе дело – там все было без сюрпризов хотя бы в одном смысле, оно было чисто шпионским, с агента Чан Кайши все началось, им все и закончилось. Но еще одно дело, о бирманских рубинах, было опять почти как самое первое, в один клубок сплелись самые разные истории, и только одна из них – главная – касалась войн, оружия, властителей.

А в этой стране чем дальше, тем яснее, что немыслимое – война – как туча ходит по кромке горизонта. О ней никто из серьезных людей не хочет даже говорить. А если говорят, то сами себе не верят. Какая еще война, что вы, с ума сошли – ну тянут к нам лапы японцы, так это же еще не повод, чтобы не пойти в синема.

Документы у генерала Макартура своровали, пометили их на полях японскими закорюками, которые я даже никогда не прочитаю. Это факт. Зачем воровали? Наугад, показать их главным японским шпионам, с вопросом: это кому-то интересно? Вот и все, что я знаю после полутора месяцев здесь. А, нет, еще есть японский профессор, который якобы будет формулировать новую политику Токио на Филиппинах – а какую? Да я даже не начинала пока заниматься им всерьез.

Да это вообще что – три не связанные между собой истории?

В этой части света тихо. Японцы продолжают сидеть в отнятой у Китая Маньчжурии, но никаких обещанных походов на юг пока нет, даже как-то странно. В других частях света? Тишина. А ведь, помнится, 24 ноября здешние газеты украсились громадным словом – ВОЙНА.

Но это всего лишь слово, которое произнес посол Италии в Париже, – он сказал Лавалю, что если санкции и эмбарго войдут в силу, то будут означать войну. Санкции – за итальянскую войну в Эфиопии – вообще-то введены Лигой Наций. Но бойкот итальянских товаров – англо-французский.

В результате в самой Италии люди меняют гардероб на итальянский, выбрасывая иностранную одежду на улицу. Америка как всегда нейтральна, а на двух американок в Падуе толпа напала потому, что они ехали на автомобиле британского производства. Вреда женщинам не причинили. Но сорвали по ошибке с их авто американский флаг.

И больше – ничего. Не случилось никакой войны, воевать никому не хочется. Черт с ней, Эфиопией. И Маньчжурией тоже.

А здесь, здесь, в этом благословенном раю, – какие войны, тут – что бы вы думали – возник новый проект, и пусть плачет Эдди с его галеонами. У него появились конкуренты – по части денег, а не кораблей, они хотят сделать из острова Маридук (да где же это, который из семи тысяч местных островов?) мировой развлекательный центр. Джаз, танцовщицы со всего света, ипподром, собачьи бега, теннис и бейсбол, бокс, гольф и все прочее. Плачьте, жители города всех радостей Шанхая, не пройдет и трех лет, как вы окажетесь вторыми после Маридука.

Эдди, впрочем, не унывает, и хотя он явно теперь меня сторонится – но нельзя же исчезать совсем, вот он и заглянул пару дней назад (к Лоле, конечно, за своими бумажками из-под ее пальчиков), бледный, яростный, вдохновленный, сообщил, что у проекта появилось самое главное. Имя корабля. Он будет называться «Инфанта Филиппина», потому что Эдди так решил, потому что смысл, сердцевина всего-всего – это прекрасная женщина. Моя страна и есть такая женщина, Амалия, вы это поймете, если проведете здесь еще год-другой.

Спасибо, Эдди, я постараюсь, мне здесь очень нравится.

Ну хорошо, но раз мы с Вертом больше не пытаемся использовать детский труд, то как вытащить бумаги японца? Нужен, попросту, вор. Воры у нас где? На Магальянесе (приходят туда развлечься по вечерам), это слева, если выйти из моего офиса. Японские шпионы – это справа, на Реале, утром, вечером и все время. Специально прибывший из Токио японский шпион ровно посредине, в «Пальме». Такая вот диспозиция. Посмотреть картотеку человеческих ресурсов, найти вора, желательно с рекомендательными письмами от прежних нанимателей? Только и остается. Но завтра можно не успеть – будет лишь половина рабочего дня, потому что в эту пятницу ожидается очередное великое событие, а пока что можно…

Пойти к японскому шпиону и съесть у него то, что здесь часто заменяет мороженое, то есть, допустим, монго кон хиело. Это как раз на пути от Маккинли к Виктории, где наши с генералом офисы, справа и слева от главной улицы.

Японцы – это прежде всего потрясающая чистота. Собственно, китайцы – это то же самое, с поправкой: местный народ считает, что в китайских ресторанчиках всегда грязь. Реальность убедить их в обратном не может.

Здесь, на Калле Реаль, в японском «Мундо Карриедо», – чистота, несмотря на странно многочисленную толпу. Что сегодня творится? Я еле нахожу себе место в углу, меня режут и колют пронзительные лучи, пробивающиеся сквозь плетеную бамбуковую штору на окне, лучи качаются, как праздничные прожекторы на облаках, – потому что у японца работают на полную мощность вентиляторы, они шевелят шторы.

А вот и монго кон хиело – красные десертные бобы со сливками и мелко колотым льдом. Все тут едят примерно это же и… чего-то ждут.

Главный японец – видимо, в их разведке по званию не меньше майора – посматривает на часы и крутит ручку новенького приемника. И я снова слышу этот голос, который звучал на Лунете под занавес инаугурации, задыхающийся высокий баритон с металлическим испанским акцентом:

– Господин спикер, джентльмены Национальной ассамблеи. Так как я впервые появляюсь перед вами в этом качестве…

Звон ложечек утихает. Когда дон Мануэль Кесон произносит речь, его слушают.

– Усталый от войны мир стонет под бременем вооружений. Облака, черные, зловещие облака висят над всеми частями мира. Все говорят о мире, но все готовятся к войне. И мы были бы недостойными сынами наших отцов, если бы из-за неясной международной ситуации колебались бы хоть мгновение…

Ах, вот что. План национальной обороны Филиппин – тот, что привез сюда генерал Макартур, – оказался первым документом, который попал на рассмотрение нового парламента. И конечно, в зале Ассамблеи включена прямая трансляция.

– Наша программа национальной обороны посылает сообщение миру, что граждане этих островов не подлежат покорению, что завоевание этой нации не может осуществиться, кроме как при полном ее уничтожении, и что такое уничтожение обойдется агрессору в такую чудовищную цену кровью и золотом, что даже самые дерзкие и сильные безошибочно распознают безумие такого предприятия…

Что такое? Помнится, пару недель назад я уже слышала нечто почти дословно похожее. Я что – думала, генерал поверяет мне сокровенные тайны? Да он просто, получается, оттачивал на мне свое красноречие, которое затем перешло в папку, лежащую сейчас перед невидимым мне президентом Кесоном.

Ну-ка, ну-ка… Мины, семь двенадцатидюймовых орудий, двадцать пять 155-мм орудий, амуниция для орудий береговой обороны, 32 мобильных прожектора. Да я же это тоже слышала. Те самые двести пятьдесят миль филиппинских пляжей, пригодных для высадки, и то, чем их будут оборонять – да тут, в Ассамблее, все обозначается даже точнее и конкретнее. Вслух.

Японский шпион высится за стойкой в двух ярдах от меня, лицо его бесстрастно.

А вот и она, суть плана Макартура. Кстати, тут кто-то поработал ножницами – главный финансист дона Мануэля, тот самый Элпидио Кирино, который пришел на запах поросенка? Сначала ведь речь шла о полумиллионной армии. Но теперь цифра другая: дайте им десять лет, и в 1946 году, к моменту получения полной независимости, армия граждан составит тридцать дивизий, или триста тысяч человек. А, понятно – еще через десять лет это будет один миллион. Самолеты… торпедные катера… Никаких ведь секретов.

Дошло дело и до нашего генерала, причем тут дон Мануэль начинает говорить о себе в третьем лице:

– План отражает уроки истории, заключения признанных мастеров военного дела и государственного управления…

Шуршание в репродукторе.

– …единственного солдата, чье мнение по каждому вопросу военной организации будет вызывать уважение нашего народа. Ответ президента был немедленным, сочувственным и определенным…

Боже ты мой, как здесь тихо, слышно, как урчат вентиляторы, люди боятся звякнуть ложечкой – да и я боюсь.

– Америка и весь мир смотрят на нас, как мы покажем и докажем себя… Нация тренированных мужчин, готовых защищать свою страну, получает непреходящее уважение самой себя и мира. Нация беспомощных граждан не должна ожидать ничего, кроме как рабство дома и презрение за рубежом… Отказ Америки предоставить нам немедленную и полную независимость был вызван, в немалой степени, нашей нынешней неспособностью справиться как с общим восстанием любого рода, так и оказать сопротивление силам вторжения…

Дело не в численности армии, поняла я. Они сейчас заняты чем-то другим, что важнее техники или дальнобойности артиллерии.

А голос все звучал. До нас, на Калле Реаль, доносился даже еле слышный кашель кого-то в гулком зале Ассамблеи.

– Какой, спрошу я, будет смысл увидеть однажды нашу страну свободной, с ее собственным знаменем, летящем на фоне неба, лишь для того, чтобы увидеть нас на следующий день подданными другого государства, чей флаг будет суверенным в нашей стране? Какой будет смысл воспитывать наших молодых людей по части их прав и привилегий как свободных граждан, если завтра они станут подданными иностранного врага?.. Зачем тогда искать нового хозяина, если Звезды и Полосы не только оказали нам хорошее обращение, но принесли процветание, а также и все возраставшие политические свободы, включая независимость? Национальная свобода стоит сейчас перед нами как сияющий свет – та свобода, что много лет мигала лишь как свеча в отдаленной тьме. Мы должны быть готовы взять факел так, чтобы никакая хищная сила не смогла выбить его из наших рук!

Аплодисменты, как прибой. Японец крутит ручку приемника. Толпа в его заведении начинает требовать еще мороженого, все говорят одновременно.

Остаться здесь навсегда, думала я, мягко ступая в чинелах по брусчатке. Стать кем-то еще. Поселиться вот за этой побеленной стеной. По вечерам из-за нее будут доноситься голоса продавцов бибинки и балута. Балут – это яйцо и утиный бульон одновременно, потому что варят яйцо с уже довольно оформившимся утенком, проколупываешь дырочку, выпиваешь бульон, заедаешь утенком. Это такая же национальная еда, как та самая бибинка. А она – это вам совсем не утенок, это толстый блин из рисовой муки, моя борьба с ним безнадежна, он всегда побеждает; печется в толстой сковороде с закрытой крышкой, забросанной углями, посыпается тертой кокосовой стружкой…

Буду питаться вот этим. Слушать, как по ночам американские лошади топают по брусчатке, тащат телеги припасов к складам, вот они, звуки ночи, – копыта, колеса, пьяные голоса американских моряков. Буду смотреть со стены Муралии баскетбольный матч Атенео де Манила. По воскресеньям на Лунете играет оркестр и летит морской бриз, девочки едят попкорн, ланцоне, жареные каштаны и яблоки. Потом буду читать рассказы о том, как капитана Куласа ловят всей страной, а с ним его друга Аседильо и всех прочих.

И буду пополнять, под стук колес и фырканье Матильды, свои запасы историй о том самом человеке, чей голос я только что слышала.

Студент университета подрабатывал тем, что писал в «Филиппин Геральд» заметки по истории. И написал однажды, что есть сведения, что адмирал Джордж Дьюи в дни морского боя за Манилу в мае 1898-го был со своим флагманом еще в Китайском море. Написал, напечатал, и тут его вызывают лично к Кесону, сидящему поздним вечером среди государственных бумаг за своим столом. «Пуньета! – говорит пресиденте. – Вы хотите изменить историю? Я сам участвовал в битве за Манильскую бухту и знаю, что Дьюи там был! Идите в класс и учитесь!» И, шепотом, еще раз: «Пуньета!»

– Хуан, а что это такое – пуньета?

– Ругательство, мадам. Как карамба, только плохое. Наш пресиденте – совсем испанец.

Так, итого ругательств у меня в запасе будет уже три. А еще надо повесить над столом это знаменитое высказывание нашего… да что это со мной – их президента: «По мне, пусть лучше Филиппины превратят в ад филиппинцы, чем в рай – американцы».

А под дверью у меня была записка. И еще – до того, как я успела расцепить на записке скрепки, – раздался звонок.

– Амалия, я звонил вам в офис раза три. Вы можете спуститься на пять минут?

– Да, Айк…

А внизу, под звуки скрипок с эстрады, в самом тихом углу под зажженной лампой, я увидела какого-то странного и очень нового Айка. Что произошло? Да он как бы всем своим видом извиняется, если такое можно себе представить с человеком его мощной комплекции. И улыбается по-другому. Он какой-то подозрительно дружелюбный и добрый.

– Айк, что такое? Генерал хочет со мной поговорить?

Тут он покрутил головой:

– Вы его лучше не трогайте сейчас, дорогая Амалия. Он молодец, но не надо. Как ваше расследование?

– Если очень-очень честно, то та самая стадия, когда миллион фактов, ничего не понятно и хуже некуда. И надо набрать еще фактов.

– При малейшей необходимости зовите меня, все получите.

Да что творится? Отчего это по волшебству все изменилось? Кто еще вчера чуть не шарахался при одном моем виде и смотрел на меня строго и загадочно? Да он же сейчас говорит со мной абсолютно нормально.

– Амалия, нам сообщили кое-что из Токио. И это точно по вашей части. Вы слышали, что такое генро?

– Э…

– Сам только что услышал это слово впервые. Прошлая эпоха, двадцатые годы. Маршалы и адмиралы, герои прежних войн. С русскими, с корейцами. Ветераны, советники императора. Были самыми уважаемыми людьми в Японии. Пока, правда, не вымерли. Их сейчас уже осталось десятка полтора. Так вот, Амалия, есть такой Чусуке Идэ. И про него пришла шифрограмма. Я показал бы ее вам, но там все очень коротко, я так скажу.

– И?

– Нам сообщают, что адмирал Идэ уже несколько дней как в Маниле. Официально такого человека здесь нет, иммиграции о нем ничего не известно. Но он здесь. И он генро.

12. Ведь иногда она должна и говорить

Сегодня я иду на бал.

Перед балом надо поспать или полежать с закрытыми шторами, но со мной происходит все то же, я не нахожу себе места, я мечусь по городу и боюсь остановиться.

Да я и не могу усидеть в отеле, потому что сегодня – великий день. И я еду на набережную увидеть их.

Когда они только что смотрели на нас с воздуха, делая разворот и почти срезая крышу «Манила-отеля», то, наверное, думали, что мы – громадная стая белых муравьев на газоне поля Уоллеса.

А здесь, внизу, гул, цветы, море белых панам и черных ленточек, узкие и широкие поля женских шляпок, плоские брезентовые шлемы констебулярии в оцеплении, Адмиральская пристань и под музыку приближающийся к ней катер.

Два белых пенных уса катера расходятся клином и качают эту штуку, от которой он только что отошел, – на боку надпись «China Clipper PAA». Это какой-то горбатый белый кит, горб держит мощное крыло с моторами – четырьмя! Кит покачивается, пришвартованный к какой-то барже. Нет, куда уж там японцам с их Накамурой в кабине маленького тупорылого разносчика газетных новостей, здесь – редкой красоты белая машина, все-таки больше яхта, чем аэроплан.

В городе праздник, президент провозгласил пятницу полувыходным, и тысячи пришли к пристани. От которой американская команда из шести человек отправилась прямо в Малаканьянский дворец.

Меня туда не звали, меня звали вечером в другое место, не хуже, и я оставалась в толпе, рассматривая это покачивающееся на волнах чудо.

Сюда входит четырнадцать пассажиров, они топают через крышу вниз по лесенке, но пока их нет, тут у нас еще испытательные полеты. Зато – целая тонна почты! Семь тысяч миль, Гонолулу, Уэйк, Мидуэй, Гуам. Шестьдесят чистых часов полета, то есть два с половиной дня, а рекорд быстрым кораблем – семнадцать дней, а Магеллану на это потребовалось девяносто дней. Но тут – невероятные прыжки через океан, по островам, каждый из которых должен иметь моредром, горючее, радио, погодную станцию, людей для обслуживания всего этого и отель для пассажиров.

Но они считают, что деньги потрачены не зря. Они – это еще и местные жители. Потому что скоро «филиппинские товары могут оказаться в витринах Пятой авеню в тот же день, как они оказываются в витринах на Эскольте. И не дойдет до следующих „с Новым годом“, как всего за две тысячи песо можно будет увидеть землю Звезд и Полос».

Какие филиппинские товары, кстати, где они? Это что – сахар, на экспорте которого в Америку пока что базируется местная экономика? Но сахару спешить не надо.

А особый объект моих интересов, японцы, совсем не радуются. Японская пресса заявляет(сообщает нам не без злорадства «Манила Трибьюн»), что «этот проект может рассматриваться в качестве военных приготовлений под маской гражданского предприятия. В коммерческом и промышленном плане нет оснований для продления американских воздушных путей до тихоокеанских островов. А так как маршрут близок к островам, подмандатным Японии, то мы должны серьезным образом задуматься над ним. При этом то, что разрешения на оборудование островов для перелетов были выданы военно-морскими силами, говорит, что обдумывается будущее этих аэропортов для военных целей. И особенно сейчас, когда вопросы разоружения флотов не решены…».

Но никому не интересно мнение японцев, и вот команда клипера во главе с капитаном Мьюзиком…

Капитан Мьюзик? Это что, американский ответ капитану Куласу? Все сошли с ума, и особенно я, потому что я иду на бал, одно из трех главных событий года. Первое – это бал Филиппинского клуба, второе – тот самый загадочный бал Кахирап (добыть мне туда приглашение оказалось непосильным делом даже для моих покровительниц во главе с Вики), а я иду на третий, он называется – Манкоммунидад. Уровнем не меньше.

И чувствую себя настоящей Золушкой.

Кстати: это же кем нужно быть, чтобы воображать себе Золушку бедной, угнетенной девушкой из народа? Даму, отца которой (и всех его домочадцев) зовут на бал к королю? Не маркиза, допустим, но уж как минимум… Тут у нас вовсе не вопрос социального неравенства, а всего-навсего сложные внутрисемейные отношения. Как это люди умеют стоять лицом к лицу с очевидным и не видеть его?

Вот и я сейчас оказалась уже совсем рядом с очевидным, чувствую это – и пока не понимаю. Потому что я безумна, стою у зеркала в чулках и поясе для таковых и пою:

«Dance with me, I want my arm around you, the charm about you…»

А прилагающаяся к моему сьюту Мерседес подпевает, поймав мелодию мгновенно. И говорит мне, что я красива.

Я красива? Но мой принц не будет на балу, его там даже никто не знает. Прийти к нему ночью в отель, так что тело будет пахнуть танцами, стать на колени у его кровати, попросить его расстегнуть застежку?

А, так ведь у него там будет местная девушка на час, и я даже ее не замечу, это ведь в сущности такие пустяки. Она поможет ему снять с меня платье и все остальное, потом уйдет.

А если не так, то выпить шампанского, привести с бала незнакомого красавца во фраке, взять его, усевшись сверху, потом с облегчением выгнать вон и пойти наутро к отцу Артуро: отец мой, я согрешила, я без этого могла умереть. «Наконец-то, дочь моя, – смиренно ответит он. – Долго же вы держались, я так боялся за вас».

А потом я, путангина и бастуза, успокоюсь и приду к моему сероглазому принцу и уже не буду бояться смотреть на него. Признаюсь в том, что пока никак не получается найти вора, который стащил бы и вернул на место бумаги его японского профессора. Ну, а может, совсем ни о чем не говорить, просто пить с ним горячий шоколад и загадочно улыбаться.

Мерседес закончила гладить мое бальное платье, мы примеряем его, она одобряет, а потом медленно приподнимает мой черный локон и цокает языком.

И ведь она права.

Отлично, ведь если бы я осталась одна и без дела – я умерла бы! И вот, заехав в офис, чтобы подбодрить Лолу, я уже на Эскольте, Хуан сам знает, куда меня везти. Пахнет сладкой пудрой, а тут шуршащая глянцевая новость – прически Ренессанса вернулись! Локоны толщиной в палец разбросаны свободно по затылку, впереди прямой пробор, волосы жестко зачесаны назад со лба. Есть упрощенная версия – косой пробор, локоны потолще и помягче. Новую прическу представляет Оливия де Хавиланд, звезда «Сна в летнюю ночь».

Но вот я и с прической, и что дальше? Купить «Ви-табы» доктора Никсона из США, абсолютно безопасный метод омоложения, напрямую воздействует на ваши железы, нервы, очищает кровь? Или же – отправиться на Рисаль-авеню, на рынки с имитациями американских товаров, там целых два базара, Бомбейский и Японский?

– Элистер, – неслышимо говорю я. – Так дальше нельзя, помоги мне. Прошу тебя. И я знаю, как именно тебя надо просить. Ну-ка, потерпи немного… Я уже почти на месте…

Эскольта звенит копытами и урчит моторами. Куда? Вот «Эстрелла» – свадебные подарки и драгоценности. У входа – «бумбей» в тюрбане, зовет меня. Да нет же, какая там «Эстрелла». Вот куда я пойду: «Хикокс» – лучшее место, чтобы швырять деньги.

Бритвенный крем в баночке с золотой крышкой, кисточка, отсвечивающая бриллиантовой пылью, Элистер, ты достоин гораздо лучшего. А, вот, вот. Тяжелый портсигар белого золота, с лаконичным рисунком из сапфиров. Да, да. Когда-то ты вставал на дыбы от одной мысли, что я буду покупать тебе сигареты. Ну и не буду, а вот портсигар…

– Выучили новые ругательные слова на нашем языке, дорогая Амалия?

Боже мой, откуда она взялась, эта Пилар Идальго Лим? А впрочем, где же ей еще быть. Самое место.

– Очень даже выучила, дорогая Пилар, но вот как я произнесу их вслух?

– А так и произнесите, продавцам здесь платят достаточно, чтобы выдержать такое поношение. Вы идете сегодня на наш бал?

– Не танцевала уже недели две, вот только…

– Даже не сомневайтесь, вас будет кому пригласить, на что, по-вашему, друзья? Друзья это вам обеспечат. Да если он попадется под руку – то хоть Мануэля Ириарте. Знаете такого? Тот, к которому ходят во дворец репетировать королевский ригодон для торжественных случаев. Хотя на самом деле он директор Национальной библиотеки. И там изучает книги по испанским танцам. Вам гарантирован отличный пасодобль, и даже эта новомодная самба. Да, так что там за ругательство?

– Пуньета, – говорю я и вижу, что пожилой продавец, скажем так, немножко удивлен.

– О-о-о, вы наслушались историй про нашего президента, – посмеивается Пилар (я виновато киваю). – И вы думаете, что если он испанец, то с этим словом надо поосторожнее в Мадриде. Но его поймут только в Мексике. Пуньета – это, вообще-то, кулак…

Продавец высится за прилавком неподвижно.

– Но имеется в виду нечто иное – это когда мужчине предлагают пойти и использовать кулак для определенных целей. Мужчины это делают, вы же знаете? Ну, до встречи на балу.

Драгоценный портсигар у меня в руке – явный сувенир для мужчины – Пилар между делом рассмотреть успела, и ровно на одну десятую долю секунды на ее лице промелькнула змеиная улыбка.

Спасать здесь мою репутацию уже поздно. Они тут все давно и твердо знают, зачем я на самом деле приехала в их страну, кроме как для инвестиций.

Сегодня я иду на бал, я уже спускаюсь по полукруглой лестнице, через перила которой когда-то перепрыгивал Дуглас Фэрбенкс на радость публике. Да-да, этот бал, как всегда, в нашем отеле, и я просто иду вниз, в ту самую толпу – стаю райских птиц, но теперь это моя толпа, мы целуемся, даем руки для поцелуев мужчинам и медленно движемся к «Фиеста-павильону».

А там вокруг меня собирается небольшой кружок, который одним голосом говорит «ах».

– Амалия, а вот это у вас откуда?.. Нет, я такого еще не видела.

– Вот это? – говорю я, проводя рукой по античным складкам своего бального платья нежнейшего телесного цвета. – Это Париж, есть такой дом, называется «Ирфе». Не очень известный, но хороший.

– Мы все видим, что хороший, – коротко смеется моя дорогая подруга Вики, – а вы хорошо видите, что мы не о платье. Что такое – вот ЭТО??

И они едят глазами то, что сжимает мое горло.

– А, – скромно киваю я, – это сувенир. Об одной довольно жуткой истории, которая, к счастью, хорошо кончилась. Им можно разбить вон те оконные стекла, правда?

– Бирманские рубины здесь есть у многих, – чуть злобно замечает Лилинг. – Он ведь бирманский? Но такого размера… И такой чистоты… Нет, мне просто надо приехать в эту вашу Малайю и прочие британские заповедники. После такого зрелища и в себя сразу не придешь, знаете ли.

Дорогая Лилинг, хотела бы я посмотреть на вас в той истории, которая наградила меня этим камнем кровавого цвета. Хотя, кстати, не сомневаюсь, что вы вполне могли бы проявить там себя неплохо. Я давно уже поняла, что с такими женщинами, как в этой стране, никаких мужчин не надо, да мужчины не очень и пытаются с этим спорить.

Мы пьем шампанское, мы говорим о платьях, которые для здешних балов шьет великий Рамон Валера. К нему едут из провинций за месяцы до сезона. Его жизнь тяжела – платье должно быть секретом, и Рамон не может и не должен проговориться. И не может сделать одинаковые. А теперь вообразите, Амалия, – иногда это шестьдесят штук разных платьев! А, кстати, вон он – Рамон, Рамон, ты будешь танцевать со мной в твоем платье?

А теперь самое интересное для вас, дорогая Амалия, – однажды жена судьи и сенатора Кларо Ректо попросила платье для бриллиантов. И Валера сделал ей черное бархатное терно, отороченное белыми оборками и со стеклярусом ручной работы. Интересно, а как насчет платья под рубины? Надо с ним поговорить.

А перед балом здесь – показ мод, на эстраду восходят модели, спускаются в зал, пьют с нами шампанское, болтают, над всем этим цветником царит еще один великий человек – Тирсо Крус, первый музыкант страны, он и его оркестр. Танцев пока нет, но музыка щекочет нервы, от нее уплывает куда-то голова. Голову потом можно будет остудить на тропинке к морю, за полупрозрачными дверьми «Фиеста-павильона», там, на дорожке, стоят глыбы льда с того самого завода и ряды вентиляторов.

Я впервые в «Фиеста-павильоне», он открыт воздуху, в нем веет бриз с гавани. Он огромный, этот павильон, здесь столики сзади колонн, за одними скромно сидят дебютантки, за другими кто-то уже образовал болтливые кружочки. А над головой, как будто большая жемчужина, овал мягкого света.

Музыка качает, постукивают танго-туфли мужчин – черные с белым. Они тут у всех, президент заставляет учиться танго всех своих помощников и министров, потому что женская компания освежает и оживляет после тяжелого дня среди бумаг и речей.

– Ха-ха-ха, – доносится, басом, со стороны эстрады.

И тут запнулась, смолкла музыка – Тирсо Крус обернулся, чтобы понять, что же такого увидели его оркестранты.

И так же – на мгновение – смолкли все в зале.

Они стояли в дверях, два человека, один толстенький и сияющий, другой – вот я, наконец, вижу его. Боже мой, он же совсем маленький, этот Мануэль Кесон, ростом с меня. Он хрупок как кузнечик, затянутый в простой черный фрак, у него совсем слабые и узкие плечи, его глаза под высоким лбом и треугольником черных волос сверкают весело и гордо одновременно, он машет рукой всем сразу и музыкантам в особенности.

А они отзываются очень по-своему.

«Если бы ты знала…» – пропел первые такты кларнетист, слегка извиваясь и клонясь вперед.

Хрупкий человечек у входа засмеялся и помахал ему рукой отдельно.

И тогда уже весь оркестр (а Тирсо Крусу оставалось своему оркестру только подчиниться) разом, даже не очень стройно, грянул «Кумпарситу»:

Quien sabe si supieras

Que nunca te he olvidado,

Volviendo a tu pasado

Te acordaras de mi…

Президент под эти звуки двинулся по кругу, любезно склоняя голову перед дамами, похлопывая кого-то по плечу. Я покосилась на Вики, смотревшую на него с материнской улыбкой. Сейчас он подойдет, скажет что-то и мне – но он не подошел, а только полуобернулся и с пары ярдов весело крикнул Вики и стоявшему рядом банкиру Теофисто:

– Hoy, Moreno, Moreno! Me gusta mucho el chocolate que hacen en este pueblo. No lo tienes en casa?

И, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

– Шоколад? – спросила я у счастливой Вики. – А что – шоколад?

– Шоколад, – печально вздохнула она. – В Анхелесе. С буйволиным молоком. Была такая история. Но мы же все – и он тоже – понимаем, что он еще не скоро попробует его в нашей гасиенде.

Музыка играла, президент шел по кругу, я с любопытством смотрела на него теперь уже в профиль. Как интересно, это ведь два разных человека. Фас настоящего испанца, гордого, да попросту красивого. А вот профиль – тут сразу становится понятно, что все-таки филиппинская кровь очень даже присутствует: нос кнопкой, делающий его весьма человечным и смешным.

Конечно, вот теперь будут танцы – и как раз толстенький человек, с которым Кесон вошел в залу, заскользил по паркету к столику в дальнем углу, за которым сидели две дамы, одна из них… хрупкая, юная, отчаянно смуглая…

– Да? – молча спросила я у Лилинг.

– Ампаро Карагдаг из Замбоанги, собственной персоной, – с удовлетворением подтвердила она. – Вообще-то иногда Кесон выбирает партнершу совершенно неожиданную, да ему даже и незнакомую, но сегодня, значит, он настроен консервативно. А это, если вы о таком слышали, Мануэль Ньето. Вечерний секретарь. Вот он возвращается, так-так…

Толпа скрыла от меня пустующий овал паркета, снова раздвинулась, и – они уже замерли в самом центре, прижавшись друг к другу, а оркестр начинает заново и всерьез:

Si supieras, Que aun dentro de mi alma…

«Если бы ты знала». Вот, значит, как.

То, что происходит в такие мгновения, очень трудно описывать. Летят и несутся звезды. В голове звучат колокола. Откуда-то с неба пронзают мрак серебристые лучи. Все становится пронзительно ясным. Ты стоишь перед очевидным, но наконец видишь его – правда, Золушка?

– Лилинг, дорогая, а что – «Кумпарсита» у вас не просто второй гимн, а – как бы сказать – личный гимн президента Кесона?

– Ум-ум. И еще как!

– Простой вопрос: давно? С какого года?

Лилинг отодвинулась от меня примерно на дюйм.

– Примерно с тридцать четвертого, – очень осторожно отозвалась она, и я поняла, что не ошиблась. Да вот она уже подбирает шуршащие и хрустящие полы платья – нет, нет!

– Лилинг, нас никто не слышит, поэтому не убегайте – давайте уж посплетничаем. Итак, тридцать четвертый. Нынешняя королева красоты – Кончита Сумико, правильно?

– Да, вон она, у стены, – без особой теплоты подтвердила Лилинг.

– В тридцать третьем то была Кларита Тан Кианг. Лилинг, а что же произошло с королевой тридцать четвертого года? Где она?

– О, о… Амалия, ну нет!

– Да что за страшная тайна такая? Потом, все королевы отлично устроились, а эта, того самого тридцать четвертого года, – почему она исчезла, почему она не вышла замуж за какого-нибудь политика… Почему хотя бы не стала моделью у Рамона Валера? Почему даже вы не произносите ее имя без оглядки и вообще, похоже, не произносите? Она что, совсем не умела танцевать танго?

Лилинг вздохнула и покачала головой в тиаре:

– Да никаких секретов, моя дорогая Амалия. Тут, в зале, каждый знает эту страшную тайну, а с ними вся страна. Моделью? Но ведь модель иногда должна и говорить. А в данном случае – ой-ой. Ну, девушкам надо ведь хоть изредка употреблять голову по прямому назначению, а не устраивать публичные сцены с истериками и – нет, нет, достаточно, к вам идет Бонгбонг, и я уже вижу, что он пригласит вас, а танцует он отлично.

Танго звенело горем и гордостью, толпа шепталась.

Я успела, перед Бонгбонгом, бросить взгляд туда, где под гром музыки летали над полом, в почтительной пустоте, он и она, два маленьких хрупких человека, неотрывно глядящие в глаза друг другу.

И было утро, контора, Лола, вот эта самая Лола из оперы в не очень новой – но чистой – блузке за своим столом у входа.

Бедная девочка, они ей наверняка дали на прощание денег, она отказывалась… а потом… ну, взяла все же.

И что ей, в самом деле, теперь делать?

Лола замерла, понимая: что-то происходит. Ее сейчас, возможно, уволят. Ну, допустим, я просто уезжаю домой.

Я подошла к столу и, чтобы собраться с силами, привычно пошуршала газетой.

Вот хотя бы: «Х. Т. Парас объявляет об открытии ее собственной школы по изготовлению платьев с 15 января 1936 года. Только ограниченный набор студентов, потому что классы будет вести лично она. Запись с понедельника, 15 декабря 1935-го. За деталями – на 859, Рисаль-авеню, телефон 2-65-39».

И что, Лола после этого будет делать моим подругам Вики или Лилинг платья под бриллианты? А если ей потребуется подойти к ним поближе, из своего угла, и поработать с булавками, они тогда в ужасе убегут?

Я повернулась от стола.

– Лола, – сказала я, – Лола, дорогая. Я все знаю. Я видела его вчера. И я никогда больше не буду петь эту песню при вас.

Бедная глупая девочка. Все, что она в ответ сказала и сделала, – это мелко затрясла кулаками:

– Вы видели его! Как он?

– Он очень хорош, – ответила я не вполне искренне (ясно было, что речь вовсе не об Эдди, в такие минуты все всё понимают). – И вы не Лола. Вы королева, вас зовут Долорес – или Лора де ла Роса. Лора Вторая. Вы пожертвовали только одной буквой. И красивее вас никого нет. Это ведь правда.

– Я была сначала королевой цветов, – высоким голосом просипела она. – И вышла в финал. Я была королевой цветов, он танцевал со мной, он сказал, что я теперь буду первой. Всегда.

Котенок, который подпрыгивает на месте от счастья и попискивает, – вот что такое эта Лола, подумала я. Но она, к несчастью, продолжала, не могла остановиться:

– Я бы ухаживала за ним, он не такой, как вы думаете, – у него туберкулез, вся страна это знает и за него боится. Я отдала бы ему всю свою красоту. Я бы…

– Лола, дорогая, ведь у него есть жена, донна Аврора, и трое детей!

– Но она же… старая!!! – возмутилась моя секретарша, потрясая пальцами.

О, боже ты мой.

Нет, говорить тут бесполезно. Это не тот случай.

– Так ведь это не все, дорогая Лола, – сказала я, обнимая ее. – Теперь стала понятна еще одна история. Он что, этот Эдди, действительно хотел убить президента Кесона на пристани после его возвращения из Америки?

Пауза в полсекунды.

Нет, тут уже никакой истерики не было.

Лола не моргнула и глазом – я в этот момент разомкнула объятия и посмотрела ей в лицо.

– Да! – сказала она с восторгом, сверкая темными глазами. – Ради меня! Меня! Ну конечно же, вы же понимаете, что такого допустить было нельзя. Еще только этого не хватало. Я бы жизнь отдала… Эдди и не догадывается, что я вообще что-то знала. Я подслушала.

– И вы позвонили Хорхе Варгасу?

– Не-ет, – грустно протянула Лола. – Хорхе – дневной «маленький президент», он занят делами государства. А когда… когда дон Мануэль идет поиграть вечером, то у него другой секретарь, для вечерних дел. Да вообще не секретарь, а друг, Ньето, полковник Мануэль Ньето. У него нет никакой должности. С ним я… часто говорила. Звонила. Раньше. Тогда.

А, вспомнила я. Этот веселый человек, который в качестве впередсмотрящего проскользнул к столику хрупкой мадемуазель Карагдаг.

– Я только сказала ему – его хотят убить, Мануэль, и не спрашивайте меня, откуда я это узнала, я вам не скажу! Говорила быстро, очень боялась, что он бросит трубку, услышав мой голос. Но он ответил – спасибо. И только тогда бросил.

– Нет-нет-нет, Лола, – вы же успели еще ему сообщить, что покушаться будет капитан Кулас? На пристани, и так далее?

– А, ну это – конечно. Но это все равно было так быстро. И потом – снова ничего. Совсем ничего.

Вот так. Все очень логично. Это не японцы (им-то зачем?) или сакдалисты, это что-то другое, о чем знали только в офисе президента, но мгновенно поверили – то есть понимали, что звонок был всерьез, не от городской сумасшедшей. И потом устроили общенациональную охоту именно на Куласа. До сих пор ловят. Все сходится. Все красиво.

Хотя – что значит красиво?

Понятно, что Эдди не пойдет сам с револьвером на пристань. Он же умный, как сказала его сестра. Он кого-то наймет. И окажется, правда, потом в долгах, особенно потому, что облава – не пустяк, это убыток. Все равно умно. И… ах, как грустно.

Но – галеон, который он все-таки назвал уже в честь прекрасной женщины, дочери Филиппин… Корабль он не построит и знает об этом, но лицо Лолы, как ангела в лазури над парусами, – пусть это только мечта – а ведь хорошо!

Но – эта сцена в переулке, когда перед моими глазами качалось лезвие боло, как голова кобры… Отрабатывал долг Куласу и Аседильо, поставлял кредитору товар?

Я подошла к окну, посмотрела на глухую стену и пальмы. В целом-то – как же все здорово. То, что требовалось.

– Ну-ка, вот что, Лола, – сказала я негромко. – Немедленно сюда Эдди. Мне нужна встреча с капитаном Куласом. Хоть сегодня. В крайнем случае завтра.

13. Борьба за народ требует денег

Эдди – в приближенных к народу ношеных хлопковых одеяниях с карманами и пуговицами – сидел прямо, выставив вперед крючковатый нос. Кажется, у него что-то дергалось – то ли веко, то ли угол рта, то ли и то и другое вместе, а ведь совсем еще молодой человек, мстительно подумала я.

– Амалия, это может быть опасно! – наконец разжал он стиснутые губы.

– Ах, – согласилась я.

Соломенная шляпа Хуана де ла Круса покачивалась перед глазами, уши Матильды подрагивали, калеса скакала по буграм. С асфальтом тут было сложно, мы оказались по ту сторону Лунеты, она же – поле Уоллеса, где-то за Кабильдо, где живут бедные. День мягко клонился к вечеру. Другая страна, другой мир, подумала я – у нас в Пенанге сейчас, в декабре, жемчужная стена теплого и душного дождя смывает все на своем пути каждый день, начиная с четырех и до ночи. И как же мне хочется этих родных дождей.

Сейчас мы посмотрим, насколько это опасно. Не так же они глупы – думать, что я соглашусь исчезнуть в этом Кабильдо, не оставив никаких записок насчет того, куда поехала, к кому и с кем.

Я была настолько в себе уверена, что записок оставлять и не пыталась. Хотя Эдди, похоже, размышлял о том, что это он находится в опасном положении.

Все произошло до смешного прозаично. Хуан остановил калесу; вот типичный для бедных кварталов ресторанчик, весь из бамбука, не считая досок пола: бамбуковые столбы держат все сооружение, на полу – к которому ведут четыре ступеньки – стоят корявые стулья, сиденье и спинка которых из бамбуковой плетенки, и так далее. Везде запах пережаренного масла. Посетителей – никого, кроме человека в такой же, как у Хуана, плетеной шляпе, закинутой за плечи.

Да это же просто смешно: вот они, сдвинутые брови, плохо выбритый мощный подбородок с ямочкой. Ананаса нет, хотя если пойти на кухню, то никаких проблем – будет. Но и без него понятно, по той самой фотографии: конечно, это Кулас. Видимо, весь квартал знает, что Кулас тут часто отдыхает, да еще и наверняка бесплатно.

Дама, как известно, первой протягивает руку джентльмену. У него очень тяжелая и шершавая рука, все как положено.

– Амалия из Малайи, – представляюсь я, а он просто кивает.

Эдди молча придвигает себе стул. Хотя, похоже, ожидает, что Кулас предложит ему или пойти погулять, или… как это там? Пуньета? Но Кулас его как бы не замечает.

– Выпить? – предлагает народный герой, и я понимаю, что говорить придется на привычной здесь смеси английских и испанских слов, в моем случае – даже португальских.

А почему бы и не выпить. Народный напиток здесь или ром, поскольку сахарного тростника по всему Лусону и еще на десятке островов растет сколько угодно, или вот это. Джинчик. Пиво же – это американская радость, хотя и проникает медленно во все и всяческие слои общества. Тут его почти наверняка нет.

– Билог, – говорю я. – И сок каламанси.

Кулас чуть добреет. Билог – это такая маленькая бутылочка, как бы «один раз чуть-чуть выпить», помещается в ладони, даже моей. Знаменитый джин «Гинебра де Сан-Мигель» марки «Демонико». На этикетке и правда потрясающий демон, мне уже на третий день в этом городе сообщили, что создал демона давно, в нищей молодости, ныне великий художник Аморсоло, а сегодня его – художника, не демона – отбивают друг у друга все мои новые подруги из Эрмиты, выставляя потом мужьям счет.

Вот наши два билога и приносят, и еще сок маленьких лимончиков – каламанси… Эдди очень хочет выпить, он это вообще-то часто делает, но сейчас ограничивается соком.

Смотрю на этикетку: Сан-Мигель изгоняет дьявола не копьем, как положено, а кривым малайским крисом, а сам дьявол – какая же прелесть, черный, корявый, этакий фантасмагорический жук в хитиновый броне… Может, он такой и есть?

Капитан Кулас гостеприимно кивает на тарелку с чем-то золотистым и закрученным. Да это же испытание для меня: чичарон – свиная шкурка, которую зажаривают до хрусткости и… хрустят. Что я и делаю. Если масло не используется десять раз, то вполне милая и воздушная штука.

Кулас доброжелательно молчит.

– Капитан, – начинаю я. – Ну, дело прошлое – но вы, кажется, хотели на мне заработать. Ведь борьба за народ требует денег, правда?

– А вы как думали, – гнусаво подтверждает он. Ему, кажется, нравится начало разговора, в котором прозвучало это слово – деньги.

– Да-да. Но почему бы вам и правда на мне не заработать. У меня здесь есть одно серьезное дело, и мне не справиться с ним без помощи серьезных людей.

Он морщит лоб, свою мысль мне приходится высказать ему по второму разу, попроще. Дело. Деньги. Я заплачу.

Тут следует, подумала я, сделать паузу, чтобы мысль о деньгах хорошо покрутилась в его голове. И пусть Эдди поможет с переводом.

– Но сначала, капитан, я бы хотела понять некоторые тонкости. Ваше общество «Анак павис» – к кому оно относится? Говорят разное. Ребельдас, коммунистас, сакдалистас… Еще говорят – тулисанес.

Конечно, я не сказала такого слова, как «бандолеро». Тогда я причинила бы ему боль.

– Тулисанес – это прошлый век, – вдруг высказался Эдди. – Почитайте романы Рисаля – у него тулисанес романтические личности.

Мы с Куласом, будучи вежливыми людьми зрелых лет, терпеливо выслушали Эдди и вернулись к нашим серьезным делам. Действительно серьезным – видно было, что нам и следовало начать с выяснения тонкостей политических концепций. Без этого Кулас меня бы не понял.

– Мы не коммунистас, – начал загибать пальцы Кулас. – Коммунистас – это иностранная политика. Сакдалистас – наши друзья, но не мы. Ребельдас – да. Но коммунистас и сакдалистас тоже ребельдас.

– А-а, – сказала я с уважением. – То есть в целом против правительства.

– Гобьерно, – произнес Кулас с непередаваемым выражением. Он, кажется, даже хотел плюнуть на пол. Но передумал.

– Мы против гобьерно. Мы против независимости через десять лет. Хотим независимость сейчас. Против богатых и высоких зарплат, за реформу против бедности. Сакдал тоже этого хочет.

– Так, – подтвердила я.

– В Тондо каждый третий ребенок умирает до школы, – на неожиданно хорошем английском продолжил он (как японский журналист Накамура, выучивший свою речь заранее). – Знаете Тондо? Это вон там, у моря, в Маниле. Пешком всего час. Богатые это знают. Все знают. На Восточном Негросе десять процентов богатых владеют всей землей. У людей нет земли, нет домов в собственности. Да? А, и еще мы против Америки.

Тут Кулас немного устал и повернул голову в сторону Эдди.

– Если после сорок шестого года, когда будет окончательная независимость, нас отрежут от преференций рынка США, страна рухнет, – желчно пояснил мне Эдди, придвигаясь поближе. – Восемьдесят процентов нашего экспорта идет в Америку. Сахар, табак, кокосовая стружка и перламутровые пуговицы. Разорвем соглашение с Америкой о свободной торговле – будет катастрофа.

– Долг, – напомнил ему Кулас.

– Семьдесят два миллиона песо, – сказал Эдди. – Отдаем из тех налогов, которые собираются на американской территории с наших товаров. Сами отдать не смогли бы. Это не независимость.

– Да, – подвел итог капитан Кулас. Видно было, что он относится к этой ситуации серьезно. Эдди снова откинулся на спинку стула, удовлетворенный, поблескивая бриллиантином прически.

– Я понимаю, – произнесла я после паузы. – Моей страной владеют британцы, так что с американцами я не ссорюсь… У меня совсем другая проблема. Сюда приехал один японец. Он пишет какие-то документы. Я хочу на них посмотреть. Хочу понять, что это за японец и что он здесь делает. И что это за документы, и какое отношение они имеют, например, к войне.

Кулас медленно поставил стакан с джином и соком на стол. Он сейчас явно не думал о том, что японцы «тянут руки» к его земле. Он задумчиво смотрел (секунды две) на Эдди и как бы спрашивал его: ты кого предложил мне похитить за выкуп, а? Я же, наоборот, заставила себя на Эдди не смотреть. Могла бы сказать ему: приятно наконец-то познакомиться. Но у нас в Азии люди с детства умеют никогда чересчур не радоваться и не торжествовать, потому что только так ты учишься и не огорчаться.

Капитан Кулас провел ладонью по горлу:

– Этот японец?..

– Да нет же, капитан, наоборот, – он должен жить и вернуться в Токио, надо у него эти документы брать так, чтобы он даже не догадывался. Я просто хочу знать, тот ли это японец, что мне нужен, или есть еще кто-то. Вообще-то их тут минимум два – тех, что меня могут заинтересовать. И это не те, кто продает хало-хало. А люди посерьезнее.

Кулас смотрел на меня вопросительным взглядом.

– Англичане или американцы – это еще ладно, я не хочу, чтобы эти японцы через несколько лет покончили с несчастным Китаем, и… У меня тоже есть моя страна. Моя земля. Она не так уж далеко.

Кулас продолжал молчать.

– Он живет в «Пальме», и бумаги у него в комнате. Наверное, думает, что, поскольку они на японском… Хотя пока не знаю, как эти бумаги путешествуют. Может быть, окончательный документ он куда-то относит, но наброски… Мне нужно все, что есть.

– В «Пальме»? – оживился Кулас. – Ну, их будут у него забирать. Уборщики отеля.

– Так просто?

– Мы им скажем. Так просто. Любой отель. И потом нести их к вам?

– Нет-нет, меня там и близко быть не должно. Вы несете их в одну фотомастерскую, буквально за углом. Там их фотостатируют, вы передаете их обратно, как раз к концу уборки. Это моя мастерская, чтобы вам было понятно.

Кулас шлепнул ладонью по бедру в знак одобрения.

– Ну, а дальше… – продолжила я. – Всякое может случиться. Понадобится помощь. Защита. Но я пока не знаю, что будет дальше. Просто хочется быть уверенной, что всегда есть к кому обратиться.

– Вы можете к нам обращаться, – медленно сказал он. – Нам тут не нужно японцев.

В общем, наша беседа ему на данный момент понравилась. Мы поняли, что оба – за народ.

– А если мне надо будет съездить в провинцию? – заинтересовалась я. – У меня, возможно, будет одно дело с табаком. На севере.

– Ближе к Багио? Где тоже японцы? Конечно. Поможем и там. Когда нужны бумаги?

– Да хоть завтра. И вынимать их следует несколько раз. Он все время что-то пишет.

– Завтра – тоже можно. Лучше послезавтра. Сначала сказать уборщикам.

Как всегда незаметно пришла ночь, глубокие линии на лице главного бандита страны стали черными, они будто двигались в качающемся огне масляных плошек. Эти плошки здесь везде, стоит только отойти от тех кварталов, где сияет электричество; а масло в плошках кокосовое, сладковатое на запах. От него не спрятаться, им пахнет мыло, кремы, тела здешних жителей. Сладкий огонь, подумала я, прищуриваясь на фитилек.

– Спасибо, – сказала я, наконец. – Теперь деньги. Видимо, мне придется платить вам сдельно, этап за этапом… Да! – Я хрустнула чичароновой шкуркой. – Как мы уже говорили, дело прошлое, но все же интересно: сколько вы рассчитывали за меня получить?

Кулас чуть смущенно хрюкнул, но отрицать ничего не стал:

– Ну, много нельзя. Банк. Много снимать – заподозрят.

Он помолчал, потом пояснил:

– Мы вам – никакого вреда. С уважением. А вот если бы эти, из гобьерно, начали бы освобождать – во-от эти на все способны. Да-а-а. Они такие. Стреляют сначала, думают потом.

И, со вздохом, завершил:

– Ну, тысяча песо.

Бедная Лола, а если бы ее и с тысячей заподозрили и решили мне позвонить? Даже притом, что она точно бы ничего не знала про Эдди, а то бы в банке у нее тряслись руки.

– Тысяча песо? – с презрением переспросила я. – Пятьсот долларов? Что ж, за мою японскую историю вы получите больше, наверное. Хорошо бы, чтобы ненамного… Но… Много работы.

Убивать Эдди на моих глазах Кулас не стал. Возможно, потому, что как раз в этот момент на бамбуковую веранду, тяжело топая, из темноты поднялись два констебля в полном великолепии – каждый с двумя револьверами за поясом, в ремнях и портупеях. Гобьерно, одним словом. На Куласа они никакого внимания, конечно же, демонстративно не обратили (он на них тоже), а вот меня осмотрели с некоторым подозрением: что такая дама делает в таком месте?

– Связь можно держать через… – начал Кулас.

– …через вашего Хуана де ла Круса, конечно, – завершила я.

Кулас снова начал еле заметно улыбаться.

– Я читала хроники сакдалистского восстания, – пояснила я. – Видела фото лидеров в тюремных одеждах. И в подписи к ним наткнулась на это имя. Прочитала, что некий Хуан де ла Крус убит при штурме пресиденсии Кабуяо. Видимо, не убит. Да и вообще, знаем мы эти шутки – когда человек говорит, что будет ждать меня с калесой в конце улицы, но оказывается совсем не в том конце, в котором следовало бы.

Что такое? Они оба, то есть и Эдди тоже, тихо смеялись. Я сказала нечто смешное?

– Хуан де ла Крус – это… – попытался объяснить Кулас.

– Как Джон Смит, – помог ему Эдди. – Испанцы так называли тех крестьян, которым не могли придумать другую фамилию, когда шла кампания смены имен на христианские. Хуан, принадлежащий кресту. Их сейчас в стране, может, миллион с этим именем.

– Но ваш Хуан, – медленно сказал Кулас, – он, конечно, не Хуан. Все правда. Когда того убили, он взял его имя. Потому что тот Хуан никогда не умрет. Я тоже Хуан де ла Крус. Убьют меня – все скажут, что Кулас жив, потому что… Да, связь будем держать через Хуана.

Дальше мы с большим уважением друг к другу начали долгий разговор о деньгах, задатке и деталях операции. Который принес неожиданный результат: Кулас клялся, что японский профессор теперь просто-напросто будет под круглосуточным наблюдением (а то вдруг войдет во время уборки?), записывать результаты будет все тот же Хуан, поскольку он очень грамотный.

А что, полезная идея.

И еще я попросила – если, конечно, это не нарушает чьих-то планов – чтобы Кулас простил Эдди долг, если таковой образовался за ним по итогам одной истории, которую лучше серьезным людям вслух не упоминать. Потому что – какой смысл? Откуда у него деньги, хоть он и Урданета?

Кулас в очередной раз хрюкнул носом и мрачно кивнул.

Конец беседе. Эдди, поколебавшись, предложил мне руку на ступенях террасы, а я приняла ее.

– Она ничего не знала! Клянусь вам чем угодно! – прошептал он.

– Эдди, – повернулась я, всматриваясь в его лицо в темноте, – а почему, как вы думаете, я вообще с вами имею дело? Да только потому, что вы во всей этой чертовой стране оказались единственным человеком, который не вышвырнул, как грязную тряпку, Долорес де ла Роса. Я знаю, что она ничего не знала. Конечно, вы ей ничего не сказали бы. И за нее вам многое простится. Ладно, где там наш экипаж… Да-да, Хуан подвезет и вас тоже. И вы и дальше можете заходить в мой… наш с Лолой офис. Если хотите – с чертежами галеона. Один я у вас даже куплю. На память. Потом, когда придет пора ехать домой.

Жемчужная Матильда возникла из темноты, я погладила ее теплый нос. Бессмертный Хуан, возвышавшийся над нами загадочной тенью, бросил, как всегда, бывшее и почти чистое полотенце на колесо, чтобы я оперлась на него рукой.

Найти ногой ступеньку мне помог колыхающийся свет плошек из дверей магазинчика сари-сари, которым управлял, как и по всей стране, местный китаец. Я знала, что тут можно на двух кубических ярдах найти любой нужный окрестным домам товар. А утром получить миску горячей рисовой каши – чжоу, жидкой, почти как суп, в нее будет брошена щепотка жареного и щепотка резаного зеленого лука. За кашей можно даже не приходить к китайцу – он сам понесет эту чжоу по улице на коромысле, с каждого конца которого будет покачиваться бамбуковая кастрюля-фьямбрера.

Эдди молча взгромоздился рядом на сиденье. От него пахло пережитым страхом.

14. Vamos, pastores

Я не заметила, как кончилось время. То есть – кончился год.

Могла бы заметить, когда господа бандолерос выразили недоумение: действительно сейчас? Вы хотите, чтобы мы стащили эти японские бумаги сейчас?

В итоге они взялись за дело, мой китаец Джефри переснял бумаги из комнаты профессора Масанори Фукумото фактически мгновенно. Потому что у меня нашелся для бандолерос (собственно, для представляющего их Хуана, которого я продолжала считать как бы своим) сильный аргумент: вы хотите получить деньги завтра или в том году?

Мой аргумент был принят, слежку за японцем также поставили мгновенно.

Дальше начинались проблемы Верта.

– Но я же давно продумал, как это сделать, – задумчиво протянул он, постукивая по каменной столешнице хрусткими фотостатами в длинных пальцах. – Занятий у нас в университете фактически уже нет, но студенты – есть.

Ну конечно, подумала я – деньги они тоже хотят получить к Рождеству, а не в новом году.

– А это по сути одна небольшая команда тех, кто знает японский, – продолжал Верт. – И еще у меня есть один бывший студент, хорошо устроившийся – у японцев, конечно. Он бывших соучеников всех знает, будет раздавать им эти листы, по одному и в перепутанном виде. Будет собирать переводы. Боюсь, что возьмет себе часть денег в виде процента.

– А вас – как бы и нет?

– Ну, так не бывает – чтобы совсем нет. Он будет отдавать переводы мне, неоднократно, и таиться во мраке мне долго не удастся. Кому-то расскажет, лучшему другу. Студенты тоже будут болтать между собой. Просто до меня, если что, доберутся не сразу. Ладно, посмотрим. Тут проблема – как отличить в этих переведенных профессорских бумагах то, что нам надо, от его планов лекций и семинаров. Я ведь не сумею этого сделать.

– Почему?

– Вы опять забыли, что я не знаю этого вашего английского, – с грустной иронией сказал Верт. – Они же не смогут все это перевести на французский.

– А ваш бывший японский студент с вами как говорит?

Верт лишь вздохнул. Видимо, искусство пантомимы он довел здесь до совершенства.

Мне не очень нравилась вся эта ситуация, Верту, видимо, тоже. Я уже знала, что нам обоим в худшем случае придется, как у меня уже не раз бывало, очень быстро убегать.

– А что вы делаете в эти дни? – вдруг безучастно спросил он. – Быть на чужом празднике, да еще таком неистовом – такое мне знакомо, и, знаете ли, это сложно.

Мир изменил цвет, зазвучал по-другому. Только что передо мной сидел человек, с которым недавно что-то произошло – он как будто перестал меня замечать, и мне было с ним снова легко. И вот так, одной фразой, он вернул все в те дни, когда я боялась поднять на него взгляд. Он думает обо мне, он знает, что я чувствую. Как это страшно.

А в самом-то деле – что я здесь делаю, в пустом офисе? Лола приходит сюда в эти дни как хочет, не спрашивая, в полной уверенности, что уволить ее за это – по местным, конечно, обычаям – нельзя. Приходит, сидит под плакатом, которым Эдди украсил стену над ее головой:

«Работайте прилежно восемь часов и не беспокойтесь ни о чем – так вы сможете когда-нибудь стать боссом, работать по восемнадцать часов в день и беспокоиться обо всем».

Лола – стать боссом? А ведь… Да, придет день, и Лола тоже это сможет. Она глупа? Так это не обязательно помешает ей руководить умными. Какое-то время по крайней мере.

И она достаточно умна, чтобы понять, что дел и вправду никаких, ну кто придет к нам сейчас искать служащих для найма или предлагать себя в качестве таковых?

Манила полностью перестала работать. Правда, накануне Рождества констебулярия и полиция довела до состояния истерики операцию по отлову капитана Куласа и бывшего шефа полиции Теодора Аседильо, искать их начали, думаете, где? В соседних провинциях – Лагуне и Тайябасе.

Уснула даже политика. Это произошло двадцать первого декабря, когда парламент полностью и окончательно принял то, с чем приехал сюда генерал Макартур. Закон о национальной обороне. И ушел на каникулы, конечно.

Как я понимаю, это еще было легко – менее чем за три недели покончить с неизбежным идиотизмом. Вот говорит член Национального собрания, герой, отец неудавшейся с первого раза независимости генерал Агинальдо – это под его командой великий ныне Мануэль Кесон убивал похитивших эту независимость американцев: «Страна не должна тратить деньги на бесполезные претензии. Надо полагаться на международную справедливость. Для внутреннего же мира на Филиппинах главное – остановить голод».

Член собрания Самилло Осиас: «Законопроект – сатурналия экстравагантности. У нас нет риса кормить людей, но есть пули для солдат. А сколько мы им платим, нашим солдатам? Пять сентаво в день не хватит даже на пачку сигарет. Наконец, служба в армии – это против духа христианства. Готовиться к миру, готовясь к войне, – уже немодно, давайте просто готовиться к миру».

Браво, браво.

И если вы думаете, что американцы в этой стране уже не имеют значения – посмотрите, кто пишет для здешних газет. Вот Фредерик Маркварт, во «Фри пресс»: «Они достаточно мудры, чтобы видеть, что солдаты стране нужны больше, чем учителя, и бункеры больше, чем школы». Красиво.

Но были возражения и посерьезнее. В меморандуме президенту Кесону местные политики указали на четыре слабых места плана. Отсутствие в нем концепции создания флота – из-за этого войска нельзя будет перемещать с одного острова на другой. Еще в плане нет идей, как использовать армию в мирное время (после тайфунов и прочих бедствий). Далее, непонятна роль губернаторов – они что, никак не будут касаться армейских проблем? То есть это армия, среди прочего, против губернаторов? А ведь так и получается.

И главное – деньги, деньги. Ну ведь нет денег. И все это знают.

Я слушала и читала всю эту дискуссию, вспоминала наш разговор с генералом на Виктория-стрит – и как это получилось, что от него я вышла окрыленная и полная уверенности в неуязвимости плана, а теперь все больше понимаю, что правы скорее его оппоненты. Как он это делает? Чертов гипнотизм.

И тем не менее пришел день – это было вчера, – когда закон об обороне президент Кесон подписал в присутствии вытянувшегося в струнку Макартура с его медальным непроницаемым лицом, под урчание синема-камер. У Филиппинского Содружества появился первый в его истории закон.

И делалось все открыто, каждый – включая японцев – мог познакомиться с любой цифрой и строчкой в этом плане. А тогда что это за бред с крадеными документами и старыми японскими адмиралами?

– Что я здесь делаю, – задумчиво посмотрела я на Верта. – Появилась еще одна история. Вот представьте себе…

Верт, когда слушает что-то серьезное, чуть придвигается к собеседнику и склоняет голову вбок. Я его и сейчас таким вижу, эти серые – нет, даже серо-голубые глаза.

– Значит, адмирал Идэ, – сказал он медленно. – Человек, которого нет. Нет ни в одной гостинице – это понятно, иначе бы его так долго не искали. Ну, простые вещи я могу сделать. Вы знаете, сколько здесь японцев?

– Здесь? В Давао, как я знаю, все японцы.

– Нет-нет. Здесь – это в Маниле. Всего-то четыре тысячи сто пятьдесят девять человек, включая немногочисленных женщин и детей. И местная полиция, конечно, и эта маскарадная констебулярия без малейшего труда их всех способна держать в поле зрения. А раз она вашего адмирала не видит…

– Знаете, Верт, у меня однажды было дело, когда все местные китайцы тоже вроде как числились пересчитанными, поскольку без регистрации им находиться в городе не позволялось. А потом оказалось, что в законе есть исключение. Домашнюю прислугу можно не регистрировать.

– Да-да… Ну, Амалия, – японцы очень своеобразный народ, и приезд адмирала, который сражался даже при Цусиме, для них не пустяк. Я наведу справки. В отличие от китайцев, которые нанимают только своих, японцы этого не могут – их мало. Они нанимают местных. А те все знают друг друга. И их всех знает этот мой юный агент. Но если он скажет, что в верхушке японской общины такого человека – старого и безмерно уважаемого – не возникало, в своем доме его никто не поселял, то придется сделать вывод: или он вообще не приезжал, или он не японец.

– Интересный вывод. Слушайте, вы там не слишком рискуете с этим вашим юным другом?

– Да вовсе нет. Я сказал ему, что теперь он работает на французскую разведку.

– Верт! Вы точно растлитель младенчества.

– И поэтому, добавил я, в случае чего японцы меня просто убьют. И его тоже. Так что недели на две относительной секретности его хватит. А потом, есть еще мой профессор.

– Какой? Вот этот? Чьи документы мы…

– Да, Масанори Фукумото. Мы ведь с ним постоянно вместе идем пешком в университет или обратно. Он рад поболтать на французском, к изумлению прохожих.

– Как бы на него посмотреть…

– Чего же проще, вон его окна. А кстати, вот (Верт показал на соседнее здание) – мои. Я уже несколько раз подстерегал его таким образом, как бы случайно выходил на прогулку. Мы с ним обо всем говорим, можно навести его на разговор об адмиралах или о том, как в их общине относятся к советникам самого императора. Знаете, японцы – люди строгих правил. Но подчеркнуто безукоризненными манерами, даже в Японии, отличаются обычно светские шулеры и авантюристы. Фукумото же очаровательный человек, настоящий профессор, у него даже – это так нехарактерно для японцев – есть чувство юмора. Вообразите!

– Что – никакого самурайского меча, волчьего оскала и военной выправки?

– Ничего военного, уверяю вас. А гражданской разведки у японцев нет.

Вот тут я удивилась.

– Есть отдельно – у армии, но там занимаются Маньчжурией и в целом Китаем. Есть у флота. И они ссорятся. Флот очень хорош в перехвате радиосигналов, как говорят. Но профессор Фукумото если шпион, то какой-то странный. Нет, все-таки надо поискать среди продавцов хало-хало, филиппинцы не могут ошибаться. Может, и ваш адмирал там же?

Мы засмеялись, оба чуть грустно.

– Я попытаюсь поговорить со здешними китайцами, – неуверенно сказала я. – Они же ненавидят японцев. И следят за ними.

Мы помолчали, я обнаружила, что снова без замирания могу смотреть в это лицо: смелость приходит, как малярия, припадком.

– Вы грустны, Верт, не правда ли? О чем вы думаете?

Он смотрел на меня молча.

– О своей собаке, – наконец разжал он губы. – В Париже. Больше этого пса нет. Парижа тоже, по крайней мере для меня: не знаю, когда там снова буду. И еще о том, что по ту сторону Китая есть другие города… Ваш Пенанг, например. Или Син-га-пур. Какое красивое слово. А я никогда не был в Сингапуре. Какой он?

Боже мой, он никогда не был в Сингапуре. А ведь это так просто и так близко.

– Какой он? Вот странный вопрос. Там есть паданг… то есть большая зеленая лужайка для парадов, а вокруг – вся эта Британия, церкви, колоннады, ротонды, ступени, повелители мира в белом. Есть множество особнячков под пальмами – особенно в районе от Танглина до Кайрнхилла, на холмах. Среди холмов красиво и очень тихо, пока не начинают петь цикады после дождя. Запах? Город пахнет мокрой травой и магнолиями. Цвет? Был – бирюзовый, аквамариновый, потому что так красили стены раньше, а сейчас… в моде бледная краска, между бананом и лимоном. И море, везде очень близко море. Как здесь, но… там оно другое…

Верт продолжал смотреть на меня. Я знала, что танцевать мы больше не пойдем, особенно танго («потому что это слишком трагично»), что мы оба слишком взрослые и умные люди. И мы два путешественника в городе, куда пришло Рождество. Что он делает по вечерам – один? А что я хочу, чтобы он делал? Нет, если я решила… А он тоже решил? Боже мой, он же сейчас читает все мои мысли.

– Когда все это кончится, нам будет смешно, – проговорила я.

– А я не хочу, чтобы оно кончалось, – с еле заметной яростью сказал он. – И знаете ли что. Нельзя так грустить. У меня есть предложение!

Я, кажется, побледнела, но он постарался этого не заметить.

– Давайте не будем отказываться от простых удовольствий. Вы хотите посмотреть на этакого шармера, с крестом на средневековом колете? А девушка в ночной рубашке замахивается на него мечом, причем если бы меч был настоящий, она его и не подняла бы – ручки у нее тоненькие, на лице ангельская улыбка, прическа явно сделана только что.

– Этот ваш шармер – Сесил де Миллз! А девушка в ночной рубашке – Лоретта Янг!

– Ну да, «Крестоносцы» в «Кэпитоле» на Эскольте, много-много обнаженных мечей и крестов. Да?

– А если и правда – да?

И я закрыла загрустивший офис, мы поехали на Матильде – она хорошо относилась к нам, когда мы вдвоем, – на Эскольту. В синема была старая, добрая, знакомая сегрегация – местные помещались внизу, американцы вверху, хотя это сейчас было уже скорее привычкой.

И справа от нас, в первой ложе…

– Верт, смотрите. Вот куда он ходит по вечерам, оказывается.

– Вы хотели меня удивить? Он здесь каждый вечер в восемь пятьдесят. Каждый! Ну, или в «Лирике». И его прелестная дама, так похожая на вас.

– О, благодарю вас…

После первой же крестоносной битвы я снова взглянула вправо и вверх.

Орлиный профиль Дугласа Макартура был опущен, подбородок прижат к груди, генерал спал. А Джин, подперев голову руками, весело сверкала глазами, явно потешаясь над происходившим на экране.

И он проводил меня до отеля, и уехал на любезно согласившейся доставить его Матильде в свой «Дельмонико», а я подумала, что опять пропустила закат над Манильской бухтой.

Утро, Лолы снова нет, зато напротив меня сидит та самая женщина редкой профессии, которая записалась в нашу картотеку сколько-то недель или дней назад.

Она потомственный мастер по закупке табачного листа для сигар. Из Илокоса, где вообще-то каждый – мастер этого дела.

Мона Барсана, довольно зловещей внешности – темнокожая, с длинной шеей, выше меня весьма намного, с высокими торчащими скулами, не голова, а череп, при этом обладательница этого черепа человек очевидной жилистой силы, здоровья и живучести. Сорок лет ей точно есть. Или больше. А еще похоже, что она долгое время может обходиться без еды и уже не раз пробовала. Причем не по своей воле.

– Счастливого Рождества, мадам, – говорит она и разворачивает кожаный сверток, в таких носят инструменты. – Я сделала то, что вы хотели. Но только здесь, в Маниле.

– Но вы же собирались, Мона, поехать на Рождество домой? На север?

Она горько вздыхает, лицо ее совершенно спокойно, глаза смотрят мимо моего уха, куда-то вдаль.

Я снова вглядываюсь в это странное лицо и, наконец, понимаю: она не только совсем не испанка, она даже не вполне чистая филиппинка. Там, за Илокосом, горы, там живут племена. И эта смесь крови словом «местисо» не называется, названий для нее вообще никаких нет.

Я беру первую с левого края сигару, вглядываюсь в бугры на разноцветной коричневатой поверхности, аккуратно нажимаю здесь и там, нюхаю: перец и еле заметная плесень. Откладываю в сторону. Еще одна сигара, покороче и потолще, формата «торо». Запах лучше, но на ощупь…

– Можно, Мона? – спрашиваю я.

– Все ваши, – подтверждает она.

Я разворачиваю… в общем, уничтожаю сигару и с неудовольствием смотрю, как неизвестный мне мастер распорядился связывающим листом, да это просто труха.

Мона смотрит бесстрастно, но я знаю: я прошла важное испытание.

– Сигарная фабрика на улице Аскаррага, – поясняет она без выражения.

– Так, а вот это что у нас? – беру я небольшую «корону».

– С фабрики «Компания хенераль де табакос де Филиппинас», – монотонно говорит она. – Лист с фабрики. Крутил мой друг. Дома.

– И это лист из Илокоса? – удивляюсь я.

– Начинка из Илокоса, – звучит ответ. – Покровный – из Кагаяна.

Так это же интересно. Совсем не легкая сигара, судя по запаху, тут сено и полевые травы, но еще и тот самый «скотный двор», по которому ты отличаешь «гаваны»…

– А следующую я даже зажгу, – бормочу я.

– И вот эту тоже, – подсказывает Мона. – Весь табак из Исабелы. Редкость.

Первый, чуть ласкающий язык осторожный глоток дыма. И я выясняю, что Илокос все-таки может давать хорошие сигары, но с неизбежной кислотой, а вот Исабела… Нежная, воздушная, классическая дамская сигара, но до странности лишенная аромата. А еще Исабела дает отличную тягу, этот человек умеет работать.

– Он живет на улице, – поясняет Мона. – На фабрике – на полставки. Ворует листы, крутит, продает друзьям. Он очень хорош.

Так, пора выяснять, сколько это ей стоило. Песо или два? Но Мона бесстрастно молчит. Ну, понятно.

– Мона, – говорю я, вытаскивая из стола конвертик с деньгами. – С Рождеством. Это задаток и мое предложение работы. Вы можете с этими деньгами исчезнуть, и намного беднее я не стану. Но лучше бы вам съездить к родным в Илокос. И вернуться ко мне с редкими, настоящими листами. Отдать их потом вашему другу, который знает, что дальше делать.

– Раньше лучшие сигары содержали добавки из Бенгета, – говорит она. – С гор. С редких, особых, грядок.

– Там, где золотые шахты?

– Да. Растили племена. Сейчас забыли, потеряли. В долине Кагаяна закупщики пытались табак третьего класса определять как пятый. В Исабеле то же самое. Китайцы скупают все на вес. Табак с Висаев в сигары тоже раньше добавляли. Сейчас все плохо. Нам нечего есть.

Ну, последнее я знала и без нее. Они запутались. И прежде всего потому, что после отмены табачной монополии некому стало бороться за зарубежные рынки. В результате изготовители сигар, как говорит Мона, «живут на улице», а нет качества – нет и рынков для высокоценных сигар. И так далее. Плохо. Но интересно.

– Так, Мона, – сказала я. – Одна сигара мне нужна мужская, но небольшая. «Корона». Ароматная, но не очень тяжелая. Ни на какую другую не похожая. С листом из Бенгета, от племен. А вторая – длинная, как панателла, но не слишком тонкая, вроде вот этой из Исабелы – и не совсем никакая, а как бы…

Я покрутила пальцами.

– Возвращайтесь, Мона, – вздохнула я. – Тогда и ваш друг, кто знает, больше не будет жить на улице. Веселого вам Рождества.

Так, подумала я. А потом мне нужен будет человек, какой-то абсолютно и всемирно известный человек, который попробует ту сигару, которую я в итоге сделаю, и скажет… что скажет? Да пусть даже ничего.

На коробке – рука в белой перчатке, моя сигара. Надпись: он продегустировал ее такого-то числа, такого-то года. И всё. Кто этот «он»? Генерал Макартур, который никак не может прийти в себя после смерти мамы, – и вся страна, эта страна, а не Америка, сочувствует ему? Но почему сразу не замечтаться о вершине всех вершин. Кто у нас главный денди и главный герой-любовник эпохи? Принц, прекрасный принц, которого почему-то считают безумно красивым. Эдвард, вечный наследник британского престола, с его цилиндрами, плащами, потрясающей улыбкой, множеством подруг и этой его разведенной американкой. И огромными грустными глазами.

Кстати, он ведь был здесь, в Маниле. В 1922 году. И получил во время игры в поло знаменитый шрам над бровью.

И вот он приезжает сюда еще раз, за новым шрамом, и я… Что – не смогу сделать так, чтобы он, пусть из вежливости, поднес к губам мою сигару? Я – и чего-то не смогу?

А с другой стороны, вот же я сижу тут и не только ничего не могу сделать (пока) по части японских шпионов, но так до сих пор и не знаю, надо ли это вообще кому-либо.

А пока я сидела и занималась непонятно чем, приблизилось Рождество и застало меня врасплох. И Новый год, вечный праздник.

Я могла бы заметить, что уже больше недели как школьники не ходят стайками по Интрамуросу по утрам, зато везде проснулись школьные медные оркестры.

Наверное, стартом было шестнадцатое декабря – начало грандиозных месс Агинальдо, а с ними пришел праздник Симбанг Габи, рождественские две недели. Оркестры в тот день начали маршировать по всем улицам и дворам – а я их не заметила.

После шестнадцатого декабря манильцы идут в китайские ресторанчики, где на рассвете едят бичо-бичо прямо со сковородки, и еще буче. Бичо-бичо – это хрустящий стебель непонятно чего, обвалянный в сахаре, он сочетается с чаем или шоколадом, а буче – знакомая с детства китайская штука, жареные шарики из теста, внутри красное монго, то есть десертная фасоль.

И они все это поедают сладким утром, болтают друг с другом, по всем селам и бедным кварталам расцветают на ветках пятиконечные вифлеемские звезды из бумаги. А где же я была, когда эта утренняя сладость пришла в город, как эпидемия?

Да ведь и раньше могла бы понять, что вот-вот кончится время – тринадцатого декабря толпа крестьян захватила Реколлетос, которая всегда была церковью аристократов, и на булыжном дворике перед ней устроила здоровенный сельский рынок. Отсюда уносят особенно нежную курицу детям. И свежие яйца, дикий мед. Это значит – скоро Рождество.

Я этого не заметила, но мир изменился необратимо. В церквях – дамы в черных вуалях и белых терно, их темнолицые кабальерос – в белых полупрозрачных серрада, с панамами в руке. У каждого где-то в кармане льняной платочек, особо чистый – его в нужный момент развернут, чтобы стать на колени.

А иногда они сотнями бело-черным веером выходят на булыжник Интрамуроса, радуются прохладному солнышку, смотрят на меня ленивыми благостными взглядами, даже удивляться не хотят – наверное, американка, у нее свой бог.

Здесь вдруг стало очень много людей. Вся Манила обходит семь великих церквей Интрамуроса, из каждой выливаются процессии, их забрасывают розами с балконов вторых этажей, с подоконников свешиваются флаги, на ярком солнце горят почти невидимые огоньки свечей.

У Августина на кривых плитах площади эта толпа расступается, ее медленно разрезают плывущие над головами статуи Марии и Иосифа на каррозе. Хор молит дать им приют в теплом доме, но не дают, придется рожать в хлеву.

Из громадных ворот, там, где отец Артуро, доносятся звенящие голоса: придите, пастухи – Vamos, pastores, vamos a Belen… И вот я стою на краю толпы, мимо плывет серебряная, заваленная цветами карроза, ко мне чуть склоняется статуя в платье жестким конусом, с бесстрастным девическим лицом Лолы, по бокам два живых ангела с длинными трубами, торчащими в стороны, каррозу тащат манильцы в белых рубашках, статуя покачивается и уплывает, уплывает к Калле Реаль.

Потом будет двадцать четвертое декабря, Ночебуэна, в полночь миса де Галло, воскресенье после Рождества – праздник Святого семейства, для мужей и жен, особенно для беременных; последнее воскресенье декабря – праздник покровителя Эрмиты, Нуэстра сеньоры де Гуйя, и еще День поэта Хосе Рисаля – весь город соберется на Лунете, на параде королев Рисаля, но это будет только бледная тень великих карнавалов февраля.

И – Сан-Сильвестр, Новый год, ночное бдение перед причастием, «Те Деум», полуночная месса. Точка. Утром едят поспас – скучный куриный суп с рисом, вздыхают и ждут тех самых февральских карнавалов.

Переживу праздники и я. У меня исчез муж, я боюсь даже подумать о красавце с серыми глазами, да и он с грустью избегает меня.

– Отец Артуро, я согрешила. Я грущу в праздник, я думаю о том, мой ли это бог выплывает из ваших ворот, о том, кто я вообще – португалка или что-то другое, и где мои другие боги.

Его смех доносится из-за бамбука исповедальни. Он рассказывает о том, что мне не уйти от праздника, потому что праздник был сначала, а имя бога – уже потом. Когда вы зажигаете рождественские огни, говорит мне отец Артуро, помните, что пришел праздник света – день, когда рождается солнце, противоположность солнцестоянию 24 июня. В Риме 24 декабря было праздником Митры, бога солнца. Рождественское дерево исходит от неопалимой купины, его смысл в огне и огнях. Амалия, вы ведь не поскупились с подарками? Сезон их раздачи кончается только шестого января – это Двенадцатая ночь, а когда-то этот день был Рождеством. Но вы же не перестаете верить только оттого, что знаете – другие люди верили в другие огни задолго до вас?

Знаете что, Амалия, говорит он, забудьте о ваших грехах, вы же знаете, что они смешны. Когда-то на Новый год нагружали всеми прошлыми грехами и ошибками козла и отпускали его под грохот барабанов и вой дудок. Вся Манила будет грохотать в этот день, вы не услышите своего голоса, хотя китайцы скажут вам, что это они такое придумали, чтобы отгонять своих демонов. А еще Новый год – это день Януса, который смотрит вперед и назад, в старый год и новый. Наконец, мы считаем, что Новый год – это мальчик, и в этот день все двери и ворота должны быть открыты. Не закрывайте ваши двери, выбирайте себе имя бога, но приходите в нашу церковь, дочь моя, она всегда открыта для вас.

Я целую его руку (без того самого перстня), медленно иду среди цветов сампагиты и огней, горящих среди рядов скамей. Отца Артуро ждет… опять этот старый китаец с седым ежиком волос и несгибаемой головой, подпертой стоячим воротничком. Его зовут… да, кажется, Ли. Живет он здесь, что ли? Там, на галереях, где ходят монахи, сколько угодно места.

– Вы были правы, Лола, – мужественно говорю я ей. – В этой стране в это время года и правда никакой работы быть не может.

Да, я учусь. Когда-нибудь из меня получится настоящая филиппинка, и даже местиса. И учеба продолжается: Лола скромно дарит мне какую-то коробочку с бантиком, произнося «счастливого Рождества». А я достаю из ящика стола ее заветный конверт. Зарплата и бонус.

Но конверт – это я была обязана по закону. Или обычаю. А вот что-то в обмен на коробочку надо было предусмотреть, стащить чей-то подарок с моего подзеркальника в отеле, обменялись же мы сувенирами со всей компанией Вики, включая семейство Урданета, бедная Матильда так и колесила по всему городу, развозя это хозяйство. Хотя что значит – обменялись. Сначала подарки начали поступать ко мне угрожающим темпом, я удивилась. Потом поняла, что придется делать то же самое, тщательно избегая соблазна переупаковать некоторые коробочки и послать слегка в другие адреса: эти штуки здесь наверняка знают и будут болтать друг с другом и смеяться надо мной.

Так или иначе, Лола никак не показывает, что считает мой недосмотр большой обидой. А тут как раз появляется Эдди и тоже произносит это самое «счастливого Рождества». Вручает мне толстую бумажную трубку, завязанную красно-зелеными рождественскими лентами.

И я даже знаю, что это такое, медленно кладу на стол и понимаю, что, если развяжу – уйду туда, к палубам, реям и снастям, с головой.

Помнится, я сказала раньше, что куплю у него такой чертеж. Он молодец, догадался. Быстро вскидываю голову, пытаюсь понять, кто он сейчас: тот, кто хочет, чтобы прошлого как бы не было, или ему просто нельзя показать Лоле, что у нас с ним проблемы. И не вижу ничего – темные глаза смотрят прямо, высокий лоб, приглаженные волосы на прямой пробор.

А для него подарка у меня тоже нет. И Лола от своего стола смотрит и все замечает.

Эдди в этот декабрьский день – и мы с Лолой тоже – еще не знает, что произойдет сразу после новогодних праздников. Произойдет следующее: ко мне придет запрос на целую команду людей, особенно хорошеньких девушек, участниц конкурсов красоты, любых. Но и хорошеньких мальчиков тоже. И когда мы с Лолой его исполним, окажется, что моя компания – впервые и всего через два месяца после начала работы – выйдет в прибыль. Если у тебя, вопреки разуму и реальности, бизнес поначалу пойдет хорошо, постарайся скрыть свое изумление.

Но произойдет все это потому, что люди понадобятся для только что зарегистрированного фонда «Инфанта Филиппина». Они будут создавать красочные буклеты и плакаты, заново обрабатывать журналистов. Показывать им списки людей, которые вошли в попечительский совет фонда: знакомые имена. Один из братьев Элизальде, и кто-то из знакомых мне Морено (не банкир), и еще политики – Рохасы, Акино, Гингона… В конце, маленькими буквами – «исполнительный директор Эдуардо Урданета».

Эдди умный, скажет в моей голове голос маленькой ведьмы Кончиты Урданета. Он и правда умный, он заставил семью и всю эту компанию платить ему какую-то зарплату – ну, пусть ненадолго.

А потом появится лицо – на всех буклетах и плакатах. Лицо прекрасной женщины, инфанты Филиппин.

Но это будет лицо Фели Урданеты, легендарной красавицы, которая в конкурсах не участвовала никогда.

А потом, совсем потом проект купит, кажется, золотопромышленник Хауссманн. Или кто-то еще. Но меня уже здесь не будет.

А пока что… Я сижу на столе, точнее, прислонилась к нему. Я все придумала.

– Эдди, Лола, – давайте поговорим о еде. Что вы очень любите? Что едят в эти дни?

– Ленгуа эстофада, – мгновенно и по привычке не думая отзывается Лола. – Это язык в оливково-винном соусе. И еще все, что делают с лонганизой, – такая красная колбаска, в ней много майорана и чеснока, немножко пахнет вином.

– Лола, – осторожно останавливает ее Эдди, – Амалия спрашивает о чем-то другом.

Он сам не очень понимает, о чем, поэтому осторожно пробует:

– Ну, илоканцы – народ не очень богатый, а вот как едят в такие дни в Пампанге… там есть знаменитые вещи. Думан, молодой зеленый рис, почти клейкий. Поливается горячим шоколадом. Когда начинают его есть – значит, скоро Рождество.

– Путо бумбонг, – перебивает его Лола с лихорадочным блеском в глазах. – Вот это и правда рождественское блюдо, из редкого красного риса, рис засыпают в бамбуковые стволы, молотым, варят, потом ствол раскалывают, стукают – и выпадает такая сигара красноватого клейкого риса. Посыпают тертым кокосом, поливают теплым, понимаете – теплым! – растопленным маслом, немного сахара.

– Разноцветный булаканский рисовый пирог!!! – со страстью отвечает ей Эдди. – Вот настоящий шедевр!

А мы давно, все трое, уже в калесе, а Матильда уже везет нас через реку, к Эскольте.

– Так, – говорю я, чувствуя себя доброй, но не совсем молодой и поэтому мудрой феей. – Но все, что вы описали, вряд ли продается в магазинах. Вот хотя бы в том – в «Эстрелла дель Норте».

– «Эстрелла»? – дрогнув голосом, отзывается Эдди.

А Лолу уже не остановить:

– Вы говорите о городском рождественском столе, я поняла! Рыбка бангус, конечно, и ветчина в сладком желе, и обязательно рыба апахап, поскольку дороже ее не бывает. В центре стола поросенок – лечон, а на отдельном столике десерт. Кроме того риса, что я уже назвала, есть тибук-тибук. Как бы желе из пальмового сахара и буйволиного молока, сверху сладкое кокосовое молоко. Ну и лече флан, точино дель сьело, туррон де касуи…

Глаза ее горят нездоровым огнем.

– А то, что несут из здешних магазинов в хорошие семьи, – перебивает ее начавший все понимать, но боящийся разочароваться Эдди, – это – обязательно, обязательно! – хамон де фонда из Австралии, завернут во что-то вроде наволочки.

– Вот этот, Эдди?

– Вообще-то лучше тот, э-э-э, потому что… Он более правильно вареный и подсахаренный.

Эдди все еще боится, что потом я заберу пакеты и, с благодарностью, повезу их в отель. И ведь правильно боится – заслужил и видит, что я это понимаю. Но не верит, что я окажусь такой дрянью.

Нож аккуратно нарезает невесомые ломти. «Достаточно, сеньора?»

– И его всегда едят с кусочками кесо де бола, – сглатывает слюну Эдди, – это всего лишь зрелый эдамский сыр с красной корочкой, с ананасом на упаковке, то есть «Марка пинья».

– Этот? Правильно?

Эдди молча кивает, нож продавца с трудом режет карминную корочку, являя серединку упругой, как каучук, сырной головы цвета хорошего масла. Сеньора, вы возьмете всю половинку? Тут продавец замечает Лолу и опускает руки, на лице его блаженство.

– Значит, кесо де бола, – удовлетворенно говорю я. – Но ведь этого мало. Эдди, Лола, – у Плаза Миранда я видела хороший испанский магазин. И конечно, все эти точино дель сьело или бразо де мерседес из «Ла Перлы» – хорошая штука, но ведь у нас Рождество…

Оскаленная Матильда с прижатыми ушами продирается сквозь тысячеголосую толпу, нас обдувает «леденящий ветер декабря» – по крайней мере мужчины могут смело ходить в своих пиджаках. Ах, вот этот магазин, в нем пахнет ванилью и сыром, а сыр у нас уже есть… Но ведь Испания – это еще оливки и сардины в золотистых баночках с закругленными краями и настоящий херес. А, вот что я еще искала. Туррон, он же фруктовый кекс, собственно – туррон де фрутас, ведь это обязательно для праздничного стола, правда, Лола?

Лола, он это должен донести, он ведь сильный, но херес в бумажном пакете вам лучше держать самой и идти впереди, они ведь расступаются перед вами, правда? Нет, я доеду сама, Матильда стоит у того конца улицы, где вывеска аптеки. Извините меня, Эдди, я не должна была говорить это в такой день, это было случайно. Счастливого вам обоим Рождества.

15. Таланта к музыке недостаточно, чтобы построить нацию

Дикий смех – не совсем то, что вы ожидаете услышать от дамы, уже полчаса как разбирающей бумаги матерого японского шпиона.

Впрочем, передо мной были не совсем японские бумаги. Верт, конечно, поступил правильно, разделив уворованные у профессора Фукумото записи на отдельные листки и отдав их переводить разным студентам – хотя и подозревал, что те могут рассказать друг другу о происходящем и сличить тот материал, что каждому достался. И в итоге Верту в руки попал плод трудов нескольких юных переводчиков – пачка листов, исписанных разными почерками. Мозаика. Хаос. Который я мучительно пыталась сейчас объединить в систему.

И система получалась, да еще какая.

– Верт, вы только послушайте. Это же японская поэзия. «За тысячу иен вы можете построить себе двухэтажный дом с верандой, где будете читать вечерами книгу. Через год заработаете еще тысячу иен – и можете создать свой сад, такой, что дома будет не видно, и небо вы увидите через кокосовые листья. Еще тысяча иен – и у вас будет небольшой зоопарк с попугаями, обезьянами, свиньями и коровами. К этому времени у вас родится много детей, вы будете жить как американцы, немцы, испанцы, британцы».

– А, ну этот фрагмент я изучил. И даже понял, о чем это.

– Давао.

– Точнее, Давао-го, дорогая Амалия. Это такая японская шутка, которая не совсем шутка. Интересный городок на самом юге этой страны. Японцев там всего восемнадцать тысяч, все выращивают эту самую абаку на никому не нужных землях, местных филиппинцев вокруг – двести тысяч, но японцы платят половину собираемого в городе налога. Построили там большую часть дорог, тогда как филиппинские власти – лишь сотню километров. Фукумото мне об этом постоянно рассказывает, жалуется, что местные к японцам относятся плохо, потому что не понимают, что это за бурьян такой, который чужеземцы тут растят и еще на этом столько зарабатывают.

– Что за бурьян? А вот насчет него тут есть фрагмент. «Абака не зависит от сезона. Ее не едят жучки. Она не выгорает при засухе и не заливается водой в сезон дождей». И еще бумажка: «В Давао, если у вас есть начальный капитал в четыреста иен и вы выращиваете абаку, вы можете заработать шесть тысяч иен за десять лет. Если у вас есть жена и дети, которые тоже работают, то можно заработать в три-четыре раза больше. И все это – в двадцати днях морем от Кобе, когда вам потребуется навестить родителей». Так, Верт. С Давао-го мы покончили. А вот здесь отдельная пачка бумаг на другую тему, они отлично складываются в систему. Посмотрите.

Тут, как ни раскладывай бумажки, они все равно были целым веером разрозненных отрывков. Но общая тема у этой второй пачки действительно была, и называлась она – «борьба». Борьба японцев с китайцами за филиппинский рынок, и не только за него.

Вот – известная мне занятная история о том, кто и чем в этой стране торгует. Сегодня, оказывается, в Маниле уже двадцать больших японских магазинов, отнюдь не для бедного покупателя, продают американские (конечно же) и японские товары. Их успех был вызван бойкотом местных китайских торговцев – те отказывались продавать товары из страны-агрессора, захватившей их Маньчжурию. Результат: знакомые покупателю японские товары оказались по большей части в японских магазинах, рядом с американскими, продаваться стали дороже, престиж их вырос, народ потянулся к японцам. Китайцам же остались товары похуже и подешевле, и они еще больше возненавидели японцев.

А вот тут – вроде бы о другом… В двадцатые годы по всей Маниле поползли дикие слухи насчет американо-японской войны. Японцы считают, гласил перевод, что это американская пропаганда. Поскольку газеты на Филиппинах как тогда, так, кстати, и сегодня принадлежат американцам. И вот доказательство: однажды некий профессор Мацунами приехал в Манилу и отвечал здесь на вопрос насчет японской военной мощи. Он сказал, что Япония – страна, окруженная морями, поэтому у нее всегда будет большой флот. Через абзац он напомнил, что это небольшая страна, всего 75 миллионов жителей, не очень богатых, и, чтобы развивать экономику, ей необходимо расширять рынки для своих продуктов. На следующий день американская газета в Маниле вышла с заголовком: Япония скоро вторгнется на Филиппины, это следует из выступления профессора Мацунами. И сам факт того, что он находится здесь, означает, что японцы ускорили подготовку.

– Да мне об этом Фукумото рассказывал, – пожал плечами Верт. – Он говорит, что японцы вообще привыкли, что их никто не понимает, как бы они ни пытались указать на очевидные факты.

Далее, гласила очередная запись, году примерно к 1934-му, ситуация несколько изменилась. Все в Токио решили, что надо терпеливо дождаться независимости Филиппин, потому что американцы мешают японским инвестициям и будут мешать им дальше. Хотя у «определенных сил» в Японии есть подозрения, что независимость эта страна получит во всем, кроме экономики. А поскольку Япония на Филиппинах интересуется только экономикой, то ситуация «создает затруднения и ставит вопросы».

– Посмотрите, Верт, здесь похоже на вывод из всей вот этой пачки отрывков: «Филиппинцы, будучи людьми тропиков, не понимают экономику, это их природная слабость, осложненная американской и китайской пропагандой, которая изображает японцев как агрессоров и захватчиков территорий. Этой пропаганде надо противопоставить настоящую Японию, которую надо показывать филиппинцам». А также – слушайте: «Истинный смысл маньчжурской независимости надо объяснять, устраивая поездки филиппинцев туда».

– А они туда и ездят, наши студенты.

– В Маньчжурию, она же – Маньчжоу-го?

– И в Токио. За японский счет. Обожают это дело. Оно щекочет нервы.

– То есть?

– Ну, это вроде фильма про Дракулу, страшно, но зато какое удовольствие. Они же все уверены, что японцы на них нападут. Поэтому те, кто едет в эту ужасную страну, с ее множеством фабричных труб…

– Ну да, трубы и индустрия – это очень не по-филиппински…

– …То они герои в глазах прочих студентов. Так, и осталась последняя пачка, я вижу?

– Зато какая! Вот пометка: выводы миссии японского МИД в тридцать третьем году. Выводы такие: «Филиппинцы очень горды и эмоциональны, и как результат, не мыслят логически. Они хотят независимости невзирая на то, есть у них для нее предпосылки или нет». А, еще они «слишком любят игры и развлечения».

Официант выглянул в наш дворик, без сомнения тоже желая посмеяться, как эти двое.

– А дальше – Верт, кто такой Чусуке Имамура?

– Пан-азианист. Известный.

– Это еще что?

– Всего-то человек, считающий, что Япония – часть Азии, а поскольку она самая развитая ее часть, то должна играть ведущую роль. Но когда пан-азианизм вторгается в мышление военных…

– То получается захват Маньчжурии, понятно. Когда вы успели все это узнать, вы же говорили, что были в Токио всего две недели?

– Как приятно, что вы меня все еще подозреваете, Амалия. Мне рассказал об этом один – ну, немецкий журналист. Сидит там уже два года. Нет, три, ведь мы, как это ни печально, уже вступили в тридцать шестой.

– Печально? Тогда послушайте вот это. Этот самый Имамура тоже грустит. «Я испытывал печаль, увидев, как мало осталось от изначальной малайской культуры филиппинской нации», которой была после испанской навязана американская культура. А дальше: «чрезмерные количества китайской крови» привели не к тому, что филиппинцы усвоили лучшие качества китайцев – напротив, лишь их слабости: «любовь к азартным играм и склонность подкупать власти».

Официант высунул голову на наш смех снова.

– А вот как вам это: «Приверженность к иностранной демократической идеологии можно назвать интеллектуальным недоеданием. Журналисты и ученые в этой стране готовы отвергнуть любую идеологию, кроме демократической, так что они страдают не только от физического, но и от умственного недостатка питания».

– А там же еще был роскошный абзац насчет джаза. И чертовски точный.

– Да вот он. «Американская демократия олицетворяется здесь индивидуализмом, джазом, предметами роскоши – такими как сигареты или автомобили. Филиппины богаты этими предметами роскоши, но бедны необходимым, таким как рис или промышленность. Поскольку люди здесь экстравагантны, у них недостает денег на необходимое. А раз так, они заменяют необходимое роскошью». А вот еще – вы послушайте только: «Потрясающее умение филиппинских юношей соблазнять девушек как проявление их умения вести диалог, чего, к сожалению, лишены японцы».

– О да, с диалогом тут все великолепно.

– Еще: филиппинцы «демократичны лишь в смысле любви к разговорам, а система землевладения сохраняется феодальная». И самое грандиозное, да это уже просто афоризм какой-то: «Таланта к музыке недостаточно, чтобы построить нацию».

Дальше, кажется, мы устали смеяться и заказали кофе.

– Хорошо, Верт, что все это такое? Что же мы украли у бедного профессора Фукумото? Может, лучше было сразу начать грабить банки? Все равно мы как были никому не нужны, так и остаемся.

– Что это такое? Это досье, Амалия. Всего-навсего досье. Вопрос лишь, для чего. В сущности, что мы знаем о Фукумото? Что он приехал сюда исследовать перемены на Филиппинах после получения статуса Содружества. А вот это… вот это все… лишь его выписки многого из того, что было на все эти темы сказано в Токио раньше. Возможно, он привез их с собой. Кстати, хороший вопрос – а откуда у него доступ к документам японского МИДа? Так, а еще бы посмотреть – все выписки сделаны одним почерком, то есть почерком, предположительно, Фукумото? Или разными?

– Я знаю, у кого об этом спросить.

– У вашего китайского фотографа, понятно.

– Верт, что он делает у вас в университете, этот Фукумото?

– Да то же, что и я. Я ведь приехал вести исследование на ту же тему. Якобы. Мы живем на свои деньги, можем пользоваться библиотекой, встречаться с кем угодно… Свободные люди. Очень удобно. А дальше нас обоих заметило университетское начальство и предложило немножко подработать. Фукумото, среди прочего, шлифует у студентов японский язык. Я – французский.

– А вы, наверное, делаете это великолепно.

– Ну еще бы. Сейчас ставлю им правильную парижскую букву «р». Помните, Амалия, – вас ведь так же учили? «Что это там за шум – а, это же мой брат в соседней комнате ест сыр». Тут студенты начинают дико смеяться, дрыгая ногами, и в результате запоминают эту фразу – и букву «р» – на всю жизнь.

– Помню, как ни странно. Тоже дрыгала ногами. А в классе вашего японца брат ест, наверное, рыбу. Но вы правы. Пусть это и не заметки для лекций, которых он тут не читает, но для книги или доклада – вполне. А теперь напомните, зачем вы сюда приехали на самом деле.

– Выяснять все насчет новой политики Японии в отношении этой музыкальной страны. И пока что мы видим только заметки о прежней политике, не более того. Но тут нам поможет новая пачка бумаг Фукумото. Тех, которые он пишет каждый день.

– А, есть и новая?

– Ее воруют прямо сейчас, если я не ошибаюсь. Пока мы тут сидим. Дело осложнялось тем, что эту пачку бумаг он все время носит с собой. Но наши с вами бандиты придумали…

– Ах, с собой? Поторопите ваших студентов, Верт. И правильно ли я понимаю, что бумаги Фукумото переводят его же студенты?

– К сожалению. Не беспокойтесь, я же говорил, что принял некоторые меры предосторожности. Сверх того, что нашел себе посредника для раздачи переводов.

– А вот Фукумото мер предосторожности не принял. Держал записи в комнате. Вы представляете, что было бы, если бы эти откровения насчет любви к джазу и умения вести диалог с девушками попали бы в местные газеты? Он какой-то очень неумелый шпион.

– Если бы попало в газеты? Хуже бы не стало. И правда, бедные японцы. Они проигрывают тут вчистую.

– Верт, а что-то мне говорит – кое-кто в итоге доиграется… Как поступают упорные японцы, когда видят, что стену лбом не пробить?

– Совершают сеппуку кривым ножом. Если они самураи. А если профессора?

– Будем надеяться, что вы правы и не случится чего-то похуже. Да, а что у нас там с адмиралом и генро по имени…

– Да ведь это оказалось очень известное здесь, в местной японской общине, имя. Я все узнал, что можно было узнать. Адмирал Идэ – очень коротко и запоминается, правда? – он был здесь год назад. В открытую. А сейчас никто о нем и не слышал. Вообще ни одного человека в солидном возрасте в последнее время не появлялось, максимум – один рыбак под пятьдесят лет, ловит тут большую рыбу, приезжал поговорить с японскими банкирами. И его знают, он не Идэ.

– А что Идэ тут делал год назад?

– Этот удачливый филиппинский юноша, работающий на японцев, даже вспомнил, как он об этом спросил, но ему тогда сказали – приезжал по личным делам. И дальше, как вы понимаете, спрашивать было неудобно. Советник императора все же.

– Итак, Верт, если посмотреть на профессора Фукумото и адмирала, да он еще и генро, по имени Идэ, то кто из них скорее окажется причастным к какой-то новой политике императора на Филиппинах?

– Может быть, и оба. Но лишь один из них исчез. То ли в самой Маниле, то ли по пути в Манилу.

– Вот именно.

Я оставила Верта сидеть – длинная задумчивая фигура, скрещенные ноги, подбородок, поставленный на ладонь, на меня не смотрит – за столиком во дворе его отеля и прошла полквартала до своего офиса.

Надо было что-то делать с секретными бумагами – вот этими, насчет музыкальных талантов филиппинцев, и другими. Другие – то был постоянно пополнявшийся Хуаном ежедневный отчет о том, чем занимается профессор Фукумото с утра до вечера. Так, куда их девать? Самый очевидный вариант – бросать, лист за листом, в мусорную корзинку из плетеной соломы под моим столом и запрещать уборщице ее трогать. После чего меня примут за ненормальную. А что еще? Сейфы – первое, куда полезет любой вменяемый человек. Хорошо, сейф в «Манила-отеле» – это скорее в сфере влияния американцев, так что, если ничего другого не остается… Ну а пока посмотрим, что тут написано.

М-да, профессор Фукумото и вправду серьезно относится к своему весьма научному исследованию. «Японец вышел из отеля в 8 утра, поехал на калесе в два их банка в Маниле, Йокогамский и Тайваньский».

Хуан, по мнению бандолерос, человек грамотный, и тут я могу только согласиться. «Их банка». Это хорошо. Чувствует оттенки смысла.

Так, и после этого японец продолжает встречаться с другими японцами. Тут ведь целая японская община, со своими больницами, обществами помощи бедным. Вот он посетил «Окинава-групп» и еще какое-то Филиппино-японское общество. Это что такое? Узнаем. Еще встречался с «большим японцем, у которого магазин на углу Эскольты и плаза Морага, очень дорогой». Спасибо, Хуан, это же главный здесь японский бизнесмен – Сейтаро Канегаэ, который только что создал Национальную каучуковую компанию. И имел дикий скандал, потому что пытался построить фабрику в Пасай-сити, рядом с жилыми кварталами и домом президента. Но вошел в партнерство с Леопольдо Агинальдо, конгрессменом Педро Бела, местным китайцем У Суньлаем и другими, и дело наладилось. А сам каучук получает с плантаций «маленького пресиденте» Хорхе Варгаса. И с американской плантации в Замбоанге. Здорово. И понятно, что Канегаэ для профессора Фукумото – бесценный источник информации.

А дальше – что? Встречался с членом Национальной ассамблеи Эмилио Агинальдо, генералом, неудавшимся отцом здешней независимости? Вроде бы что тут особенного…

Я что-то упустила, интересное. Оно было здесь.

Вот, вот! Что такое – он снова поехал на Эскольту, в Филиппинский национальный банк, куда? К моему дорогому другу Тедди Морено?

Я подскочила на месте, спеша на улицу к Хуану, но тут, наконец, поняла, что в этих кратких строчках и в самом деле важно.

На каком языке говорил профессор Фукумото с собратьями-японцами? Понятно, на каком. А с Агинальдо – ведь это мог быть довольно интересный разговор – на каком? А с Тедди?

Ну так вот же все разъясняется: «Заехал на Тафт-авеню, посадил в калесу филиппинского студента…» Переводчик? Видимо, да.

Шпион, который ездит на встречи с местным переводчиком? Это, видимо, новый блестящий метод японской разведки?

Я в последнее время – с Рождеством и прочими чрезмерными нагрузками – запустила свою книгу. Что бы туда добавить? «Не так страшен японский шпион, как его переводчик»? Или так – «Если японскому шпиону нужен переводчик его секретных шпионских разговоров, то это неправильный японский шпион, не надо его больше ловить».

– Верт! – хотела крикнуть я, но поняла, что некому.

Хорошо, зачем мне встречаться с этим переводчиком, ведь я могу и сама узнать если не о беседе с Агинальдо, то…

– На Эскольту, Хуан. В банк. А, нет, сначала – кфотографу Джефри.

– К китайцу, – мрачно уточнил Хуан.

И значительно пожевал губами.

Ну да, если профессора Фукумото лишали очередной порции его бумаг, пока мы с Вертом обсуждали порцию предыдущую, то Джефри, как там его фамилия, в данный момент занят важным делом, а профессорские бумаги тихонько возвращены на место. Чем, интересно, отвлекли его бандолерос так, что тот забыл на время о своем портфеле, – баней, девочками? Ну неважно.

Моя мастерская на Калле Солана. В ней, у прилавка, никого. Ну конечно. Он же как раз…

– Осторожно, мадам, – звучит голос из другой комнаты. – Нельзя. Вот сейчас – можно.

И я проникаю за толстую занавеску в душную, кисло пахнущую комнату, где в зловещем красном свете чернеет длинная фигура моего китайца, лишенная лица.

– Джефри, – говорю я. – Один вопрос. Эти японские бумаги – вы ведь читаете их иероглифы?

– Японских иероглифов нет. Это китайские иероглифы, – звучит ответ. – Они ими пишут. Буквы – нет, не читаю. Это японское.

И я за две минуты получаю искомое: все бумаги Фукумото написаны от руки, одним почерком, это наверняка почерк самого Фукумото. Да вот же и они, новые бумаги.

И я смотрю в красные глубины ванночек, где плавают такие же листы. Да, подтверждает Джефри, тот же почерк. И в прошлой порции бумаг был он же.

Вообще-то мне не надо было здесь показываться, Джефри, в теории, и знать был не должен, что это мой заказ. Я хотела остаться для него просто инвестором и работодателем. Ладно. Что, интересно, он еще знает?

Тут я замечаю в этом багровом химическом мире удивительно интересную штуку, фиксирую ее в памяти. Тем временем получаю от Джефри новость: за краткий срок его – то есть моя – фотомастерская стала прибыльной. Да-да, я заработала на ней деньги – две свадьбы, один снимок целого класса колледжа Летран, и вот – успех. Отчет с точными цифрами будет позже.

Все, чего я здесь касаюсь, превращается в звонкие песо. Кроме бумаг матерого японского шпиона, конечно.

Благодарю Джефри, несусь на Эскольту, обдумывая по дороге то, что я увидела в темной фотокомнате. Потом, это потом. Хотя что значит – потом, да сегодня же вечером.

– Дорогой Тедди, как жаль, что балы приутихли! Вы – мастер свинга, а сидите здесь… И я опять ворошу бумаги…

– Ничего, впереди маскарады февраля. Недолго ждать. Чем обязан? Интересуетесь, что стало с вашими акциями горнорудных компаний Бенгета?

Что такое – мои акции? И я получаю новость, которой совсем не ждала. Просто купив пачку этих акций – в точном соответствии с советом Фели и Кончиты Урданета, – я за два месяца… ничего не делая… стала заметно богаче.

– Хотите продать? Не советую, они растут и растут. Хотите купить еще? Можем поговорить.

Нет, я всего-то хочу узнать, что у моего друга Тедди делал японский профессор.

– А! – восклицает он. – Амалия, я же раскрываю тайны клиентов только своей сестре, как вы знаете!

– А она – всем своим подругам. Но разве Фукумото – ваш клиент?

– Вы правы, – радуется Тедди. – Он просто пришел поговорить.

– О чем же в таком случае?

– Я чувствую, что в вашем здешнем бизнесе вы начали чувствовать локоть японцев. И это вы еще не ощутили другие суставы людей посерьезнее – здешних китайцев. Но этот (Тедди перебирает визитные карточки на столе)… Этот Фукумото…

И я выясняю занятную вещь. Японец интересовался теми самыми акциями горнорудных компаний Бенгета. И не моими. А всеми и в целом. Причем очень грамотно и профессионально.

– Он мог бы быть отличным инвестиционным консультантом, Амалия. Знает дело до мелочей. Итак, что касается следующего бала…

Еду в задумчивости среди клаксонов, звонков транвии, переклички сладких дрожащих голосов из патефонов. Я узнала за один день массу интересного, и процесс продолжается. Хорошо бы, чтобы Айк был в отеле. Ах, какую интересную штуку я увидела в собственной фотомастерской… Айк, скорее…

Вот он и здесь, идет ко мне звенящими по мрамору шагами среди странной пустоты – куда после Рождества девались эти роскошные толпы? Наверное, и обитателей в отеле хорошо если половина от прежнего.

Айк стал другим – более подтянутым, напряженным, от него пахнет… как пахнет военный, даже в гражданском костюме? Интересный вопрос. В общем, видно, что рождественские праздники кончились и для него.

– Итак, адмирал Идэ, Айк. Начнем вот с чего. В японской общине или ничего не знают о его приезде, или уж очень здорово таковой скрывают. За последние несколько недель вообще никаких новых японцев уважаемого возраста тут не было. А приехать он был должен, как я понимаю… вскоре после нас с вами?

– Ого! А ведь я вам таких подробностей не сообщал. Похоже, что вы не только праздновали Рождество. И как это вы узнали?

Как я это узнала – или, точнее, начала догадываться – я сообщать Айку не собиралась. Зато собиралась загрузить его работой.

– Дедукция, Айк. Пока только она. А еще я знаю, что когда он был здесь что-то около года назад, то не только не скрывался, но жил не иначе как в этом отеле. Верно?

– А что вы хотите – был бы я адмиралом… Правда, я и сейчас здесь живу.

– Можно спросить: Идэ вам очень нужен?

– Да абсолютно нет. Просто есть такой интересный факт. Человек сел в Йокогаме на «Чичиба-мару», но в Маниле с таковой не сошел. И японский капитан никакого волнения по этому поводу не испытал. Вроде как ошибка пассажирского манифеста. Нам-то все равно, но в этот момент я вспомнил о вас. Ну, вы же знаете, Амалия, я человек военный. Люблю порядок. А тут…

– Да-да, я тоже люблю порядок. И поэтому не могли бы вы попросить ваших ребят добыть для меня, причем телеграфом, быстро, пассажирский манифест совсем другого лайнера. Он называется «Президент Хардинг».

– На котором наша миссия прибыла в Манилу? А, так вас все еще интересует эта история с некоторыми документами, о которых мы умолчим…

– Конечно, интересует. Когда на одном лайнере копируются документы, а на другом исчезают адмиралы, то невольно в голову приходят мысли. И мне нужен не один манифест, а несколько. Список людей – и команды, обязательно всей команды – в момент выхода из Сан-Франциско. Другой список – в момент выхода лайнера из Шанхая, где ваш генерал…

– Знаю-знаю и помню, где оказались те самые документы.

– А теперь самое интересное. Еще нужен тот же список людей, но после ухода «Хардинга» из Манилы. Сделаете?

– Телеграф сломается. А телеграмма протянется отсюда и до выхода, когда ее сгрузят с ослика и прикатят нам с вами.

– У меня нет ослика, но есть лошадь, а вас, как я знаю, возит авто. И у вас появился свой кабинет в президентском дворце, поздравляю. Итак, как можно быстрее. А что касается вашего адмирала, то, если все будет хорошо, вы получите его живьем – ну, в обозримый период. Не обижайте тогда ветерана.

Ухожу, обдумывая уже второй раз эту странную перемену – мы с Айком как-то вдруг стали лучшими друзьями. А почему?

Верт, мой дорогой и прекрасный друг, вы ведь уже забыли эти слова, которые мы сегодня сказали друг другу, не правда ли? «Бедные японцы. Они проигрывают тут вчистую». «А что-то мне говорит, что кое-кто в итоге доиграется… Что делают упорные японцы, когда видят, что стену лбом не пробить?» «Совершают сеппуку кривым ножом». «Будем надеяться, что вы правы, и что не случится чего-то похуже».

Похуже – это что?

Я помню, как это было со мной всего-то семь лет назад, когда я и представить не могла, что буду отныне прикасаться к самым неприятным тайнам этого мира. Я говорила тогда с человеком, который искренне думал, что Британскую империю не только не победить, но даже и не ранить – неуязвима, громадна, всесильна. А мне, пока он говорил, снились наяву хищные птицы с бешено крутящимися моторами, которые падали из облаков на британские корабли, и те среди серых столбов взрывов уходили под воду.

Это только сон, ничего подобного еще не произошло, да и кораблей таких – я с тех пор внимательно вглядывалась в журнальные страницы – никто еще не построил.

Но я помню свой ужас.

И сейчас я в таком же ужасе стояла на набережной, на бульваре Дьюи, куда опять не успела, чтобы увидеть закат. Облака на горизонте уже успели потерять цвет, они состояли из одних лишь оттенков серого. И среди них росли, нависая над набережной, городом и мной, такие же серо-стальные тени.

Исполинские, нечеловеческие, они, как громадная волна, закручивались вверх и грозили обрушиться на маленькие, трепещущие под ветром пальмы, на черепицу особняков по ту сторону Дьюи, на меня, стоявшую в веселой толпе у спокойной глади моря. Тени кренились вперед от многоэтажных надстроек, над угловатыми стальными носами топорщились чудовищные орудия, и весь этот кошмар быстро терял цвет – а вот уже наступил мрак, облака и призраки скрылись в нем, где-то рядом, в клубе американского флота и армии, зазвучал медный оркестр.

16. Не уезжайте в прекрасный шанхай

А дальше – когда жизнь в Маниле потихоньку стала возвращаться к посленовогодней нормальности – было вот что. Восемь утра, я на Матильде приезжаю в офис, вижу в конце улицы толпу, слышу гул возбужденных голосов (всяческие «ах» и перекличку – «Диндинг, Кончинг!»). А среди этой толпы – брезентовые шляпы, перекрещенные ремни, револьверы и прочие украшения констебулярии.

Да это же у отелей, понимаю я и чувствую, как немеют губы. «Пальма-де-Майорка». И рядом «Дельмонико».

Что… с ним?

Это нормально, что португалка, работающая по соседству, бежит, спотыкаясь, по булыжнику под жестяной лязг колокола от кафедрального собора и цоканье многих копыт. Это совсем нормально. У этого отеля в данный момент многие бегают туда-сюда, и особенно люди, которым здесь и делать-то нечего.

Врываюсь в «Дельмонико», вижу его, чуть бледного и озабоченного, тихо сидящего в уголочке (чтобы не возвышаться над толпой, конечно). Успокаиваюсь.

– Ради бога, дорогая Амалия, не волнуйтесь, – говорит он. – Никого не убили. Только пытались. И вообще, это было ночью, а то, что они до сих пор щебечут и не могут успокоиться, – это местные особенности. Сейчас уйдет полиция, и все утихнут.

– Ну-ка, пойдемте ко мне, – вздыхаю я. И сразу понимаю, что мне всего-то надо пройтись с ним под руку, касаясь плечом, ведь если все кончилось, то могли бы посидеть у него во дворике за отелем, не первый раз.

Лола, если бы умела, насторожила бы уши, вытянула их вперед, как Матильда, но я закрываю бамбуковую ширму, хотя могла этого и не делать, французский для Лолы загадочен.

В целом же с точки зрения Лолы я веду себя сейчас как всякая нормальная филиппинка: если по соседству бандитизм и стрельба, то какая же здесь работа, надо обсудить ситуацию со всеми соседями, друзьями и больше чем друзьями. Вот мадам Амалия это и делает. А то, что Лоле ради Верта не надо больше грустно склонять головку к плечу, она уже поняла.

Да-да, бандитизм и стрельба. Именно это.

Дикий грохот, треск дерева потряс часов этак в пять утра второй этаж, то есть галерею «Пальмы». А потом… в сущности, ничего. Револьвер не слишком громкая штука – два хлопка можно и не услышать, если к этому времени обитатели коридора начинают высовываться из дверей, переглядываться друг с другом и набираться смелости сделать в этот коридор шаг, другой. Ну а дальше – примерно то, что сейчас, оно так с тех пор и продолжается: «Диндинг!», «Кончинг!» И полиция, которая никого не пускает в комнату, а ведь так хочется посмотреть на пустую постель с двумя дырками от пуль, одну в подушке, другую в одеяле за противомоскитной сеткой.

Постель профессора Фукумото. Который чудом остался жив.

Секунды две сижу в изумлении. При чем здесь Фукумото? Я не за него волновалась. Не Фукумото воровал сам у себя секретные бумаги и отдавал их в перевод так, что рано или поздно об этом стало бы известно и другим японцам.

Хорошо, а как насчет убийцы, пусть неудавшегося?

– А вот это самое интересное, – тонко улыбается Верт. – Убийца двумя ударами из коридора выбил довольно прочную дверь, оказался в комнате, выпустил две пули в постель – и обратно больше не показывался.

– Это что – прыжок со второго этажа, очень высокого?

– Не думаю. Портье моего отеля слышал, как какой-то спавший во дворике пролетарий рассказывает полиции про человека, сползшего с балкона второго этажа буквально по стене и скрывшегося во двориках Интрамуроса. Еще он сказал, что тот человек был без лица и бегал как дьявол.

– Верт, что за сказки! А почему бы этому дьяволу не смешаться с толпой тех, кто выскочил после долгой паузы в коридор? Это довольно просто. Никто ни за кем особо не наблюдает в такой момент.

– Я наблюдал, – скромно заметил Верт. – Никто из дверей в коридор не выскакивал.

Молчу, пытаюсь понять, что я только что услышала.

– Верт, вы пролетели полсотни ярдов по воздуху из вашего «Дельмонико», услышав треск дерева из соседнего отеля?

Он делает гримасу.

Верт не зря довольно спокойно реагировал на мои страхи по поводу того, что рано или поздно его переводческая деятельность будет обнаружена. Он действительно принял меры предосторожности. Он, оставаясь в «Дельмонико», снял себе комнату также и в «Пальме». Днем старался быть как можно более заметным в «Дельмонико», а ночью…

– Здешние обитатели имеют на все подобные загадки одну разгадку – женщина, – пояснил он. – И очень деликатны в таких случаях.

– И надолго бы этой вашей выдумки хватило, пока она не стала бы известной и тому, кому не надо?

– Я дал себе неделю. А дальше – отелей много. Можно их снимать по два и по три одновременно.

– Простите меня, Верт, если я коснусь деликатной темы…

– Деньги? Относительно спокойный сон стоит даже своих денег. В данном случае ваших, я пока работаю на остатки того, что вы мне выдали. Но ведь когда-то же Эшенден возникнет из небытия, а он никогда не подводил меня насчет денег.

Итак, произошло следующее. Верт не спал, точнее, только начал засыпать в пять утра («я выспался днем, а ночью мне потребовалось записать всякие посторонние, не имеющие отношения к нашим делам мысли» – о чем, хотела бы я знать?). К нормальным, пусть и легким по ночному времени шагам по скрипучим доскам пола привыкаешь. Но тут было что-то совсем необычное, и Верт мгновенно вскочил: кто-то не топал, а наоборот, шел неслышно, стелился по полу к его двери. Миновал ее и продолжил скольжение к дверям Фукумото.

– Минуту, вы что – сняли вторую комнату прямо напротив вашего японского друга? Зачем?

– Да вынужденно, Амалия, не хотелось первого этажа, а на втором была свободна лишь одна. Не совсем напротив, а наискосок. Фукумото – человек-хронометр, уже в десять вечера вы не увидите его среди людей, прочие его привычки мне тоже известны, в том числе по докладам ваших верных помощников. Ну я решил, что одну случайную встречу с ним в коридоре я могу себе позволить, что-то придумать на ходу, а дальше съезжаем и продолжаем изучать манильские отели сомнительных достоинств. Итак…

Итак, у Верта не было возможности не только спасти Фукумото, но даже задуматься, куда идет человек на мягких ногах: длилось все секунду-две. Тот очевидно знал, куда идет, не тратил времени на копание в замке – один мощный удар в дверь, второй, дальше два хлопка, а потом… Первые сонные голоса в комнатах. И только.

– Тут я позволил себе мужественно высунуть нос из двери, – сказал Верт, – и мгновенно его отдернул, потому что увидел моего друга Фукумото, в этом его японском халате, он, очевидно, шел от некоего помещения в конце коридора.

Ну да, это только у меня в «Манила-отеле» в номере ванна и вода в кранах, да еще горячая, а прочие места в этом городе, к сожалению… То есть Фукумото просто невероятно повезло.

А дальше Верт хорошо рассмотрел в щель всех, кто рискнул покинуть свои обиталища. Все выходили из своих дверей, и все не слишком одетые. «Без лица» и с улицы тут никого не было, все свои.

Человек без лица – это как? Мне, конечно, первым делом в голову пришел китаец Джефри в этой его сатанински-красной темной комнате, но тут у нас человек, вышибающий дверь одним ударом, да еще и – если верить тому самому «пролетарию», упомянутому Вертом, – умеющий сползать вниз по стене. Джефри просто не настолько молод.

– Это не местный вор. Это японец. В Токио я видел дешевые комиксы о таких людях, – подтвердил мои мысли Верт. – Лицо в маске поднимается по кладке стен средневековых замков. Прыгает и скачет, летает. Правда, никогда не слышал, чтобы они пользовались револьверами. Обычно это что-то более древнее. Даже историческое. Если верить комиксам.

– Маска – или сажа, – проговорила я. – Смывается в любой уличной колонке, да хоть на площади Маккинли в фонтане. Но стена – это надо просто проверить. Что-то мне говорит, что пролетарий во дворике – тот, что нами же туда и поставлен. Или, в данном случае, положен.

– А я пойду развращать местное юношество, – подошел к бамбуковой ширме Верт. – Дам один маленький урок. Я бы не ходил, все равно ведь явно эта история приближается к концу, вместе с моим профессорством, и пора будет перебираться в Шанхай, но переводы…

– Что – переводы?

– Да я же могу их получить сегодня! То есть уже наверняка! Те самые бумаги, что Фукумото писал и не выпускал из рук! Интересно, помогут ли они нам разобраться, кто его хотел убить? Я вернусь в отель уже через три часа и сразу же отправлюсь с переводами к вам.

– Да, а полиция?

– Глупый иностранец, говорящий на французском, когда сами полицейские и английского-то не знают? Ну, они доберутся до моих подозрительных двух комнат в двух соседних отелях. И что дальше, где доказательства того, что я вселился туда для того, чтобы застрелить японца? Мы поссорились с ним в университете? Амалия, вы поймите – оба отеля в точности как здешние жилые дома. Две широкие лестницы к галереям наверху. Кто угодно может сюда зайти, его и не заметят, особенно в пять утра. Так что полиция пока не страшна.

– Какой ужас, – сочувственно сказала мне Лола, закрывая за Вертом дверь. – Но ведь теперь все хорошо.

Да неужели, Лола? Вот теперь все не очень хорошо. Хотя это лучше, чем предыдущее – никакое и тянувшееся бесконечно.

Говорить с Хуаном при Лоле я уже не рискнула, ей необязательно знать, что он уже далеко не только мой кучер и курьер. Так что сейчас Хуан сидел на своем сиденье, повернувшись ко мне, и был довольно мрачен. Матильда щипала пыльные листья кустарника из-за забора.

– Сложно, – сообщил он мне. Я согласилась.

– Убийца правда сползал по стене?

– Видели. Очень странно.

– Видел тот человек, который спал во дворе…

– Да, мадам. Он наш. Теперь исчезнет. Все будут его искать, и только его. Это удобно. Будет следить другой человек. Не сводим глаз с японца.

И что толку? Вообще-то в происходящем нет никакой логики. Да, мы с Вертом боялись, что наша переводческая деятельность опасна для всех – студентов, Верта, в итоге и меня. Но стрелять в того, у кого эти документы воруют?

Кстати, после моего разговора с Айком я позвонила ему и запросила вдогон на всякий случай еще кое-что: кто из японцев приехал, кто уехал с прошлого октября. Просила особо посмотреть на их возраст. Айк вздохнул и согласился. Ну и что это мне даст?

Знала и уже пару дней обдумывала я и еще кое-что. Это было то, что я увидела в химическом хозяйстве Джефри.

Все думают, что иностранцу выучить все эти ужасные иероглифы никак невозможно. Я, правда, знаю множество людей, которые это делают лучше многих китайцев, и самым гениальным из них был замечательный персонаж по имени Тони, сейчас он в Америке вместе с моей дорогой подругой Магдой, они уехали и почти не пишут. Но в любом случае вы же можете увидеть, что две плавающие в ванночке страницы начинаются с одинаковых закорюк. Потом перевести взгляд на соседние ванночки и увидеть, что и там все по две штуки. А дальше отвести взгляд и сделать вид, что ничего не заметили.

Джефри делает копии японских бумаг. На всякий случай или для кого-то? И как это связано с тем, что автора бумаг попытались – да попросту поспешили – убить сразу после того, как эти копии оказались в руках у меня, а к вечеру, допустим, у кого-то еще?

Скорее бы пришел перевод.

– Отчет, мадам, – сказал Хуан, вручая мне очередной листок, исписанный крупными карандашными буквами.

А, ну конечно, отчет. О каждом шаге профессора Фукумото. И что он даст? Человек-хронометр, как сказал Верт. Каждый день одно и то же.

Я вернулась в офис, переворошила множество бумаг – опять кому-то нужны мои человеческие ресурсы, это же надо! А еще Мона зайдет завтра, она вернулась, не убежала с моими деньгами, значит – привезла интересные табачные листья?

О, так ведь отчет же, вот он. Хуан на высоте своего литературного стиля.

Обедал в «церковном ресторане» – это где? Тут таких много. Неважно, он был там один. Потом сидел в своей комнате взаперти. Полчаса стоял у фонтана, смотрел на золотых рыбок – очень по-японски. Вернулся из университета, зашел в соседний «Дельмонико» за знаменитыми булочками, десять минут говорил с китайским стариком, потом с длинным светловолосым иностранцем.

Стоп.

Боже мой, где этот длинный светловолосый иностранец – то есть Верт? Где он? Бегом. А, нет, он же должен еще полчаса быть в университете, и только ему кажется, что все в этой стране происходит вовремя. Его диспетчер переводов опоздает на полчаса, потом с ним надо поговорить… И вытереться губкой после прогулки – Верт чаще всего идет из университета пешком, вместе со своим другом Фукумото. И одеться в свежее, пахнущее лавандой, такой знакомый мне запах.

Как тигр мечется по клетке? Тигры в моей Малайе небольшие и деликатного сложения, не то что в Индии. Вот так они и мечутся, как я сейчас. Лола, эта Мона что-то сказала про сигары? Нет, мадам, она просто зайдет завтра. Да-да, хорошо… Лола, вы не звонили в банк – должны были прийти деньги? Лола, телефонируйте, пожалуйста, в «Дельмонико», узнайте, вернулся ли господин Верт. Верт – в-е-р-т, вот этот, что сегодня у меня был.

Несусь в очередной раз по нашей улице, Верт, в чистой рубашке, обмахивается пачкой рукописных листов и выглядит удовлетворенным, да попросту счастливым.

– Кажется, для кого-то работа завершена, пусть даже никто не пытается ее принять и одобрить, Амалия. Отличные документы. И мне даже было нетрудно их разложить по порядку. Французский и ваш английский чем-то неуловимо похожи.

– А для кого-то работа по-настоящему далека от завершения. Китаец, Верт. Что это был за китайский старик, как мне тут написали?

Он смотрит на меня в ироничном удивлении.

– Верт, вы позавчера сидели в «Дельмонико», туда зачем-то зашел ваш японец…

– За рисовыми булочками, он их ест каждый день в одно и то же время.

– Так, настоящий японец. И что было дальше? Зашел, купил…

– А, да, действительно возник китаец. В толпе каких-то церковных людей, во главе чуть не с епископом. И правда старик.

Я замолчала. И наконец робко попросила:

– Верт… покажите… то есть изобразите мне его.

Когда этот человек улыбается, весь мир поет на тысячи голосов. А потом он встает, обходит металлический кованый стул по кругу… И я вижу старика с жесткой шеей, чьи руки движутся так, будто прижаты локтями к бокам.

– Да это же Ли! Его зовут Ли, из Сан-Августина! А дальше, Верт! Что было дальше?

– Ну, тут его увидел Фукумото…

Верт изменился – он превратился в никогда не виденного мной человека с академической сутулостью. И этот человек вдруг оскалился в улыбке, радостно зашипел сквозь зубы и сложился в поклоне, от пояса.

– Отлично! А что сделал Ли?

Верт изобразил еще один поклон – но не такой глубокий, а как бы случайный и быстрый надлом тела вперед.

– Потрясающе! И потом?

– Ну, они поговорили минут пять – десять, причем Фукумото не уставал демонстрировать свои японские зубы.

– Верт, вы понимаете, что сейчас сказали? Каким же образом они говорили?

– Самым почтительным.

– На каком языке? Ведь ваш Фукумото болтает по-французски, и только?

Верт удивился, начал чуть улыбаться.

– Ну, я никогда еще не был в ваших краях, Амалия, но ведь есть еще корейцы. А они, насколько я знаю, все или Кимы, или Паки, или Ли. А корейцы – конечно, они говорят на японском. Куда же им деваться, если японцы их хозяева. И тайваньцы тоже говорят. А дальше и маньчжурам придется. Так?

Да-да-да. Давно я не пополняла свою тайную книгу. Вот: «неважно, какого шпиона ты поймала – японского или корейского. Важно, что все-таки поймала».

Но то – литература. А в реальной жизни – здравствуйте, адмирал Идэ. Есть типичные японцы, есть типичные китайцы. Для того, кто родился в Азии, ошибки тут быть не может, отличают одних от других со спины, на ходу. Но бывают и нетипичные. Тут надо разобраться, но в целом, кажется, все вполне ясно.

– Кажется, моя работа тоже скоро завершится, Верт. Ну хорошо, а что было дальше? Куда ушел ваш корейский китаец Ли?

– Да ничего не было. Они с Фукумото с поклонами распрощались, вся церковная команда пошла на выход… И мы с Фукумото заговорили о… Не помню.

– А много еще было людей в тот момент в вашем «Дельмонико»?

– Толпа. Было не протолкнуться.

– Я так и думала. И кто-то из этой толпы наблюдал за… Фукумото? Или – все же не за ним?

– Сколько угодно. Хорошо, Амалия, и почему теперь нам не приступить вот к этому замечательному документу?

Мы передавали друг другу листы, читали вслух самые эффектные из абзацев. И действительно, документ получился замечательный. Не отдельные заметки, а один документ.

Итак, «наша страна» – то есть Япония – традиционно отделяет политику от экономики, а США традиционно убеждены, что их нельзя разделить, и что японская экономическая экспансия – всего лишь прикрытие для военной. Это представляет ключевую проблему. Правительство безуспешно пытается убедить американцев в своих чисто экономических намерениях. Эти попытки наталкиваются на враждебность.

Какую? Этот Фукумото довольно убедителен. «Японский экспорт на Филиппины состоит из хлопка, стекла, трикотажа, велосипедов и продуктов, а у США это – автомобили, хлопок высшего качества, машины, табак, консервы, кожа и бумага. То есть прямых экономических противоречий между нашими странами нет. Вывод: США, мешая нашему экспорту сюда, руководствуются военно-политическими мотивами, желанием подорвать Японию, вместо того чтобы озаботиться своими прибылями. А это уже не экономическая, а совсем иная политика».

– Попробуй объясни моему японскому другу, что он неправ, если он прав, согласны, Амалия? А дальше у нас, кажется, идет список реальных японских экономических интересов.

Еще как идет. Главным богатством страны будет золото, железо и магний (те самые неудержимо растущие акции Бенгета, сказала себе я). Нынешние пенька, кокос и перламутр с жемчугом обречены на то, чтобы уйти в торговле с Японией на вторые роли. Выгодными выглядят будущие инвестиции в бумагу, керамику, стекло, раттан, мукомольную и рыбную отрасли, производство консервов. Эти отрасли станут актуальными на втором этапе развития отношений, потому что для них нужно много энергии, которой нет, поскольку на Филиппинах нет хорошего угля. А сейчас можно рассматривать проекты вроде размещенной здесь японской велосипедной фабрики, возможно – нескольких.

И – вывод из этого раздела. Для развития многих из перечисленных отраслей требуются большие капиталы. Американцы в эти отрасли не инвестируют, считая филиппинцев несерьезными людьми. Когда они уйдут и страна получит независимость, ей будет еще хуже, чем сейчас. Тогда могут начать инвестировать японцы.

– А если не уйдут? – пробормотала я, вспомнив непроницаемое лицо генерала Макартура.

А вот еще – и опять жестко и точно. «Если Япония не поможет Филиппинам, они превратятся во второй Сиам, которым манипулируют европейские и американские власти».

– Вы дошли до японской поэзии? – поинтересовался Верт. – Одну фразу отсюда студенты вряд ли смогут долго держать в секрете.

– А как же. «Японцы должны быть на Филиппинах строгими, как отец, и добрыми, как мать». Замечательно. Но пока все рекомендации ближе к материнским, да?

Да, дальше были рекомендации. Пункт за пунктом, обозначенные цифрами. Например, дипломатам пора перестать ограничиваться стандартными уже много лет заявлениями «у Японии нет намерений вторгаться на Филиппины», эти заявления не достигают цели. Далее, все инвестиции в страну должны всегда делаться вместе с филиппинцами, чтобы они их защищали. Достойна изучения инициатива тайваньского колониального правительства, которое рекомендовало обратиться к японцам, получившим в США американское гражданство, чтобы они инвестировали на Филиппины: тогда это будут американские инвестиции. И одновременно японцы, живущие на Филиппинах, должны чаще обращаться за местным гражданством.

– Верт, давайте сюда остальные листы… Я начинаю проникаться сочувствием к японцам.

Пора покончить с ситуацией, писал Фукумото, когда токийское правительство игнорирует справедливые мнения и предложения лидеров японской общины в Маниле и Давао, считая Филиппины второстепенной страной, не достойной внимания. Так, нужна помощь в создании на Филиппинах японских школ, чтобы они учили детей самих японцев, хотя и местных тоже. Необходима постройка бесплатных больниц с японскими врачами и сестрами, где лечились бы и местные жители. Еще следует поощрять японских женщин ехать сюда и выходить замуж за японцев. Для этого пригодится движение Женских моральных реформ, которое почти искоренило здесь японскую проституцию.

Наконец, пора решительно сказать филиппинцам, что им дается шанс вернуться, наконец, в Азию, укрепив расовое и культурное единство всех азиатов. Прояпонские силы в стране могли бы продвигать мысль, что на смену США, которые бросают своих, идут японцы.

Для этого, завершал Фукумото, пора прекратить практику игнорирования предложений консулов, работающих в Маниле, по части культурной экспансии. В 1934 году, когда появлялось все больше студентов, желавших учиться в Японии, прежний консул – Кимура – просил МИД выбить из министерства образования детальный ответ на эти предложения. Ответа не было год. В 1935 году к министру иностранных дел Коки Хироте поступили идеи нынешнего консула, Киоси Учиямы: мы могли бы печатать в Маниле прояпонскую газету, работать с членами конгресса, объединиться с оппозицией, раздувать антиамериканские чувства и проводить прочие закулисные акции. Ответа нет, хотя без культурной экспансии Японии не удастся продвигать здесь свои экономические интересы.

Всё.

Я сложила листы в аккуратную пачку и сказала:

– Поздравляю вас, Верт. Вы получили то, что хотели.

– Благодарю вас. Хотя сейчас мне этот успех кажется чуть ли не случайным. Но это она самая.

– Новая политика Японии на Филиппинах. Это только ее проект, конечно, но от этого документ не менее ценный. И понятно, что секретный. Ваш Фукумото, конечно, не тот, за кого он себя выдает, или – не только профессор. Но он точно не шпион, иначе такие бумаги не выпускал бы из рук. Раздувать антиамериканские настроения, даже если американцы только и делают, что раздувают антияпонские…

– Но, Амалия, еще неизвестно, утвердят ли это в Токио.

– Как всегда – поправки будут, но политику очень часто делают вот такие люди. Не те, что утверждают документы с поправками, а те, что пишут первоначальный вариант. Вопрос лишь в том… нет, все-таки это безнадежная нация. И бесконечно упрямая. Они что, не понимают, что провалятся? Филиппинец настолько уверен, что он европеец, что питает подозрения к нам, своим восточным собратьям. А теперь он из европейца превращается в американца, страшно увлечен процессом. И на что надеяться бедным японцам?

– Да, Амалия, проблема не в том, что американцы хотят создать свой дубликат по эту сторону океана. Проблема в том, что некоторые филиппинцы этого тоже хотят. В итоге у них получается что-то несуразное. Они американизировались, не став американцами.

– Пусть эти смешные люди живут как им нравится, Верт. Я многому научилась у моего здешнего исповедника… но неважно. Важно то, чего в этом документе нет. Совсем нет.

– Войны.

– Вот именно. Это не то, что они делают в Маньчжурии. Прежняя политика основывалась, как мы видим, на том, что Филиппины никому в Японии не были интересны, и американские подозрения им были смешны и противны. Смысл новой – что тут все же есть экономические интересы. Но или ты обсуждаешь, какие ресурсы будешь тратить на эту вот культурную экспансию для экспансии экономической, или ты, как сказал мне один знакомый генерал, снимаешь карту морского дна для амфибийной атаки на здешнее побережье. Сегодня мы видим первый подход, а не второй. Еще раз поздравляю, Верт.

– Как и я вас.

Уходя из «Дельмонико», я думала о том, что сделают японцы, когда поймут, наконец, что у них с новой политикой здесь тоже ничего не выходит.

А еще Верт сказал мне, что Фукумото, похоже, искренне не понимает, кому надо было его убивать, но рисковать не намерен. И переселяется в чей-то дом в японском квартале Дилао. Там у японцев есть своя охрана.

Вот-вот, сказала я себе. Этот-то квартал мне и нужен, и я завтра же предложу своим бандолерос заработать еще денег, расставив вокруг всего – да-да, всего – квартала своих людей, чтобы они отслеживали появление там одного очень интересного человека. Который ведь не зря же в этот свой приезд в Манилу не остановился в лучшем отеле, а скрылся, и очень надежно скрылся… где? У меня на этот счет были самые определенные мысли.

Но их еще предстояло проверять. А пока что – да, адмирал Идэ знал, что его хотят убить. Но, во-первых, при чем здесь Фукумото, а во-вторых, зачем адмирал вообще сюда приехал, и довольно давно?

Ну и такой пустяк, как тот, ради которого сюда вообще-то приехала я. Кто и зачем фотостатировал бумаги генерала Макартура, если, как мы сейчас убедились, японцам новый план обороны этой страны не только не нужен, но он от них не очень-то и скрывается?

И наконец, куда исчез мой собственный муж? Куда девался господин Эшенден? И еще – ну и что, что они исчезли, но почему мне от них нет, допустим, телеграммы, в том числе, в крайнем случае через британского консула? Хоть какого-то известия?

Немножко терпения, и все станет ясным. Да уже, в общем, почти все ясно. Остались пустяки.

А когда разберемся с пустяками, то…

Тогда я поеду домой, а господин Верт поедет в Шанхай. Мы об этом с ним говорили уже, я знаю, что он готов сняться с места в любой момент, хоть с улицы. Из того, что у него есть в комнате, ему будет чуточку жаль лишь пластинок и портативной виктролы, он к ней привык, а прочее – на портовом складе, упаковано, ждет новых стран и новых приключений.

И это значит – не будет ничего.

Да, я звоню детям в Пенанг постоянно, невидимая Элли считает, что борьба с заморскими Элли по моим требованиям – наказание за ее грехи. Но звонки не помогают. Нет, помогают, удерживают от глупостей, только…

А так ли уж многого я хочу? Ну хоть пустяк, безумная идея, на которую меня навел отъезд (и приезд) Моны Барсаны с загадочных северных гор и табачных плантаций.

Одна неделя в наемном авто, провинциальные отели, где мы будем снимать – да, да! – разные комнаты. Просто ехать с ним по дороге. Не касаться его даже плечом. Верить, что это никогда не кончится.

На север, в страну Моны Барсаны (и Эдди Урданеты, если он не врет хотя бы в этом). Я столько слышала об этой дороге на север.

Илокос – полоса земли между затуманенными горами и сияющим морем, мощные косые стены церквей, будто вросших в неустойчивую, склонную трястись землю. Скрипучие повозки на быках. Дома из бамбуковой щепки.

Туда выезжают из Манилы почти ночью. И видят россыпь огней в сером рассвете под громадными манговыми деревьями по обе стороны шоссе. Это разгораются маленькие печки у домиков на сваях, оттуда доносится запах утреннего риса.

«Не уезжай в прекрасный Замбоанга», – донесся до меня чуть металлический голос с улицы, пение скрипки и кларнета. О да, эту пластинку здесь крутят все. И все думают о своем замечательном президенте и Ампаро Карагдаг, смуглой девушке из Замбоанги, танцующей с ним танго.

Шанхай, сказала я себе. Что с ним там будет? Шанхай далеко от Маньчжурии, где у японцев чуть не полмиллиона солдат. Шанхай и вообще южный Китай – это безопасно.

Я попыталась представить себе это страшное видение тогда, на набережной, – невесомые, но чудовищно тяжелые линкоры среди облаков, грозящие обрушиться на город. И другие видения, мои прошлые страшные сны. Шанхай, сказала я себе. Тот Китай, который не Маньчжурия. И зажмурилась.

И оно пришло, на какой-то краткий, но жуткий миг. Серые черепичные крыши с приподнятыми краешками, которые бывают только в Китае. Багровое небо с дрожащими по облакам оранжевыми сполохами. Вымершие улицы и пронзительный рев моторов откуда-то неподалеку. И запах – гарь, газолин и что-то похуже, мертвое, мясное.

Не надо в Шанхай, прозвучал в пустоте офиса мой голос. Не уезжайте в прекрасный Шанхай, человек с серыми глазами.

17. Терпение и время

Терпение и время, еще самую чуточку времени – и все кончится. И это страшно. Потому что тогда начнется что-то другое, о чем не хочется думать.

Всего несколько дел, которые остается сделать, причем довольно быстро. В то время… в тот век, когда я была девочкой, они, эти дела, заняли бы месяц. А сейчас – боже ты мой, совсем другой век, три дня, чтобы пересечь Тихий океан! Всего три дня!

А потом все кончится? Невозможно поверить. И ведь сколько у меня тут дел, иногда совершенно идиотских. Вот же я – видный член нашей манильской женской ассамблеи, недавно сидела во втором ряду на жестком стуле и слушала лекцию американки Рут Лоу. Женщина-авиатор. Звезда. Она только что сделала несколько фигур над Лунетой и крышей нашего отеля, а потом пришла вот сюда, к нам.

И я сидела, смотрела из своего второго ряда на нее очень внимательно, а манильские дамы вокруг вздыхали: женщина, поднимающаяся в небо. Женщина, управляющая самолетом. Ах.

А еще я не успеваю ничего в этом проклятом офисе, дел стало чудовищно много, а Лола, прелестная Лола…

Опять рыдает.

Нет, вообще-то все-таки не рыдает. Тихо роняет скупую слезу. Этак задумчиво.

Что с ней будет, когда я окажусь на длинной, уходящей в лазурь улице пристани, под белой стеной лайнера? А ведь это скоро произойдет.

Да, Лола, говорю я, рассматривая на ее столе выброшенный было мной журнал – она вытащила его из мусорной корзины, чтобы отдать Хуану, а потом забрала себе. Да, Лола, теперь есть и всемирная королева красоты. Ее избрали в Брюсселе, правильно? Не бойтесь, Лола, давайте посмотрим на нее еще раз и вместе. Ну и что – какая-то Шарлотта Вассеф из Египта с длинным носом и чуть нависающими над улыбкой щеками.

А прочие… Лола, они просто не умеют фотографировать, в этом странном журнале. Да это же монстры какие-то – Тоска Джусти из Италии, Эва Кардена из Мексики, Марианна Горбатовская из Советской России и Надин Фоменко из Сибири.

Хорошо: Лола чуть приподнимает ангельскую головку с волосами, сожженными в плохом перм-салоне.

Я бы, Лола, выбрала демоническую, хотя бесспорно великолепную ведьму Нелли Ульрих из Швейцарии. Или Вин Чу из Китая, или Герду Лоули из Норвегии, но в целом… Лола, дорогая, вы работаете в иностранной компании, вы самостоятельная молодая женщина, это вам не то что просто выйти замуж за только что избранного члена Ассамблеи. А еще есть Эдди… кстати, что там с Эдди?

– Эдди – исполнительный директор галеонного фонда, – злобно напоминает мне Лола. – Получает хорошую зарплату. Отдает долги. Большие долги.

А, ну понятно. А «Инфанта Филиппина» на всех его документах – это другая красавица.

Так, так, так, Лола, дорогая, скажите мне: у вас есть драгоценный камень, который вам нужно носить?

И она, как во сне, лепечет: для родившихся в апреле, месяце рассвета и весны, начинающегося со дня смеха, – это бриллиант, камень невинности.

Нет, нет, Лола, раз так, то это очень грустный камень – и, кстати, как это маму угораздило назвать вас Долорес, скорбящая? Свадьба, Лола, – давайте поговорим о главном бале для каждой молодой женщины.

И она бормочет: нельзя выходить замуж во вторник, на темной луне, в один год с сестрой. Никогда не примерять заранее уже готовое подвенечное платье. Никогда не надевать жемчуг, он к слезам.

Лола, вы же были когда-то маленькой девочкой, вспомните, что вы делали тогда – неужели плакали каждый день?

Нет, мадам, мы в темноте смотрели на светлячков, можно было привязать одного на нитку и крутить, в ночи расцветал зеленоватый круг. А можно было сделать лампочку, если посадить светлячка в платок.

Да, Лола, я это тоже помню – платок со светлячком пульсирует, как вифлеемская звезда. И везде гремят цикады. Еще, Лола, еще!

А еще у нее и братьев были схватки боевых пауков – не все они умеют драться, надо найти правильных пауков в кустах на улице. Мой всегда выигрывал, говорит она. А еще у нас было много деревьев. И – высокое, черное создание, курящее сигару, которое называется «капре», они живут на старых деревьях, типа каимито. Когда на такое влезаешь, надо попросить его посторониться.

– А это, случайно, не фруктовые летучие мыши?

– Ха, – с презрением говорит Лола. – Подумаешь, мыши. Роняешь такую на землю, если это днем, она пищит и ползет обратно к дереву. А ночью ее там нет, она летает.

Я молчу и смотрю на нее. Лола улыбается.

– Да-да, моя дорогая, – мягко подсказываю я. – И все это – вы, и никто у вас не отнимет ни этих пауков, ни черного человека, которого вы не боитесь.

– И я была красивее всех в стране, – заторможенно, но твердо произносит она.

Я беру журнал, скатываю в трубочку и со словами «а они были самые красивые в мире» бросаю его в корзину.

– Дорогая Лола, а быть умнее всех, или многих, – это не так интересно? Или, в худшем случае – счастливее всех?

Она хлопает глазами. Но задумывается.

– Эту историю пора заканчивать, Лола, – сообщаю ей я. – У вас будет еще бал. Один грандиозный бал. Вас увидят все. О вас напишут. Но когда он кончится – вы начнете, наконец, жить настоящей жизнью? А? Если еще один бал – то да? Тогда отправьте эту телеграмму. В Америку. Да-да, отдайте Хуану, Матильда застоялась.

Лола берет заранее написанную мной бумагу. Я киваю, она читает – там, в этой бумаге, значится волшебное имя «Магда», но Лола знать не знает, кто это такая, она видит совсем другое имя.

И делает громадные круглые глаза, и говорит «этого не может быть!!!». И еще говорит: «И-и-и!!!»

Тут я, наконец, понимаю, что мой план – для этого города и его специфических обитателей – абсолютноуместен.

– Да, – вспоминаю я. – Еще вот что. Мне надо посидеть в одной библиотеке. Узнайте, Лола, как можно быстрее – как бы попасть в такое место в Манильском диоцезе, где хранятся каталогусы.

– Что???

– Это очень важное слово, Лола, запомните его, узнайте у любого священника: каталогусы. И еще – как мне в такое место попасть, кто меня туда пустит.

– Мм, Эдди! – вдруг озаряет Лолу. – Эдди может! Он в таких местах постоянно пасется. Сейчас – особенно. Он же директор фонда. Никаких проблем.

– Вот и отлично. Стоп, мне надо еще сказать кое-что Хуану, а потом… ладно, давайте сюда эту телеграмму.

Чуть не забыла еще одно и очень тонкое дело.

– Хуан, мне нужны китайцы. Самые главные здесь китайцы. Из Бинондо.

– Мы их грабим, мадам де Соза, – задумался Хуан. – Но…

Понятно. Так, тогда – Джефри. Можно прогуляться к нему пешком, а Хуан поедет на телеграф, а Лола займется каталогусами…

Джефри бесстрастно и с тихим удовлетворением сообщает мне, что ему уже нужен помощник. Свадьбы, портреты – заказов стало слишком много. Мастерская приносит прибыль уверенно и постоянно.

И Джефри, с его неподвижным китайским лицом, показывает мне очередной портрет местисы с пробором, локонами на склоненной головке и небесной задумчивой улыбкой.

Он хорошо видит людей, приходит мне в голову мысль. Они ему нравятся. Или просто чем-то интересны. И поэтому у него отличные фотографии.

– Джефри, – говорю я (как же его фамилия, почему я не могу ее запомнить? Очень простая и как бы никакая, китаец и китаец). – Джефри, нужен человек, который в вашей китайской общине знает все и всех. Серьезный человек. Опасный человек – для кого угодно, кроме как для меня.

Джефри, несмотря на мятую рубашку и подтяжки, выглядит абсолютно по-китайски – непроницаемо; вежливо смотрит на меня и молчит.

– Скажите ему, что я из Пенанга и иногда финансирую там некое китайское общество морального усовершенствования. Назовите фамилию – Леонг. Он поймет. Мне нужна его помощь, чтобы найти здесь одного китайца.

Джефри молчит.

– Никому не будет нанесен ущерб, – тихо обещаю я ему. – Никто не узнает то, чего не надо знать. И еще – этот здешний китаец мне нужен быстро. Завтра, например.

Только тогда мой фотограф неохотно кивает.

Ну конечно, он знает такого китайца. Еще бы ему не знать. Ах, только бы скорее Айк принес заказанные мною бумаги…

«Манила-отель» – настоящий большой дом, любимых процедур у его обитателей две: смотреть, в день большого лайнера, кто приехал и как одет – новые моды, новые девочки… А вторая – особенно для мужчин – это в моем правом крыле, там джентльменский клуб, мужская парикмахерская, включая маникюры и массажиста, владеет ею Джимми Чамберс, который вдобавок дает денег собратьям-американцам в беде.

Айк выходит от Джимми не просто побритый (весь, с головой), а какой-то странно подтянутый, серьезный, собранный.

– Айк, что я вижу – да вы потеряли фунтов десять за последнее время!

– Именно десять. Вы очень наблюдательны.

– А еще я вижу, что у вас какие-то бумаги в руках…

– Да-да, и как это вы догадались.

Я получаю свои распечатки корабельных манифестов и еще пару бумаг.

– Готов выполнить любое другое задание наших британских собратьев!

– А оно есть. Пустяк: насчет происхождения Идэ. Все про его семью. Особенности. Хочу кое-что проверить. Одну интересную мысль.

– Да чего же проще, Мэрфи уже не губернатор, но он и его ребята пока здесь. У них, кажется, это есть. Другое дело – да черт бы с ним, с этим Идэ. Ну пропал, ну и что?

– А это вам виднее. Получите своего генро и делайте с ним что хотите. И шпионов своих получите. Скоро.

– Вы очень добры.

– А вы все-таки как-то изменились.

Айк вздыхает и неожиданно предлагает:

– А давайте выпьем чего-то легкого, дорогая Амалия! Я ощущаю явную потерю жидкости. Те самые десять фунтов.

Мы растворяемся в болтливой толпе на креслах, Айк вытирает ладонью бритую голову на все такой же мощной шее, говорит «жуть».

А жуть – она вот какая. Айк ездил по пыльной дороге от Никольс-филд на окраине Манилы – не совсем аэродром, но что-то военное – к Кларк-филд, миль семьдесят к северу. И разбирался. Оттуда можно летать к японцам и жечь их бумажные города, если, конечно, очень хочется.

– И у нас в итоге будут и самолеты! – грозно предупредил меня он. – Запишите – «Стинсон релаент». Три штуки. Это секретная информация.

– Мы об этом знаем, – уверенно сказала я.

– Да? А знаете ли вы о том, чем здесь занимается эта жердина – Джеймс Орд, обожающий все, что летает? Он решает вопрос о том, кто будет учить здешних авиаторов управлять машиной. Пока авиаторов не будет, зачем авиация? И мы с Ордом даже нашли выход. Есть авиационное подразделение констебулярии, в основном опрыскивает поля от вредителей. Вот так.

А еще, сказал мне Айк, жадно присасываясь к пиву, у здешней армии появился начальник генштаба и вообще первые генералы. Трое. Главный из них – тот самый начальник генштаба – Хосе де лос Рейес. Уже пять лет как в отставке. Но работал главой секретной службы бюро таможен, а это – у!

И Айк снова приник к пиву.

– Де лос Рейес по крайней мере, – заметил он, – хочет сосредоточить все секретные службы в одних руках – разведку таможни, где он работал, и полицейского департамента Манилы, сделать их армейскими. Тогда таким, как вы, уважаемая Амалия, не надо будет о нас беспокоиться. Ну а пока что – представляете – страна без разведки.

Я молча наклонила голову.

– Но это не всё, – со зловещей серьезностью продолжил Айк. – У нас появилась дивизия. В нее, правда, поначалу войдет только один полк. А теперь угадайте, сколько в ней сегодня рядовых.

Я, конечно, угадала, показав большим и указательным пальцем: ноль.

– А вот тут уже в дело вступаю я, – с удовольствием признался Айк. – Это по моей части. Сделать армию из ничего. Офицеров ведь тоже нет. Которые должны знать про такие вещи, как газовая маска, чтение карты, рекогносцировка, стрельба и штык. И учить солдат.

– А ваш генерал? Который настоящий?

– Генерал? Мощной тенью он стоит за своим другом Мануэлем Кесоном, борясь с волнами здешней политики. Генерал, дорогая Амалия, пишет для президента доклад. Надо закончить к апрелю. Не будет доклада – не будет денег, так что давайте относиться к этому всерьез. То есть пишет-то Орд, но генерал сделает из текста то, что надо. Это он умеет как никто. Я даже знаю одну секретную фразу оттуда. Сказать?

– Конечно.

– «Безопасность Филиппин будет безопасностью западной цивилизации».

Мы скорбно помолчали.

– Хорошо, Айк, так где же вы оставили десять фунтов живого веса? Только у авиаторов?

Нет, Айк, оказывается, пока страна отдыхала, успел по ней неплохо попутешествовать. Начавшийся год должен стать первым опытом призыва рекрутов, но ведь для таковых нужны военные лагеря. А самое интересное, что в лагерях нужны хоть какие-то – за неимением офицеров – инструкторы. Для новобранцев, которые, как выяснилось, говорят на восьми разных диалектах. И неграмотных среди них двадцать процентов, причем это еще оптимистическая оценка.

Всего, перечислял Айк, надо сто бараков. А еще есть земля, на которой предстоит бараки строить, – ее просто так не получишь. Кровати. Ремни. Форма.

– Возникла идея, дорогая Амалия, максимизировать – хорошее слово – использование местных материалов. Знаете ли вы, что такое гуинит? Нет? Гуинита не знаете? Кошмар. А ведь это материал, который тут будет использоваться вместо стали для касок. Вообще-то это кокосовое волокно. Шляпа такая будет, с полями, как бы из папье-маше. Абака вместо кожи для ремней, это вроде как веревка. Да, и конечно, обувь от «Анг тибай», мы уже об этом говорили. Что еще? Ага, кокосовые пуговицы. И только что пожалованный в генералы господин Сантос заявляет местной прессе, что в итоге мы имеем концепцию уникальной формы и снаряжения, которые – это цитата – будут отличать филиппинского солдата от воинов всех армий мира.

Но была и хорошая новость. На побережье обнаружились забытые и почти как новые восьмидюймовки из прошлого века. На подставках, уточнил Айк.

И тут вдобавок выяснилось – Айк думал, что я об этом уже знала, – что целый месяц лично генерал Дуглас Макартур вел настоящую войну с Вашингтоном, которую, в общем-то, проиграл и серьезно утратил престиж в местных политических кругах. Дело было в винтовках – из чего-то же надо стрелять армии в кокосовых шлемах, а для начала – учиться стрелять.

– Раз уж у нас день секретов, напомню вам, что в американской армии, с ее вечным нейтралитетом, сто тридцать две тысячи солдат. Двенадцать танков, и так далее. Меньше, чем у вашей Португалии. А при Рузвельте военный бюджет упал с трех с половиной до двух с половиной сотен миллионов. Конгресс пытается его еще урезать. И кто нам тут даст оружие, если у самой армии США его нет? Я говорю про нормальную, современную винтовку. Про «Гаранд». Но у нас она с Великой войны не производилась! «Спрингфилды» – тоже, самим не хватает. Зато, вспомнил вдруг наш генерал, с той же войны осталось невероятное количество «Энфилдов» одна тысяча девятьсот третьего года! Ваши, между прочим. Британские. По лицензии. От «Ремингтона».

Далее же, как я поняла, история развивалась так. Генерал запросил для будущей филиппинской армии сначала девяносто тысяч винтовок в год, а потом предложил нарастить цифру до четырехсот тысяч. По символической цене в восемь песо штука (за бесполезно валяющуюся на складах рухлядь).

– И тут началось! – развел руками Айк. – Военное министерство заявило, что дать столько оружия филиппинцам – значит создать ситуацию, когда мы, Америка, не сможем в случае чего «вмешаться против» нового Содружества. Но в итоге одобрили, для начала, сто тысяч «Энфилдов». И вот приходит бумага – а там стоит окончательная цена. Восемнадцать песо. И где их взять? На генерала теперь смотрят, как…

Айк откинулся на плетеную спинку кресла и небрежным голосом заметил:

– А на фоне этих больших неприятностей кого волнуют мелкие? Типа того, что это очень большая винтовка для филиппинского солдата. Ну, и там – слабый экстрактор, пружинка ломается, патрон остается в магазине, приходится доставать его руками. Если успеваешь. Зато их сколько угодно.

– Айк, а скажите мне – откуда вообще пошла идея, что японцы заглядываются на здешний архипелаг? Мой кучер в этом убежден, но ведь у всяких идей есть исходная точка, правда?

Айк с удовлетворением ставит пустой пивной бокал и вздыхает.

– Это совсем секретно, Амалия. Не говорите японцам, если их выявите и обезвредите. Но история такая. Когда мы с вами были совсем юны, году этак в девятом или десятом, какой-то мой соотечественник-идиот выдвинул гениальную идею: если японцев на их островах семьдесят миллионов, а здесь – пустующие джунгли с комарами и обезьянами, то японцы обязательно рано или поздно захотят взять эти острова себе. Он озаглавил эту идею «концепцией демографического давления». И куча яйцеголовых ученых, особенно из сумасшедшей Ассоциации по международным делам, на полном серьезе обсуждали и единогласно громили эту безумную мысль, пока она не запала в голову каждому третьесортному журналисту, которому как раз в данный момент нечего сказать. И…

Айк очевидно задумался насчет второго пива, но – как подсказал мне мой дар дедукции – вспомнил про Мэйми и передумал.

– И все это было смешно, пока здешние огненные националисты во главе все с тем же господином Кесоном не решили всерьез взяться за независимость. А президентом тогда был еще Хувер…

«Ху-увер», – прозвучал у меня в голове ленивый бас Магды.

– И что бы вы думали, Амалия, Хувер, будучи человеком простым, особо не утруждал себя сложными аргументами. Он спокойно заветировал тот, первый акт о независимости, потому что иначе, без Америки, местные жители не смогут защитить себя от чего? От «демографического давления» соседних азиатских народов. Все, кто хоть что-то понимал в восточных делах, поморщились – но что вы хотите, это же Хувер. Вот так.

Я мрачно оглянулась на оживлявшуюся после дневного оцепенения залу.

– Айк, как вы знаете, у меня была некоторая возможность ознакомиться с этим самым сверхсекретным планом «Орандж»…

– Куда же от вас скроешься.

– И там, конечно, нет никаких японцев.

– А только воображаемый противник. Если серьезно, то таковым могли бы быть и китайцы, вот только на них напали японцы, отхватили Маньчжурию и непонятно что будет дальше…

– Да-да. И, не вдаваясь в детали, при неудаче попытки отразить на пляжах вторжение того самого противника ваша американская армия здесь отступает на укрепленные позиции на полуострове Батаан, к северу от Манилы?

– Если вам интересно, то наш генерал, когда служил здесь не помню в первый или второй раз, прошел весь Батаан пешком, с его горами и лесами, уточняя карту местности. Он знает, как там обороняться.

– А если противник…

– Зверообразные и несчетные полчища такового…

– Выбивает вас с Батаана, то обороняющиеся перемещаются на остров Коррехидор, который виден отсюда, и в его высеченных в скале еще испанцами туннелях сидят и ждут, когда из Перл-Харбора подойдут линкоры.

– Да, в общем, так. Не считая того, что при испанцах артиллерия была другой, она тогда не могла добить с берега до Коррехидора. А сейчас может. Но о чем вы говорите, Амалия. У нас же есть план. Создания полумиллионной армии.

– Не оставляйте усилий, Айк.

– Вам телеграмма, госпожа де Соза, международная.

Вот оно, и как же это я чувствую – вижу – слова через сероватую бумагу, скрывающую текст от посторонних глаз?

Телеграмма из Лондона, без подписи. Конечно, без подписи. Но это оно, чего я ждала: история закончена, жди, мы скоро приедем.

Почему из Лондона? Хотя для отвода глаз все пригодится. «Мы»? У них – то есть Элистера и… конечно, Эшендена… была какая-то общая история?

– Мы хотели с вами посоветоваться, – траурным голосом сказал мне портье, возвышаясь надо мной на целую голову. – Ведь из постояльцев отеля вы единственная подданная империи. Как насчет музыки?

Смотрю на него в недоумении. Я должна сочинять музыку?

И тут Джим, вечный Джим, прошел мимо меня на пару с другим белым и шитым золотом мальчиком, в ногу, с трудом таща куда-то портрет в золотой раме. И – со сползающей с этой рамы черной лентой.

Мощный… да ладно уж, просто толстый и грозный старик с бородкой клинышком, с саблей на боку и множеством внушительных орденов. Джордж. Джордж Пятый. У меня умер король?

Ну да, это же мой король. Я была еще девочкой – а он уже стоял где-то там, на недосягаемых вершинах, иногда выезжал в зеленые парки Лондона в экипаже, запряженном лошадьми. Потом, в последние годы, болел и выздоравливал, болел и выздоравливал. Но он был всегда.

– Знаете что, может быть, не надо слишком веселой музыки, – сказала я портье задумчиво. – Свинг, допустим, не подойдет. Но не хочется превращать наш… Да, наш отель в кладбище. Пусть девочки играют на своих скрипках.

Боже ты мой, умер король. Уходит мой мир.

18. О пользе пудрениц

Никаких больше неожиданностей? Дело раскрыто? Да ничего подобного. Просто перечислим все вопросы, ответ на которые вроде бы ясен, но исключительно в виде предположения.

Кто подверг фотостатированию секретные бумаги генерала Макартура? Уже ясно. Да-да, ясно. А вот зачем… Ну да, сейчас я буду часа два просматривать все документы, любезно предоставленные замученным Айком. И ни секунды не сомневаюсь, чье имя там увижу. Вопрос лишь, а какому конечному заказчику было нужно так уж внимательно изучать план обороны Филиппин (известный всем здешним газетам), спецификации на довольно, в общем, обычные торпедные катера? Да даже и знаменитый «план Орандж», который все равно спишут в архив в момент, когда эта страна получит через десять лет свою армию, – кого он интересует, если в его последнем варианте, как я теперь понимаю, изменились только частности?

Это первый вопрос. А вот второй: адмирал Идэ. С которым тоже почти все ясно, осталось только прочитать некоторые бумаги из предоставленных Айком. Но неясно, кого и почему он боится, от кого скрывается. И не совсем ясно, какое отношение история с престарелым советником императора имеет к японским пометкам на бумагах генерала Макартура.

Да, а тут еще Фукумото. Чьи бумаги неопровержимо доказывают: если в Японии и возникают какие-то новые идеи насчет ценности будущей страны по имени Филиппины, то идеи исключительно коммерческого характера. И еще эти бумаги говорят, что какая-то группа политиков или чиновников устала от того, что эти самые Филиппины на самом деле никого в Токио не интересуют. А болтовня насчет «демографического давления» – это для дураков или политиканов.

Ну и как с этим согласуются мои пункт первый и пункт второй?

А еще не забудем ту самую встречу двух моих героев в плохом отеле «Пальма-де-Майорка». Поклоны (со стороны Фукумото – очень даже низкие), короткий и дружественный разговор. Да, они знают друг друга. И если советник императора знает якобы профессора Фукумото… Да, но после этого разговора в профессора полетели револьверные пули человека, которого – честно говоря – я себе очень плохо представляла. Хотя надеялась вскоре увидеть. Лучше – мысленно. Потому что это очень, очень неприятный человек.

А что за преступление – увидеть адмирала Идэ? Вывод может быть такой: оба, Идэ и Фукумото, делают что-то такое, что другие люди хотят срочно остановить. И если учесть, что прячется – до сих пор ведь прячется! – адмирал, да и профессор явно не ожидал подобного хода событий и тоже спрятался, кстати, съехав из отеля… То что мы тогда получаем? Непонятно.

И уж совсем вроде бы посторонняя история – наша с Вертом. История двух забытых шпионов, совершенно очевидно отправленных заниматься какими-то японскими делами в этот странный город, и не то чтобы брошенных тут – но в любом случае оставленных без связи на целых три месяца. До вчерашней телеграммы. А это что означает? Как минимум – что отправлять нам какие-либо сообщения и получать ответные для кого-то казалось опасным. В том числе, видимо, опасным для нас двоих. А может, и нет.

Совпадения и случайности – интересная штука. Они не только бывают, они бывают всегда, но когда начинаешь к ним присматриваться, что-то интересное всегда находишь.

Подхожу к окну своей комнаты, смотрю на облака над колокольнями и куполами Интрамуроса. Из окна дует горячий ветер, скоро здесь будет жарко, как дома, в Пенанге, а до этого будет карнавал. Да-да, карнавал. Люди в масках. Люди, называющиеся не теми именами, что на самом деле. Музыка и танцы.

Итак, списки пассажиров от Айка. Просто из принципа смотрю их все. И вижу самое простое и очевидное. Во-первых, ни одного японца как среди пассажиров, так и среди команды. Что, конечно, ни о чем еще не говорит, но все же… А, вот оно, это имя. А как насчет того списка, который – уже после выхода корабля из Шанхая? А теперь – после Манилы? Ну конечно же. Так просто.

Отлично, эта часть расследования закончена.

Теперь – досье на адмирала Идэ. Да-да-да, вот и все, я, собственно, и не сомневалась. Когда же Лола и чертов Эдди пустят меня в архивы Манильского диоцеза? А, да я же распорядилась об этом только вчера. Хорошо, подожду.

И вот еще списки приехавших и уехавших за полгода японцев. Вроде уже и не нужны, ну ладно. Всего-то сто с лишним человек, и среди них…

А это что такое? Эдди, хочу заорать я, Эдди, а где же?.. Но Эдди у меня в комнате нет, да и все равно на мой вопрос он ответить никак бы не мог.

Нет, это никакое не доказательство. Это только предположение, хотя если посмотреть на возраст всех этих прибывших и убывших японцев, то предположение довольно неплохое.

И что теперь остается?

Это невыносимо.

Терпение – самая невыносимая из всех пыток.

Еле втискиваю документы Айка в ячейку сейфа внизу. Японцы здесь точно рыться не будут, а все прочие – сколько угодно. В Интрамурос. Делать вид, что я развиваю свои довольно многочисленные предприятия.

Лола, как с каталогусами? Завтра? Наконец-то! Вы с Эдди готовитесь к карнавалу? Лола, нужно заказать прожекторы. Да-да, прожекторы – ну вот же они подсвечивали облака в ночь после инаугурации. И не делайте такое лицо, пойдите в Айюнтамьенто в трех кварталах отсюда, за собором, узнайте, кто организовывал ту церемонию. И сможет ли он нам помочь организовать наш карнавал. С прожекторами.

Да, да, потом, в самом конце, будет карнавал на Лунете, она же – поле Уоллеса, под стенами Интрамуроса и под окнами моего отеля.

Две недели безумных ночей с оркестрами, перекрикивающими друг друга, с королевами красоты из столицы и провинций, а еще маски, цветы, перья. Там всегда, каждый год, бывает этот человек, в домино и маске, известным всем, он танцует как никто и приглашает лучшую из претенденток на титул новой королевы красоты. И оркестр играет «Если бы ты знала».

А еще – скоро – из-за грозового горизонта придет корабль, он горой нависнет над пристанью, отель станет маленьким, по косой лестнице спустится Элистер. И Баттерфляй не выдержит такого счастья.

А пока что Баттерфляй сидит за столом на возвышении, Лола все узнала про прожекторы и вообще фактически наняла человека, который будет делать все, что нужно для того самого, нашего карнавала. И возьмет за это недешево.

Все получается. Даже у Моны Барсаны все вышло отлично, у меня на столе коробка из-под сигар «Дон Мануэль» (хорошо, что президент об этом не знает, или, по крайней мере, не пробовал то, что было в коробке). А сейчас в ней – совсем другие сигары, да-да, вот такие мне и нужны. Ну, может быть, в небольшой «короне» надо добавить шоколадного оттенка, если такой лист для начинки можно вырастить.

Тем временем я нервно перелистываю то, что просматриваю всегда и везде, вожу с собой, в этот раз шутки ради положила в сейф отеля. Помогает отвлечься от японцев и прочих загадочных персонажей. Что там придумали нового – как всегда, именно американцы, а вовсе не хозяева половины мира, мои дорогие британцы? Вот: авто в форме «слезы» появилось на улицах Чикаго, развивает до 100 миль в час. Ртутная лампочка – в 200 раз сильнее домашней лампы. Новый магнитный сплав. Улучшенный, вдвое дольше служащий полировочный блок для мебели – а вот это уже хорошо, потому что просто. Ребята из «Дженерал электрик» изобрели новые фонари для шоссе, 400 свечей, нет, не то. Что за бред – какая-то крыса из нержавеющей стали, на колесиках, путем проб и ошибок находит путь в лабиринте и запоминает его. Изобрел доктор Стивенсон Смит из Вашингтонского университета. Нет-нет.

А это просто скучно: «Студебекер», самая умная машина 1935 года для думающих покупателей в 1936-м. В пятницу ее покажут в «Манила Моторс». Авто стали страшные: горбатые, со скошенным задом, этакие гиппопотамчики. Хотя некий NASH-400 1936 года – первый в мире автомобиль, где не надо открывать капот, чтобы заправить его газолином, – это еще ничего.

А вот это – ну-ка, ну-ка… Создается система охлаждения воздуха для автобусов и авто. Какая же безумно простая идея или просто безумная. У меня дома целых два рефрижератора, и я хорошо знаю, что эта штука – для весьма преуспевающих. И не испугаться совместить недешевое авто с дико дорогим рефрижератором – это уже почти гениально. Да, машина похожа черт знает на что, с этой громадной штукой на крыше – конденсером, холодной змеей в решетке. Да, она будет пачкаться, ее будет заливать дождь, сверху падать кокосовые орехи. Ну и что, найдут как сделать красивой и защищенной эту странную нашлепку. Придумал Ральф Пео из Буффало, называет свое изобретение «погодой по заказу». Еще не начато промышленное применение. Браво!

Лола, телеграмма в Пенанг, да-да, такая длинная. Да, у меня там тоже есть офис. Вообще-то это здесь он «тоже», а там…

А там Фред Лим, мой генеральный менеджер, сейчас получит телеграфную инструкцию: найти, связаться, сделать первый в Малайе, если не в Азии, заказ на эти странные штуки. Безумие – верный признак того, что это будет продаваться. Или, как говорят мои японские подопечные, у некоторых людей нет необходимого, поэтому они приобретают роскошное.

– Мадам! – сообщает тихонько Лола. – Хуан здесь.

Но Хуан здесь не затем, чтобы отправить телеграмму, – наоборот, телеграмма отложится, потому что «мадам, ваш китаец говорит, что вас ждут в Бинондо. Те китайцы, что вы приказывали».

Это еще неизвестно, Хуан, кто в данном случае будет кому приказывать. Это очень серьезные китайцы.

Джефри, вытянувшись в струнку, сидит как можно дальше от меня, лицо у него такое, будто он в похоронных очках. Хуан, поворачиваясь иногда в мою сторону, что бы вы думали? – рассказывает: пресиденте просыпается после веселой ночи, снимает трубку (отвечает ему обычно неизбежный герой этих историй, его секретарь, «маленький пресиденте» Хорхе Варгас):

– Хорхе, я ведь подписал вчера этот закон насчет введения летом энергосберегающего времени?

– Да, пресиденте, вы сделали это вечером, как раз перед тем, как отправиться слегка отдохнуть.

– Хорхе, немедленно найди этот закон и порви на сто кусков!

Джефри замолкает, я, улыбаясь, думаю о том, что корабль придет, потом уйдет, увозя нас с Элистером, а этот мир останется – мир, где правит человек, меняющий настроение по пять раз в час, и всегда искренне; человек, для которого политика – между капризом и комедией; человек, который завоевывает без счета женщин, но и мужчин – искренними извинениями и просьбами о помощи. А еще он завоевывает города речами, в которых голос его переходит от шепота уговоров до крика страсти. Иногда он говорит по-английски, в провинции его никто не понимает, но все равно часами слушают.

А я даже не всегда смогу узнавать, у себя в Малайе, как у него тут дела.

Бинондо, левее Эскольты… только сейчас я понимаю, что китайцы здесь – это очень серьезно. Множество кварталов, знакомые запахи, газеты с иероглифами на улицах, такие же вывески.

– Нас примут в китайской торговой палате, мадам, – сообщает мне Джефри. – В ней несколько сотен членов.

Что ж, в палате – тоже неплохо. Не будет никаких мрачных штаб-квартир на задворках старых кварталов. Скучное филиппинское коммерческое здание в три этажа, с неизбежными испанскими решетками на окнах. Маленькая обшарпанная комната, вентилятор, веселый человечек в круглых очках. Джефри ждет у дверей, человечек указывает ему на стул рядом с нами, и я хорошо понимаю, что теперь это другой Джефри – это, на короткое время, не мой менеджер.

– Джефри передал вам, я надеюсь, насчет моих друзей в Пенанге, – начинаю я после приветствий.

– Да! – радостно говорит человечек – Онгпин, так его зовут? Бывшее китайское имя, постепенно становящееся филиппинским. – Да. Как там Джимми Леонг?

– Он умер, – бесстрастно отвечаю я, вспоминая это странное, почти женское лицо и неуклюжие движения, и еще – страх, свой страх перед человеком по имени Джимми Леонг. – В октябре. Очень долго болел. И когда я уезжала, ситуация в Пенанге была сложной. Пока что делами управляет некто Чинь. Семья Леонгов, возможно, еще не решила, что же будет дальше.

– Решит, – предполагает мой собеседник и детски жмурится. – Пол Леонг, например?

– Нет, он уезжает в Англию, – чуть улыбаюсь я.

Проверка закончена. Два китайца еле заметно переглядываются и – если такое можно сказать о китайцах – расслабляются. То, что я им сказала, знают очень немногие. Не всякому известно, кто на самом деле возглавляет пенангскую ветвь партии Гоминьдан, кто стоит за его спиной, кто готовится, по различным причинам, оставить страну.

– Господин Онгпин, – нарушаю я молчание после приличной паузы. – Я вижу, вы уже поняли – я никогда не буду делать что-либо, способное нанести ущерб Китаю. Или людям, связанным с ним.

Я чуть скашиваю глаза в сторону Джефри, хотя могла бы этого не делать.

– Китай страдает, госпожа де Соза, – грустно замечает Онгпин. – Над ним нависла новая опасность.

– Я знаю, – тихо говорю я. – И здесь, в этой стране, меня интересуют совсем другие люди. Японцы. Хотя, чтобы разобраться в некоей истории, мне нужно узнать про одного китайца по фамилии Ли. Где его найти, например.

И я быстро перечисляю приметы адмирала Идэ, упоминаю, что он приехал в страну недавно. Так же как и то, что я два раза видела его на скамьях Сан-Августина.

– В Маниле более ста тысяч китайцев, и большинство – католики, – вскользь замечает Онгпин. – Но из недавно приехавших – это уже проще.

Я ожидала, что он расстанется со мной, но вместо этого я получаю в руки бюллетень той самой торговой палаты (чтобы избежать пустых разговоров с Джефри), а Онгпин выходит из комнаты, небольшим животом вперед.

Отсутствует он довольно долго, Джефри это никак не беспокоит. А потом Онгпин возвращается.

– Такого китайца не существует, – спокойно сообщает он мне.

Это умеют только китайцы с их нелюбовью к откровенности – найти наиболее экономный способ высказать мне все, что требовалось. Он ведь не сказал: «Мы не можем такого найти». Нет, они его очень даже нашли, причем со внушающей уважение скоростью. И, между прочим, не стали от меня скрывать как эту скорость, так и тот факт, что торговая палата – то самое место, где сидят люди, способные найти любого китайца Манилы минут за пятнадцать. И не только его.

А то, что я услышала, – строго говоря, я уже не сомневалась, что никакого дедушки Ли не существует. Беседа эта мне была нужна для несколько других целей. И я их достигла.

Я никогда раньше не видела Верта в вечернем костюме. И когда увидела – в этот раз, поздним вечером в «Манила-отеле», – я застыла без движения. Он же создан для фрака, вот его настоящий облик – вскинутая голова в скрепе жесткого сияюще-белого воротничка, идеальный пробор, профиль, на который в данный момент засматриваются из всех кресел. Один, в толпе, которая не поглощает его, – напротив, он в ней как грустный принц Эдвард, ныне ставший королем. Я бы подошла сзади и спела ему эти строки:

Я надеваю цилиндр,

Завязываю свой белый галстук,

Стряхиваю пыль с фалд,

Застегиваю рубашку,

Вставляю запонки,

Полирую ногти,

Я иду, моя дорогая,

Чтобы вдохнуть эту атмосферу…

Но я не могу подойти, потому что у меня в отеле концерт, концерт Манильского симфонического сообщества и студентов-солистов, здесь должны были прозвучать отрывки из Масканьи, из «Кавалерии рустиканы» – оперы про Лолу, и еще из «Джоконды». И уже отзвучали, а сейчас со сцены с белым роялем звенят четыре юных голоса.

Что они делают – ведь нет на свете грустнее этого Addio из «Богемы», когда одна пара влюбленных ругается, а другая прощается – как ей кажется, навсегда. А эти дети с невинно сияющими глазами просто не знают, что такое настоящая грусть, они и Addio превратят в песенку для карнавала.

И Верт, наверное, тихо смеется сейчас в своем кресле, над ними, мной или собой.

Хороший отель – это когда мальчик в белом трогает тебя за рукав только в ту секунду, когда отзвучит музыка. И по его лицу видно, что происходит что-то срочное.

– Ваш… водитель, мадам де Соза, – выговаривает мальчик и старается не смеяться.

Я оборачиваюсь – Хуана пытаются вывести из высоких, состоящих из стеклянных ячеек дверей, водителям и особенно кучерам сюда нельзя, а он… я никогда его таким не видела, он ловит мой взгляд и делает руками какие-то судорожные движения. И я понимаю, что это, наконец, происходит.

Я делаю четыре шага вперед и без боязни кладу руку на плечо Верта. Он поднимает голову, его строгое лицо меняется – наверное, я неудачно скрываю свой страх и неуверенность, плохо выгляжу.

– Мне может понадобиться помощь, – тихо говорю я.

И мы несемся в калесе – ночные мальчики с сигаретами свистят от восторга, увидев на сиденье человека во фраке, – мимо поля Уоллеса туда, где Тафт-авеню и здание почты, и чуть правее.

В Дилао, японский квартал.

Он вообще-то вполне филиппинский, такие же домики среди деревьев, и если не принюхиваться к выветрившимся к ночи японским запахам из кухонь…

– Вон там, – показывает мне кнутом Хуан. – Все как вы сказали. Вышел из того самого места. Взял калесу. Не первую подъехавшую, а вторую. Осторожный. А вторая как раз была наша. Кучер отвез его сюда. Вернулся, сказал мне. Домик во втором ряду. Тот.

Ведь ничего отсюда не увижу, поняла я. Он выйдет когда-нибудь из того домика, хотя мне придется ждать здесь, возможно, долго. Но не до утра, он ведь уже приезжал сюда однажды (а может, чаще) и ушел до полуночи – Хуан мне об этом рассказывал.

Итак, он выйдет, окажется на улице, где дежурят, неподалеку от нас, три калесы, на тротуаре горбятся какие-то тени – люди здесь спят. И тогда я просто ничего не успею сделать.

Верт, кажется, думал о том же и медленно поворачивал голову то вправо, то влево.

– Это же музыкальный колледж, – тихо сказал он, наконец. – Нам нужен второй этаж. Да?

У входа в колледж за столом дремал охранник. Дать ему пять… да хоть десять песо, подумала я. Дама в блузке с бантом и красавец во фраке – понятно, для чего они хотят пробраться ночью в пустующее помещение: за острыми ощущениями, скажем так. Таких могут и пустить. Зато охранник легко опознает нас потом, и это плохо.

– Нет-нет, – услышала я шепот у себя над ухом.

Белая грудь Верта исчезла – я никогда еще не видела фрака с поднятым воротником и застегнутого на все пуговицы. Темным силуэтом он вел меня куда-то в переулки, туда, где не было фонарей, где под ногами наверняка валяются банановые шкурки, и это еще самое приятное, что можно вообразить. Да он же знает этот колледж, поняла я – а откуда? Но Верт уже подходил к его заднему входу, к одному окну первого этажа, другому – и в итоге нашел что требовалось.

Толкала оконную раму внутрь я, с удовольствием стоя на его подставленных руках. Потом, в позе, лишенной всякого достоинства, забралась на подоконник. И даже сделала вид, что подтягиваю Верта наверх.

– Второй этаж, – прошептал он, снимая туфли и показывая острым подбородком на мои.

Среди уснувших призраков музыки мы проскользнули по лестнице и оказались в очень хорошем месте – у открытого настежь окна второго этажа. Вон там, довольно далеко, угадываются калесы, как домики над расчерченными спицами кругами, вот лошадка переступает по асфальту… издалека доносится звук – никакого не сямисэна, а еле слышный граммофонный голос Руди Вэлли, но не Deep Night, а вовсе даже Vieni, vieni… Жестяной голос замолкает на полуслове: поздно, соседи будут недовольны?

– Мы проведем ночь в музыкальном колледже, – не без ехидства предупреждаю я Верта. – Хотя в прошлый раз он ушел отсюда рано, до утра не оставался. Но не надо быть уверенными.

– Я знаю все места, где тут есть вода, – деликатно намекает он.

В домиках под черепичной крышей светятся окна, перед ними мелькают снежинки насекомых. Где-то скрипит дверь. Боже мой, а это что за жуткий звук? Далеко отсюда, может быть – на Тафте, скорбно воет амбуланс.

– Он боится умереть, – шепчет Верт.

Мы не боимся умереть, но я дрожу, потому что увидела что-то. Какое-то движение на далекой улице, там, за калесами, где на тротуаре виднеются неподвижные фигуры. Но фигуры особо ни от кого не скрываются, и они лежат, а вот эта быстрая черная тень…

Перевожу взгляд на крышу того дома, которую указал мне Хуан. Мы в отличном месте – сверху видно сад, ветви, серебрящиеся в оконном свете. Дорожки сада, потом от меня все скрывает стена с воротами – они обращены лицом к нам, отлично. То есть если он выйдет, то окажется у нас почти прямо под окнами, потом пойдет направо, к лошадям… Это хорошо или не очень? А черная тень там, как раз у лошадей, – это мне показалось? Или она двигалась в темноте – куда? Сейчас, по крайней мере, не видно ничего.

Звук! Тихий скрип сзади, да ведь мы сами пробрались в колледж именно оттуда.

– Охранник сидит на свету, – еле шевелит губами Верт. – Он побоится его тронуть. А значит…

А значит, я сейчас услышу шелест где-то… а вот и он, не звук, а намек на звук…

На лестнице, на которой и мы были часа полтора назад. А дальше – это что, он идет сюда?

– Его оружие – револьвер, – пытаюсь одними губами сказать я Верту, тот делает резкое движение рукой – больше нельзя даже шептать. Моя рука пробирается к сумочке, и вдруг я понимаю, что если оттуда раздастся малейший звук, а он не может не раздаться… Флаконы… И еще…

Чернота закрывает меня – но это Верт, с его поднятым воротником фрака, не просто меня заслоняет, а задвигает спиной в угол. Волосы, хочу крикнуть я, твоя светлая голова почти сияет в темноте – и, замирая, обвиваю ее рукой.

Доска скрипит у самой двери нашего класса с мрачно отсвечивающим пианино.

И еще одна доска – дальше, дальше, там, где соседний класс. Еле слышное шуршание за стеной.

Умно, понимаю я. В том конце здания и вообще темно, плюс деревья достают до крыши, скребясь ветками в окна.

Почти неслышный стук стекла. И уже довольно отчетливый звук – вне здания, как будто кто-то штукатурит стену. Мы проносимся к окну (теплую голову Верта приходится освободить от моих рук), я вижу его длинный нос у кромки оконной рамы. Сама выглядываю и успеваю заметить странно вздрогнувшие ветви деревьев справа.

– Он и правда умеет сползать вниз по стене, – беззвучно говорит Верт.

Угроза уменьшилась, но вообще-то ситуация очень плохая: черный человек оказывается там, внизу, в полной темноте, может потом убежать в сторону, противоположную той, где фонарь и лошади. А выход из улочки, на которой – тот самый дом, оказывается от него ярдах в двадцати. Прямо в прицеле. И ничего нельзя сделать.

То есть как это ничего, пытаюсь возмущаться я – можно заорать… А еще у меня та самая сумочка, и теперь-то я могу…

Стук, голоса в том самом доме. Голоса людей, которые ни от кого не скрываются, просто они говорят тихо, потому что все спят.

И мы с Вертом, прижавшись плечами, их видим. Серебряная голова адмирала, черные волосы японки – да, она моложе его, заметно моложе, но это женщина средних лет, она в самом настоящем кимоно и стучащих башмаках, и в воздухе, полном мошкары и далеких звуков, нет этой разлитой острой и фальшивой сладости, нет намека на более молодые женские головки в квадратах окон. Да и дом здесь – один, а вовсе не то множество павильонов, как бывает в известных случаях.

Просто два человека, старик и женщина, которые спокойно говорят о чем-то в свете открытой двери – и да, это японская речь, а вот они смеются. А вот – кланяются друг другу, кланяются еще раз, и затянутый в свой китайский костюм человек марширует к воротам, женщина на полшага сзади него.

Движение справа от нас и внизу, под деревьями. Чернота переместилась.

– Вот он, – шепчу я то ли Верту, то ли сама себе. – Вот, вот…

Моя рука роется в сумочке. Флакон, расческа, пудреница – неужели опять как тогда? Но не ехать же мне было с пистолетом в руке, не карабкаться с ним в окно?

Тонкая прямая фигура адмирала Идэ показывается в открытых воротах. Сейчас он окажется на асфальте, а дальше станет уже движущейся мишенью, и значит… Записная книжка, вечная ручка…

– Скотина! – шиплю я сквозь зубы вниз, где чернеет человек под деревом, – и изо всех сил швыряю туда пудреницу.

С сухим и далеко слышным стуком она распадается на асфальте на поблескивающие в свете далекого фонаря осколки.

Адмирал делает шаг, почти прыжок назад, я успеваю еще раз увидеть лицо женщины за его плечом. Ворота захлопываются.

Быстрое движение внизу, тень броском перемещается вправо, где нет фонарей и освещенных окон. Мягкий стук ног, он удаляется.

В нашем музыкальном классе тихо. Боящийся смерти амбуланс снова завывает где-то далеко.

– Вы ходите на концерты без револьвера, Верт? – интересуюсь я.

– Я, как и вы, шпион, – меланхолично сообщает мне он. – Шпион же не убийца, а всего лишь вор – если он, конечно, чего-то стоит. А потом, ничто так не ухудшает силуэт фрака, как револьвер.

Верт делает легкое движение бедрами, и я успеваю заметить в его руке нечто короткоствольное, с круглым барабаном – мгновенно исчезнувшее у него где-то сзади, под длинной черной фалдой.

– Пудреницы куда более скорострельны, как я вижу, – заметил он. – А эта моя штука гораздо лучше на совсем короткой дистанции.

– Боюсь, что ваш фрак испорчен. Пыль, гвозди…

– Ни в коем случае, я очень аккуратен. А вот ваша пудреница – мне ее так жаль.

– Но мы увлеклись беседой, Верт. Надо еще выбраться отсюда.

– А тогда мы уже точно лишимся чулок и носков. Ну, эту потерю мы переживем. Жаль, что нельзя поиграть на этом пианино – японцы спят… Хоть бы несколько аккордов. Пока вы не заснули. Вы ведь заснете еще в калесе, не правда ли?

– Айк, дорогой, вы мне нужны для важного дела. Оно называется – карнавал.

– Вы тут теперь устраиваете карнавалы? Я чуть было не сказал, что моя работа – это цирк, так что мы в этой жизни заняты почти одним и тем же.

– Для начала – вы знакомы с японским консулом?

– С Кимурой? Ну, немножко.

– Насколько я знаю, он постоянно убеждает столпов своего японского сообщества участвовать в февральском карнавале, чтобы поощрять чувство единения с филиппинцами. И как бы его самого поощрить в этом направлении? Чтобы он в этот раз действовал уж совсем настойчиво?

– Так, Амалия, давайте подробности. Причем с начала, а не с конца.

Подробности у меня много времени не заняли. Мой лучший друг сначала сделал свои и без того большие глаза уж совсем круглыми, но потом внезапно усмехнулся:

– Поздравляю. Вы это сделали. А знаете, Амалия, по части карнавалов я бы сказал, что вы – хорошая ученица одного, скажем так, близкого мне человека. Который мной командует. Эта идея в его духе.

– Вот-вот. Итак, первое – мне надо, чтобы никто из японских героев этой истории не покинул до карнавала страну, или чтобы я хотя бы знала о таких намерениях. Правда, они скорее всего будут сейчас сидеть тихо и делать вид, что все нормально. Будут пытаться бежать – их надо как-то задержать, мне или вам. А что касается того самого близкого вам человека, то мне нужно его участие в этом деле. И поэтому требуется вторая встреча с ним. Короткая.

– Что?

– Айк, вы же поняли, что. Мне нужно поговорить о карнавале с генералом Макартуром.

Айк замолчал, в глазах его, устремленных куда-то поверх моего плеча, появилось странное выражение.

– Чего же проще, дорогая Амалия, – сказал он. – Вам повезло.

И его туфли зазвенели по мраморным квадратам пола отеля.

Я повернулась и увидела, куда он смотрел: генерал возвышался у самой эстрады, вокруг была зона вежливой пустоты, но он пребывал в ней не один. Головагенерала была любезно склонена к какому-то филиппинцу, который явно, ну вот явно не мог остановить поток собственной восторженной речи. А под правую руку генерала – ну и зрелище, такого я никогда не видела! – стоял один из этих бело-золотых юношей и держал пепельницу так, чтобы генералу было удобно прикасаться к ней иногда кончиком своей сигары. Да-да, он просто стоял там, навытяжку с пепельницей, пожирая генерала глазами. А десятки людей вокруг смотрели на эту сцену с завистливым восхищением.

Айк приблизился к этой троице почти строевым шагом, чуть привстал и сказал что-то на ухо генералу.

Я следила за этим значительным, резким, великолепным лицом: Макартур чуть нахмурился, потом улыбнулся… боже ты мой, как ему хочется отделаться от этого, который так и не отходит, и я не о человеке-пепельнице! Вот генерал повернулся… болтливый филиппинец все еще никак не понимал, что от него требуется, но получил уже другой, очень энергичный кивок генерала: вы правы, я на вашей стороне – и еще получил точно отмеренную улыбку и рукопожатие. И чтобы все было наверняка, Айк полуобнял несчастного и повел его прочь, доверительно что-то шепча.

Генерал устремил взгляд на меня, я пошла по гулкому полу вперед, размышляя: а как этот замечательный человек поступит сейчас – он же знает, что разговоры со мной, наверное, не для местных гостиничных служащих? Даже вот таких, с пепельницей?

Волноваться мне было не о чем. Генерал что-то сказал юноше, потом медленно – так, чтобы успели увидеть все эти вечно наблюдающие за ним десятки пар восторженных глаз, – чуть улыбнулся и приложил палец к губам: разговор с дамой! Далее таким же замедленным жестом избавил филиппинца от его добровольной нагрузки, с благодарностью наклонил голову – да, да, он этого не забыл! – и точно рассчитал неторопливое движение, успев повернуться ко мне.

Я поняла, что хорошо спланировала свою акцию. Этот человек попросту гениален именно в том плане, который мне требуется, он сделает все как надо, только бы согласился.

– Мое расследование закончено, генерал, – начала я. – И остался финальный акт справедливости. В котором, конечно же, требуется ваше участие.

Я понимала, как это было ему неприятно – он бы лучше стоял или ходил взад-вперед, – но когда два таких вот бело-золотых несут два кресла, чтобы генерал мог предложить одно из них даме, то вариантов не остается.

И я, заняв свое место, осталась все в том же круге пустоты, под прицелом этих непроницаемых темных глаз над орлиным носом и выдвинутым вперед подбородком.

– Пожалуйста, подробности, госпожа де Соза, – сказал он.

Подробности он получил – коротко, и не надо думать, что я собиралась рассказывать этому человеку все, что успела узнать. В конце концов, не он посылал меня сюда.

И еще я так же экономно сообщила, какую роль написала для него в своем карнавале.

Он молчал, обдумывая.

– Генерал, если можно – в порядке поощрения за исполненную работу – откройте мне один секрет, – заполнила я образовавшуюся паузу. – И я понимаю, что прошу почти невозможного. Но посмотрите, какая получается ситуация. Пока что угрозы нападения нет, и проделанная мной работа подтверждает это.

– Внимательный взгляд на японскую экономику, которая не мобилизована для тотальной войны, совпадает с вашими выводами, – сухо заметил он.

– Тем более, – сказала я чуть более агрессивно, чем хотела. – Но это сейчас так. А дальше? В сорок шестом году ваш план будет – надеюсь – успешно выполнен, и вот эти размещенные здесь четыре тысячи американских солдат уйдут. Уйдет, что хуже, и ваша Манильская флотилия, и республика останется с только что созданной сухопутной армией и без какого-либо флота. И это притом, что она расположена на семи тысячах островов. Во что к этому времени превратится японская, как и китайская, военная мощь – можно только гадать, но даже если она останется на нынешнем уровне… Ну, а пока замысел не исполнен – ваш «план Орандж» рассчитан, как я могла убедиться, на то, что нынешние обороняющие эту страну продержатся максимум шесть месяцев, в общем – до подхода американских линкоров. Я помню нашу прежнюю беседу и внимательно читала все ваши речи с тех пор. Но, может быть, генерал, я заслужила, ну скажем так, дополнительного объяснения – на что вы рассчитываете? В случае чисто теоретического нападения противника через десять лет? Ведь тогда никакие линкоры уже не придут. Или, может быть, я заслуживаю объяснений как инвестор? Я слышала, что вы тоже купили акции из Бенгета, которые есть и у меня?

Он чуть склонил голову, внимательно всматриваясь в мое лицо. Посмотрел на сигару, погасшую к этому моменту (а как иначе вести разговор с дамой, которая в данный момент не курит!). И решился:

– Госпожа де Соза, в нашем случае важна не оснащенность или численность армии, а непобедимая решимость нации. В девятьсот пятом году я был назначен, после опыта боевых действий здесь, адъютантом моего отца, военного губернатора Манилы. Это был год, когда Япония объявила своим протекторатом Корею.

Генерал с неудовольствием посмотрел на сигару, но я помогать ему не стала – мне не надо было, чтобы у него появился повод прервать монолог.

– А президентом тогда был Тедди Рузвельт, – проговорил он своим вкусным баритоном. – И я помню, я на всю жизнь запомнил, как тот, первый, Рузвельт ответил на призывы помочь корейцам. А ведь мы, в Маниле, на самом передовом из всех возможных в случае такой войны участке, очень внимательно следили за словами президента. Что же он сказал? Цитирую: мы не будем вмешиваться на стороне корейцев против Японии. Они же не смогли нанести и одного удара в свою защиту. Я это запомнил, госпожа де Соза. Я это запомнил на всю жизнь.

Генерал прищурился и оглядел залу, встречая множество взглядов.

– Флот уйдет, вы говорите? Линкоры не придут? Я знаю лишь, что это сегодня в Вашингтоне настроены именно так. Но вы правы в своих опасениях.

Я удивилась собственной правоте.

– Да, вы правы. Мы можем представить, среди прочих, теоретическую ситуацию, когда созданная нами здесь сухопутная армия отразит первую агрессию, но не спасет страну от морской блокады. Но если она покажет ту решимость, о которой я вам сказал, то это поможет приобрести…

Он задумался, подбирая слова.

– …могучих союзников до того, как придет финальное удушение голодом.

Я начала улыбаться: наконец-то все становится на свои места. Дело совсем не в плане обороны, план сам по себе не имеет смысла. Этот удивительный человек играет не только со своим другом, филиппинским президентом. Он играет еще и с человеком по фамилии Рузвельт – с нынешним Рузвельтом. И ведь он умеет играть. Линкоры придут.

– Ваши находки в этой истории, о которых мне раньше рассказывал Айк, а сейчас и вы подвели итоги, достойны уважения, – очень серьезно сказал генерал. – Мы благодарны нашим британским союзникам. Иметь очередное подтверждение того, что угроза достаточно отдаленна, – это не лишнее.

Я так же серьезно склонила голову – за себя и союзников.

– Но вы правы и в том, что люди важнее вооружений. И если говорить о воспитании решимости, – неожиданно добавил генерал, – то ваша идея грандиозного финала этой истории – такого, чтобы запомнился всем, – очень хороша. Вы быстро поняли эту страну. Мне в свое время для этого потребовался более долгий срок.

Он выпрямился в кресле, кивнул дежурившему неподалеку Айку, наградил меня улыбкой, от которой захотелось петь, и завершил:

– Я с благодарностью принимаю вашу идею.

19. Король и я

– Зачем вы это сделали со мной, Верт? – задумчиво спросила я, глядя на волну, бежево-серую с лиловым оттенком.

Нет, он не унизил меня фальшивым непониманием моих слов. Мы не для этого пришли сюда, в наш последний вечер вдвоем, – на длинный пирс, откуда виден морской фасад «Манила-отеля», там, где окна генерала Макартура над выходом из «Фиеста-павильона».

Здесь, в конце пирса, – «славный морской ресторанчик», сказал мне Верт, здесь есть испанское вино и вкусная рыба, сюда долетает музыка из отеля, а корабль – тот самый корабль – пройдет чуть не рядом с нами и станет у своей пристани, параллельно нашему пирсу.

– Зачем я это сделал. С вами и собой, – тихо сказал он, сидя на плетеном кресле как на троне, положив свои удивительные руки на подлокотники. – И затем, что боялся причинить вам горе, заставить испытать мгновенное отвращение и стыд. Даже если шанс на это выглядел ничтожным. И затем, что я не знал, какую еще жертву принести за это счастье – счастье встречи с вами. Отдать за вас жизнь? Это так банально. Но в первый раз мою жертву не приняли, во второй помешала ваша пудреница. Что мне оставалось? Сделать так, чтобы мы никогда не смогли забыть то, что было. Уверяю вас, что в противном случае…

– О да, вы правы, – подтвердила с легким смехом я. – В противном случае могла бы возникнуть ситуация, когда кому-то из нас захотелось бы забыть весь эпизод как можно быстрее. И я содрогаюсь от мысли, что это оказались бы вы.

– Не дайте согреться этому вину, – тихо подсказал он. – И…

Верт поднял бокал:

– И – за новые страны и города, где мы можем встретиться, хотя скорее – нет. И просто за то, что никогда, никогда…

Но его прервали. Подошел филиппинский повар со словами: «Какую лапу-лапу, сэр? Красную или зеленую?»

– Зеленую, конечно, – уверенно сказал он (кажется, его английский улучшился). – Вы ведь знаете, Амалия…

– Национальную гордость – рыбу лапу-лапу, цветок сампагиты, которая на самом деле жасмин, и еще… В общем, знаю.

– И всемирно знаменитый закат над Манильской бухтой? Вот он, перед вами. Он начался.

– Наконец-то. Вы не поверите, Верт, но все эти недели ни одного разу… Я не успевала оглянуться, как оказывалось, что уже ночь. И это – живя в начале набережной. Не дайте мне пропустить закат и на этот раз.

– Нет, он ваш.

Сотни облаков над кораблями, перья и пух, подушки, горные цепи, белые полоски, клочья ваты: весь огромный небесный купол в облаках. И вот начало игры – среди этой серости и белизны возникают оттенки синего и лилового. Сплющившееся оранжевое солнце тяжело ложится на слои сизых туч. Две лапы бухты, справа и слева, и тяжелая глыба острова Коррехидор в середине вдруг становятся отчетливыми темно-синими линиями.

– Наверное, на всей набережной я единственный человек, который смотрит сейчас в противоположную сторону, – сказал Верт. – На вас. И на город. И вижу то, что не видит никто другой.

Я повернулась – а там была невероятная стеклянная голубизна неба над Манилой, синие с розовым горы на горизонте, верхушки деревьев и крыши. Замерший в ожидании город, которого не может быть.

– Нам зажигают лампы, – проговорила я. – Вон в том их домике, у кухни. Принесут сюда вместе с рыбой.

– О чем я мечтаю, – сказал Верт, поворачивая тонко очерченный профиль вправо и рассматривая первые бледные огни Кавите в конце бухты, – что, когда эта рыба все же появится, вы отгоните официанта, возьмете эти их ложки и лопатки, сами разделите рыбу на кусочки и один положите мне. Не я вам, а наоборот. Это не какая-то несбыточная мечта? Хотя бы один кусочек. Ведь вы умеете разделывать рыбу?

– Естественно. И я возьму себе голову. Я – знаете кто? Местиса. А если уж вы так решились переселиться в Азию, то должны твердо усвоить, что каждый истинно местный житель считает голову самым вкусным. Боже мой, как вы нашли это вино?

– Просто пришел и попробовал. И не раз.

Рыба была к нам милосердна. Она появилась уже после того, как по нижней кромке горизонта отыграли все эти цвета – персик, апельсин; потом краски уходят, но люди на набережной, затаив дыхание, ждут – невероятного последнего проблеска изумруда среди аквамарина над россыпью кораблей.

Верт превратился в неясный силуэт, но тут у стола возникли лампы и большое блюдо, над которым поднимался еле видимый пар.

И я взяла в руки ложку и лопатку, вызвав заодно немалое уважение официанта.

– Если вы, Верт, не уничтожите после этого свою долю… Да-да, я потом положу вам еще. И еще. А представляете, если мы закажем вторую бутылку вина – какими мы их встретим…

Четкая цепочка кораблей по горизонту превратилась в светящиеся далекие гроздья. А здесь, у самого пирса, – ничего, только дорожки огней на почти черной, лакированной, невидимой воде. И еще какой-то катер неподалеку – золотой качающийся пунктир елочного украшения.

– Что с этой музыкой, – легко говорю я, расправляясь с рыбой. – Она боится умереть, как тот амбуланс?

– Нет… она… она…

– Ее крадет у нас ветер. Уносит из дверей «Фиеста-павильона», от девушек в белом со скрипками, и влечет на север. Это очень теплый ветер.

И еще – плоская бледная луна, как инфанта филиппина, готовится озарить бухту… но что это там?

Огни на горизонте – целая гора огней – отделились от замершей цепочки, медленно и неизбежно приближаются.

– Он подождет, этот корабль, – почти отчаянно, с вызовом говорит Верт. – Он будет долго и осторожно приближаться к пристани. У нас есть еще вино. И мы совсем близко – видите, вон они, двери и козырек отеля.

Но мы оба знаем, что все это не так.

И вот, наконец, униформы с золотым шитьем отодвинулись в стороны, выстроились в два ряда, заиграли огни на сплошных, от пола до высокого потолка, окнах. Они вошли, вдвоем, вместе, а за ними ехала пирамида чемоданов.

Я бросилась вперед.

Элистер прекрасен, вновь поняла я. Он движется на этих длинных ногах так, будто отель и мир принадлежат ему. Перед ним расступаются. Он лучший в мире, его седые виски и чуть морщащие лоб поднятые брови – как боевые награды.

– Где ты был так долго! – отчаянно крикнула я, прижимаясь к нему. – Ты представляешь, каким я здесь подвергалась опасностям?

И его лицо, возвышавшееся надо мной, дернулось. С запозданием я ощутила что-то неуклюжее и мягкое под его льняной курткой, у левого плеча, и это было никак не похоже на пистолет. Рука же – она странно неподвижна.

– Это что, – прошептала я, вглядываясь снизу в его лицо, – ты немножко позабавился с оружием? Элистер, ты же в отставке! Я сделала тебе больно?

Он мягко прижал меня к другому плечу. А потом я почувствовала, что его взгляд перемещается в глубину бесконечной залы.

– Верт, – чуть удивленно сказал Элистер, и я почувствовала, что он рад. – Что, Амалия, это и есть та опасность, о которой ты говорила? Ну тогда я тебя понимаю.

– Макларен, – сказал Верт, делая несколько шагов вперед.

Они раскрыли объятия, два длинных и по движениям чем-то похожих человека – темный и светлый, но Элистер в последний момент чуть отодвинулся:

– Осторожнее, Верт, у меня здесь небольшая дырка, и я подозреваю, что Амалия исчерпала мой запас терпимости к боли.

Их руки соединились и оставались в таком положении секунд пять, в течение которых я чувствовала себя в лучшем случае маленькой и глупой девочкой.

– Что это значит? – повернулась я к Эшендену. – Он сделал в этой жизни столько, что хватило бы… А вы выдернули его из дома, подставили под пули? Куда? Где это место на Земле, которое важнее, чем… чем…

– Это место – Англия, – сказал Эшенден. – Мы все это время были в Англии.

Всего лишь секунду назад я смотрела на него, показавшегося из-за спины Элистера, с зарождавшимся и неожиданным ужасом. Было время, когда я не могла оторваться от его пронзительных глаз, он для меня был главной надеждой этого мира. А сейчас… Боже мой, он ведь одного со мной роста, то есть почти маленький, он совсем не молод, он устал, ему еще надо привыкнуть к твердой земле после лайнера… И этот-то человек… Всего лишь человек…

Но сейчас, после его слов, тошнотворным рывком мир вернулся в привычное состояние. Опять был прежний Эшенден – и я. И даже тихо говоривший что-то Верту Элистер стал – да, абсолютно необходимой частью меня, но не более того.

– Мы все успели поужинать, так что давайте посидим, – прозаично предложил Эшенден. – Пока еще они доставят по комнатам наши чемоданы…

Он вынул паспорт и протянул его шитому золотом мальчику, все это время стоявшему рядом. То же сделал Элистер, который теперь, просыпаясь, будет видеть игрушечный Интрамурос из моего окна.

Невидимый мне Верт, оказывается, исчез, и я даже не заметила, как это произошло.

Мы с Элистером сели рядом, прижались друг к другу боками, и я ощутила, что на лайнере они с Эшенденом успели что-то выпить. Впрочем, если вспомнить ту бутылку вина, которая теперь навсегда осталась в моей прежней жизни…

Но дело, конечно, было не только в напитках. Элистер стал другим, спокойным, уверенным, расслабленным.

И ведь я это знала – в те вечера у Малаккского пролива, когда он смотрел в черноту и ждал чего-то, – я знала, что последняя точка в его прежней жизни не поставлена. Знала и смертельно боялась – а что если… И вот теперь все произошло, все хорошо, все позади.

Рядом со мной сидел человек, которому некуда и незачем спешить. Как же я ждала этого момента, что мог ведь никогда и не наступить!

– В столице нашей с вами империи по улицам летают пули? – спросила я Эшендена.

Он не улыбался.

– Что вы там такое сделали, опасное, великое и необходимое, в вашем Лондоне, чтобы это стоило хотя бы капли его крови? – Я прикоснулась к колену Элистера.

– Как ни странно, Амалия, вы почти все знаете. По газетам. Мы дали Англии короля. Настоящего короля. Страшно представить, что было бы, если бы… некоторым людям… удалось то, что они задумали.

– Вы? Элистер, ты привел на трон короля? Эдварда? Это, значит, вот так происходило? Со стрельбой?

– А зачем еще рыцари, если не для того, чтобы дать стране короля? – вдруг улыбнулся Эшенден, хотя весь смысл его слов дошел до меня несколько позже. – А насчет того, как все на самом деле происходило, – я не смогу запретить вам говорить с Элистером, но верю, что какие-то вещи вы даже от него не узнаете никогда. И никто не узнает.

Элистер, человек с самым родным для меня запахом в мире, отстраненно рассматривал то, что нас окружало, – люстры, огни, людей во фраках и дам в длинных платьях. У них здесь опять бал?

– Вам не приходило в голову, дорогая Амалия, что наша с вами империя, величайшая держава мира, могла рухнуть в любой момент? – как бы между прочим заметил Эшенден. – И какими были бы последствия, каким бы этот мир тогда оказался? В том числе – для вас? А ведь это, до событий января, было абсолютно неизбежно.

Что значит – неизбежно?

Вот он, этот неподвижный взгляд, приковывающий к себе.

– Великой империей правили три старика с окаменевшими мозгами, – сухо сказал Эшенден. – Премьер Болдуин. Лорд Бивербрук, владелец «Таймс». И архиепископ Кентерберийский Космо Лэнг.

– Но они и сейчас правят, – попыталась возразить я.

– Пока да. И был король, который несколько лет только и делал, что раз в три месяца показывался народу в знак того, что он снова выздоровел. А тем временем все в этой империи, что – как мы все знали – надо было давно сделать… Как вам укрепления вашего Сингапура, Амалия? Как вам неприступная база флота в Сингапуре?

– Но ее нет, – удивилась я.

– Вот именно, – сухо завершил мысль Эшенден. – И не только ее. Вся империя замерла в неподвижности. Как вам история с губернатором вашей Малайи, сэром Сесилом?

– Они сожрали его! – с горечью сказала я. – Они сожрали этого поразительного человека, желая, чтобы моя страна оставалась такой же, как десять или пятьдесят лет назад!

– Остается заметить, что в прочих колониях происходило ровно то же самое, – медленно кивнул он. – Все попросту остановилось. На неопределенный срок. И на Британских островах. А вы можете себе представить, что большая война может начаться не здесь, а там, в Европе?

– С кем? – поразилась я. – С этим Муссолини, что ли?

– Есть и другие персонажи, из более новых, хотя пока в это трудно поверить. Ну ладно, теперь – теперь у нас есть шанс. В стране появился король, который более популярен, чем вся эта троица стариков вместе взятая. Если он скажет слово, то за ним пойдут миллионы. Его обожает толпа в бриллиантах и шахтеры из Уэльса, последнее куда важнее. Этого просто никогда не было – страна с сильным королем, который легко может изменить в ней все. Собственно, понятия не имею, как это произойдет. Пока что – лишь шанс. Но он есть.

– Так что вы там делали, чтобы этот шанс появился? Стреляли из засады?

– Они хотели обойти законного наследника, посадить на трон брата Эдварда, этого ни на что не годного заику, – пожал плечами Эшенден. – Пусть будет снова Джордж, на одну цифру больше. Лишь бы все оставалось без перемен. Они несли что угодно. Говорили, что наследник влюблен в Муссолини и прочих. Ну, и, конечно – эта история с его Уоллис. Замечательная женщина, кстати.

– На которой он не сможет теперь жениться?

– Женится, будьте уверены. Этот – женится. Ну и троице стариков, конечно, придется в конце концов уйти. Есть другие люди, многие из них – мои друзья, и если вы знаете, кто такой Черчилль… Впрочем, я сообщил вам достаточно.

– Элистер, – сказала я после долгой паузы, – мне кажется, что мой отчет вообще не имеет значения после всей этой истории.

– Что-то мне подсказывает, что имеет, моя дорогая, – зазвучал над моим левым ухом его голос.

Отчет мой был краток. Очень краток, если сравнить его с тем, что здесь происходило все эти долгие недели.

– Итак, у нас тут разворачивались целых три сюжета, – начала я. – И пришлось долго разбираться, в чем они связаны, а в чем – нет…

Как же быстро, оказывается, можно рассказать об истории, которая длилась почти пять месяцев.

И – я не сразу заметила, что никто даже не извинился передо мной за то, что мне пришлось все это время самой определять, что я тут вообще делаю.

– Хорошие новости вас перестали радовать, Эшенден? – упрекнул его Элистер.

– Привычка, всего лишь привычка… Правда ли они так хороши? А потом, как видите, остается еще немало загадок. Карнавал послезавтра? Ну, мы еще побеседуем. И с Вертом, естественно.

– Кто он, этот ваш Верт? – тихо спросила я, поднимая голову, чтобы увидеть лицо Элистера. – Откуда? Почему он не хотел мне об этом говорить? И так и не сказал?

– Да-да, Элистер вам расскажет все, что знает, – согласился Эшенден. – Итак. Ваш план грандиозного финала для японской истории мне кажется чрезмерным, дорогая Амалия. Но поскольку я в этой стране впервые, то склонен вам доверять. Ваши решения – они, как всегда, ваши. Так, не сомневаюсь, что здесь есть горячая вода… Да, Амалия – еще только одна вещь.

И мое сердце замерло. Я знаю эти его как бы несущественные добавки к беседам.

– Мои биографы напишут, что весь этот год мы с известным вам моим секретарем Джеральдом провели на краю света – во Французской Гвиане, где я посещал тюрьму, общался с преступниками и готовил очередную книгу. И где, конечно, меня никто не видел, это очень далеко. Потом я отправился в Нью-Йорк и так далее. В Лондоне меня, скажем так, не было заметно. Что касается биографии – я заговорил о ней потому, что издатель попросил меня подвести некоторые итоги. То есть написать автобиографию. И на корабле, кстати, я этим и занимался. Так вот, дорогая Амалия, вы – именно вы – один из тех самых итогов. Вы об этом не думали?

Я не только думала. Я знала, что он приедет и все это скажет. И вот оно так и происходит.

– Мы познакомились, когда вам было сколько? Менее тридцати. И это было хорошее знакомство.

– Мгм, – уверенно пробормотал Элистер у меня под боком.

– Сейчас, значит, тридцать шесть. И все мы знаем, что если сегодня я всего лишь подвожу итоги – пусть только для своего издателя – то дальше я и мое поколение уйдет… отдыхать.

Тут он впервые, кажется, за весь разговор улыбнулся.

– И как, по-вашему, кому мы оставим этот мир? Вам, Амалия. И таким, как вы. С вашими двумя университетами. И с тем, что вы – по счастливому случаю – успели здесь за эти годы понять и сделать. Не смотрите на меня так – а кому еще? Кто лучше вас?

– Я что, по-вашему, должна стать президентом своей страны, какой бы она ни была, и танцевать танго? – попыталась улыбнуться я.

– Ну, кто будет танцевать – вы найдете. А сейчас – простите меня, действительно пора отдохнуть. Пока что в прямом смысле.

Он с почти не заметным усилием поднялся с кресла.

20. Капитан Мьюзик

– Элистер, Элистер! Ты пропустишь потрясающее зрелище. И не встретишь старых друзей.

– Что, нельзя провести весь день с тобой в постели? Дьявол, ведь надо идти к британскому консулу и слать от него, по твоему подстрекательству, кучу срочных запросов в Токио. Может, вообще не надо их ловить, твоих японских шпионов?

– Мне постоянно здесь приходила в голову такая мысль. Тут и без них здорово. Да и карнавал не совсем для того, чтобы их ловить. Он важнее.

– Хорошо, но так или иначе – к консулу. Я просто должен, даже без твоих бумаг. Акт вежливости.

– Нет-нет, сначала на крышу. Бритым, позавтракавшим…

– Мои старые друзья, которых ты мне обещаешь, живут здесь на крыше?

– В данный момент они даже выше. И приближаются.

– Тогда они оттуда, сверху, не увидят, бритый я или нет.

Как кит в воздухе, толстое белое создание почти срезало крышу отеля с ее садом для прогулок, урча, сделало круг над заливом, ниже, ниже. Отсюда, сверху, были хорошо видны фонтаны воды – он что, утонул? Нет, вот качается на волне, вижу буквы – о, это уже не «Чайна клипер», это его брат, «Манила клипер», катер медленно буксирует его в сторону Кавите. Через двадцать минут вся компания вылезет через крышу, погрузится на катер и будет здесь – как раз дойдем, сохраняя достоинство.

– Моя дорогая! Не говори мне, что ты купила это чудовище и теперь испытываешь с его помощью людей. На предмет «кого чаще будет рвать в воздухе». Последний перелет – пятнадцать часов без перерыва, представляешь?

Я стараюсь не плакать. Магда – в широких снежно-белых брюках, лицом, напудренным, как у Пьеро, какая же страшная маска… и с громадными кровавыми губами, глаза, к счастью, не видны за очками, но я же вижу все остальное, как это грустно, а еще… трость.

– Не смотри на эту клюку. Это не моя. Вон заказанные тобой ребята ведут под руки известного тебе старого пса, а он всего-то дважды выпил немножко виски. Эта клюка – его любимая подпорка, он доверил ее мне. А в целом я выгляжу потрясающе. Как мартини после шейкера.

И я вижу старого пса Тони, с полностью седой бородкой, с отчасти сознательными глазами – он вяло машет нам с Элистером рукой, блаженно улыбается и марширует в отель под эскортом с пристани (той самой пристани, где была зеленая лапу-лапу). Разговаривать он, видимо, начнет позже, возможно – завтра.

А те самые заказанные мною ребята, числом чуть не в дюжину, подают руки тому, который постарше, выдергивая его со ступеней на пристань… я думала, такая встреча в моей жизни никогда не произойдет.

Может быть, я ее наконец заслужила?

– Пока ты пожираешь нашу звезду глазами, дай-ка я потрогаю твоего замечательного мужа: боже, как он у тебя хорош! Элистер, зачем ты красишь виски пероксидом? Это модно?

Я бы лягнула ее по лодыжке за эти чересчур тесные объятия, и за совсем другие их объятия, которые были давно-давно, когда мы с Элистером еще не общались с зелеными гадюками в пенангском храме и не катались по городу на весьма специфических рикшах. Но я вообще не смотрю на них, двух голубков. Я жду, когда ко мне подойдет этот человек.

А за моей спиной – тысячи манильцев. Они машут цветами, вот сейчас будут бросать ему букеты, констебулярия мужественно расправляет плечи, готовясь сдерживать толпу. Они там, за кордоном из канатов, не сводят глаз с человека, который закрыл от меня солнце, – но я все равно вижу, что это и правда он, рыжие волнистые волосы, темные веснушки, нахальные глаза. И я слышу его очень-очень вежливый голос. Тот самый голос, звучавший все эти годы из тысяч окон и дверей, плывший над моим миром и делавший его прекрасным. Лучший из сладких голосов Америки.

Руди Вэлли смотрит мне в глаза, я подаю ему руку. Он знает, кто платит за его приезд сюда, и очень сдержанно это показывает, а я знаю, что отдала бы за эти мгновения хоть половину своих денег – пусть купит себе небоскреб и яхту, банк и железную дорогу, что угодно и все сразу, как иначе отблагодарить его за то, что он сделал для моей жизни?

– «Жизнь – это всего лишь миска черешни!» – начинают хором петь манильцы, лицо Руди передергивается: как же он ненавидит эту свою песню.

– Хелло, Руди, я тебя предупреждала, – бросает ему через плечо Магда, уводящая моего мужа к отелю. – Я устрою тебе как-нибудь поездку в Африку, к людоедам, может, они этой песни не знают. А в остальном мире – терпи. Амалия, детка, а признайся, как тебе вообще пришла в голову такая мысль – выдернуть нас сюда не как приличных людей, а вот так, по небу?

– Ваш пилот, – говорю я, продолжая поглядывать на Руди, настоящего, живого.

– Он проклятый садист.

– Его имя. Я прочитала в газете его имя, когда он прилетал сюда осенью. И тогда ко мне пришла вся идея в целом.

– И что?

– Его зовут Мьюзик. Капитан Мьюзик.

– Это, чтоб он сдох, не оправдание!..

Через несколько часов – когда Элистера и Эшендена увезло к британскому консулу тяжелое горбатое авто – мы сидим с Магдой в каком-то из неведомых мне ранее обшарпанных залов на задворках отеля, Руди и его бэнд раскладывают инструменты (репетиция!), Тони отдыхает наверху, а я начинаю понимать, что такое сегодня Магда. И готовлюсь заплакать уже по другим причинам.

– Все начиналось, когда я сговорилась с Ланой Росс за чайником виски, и мы пошли с ней к Мэри. А это сейчас главная мегера Голливуда, – объясняет мне Магда. – Если она скажет слово, к нему прислушиваются. Такая у нее сегодня роль. Сниматься перестала. Почему – черт же ее, карлицу, знает.

Я хочу зажать руками уши, но ведь все уже сказано. Так нельзя говорить: Мэри Пикфорд – мегера? А Магда, благодаря ей, оказывается партнером в пустяковом, копеечном музыкальном фильме, который по каким-то странным причинам… Дальше все понятно.

Боже мой, Магда общается с Мэри Пикфорд.

Магда – продюсер.

И ведь если бы я не отпустила ее в Америку пять лет назад и не дала бы денег на дорогу…

А Тони вправду, как и мечтал, дважды в год выезжает в Уэст-Пойнт преподавать, он отзывается на кличку «профессор» и пьет только в особых случаях. Вот как сейчас.

А слушать сегодня надо, кроме оркестра братьев Дорси, еще вот кого…

Но зачем мне братья Дорси с их гениальным аранжировщиком, Гленом как его там – я слушаю нечто совсем другое.

– Ребята, цирк приехал в город. И это мы. С цирка и начнем. Который в Лондоне.

– Вот прямо так сразу – с «Life Begins at Oxford Circle»? И все поем?

– А где пиво? Улучшает голос. Руди, что там с громкоговорителями? Или снова будешь петь в мегафон, как в доброе старое?..

– Поехали, парни, – марш для разогрева.

И так, в гремящем раю, прошло полчаса, Магда оставила меня на стуле, я пропустила ланч, молотки плотников от Пуэрта Исабель, где пройдет мой карнавал, были слышны даже сюда и сбивали ударника…

Как вдруг я заметила, что происходит какая-то ерунда.

Женщина весьма средних лет, вульгарная – ну не совсем, но что такое англичанка, если она родом из какого-то Ист-энда или хуже, говорит на кокни и пытается изображать из себя настоящую леди, раз уж попала в колонии, неважно чьи? И еще испытывает трепет, зайдя в «Манила-отель» после той дыры, где разместилась.

Вот такая, в общем, тетка проникла на репетицию, вычислила того, кто здесь главный, или главная. И накрепко зацапала Магду за белый широкий рукав, Магда сейчас ее разорвет на части. Руди… Руди с иронией наблюдает за происходящим. А рядом с Руди стоит девочка, страшненькая, тощая, носатая, голубоглазая, лет восемнадцати, ей смешно и неудобно, а Руди чувствует себя королем – да нет, он просто сегодня добрый.

Что происходит?

– Госпожа Ван Хален, – британская тетка не дает Магде вставить слово, – Вера, вот эта моя девочка, поет в рабочих клубах, перед сеансами синема, очень, очень хороша, поет с детства, и…

Она что, эта сумасшедшая, – хочет уговорить Магду – Магду! – дать кому угодно спеть, пусть и на репетиции, с самим Руди Вэлли и его бэндом, чтобы потом хвастаться перед подругами и вставлять соответствующую строчку в программки? Она с ума сошла, она не понимает, с кем сейчас имеет дело и что с ней будет?

Магда набирает воздуха в легкие, а я смотрю на девочку, и в моей голове что-то происходит.

То же, что было, когда я видела наяву этих страшных птиц, атакующих линкоры. То же, что виделось мне совсем недавно – багровые всполохи над серыми крышами какого-то китайского города, «не ездите в Шанхай, Верт, не ездите». И так – еще несколько раз в моей жизни.

Я, оказывается, уже стою рядом с ними всеми, смотрю в лицо Руди Вэлли – он готов, раз репетиция, дать спеть со своим бэндом кому угодно – и беру Магду за свободную руку.

– Да пусть споет, – говорю ей я. – Ну пару песенок. Ребята разомнутся, они сегодня добрые.

Тут мой голос начинает странно звенеть, и я повторяю:

– Магда. Магда, пусть она поет.

– Ну, – мрачно говорит Магда и шествует к стульям.

А девочка Вера остается одна с Руди Вэлли – и ведь, кажется, не боится его, это же надо – не боится Руди Вэлли! – и о чем-то договаривается.

– Ребята, «Faraway Places», – командует он и подмигивает Вере.

Я сижу рядом с Магдой, я думаю о том, что будет завтра. А вдруг тот человек, что мне нужен, не придет в последний момент – хотя консул Кимура, как мне уже сказали, заявил, что прийти на карнавал – дело чести для каждого из видных японцев. А вдруг он вытащит свой револьвер – тут надо поговорить… наверное, с Тони. Это по его части. И не дать этому человеку уйти, сесть в какую-нибудь лодку…

А веселые ребята с трубами, тромбонами и всем прочим откровенно веселятся, наигрывая «Faraway Places», а хрупкая Вера поет – как бы вполголоса, ну, понятно, надо распеться, и поет то самое, что должна ощущать каждая на ее месте, оказавшаяся в странах, где над головой качаются пальмы:

Пойдем в Китай

Или, может быть, в Сиам.

Я хочу сама увидеть эти далекие страны,

О которых читала в книге с моей полки.

Да, это хороший голосок, хотя немного странный. Но что не так?

Голос звучит все увереннее, и вдруг я чувствую, что со мной рядом происходит непонятное.

Магда, как старая охотничья собака, делает стойку – сидит абсолютно прямо, поля ее шляпы застыли неподвижно.

Эти далекие места со странными именами,

Они зовут, зовут меня.

Магда встает. И кладет мне руку на плечо. Она сейчас оставит у меня там синяки своими когтями.

Что это – да ведь девочка поет без громкоговорителя? И без всякого труда? И еще как бы дирижирует бэндом?

Ребята, чьи инструменты смолкли, начинают болтать с ней, она робко… хотя совсем не так робко улыбается. И показывает что-то ладошкой на уровне своего пояса.

Руди высоко поднимает брови и тоже вытягивает руку ладонью вниз: что, вот так?

Вера поворачивается к нему, захлебываясь от счастливого смеха… боже ты мой, да в профиль ее вообще все равно что нет, один лишь нос совершенно несуразных размеров; тетушка, или мама, или бабушка – вот эта – плохо ее кормит? А Вера тем временем приседает и показывает что-то ладошкой у самого пола.

Руди с наигранным страхом качает головой, его парни издают несколько квакающих звуков, Руди щелкает пальцами. Что они играют?

Магда так и стоит. И мы с ней вместе слышим то, что происходит дальше. Без всякого громкоговорителя эта тростинка перекрывает медный бэнд, ее голос уверенно ведет очень медленный вальс:

Так поцелуй меня, любовь моя,

Ведь мы расстаемся,

И когда я стану слишком стара, чтобы мечтать,

Этот поцелуй останется в моем сердце.

Боже ты мой. Девочка, которая поет басом. Да еще каким.

И я опять вижу небо – синее, грозовое, и поблескивающие крыльями аэропланы, рядами, не страшные, бесконечно прекрасные. Над ними – кажется, из облаков – звучит вот этот голос.

Музыка прекращается. Руди и все прочие трясут Вере руку, кажется, они обмениваются адресами, к ним подходит гордо улыбающаяся мама или тетушка.

– Ты знала? – с подозрением бормочет мне Магда. Я яростно трясу головой.

– А, опять эти твои видения, – мрачно говорит она. – Чутье. Ну знаешь что. А эти англичашки на что-то еще годятся. Не надо их списывать, в них что-то есть. Извини, конечно, ты замужем за одним из них. Если бы они все были, как он… Но вот этот зяблик, знаешь ли…

Вера уже выпорхнула из дверей, помахав нам с Магдой рукой, а тетка в очередной раз пожимает руки Руди и прочим, они кричат ей вслед:

– Телеграфируйте нам, если соберетесь в Америку, госпожа Линн.

21. Бог войны

Аромат любви, запах разгоряченных тел в этой стране – кокосовое масло, кокосовое мыло и так далее. Вот этот-то запах и долетал до меня за несколько ярдов от выстроившейся полукругом толпы. Да нет же, толпы, выстроенной мной, – поработали церемониймейстеры под командой совершенно замечательного персонажа, полковника Тедди Оливареса.

Все на месте, и прежде всего японская делегация во главе с консулом Кимурой. Да-да-да, все, кто надо, – здесь. А где же наш господин Ли? А, вон его седая, стриженная ежиком голова виднеется в полутьме, среди множества фигур. И что это? Конечно же, его окружает группа их трех или четырех японцев, как бы незаметно закрывших его со всех сторон. Здорово они там живут, в своей японской колонии в Дилао, где несколько человек отлично понимает, что происходит.

Над нами веет теплый ветерок, ночь пронизана огнями – и самые яркие там, где над толпой высится состоящая из электрических ламп арка компании «Мералко», она тут монополист, дает стране свет. И дальше – сельские бамбуковые арки, увитые лентами и цветами, под такими на фиестах движутся королевы красоты. И дикие маски и костюмы, перья, колпаки, длинные платья и юбки колоколом, драгоценности фальшивые и изредка настоящие. И звуки каких-то оркестров с дальнего конца поля, они перекрикивают один другого.

Вот он, знаменитый февральский маскарад, его второй день, а всего праздник будет длиться неделю. Ну а потом – пост, дальше – грандиозная Пасха, невыносимая жара и урожай манго (в жестяных ведрах вдоль дорог), потом дожди, но меня и большинства прочих героев этой истории тут уже не будет. Потому что кончится она, история, вот сейчас.

Толпа становится гуще, но гомон голосов перекрывают громкоговорители – это гремит, для разминки, бэнд великого Руди Вэлли, полтора десятка веселых парней в одинаковых белых костюмах. Такого тут не слышали никогда – целых два барабана, щедрая мощь басов, эффектная слаженность медных аккордов и все эти замечательные ребята, азартным хором чеканящие слова:

Полукруг толпы начинает пританцовывать.

Руди не поет, он дирижирует кларнетом, посверкивая никелированными клапанами, его час еще впереди.

А сейчас мой час, но меня не видно, я стою рядом с Элистером за правым плечом полковника Оливареса и четко ощущаю своим длинным носом, что к фляжке с ромом он уже приложился.

Дьявол их знает, каких войск тут полковники в немыслимых количествах при полном отсутствии армии, но Тедди Оливарес – полковник полицейский, ветеран констебулярии, и он с большим удовольствием согласился принять от меня не вполне скромную сумму за дело, которое и сам бы оплатил с великим удовольствием: за охоту на крупного зверя.

Полковник Оливарес – с выпирающим из белого фрака животом, расчесанными на прямой пробор жесткими черными волосами – не в маскарадном костюме, он сегодня играет сам себя.

Над газоном Пуэрта Исабель на краю поля Уоллеса несется хрип – это Оливарес прокашливается прямо в микрофон, а ребята Руди смолкают.

– Маскарад! – провозглашает Оливарес, водружает на нос пенсне и сверяется с подготовленной мной бумагой. – Маскарад! И какая же удивительная у нас сегодня тут компания. Вот я вижу справа от себя странно знакомую маску и это черно-оранжевое домино… Здравствуйте, загадочная маска!

По толпе прокатывается счастливый смех. Вокруг стоящего в первом ряду худенького, но держащего голову очень высоко человека в маске – свита в самых диких костюмах, сам он машет Оливаресу рукой, и народ приветствует своего президента.

– Каждый здесь сегодня не тот, кем кажется, у нас тут масса сказочных персонажей, а есть такие, которых в наших краях и быть не может! – старательно кричит в микрофон Оливарес. – Вот этот человек без всякой маски – но вы же не поверите, что это сам Руди Вэлли прилетел по небу из Америки со своими ребятами, ведь правда?

Толпа беснуется минуты три, ее успокаивает только дружный квак тубы и саксофона. Я ищу глазами: Верт, где вы, в какой вы маске? Вас нет в моем сценарии. Вас вообще нигде уже нет.

– С неба к нам спустятся персонажи из прошлого! – выкрикивает Оливарес. – Из тех времен, когда Интрамурос был Манилой, Манила была Интрамуросом! Из времен галеонов и пиратов! Встречайте – прекрасная инфанта Филиппина и дон Эдуардо, наследник тех, кто открыл миру наши острова!

«Прожекторы», – говорю я себе сквозь зубы, и немедленно эти белые лучи высвечивают верхушку стены Интрамуроса над нашими головами, и еще – тщательно построенную вчера за один день лестницу на бамбуковых лесах. Со ступеньками, достаточно широкими, чтобы они вот так и шли, парой, бок о бок.

Эдди в ботфортах, со шпагой и в треуголке, в маске, закрывающей все лицо. И Лола, в широкой хрустящей юбке, в пене манильских кружев вокруг темной головы, маска на которой – крошечная, чуть отсвечивает фальшивыми бриллиантами.

Я поворачиваюсь назад – но Руди знает свое дело, его оркестр негромко чеканит гордый ритм, его кларнет поет грустно и уверенно. Нет, это никакое не «Если бы ты знала». Толпа ахает: она и представить не могла, что великая Deep Night – нежная, плавная, тихая – может быть еще и маршем… да нет, какой там марш, это же танго!

Вот тут, наконец, над газонами у Пуэрто Исабель возносится над толпой негромкий голос величайшего из великих, усиленный дюжиной громкоговорителей, и из-под масок текут слезы. И ему подпевают почти не слышным хором.

А с высоты спускается, спускается Лола – да нет же, ее узнают теперь все, это шествует Долорес де ла Роса, на ее голове маленькая королевская диадема, Эдди, держащий ее руку, озирается со сдержанной угрозой, и это уже не роль. Он знает, что сейчас она пройдет мимо черно-оранжевого домино, и тогда…

А голос Руди Вэлли дышит грустью – он поет: приди в мои объятия, моя дорогая, моя сладкая, моя единственная, скажи мне, что любишь только меня…

И Лолу с ее кавалеромскрывает толпа тех, кто хочет прикоснуться к ее платью, кружевам, а человек в домино так и застыл, развернув узкие плечи и не сдвигаясь с места.

Она ведь может стать актрисой местного синема, подумала я. И еще она сможет – да теперь, фактически, сможет все. Это ее второй шанс. И дальше – сами, ребята, без меня.

– А еще, а еще! – надрывается Оливарес. – У нас такие гости из дальних стран! Такие гости! Леди Макларен и настоящий рыцарь Британской империи сэр Элистер Макларен!

Мы с Элистером, в масках, делаем шаг вперед из-за плеча полковника, машем ладошками. Как должен выглядеть рыцарь империи и его леди? Элистер в мундире сверкает орденами, у меня на голове покачивается фазанье перо, руки в перчатках держат шелковую сумочку… в общем, мы абсолютно британские, и страшно веселим этим публику. Сэр и леди – маски, сказочные персонажи. Почти как настоящие.

Японская команда старательно улыбается и всячески показывает, что она в восторге от местных забав, обычаев и особенностей. А-а, вот теперь я вижу Накамуру в… это что, маскарадный костюм? Перья на голове, плащ непонятно из чего – что он вообще изображает?

Все забыли, кто такой Накамура, как он спустился с неба на маленьком японском аэроплане? Сейчас вспомнят.

А вот, на приличном отдалении от него, исчезнувший надолго после покушения профессор Фукумото в виде Пьеро, с большими круглыми белыми пуговицами на животе… Все отлично. Еще одна маленькая деталь – и займемся ими.

А музыка Лолы смолкает. Но она еще будет звучать сегодня.

– Нас почтил сегодня своим присутствием бог войны! – выкрикивает полковник Оливарес, и я чувствую, что рома он не просто выпил, а выпил немало – для твердости руки, держащей бумажку.

Гремит большой барабан – раз, раз, раз, он не смолкает – и зажигается новый пучок прожекторов, лучи устремляются на ту же крепостную стену над нами.

Генерал Дуглас Макартур не надел маску – да и зачем она ему, его лицо и есть маска бога войны. Он просто стоит, заложив руки за спину, в них виднеется белеющий в лучах прожектора стек, наверное, тот самый, с которым он ходил в атаку на полях Великой войны. Он стоит, выставив вперед подбородок, возвышаясь над толпой, толпа приветственно ревет, но генерал не собирается спускаться – он лишь чуть приподнимает ладонь.

Полковник Оливарес снова прокашливается в микрофон. Большой барабан за его спиной продолжает ритмично звучать – но сейчас его утробный гул еле слышен.

– Маскарад! – снова восклицает Оливарес. – Маскарад – это когда не все так, как оно кажется! Посмотрите на этого уважаемого старого китайца, которого, как мы думали, зовут Ли. Но это же маска! Добро пожаловать, господин адмирал Идэ! Добро пожаловать! Это было неправильно – представиться чиновникам иммиграции Содружества чужим именем. Но, наверное, у вас были к тому причины, и, чтобы исправить эту ошибку, достаточно обратиться вот к этому домино в маске – и тогда все будет хорошо!

Филиппинская толпа опять начинает смеяться, японцы неуверенно переглядываются.

– Профессор Фукумото! – выговаривает Оливарес и дает легкого петуха. – А вы маска или нет?

Переводчик что-то шепчет белому Пьеро, тот начинает на всякий случай улыбаться.

– Да, вы и правда профессор, и правда Фукумото! – читает Оливарес по бумажке. – Но оказывается, пока вы вели здесь свои исследования, вас сразу после Рождества назначили вице-министром коммерции! Добро пожаловать, профессор и вице-министр, мы всецело за торговлю, если она честная!

Кто-то в толпе начинает понимать: творится что-то почти серьезное, вот и генерал в недоступной высоте все так же грозно возвышается над нами и не шевелится.

Я нервно бросаю взгляд на Руди, он показывает рукой: все помню.

– Господин репортер Накамура! – угрожающе говорит полковник Оливарес. – Ваша маска великолепна, но кто вы на самом деле? Ведь настоящий репортер Фукуичи Накамура еще вчера сидел в своей «Майничи»!

К гулу большого барабана присоединяется еле слышная дробь маленького.

– А еще, господин Накамура, у вас есть револьвер, из которого вылетают пули, точно такие, как нашли в подушке одной комнаты в отеле «Пальма-де-Майорка»! – веселым голосом продолжает Оливарес. – И я говорю вам, господин Накамура: таких масок на наших карнавалах нам не надо!!!

Он же не очень-то понимает английский, в очередной раз вспоминаю я. Вот сейчас, сейчас, нельзя, чтобы на карнавале пролилась кровь…

– Ребята в масках констеблей – делайте свое дело! – командует полковник.

Какие там маски – констебли в полном облачении маршируют к японской группе.

А Накамура с его глупыми перьями на голове, как и два молодых японца рядом с ним, выхватывают револьверы.

И тут сзади нас с Элистером, стоящих рядом с полковником, раздаются характерные металлические щелчки.

Оливарес переглядывается со мной, я киваю – все по сценарию.

– Вы на прицеле, Накамура! – провозглашает Оливарес. – Я же говорил, что на маскараде многие – на самом деле не те, чем кажутся! Позвольте вам представить новый бэнд несравненного Руди Вэлли: оркестр береговой охраны вооруженных сил Американских Штатов! Да, эти парни разбираются не только в музыке!

Я бросаю взгляд назад: все веселые ребята в белых костюмах довольно уверенно держат направленные на Накамуру и его спутников револьверы. Кроме двоих, потому что барабаны продолжают звучать.

И констебли уже совсем близко.

И Накамура, как я и ожидала, медленно направляет ствол револьвера на себя.

Да где же этот чертов?..

Но он здесь.

– Накамура-сан, котэй га кендзиру!

Этот дикий визг в микрофон издает тощий, опирающийся на трость человек в белом костюме, с белыми волосами и белой бородкой, без маски.

Накамура замирает, глядя на это создание расширенными глазами.

И констебли успевают сделать свое дело, вырвав револьвер из его руки и обезоружив двух его соратников.

Вот и всё.

– Раз, два! – звучит у меня за спиной голос Руди. И, без вступления, медленное и нежное: «Rain! Let us cuddle in the rain!»

– Констебли – молодцы! А теперь будет румба, самба и какие угодно танцы! – выкрикивает напоследок Оливарес, заглушая музыку. – И боги спускаются на землю!

Лучи прожектора, так и не покидавшие верхушку стены, дрогнули, провожая генерала, уверенной походкой спускающегося, наконец, по тем же ступеням: зло наказано, можно повеселиться.

Вот он внизу, толпа начинает придвигаться к нему, полукруг размывается – но генерал пробивается ко мне, вежливо избавляясь на ходу от поклонников.

– Вы хорошо поработали сегодня, ведь так? – строго, но ласково говорит он мне. Я скромно киваю и кладу руку на плечо Элистера.

Что сейчас, интересно, будет?

– Макартур, – почти обвиняюще говорит мой муж. – Тартан – зеленый, черный и золотистый? Боевой клич – «Прислушайся! О, слушай!» Ведь так?

Генерал высоко поднимает брови.

– Макларен, – поясняет Элистер, строго глядя ему в глаза. – Элистер Макларен.

– Те Макларены, которые от Глазго – на юго-восток? – тихо произносит генерал, начиная улыбаться. И они обсуждают эту замечательную тему еще минут пять, и десять…

А меня твердо уводит от них Магда.

– Тони орал эту фразу для тренировки раз двадцать, как ворона, пугая горничных, – с неудовольствием выговаривает она мне. – Он что теперь, заговорит у меня еще и по-японски? Я так и не поняла, что это значит. Котэя могу себе представить, конечно.

– Это значит – «император запрещает», – просвещаю ее я. – Все, что может остановить на какое-то время японца. И еще вид человека с белыми волосами и в белых одеждах – образ смерти. Сработало. Тони доволен?

– Старый пес говорит, что никогда еще не пугал японцев дикими криками, ему понравилось, и надо бы повторить этот милый опыт. Ты хоть понимаешь, что было бы, если бы эти косоглазые мартышки начали с перепугу лупить из своих стволов по толпе?

– Я уверена, по прежнему опыту нашего с тобой общения, что у ребят Руди не было в таком случае ни единого шанса успеть выстрелить раньше тебя.

– И ты права. Слушай, моя дорогая…

Магда оглядела всю сцену вокруг – огни, голоса, траектории летучих мышей в лучах прожекторов, музыка, смех.

– Слушай, ты потратила на этот чертов балаган кучу денег. Тебе дешевле было приплыть к нам на Западное побережье первым классом и просто пойти послушать Руди. И даже притом, что этих денег у тебя девать некуда, – зачем? Чтобы с музыкой поймать япошонка в перьях на голове? А почему бы местным копам не пристукнуть его в первой попавшейся канаве, если уж он, как я понимаю, шпион? И не маленький, если ты взялась за это дело? Да-да, не смотри на меня, с тобой давно все ясно. И все же – зачем весь этот мюзикл?

Я смотрю на счастливую толпу, на Тони, который говорит о чем-то с генералом, обнимая Элистера за плечи, – ну конечно, Тони же теперь профессор в том самом Уэст-Пойнте, где бог войны был начальником не так уж давно… Есть о чем поговорить.

– Магда, – говорю я. – Шпионы еще будут. И будут револьверы, аэропланы и корабли. Но есть вещи поважнее. Скажи, если здесь что-то начнется, начнется по-настоящему, – на чьей стороне окажутся все эти люди? А если, хуже того, начнется у меня дома – на чьей стороне будут подданные моей империи, о которой здесь без смеха никто уже не говорит? Я тут почитала некоторые документы, насчет возвращения всяких народов обратно в Азию. А если это сработает? Где тогда будем мы с тобой?

– Это так серьезно? – Магда внедряет сигарету в длинный мундштук и отставляет его в сторону. – Это близорукие япошата в своих очках куда-то полезут? Мало им Маньчжурии? Ты что-то знаешь?

– Не знаю. Но что-то будет.

– И это значит, и наши идиоты будут воевать? Слушай, мы только-только, ну всего два года как отошли от ужасов сухого закона. Посмешище всего мира. Хуже войны. Ты можешь представить Мэри Пикфорд, пьющую лягушачий шампунь, не менее чем «Дом Периньон», из чайника и чайной чашки? А ведь было. А тут еще и война. Ведь ты об этом говоришь?

– Об этом, Магда. Об этом. Но не о твоей Америке. О моем мире. Понимаешь, должно быть что-то, за что люди будут драться. За то, чтобы любой ценой вернуть золотой век, золотой для богатых и бедных. И что это такое? Вот этот праздник они не забудут. Я сделала что могла. А дальше – пусть думают и помнят.

– Да уж… – цедит Магда, прислушиваясь к чистым аккордам меди.

А на нас накатывается толпа масок, чуть не затоптав.

– Вики! – восклицаю я. – Вас нельзя не узнать. Эти три бриллианта на шее – все равно что личная подпись!

– Спасибо, дорогая Амалия! – смеется она из-под маски. – Послушайте, а как у вас это здорово получилось – леди Амалия, сэр… как его зовут? А ведь из вас вышла бы настоящая леди. А эти ордена у вашего кавалера – блеск! Настоящий рыцарь.

– Вики, – скромно опускаю я взгляд на свою шелковую сумочку и руки в длинных перчатках. – Вы удивитесь. Но пока я изучала здесь, с вашей помощью, коммерческие возможности вашей новой страны, Элистер ездил в Лондон получать последний из этих орденов. Они все настоящие, Вики. Он теперь и правда рыцарь. Одним из первых указов нового короля. И, соответственно, я… Но я благодаря вам никогда не забуду, кто я такая на самом деле. Местиса. Я правильно выговариваю?

На ее лице маска, но мне почему-то кажется, что Вики эта новость несколько ошарашивает. И необязательно приятным образом.

– Очень идет ему это «сэр», твоему рыцарю, – замечает басом Магда, выпуская струйку дыма. – Красивый мальчик. Слушай, получается что – он встречался с вашим новым красавцем-королем? Вот как ты со мной? Вау.

22. Последние тайны

– Элистер.

Он полусидит в постели, его глаза смотрят на меня – неподвижные, странно темные.

– Элистер, это настолько страшно?

Он пожимает плечами, машинально дергая себя за волоски на груди – среди них, как и на висках, есть несколько седых.

– Элистер, – говорю я с тяжелым вздохом. – Сейчас я тебя кое о чем попрошу. Но сначала… Вспомни самый жуткий день в твоей жизни. Тогда, на лайнере, подходившем к Лондону. Когда жена сказала тебе, что уходит. А она была последним, что у тебя оставалось после всей той истории. Когда было хуже – тогда или сейчас?

Он снова пожимает плечами.

– И теперь вспомни, о чем ты мечтал, когда Уильям Эшенден нашел тебя, в виде молодой развалины, и подарил тебе новую жизнь. Ты мечтал стать живой легендой. Ты мечтал, чтобы они все еще раз увидели тебя – в орденах за храбрость и ум, а может, и с титулом. Потому что ты лучший из всех.

– Это было позже, – отрешенно замечает он. – Когда Эшенден меня нашел, я мечтал найти деньги, чтобы еще выпить.

– Понятно. И ты стал легендой. И ты стал рыцарем. Черт возьми, ты сделал это все и больше, ты сделал невозможное – женился на мне, евразийке, и даже перешел в мой католицизм. И оказалось, что тебе – можно. Хочешь зайти выпить в тот клуб, где тебе перед отправкой в Лондон подарили большую пудреницу за трусость? Это ведь было в Сингапуре, так? Когда ты туда войдешь, они все встанут, чтобы чокнуться с тобой. Мы там окажемся через неделю, мне кажется.

– Тех людей там больше нет, наверное, – равнодушно говорит он. – Но ты меня хотела о чем-то попросить?

– А, ну да. Я хочу тебя попросить, чтобы ты – если когда-нибудь со мной случится самое страшное, если исполнятся все мои мечты и новых не будет, – чтобы в этот жуткий день ты обнял меня и долго гладил по голой спине. Ты ведь будешь тогда со мной?

– Я сейчас с тобой. И я могу это сделать прямо сейчас, – произносит он уже другим голосом, после паузы.

– По крайней мере то, что я тебе еще очень нравлюсь, моя голая спина и другие голые части тела поняли после твоего приезда очень даже хорошо, – бормочу я, забираясь обратно в постель. – Не так уж ты распался на части, чтобы… А спешить нам и правда сегодня некуда. И как же это здорово. Это не конец твоей жизни, Элистер. Даже не вершина ее. Они тебя еще позовут. Куда же они денутся.

– Так что же, моя дорогая, ты так и не сообщишь моему клановому собрату и соседу по вересковым холмам – если его можно так назвать – кто копировал его документы на корабле?

– Видишь ли, Элистер, или – сэр Элистер…

– О дорогая леди Амалия, давай обойдемся без формальностей, особенно когда мы просто валяемся в постели. И вообще без них обойдемся. Ну, может – иногда, чуть-чуть.

– Так вот, никоим образом нельзя сообщать такие вещи американцам. И кстати, я уверена, что на самом деле нашего генерала это не сильно волнует. А зря. Ну и пусть думает, что во всем виноват Накамура, ползающий по стенам.

– А ты нашла того человека, который развлекался на корабле с фотостатами?

– Не слишком долго пришлось искать. Он на меня работает. И это никакой не японец. А как раз наоборот, китаец. Джефри. Для начала я посмотрела, как он делает копии тех документов, что мы с Вертом воровали у профессора Фукумото. Он думал, я не замечу. А для кого он их копировал? На память? Ну и дальше все было просто. Кто умеет делать фотостаты? Я – нет. На «Хардинге», который доставил генерала сначала в Шанхай, а потом в Манилу, работал, как и положено, корабельный фотограф. Если бы ты видел, Элистер, как он отлично делает сейчас в моей мастерской портреты! Ну, вот. А из Манилы лайнер вышел уже с другим фотографом. А этот попал ко мне в картотеку сразу после того, как мы начали ее составлять, поскольку мы с ним в городе появились почти одновременно. И оказался у меня на работе.

– Бывают же случайности.

– А как бы не так. Не думаю, чтобы его собратья-китайцы оставили его без работы после успешно выполненного задания. Он, возможно, решил поинтересоваться – а кто это дает такие объявления в газетах, не его ли ищут. И не знаю, что со мной бы было, если бы Джефри и его здешние собратья не выяснили, что я работаю на пару с главным бандитом Содружества. Это, как минимум, отговорило их от поспешности.

– Итак, не японцы, а китайцы. Китайская операция.

– Ты слышал о «синих рубашках», Элистер?

– Ах, вот что. Вторая спецслужба генералиссимуса Чан Кайши. Неофициальная. Для особых акций.

– Конечно. И наши с тобой большие друзья. Или друзья наших друзей из всяких просветительских обществ в Малайе. Понимаешь, с самого начала история выглядела странной. Зачем копировали? Я думала, что дело в самих документах, – но они никак не тянули на что-то секретное. А дело-то было исключительно в том, чтобы передать через англичан…

– Через генерала Стептоу, я его знаю. У парня незабываемая походка. И фамилия, точно соответствующая походке.

– Да-да. Чтобы не китайцы, а кто угодно другой передал эти фотостаты в Шанхае в руки Макартуру. Который относится к угрозе со стороны Японии так, как и положено нормальному информированному человеку: ясно же, что японцев Филиппины никак не волнуют. А тут на его переснятых документах – еще и пометки японской азбукой, что в Шанхае было кому сделать, без сомнения. Вот и еще один американец, который запомнит, что японцы интересуются обороной его любимых Филиппин. И кто бы мог подумать, что у него была больна мама, из-за которой ему было не до чего-либо. И операция почти сорвалась. Если бы англичане не призвали меня. Как всегда это делают, когда проваливаются.

– И мы никак не можем винить китайцев в этой их маленькой диверсии. Японцы вот-вот бедняг проглотят совсем, а при американском нейтралитете и еще британском бессилии… Что им еще остается, как не звать кого угодно на помощь и не придумывать для этого такие вот истории?

– А ведь тот китаец, к которому Джефри меня привел, видимо – главный здешний синерубашечник, в общем-то все объяснил яснее ясного. Он сказал тогда – Китай страдает. Над ним нависла новая опасность. И трудно с ним спорить, знаешь ли. Так что мы с Джефри в итоге поняли друг друга. И я не буду рисковать, отдавая эту информацию просто так американцам, от которых она немедленно утечет, и к нам в дом в Пенанге придут наши китайские соседи и с укором на нас посмотрят, мягко говоря. Эшенден это тоже знает. Кстати, я даже выучила фамилию этого Джефри. Она настолько проста, что как-то не задерживалась у меня в голове.

– И что у него за фамилия?

– Чэнь. Джефри Чэнь. Если, конечно, это и вправду его фамилия.

Элистер, поправив подушку, задумчиво вертит в пальцах мой подарок – футляр для очков. Очки входят в него отлично. И они очень Элистеру идут, с его благородным удлиненным лицом и выпяченным подбородком.

– Это крокодил, – гордо говорю я. – Или был крокодил. Лучший футляр во всем городе.

– Жаль крокодильчика. Но я, знаешь ли, смущен портсигаром, – замечает он. – Слишком хорош. И что-то мне подсказывает, что за ним есть какая-то история.

– Ты знаешь эту историю! И никогда не оставляй меня одну так долго и с такими, как этот Верт! Я чуть не умерла, держа себя в руках.

– А почему не поддалась соблазну?

– О, ну это было просто невозможно. Не те чулки. Страх сказать глупость. С тобой, заметь, ничего подобного в похожей ситуации не было, вообще ни одной мысли… Да, так ты расскажешь мне, кто он такой, этот Верт?

– Обязательно… стоп, но давай доведем разговор до конца. То есть это что – ползучий Накамура вообще не имел никакого отношения к фотостатам? А зачем он тут охотился по ночам за соотечественниками?

– Я не знаю!

– Что – такое с тобой бывает? Даже сейчас не знаешь?

– Ну хорошо. Может, он что-то расскажет на допросе. Но и правда ведь не знаю! Вообще-то, Элистер, выяснила я много, хотя по большей части это сделал Верт. Фукумото действительно готовил здесь, перед вступлением в ожидавшуюся должность, доклад насчет новой политики Японии на Филиппинах. Относительно, как мы видим, мирной. А вот адмирал Идэ, он же генро – советник императора…

– А что он тут делал на самом деле?

– Сказать тебе, кто была та не очень молодая женщина, к которой он постоянно ходил по вечерам? Его дочь. Она тут знаменитость. Возглавляет уже сколько лет движение женских моральных реформ, которое почти искоренило здесь японскую проституцию. Отец приезжал к ней и раньше, это даже особым секретом не было.

– А как ты вообще положила глаз на Накамуру?

– Как и все прочее – просто. Он прилетел сюда в качестве репортера какой-то там японской газеты, на аэроплане газеты, с шумом и оркестром. И как-то раз я просматривала списки приехавших и уехавших японцев – американские братья меня этим снабдили – и увидела, что самолет с пилотом и механиком улетел, а Накамура остался. Я чуть тогда не заорала: Эдди… А, ты не знаешь, кто это. Эдди меня с Накамурой как раз и познакомил. Ну, неважно. Сразу возник вопрос – а зачем остался? Но дело было не в этом. Я просто его видела, и по возрасту он – то что нужно, по внешним данным – тоже. Ну помнишь, как выглядит и ходит этот гений боевых искусств у нас, в Пенанге, – как его там…

– Как будто у него суставы не так устроены. И что дальше?

– О, пустяки. Немножко слежки, небольшой обыск, выявивший в его комнате в Дилао массу интересного. Включая комплект специфической черной одежды.

– И этот Накамура, получается, просто охотился за адмиралом?

– Получается, что так. Для этого и остался. Потому что больше ничем не занимался.

– За советником императора?

– Вот это и есть самое неприятное… И непонятное. У меня чувство, будто… Ну хорошо, Фукумото, как мы знаем теперь, не только профессор – хотя и никакой не шпион. И за что в него стреляли? За то, что он увидел Идэ? Смешно. Или, допустим, они с Идэ заняты одним делом. И каким? Новой политикой на Филиппинах? В Азии вообще? Вполне мирная политика. Здесь что-то не то. И ведь Идэ хорошо знал, что и кто ему угрожает.

– Но, дорогая моя, оставим японцев японцам. И китайцам. Ты узнала очень важные вещи. Уж нашему с тобой дому в Пенанге точно ничто не угрожает.

Я подняла голову от подушки.

«О нет, нет», – сказала я почти беззвучно, а Элистер очень внимательно на меня посмотрел.

– Элистер, слушай меня. Будет большая война. Страшная война. Здесь. И не только здесь.

Долгая пауза.

– Знаешь ли, моя дорогая, последний раз, когда я не обратил внимания на твои озарения, был тогда в Бирме, и с тех пор я отношусь к ним очень серьезно. Откуда возьмется эта большая война, позволь спросить?

Я молчала. Как это можно объяснить?

– Они дразнят их, этих бедных японцев, – сказала я, наконец. – А японцы – ты их видел. Никакого чувства юмора. Они терпят, терпят все эти глупости насчет демографического давления… А тут еще война в Китае, эта жуткая ненависть китайцев, и если японцы поймут, что американцы их загоняют в угол… Нет, я не могу это объяснить. Американцы сами притянут эту войну… Своей болтовней… Мне просто страшно, Элистер.

– Съешь кусочек манго.

– А знаешь, какие потом остаются пятна на простынях, если уронить?

– Знаю. Вот одно, с моей стороны. И черт с ним. Перестань бояться войны. Теперь все будет хорошо.

– Потому что у нас появился настоящий король? Нет, Элистер. Я не знаю как – но все будет очень страшно. И вот что… А помнишь, ты когда-то говорил, что хотел бы жить в белом домике с колоннами в Дели?

– Я помню, – сказал Элистер. И медленно раздвинул губы в улыбке.

– Вот до Дели, пожалуй, им не добраться. Сейчас самое время такой домик купить. Я серьезно, Элистер. Когда там сезон дождей?

– Э-э, может затянуться до августа. А к маю будет нарастать страшная жара. Все убегут к холмам, в Симлу.

– Вот в сентябре и поедем.

– Домики в Новом Дели не то чтобы совсем покупают, их чаще дают. Но сейчас-то… сейчас…

– Сэру Элистеру это будет проще?

– Естественно. Там как раз построили отличный отель, назвали без затей – «Империал», будет куда зайти. Но детям будет угрожать масса опасностей. Помню, сидим мы в садике у такого дома, на траве, с одной дамой, я даже помню, где – на Хэйли-роуд, и поедаем фрукты…

– Не смущайся, я знаю, что это было до меня.

– Естественно! И вдобавок – по делам службы. И что-то меня будто ударило в голову или тень какая-то мелькнула, я оттолкнул девицу, и на то самое место, где она сидела, приземлился с дерева здоровенный обезьян, сгреб бананы и медленно удалился, подняв хвост.

– Но у нас есть Джеймс! Он будет на них охотиться и защищать Александрину.

– А в Дели как раз есть несколько хороших школ, не то что в Пенанге.

– Только не надо делать из Джеймса шпиона.

– А представляешь, как у него это здорово бы вышло? Да сама его кровь – сын шотландца и португалки…

– С моей смесью крови это все равно что француженка.

– Тем более! С такой кровью он будет дома везде. Хорошо, у нас еще остались нераскрытые загадки? Что это, например, за история с японцем, который выдавал себя за китайца, – это же бред.

Ну да, подумала я. У нас и ребенок отличит китайца от японца. Другая форма носа, складка глаз, оттенок кожи, да и походка, посадка головы – все другое. Но всегда есть исключения.

– Ах-х-х, – сказала я, выбираясь из постели. – Я знала, что тут что-то не то. Поэтому запросила Айка… это один из американцев… всякие данные из Токио на этого Идэ. И оказалось, что у него всегда была кличка – Китаец. Дело в том, что он и правда по крови почти как я, китаец по матери. А в Японии это примерно то же самое, что у нас в Малайе быть евразийцем. Но после того, что он совершил в этой грандиозной битве с русским флотом в каком-то там проливе, все время забываю название, его китайская кровь уже никого не волновала. Он стал адмиралом…

Я начала перебирать флакончики у зеркала.

– А еще, как я и ожидала, у него христианская семья. И вот это… это… Да, а вообще, Элистер, – ну бывает же, что миссия не выполнена. Это я про то, кто такой Накамура. Зато выполнены другие миссии. Вот эта, например. Это – надолго и всерьез. А прочее – волны на песке.

Я поднесла к постели довольно изящную, хотя пока не доведенную до совершенства фанерную коробочку.

В ней лежали две сигары, уже с готовыми бантами, то есть бумажными полосочками – золотистыми, но скромными. Надпись на банте большой сигары гласила: «Шоколадная Амалия», на той, что поменьше и потемнее, – «Кофейная Амалия».

Моего портрета там не было. Хотя Мона и предлагала.

Элистер кончиком пальца провел по «шоколадной» двойной короне, еще раз, еще.

– Никогда не думал, что светлый покровный лист может быть таким шелковистым – как твоя бледно-шоколадная кожа. И, продолжая разговор на эту тему, мне кажется, что мы уже успели отдохнуть, и…

Его рука коснулась моего бедра.

– Элистер, Элистер – еще успеем, я тут как раз собираюсь кое-куда.

– А куда собираешься? Это потому, что ты съела все фрукты?

– Пустяк, Элистер, пустяк. Мы заговорили про Идэ, с его христианством, и я как раз вспомнила, что надо зайти в Сан-Августин и попрощаться с моим исповедником. И только. Это вон там, видишь – за крепостной стеной, между двумя верхушками деревьев. Даже пешком можно дойти. Я скоро вернусь.

– Отец мой, я согрешила.

– И по вашему лицу, Амалия, я вижу, что на этот раз – всерьез. Что ж, исповедальня перед вами, и я уже слушаю вас.

– Мой грех в том, что я не свернула вам шею, черт бы вас взял. Этот человек доверился вам. Он попросил у вас защиты. И что вы с ним сделали? Или чуть не сделали? А?

Отец Артуро, с застывшим лицом, выбрался из бамбукового домика, чуть склонился ко мне:

– Я бы очень попросил не упоминать черта на исповеди, моя дорогая… дочь. Есть, знаете ли, вещи, которые выше всего.

Он крутанулся так, что белые полы рясы взлетели, и властным жестом позвал меня за собой – в монастырский двор, к прохладе, тонкой струйке фонтанчика.

Я села на чуть влажный мрамор, прижимая к животу сумочку. И начала всматриваться в это лицо. Боже, какой красивый был бы человек – этот гордый нос, эти светлые волосы, эти глаза – они горькие и счастливые одновременно.

– Ваш перстень, отец Артуро. Который был у вас на пальце в день нашей первой встречи, а потом куда-то делся. С него все начиналось. Зачем вы его сняли? А, знаю. Вам что-то телеграфировал, ну – намекнул отец Теофилио? М-да, я становлюсь знаменита. Плохо. Ну и зачем вроде бы стесняться перстня, на котором – что там было? Буквы JHS, крест, трезубец. В общем, печать иезуитов. Что, лишние подробности вашей биографии?

– Половина диоцеза знает, что я был иезуитом, а потом стал августинцем, – со сдержанной ненавистью сказал он. – И что дальше?

– А дальше есть такие каталогусы, в которых записаны все члены всех орденов. И неделя работы показала мне…

– То, что здесь все знают, не так ли?

– Что вы были иезуитом? А иезуиты – лучшие в мире учителя, и вы преподавали здесь в Атенео, и не только там, боже мой, сколько же всего вы знаете! И вдруг – редкий случай – попросили о переводе в другой орден. Почему? Возможно, потому, что барселонские иезуиты после прихода американцев все уехали, вместо них приехали иезуиты из Нью-Йорка. Вам не друзья. Да и вообще, если американцы кого-то здесь обидели, так это церковь. Отобрали все земли, вышвырнули испанских священников, таких как вы. За что же вам их любить?

Он стоял и смотрел на меня, сверху вниз, возле углов рта обозначились резкие складки – он ведь совсем не так молод, как кажется, подумала я.

– Ну и дальше уже было просто. Вы стали августинцем, чтобы остаться здесь. А его… его, этого августинца, все равно перевели отсюда, а вам пришлось остаться. Так? Вас называли Кастором и Поллуксом. И всё про вас знали.

– А мой матрас вы не переворачивали? – еле слышно сказал отец Артуро. – Адрес вам наверняка известен.

– Нет, мой дорогой исповедник, не переворачивала. Зато узнала много интересного. И не только про вас. Про отца Сильвестро Санчо, ректора Сан-Томаса. И про его любовь к любым сильным личностям, только бы они были против британцев или американцев. К японскому императору, например. А ваша – бывшая ваша радиостанция Атенео? Ну хорошо, и какое мне до всего этого дело, не нравятся вам американцы, нравятся японцы. Они и правда уважают другие религии. Но, дорогой мой отец Артуро…

Размытый луч солнца упал на его белую фигуру, превращая русые волосы в нимб. Я посмотрела на его руки – они были вытянуты вдоль тела, казалось, он сейчас упадет вперед, на меня, ударив этим великолепным носом.

– Отец Артуро, я могу понять что угодно. Вы общаетесь с какими-то там японцами, думая, что при них церкви будет веселее. Но вот они перессорились друг с другом, неважно почему, и один из них пришел к вам за защитой и укрытием. Ведь это же вы мне сообщили, что он китаец и его зовут Ли? Скажите, кто вообще в Маниле первое время знал, кто такой Ли и где он живет? Эти его убийцы наверняка обошли все отели города, все дома в Дилао, потом вспомнили – да он же христианин. Вот тут он у вас и укрывался, правда, отец Артуро? В какой-нибудь келье. Тут же целый город, и сюда просто так не пройдешь. И что вы сделали, когда ваши японские друзья, искавшие его, пришли к вам?

Руки отца Артуро поднялись до уровня пояса, сжались в кулаки и упали. Мои оставались там же, где были.

– А теперь что же – будете арестовывать меня? – с бесконечной иронией поинтересовался он.

– Я? Арестовывать своего исповедника? Это смешно. Нет, отец Артуро. И потом, куда бы я вас сдала? В этом Содружестве даже нет своей разведки. В чем бы я вас обвинила? Нет, нет. Это ваша страна. Сами с ней и разбирайтесь. Если у вас вообще есть своя страна.

Мы помолчали, фонтан журчал, замирая.

– Но у вас есть свой исповедник, отец Артуро, вот и пойдите к нему и скажите, что вы отдали на смерть старика, который приехал повидаться с дочерью и попросил вас о приюте. У ворот этого приюта, о котором не знал никто, кроме вас, с какого-то момента его поджидали, потом следили за ним – чтобы все произошло подальше отсюда.

Отец Артуро молчал и не шевелился.

– Пусть он вас утешит. Пусть задаст вам загадку – у кого голова льва, тело козла и хвост рыбы? У химеры. Вы и есть химера, отец Артуро. И арестовывать вас за это бессмысленно.

Молчание, долгое молчание.

– А зачем тогда вы взяли с собой этого красавца с благородной сединой, который смотрит на нас все это время от входа в церковь? – наконец бесстрастно поинтересовался он.

Я не совершила этой ошибки. Не повернула голову влево и назад. Я продолжала сидеть на краю фонтана, держа руки на полуоткрытой сумочке.

И тут я услышала шуршание гравия по дорожке, шаги, приближающиеся к нам.

Только у одного человека в мире шаги звучат именно так – размеренное, уверенное, неуклонное движение легких длинных ног.

– Элистер, – проговорила я, продолжая смотреть на отца Артуро, – а что ты здесь вообще делаешь? Не говори мне больше, что перешел в католицизм только для того, чтобы жениться на мне. Ты явно испытываешь особый интерес к учению.

– Э, просто прогулка, не более того, – сказал родной голос у меня над ухом.

Я медленно повернула голову. Правая рука Элистера помещалась в кармане шелковой куртки, карман был неизящно приподнят.

– Вы знаете, где здесь выход, – почти шепотом сказал нам обоим отец Артуро. Повернулся и пошел под длинным рядом пальмовых стволов.

Я раскрыла сумочку и начала в ней копаться.

– Мой портсигар, твой подарок, при мне, – подсказал Элистер, глядя ему вслед прищуренным взглядом. – Но не в этих стенах, как мне кажется. Э, видишь ли, моя птичка, мне хорошо знаком этот твой особый взгляд, когда ты пикируешь на кого-то с благородной целью заклевать. Вот так ты собиралась к этому твоему исповеднику. Ну а поскольку ты сказала, что отсюда несколько минут пешком, то я уже решил последовать твоему примеру и пойти именно пешком, но в итоге ты не поверишь – я ехал сюда на…

Он остановился на древних плитах у входа в Сан-Августин, извлек мой подарок и вдруг нахмурился:

– Скажи, пожалуйста, ты ведь не потащишь в трюме до самого Пенанга некую грязно-белую лошадь с цирковыми султанами на голове?

– Ах, – сказала я. – А она только-только начала понимать португальский. Ее зовут Матильда, если ты не запомнил.

– Элистер, а теперь твоя очередь. И я не случайно спрашиваю об этом здесь, на свежем – то есть довольно горячем – воздухе. Ты ведь не ответил бы мне в комнате. Что это была за история, когда вы с Эшенденом даже не пытались мне писать, передавать через кого-то сообщения? И я чуть ли не полгода сама решала, чем я тут занимаюсь?

– А, – машет он рукой, поднимая голову к севильским балкончикам на Калле Реаль. – Ты все правильно поняла. Очень дрянная история. Есть один англичанин… Ну, ты знаешь, что у твоих японских подопечных две разведки, которые цапаются друг с другом. Армейская – она в Китае, и разведка флота. Эта вторая очень любит технологии военных кораблей, включая наши. Просто на всякий случай. И как-то эти флотские японцы подружились с одним нашим героем Великой войны, полковником, между прочим…

– Британцем? Ты серьезно, Элистер?

– А ты как думала – стал бы я отрывать свой, э-э-э, хвост от пенангского дивана, если бы дело не дошло уже вот до такого? Ну и этот герой, специалист по авиации флота между прочим, в общем – получилось так, что из-за него японцы расшифровали британские коды, британцы в ответ стащили японские. Это было как раз в прошлом году.

– И что – вы с японцами увлеченно обменивались информацией?

– До сих пор развлекаемся. Но вот уже реальная информация, типа того, что сразу два ценных человека посланы в Манилу разбираться, что за чертовщина тут происходит, – вот это извините. Тут полная телеграфная блокада. Для твоей же, птичка, безопасности. Тебя это не очень обеспокоило?

– Что ты, что ты, так было куда интереснее…

Стены Интрамуроса остаются справа от нас, эти маленькие бастионы по углам, как каменные скворечники; эти дети, запускающие змеев с зеленых лужаек, где был наш карнавал; эти служанки в фартучках, наблюдающие за детьми из тени акаций…

– Жалко, Амалия.

– Ты прав. Думаю об этом с первого дня здесь. Жалко.

– А потом? Совсем потом – все и дальше будет плохо? Все так и будут ненавидеть всех? Китайцы – японцев, японцы – американцев?

О, нет, думаю я. И вспоминаю то видение, которое я до сих пор не могу понять, но оно ведь ко мне приходило.

Озеро, громадное озеро масляно светится дрожащими дорожками в ночной черноте, кольцо странных белых огней по извилистому берегу, бегущие двойные красные точки – авто? Их так много?

Громадные выгнутые крыши какого-то императорского дворца, под ними – эстрада, много людей в черных фраках, и они китайцы, без всякого сомнения китайцы. А рядом с дирижерским пультом сидит человек с длинными седыми волосами, его пальцы на клавишах, и он – без всякого сомнения – японец.

Но это очень странная клавиатура, рядом с ней блестят кнопки и переключатели. Седоволосый старик еле заметно движет пальцами, над озером громко – невозможно громко – плывут звуки… это флейта? Или орган? На чем он играет? Такого инструмента нет на свете.

Китайский дирижер приподнимает блеснувшую в белых лучах палочку, виолончели хрипят, как французские бульдоги, скрипки заполняют пением воздух. И озеро вспыхивает огнем, по воде бегут лучи прожекторов, на берегах расцветают сотни клубов света, а это – что это такое?

Экраны синема? Десятки одновременно? Но этого же не может быть, я вижу сказку. И в этой сказке люди по всему громадному озеру видят на этих экранах одно и то же – японца с полузакрытыми глазами, он ласково трогает клавиши, а китайская девушка держит руку на его плече, сейчас она будет петь.

– А потом, дорогой мой Элистер, все будет хорошо. Очень хорошо.

– И секретов больше нет? Кроме того, что мы так и не знаем, какая муха укусила Накамуру так, что он начал ползать по стенам и стрелять в других японцев?

– Да ничего подобного. Есть еще минимум три секрета. Или странности. Надо задать несколько вопросов некоему Айку. Вон я вижу стены нашего отеля – сейчас я Айка выловлю и поспрашиваю.

– Постоять за колонной?

– Он майор американской армии. Или бывший майор. И вопросы у меня к нему совсем не те, что к моему исповеднику. Хотя они довольно острые. Не бойся, мой дорогой, лучше узнай, как там с билетами домой. Нам пора туда отправляться. Ну вот мы и в отеле. Найдешь хорошую каюту, достойную рыцаря Британской империи, да?

Я знаю, что почти наверняка их всех больше не увижу. Доживу ли я до того, чтобы просто так – без всяких дел – вернуться в эту ненастоящую страну через несколько лет и спросить у портье: а вот майор Айк с его немецкой фамилией (не Айзеншпитц) – он еще здесь? А ваш генерал – еще готовит филиппинскую армию к неведомым боям? А помните ли вы меня, я ведь жила здесь, окнами на Интрамурос? Я танцевала вон в том павильоне, помните меня?

И портье извинится, сбежит из-за стойки, будет скрываться в углу, среди зыбких зеркальных отражений, ждать, когда сумасшедшая женщина растворится среди мельтешения фигур в белом.

А пока что мы все здесь, и мы, кажется, любим друг друга – потому что знаем, что расстаемся. Айк, Орд, доктор Хаттер – они машут мне руками и идут на перехват. И Джин, с ее ямочками на щеках, Джин с ними, болтает с Мэйми, а вот подходит и обнимает меня:

– Мэйми, я делаю что-то не то, научишь меня настоящим реверансам? Я ведь сейчас должна присесть и сказать – леди Макларен, не правда ли?

Мэйми, кажется, сейчас объяснит все, что думает о британской аристократии. Но она косится на Айка и молчит.

– Поскольку я сама еще не привыкла к титулу, дорогая Джин, то пусть уж будет просто Амалия… Айк, у меня к вам давно уже был вопрос, не то чтобы важный. Помните первые несколько недель жизни здесь, когда какие-то нехорошие люди интересовались моей ячейкой в сейфе и тем временем держали меня на льду?

– Стандартная операционная процедура, леди Макларен.

– Знаю, что стандартная, майор Айз… Айс… нет, не буду даже пытаться. Так что и с вами мне придется остаться просто Амалией. Но допустим, что она была стандартной. А что за глупость началась потом? Почти месяц как вы уже выяснили все: как выглядит мой паспорт, что у меня за банковские счета, наверняка написали вашему человеку в Сингапур, а тому ничего не стоило телефонировать в Пенанг… Но тем не менее возникла вот эта дурацкая пауза, которой не должно было быть. И – как-то резко закончилась, когда вы вдруг рассказали мне про генро. И вообще мы с того момента внезапно стали лучшими друзьями. Так как насчет этого, майор?

Айк смеется, переглядывается с Ордом.

– Вы колдунья, леди Амалия, – говорит басом Орд. – Потому что мы не просто об этом только что говорили…

– Они вас подстерегали, – поясняет Джин. – Вот с этой папочкой. Потому и звонили насчет того, когда вы спуститесь. Мэйми, скажите Айку, чтобы перестал ухмыляться и показал наконец, что у него там, в его папочке.

– Понимаете, Амалия, – объяснил мне Айк, – я человек очень подозрительный. Да, еще до вашего визита на Виктория-стрит мы получили про вас каблограмму, длиной отсюда до того рояля. Ну, вы знаете, кто вы есть, не буду повторять. Содержимое вашей ячейки лишь подтверждало… Мэйми, я что-то не так сказал? Да я вообще ничего не говорил, это всем показалось. Офицер и джентльмен не интересуется содержимым чужих ячеек, ты это имеешь в виду?

– А леди не швыряются пудреницами в матерых японских шпионов и заговорщиков, конечно…

Я обвела их взглядом: вот теперь уже я сказала что-то не то, они же не понимают, какие тут, к черту, пудреницы.

– Так вот, Амалия, мы тогда с ребятами сказали друг другу: все понятно, кроме одного. Фактор времени. Наши люди из Сингапура подтвердили нам, что в момент, когда наш генерал не пришел на свидание к вашему генералу в Шанхае, вы были еще дома и выступали в Ротари-клубе. А тогда каким же образом вы оказались в Маниле чуть не в тот же день, что и мы сами, прибывшие из Шанхая, здесь высадились? Кто-то еще сказал, помнится – «на метле»?

Мои губы начали расплываться. Помнится, в Кембридже моя специфическая улыбка вызывала весьма нездоровые чувства. Главное – не поворачиваться в профиль, потому что хотя у Джин, например, зубы тоже очень заметны, но если сравнить с моими…

– И Айк тогда сказал: ребята, это не она, – сообщил мне Орд с высоты своего роста. – И отправил новый запрос в Сингапур. Попросил объяснений, особых примет и фото. А фото – это уже не телеграф, это почта. Вот мы этой почты и ждали недели три. И дождались.

На свет явилась обещанная Джин папка – не то чтобы я уже не успела десять раз понять, что в ней было.

Борясь со своей улыбкой-не-для-слабонервных, я рассматривала – что бы вы думали, фотостат. Фотостат газетной страницы.

Два отдыхающих винта, справа и слева от моей головы. Вздымающийся над этой же головой третий винт. И кто эта дама, в шлеме, в поднятых на лоб специфических очках на каучуковой ленте? А вот кто. «Первая в Малайе женщина-авиатор Амалия деСоза, королева беспроводной связи, владелица шестнадцати радиостанций, также прославленная своей благотворительской деятельностью, у собственного „Юнкерса“ после успешного перелета из Рангуна».

Я подняла на них, всех-всех, взгляд. Они улыбались, не без оттенка извинения во взглядах.

– Ну, это очень смешная история, – начала я. – У меня есть друг, его зовут Ричард. Да я близко боялась подходить к этим его летающим монстрам, а потом проиграла спор и была обязана… Но все равно к ним не подходила, и у меня были существенные оправдания для этого. Пока не возникла ситуация, когда надо было уезжать из одного городка очень-очень быстро, а по земле это было сделать уже невозможно. На земле ситуация тогда… ну как бы…

Айк молчал, но я видела, что он хорошо понял, какого рода то была ситуация.

– И Ричард вывез меня и Элистера на своем летающем чудовище. А потом, – вздохнула я, – потом этот ваш кризис затопил нас всех, даже таких, как Ричард. Он к этому времени уже владел четырьмя аэропланами, возил почту и многое другое, подбирался к прибыльности. Но не подобрался. И я дала ему кредит, что-то вроде полумиллиона.

Мэйми чуть дернулась.

– В наших долларах, – не очень успешно успокоила я ее. – И дала не зря. А когда Ричард потом начал его мне возвращать, он вдруг заговорил о процентах. Я очень удивилась, а он сказал: это не то, что ты думаешь. Вот тебе твой процент, он летает, а вот к нему мой механик и мое взлетное поле. Это «тетушка Ю», модель прошлого, простите – уже позапрошлого года. Так оно начиналось…

Вся компания скорбно – я бы даже сказала, траурно – молчала.

– А что сказал на это сэр Элистер? – не без яда поинтересовалась Мэйми.

Я улыбнулась:

– Элистер, тогда еще совсем не сэр, хотя уже с украшениями в виде ленточек на мундире, и раньше перемещался на всяких штуках, которые летают, а то и на чем-то пострашнее аэропланов. Но, если между нами, когда за штурвалом впервые оказалась я сама… Элистер испытывал примерно то же, что и я. Непобедимый ужас. Но не подняв и брови, втискивался на второе место пилота и в воздухе что-то даже напевал. Бояться – разумно. Но у него с этим самым страхом очень давние отношения. Я бы сказала, ненавистнические.

– А все же – ваш метод прибытия в Манилу и до сих пор загадочен, – заметил Айк. – Ведь то был лайнер.

– Ничего загадочного. Я летела с механиком, он иногда менял меня за штурвалом, – покачала головой я. – Из Пенанга – в Бангкок, это просто и не в первый раз. Потом вдоль моря до Сайгона, это похуже, трясет. В Гонконг вдоль берега. Оттуда в Шанхай, за документами – это уже серьезный перелет. А потом обратно в Гонконг, и в общем-то от него до Манилы напрямую недалеко – кажется, «Юнкерс» как раз бы дотянул, с запасом на женский географический кретинизм.

– Ну и?

– Айк, вспомните, что было здесь накануне инаугурации. А?

– Слишком многое.

– Тайфун, Айк. Он же чуть не смыл всю церемонию в Манильскую бухту, но ушел на восток и затем на север к Формозе. Сгинуть в Южно-Китайском море, на горизонте которого бродит тайфун, – это уже лишнее. А у меня даже не гидроплан, да и тот недолго бы боролся с волной. Вот и все.

«Ах», вслух и молча, атмосфера стала легче.

– Учись, Орд, – сказал доктор Хаттер длинному авиатору. – Не борись тут с тайфунами. Понял меня? И вообще полегче с этими твоими аэропланами. Не доведут до добра.

Компания задвигалась, у всех здесь, в этом городе, были дела… кроме меня.

– Еще немножко секретной информации, – пытаясь не улыбаться той самой улыбкой, подобралась я к Джин. И потащила ее за локоть в сторону (вся компания старалась не вытягивать в нашу сторону шеи): – Сначала нечто легкое: генерал, после целого дня на Виктории, поднимается к себе, проводит там десять – пятнадцать минут, спускается в том же костюме, но с костюмом что-то странное. Сухой и заново отглаженный, безупречный. Что за загадка?

Джин своей зубастой улыбкой попыталась меня затмить:

– Это военный секрет, Амалия. Но я его раскрою. У генерала двадцать три костюма. Чаще всего одинаковые, шьет по полдюжины. Вы же читали, что это самый хорошо одетый профессиональный военный в мире? Адрес китайского портного в Кьяпо могу назвать. Для сэра Элистера. Что, есть и еще вопрос? Нелегкий?

– Еще как есть. Генерал спускается вниз, бежит адъютант, шепчет Айку: «Сара спускается». Так вот, кто такая Сара?

От хохота Джин зазвенели хрустальные подвески ближайшей люстры.

– Я не должна знать такие вещи, – прошептала она. – Коды, сигналы… Но все равно знаю. И генерал, что хуже всего, тоже знает.

– Так какая Сара имеется в виду? Тени прошлого?

– Нет… – чуть не подавилась Джин. И наконец выговорила:

– Это Сара Бернар.

Эпилог

– Эта история завершается не так, как вы думали, – сказал мне господин Эшенден.

Мы встретились вчетвером, в самом центре громадного зала «Манила-отеля», и – как это здесь уже не раз на моей памяти случалось – оказались окружены почтительным кольцом пустоты, футов в пять: никто не подходил к нам, в нашу сторону даже не смотрели. Так мы в этой пустоте и сидели, двое напротив двоих. На одном ротановом диванчике, среди подушек – Верт и Эшенден, на другом – мы с Элистером. Между нами был низкий столик, на нем – «Манила Трибьюн», повернутая первой полосой ко мне лицом.

Половину этой полосы занимала фотография.

Остатки снега, скучное административное здание с большими окнами и перед ним, среди луж – вялый, неровный строй солдат с примкнутыми широкими штыками, опущенными параллельно мокрому асфальту. А рядом, уже стройной шеренгой – черные скелеты деревьев без листьев. Другой мир. Холодный, страшный, чужой.

– Вы ведь проходили мимо этого дома, когда работали в Токио? – вполголоса спросил Эшенден.

Ответа Верта я не слышала, кроме слова «генштаб», – я вчитывалась в тесные газетные строки.

Это было вчера, 26 февраля.

Солдат из казарм вывела группа «Кодо-ха», или «Путь империи», молодые офицеры, в основном из первой, столичной дивизии, по званию все – не старше капитана. Этот капитан, по имени Нонака, и был главой заговора.

Дивизию решили почему-то отправить в Маньчжурию, сообщала мне газета, чего не случалось чуть не со времен русской войны, – она уже превратилась было во что-то вроде токийской гвардии. Но вместо того, чтобы подчиниться, тысяча четыреста солдат этой дивизии захватили большую часть правительственного квартала, у самых стен императорского дворца, и начали охоту на высших чиновников государства.

Но не только на них.

Напали на квартиру бывшего премьер-министра и бывшего министра-хранителя императорской печати адмирала Сайто. Он вышел к восставшим, но у порога был взят в пулеметный прицел – разговаривать с ним никто не собирался.

Они вошли в квартиру старика – министра финансов Такахаси, и застрелили его в постели.

Они устроили перестрелку в доме генерального инспектора военного обучения в армии генерала Ватанабэ: он сопротивлялся, но недолго.

Они пришли за камергером, адмиралом Судзуки, тот был ранен, но спасся.

Они искали также князя Сайондзи, престарелого советника императора, и бывшего министра-хранителя императорской печати Макино. Оба были предупреждены и успели покинуть дома в пригородах.

– Генро, – сказала я, ни к кому не обращаясь. – Они охотились за генро. Убивали одного за другим.

– Именно так, – подтвердил господин Эшенден. – Они им здорово мешали, эти умные старики, которые знают цену войне.

– А Фукумото, который уже не профессор? Он-то…

– Ну, эти молодые военные волки не просто охотились на людей, их мишень была – политика. Та самая, которую тут формулировал Фукумото, в том числе. Вы ведь говорите, они с адмиралом встречались и беседовали? Конечно, они знают друг друга и заняты одним делом. Которое очень неприятно этим… лейтенантам. Торговая, культурная экспансия… Это не их. Это долго. Быстрее – силой. Да, а те из генро, кто уцелел, должны благодарить за это вас, дорогая Амалия. Особенно наш с вами друг и подопечный, приверженец христианства. С некоторыми, правда, наши уважаемые японские друзья просто немного не успели – мало было времени, чтобы всех предупредить и защитить.

Я подняла на него глаза.

– Да-да, лейтенант Накамура на допросе все рассказал, – сказал Эшенден. – Думал, наверное, что заговор уже не остановишь, и что мы через день, когда придут вот эти сообщения из Токио, осознаем, что имеем теперь дело не с каким-то там младшим офицером разведки флота, а с одним из новых хозяев страны. Частично он был прав, наши телеграммы отсюда пришли в Токио совсем накануне попытки мятежа, японцы, наверное, долго размышляли – что с ними делать, верить или не очень. Но на всякий случай приняли какие-то меры и кое-что успели. Премьер Кэйсуке Окада уцелел. Сегодня, как сообщили мне из Токио, в город войдут новые военные части. А завтра… Ну, наверное, император издаст приказ, и эти вояки, – он кивнул в сторону фотографии, – побросают оружие. Офицеров перевешают. Солдаты поедут в Маньчжурию. Это у них так делается.

Мы молчали.

– Да, дорогая Амалия, ваша работа дала не тот результат, которого вы ожидали, – наконец признал он. – Ваша оценка была абсолютно точной, но она имела значение для одного века, а вчера наступил другой. Теперь все будет куда хуже.

– Это те, кто хотел большой войны в Китае, и не только там, – сказали мои губы. – Но ведь, вы говорите, теперь они все будут?..

Я почувствовала боком, как усмехнулся Элистер.

– Эти – будут, – подтвердил Эшенден. – Но, похоже, оставшиеся, те, у кого хватило ума не поднимать бунт, получат свою войну. Теперь двор и все прочие хорошо поняли, чего хотят даже те военные, которые не убивают умных стариков в постели. Утешимся тем, что им потребуется какое-то время на подготовку этой самой войны. И тем, что эти волшебные острова – как мы благодаря вам теперь знаем – очень, очень мало волнуют кого бы то ни было в Токио. Пока что. Это значит, что какое-то время на создание армии у вашего генерала и местных обитателей есть. А дальше… Ну, мы посмотрим.

Он пожал плечами.

Я аккуратно положила газету обратно на столик. Здесь был еще мой мир, мой добрый мир, рядом с серым фото стоял желтый цилиндрик – стакан с манговым соком, слабо пахнувшим сладкими духами и чуть-чуть – хвоей; капля неспешно прочерчивала дорожку вниз по его холодной стенке.

Звуки вернулись – стук твердых кожаных подметок по мрамору пола, не очень трезвый смех от пустующей эстрады. И негромкие голоса этих двоих, кто помещался напротив нас с Элистером.

Они сидели на противоположных концах дивана, смотрели друг на друга – чем-то очень похожие, оба остроносые, оба – со сплетенными на коленях длинными тонкими пальцами, и говорили о своем.

– В Шанхай, – пробовал это название на вкус мой бывший, мой недосягаемый, мой не случившийся возлюбленный. – Что ж. Но там же наверняка будет очень, очень много необычайных людей и невероятных историй. Лица, судьбы…

– Ну, для этого-то никакого Шанхая не нужно, – возражал ему господин Эшенден. – По крайней мере нам с вами. Истории мы умеем создавать из чего угодно, надо просто иметь хороший глаз.

«Боже мой, о чем они говорят?» – подумала я.

– Вы правы. А например? – поднял изломанную бровь господин Верт. – Вот сейчас и здесь. Что подсказывает вам сейчас ваш хороший глаз?

– Сейчас… – расслабленно окинул взглядом зал Эшенден. – Да вот хоть этот. Ну-ка, что скажете?

– Этот? – с веселым удивлением охотника сказал после паузы господин Верт. – А ведь вы правы. Он великолепен. А его история – ну допустим…

Филиппинский юноша с кожей шоколадного оттенка замер, чуть вытянувшись, слева от нас – там, где был бар. Собственно, я знала его, поскольку знала уже в лицо и по имени всех служащих отеля, кроме загадочной невидимой Элли. Джим – конечно, это Джим. Тот самый, который всегда во всем виноват. Который увидел Лолу и растаял.

Он скрестил руки на груди, посверкивая золотыми пуговицами на обшлагах форменной курточки. Он смотрел невидящими глазами через стекла входной двери отеля туда, где за листьями пальм, знал он, дрожало море – зыбким белым золотом под невыносимым, беспощадным солнцем полудня. Его лицо со вздернутым подбородком застыло, я видела в нем бешенство Эдди, грусть отца Артуро, гневную гордость дона Мануэля, и все сразу одновременно.

– Ну, это же так просто, – вполголоса пропел господин Верт. – Он хотел бы быть пиратом, этот ваш задумчивый юноша. И не просто пиратом. Капитаном.

– Но не в наше же время, – с легким раздражением напомнил ему Эшенден. – Давайте все-таки проявим немного реализма.

– Я сказал – он хотел бы, – упрекнул его Верт. – Хотеть и стать – не одно и то же, не правда ли? В этом-то и есть драма. В этом и есть та самая история, о которой вы…

От бара прозвенел звонок. Джим дернулся, взгляд его с трудом оторвался от незримого моря. Привычно растянув губы в улыбке и от этого сразу став другим, он бросился на звук, чуть не споткнувшись по дороге.

Мы все засмеялись одновременно. Джим успел оглянуться на наш смех и улыбнуться нам отдельно – на всякий случай.

– А знаете, дорогой мой друг, – сказал господин Эшенден, – сейчас мне кажется, что леди Амалия с ее безумным концертом была куда более права, чем можно было подумать. И если мы хоть что-то хорошее в этом мире делаем, если после нас хоть что-то останется, так это не то, что мы сейчас думаем, а вот такие – пусть абсолютно несущественные… как их назвать?.. Истории? Или…

Боже ты мой, подумала я. Как они сидят, склонив головы друг к другу, – да они же о нас полностью забыли, они говорят о чем-то настолько для них двоих важном, что все остальное…

И мне показалось, что остальное – темное дерево потолка, белокаменные арки и колонны, длинные гребешки листьев пальм, белые фигуры движущихся людей – вдруг подернулись золотистым туманом, стали ненастоящими, начали превращаться в полупрозрачную тень. Реальными оставались только вот эти двое, поглощенные разговором о чем-то не понятном мне, но очень важном для них.

Но, впрочем, еще ведь была я, и я была настоящей. Я ощущала бедром уверенное тепло ноги молчаливого Элистера, и важнее этого в мире не было ничего.

Стены Интрамуроса: о тех, кто помогал мне писать эту книгу, и не только о них

Это книга о призраках, и самый прекрасный из них – испанский город Интрамурос, сердце Манилы. Он и сегодня великолепен, стены его стоят, купола церквей высятся над ними. Но все это – лишь тень. Лишь попытка восстановить то, что восстановить нельзя.

История и американский идиотизм не дали генералу Дугласу Макартуру десяти лет для создания филиппинской армии. Японцы вторглись на Филиппины 7 декабря 1941 года (в Британскую Малайю, дом Амалии, – в тот же день). А перед этим нанесли удар по американскому флоту в Перл-Харборе (и у берегов Малайи уничтожили два единственных линкора Британской империи на Дальнем Востоке).

Так что генералу Макартуру оставалось только действовать в соответствии со все тем же, так особо и не изменившимся «планом Орандж». То есть отступать с зародышем филиппинской армии и слабыми американскими отрядами на Батаан, потом на остров Коррехидор, и все это – зная, что линкоры уже не придут.

Его армия попала в плен, а сам он за несколько недель до этого получил приказ Рузвельта – прорваться на катере через японскую блокаду. Он сделал это (вместе с Джин, их четырехлетним сыном Артуром, президентом Кесоном и другими), и этот побег остался самым грустным эпизодом его биографии.

Фразу «я вернусь» сделал исторической не Терминатор, а именно Макартур, прощаясь со своими обреченными войсками.

И – некоторым людям везет снова и снова – он вернулся в октябре 1944-го во главе десанта, командующим всеми американскими вооруженными силами на тихоокеанском театре военных действий, освободил любимые Филиппины и закончил войну в Токио правителем побежденной Японии.

Но за спиной он оставил руины Интрамуроса, а еще – пепел описанной в этой книге Эрмиты, «Манила-отеля»… в общем, почти всей тогдашней Манилы. До сих пор спорят, кто виноват в этой катастрофе. Сам Макартур, которого солдаты подозревали в том, что он хотел заплатить американскими жизнями за сохранение филиппинской столицы, где засели японцы, – и в итоге он все же отдал приказ об обстрелах и бомбардировках? Или японцы, которые подожгли Интрамурос перед капитуляцией? Так или иначе, от очаровательного города не осталось просто ничего.

Хотя – нет. Остался Сан-Августин, нетронутым островом среди камней и пепла. Ну, и крепостные стены, которые вообще, наверное, невозможно уничтожить. И булыжник. Сегодняшняя реконструкция двух-трех улиц вокруг Августина хороша, но это всего лишь реконструкция.

А еще остались снимки и книги воспоминаний о жизни до войны, подшивки старых газет и журналов. За пределами Филиппин ничего этого найти, конечно, нельзя. Три человека сыграли важную роль в моих поисках этих золотых россыпей и недавней поездке туда. И, правда, еще сотни людей в тот период, когда я жил на Филиппинах, но это отдельная история. А сегодня то были, во-первых, российский посол в Маниле Николай Кудашев и его дипломаты, для которых моя работа оказалась событием – все-таки тут первый, видимо, в русской литературе роман, где действие происходит в их «стране пребывания». Им было явно интересно и приятно помогать мне, и я очень им благодарен.

И – доктор Виктор Сумский, с которым мы познакомились давно, именно в Маниле, автор великолепной книги «Фиеста Филиппина». И наш с ним филиппинский коллега, которого Виктор просил мне помочь, доктор Амбет Окампо. С последним мы оказались родственными душами: Окампо, историк и когда-то заметный деятель одной из президентских администраций страны, сейчас пишет книги о тысячах мелочей, из которых складывалась жизнь людей ушедших эпох. И мы с ним считаем, что это и есть настоящая история. Виктор не сильно возражает. Обоим искреннее спасибо.

Если бы не Амбет, я мог бы и не догадаться в этот раз зайти в хорошо знакомый с прошлых лет книжный магазин «Солидаридад» в Эрмите, где среди нескольких других настоящих (для моей работы) сокровищ нашел поистине уникальную книгу «Japan Views the Philippines», 1900–1944, Lydia N. Yu-Jose (1992). Если бы не она, я так бы, наверное, и считал, что еще в 1935–1936 годах японцы только и мечтали, что захватить соседний архипелаг, и засылали туда для этого массу шпионов. К сожалению, все было куда глупее, и при вменяемой американской политике – а особенно без болтовни насчет «демографического давления» – и этого вторжения, и всей войны на Тихом океане можно было бы избежать.

Инженеру Владимиру Максимову спасибо за доставленную из Лондона книгу о японской разведке – «Japanese Intelligence in World War II», Ken Kotani (2009).

Если говорить о дальнейшей судьбе героев этой книги, то самое простое – это то, что касается генерала Макартура, может быть, не самой великой, но бесспорно самой яркой личности во всей американской истории. Уж его-то биография изучена до мелочей. Классикой тут можно считать книгу «American Caesar», William Manchester (1978), но есть еще буквально тысячи других. И одна из них вышла у нас – «Стопроцентный американец. Исторический портрет генерала Макартура» (1990). Ее написал мой предшественник на должности собкора «Правды» в Маниле Леонид Кузнецов, который поговорил в этом городе со множеством людей и собрал уникальный материал. Я вспоминаю его с уважением и признательностью за множество добрых дел, которые он для меня сделал, когда я впервые появился на филиппинской земле. Правда, Леонид, судя по его книге, почему-то люто ненавидел Макартура, у меня отношение к этому человеку совсем другое, но… история когда-нибудь всех рассудит.

Что касается судьбы других героев этой истории, то президент Кесон умер в Америке, не дождавшись освобождения своей страны. А вот Эдди Урданета – тут история другая. Дело в том, что когда японцы вторглись практически во все страны Юго-Восточной Азии, то, например, в Малайе, родной стране Амалии, в джунгли с оружием ушли лишь местные китайцы, а вот малайцы, увы…

И только на Филиппинах местные жители действительно сопротивлялись оккупантам от начала до конца. Помог карнавал Амалии или всё вместе – кто знает.

Эдди Урданета стал командиром партизанского отряда и живой легендой. После войны, когда независимость все-таки пришла, он был избран в конгресс, но и дальше его жизнь была полна весьма бурных событий. У Лолы их было чуть меньше, все-таки трое детей – не шутка.

Про судьбу отца Артуро ничего не известно – может быть, потому, что множество испанцев, оставшихся в живых, после войны вернулись в Испанию. Этот язык на Филиппинах больше почти не звучит.

Капитана Куласа вскоре после описываемых событий все-таки пристрелили при попытке ареста. Его наследников – ребельдадос всех мастей и идеологий – в стране и сегодня сколько угодно, с некоторыми я встречался и получил от этого массу удовольствия.

Элли, которую слышали в телефонной трубке все великие и невеликие постояльцы «Манила-отеля», но никто не видел, встретила во плоти генерала Макартура только в 1961 году, когда он, 81-летний, устроил себе прощальную поездку на любимые Филиппины. Манильцы, числом в два миллиона, забрасывали его автомобиль цветами. А с бабушкой Элли они поцеловались в заново отстроенном отеле. Который и сейчас прекрасен, я провел там немало счастливых дней.

Из команды генерала Макартура Джеймс Орд, как можно было понять из некоторых намеков в книге, разбился в одном из своих самолетов на склоне горы недалеко от Багио еще до войны.

Дуайт «Айк»… конечно, не Айзеншпитц, а Эйзенхауэр, стал президентом Соединенных Штатов.

Манилу он покинул в 1939 году, когда началась война в Европе. Звание полковника (наконец-то!) – он получил лишь в 1942 году. Однако именно Айк командовал десантом союзников в Нормандии 6 июня 1944 года. Вторую мировую он закончил примерно в той же должности, что и Макартур, только на европейском театре военных действий. Президентом США он был с 1953 по 1961 год. И, кажется, не худшим.

Сложный вопрос, как эти два замечательных человека, столько лет работавших вместе, относились друг к другу на самом деле. Кажется, не очень хорошо. «Эйзенхауэр? Лучший клерк из всех, что у меня были», – высказался однажды по его поводу Макартур. «Макартур? Конечно, я его знаю, я десять лет изучал под его руководством драматическое искусство», – не остался в долгу Эйзенхауэр.

Моя жена Ира, которой я благодарен, среди прочего, за умелые попытки вытащить меня на отдых в нужные моменты (писать романы – утомительное дело), считает, что из этой пары симпатичнее Макартур. Я в этом не уверен.

Пока не забыл: мы с ней оба выражаем благодарность Матильде, светло-серой в яблоках, на которой мы катались в Маниле – без сомнения, наследнице той, что описана в книге. Бессмертный Хуан де ла Крус и множество его собратьев до сих пор берут в этом городе плату дважды – себе и лошадке.

Незримо присутствовавший в книге король Эдвард Восьмой – отдельная и весьма интересная история. Сегодня вы скорее прочитаете о его якобы дружбе с нацистами и множестве прочих подобных вещей. Классический случай – недавний оскароносный фильм «Король говорит». Но тут можно вспомнить высказывание Анны Ахматовой про Павла Первого – насчет того, что биографию императора «писали его убийцы». Современники относились к Эдварду несколько по-иному, лишь один из примеров – книга «The People’s King: the True Story of the Abdication», Susan Williams (2004). И отречение Эдварда от престола в том же 1936 году «государственным переворотом» называют не только в этой книге. Ну а то, что король Джордж, впавший в кому, был отправлен на тот свет путем эфтаназии, стало известно только в наши дни из воспоминаний его бывшего врача.

Кстати, тех, кто хотел бы мне сказать, что этих людей звали Эдуардом и Георгом, я попросил бы не беспокоиться. Их так не звали, по крайней мере за пределами нашей страны, в которой упорно не желают исправлять ошибки не очень грамотных предков. Вы еще расскажите мне, что по Нью-Йорку протекает река Гудзон…

И снова – к главному, к музыке. В своем последнем (в этой книге) видении Амалии грезится концерт Китаро в 2009 году в Ханчжоу, на берегу озера Си, с китаянкой Джейн Чжан и китайским оркестром. Запись этого концерта стала потом диском Impressions of the West Lake.

И последнее – о тех, кто на самом деле там, в Маниле, в описываемый момент не был и быть не мог. Великий голос Второй мировой Вера Линн (кстати, она жива до сих пор, в момент, когда я пишу эти строки) осуществила свою мечту насчет путешествий по миру гораздо позже. Руди Вэлли на Филиппинах, насколько мне известно, тоже никогда не был. Кстати, в его биографии и правда значится руководство оркестром береговой охраны, но позже, в 1941 году. Не были в Маниле и те, кого мы знаем под именами Эшенден и Верт. Джим, который хотел бы быть пиратом, – личность реальная, но на самом деле он служил стюардом на пароходе «Теофиль Готье» в Средиземном море в 1934 году. Ну и что же говорить об Амалии, Элистере и их как бы случайно мелькнувшем в разговоре сыне по имени Джеймс.

Но без этих прекрасных призраков и их карнавала история была бы совсем другой. История – не только в смысле этой книги. И мы им говорим спасибо за то, что они сделали для всех нас.

...

Питер Мэй «Опасная тайна Зала фресок»

Посвящается Ариане и Жильберу

Обыкновенные [люди] должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные.

Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание

ОТ АВТОРА

Хочу выразить искреннюю благодарность всем необыкновенным людям, столь щедро делившимся со мной знаниями и посвящавшим свое время исследованиям, необходимым для написания этой книги, в частности патологоанатому Стивену С. Кэмпмену, доктору медицины и судмедэксперту из Сан-Диего, Калифорния; Майку Бакстеру, начальнику службы судебно-медицинской экспертизы в полицейской лаборатории в Данди, Шотландия; Ариане Батай и Жильберу Раффину за «студию» в Сен-Жермен де Пре, прекрасную парижскую квартиру, фермерский дом в Коррезе, безграничное терпение и, главное, за дружеское ко мне отношение; Лорен Кастелли за редкую способность проникать в сущность сложной работы человеческого разума; Жан-Пьеру и Жаклин Лелон за возможность использовать в романе описание их дома в Тринадцатом округе Парижа; Патрисии и Жану Иву Бурбонну за разрешение появляться в их квартире на авеню Жоржа Манделя; Шарлю-Анри Монтину, обладателю диплома Национальной школы администрации Французской республики, гражданскому администратору кабинета премьер-министра Франции; Антуану Дюррлеману, директору вышеуказанной школы; Анн-Мари Стейб, ответственной за связи с общественностью в той же школе; Алану Линчу, выдающемуся художнику, за его замечательную студию на Иль-Сен-Луи; Дельфине Серф, автору книги «Катакомбы Парижа»; Барбаре Петерс, редактору «Пойзонд пен пресс», которая извлекла из меня максимум, заставив работать с полной отдачей; и, наконец, моей любимой супруге Джанис Холли: мне пришлось порядком потрудиться, чтобы разгадать шарады, которые жена с ее коэффициентом интеллекта 167 придумала для этого романа.

ПРОЛОГ

Август 1996 года

Он выбежал в мощенный булыжником двор. Его частое дыхание отражалось от полукруглых стен апсиды — неровное, судорожно-резкое, выдающее страх и обреченность.

Он наизусть знал каждое витражное окно, выходящее в клуатр: яркие краски, заточенные в стекло и закрепленные эмалью — «Чудо с облаткой», «Жертвоприношение Илии», «Мистическая виноградная давильня».^[1] Любимые образы терялись в непроницаемой тьме.

Лунный свет играл на гладких булыжниках, отполированных за много веков монашескими сандалиями. Оскальзываясь и оступаясь, он пробирался между контрфорсами со сжавшимся от отчаяния сердцем. Незамеченное зеленое ведро откатилось в темноту, расплескивая по двору вонючие помои. Дверь оказалась приоткрытой, словно ждала его. Галерею заливал призрачный лунный свет, косо падавший между башней и апсидой и сочившийся через матовое стекло арок. Добежав до указателя «Монастырские витражи», он повернул в сторону ризницы.

Дверь в церковь была не заперта, и его поглотило беспредельное торжественное спокойствие. Витражи казались черными в мертвенном свете почти полной луны. С каждым резким, болезненным вдохом паника наполняла огромный сводчатый неф. Справа статуя Девы с Божественным младенцем на руках безучастно взирала на него, бесчувственная к молитвам, которые он возносил ей много лет. Стены соседней часовни пестрели записками с объявлениями, которых он никогда не прочтет.

Услышав за спиной шаги и тяжелое дыхание, он кинулся к северной галерее мимо приделов Святого Павла, Святого Иосифа и Душ в Чистилище. У дальней стены собора девяносто посеребренных органных труб сияющими колоннами тянулись к фигуре воскресшего Христа с двумя ангелами. Бегущий хотел возопить о помощи, но знал, что помочь ему они не в силах.

Он свернул в девятиметровый пролет единственного в Париже амвона, поперечной навесной галереи, разделяющей парадную и служебную части храма, где гармонично перекликались ажурная резьба каменных перил и кружевные винтовые лестницы, поднимавшиеся вокруг стройных колонн, вершины которых терялись в непроглядной тьме. Он остановился у изображения распятого Христа, Голгофы, взятой из часовни Политехнической школы взамен предыдущей, уничтоженной во время революции. Сколько раз он преклонял колена перед этим алтарем, чтобы вкусить плоть и кровь Его…

Остановившись, он в последний раз встал на колени. Шаги преследователей раздавались почти за спиной. Обернувшись, он еще успел увидеть табличку «Соблюдайте тишину», показавшуюся знаком, властно призывавшим к молчанию, прежде чем красный свет померк и сменился полным мраком.

ГЛАВА 1

I

Июль 2006 года

Улица Двух мостов проходит через центр острова Сен-Луи — от моста Марии, перешагнувшего Сену в северной его части, до моста Де-ля-Турнель на юге. Остров Сен-Луи, не более двух сотен миль в ширину, вместе с островом Де-ля-Сите находятся в самом сердце старого Парижа.

Энцо оставалось только гадать, на какие средства его доченька смогла позволить себе квартиру в таком районе — особняк в четыре сотни квадратных метров жилой площади стоил больше трехсот тысяч евро. Но Саймон сказал, что Кирсти занимает крошечную студию на шестом этаже, под самой крышей, и компания выделяет ей субсидию на оплату жилья.

В предрассветный час сидя дома в Кагоре, Маклеод в сотый раз задавался вопросом — а правильно ли вообще ехать к ней? Ему в любом случае нужно было в Париж. Дурацкое пари! Но в конечном итоге на его решение невольно повлияла Софи.

Ночь была теплой, под семьдесят,^[2] а воздух — влажным и липким. Где-то в хаосе средневековых красных черепичных крыш часы пробили два — глубокий чистый звон, раздававшийся не одно столетие. Старый квартал древнего города на юго-западе Франции был заложен еще во времена римского владычества, и порой, в минуты нестерпимого одиночества, Энцо ощущал дыхание истории. Его кресло стояло напротив открытого окна, гитара касалась груди. Глядя в потолок, он водил стальным слайдером по грифу; струны тихо стонали, пробуждая к жизни тоскливый блюз по не столь далекому прошлому. Из-за поездки в Париж он неминуемо пропустит начало ежегодного Кагорского блюзового фестиваля.

В коридоре заскрипели половицы.

— Пап!

В дверном проеме стояла Софи в ночной рубашке. Маклеод смигнул неожиданные слезы — он до сих пор удивлялся, как сильно любит дочь.

— Ты должна уже десятый сон видеть, Софи.

— Пап, иди спать, уже поздно, — мягко сказала она. Наедине с ним Софи всегда говорила по-английски. От резкого шотландского выговора в теплом воздухе летней ночи словно повеяло сладким запахом виски. Прошлепав по полу, Софи подошла и уселась на подлокотник кресла. Маклеод почувствовал тепло ее тела.

— Поехали со мной в Париж!

— Для чего?

— Познакомишься со своей сестрой.

— У меня нет сестры, — отрезала она. В этой фразе не было затаенной вражды, лишь хладнокровная констатация факта.

— Она моя дочь, Софи.

— Ненавижу ее!

— Но ты же совсем ее не знаешь!

— Она ненавидит тебя. Как мне может нравиться такой человек? — Взяв гитару, Софи прислонила ее к подоконнику и соскользнула с подлокотника в кресло, втиснувшись рядом с отцом и положив голову ему на грудь. — Пап, я тебя очень люблю.

Дом удалось отыскать достаточно быстро — номер девятнадцать-бис на западной стороне улицы, рядом с магазином «Ле Марше дез Иль», где торговали овощами и фруктами. Маклеод не знал кода, чтобы войти во двор. Можно позвонить консьержке, но что он скажет? Что здесь, на последнем этаже, живет его дочь? Да и впусти его охранница, что он станет делать, если Кирсти захлопнет дверь перед его носом?

Он позавтракал в бистро «Лило Ваш» на углу улицы Сен-Луи, в одиночестве сидя у окна и рассеянно глядя на лица многочисленных прохожих. Солнечные лучи проникали между высокими старыми домами, скривившимися под причудливыми углами. Он сидел до тех пор, пока ресторан не опустел и официант не начал нетерпеливо кружить поодаль, ожидая, когда расплатится последний посетитель, и он сможет пораньше освободиться. Маклеод попросил счет и перебрался в «Бар Людовика IX» — буквально напротив. Выбрав столик у самых дверей, он просидел над кружкой пива почти два часа. Мимо проходили люди. Время шло. Солнечные лучи падали уже более полого — солнце еще ниже опустилось к линии горизонта, начинался вечер. Туристы так и тянулись нескончаемым потоком, потные от июльской духоты; частные автомобили и такси испускали сизые выхлопные газы в дрожащее жаркое марево долгого парижского летнего дня.

А потом он увидел ее и, несмотря на многочасовое ожидание, его словно ударило молнией. Он не встречал ее двенадцать лет и помнил язвительным, трудным пятнадцатилетним подростком, девчонкой, не желавшей с ним разговаривать. Она переходила улицу Двух мостов, держа в руках множество розовых пакетов, раздувшихся под тяжестью продуктов. Джинсы на Кирсти заканчивались на несколько дюймов выше щиколотки и открывали бедра, короткая белая майка выставляла на всеобщее обозрение плоский живот. Это было модно, хотя шло немногим, но Кирсти входила в число таких счастливиц. Она была высокой, в отца, с широкими плечами и красивыми ногами и тоже носила длинные волосы, правда, в отличие от Энцо не собирала их в хвост. Ее темно-каштановая, как у матери, шевелюра развевалась на теплом ветру, словно знамя свободы.

Бросив на стол несколько монет, Маклеод поспешил наперерез и нагнал дочь у самых ворот — она высвобождала руку, чтобы набрать код.

— Давай подержу, — сказал он, когда зажужжал электрический замок и она открыла дверь ногой.

Вздрогнув, Кирсти обернулась. Сбитая с толку неожиданным в Париже шотландским акцентом и странной фамильярностью незнакомца, она лишь через несколько секунд узнала отца. За это время Энцо успел отобрать у нее пакеты и галантно придержал открытую дверь. Вспыхнув от смущения и неловкости, Кирсти протиснулась мимо него. Времени, необходимого для этого простого действия, хватило, чтобы ее вновь охватило привычное негодование.

— Что тебе нужно? — прошипела она, понизив голос, словно опасаясь, что кто-нибудь услышит.

Маклеод поспешил за ней по узкому проходу, ведущему в крошечный мощеный дворик с деревьями в кадках. Вокруг на головокружительную высоту поднимались дома, оставляя вверху маленький квадратик голубого парижского неба. Окна первых этажей были зарешечены. Дверь в квартиру консьержки находилась у подножия старинной деревянной лестницы.

— Просто поговорить, Кирсти. Провести с тобой немного времени.

— Забавно… — Ее голос задрожал от негодования. — Когда мне хотелось побыть с тобой, тебя никогда не оказывалось рядом. Ты был слишком занят новой семьей.

— Это неправда, Кирсти. Я бы отдал тебе все свое время без остатка, если бы ты позволила.

— Ну да! — Подойдя к лестнице, она резко обернулась. Краски сбежали с ее лица. — Ну еще бы, это же моя вина. Следовало догадаться. Это я виновата, что ты от нас ушел. Это из-за меня ты решил жить во Франции с другой женщиной, завести новую семью. Как же я сразу не поняла? Ночи напролет я лежала без сна, слушая, как мама плачет в соседней комнате, пока не заснет, и не догадывалась, что это моя вина! Все дни рождения и праздники, когда тебя не было рядом. Все моменты в жизни девочки, когда ей важно знать — папа видит и гордится ею. Школьный концерт. Спортивный праздник. Вручение аттестата. Как же я не поняла, что сама во всем виновата? У тебя же была очень веская причина для отсутствия, правда? — Кирсти замолчала, тяжело дыша. Испепеляющий взгляд молодой фурии трудно было выдержать. Впервые в полной мере испытав на себе силу гнева старшей дочери, Маклеод растерялся от неожиданности. — Отдай! — Кирсти ухватила пакеты с покупками, но Энцо отвел руку.

— Кирсти, пожалуйста! Не было дня в моей жизни, чтобы я не вспоминал о причиненной тебе обиде. Ты понятия не имеешь, как сложно объяснить некоторые вещи ребенку. Но я же твой отец, я люблю тебя! Все, о чем я прошу, — поговорить. Рассказать тебе, как все произошло, как было на самом деле…

Гнев во взгляде Кирсти сменился презрением. После паузы она произнесла:

— У меня нет отца. Мой папа умер очень давно. — Посмотрев на пакеты в его руке, она спросила: — Так и будешь держать? — И, не дав ему времени ответить, бросила: — Ну и черт с тобой, оставь себе.

Она повернулась и побежала вверх по ступенькам, оставив Энцо сожалеть о том, что все так глупо вышло, и мучиться от пронзительного одиночества и утраченной надежды на примирение.

Он долго стоял так, потом аккуратно положил пакеты на первую ступеньку — не было смысла гнаться за Кирсти по лестнице, — медленно повернулся и побрел к выходу.

II

Энцо сидел один в ресторане «Конгс» на улице Нового моста, когда наконец появился Саймон. «Конгс» был переполнен посетителями, шумно восхищавшимися открывавшейся с крыши здания «Кензо» панорамой Парижа в чудесном вечернем свете. Энцо надеялся пообедать в «Самаритэн», где вид был еще лучше, и насладиться безмолвным диалогом со своими старыми знакомыми — Пантеоном, собором Парижской Богоматери, Эйфелевой башней. Но ресторан оказался закрыт, и пришлось довольствоваться видом на башню Сен-Сюльпис, прогулочные катера у Нового моста и бессмысленной болтовней парижского бомонда, избранного круга, в котором Энцо давно уже не чувствовал себя настолько чужим. Все сидели компаниями, что лишь подчеркивало его одиночество. Есть не хотелось — Маклеод едва притронулся к обеду, зато почти прикончил заказанную бутылку «Пино нуар».

Помахав официанту, Саймон подтянул стул и сел. Заверив, что уже пообедал, он налил себе из бутылки Энцо. Потягивая вино, Саймон повернулся к окну и некоторое время любовался открывавшейся панорамой, словно пытаясь найти ответ на незаданный вопрос. Обернувшись, он сказал:

— Почему у тебя всегда такой жалкий вид, Сорока?

— Потому что мне паршиво, — отозвался Маклеод, слегка пожав плечами — чисто галльский жест, бессознательно усвоенный за много лет жизни во Франции. — Так когда ты возвращаешься в Лондон?

— Завтра. — Саймон посмотрел ему в глаза и вздохнул: — Не знаю, чем тебе здесь не живется. Оглядись вокруг, Сорока! — Это прозвище Саймон дал приятелю еще в детстве, когда в темных волосах Маклеода проглянула белая прядь. — У тебя налаженная жизнь, прекрасная квартира в Кагоре, дочь, за которую любой родитель жизнь отдаст не задумываясь… — Господи, Энцо, извини. — Он изменился в лице.

Маклеод невесело улыбнулся и покачал головой:

— Болван. Тебе повезло, что у тебя нет дочери, которая приводит домой бойфрендов с дурацкими прическами и жутким пирсингом.

— Ты про Бертрана?

— Он слишком стар для Софи.

— Сколько ему?

— Двадцать шесть.

— А Софи? Восемнадцать?

— Девятнадцать.

— Значит, семь лет разницы. А когда в тридцать лет ты завел семью с Паскаль, ей сколько было?

Энцо возмутился:

— Двадцать три, но это же совсем другое!

— Ничего это не другое. И там семь лет, и здесь столько же.

— Я не заставлял Паскаль бросать учебу. Надеялся, что смогу предложить ей больше, чем всю жизнь вкалывать в какой-нибудь дурацкой гимназии.

— Например? Блестящую карьеру судмедэксперта, которая сделала тебе ручкой?

Энцо помрачнел, скрестил руки на груди и вытянутые ноги в щиколотках. Тот, кто знаком с языком тела, сразу понял бы, что Маклеод не желает продолжать этот разговор.

— Я не лезу кого-то судить, но Паскаль было всего двадцать три года, — сказал Саймон. — Сущий ребенок, Господи Иисусе! Ты давно общался с двадцатитрехлетними?

— Еще не хватало, — хмыкнул Энцо. — Это же ты предпочитаешь спать с молоденькими.

— Так вот, к твоему сведению, секс с ними классный, но поговорить не о чем. Почему, по-твоему, ни один из моих романов не длится больше трех недель?

— Потому что ты слишком стар и быстро выдыхаешься.

Саймон ухмыльнулся:

— Проницательный, как судмедэксперт!

Некоторое время они молча пили вино и слушали шум, доносящийся из ресторана.

Наконец Саймон спросил:

— Так что случилось?

Энцо отвел глаза:

— Она не хочет даже говорить со мной.

Когда он поднял взгляд, Саймон задумчиво рассматривал свой бокал, ссутулившись и как будто сразу постарев лет на десять. Много лет Энцо привычно считал его мальчишкой, с которым ходил в школу, играл в ансамбле, ухаживал за девчонками. Теперь, с чуть склоненной головой, когда-то темной бородкой, словно подернутой инеем, с поредевшими волосами, сквозь которые просвечивала кожа, с темными кругами под запавшими глазами, приятель выглядел на свой истинный возраст — почти полвека. Оторвав взгляд от бокала, Саймон осушил его одним глотком.

— Я надеялся, что-нибудь изменилось.

— С чего бы?

Это Саймон сказал ему, что Кирсти в Париже.

— Ее мать… — Саймон подозвал официанта и заказал бренди. — Ты же знаешь, мы старыедрузья…

Маклеод кивнул. Он и сам не смог бы внятно объяснить, почему все вышло так, а не иначе. Все трое выросли в южной части Глазго и дружили с самого детства. Линда встречалась с Саймоном до Энцо, и у них все было вполне серьезно, пока он не уехал в Англию изучать юриспруденцию. По возвращении Саймону ничего не оставалось, как стать шафером на их свадьбе.

— Линде казалось, что-то могло измениться. В конце концов, Кирсти уже взрослая, заканчивает аспирантуру. Специализация: письменный и устный перевод. Между прочим, не всякому дают годовую стажировку в Париже, разве что на плечах не голова, а компьютер!

— Ничего не изменилось. По крайней мере для Кирсти.

— Что она сказала?

— Послала меня подальше.

Принесли бренди. Саймон задумчиво отпил из бокала.

— И что теперь?

— Домой поеду.

— У тебя же встреча с Раффином?

— Пропало настроение идти.

Саймон приподнял бровь:

— Две тысячи евро, Энцо. При твоей зарплате это большие деньги.

Энцо разозлился. Собственно, Саймон и подбил его на это пари, а потом, будучи единственным юристом из присутствующих, согласился быть судьей и хранить деньги у себя вплоть до исхода спора.

Свободных столиков под бело-полосатым тентом кафе «Ле Бонапарт» почти не осталось. Заведение пользовалось любовью как среди парижан, так и у туристов как очень французское, вернее, типично парижское. Посетителей было много, они потягивали напитки и глазели на безостановочный людской поток на площади Сен-Жермен де Пре. Уже почти стемнело, и бежевые стены старой церкви, подсвеченные прожекторами, резко выделялись на фоне темно-синего неба. Энцо отыскал столик в углу и заказал бренди. Было одиннадцать часов, он приехал с опозданием. Возможно, Раффин ушел, не дождавшись. Маклеод заверил журналиста, что тот легко узнает его по собранным в хвост волосам и седой пряди у левого виска, как-то не подумав, что окружающие видят в первую очередь здоровяка в мешковатых брюках, белых кроссовках, огромной футболке навыпуск и с парусиновой торбой через плечо, с которой он никогда не расставался. Софи поддразнивала отца, называя его старым хиппи; наверное, таким он казался большинству людей. Будучи крупным от природы и мускулистым, как спортсмен (Энцо был заядлым велосипедистом — поддерживал форму), Маклеод всегда выделялся из толпы. Он знал, что нравится женщинам, но после Паскаль не заводил романов.

В двадцать минут одиннадцатого, допив бренди, Маклеод уже поглядывал на дверь, роясь в кармане в поисках мелочи, когда вдруг почувствовал, что рядом кто-то стоит. Подняв глаза, он увидел высокого стройного молодого человека с каштановыми волосами, падавшими на поднятый воротник белой рубашки. Через плечо у него была небрежно переброшена легкая летняя куртка, а безукоризненно отглаженные брюки, стянутые ремнем на тонкой талии, собирались складками над сияющими черными кожаными итальянскими туфлями. Держа сигарету кончиками длинных пальцев, он сделал последнюю затяжку, прежде чем окурок описал светящуюся дугу и упал на булыжники мостовой. Молодой человек протянул пахнущую табаком руку:

— Роже Раффин. Извините за опоздание.

— Ничего, — ответил Энцо, пожав протянутую ладонь и удивившись, какая она холодная.

Раффин уселся на свободное место и с непринужденностью vrai Parisien^[3] помахал официанту в белой рубашке и черном фартуке, материализовавшемуся у их столика почти мгновенно.

— Мне «Пуйи-фюме». Бренди? — уточнил он у Энцо.

В ожидании заказа Раффин прикурил новую сигарету и произнес:

— Я посмотрел в Интернете, мсье. Там сказано, что вы преподаете биологию в университете Поля Сабатье в Тулузе. Почему я вообще должен тратить на вас время?

— Я работал в шотландской police scientifuque.^[4] Давно, еще до появления Интернета.

— И вы считаете, этого сегодня достаточно, чтобы давать заключения?

— Я по образованию судебно-медицинский эксперт и биолог, мсье Раффин. Семь лет работал в полиции Стрэтклайда в Глазго, последние два года в качестве начальника медико-биологической лаборатории, в ведении которой находилось все — от анализа крови с крупных криминальных разборок до определения состава волосков и волокон. Я участвовал в создании базы данных ДНК, интерпретации повреждений одежды и детальном осмотре мест преступления. Я упоминал, что являюсь одним из четырех байфордских специалистов^[5] в Великобритании? Это автоматически делает меня экспертом-аналитиком серийных убийств.

— Делало, мсье Маклеод. Все изменилось.

— Я регулярно знакомлюсь с последними достижениями в данной области.

— Отчего же вы прекратили этим заниматься?

— По личным причинам.

Раффин оценивающе смотрел на Энцо светло-зелеными глазами. На вид ему было лет тридцать пять — тридцать шесть. Очень гладкая загорелая кожа, бледные губы, нос тонкий, заостренный и немного великоватый, но он не портил Раффина. Когда принесли напитки, журналист вздохнул и сделал маленький глоток из запотевшего бокала.

— И все-таки почему я должен с вами сотрудничать?

Энцо резким движением осушил бокал. Обжигающая жидкость огненным водопадом устремилась в желудок. Маклеод ощущал прилив безрассудства и желание заполнить пустоту, образовавшуюся в его жизни, но счел за лучшее умолчать о пари.

— Потому что я намерен выяснить, что случилось с Жаком Гейяром, — сказал он. — С вашей помощью или без нее.

III

Раффин жил на улице Турнон на втором этаже, над двумя художественными галереями, в какой-нибудь сотне метров от величественного, подсвеченного прожекторами сената, верхней палаты французского парламента. Три яруса классических колонн поддерживали венчающий здание купол. Отсюда длинная узкая Турнон тянулась до бульвара Сен-Жермен и Сены.

Набрав код, Раффин толкнул огромную тяжелую зеленую дверь, и через мощенный булыжником проход они вышли во двор в форме буквы L, почти целиком прикрытый огромной кроной старого каштана. В распахнутых окнах горели огни. Горожане проветривали квартиры после долгого знойного дня. Слышно было, как люди говорили и смеялись, собравшись за ужином. Где-то играли на пианино, неуверенно подбирая Шопена.

— Мне нужны гарантии эксклюзивности, — произнес Раффин. — Никто другой не должен печатать результаты вашего расследования. Права на публикацию должны принадлежать мне. Не исключено, что придется оговорить это письменно.

— Как хотите, — отозвался Энцо.

Раффин толкнул застекленную дверь и первым пошел вверх по деревянной лестнице, змеей обвивавшей узкую шахту лифта.

В «Ле Бонапарт» он принял решение спонтанно, одним глотком осушив бокал «Пуйи-фюме», и поднялся на ноги.

— Отлично, тогда за дело. У меня скопились горы записей после собственного расследования. Даже малая доля этих материалов может составить целую книгу. Пойдемте ко мне, заберете бумаги с собой и изучите на досуге. — Он уже шел через улицу, но остановился, словно что-то вспомнив, и покровительственно бросил: — Можете заплатить за напитки.

На площадке второго этажа Раффин достал ключи и открыл дверь. Они вошли в квадратный холл. Бледный свет уличных фонарей со двора сочился через жалюзи длинными узкими полосами.

Вдруг журналист насторожился.

— Что случилось? — тут же отреагировал Энцо.

Раффин вскинул руку, призывая к молчанию. Створки двойной двери, ведущей из холла в темную большую комнату, были приоткрыты, и через нее из спальни тянулась длинная ярко-желтая дорожка. Там кто-то возился. Чья-то тень на секунду закрыла свет.

— Cambrioleurs,^[6] — прошептал он и, осторожно положив куртку на спинку кресла, повернулся к книжным полкам, поднимавшимся ярусами до самого потолка. Вытянув снизу большую энциклопедию в тяжелом переплете, он поднял ее над головой и крадучись направился в гостиную. Маклеод шел следом, отметив про себя, что журналист выглядит немного комично. «Мировую историю» Энцо счел неэффективным оружием. Размахивая энциклопедией над головой, можно скорее напугать грабителя до смерти, чем нанести серьезный физический ущерб.

Неожиданно дверь спальни распахнулась, яркий электрический свет залил комнату, и Раффин застыл на месте с поднятой «Мировой историей». Высокая женщина, стоявшая в дверном проеме, глядела на него с изумлением. Она была в длинном черном платье, перехваченном в талии, без рукавов, с глубоким вырезом. Роскошные темные кудри с серебристыми бликами на крутых изгибах обрамляли лицо и падали на плечи. Кожа была чистой и слегка загорелой, большие удивленные глаза пристально смотрели на мужчин. Энцо подумал, что такой красавицы не видел уже давно.

Она перевела взгляд на энциклопедию, которую Раффин держал над головой, и поморщилась:

— Бога ради, убери это, Роже. История — не твой конек.

Роже медленно опустил книгу.

— Что ты здесь делаешь? — В его голосе слышалось неприкрытое раздражение.

Гостья через плечо оглянулась на спальню:

— Пришла забрать оставшиеся вещи. Тебя не было дома, но у меня есть ключ.

Раффин положил «Мировую историю» на обеденный стол и требовательно протянул руку.

— Освобождаю тебя от этой обузы, — саркастически сказал он.

Длинные аристократические пальцы женщины скользнули в карман, спрятанный в складках платья, и на свет появился ключ на длинном кожаном ремешке. Раффин выхватил его у нее и спросил напряженным голосом:

— Ты все взяла?

— Да, пожалуй. Мне нужна сумка.

— В гардеробной есть большие пластиковые пакеты.

Гостья не двинулась с места, выразительно взглянув на Энцо:

— Ты нас не представишь?

Раффин посмотрел на гостя, словно впервые вспомнив о его присутствии, и коротко бросил:

— Этот человек зашел взять кое-какие бумаги.

Энцо шагнул вперед и протянул руку:

— Энцо Маклеод. — И добавил с улыбкой: — Je suis enchanté, Madame.^[7]

Она пожала его руку, задержав в своей на секунду дольше, чем необходимо. Ее взгляд стал зовущим, и Энцо почувствовал, что пропал.

— Меня зовут Шарлотта, — сказала она. — Кажется, вы не француз?

— Шотландец.

— А! — Пауза. — Какие бумаги вы хотите забрать?

— Это не твое дело, Шарлотта, — перебил Роже.

— Я расследую исчезновение Жака Гейяра, — пояснил Энцо.

Раффин шумно вздохнул.

— Теперь она от вас не отвяжется. Шарлотта… психолог. — Он произнес это слово так, словно оно вызывало противный привкус во рту. — Хуже того, она специалист по криминальной психологии.

Темные брови Энцо приподнялись.

— Где же вы учились?

— По этому профилю? В США. Я провела там два года, потом вернулась и открыла собственную практику. Время от времени парижская полиция снисходит до того, чтобы спросить моего совета. — Она бросила взгляд на Раффина. — Но зарабатываю я на заурядных проблемах обычных людей, преступления не дают мне никакой выгоды.

— Я принесу тебе пакеты, — не выдержал журналист, направившись к маленькой двери слева от давно заложенного кирпичной кладкой камина.

Шарлотта подошла ближе к Энцо. Он попытался определить ее возраст. Она казалась немного моложе Роже. Чуть за тридцать, должно быть.

— Кто вы? — спросила она. — Полицейский? Частный детектив?

— Когда-то был судмедэкспертом.

Она медленно кивнула, словно это все объясняло.

Из гардеробной вышел Роже с двумя большими пластиковыми пакетами, швырнул один Шарлотте и сказал Энцо:

— Я принесу вам записи.

Он исчез за двойными дверями своего кабинета.

— Мне нужно сложить вещи, — проговорила Шарлотта и ушла в спальню.

Оставшись один, Энцо огляделся. Высокие окна гостиной выходили во двор. В одном углу книжные полки поднимались до потолка по обе стороны обеденного стола; две другие стены были сплошь увешаны натюрмортами, гравюрами с изображением сцен из греческой и римской истории, восточными tableaux^[8] и подлинными старыми французскими киноафишами. Пианино у окна, древняя эмалированная плита, установленная в углублении бывшего cheminee,^[9] — все казалось уместным и гармоничным, но настораживало подчеркнутое отсутствие пресловутых милых безделушек, придающих обстановке индивидуальность. У Раффина был определенный стиль в манере держаться, одежде, которую он носил, мебели, выбранной для своего дома, но ничто не выдавало сведений о его личности, словно глянцевый фасад, призванный прятать то, что находится за ним. Раффин вышел из кабинета с большим пакетом, раздувшимся под тяжестью картонных папок с бумагами.

— Вот, — сказал он, — здесь вам надолго хватит работы. — Вручив Маклеоду сумку, хозяин направился в спальню. — Извините, я на минуту.

Он плотно прикрыл за собой дверь, оставив Энцо стоять в гостиной. Маклеод тщетно пытался не слушать разъяренный шепот за зеркальными панелями. Вскоре за дверью заговорили на повышенных тонах, временами переходивших в гневные вопли. Энцо сосредоточенно рассматривал один из натюрмортов, меньше всего на свете желая становиться свидетелем чужих дрязг. Через несколько минут в спальне вновь перешли на драматический шепот, после краткой паузы дверь открылась, и на пороге появилась раскрасневшаяся от досады и смущения Шарлотта с пакетом, набитым одеждой.

— До свидания, мистер Маклеод, — сказала она на ходу, не глядя на Энцо.

За ней из спальни вышел Раффин, тоже с пылающими щеками.

— Извините, мне очень жаль. — В его тоне, однако, не слышалось ни малейшего сожаления. — Заканчивать отношения всегда тяжело. — Он кивнул на пакет в руках у Энцо: — Будете читать, звоните с любыми вопросами. А я пока оформлю договор о правах на публикацию.

IV

Спустившись на бульвар Сен-Жермен, Энцо сразу увидел Шарлотту: она безуспешно пыталась поймать такси. Машин было еще много, все кафе работали, но ни одного такси.

Он нагнал ее у светофора.

— Может быть, позволите вызвать вам такси?

Брошенный искоса взгляд обезоружил его не хуже целой армии.

— Вы живете рядом?

— Моя квартира в двух шагах отсюда, возле института, но там нет телефона. Я имел в виду мобильный.

— О… — В ее голосе послышалось разочарование. — А я думала, вы приглашаете меня на кофе.

Такая прямота застала Энцо врасплох.

— Э-э, ну конечно. — На противоположной стороне загорелся зеленый. — Тогда нужно перейти дорогу.

Они пробирались сквозь плотную толпу, запрудившую узкую улицу Мазарини, и ориентиром им служил подсвеченный прожекторами купол Института Франции.^[10] Кафе и бистро были переполнены. Разомлев от возлияний и хорошей компании, посетители говорили все громче, повсюду слышались споры и смех, эхом отдававшийся от высоких стен, между которыми ручейками прокладывали себе путь узкие средневековые улочки старого левобережного богемного квартала. Правда, теперь здесь селились исключительно нувориши нового поколения с набитыми евро бумажниками, оттягивавшими карманы дизайнерских костюмов или дорогих сумок.

Молодая женщина с ребенком на руках, обвешанная покупками, выбежала из мини-маркета, открытого до позднего часа, и столкнулась с Энцо. Консервные банки и пакеты разлетелись по тротуару.

— Merde!^[11] — выдохнула она.

— Je suis désoé…^[12] — Энцо с Шарлоттой принялись подбирать покупки: малышка заплакала, и молодой мамаше явно не хватало рук.

— Позвольте мне. — Энцо протянул руки к ребенку. Секунду женщина колебалась, но Маклеод, видимо, внушал ей доверие. Она позволила взять девочку и быстро побросала банки в пакеты с помощью Шарлотты. Когда женщины справились с задачей, ребенок на руках Энцо уже улыбался.

— Веселая малышка, — восхитился он, строя рожицы, отчего младенец закатывался смехом. Повернувшись, он увидел, как смотрят на него Шарлотта и незнакомка, немедленно посерьезнел, отдал девочку матери и подхватил свои папки.

— Merci.^[13] — Молодая женщина развернулась и поспешила скрыться в толпе, а крошечная девочка смотрела на Энцо через мамино плечо, и смешинки прыгали в ее глазках.

Стоя у ярко освещенной витрины мини-маркета, Шарлотта, казавшаяся сейчас удивительно красивой в своем элегантном черном платье, изучающе смотрела на Энцо, слегка улыбаясь.

— Что? — не выдержал он.

— Ничего, — пожала она плечами. — Вы вроде собирались предложить мне кофе?

Однокомнатная квартира находилась на втором этаже дома на углу улиц Генего и Мазарини, почти над кафе «Ле Балто», наискосок от бетонного безобразия, где располагалась архитектурная школа Валь-де-Сен. Отсюда как на ладони был виден великолепный Институт Франции, резиденция Французской академии, которая не жалея сил борется за чистоту языка, защищая его от разрушительного влияния современного мира. Энцо часто думал, что подобные организации должны существовать в каждой сфере, чтобы, например, идиоты от архитектуры не портили облик исторических городов.

Поднявшись на площадку второго этажа, Энцо отпер дверь.

— Вот уж никогда не подумала бы, что у вас такой плохой вкус, — вырвалось у Шарлотты.

Энцо ухмыльнулся:

— Сногсшибательно, не правда ли? — Заперев дверь, он прошел за Шарлоттой в единственную большую комнату, где стены были обтянуты плотной тканью с кричащим крупным рисунком в красных, коричневых и кремовых тонах. — Расцвет эпохи шестидесятых! Правда, выбирал не я. Квартира принадлежит престарелому дядюшке моих друзей из Кагора. Он сейчас в maison de la retraite,^[14] и продать ее нельзя, пока он жив. Обожаю эту студию и желаю старикану жить вечно.

Занимаясь кофе, Маклеод смотрел, как Шарлотта ходит по комнате, легко прикасаясь к сувенирам и старинным вещицам, занимавшим все свободное пространство: деревянные фигурки из Африки, китайская лаковая шкатулка, зеленый с золотом фарфоровый дракон, бюст из слоновой кости…

— Наверняка он был заядлым путешественником. Должно быть, интересный старик, я хотела бы с ним познакомиться. — Шарлотта повернулась к нему, и лукавая улыбка вновь осветила ее лицо. — Вы живете в Кагоре? — Энцо кивнул. — А сколько у вас детей?

— Почему вы решили, что у меня есть дети? — удивился он.

— Потому что я умею наблюдать за людьми, — ответила гостья. — Это моя работа. Я автоматически подмечаю микросигналы — едва заметные признаки, выдающие человека с головой. Моих друзей это бесит. Они считают, я за ними слежу.

— Они правы?

Шарлотта улыбнулась:

— Конечно. Может, поэтому друзей у меня мало.

— И какие же микросигналы выдали меня?

— Ваши глаза. Простой физиологический факт: когда папаша смотрит на ребенка, его зрачки расширяются. Если не расширяются, значит, детей у мужчины нет.

Энцо вручил ей кофе.

— Меня всю жизнь выдают глаза. Из меня никудышный лжец. Молока или сахару?

Она покачала головой:

— У вас вообще очень интересные глаза — один голубой, другой карий. Синдром Ваарденбурга?

Энцо удивился:

— Впервые в жизни встречаю человека, который знает, что это такое!

— Генетическое заболевание, характерными признаками которого служит частичный альбинизм, расщелина неба, иногда дисморфизм черт лица…

— И нарушение слуха. К счастью, у меня только разные радужки и белая прядь. Но, как и любое генетическое нарушение, синдром Ваарденбурга с вероятностью пятьдесят процентов передается детям.

— А у вас?..

— Пятьдесят на пятьдесят. У одной дочери есть, у другой нет. Правда, у них разные матери, может, в этом дело.

— Значит, вы женаты?

— Вдовец. — Он отпил кофе, стараясь не показать, что ему неприятно говорить на эту тему.

— Извините. И давно?..

— Почти двадцать лет. Как кофе, ничего?

— Очень хороший. — Некоторое время они молча пили черный, как деготь, напиток. — А какой у вас интерес к делу Гейяра?

— Академический. — Помедлив, Маклеод признался со смущенной улыбкой: — Плюс одно дурацкое пари.

— Пари?

— Мы поспорили, что любое старое преступление можно раскрыть с помощью современных научных методов и оборудования, — сказал Энцо и добавил после паузы: — Или нельзя.

— Тогда вы выбрали не самый легкий случай. В этом деле с самого начала практически ничего не было — ни тела, ни признаков борьбы в квартире. Роже сильно критиковали за то, что он включил дело Гейяра в число семи наиболее знаменитых нераскрытых преступлений. До сих пор даже не доказано, что Гейяр мертв.

— Выходит, вы в курсе дела?

— Да. — Шарлотта отпила кофе, и Энцо показалось, что она тоже пытается скрыть непонятную неловкость. — Вам известно, что Роже взялся писать эту книгу после того, как нераскрытым осталось убийство его жены?

— Да, оно было седьмым.

Шарлотта пристально смотрела в свою чашку.

— Нелегко поддерживать отношения с жертвой, — сказала она и подняла глаза, почувствовав необходимость объясниться. — Пережившие трагедию тоже становятся жертвами. Я жила с Роже, пока он собирал материал для книги.

Энцо кивнул:

— Но теперь вы расстались?

— Расстались. — Она поставила чашку. — Пожалуй, сейчас самое время вызвать мне такси.

— Конечно. — Он вынул сотовый из кармана штанов и начал набирать номер.

— Энцо… — произнесла Шарлотта, когда он заказал такси, словно пробуя имя на вкус и прикидывая, подходит ли оно собеседнику. — Что это за имя?

— Уменьшительное от Лоренцо. Мать — итальянка, отец — шотландец. Гремучая смесь.

— О да!

Вскоре снизу посигналило подъехавшее такси. Энцо проводил гостью, галантно открыв ей дверь подъезда. Они немного постояли на тротуаре. Маклеоду показалось, что Шарлотта вот-вот исчезнет, как исчезает песок, просачивающийся между пальцев.

— Может быть, поужинаете со мной? — неловко спросил он, как мальчишка, впервые приглашающий на свидание красивую девочку.

Шарлотта ответила, не глядя ему в глаза:

— Я только что рассталась с Роже. Пожалуй, мне нужно побыть одной. — Бросив пакет с одеждой на заднее сиденье, она запустила руку в сумочку и после энергичных поисков извлекла красиво, но сдержанно оформленную визитку. — Но если вам потребуется профессиональный анализ каких-то аспектов дела Гейяра, звоните в любое время. Спасибо за кофе, мсье Маклеод.

— Энцо, — поправил он, когда Шарлотта захлопнула дверцу. Такси, обдав его сизым облаком выхлопных газов, умчалось в ночь, свернув на улицу Мазарини.

ГЛАВА 2

Жак Гейяр был мертв. В этом Энцо не сомневался.

Потирая глаза, он взглянул на часы на каминной полке — начало четвертого. Вечеринка в доме напротив была в самом разгаре. В квартире распахнули окна, и характерный мускусный дым анаши сизыми полосами тянулся через узкую улочку. Воздух вибрировал от монотонного ритма латиноамериканского рэпа.

Начало веселья Маклеод пропустил, зачитавшись собранными Раффином материалами и с головой погрузившись в сокровенный мир Жака Гейяра.

Жэ Гэ, как называли его друзья, был старшим сыном провинциального юриста из Ангулема. Рано проявившиеся блестящие интеллектуальные способности позволили ему поступить в парижский лицей Генриха IV, одну из лучших средних школ Франции. Там он стал первым учеником в классе и получил главный приз по экономике на Concours Général.^[15] К тому времени Гейяр уже знал, что будет поступать в Национальную школу управления, сливки сливок высшего образования, куда допускались лишь лучшие умы государства, впоследствии становившиеся премьер-министрами и президентами, словно акулы, отрастившие зубы.

Обычно в Национальную школу управления поступали после Института политических исследований, известного в народе как Сьянс-По, но Гейяр-старший настоял, чтобы сын сначала получил «нормальный» диплом, и Жак Гейяр стал студентом факультета права Института экономических наук д’Асса. Но таков уж был гений юного Жака, что этого ему показалось недостаточно, и он поступил в Сорбонну, на исторический.

К моменту окончания обоих институтов он обзавелся множеством друзей — можно сказать, разветвленной сетью, — подвизавшихся в политике. Сам Гейяр изучал историю становления французского кинематографа.

Учеба в Сьянс-По в данном случае стала формальностью: учитывая его знания, учебный курс для Гейяра сократили с четырех лет до двух. Сдавая вступительный экзамен на конкурсной основе в Национальную школу управления, Гейяр уже был знаком с половиной членов приемной комиссии. Он легко и быстро сдал тяжелый, просто физически изнурительный сорокапятиминутный публичный устный экзамен, на котором комиссия из пяти ученых безжалостно гоняла перспективных студентов по любой теме.

Согласно мемуарам одного из членов комиссии и отзывам присутствующих, Гейяр едва дал экзаменаторам вставить слово.

Двадцатисемимесячный курс он закончил в первой десятке, что гарантировало право выбирать лучшие посты государственной службы. Следующие двенадцать лет его карьера набирала обороты, и после блестящего восхождения по служебной лестнице он стал главным советником министра финансов, но вскоре его переманили люди премьер-министра, устроившие на него правильную осаду, и Гейяр был назначен советником самого премьера.

Назначение совпало с выходом его книги об истории французского кино, и эффектный взлет Гейяра на высокий пост встретил дружное неприятие.

Французская пресса всячески дискредитировала советника премьера Гейяра. Карикатуристы изощрялись, изображая, как Гейяр шепчет на ушко премьер-министру, какие фильмы смотреть на неделе, или подсказывающим, кому отдать «Сезара» за лучшую женскую роль, а кому — каннскую «Золотую пальмовую ветвь». Особенно злая карикатура появилась в сатирической газете «Утка на вертеле», где премьер с самой похотливой миной сует Жэ Гэ толстую пачку двухсотфранковых банкнот и спрашивает, не мог бы тот устроить для него свидание с Софи Марсо.

А Жак Гейяр открыто упивался новообретенной славой, буквально расцветая от частых появлений на телеэкране.

В период между 1994-м и 1996-м годами его пригласили — явный эвфемизм для «приказали» — в Национальную школу управления преподавать французскую финансовую политику после Второй мировой войны. Если это была попытка поставить выскочку на место, то затея провалилась: как раз тогда французский телеканал ТФ-1 предложил Гейяру вести собственное шоу, посвященное обзору кинематографических новинок — шанс, за который он с готовностью ухватился.

А в августе 1996-го он бесследно исчез, как в воду канул. Энцо перечитал отрывок из книги Раффина:

«По окончании летних каникул он так и не вернулся на кафедру. Его исчезновение наделало много шума. Газеты муссировали этот случай не одну неделю, но полиция ни на йоту не продвинулась в расследовании. Как всегда, вскоре пресса нашла другие интересные темы, и казус Гейяра постепенно перестал занимать общественность. Это случилось десять лет назад. До сих пор в прессе появляются отдельные статьи о загадке Гейяра, но никому так и не удалось пролить свет на тайну его исчезновения».

Энцо не доводилось видеть шоу Гейяра, но когда он просматривал многочисленные фотоснимки из подборки Раффина, лицо ведущего казалось ему странно знакомым. Просто находка для карикатуристов: залысины на лбу и висках сорокадевятилетний Гейяр прятал под невообразимым коком из крашеных и залитых лаком волос и носил холеные французские усы с экстравагантно закрученными кончиками.

В папке нашлась копия страницы настольного календаря Жака Гейяра, следовавшей за листком с последней записью. Энцо невольно позавидовал раффиновским источникам информации — журналист смог заполучить неплохие материалы. Страничка с записью была вырвана, но в криминалистической лаборатории обработали следующую за ней методом электростатического репродуцирования и выявили волокна целлюлозы, поврежденные давлением стержня авторучки. Энцо внимательно прочитал восстановленный текст: «Mad á minuit». Очевидно, Гейяр долго раздумывал над записью — буквы были обведены несколько раз, а фраза окружена причудливыми закорючками и завитушками, какие человек рисует, например, во время долгого телефонного разговора. Полицейские проверили список звонков вечером накануне исчезновения и выяснили, что без семи минут десять Гейяр ответил человеку, звонившему из автомата. Несмотря на широкую огласку этой детали, звонивший не объявился.

Энцо, хмурясь, перечитывал фразу «Mad á minuit». Многие до него ломали голову над этой шарадой и в конце концов отчаялись найти в ней смысл. С одной стороны, все понятно — «безумный, в полночь», но во французском языке нет слова «mad», так с какой же стати Жак Гейяр перешел на смесь английского с французским? Наверняка это сокращение. Энцо взял из шкафа французский словарь и повел пальцем по колонке слов, начинавшихся со слога «мад». Таких оказалось немного: мадам, мадемуазель, Мадлен — французский вариант Магдалины, Мадагаскар, Мадейра, Мадрас, Мадрид. Мадаполам — коленкор, прочный ситец. Мадефье — увлажнять, смачивать. Мадонна. Мадрие — толстая деревянная плашка. Мадрур — крапчатая окраска дерева или фарфора. Ничего подходящего.

Запись, сделанная в пятницу 23 августа 1996 года, предположительно относилась к некоему свиданию в полночь, чему, однако, не было ни малейших доказательств.

Затем Маклеод взялся за фотографии, сделанные в квартире Гейяра, и вновь задался вопросом, как Раффину удалось раздобыть копии. В нижнем углу он заметил цепочку красных крошечных цифр: 2906'03. Снимки были сделаны чуть более трех лет назад. Энцо нахмурился. Как это возможно? Гейяра ищут уже десять лет… Он пошарил в боковом кармане брюк, достал сотовый и, найдя в записной книжке телефон Раффина, нажал вызов.

В трубке послышалось сонно-раздраженное:

— Oui?^[16]

— Роже, это Энцо.

Трубка взорвалась негодованием:

— Господи Иисусе, Маклеод, вы знаете, который час?!

— Как вам удалось достать фотографии квартиры Гейяра спустя семь лет после его исчезновения?

— Что? — Раздражение в голосе Раффина сменилось злостью, смешанной с непониманием.

— Вы делали снимками в квартире Гейяра?

— Да.

— Но каким образом?..

— После его исчезновения в квартире все осталось нетронутым, мать Гейяра позаботилась. Хранит в неприкосновенности, как святыню, и отказывается поверить в смерть сына. Она хочет, чтобы, вернувшись, ее Жак нашел все так, как оставил.

Энцо не мог поверить в свою удачу. Возможное место преступления, сохраненное, словно в формалине, и доступное для осмотра десять лет спустя!

— Я хочу там побывать.

— Поговорим об этом завтра.

— Нет, завтра я должен увидеть квартиру, и как можно раньше. Можете это устроить?

В трубке послышался тяжкий вздох.

— Позвоните утром. В нормальное время, — ядовито добавил Раффин и повесил трубку.

Несколько минут Энцо сидел, обдумывая перспективы посещения жилья Гейяра через столько лет. Разумеется, после тщательного обыска там навели порядок, но любая квартира способна многое рассказать о своем хозяине; оставалась возможность заметить что-нибудь, упущенное другими.

Вечеринка в доме напротив по-прежнему гремела на всю улицу. Господи, да что их, дома не ждут? Энцо поправил настольную лампу и потер глаза, щурясь от яркого света, отражавшегося от разложенных на столе материалов. С хрустом потянувшись, Маклеод с вожделением подумал о мягкой постели, но мысли настойчиво возвращались к Гейяру, а взгляд не отрывался от ксерокопии листка календаря, обработанного криминалистами. Энцо долго смотрел на него, затем прищурился, наклонил голову и с забившимся сердцем порывисто огляделся, зная, что вряд ли отыщет здесь кальку, но тут ему в голову пришла новая мысль. Он поднялся, подошел к маленькой открытой кухне, занимавшей дальний угол квартиры, и начал один за другим выдвигать ящики. В третьем нашлось искомое — рулон пергаментной бумаги. Оторвав добрые двадцать дюймов, Энцо вернулся к столу и положил пергамент поверх ксерокопии. Шелестящая полупрозрачная бумага оказалась достаточно тонкой. Маклеод взял карандаш и принялся тщательно обводить завитушки и загогулины — последнее, что рассеянно чертил Жак Гейяр незадолго до своего исчезновения.

ГЛАВА 3

I

До Пасси нужно ехать на метро, по шестой зеленой линии, петляющей через весь Париж от площади Насьон до площади Шарля де Голля и Триумфальной арки. А от станции метро предстоит почти альпинистское восхождение по крутому холму до площади Коста-Рики.

После душной ночи утро выдалось туманное и прохладное. Раффин поднял воротник куртки, но продолжал сидеть за уличным столиком пивной «Франклин». В чашке перед ним осталась гуща от grande crème,^[17] на столе валялись крошки круассана. Раффин читал свежую «Либерасьон», ежедневную газету левого толка, с которой сотрудничал как независимый журналист. При виде Энцо, в изнеможении рухнувшего на ближайший стул, Раффин нахмурился. Отсюда открывался вид на крутой спуск улицы Альбони, от которой за станцией тянулась наземная ветка метро, исчезавшая сейчас в тумане над мостом Бир-Хаким.

— Вы опоздали, — сухо сказал журналист. Действительно, после назначенного времени встречи прошло уже пять минут.

— Бывает, — пожал плечами Энцо, вспомнив, как накануне Раффин заставил себя ждать почти полчаса. — Вы договорились?

— Естественно. Она встретит нас в квартире.

Элегантный каменный фасад пятиэтажного дома, где десять лет назад жил Гейяр, выходил на улицу Винез. Раффин набрал код, открывавший кованые железные ворота, и толчком распахнул их. Они вошли в маленький двор и через застекленные двери попали в обшитый деревом холл с мраморной лестницей, устланной толстой красной ковровой дорожкой, прижатой на каждой ступеньке прутьями из полированной бронзы. Вторая дверь выходила в другой, больший двор, где находился сад с безукоризненно ухоженным газоном и тенистыми деревьями. Любая мелочь обстановки красноречиво свидетельствовала о немалом достатке здешних жильцов.

— Гейяр достиг предела мечтаний каждого честолюбивого парижанина — жить entre le cour et le jardin,^[18] — сказал Раффин.

Энцо уже слышал это выражение. Жить между двором и садом на парижским жаргоне означало «быть в шоколаде», преуспеть. Проживание в престижном Шестнадцатом arrondissement^[19] без слов свидетельствовало об успешном покорении не одного жизненного Эвереста. Здесь обитали политики, кинозвезды, телезнаменитости и поп-идолы.

На лифте они поднялись на пятый этаж. Мадам Гейяр открыла высокие двери из красного дерева, впуская гостей в давно покинутую ее сыном квартиру. Она оказалась удивительно хрупкой и маленькой, высохшей, не очень уверенно державшейся на ногах. По дороге Раффин сказал Энцо, что ей почти девяносто. Сморщенная лапка старой дамы утонула в руке Маклеода, и он побоялся сжать ее запястье слишком сильно и что-нибудь сломать.

— Мсье Раффин сказал, вы собираетесь найти моего сына, — медленно произнесла хозяйка, и Энцо вдруг ощутил груз ответственности. Дело перестало быть просто пари, заключенным за ужином; речь шла о жизни человека, сына этой женщины, о почти несомненной трагедии.

— Сделаю все, что в моих силах, мадам.

Старушка оставила их бродить по квартире и присела у окна в зале, глядя вниз на море тумана, затопившего город. По прекрасно отполированному паркету, прихотливо и щедро застеленному дорогими восточными коврами, они переходили из комнаты в комнату. Старинная мебель на фоне кремовых стен — шкаф в стиле Людовика XV, шезлонг девятнадцатого века, резной деревянный сундук, инкрустированный серебром и перламутром. Обстановка отчего-то выглядела показной, купленной специально, чтобы производить впечатление. Стулья были жесткими и неудобными, а кровать с балдахином на четырех столбиках в спальне Гейяра на ощупь оказалась просто каменной. Окна живописными складками обрамляли тяжелые портьеры, подхваченные толстыми золотыми шнурами и отнимавшие слишком много света. Атмосфера элитной квартиры на верхнем этаже, с большими стеклянными дверями, ведущими на балконы с кованой решеткой, была странно гнетущей. Энцо боролся с желанием отдернуть занавеси и впустить в комнаты утреннее солнце, но — нельзя, так жил Гейяр. Ему это нравилось.

Ряды темных костюмов в гардеробе, ровные шеренги начищенных туфель на металлической полке под ними. Выдвижные ящики полны тщательно выглаженных рубашек, аккуратно сложенных носков и белья. Шелковый халат висел за дверью, словно Гейяр оставил его здесь полчаса назад. Простое распятие с фигурой Христа над кроватью. Энцо увидел свое отражение в большом зеркале в золотой раме над комодом, а за спиной разглядел Раффина, глубоко засунувшего руки в карманы и мрачно уставившегося в окно. На комоде в резной шкатулке из слоновой кости лежали булавки для галстука и запонки с выгравированными инициалами ЖГ, одежная щетка и позолоченная щетка для волос с двумя гребнями, воткнутыми в щетину. Несколько волосков остались между зубчиками расчесок. Энцо украдкой покосился на открытую дверь — напротив через холл находилась гостиная. Мадам Гейяр неподвижно сидела на стуле у окна. Энцо вытянул один гребень из щетки и осторожно снял с него несколько темных волос два-три дюйма длиной. Вынув из кармана маленький прозрачный пластиковый пакетик, он опустил в него волосы и провел пальцами по застежке-желобку. Обернувшись, Маклеод встретился взглядом с Раффином, но оба промолчали.

Выйдя в холл, они направились в смежный с гостиной кабинет; двойные застекленные двери, ведущие туда из séjour,^[20] были широко открыты. На ходу Энцо покосился на роскошный мраморный камин с высоким зеркалом. В целом квартира напоминала мебельную выставку, и лишь войдя в кабинет, Энцо ощутил какую-то индивидуальность бывшего хозяина. Обстановка носила характерный отпечаток эксцентричной разносторонности Гейяра. В застекленном книжном шкафу у противоположной от дверей стены была выставлена на обозрение недурная коллекция классических произведений из тех, которыми по праву гордятся и держат под стеклом. Здесь явно преобладали первые издания, но Энцо показалось, что многие книги ни разу не открывали. «Настоящий» книжный шкаф Гейяра занимал стену с дверью, не бросаясь в глаза входящему. Открытые полки слева и справа как попало заставили потрепанными томами. Здесь были книги и журналы о французском и американском кинематографе, шеренги популярных сборников фантастики, весьма потрепанных, с мятыми переплетами и отваливающимися обложками, работы о политике и финансах. Одна полка целиком отводилась под коллекцию bandes dessinnées — комиксов.

Энцо шепнул Раффину:

— Он никогда не был женат? — Тот покачал головой. — Он что, был геем?

Раффин пожал плечами:

— Мне это неизвестно.

— В его жизни присутствовали женщины?

Раффин вновь пожал плечами и покачал головой. Энцо подумал: уж не предпочитал ли Жак Гейяр какую-то странную форму целомудрия? Он оглядел стены, увешанные фотографиями Гейяра со знаменитостями — президентом Жаком Шираком, премьер-министром Аланом Юппе, кинозвездами и кумирами миллионов Жераром Депардье, Джонни Холлидеем, Ванессой Паради, Жан-Полем Бельмондо, — остальных Энцо не узнал. Было несколько студийных снимков одного Гейяра, позировавшего с самоуверенностью диктатора. Рядом висел живописный портрет — художнику тоже удалось передать это выражение. Энцо подумал, что виной отсутствию женщин — и мужчин — в жизни Гейяра стало его непомерное эго, не оставлявшее места для близкого человека.

За массивным письменным столом с обтянутой темно-бордовой кожей крышкой высились стеллажи, полки которых прогибались под тяжестью сотен видеодисков. Французские, английские, японские фильмы, южноамериканские, европейские, китайские — больше, чем можно просмотреть за жизнь. В дальнем углу стоял широкоэкранный телевизор и ультрасовременный для середины девяностых музыкальный центр, напротив — единственное удобное кресло в квартире, мягкий кожаный шезлонг, а справа столик для напитков. Нетрудно было представить, как Гейяр коротал одинокие часы в своем кабинете.

— Все фильмы занесены в каталог. — Энцо вздрогнул от птичьего голоска мадам Гейяр. Она оставила свое кресло и стояла в дверях. — Он записывал каждый диск.

— Вы смотрели их вместе?

— О нет, я была здесь редкой гостьей. Сын всегда приходил ко мне. После смерти моего мужа он привез меня в Париж и купил квартиру через несколько улиц от своей. Он навещал меня каждый день. — Старушка бродила по полированному полу, опираясь на трость с резиновым наконечником, огладывая коллекцию фильмов. — Он просто болел кино. — С легкой лукавой усмешкой она вытянула диск с полки чуть выше ее роста. — Его любимый. Он говорил, что смотрел этот фильм почти тридцать раз. В нем, по его словам, истинная и исчерпывающая сущность Парижа.

Энцо взял пластмассовый квадрат с черно-белой фотографией на обложке, поверх которой шли крупные ярко-желтые буквы: «„Через Париж“, фильм Клода Отан-Лара, в главных ролях Бурвиль и Жан Габен». Энцо смутно припомнил, что видел этот фильм по телевизору: в оккупированном Париже под носом нацистских захватчиков два очень не похожих друг на друга соотечественника пытались контрабандой провезти через город пару чемоданов со свининой, чтобы продать на черном рынке. Совершенно непонятно, почему Жак считал этот фильм шедевром. Мадам Гейяр забрала у Энцо диск и поставила на свое место.

— Его он первым захочет посмотреть, когда вернется, можете не сомневаться.

Энцо не поверил ушам: неужели почтенная дама всерьез воображает, будто ее сын жив? Видимо, эта вера и дает ей силы. На сморщенных губах старухи появилась тусклая улыбка; мадам Гейяр медленно повернулась и шаркающей походкой пошла обратно в гостиную.

— А где ежедневник? — спросил Энцо у Раффина.

— На столе.

Календарь лежал возле телефона, открытый на странице, обработанной в полицейской лаборатории. Предыдущая была аккуратно вырвана — Гейяром или кем-то еще? Нашли только отпечатки пальцев хозяина квартиры. Энцо пролистал ежедневник. Остальные страницы оказались на месте. Стало быть, у Гейяра не было привычки изводить календарь на записки. Изкармана Энцо извлек копию страницы с восстановленной в полицейской лаборатории записью и развернул ее на столе. «Mad á minuit».

— Это вам, разумеется, знакомо?

Раффин покосился через плечо:

— Я чуть глаза не сломал, разглядывая чертовы каракули.

— Иногда можно смотреть и не видеть.

— Что вы хотите сказать?

— Вот эти линии рядом с буквами ничего не напоминают?

— Нет. — Раффин чуть прищурился, посмотрев на надпись. — Бессмысленные загогулины.

— Вам доводилось что-нибудь рассеянно чертить во время, скажем, телефонного разговора?

— Конечно.

— Тогда вы должны знать, что начинаешь всегда с простейшего узора, даже не отдавая себе отчета в том, что рисуешь. Но чем дольше длится разговор, тем сложнее становится рисунок, пока не скроется первоначальный набросок, и даже самому автору придется напрягать память, чтобы сказать, с чего начинался узор.

— Ну и что?

— А если бы мы вернулись к самому первому, бессознательно нарисованному изображению, до того, как рука начинает пририсовывать к нему мелкие детали? Нужно искать особенно вдавленные линии. — Энцо снова полез в карман, достал сложенный пергамент, куда накануне перевел рисунок Гейяра, и расправил поверх страницы ежедневника.

Раффин впился глазами в изображение. На пергаменте одни линии были проведены с нажимом, другие прорисованы слабо, и лишь когда Энцо убрал мутно-голубоватую бумагу, Раффина осенило:

— Господи, это же крест!

— Можно сказать, начало наброска распятого Христа. — Энцо провел пальцем по очертаниям фигуры.

Раффин выпрямился со встревоженным видом:

— Ну и что это значит?

— Не знаю, — пожал плечами Энцо. — Над кроватью тоже висит распятие. Гейяр был набожен?

Они пришли прощаться, и мадам Гейяр, не вставая с кресла, подняла на них глаза, явно озадаченная вопросом.

— Конечно, — сказала она. — Он очень благочестив и слушает мессу несколько раз в неделю.

— А в какую церковь он ходил?

— Сент-Этьен-дю-Монт, — сразу ответила старушка. — Это приход Сорбонны. Жак ходит туда со студенческих времен.

II

Церковь Сент-Этьен-дю-Монт в полном соответствии с названием находилась на холме — в конце улицы Горы Святой Женевьевы. С высокой колокольней, напоминавшей воздетую к небесам руку, храм четко выделялся на фоне неба, доминируя над соседними зданиями. Энцо и Раффин поднимались по крутому склону от метро «Мобер Мютюалите». Легкая утренняя дымка рассеялась, и солнце ощутимо припекало даже через облака, затянувшие небо.

Часы на колокольне под затейливой башенкой-фонарем показывали почти половину одиннадцатого. Перед церковью, на площади Аббата Бассе, сидели молодые художники, рисовавшие лестницу с закругленными ступенями, ведущую ко входу под аркой. Миновав площадь Святой Женевьевы и пройдя позади Пантеона, Раффин вывел Энцо на улицу Кловис, к боковому входу, откуда дорожка тянулась к дому кюре.

Кюре оказался пожилым, лысым, с венчиком тонких серебристых волос. Полы его длинных одежд величественно развевались, когда он вел визитеров в клуатр. Солнечные лучи, лившиеся через цветные стекла галереи, ложились на пол пестрыми пятнами. Двенадцать старинных витражей радовали глаз сочными красками: сцена торжества пророка Илии над жрецами Ваала, чудо небесной манны в пустыне, Тайная вечеря…

— Я хорошо помню этого человека. — Голос кюре причудливым эхом многократно отражался от полукруглых стен часовни. — Он несколько раз в неделю слушал мессу, регулярно бывал на исповеди. — Они прошли по короткому коридору, миновав ризницу, и оказались перед дверью, ведущей в церковный неф. Энцо с невольным благоговением поднял глаза к высоким сводам. Свет потоками лился через витражные окна абсиды и приделов вдоль крытой внутренней галереи, отражаясь в трубах органа, устремленных ввысь элегантными сияющими ярусами. Невидимый органист практиковался в мастерстве; после краткой паузы со старинных сводов обрушился рокочущий водопад божественной токкаты и фуги ре минор Баха. Кюре повысил голос: — Мы до самого сентября не ведали, что он пропал, ведь август — излюбленное время летних отпусков для парижан…

— Я знаю, вы не вправе нарушать тайну исповеди, святой отец, — начал Маклеод, — но не давал ли мсье Гейяр повода думать, что он в депрессии или его что-то тревожит?

— Признаться, я уже не помню. Полицейские наверняка задавали мне этот вопрос, но в памяти ничего не задержалось. В тот момент меня больше волновало осквернение храма. Скоро десять лет, как сотворили это святотатство. Остается надеяться, богохульникам не придет в голову отметить круглую дату. На всякий случай я попросил полицию обеспечить охрану.

— Осквернение храма? — Маклеод был заинтригован. — Что произошло?

— Я помню, — неожиданно нарушил молчание Раффин. — Во всех газетах писали. Кто-то вломился в церковь и принес в жертву животное перед алтарем.

— Свинью, — со вздохом уточнил кюре. — Здесь было как на бойне. Бедную тварь раскромсали на куски, повсюду осталась кровь, ошметки мяса…

— Для чего это кому-то понадобилось? — спросил Энцо.

— Господь их ведает. — Кюре возвел очи горе, словно в надежде на запоздалое озарение. — Наверное, какой-то языческий ритуал. Черная месса, жертвоприношение антихристу, их не разберешь… Никто не взял на себя ответственность за содеянное. Как мы ни оттирали и ни скребли пол, полностью отмыть кровь с плит не удается до сих пор. Вот взгляните сами… — Он быстро пошел по северному проходу, миновав несколько приделов, и остановился у алтаря с каменным экраном тонкой резьбы за большим распятием. Алтарь был обнесен веревочными барьерами — по церкви водили экскурсии. Ровные ряды плетеных стульев для прихожан тянулись до самого входа. — Смотрите, — указал кюре на древние каменные плиты и две ступени перед алтарем. — За десять лет порядком выцвело, но все еще заметно. — Большой участок немного отличался по оттенку, хотя никто не заподозрил бы истинного происхождения пятна. Кое-где окраска казалась гуще — кровь скапливалась в лужицы, а брызги высыхали. За несколько часов кровь довольно глубоко впиталась в пористый известняк.

— Это произошло ночью? — спросил Энцо.

— Ну да, я утром вхожу и вижу… Ох, чуть не стошнило, прости Господи.

— Какого числа это было, не помните?

— Мсье, — негодующе выпрямился кюре, — эта дата навечно выжжена в моей памяти! Это произошло в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое августа тысяча девятьсот девяносто шестого года.

Маклеод взглянул на Раффина, желая убедиться, что тот понял важность события.

Резкая трель телефона была слышна даже сквозь рев органа. Кюре полез куда-то под сутану и вытащил «Самсунг» последней модели. Судя по всему, служение Господу теперь осуществлялось и по мобильной связи. Извинившись, кюре торопливо вышел.

Энцо пристально смотрел на сланцевые плиты в темных пятнах. Напротив, у веревочного барьера, ограждавшего южный придел, группа туристов внимательно разглядывала резной каменный экран за распятием. Они казались целиком поглощенными этим занятиям, и Маклеод, переступив через веревку, прошел в центр нефа и встал на колени перед алтарем, словно молящийся. Однако если он и творил молитву, то божеству науки. Пошарив в торбе, он извлек крепкий нож с костяной рукояткой, раскрыл хорошо отточенное лезвие и принялся скрести по кромке одной из плит, срезая мелкие кусочки крошащегося известняка, испещренные точками, забитыми вековой грязью мелкими трещинками. Очень быстро на полу образовалась горка грязноватой каменной крошки, которую Энцо ножом передвинул на чистый листок, вырванный из записной книжки. Тщательно свернув бумагу, чтобы ничего не высыпалось из импровизированного кулька, он сунул фунтик в маленький пакет.

Сгорая от неловкости, Раффин прошипел:

— Вы с ума сошли!

Шиканье потонуло в могучих волнах органа.

Энцо обернулся:

— Что?

— Вы что творите, черт побери? — заорал Раффин. Слова многократно отразились от стен вслед затихающему эху баховской фуги, — органист закончил пьесу. Туристы обернулись.

Энцо положил пакетик в сумку и вернулся к северному приделу, преспокойно переступив веревочный барьер.

— Зачем так кричать?

Раффин смущенно понизил голос:

— Какие игры вы затеяли, Маклеод? Нельзя же вот так ничтоже сумняшеся ковырять полы в церкви пятнадцатого века!

Энцо направился к маленькой двери слева от главного входа Сент-Этьен-дю-Монт.

— Не знаю, насколько вы знакомы с английскими идиомами, но у нас есть выражение, которым мы описываем получение информации у того, кто отказывается сотрудничать, или, скажем, попытку занять денег у шотландца: «Выжать кровь из камня». В смысле: гиблое дело.

Раффин пожал плечами:

— Французы говорят: «Пытаться выжать масло из стены — невыполнимая задача». On ne saurait tirer de l’huile d’un mur. Невыполнимая задача.

— Так вот, насчет стен и масла не знаю, но кровь из камня — запросто.

Раффин нахмурился:

— Даже кровь десятилетней давности?

— И даже из каменных плит пятнадцатого века, — с легкой улыбкой кивнул Маклеод. — Чудеса современной криминалистики. Достаточно несложно получить образцы ДНК из собранного материала и подвергнуть их преципитиновому тесту.

— Преципити… Это как?

— Смешиваете ДНК на стекле со свиным антиглобулином. В случае положительной реакции образуется сгусток — преципитин, осадок, и можно сказать, свиная это кровь или нет.

— Мы и так знаем, что свиная! Вы же слышали — кюре сказал: перед алтарем умертвили свинью!

— Правильно. Уже сейчас с полной уверенностью можно предсказать, что подтвердится наличие свиной крови. Но мы смешаем ДНК с человеческим антиглобулином и выясним, нет ли там и человеческой.

Лицо Раффина потемнело, и он с тревогой оглянулся. Табличка на стене гласила: «Соблюдайте тишину». Он понизил голос:

— Крови Гейяра?

— Это тоже можно выяснить по ДНК.

— Вы считаете, Гейяр был убит здесь?

— Не знаю. — Энцо помолчал. — Но он всегда ходил в эту церковь. Да, неприятность с бедной хрюшкой произошла за десять дней до того, как он был официально объявлен пропавшим, но в ту ночь, когда в храм вломились злоумышленники, у Гейяра была назначена встреча с неизвестным лицом, и вокруг записи в ежедневнике он набросал распятие. Очень много совпадений.

— Несколько натянуто. Скачете с одного на другое…

— Возможно, но иногда приходится идти на риск. — После небольшой паузы Энцо добавил: — По словам мадам Гейяр, любимым фильмом ее сына был «Через Париж», где два человека везут куски свинины с одного конца города на другой. Снова совпадение?

— И каковы же ваши предположения?

— Думаю, кто-то заманил Гейяра в церковь и умертвил перед алтарем.

— Но для чего? — нахмурился Раффин. — Зачем кому-то это делать?

Энцо выставил ладони:

— Одни вопросы! Давайте поразмышляем. Предположим, так и было: Гейяр был убит прямо там… — Он повернулся и еще раз посмотрел на распятие, каменный экран и потемневший от крови пол. — Предположим, его расчленили перед алтарем — ритуальное убийство, а затем развороченная туша несчастной свиньи и ее разбрызганная кровь скрыли убийство человека. Кому при виде зарезанной свиньи придет в голову проверять наличие человеческой крови? Вы слышали кюре — случившееся повергло их в шок, они ужаснулись при мысли о языческом жертвоприношении, совершенном в христианском храме. Конечно, полицию вызвали, но готов поспорить, к их приезду все было вымыто и прибрано.

— Отчего вы решили, что кюре подводит память? — изумился Раффин.

— А вот это объяснить труднее. У меня из головы не идет сюжет картины «Через Париж». Куски свинины в фильме, куски свинины в церкви, только в последнем случае свинью оставили на месте. Что же случилось с Гейяром? Ведь и его несложно было вынести по частям. Не было ли это некоей странной данью сюжету «Через Париж»? Вместо свинины по городу пронесли расчлененный труп Гейяра.

Орган снова очнулся к жизни, и церковь заполнили звуки драматического вступления к баховской трио-сонате номер два ре минор.

Мир встретил их океаном солнечного света и морем туристов. Все было осязаемым и привычным, но казалось странно нереальным. Лишь тягучие аккорды, вылетевшие за ними под голубое небо, напоминали о мрачных гипотезах, которые Маклеод вывел из запятнанных кровью каменных плит. Они стояли на ступеньках, щурясь от слепящего солнца, и смотрели на Пантеон, сводчатые арки библиотеки Святой Женевьевы, здание древнего факультета права и мэрию престижного Шестого округа.

— Что теперь? — спросил Раффин.

— Прежде всего необходимо добиться содействия от начальника судебно-медицинской лаборатории в Париже. Затем нужно выяснить, сколько неидентифицированных частей тела было найдено за последние десять лет.

Раффин скептически изогнул бровь:

— Ну, это-то легко. С чего предлагаете начать?

Энцо вытянул сложенную газету из кармана пиджака Раффина.

— Насколько я понимаю, у вас есть доступ в архив «Либерасьон»?

— Естественно. — Раффин выхватил газету из рук Энцо.

— Тогда оттуда и начнем.

ГЛАВА 4

I

Редакция «Либерасьон» находилась на узкой уютной улочке Беранже в Третьем парижском округе, где издавна торговали одеждой оптом и в розницу.

В архив на четвертом этаже поднимались на старом скрипучем лифте. В облицованных зеркальными панелями залах с бесчисленными ярусами полок, заполненных коробками с папками и газетными подшивками, можно было прочитать обо всем, начиная с первого выпуска «Либерасьон» от 1973 года. Огромные окна выходили на улицу Беранже; внизу напротив была пивная «Маленький пастушок».

Битых двадцать минут Раффин и Маклеод перебирали каталожные карточки и доставали нужные коробки с полок, прогибавшихся под тяжестью пронумерованных папок. На бумажных ярлыках сотен ящиков в расставленных рядами каталожных шкафах значились всевозможные темы — от дорожных аварий до войны во Вьетнаме, однако не нашлось ни единой заметки, относящейся к неустановленным трупам или неидентифицированной расчлененке.

— Как же они живут без микрофильмов? — с досадой спросил Энцо.

— Архивные материалы начали переводить на микропленку несколько лет назад, — пояснил Раффин. — Но аппарат для чтения микрофильмов непостижимым образом поцарапал пленку и привел ее в полную негодность.

— И никаких интернет-архивов?

— Отчего же, все статьи с девяносто четвертого года. Но для просмотра нужен абонемент.

— А у вас его нет?

— Ну нет, — нехотя сознался Раффин. — Для чего он мне? Сюда меня и так пускают.

— Только найти здесь ничего невозможно! — Энцо начал терять терпение. — Нам разрешат отсюда выйти в Интернет?

— Разрешат, наверное, только вряд ли в архиве есть компьютер.

В этих стенах возникало забытое ощущение свободы прежних лет — отсутствие охраны, вытертая ковровая дорожка, незаконченный ремонт, столы вдоль стен, беспорядочно заставленные коробками с вырезками. Дежавю усилилось с появлением мужчины средних лет с редкими темными волосами и короткой бородкой, в черных вельветовых брюках и серой футболке. Раффин представил его как La Mémoire de Journal, Ходячую Память Газеты: «Он работает в „Либе“ с тех самых пор, как на улицах появился первый выпуск — уже больше тридцати лет». В голове мсье Память находилось нечто вроде филиала архива для самых ценных газетных материалов.

— Что именно вы ищете? — спросил он. Когда Маклеод ответил, мсье Память нахмурился: — У нас нет такой категории. Мы подшиваем целые экземпляры, отдельно в каталог заносим лишь то, что представляет особый интерес. Сейчас на ум ничего не приходит…

Энцо шумно вздохнул — досадная потеря времени, и больше ничего.

— Все равно спасибо, — сказал он, когда они с Раффином повернулись уходить.

— …кроме того черепа в ящике.

Энцо обернулся:

— Черепа?

— Да. — Мсье Память начал быстро перебирать каталожные карточки, исписанные его собственным убористым почерком. — Вот. Я поместил ту заметку в раздел «Катакомбы».

— Почему? — удивился Раффин.

— А там его нашли. — Мсье Память уже шел вдоль полок, ведя пальцем по шеренге коробок с папками, пока не нашел нужную. Сняв с полки, он поставил ее на стол, отыскал и, отжав удерживающую пружину, начал перебирать вырезки. — Происшествие подробно освещалось — случай-то необычный, но быстро приелось. Насколько я знаю, дело так и осталось нераскрытым.

Энцо присел за стол и начал раскладывать вырезки перед собой.

— Что конкретно вы помните?

— Только то, что находку обнаружили где-то в штольнях под площадью Италии лет пять назад. Нашел инспектор-контролер из Генеральной инспекции карьеров. Случился провал грунта под улицей де Шуази, так ящик и отыскали.

Раффин смотрел на заметки через плечо Энцо.

— И в ящике оказался череп?

На столе появились фотографии человеческого черепа с выбитыми зубами и сломанной челюстью.

— Да, череп мужчины среднего возраста, как мне кажется. Умер достаточно недавно, как считают, пять-десять лет назад. Но интерес вызвал не столько сам череп, сколько вещи, найденные вместе с ним… — Мсье Память еще не закончил говорить, когда Энцо, перевернув очередную вырезку, открыл зернистую фотографию коллекции разнородных предметов. — Да-да, — поспешил вставить мсье Память. — Теперь я вспомнил. Очень странный набор. Ракушка, старый стетоскоп, бедренная кость с крошечными отверстиями на концах, золотой кулон на цепочке. Кажется, в виде насекомого. — Он пошарил в разложенных вырезках. — Да, вот, в виде пчелки.

Взяв одну из вырезок, Раффин, напрягая глаза, рассматривал фотографию и читал подпись под снимком.

— И военный крест «За освобождение» с гравировкой «Двенадцатое мая тысяча девятьсот сорок третьего года» на реверсе.

— За освобождение чего? — спросил Энцо.

— Этими медалями де Голль награждал мужчин и женщин, содействовавших освобождению Франции от нацистов, — сказал мсье Память.

Энцо смотрел на вырезки, почти закрывшие стол.

— Как странно. Полиция как-нибудь объяснила наличие этих предметов в ящике?

— Судя по всему, нет.

II

На площади Дофина в западной части острова Сите нередко обедали следователи из бригады уголовного розыска с набережной Орфевр. Это была пыльная, засаженная деревьями площадь, окруженная старыми домами и ресторанами; когда-то здесь жил Ив Монтан. Из-за близости к Дворцу правосудия завсегдатаями заведений на площади Дофина были члены парижской коллегии адвокатов, Le Barreau de Paris, практиковавшиеся в своем дьявольском искусстве под ухмыляющимся Чеширским Котом на фронтоне. В ресторане «Дворцовый погребок» свободных столиков на улице не было, но сыщики как раз закончили обедать. Полицейский инспектор Жорж Тома не спеша доедал ленч; несколько стульев рядом уже освободились. Подсев к нему, Энцо и Раффин заказали по бокалу ледяного белого вина и исподтишка посматривали, как инспектор толстыми пальцами отрывает куски хлеба и вытирает ими тарелку. Седой ежик над круглым загорелым лицом отливал стальным блеском в тон однодневной серебристой щетине на щеках и подбородке, губы лоснились от жира. Тома мазнул по ним мятой салфеткой и по одному вытер пальцы. Прополоскав рот последним глотком красного вина, инспектор сыто рыгнул.

Краткий визит в префектуру полиции к знакомому Раффина дал результаты: оказалось, расследованием по идентификации черепа, найденного под площадью Италии, руководил Тома. Он так и остался инспектором и теперь, в сорок с лишним лет, спал и видел, как бы дотянуть до пенсии, он завел привычку подолгу обедать на площади Дофина.

— Череп? Да, помню. История странная, как хрен знает что, — сказал он. — Местные копы подбросили дело нам, но там вообще не за что было зацепиться. Отпечатков пальцев — ни на ящике, ни на всякой дряни, которой он был набит. — Подозвав официанта, Тома заказал «Плавучий остров» и кофе.

— И куда все это делось? — спросил Энцо.

Тома уставился на него, как на двухголового урода:

— Что это за жуткий акцент?

— Он шотландец, — извиняющимся тоном ответил Раффин.

Тома на секунду выпятил нижнюю челюсть в знак презрения ко всем непарижанам.

— Что куда делось-то?

— Ящик и предметы, найденные внутри.

— Как сданы в greffe,^[21] так там и хранятся.

— Где?

— На складе вещественных доказательств, — перевел Раффин и уточнил у Тома: — Во Дворце правосудия?

Инспектор кивнул. Подошел официант с десертом. Тома начал жадно есть взбитый яичный белок, окруженный бледным водянистым заварным кремом, который тут же потек у него по подбородку.

— У меня на столе гора срочных бумажек — скоро ослепну от писанины. — Инспектор утерся салфеткой. — Но если вы хотите взглянуть на ящик, я, пожалуй, выкрою время и провожу вас.

Склад размещался в чреве Дворца правосудия, в большом подвальном помещении; ряды металлических подпорок поддерживали бесконечные полки, забитые вещественными доказательствами закрытых и текущих расследований. Каждый предмет был упакован в пакет, снабжен ярлыком и инвентарным номером компьютерной базы данных, которую вел Gardien du Greffe — смотритель склада. От «Дворцового погребка» сюда было пять минут небыстрой ходьбы.

Смотритель, видимо, редко видел дневной свет: его кожа была бледной, даже землистой, сальные черные волосы на маленькой голове зачесаны назад. Когда Тома попросил показать ящик, он без всякого любопытства прокрутил на мониторе колонку с кодами и сообщил детективу, где можно найти вещдок: ряд 15, полка С, инвентарный номер 52974/S.

Пятнадцатый ряд оказался в самом дальнем углу подвала, а полка С — под потолком. Тома потребовал стремянку. Найдя пакет, он обхватил ящик и понес к столу в конце прохода. Развязав и сняв мешок, Тома представил взорам коллег армейский жестяной короб цвета хаки размером со средний портфель, но более глубокий, поцарапанный и тронутый ржавчиной.

— На нем не было никаких знаков, — пожаловался Тома. — Ни клейма производителя, ничего. Да еще наверняка пострадал при обрушении тоннеля. — Отодвинув застежки с обеих сторон ящика, инспектор поднял скрипучую крышку: — Вуаля.

Внутри оказался тот самый упомянутый в газетах странный набор: морская раковина, старинный стетоскоп, напоминавший автомобильный клаксон с грушей, человеческая бедренная кость с крошечными дырочками, просверленными с двух концов, тонкой работы золотая пчелка на изящной золотой цепочке и медаль «За освобождение» с зелено-черной колодкой. Сама медаль была черного цвета, с выгравированным лотарингским крестом.

— А где череп? — разочарованно спросил Энцо.

— Представляете, до сих пор у патологоанатома, — фыркнул Тома. — Чертов зануда делает реконструкцию лица из глины. Это у него хобби такое. И охота ему с костями возиться…

— Он сделал реконструкцию лица по черепу, найденному в сундуке?

— Ну да.

— И?

— Что — «и»?

— Вы разослали фотографии с реконструкцией?

— Естессно. Морда получилась — в страшном сне не приснится. Еще и лысый как колено. Никто на красавчика не позарился.

Энцо подавил разочарование — лысым Гейяра в описаниях не называли.

— И лицо гладко выбрито?

— Без единого волоска.

— Нельзя ли взглянуть на череп?

— Нужно у трупореза попросить.

Энцо снова поглядел в сундук и сунул внутрь руку.

— Можно?

— Валяйте.

Маклеод выкладывал предметы на стол по одному. То была странная коллекция разнородных вещей, но, сложенные в ящик вместе с черепом неизвестного, они автоматически приобретали особую важность.

— Берцовая кость принадлежит тому же человеку, что и череп?

Тома покачал головой:

— Эксперты сказали, намного старше. Они считают, что это вообще фрагмент демонстрационного скелета — ну, как студентов обучают… — Он взял кость. — Через эти дырочки кости крепятся проволокой.

— И вы так и не выяснили, почему эти предметы сложили вместе с черепом? — не удержался Раффин.

Инспектор покачал головой:

— Тайна, покрытая мраком. Нужен лучший спец, чем я, чтобы распутать эту историю.

Энцо и Раффин переглянулись.

— А что с датой на медали? Двенадцатое мая сорок третьего года? Есть какой-нибудь скрытый смысл?

— Нет, насколько мне удалось установить.

Энцо полез в торбу и двумя пальцами достал маленький квадратный цифровой фотоаппарат.

— Можно сделать несколько снимков?

Тома секунду подумал, потирая щетинистый подбородок пухлой рукой.

— Да, наверное… — Когда Энцо разложил предметы в одну линию и начал их снимать, инспектор добавил: — Когда ваша статья появится в газетах?

Энцо почувствовал, как лицо заливает краска, и притворился, будто увлечен фотографированием, остро пожалев, что не придумал ответ заранее. Положение спас Раффин, которого не смущали подобные пустяки:

— Смотря как пойдет журналистское расследование.

— Не вздумайте ссылаться на меня, — грозно предупредил Тома. — К Рождеству я выйду на пенсию. Шумиха мне не нужна.

— Вся информация будет дана без указания источника, — заверил Раффин.

Покончив со снимками, Маклеод спросил:

— Так ящик нашли в… катакомбах?

Инспектор кивнул.

— Вот не знал, что в Париже есть катакомбы.

Тома поперхнулся и захохотал:

— Вы меня разыгрываете! Иисусе, да под городом почти три сотни километров тоннелей!

— Вы имеете в виду клоаку?

— Нет, нет, нет. Катакомбы гораздо глубже даже метро.

— Катакомбы на двадцать-тридцать метров ниже канализационных стоков, — вмешался Раффин. — За много веков в цельной скальной породе пробита целая сеть штолен.

— Зачем? — изумился Энцо.

— Ради камня. Париж строился из камня, добытого буквально из-под ног. Несколько километров катакомб открыты для официального посещения, но остальные штольни аварийны, и ходить туда строго запрещено.

Тома фыркнул:

— Поэтому психов и всяких извращенцев тянет в них как магнитом. Какого только дерьма там нет — и наркоту купить можно, и секс хоть с кем…

Раффин продолжил:

— Недавно открылись подземный кинотеатр и ночной клуб. Нелегально подключаются к городской энергосистеме. Это целая субкультура. Они называют себя тоннельными крысами и смысл существования видят в исследовании темных и неизведанных областей жизни. Там же тусуются экстремальные туристы, которые платят самозваным гидам, чтобы хорошо провести время под землей. Я писал об этом несколько лет назад. Сам спускался в катакомбы официально… — покосился он на Тома, — и неофициально. Мой гид прекрасно ориентировался под землей — он несколько лет изучал тоннели и составлял свои карты.

Тома вздохнул и демонстративно взглянул на часы.

— Спасибо вам, инспектор, — спохватился Раффин. — Не будем вас задерживать.

Тома вновь поскреб подбородок:

— Нет, я просто думаю. Хотите посмотреть, где нашли ящик? Мои бумажки могут подождать. Ведь официально дело так и не закрыто, а реклама никогда не помешает.

Раффин вопросительно взглянул на Энцо. Тот кивнул:

— Это было бы крайне полезно, мсье Тома.

III

Промозглая ледяная сырость ощущалась все сильнее, чем глубже они спускались по железным скобам, пока не оказались у арочного входа в тесную, выложенную камнем каморку. В тридцати футах над головой с гулким грохотом опустилась крышка люка, отрезав дневной свет. Сразу навалилась плотная чернильная темнота, которую немного рассеивали фонарики на касках — надеть их категорически потребовал представитель тоннельной полиции. Белые кружки с короткими конусами света беспорядочно метались в сыром тяжелом воздухе, когда кто-нибудь поворачивал голову. Энцо разглядел каменную лестницу, уходившую в еще более глубокую черноту. Тишину нарушал лишь доносившийся сверху отдаленный шум транспорта на площади Италии.

Полицейский встретил их перед стеклянным фасадом киностудии «Гомон» напротив роскошного старинного зала городской ратуши, где расположилась мэрия Тринадцатого округа, и повел по переулку к закрытому парусиновой палаткой люку с металлическими буквами и прорезью, в которую вставлялся массивный железный ключ, чтобы поднять крышку. Тома представил полицейского просто Фрэнком и деловито сообщил, что подождет в кафе на углу улицы Бобийо.

— Осторожнее, ступеньки неровные, — предупредил Фрэнк, когда они начали спускаться по бесконечной спирали, от которой кружилась голова, и моментально пропала способность ориентироваться. Они услышали нарастающий гул — воздух задрожал и содрогнулись камни под ногами. — Это метро! — крикнул Фрэнк. — Не обращайте внимания.

У Энцо заложило уши от разницы давления, его била зябкая дрожь — здесь было градусов на пятнадцать холоднее, чем на улице. Спустя целую вечность лестница кончилась перед низкой аркой. Мужчинам пришлось пригнуться, проходя в узкий тоннель. Каменная кладка стен и свода едва угадывалась под толстым известковым налетом. Вскоре тоннель раздвоился, и Фрэнк повернул направо, ведя своих спутников мимо колонн и арок к подземному перекрестку, откуда по длинной галерее они вышли в квадратную комнату с каменными скамьями. В нишах горели свечи, прилепленные к толстому слою разноцветного воска, сплошь покрывавшему дно. В центре комнаты красовался каменный стол со следами пребывания здешних обитателей: обертками от еды, пустыми пивными банками и сигаретными окурками. Пахло жиром и застарелым табачным дымом.

— Я решил, раз уж мы здесь, показать вам это место, — сказал Фрэнк. — Когда-то каменотесы устроили себе тут комнату для отдыха, salle des carriers,^[22] которую постепенно стали называть salle de repos.^[23] Так ее именуют и сейчас. Это излюбленное место встречи туннельных крыс. Время от времени мы их гоняем, но у них чертовски хорошая система раннего оповещения.

Энцо бродил по безукоризненно спланированной каменной комнате более чем в тридцати метрах под ничего не подозревающим городом, прикасаясь кончиками пальцев к холодному гладкому камню. В полукруглой нише, вырубленной в дальней стене, была вырезана дата: 1904 год. Всего сто лет назад рабочие построили себе эту комнату отдыха. Можно представить, на что походила жизнь поколений каменотесов, добывших сотни тонн камня из цельного известнякового пласта глубоко под землей, чтобы построить город. Какое же существование они влачили в этом темном и душном подземном мире?

Фрэнк посмотрел на него с легкой усмешкой:

— Надо вам как-нибудь в склеп наведаться.

— В склеп?!

Раффин пояснил:

— В восемнадцатом-девятнадцатом веках городские власти распорядились очистить центральные парижские кладбища от останков умерших от эпидемий. Для захоронения выкопанных костей выделили одиннадцать тысяч квадратных метров катакомб в Данфере. Там в тоннелях около шести миллионов покойников — целые штольни забиты от пола до потолка. Из костей и черепов выложены затейливые узоры, — усмехнулся он. — Полагаю, те, кто занимался перезахоронением останков, знали толк в черном юморе.

Оставалось удивляться странной иронии судьбы: хранившие шесть миллионов человеческих останков катакомбы отдали единственный интересовавший их череп в ящике.

— Ладно, — оборвал себя Раффин. — Мы ведь сюда не за этим пришли?

— Нет, — ответил Фрэнк и повел их назад по галерее, в стенах которой зияли кроличьи норы боковых тоннелей. На стенах попадались красиво вырезанные названия улиц, проходивших наверху, — бульвар Венсан, улица Альбера Байе, — соседствовавшие с нацарапанными или написанными аэрозольной краской слоганами менее элегантного поколения.

Дойдя до надписи «Route de Paris á Choisy Côté Est»,^[24] они свернули налево, в узкий поперечный туннель, как бы перейдя на другую сторону улицы.

— Мы сейчас под улицей Шуази, — сказал Фрэнк. — Наверху Чайна-таун.

На другой стене значилось: «Дорога из Парижа в Шуази, западная сторона», но здесь прохода не было: свод и часть кладки осыпались, и путь преграждала гора камней, земли и щебня.

— Ну, вот и пришли. — Фрэнк обернулся, едва не ослепив светом фонаря своих спутников. Энцо и Раффин одновременно прикрыли глаза ладонями. — Ящик нашли здесь. Генеральный инспектор каменоломен регулярно присылает специалистов проверять участки будущих новостроек. Какой смысл возводить небоскребы, если они тут же провалятся? Ну и один наблюдатель наткнулся на это обрушение. Похоже, ящик был спрятан в стене, замурован в нише. Не обвались свод, так ничего и не нашли бы.

Мир снаружи показался ослепительно белым и яростно-горячим. К свету глаза скоро привыкли, но Маклеод чувствовал, что придется долго греться на солнышке, прежде чем его перестанет колотить от ледяной подземной сырости. На площади Италии была пробка. Бродили дневные покупатели. Белые флаги с красными китайскими фигурками развевались на фонарных столбах по обе стороны маленького парка в центре площади, из-за которого и возникло круговое движение. Энцо впервые обратил внимание, как много здесь людей восточной внешности — этнических китайцев из французского Индокитая. Глядя на улицу Шуази с красными бумажными фонариками и мерцающими неоновыми фигурками, обозначавшими границу Чайна-тауна, трудно было поверить, что только что они побывали глубоко под землей.

Фрэнк ушел искать инспектора Тома. Раффин тщательно отряхивал брюки.

— Что теперь?

— Я собирался поговорить с патологоанатомом.

Раффин посмотрел на часы и покачал головой:

— Тогда давайте без меня. Мне все же нужно зарабатывать на жизнь. И я хочу побыстрее переодеться.

IV

От площади Италии до набережной де ля Рапе в Двенадцатом округе было всего четыре остановки на метро. В прескверном расположении духа Маклеод трясся в переполненном вагоне, щурясь от солнца, короткими залпами пробивавшегося через черные балки решетчатой арки — поезд проезжал по мосту через Сену. От стиснутых в вагоне вспотевших, разгоряченных тел жара казалась нестерпимой. Разглядев на западном берегу квадратное кирпичное здание Института судебной медицины, Энцо мрачно подумал, что тела, хранящиеся там в выдвижных холодильных камерах, лежат в куда более комфортной температуре.

Энцо не питал особого оптимизма. То, что представлялось неожиданным развитием событий — негаданное обретение черепа в ящике со странной коллекцией впридачу, — скорее всего окажется ложным следом. Если патологоанатом восстановил лицо по черепу без растительности на лице и голове, тогда это не Гейяр. При полном разложении плоти и мозга волосяной покров все равно остается. Чтобы волосы абсолютно истлели, пяти лет недостаточно. Даже у Тутанхамона сохранились следы шевелюры.

Получается, в сухом остатке нет ничего, кроме голой теории на основе пятен крови на церковном полу, загогулин в ежедневнике и французского фильма пятидесятилетней давности.

Сойдя на набережной де ля Рапе, Маклеод пошел пешком по берегу Сены под оглушительный шум машин на скоростной автомагистрали внизу. У другого берега покачивались пришвартованные к причалу Святого Бернара катера речной полиции. В маленьком сквере перед моргом не было ни души. Машины и грузовики с грохотом мчались через мост Аустерлиц, дробный перестук колес поездов метро лишь немного смягчало шуршание шин. Не самый тихий городской уголок, но Энцо справедливо рассудил, что клиентов морга шум не беспокоит.

Тела хранились внизу, за толстыми каменными стенами подвала, и вскрывались в отделанных кафелем подвальных же прозекторских патологоанатомами, ведавшими мрачными тайнами смерти. Ко входу вели лестница и пандус для колясочников. Не без мрачного юмора Маклеод подумал: «Хорошо, хоть облегчили спуск в морг инвалидам». Поднявшись по ступенькам, он прошел в просторную приемную, уставленную бюстами знаменитых врачей, и спросил доктора Генри Беллина.

Кабинет Беллина был на втором этаже. Несмотря на возраст, шестидесятилетний патологоанатом производил впечатление человека, распираемого нервной энергией. Твидовый костюм висел на высоком угловатом докторе как на вешалке: плоти на нем было меньше, чем на некоторых трупах в подвале. Беллина отличала не знающая дневного света бледная кожа и сильные костлявые руки, так чисто вымытые, буквально выскобленные, что на них больно было смотреть. Когда Маклеод вошел, врач как раз наводил порядок на письменном столе, собираясь уходить домой, — как большинство патологоанатомов, он был патологическим чистюлей.

— Да-да-да, — сказал он. — Хорошо помню. Странно, очень странно. Непонятный набор предметов в ящике. Но это уже не моя сфера, меня интересовал только череп.

— Вы проводили экспертизу?

— Да-да, я. Ничего необычного, мужчина от сорока пяти до пятидесяти пяти лет.

— Как вы это поняли?

— У женщин менее массивная нижняя челюсть и надбровные дуги не выражены, — нервно засмеялся Беллин. — Я всегда обходил в разговоре тот факт, что объем мозговой камеры женского черепа на два кубических сантиметра меньше, чем у мужского, — дамы негодуют-с. — Он положил в портфель какие-то бумаги. — А возраст удалось определить по окостеневшим швам между костями черепа. Плюс с внутренней стороны имелись глубокие бороздки, которые оставляют кровеносные сосуды у людей старшего возраста.

— Кажется, зубы были не просто выбиты, но раскрошены?

— Да, зубам и нижней челюсти нанесли значительные повреждения неизвестным предметом цилиндрической формы. Мне пришлось долго возиться с реконструкцией лица в районе рта.

— Предположительно зубы раскрошили, чтобы помешать идентификации по зубной карте.

— Ну, это очевидно. Однако кое-какие остались невредимыми. Недостаточно, чтобы облегчить положительную идентификацию — в случае, если у нас найдется кандидат во владельцы нашего черепа и зубная карта, — но довольно для меня, чтобы сделать слепок и воссоздать все зубы для большего сходства лица с оригиналом.

— Вы провели реконструкцию лица по черепу?

— Я предпочитаю термин «приблизительное воссоздание внешности». У меня своя метода. Смесь русской и американской школ. Герасимов заявлял о стопроцентной достоверности, Гартлифф дает семьдесят процентов сходства…

— А у вас какая достоверность?

— О, наверное, процентов восемьдесят. Череп из катакомб — одна из моих неудач, — сказал патологоанатом без тени огорчения. Мыслями он явно был уже далеко и торопился уйти домой. — Что-нибудь еще?

— Оно у вас сохранилось?

— Вы о чем?

— Ну, приблизительное воссоздание внешности?

— А, да, конечно.

— Разрешите взглянуть?

Подавив раздражение, Беллин взглянул на часы:

— Пожалуйста.

Он пересек кабинет и распахнул дверцы высокого шкафа. Внутри на полках стояли головы. Безжизненные глаза глядели из темноты необычного последнего пристанища — почти тридцать человеческих лиц, выполненных из пластилина. Копии мертвецов. Волосы заменяли переплетенные жгуты, и Энцо сразу увидел нужный череп: у этой реконструкции волос не было. Маклеод с любопытством разглядывал голову. Не то чтобы она очень походила на Гейяра, за исключением мясистых губ и немного оттянутых вниз уголков глаз. Нос был, как и у Гейяра, самый заурядный. Энцо охватило разочарование: лицо не показалось ему знакомым, хотя накануне вечером он несколько часов рассматривал разные фотографии пропавшего. Но Маклеод знал, что наличие растительности на лице и прическа подчас разительно меняют внешний облик.

Он дотронулся до пластилинового лица, словно надеясь ощутить щетину там, где были сбриты пышные усы Гейяра.

— Вы его узнали? — изумился Беллин.

— Только потому, что вы сделали лицо и скальп безволосыми. А почему?

— Потому что на черепе не было волос.

— Вас это не удивило?

Беллин безразлично пожал плечами — неопознанная реконструкция была ему неинтересна.

— Иногда мыши уносят волосы с разлагающейся головы на подстилку…

— Но ведь череп был заперт в жестяном ящике! Он не был воздухонепроницаемым, так что насекомые, без сомнения, получили доступ к гниющим тканям и смогли ускорить процесс разложения, но мыши ни под каким видом не могли попасть внутрь.

— Это верно, — вынужден был согласиться Беллин.

— Вам не показалось странным полное отсутствие волос?

— Я не сумел установить причину. Он мог страдать алопецией или брить голову…

— А если голова и лицо были побриты с той же целью, что и раскрошены зубы, — чтобы воспрепятствовать раскрытию преступления и идентификации личности покойного?

— В принципе все возможно.

Энцо полез в торбу, нашел фотографию Гейяра из материалов Раффина и протянул снимок Беллину:

— Усы и шевелюру вроде этой легко опознать, не так ли?

Беллин взял фотографию:

— Боже мой, это же Жак Гейяр!

— Видите? Приметная растительность!

Беллин снял с полки пластилиновый бюст и понес его в маленькую смежную комнату. Там стояли компьютеры, на стенах висели антропометрические таблицы, а в центре на столе лежала наполовину законченная пластилиновая реконструкция с торчащими из нее крошечными деревянными шпильками, которые вставляют в тридцать четыре строго определенные контрольные точки. Череп был отлит из гипса, нижняя челюсть сделана из каучука и прикреплена к суставу. Множество перекрещивающихся полосок пластилина, имитирующих мышцы лица, закрывали левую половину черепа и нижней челюсти. Беллин положил рядом законченную реконструкцию и включил лампы над головой, залившие стол мягким ярким светом. Патологоанатом еще раз посмотрел на снимок, оглядел готовую скульптуру, затем снова фотографию, вновь загоревшись энтузиазмом.

— Совпадение по многим точкам.

— А можно наклеить волосы и усы?

— Я поступлю лучше. Существует риск поддаться искушению и сделать лицо похожим на снимок. Я сфотографирую реконструкцию анфас, в профиль и с затылка, введу данные в компьютер, с помощью «Фейс» — это наша программа — и «Фотошопа» воссоздам необычные усы и прическу мсье Гейяра и наложу их на трехмерное изображение головы. — Скинув пиджак, Беллин повесил его на спинку высокого стула и снял белый халат, висевший на крючке за дверью.Желание побыстрее уйти домой было забыто.

— А сколько времени это займет? — поинтересовался Энцо.

— Что? — Беллин, успев забыть о присутствии Маклеода, уже настраивал видеокамеру.

— Я говорю: это надолго?

— Приходите завтра утром, мсье.

ГЛАВА 5

I

Сидя у окна «Ле Балто» на первом этаже своего дома, Маклеод рассеянно макал круассан в большую чашку кофе с молоком, разглядывая завсегдатаев бара, смаковавших крепкий напиток из крошечных чашек, запивая его холодной водой. На другой стороне улицы люди завтракали под зелеными парусиновыми тентами «Бистро Мазаран». Уборщики промывали водостоки на улице Жака Кайо, откуда грязная вода стекала в коллектор.

— Salut!^[25] — вывел его из задумчивости женский голос. Обернувшись, Энцо увидел Шарлотту, стоявшую у стола в джинсах и длинной черной хлопковой безрукавке поверх белой футболки. — Можно присесть?

Энцо встал:

— Конечно.

Они церемонно пожали друг другу руки.

— Маленький кофе, — попросила Шарлотта миниатюрную рыжую барменшу, тут же спохватившись: — Вам заказать что-то еще?

Энцо покачал головой.

— Что вы здесь делаете? — И, не дав ей времени ответить, пошутил: — Меня ищете?

Улыбка осветила ее лицо, собрав веселые морщинки у глаз.

— Ну разумеется.

Принесли кофе. Энцо подождал, пока Шарлотта размешает сахар. Отпив глоток, она подняла глаза.

— Роже сказал, у вас есть гипотеза насчет Жака Гейяра.

— Голая теория, — поправил Энцо, шутливо постучав себя по лбу. — А почему вы заинтересовались?

Шарлотта пожала плечами:

— Меня всегда интересовала психология убийства. — Шарлотта помолчала. — Я была рядом, когда Роже проводил свое расследование. — Она отпила глоток кофе. — И… это хороший предлог для встречи с вами. — Секунду она пристально рассматривала стол, но тут же подняла глаза и смело поглядела ему в лицо: — Итак?

— Вы о чем? — Энцо было приятно думать, что он и есть настоящая причина, по которой Шарлотта сейчас сидит напротив.

— Какова же ваша теория?

— Роже не объяснил?

— Вообще-то нет.

Маклеод испытующе посмотрел на нее:

— Я заказал анализ вещественных доказательств, которые удалось собрать. Лаборатория должна выдать результаты примерно… — он взглянул на часы, — через тридцать минут. Не хотите пойти со мной? Тогда я точно скажу, теория это или нет.

Взгляд темных глаз-озер буквально завораживал. С давно забытым трепетом в груди Маклеод вдруг вспомнил слово «неотразимая»: обаяние этой женщины не оставляло сил противиться.

— О’кей.

Спустившись к Сене по улице Юниверсите, Маклеод увидел, как Шарлотта привстала от нетерпения. Баржи бороздили воду, скользя против течения. Частный катер летел вниз по реке. Длинные, с застекленной верхней палубой речные трамвайчики у моста Альма мягко покачивались на волнах. Дальше за мостом можно было разглядеть очередь — туристы стояли за билетами на экскурсию по les égouts — канализации (она еще не открылась). Держа большой коричневый конверт, который ему вручили в лаборатории, Энцо, казалось, пребывал за миллион миль отсюда.

— Что случилось? — спросила Шарлотта.

Он заставил себя ответить:

— В ночь исчезновения Гейяра неизвестный или группа неизвестных вломились в церковь Сент-Этьен-дю-Монт, куда Гейяр ходил почти тридцать лет, и закололи свинью перед алтарем.

— Господи, зачем?

— Чтобы скрыть факт, что на том же месте сначала был убит Жак Гейяр.

Глаза Шарлотты расширились, лицо побелело.

— Как вы об этом узнали?

— Взял образец крови, впитавшейся в плиты пола. Лабораторный анализ подтвердил, что в образце присутствуют два типа ДНК — свиньи и человека.

— Это не доказывает, что убит был Гейяр.

— Зато доказывает ДНК. Молекула ДНК из образца совпадает с ДНК волос, которые я принес в лабораторию. Снял с расчески в квартире Гейяра. — Энцо помолчал. — Гейяр был зарезан и, возможно, расчленен прямо перед алтарем, где обычно молился.

Шарлотта на грани обморока покачнулась и схватила его за руку.

— Вам дурно? — Маклеод обнял ее за плечи и почувствовал, что она дрожит.

Шарлотта резко высвободилась.

— Нормально. — Ей явно было неловко. — Просто… это так ужасно… — Она глубоко вдохнула, справляясь с собой. — Психологи обычно работают с абстрактными материями, с теорией, поэтому столкновение с реальностью повергает их в настоящий шок.

Лучи солнца пробились сквозь туман, повисший над городом, и ослепительные блики заиграли на рябой поверхности воды. На реке заревела сирена буксира. От очереди за билетами в канализацию донесся смех.

— Могу предложить новый шок, — неловко пошутил Маклеод. Шарлотта посмотрела на него без тени веселья. Ему больше нравились ее глаза, когда она улыбалась.

— Какой?

— Поход в морг.

II

Когда они приехали в Институт судебной медицины, Беллин был занят на вскрытии, поэтому пришлось подождать в сквере перед зданием. Названный в честь архитектора Альбера Турнера, сквер состоял из центральной клумбы, окаймленной дорожкой, крошечных лужаек с четырех сторон и горстки деревьев. Энцо и Шарлотта присели на скамейку с видом на реку, спиной к мертвым, и смотрели на мост Сюлли и высокие башенки собора Нотр-Дам. Утренняя дымка бесследно растаяла под лучами горячего июльского солнца, и небо стало чистейшего голубого цвета, который можно увидеть только летом. На город понемногу опускалось белое пыльное марево зноя.

В метро Шарлотта была неразговорчива и теперь сидела молча, напряженно о чем-то думая. Наконец она повернулась к Энцо:

— Я видела Гейяра по телевизору, никогда не пропускала его шоу. В институте я очень увлекалась кино. — Слабая улыбка мелькнула на ее губах, отразив какую-то мимолетную мысль, и растаяла. — Он вдвое старше меня, но в то время я была в него влюблена.

— В мужчину с такой внешностью? — не поверил Маклеод.

— Он обладал шармом, индивидуальностью, блестящим остроумием. Среди сегодняшних звезд такого поискать. — Она почти выплюнула «звезд», демонстрируя презрение к современным французским знаменитостям, и резко повернулась к Энцо: — Для чего кому-то столь зверски его убивать?

— Кто из нас психолог? Это вы мне должны сказать.

Ей это не понравилось — взгляд темных глаз затуманился. Энцо пожалел о своей грубоватой прямоте, но Шарлотта ушла от разговора, прежде чем он успел извиниться.

— Вы говорили, у ваших дочерей разные матери. Как такое получилось?

«Вряд ли ее это интересует, — подумал Маклеод, — скорее решила сменить тему».

— Я женился в двадцать лет…

— Ого! Очень рано.

— Да. Мы учились в университете нашего городка и поженились, чтобы убраться из родительского дома и жить отдельно. — Он покачал головой при этих воспоминаниях. — Денег хватило только на сырую и грязную однокомнатную дыру в Партик с общим туалетом на этаже. К пятому курсу наши отношения уже исчерпали себя, но тут жена забеременела.

— Женщины не беременеют сами по себе. Детей обычно делают вдвоем.

— Ладно, мы забеременели, в чем раскаивались целых семь лет. Конечно, мы не досадовали, что у нас появилась Кирсти, но сожалели о себе. О том, что связали себя отношениями, которые уже не были желанными ни для одного из нас. Продолжали жить вместе ради ребенка. Теперь я со всей уверенностью могу сказать, что это не всегда правильно.

— Вы словно ищете себе оправдание за то, что ушли из семьи.

Энцо покосился на Шарлотту:

— Ох, я и забыл, что говорю с психологом. Вы мне хоть счет за консультацию не пришлете?

— Стало быть, вы встретили другую?

Маклеод отвел глаза. Собственная история казалась ему уникальной, но, судя по всему, Шарлотта слышала подобные признания десятки раз.

— На конференции Международной ассоциации научных судмедэкспертов в Ницце.

Шарлотта улыбнулась:

— Полагаю, организаторы выбрали Ниццу из-за ее важной роли в развитии судебно-медицинской экспертизы.

Энцо засмеялся:

— Верно. Солнце и морепродукты очень полезны судмедэкспертам.

— Она работала судебным медиком?

— Окончила институт. Ей было двадцать три, мне тридцать. Она опрокинула свой бокал мне на колени, и я понял — это судьба.

У другого берега Сены полицейский катер сорвался с места и помчался вверх по течению, мигая синими огнями и завывая сиреной.

— Значит, вы оставили жену и ребенка и переехали во Францию?

— Я бросил не только семью, но и карьеру. Я плохо знал французский и не мог получить работу в научно-техническом подразделении полиции. Разумеется, к тому времени Паскаль уже была беременна… — Предупреждая возражения, Маклеод поправился: — То есть я сделал ее беременной.

— Господи! — всплеснула руками Шарлотта. — Вы что, никогда не слышали о презервативах?

Энцо не сдержал улыбки.

— И что произошло?

Маклеод сжал челюсти — на щеках проступили желваки — и пристально уставился куда-то вдаль, на остров Сен-Луи.

— Она умерла во время родов. Оставила мне красавицу дочку, чтобы напоминать о себе каждый день до конца моей жизни. — Он резко встал и сунул руки в карманы, стараясь скрыть обуревавшие его эмоции. — К счастью, Софи оказалась настоящим сокровищем. Она лучшее, что есть у меня в жизни.

Помолчав, Шарлотта спросила:

— А как поживает ваша первая дочь?

У губ Энцо появилась горькая складка.

— Кирсти не хочет даже разговаривать со мной. — Обернувшись, он встретился глазами с Шарлоттой. — Самое смешное, что она здесь, в Париже. Живет на острове Сен-Луи, в полумиле отсюда, — показал он глазами на реку. — А я для нее словно не существую.

От Беллина ощутимо несло покойником. Разумеется, он принял душ и переоделся, но едва вошел, как по кабинету сразу распространился специфический запах прозекторской. Беллин был в приподнятом настроении — темные глаза блестели от сдерживаемого возбуждения. Патологоанатом провел гостей в свою крошечную лабораторию. Голова, которую он накануне снял с полки, по-прежнему лежала на столе. Шарлотта с интересом взирала на нее.

— Эта? — спросила она. Энцо кивнул, пристально глядя на восторженную поклонницу Гейяра, многократно смотревшую его телешоу, но Шарлотта пожала плечами и нахмурилась: — Совсем не похоже на то, что я помню.

— Подождите, — сказал Беллин, усаживаясь перед двадцатидюймовым монитором своего «Макинтош G-5» и нетерпеливо потеребив «мышку». Заставка исчезла, и в центре экрана появилась фотография Гейяра. Беллин повернулся и с торжеством уставился на Энцо.

Тот стоял в замешательстве, не зная, на что должен обратить внимание.

— Ну, и где муляж?

Беллин улыбнулся:

— Вы на него смотрите. Цифровые фотоснимки обработаны программой, волосы и усы наложены и скорректированы по размеру. — Он тронул клавишу, и трехмерное изображение, удивительно похожее на настоящее, медленно повернулось на экране.

Послышался странный звук, похожий на всхлип. Шарлотта, задохнувшись, впилась глазами в экран.

— Это он, — прошептала она.

— Выглядит очень похоже, но это не доказательство, — покачал головой Маклеод.

— Как же в таком случае доказывать? — возмутилась Шарлотта.

— С помощью анализа ДНК, — ответил Беллин.

— Череп по-прежнему у вас? — спросил Энцо.

— Разумеется. — Беллин встал и открыл дверцу шкафа, где на нижней полке в ряд были выложены семь или восемь черепов, снабженных ярлыками, взял один из них и водрузил на стол. На размозженной нижней челюсти отчетливо виднелось множество склеек.

Энцо почувствовал, как шевельнулись волосы на шее сзади. Он не сомневался, что видит череп Жака Гейяра.

— Когда в девяностых американцы посылали судебных медиков в Боснию, — сказал он Шарлотте, — идентифицировать останки, найденные в массовых захоронениях, они применяли новую методику, позволяющую получать профиль ДНК из смолотых в порошок костей. Позднее эта техника использовалась в Ираке. — Он взглянул на Беллина: — В вашей лаборатории могут сделать то же самое, мелко растерев маленький фрагмент черепа?

Беллин наклонил голову в знак согласия:

— Мы получим результат через двадцать четыре часа.

ГЛАВА 6

I

Крупный белый лебедь, легко скользя по водной глади и оставляя за собой расходящуюся рябь, безбоязненно подплыл к окну и жадно глядел на еду на столе. Вдали блестящие красные черепичные крыши старого города поднимались от порта Булье к внушительной каменной башне средневековой тюрьмы и нестерпимо яркому, голубому, словно лепестки лотоса, небу.

Маклеод был рад вернуться в Кагор и на время забыть шумный и грязный Париж с его безликими новыми высотками, теснившими старые улицы. Здесь он снова мог дышать полной грудью. Он скучал по лесистым холмам на берегах Гаронны, по прозрачному чистому воздуху, по звону церковных колоколов, плывшему над морем старинных островерхих крыш, призывая верующих к молитве. В патриархальном Кагоре жизнь казалась гораздо проще.

Сейчас он откровенно упивался замешательством префекта Верна и начальницы местной полиции мадам Тейяр. На столе лежал свежий номер «Либерасьон» со статьей Раффина под заголовком, предложенным редактором: «Гейяр убит». Ниже мелким шрифтом значилось: «Спустя десять лет правда выходит наружу», а справа красовалась большая фотография беллиновской компьютерной реконструкции головы Гейяра анфас и в профиль.

Шеф полиции не сводила с Энцо тяжелого взгляда. На ее щеках рдел густой кирпичный румянец. Когда-то Элен Тейяр была к нему неравнодушна; да и Маклеод чувствовал некоторую взаимность, но с тех пор много воды утекло. Энцо подозревал, что именно гнев отвергнутой женщины подогревает враждебность Тейяр.

— Это ничего не доказывает, — безапелляционно заявила она.

— Это доказывает, что Гейяр был убит, — возразил Энцо.

— И подозревать можно любого, — ввернул префект, оторвав кусок хлеба и макнув его в соус «рокфор» на своей тарелке. В сложившейся ситуации он вел себя намного достойнее, чем начальница полиции.

Маклеоду импонировал Жан-Люк Верн. Он был одним из сотни региональных руководителей, назначенных государством и наделенных обширными полномочиями. Старше Энцо на несколько лет, Верн управлял департаментом Ло уже два года. Они познакомились на какой-то вечеринке и обнаружили схожесть их чувства юмора.

— Подозреваемых я вам, так и быть, уступлю, — сказал Энцо. — Но за десять лет парижская полиция не нашла ни единого доказательства гибели Гейяра!

— За последнее десятилетие полицейские методы расследования сильно изменились, — возразила мадам Тейяр.

— Если не ошибаюсь, мсье Маклеод утверждал это с самого начала, — парировал префект. — Нужно поздравить его со значительным прогрессом в расследовании. Политические последствия убийства Гейяра вызвали огромный резонанс. Отдались, так сказать, громким эхом в коридорах власти. — Верн с видом знатока отпил придирчиво выбранное по карте вин «Шато Лагрезетт», подержал во рту и повернулся к Маклеоду: — И все же доказать убийство — это полдела. Чтобы выиграть наше маленькое пари, вам придется установить, кто его убил и почему. И эта половина представляется мне самой сложной.

Пари было заключено в присутствии четырех человек — Энцо, Саймона, неожиданно нагрянувшего из Лондона, префекта Верна и начальницы полиции.

— А вот об этом я говорила с самого начала, — не выдержала явно задетая Тейяр. — Подумать только, след десятилетней давности, остывший, как каменные плиты, на которых зарезали мсье Гейяра!

— Ну, не все так безнадежно, — не согласился Энцо.

— Ах да, — спохватился префект. — Предметы из ящика…

В этот момент все трое вздрогнули от резкого стука в окно. Лебедю надоело ждать; на обернувшихся к нему людей он воззрился крайне выразительно.

— Не иначе обедающие на палубе взяли в привычку выбрасывать остатки с тарелок в воду, — предположил префект Верн. — Вот наш водоплавающий и недоумевает, почему мы такие жадные. — Но поделиться было невозможно — иллюминаторы плавучего ресторана «Череда удовольствий» были наглухо задраены для защиты от жары и… воды, плескавшейся почти вровень с окнами. Большое, выкрашенное в белый цвет судно, стоявшее на якоре у восточного берега Сены недалеко от моста Кабессю, неминуемо перевернулось бы, вздумай капитан пуститься в плавание. Пообедать здесь предложил префект Верн, отличавшийся изысканным — и недешевым — вкусом. Полюбовавшись лебедем, он вновь повернулся к Маклеоду и полицейской даме: — На чем мы остановились? Ах да, на содержимом ящика. Что может означать этот странный набор?

— Вот, — с нажимом сказал Энцо. — Каждый предмет обязательно что-то значит.

— Почему вы так решили? — скептически осведомилась Элен Тейяр.

— Потому что человеку не отрубают голову, чтобы положить ее в ящик вместе с пятью на первый взгляд никак не связанными предметами, если на то нет особой причины. А коли причина существует, должен быть способ ее установить.

— И вы намерены применить для этого судебную медицину? — поинтересовался префект.

— Нет, для этого я собираюсь применить свои мозги.

II

Мадам Тейяр на собственной машине уехала в казармы Бессьер на севере Кагора. Маклеод с префектом, попыхивавшим послеобеденной сигарой, шли по мосту Кабессю. Яркое южное солнце заливало крыши, старую городскую стену и Башню повешенных — здесь когда-то для острастки вешали приговоренных.

— Конечно, всем нам кажется, что с Гейяром случилось нечто ужасное, — начал префект. — Но ведь люди бывают не готовы к правде. Каким-то образом все всегда оказывается хуже, чем предполагалось.

— Вы его знали?

— Да, но плохо. Мы вместе учились в Национальной школе управления. На потоке было человек тридцать, но Жак Гейяр был известен всем. Кое-кто его недолюбливал — Гейяр был слишком занят собой, но с ним, ей-богу, веселее жилось. Он скрашивал наше унылое академическое существование.

По иронии судьбы последний год жизни ему пришлось там преподавать.

— Ничего себе перевод с понижением — от советника премьер-министра страны до преподавателя!

— Не совсем так. Строго говоря, Гейяр не был преподавателем. В школе управления профессиональных учителей вообще нет, разве что по физкультуре. Талантливые студенты учатся у лучших умов страны: верхушки функционеров, руководителей отраслей, бывших министров — по настойчивой просьбе правительства они выкраивают время в своем напряженном графике и передают опыт молодежи. Бернард Шоу сказал: «Те, кто может, делают, а кто не может, учат», — а де Голль считал — те, кому что-то удается лучше других, должны готовить смену, и создал Национальную школу управления. — Они свернули на узкую улочку Маршала Фоша и направились к муниципалитету и префектуре. — Так что, строго говоря, это не было понижением, скорее, перестановкой с целью убрать знаменитость подальше от премьер-министра. Чтобы не отвлекал на себя внимание.

Они обменялись рукопожатием. Префект Верн толкнул тяжелую створку кованых ворот, пересек мощеный двор и исчез за дверью собственной административной империи. Энцо направился на соборную площадь. Субботняя торговля уже закончилась, и по брусчатке медленно ехал грузовик с большими вертящимися щетками, наводя чистоту. Дойдя до кирпичных арок крытого рынка со стороны площади Жан-Жака Шапу, Энцо вошел внутрь через задний вход и, сунув руки в карманы, не торопясь побрел вдоль торгового ряда, мимо рыбного отдела, где на крошеном льду разевали рты живые рыбы, винной лавки «Погребок», где разрешалось налить вина из огромных стальных цистерн в собственную емкость; charcuterie^[26] мсье Шевалина, где Энцо иногда покупал готовые plats Asiatique.^[27] Виноторговец приветственно помахал ему и прокричал «Salut!», мясник заманивал только что привезенным нежнейшим тонким филе. Маклеод ничего не покупал, наслаждаясь возвращением домой, где все привычно и знакомо — разительный контраст с враждебной анонимностью Парижа.

Хорошее настроение продлилось ровно до той минуты, как он вошел к себе в квартиру и в темном коридоре споткнулся обо что-то твердое, ребристое, заработав большой синяк на голени. Догадавшись, что это металлодетектор Бертрана, Маклеод в сердцах помянул черта.

Детектор лежал здесь еще до поездки в Париж, неожиданно появившись однажды вечером, когда Энцо спускался в кафе «Форум» выпить чашку кофе. На лестнице он столкнулся с Бертраном, обнимавшим мускулистыми руками длинношеий агрегат с дискообразной головой.

Энцо никогда не скрывал неприязни к дружку Софи с торчащими, наполовину обесцвеченными прядями и кретинскими железяками в бровях, носу и губе.

— Что за…

— Привет, папа! — Из-за плеча Бертрана показалось улыбающееся личико Софи. Энцо моментально забыл о нахлынувшем раздражении. Всякий раз, когда дочь появлялась перед ним неожиданно, он словно воочию видел ее мать — те же яркие карие глаза, лицо сказочной феи, длинные иссиня-черные волосы, — и тут же с нежностью и болью вспоминал Паскаль. Единственный штрих с поразительной точностью передался Софи от него — белая прядь у левого виска, правда, не столь яркая. — Ничего, если мы на пару дней оставим это в коридоре? У мамы Бертрана нет места, а в спортзале не разрешает служба безопасности.

Несмотря на антипатию к Бертрану, Энцо не мог рассердиться на дочь всерьез и надолго.

— Что это за ерундовина? — спросил он наконец.

— Металлодетектор. Бертран задешево купил на барахолке. Теперь даже у детей такие — обзавелись, когда на берегу выше моста Луи-Филиппа стали находить старые римские монеты. Они стоят целое состояние…

— Это ненадолго, мсье Маклеод, — пообещал Бертран. — Пока я не расчищу место у матери на чердаке.

Но, как свидетельствовала ноющая голень, детектор прочно обосновался у них в коридоре. Энцо взглянул на часы. Был уже день, но дверь в спальню Софи плотно закрыта. Дети не боятся проспать всю жизнь; это прожившим больше, чем осталось, подобная роскошь кажется преступной расточительностью: так вся юность пролетит, не успеешь и глазом моргнуть. Как писал Омар Хайям:

Энцо невольно вспомнился Жак Гейяр, обладавший благочестием и мудростью; ни время, ни люди не смыли его кровь, пролитую на ступеньках алтаря Сент-Этьен-дю-Монт. Энцо был твердо настроен найти убийцу. Он толкнул дверь в гостиную — посмотреть, закончили ли рабочие ремонт.

В sèjour царил настоящий хаос. Мастера сняли со стены книжные полки и как попало свалили сотни книг на столы, стулья и большую часть пола. На их место водворилась огромная белая доска два на три метра. Полюбовавшись ею, Энцо начал расчищать себе путь к столу, чтобы поставить компьютер.

В дверь квартиры постучали, и девичий голосок позвал:

— Мсье Маклеод!

— Проходите, я дома.

Молодая девушка, ровесница Софи, появилась на пороге. Увидев ее, Энцо сразу вспомнил, кто она и зачем пришла, и мысленно проклял свою забывчивость. Невысокая девушка не была дурнушкой, но двигалась довольно неуклюже. Ее широкий таз в Шотландии назвали бы хорошими бедрами для будущей роженицы. Джинсы тесно облегали полные ягодицы, а футболку с V-образным вырезом натягивали упругие груди, которые один из преподавателей, коллега Энцо, сладострастно назвал однажды дыньками канталупами. От них трудно было отвести глаз, и Энцо, к своему стыду, спохватился, что посмотрел не раз и не два. Вошедшая, хорошенькая круглощекая брюнетка с длинными волнистыми волосами, стянутыми в конский хвост, пролепетала, пунцовая от смущения:

— Извините, мсье Маклеод, я не помешала?

— Николь! — Энцо поднял ладони в жесте раскаяния. — Прошу прощения, я совершенно забыл. Понимаешь, тут такие дела… ну… — Он оставил попытки что-нибудь объяснить. — Просто из головы вон.

— Я знаю, я была в больнице. Там сказали: «Мы не в курсе».

— Они действительно не предупреждены. Я не успел побеседовать с доктором Коком.

— Сказали, я опоздала, в больницу уже набрали студентов на лето.

— Черт, — буркнул Энцо.

— Я очень рассчитывала на летнюю практику. Ну, в смысле денег… — Она уставилась в пол, слишком смущенная, чтобы встретиться с ним взглядом. — Извините, я не знала, что делать и куда еще идти.

— Господи, Николь, прости меня! — Он хотел обнять ее и заверить, что все будет хорошо, но не знал, насколько близко можно прижать обладательницу такой роскошной груди. Да и надежда на благоприятный исход была эфемерной: число вакансий для студентов ограничено и сейчас все уже заполнены. Он здорово подвел Николь. Движимый раскаянием, неожиданно для себя Энцо предположил: — Слушай, хочешь, приходи сюда и работай на меня!

Выпалив это, Маклеод сразу пожалел о сказанном. Как он собирается ей платить? Если он выиграет пари и получит по тысяче евро от префекта и начальницы полиции, тогда не поскупится, а вот если нет… Ладно, об этом будем думать позже.

Николь изумленно подняла глаза. Сквозь смущение на ее лице медленно проступило удовольствие.

— Работать на вас?

— У меня есть на лето один проект. Нужна помощница, умная и на ты с компьютером и Интернетом.

— Я подхожу, — живо откликнулась она.

— Я знаю.

— Я сижу в Интернете, сколько себя помню. Вы же не забыли «Николь звонит миру»?

Энцо кивнул, уже раскаиваясь в своем решении. Пусть Николь его лучшая студентка — никто не сомневается в ее академических талантах, но ей недостает элементарных навыков общения. Единственный ребенок в семье, Николь выросла на уединенной ферме в горах Аверона и оказалась совершенно не готова к студенческой жизни в четвертом по величине городе Франции. На первом курсе в Тулузе ей пришлось несладко, в том числе из-за жестокости товарок.

— О, — спохватилась Николь, снова приуныв, — но где же я буду жить? Ездить каждый день из дома слишком далеко.

Энцо ничего не оставалось, как предложить очевидный выход.

— У нас есть свободная комната, — сказал он, не веря, что решился произнести это вслух. Но в конце концов, он подвел Николь с работой в больнице.

Девушка снова расцвела.

— Вы не пожалеете, мсье Маклеод, обещаю! — И после паузы спросила: — А что за проект?

— Долго объяснять, Николь. Ты лучше поезжай домой, собери вещи и возвращайся завтра. Утром поговорим.

Когда он провожал Николь, из спальни появилась заспанная Софи в купальном халате и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала отца в щеку.

— Что случилось? — спросила она, разглядывая Николь и часто моргая, чтобы прогнать сон.

Энцо галантно представил гостью и хозяйку друг другу:

— Николь, студентка университета Поля Сабатье. А это Софи, моя дочь.

Николь прикрыла рот ладошкой, скрывая смешок.

— Ну, слава Богу, а то я уже подумала… — И решительно протянула руку Энцо: — До завтра, мсье Маклеод.

Когда Николь ушла, Энцо вернулся в гостиную, снова приложившись по пути к металлодетектору Бертрана.

— Господи Иисусе, Софи! Когда ты наконец избавишься от этой дряни?

— Извини, папа, я хотела положить его в свободную комнату. Сейчас перенесу.

— Нет, — остановил ее Энцо. — Там будет жить Николь.

Софи посмотрела на него так, словно он заговорил по-китайски.

— Эта девушка? — Энцо неловко кивнул. — Папа, что происходит? — Она пошла за ним в гостиную. Через распахнутые застекленные балконные двери с улицы веяло раскаленным воздухом.

— Всего на несколько недель.

— Недель?!

— Я обещал устроить ее на лето в больницу и забыл. Сейчас слишком поздно, все вакансии заняты.

— Это она так сказала? — скептически процедила Софи. — Папа, я видела, как она на тебя смотрит. Она по уши в тебя влюблена.

— Не говори ерунды, ничего подобного! — вспылил Энцо. — Она выросла на крошечной ферме в горах Аверона, родители с трудом наскребли денег ей на университет. Николь необходима работа. Я ее подвел и должен выручить. Ничего, поможет мне в расследовании убийства Гейяра.

Смягчившись, Софи взяла отца за руку и крепко стиснула.

— Слишком ты мягкий, себе во вред, — сказала она, глядя на него глазами Паскаль. — Из каких денег ты собираешься ей платить?

— Придется выиграть пари.

Тут Софи впервые заметила кавардак в гостиной, отпустила руку Энцо и огляделась:

— Что здесь творится?

Энцо окинул взглядом горы книг и белую доску.

— Это мой военный штаб, — пояснил он. — Отсюда я буду вести войну с убийцей Гейяра.

III

Софи ушла в спортзал, где Бернар вел занятия — от танцев до силовых тренировок. Энцо остался в квартире один. Компьютер был благополучно установлен и подключен — кабели тянулись во всех направлениях: к розетке на стене, к телефону и к принтеру. Скопировав снимки из цифрового фотоаппарата, он распечатал фотографии одну за другой — все пять предметов, найденных под площадью Италии вместе с черепом Гейяра. Взяв распечатки, Маклеод подошел к новенькой белой доске. Реконструкция Беллина, вырезанная из первой страницы «Либерасьон», заняла место в верхнем левом углу. В центре он поместил бедренную кость, справа — золотую пчелу. Внизу прикрепил снимки раковины, старинного стетоскопа и военного креста. Расчистив место для любимого шезлонга, Маклеод уселся, глядя на фотографии. Под доской на стопке книг лежала пачка маркеров — для записи начальных гипотез. Но он не хотел торопиться. Сначала требовалось прочистить мозги, избавиться от скороспелых догадок и подождать, пока каждый предмет встанет на свое место в этой логической головоломке. Процесс обещал быть небыстрым, но Энцо хотелось свести ошибки к минимуму. Взяв гитару, он начал перебирать струны, наигрывая медленный печальный блюз. Прикрыв глаза, он увидел призрачное лицо Гейяра, смотревшего прямо на него; контуры хорошо изученного черепа отчетливо проступали сквозь знакомые черты.

ГЛАВА 7

I

Когда Энцо вернулся с завтрака в кафе «Форум», Николь уже ждала среди пустых в воскресное утро столиков пиццерии. При виде учителя на лице девушки отразилась искренняя радость.

— Здравствуйте, мсье Маклеод! — Проигнорировав протянутую руку, она троекратно расцеловала в щеки слегка опешившего Энцо. Во Франции это распространенное приветствие между знакомыми мужчинами и женщинами, но между студенткой и лектором?! Мелькнула мысль, что Софи была права.

Чемодану Николь оказался огромным и очень тяжелым. Гостья милостиво позволила Энцо донести его на второй этаж. Обогнув металлодетектор, он поставил чемодан в выделенной гостье комнате. Николь выглянула из окна, окинув взглядом сплошное холмистое поле красных черепичных крыш, и воскликнула:

— Вот отлично! Куда лучше, чем работа в больнице!

Пока девушка распаковывала чемодан, Энцо наскоро ввел ее в курс дела. Он сходил в гостиную за книгой Раффина, прихватив вырезку из «Либерасьон», и положил все это на ночной столик — для ознакомления. Николь вытаращила глаза:

— Так мы что, будем как сыщики?

— Именно.

— Ух ты! Потрясающе!

— Это серьезная работа, Николь. Речь идет об убийстве человека и об убийце или группе убийц, которые по-прежнему на свободе.

— О’кей, — легко согласилась девушка, которой явно не терпелось начать расследование. — Давайте их ловить.

Он усадил ее за компьютер в гостиной.

— У вас скоростной? — спросила Николь. Энцо кивнул. — Хорошо. Не представляю, как можно в наше время жить с телефонным подключением, это так медленно! Какую поисковую программу вы предпочитаете?

— «Гугл».

— Отлично, я тоже.

Энцо осторожно пробрался между эверестами книг к белой доске.

— Вот как я собираюсь действовать, — начал он. — Здесь я развесил фотографии предметов, найденных вместе с черепом. Как видишь, я уже начал делать записи. Всякий раз, как у нас возникнет ценное соображение по поводу какой-нибудь изданных вещей, будем записывать эту мысль в центре доски, обводить в кружок и соединять линией с предметом, натолкнувшим нас на эту идею. Затем будем искать связи — между предметами или мыслями — и рисовать новые стрелки и кружки. Теоретически предмет, на котором сойдутся большинство стрелок, и является ключом к загадке.

Николь пристально смотрела на доску: врожденный острый ум вполне компенсировал свойственную ее возрасту неопытность.

— А почему вы считаете, что это загадка?

— Потому что имелась какая-то причина сложить эти вещи вместе. Это своего рода послание, иначе быть не может. Каждый предмет — зашифрованная подсказка.

— С какой стати убийце оставлять подсказки?!

— Понятия не имею. Но пока не стану забивать этим голову. Прежде всего нужно расшифровать послание. Видишь, я уже начал записывать первые мысли.

— Ой, вы лучше объясните сами!

— Ладно. Начнем с бедренной кости. — Под ней красовалась подпись «Скелет из анатомички». — Полиция уже выяснила, что кость скорее всего от демонстрационного скелета, такие используют при обучении студентов медицинских вузов. Маленькие дырочки, просверленные с обоих концов, служат для крепления костей при сборке. Так какая же цель у этой кости? Иногда в примитивных племенах такие мослы использовались в качестве оружия. Поэтому я написал в скобках «палица, орудие убийства». Но этому мало доказательств — кости черепа не повреждены. Просто в голову пришло. Кстати, не было причин начинать именно с кости. — Он пошел вдоль доски. — Но как раз после этого меня осенило.

— Здорово, — похвалила Николь. — Я люблю озарения.

Энцо показал на раковину, затем на пчелу:

— Это что-нибудь тебе говорит?

Николь секунду подумала.

— Наполеон выбрал пчелу в качестве эмблемы. Вспоминаются золотые пчелы, вышитые на синем бархате, или что-то в этом роде.

— Умница. А раковина?

— Раковина святого Жака… — задумчиво сказала Николь.

— Верно, достаточно. Почему ее называют раковиной святого Иакова?

Николь нахмурилась:

— Что-то связанное с пилигримами.

— В точку. В Средние века пилигримы со всей Европы шли через юго-запад Франции в испанскую Галисию, в городок Компостелла. Именно там останки святого Иакова, которого мы по-английски называем Джеймсом, а вы по-французски Жаком, по легенде, предали земле вскоре после смерти Христа. Святой Иаков из Компостеллы.

Николь уже что-то печатала, дробно стуча клавишами.

— Да, вот оно! — Она нашла туристический веб-сайт и открыла страницу о турах в Компостеллу. — Компостелла происходит от campo stella, поле звезд. Да, обезглавленное тело святого Иакова Старшего было там похоронено в сорок четвертом году нашей эры. — Николь подняла сияющие глаза. — Обезглавленного! Еще одна подсказка!

Энцо задумчиво кивнул. Они действительно ищут обезглавленное тело.

— Возможно.

Николь повернулась к экрану:

— Ух ты, на большинстве полотен и фресок, изображающих Тайную вечерю, этот святой ближайший к Христу. Здесь сказано, что тело Иакова в каменной ладье прибило волнами к берегу, усыпанному ракушками, и с тех пор раковины стали символом пилигримов.

— В пользу этого свидетельствуют некоторые аргументы, — согласился Энцо. — Пилигримы приносили домой раковины, чтобы показать — они дошли до моря. Тебе наверняка случалось видеть ракушки, вырезанные на каменных притолоках деревенских домов в этом регионе?

Николь кивнула:

— У нас над входной дверью тоже ракушка, а я и не догадывалась почему.

— Говорят, что проходившие пилигримы просили воды и получали ее в раковинах, которые потом брали с собой. Если у тебя над дверью вырезана раковина, значит, ты готова помочь пилигримам провизией, питьем и даже ночлегом.

В продолжение его монолога Николь не переставала печатать и резко сменила тему:

— Так, а вот о Наполеоне и пчелах. Я была права, — с удовольствием отметила она и начала читать: — «Во время коронации в тысяча восемьсот четвертом году провозгласивший себя императором Наполеон украсил коронационную мантию золотыми пчелами, найденными в могиле Чайлдерика Первого. А тронный зал в Фонтенбло был затянут шелками и парчой с аппликациями в виде золотых пчел тонкой работы». — Взглянув на экран, Николь сморщила нос: — Почему он так любил пчел?

— Существует легенда, что Бонапарту посоветовали жениться на Жозефине и усыновить двоих ее детей — они, как считалось, вели свой род от Меровингов — последователей Христа. Чайлдерик был сыном франкского короля Мерови, основателя рода и предположительно прямого потомка Марии Магдалины. Когда в Средние века, спустя более тысячи ста лет после его смерти, гробница Чайлдерика была вскрыта, там нашли триста одинаковых отлитых из золота пчел. — Он пожал плечами. — Считается, что это легенда, но кто его знает… Пчела четко ассоциируется с королевской семьей. Пчелиную матку, или королеву, обслуживают трутни. Маточное молочко по-французски «желе-рояль», королевское желе. Может, Наполеону нравилось маточное молочко! — Он повернулся к доске. — Ладно, запишем. — Взяв маркер, Энцо написал под фотографией пчелы «Наполеон», а под раковиной — «святой Иаков» и «пилигримы». Покончив с этим, он повернулся к Николь: — И раковина, и пчела — это что?

— Символы, — тут же ответила она.

— Вот именно. Поэтому, если это два символа, резонно предположить, что и другие предметы тоже являются самостоятельными символами или по меньшей мере какими-то аллегорическими обозначениями.

— Я поняла! — Николь посмотрела на фотографию стетоскопа с подписью «старинная медицина». — Возьмем стетоскоп: собственного значения нет, символизирует… ну, например, медицину начала прошлого века. — Девушка нахмурилась: — Когда изобрели стетоскоп?

— Представления не имею.

— Посмотрим, сможем ли мы найти.

Пробравшись через заваленную книгами комнату, Маклеод встал за спиной Николь, глядя, как она работает с «Гуглом». Девушка ввела в окошко поиска «старинные стетоскопы» и нажала «ввод». Поисковик услужливо выбросил сто четыре результата. Первой шла ссылка на сайт, озаглавленный «Старинные медицинские инструменты». Через нее Николь попала на веб-сайт под названием «Алекс Пек — медицинские раритеты». Она быстро прокрутила страницу, но это оказался всего лишь список первых стетоскопов и производителей. Николь решила не сдаваться и вскоре нашла ссылки на два вида стетоскопов. Она выбрала первую, и на экране появилась страница со стетоскопом Леннека. Николь прочла вслух:

— «Монофонический стетоскоп Леннека из трех частей, тысяча восемьсот двадцатые годы, изготовлен из кедра, и все такое прочее… — Остаток Николь пропустила и начала снова: — Рене Теофил Гиацинт Леннек, годы жизни: тысяча семьсот восемьдесят один — тысяча восемьсот двадцать шесть, изобрел стетоскоп около тысяча восьмисот шестнадцатого года…» Ох, вот просто всю жизнь мечтала узнать. Только это мало что дает.

— Это дата, — сказал Энцо. — Тысяча восемьсот шестнадцатый год. — Он пошел к доске, чтобы записать ее под стетоскопом. Николь по-прежнему стучала по клавишам как пулемет, и вдруг стук оборвался звонким возгласом:

— Боже мой!

Энцо встревоженно обернулся:

— Что?

Лицо Николь раскраснелось от возбуждения.

— Я в строке поиска набрала полное имя Леннека, и сразу почти тысяча ссылок на католическую энциклопедию. Вы не поверите, в статье о Леннеке сказано, что он был учеником доктора Корвизара, личного врача Наполеона. Наполеона! — повторила она с сияющими глазами.

— Умница! — похвалил Энцо и немедленно написал заглавными буквами в центре доски «врач Наполеона», а снизу — «Корвизар». Обведя написанное в кружок, он провел стрелки к стетоскопу и пчеле.

— А бедренная кость? — спросила Николь. — Если она от муляжа скелета, значит, это тоже намек на медицину?

— Ты права, — согласился Энцо и провел новую черту от фотографии кости к центру доски. Стрелок к этому снимку стало уже три. — Смотри-ка, получается, — констатировал он.

Но тут они оказались в тупике.

Следующий час Николь просматривала десятки сайтов в поисках сведений о Корвизаре. Они узнали об этом человеке практически все, однако ожидаемого озарения не последовало. В одном описании приводилась цитата из Наполеона: «Я не верю в медицину, но я верю в Корвизара».

— Кажется, я где-то читал, что у Наполеона была язва и он страдал от геморроя, — сказал Энцо.

Николь сделала постное лицо:

— Мсье Маклеод, это избыточная информация.

Энцо ушел к своему шезлонгу, уселся в него поудобнее и уставился на доску, слушая сухое щелканье клавиш под проворными пальцами Николь, словно невидимый метроном отсчитывал секунды его жизни. Какое отношение врач Наполеона может иметь к Гейяру? Энцо перевел взгляд на крест «За освобождение». Наверняка существует соответствующий веб-сайт. Нужно попросить Николь проверить, когда она закончит с Корвизаром. Тут ему вспомнилась гравировка на обороте медали: «12 мая 1943 года». Может, это памятная дата в истории Франции? Надо, чтобы Николь и это проверила. Некоторые улицы и площади Франции названы в честь памятных дат. Он поднялся, отыскал в хаосе книг план Парижа и принялся листать его в поисках улицы Двенадцатого мая. Но его ждала неудача.

Софи вышла из своей комнаты около полудня с помятым лицом и припухшими веками. Едва кивнув Николь, она сказала:

— Я пошла к Бертрану в спортзал. До скорого, пап. — И исчезла, прежде чем Энцо успел попросить ее прихватить металлодетектор.

— В Париже есть улица Корвизара, — глядя на экран, неожиданно сказала Николь, мыслившая параллельно с Энцо. — И гостиница «Корвизар». И лицей Корвизара, все на той же улице. О, еще есть станция метро «Корвизар». На зеленой линии. Одна остановка от площади Италии.

Энцо резко выпрямился:

— От площади Италии? — Он вскочил с шезлонга и кинулся к доске. В середине добавились слова «улица, гостиница, школа, метро», одно под другим, обведенные одним кружком, от которого протянулась стрелка к надписи «Корвизар». — Что-то начинает вырисовываться. Если голова была захоронена в катакомбах под площадью Италии, нет ли где-топоблизости и других останков Гейяра? Можно выяснить, есть ли туннели под улицей Корвизар?

— Сейчас посмотрим. — Николь открыла «Гугл» и ввела «Катакомбы: информация». Поисковик выбросил больше двух с половиной тысяч ссылок. Первым в списке был сайт, предлагающий официальную экскурсию по катакомбам в Данфер-Рошро, однако Николь выбрала вторую ссылку, приглашавшую на сайт www.catacombes.info. Гостиную наполнила жутковатая музыка.

— Это еще что? — осведомился Энцо.

— Саундтрек, для создания атмосферы.

Энцо подошел взглянуть. Текст на главной странице сайта был ядовито-оранжевым или белым, а фон — черным. Николь навела курсор на фотографическое изображение крышки люка с голубым кружком вокруг аббревиатуры ИДФ, кликнула на изображение, и крышка с правдоподобным лязгом отъехала в сторону, открыв ссылки на исторические сведения, фотогалерею и тому подобное.

— Попробуй фотогалерею, — сказал Энцо. На экране появилась карта Парижа и пересекающая столицу Сена; зоны с наибольшим числом туннелей были выделены. Энцо ткнул пальцем в Тринадцатый округ: — Вот здесь площадь Италии. — Николь навела курсор — зона катакомб на карте немедленно окрасилась ярко-зеленым — и щелкнула мышкой. Открылась другая страница с подробной картой сети подземных туннелей. — Зал каменотесов! — вырвалось у Энцо. — Я там был!

Николь перевела курсор на «Зал каменотесов», нажала, и они оказались на странице, полной фотографий тоннелей, ведущих к подземной комнате, призрачно освещенной одинокими свечками.

— Фантастика, — с чувством произнес Энцо. — Кто-то проделал огромную работу, чтобы создать этот сайт.

Николь вернула на экран карту и нашла площадь Италии. Почти вся сеть катакомб оказалась к северу или востоку; ни один из туннелей не тянулся достаточно далеко на запад, чтобы соединиться с улицей Корвизар.

— Если верить карте, под Корвизар нет туннелей, — разочарованно протянула девушка.

— Может, мне съездить в Париж и самому посмотреть на эту улицу Корвизар? — задумчиво проговорил Энцо.

— Это очень длинная улица, — сообщила Николь, глядя на карту. — А вы не забегаете вперед? Мы ведь не выяснили, при чем тут раковина, или медаль, или дата на обороте…

— Ты права, — кивнул Энцо. Хорошо все-таки, когда рядом есть кто-то, не дающий распыляться. В животе заурчало. Взглянув на часы, Маклеод с удивлением обнаружил, что уже полдень. Прожив во Франции двадцать лет, он обзавелся этим чисто французским «биологическим брегетом», безошибочно подсказывавшим время ленча. — Схожу-ка я за пиццей. Ты со мной?

Но Николь внимательно читала что-то на мониторе.

— А? Нет, спасибо, я на диете.

— Понятно. Когда проголодаешься, загляни в холодильник.

II

Энцо съел «Маргариту» в пиццерии «Лампара» на первом этаже и оросил ее квартой красного вина и полубутылкой воды «Бадуа». Насытившись, он некоторое время бездумно глядел на купы деревьев, на проезжавшие по площади машины и кирпичные арки рынка, закрытого на обед. Столики ресторанов и кафе были полны, посетители сидели группами или парами. Местные жители и отдыхающие одинаково наслаждались вкусной едой и хорошей компанией. Энцо так и не привык есть один, поэтому всегда быстро обедал и уходил — резона задерживаться у него не было. Но сегодня возникла особая причина не затягивать процесс: Маклеод чувствовал, что они вот-вот нащупают ниточку, которая приведет их к убийце Гейяра.

Вернувшись в квартиру, он застал там ликующую Николь. Ее груди маняще вздрагивали и колыхались, когда она выпалила свои соображения о том, что Корвизар — это тупик.

— Почему? — удивился Энцо.

— Потому что мы решили, будто стетоскоп и кость ведут нас к Наполеону и Корвизару, его личному врачу.

— Ну и что?

— А то, что у Наполеона был другой врач, гораздо более знаменитый. — Николь открыла список просмотренных сайтов и вывела на экран страницу, которую нашла, пока Маклеод обедал. — Доктор Доминик Ларри.

— И что замечательного в этом Ларри?

— Он в корне изменил медицину в полевых условиях, одним из первых начал делать ампутации, организовал санитарный транспорт для выноса раненых с поля боя и ввел их сортировку. Наполеон назначил его главным хирургом французской армии. Ларри сопровождал Бонапарта в экспедициях в Египет, Палестину, Сирию, Германию, Польшу и Москву. В тысяча восемьсот десятом году ему был пожалован титул барона.

Энцо пожал плечами:

— И почему ты решила, будто он для нас интереснее Корвизара?

— Вы только послушайте! — Николь начала читать: — «Имя Ларри ассоциируют с экзартикуляцией плечевого сустава, лечением желтой средиземноморской лихорадки и перевязкой бедренной артерии ниже паховой связки». — Она подняла сияющее лицо. — Бедренной артерии! А у нас бедренная кость!

Энцо с сомнением кивнул:

— Ну в общем, верно, но не притянуто ли это за уши, Николь?

— Подождите, еще не все. Дальше будет лучше. Ларри родился в Пиренеях и изучал медицину под началом своего дяди, тулузского хирурга.

Впервые у Энцо проснулся интерес.

— Тулузского?

Николь широко улыбнулась:

— Я так и знала, что вам станет любопытно. Я проверила. Тулуза — одна из самых важных остановок пилигримов по дороге в Компостеллу! — Она оставила компьютер, кинулась к доске и, схватив маркер другого цвета, вычеркнула «Корвизар» под словами «врач Наполеона». — Если заменить на Ларри… — вписала она имя, — то можно провести стрелочки к кости, пчеле, стетоскопу и раковине! — Николь энергично провела четыре стрелы.

Энцо взял у нее маркер.

— Можно прибавить кое-что еще. — Вверху он написал «Тулуза», обвел в кружок и провел стрелки от Ларри и раковины. — Итак, теперь у нас четыре стрелки расходятся от Ларри и две от раковины, и все указывают на Тулузу. — Гораздо ближе, чем можно было предположить, — всего лишь час езды от Кагора. Возможно ли, чтобы останки Гейяра привезли в Тулузу? Если да, то зачем? — Маклеод новыми глазами взглянул на белую доску. — Мы еще не разобрались с медалью.

— У них есть веб-сайт, — сказала Николь, повернувшись к компьютеру. — Я нашла его, пока вас не было. — Девушка начала что-то быстро печатать. — Но он, по-моему, не очень интересный. — Она открыла сайт и прочла: — «Военный крест „За освобождение“ — второй французский национальный орден после Почетного легиона, учрежден руководителем французского Сопротивления генералом де Голлем эдиктом номер семь, подписанным в Браззавиле шестнадцатого ноября тысяча девятьсот сорокового года. Назначение ордена — служить наградой отдельным лицам, военным, равно как и гражданским, организациям, за выдающиеся заслуги в деле освобождения Франции и Французской империи». — Вздохнув, Николь открыла карту сайта, обнаружив еще десятки ссылок. — Отсюда можно выйти на страницы об истории ордена, хронологию, официальные тексты. Или загрузить файл в формате ПДФ с именами всех тысячи тридцати восьми лиц, представленных к этой награде. Отдельно есть список живущих до сих пор. Данные регулярно обновляются.

Энцо подумал.

— А дата? Двенадцатое мая тысяча девятьсот сорок третьего года?

— На сайте нет никаких ссылок.

— А что в «Гугле»?

— Секунду. — Она впечатала дату в окне поиска и нажала «ввод».

Стоявший у нее за спиной Энцо застонал при виде первых десяти результатов из трехсот девяноста пяти.

— Здесь же до утра читать!

— Нам нужно просмотреть наиболее интересные. — Николь начала стремительно крутить список, читая названия быстрее, чем Энцо. Первый сайт, который она открыла, посвящался капитуляции немецких и итальянских войск в Тунисе двенадцатого мая сорок третьего года. Многие другие сайты тоже упоминали об этом событии, но Энцо не видел связи. Николь продолжала читать. Попадались какие-то нацистские документы антисемитского толка от заданной даты, упоминание об офицере итальянской армии, получившем в тот день повышение, о швейцарском композиторе, родившемся двенадцатого мая того года. Николь открыла вторую страницу. Несколько ссылок вели на немецкие веб-сайты, но по-немецки ни она, ни Энцо не читали. Все это казалось бессмысленным, но тут Николь открыла третью страницу и при виде предпоследней ссылки — «Крест „За освобождение“» — издала восторженный вопль.

Они снова оказались на веб-сайте ордена, но на этот раз на страничке биографии одного из награжденных. С черно-белого снимка на них смотрел солдат французской армии Эдуард Мерик в какой-то дерюге или власянице поверх военной формы. В длинных пальцах он сжимал дымящуюся сигарету, на губах играла загадочная улыбка, волосы были уложены с живописной небрежностью. Николь быстро просмотрела биографию. В двадцатых годах прошлого столетия Мерик учился в военной школе Сен-Сир, два года провел в Германии, затем перевелся в Марокко, где в 1926 году был ранен в бою. Мерик оставался в Северной Африке на различных должностях до начала Второй мировой войны, когда под его командованием марокканская дивизия французской армии разгромила немцев в Тунисе. Одиннадцатого и двенадцатого мая 1943 года Мерик и его солдаты подавили остатки сопротивления немецких и итальянских частей, взяли в плен большое число живой силы неприятеля и захватили много оружия и военной техники.

— И все? — разочарованно спросила Николь.

— Похоже на то, — почесал голову Энцо. — Даже дата не совсем точная — не то одиннадцатое, не то двенадцатое. Кроме того, я не уверен, что наши находки имеют какое-нибудь отношение к Тунису. — Он тяжело вздохнул. — Ну ладно, в любом случае запишем имя, раз больше ничего не подвернулось. — Вернувшись к доске, он написал рядом с медалью: «Эдуард Мерик». Николь увлеченно стучала по клавишам.

— Вам не кажется это странным? — вдруг спросила она. — Можно попасть на главную страницу через биографию Мерика, но на сайте нет ссылки к страничке Мерика. Это очень необычно. Если есть биография Мерика, значит, имеются индивидуальные страницы у всех остальных, но я не представляю, как на них попасть.

— Мы оба устали, Николь, — сказал Энцо. — У меня голова трещит, я не могу думать связно. У тебя, наверное, тоже. Может, перерыв?

— Хорошо, — повеселела Николь и прикрыла ноутбук. — Чем займемся?

— Не хочу ничего делать. Просто отдохнем. — Энцо плюхнулся в шезлонг. Красное вино днем всегда вызывало у него приятную сонливость. — Прикрою глаза на полчасика. А ты можешь пройтись по магазинам.

Николь печально покачала головой:

— Денег ни сантима. — Энцо ощутил укол совести. — Схожу проведаю Аделину. Вы помните Аделину?

— Нет… — сонно пробормотал Маклеод.

— Она на первом курсе, изучает у вас биологию. Мы сидим с ней вместе. Ее родители живут в Кагоре. На лето Аделина устроилась работать на бензозаправку…

Энцо ощутил на лице легкое дыхание. Чья-то мягкая рука погладила его по щеке. Он открыл глаза и увидел ее, как много лет назад, какой запомнил…

— Паскаль, — прошептал он, и девушка нежно поцеловала его в лоб.

— Я Софи, папа, — услышал он и, вздрогнув, выпрямился. Дочь сидела на подлокотнике шезлонга. В комнате было очень тепло. На площади внизу по-прежнему царило оживление, но тени деревьев заметно удлинились к востоку. — Давно спишь?

Он заморгал, еще не совсем проснувшись:

— А который час?

— Седьмой.

Маклеод с ужасом понял, что проспал почти четыре часа. Поездка в Париж вымотала его больше, чем он думал.

— Слишком давно.

— А где амазонка?

— Какая амазонка?

— Николь.

— Она не амазонка.

— А похожа.

— Она же не может переделать свое телосложение! Кроме того, амазонки отрезали себе правую грудь, чтобы не мешала стрелять из лука.

— Да уж, в этом плане у нее полный порядок.

— Она ушла к подруге. — Энцо кое-как выбрался из шезлонга.

— А потом у вас будет интимный ужин на двоих?

— Не болтай чепухи. — Дневной сон не улучшил его настроения. — Надо понимать, сегодня вечером ты не осчастливишь нас своим присутствием?

— Мы с Бертраном собрались на концерт.

— Ну-ну, — саркастически покивал Энцо, подхватил мятый льняной пиджак и, надев его на футболку, пошел к двери.

Софи побежала за ним.

— Пап, ну почему ты так настроен против Бертрана?

У Энцо не было ни малейшего желания начинать серьезный разговор. Заметив металлодетектор, он ткнул его ногой:

— Потому что он расставляет мне мины-ловушки в моем собственном доме. — Резко обернувшись, Маклеод отчеканил, глядя дочери в глаза: — Софи, если эта штука будет лежать здесь, когда я вернусь, вышвырну ее в окно.

— Ну па-ап…

— Я не шучу! — И Энцо сердито загрохотал вниз по ступенькам.

III

Ночь выдалась на редкость ясной. Млечный Путь казался белой дымкой, размазанной по небу. Крошечные точки света пронизывали темноту, переливаясь, словно драгоценная инкрустация на угольно-черном небосводе. Каждая звезда — это солнце своей маленькой галактики. Мириады светил. Вероятность, что где-нибудь во Вселенной существуют иные формы жизни, бесконечна. Внезапно острое ощущение собственного одиночества стало поистине нестерпимым.

Сен-Сир была не то чтобы горой, но доминирующей высотой на этой холмистой местности. Она находилась к югу от Ло, у начала крутого изгиба одноименной реки, в излучине которой когда-то построили Кагор. С горы Сен-Сир город лежал как на ладони. Городские огни оживляли темноту и отражались в воде. На другом конце излучины можно было разглядеть подсвеченные прожекторами башни моста Валантре, а за ними, между холмов, — яркие фонари шоссе, ведущего в Тулузу.

На Сен-Сир стояла огромная радиомачта со множеством антенн, спутниковых тарелок и телескопом для туристов, в который днем можно было подробно рассмотреть Кагор. Энцо выбрал скамью под балюстрадой, где гора отвесно обрывалась буквально под ногами. Он приходил сюда в ночь, когда умерла Паскаль. Казалось, ничто не удерживало его на этом свете. Убитый горем, истерзанный нестерпимой жалостью к себе, он дошел до последней черты. Но Паскаль, словно зная, что мужу нужна причина жить дальше, оставила ему крошечную частичку себя — маленький пищащий сверток, краснолицее существо с гноящимися глазками, которое он едва принудил себя взять на руки. Когда он сидел здесь в ту ночь, сражаясь с самыми мрачными демонами, малышка была единственным светом в непроглядной ночи, заставившим его отойти от края и вернуться к душевному равновесию, ответственности, жизни.

Он часто приходил сюда вновь ощутить надежду и вспомнить — как бы одиноко ему ни было, он все же не один на свете.

Сегодня Энцо много выпил в «Форуме», потом поел в крошечном бистро на площади Освобождения. Домой ему не хотелось. Там его ждал вечер наедине с Николь, дурацкая болтовня с девятнадцатилетней и борьба с непосильным искушением — грудями-канталупами. Алкоголь всегда подтачивал его волю в этом отношении. Такого развития событий допустить было нельзя — он не посмел бы взглянуть Николь в глаза в отрезвляющем свете нового дня, поэтому жаркой летней ночью приехал к Сен-Сир и сидел на той же скамье, что и двадцать лет назад. За это время никаких кардинальных изменений не случилось, разве что он стал на двадцать лет старше, а краснолицый пищащий сверток превратился во взрослую девицу. И он по-прежнему был один.

Однако сегодня Маклеод сражался с другими демонами. Убийство человека. Преступник… или преступники? Интуиция подсказывала, что убийц было несколько: принести в церковь разрезанную на куски свиную тушу и вынести тело Гейяра в одиночку физически очень трудно. Если негодяев было несколько, то это уже заговор с целью убийства, для которого должна существовать веская причина. Например, Гейяр что-то знал, и убийцы опасались разоблачения. Им удалось сделать так, чтобы его сочли пропавшим без вести, и десять лет скрывать факт убийства, чтобы никто не начал доискиваться причин. Вплоть до сегодняшнего дня.

Самой большой загадкой оставались найденные вместе с черепом предметы. Энцо не сомневался, что они оказались там не случайно. Но зачем убийцы положили этот странный набор в жестяной ящик, который, как они надеялись, никто никогда не найдет? И куда это дело заведет его самого, если удастся расшифровать сии в высшей степени своеобразные подсказки?

Сзади за деревьями послышался шум подъезжающей машины. Энцо вздохнул: кончилось уединение. В последние годы этот наблюдательный пункт стал излюбленным местом свиданий. Романтическая точка для секса на заднем сиденье. Маклеод неохотно поднялся со скамьи и побрел по тропинке к баскетбольным кортам, где оставил машину, не желая, чтобы его сочли вуайеристом. Свет фар мазнул стальные перекрытия радиомачты и замер у балюстрады, мотор стих, и фары погасли. Оглянувшись, Энцо увидел у заднего стекла силуэты двух голов, слившихся в поцелуе. Интересно, бывала ли здесь Софи? Тут же вспомнился Бертран, и Энцо ощутил прилив бешенства при мысли, что такой никудышный бездарь, чего доброго, уведет его малышку из родительского дома. Софи заслуживает лучшей партии!

Сев в машину, он включил зажигание и выехал на дорогу, залитую лунным светом. Несколько сотен метров по склону Сен-Сир Маклеод проехал с включенными фарами. Затем он их выключил, чтобы не мешать всяким сопливым любовникам.

В квартире царила темнота — было уже за полночь. Софи еще не вернулась. В приоткрытую дверь ее спальни Энцо увидел в свете луны пустую неприбранную постель. Николь спала в своей комнате. Он постоял секунду, слушая сонное юное дыхание, почти мурлыканье, тихо прошел к себе и осторожно прикрыл дверь. Не зажигая света, быстро разделся — луна, заливавшая черепичные крыши, была очень яркой, — и нырнул в постель.

Он долго лежал, думая о французских медалях, золотых пчелах, стетоскопах, Наполеоне и врачах, прежде чем провалился в беспокойный сон, из которого на секунду вынырнул, услышав, как пришла Софи. Электронный будильник на тумбочке показывал четверть третьего. Энцо никогда не мог толком уснуть, пока не возвращалась дочь. Софи прошла к себе в комнату, тихо прикрыв дверь, и он слышал, как она там ходит, готовясь ко сну. Наконец скрипнула кровать. Все, дочка улеглась. Нет, ну что она все-таки нашла в этом Бертране?!

Энцо задремал, и ему приснился потемневший окровавленный алтарь и большие лужи крови, черные во мраке. Он поднял голову и увидел, что кровь капает с распятия над алтарем, которое внезапно качнулось вперед и с грохотом разбилось о каменные ступени. Энцо резко сел в постели. Сердце тяжело билось. Он что-то слышал — не во сне, а наяву. Судя по будильнику, после возвращения Софи прошло меньше часа. Грохот повторился, словно кто-то свалился на пол. В его квартире.

Выскользнув из постели, Маклеод бесшумно подошел к двери и осторожно приоткрыл ее. Комната Софи была закрыта, Николь — тоже. В гостиной скрипнула половица, и в дверном проеме мелькнула чья-то тень. В séjour ходил кто-то чужой.

ГЛАВА 8

Энцо огляделся в поисках какого-нибудь подходящего орудия, но ничего не попалось на глаза. Вспомнился Раффин со своей «Мировой историей» — сейчас Энцо был бы благодарен судьбе даже за увесистый том. В конце концов он взял один из тяжелых зимних ботинок, которые нашарил в шкафу. Держа его в правой руке на уровне головы, он осторожно двинулся в коридор в одних трусах.

Он никогда не запирал входную дверь, все собираясь заняться охранной сигнализацией. Теперь же мысленно ругал себя за кретинскую беспечность и давным-давно сломанный домофон. Луна ушла, лишь свет фонарей с площади сочился через застекленные двери балкона, неровно освещая заваленный книгами пол гостиной.

Кровь в ушах стучала неправдоподобно громко. Маклеод не сомневался, что непрошеный гость тоже слышит этот шум. Он увидел плотную тень, мелькнувшую на фоне черного окна, и решил нанести удар, используя преимущество внезапности. Он рванул по коридору, но споткнулся обо что-то твердое, вскрикнув от боли, влетел в гостиную головой вперед и с размаху ткнулся во что-то мягкое и податливое, издавшее громкий стон и рухнувшее навзничь. Через секунду Энцо понял, что лежит на крупном мужчине, который хрипло дышит ему в лицо адской смесью чеснока и перегара.

Энцо и сам был не из хлюпиков — высокий, мускулистый, заядлый велосипедист, но огромные руки схватили его за плечи и одним движением скинули на пол. Грабитель зарычал и, прежде чем Энцо успел среагировать, бросился на него. Маклеод решил, что тут ему и конец — огромная туша попросту раздавит его, как муху. Он вынужден был дышать едким запахом застарелого пота, исходившим от давно не стиранного свитера незваного пришельца. Ощутив на горле грубые пальцы, похожие на ржавое железо, Энцо попытался, в свою очередь, надавить нападавшему на глаза, но руки наткнулись на густейшую копну жестких волос. Тогда он зажал в кулаках сколько смог и рванул изо всех сил. Нападавший взвыл и ослабил хватку, пытаясь высвободить голову.

Неожиданно комнату залил яркий электрический свет, и дерущиеся замерли на месте.

— Папа! — послышался звонкий крик.

Мужчины одновременно повернули головы к двери и увидели Николь. Девушка облачилась в короткую полупрозрачную ночную рубашку, выставлявшую на всеобщее обозрение округлые бедра и большие груди.

Здоровяк, придавивший Энцо к полу, издал утробный рык.

— Потаскуха! — заорал он, брызгая слюной, и ударил кулаком в лицо поверженного врага. Энцо попытался увернуться, но получил сокрушительный удар в левую скулу, к счастью, ниже глаза. В голове вспыхнули разноцветные шаровые молнии.

— Папа!

Нападавший вновь поднял голову. В дверях рядом с Николь стояла Софи в махровом халате на голое тело. Глаза мужчины чуть не выскочили из орбит.

— Сразу с двумя! Ах ты, тварь, сука! — И он нанес Энцо хук слева. Удар пришелся чуть ниже уха, и к световому шоу в голове Маклеода добавилось громоподобное звуковое сопровождение, не заглушившее, однако, вопль Софи. Прыгнув вперед, она с размаху врезала обидчику сжатым кулаком прямо в глаз и тут же добавила с левой в нос. Мужчина заревел; по его лицу потекли струйки крови. Энцо сумел спихнуть его на пол и подняться на четвереньки. Встать на ноги он не мог — комната кружилась.

— Папа, что ты вытворяешь, во имя Господа? — кричала Николь на мужчину.

— Я знал, что дело нечисто! — орал визитер, держась за кровоточащий нос. Из его глаз обильно лились слезы.

— Вы отец Николь? — Очевидное доходило до Энцо с некоторой задержкой и трудом. — И вы подумали… — Он бешено махнул рукой на Софи, которая стояла, тяжело дыша, готовая нанести новые удары, если понадобится. — Господи Иисусе, мужик, ты совсем свихнулся? Это моя дочь! Ты что, решил, что я устрою любовное гнездышко с твоей Николь прямо под носом родной дочери?!

Недавний оппонент в замешательстве заморгал, сидя на полу среди разбросанных книг и хватая ртом воздух.

— Можешь проверить, кто где спит, если приспичило. Боже всемогущий! Ты меня что, в извращенцы записал?

Николь решительно шагнула к отцу, багровая как свекла, и с размаху приложила ладонь к его щеке. Энцо представил силу удара и невольно вздрогнул.

— Да как ты посмел?! — заорала она на родителя. — Как ты смеешь так меня унижать?! Ненавижу тебя! — И кинулась в свою комнату, с трудом сдерживая рыдания.

Софи опустилась на колени перед Энцо и осторожно приподняла его лицо:

— Папуля, ты жив?

Энцо накрыл ее узкие кисти ладонями и взглянул дочери в глаза.

— Все в порядке, Софи. Спасибо. — За ее спиной, в коридоре, он увидел металлодетектор Бертрана, о который он споткнулся в темноте, пулей влетев в гостиную. И здесь Бертран! Энцо ощутил прилив настоящего бешенства, но удержался от выговора. Не вмешайся Софи, один Бог знает, какие увечья нанес бы ему папаша Николь. — Иди спать, котенок. Я сам разберусь.

— Точно?

Энцо кивнул:

— Отправляйся в свою комнату.

Софи с неохотой встала, с яростью посмотрела на человека, чей нос, вероятно, сломала, и ушла к себе.

Опираясь на стопку книг, Энцо кое-как поднялся на ноги. Голова кружилась, скула и ухо опухли и болели. Волосы сбились в колтун. Он провел по ним пальцами, откинув пряди с лица. Фермер тоже с трудом оторвал задницу от пола. Мужчины стояли покачиваясь и глядели друг на друга.

Вытерев окровавленную руку о штаны, отец Николь протянул ее Энцо:

— Пьер Лафей.

После секундного колебания тот пожал протянутую ладонь. А что оставалось делать?

— Энцо Маклеод.

Лафей кивнул, косясь на обстановку и всячески избегая встречаться с ним глазами.

— Я тут подумал…

— Я уже понял, что вы подумали, — перебил Энцо. — Вы ошиблись, — добавил он, ощутив укол совести за мимолетные нескромные фантазии о грудях-канталупах. — У вас кровь. Пойдемте приведем вас в порядок.

Лафей пошел за ним из гостиной в столовую. Стол-стойка делил комнату на кухню и обеденную зону. Выставив на столешницу большую миску, Маклеод включил чайник. Когда вода закипела, он налил ее в миску, добавил антисептик и вручил отцу Николь скатанную в комок марлю. Грязными руками Лафей начал макать марлю в воду и размазывать кровь по лицу. Энцо кинул ему полотенце.

— Виски? — предложил он.

— Никогда не пробовал, — признался Лафей.

— Что?! — не поверил ушам Энцо.

— У нас свое сливовое вино. И грушевое. Нет нужды покупать то, что рекламируют.

— Ну, сейчас как раз есть повод попробовать. Могу вас угостить. — Лафей кивнул, обтер лицо полотенцем и стал смотреть, как Энцо, взяв невысокие массивные бокалы, щедрой рукой налил янтарного «Гленливета» и немного разбавил водой. Взяв бутылку и бокал, он пошел к своему шезлонгу. Лафей последовал за ним, одной клешней сжимая бокал, а другую прижимая к носу. — Сбросьте книги со стула и садитесь, — сказал Маклеод и, когда оба уселись, поднял бокал: — За дочерей.

Впервые на лице Лафея появилась улыбка.

— За дочерей.

Бокалы опустели сразу — пришлось доливать.

— Ну как, понравилось?

Лафей кивнул, облизываясь.

— Ты уж меня извини. Николь — моя малышка, я привык над ней трястись…

Энцо был тронут. Казалось странным, что грубый здоровяк с бычьей шеей проявляет столь нежные чувства.

— Да ладно, все отцы дрожат над своими дочками…

— Я прежде не бывал в Кагоре… — Лафей жил в каких-нибудь ста километрах от города. — Никогда нигде не бывал. Не служил в армии, потому что умер отец и не на кого было оставить ферму. Сегодня впервые поехал в такую даль.

Энцо по-новому посмотрел на незваного гостя. Фермер был в синих крестьянских брюках толстого сукна и мятом бумажном пиджаке поверх клетчатой рубашки с расстегнутым воротом. Из бокового кармана пиджака торчала блинообразная кепка, а из рукавов высовывались испещренные шрамами руки, напоминающие огромные грабли. Казалось, этот гигант может в одиночку тянуть плуг.

— Я забоялся, когда Николь уехала в Тулузу, — признался он. — Ее мать ездила с ней поискать жилье. Я не хотел, думал — если увижу, что это за место, никуда Николь не пущу. — Лафей торопился выговориться. Наверное, счел себя обязанным объясниться перед человеком, которого только что пытался задушить. — Когда она собралась переехать к вам на лето, поскольку вы берете ее к себе работать, я знал — девочка верит, что так и будет. Но я-то не девочка!

Энцо с досадой потрогал опухшую скулу. Прикасаться было больно.

— Пожалуй, я бы тоже не поверил. Честно говоря, мсье Лафей, я предложил ей работу, лишь поскольку обещал устроить на лето в больницу и забыл, хотя знал, что Николь нужны деньги.

Побагровев, Лафей поднялся на ноги:

— Тогда я забираю ее домой.

— Нет-нет, — заторопился Энцо. — Она отлично справляется. Мне действительно нужен помощник ее уровня. У нее блестящие способности!

— Мы не нуждаемся в благотворительности.

— Разумеется. Клянусь вам, Николь мне необходима. Уже после одного дня работы я понял, насколько труднее мне пришлось бы без нее. Давайте я вам еще налью…

Здоровяк фермер неохотно опустился на стул и протянул бокал. Энцо наполнил его почти доверху, и несколько минут они молча наслаждались виски.

— Нелегко быть отцом, — сказал Энцо.

— Это так, — согласился Лафей. — Как твою-то зовут?

— Софи.

— А мать ее где?

— Умерла.

Лафей уставился на него с новым выражением:

— Ты растил ее один? — Энцо кивнул. — Боже мой, мне бы нипочем не поднять Николь без жены!

Энцо пожал плечами:

— Не боги горшки обжигают. Конечно, иногда случались и просчеты. — На губах мелькнула и тут же растаяла легкая улыбка. — Софи было лет двенадцать, — начал он. — Собирается утром в школу, а щеки красные, как помидоры, и говорит, мол, у нее колики и вообще она заболела. Тут до меня дошло, что у нее начались месячные. На этот счет дочерей обычно просвещают матери…

Лафей хихикнул:

— Ну, это у городских. На ферме дети о таких вещах узнают раньше, чем учатся ходить.

— Да, в городе детей аисты приносят, — ухмыльнулся Энцо.

— И как же ты выкрутился?

— Усадил ее и объяснил проблему в понятных для ребенка терминах, не вдаваясь в подробности. Она слушает, кивает с серьезным видом, пока я разливаюсь-расписываю функции организма, а потом говорит: «Ты имеешь в виду менструацию? У меня в прошлом году началась».

Лафей захохотал. Из носа вновь потекла кровь, и он промокнул ее марлевым тампоном.

— Вот шлюшка! Ну не прелесть, а?

Они сидели и пили виски, покуда бутылка не опустела, и говорили о своих дочерях. А когда небо на востоке начало светлеть, Лафей тяжело поднялся на ноги:

— Мне пора возвращаться, доить коров.

— Тебе нельзя за руль.

— Бывало и хуже… Да ладно, все равно в такую рань на дорогах ни души. Разве что сам убьюсь.

— Дай я тебе хоть кофе сварю.

Пьер Лафей с трудом высидел еще полчаса, пока Энцо сварил и влил в него обжигающий черный кофе, пытаясь протрезвить. Гость рвался домой, и Энцо проводил его до площади. На востоке небо стало бледно-желтым, но город еще спал. На прощание Лафей стиснул ему руку:

— Большая честь познакомиться, мсье Маклеод.

— Интересный обмен опытом, мсье Лафей.

Фермер ухмыльнулся и забрался в свой потрепанный «ситроен»-малолитражку. Мотор закашлял, когда хозяин повернул ключ, но завелся, да так громко, что эхо понеслось над площадью. Энцо смотрел, как автомобиль виляет по улице Жоржа Клемансо по направлению к церкви Святого Урцисса. Да, свои сто километров фермер проедет не скоро.

ГЛАВА 9

I

Город за окном оживал. Энцо слышал, как подметали улицу дворники и мусорщики опорожняли контейнеры, как урчала мотором поливальная машина, прочищая стоки круглыми вращающимися щетками. От пекарни отъехали грузовики, спеша доставить в булочные первую партию свежей выпечки: жар и отдающий дрожжами запах свежеиспеченного хлеба поплыли в прохладном утреннем воздухе. Хозяева, приехавшие открывать свои кафе и бары, спорили из-за парковочных мест на площади, но громче всего в этом утреннем хоре звучал неистовый щебет невидимых в листве птиц, от которых платаны звенели, словно огромные колокола.

Облокотившись на перила маленького балкона, Энцо смотрел на площадь. Над морем красных крыш на востоке показался краешек солнца. Голова мучительно болела, синяк ныл. До Энцо долетели ароматы кофе и сигаретного дыма, и он вернулся в гостиную. Момент, когда он мог снова заснуть, миновал. Сон казался невозможным после столь бурной ночи, да и крест «За освобождение» угнетал своей непонятностью. Энцо задумчиво смотрел на имя Эдуарда Мерика, написанное на доске под фотографией. Он помнил, как Николь пожаловалась — на главную страницу с биографией Мерика выйти можно, а обратной ссылки нет, как и связи с биографиями других награжденных.

Присев за компьютер, Маклеод тронул «пробел». Экран ожил и засветился. По крайней мере хоть кто-то в этом доме хорошо поспал. Энцо нашел домашнюю страницу сайта «Крест „За освобождение“» и выбрал ссылку на кавалеров ордена, попав на пятнадцатистраничный документ, быстро загрузившийся и представший во всей красе. Текст был разбит на три колонки: в левой стояли имена тысячи тридцати восьми награжденных, в средней — фамилии, а в правой — дата награждения. Но список был составлен по алфавиту, а не по дате, и Энцо набрал в строке поиска «12.05.43». На экране появилась надпись: «Совпадений не найдено». У него упало сердце — снова тупик! Но тут же до него дошло, что в тексте даты указаны полностью. Исправив набранное на 12.05.1943, он увидел загоревшиеся красным слова: «Андре Мунье». Охваченный радостным волнением, Маклеод снова нажал «поиск». Новое имя — Филипп Рок. Энцо просмотрел список до конца, но больше совпадений не нашлось. Итак, Андре Мунье и Филипп Рок получили крест «За освобождение» в один день — 12 мая 1943 года.

Вернувшись на главную страницу, Энцо увидел то, что вчера пропустила Николь: список ссылок в рубрике «Кавалеры ордена», которые вели к биографиям. На экране появилась страница с алфавитом. Энцо нажал на букву «М», и сразу выскочил список фамилий. Маклеод просмотрел его несколько раз, ощущая растущее разочарование — отчего-то Андре Мунье в списке не было. Он вернулся в «Гугл» и набрал в строке поиска «Андре Мунье» и «Крест „За освобождение“». Обе фразы появились вместе наверху очень короткого списка, и ссылка привела Энцо на знакомую пустую страницу с биографией официального сайта награды. Красная надпись в середине листа сообщала, что текст в настоящее время недоступен.

Проклиная невезение, он вернулся к странице с алфавитом и выбрал букву «Р». Под литерой «Р» появилось шесть строк. Филипп Рок шел четвертым. Страничка Рока оказалась в полном порядке, даже с портретом. Выглядел Филипп Рок несколько старомодно: квадратное лицо, темные волосы с аккуратным пробором и круглые очки в черепаховой оправе. На губах играла легкая улыбка, взгляд устремлен влево от фотокамеры, магниевая вспышка отразилась в глазах. Филипп Рок выглядел потомственным интеллигентом, и биография полностью подтверждала первое впечатление.

Рок родился в Париже в 1910 году. В институте он изучал политологию, затем стал парламентским корреспондентом. В 1939-м его призвали в армию как резервиста, но после подписания перемирия он выступил с резкой критикой правительства Виши и лично маршала Петена, бежал, связался с французским Сопротивлением, участвовал в создании подпольной сети в Кантале, позже самолетом был вывезен в Лондон, где де Голль поручил ему ответственную миссию — вернуться во Францию и лично передать письма крупным политическим деятелям. Рок успешно выполнил задание, помог основать Национальный совет Сопротивления, после чего был отозван в Лондон. Однако присланный за ним самолет не смог сесть, и Филиппу Року пришлось добираться в Англию через Испанию. В дороге и произошла трагедия.

На железнодорожной станции Аржеле на побережье Средиземного моря, откуда границы Испании в хорошую погоду видно невооруженным глазом, он был арестован агентами гестапо и перевезен в Перпиньян. У здания гестапо он попытался бежать и был застрелен двумя выстрелами в упор.

Энцо снова посмотрел на фотографию Филиппа Рока. Человек, любивший свою родину, отдававший все силы делу ее освобождения, был зверски убит молодчиками, которым и не снился уровень его культуры и интеллекта. Улыбка человека с фотографии казалась теперь печальной. Он не дожил до освобождения Франции от нацистов.

На последних абзацах биографии Рока Маклеода вдруг окатило жаркой волной, а под волосами закололи невидимые маленькие иголочки.

Неожиданный грохот заставил его обернуться, и радостное волнение исследователя на пороге открытия моментально улетучилось: в дверях стояла Николь, полностью одетая, со своим огромным старым чемоданом, который она только что так звучно опустила на пол.

— Мне самой не донести его вниз… — сказала она, пряча глаза.

Энцо опешил:

— Куда ты собралась?

— Домой, куда же еще. Не могу же я оставаться здесь после всего, что произошло прошлой ночью…

Энцо отмахнулся:

— О, забудь и не вспоминай. Мы с твоим папой все выяснили. Он хороший человек.

Николь изумленно уставилась на него:

— Он же вас избил!

— Ну, в принципе его можно понять. Я, наверное, сделал бы то же самое. — Николь недоверчиво покачала головой. — Считай это доказательством отцовской любви.

Девушка покраснела.

— Лучше бы он это иначе доказывал… — Склонив голову набок, она вглядывалась в следы побоев на лице Маклеода. — Ох, и досталось же вам! Нужно приложить холодный компресс.

— Это делают сразу, сейчас слишком поздно…

Но Николь уже вышла в кухню и увидела пустую бутылку виски и два невымытых бокала.

— Вы что, пили?

— Да, выпили немного.

— Немного?! Бутылка пустая!

— Да она уже была начатая, — неловко оправдался Энцо.

Николь вернулась с кубиками льда, завернутыми в кухонное полотенце, и приложила к распухшей скуле преподавателя-работодателя.

Энцо вздрогнул:

— Черт, больно!

Но большие дрожащие груди Николь оказались на уровне его лица, и он тут же позабыл о боли.

— От вас несет спиртным, — сказала она. — Вам нужно выпить кофе и поесть. Погодите, вы что, так и не прилегли?

— Слушай, Николь… — Энцо оттолкнул лед от занемевшей щеки. — Не возись с этим. Лучше посмотри, что я накопал, — кивнул он на монитор с биографией Филиппа Рока.

— Кто это? — заинтересовалась Николь.

— Филипп Рок. Награжден крестом «За освобождение» двенадцатого мая тысяча девятьсот третьего года. Работал на Сопротивление, пока гестапо его не арестовало на южном побережье. При попытке побега был застрелен у здания гестапо в Перпиньяне.

Пожав плечами, девушка вновь приложила лед к лицу Энцо.

— И что это нам дает?

— Дело в том, что он умер не сразу. Его отвезли в больницу, где он скончался на следующее утро.

— Все равно не понимаю.

— Догадайся, как называется больница?

Она нахмурилась, но тут же лицо ее осветила догадка.

— Сен-Жак? Больница Святого Иакова?

Энцо довольно улыбнулся:

— Я знал, что ты умница. — Он набрал в грудь воздуха и продолжил: — Филипп Рок умер в больнице Святого Жака в Перпиньяне. Кроме прямой связи с нашей ракушкой, знаешь, что еще важно?

Николь покачала головой:

— Неужели в Тулузе есть больница Святого Иакова?

— Et voila!^[29]

— Быть не может!

— Да ты ее видела, просто не знаешь, что это такое. Центральная больница Сен-Жак. Большое здание из розового кирпича у Нового моста на западном берегу, прямо над Гаронной. Часть здания открыта для посещения, сейчас там, кажется, музей. А когда-то это была первая крупная больница в Тулузе, построенная в Средние века и столетиями служившая приютом пилигримам, идущим в Компостеллу. — Несмотря на драку с мсье Лафеем, полбутыли виски и бессонную ночь, глаза Энцо сверкали.

Пробираясь среди хаоса книг и сдвинутой мебели к белой доске, Маклеод отметил, что все-таки потянул мышцы в ходе ночных упражнений. Взяв ластик, Энцо стер «Эдуард Мерик», написал возле креста «Филипп Рок», провел стрелку к кружку, которым была обведена Тулуза, и добавил внизу «Центральная больница Сен-Жак».

— Все сходится здесь, — повторял он. — Прямо или косвенно. — Обернувшись, он увидел, что Николь уже сидит за компьютером и сосредоточенно что-то печатает, глядя на экран.

— Верно! — торжествующе воскликнула она. — Вы правы, там теперь Музей истории медицины Тулузы. Теперь понятно, при чем здесь стетоскоп образца начала прошлого века. На сайте есть исторические сведения… — Говоря это, она просматривала столбцы текста на мониторе. — Ага! — Николь подняла голову. Юное лицо сияло, все тревоги прошлой ночи были забыты. — Первого мая тысяча восемьсот шестого года больница получила статус Государственной школы медицины, и первым директором стал… — она не дала Энцо предположить, — Ачексис Ларри, дядя Доминика Ларри, назначенный профессором анатомии. — Она понимающе покивала: — Бедренная кость. Здесь есть даже портрет Доминика Ларри… ах, он даже барон… — состроила она гримаску. — Странный тип, — констатировала Николь, продолжая печатать. — А, вот тут интересно. Один из выставочных залов музея содержит много экспонатов, связанных с Домиником Ларри.

— Тогда это должно быть там, — вырвалось у Энцо.

— Что — это?

Он неопределенно поводил рукой:

— Ну, подсказка, не знаю, что-нибудь, способное привести нас к останкам Гейяра.

— Вы думаете, там хранятся его кости? — ужаснулась Николь.

— Не исключено.

— Но как же его туда пронесли? Где положили? Разве простое дело спрятать в музее мертвеца?

Но Энцо был во власти вдохновения.

— Погоди. В середине девяностых музей несколько лет был закрыт на ремонт. Я помню — часто ходил мимо. Там развели настоящую стройку. Идеальная обстановка, чтобы спрятать тело. — Он отнял от щеки полотенце со льдом и подхватил пиджак. — Поехали.

— Куда?

— В Тулузу.

— Когда?

— Сейчас, разумеется.

— На чем?

— На моей машине.

— Вам нельзя садиться за руль в таком состоянии!

— Скажи это своему папаше!

— А он и так никогда пьяным не ездит! Мсье Маклеод, я не сяду в машину, если вы поведете!

— Н-да? Ты сама-то водить умеешь?

— Естественно.

— Ну, тогда ты за руль, а я — пассажиром. Будем считать, что так надежнее.

II

Еще не было и десяти, когда Энцо и Николь вышли из метро на станции «Сен-Киприан» и направились по улице Республики к реке. Машину они оставили на втором уровне подземной парковки под площадью Капитолия, огромной мощеной пешеходной зоны, ограниченной красивейшим зданием городской ратуши с восточной стороны и длинной галереей крытых лавочек — с западной. Хотя университеты были закрыты на лето, Тулуза оставалась городом молодых, где бурлила жизнь. На каждом углу работали бистро, кафе и бутики, на улицах было множество детей на велосипедах и роликовых коньках. Местные жители прозвали медицинский музей «Розовой виллой» из-за соответствующего оттенка кирпичей. Крыши домов с отлогими скатами были крыты римской черепицей в средиземноморском стиле — Средиземное море находилось в двух часах езды отсюда. Энцо предпочитал сельскую местность, но если бы ему пришлось навсегда поселиться в городе, выбрал бы Тулузу.

Кирпичные дома на длинной и узкой улице Республики кое-где былиоштукатурены и покрашены в зеленый, розовый или персиковый цвета с серыми, темно-коричневыми или фисташковыми ставнями-жалюзи. Здесь был центр Латинского квартала Тулузы, отличавшейся большой популяцией иммигрантов, в основном из бывших французских колоний.

Больница Сен-Жак стояла над кромкой реки — стены бетонных подвалов уходили в зеленую мутную воду ленивой Гаронны — и представляла собой комплекс четырехэтажных зданий, выстроенных с трех сторон больничного сада, имевшего форму вытянутого прямоугольника. От входа на углу улиц Вигьери и Республики аллея вела к западному крылу средневекового здания бывшей больницы и к маленькой парковке возле больничного сада. На стене рядом с открытой стеклянной дверью красовалась табличка «Центральная больница Сен-Жак», обрамленная справа и слева двумя большими ракушками. С плаката, прикрепленного у входа в музей, на Энцо взирал человек, очень похожий на Роберта Бернса. Это и был Доминик Ларри.

На каменном подоконнике открытого окна рядом со входом сидел охранник в униформе и смотрел на приближающуюся колоритную парочку.

— Мы ищем музей, — начал Энцо.

— Закрыто, — ответил охранник.

— Что? — Энцо не поверил своим ушам и взглянул на часы — в это время музей должен работать!

— Закрыто по понедельникам и вторникам, открыто в другие дни с часа до шести.

Энцо выругался. Сегодня понедельник, а они не подумали проверить часы работы музея. Неужели придется торчать в Тулузе целых два дня?

Тут на сцену вышла Николь: отбросив за спину роскошные темные волосы, она пустила в ход свои чары. Энцо и не подозревал, что девушка так хорошо умеет флиртовать. Папаша Лафей помер бы со стыда при виде доченькиных фокусов.

— Мы ехали в такую даль, — ворковала она, строя глазки охраннику. — Ведь вы же можете пустить нас в музей?

Взгляд музейного стража не отрывался от роскошных подрагивающих грудей, но все же он справился с собой и посмотрел Николь в лицо:

— Нет, не могу.

В ответе прозвучало явное удовольствие оттого, что он в состоянии утереть нос соблазнительной крепкотелой девице.

— Пошли. — Энцо подхватил под локоть обиженную Николь и повел прочь. Какие ее годы, еще навидается очарованных охранников.

Решив вернуться на площадь Капитолия, у Нового моста они повернули налево. На другом берегу виднелись верхушки зданий старого центра города, возвышавшихся над многоэтажными домами и правительственными учреждениями, — путаница башенок и колоколен, причудливая смесь европейской и североафриканской архитектуры, которая как-то очень естественно сочеталась в космополитичной Тулузе. У причала покачивались круизные туристические катера. На узкой полоске травы какой-то растафарианин^[30] в черной футболке и тренировочных штанах занимался карате под безразличным взглядом своей старой эльзасской овчарки. Многие бегали трусцой по пешеходной дорожке вдоль реки, торопясь закруглиться до дневной жары.

Больница Сен-Жак теперь была слева от них. Садик в центре окружали ухоженные лаймовые деревья, газон отделяла низкая живая изгородь, а колонны кустов, подстриженных в форме яйца, обрамляли скамейки, образуя травянистую улицу, уходящую в глубь сада. Но Энцо не смотрел на прелестный уголок, не желая мириться с неудачей. Так далеко продвинуться в раскрытии тайны, быть в полушаге от разгадки — и столкнуться с препятствием в виде идиотского расписания работы музея! Он не представлял, как провести ближайшие сорок восемь часов. И не слушал Николь, весьма серьезно призывавшую его следить за своим здоровьем. Сегодня он не позавтракал, говорила она, зато слишком много выпил и уже староват для потасовок. Отключиться от ее трескотни было трудно. Помоги, Боже, тому, кто на ней женится! Вот уж действительно — «На тебе полцарства и денег на лекарства». Хотя этого смельчака все же ждет пара отличных утешений… Он почувствовал, как его тянут за рукав, и в сердцах спросил, отнимая руку:

— Ну?

— Что это? — показала Николь.

Энцо посмотрел, подавив раздражение по поводу тщательно вылизанного сада. У здешнего садовника, должно быть, только и света в окошке, что любимая работа.

— Больничный сад, черт бы его подрал!

— Нет, дальше, за кустами?

Приглядевшись, в самом центре лужайки Энцо увидел некое сооружение, напоминавшее гигантское белое блюдце. Он похлопал себя по карманам в поисках очков, но вспомнил, что в спешке оставил их на столе в гостиной.

— Понятия не имею.

— По-моему, это смахивает на гигантскую морскую раковину.

— Что? — Энцо прищурился. — А ну пошли посмотрим.

Они вернулись ко входу. При виде знакомой парочки у охранника подозрительно сузились глаза.

— По-прежнему закрыто.

Они прошли мимо него в ворота.

— Эй, вы куда?

— Погулять по саду. Есть возражения?

Цветущие розовые кусты окаймляли усыпанную гравием дорожку, обходившую лужайку. Когда они углубились в сад, стало ясно, что глаза не подвели Николь: в центре круглой полянки красовалась огромная бетонная ракушка около двух метров в диаметре, до половины наполненная зеленоватой морской водой. Из середины чаши, покрытой коричневым налетом, торчала ржавая трубка.

— Это фонтан! — сказала Николь. — В форме раковины святого Иакова!

Судя по всему, фонтан давно не работал.

Энцо смотрел на него во все глаза. Идеально правильная ракушка, исчерченная выпуклыми продольными линиями и выгнутая чашей, чтобы удерживать воду, — способность, которую веками так ценили пилигримы.

— Это здесь… — сдавленно прошептал Энцо и откашлялся.

— Что — здесь?

— Он должен лежать внизу, под раковиной.

Николь сморщила нос:

— Вы правда так считаете?

— А больше негде. Расследование привело нас на это место, Николь, все подсказки указывают сюда, иначе почему мы здесь стоим? Убийце явно был известен план реконструкции больницы — наверняка в проектном бюро не делали из этого тайны. Он знал, где установят фонтан в виде раковины, и похоронил останки прямо под ним. Здесь несколько лет назад шла настоящая стройка, все было перекопано.

Николь недоуменно посмотрела на фонтан:

— И как мы это проверим?

— Полиции придется снять чашу экскаватором.

Монотонный громкий гул машин, проносящихся с обеих сторон канала дю Миди, доносился из-за частой шеренги затенявших дорогу пыльных деревьев. Главное полицейское управление находилось на углу бульвара Амбушюр и улицы Шосса. Не успела Николь устроиться на террасе кафе «Ле Зазу» на улице Францисканцев, как увидела Энцо, яростно шагающего с побагровевшим не то от жары, не то от напряжения лицом. Вне себя от возмущения, он плюхнулся на скрипнувший стул:

— Негодяи!

— Что случилось?

— Меня сочли сумасшедшим. Дежурный даже к начальству не пропустил!

— И что вы намерены делать?

— Выпить, — махнул он официанту.

Николь понизила голос:

— Вам не кажется, что в вас уже достаточно алкоголя, мсье Маклеод? Так недолго и до обезвоживания.

Подошел официант:

— Мсье?

— Две лимонных перье, — твердо сказала Николь, прежде чем Маклеод успел открыть рот.

Энцо взвился:

— Послушай, ты собралась мной руководить? Решила поиграть в мамаши?

— Нечего на мне срываться, — спокойно произнесла девушка. — Не моя вина, что вас не приняли всерьез. — Она критически смерила его взглядом: — Может, все вышло бы иначе, если бы вы не выглядели как бродяга.

Стиснув зубы, Энцо уставился на древнюю кирпичную кладку францисканской церкви напротив. Официант принес напитки, положив счет под бокал Энцо. Взглянув на него, тот поморщился:

— Ого! Спиртное обошлось бы дешевле!

Николь налила газированной минералки в два бокала.

— Так что вы намерены делать?

Энцо отпил глоток лимонной перье и вместе с пузырьками газа, защекотавшего ноздри, ощутил неожиданный прилив вдохновения.

— Позвоню старому школьному другу.

— А кто он?

Энцо осушил бокал и поднялся на ноги, бросив на стол несколько монет.

— Допивай и пошли. Мы возвращаемся в Кагор.

III

Толкнув тяжелую створку кованых железных ворот, Энцо вошел в мощенный булыжником двор, с трех сторон окруженный высокими казенными зданиями департамента округа с островерхими крышами, крытыми серой черепицей. Миновав дверь под аркой, Энцо, следуя указателю «accueil»,^[31] прошел к стойке.

— Мне нужно переговорить с префектом, — сказал он молоденькой секретарше.

— У вас назначена встреча, мсье?

— Скажите ему, что Энцо Маклеод просит срочно его принять.

Кабинет префекта Верна находился на первом этаже — просторное помещение с тремя высокими окнами во двор. Одна стена задрапирована большим французским флагом, другие увешаны фотографиями префекта с президентом, премьер-министром, министром иностранных дел и министром юстиции Франции. Стол префекта был огромен — сидя на рабочем месте, Верн словно уменьшался в размерах. Солнечные лучи золотили блестевший дорогим лаком паркет, косо освещая старинный шезлонг и два кресла в стиле Людовика XIV, расставленные вокруг низкого столика.

Префект поднялся навстречу Энцо и пожал ему руку.

— Секретари префектуры не привыкли к визитам столь сомнительных типов, — пошутил он. — Что за срочность? — Указав на одно из кресел, он уселся в другое, положив руки на колени и переплетя пальцы. Энцо остался стоять.

— Я знаю, где зарыты останки Гейяра.

Префект Верн по-птичьи склонил голову набок и приподнял бровь:

— Неужели?

— Но мне требуется твоя помощь, чтобы это доказать.

— Все чуднее и чуднее.

— Мне нужно, чтобы тулузская полиция сняла фонтан в саду больницы Сен-Жак и перекопала под ним экскаватором. Меня они не слушают.

— Неудивительно, — хмыкнул префект.

— Но если распоряжение поступит от префекта Тулузы, им придется взять под козырек, верно?

— С какой стати префекту отдавать такое распоряжение?

— Ты его попросишь.

Верн серьезно посмотрел на Энцо:

— Отчего ты решил, что он меня послушает?

— Он почти наверняка тоже выпускник Национальной школы управления, а вы, «енархи», всегда помогаете друг другу. Ты — мне, я — тебе. Ты ведь знаком с префектом Гаронны?

— Разумеется, — Верн начал крутить большими пальцами. — Мне все же непонятно, с какой стати я должен его просить.

— Потому что тебя прошу я.

— И я должен выполнить твою просьбу, поскольку…

— Поскольку ты поспорил, — сказал Энцо, — будто я не смогу выяснить, что произошло с Жаком Гейяром и почему. Кстати, похоже, вся Франция в курсе нашего пари?

Префект Верн слегка пожал плечами:

— Такие слухи распространяются с нереальной быстротой.

— Так вот, если ты откажешься сотрудничать, некоторые люди и особенно пресса могут истолковать это как… ну, не слишком честное поведение с целью не платить в случае проигрыша.

Смешливые морщинки вокруг глаз префекта чуть расслабились, а губы, напротив, сжались.

— Маклеод, у тебя в роду итальянцев не было?

— Мать — итальянка.

— Его фамилия, случайно, не Макьявелли?

IV

В ярчайшем свете дуговых электроламп розовое кирпичное здание средневековой больницы резко выделялось на фоне ночного неба. На мосту собралась толпа сгоравших от любопытства зевак: никто не знал, почему в больничный сад съехались несколько десятков полицейских машин, а белые фургоны принадлежат научно-техническому подразделению полиции. И уж конечно, люди не догадывались, что делается за парусиновым забором, которым обнесли фонтан. Но все видели: возле музея что-то происходит.

Гусеничный подъемный кран в центре изуродованной лужайки казался исполином-силачом, воздевшим к ночным небесам огромную подрагивающую руку. Трос натянулся и заскрипел, когда массивная бетонная чаша-раковина закачалась в воздухе — муниципальный водопроводчик заранее отсоединил трубы и перекрыл воду.

Мужчины в белых спецкостюмах «Тивек» бродили по лужайке, как призраки, руководя изматывающе медленным процессом раскопок, готовые остановить экскаватор при первом намеке на находку, когда придется удалять сухую рыхлую землю по пылинке.

За полицейским барьером рядом с Энцо стоял Раффин, подняв ворот пиджака — вечер выдался прохладным, — и, глубоко засунув руки в карманы, взирал на происходящее с профессиональным бесстрастием. После звонка Энцо он вылетел в Тулузу первым же рейсом, спросив лишь: «Вы уверены?» Маклеод ответил: «На девяносто девять процентов», — и Раффин бросил: «Еду». Когда Энцо представил ему Николь, в глазах журналиста мелькнуло любопытство, но от комментариев он воздержался.

Энцо посмотрел на бетонную ракушку, покачивающуюся над головами. В свете дуговых ламп впечатление создавалось почти нереальное — раковина словно плыла по воздуху. Нервы были натянуты от ожидания, волнения и дурных предчувствий. Что, если он ошибся? Что, если под фонтаном ничего не окажется? Беспокойство многократно возросло при появлении в саду начальника полиции, плотного, спортивного вида мужчины с длинными баками; форменная куртка была узковата ему в плечах. Он жевал спичку, сдвинув ее в угол рта; козырек фуражки затенял глаза. Отведя Энцо в сторону, он сказал ему на ухо, чтобы перекрыть шум работающего крана:

— Если мы зря сюда приперлись и сковырнули фонтан, мсье, я вас в порошок сотру, будь у вас хоть министры в приятелях.

Очевидно, шефу полиции очень не нравилось получать приказы сверху.

Энцо смотрел, как французский коп небрежной походкой отошел к группе полицейских, наблюдавших за раскопками. Во рту пересохло. Уже целый час Маклеод мечтал о бутылке воды.

Раздался громкий крик, и ковш замер в воздухе. Один из белых призраков поднял руку, и экскаватор, дернувшись, отполз от ямы задним ходом. С ковша сеялись песок и пыль. «Привидения» дружно полезли в двухметровую яму. Энцо, Раффин и Николь подошли ближе. Судмедэксперты начали тонким слоем снимать землю с металлического ящика, лежавшего в земле под углом. Дуговые лампы перенесли ближе к краю. Водитель экскаватора заглушил мотор. Стало неестественно тихо. В ночном воздухе отчетливо слышалось дыхание собравшихся и шорох лопаты.

На расчистку ушло почти пятнадцать минут. На свет извлекли жестяной ящик цвета хаки, копию найденного под площадью Италии, потертый, поцарапанный и более ржавый, чем его собрат. Все стоявшие вокруг ямы задержали дыхание, когда один из судебных экспертов медленно отодвинул защелки и поднял крышку. В ярком электрическом свете показались две скелетированные руки, лежавшие сверху; под ними были еще какие-то предметы, разглядеть которые не удалось.

В яму со всеми предосторожностями спустили полицейского фотографа, который заснял найденный ящик в закрытом и открытом виде, а затем им занялся начальник белых призраков, перебирая содержимое ловкими пальцами, обтянутыми латексом.

— Две человеческие руки, — сообщил он из ямы. — Лучевые и локтевые кости повреждены. Головки плеча аккуратно вычленены из плечевых суставов, но и здесь на костях имеются повреждения.

Затем он смахнул пыль и плесень с прямоугольного деревянного ящичка.

— Подарочная упаковка компании «Моэ и Шандон». — Невольное удивление, чуть изменившее беспристрастные интонации судебного эксперта, подчеркнуло странность находки. Крышка сдвинулась в пазах, и все увидели, что ящик плотно набит тонкой упаковочной деревянной стружкой, а в середине лежит бутылка шампанского. — «Дом Периньон» тысяча девятьсот девяностого года, неоткрытая. — В голосе эксперта появилось легкое недоумение.

Задвинув крышку, он поднял литое оловянное распятие сантиметров пятнадцати в длину, перевернул его и внимательно осмотрел заднюю поверхность.

— Здесь какая-то надпись. — Он вынул маленькую лупу. — Дата. Первое апреля. — Он поднял голову, изумленно глядя на лица склонившихся к яме людей: — Это что, шутка?

— А разве кто-нибудь смеется? — мрачно уточнил начальник полиции.

Судмедэксперт положил распятие на дно сундука и взял маленький круглый предмет, похожий на бронзовую монету.

— Значок, — резюмировал он, повертев находку. — С рельефным изображением двух всадников на одной лошади. По периметру надпись «Siglium Militum Xpisti», — прочитал он через лупу. — Латынь, наверное. Не знаю, что означает. — Положив значок в сундук, он поднял большой кругляш, оказавшийся металлической бляхой с гравировкой «Утопия». — Похоже на собачий жетон.

Эксперт взял в руки последний предмет из сундука. Это оказалась новая кость.

— Не от рук, — сообщил он. — И слишком короткая для ноги. Не могу идентифицировать. — В замешательстве он посмотрел вверх: — Господи Иисусе, что все это значит?

Энцо знал ответ. Он смотрел в яму, напрягая глаза, силясь получше разглядеть содержимое ящика, не сомневаясь, что это новые элементы дьявольской головоломки, мрачной разновидности охоты за сокровищами — поисков разрозненных останков убитого человека.

ГЛАВА 10

Они ехали по улице Президента Вильсона к площади Трокадеро. Левый берег реки ушел вниз и пропал, виднелась только Эйфелева башня. Вблизи она выглядела очень массивной; ажурная стальная конструкция, которую ни с чем не спутаешь, словно пронзала вечернее небо. На площади Прав человека собралась толпа — поглазеть на антикитайскую демонстрацию, устроенную экстремальной религиозной группировкой «Фалун Гун», лидер которой всерьез называл себя пришельцем из космоса. Интересно, где он припарковал свою летающую тарелку?

В кафе вокруг площади Трокадеро кипела работа. В «Карет» стояла очередь: люди непременно хотели столик на веранде. В конце концов, это Шестнадцатый округ, здесь есть на что посмотреть. Можно и подождать с любимой ши-тцу^[32] под мышкой.

Энцо будто утратил способность к восприятию — от него упорно ускользал смысл предметов, найденных в тулузском ящике. Правда, он и пяти минут не имел на размышления. Они с Раффином и Николь большую часть ночи провели на допросе в полиции, а утром его вызвали в Париж к Garde des Sceaux — министру юстиции, буквально — хранителю печатей, которому подчиняются две системы — полицейская и судебная, — это один из самых влиятельных и престижных постов в правительстве. Энцо предположил, что министру вздумалось поздравить его с успехом проведенного расследования, Раффин держался более циничного мнения.

— Они хотят отстранить тебя от дела.

— Если бы речь шла о моем отстранении, министр вызвала бы меня к себе в кабинет, а не пригласила домой на ужин.

Раффин покачал головой:

— Вызови она тебя в офис, дело примет официальный оборот, и ты побежишь от здания Министерства юстиции с криком «Укрывательство!». А ужин в домашней обстановке означает, что все приватно, попросту. Министерша воззовет к твоему чувству долга и настойчиво попросит — а не прикажет — прекратить расследование.

— Но почему? Что правительству скрывать?

— Они же сели в лужу! Десять лет назад исчез главный советник премьер-министра, и никто не смог объяснить, куда он делся. Газеты только об этом и кричали. Постепенно событие отошло на второй план, оставшись загадкой. С неопределенностью можно жить сколь угодно долго. А ты доказал, что он был убит, и не просто убит, но расчленен, а останки захоронены по всей Франции. Теперь люди захотят узнать причину. В прессе уже подняли эту тему. От моей статьи в завтрашней «Либерасьон» членов правительства пробьет холодный пот. Во всех передовицах будут спрашивать, почему при всей своей технической оснащенности полиция и правительство десять лет не могли разгадать тайну исчезновения Гейяра, а профессор биологии из Тулузы справился с этим за неделю, — ухмыльнулся Раффин. — Говорю тебе, Энцо, в Елисейском дворце тебя смешают с грязью.

— Ну что ж, по крайней мере место роскошное, — пожал плечами Маклеод.

Машина свернула на улицу Жоржа Манделя. Тенистая аллея между двумя полосами дороги носила имя Марии Каллас. Раффин подъехал к солидному дому тридцать три, напротив которого когда-то жила оперная дива. Энцо неловко выбрался из салона — его тяготили официальный костюм, белоснежная рубашка и новый галстук. Вечер после жаркого дня был мягким и теплым. Подростки с воплями катались на роликах. Молодая парочка обнималась и целовалась на глазах у прохожих. Велосипедист с маленькой пассажиркой на багажнике неторопливо крутил педали. Малышка обернулась и с любопытством уставилась на Энцо круглыми глазками.

Потянувшись закрыть пассажирскую дверцу, Раффин сказал:

— Не позволяй себя запугать. И дай мне знать о результатах.

Энцо проводил взглядом машину, уехавшую в направлении Трокадеро, и повернулся к пятиэтажному дому из бледного камня, добытого в парижских катакомбах. Внутренний дворик отражал и усиливал голоса, доносившиеся из открытых окон квартиры на первом этаже. Энцо видел фигуры в смокингах и вечерних платьях, расхаживавшие по просторной зале с узкими бокалами шампанского в руках. Но ему было не сюда. Он нажал кнопку интеркома. Через несколько секунд послышался женский голос:

— Энцо Маклеод к мадам Мари Окуан.

Раздался щелчок — открылся электронный замок входной двери. Маклеод пересек мозаичный пол, между мраморных колонн подошел к лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой. Министр юстиции Франции жила на третьем этаже.

Хозяйка сама открыла дверь. Энцо много раз видел ее по телевизору и всегда считал привлекательной женщиной. В жизни она оказалась еще красивее. Мари Окуан было не больше сорока пяти — слишком молода, чтобы занимать столь ответственный пост. Длинные черные волосы падали на плечи, редкая филированная челка красиво обрамляла тонкое моложавое лицо. Полные губы были растянуты в широкой улыбке, а темно-синие глаза сияли непривычным радушием. Она была ниже ростом, чем представлял Энцо, в черном вечернем платье из легкой ткани, подчеркивавшем стройную фигуру, с узким V-образным вырезом, обнажавшим белоснежную кожу шеи, но пристойно заканчивавшимся у маленькой груди.

— Я очень рада, мсье Маклеод, что вы смогли прийти.

«Можно подумать, у меня был выбор», — подумал Энцо.

— Это большая честь для меня, мадам министр.

Она улыбнулась его неловкой вежливости и подала руку, которую Энцо довольно неуклюже пожал.

— Пожалуйста, проходите.

В холле окна с мелким переплетом давали достаточно света. Экзотические деревянные фигурки ручной работы стояли на туалетном столике с мраморной крышкой. Огромный старинный шкаф почти доставал до потолка с лепными карнизами.

— Лионский, — сказала Мари Окуан. — Людовика Четырнадцатого. — Она улыбнулась: — Вы знаете, в Тринадцатом округе есть склад бесценной старинной мебели, где государственные министры могут выбрать обстановку для своих кабинетов, но, к сожалению, дом приходится обставлять за собственные деньги. Весьма обидно, учитывая, что жалованье у нас невелико.

Через двойные двери она провела Энцо в классическую французскую столовую с лепным потолком, мраморным камином и зеркалом в позолоченной раме. На этом Франция заканчивалась и начинался Китай: длинный стол черного лака с восемью стульями и буфеты красного дерева с дверцами, отделанными бамбуком и инкрустированными перламутром, уставленные тщательно подобранными вазами и фарфоровыми фигурками династий Мин и Цин. Керамические драконы разевали пасти по обе стороны cheminée.^[33] Яркие коврики устилали паркетный пол, на кремовых стенах висели подлинные китайские свитки с изображением мостов, будд, розоволицых детей. Даже жалюзи были собраны из планок красного дерева в китайском стиле. Красный фонарь разливал над столом мягкий свет. Мелодичные звуки классического китайского оркестра, то резкие, то протяжные, создавали музыкальный фон.

— Я думал, Чайна-таун на левом берегу, — пошутил Маклеод.

Министр улыбнулась:

— Я училась в школе в Китае. Отец был послом в Сингапуре, а затем в Пекине. Я говорю по-китайски и на кантонском диалекте. — Она провела его в смежную гостиную, где двое мужчин и седовласая дама лет шестидесяти поднялись навстречу им из кресел. Более молодой из мужчин выступил вперед и протянул руку. Он был высоким, с редеющими каштановыми волосами, немного моложе Энцо.

— Кристиан Окуан, — представился он.

— Мой муж, — без всякой необходимости поспешила прибавить министр юстиции. — А это судья Жан-Пьер Лелон и его жена Жаклин.

Энцо пожал руку каждому:

— Enchanté.^[34]

Молодой человек в белом пиджаке хлопотал у двери. Мари Окуан сделала ему знак.

— Что вы будете пить? Кажется, шотландцы выбирают виски?

— Спасибо, с удовольствием.

— Какую марку предпочитаете?

— «Гленливет», если у вас есть. — Энцо почти не сомневался в отрицательном ответе.

Но министр невозмутимо кивнула официанту и провела Энцо к креслу.

— Судья Лелон — один из лучших juges d’instruction^[35] в Париже. Вы знаете, что juge d’instruction?

— Судья, ведущий полицейское расследование.

— Значит, вы знакомы с нашей правовой системой?

— Я живу во Франции двадцать лет, министр.

— О, конечно-конечно! Вы оставили жену и семью в Шотландии, предпочтя Кагор и concubinage^[36] с молодой дамой, которая умерла, дав жизнь вашей дочери. Софи, кажется?

Мари Окуан ничуть не скрывала, что о нем специально собирались сведения. Энцо словно холодной водой окатило.

— Да.

— Скажите мне, — подалась вперед министр, отодвинувшись на краешек кресла, — что заставляет мужчину бросать семью и успешную карьеру ради переезда в другую страну, где он преподает биологию в заштатном вузе?

Энцо посмотрел на министра юстиции и решил, что не очень-то она ему и нравится — слишком покровительственно и высокомерно держится.

— На это может сподвигнуть только секс, министр, — ответил он самым серьезным тоном.

Не подавая виду, Маклеод насладился немым шоком — словно в комнату внесли что-то нечистое, а затем Мари Окуан расхохоталась и захлопала в ладоши, как ребенок. На лицах гостей появились вежливые улыбки, хотя присутствующих явно оскорбила вульгарность Энцо.

— Браво, мсье Маклеод, браво. Думаю, мы с вами отлично поладим.

Энцо, напротив, был уверен в обратном. Ему принесли виски. Первый официальный тост подняли за здоровье. Завязалась светская беседа. Кристиан Окуан рассказал, что является директором Сельскохозяйственного банка. Это объясняло, как они смогли себе позволить шкаф Людовика XIV и квартиру на улице Жоржа Манделя. Из газет Энцо знал об отсутствии у четы Окуан детей и заметил, что они не смотрят друг другу в глаза. Язык телодвижений свидетельствовал о непоправимом крахе отношений этой пары, но они оставались вместе, сохраняя лицо. Судья Лелон хранил молчание, настороженно поглядывая на Энцо из-под густых бровей, зато его жена, не закрывая рта, трещала о тяготах подготовки к августовскому переезду в летний коттедж в Бретани. Судья на секунду оторвал взгляд от Энцо, посмотрел на жену и довольно зловеще изрек:

— Пожалуй, в этом году ты прекрасно съездишь одна, Жаки.

Наконец они перешли за стол, устеленный бамбуковыми ковриками, на которых лежали палочки. Принесли жасминовый чай в тонких фарфоровых чашках, и потянулась череда китайских блюд, вовремя подносимых из кухни двумя официантами. Еда оказалась превосходной, и Энцо не заставил себя упрашивать.

Министр юстиции отлично владела искусством вести беседу — задавала умные вопросы, делала тонкие замечания. Выяснив, что Энцо любит музыку, она призналась в своей горячей любви к спелеологии.

— Я часто бываю в ваших краях, — говорила Мари Окуан. — Однажды спускалась по веревке в gouffre^[37] в Падираке. — Вино текло рекой. Энцо немного расслабился, и министр не упустила этого момента: — Насколько я знаю, ваша шотландская дочка сейчас работает в Париже?

Он поднял глаза от тарелки, ощущая, как краснеет.

— Да.

— Письменный и устный перевод — перспективная профессия в расширяющейся Европе. У нее практика?

— Да, по-моему.

Министр поставила локти на стол.

— Могу устроить ее на хорошую должность в одном из министерств.

— Вряд ли она захочет.

— Но отчего же? — изумилась Мари Окуан.

— Она не слишком расположена к своему отцу. Думаю, отвергнет любую помощь, как-то связанную со мной.

Министр пожала плечами.

— Глупышка, — бросила она и резко сменила тему: — Так что вы думаете о заседании нового парламента в Эдинбурге?

— Считаю правильным все, что приближает процесс принятия решений к народу.

— Вот как? Некоторые политические обозреватели считают «народ» недостаточно квалифицированным или информированным, чтобы принимать решения.

— О, совсем забыл! — съязвил Энцо. — Вы, французы, полагаете, что государством должна управлять интеллектуальная элита. Президент, премьер и половина кабинета министров во Франции традиционно заканчивают Национальную школу управления — ЕНА. «Енархи», так вы себя называете? Префекты провинций, руководящие упомянутым необразованным простонародьем, тоже назначаются вами, а не избираются жителями, верно?

Министр осталась невозмутимой.

— Интересная точка зрения, мсье Маклеод. Позвольте обратить ваше внимание, что, согласно вашим же меркам, половина членов правительства не являются выпускниками ЕНА. А «енархи» попадают в органы власти благодаря своим способностям и служебному соответствию.

Обед подходил к концу, и Энцо чувствовал, что с него достаточно. Вино придало ему смелости, усталость подточила терпение. Он смял салфетку и бросил ее на стол.

— Министр, почему я здесь?

Глаза Мари Окуан сделали почти неуловимое движение в направлении мужа. Тот немедленно поднялся на ноги:

— Жаклин, я нашел те гравюры. Пойдемте в кабинет, выбирайте, какие захотите. А потом мы присоединимся к остальным за кофе с ликером.

— Конечно. — Мадам Лелон поднялась из-за стола с застывшей любезной улыбкой.

— Извините нас, — произнес Кристиан.

Когда они вышли, Энцо оказался наедине с Мари Окуан и сидевшим напротив судьей Лелоном. Неожиданно для себя Маклеод ощутил груз неясной ответственности.

— Готовы результаты экспертизы ДНК рук, найденных в Тулузе, — произнесла министр. — Это действительно останки Жака Гейяра.

— Я в этом не сомневался.

— Осталось дождаться отчета патологоанатома.

— А он вряд ли много вам скажет. Разве что напишет: повреждения в виде зарубок и бороздок на костях возникли, когда Гейяр пытался закрыться руками от ножей убийц.

— Убийц? — переспросил судья. — Почему не убийцы?

— Слишком много повреждений на обеих руках. Либо нападал настоящий безумец, либо убийц было несколько.

Мари Окуан задумалась.

— Почему вы думаете, что убийца или убийцы оставили подсказки, которые приведут к следующей части тела?

— Как все это странно, не правда ли? — сказал судья, прежде чем Энцо успел ответить. Он был явно заинтригован. — Обнаружение одной части тела обязательно приведет к остальным.

— Это если разгадать подсказки, — поправил Энцо. — Но по-моему, совершенно ясно — убийцы не рассчитывали, что череп или фрагменты останков будут найдены.

— Это несколько подрывает вашу теорию, Жан-Пьер, — взглянув на судью, сказала министр. Сложив руки на столе, она пристально смотрела на Энцо темно-синими глазами без тени теплоты и любезности. — Мсье Маклеод, от имени правительства и полиции я хочу поблагодарить вас за проделанную работу по расследованию убийства Жака Гейяра. Ваша помощь была для нас весьма ценной, и завтра на пресс-конференции я публично объявлю вам благодарность… — Она сделала паузу.

— Но?..

— Теперь, когда обстоятельства убийства попали в сферу нашего внимания, я поручила расследование особой следственной бригаде под руководством судьи Лелона. — Энцо взглянул на судью, сидевшего с самым бесстрастным видом. — Ваша помощь нам больше не нужна.

— Более того, — добавил Лелон, — если вы попытаетесь участвовать в дальнейшем расследовании, это будет расценено как вмешательство в дела полиции.

— Хотя, разумеется, учитывая ваше знакомство с делом, любые ваши логические выводы будут выслушаны с благодарностью, — быстро добавила Мари Окуан и сладко улыбнулась. Долгая пауза повисла над столом, освещенным мягким светом красного фонаря. — Итак?

— Что — итак?

Судья раздельно произнес, подчеркивая каждое слово:

— У вас есть какие-либо соображения по делу Гейяра?

— Нет, — ответил Энцо, думая, что из Раффина мог бы выйти неплохой пророк.

— Вот и хорошо. — Покончив с делами, Мари Окуан уселась поудобнее и позвонила в стоявший на столе колокольчик. — Теперь можно выпить кофе.

ГЛАВА 11

Опустившись на сиденье такси, Энцо стянул галстук, затолкал его в карман, расстегнул две верхние пуговицы на рубашке и глубоко вдохнул. Время близилось к полуночи, но камни постепенно отдавали дневное тепло и воздух был тяжелым от влаги и городского смога. Ночь накрыла город жарким, душным одеялом. Мимо проплывали уличные фонари, пронзавшие темноту конусами света, похожими на бесплотных обитателей иного мира. Собственный мир Энцо, исполненный замешательства, гнева, растерянности, странно съежился до размеров занимаемого в такси места. Да будь он проклят, если откажется от расследования ради того, чтобы избавить правительство и полицию от необходимости краснеть в неловкой ситуации! Они ничего не раскрыли за десять лет. Какая гарантия, что сейчас у них что-то получится? Или они надеются, что Гейяра вновь забудут? Однако Энцо понимал, насколько трудно продолжать работу вопреки воле властей. Вмешательство в официальные дела полиции — слова судьи Лелона до сих пор звучали в ушах. Предупреждение было как нельзя более ясным.

Такси проехало по мосту Согласия. Восточная часть бульвара Сен-Жермен опустела. Энцо мрачно смотрел на закрытые магазины со спущенными жалюзи, темные окна квартир. Когда они проезжали перекресток бульвара Распай, он увидел впереди огни Шестого округа. Кафе еще работали — припозднившиеся посетители только начали выходить из баров и пивных. Энцо ясно представил, почти уловил эхо их голосов и смеха, мечущееся в узких улочках вокруг его дома, и понял, что не хочет сейчас этого слышать. Повинуясь импульсу, он попросил таксиста отвезти его на остров Святого Людовика и вышел на улице Двух мостов.

Он постоял, глядя вслед уезжавшему такси. Улица была пуста. Кафе на углу, где он сидел, дожидаясь Кирсти, закрылось; в ресторане, где он пообедал, шла уборка. Стоя на тротуаре, Энцо соображал, что, собственно, здесь делает. Перейдя улицу, он встал так, чтобы видеть вход в ее двор. Дома на этой стороне недавно подновили. Над его головой между первым и вторым этажами висела табличка «Продажа». Задрав голову к мансардам на той стороне улицы, он гадал, куда выходят окна дочери. Кое-где горел свет. Может, она еще не спит? Думает ли Кирсти иногда об отце без гнева? Сам Энцо лишился отца в юном возрасте и хорошо знал, каково это.

Что привело его сюда, неодолимо притянуло, как мотылька на огонь? Чувство вины? Сознание, что он, положа руку на сердце, немало постарался, чтобы старшая дочь его возненавидела? Он знал — ему некого винить, кроме себя. Маклеод досадливо вздохнул — глупая затея. Сунув руки в карманы, он побрел к улице Сен-Луи-ан-Лиль, откуда до дома было пятнадцать минут небыстрой ходьбы. В это время из-за угла вынырнуло такси и остановилось у входа в дом Кирсти. Из машины выбралась молодая пара. Машина ждала, не выключая мотора. У девушки были длинные каштановые волосы, забранные в небрежный узел; звук ее смеха резанул Энцо даже спустя столько лет. Он попятился, спрятавшись в кстати подвернувшейся дверной нише, и смотрел, как парень, взяв ее лицо ладонями, о чем-то пылко говорил, а затем нежно притянул к себе и поцеловал. Они обнялись и снова обменялись поцелуем — долгим, чересчур долгим. Энцо смотрел, не в силах вздохнуть. Парень что-то сказал, оба засмеялись. Девушка была счастлива. Энцо отдал бы все, что угодно, лишь бы быть причастным к этой радости. Молодой человек сел в такси. Кирсти долго махала вслед машине, умчавшейся к мосту Де-ля-Турнель, потом мельком оглянулась — Энцо плотнее вжался в тень, — набрала код и исчезла за дверью, поглотившей ее, словно черная пасть.

Маклеод простоял в темноте минут десять. После всех страданий, которые он причинил дочери, она по-прежнему способна смеяться и быть счастливой. У него нет права вновь делать ее несчастной. Стремление помириться было продиктованной эгоизмом попыткой изгнать демона вины, преследовавшего его все эти годы. Оставить семью, лишить девочку отца, которого она обожала, его тоже побудил в первую очередь эгоизм.

Стоя у чужой двери, не в силах позабыть счастливый смех дочери, Энцо принял решение не беспокоить ее больше. Она не хочет его знать. Это ей решать. Когда-то у него уже был шанс, и он ее предал. Самое меньшее, что он мог сделать сейчас, — оставить Кирсти в покое, освободив от себя и от воспоминаний. От прошлого, которое им обоим надлежит отпустить, и жить дальше.

Выйдя из тени, он перешел на другую сторону и повернул налево, на Сен-Луи-ан-Лиль, освещенную витринами магазинов. Черные провалы в спящих жилых домах вызывали неприятное чувство, словно отсутствующие зубы в ровной улыбке. Здесь, в самом центре города, было странно тихо. Отдаленный шум транспорта едва доносился. Улица была совершенно пуста. Пивная «Сен-Луи» закрылась, столики и стулья, составленные в высокие башни, ночевали на тротуаре под полотняными навесами. Он слышал эхо собственных шагов, отражавшееся от стен домов по обе стороны Сен-Луи; каждый шаг отягощало осознание обреченности.

Но эхо казалось странным — несинхронным. За ним кто-то шел. Резко остановившись, Маклеод обернулся, но никого не увидел. Эхо тоже стихло. Может, такой здесь акустический эффект? Энцо двинулся дальше и тут же вновь услышал за собой шаги. Резко оглянувшись, он успел заметить движение в темном дверном проеме, ведущем во внутренний двор. И снова странные шаги оборвались. Кто так поспешно юркнул в темноту? Во рту у Энцо пересохло, и он почувствовал, как сильно бьется сердце. Значит, он испугался, хотя и не вполне понимал, чего ему бояться. Ну, идет кто-то следом, не желая быть узнанным…

Он пошел быстрее, направляясь к пивной «Сен-Луи». И снова эхом зазвучали чужие шаги. Покосившись через плечо, он увидел идущего следом мужчину. Их разделяло метров двадцать. Он уже не скрывался, стараясь не отстать. Энцо перешел на бег и обогнул ремонтные леса, сойдя с тротуара. Он думал, что преследователь побежит за ним, и украдкой покосился назад, но леса закрывали обзор. У Ла Шомьер-ан-Лиль он повернул налево, выбежав из темноты узкой улицы на ярко освещенный широкий мост Сен-Луи, ведущий на остров Сите, к залитым светом башням Нотр-Дама.

Если он хотел встретить здесь людей, то его ждало разочарование. На мосту не было ни души, а на улице, с которой он только что свернул, уже слышались шаги.

Он дошел до половины моста, когда увидел второго преследователя. Крепкого сложения незнакомец в темном костюме стоял на его дальнем конце — темный силуэт четко вырисовывался на фоне освещенного собора. Что-то в его позе — слегка расставленные для устойчивости ноги и разведенные руки — насторожило Энцо. Он понял, что мужчина собирается преградить ему дорогу, и резко остановился — в растерянности, запыхавшись от бега. За спиной шаги с улицы Сен-Луи приблизились и резко стихли. Энцо оглянулся. Его преследователь стоял на другом конце моста; было видно, как он хватает ртом тяжелый, влажный ночной воздух. Энцо оказался в ловушке — с моста деваться было некуда. Он в панике огляделся, ожидая, что вот-вот появится такси или из ближайшего бара гурьбой вывалится веселая компания, но все словно вымерло. Не было помощи. Не было спасения. Человек с улицы Сен-Луи двинулся вперед. Вдалеке Энцо видел горящие фары машин, проезжавших по набережной Городской ратуши, но с тем же успехом они могли находиться за миллион миль.

Мощный, густой гудок заставил его вздрогнуть. Обернувшись, он увидел огни приближающегося к мосту речного катера. Вернее, это были две спаренные баржи, которые вел вниз по реке маленький буксир. Тяжело груженные песком, они низко сидели в воде. Энцо отчетливо различал фигуру рулевого в окне рубки. Первая баржа уже проходила под мостом. Песок казался мягким и соблазнительным, высота была метра четыре или пять. Энцо вцепился в перила. В высшей степени безрассудный поступок! Если он промахнется, как минимум переломает ноги о бортик, а то и утонет.

Очевидно, догадавшись, что он задумал, мужчины ускорили шаг. Выбора не оставалось. Вскочив на перила, Энцо секунду балансировал, но, услышав, как один из преследователей что-то кричит, прыгнул вниз. В краткий миг воздушного полета он испытал лишь досаду на абсурдность происходящего. Что он вытворяет, черт побери?

Приземление оказалось намного жестче, чем он ожидал. Колени подогнулись, и Энцо сильно ударился спиной. Слежавшийся песок был чертовски жестким, и от резкого толчка воздух словно вылетел из легких. Через секунду Маклеод пришел в себя и понял, что смотрит на проплывающий вверху мост, не в силах вдохнуть и двинуться с места. Если у преследователей есть пистолеты, он окажется как на ладони, едва баржа выйдет из-под моста.

Он беспомощно лежал на спине, когда над ним вновь появились щедро усыпанное звездами небо и двое мужчин, глядевших на него сверху. Один из них смеялся, другой остался мрачным и даже не улыбнулся. Может, опасность была воображаемой и двое прохожих на мосту Сен-Луи просто возвращались домой после весело проведенного вечера? А он сиганул вниз как сумасшедший. Энцо попытался представить свою реакцию при виде человека, без видимых причин сиганувшего на проходившую под мостом баржу.

Странный паралич легких прошел; со звуком, напоминающим не то кашель, не то отрыжку, они болезненно наполнились воздухом. Преодолевая боль, Энцо поначалу дышал с трудом. Приподняв голову, он увидел, что двое мужчин по-прежнему стоят на мосту, глядя, какбаржа огибает северную часть острова Сите. Вспыхнул крошечный огонек — один из его преследователей закурил. Энцо уронил голову на песок и несколько минут лежал неподвижно, ожидая, пока выровняется дыхание и успокоится сердце.

Рулевой, к счастью, не заметил самовольного вторжения — Энцо видел его через стекло рубки. Он курил сигарету и время от времени подносил ко рту большую кружку с кофе. Баржа прошла под четырьмя мостами, миновав оконечность Сите. Впереди открылась широкая гладь Сены. С трудом поднявшись на ноги, Энцо начал кричать и махать руками — ему вовсе не улыбалось прокатиться до Руана.

Проступившее изумление на лице рулевого быстро сменилось гневом, и губы энергично зашевелились. Энцо мог лишь представить себе поток отборной ругани, которой его осыпали, — монотонно гудящий мотор буксира заглушал все звуки. Группа молодых людей, переходившая пешеходный мост Искусств, свесились через перила, с интересом глядя вниз. Мотор переключился на задний ход и взвыл, увеличивая обороты. Баржа замедлила ход и медленно повернула к набережной у моста Сен-Пьер. Оскальзываясь в песке, Энцо кое-как перебрался на другой борт, ближе к берегу. Баржа подошла почти вплотную к парапету. Энцо поручил, так сказать, душу Богу и прыгнул через сужающийся просвет, поскользнувшись на булыжной мостовой и приземлившись на четвереньки. Брюки порвались на правом колене. Поднявшись на ноги, Энцо заметил в прорехе белую кожу и глубокую кровоточащую ссадину. Ободранные ладони больно саднили.

Рулевой высунулся из рубки и на всю реку отвел душу, высказав Энцо все, что думает об идиотах-экстремалах. Маклеод мельком отметил цветистость и выразительность французского языка. Людей на мосту стало заметно больше: около дюжины зевак следили за развитием событий, свесившись с перил. Энцо с досадой отметил — когда решается вопрос жизни и смерти, ни одной души не встретишь, а тут… На другом берегу он различил длинный сумрачный силуэт Лувра, казавшегося меньше в тусклом свете набережной, а над ним — залитый светом купол Института Франции, резко выделявшийся на фоне ночного неба. Оказывается, Маклеод спрыгнул на набережную в двух шагах от своего дома.

Рулевой не унимался. Но что Энцо мог ответить? Что тут было объяснять? Он и не пытался, просто повернулся и кинулся бежать, словно пойманный школьник-прогульщик, по набережной Малаке, оскальзываясь в спешке и оставляя за собой след мелкого песка.

Улица Мазарини огибала Институт Франции. Энцо пробежал без остановки до самого кафе «Ле Балто» на углу улицы Генего. Там он остановился и несколько минут хватал воздух ртом, прислонившись к стене рядом с дверью подъезда, пока не отдышался. Набрав код, он поспешно ступил в безопасный холл.

Войдя, Энцо сразу почуял неладное. Свет не горел. Специальный таймер в подъезде включал лампы ровно настолько, чтобы жильцы успели подняться на очередную площадку и нажать следующий выключатель — это экономило электроэнергию, но сейчас вокруг было темно — хоть глаз выколи. Затаив дыхание, Маклеод вслушивался в темноту. Собственное сердцебиение казалось ему оглушительным, но все-таки он отчетливо расслышал скрип деревянных ступеней — словно снег похрустывал на морозе. А затем наступила тишина. На площадке первого этажа кто-то стоял. Кто-то ждал в темноте. Подстерегал его.

В полной тьме Маклеод бесшумно прошел через холл, напружинив плечи, коснулся ладонью холодных гладких перил и начал подниматься по лестнице, ступая как можно бесшумнее. Тишина в доме была мертвой, пугающей.

На нижней площадке он остановился, вслушался в ясно различимый звук медленного размеренного дыхания и спохватился — если слышит он, слышат и его. На половине лестничного марша он замер и снова послушал. От тусклого света, проникавшего через окно с улицы, темнота казалась еще непрогляднее. Сейчас Энцо уже ничего не различал и до боли напрягал слух, но тот, кто его подстерегал, затаил дыхание. Кто, интересно, может не дышать так долго? Пора перехватывать инициативу. Еще шесть ступенек, и он будет у двери своей квартиры.

Маклеод кинулся вверх, перемахивая через две ступеньки, и был ослеплен тонким лучом света, направленным прямо в глаза. Вскрикнув, он наугад нанес удар, но кулак с размаху врезался в стену, заставив Энцо зашипеть от боли.

Послышалось удивленное восклицание:

— Господи Боже, Энцо, что происходит?

Кружа по площадке как ошпаренный, размахивая ушибленной рукой, вспоминая самые приличные, можно сказать, детские ругательства, Энцо вдруг сообразил, что голос ему знаком. Заслонив глаза ладонью, он увидел испуганное лицо Шарлотты, во все глаза смотревшей на него из полумрака.

— А можно не светить этой штукой мне в лицо? — Когда луч света уперся в пол, Энцо разглядел в руках у гостьи крошечный фонарик-ручку из тех, что носят как брелоки. — Как вы вошли?

— Я запомнила код с того вечера, когда вы приглашали меня на кофе. Свет не горел, но у меня есть карманный фонарик, и я решила подождать вас на лестнице.

Энцо сжимал и разжимал кулак, разминая онемевшие суставы.

— Я не предполагала, что вы попытаетесь напасть на меня, — добавила Шарлотта.

— Я не знал, что это вы, — проворчал Энцо, начиная понимать, что все это выглядит не очень красиво.

— Значит, встретив человека на лестнице, вы сначала бьете его кулаком?

— Мне показалось, кто-то готовится на меня броситься.

— Да как вам такое в голову взбрело?!

— Это уже не первая попытка покушения. — Энцо открыл дверь квартиры и зашарил по стене, нащупывая выключатель.

— Что-о-о?! — засмеялась Шарлотта.

— За мной следили на острове Сен-Луи. По крайней мере мне так показалось.

— А что вы делали на Сен-Луи? У вас же обед с министром юстиции!

— Долго рассказывать.

Войдя в студию, Энцо первым делом налил себе хорошую порцию виски.

— Господи, где вы были? Весь в песке, и брюки порваны! — воскликнула Шарлотта, оглядывая Энцо с головы до ног.

— Я спрыгнул с моста Сен-Луи на проходившую баржу, — признался тот, не глядя гостье в глаза.

— Мне тоже, пожалуй, плесните немного, — кивнула она на бутыль с виски. — И расскажите толком, что случилось.

Энцо кратко изложил события. По мере того как он говорил, собственные страхи уже казались ему абсурдными, а реакция — почти смехотворной. Шарлотта хохотала так, что едва не расплескала виски.

— Это не смешно, — отрезал он. — Те двое явно меня преследовали.

— Но почему?

— Не знаю, — огрызнулся Маклеод. — Может, у меня паранойя. Дело Жака Гейяра вышло из-под моего контроля. Видимо, убийцам не понравилось, как близко я к ним подобрался… — Энцо осекся, охваченный внезапным подозрением. — Откуда вы знаете, что я приглашен на обед к министру юстиции?

— Роже сказал.

— Вот как? А вы не многовато общаетесь для расставшихся любовников?

— Ну, мы же нормально расстались, — возразила Шарлотта и тут же поправилась: — Почти нормально. — Но продолжать не стала. — Так что от вас хотела Мари Окуан?

— Она распорядилась создать специальную группу для расследования убийства Гейяра и ясно дала понять, что моего вмешательства — даже в виде помощи — не потерпит.

— И что вы собираетесь делать?

— Продолжать начатое.

Шарлотта улыбнулась:

— Я так и знала, что вы это скажете. — Она забрала у него бокал с виски. — Снимайте брюки и садитесь на кухонный стол, обработаю вам ссадину.

— Ей-богу, лучшее предложение за сегодняшний вечер. — Энцо сбросил туфли, расстегнул ремень и вышагнул из брюк, после чего уселся на высокий стол-стойку, болтая ногами, второй раз за вечер ощущая себя большим ребенком. Когда-то в Шотландии мать вот так же усаживала его рядом с кухонной раковиной и промывала разбитые коленки, вывалянные в крупном песке.

Шарлотта нашла под раковиной неначатую упаковку губок, а в аптечке какой-то антисептик. Вскипятив чайник, она налила в миску теплой воды, накапала лекарство, окунула губку и начала промывать глубокую ссадину на колене. Защипало так, что Энцо не сдержал крика и дернулся в сторону.

— Не будьте ребенком, — фыркнула Шарлотта. — Вы же не хотите, чтобы рана воспалилась? — Обнаружив в ящике стола бинт, она перевязала Энцо ногу. — Ну вот, может, выживете.

Энцо очень хотелось подольше удержать ее рядом.

— Скажите мне как судебный психиатр: для чего убийце Жака Гейяра оставлять подсказки вместе с захороненными останками?

— Какие подсказки?

— Зашифрованные указания о местонахождении других частей тела.

Шарлотта пожала плечами:

— Не зная подробностей, могу лишь высказать самое общее предположение.

— Какое же?

— Он, она, они… хотят, чтобы их поймали.

— Бред какой-то. Зачем?!

— Ну как же, ведь иначе никто не узнает, какие они умные — совершили убийство и остались безнаказанными. Кстати, убийцы не так уж редко желают быть пойманными, мечтая во всеуслышание заявить о себе.

— Тогда для чего прятать расчлененное тело так, чтобы его никто никогда не нашел?

Шарлотта вздохнула.

— Ну значит, вы лучше знаете.

Кроме острой пульсирующей боли, когда Шарлотта осторожно промывала губкой ободранное колено, Энцо испытал острое наслаждение от прикосновения прохладных, мягких пальцев к своей коже. Закончив, она не убрала руку и не отстранилась — так и стояла, прижимаясь животом к его бедру во время разговора. Маклеод чувствовал запах ее духов, тепло тела сквозь платье. Она подняла голову, и в этот момент их лица оказались очень близко. Ее глаза были как большие черные блюдца, странно мерцавшие, смотревшие полусерьезно-полуиронически. Энцо ощутил тягучий жар в паху и подался вперед поцеловать Шарлотту. К его радостному удивлению, она не уклонилась. Ее губы оказались мягкими и влажными, язык оставлял ощущение сладости. Ладонью Энцо придерживал затылок прелестной женщины, наслаждаясь шелковистостью ее локонов, совершенной формой головы и плавным изгибом шеи. Он ощутил нежную руку на своей груди — кончики пальцев скользнули по коже, поднимаясь к лицу…

А потом все кончилось. Разжав объятия, они долго молча смотрели друг на друга. Наконец Энцо моляще попросил почти шепотом:

— Останься.

Шарлотта покачала головой:

— У меня клиент с самого утра. В другой раз.

— Другого раза может не быть. Завтра я уезжаю в Тулузу.

— Зачем?

— Вызывает президент моего университета. Наверное, хочет наладить меня на выход. — Маклеод попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и не скрыла разочарования.

ГЛАВА 12

I

Университет Поля Сабатье, разбросанный по нелепо огромному кампусу, находился в южном пригороде Тулузы. Сабатье был деканом факультета естественных наук Тулузского университета и лауреатом Нобелевской премии 1912 года в области химии. Энцо часто думал, в какой ужас пришел бы этот великий человек при виде обветшалых корпусов, возведенных в его честь тридцать лет спустя после кончины. Научное учреждение состояло из разномастных, но одинаково безобразных бетонных монстров, разделенных огромными открытыми парковками и неприглядными участками земли с выгоревшей на солнце жесткой травой, превращавшимися зимой в топкую грязь.

От ветхого административного здания аллея, вдоль которой тянулся длинный прямоугольник вонючей позеленевшей воды, вела к открытым газонам, откуда можно было разглядеть классический лицей Бельвю на другой стороне Нарбоннской дороги.

Оставив машину перед административным корпусом, по разбитым ступеням Энцо поднялся ко входу, миновав исписанные граффити колонны, и пошел на второй этаж. Секретарша предложила ему подождать, заверив, что президент сейчас придет. Огромные окна президентского кабинета выходили на лицей Бельвю, чей belle vue^[39] портил университет Сабатье. В вестибюле первого этажа болтались студенты летних курсов, вялые, разморенные южной жарой. Президент обходился без кондиционера, поэтому в кабинете стояло настоящее пекло. Энцо вынул из торбы носовой платок и промокнул лоб, сидя перед безбрежным дорогим столом, над которым словно пронесся бумажный шквал с обильными осадками. Рассеянно рассматривая стопки экзаменационных работ, Маклеод заметил очки с двойными линзами в дизайнерской черепаховой оправе — вверху для дали, внизу для чтения. От нечего делать он взял очки — вдруг захотелось посмотреть, пойдет ли ему такая изящная вещица, — нацепил их на нос и попытался разглядеть себя в оконном стекле. В этот момент сзади открылась дверь. Энцо едва успел сдернуть очки с носа и обернулся, убрав руки за спину.

— Маклеод, — сказал президент, протягивая руку.

Энцо, перехватив очки левой рукой, вовремя успел освободить правую и обменялся с начальством крепким рукопожатием, чувствуя, что указательный палец застрял между линзами. Непринужденно сложив руки за спиной, он попробовал высвободить палец, но тот не поддавался.

Президент тяжело плюхнулся в кресло и задумчиво оглядел Энцо:

— Вы ходячая проблема, Маклеод.

— Да, господин президент.

— Садитесь, — махнул тот рукой на стул.

— Спасибо, я постою, — скромно сказал Энцо, безуспешно выдирая палец из дурацкой черепаховой дужки.

— Ну как хотите. — Президент начал шарить по столу, поднимая бумаги и заглядывая под листы. Переносицу прорезали глубокие вертикальные морщины. — Вчера я битых четверть часа разговаривал по телефону с начальником полиции. Не догадываетесь, о чем шла речь?

— Отчего же, догадываюсь.

Президент уставился на Энцо, заподозрив сарказм, но, немного помедлив, снова вернулся к поискам.

— Он твердо заявил, что место профессора биологии в учебной аудитории. Должен признаться, я с ним согласен.

— Да, господин президент.

— Где мои очки, черт побери? — взорвался хозяин кабинета, раздосадованный бесплодностью настольных раскопок. — Я прекрасно помню, что оставил их на столе. Дорогие, как сволочь, и нате вам, куда-то запропастились! — Он взглянул на Энцо: — Вы не видели моих очков?

— Нет, господин президент. — Маклеод сжал очки правой рукой и решительно дернул. Оправа с громким треском переломилась.

Президент недоуменно поднял глаза. Энцо невозмутимо покрутил головой, с хрустом разминая шейные позвонки.

— Как будто мало мне полицейских выволочек, — повысил голос президент, открывая ящик стола. Пока он выкладывал свежую «Либерасьон», Энцо успел сунуть половинки очков в карман пиджака. — Так еще сегодня утром в прессе появилось это! — Он поднял газету и показал ее собеседнику. Энцо не счел нужным изображать внимание — отчет Раффина о тулузской находке он прочел в самолете. — Я знаю, что по специальности вы судебный медик, Маклеод, но здесь вы работаете в другом качестве. Ваша бурная деятельность вызывает нездоровый ажиотаж. Университету такая реклама не нужна. Нам необходимо государственное и частное финансирование, мы не вправе оскорблять политических руководителей страны — это сразу отразится на бюджете. Вы понимаете?

— Да, господин президент, — ответил Энцо, соображая, что делать со сломанными очками, которые, казалось, прожгли дыру в его кармане.

— Я всегда считал вас белой вороной, Маклеод. Вы слишком фамильярны со студентами. Мне докладывали, позволяете себе водить с ними компанию, вместе выпиваете и даже посещаете их вечеринки. Это правда?

— Да, господин президент.

Его визави покачал головой, хлопая себя по карманам:

— Так не пойдет. Никуда не годится. Эдак никакой дисциплины не останется!

— Какие-то проблемы с переводными баллами моих студентов?

— Нет. — Президент раздраженно пожал плечами. — Но не в этом дело!

— А в чем, господин президент?

— А в том, Маклеод, что я требую от вас не играть больше в сыщика и прекратить свои любительские розыски!

— Я в отпуске, господин президент.

— Да, вы в отпуске, Маклеод, — поднялся тот. — Я даже могу отпустить вас насовсем. Хотите?

— Нет, господин президент.

— Значит, мы поняли друг друга? — Он протянул руку в знак того, что разговор окончен.

Энцо пожал начальственную длань:

— Да, господин президент.

Выйдя в приемную, он услышал, как президент кричит своей секретарше:

— Амели! Ты не видела мои очки?

— Нет, господин президент. — Девушка вскочила из-за стола и кинулась помогать боссу в поисках.

Энцо вынул обломки из кармана и бросил в мусорную корзину, нимало не раскаиваясь в своем проступке.

II

В полдень Маклеод сошел с поезда в Кагоре, подавленный и обескураженный. Уже второй раз ему приказали не лезть в дело Гейяра. К тому же он не выспался, думая о том, что могло бы получиться у них с Шарлоттой. С первой минуты, увидев ее у Раффина, Энцо понял, что второй такой нет. Шарлотта привлекала его, как ни одна женщина после Паскаль. Во рту пересыхало, сердце замирало, исчезала уверенность в себе, как у зеленого юнца. Энцо почти не знал Шарлотту, но чувствовал — это не просто влечение. Вчера, когда они поцеловались, ему безумно захотелось обладать ею и тяжело было принять отказ. Энцо полночи не мог заснуть, прикидывая, когда в следующий раз попадет в Париж и сможет ее увидеть. Единственным слабым утешением являлось то, что Шарлотта сама пришла его навестить.

Маклеод безучастно тащился в плотном потоке приехавших пассажиров, пока не вышел из здания вокзала под полуденное солнце.

Он торопился домой, куда от станции было пятнадцать минут ходьбы, не предполагая, что именно там в его чашу терпения плюхнется последняя капля: на полу в коридоре по-прежнему лежал металлодетектор.

— Софи! — взревел Энцо, но дома никого не оказалось. Где Николь, он не знал. Схватив металлодетектор, Маклеод в бешенстве побежал вниз по лестнице искать свою машину.

Спортклуб Бертрана занимал помещение бывшей зеркальной мастерской на набережной Веррери, недалеко от Нового моста. Высокие окна на фасаде пропускали внутрь много света. При переделке мастерскую разделили на две комнаты — тренажерный зал, заставленный хитроумными массивными станками для накачивания разнообразных мышц, и зал для аэробики и танцев, с пружинящим деревянным полом. Одна из стен была зеркальной, чтобы растолстевшие домохозяйки могли любоваться своими трясущимися складками, сгоняя жир.

Энцо в спортклуб не приходил ни разу, но знал, что днем там занимаются люди в возрасте, а в вечерние часы — подростки. У клуба было припарковано машин двадцать, и Энцо пришлось поискать место, где приткнуть свой автомобиль. С металлоискателем в руках он резко толкнул дверь и вошел. Несколько мужчин и женщин подняли головы от тренажеров и пробормотали невнятное «бонжур». Телевизор на стене включен на полную громкость. В зале стоит кислый запах пота и немытых ног. Через стеклянную перегородку видно, как три десятка женщин от двадцати пяти до шестидесяти пяти выделывают танцевальные па под бесконечную назойливую мелодию с четким ритмом. Занятие вел Бертран, громко выкрикивая название очередного движения. Он был в обтягивающей футболке и спортивных шортах до колен. Энцо привык видеть его в джинсах и рубашках и был почти шокирован прекрасной мускулатурой парня. Бог знает, сколько часов Бертрану пришлось качать мышцы, чтобы вылепить такое тело.

Стоя у входа с металлоискателем в руках, Энцо вдруг растерялся. Не мог же он ворваться в танцзал и замахнуться осточертевшей бандурой на Бертрана? Он решил дождаться окончания занятия, уселся на спортивную скамейку и ждал еще десять минут, слушая оглушительную отупляющую музыку, пока женщины не потянулись в раздевалку, переговариваясь прерывающимися, но довольными и возбужденными голосами.

Поднявшись, Энцо увидел, как Бертран смеется, перекидываясь шутками с группой учениц. При всем своем отвращении к лицевому пирсингу и жестким от геля торчащим прядям с осветленными концами Энцо не мог не признать, что парень хорош собой. Женщины буквально осаждали инструктора — каждая непременно хотела на прощание поцеловать его в щеку. Бертран выглядел довольным, флиртовал и всячески хвалил спортивные успехи дам, однако его улыбка увяла, когда он заметил Энцо и разглядел металлоискатель. Стряхнув с себя поклонниц, он подошел поздороваться, сверкая бриллиантовой серьгой в ноздре, радужно переливавшейся в солнечных лучах. Энцо нехотя тиснул протянутую руку и с силой пихнул в грудь Бертрану металлоискатель. Энцо был выше, но Бертран отличался крепким сложением и развитой мускулатурой. Стычка молодого самца и матерого секача.

— Я не могу положить детектор в спортзале — это опасно…

— Еще бы не опасно. В моем доме этой штуке тоже не место.

— Справедливо. — Бертран повернулся и пошел к дверям. Энцо последовал за ним через парковку к потрепанному белому «ситроену». Бертран открыл багажник и кинул металлоискатель внутрь, а затем повернулся к отцу своей девушки: — Не очень я вам нравлюсь, да, мсье Маклеод?

— Сообразительный, даром что качок.

В карих глазах Бертрана появилась обида.

— Не понимаю, почему вы ко мне так.

— Потому что не хочу, чтобы Софи тратила жизнь на бездельника вроде тебя. Я видел тебя с этими… ученицами. Ты же настоящий… — Энцо секунду подбирал слово, — жиголо! Мерзость какая!

— Мсье Маклеод, — терпеливо начал Бертран. — Эти дамы платят хорошие деньги, чтобы ходить сюда на фитнес. Ничего плохого в том, чтобы вести себя любезно, я не вижу. Это нужно для дела. Что касается женщин, для меня существует только Софи.

— Она еще не женщина, а молоденькая девушка.

— Нет, она женщина, мсье Маклеод! — Терпение Бертрана начинало иссякать. — Она уже не ребенок. Может, вам пора разрешить ей повзрослеть?

— Не указывай мне, как воспитывать мою дочь! — взорвался Энцо. — Двадцать лет я как-то обходился без чужих советов! Если бы не ты, она осталась бы в университете. Софи зачеркнула свое будущее — и ради кого? Ради безмозглого болвана, который головой только ест и с утра до вечера скачет перед толпой потных баб не первой свежести! Какие перспективы у нее с тобой?

Краски сбежали с лица Бертрана. Он смотрел на Энцо, едва сдерживаясь, дрожа от унижения.

— Видите спортзал? — ткнул он пальцем на клуб. — Он мой. Я его с нуля создал, сам заработал на ремонт и материалы. Здесь же ничего не было, заброшенная мастерская! Мой отец умер, когда мне исполнилось четырнадцать, у матери не было денег на колледж, я сам себя обеспечивал. Вкалывал на двух работах, без выходных, в обе смены!

Энцо уже сожалел о своих словах.

— Слушай, — начал он, решив как-то загладить свою резкость. Но Бертран не закончил.

— У меня там на стене висит диплом. Я был лучшим на потоке. Вы знаете, как он мне достался? Десять каторжных месяцев в Центре народного образования и спорта в Тулузе! Я изучал анатомию, физиологию, бухгалтерию, диетологию, развитие мышц. Знаете, сколько у них каждый год заявлений о приеме?

— Нет, — покачал головой Энцо.

— Сотни! А сколько они принимают, знаете? Двадцать. Экзамен по физической подготовке — двадцать подтягиваний на турнике, двадцать выжиманий в упоре, сорок отжиманий на брусьях, двадцать приседаний и столько кругов по стадиону, сколько сможешь за двадцать минут. Затем письменный экзамен — общие знания. Устный доклад о целях и мотивации, полчаса отвечаешь на любые вопросы, которые преподам взбредет в голову задать. Да в университет поступить легче, чем туда! — Бертран перевел дыхание. — Так что нечего называть меня бездельником, мсье Маклеод. Может, я и заслуживаю пары эпитетов, но уж точно не этого. Я делаю то, что умею, и умею делать это хорошо. Я вкалывал, как раб на галерах, чтобы заработать. А что касается Софи, я сделал все, убеждая ее остаться в университете. Она сама уперлась и решила бросить. Сказала, нет смысла тратить время, пытаясь сравниться с ее гениальным отцом.

Пораженный, Энцо не нашелся с ответом, чувствуя, что краснеет.

— Спасибо, что принесли металлоискатель. — Бертран повернулся и ушел в спортклуб.

ГЛАВА 13

I

Энцо скрылся в своей квартире, как раненый секач в плавнях, — молодой самец порядком его потрепал. Дома по-прежнему не было ни души. Он прошел в гостиную, с неудовольствием отметив, что бардак переходит всякие границы: повсюду стояли пустые банки из-под кока-колы и коробки из-под пиццы с обгрызенными корками. Духота пропитанной табачным дымом комнаты казалась нестерпимой. Энцо распахнул балконные двери, но с улицы пахнуло, словно из доменной печи. Кое-как отдышавшись, он заметил, что с белой доски исчезли фотоснимки первых улик-подсказок, а их место заняли новые: грубый набросок двух скелетированных рук, изображение бутылки шампанского «Дом Периньон», фотография распятия с гравировкой «первое апреля» на обороте, снимок собачьего жетона с надписью «Утопия», набросок скелета собаки с обведенной красным кружком передней лапой, фото значка на лацкан с двумя всадниками на одной лошади и подписью «Sigilum Militum Xpisti». Некто уже приступил к расшифровке: на доске были написаны и обведены слова, от которых в разных направлениях расходились стрелки.

— О, вы вернулись!

Обернувшись, Энцо увидел в дверях Николь, расплывшуюся в улыбке. Он не слышал, как она вошла. Длинные волосы падали ей на плечи и спину, груди казались еще роскошнее в облегающей футболке. Низкий вырез позволял видеть немалую часть аппетитной молодой плоти. Энцо сделал усилие, чтобы не слишком запускать туда глаза.

— Я не знала, когда вы вернетесь, поэтому начала без вас, — пояснила девушка.

— Вижу, — хмыкнул Маклеод, Николь прошла мимо него и уселась за компьютер, шлепнув пальцем по клавише пробела. Монитор засветился. — Откуда фотографии?

— Из Интернета.

Энцо разглядывал доску, морща лоб:

— А при чем тут собачий скелет?

— А-а! — Николь просияла от удовольствия. — Помните кость в сундуке? Которая явно была не от рук? Это берцовая кость крупной собаки.

— Как ты узнала? — изумился Энцо.

— Мальчик, с которым я училась в одной школе, изучает зоологию в Лиможе. Это его профессора вызвала тулузская полиция, чтобы определить принадлежность кости. — Николь широко улыбалась, очень довольная. — А слухи разошлись сами собой.

Энцо уже некоторое время беспокоил странный запах, который он ощутил, войдя в гостиную.

— Что это за дрянь? — сморщил он нос.

— Где?

— Ну, вонь?

— А-а, — отозвалась девушка. — Это утята.

— Какие утята?!

— В ванной. Я не знала, где им еще гулять.

Энцо недоверчиво воззрился на жиличку, затем повернулся, кинулся в коридор и распахнул дверь в ванную комнату. Волна неописуемой вони чуть не сбила его с ног. Полдюжины крошечных утят копошились в ванне, дно которой покрывал слой зерна, смешанного с пометом.

— Господи Иисусе! Это что, шутка?

Николь подошла сзади и встала на цыпочки, выглядывая из-за его плеча.

— Нет, это подарок от папы. Извинение за ту ночь. — Она несколько раз потянула носом. — А к запаху привыкнете.

Энцо покосился на Николь:

— Я не могу держать утят в квартире. Их нужно отсюда убрать.

Николь пожала плечами:

— Есть же у вас какой-нибудь знакомый с садом! Папа сказал, когда утки подрастут, он их для вас зарежет. — Она пошла обратно в гостиную, недовольная, что ее перебили. — Вы будете слушать, насколько я продвинулась в расследовании?

Энцо возвел очи горе и отгородился от проблемы дверью. Об утятах он подумает позже.

В гостиной Николь уже снова сидела перед компьютером.

— Видите, я написала вон там «собака», обвела и нарисовала стрелки к скелету и собачьему жетону?

Энцо очумело смотрел на доску, все еще не вполне опомнившись от запаха, но наконец кивнул.

— Объясни почему.

— Ну, об этом сразу сказал тот тип из полиции. Помните бляху с гравировкой «Утопия»? Он говорил, похоже на собачий жетон. Так это он и есть. Такой брелок с именем вешают собакам на ошейник. Логично предположить, что Утопия — это кличка собаки. Лишняя кость в сундуке — собачья берцовая. Сами видите, все указывает на собаку!

— По кличке Утопия?

— Точно.

— Да, это возможно, — снисходительно согласился Энцо. Не спорить же с логикой. — Продолжай.

Николь прямо-таки светилась от удовольствия.

— Так, теперь шампанское. «Дом Периньон» тысяча девятьсот девяностого года. Естественно, убийцы не случайно выбрали вино урожая 1990 года. Пока у меня нет гипотез, но я уверена, что дата окажется важной.

— Согласен, — сказал Энцо. — Не исключено, что бутылка была упакована в деревянный ящик, чтобы сырость не испортила этикетку.

Николь кивнула и продолжила:

— Рядом с распятием, под датой «первое апреля», я написала «Poisson d’Avril».^[40]

— В Шотландии первое апреля называют Днем дурака, — не удержался Энцо.

Николь обиделась:

— Разве вы не помните, когда Софи была маленькой, дети приклеивали бумажных рыбок друг дружке на спину?

— Нет, — покачал головой Энцо.

— Ну в общем, так делают в школах. Во Франции на первое апреля принято незаметно приклеивать бумажных рыб на спину другим, поэтому Всемирный день розыгрышей называется у нас «первоапрельской рыбой».

— Впервые слышу, — признался Энцо. — Может, это копченая селедка? — сострил он.

Николь недоуменно нахмурилась:

— Что вы имеете в виду?

— «Подбросить на дорогу копченую селедку» означает сбить с курса, направить на ложный след. Неужели во французском языке нет эквивалента?

Николь посмотрела на профессора как на сумасшедшего:

— Не встречала. Ладно, в любом случае я поискала в Интернете события, случившиеся первого апреля, и, представляете, снова Наполеон! Бонапарт женился на Марии-Луизе Австрийской первого апреля тысяча восемьсот десятого года.

Энцо посмотрел на доску, где Николь написала «Наполеон» и провела стрелку к распятию, и задумчиво пожевал губу.

— Но где связь с распятием? Дата неотделима от креста, и стрелка должна связывать с каким-то событием и то и другое. — Он взял тряпку и стер кружок и стрелку. — Но не будем отбрасывать твою догадку. Может, мы к ней еще вернемся.

— О’кей, — приуныла Николь, но тут же вновь воспрянула духом. — Но есть и настоящее открытие! Значок с надписью «Sigilum Militum Xpisti» — знаете, что это в переводе?

— «Печать армии Христа», — сразу ответил Энцо.

Энтузиазм покинул Николь буквально на глазах, словно воздух вышел из проколотого шарика.

— Откуда вы знаете? — недоверчиво спросила она.

— Изучал латынь в школе.

— И что это означает?

— Понятия не имею.

Девушка снова просияла.

— Два всадника на одной лошади со щитами в руках и надписью «Sigilum Militum Xpisti» по окружности — это печать рыцарей Храма. — Ее пальцы резво забегали по клавиатуре, и она прочла с экрана: — «Утверждена в тысяча сто шестьдесят восьмом году Великим магистром тамплиеров, Бертраном де Бланшфором».

Энцо коротко выдохнул сквозь стиснутые зубы. И здесь Бертран! Повсюду одни Бертраны!

Николь продолжала:

— Здесь сказано, что за пятьдесят лет до этого, когда рыцари-основатели приняли в Иерусалиме обет бедности, целомудрия и послушания, они могли позволить себе лишь одну лошадь на двоих. Кроме того, описание двух всадников на одной лошади заставляет вспомнить строки из Евангелия от Матфея, где Христос говорит: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

— Ну что ж, весьма убедительно, — согласился Энцо. — Хорошо обосновано. — Взяв черный фломастер, он написал «Тамплиеры», обвел в кружок и провел стрелку к значку. — А вот интересно сможем ли мы как-то привязать первое апреля к истории рыцарей Храма? Может, это важная дата в истории ордена?

— Это мысль! — Николь открыла «Гугл» и начала искать, но за пятнадцать минут не нашла ничего, что связывало бы дату с тамплиерами. Она улыбнулась, желая скрыть разочарование: — Опять «копченая селедка».

— А что общего у даты и распятия? — Энцо почти не сомневался, что хватается за соломинку, но попробовать стоило.

Николь набрала в строке поиска «распятие» и «первое апреля» и нажала «ввод». Через секунду она испустила тихий визг восторга. Энцо с рекордной скоростью проделал путь через захламленную гостиную к компьютеру. Результатов оказалось триста семьдесят восемь, но среди первых десяти ссылок обнаружилось «Первое чудо Фатимы — 1385», а ниже — абзац с первой страницы: «Первого апреля 1431 года он умер в своей камере, сжимая распятие». Николь «кликнула» на ссылку, открыв многостраничный документ с подробным описанием канонизации блаженного Нуно, названного последним из великих средневековых рыцарей. Однако вспыхнувший интерес скоро угас при чтении скучного, монотонного изложения жизни и смерти человека. Португальский рыцарь, овдовев в 1422 году, роздал все свое состояние и ушел в монастырь кармелитов в Лиссабоне. Никакой связи с тамплиерами или Францией.

Энцо шумно выдохнул.

— Первое апреля, первое апреля, первое апреля, — бормотал он, пробираясь к открытому балкону. Вцепившись в перила, он уставился на верхушки деревьев на площади. — Какое еще значение у первого апреля во французском календаре? — Едва он произнес эти слова, как тут же спохватился: — Календарь! Какого святого чествуют первого апреля?

Николь тут же справилась в Интернете.

— Святого Гуго, — подняла она глаза на Маклеода. — Это вам что-нибудь говорит?

Энцо повернул голову от окна.

— Нет, — вздохнул он. — Попробуй что-нибудь найти о святом Гуго. Посмотрим, что это даст.

Набирая в строке поиска, Николь между прочим заметила:

— Те, кто оставлял эти подсказки десять лет назад, обходились без Интернета.

«А ведь верно, — подумал Энцо. — Это многое меняет».

— Да, Интернет был тогда в зачаточном состоянии.

— И той информации, которую мы накопали, в нем еще не было.

— Ты права. — Энцо осенило, что убийцам Гейяра и в страшном сне не могло присниться, что через десять лет сведения, на поиски которых раньше уходили дни, недели и даже месяцы, можно за считанные секунды получить онлайн.

— О Господи! — вдруг огорчилась Николь. — У Инета свои недостатки… — Она потерянно смотрела на экран. — Переизбыток информации. Шесть тысяч четыреста сорок ссылок на страницы, содержащие упоминания о святом Гуго. Должно быть, святых Гуго несколько. Вот святой Гуго Клюнийский… Гренобльский… Шартрезский… Продолжать?

Энцо покачал головой:

— Мне нужно выпить.

Николь покосилась на часы:

— Но еще слишком рано, мсье Маклеод!

— Николь, выпить никогда не рано. — Энцо пробрался в столовую и откупорил новую бутыль виски из шкафчика. — Тебе что-нибудь налить?

— Диетической колы. В холодильнике есть.

Он щедро плеснул себе виски и захватил колу для Николь. Чтобы сесть в шезлонг, пришлось сбросить с сиденья коробку из-под пиццы.

— Вижу, вы тут не голодали.

— Из меня неважный повар, мсье Маклеод. Папа очень хотел сына, и я лучше разбираюсь во вспашке, стрижке овец и дойке коров, чем в готовке.

Энцо отпил большой глоток из бокала и закрыл глаза, ощутив внутри приятное тепло.

— Мы что-то пропускаем. Ни одна из этих подсказок не стоит особняком. Они как-то связаны между собой. — Он снова глотнул виски и сжал переносицу двумя пальцами, закрыв глаза, чтобы сосредоточиться. — Первое апреля имеет отношение к религии, раз эта надпись нанесена на распятие. Поэтому нам, возможно, не стоит искать святого Гуго. Нам нужны простые люди по имени Гуго.

— И что?

— Почему бы не попробовать привязать Гуго к одной из других подсказок?

— Например, к рыцарям Храма?

— Или к «Дом Периньон». Или вообще к шампанскому.

Пожав плечами, Николь набрала «Гуго» и «шампанское» и нажала «ввод». Энцо внимательно следил, как ее глаза бегают по экрану. Неожиданно в них загорелся восторг, и девушка закричала, вскинув руки:

— Мсье Маклеод, вы гений!

Словно пальцем ткнула в открытую рану. «Она сказала, нет смысла тратить время, пытаясь сравниться с ее гениальным отцом».

— Масса ссылок на Гуго из Шампани! И, не поверите, на тамплиеров!

Энцо вскочил на ноги:

— Как? Какая здесь связь?

— Подождите… — Ее пальцы легко плясали по клавиатуре. Энцо подошел и встал за спиной Николь, глядя, что она открывает. Первой была страница, озаглавленная «Гуго Шампанский, 1074–1125». И он наклонился вперед, чтобы прочесть текст. В первых абзацах подробно описывалась родословная, детство, женитьба и поход в Палестину. В 1093 году Гуго сочетался браком с Констанцией, дочерью французского короля Филиппа I; брак был аннулирован в его отсутствие. Вернувшись спустя три года, он женился на молодой девушке по имени Элизабет де Варэ. Во втором браке у него тоже что-то не сложилось, и через семь лет Гуго снова уехал в Палестину, на этот раз в компании своего вассала Гуго де Пайена, а также Жоффрея де Сент-Омер, Гуго д’Отвилье и еще пятерых. Там, в Иерусалиме, в 1118 году они создали орден рыцарей Храма, и вассал из Шампани Гуго де Пайен стал первым гроссмейстером тамплиеров.

— Как много Гуго было в те дни! — удивилась Николь.

— Да, да, да! — восторженно шептал Энцо, пробираясь по разогретой полуденным солнцем гостиной к доске и едва не пританцовывая на ходу. — Гуго Шампанский! — Он написал эти слова наверху доски и обвел в кружок. Затем провел длинные стрелки от имени к распятию, значку, бутылке шампанского и рыцарям-храмовникам. Он постоял, отдуваясь, не отрывая взгляда от надписи, затем отпил еще глоток.

Николь это не очень убедило.

— И что? — спросила она наконец.

— Что — что?

— Дальше-то что?

Маклеод смотрел на доску, постепенно теряя энтузиазм.

— О’кей, но что-то я не вижу связи с собакой.

— А как насчет даты на бутылке шампанского? И почему обязательно «Дом Периньон»?

Энцо присел на гору книг и осушил бокал с меньшим энтузиазмом, чем наполнял его.

— Не знаю. Может, что-то на этикетке. Может, придется достать шампанское того года, чтобы увидеть разницу. — Он вздохнул. Русские горки какие-то, а не расследование! — А что сказано в Инете о тысяча девятьсот девяностом годе?

Николь ожидала вопроса и уже просматривала результаты поиска.

— Сплошь объявления виноторговцев, — отозвалась она. — О, погодите, вот статья из журнала… — Легкие пальцы забегали по клавиатуре, и затем она прочла: — «Марка „Дом Периньон“ появилась в тысяча девятьсот двадцать первом году — так Моэ и Шандон назвали один из лучших сортов своего шампанского. Это вино с одного виноградника — то есть отжимается из винограда, выращенного в одном месте, и только в годы исключительно хорошего урожая. Известно своим цветом, ароматом и долговечностью. — Она подняла глаза: — „Дом Периньон“ тысяча девятьсот девяностого года получил самую высокую оценку среди сборов семьдесят восьмого — девяносто третьего годов». Хм-м… я не отказалась бы от бокальчика. Люблю шампанское.

В этот момент они услышали, как открылась входная дверь.

— Боже, ну и амбре! — раздался голос Софи, затем послышался звук другой открываемой двери и пронзительный короткий вопль. Софи появилась на пороге гостиной с квадратными от изумления и отвращения глазами: — Папа, в ванной утки!!

— Знаю, — устало ответил Энцо.

— Но что они там делают?

— Гадят и едят, — лаконично объяснил он, не желая продолжать разговор на эту тему. — Я пойду подышу воздухом. — В дверях он чмокнул дочь в щеку.

— Но для чего нам утки? — крикнула она ему вслед.

— Жарить! — отозвался он.

Он уже спустился на половину пролета, когда Софи выбежала на площадку:

— А где металлоискатель Бертрана?

— Спроси у него!

II

Он был рад убраться из квартиры, подальше от головоломной расшифровки подсказок. Энцо как будто бы начинал понимать образ мыслей убийц Гейяра, словно забирался к ним в головы. А это не слишком приятное место.

Город наводнили туристы и пейзаны, съехавшиеся с окрестных ферм на утренний рынок на Соборной площади. Торговля уже закончилась, площадь снова превратилась в автомобильную парковку, но люди остались пообедать в ресторанах, походить по магазинам и отдохнуть в уличных кафе, попивая кофе и глазея на городскую жизнь. На этой неделе Кагор трещал по швам от наплыва участников ежегодного блюзового фестиваля. Энцо пробился через толпу ко входу в крытый рынок — ему требовалось в винную лавку.

Продавец Мишель, краснолицый крепыш с ореолом мелко вьющихся стального цвета волос, курил сигары «Вольтижер», поэтому его серебристые усы пожелтели от никотинового налета. Но он отлично разбирался в вине и тепло пожал руку Энцо.

— Только не говорите, что уже все прикончили!

Энцо засмеялся:

— Господи, Мишель, кто же пьет с такой скоростью! Еще два ящика осталось. — Он предпочитал мягкий, сочный вкус лангедокских вин резкому танинному привкусу кагорских. — Сегодня мне нужно шампанское.

Брови Мишеля взлетели на лоб.

— Шампанское? — Нос виноторговца издал несколько отрывистых фырканий, которые при желании можно было принять за смех. — Что-нибудь отмечаете?

— Да нет, ничего особенного.

— Какое вам требуется? Могу предложить «Вдову Клико» — желтая этикетка, не очень дорого.

— Я ищу «Дом Периньон» девяностого года, компания «Моэ и Шандон».

У Мишеля отвисла челюсть.

— Ничего себе! Вы шутите?

— А что, у вас нет?

Мишель засмеялся:

— У меня, конечно, нет. — Он поднял палец. — Но погодите. — Виноторговец повернулся к компьютеру, мерцавшему за прилавком, и что-то резво настучал на клавиатуре, внимательно глядя в экран. — Вот, «Дом Периньон» девяностого года. — Выпятив губы, он запыхтел, словно от жары. — Редкое вино, мой друг. Роберт Паркер называет сбор тысяча девятьсот девяностого года «brilliant».^[41] — Он улыбнулся Энцо. — Дожили, уже американцы информируют французов, насколько хороши или плохи наши вина. — Он напечатал что-то еще. — Ага! Попался! — И торжествующе посмотрел на Энцо: — Могу достать вам бутылку.

— Сегодня?

Мишель очень по-галльски пожал плечами и задумчиво надул губы:

— Часа через два годится?

— Идеально.

— Приходите за заказом перед закрытием.

— Спасибо, Мишель, — искренне поблагодарил Энцо и собрался уходить.

— А стоимость вас не интересует?

Энцо остановился в двери-арке, ведущей на улицу.

— Пожалуй, интересует. Сколько с меня?

— Ну, в принципе это шампанское стоит сто пятьдесят…

— Евро?! — чутьне поперхнулся Энцо.

Мишель кивнул и улыбнулся:

— Но, учитывая обстоятельства, я назначу цену… — Он задумался, и у Энцо потеплело на душе при мысли, как его здесь любят, знают, выручают по-соседски… — Ладно, только для вас — сто девяносто.

Через два часа и после нескольких кружек пива в «Форуме» Энцо вернулся домой, крепко сжимая бутыль «Дом Периньон». Он был в самом добродушном настроении, хотя бумажник и полегчал почти на две сотни евро. Все окна в квартире оказались открыты, а Софи, стоя на четвереньках, немилосердно терла ванну каким-то дезинфицирующим средством. Не было слышно ни Николь, ни утят, ни запаха.

— А где Николь?

— Ушла, — подняла голову Софи, продолжая орудовать щеткой.

— Куда?

— Домой.

— Почему?

— Потому что я сказала, что утки не могут здесь оставаться, пусть увезет их обратно к папаше.

Энцо всплеснул руками:

— Софи, это же был подарок! Я не хотел его обижать!

Дочь покачала головой:

— Иногда я тебя просто не понимаю, папа. Мы говорим о человеке, вломившемся в нашу квартиру и избившем тебя до крови, а ты боишься его обидеть?

— Это было недоразумение!

Софи заметила бутылку шампанского.

— Что за повод?

— Никакого повода.

Она пошла за ним через гостиную, стягивая резиновые перчатки:

— Но люди не покупают шампанское без причины!

— Я купил его ради этикетки.

— Что?!

Поставив бутылку на письменный стол, он начал выдвигать ящики в поисках большого увеличительного стекла.

— Шампанское этой же марки и урожая нашли в сундуке в Тулузе. — Он нашарил лупу и выхватил ее из ящика. — Не могу понять, почему они выбрали именно «Дом Периньон» этого года. Должно быть, дело в этикетке.

Перед ним была классическая, округлой формы бутылка шампанского темно-зеленого стекла. На черной фольге, прикрывавшей проволочную уздечку и пробку, красовалось золотое клеймо с лаконичной надписью: «Виноградник Дом Периньон». Этикетка была в форме трехконечного щита, зеленовато-охряная. Вверху — упоминание, что компания «Моэ и Шандон» из Эперне основана в 1745 году. Ниже значилось: «Шампанское виноградника Дом Периньон, урожай 1990 года», а рядом — пятиконечная звезда и содержание спирта — 12,5 %. В самом низу этикетки Энцо разглядел «75 мл» и «сухое» и буквально зашипел от разочарования.

— Ну что, какие открытия?

Энцо раздраженно покосился на дочь и снова уставился в увеличительное стекло.

— Погоди, тут что-то написано с краю. — И он прочел: — «Произведено „Моэ и Шандон“ в Эперне, Франция, мюзле^[42] производства фирмы „ЭПАРНИКС“».

— Потрясающе. Все сразу стало ясно.

Энцо повернул бутылку, чтобы взглянуть на этикетку сзади, но не увидел ничего, кроме еще одной надписи «Виноградник Дом Периньон», пары символов утилизации и штрих-кода. Ну все, двести евро коту под хвост. Он с размаху грохнул бутылку на стол:

— Putain!^[43]

— Папа! — Софи изобразила комический испуг. — Не сквернословь!

Энцо подхватил свою торбу и пиджак:

— Пойду напьюсь.

III

На самом деле он не собирался сильно набираться — это была скорее фигура речи, чем реальные планы, но после пиццы в «Лампара» случайно встретил нехорошую компанию в «Форуме» и нечаянно осуществил свое неосторожное обещание на двести процентов. В час ночи Маклеод нетвердой походкой поднимался в квартиру. Обильная еда и пьянка обошлись ему едва ли в сотую долю стоимости шампанского, но это мало утешало.

В квартире было темно, когда он открыл входную дверь, уверенный, что на этот раз не споткнется о металлоискатель. Однако подарочек Бертрана ему с успехом заменила стопка книг в гостиной, некстати попавшаяся на пути. Энцо едва не растянулся во весь рост, налетев на стол и сбив бутылку «Дом Периньон», покатившуюся со странно глухим звуком. Не веря своим ушам, он схватил драгоценное шампанское: толстостенная бутылка была тяжелой, но все же легче, чем он запомнил днем. Сжав горлышко в кулаке, он прошел через гостиную и включил свет. Фольга была сорвана, бутылка откупорена и опустошена. На столе красовались снятая проволочная уздечка и вынутая пробка. В груди Энцо заклокотал настоящий гнев.

— Софи! — Его рев взорвал тишину квартиры. Он стоял, тяжело дыша и прислушиваясь, но было тихо. Наверное, она еще не вернулась. — Софи! — Он протопал через холл и распахнул дверь ее спальни. Лунный свет из окна падал на постель, с которой, закрываясь простынями, на него смотрели два испуганных лица. Весь принятый внутрь алкоголь моментально испарился без остатка — Энцо струхнул, что у него двоится в глазах. Но страх сменился бешенством, когда он заметил бриллиантовый отблеск на одном из лиц. — Бертран! — В одной постели с его дочерью! В его собственном доме! Разум отказывался в это верить. — Господи Иисусе! — вырвалось у Энцо.

— Папа, я все могу объяснить…

— Не-ет, с меня хватит! — указал он пальцем на Бертрана. — Пошел вон отсюда!

— Да, сэр… — Парень соскочил с кровати, совершенно голый, слегка согнувшись и прикрываясь руками, схватил футболку и начал натягивать шорты, прыгая на одной ноге.

— Вы выпили мое шампанское! — Энцо не знал, что бесит его сильнее — застать Бертрана в постели Софи или обнаружить, что эти двое запросто выжрали отвратительно дорогое «Дом Периньон».

Софи села, прижимая к груди простыню:

— Ты же сказал, что купил его только ради этикетки!

— Господи Иисусе!

— Но ты так сказал!

— Ты хоть представляешь, сколько стоила эта бутылка?

— Полторы сотни евро, — буркнул Бертран, расстегивая замки на сандалиях.

Энцо перевел испепеляющий взгляд на дерзкого юнца:

— Значит, знал и все-таки выпил?

— Папа, это моя вина. Я правда думала, что тебя интересует только этикетка. А у нас как раз нашелся прекрасный повод открыть шампанское.

— И что вы обмывали, бессовестные?

Софи посмотрела на Бертрана, который напрягся, приготовившись к взрыву эмоций.

— Бертран предложил мне выйти за него замуж.

Словно черная туча спустилась на Энцо. Внутри все вдруг словно застыло.

— Через мой труп! — Он перевел тяжелый взгляд на Бертрана. — Я велел тебе убираться вон.

Бертран безнадежно покачал головой, понимая, что споры ни к чему не приведут.

— Хорошо, я ухожу, — подавленно и грустно отозвался он.

— Па-па-а-а! — отчаянно закричала Софи.

Бертран прошлепал мимо Энцо в коридор, держа сандалии в руке, и что-то пробормотал себе под нос.

Энцо резко обернулся:

— Что ты сказал?

Бертран повернулся как на пружинах и повторил ему прямо в лицо:

— Кто в здравом уме станет выбрасывать полторы сотни евро ради этикетки?

— Сто девяносто, — поправил Энцо.

— Ну, тогда вас просто ограбили.

Энцо побагровел от гнева, подогретого сознанием, что Бертран, пожалуй, прав.

— Это важная улика для раскрытия убийства человека!

— Жака Гейяра, что ли?

— Да. Только я не смог ее расшифровать.

— Что тут расшифровывать в бутылке шампанского?

— Год сбора урожая. Он наверняка выбран с какой-то целью.

— Тысяча девятьсот девяностый?

— Да.

Бертран секунду подумал.

— А когда был убит Гейяр?

— В тысяча девятьсот девяносто шестом.

Молодой человек пожал плечами:

— Вот вам и связь.

— Не понял?

— «Дом Периньон» урожая девяностого года не поступал в продажу до девяносто шестого.

— Откуда ты знаешь?

— Прежде чем поступить в Центр народного образования и спорта, я год учился на сомелье.

— И сразу стал экспертом, да?

— Нет. Но кое-что о винах знаю.

Глубокая вертикальная морщина прорезала переносицу Энцо.

— Тогда открой нам, какое отношение к Гейяру имеет дом Периньон.

— Относительно Гейяра не скажу, — с вызовом ответил Бертран. — Но знаю, что Периньона звали Пьер, фамилии не помню, он родился в середине семнадцатого века и еще юношей постригся в монахи в общине бенедиктинцев. Ему и тридцати не было, когда его назначили дегустатором вин в аббатстве Отвилье. Некоторые приписывают ему изобретение шампанского, но вообще-то игристые вина к тому времени уже сто лет производились в монастырях на юге Франции. Считается, что Периньон был слепым, и это якобы обостряло его вкусовые ощущения, но это миф. Правда в том, что он был чертовски хорошим дегустатором. Он первым предложил смешивать сорта винограда, выращенного в Шампани, и первым начал разливать местное игристое вино в прочные стеклянные бутылки с испанскими пробками.

Энцо глядел на него с изумлением. Софи босиком вышла из спальни в коридор, завернувшись в простыню.

— Я и не подозревала, что ты столько всего знаешь, — удивленно сказала она.

— Могу показать вам его могилу, если хотите.

Энцо нахмурился:

— Это каким же образом?

— В Интернете. Там есть сайт с возможностью кругового осмотра церкви, где он похоронен.

Энцо забыл свой гнев. Сквозь пелену усталости и опьянения проступала странная ясность ума.

— Хорошо, покажи.

Двое босых и один обутый прошлепали в гостиную, и Бертран уселся за компьютер.

— Адреса я не помню, но и так найду. — И после быстрого поиска сказал: — Вот, пожалуйста.

Он вышел на сайт о доме Периньон и через ссылку открыл фотографию места захоронения. Под черной плитой с выгравированным именем покойного, выделявшейся среди светлых каменных надгробий, оказались интерактивные стрелочки во всех четырех направлениях. Бертран повел камеру вверх, минуя алтарь с выкрашенными в черный цвет перилами и три витражные окна над ним; можно было подняться хоть до крыши. Затем он нажал на левую стрелку, и на экран надвинулась и поехала вправо обшитая деревянными панелями стена, ряды скамеек, сменяющие друг друга, и массивная старинная люстра, подвешенная на перекрестье толстых потолочных балок. Бертран держал нажатой левую стрелку, и вскоре, совершив поворот на триста шестьдесят градусов, невидимая камера вновь повернулась к алтарю.

Энцо никогда не видел ничего подобного. Пробиваясь сквозь витражи, солнечный свет ложился на пол сложными цветными узорами. Создавалось полное ощущение присутствия в церкви, возможности взглянуть в любом направлении, рассмотреть все, что захочется. Маклеод в восхищении покачал головой:

— Фантастика! Как это делается?

— Шесть фотографий, снятых с широкоугольным объективом, сшиваются с помощью цифровых технологий и дают панорамный обзор, — пояснил Бертран.

Софи продела руку под локоть отца и по-детски прижалась к нему:

— Ты меня прощаешь, пап?

Но Энцо было не до нее.

— Нет, — рассеянно буркнул он и спросил Бертрана: — Что это за церковь?

— Аббатство Отвилье. Это возле Эперне, в Шампани.

— Отвилье. — Когда Бертран упомянул аббатство несколько минут назад, название отложилось у Маклеода где-то в подсознании, включив крошечный сигнал тревоги, неслышимый до его второго упоминания.

— Это, можно сказать, родина «Дом Периньон», — добавил Бертран.

Но Энцо вспомнил кое-что еще.

— Ну-ка, пусти меня! — Он нетерпеливо согнал парня со стула и сам уселся за компьютер. Открыв журнал посещений, он начал читать названия всех сайтов, на которых побывала Николь, пока не нашел страницу о Гуго из Шампани. В ушах словно звучал голос помощницы: «Как много Гуго было в те времена!» Он пробежал глазами страницу и рявкнул:

— Putain!

— Папа, что опять не так?

— Все так, — ответил Энцо, не в силах сдержать дурацкой улыбки. — Все очень хорошо! — Он вскочил на ноги и кинулся к белой доске, обрушивая стопки книг. Схватив маркер, он обернулся к Софи и Бертрану, словно читал лекцию в Сабатье. — Гуго из Шампани вернулся из Палестины в тысяча сто четырнадцатом году вместе с восемью рыцарями. Один из них был его вассалом, Гуго де Пэйеном, ставшим впоследствии гроссмейстером ордена тамплиеров. Другой был Жоффрей де Сент-Омер. Но вот в чем штука… — Молодые люди ошарашенно слушали Маклеода, пытаясь понять, о чем идет речь. — Был еще один Гуго, Гуго д’Отвилье. — В голосе Энцо зазвенело торжество. — Вы что, не понимаете? — Не дожидаясь ответа, он повернулся к доске, написал «Отвилье» и провел стрелки от нового кружка почти к каждой надписи или фотографии. — Все сходится в Отвилье. Шампанское «Дом Периньон», распятие, святой Гуго, значок и тамплиеры. Все, кроме собаки, — с досадой сказал он. — Но это я выясню на месте.

— На каком? — не выдержала Софи. — Куда ты собрался?

— В Отвилье, — торжественно заявил Энцо. — Я еду завтра же утром.

ГЛАВА 14

I

Белая пыль поднималась из-под колес трактора, как густой дым. Все вокруг было лиловым: пыль, земля, даже небо, выбеленное полуденным зноем. Мел придавал винограду особый сухой привкус и превращал реки и озера в необычные молочно-зеленые зеркала.

Волнистые холмы, наплывавшие друг на друга, выглядели словно причесанные частым гребнем. Энцо еще никогда не видел так тщательно ухоженных виноградников. Было что-то почти маниакальное в их аккуратности — бесчисленные идеально ровные полоски зеленого и белого уходили в подернутую дымкой даль.

Никогда не видел он и столько замков: за окном то и дело появлялись крохотные каменные городки, примостившиеся в складках и долинах Оба.

В окрестностях Эперне двадцать тысяч гектаров виноградников. Это классический провинциальный городок восемнадцатого столетия, расположившийся в сердце страны шампанского, всего в нескольких милях к югу от Реймса, где много веков короновались французские короли. Это родина знаменитейших марок шампанского, известных в богатых домах по всему миру. Но в Эперне шампанское пьют все, от уборщика улиц до владельца поместья. Согласно поговорке, «пить шампанское в Эперне — все равно что слушать Моцарта в Зальцбурге».

Энцо заказал два номера в гостинице «Колокол» на площади Мен-де-Франс, успев взять последние свободные. Оказалось, ему крупно повезло: снять комнату в этом городе — большая удача, а уж две — просто нереально. Раффин звонил на сотовый и подтвердил, что приедет вечерним поездом в семь сорок пять. Энцо подъехал раньше и с пяти часов коротал время за бокалом вина на веранде кафе на площади перед муниципальным театром, окруженным целым роем мелких ресторанчиков. В маленьком парке в центре площади росли деревья, лучи вечернего солнца играли в струях фонтанов. Короткий бульвар на дальней стороне площади заканчивался прямо у станции. Энцо боролся с искушением совершить десятиминутную автомобильную поездку в Отвилье. Он обещал Раффину, что они вместе отправятся туда утром, но ожидание казалось нестерпимым. За первым бокалом последовал второй, потом третий; короткая стрелка часов на циферблате медленно ползла к восьмерке.

В семь тридцать он пошел через площадь к вокзалу. В ресторане «Ниволе» яблоку было негде упасть, здание вокзала переполняли ожидающие парижского поезда. Протиснувшись между двумя азиатскими монахинями в облачении цвета шампанского, Энцо вышел на платформу и стал ждать, разглядывая полосатые холмы вдалеке, где, казалось, не найдется и квадратного метра, свободного от виноградников.

Он сразу заметил Раффина, который был на голову выше большинства пассажиров, выходивших из поезда на перрон. Воротник его идеально отглаженной белой рубашки был расстегнут и опущен, а пиджак, как всегда, небрежно переброшен через плечо. В руке он нес небольшой кожаный саквояж ручной работы. Отчего-то Раффин всегда выглядел стильно и аккуратно, словно только что принял душ и переоделся. За его плечом мелькнули темные блестящие кудри, и у Энцо затрепетало в груди. Шарлотта догнала Раффина и пошла рядом. При виде Маклеода она улыбнулась, глаза заискрились весельем и лукавством. Она была в белых хлопковых бриджах, мешковатой мужской джинсовой рубашке, бледно-розовых теннисных туфлях и с большой парусиновой сумкой через плечо. Прохожие оглядывались на красивую пару.

Журналист тепло пожал Маклеоду руку:

— Вы проделали большую работу.

— О да! — признал Энцо с улыбкой.

— Привет, — сказала Шарлотта и расцеловала его в обе щеки.

Он вдохнул знакомый запах ее духов и сразу ощутил приятное тянущее ощущение в паху.

— А вы зачем приехали?

— Ее невозможно было удержать, — пожаловался Раффин. — Едва я сказал, куда еду, она отменила все встречи на сегодня и завтра.

Шарлотта улыбнулась Энцо:

— Меня зацепило. Хочу узнать, чем закончится история.

— Я бы тоже не против, но возникает одна проблема, — засмеялся Энцо.

— Какая?

— В гостиницах нет мест, а я заказал только два номера.

— Шарлотта может жить в моем, — сказал Раффин.

Энцо неожиданно ощутил острый укол ревности. До недавнего времени эти двое являлись любовниками, составляли пару. Предложение было высказано так легко и уверенно… Ему сразу полегчало, когда Шарлотта сладко произнесла:

— Вряд ли в этом есть необходимость, Роже. Везде всегда найдется кровать, если хорошенько попросить.

Они поужинали на веранде в «Колоколе», глядя, как большие стаи ласточек быстро носятся над площадью, резко ныряя вниз. Слаженный птичий хор заглушал слабый шум машин — к закату дороги опустели, а рестораны заполнились. Шарлотта, очень довольная собой, принесла стул и присела к ним, когда подали закуски.

— Они сдали мне комнатку на чердаке — обычно там ночует припозднившаяся прислуга. Я же говорила, везде всегда найдется кровать.

На лице Раффина проступило разочарование, и, скрывая это, он повернулся к Энцо:

— Расскажите же нам, для чего мы здесь.

Не забывая уписывать ужин, Маклеод шаг за шагом поведал о расшифровке новых подсказок.

— Все сходится на Отвилье.

— Кроме собаки, — поправила Шарлотта.

— Думаю, с этим разберемся на месте, как с ракушкой в саду в Тулузе. Я понятия не имел, что мы ищем, пока не увидел фонтан.

Запивая еду розовым шампанским, они просидели на веранде почти до полуночи, смакуя арманьяк. В четверть двенадцатого Шарлотта решительно встала и объявила, что идет спать. Энцо и Раффин выпили еще по бокалу. Раффин сидел с задумчивым, почти отстраненным видом. Наконец он повернулся к Энцо и спросил:

— Между вами с Шарлоттой что-то есть?

Энцо удивили такая прямота и ревнивые нотки, явственно прозвучавшие в тоне журналиста. Он-то считал, что Раффин с Шарлоттой разошлись.

— Хотелось бы. Она очень привлекательная женщина.

— Да, — согласился Раффин. — Но слишком долго была одна и привыкла к независимости. Понимаете, о чем я? С ней нелегко жить вместе.

Энцо показалось, что Раффин, не решаясь открыто отстранить его от своей женщины, старается хитростью отпугнуть соперника.

— Я сам двадцать лет живу один, — ухмыльнулся Энцо. — Со мной, пожалуй, вообще невозможно ужиться.

Они вместе поднялись по лестнице. Обменявшись с Раффином рукопожатием у его номера, Энцо открыл соседнюю дверь. Залитая светом церковь Святых Петра и Павла на другой стороне улицы неровно освещала помещение, оставляя на полу причудливую тень разобранной кровати. Закрыв дверь, Энцо почувствовал запах духов в неподвижном теплом воздухе. Когда глаза привыкли к полутьме, он увидел темные кудри, рассыпавшиеся по подушке. Во рту внезапно пересохло так, что он не сразу смог прошептать:

— Ты же сняла комнату на чердаке?

— Я солгала. — По голосу он понял, что она улыбается.

— Как ты сюда попала?

— Сказала, что я с тобой, и получила ключ, чтобы отнести наверх сумку. А уходя, закрыла дверь только на задвижку.

Значит, она планировала это с самого начала.

— Дьявольски изощренно с твоей стороны.

Она вздохнула:

— Ты идешь в постель или нет?

Он распустил свой «хвост» — волосы упали на плечи — и разделся при свете церкви напротив. В животе было щекотно, а сердце замирало, когда он скользнул под верхнюю простыню и ощутил тепло женского тела и гладкость кожи. Он повернул голову и посмотрел в глаза-озера. От ее улыбки буквально кружилась голова. Как давно он не желал женщину с такой силой! Подавшись к нему, Шарлотта мягко поцеловала Энцо в губы. Он ощутил на лице легкое дыхание, а на губах — сладкий вкус шампанского и пил этот вкус, как нектар, расслабившись, жадно вбирая изгибы и мягкость ее рта и тела. Почувствовав, что он готов, она забралась сверху и начала щекотать его языком и губами, медленно спускаясь по груди к животу и ниже, пока наконец не поглотила его целиком. Он коротко втянул воздух сквозь сжатые зубы и схватился за края кровати, непроизвольно выгнувшись вверх. Шарлотта полностью контролировала ситуацию, и Энцо оставалось лишь отдаться ее воле. Она действовала безжалостно, умело и властно, и вскоре многолетнее одиночество словно взорвалось изнутри, но она не пролила ни капли, все приняв и оставив его ослабевшим, опустошенным и безумно сожалеющим о своем эгоизме.

— А как же…

— Ш-ш-ш, — приложила она палец к губам Энцо, покрывая легкими частыми поцелуями его грудь. — Это мой тебе подарок.

Но он не хотел удовольствия только для себя. Мечтал и ее заставить позабыть обо всем от наслаждения. Желал экстаза для двоих. Обняв Шарлотту, он мягко уложил ее на кровать лицом вверх. В его руках она казалась удивительно хрупкой и нежной. Он нашел губами стройную шею и начал целовать, чувствуя сладостную дрожь ее тела, спускаясь все ниже, к полным грудям. Покусывая губами соски, он услышал сдавленный тихий стон и вновь двинулся ниже, через мягкую выпуклость ее живота к темному треугольнику волос, где легкий пушок сгущался в мягкую, влажную от пота растительность, вдохнув мускусный запах ее лона. Она судорожно вздохнула, когда он коснулся ее языком и принялся ласкать так же настойчиво, как она делала с ним. Шарлотта больше не владела собой, выгибаясь дугой и с трудом подавляя сладострастные стоны. Наконец по ее телу пробежала судорога, женщина вскрикнула и двумя руками прижала его голову к себе между ног.

Это вновь разбудило в Энцо желание, и, не давая ей остыть, он накрыл Шарлотту своим телом, жадно приникнув к ее рту, и одним движением раздвинул ей ноги коленями. Ее пальцы впились в его спину, нашли волосы и сильно потянули в момент, когда он вошел в нее. И снова она выгибалась дугой, всем телом с силой подаваясь ему навстречу, все ускоряя темп, пока обоих не накрыла волна оргазма, которая спустя несколько долгих томительных секунд отхлынула, оставив обессиленных любовников мокрыми от пота, сжимающими друг друга в объятиях на сбитых, скрученных простынях и ставшей совсем плоской подушке.

Они долго лежали, тяжело дыша, обмениваясь легкими поцелуями. Любое слово показалось бы неуместным, и по невысказанному обоюдному согласию они обошлись без лишних разговоров. Чувствуя, как его затягивает сладкая топь непреодолимой дремы, Энцо успел запоздало подумать, что Раффин, пожалуй, мог слышать их через тонкую перегородку.

II

Отвилье примостился в маленькой долине между двумя холмами, окруженный деревьями и бесконечными милями виноградников, позолоченных лучами утреннего солнца. Свернув с шоссе, Энцо и его спутники вскоре миновали завод «Моэ и Шандон», расположенный у самого подножия холма.

Проснувшись, Энцо не обнаружил Шарлотты рядом, остались только ее запах и след головы на подушке. В ванной он убедился, что она приняла душ, прежде чем уйти, и удивился, что не проснулся от шума льющейся воды. Когда он сошел вниз, Шарлотта и Раффин завтракали. Пробормотав «бонжур», она небрежно поцеловала его в обе щеки, не подавая виду, что ночью что-то произошло. Раффин ограничился кратким рукопожатием и весь завтрак занимался исключительно кофе и круассанами. До Отвилье ехали молча.

В городке уже бродили первые туристы, прибывшие на автобусе. Энцо остановил машину у площади Республики. Шарлотта сходила в туристическое бюро и вышла с картой Отвилье и стопкой рекламных буклетов. Карту взял Раффин и повел их по улице Анри Мартена к аббатству. По дороге Шарлотта просматривала брошюрки.

— А городок-то весьма почтенный, основан в шестьсот пятьдесят восьмом году. Считается родиной шампанского. Здесь сказано, что méthode champenoise^[44] изобрел монах здешнего бенедиктинского аббатства дом Периньон.

— Вообще-то, — авторитетно вмешался Энцо, — к тому времени на юге Франции уже сто лет делали игристые вина.

Раффин взглянул на него с интересом:

— Откуда вы знаете?

— Один мой приятель хорошо в этом разбирается, — небрежно ответил Маклеод, ощутив укол совести. Мысль, насколько он был несправедлив к Бертрану, не давала ему покоя в течение всей поездки.

— Господи… — сказала Шарлотта, не отрываясь от буклета. — А вам известно, что винные склады крупнейших производителей шампанского находятся в Эперне? Вернее, под Эперне? Как здесь пишут, за последние триста лет в меловых породах под городом проложено сто двадцать километров туннелей, и сейчас там хранятся двести миллионов бутылок шампанского. — Она подняла сияющие глаза. — Двести миллионов бутылок!

— А сколько пузырьков! — пошутил Энцо.

Куда ни глянь, всюду виднелись вывески производителей и продавцов шампанского: Гобийяр, Трибо, Лок-ре-Лашо, Лопе Мартен, Рауль Колле, Блиар. На площади Болье они повернули на улицу Храма, круто забиравшую в гору, миновали обнесенный стеной сад при доме кюре и вышли на мозаичную дорожку из полированных и неполированных гранитных плит, ведущую к заднему фасаду церковного нефа. Боковая дверь под остроконечным каменным портиком была приоткрыта. Им посчастливилось добраться до одной из величайших святынь бога шампанского раньше туристов. Войдя в прохладный полумрак, они невольно прониклись торжественной тишиной и ступали мягко и осторожно, ограничив общение обменом взглядами или короткими репликами.

Энцо впервые понял, что такое дежавю. Солнечный свет сочился через три высоких витражных окна над алтарем, в точности как на фотографии с веб-сайта. Полированная черная плита дома Периньона с памятной надписью соседствовала с могилой дома Жана Руайе, последнего здешнего abbé régulier,^[45] почившего в 1527 году, почти за два столетия до самого Периньона. Внимательно рассмотрев обшивку боковых стен передней части нефа, Маклеод решил, что за ними вполне реально спрятать тело или его части, но оторвать и поставить на место деревянные панели, не оставив следов, невозможно.

— Посмотрите, — шепотом позвал Раффин, и они подошли к резному позолоченному ларцу, стоявшему на мраморном столике сбоку от алтаря. Это был реликварий с мощами святого Нивара, архиепископа реймского, основавшего аббатство в 650 году. Кости архиепископа, прекрасно различимые через овальные застекленные отверстия, были связаны старинной лентой, а череп, казалось, взирал на них темными провалами глазниц. — Вам не кажется, что…

Энцо покачал головой:

— На руках Гейяра оставалась плоть, когда убийцы клали их в сундук. Это было бы очень заметно под стеклом. Кроме того, кто-нибудь обратил бы внимание на запах…

Раффин с отвращением сморщил нос и отвернулся к сияющим трубам органа, поднимавшимся по дальней стене нефа до самого свода.

— Тут нелегко спрятать расчлененного покойника, — изрек он.

Скрепя сердце Энцо вынужден был с ним согласиться. Он не знал, что именно собирался здесь искать, надеялся — очевидное само попадется на глаза, как фонтан в Тулузе, но голые, побеленные известкой стены, простые деревянные панели без малейших царапин, статуи святых, росписи на библейские темы и холодный каменный пол не давали ни малейшей пищи воображению. Он прошел в конец нефа, где был установлен мраморный памятник павшим в двух войнах. Глядя на список имен, Маклеод гадал, имеют ли они какое-либо отношение к Гейяру, но интуиция подсказывала, что ищет он не там. Энцо оглянулся на каменный алтарь с колоннами, распятием и молящимися ангелами, и в его душу закралось сомнение, правильно ли он расшифровал подсказки.

В этот момент церковь заполнили звуки хорала в исполнении нежных сопрано, мощным эхом отразившиеся от старинных каменных стен. Конечно, это стереосистема с таймером и потайные динамики, но эффект был почти сверхъестественным — у Маклеода даже волосы шевельнулись. Депрессия опускалась на него черной тучей. Он успел поднять ожидания на такой уровень, где почти невозможно принять поражение, но понятия не имел, что теперь искать и куда идти.

Шарлотта сидела в первом ряду, пролистывая буклеты. Она повернулась, посмотрела на Энцо, и ее сильный голос перекрыл хор сопрано:

— Одной из подсказок была бутылка «Дом Периньон»?

Энцо кивнул.

— А что, если они спрятали тело не в Отвилье, а в Эперне, в винных погребах «Моэ и Шандон», где, собственно, и хранятся запасы «Дом Периньон»?

Раффин повернулся к Энцо:

— А ведь это мысль!

Энцо не разделял подобной уверенности — все подсказки вели в Отвилье, а не в Эперне, но возразить по существу было нечего.

— Возможно, — пожал он плечами.

III

Кирпичные туннели с арочными сводами терялись во влажном тумане, клубившемся вокруг лампочек.

— Температура в погребах круглый год остается в пределах десяти — двенадцати градусов, — говорила девушка-экскурсовод. — Влажность тоже постоянная, от семидесяти пяти до восьмидесяти процентов.

Энцо била зябкая дрожь от подземной стылой сырости после утреннего солнца. Тысячи, десятки тысяч бутылок темно-зеленого стекла, разделенные деревянными планками, горизонтальными рядами лежали вдоль стен; бутылочные туннели уходили вдаль насколько хватало глаз. На А-образных подставках, называемых пюпитрами, бутылки лежали горлышками вниз.

— Опытный ремюер^[46] ежедневно поворачивает бутылки на пюпитрах на несколько градусов, — продолжала гид. — Постепенно взвешенный осадок собирается в горлышке. Затем бутылку подвергают быстрому замораживанию, и осадок схватывается льдом. Когда пробку вынимают, естественное давление выталкивает лед, а вместе с ним осадок. После этого процесс изготовления вина считается завершенным. Перед тем как вторично закупорить бутылку и надеть на пробку проволочную уздечку, в шампанское добавляют небольшое количество liquer d’expédition,^[47] в состав которого входит сахар и купаж определенных вин из запасов компании.

Экскурсия в винные погреба «Моэ и Шандона» показалась самым простым способом проверить предположение Шарлотты, поэтому троица в составе группы из двух десятков туристов вместе с гидом спустилась в туннель, начинающийся прямо под главным офисом компании на улице Шампань.

Энцо узнал о шампанском много нового, о чем раньше не догадывался. Оказалось, оно представляет собой смесь трех сортов винограда — шардоне, пино нуар и пино мюнье. Два из этих сортов красные, их полагается отжимать крайне бережно, чтобы не передать вину красный цвет кожицы. Он узнал, что виноградники Шампани — самые северные во Франции и подвергаются постоянной подрезке, чтобы гроздья получали достаточно солнца, а мел, объяснявший цвет выбеленного, словно вылинявшего пейзажа, удерживает солнечное тепло и дождевую воду, которую постепенно выделяет в почву, регулируя рост виноградных лоз.

Экскурсия остановилась перед глубокой нишей в стене туннеля. Подставки с бутылками исчезли в поблескивающей стеклом темноте. Девушка заученно вещала:

— Обратите внимание на таблички с шестизначным кодом, означающим год и марку шампанского, которое здесь хранится. Это секретные шифры, известные только дегустаторам, и они постоянно меняются, поскольку шампанское проходит процессы ферментации, ремюажа,^[48] дегоргажа,^[49] дозажа^[50] и так далее.

Энцо перебил экскурсовода:

— Значит, если знать коды, можно определить, где хранилось шампанское того или другого урожая?

Девушке явно не хотелось отступать от хорошо отрепетированного текста.

— Теоретически да. Но, как я только что сказала, коды меняются по мере того, как идет процесс созревания вин.

— Это происходит постоянно? — спросила Шарлотта.

— Существует большой спрос на место в этих погребах, — сказала гид. — Созревшее шампанское вывозят для продажи, а его место занимают бутылки с вином нового урожая.

— Значит, скажем, «Дом Периньон» урожая девяностого года не будет храниться на том же месте, что и десять лет назад? — спросил Раффин.

— Это невозможно. Я не знаю, сколько шампанского этого года у нас осталось, но даже с кодами дегустаторов десятилетней давности я не смогла бы сейчас найти те бутылки.

Выйдя на солнце, экскурсанты долго щурились и моргали, ожидая, пока глаза привыкнут к свету. Шампанское, которое им предложили на выходе, еще щекотало нос. Шарлотта извиняющимся жестом сложила ладони:

— Мне очень жаль. Идея казалась такой удачной…

Части тела, спрятанные за штабелями бутылок «Дом Периньон» 1990 года, нашли бы много лет назад.

Четырнадцать роскошных вилл, каждая из которых служила домом для одного самых из престижных Maisons de Champagne,^[51] выстроились в ряд вдоль улицы до самой вершины холма. На другой стороне обнесенная высокой каменной стеной городская ратуша утопала в зелени. От нечего делать троица направилась в парк. Никто не решался озвучить то, что думал каждый: поездка в Отвилье оказалась погоней за химерой. Маклеод мрачно глядел на маленькое синее озеро, окруженное плакучими ивами, считая себя лично ответственным за неудачу, однако нисколько не сомневаясь, что подсказки вели именно в Отвилье. Раффин развлекался, пуская плоские камушки по поверхности озера, Шарлотта по неровным ступенькам поднялась в павильон с круглой крышей и множеством колонн.

— Надо возвращаться, — сказал Энцо.

Раффин повернулся к нему:

— Куда?

— В Отвилье. Мы что-то пропустили.

— Что?

— Ну, если бы я знал что, мы бы его не пропустили, — огрызнулся Энцо, сразу пожалев, что не сдержал раздражения.

Но Раффин лишь пожал плечами:

— Как хотите. — Он взглянул на часы: — У меня скоро поезд в Париж.

Энцо случайно взглянул вверх и заметил Шарлотту, наблюдавшую за ними между колонн, склонив голову набок. Она едва заметно улыбнулась ему.

— Поехали.

В молчании они миновали пригороды Эперне с огромными полями ржавых железнодорожных развязок и брошенными составами, изуродованными вандалами. На поверхности ядовито-зеленой Марны течением несло рваные клочья белой химической пены. Но уже через несколько минут по обе стороны дороги потянулись пологие полосатые холмы с виноградниками: Отвилье нежился в своем зеленом кольце, с наслаждением впитывая солнечный свет. Найти место для парковки оказалось нелегко: у аббатства негде яблоку было упасть от наплыва туристов, сверкавших вспышками камер в церковном полумраке.

— Я хочу побродить по кладбищу, — сказала Шарлотта, направляясь к маленькой калитке в церковной ограде.

Энцо и Раффин прошли через территорию аббатства той же дорогой, что и два часа назад. Ничто не изменилось, не вызывало озарения. Энцо взял складной стул и уселся спиной к деревянным панелям, мрачно уставившись в противоположную стену нефа. Остановившись перед ним, Раффин негромко сказал:

— Я не люблю, когда мне врут.

Энцо в изумлении поднял глаза:

— О чем вы говорите?

— О вас с Шарлоттой.

— Бога ради, Раффин! — На голос Энцо обернулись несколько туристов. Спохватившись, он заговорил тише: — Мне казалось, у вас с ней все кончено.

Подбородок Раффина напрягся, на щеках проступили желваки.

— Так и есть.

— Так в чем проблема?

— Вчера вечером я спросил, есть ли что-нибудь между вами.

— А я ответил, что нет, и в тот момент это было правдой. — Энцо смущенно отвернулся. — Но жизнь не стоит на месте.

— Это я понял.

То ли Раффину все рассказала Шарлотта, то ли он все-таки слышал ночью, как они занимались любовью.

— А что, у вас проблема?

Раффин долго сверлил Маклеода взглядом, прежде чем отвел глаза.

— Нет, — ответил он, рассматривая алтарь.

Церковная дверь со скрипом открылась. Свет лег на каменные плиты с пола, и тишину прорезал голос Шарлотты:

— Энцо! — Соперники одновременно обернулись и увидели ее в дверном проеме, призывно машущую рукой. — Вам надо на это взглянуть.

Они едва поспевали за Шарлоттой, которая повела их по узкой дорожке между рядами могил к старинному склепу, миниатюрной копии храма. От тронутого плесенью, сильно пострадавшего от непогоды семейного склепа веяло запустением, хотя у входа стоял букет увядших цветов. Первые надписи искрошились от времени, их невозможно было разобрать, но последняя виднелась отчетливо. Датированная октябрем 1999 года, она посвящалась незабвенной памяти Гуго д’Отвилье и его жены Симоны, погибших 26 октября того же года в автомобильной катастрофе на шоссе между Эперне и Реймсом.

Гуго д’Отвилье?! Энцо не поверил глазам. Что, если подсказки относились не к месту, а к человеку?

— Это очень старый семейный склеп, — сказала Шарлотта и, опустившись на колени, потрогала увядшие цветы. — Но кто-то за ним ухаживает.

Табличка под звонком слева от белых ворот гласила: «Звоните и входите». Энцо так и сделал: нажал кнопку — за стеной по саду разнесся звон — и толкнул створку ворот. Заросшая дорожка между двумя газонами вела к маленькому дому, построенному почти вплотную к задней стене нефа. Дверь отворилась, и появившийся на пороге кюре взглянул на них с легким раздражением:

— Чем могу служить?

— Что вы можете рассказать о склепе семьи д’Отвилье на вашем кладбище? — без обиняков приступил к делу Энцо.

Кюре удивился — вряд ли подобные вопросы ему задавали часто.

— Что же тут можно рассказать? Это семейный склеп д’Отвилье, которые испокон веков жили в замке Отвилье.

— Гуго д’Отвилье погиб в автомобильной аварии в девяносто девятом году?

— Да, это правда.

— У него остались наследники?

— Его сын до сих пор живет в замке.

— А как его зовут? — спросил Раффин.

— В роду д’Отвилье старших сыновей всегда называли Гуго, еще до появления тамплиеров.

— Стало быть, сейчас в замке проживает Гуго д’Отвилье? — переспросил Энцо.

— По-моему, я только что это сказал, — нелюбезно ответил кюре, явно теряя терпение.

— А как туда пройти? — спросила Шарлотта.

IV

Странный гибрид богатого загородного особняка и укрепленного замка, Отвилье располагался менее чем в трех километрах от аббатства, в соседней долине. Замок был перестроен в семнадцатом веке из полуразрушенной средневековой крепости, о которой напоминал сохранившийся широкий и глубокий крепостной ров. К внушительному строению вела широкая аллея, обсаженная лаймовыми деревьями, а фоном пейзажу служил ухоженный парковый лес, деревья которого давно переросли замок. В центре мощеного двора фонтан выбрасывал изогнутые танцующие струи, сверкавшие на солнце и пенившие воду в чаше. В стойлах у западного крыла фыркали и топтались лошади. Фермерские строения приютились на восточном берегу рва. Когда автомобиль Энцо свернул на аллею, ведущую к замку, за каменным мостом через ров они заметили синие мигалки полицейских машин. Во дворе замка белая карета «скорой помощи» стояла раскрытыми дверцами вплотную к парадному входу. На мосту толпились люди, молча глядя на происходящее, — прислуга замка, работники фермы, пара блюстителей порядка. Все головы повернулись на звук подъехавшего автомобиля.

Энцо свернул с дороги перед самым мостом и остановил машину под деревьями. От группы людей отделился и направился к ним человек лет семидесяти. В темном костюме и лаковых черных туфлях, с коротко стриженными серебристыми волосами вокруг блестящей лысой макушки, он немного напоминал метрдотеля.

— Чем могу служить господам?

— Что там происходит? — спросила Шарлотта.

— Произошло самоубийство, мадам.

— О Господи, кто?!

— Боюсь, молодой Гуго д’Отвилье.

— Самоубийство? — переспросил пораженный Маклеод.

— Да, мсье. Он повесился в большой зале. Вы его знали?

— Мы приехали из Парижа его навестить, — поспешил ответить Раффин.

— А, понимаю. Вы его друзья? Вместе учились в ЕНА?

— Да-да.

Энцо восхищенно слушал, с какой легкостью лжет Раффин.

— Тогда я крайне сожалею, что принес вам столь трагическую новость. — Старик обернулся и посмотрел через ров на замок. — Кажется, выносят тело. Если вы соблаговолите подождать четверть часа, я смогу все рассказать подробнее.

— Конечно, — пообещал Раффин.

— Не желаете ли прогуляться по парку? — Старик кивнул в направлении сада, явно желая уменьшить число зевак. Он вернулся к группе людей на мосту, а Энцо, Раффин и Шарлотта направились к юго-западному углу квадратного крепостного рва, где находилась калитка в роскошный огороженный парк. Коричневая курица с выводком цыплят настойчиво клохтала, ведя свое потомство к ближайшей лужайке.

Раффин повернулся к Энцо:

— Стало быть, человек, к которому нас привели тулузские подсказки, покончил с собой спустя всего три дня после того, как были найдены руки Гейяра.

— Может, он причастен к убийству?

Раффин приподнял бровь:

— Кто его знает… Возможно, он понял, что огласка неминуема, и убил себя, чтобы избежать позора? Как ваше мнение, Маклеод?

Но Энцо мало улыбалась гипотеза, будто его действия заставили человека, пусть даже преступника, покончить с собой.

— Я не знаю.

В глубине души он надеялся, что Гуго д’Отвилье не имеет отношения к Гейяру и эта смерть является прискорбным совпадением. Маклеод окинул взглядом крепостной ров, мост с каменной балюстрадой — четыре арки, поднимающиеся из мутной воды, — и увидел, как уезжает «скорая». Зеваки расступились, пропуская машину. Энцо охватило странное отчаяние — ему показалось, что расследование завершится здесь же, со смертью предполагаемого фигуранта. Вот уж действительно «висяк»…

Он сунул руки в карманы и подошел к краю крепостного рва глубиной метра три, обнесенного низкой, поросшей мхом стеной. Остроконечные угловые башни замка, казалось, росли из черной, непрозрачной воды. В толстых каменных стенах темнели узкие щели-амбразуры, откуда защитники замка когда-то пускали стрелы, отражая набеги. Слева открывалась панорама ухоженных лужаек с вековыми деревьями, постепенногустевшими и переходившими в настоящий лес, стеной смыкавшийся на горизонте. Садовник с ручной тачкой обихаживал цветы на декоративной скальной горке, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему в замке. Вокруг деревянного стола были расставлены складные стулья — их парусиновые спинки и сиденья чуть слышно хлопали на ветру. Энцо дошел до северо-западного угла рва, откуда начинался крутой подъем, и присел на край каменной изгороди. В отличие от узорчатого кирпичного фасада замка задняя стена была выложена серыми бетонными блоками, впитывавшими влагу крепостного рва, проступавшую снизу неровной темной волной.

Оглянувшись, Энцо увидел, что к нему идет Шарлотта. Раффин остался у ворот замка и наблюдал за происходящим во дворе, прислонившись к кованой створке. Энцо поднял глаза, но тут же прикрыл их ладонью от полуденного солнца.

— Это ты рассказала ему о нас?

— Никаких «нас» нет. Я уже говорила, что не готова к новому роману. Мы занимались сексом, вот и все.

Энцо задели ее слова. Ему казалось, что прошлой ночью между ними произошло нечто большее, чем просто секс. Он опустил руку и сгорбился, опираясь на колени и уставившись в траву.

— Тогда с чего Раффин так бесится? Я думал, у вас все кончено.

— Кончено, — подтвердила Шарлотта и, поколебавшись, пояснила: — Но разошлись мы не по его инициативе. Сейчас у него мучительный процесс расставания с собственностью. — Вздохнув, она присела на парапет рядом с Маклеодом и принялась рассеянно шаркать теннисными туфлями по большому камню, лежавшему в траве. — Прости меня, Энцо. Все складывается как-то непросто… — Она на секунду взяла его за руку и едва заметно сжала.

Они сидели молча. Носком туфли Шарлотта обводила буквы, выбитые на камне. Энцо следил за ней невидящими глазами, обуреваемый противоречивыми чувствами, почти разладом, который эта женщина привнесла в его жизнь, пока буквы на каменной плите вдруг неожиданно не стали резкими и четкими, сложившись в слово, как по волшебству небрежных движений маленькой ноги. Он схватил Шарлотту повыше локтя, судорожно впившись пальцами в мягкую плоть. Женщина дернулась как ужаленная и с испугом повернулась к Энцо, уставившемуся куда-то перед собой расширенными глазами.

— Что случилось?

— Утопия, — прошептал Маклеод, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— В каком смысле?

Он кивком указал на каменную плиту, слегка отодвинув розовую теннисную туфлю ногой. Выбитая надпись гласила:

Этот камень установлен в 1978 году в память нашего любимого и преданного друга ретривера Утопии, трагически погибшего при спасении своего восьмилетнего хозяина Гуго, упавшего в крепостной ров. Утопия прыгнул за ним в воду и поддерживал на поверхности, пока не подоспела помощь. К сожалению, к самому ретриверу помощь запоздала, и Утопия встретил свою гибель в жестоких водах. Семейство д'Отвилье навсегда сохранит в сердце благодарность за эту великую жертву.

Энцо вглядывался в выбитую на камне надпись, которую машинально читал вслух, пока строчки не поплыли перед глазами. Утопия — пес Гуго д’Отвилье! Наконец-то в головоломке нашли свое место собачьи жетон и кость!

— Наверняка это здесь, под камнем, — сказал Маклеод, вставая.

— Что — это?

— Очередная часть бедняги Гейяра. По традиции, в ящике с новыми подсказками, — победно взглянул он на Шарлотту — энтузиазм вернулся в мгновение ока — и заметил, как она побледнела.

— Прямо здесь? Под нашими ногами?

— Разумеется!

Энцо огляделся, соображая, с чего начать, и увидел направлявшегося к ним Раффина, а за ним — садовника, катившего тачку вниз по холму. Энцо закричал, замахал руками и добился своего: садовник остановился и обернулся. Раффин искоса посмотрел на него через плечо и недоуменно уставился на Энцо:

— Что происходит?

— Почитайте на камне, — отмахнулся Энцо и снова громко попросил садовника подойти, сопроводив слова призывным жестом.

— Иисусе! — вырвалось у Раффина. — И вы думаете, это здесь?

— А как по-вашему?

— По-моему, чертовски много шансов за!

Садовник бросил тележку и пошел через газон. Это был мужчина лет шестидесяти пяти, обветренный и загорелый от многолетней работы на открытом воздухе, в синем саржевом комбинезоне поверх заношенной белой фуфайки. Плоская, как блин, кепка была сдвинута на затылок, открывая лоб, блестевший капельками пота. Подозрительно оглядев всех троих по очереди, он перевел взгляд мутно-голубых глаз на Энцо.

— Чем могу помочь, мсье?

— Мы считаем, что под этой плитой находится захоронение… — Еще недоговорив, Энцо почувствовал, что сморозил нелепость.

Но садовник взглянул на камень и медленно покачал головой:

— Под ней ничего нет, кроме земли, мсье.

— Откуда вы знаете?

— Я ее сам здесь положил, мсье. Гуго-старший заказал надпись, а меня попросил установить камень.

— Но после этого, — вмешался Раффин, — кто-то поднимал плиту и кое-что под ней зарыл.

Садовник посмотрел на него как на помешанного:

— Это кому ж такое понадобилось, мсье?

— Но вы не можете исключить подобную возможность? — настаивал Маклеод.

Садовник пожал плечами:

— Ну нет, конечно, но мне бы было об этом известно.

— Как так?

— Да потому что я здесь всю жизнь провел, мсье. Каждый божий день в саду копаюсь. Я работаю садовником почти сорок лет, а до меня тут был мой отец. Я знаю каждую травинку. Нельзя же своротить плиту и не помять травы?

Энцо не хотелось верить старику — он был убежден, что место правильное.

— А вы помните, как молодой Гуго свалился в ров?

— Как не помнить, это я его и вытащил.

— А Утопия?

— Пес уже захлебнулся, когда я вернулся за ним.

— Полагаю, собаку закопали под этим камнем? — спросил Раффин.

— Нет, мсье. Плиту положили просто в память о событии, чтобы отметить место. Утопию похоронили там, где д’Отвилье испокон веков хоронили своих собак, — указал он куда-то вдаль. — Вон там, в лесу. Из замка то место видно. Десятки псов похоронены, каждый под собственным надгробием. Можно сказать, собачье кладбище.

Энцо вспомнилась собачья берцовая кость, найденная в Тулузе, и они с Раффином переглянулись. Журналист явно думал о том же.

— А вы можете нас туда проводить?

Старый садовник вздохнул:

— Ну, провожу, чего уж.

Когда они поднимались по холму, Шарлотта спросила старика:

— А вы знаете, что случилось в замке?

— Ну.

— Разве вы не хотите взглянуть, что там происходит?

— Семейство д’Отвилье меня не интересует, мадемуазель. Мне нет дела до аристократов.

— Они платят вам жалованье, — напомнил Раффин.

— А я смотрю за их имением. Это не значит, что я обязан их любить. Я спас мальчишке жизнь, но им больше понравилось приписать это собаке. А теперь он покончил с собой. Ну, оно и к лучшему, скажу я вам.

У кромки леса подстриженная трава сменилась густой порослью молодых побегов, которые торопились прорасти на каждом свободном клочке, пытаясь отвоевать землю, отнятую у них человеком. Вскоре они вышли на поляну, обнесенную полуразрушенной каменной стеной с поваленными воротами. Древние надгробия косо торчали из земли среди высокой высохшей травы. От тайного захоронения веяло печалью и запустением.

— Вы не ухаживаете за этим кладбищем? — уточнил Раффин.

— Я сюда не хожу. Да меня и не просили.

— Значит, если кто-нибудь здесь что-то закопает, вы об этом не узнаете?

— Здесь закопаны только дохлые собаки, мсье.

Надгробие Утопии находилось в дальнем углу участка.

На плите была выбита простая надпись: «Утопия, 1971–1978». Земля вокруг ничем не отличалась от остальных захоронений, но ведь прошло десять лет… Раффин повернулся к садовнику:

— Нам нужны две лопаты.

Садовник поглядел на него недоверчиво:

— Это еще для чего?

Журналист открыл бумажник, извлек оттуда две купюры по пятьдесят евро и, свернув их, подал деньги старику.

— Вы сюда никогда не ходите, вам и знать незачем.

Через десять минут они вернулись с двумя садовыми заступами. Несмотря на щедрое вознаграждение за небольшую в принципе услугу, садовник пожелал во что бы то ни стало остаться и посмотреть. Особой преданности хозяевам он не питал, но с любопытством совладать не смог.

Энцо швырнул пиджак и торбу и начал рыть землю как одержимый. Раффин не спеша повесил пиджак на уцелевший фрагмент стены и аккуратно закатал рукава рубашки. Осторожно ступая по земле, боясь испачкать туфли, он подошел к надгробию с другой стороны и подключился к делу. Через несколько минут пот градом катился с обоих гробокопателей, и, несмотря на все предосторожности, туфли Раффина покрылись сухой белесой пылью, а промокшая рубашка прилипла к спине.

На глубине примерно в один фут начали попадаться кости. Не скелет, но отдельные фрагменты, словно уже вырытые однажды и беспорядочно ссыпанные обратно. Раффин и Энцо складывали их в кучу.

Шарлотта, прислонившись к каменной ограде, молча наблюдала за ними бездонными темными глазами, но не делилась своими переживаниями, нервно покусывая нижнюю губу и глядя, как углубляется яма.

В просветах между деревьями мелькали синие тени. Тело самоубийцы увезли почти полчаса назад, но gendarmes^[52] еще оставались в Отвилье, собирая показания и ожидая предварительного отчета криминалистов.

Лопата Энцо с размаху наткнулась на что-то твердое, глухо звякнувшее в земле. Маклеод и журналист сразу бросили копать. Энцо велел Раффину отойти, и тот попятился от открытой могилы. Всегда аккуратно причесанные волосы журналиста влажными прядями свесились на лоб, потеки пота оставили на лице грязные дорожки. Садовник без всякой опаски встал над самым краем, не помня себя от изумления и любопытства. Энцо осторожно снимал землю с найденного предмета, и вскоре обнажилась крышка видавшего виды жестяного ящика, когда-то цвета хаки, в точности такого, как найденные в Париже и Тулузе. Очистив замки, Энцо вылез из ямы и достал из сумки пару латексных перчаток. Натянув их с заправским щелчком, он вновь спустился в могилу и согнулся над ящиком. Осторожно открыв защелки, он откинул крышку. Ржавые петли оглушительно заскрипели, словно протестуя, а изнутри густой волной поднялся затхлый влажный смрад. Энцо с отвращением отпрянул:

— О Господи!

У края ямы тут же оказались Шарлотта и Раффин. Все четверо не отрываясь смотрели на скелетированные человеческие ноги, согнутые в коленях и небрежно связанные вместе белым синтетическим шпагатом. Кости пожелтели и покрылись пятнами, однако Энцо не увидел переломов, трещин или сколов — даже мелкие плюсневые косточки стоп были абсолютно целы.

Шарлотта издала странный звук, словно подавившись. Следом садовник очнулся от ступора:

— Что это еще за чертовщина?

— Человеческие ноги, — отозвался Энцо, решив не говорить, что, кроме останков, в ящике, как и в предыдущих случаях, лежат пять предметов. Не поднимая головы, он сказал Раффину: — Роже, достаньте из сумки фотоаппарат. — Журналист вернулся с цифровым фотоаппаратом и передал его Энцо. — Нужно соблюдать крайнюю осторожность. Не хочу, чтобы нас обвинили в уничтожении микроследов.

Один за другим он вынимал предметы из ящика, клал на крышку и фотографировал. На этот раз убийцы положили брошь в виде саламандры, инкрустированную драгоценными и полудрагоценными камнями, большой золотой кулон в форме львиной головы, значок на лацкан — зелено-желто-красный флаг с маленькой зеленой пятиконечной звездой в центре желтой полосы, призовой спортивный кубок с крышкой и круглыми ручками, с гравировкой «1996». Последним из ящика был извлечен свисток спортивного судьи на тесемке; на металлической пластинке виднелись едва различимые цифры: «19/3».

Энцо сложил все предметы обратно так, как они лежали, и поднял голову к трем бледным лицам, склонившимся над ямой:

— Пожалуй, можно вызывать gendarmes.

V

Старый слуга, первым поздоровавшийся с ними у моста, брел через мощенный неровным булыжником двор. За три часа он постарел на десять лет. Его подкосила не только безвременная смерть хозяина, но и сознание того, что пресекся род. Слуга пережил господ. Он служил в замке больше сорока лет трем поколениям д’Отвилье, а теперь замок перейдет к двоюродному брату молодого Гуго.

— Это был очень способный юноша, — говорил он о хозяине. — Пожалуй, даже слишком способный. Недаром считается, яркая звезда быстро сгорает. Его звезда закатилась, когда скончались родители. Кроме Гуго, у них, видите ли, не было детей, и мальчик поставил себе цель стать гордостью своей семьи. Он делал все, чтобы угодить родителям. У него просто сердце разрывалось, когда те отправили его в военное училище Пританэ в Ла-Флеш: он был одаренный юноша, но его дар требовал тщательного пестования. Думаю, Гуго понимал — полностью реализовать свой потенциал он сможет только в Париже, но в первую очередь им двигало желание не разочаровать отца и мать, хотя он просто изнывал от тоски по семье.

Все четверо перешли мост, повернули на запад, миновали группу полицейских и несколько служебных машин без номеров и направились к воротам вдоль крепостного рва.

— Вы, конечно, знаете, какая блестящая карьера ждала его в Совете кантонов…

Энцо вовремя вспомнил, что они близкие знакомые молодого д’Отвилье.

— …но когда он узнал о гибели родителей в той чудовищной автомобильной катастрофе, то уплатил за отказ от должности и вернулся сюда — скорбеть. Семь лет одиночества, — сокрушенно покачал головой старик. — Редко-редко съездит в Париж, когда этого требовали юридические или финансовые дела, а так в основном сидел, запершись в библиотеке, и читал, читал без конца. Или гулял по поместью. Зимой он пропадал часами, обходил пешком все окрестные холмы. Даже собаку не завел, не хотел больше, после… ну, вы знаете. Говорил, ни один пес не послужит ему так хорошо, как Утопия.

Дойдя до ворот, Энцо увидел трепетавшую на ветру желтую полицейскую ленту, натянутую вдоль опушки, и неразборчивые надписи голубым и розовым там, где ожидала группа gendarmes. Послышался нарастающий звук приближающегося вертолета. Монотонный рокот винтов разорвал теплый воздух, и вертолет начал снижаться над виноградниками, закончив недолгий перелет из Парижа.

Старый слуга напряженно вглядывался в ярко-голубое небо, стараясь разглядеть еще невидимый вертолет, а увидев, разочарованно отвернулся. Энцо шел рядом с ним, а Раффин с Шарлоттой — следом. Старик медленно брел вдоль рва, мрачно глядя в неподвижную воду.

— У вас есть какие-нибудь предположения, почему он это сделал? — спросил Энцо.

— Почему убил себя? — Старик покачал головой. — Ни малейших догадок. Скорее уж он покончил бы с собой после гибели господ д’Отвилье. — Он воздел руки и тут же бессильно уронил их, как бы демонстрируя тщетность догадок и невозможность заглянуть в чужую душу.

— А не страдал ли он в последнее время депрессией? — спросила Шарлотта.

— Молодой Гуго вообще был меланхолического склада. Ему всего-то исполнилось тридцать шесть… Но конечно, вы это и без меня знаете… Слишком юный, чтобы выдержать такие страшные потери, но он безропотно нес свой крест… — Старый слуга оборвал воспоминания. Похоже, он знал Гуго д’Отвилье с колыбели. — Не то чтобы в депрессии… — вдруг сказал старик и замялся, подыскивая нужное слово. — В возбуждении. Да, я бы сказал, последние дни он пребывал в нервном возбуждении. Проводил в кровати больше времени, чем обычно. Толком не питался. Слишком много пил. Правда, это у него давно вошло в привычку…

Отдаленный гул вертолета превратился в рев, и все четверо повернулись посмотреть, как он плавно скользнул к земле, резко замедлил полет, завис в воздухе и аккуратно опустился на траву. Боковая дверь открылась, и из чрева машины выбрался не кто иной, как судья Лелон, — его всячески страховал офицер в форме национальной полиции. За ними спрыгнул человек в штатском. Судья сразу заметил Энцо. Пригнувшись, он быстро выбежал из-под вращающихся винтов, выпрямился и провел рукой по взъерошенным волосам. Костюм его заметно помялся во время полета, и Лелон тщетно пытался вернуть себе сколько-нибудь внушительный вид. Он решительно направился к Маклеоду и его спутникам; заместители следовали за ним по пятам, как хорошо вышколенные собаки. Пилот вертолета выключил моторы, и лопасти винтов со стихающим воем замедлили вращение. По всему было видно, что миндальничать Лелон не расположен.

Остановившись в шаге от Энцо, судья закурил сигару и выдохнул сизый дым в горячий послеполуденный воздух.

— А вы настырный тип.

— Да, мне это многие говорили.

— Вас просили, — с нажимом произнес судья, — не совать липкие пальцы в горшок с медом. А вы, значит, опять за свое?

— Насколько мне известно, мы живем не в полицейском государстве. Пока, во всяком случае.

Судья презрительно посмотрел на Энцо:

— Вы дилетант, Маклеод. Вам же ясно сказано лично министром юстиции, чтобы вы оставили расследование профессионалам!

— От ваших профессионалов результатов можно ждать до пенсии, — вмешался Раффин.

Судья Лелон медленно повернул голову и свирепо уставился на него:

— А вы кто такой?

— Роже Раффин, — приятно улыбнулся журналист и протянул руку.

Лелон словно не заметил предложенного рукопожатия.

— А-а, журналист… — Он выплюнул это слово, словно от него разило тухлятиной.

— Совершенно верно. Я пишу о расследовании Энцо Маклеода, который только что обнаружил очередную часть останков Жака Гейяра. И когда завтра в «Либерасьон» появится моя статья, дилетантами читатели сочтут вас, господа. — Раффин проворно вынул из кармана маленькую записную книжку, раскрыл ее и ловко выдернул ручку из переплета. — Желаете прокомментировать?

Комментарий судьи Лелона ясно читался во взгляде, которым он сверлил журналиста. Если выражение его лица перевести в слова, это был бы самый нецензурный монолог за всю историю бесед представителей прессы с судьями.

ГЛАВА 15

I

Улица Кожевников находится в центре когда-то беднейшего квартала Парижа. Ютившиеся в трущобах мастеровые дышали ядовитыми испарениями извести и купороса и промывали дубленые кожи в Бьевре, отравляя воду, крутившую колеса мельниц, выстроенных по берегам реки. Когда в пятнадцатом веке Жан Гоблен открыл фабрику гобеленов, его новый способ окрашивания пряжи в алый цвет превратил воды Бьевра в кровавые. Именно здесь, в Тринадцатом округе, в бывших складских помещениях, когда-то принадлежавших торговцу углем, поселилась и открыла практику Шарлотта.

— Я читала, — говорила она, — что в старые времена в лунную летнюю ночь здешние улицы казались заснеженными, настолько все было покрыто тонкой белой пылью от обработки кож. А люди этим ежедневно дышали. Неудивительно, что продолжительность жизни здесь была крайне низкой.

Из открытого кухонного окна Энцо выглянул на улицу. Кругом находились сплошь офисные здания, всевозможные конторы и склады оптовой торговли. Окна внизу были забраны железными прутьями, на входе стояла решетка с висячим замком. Тяжелая металлическая дверь с доводчиком преграждала доступ на первый этаж бывшего склада.

Отвернувшись от окна, Энцо взглянул на Шарлотту, занятую приготовлением обеда. Кухня была яркая, современная, с большим ультрамариновым столом у окна.

— Отчего ты поселилась в таком квартале, черт побери?

Шарлотта улыбнулась.

— Чтобы не натыкаться на своих клиентов, когда выхожу в магазин, — отозвалась она, мелко кроша овощи. — Вообще, я здесь многое переделала. Хочешь посмотреть?

С улицы они попали в дом через приемную, поднявшись по узкой лестнице на второй этаж. Из кухни три ступеньки вели в огромную гостиную, отделенную экраном на полозьях в японском стиле. Венецианские шторы смягчали свет, лившийся в высокие, от пола до потолка, окна по фасаду. Надстройка из перекрещивающихся металлических пролетов поддерживала высокую крышу с крутыми скатами. Кирпичные стены были выкрашены в белый цвет. Целая армия компьютерных мониторов поблескивала на длинном столе под окнами. Два низких канапе обозначали границу жилой зоны, дополнительно разделенную стеллажами с папками и книгами.

За одним из компьютеров сидел Раффин, занятый поисками информации о покойном Гуго д’Отвилье. В Париж они приехали к концу дня, и Раффин уступил Энцо свое парковочное место в подземном гараже на улице Сен-Жак, недалеко от Люксембургского сада, — его собственный автомобиль был в ремонте. На метро они доехали до Гласьера (одна остановка от Корвизара и две от площади Италии — эти названия преследовали Энцо) и пешком дошли до улицы Кожевников.

Спустившись еще на три ступеньки, Энцо вышел на металлическую галерею, обходившую здание старого склада по периметру. Увидев за большими внутренними окнами спальню, Энцо сразу почувствовал себя соглядатаем. При виде бледно-сиреневых смятых простыней на большой кровати и разбросанной одежды — кое-что висело на спинке стула — он понял, что это спальня Шарлотты.

Вечернее солнце проникало внутрь через косую стеклянную крышу верхней галереи. Внизу, в колодцеобразном дворике был разбит настоящий зимний сад с растениями в горшках, усыпанными гравием дорожками и низким тиковым столиком с мягкими садовыми стульями. Монотонное журчание маленького фонтана вносило гармоничную ноту в умиротворяющую обстановку этого необыкновенного оазиса в самом центре города.

— Там я беседую с клиентами. — Энцо вздрогнул от голоса Шарлотты, которая неслышно подошла и тоже смотрела вниз, опираясь на перила. — Хороший фэн-шуй. Расслабляет меня, расслабляет их, что само по себе терапия. — Она указала на укрепленные на гибких металлических кронштейнах видеокамеры, перекрестно охватывавшие помещение. — Это для съемки. Я никогда не делаю записей от руки. — Она помолчала. — Где ты сегодня ночуешь? У себя?

— Наверное.

Она немного понизила голос:

— У меня есть свободная комната.

Энцо передернуло. Несмотря на сильнейшее влечение, временами его коробили уловки Шарлотты.

— Идите сюда, посмотрите, что я нашел, — сказал Раффин через плечо, словно услышав их разговор. Энцо и хозяйка дома вернулись в гостиную. Маклеод придвинул стул и сел рядом с Раффином. — Большая часть информации о д’Отвилье похоронена надежнее, чем Утопия, но картинка понемногу начинает складываться. — Он довольно хлопнул ладонями и принялся открывать вкладки. — От мажордома мы знаем, что покойный Гуго учился в Пританэ, чтобы подготовиться к вступительному экзамену в Политехническую школу. — Взглянув на Энцо, Раффин спохватился, что бестолковому иностранцу требуется пояснение. — Это один из вузов, где готовят топ-инженеров для системы государственного управления. Наш Гуго закончил Пританэ лучшим на курсе и стал победителем Concours Général по математике.

Раффин открыл новый сайт.

— Ему не составило труда поступить в Политехническую школу, которую он закончил в первой пятерке. После окончания его пригласили в Управление государственными рудниками, сливки сливок инженерных кадров…

Он повел пальцем по экрану, пока не нашел то, что искал.

— Но он отклонил приглашение, решив пойти по стопам своего знаменитого предшественника, Валери Жискара д’Эстена. Ну, тут все логично: если уж твои мозги оценили в Управлении рудниками, ума должно хватить и для руководящих постов, а это уже Национальная школа управления. Туда он и пошел. — Блестящими от возбуждения глазами Раффин посматривал на Энцо и Шарлотту. — А теперь самое важное. Каждый поток в ЕНА называется promotion.^[53] Название выпуска выбирают сами студенты в течение двухнедельных каникул, которые по традиции проводят в Вогезах. Выпуск д’Отвилье назван в честь Виктора Шельшера, борца против рабства и колонизаторства в девятнадцатом веке. Выпуск Шельшера учился в ЕНА с девяносто четвертого по девяносто шестой год — именно тогда там преподавал Гейяр. — Раффин уже сиял ослепительным светом. — Выходит, Гуго д’Отвилье его ученик!

Энцо шумно выдохнул сквозь сжатые зубы. Прямая связь между д’Отвилье и Гейяром! Получается, Гуго — один из его убийц? Энцо не хотелось делать скоропалительные выводы, но такое предположение позволяло по крайней мере задуматься о мотиве.

— Подождите. — Шарлотта присела на край стола. — Имя Гуго д’Отвилье всплыло в связи с содержимым ящика из Тулузы?

— Да.

— А нет ли здесь связи с площадью Италии?

— Филипп Рок, — произнес Энцо. — Но это имя привело нас лишь к больнице Сен-Жак.

— Вы уверены? Ведь сначала вам попались сведения о первом Гуго д’Отвилье, основателе ордена тамплиеров, а не о том Гуго, который закончил ЕНА?

До Маклеода постепенно доходил смысл ее слов.

— Она права, — сказал Раффин. — Может, подсказки ведут не просто к очередному ящику с останками, но и к одному из убийц? — Он набрал в строке поиска «Филипп Рок» и ударил по клавише «ввод». — Посмотрим, что нам это даст…

Поисковая программа с готовностью вывалила на экран первую порцию из почти пяти сотен ссылок.

— Merde! — выругался Раффин, просматривая список, в котором значились финансовый эксперт, профессор киноведения из Нью-Йорка, эксперт по скачиванию музыки из Интернета, Филипп Рок, которого они уже знали, — кавалер ордена «За освобождение», и другой Филипп Рок, начальник административной инспекции министерства внутренних дел. Над последним именем курсор на мгновение замер. Раффин чуть склонил голову набок, пристально вглядываясь в ссылку, затем кликнул на нее, и на экране появилась биография Рока. Пробежав ее глазами, Раффин торжествующе ударил ладонью по столу: — Я так и знал! — И прочел вслух: — «Сорокадвухлетний Филипп Рок работал в административной инспекции при МИДе Франции, прежде чем решил повысить квалификацию и в тысяча девятьсот девяносто четвертом году поступил в ЕНА на одно из ежегодно предоставляемых мест». — Он посмотрел на бывшую любовницу: — Ты попала в точку, Шарлотта. Филипп Рок учился в Национальной школе управления в одно время с д’Отвилье. Выпуск Шельшера. Он тоже ученик Гейяра.

Они молча ели в кухне, погруженные каждый в свои мысли. Шарлотта приготовила салат с копченым лососем, который они запивали освежающим холодным шабли. Палевый короткошерстный кот с большой головой и огромными зелеными глазами завистливо глядел на людей с подоконника. Он смахивал на пришельца из космоса или кошачью мумию вроде найденных в гробницах египетских фараонов. Шарлотта звала его Зеке. Когда она впустила кота в дом, тот вспрыгнул хозяйке на плечи и улегся воротником на шее, свесив лапы ей на грудь. Наконец Шарлотта нарушила молчание:

— Так сколько же было убийц, как вы думаете?

— Наверное, столько, сколько ящиков с останками.

— А сколько ящиков?

— Ну, раз мы уже нашли голову, руки и ноги, понятно, что осталось немного, — буркнул Энцо.

Разговор о расчлененном трупе ничуть не испортил Раффину аппетита. Нахваливая салат, он отправил в рот последний кусок копченого лосося и рокфора, хлебом подобрал соус с тарелки, прополоскал рот оставшимся шабли и промокнул губы салфеткой.

— Мне нужно позвонить, — сказал он и кивнул на стол с компьютерами: — Ничего, если я…

— Конечно, — ответила Шарлотта.

Энцо по-прежнему напряженно о чем-то размышлял.

— Не понимаю, для чего, с какой стати им оставлять подсказки, выдавая себя одного за другим? Что за игру они затеяли?

— Не исключено, что это была именно игра, — проговорила Шарлотта. — Просто они надеялись, что, кроме участников, никто об этом не узнает.

Энцо посмотрел на нее:

— Ты изучала психологию преступления. Что заставляет людей убивать?

Шарлотта покачала головой:

— Таким изощренным образом? Понятия не имею. Существует несколько теорий, объясняющих, что толкает человека на преступление. Есть ситуационные причины — стрессовые обстоятельства. Люди не выдерживают стресса и ломаются. Другие преступления совершаются импульсивно — обычно это сексуальное насилие — или компульсивно — в этом виноваты расстройства личности или навязчивые фантазии. — Шарлотта отпила вина. — Все они достаточно предсказуемы. Я предпочитаю теорию кататонического возбуждения Фредерика Уэтема.

— Что это?

— Уэтем описывает кататонию как острую потребность выразить свою идею через акт насилия. Человек наделяет насилие символическим значением, его мышление приобретает бредовый характер, проявляющийся в ригидности, бессвязности, путаности, пока какая-то ситуация с высоким эмоциональным напряжением не приведет к кризису насилия. После этого человек внешне становится нормальным, и напряжение уходит.

— Ты считаешь, что причиной убийства Гейяра стала кататония?

Шарлотта улыбнулась:

— Ну, мы все испытываем стресс, когда сдаем экзамены, но обычно не убиваем преподавателей… Невозможно представить, чтобы у группы людей одновременно возникли кататонические отклонения.

В дверном проеме наверху трехступенчатой лестницы появился Раффин и торжествующе помахал листком бумаги:

— Я узнал адрес Филиппа Рока. Давайте спросим о мотивах у него лично!

II

Было почти пол-одиннадцатого, когда такси остановилось возле дома Рока. Угасающий свет дня почти иссяк, и можно было разглядеть первые бледные звезды, мерцающие в вечернем небе. Филипп Рок жил на третьем этаже роскошного дома на бульваре Суше, почти на краю Булонского леса, недалеко от ипподрома. Шарлотта сказала мужчинам, что подождет на улице.

У высоких ворот Раффин позвонил консьержке, и через несколько минут пожилая дама подозрительно сверлила их глазами из-за кованой железной решетки.

— Извините, что беспокоим вас, мадам, — галантно начал Раффин, включив свое обаяние на полную мощность, и раскрыл журналистское удостоверение. — Меня зовут Раффин, я работаю в пресс-центре в Матиньоне. Мы приехали провести небольшой брифинг с мсье Роком. Он меня ждет, но, боюсь, я забыл код его квартиры.

Консьержка скептически подняла бровь, явно не поверив ни единому слову Раффина, но, вздохнув, нажала на кнопку замка.

— Вечно одно и то же, — пробурчала она. — Что молодые, что старые… — покосилась она на Энцо. — Все со своими небылицами. Вы, не иначе, думаете, будто я с Луны свалилась?

Энцо с Раффином недоуменно переглянулись. О чем она говорит?

— Идите за мной, — велела женщина. Через ярко освещенную арку они вышли в широкий мощеный двор, окруженный кольцом экстравагантного сада. Комната консьержки была на первом этаже, рядом с мраморным холлом с лифтом и лестницей, устланной ковровой дорожкой. — Подождите здесь, я ему позвоню. — Она вошла к себе, оставив дверь открытой.

— Что мы ей скажем, когда Рок заявит, что знать нас не знает? — прошептал Энцо.

Раффин и бровью не повел.

— Что-нибудь придумаем.

Ждать пришлось долго. Наконец консьержка вернулась. Прежний скепсис почтенной охранницы уступил место замешательству, чуть ли не испугу.

— Не понимаю. Я же видела, как он вошел, и знаю, что не выходил!

— А он не отвечает? — уточнил Раффин. Пожилая дама покачала головой. — Может, как-нибудь прошмыгнул, пока вы отвернулись?

— Не-ет, — уверенно покачала указательным пальцем консьержка. — Когда кто-то выходит из подъезда, я обязательно замечаю. — Она кивнула на зарешеченное окно небольшой гостиной, в которой голубым светом мерцал экран телевизора. — Я всегда слышу лифт. Да и молодой Люк целый день не выходил… Вы не подниметесь со мной? — жалобно попросила она.

— О, конечно, мадам!

На третьем этаже они вышли из лифта на толстый мягкий ковер. На площадке с выкрашенными в сочный кремовый цвет стенами, отделанными полированными панелями красного дерева, было всего две квартиры. Табличка с именем Рока висела на двери слева.

Консьержка потянулась к звонку, но резко отдернула руку, словно ее ударило током.

— Открыто, — растерянно сказала она. Энцо подошел ближе. Входная дверь действительно была неплотно прикрыта, словно кто-то в спешке ее не захлопнул. Маклеод тронул створ, и тот распахнулся в чернильную темноту квартиры.

— Здравствуйте, — сказал он в пустоту. Звук его голоса сразу же заглох, словно впитанный обстановкой. В ответ не раздалось ни единого шороха. — Эй! — крикнул он погромче. Тишина. Энцо различил странный запах, показавшийся смутно знакомым, — туалетная вода или лосьон после бритья. Отчего-то это внушало страх. Маклеоду стало не по себе.

— Нужно включить свет, — произнес Раффин.

Пошарив по стене, Энцо с мягким щелчком нажал клавишу, но ничего не произошло.

— Должно быть, disjoncteur^[54] перегорел, — предположила консьержка. — Схожу-ка я за фонарем. Подождите здесь. — Казалось, она рада была уйти хоть ненадолго.

Мужчины стояли на площадке, слушая скрип лифтовых тросов. Когда кабина остановилась на первом этаже, наступила напряженная тишина. Энцо и Раффин неуверенно переглянулись, и наконец Маклеод сказал:

— Я все-таки войду.

Раффин храбро кивнул:

— И я с вами.

Коридор оказался длинным и узким — свет с площадки освещал лишь пару метров. Отсюда куда-то вели множество дверей. Энцо, осторожно ступая, тронул первую из них справа. За ней оказалась ванная — тусклый свет из окна холодно блеснул на кафельной плитке. Сделав еще несколько шагов, Энцо открыл левую дверь, за которой открылась спальня. Здесь оказалось светлее — окна выходили на ярко освещенный бульвар. Кровать была разобрана, одежда разбросана по полу, пахло несвежими носками и выпотом мужского тела. Тишину нарушал лишь доносившийся издалека слабый шум дороги.

Раффин тенью следовал за ним. За очередной дверью, на этот раз справа, обнаружилась вторая спальня. Здесь было темнее. Постель заправлена, подушки красиво сложены в изголовье. Комната показалась Маклеоду нежилой — видимо, предназначалась для нечастых гостей.

Коридор заканчивался у двойных застекленных дверей; отсюда вправо и влево вели проходы поменьше. Из-за неплотно прикрытой створки пробивался лучик света, рисуя на полу и стене длинную косую линию. Энцо легонько толкнул дверь. Щель стала шире, приоткрыв выходящие на улицу окна — уличные фонари и здесь служили единственным источником света, вырывая из темноты отдельные предметы обстановки. Запах, который Энцо почувствовал на площадке, стал сильнее и показался более знакомым.

С лестницы послышалось гудение и негромкий лязг подъехавшего лифта — консьержка вернулась с фонариком. Осмелев, Энцо открыл дверь шире. Парфюмерный аромат заглушал другие запахи, тоже знакомые, но неприятные — опаленного мяса и горячего металла, настолько резкий, что трудно было дышать. Энцо подождал, пока глаза привыкнут к полумраку, и шагнул за дверь, как раз когда консьержка появилась на пороге квартиры.

Пол оказался неожиданно мягким. Энцо подвернул щиколотку и не удержался на ногах. На мгновение он перестал понимать, где верх, а где низ — окно словно взлетело к потолку, наклонившись под другим углом, — и грохнулся на пол так, что занялось дыхание. В ту же секунду загорелись и загудели ярчайшие лампы, и первое, что увидел Энцо, была половина лица — одинокий, широко распахнутый глаз и рот, приоткрытый в гротескной улыбке, обнажающей окровавленные зубы и раздробленные кости, заполненный темно-красной массой. Энцо судорожно вздохнул — наружу рвался крик, но его опередила консьержка.

Он перекатился на спину, чувствуя липкую кровь на пальцах и промокшей рубашке, и приподнялся на локте, чтобы разглядеть человека, сидевшего в кресле, свесив руки по бокам. Голова была неестественно откинута назад. Человек не может так запрокинуть голову, но у сидящего не оказалось затылка. Сзади на стене мокро поблескивали разлетевшиеся веером кусочки мозгового вещества, мелкие осколки костей и прилипшие волосы. Пистолет лежал на полу возле кресла под неподвижно висящей рукой.

Застыв на пороге, консьержка истерически кричала, схватившись за голову. Раффин стоял чуть в стороне с лицом белым, как мел Шампани.

III

Энцо слышал ноющий писк перезаряжаемой после каждого фотоснимка вспышки и резкий треск нового кадра. Как сквозь вату, до него доносилось приглушенное бормотание и шаги вокруг. Что-то упало на пол, и неожиданно громко послышалось чье-то проклятие.

Раффин бегал взад-вперед перед окном, тараторя по сотовому. Он успел сделать несколько звонков, но Энцо почти не обращал на него внимания — случившееся повергло его в шок. Кровь высохла, превратившись в ржаво-коричневую корку на коже. Подобно леди Макбет, Энцо безумно хотелось отмыть руки дочиста. Рубашка тоже подсохла — спереди коробились отвратительные коричневые пятна. Несмотря на теплую парижскую ночь, Энцо била дрожь. Ему требовалось стащить с себя эту одежду, встать под горячий душ и смыть чужую кровь вместе с «незабываемыми ощущениями».

Двое мужчин в гостиной были мертвы. В одном из них опознали Филиппа Рока.

Прибыла бригада уголовного розыска. Энцо и Раффину предложили подождать в гостевой спальне. С ними никто не говорил и ни о чем не спрашивал. Находившаяся на грани истерики консьержка неестественно пронзительным голосом подробно изложила все события вечера, начиная с той минуты, как они позвонили у ворот дома.

Дверь спальни открылась, и на пороге появился тот самый полицейский в штатском, который прилетал в Отвилье с судьей Лелоном. Энцо ощутил почти физическое давление недоброго пристального взгляда.

— Кто вам разрешил звонить? — резко спросил он Раффина.

Журналист нажал кнопку отбоя и сунул телефон в карман.

— На это мне не нужно вашего разрешения.

— Ошибаетесь. — Полицейский прикрыл за собой дверь. — С этой минуты вы и дышать будете с моего разрешения.

— Иначе отберете воздух? А право на это у вас есть? — не сдавался Раффин. — Мы что, арестованы?

— Это, кстати, легко организовать. В данный момент вы помогаете нам в расследовании двух подозрительных смертей.

— Убийств, — поправил Раффин.

— Это одна из версий.

— А другая? — хмыкнул Энцо.

— Любовная ссора. Люк Видаль жил у Филиппа Рока почти девять месяцев. Между ними произошло бурное выяснение отношений, и Видаль выстрелил Року в лицо, а затем в приступе раскаяния сел, сунул ствол в рот и снес себе полголовы.

— Судя по всему, этой версии вы и придерживаетесь, — не удержался Раффин.

— Я ничего не придерживаюсь. — Детектив сунул руки в карманы и прислонился к стене. — Я жду результатов вскрытия и отчета криминалистов. А пока хочу услышать ваш рассказ о том, что вы здесь делали. — Не дождавшись ответа, он пояснил: — Мсье Рок был гомосексуалистом и не делал из этого тайны. Естественно, они с любовником часто приглашали гостей…

У Энцо не было настроения для игр.

— Вы отлично знаете, почему мы здесь. Имена Филиппа Рока и Гуго д’Отвилье всплыли в связи с предметами, найденными вместе с останками Жака Гейяра.

— Только, похоже, мы опять вычислили это раньше вас, — съязвил Раффин. — Что неудивительно.

— Отлично. — Детектив гибким движением оттолкнулся от стены и протянул Раффину руку ладонью вверх. — Я забираю ваш мобильный.

— С какой стати?

— Это вам судья Лелон объяснит при встрече. Он у нас очень не любит вмешательства в полицейское расследование. От себя добавлю — мы легко можем предъявить вам обвинения в препятствовании правосудию и утаивании важных сведений. — Он открыл дверь и что-то крикнул в коридор. На пороге появился полицейский в форме. — Отвезите джентльменов на набережную Орфевр. Ночлег за счет республики, господа. А сейчас все-таки попрошу ваш телефон, мсье Раффин.

IV

Полицейские камеры для уголовников находятся на предпоследнем этаже дома номер тридцать шесть на набережной Орфевр — выше сидят задержанные Brigade des Stups, отделом по борьбе с наркотиками. Камеры глухие, без окон, одна стена из прочного плексигласа. Из темной комнаты по другую сторону можно наблюдать за заключенными хоть круглые сутки.

Энцо и Раффина посадили в разные камеры. В полицейской машине журналист наскоро инструктировал Маклеода:

— Нас могут держать en garde a vue^[55] только двадцать четыре часа. — Тут он замялся. — Если, конечно, судья Лелон не подпишет продление срока. — Он виновато посмотрел на Энцо: — Тогда будем сидеть двое суток.

Прошло почти два часа. Время мучительно медленно тянулось под беспощадным светом ярких флуоресцентных ламп. Даже не пропади у него сон, Маклеод все равно не смог бы заснуть. Раз или два за плексигласовой стенкой двигались тени, но разглядеть, кто пришел на него посмотреть, было невозможно. Энцо сидел согнувшись на краю жесткой койки, поставив локти на колени. У него забрали ремень и обувь, но оставили в окровавленной рубашке. Он стянул ее через голову и швырнул в дальний угол камеры, где она осталась лежать на полу. К счастью, ему позволили вымыть руки — он был грязный как черт знает что, буквально по локти в крови. Обнаженный до пояса, без ботинок, в одних носках, Маклеод чувствовал себя уязвимым и слабым.

Он еще не вполне пришел в себя от вида половины мертвого лица и начисто снесенного затылка. Три трупа в один день. Двое связанных с убийством Гейяра. Энцо чувствовал, что несет частичную ответственность за эти смерти. Ему было физически плохо. Собственное отражение в плексигласе казалось призраком, глядящим из страшного зазеркалья, где обитают тени убитых.

Дверь камеры открылась, и на секунду Энцо показалось, что у него начались галлюцинации. В дверном проеме, как в длинной раме, появилась женщина в вечернем платье кремового шелка, оставлявшем открытыми грудь и плечи. Контраст с черными локонами, спускавшимися на сияющую кожу, и подвеской из черного опала на тонкой цепочке завораживал. Полные губы, накрашенные алой помадой, были чуть выпячены, словно их обладательница о чем-то размышляла, и между сведенными бровями виднелась вертикальная морщинка.

— Вы испортили мне праздник. — Ее взгляд подчеркнуто медленно прошелся по черным с проседью курчавым волосам на груди Маклеода. — Меня вытащили с вечеринки в начале первого!

— Мне так жаль, мадам… — Энцо не смог скрыть сарказма.

Женщина кивнула полицейскому в форме, маявшемуся в полутемномкоридоре, и вошла в камеру, прикрыв за собой дверь.

Энцо встал:

— Неужели во Франции министр юстиции лично отдает визиты заключенным?

— Да, старый французский обычай, остался еще со времен гильотины.

— Надеюсь, меня вы не обезглавите?

— Своими руками, — с чувством сказала Мари Окуан. — Своими руками с удовольствием оторвала бы вам голову. Чертов шотландец, как же вы упрямы!

— Это наша национальная черта, мадам. Мы, видите ли, не любим, когда нам указывают, что делать и куда ходить. Англичане несколько веков пытались, и что вышло?

Мари Окуан склонила голову набок, в ее глазах появились искорки смеха.

— Что же с вами делать?

— Ну, для начала можно отпустить.

— Вообще-то я так и планировала.

— Да что вы?

— Но за это хочу ответной услуги.

— Уж что-что, но даму я ни разу не подводил.

На ее лице мелькнула улыбка, но тут же погасла.

— По-моему, самоубийств и убийств с вас уже достаточно. Мне казалось, неприятный опыт должен убедить вас в безумии вашего упорства. Но раз нет, я хочу, чтобы вы дали мне слово прекратить свою деятельность. Прямо здесь и сейчас.

— Иначе?..

— Иначе… — Мари Окуан взглянула на часы, — вы проведете в этой камере еще сорок пять часов. На стенку полезете, уверяю вас. — Добродушие слетело с нее, как маска. — Поверьте мне, мсье Маклеод, у меня много способов испортить вам жизнь. Приказывая кому-то сделать то-то и то-то, я вправе надеяться на исполнение. Я распорядилась начать официальное расследование по делу Гейяра и хочу, чтобы дальнейшие следственные действия велись без вашего вмешательства. Ежедневные разоблачения в либеральной газетенке затрудняют работу полицейских и неприятны мне лично. Я хочу, чтобы это прекратилось. Что непонятно?

Дверь камеры открылась. Не оборачиваясь, Мари Окуан повысила голос, дрожавший от сдерживаемого бешенства:

— Я, кажется, ясно сказала, чтобы нас не беспокоили?!

На пороге появился Раффин в живописно накинутом на плечи пиджаке и с дымящейся сигаретой в пальцах. Улыбнувшись, он снисходительно бросил:

— Извините, не расслышал. — И тут же обратился к Энцо: — Пошли, Маклеод, пора домой.

— Что это значит? — От подобного унижения лицо госпожи министерши пошло пятнами.

— Адвокаты, присланные моей либеральной газетенкой, убедили судью Лелона, что у него нет никаких оснований нас задерживать, предупредив, что последствия игнорирования их доводов о незаконности нашего задержания будут самыми серьезными и станут достоянием общественности. — Он сдернул с плеча пиджак и бросил его Энцо: — На, прикройся, а то еще пришьют непристойное поведение в общественном месте…

Энцо с трудом натянул пиджак журналиста и церемонно раскланялся с министром юстиции:

— В следующий раз проверяйте, с одного ли листа вы и миляга судья поете псалом. Приятного вам вечера, мадам.

ГЛАВА 16

I

Спустившись по ступенькам, Энцо и Раффин вышли во внутренний двор. Падавший из окон свет четкими прямоугольниками ложился на булыжники двора. Напротив стояла полицейская машина с работающим мотором; урчание дизеля усиливалось эхом, отлетавшим от стен этой святая святых бригады уголовного розыска, малой части огромного комплекса Дворца правосудия на Иль де ля Сите. Энцо и Раффин миновали длинную арку — освещенный двор остался позади, и они будто следовали за своими тенями, слушая гулкое эхо собственных шагов, отдававшихся от облупившихся стен. Одна створка огромных деревянных ворот была открыта, и за ней виднелась Сена, левый берег которой светился огнями. Они вышли в летнюю парижскую ночь с чувством неизмеримого облегчения. Темнокожая охранница равнодушно проводила их взглядом.

Улица была заполнена полицейскими машинами с номерами и без. Энцо украдкой поднял глаза на предпоследний этаж, стараясь угадать, где именно он сидел последние несколько часов.

— Эй! — Они обернулись на голос Шарлотты, бежавшей к ним по набережной — мягкие кудри, развеваясь на ветру, летели следом. — Тут ближе не подъехать, — запыхавшись, сообщила она. — Моя машина на другом берегу.

— Это ты позвонила в «Либе»? — спросил Раффин.

Она кивнула:

— После твоего звонка я начала названивать в департамент La Crime^[56] и спрашивать, что с вами. Через час дежурный не выдержал и сказал, что вы задержаны для допроса. Единственное, что пришло мне в голову, — связаться с твоей редакцией.

— Умница, — похвалил Раффин, привлек к себе бывшую пассию и поцеловал в щеку. Шарлотта тоже обняла его. Энцо смущенно опустил взгляд, злясь на крошечного червячка ревности, зашевелившегося внутри. Наконец они выпустили друг друга из объятий, и Раффин сказал: — Мне нужно ехать в редакцию править репортаж. Теперь в деле уже два трупа. Даже три, если считать Гейяра.

— Четыре, если считать бойфренда Рока, — поправил Энцо.

— А Рока правда убили? — спросила Шарлотта.

— Стопроцентно, — заверил Раффин. — Если не дружок, то кто-то еще. — Он посмотрел на Энцо. — Возможно, и Гуго не сам повесился, ему помогли. Либо кто-то одного за другим убирает своих сообщников, либо рок забрал Рока и компанию по чистому совпадению.

— Я не верю в совпадения, — сказал Энцо.

— Я тоже. — Страдальчески глядя на плохо сидевший на Энцо пиджак, Раффин поддернул его за лацканы. — Ладно, потом заберу. — Поцеловав Шарлотту на прощание, он побежал к мосту Сен-Мишель, размахивая рукой и крича — с бульвара дю Пале как раз свернуло такси.

Шарлотта и Энцо поглядели друг на друга.

— Тебе так даже идет, — пошутила она.

Но Энцо не смог заставить себя улыбнуться.

— Шарлотта, похоже, дело принимает серьезный оборот… — начал он, но тут же обнял ее и стоял так очень долго. Она прижалась к нему всем телом, крепко обхватив руками. На Маклеода нахлынула давно копившаяся усталость, смешанная с облегчением и нежностью.

— Пойдем, — сказала она наконец, читая своими колдовскими глазами в глубинах его души. — Я отвезу тебя домой.

Они пошли по набережной мимо префектуры полиции к залитому светом собору Нотр-Дам. Шарлотта осторожно взяла Энцо за руку, и он благодарно стиснул ее узкую ладонь. Перейдя мост Сен-Мишель, они повернули к центру, миновав самое старое дерево в Париже — серебристую акацию, черной раскидистой тенью высившуюся в центре сада за остроконечной оградой. Машина Шарлотты была припаркована возле церкви Сен-Жюльен-ле-Повр, Святого Юлиана Бессребреника. На ступенях чайного магазинчика напротив спал бродяга.

У машины Шарлотта повернулась к Энцо, взяла его лицо мягкими ладонями, несколько мгновений смотрела в глаза с непонятным выражением, затем приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы. Неожиданная нежность застала его врасплох.

— Прости меня, — сказала она.

— За что?

Она неопределенно покачала головой и невесело улыбнулась:

— За все.

II

Обжигающие струи падали на голову и плечи, обильно стекая по груди, повисали на густой курчавой растительности мириадами капель. Он простоял бы так целую вечность, позволяя воде омывать свое тело, унося кровь мертвеца и память о половине лица и ужасной зияющей дыре в черепе.

Дверь ванной открылась, и на пороге появилась обнаженная Шарлотта с легкой загадочной улыбкой на губах. Она вошла под душ, и ее темные кудри развились в длинные черные ленты, контрастировавшие с белой кожей. От густого водяного пара лицо казалось подернутым нежной дымкой.

— Как я люблю твои глаза, — сказала Шарлотта, гладя его мокрые щеки и заправляя за уши пряди волос. Опустив руки, она нашла и взяла еще мягкий пенис, и Энцо почувствовал, как кровь сразу прилила к паху. Ее груди прижимались к его животу, и когда он стал совершенно готов к любви, гибкие руки скользнули по его бокам на ягодицы и притянули к гладкому телу. Чуть повернув голову, Шарлотта прижалась к его груди щекой.

Они долго стояли под горячими струями, прежде чем ступили на пол, вытирая друг друга полотенцами, осушая ярко-розовую кожу и влажные, спутанные длинные волосы. Шарлотта осыпала его быстрыми поцелуями, нежно играя пальцами в курчавых волосах на груди, затем за руку повела в спальню. За стеклянными стенами, выходившими в зимний сад внизу, непроглядная темнота казалась особенно зловещей. Энцо ощутил себя неприятно незащищенным — кто угодно мог их увидеть с галереи напротив. Вскоре он уже лежал на сиреневых простынях, которые вчера видел через окно, а Шарлотта, оказавшись сверху, с каким-то лихорадочным неистовством покусывала его губы и проникала языком в рот. Проведя рукой по животу, проверяя эрекцию, она направила его в себя и принялась двигать бедрами так энергично и быстро, что Энцо едва не отдал инициативу.

Он разрядился быстро, обессилев от изнеможения и странной меланхолии. Шарлотта легла сбоку и тесно прижалась, обхватив коленями его бедро.

— Прости меня, — прошептал он. Пришла его очередь извиняться.

— За что? — удивилась она. — Все было прекрасно. — Шарлотта дотянулась до выключателя, и минут десять или пятнадцать они лежали в темноте не шевелясь. Лунный свет, сеявшийся через стеклянную крышу бывшего склада, серебрил маленький оазис внизу и наполнял спальню призрачно-бледным сиянием. Энцо лежал с открытыми глазами. Постепенно привыкнув к полумраку, он машинально начал разглядывать обстановку. Расслабиться не удалось: мозг продолжал напряженно работать. Краем глаза он уловил легчайшее движение сбоку и резко повернул голову. На него уставились два светящихся круглых зеленых глаза — Зеке сидел на прикроватном столике, таращась на Энцо. «Интересно, — подумал Маклеод, — видел ли кот, как мы занимались любовью? Не ревнует ли он меня к своей хозяйке?»

Размышления прервал голос Шарлотты, тихий и хриплый в темноте:

— Я купила это жилье десять лет назад у старой супружеской пары, поселившийся здесь еще до войны. Их медовый месяц совпал с приходом нацистов. У молодых людей было свое дело — угольная торговля, и немцы заставили снабжать их углем. Говорят, эта улица называлась Второй Италией, столько здесь расквартировали солдат Муссолини. В этом доме на постое было двое. — Взяв длинную прядь, падавшую Маклеоду на грудь, Шарлотта начала накручивать ее на палец. — После высадки союзников, когда освобождение Парижа было уже близко и жители поднялись против оккупантов, торговец углем и его жена застрелили своих постояльцев. Покупая дом, я спросила, почему замурован подвал под складом, и они признались, что закопали там убитых итальянцев. Представляешь, им уже за семьдесят, а они впервые решились нарушить многолетнее молчание.

— Ты им поверила?

Шарлотта засмеялась:

— Не знаю, но я не против. Я привыкла думать о телах, закопанных в подвале, как о моих итальянцах. Они останутся там навечно, и у меня всегда будет компания призраков на случай долгих зимних вечеров.

Отчего-то Энцо вспомнилось ощущение собственной уязвимости и незащищенности от возможных ночных наблюдателей. Думая о двух итальянских солдатах, которые никогда не вернутся в свои оливковые рощи под южным солнцем, он пошутил:

— Надеюсь, ты не собираешься пополнять коллекцию третьим итальянцем?

Он услышал шелест простыней и ощутил на щеке прикосновение мягких прохладных губ.

— Мне больше нравится думать, что мой реальный итальянец останется здесь добровольно.

Закрыв глаза, Маклеод чувствовал, что окончательно перестает что-либо понимать. Его непреодолимо тянуло к этой женщине, но ее поступки были противоречивы и непонятны. Новый роман ей не нужен, однако она охотно занимается с ним любовью. Отношения с Раффином закончены, но она избегает давать ему повод для ревности. А теперь ей хочется, чтобы ее реальный итальянец остался добровольно? Что это значит? «Как я люблю твои глаза», — сказала она в ванной. Значит, все-таки решилась на новый роман? В свои почти пятьдесят Энцо по-прежнему понимал женщин не лучше, чем в пятнадцать.

Он куда-то поплыл, проваливаясь в мягкую темноту. Усталость наконец взяла свое, и Морфей уже принимал Маклеода в свои объятия, когда он услышал странно далекий голос и мгновенно всплыл на поверхность из сладкого забытья.

— Ты правда думаешь, что Жака Гейяра убили его же студенты?

От резкого пробуждения у Энцо тяжело стучало сердце.

— Да, — сказал он с неожиданной ясностью, страшившей его самого.

— И что мы теперь будем делать?

— У нас есть новые подсказки, будем расшифровывать.

— Ты останешься в Париже? — прошептала она.

Он поколебался.

— Нет, мне придется вернуться в Кагор. — Ее огорчение было почти ощутимым. — Но сперва я схожу в ЕНА и попробую получить фотографию выпуска Шельшера и список студентов.

— Далеко идти придется.

— В каком смысле? — Энцо приподнялся на локте и повернул к себе бледное пятно ее лица. — Национальная школа управления находится на улице Юниверсите, десять минут ходьбы от моей квартиры на Сен-Жермен.

— Уже нет. В начале года они перебрались в Страсбург.

III

Дом номер два по улице Обсерватуар у южной границы Люксембургского сада примыкал к огромному лицею Монтань; при взгляде на стрельчатые арки окон и дверей и затейливую изразцовую мозаику по фасаду невольно вспоминалась история французского колониализма и североафриканские страны. У Энцо большая часть дня ушла на выяснение не то что местонахождения, но самого существования этого заведения.

Мадам Франсин Анри оказалась дамой предпенсионного возраста — видимо, поэтому ее оставили в Париже, когда Национальная школа управления переехала в Страсбург. Мадам Анри, почти тридцать лет заведовавшая рекламой ЕНА, работала теперь в этом необычном парижско-мавританском особняке, построенном когда-то для обучения управляющих французских колоний в Африке и Индокитае. Несколько лет назад здание забрала ЕНА под международное отделение, и сейчас это была единственная часть Национальной школы управления, оставшаяся в Париже.

Мадам Анри провела Маклеода во внутренний двор, скорее подходящий марокканскому riad,^[57] чем парижскому вузу. Заостренные арки окон тремя ярусами поднимались до самой крыши. Квадратный газон затеняли две высокие серебристые березы. Узорчатый фриз из зеленой плитки опоясывал здание, отделяя первый этаж от второго.

— Прелестный тихий уголок, не правда ли? — восхитилась мадам Анри. — Трудно поверить, что за стеной Париж. — Она показала куда-то на угол здания: — Отсюда не видно из-за ската крыши, но под коньком есть живописное панно с именем Шельшера. Представляете, какое совпадение!

— Да, — согласился Энцо.

— Международное отделение назвали в честь Шельшера, пламенного борца против колониальной несправедливости.

— Что ж, в этом есть логика.

— Знаете, вам очень повезло, — сказала мадам Анри. — Почти все архивные материалы увезли в Страсбург, но, как мне кажется, сообразили, что на все не хватит места, и оставили архив выпуска Шельшера здесь. Поэтично, не правда ли?

— Безумно. С вашей стороны очень любезно оказать мне помощь…

— Это самое меньшее, что мы можем сделать, печально ответила мадам Анри. — Я прекрасно помню молодого Гуго д’Отвилье. Это была выдающаяся личность! Потрясающий интеллект! Какой ужасный удар для семьи…

Для своего возраста мадам Анри была довольно привлекательной. Она держалась со старомодной церемонностью, но ее теплые карие глаза светились теплом и сочувствием. Энцо стало неловко за свой обман.

— Да, — сказал он. — Для них станет большим утешением получить любые памятные документы, которые вы сможете предоставить…

Через широкую арку они попали в узкий длинный коридор, увешанный картинами. Войдя в вестибюль за стеклянными дверями, они спустились на несколько пролетов по мрачной темноватой лестнице.

— Здесь можно выйти на улицу, — пояснила мадам Анри, указывая на дверь внизу. — Это был отдельный вход для иностранных студентов, живших на верхних этажах. — Она открыла дверь слева, за которой начинались ступеньки, уходящие в темноту. Мадам Анри щелкнула выключателем, и они с Маклеодом спустились в подвал.

Это была настоящая кроличья нора, правда, с массивными кирпичными сводами, поддерживающими здание. Вдоль стен тянулись полки с плотными рядами папок, книг и коробок с бумагами. Мадам Анри указала на длинный ряд рычагов вверху на фасадной стене. Под каждым красовалась изразцовая табличка с названием — Sejour, Salle a Manger, Cuisine…^[58]

— Это оригинальные механизмы, открывающие систему отопления и вентиляции здания, — пояснила мадам Анри.

Маклеод шел за ней по тускло освещенному коридору.

— Столько истории заперто в этом подвале! Иногда я досадую — зачем это все хранить, а потом приходит кто-нибудь вроде вас, и сразу становится понятно зачем. — Мадам Анри остановилась и принялась что-то искать среди папок на верхних полках, расставленных в алфавитном порядке. — Прелюбопытнейшая вещь — история. Возможно, вы не догадываетесь, что это здание построено на месте бывшего монастыря, основанного монахами ордена картезианцев в тысяча двести пятьдесят седьмом году. Камень добывали здесь же, под землей, и постепенно создали целую сеть тоннелей и комнат. Непосредственно под тем местом, где мы сейчас стоим, монахи варили пиво и дистиллировали ликер. Вы, конечно, слышали о зеленом шартрезе? Так вот, его делали здесь, прямо у нас под ногами. — Мадам Анри медленно шла вдоль одной из полок. — А, вот. Нашла. — Она вытянула коробку, неотличимую, на взгляд Маклеода, от других. — «Шельшер». — Водрузив на стол, мадам Анри открыла ее и принялась проворно перебирать подшивки документов. Вскоре она удовлетворенно воскликнула: — Ага! — и подняла фотографию. — Я знала, что где-нибудь снимок да найдется.

Энцо напрягал глаза, силясь разглядеть что-нибудь в тусклом свете на черно-белой фотографии, похожей на тысячи других групповых снимков учеников и учителей. Примерно сотня студентов со своими преподавателями сидят и стоят в пять рядов перед длинным зданием, улыбаясь в камеру. Под снимком значилось: «Выпуск имени Виктора Шельшера, 1994–1996».

Он сразу заметил Гейяра, сидевшего почти в середине первого ряда со слегка скучающим видом, сложив руки на коленях и скрестив ноги. Ни Гуго, ни Рока Энцо с первого взгляда не нашел.

— Наверху я сделаю вам копию, — сказала мадам Анри, торжествующе помахав извлеченной со дна коробки видеокассетой с надписью «1994–1996». — По традиции, студенты вели видеолетопись своего выпуска. Любительская съемка скверного качества, но я уверена, что Гуго обязательно где-нибудь мелькнет. Если подождете двадцать минут, я перепишу для вас кассету.

— Вы очень добры, — искренне отозвался Энцо. — А не найдется у вас списка студентов выпуска Шельшера? Может, родственники захотят с кем-то списаться или позвонить…

— Список есть в справочнике. Это-то легче всего.

Сидя в удивительно тихом квадратном дворе, куда солнечные лучи соскальзывали по остроконечным крышам, и поглядывая на делегатов проходившей в амфитеатре конференции, мелькавших за стеклянными дверями, Маклеод изучал копию фотографии, любезно сделанную для него мадам Анри. Среди множества лиц он уже нашел Гуго д’Отвилье и Филиппа Рока и теперь рассматривал остальных, задаваясь вопросом, кто еще участвовал в убийстве своего учителя. Молодые смеющиеся лица казались такими юными и невинными… Он пробежал глазами список, где значились Гуго д’Отвилье, Филипп Рок и еще сто двенадцать имен. Теперь у него есть фотографии и имена предполагаемых убийц Гейяра, двое из которых мертвы. Сможет ли он когда-либо разоблачить остальных? И сколько времени они проживут после этого?

Во двор торопливо вышла мадам Анри. Энцо поднялся ей навстречу.

— Вот, — протянула она большой коричневый конверт с видеокассетой. — Все готово.

Энцо сунул в конверт фотографию и список имен.

— Огромное вам спасибо, мадам.

— О, это самое меньшее, что я могу сделать, — сочувственно улыбнулась мадам Анри. — Пожалуйста, передайте семье мои искренние соболезнования.

IV

От Обсерватуар до подземной парковки на улице Сен-Жак было меньше пяти минут ходьбы. Саквояж Энцо, с которым он ездил в Отвилье, так и лежал в машине. Маклеоду хотелось переодеться: целый день проходил в рубашке и слаксах Раффина, в свое время оставленных журналистом у Шарлотты, — вещественное подтверждение романа, о котором Энцо знать не хотелось. Кстати, в спальне Шарлотты нашлась чуть не половина гардероба журналиста. Энцо претила мысль, что с Раффином она занималась любовью с такой же энергией и страстью, однако у них был длительный роман, и с этим приходилось смириться.

Трехуровневая подземная парковка располагалась под жилым домом между улицами Фельянов и Урсулинок. Раффин ставил машину на нижнем уровне. Он не смог дать Энцо ключ от лифта, но объяснил, что спуститься можно и по спиральному съезду. Дневной парижский зной быстро остался позади, когда Энцо двинулся вниз по крутому уклону бетонной дорожки. На первом уровне не было ни души. В слабом дежурном освещении тени автомобилей отчего-то казались зловещими. По обе стороны от центрального прохода располагалось по десять парковочных мест, разделенных металлическими решетками. Раффин оставил свой гараж открытым, чтобы Энцо мог в любое время взять машину.

Спустившись ниже, Маклеод с неудовольствием отметил, что не горят даже дежурные лампочки. На первом уровне он еще что-то различал в слабом мигающем желтом свете, но на втором продвигался в кромешной темноте. Когда съезд закончился, Энцо не мог разглядеть даже своих рук у самого лица. Где-то рядом был выключатель, но Маклеод понятия не имел, где именно. Энцо начал закипать. Он торопился в Кагор — добрых шесть часов на автомобиле — и хотел выехать как можно раньше.

В дальнем конце прохода он увидел едва различимый светящийся указатель «Выход» над дверью, ведущей к лифту. Вытянув руки перед собой, Энцо осторожно двинулся вперед, пока не почувствовал под пальцами холодный металл. Дверь гаража задребезжала от прикосновения. Маклеод пошел дальше, перебирая руками от одной двери к другой. Ближе к светящейся табличке он начал различать вокруг какие-то смутные очертания, но вытянутые руки все равно исчезали в темноте. Вот и гараж Раффина — дверь поднята. Нашарив ключи от машины, Маклеод нажал кнопку и услышал, как открылись замки на дверцах. В этот момент от сплошной тени отделилась часть, теплая и тяжелая, и окутала его с головы до пят. Энцо не удержался на ногах и упал навзничь. Послышался громкий стук, и лишь секундой позже пришла боль — он крепко приложился затылком о бетонный пол. Из глаз посыпались искры — розовые вспышки и оранжевые блики. Темнота тяжело давила, не давая вздохнуть, и только тут Энцо понял, что у темноты человеческие руки в мягких шерстяных перчатках, сдавливающие ему горло.

Охваченный страхом, Маклеод брыкался и пинался, но темнота упрямо и сильно прижимала его к полу, как бабочку к обоям. Энцо поймал слабый отсвет над дверью, пробежавший по занесенному над ним лезвию, и понял, что сейчас последует.

— Простите меня, — услышал он шепот в темноте.

— Что?! — не веря ушам, прохрипел Энцо и схватил нападавшего за запястье, прежде чем тот нанес удар. Однако сразу понял, что это мужская рука, причем гораздо более сильная, и он не сможет долго удерживать ее в воздухе. В отчаянии Маклеод вцепился в нависшее над ним лицо, ощутив горячее влажное дыхание через шерстяную ткань. Пальцы сами нашли отверстия маски, и он с силой ткнул нападавшего в глаза. Мужской вопль наполнил темный подвал парковки. Давление руки, держащей нож, сразу ослабло. Энцо услышал, как сталь зазвенела по бетону. Нападавший старался оторвать руку Энцо от своего лица и спасти глаза. Воспользовавшись шансом, Маклеод сжал кулак и изо всей силы нанес прямой удар, метя в голову противника, по-прежнему невидимого в темноте. Раздался костяной хруст, и крик незнакомца слился с его собственным стоном: удар костяшками кулака в кость — скулу или бровь — весьма болезненная штука.

Неожиданно дверь открылась, и импровизированный ринг осветился ярко-желтым светом. Повернув голову, Маклеод увидел в проеме силуэты молодой пары, подсвеченные сзади. Девушка закричала. На крик нападавший повернул голову, и Энцо не упустил момент: вцепился в черную шапку-маску и сорвал ее, на мгновение решив, что под ней надета вторая, и лишь через секунду понял: напавший на него человек — темнокожий. Он увидел испуганные заячьи глаза, и несостоявшийся убийца, вскочив на ноги, побежал вверх по бетонному выезду. Слышались только мягкие шлепки башмаков по бетону — все очертания через мгновение съела тьма.

Молодые люди, замерев от неожиданности, смотрели, как оглушенный схваткой Энцо с трудом поднимается на ноги. При мысли о том, как близко прошла смерть, ему стало нехорошо. Приди молодые люди минутой позже, вполне возможно, нашли бы его на полу в луже крови. Он сглотнул, стараясь прогнать тошноту, и наклонился за конвертом с кассетой.

— С вами все в порядке? — нерешительно спросил парень.

— О, все отлично! — заверил Энцо. Насколько это возможно для только что отбившегося от убийцы. Он вспомнил, как нападавший прошептал «простите меня». Простить его! Волна бешенства даже заглушила страх.

Маклеод вздрогнул, когда Шарлотта промокнула ему затылок ватой, смоченной в каком-то антисептике.

— Это уже становится традицией, — покачала она головой.

— Не смешно. На этот раз меня действительно пытались убить, — буркнул Маклеод. На затылке выросла шишка величиной с яйцо, а запекшаяся кровь склеила волосы. — Оу! — дернулся он в сторону, уходя от ее руки. — Надеюсь, мозги своим пациентам ты вправляешь более умело?

Шарлотта взяла его за «конский хвост».

— Сиди спокойно. И почему мужчины такие неженки? — Она добавила еще антисептика. — Сейчас тебе нельзя ехать в Кагор.

— Это еще почему?

— Если они знают, где ты ставишь машину, им не составит труда узнать, где ты живешь.

— Тогда они знают и твой адрес. — Энцо как сумасшедший гнал из Пятого округа в Тринадцатый и бросил машину — правыми колесами на тротуаре, левыми на мостовой — у бывшего угольного склада.

Подумав, Шарлотта кивнула:

— Значит, могут искать тебя здесь.

— Господи, Шарлотта, я сделан из другого теста и не подхожу для этого дела. Моя сила в голове, а не в мышцах. Может, обратиться в полицию?

— И что ты скажешь? Кто-то пытается тебя убить за вмешательство в расследование, в которое тебя дважды просили не лезть?

Энцо промолчал.

Шарлотта вручила ему белый комок марли:

— Вот, приложи к затылку, пока идет кровь. — Побросав флаконы в аптечку, она протерла кухонный стол. — Дай мне пятнадцать минут — переодеться и собрать сумку.

— Куда мы поедем?

— У моих родителей есть летний домик в Коррезе. Старая ферма в глуши, самая примитивная. Раньше я проводила там каникулы, теперь уезжаю, когда хочется сбежать от всех подальше. Маленькое убежище от окружающего мира. Там мы будем в безопасности. — Она взглянула на часы. — Уже седьмой час. Нам повезет, если доберемся к полуночи.

ГЛАВА 17

I

Ночь стояла безлунная. Лишь маленькие белые звезды мерцали на ясном ночном небе. Шоссе было практически пустым. У заправки возле Лиможа они останавливались перекусить, и сейчас усталость давала о себе знать. Энцо требовалось чем-то занять голову, чтобы не поддаться искушению закрыть глаза, и он заставил себя вспоминать один за другим предметы, найденные вместе с останками в замке Отвилье. Брошка-саламандра, подвеска в виде львиной головы, значок на лацкан, изображающий какой-то флаг, спортивный кубок и свисток рефери с нацарапанным на металле номером.

— У тебя что-нибудь ассоциируется хоть с одним из них? — спросил он Шарлотту.

— Ну, львиная голова — интересная подсказка. Лев символизирует Африку; наверняка значок окажется с флагом какого-нибудь африканского государства.

— Да в Африке этих стран…

— Учитывая связь подсказок с Францией, это скорее всего бывшая французская колония.

— Логично. — Энцо смотрел на дорогу; ломаные белые линии летели навстречу нескончаемым потоком. — А саламандра?

— Саламандра была эмблемой французского короля Франциска Первого. Не знаю, важно это или нет. Сзади на брошке, кажется, была дата?

— Даже две: тысяча девятьсот двадцать седьмой — тысяча девятьсот шестидесятый.

— Хм… — с сомнением сказала Шарлотта. — Франциск Первый жил в начале шестнадцатого века. Не совпадает?

— Да, на каких-нибудь триста лет. — В зеркало заднего вида Энцо заметил свет фар быстро приближающейся машины. За двадцать лет он так и не привил себе французского порока к гонкам по автострадам и всегда держал не больше ста десяти километров в час. Тот, кто сейчас нагонял их, буквально летел по шоссе.

— Есть соображения насчет призового кубка и свистка судьи? — спросила Шарлотта?

— А у тебя?

— Не знаю. Какое отношение к спорту имеют Франциск I и африканский флаг? На кубке тоже дата?

Энцо кивнул и, не удержавшись, снова бросил взгляд в зеркало на быстро приближавшуюся машину. Этак он их скоро обгонит.

— Да, тысяча девятьсот девяносто шестой. Год исчезновения Гейяра.

— Думаешь, дело только в этом?

— Тогда пустили в продажу «Дом Периньон» девяностого года, и пока никакой другой связи я не нахожу. — Свет сзади уже мешал нормально видеть дорогу — ксеноновые фары светили на полную мощность. — Да что за…

— Что случилось?

— Этот козел нарочно слепит меня, что ли?

Шарлотта оглянулась, и лицо ее на секунду стало неестественно бледным от резкого белого света, заливавшего заднее стекло.

— Господи, он едет почти вплотную!

Энцо неожиданно для себя сильно вздрогнул, словно его тряхнуло током.

— И слишком быстро.

Мощный удар по заднему бамперу прозвучал удивительно громко. Головы резко дернулись назад — к счастью, удержали подголовники, а затем Энцо и Шарлотту бросило вперед — ремни безопасности больно врезались в тело. Вцепившись в руль, Энцо старался выровнять машину, завилявшую по автостраде. Он нажал на педаль тормоза, но грузовик сзади уперся в капот и повез их вперед, как отвал снегоуборщика. Воздух наполнился оглушительным визгом покрышек. В салоне запахло жженой резиной — белый дымок из-под колес отчетливо виднелся в свете ксеноновых фар. Энцо тут же убрал ногу с тормоза и что есть силы надавил на газ. Они оторвались от преследователя, и машина сразу выровняла движение.

Шарлотта, повернувшись на сиденье, расширенными глазами смотрела сквозь заднее стекло.

— Это грузовик. — В ее голосе Энцо угадал страх.

— Что этот гад вытворяет? Он что, пьян?

Шарлотта снова повернулась вперед:

— Ты подрезал грузовик на парковке, когда мы последний раз останавливались поесть.

— Кого я подрезал? — возмутился Энцо. — Он ехал справа, дорожной разметки не было. У меня имелось преимущество!

— Он думал иначе. Помнишь, как сигналил?

Энцо взглянул в зеркало заднего вида, щурясь от слепящего света. Грузовик снова приближался.

— Думаешь, это он?

— Ну, если да, то у него в высшей степени неадекватная реакция.

Не дожидаясь нового удара, Энцо перестроился во внешний ряд. Грузовик повторил его маневр. Энцо резко свернул на прежнюю полосу — покрышки протестующе завизжали. Грузовик остался на соседней полосе, словно решив выяснить, кто первым придет к финишу. Его кабина поравнялась с багажником машины Энцо, и когда тот снова хотел ударить по тормозам, грузовик толкнул его в левое заднее крыло. Машина сорвалась в неконтролируемую спираль — казалось, мир бешено завертелся вокруг. Дым, ослепительный свет и жженая резина, снова дым, снова свет… Энцо резко выкручивал руль то в одну, то в другую сторону и каким-то чудом сумел погасить инерцию вращения, но теперь их несло юзом, боком вперед, навстречу круглой зеленой тумбе с белой стрелой на боку. Под ними пролетели пересекающиеся белые линии. Машина ударилась о разделительный барабан, и снова началась дьявольская пляска по крутому съезду с автострады. Наконец автомобиль остановился на середине дороги с работающим мотором, развернувшись на сто восемьдесят градусов, словно они возвращались в Париж. Грузовик пронесся дальше, и, когда свет его фар исчез, а рев мотора затих вдали, наступила мертвая тишина, подобно пыли, осевшей после взрыва.

Энцо сидел, вцепившись в руль, чтобы не слишком дрожали руки. Шарлотта, с лицом настолько бледным, что, казалось, светится в темноте, обеими руками упиралась в переднюю панель.

— Он хотел нас убить, — прошептала она, и этот шепот громом отозвался в голове Маклеода.

Он смог только кивнуть в знак согласия, будто оставил голос вверху, на автостраде. Второй раз за несколько часов он чудом избежал гибели, но если первая попытка покушения не вызывала сомнений, то сейчас Маклеод не мог с уверенностью сказать, вымещал ли водитель грузовика свой гнев по поводу раннего инцидента или продуманно провоцировал аварию с целью их уничтожить.

На шоссе по-прежнему не было ни души. По обе стороны дороги царила непроглядная темнота — ни одного огонька, если не считать передних фар, освещавших крутой съезд. Энцо попробовал завести машину. Мотор позволил уговорить себя только с третьей попытки.

— Мы же не поедем по шоссе? — почти взмолилась Шарлотта.

Энцо наконец обрел голос:

— Нет. В бардачке есть карта.

Нажимая на педали непослушными ватными ногами, он включил задний ход и в три приема развернулся в нужном направлении, затем осторожно тронулся с места и двинулся к перекрестку, где в свете фар блеснул дорожный указатель с надписью «Тюль — 27 км».

Включив лампочку над приборной панелью, Шарлотта, щурясь, рассматривала карту.

— Вот так выезжай на Х-сто двадцать. От Тюля я дорогу знаю, будем на месте через час.

Было уже за полночь, когда машина ехала по узкой дороге сквозь настоящий туннель деревьев с густыми зелеными кронами. По пути из Тюля по обе стороны шоссе мелькали небольшие поселки, сразу поглощаемые тьмой, — запертые дома, потушенные уличные фонари. С трудом верилось, что в этих мрачных каменных строениях вдоль дорог кто-то обитает, — ночью они казались заброшенными. Единственным признаком жизни в этой местности были чьи-то пытливые глаза, блестевшие в свете фар, — таинственные существа прятались вдоль обочины.

Петляя и виляя, шоссе круто поднималась в гору по склону лесистого холма. Свет фар выхватывал из темноты побеги ползучих растений, свешивающихся с высоких дубов. Дорогу перелетела сова, охотясь за какой-то невидимой добычей; попав в свет фар, птица тревожно вскрикнула, резко свернула и пропала в чаще.

Нагоняющий клаустрофобию тесный коридор деревьев вдруг кончился, и они выехали на открытую опушку. Взошла луна, залив безжизненным светом долину: далеко внизу можно было разглядеть уличные фонари, на горизонте — залитую огнями церковь, а на дне долины — небрежно брошенную узкую ленту реки Сер. Густо-черные купы деревьев оттеняли серебристо-зеленые пастбища. Окружающий ландшафт сплошь состоял из крутых подъемов и обрывистых спусков. Дорога шла через вершину холма, деля крошечную деревеньку с каменными домами и огромной полуразрушенной церковью, и спускалась по другому склону. Белый кованого железа крест у обочины отразил свет фар. Шарлотта попросила Энцо свернуть на узкую, усыпанную щебенкой просеку, по которой они кое-как съехали с крутого спуска и двинулись к лесу мимо домов, прятавшихся за высокими заборами. Вскоре дорога оборвалась, закончившись тупиком; пришлось свернуть на грубо мощенную проселочную. Энцо осторожно вел машину, соображая, куда, черт побери, его тащит Шарлотта.

— Приехали, — вдруг сказала она.

Энцо резко нажал на тормоз и огляделся. Их обступали деревья с густым подлеском, переплетенным зарослями шиповника.

— Здесь? — не поверил он. — Куда мы попали, черт побери?

— Увидишь. — Шарлотта перегнулась назад, взяла сумку и ноутбук и вылезла из машины.

Выключив фары и мотор, Энцо вышел за ней. Глазам понадобилось несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. Вскоре мир снова обрел очертания в призрачном лунном свете, пробивавшемся сквозь кроны деревьев. Шарлотта бесстрашно нырнула в непролазную чащу густо заросшего склона лесистого холма. Энцо кое-как пробирался следом, боясь потерять ее в темноте. Однако буквально через несколько шагов они снова вышли на яркий лунный свет. На открывшейся поляне метрах в четырех ниже по склону Энцо увидел темный старый дом, угнездившийся в естественной каменной впадине. Грубые ступеньки, вырубленные в скале, были укреплены старыми железнодорожными шпалами. На веранде Шарлотта, подсвечивая себе ручкой-фонариком, побренчала связкой огромных старинных ключей и вскоре толкнула тяжелую входную дверь.

— Подожди здесь, — сказала она и пропала внутри. Энцо повернулся к двери спиной и залюбовался открывавшимся с холма пейзажем, залитым лунным светом. Теплый ночной воздух мерцал и переливался в серебристом сиянии, внизу за деревьями виднелась долина Сер… Но вдруг волшебство исчезло — терраса осветилась электрическим светом.

Обернувшись, через открытую дверь он увидел Шарлотту у дальней стены старой фермерской кухни с плиточным полом и неровными каменными стенами. Она выглядела бледной, усталой, все еще не оправившейся от шока после смертельной опасности. Какой красивой она была во время их первой встречи! Тогда она держалась вызывающе и самоуверенно, сейчас выглядела беззащитной и подавленной. Маклеод вошел в дом, сразу ощутив пронизывающий холод, исходивший от каменных стен, — резкий контраст с теплой летней ночью. Поставив саквояж на стол, он привлек Шарлотту к себе и крепко обнял, зная — так или иначе, но она окажет огромное влияние на его жизнь. И он ее не отпустит. Никогда.

— Что же нам делать? — прошептала она.

— Остается одно…

— Что?

— Найти его раньше, чем он отыщет нас.

II

С удвоенной энергией они взялись за расшифровку подсказок из Отвилье. В пристройке Шарлотта отыскала белую картонную упаковку от посудомоечной машины, установленной здесь прошлым летом. Картон развернули и прикрепили скотчем к стене кухни, соорудив импровизированную доску. В огромном открытом дровяном камине языки пламени лизали почерневшие камни. На решетке уютно потрескивали сухие дубовые поленья, вытесняя из дома стылый холод, который никто не тревожил с самого Рождества. В кухне приятно пахло дымком.

Пока Шарлотта разогревала на плите суп, Энцо пристроил ее ноутбук на край кухонного стола, подсоединил его к принтеру, имевшемуся в доме, и распечатал фотографии, сделанные на собачьем кладбище в Отвилье. Один за другим он приклеил снимки по периметру «доски», написав под саламандрой и призовым кубком выгравированные на них даты, а под свистком — «9/13».

Усевшись за длинный деревянный стол, Маклеод попытался собраться с мыслями. Немного посидев с закрытыми глазами, он окинул взглядом кухню. Это была большая комната, предназначенная как для готовки и совместных трапез фермерской семьи, так и для жизни. Семейный очаг, сердце дома. Массивные почерневшие балки поддерживали половицы чердачной каморки. На больших старинных гвоздях, вбитых много десятилетий назад, висели кастрюли, сковороды, ключи, ржавые цепи. За занавеской рядом с камином начиналась старая лестница, ведущая на чердак. Грубо сколоченные деревянные двери напротив вели в ванную и супружескую спальню. Старинный каменный бак для стирки, установленный в арке алькова, использовался в качестве кухонной раковины. Книжные шкафы, видавший виды ореховый буфет, старинные напольные часы с неподвижно висящим маятником… Все было покрыто пылью, включая семейные фотографии.

Энцо подошел посмотреть. Большинство снимков были сделаны давно. Дешевая печать, аляповатые цвета. Кое-что снимали на террасе снаружи. Супружеская пара средних лет и тоненькая девочка с лукавой улыбкой между ними. Длинные вьющиеся черные волосы, летнее платье, сильный загар. Шарлотте лет десять — двенадцать. Залюбовавшись снимком, Энцо улыбнулся, сам того не замечая. Несколько черно-белых фотографий, выцветших и поблекших от времени, казались артефактами другой эры, памятью о далеких поколениях. Молодая пара на пляже в старомодных купальниках смущенно улыбается в объектив. У мужчины усы с закрученными вверх кончиками и круглые очки в массивной оправе. Женщина с копной непослушных, разлетающихся кудрей. У обоих плохие зубы.

— Мои дедушка с бабушкой, — сказала Шарлотта, подняв глаза от плиты.

Энцо взял одну из фотографий, сделанных в патио.

— А это родители?

— Да. Мне тогда было лет одиннадцать.

— Они живы?

Шарлотта кивнула:

— Живут в Ангулеме.

Маклеод вглядывался в снимок. Самые заурядные люди — лысеющий мужчина и обрюзгшая женщина. Энцо не узнавал Шарлотту ни в отце, ни в матери.

— Трудно сказать, на кого ты похожа.

— Ни на кого, — ответила она. Энцо поднял глаза, но Шарлотта упорно смотрела в кастрюлю с супом. — Меня удочерили.

— А, тогда понятно.

— Но я любила их не меньше, чем родных, — зачем-то пояснила она, словно отвечая на невысказанное замечание. — Они все для меня делали… — На секунду Шарлотта забылась, уйдя в свой мир, но тут же добавила: — И всегда сделают. — Она начала половником разливать суп по глубоким тарелкам. — В детстве я очень любила приезжать сюда — бегать по лесу, придумывать собственные игры. Хорошо, что у меня не было братьев или сестер. Я любила быть одна. — Поколебавшись, она добавила: — И до сих пор люблю.

Последняя фраза прозвучала завуалированным предупреждением Маклеоду не форсировать события, настаивая на быстром сближении. Снова противоречивые сигналы?

— Для них стало настоящим ударом, когда я попыталась найти своих настоящих родителей.

— Зачем тебе это понадобилось?

— Я тогда только поступила в университет, ну и решила выяснить, кто такая. По крайней мере что я, взрослая, собой представляю. В каждом человеке сидит потребность непременно знать, кто он и откуда. — Она покачала головой и понесла тарелки на стол. — Только, как правило, ничем хорошим этоне заканчивается.

— И что ты выяснила?

— Ничего, только родителей обидела. Идиотка, эгоистка безмозглая… — Энцо с изумлением увидел ее увлажнившиеся глаза. Шарлотта резко отвернулась взять ножи и вилки и незаметно вытерла слезы.

Не желая ее смущать, Энцо направился к книжному шкафу и принялся рассматривать книги. Верхняя полка была заставлена детскими изданиями знаменитых романов — чтение для маленькой Шарлотты: «Крошка Доррит», «Вокруг света за восемьдесят дней», второй том «Отверженных». Энцо взял книгу, которую тоже когда-то купил для Софи, — «Чистое сердце». На титульном листе он увидел написанное от руки посвящение, свидетельствующее, что это подарок для Мадлен на седьмой день рождения от мамы и папы.

— А кто такая Мадлен?

Шарлотта села за стол и положила ложки в каждую тарелку.

— Иди есть.

Он поставил книгу обратно и, усевшись напротив Шарлотты, отдал должное густой похлебке из овощей и чечевицы. Сытная пища, островок неизменного комфорта в полном неопределенности мире. Он проглотил несколько ложек, когда Шарлотта открыла бутылку красного вина и налила в два бокала.

— Ну, так кто же она?

— Кто?

— Мадлен.

Шарлотта пожала плечами:

— Да так, кое-кто. Ничего особенного.

— Почему ты не хочешь мне сказать? — настаивал Энцо, заинтригованный ее уклончивостью.

Шарлотта вздохнула:

— Это я. Понятно? Мадлен — это я. Шарлотта — мое второе имя. В нашем классе было две Мадлен, поэтому во избежание путаницы меня величали Шарлоттой. Мадлен меня звали только родители и… — Она осеклась. — В общем, только родители.

— Красивое имя, — похвалил Энцо. — Можно я буду называть тебя Мадлен?

— Нет! — отрезала она и добавила мягче: — Если хочешь, можешь говорить мне Чарли. — Она произносила это как «Шарли». — Так меня зовут друзья.

— Включая Раффина?

— Ну нет! — засмеялась она. — Для Роже это было бы слишком вульгарно. Он всегда называл меня Шарлоттой.

Маклеоду было приятно слышать, что она говорит о журналисте в прошедшем времени.

Убрав посуду, Шарлотта пошла искать кабель, чтобы подсоединить ноутбук к телефонной линии. Подключившись, она первым делом открыла «Гугл», вновь наполнила бокалы и смотрела, как в центре картонной «доски» Энцо пишет «Африка», обводит слово в кружок и ведет стрелку к львиной голове. Усталости они не чувствовали — еще действовал адреналин, полученный на автостраде, а суп и вино подкрепили их силы.

Энцо долго смотрел на «доску». Анализ прежних подсказок привел его в малоприятное место — в мозг преступника. Сейчас предстояло снова совершить подобное путешествие, думать, подобно убийцам Гейяра, восстановить логику событий, увязать одно с другим. Он слышал, как сзади Шарлотта что-то набирает в строке поиска, и посмотрел на фотографию значка.

— Нужно узнать, чей это флаг, — сказал Энцо. — В Интернете должны быть какие-то функции, с помощью которых это можно сделать.

— Я посмотрю.

Энцо снова перевел взгляд на львиную голову.

— Может, Эфиопия? Хайле Салассе, последний император Эфиопии, носил прозвище Лев Иуды.

— Эфиопия никогда не была французской колонией, — отозвалась Шарлотта. — Погоди, вот то, чего ты хотел, — «Поиск флагов Ивана Саражкина». Поразительно! Можно создать любой флаг, выбирая из разнообразных элементов, цветов и девайсов — так автор назвал символы на государственных флагах.

Энцо подошел к ней и внимательно вгляделся в экран.

— Так, тип флага — три вертикальные полоски. — Шарлотта нашла черно-белый флаг с тремя вертикальными полосами. — Цвета зеленый, желтый и красный, — бормотала она, выбирая из одиннадцати оттенков. Переведя курсор на развернувшееся длинной дорожкой меню символов, она отыскала звезду, сразу указав цвет, кликнула на кнопку «найти флаг», и через секунду на экране появилось большое изображение искомого полотнища с надписью «Сенегал». — Это сенегальский флаг.

— А Сенегал был французской колонией?

— Да. — Шарлотта скопировала название государства в строку поиска, открыла сайт Всемирной энциклопедии и прочла: — «Сенегал — государство в Западной Африке на побережье Атлантического океана, между Гвинеей-Бисау и Мавританией. Получил независимость от Франции в тысяча девятьсот шестидесятом году».

— Тысяча девятьсот шестидесятый, — повторил Энцо. — Это вторая из дат, выгравированных на саламандре.

— А первая какая?

— Тысяча девятьсот двадцать седьмой.

— Может, какое-нибудь важное событие в истории Сенегала? — Шарлотта набрала «Сенегал» и «1927» и застонала: — Двести шесть тысяч результатов! Да над этим надо месяц сидеть!

Но Энцо, не теряя энтузиазма, вернулся к доске, написал «Сенегал», обвел его в кружок и нарисовал стрелку от флага и от Африки.

— Давай пока оставим даты, — предложил он. — Что мы знаем о саламандрах? Ты говорила про эмблему Франциска Первого. Взгляни, что мы сможем найти?

Пальцы Шарлотты резво застучали по клавишам.

— Здесь масса сведений о короле Франциске, — сказала она, просматривая текст на экране. — Горячий поборник Возрождения. Взял себе девиз «Питаю и уничтожаю»^[59] — наверное, поэтому и выбрал саламандру в качестве символа. Она считалась настолько холодной, что якобы гасила любое пламя при соприкосновении. Даже к шляпе король прикалывал драгоценную брошь в виде саламандры. — Шарлотта подняла глаза. — Такую же, как мы нашли в ящике.

Энцо покачал головой:

— Мне это ни о чем не говорит.

— Подожди. — Шарлотта уже печатала что-то еще. — Франциск Первый известен также как Франциск Ангулемский.

Энцо приподнял бровь:

— Твой родной город.

— Кажется, оттуда родом его семья, Валуа Ангулемские. Внук Франциска Первого стал последним в роду. — Она посмотрела на Энцо: — Может, саламандра означает Ангулем и останки нужно искать там?

Энцо с сомнением покачал головой:

— Не вижу здесь связи. Разве что… Семья Гейяра тоже из Ангулема. — Он задумался. — Пожалуй, я это запишу. — Он написал на картоне «Франциск Первый (Ангулемский)», обвел в кружок, провел стрелку от саламандры и, обернувшись, спросил: — Какие еще символические значения у саламандры?

Набрав в строке поиска новые условия, Шарлотта нашла статью о символизме и саламандрах.

— Огонь, — просто ответила она. — В пятнадцатом веке один швейцарский врач назвал саламандру символом огня. А знаменитый исследователь Австралии писал об аборигенах: «Туземцы просто помешаны на горении и сжигании. Можно подумать, они принадлежат к легендарной расе саламандр и питаются огнем, а не водой». — Она наскоро просмотрела статью и покачала головой: — Огонь, и все. Слово «саламандра» произошло от арабско-персидского корня, означающего «жить в огне».

Энцо написал «огонь» рядом с фотографией брошки-саламандры, но обводить не стал — связи по-прежнему не было. На секунду он закрыл глаза, и пол под ногами поехал в сторону. Покачнувшись, Маклеод ухватился за край стола, чтобы не упасть.

— Тебе нехорошо? — вскочила Шарлотта.

— Все нормально. — Он отступил на шаг и вновь взглянул на «доску». Белый цвет показался ему нестерпимо ярким, и он невольно сощурился, чтобы разглядеть написанное, уже понимая, что сегодня пороха не изобретет.

— Скоро четыре, — сказала Шарлотта. — Солнце взойдет меньше чем через час.

Энцо кивнул, смирившись с неизбежным:

— Пожалуй, надо немного поспать.

Шарлотта выключила компьютер, убрала пустые бокалы и за руку повела Маклеода в спальню в задней части дома. Двойная кровать с массивным резным деревянным изголовьем занимала почти всю комнату, оставляя место лишь для высокого гардероба. Стены и дверь были оклеены кричаще-яркими, зелеными с розовым, обоями. Голая лампочка под потолком убивала всякое подобие уюта. Было промозгло, пахло подвальной сыростью.

— Надо было оставить форточку открытой и проветривать дом, — с досадой сказала Шарлотта. — Это комната родителей, моя на чердаке. Там теплее и суше, но всего одна узкая кровать. — Рассказывая, она открыла окно, широко распахнув ставни и вставила в пазы сетчатый экран от насекомых.

Постель оказалась сырой и холодной. Обнаженные, они тесно прижались друг к другу и лежали, согреваясь. Маклеод обнял Шарлотту, накрыв рукой грудь, и почувствовал ладонью острый сосок, напрягшийся от холода. Но мысли о сексе не посетили двоих уставших людей, которым было удивительно комфортно рядом. Через несколько минут после того, как Шарлотта выключила свет, оба уже спали.

III

Разбудило его не солнце — когда Энцо проснулся, давно было светло. Солнечные лучи, косыми стрелами влетев в открытое окно, шаловливо разбежались по постели яркими горячими пятнами. В комнате пахло лесом, за окном гудели насекомые. Скорее его разбудил звон церковного колокола в деревушке на вершине холма. Сколько же прозвонили — семь, восемь, девять раз? Он лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь теплом и прислушиваясь, не прозвонят ли снова: иногда часы отзванивают дважды, на случай, если не слышали работники в полях. Колокол вновь зазвонил. Маклеод насчитал двенадцать ударов. Полдень. Они проспали почти восемь часов.

Повернув голову, он увидел, что Шарлотта еще спит. Спутанные темные кудри рассыпались по подушке, рот был слегка приоткрыт — мягкие губы чуть выпячивались, выпуская воздух при выдохе. Энцо охватила огромная нежность. Ему захотелось легонько провести пальцами по этим чудесным губам и поцеловать их, чтобы Шарлотта проснулась с ощущением его вкуса. Он хотел заняться с ней любовью. Не неистово, как они делали раньше, но нежно, не торопясь, погрузившись в долгое, упоительное забвение.

Но Шарлотта спала так сладко, что Энцо стало жаль ее будить. Он тихо встал с кровати, поднял одежду с пола, куда побросал ее вечером, и сунул ноги в кроссовки. Откинув волосы со лба, он стянул их тесьмой пониже затылка. В ванной ополоснул лицо и вернулся в кухню сварить кофе. Открыв окна справа и слева от входной двери, чтобы впустить свет и воздух, он вышел на террасу, заплетенную виноградом, поднимавшимся по ржавой металлической перголе. Наверняка семья обедала здесь летними вечерами, с удовольствием оглядывая свой собственный кусочек рая. Крошечные деревушки из медово-желтого камня сгрудились в речной долине или гордо оседлали вершины холмов — шпили церквей торчали над кронами деревьев, сплошь покрывавших возвышенности. Овраги и ущелья, изрезавшие ровный зеленый ковер, обозначали внешние границы долины, которую когда-то вымыли в скальной породе быстрые полноводные реки.

Прекрасное уединенное место, идеально подходящее для размышлений, возможность насладиться покоем, побыть собой. Перед домом две сороки гонялись друг за дружкой над усеянной пестрыми летними цветами лужайкой. В кофеварке забурлило, и Маклеод вернулся в дом. Он нашел кружку, банку с рафинадом и вдоволь подсластил напиток. Отпив большой глоток, Энцо почти сразу ощутил бодрящее действие кофеина. Из спальни по-прежнему не доносилось ни звука.

Из любопытства он решил подняться на чердак. Отодвинув занавеску, закрывавшую темную лестницу, осторожно пошел вверх, держа кружку в руке. Ступеньки заканчивались перед низкой дверью чердачной каморки с двускатным потолком. Острые солнечные лучики проникали в щелястую раму слухового окна. Энцо откинул крючок на ставнях. На чердак ворвался свет, без остатка заполнив маленькое пространство. Вид, открывавшийся на долину, был прекрасен. Энцо представил, как девочкой Шарлотта просыпалась летом и с радостным нетерпением бежала на прогулку — исследовать мир.

Отвернувшись от окна, он оглядел комнату, пригнувшись, чтобы не задеть макушкой о потолок. У дальней стены стояла маленькая кровать. Маклеод представил на ней девочку с фотографии — спящую или дремлющую, мечтательную, еще не столкнувшуюся с суровой реальностью, что неизбежно происходит при взрослении. На деревянном комоде вокруг умывального таза и кувшина на кружевных салфетках красовались аккуратно расставленные фотографии: группа родственников позирует в саду под перголой, увитой свисающими гроздьями цветов, на фоне долины. Он узнал родителей Шарлотты и другую пару, постарше, — возможно, дедушку с бабушкой, которых видел на снимке, сделанном на пляже. У деда все те же усы с закрученными кончиками, только уже совершенно белые. Шарлотта сияет радостью и счастьем, сверкающими в темных глазах, и ослепительной улыбке. Она сидит на коленях у мужчины средних лет, моложе ее деда, но с такими же стильными усами и экстравагантной прической.

У Энцо перехватило дыхание, как от удара под ложечку. От пронзительной обиды и недоумения он ощутил физическую дурноту. Кружка с кофе выскользнула из пальцев, ударилась об пол и разбилась вдребезги, когда Маклеод, сдерживая дрожь, взял снимок с комода. Во рту пересохло, а в горле застрял комок. Человеком на фотографии, державшим на коленях маленькую Шарлотту, был Жак Гейяр.

ГЛАВА 18

I

Когда Энцо спустился на первый этаж, из спальни, потирая глаза, босиком вышла совершенно голая Шарлотта.

— Что случилось? — сонно спросила она. — Разбилось что-нибудь? — Тут она увидела его лицо — белое как мел, искаженное болью и гневом. — Что произошло? — В ее голосе послышалась тревога.

Он швырнул фотографию на стол — стекло треснуло. Шарлотта потрясенно смотрела на него.

— Кажется, ты кое-что забыла мне сказать.

Подойдя к столу, она взглянула на фотографию, покрывшуюся сетью трещин, и по лицу ее волной прошло осознание происходящего, схлынув и оставив Шарлотту без сил, с усталой покорностью судьбе. Ее первым порывом стало желание прикрыться, защититься одеждой от внезапной уязвимости.

— Это тебя не касалось, — прошептала она едва слышно и быстро пошла в спальню.

Энцо направился следом.

— Думаю, теперь это меня касается на сто процентов. — Шарлотта накинула махровый халат и туго затянула пояс. На ее лице застыло упрямое, вызывающее выражение. — Ты мне скажешь или нет? — сдерживаясь, спросил Маклеод.

— Он был мой дядя.

Энцо чувствовал, как внутри растет неудержимый гнев.

— Значит, ты мне лгала?

— Нет! Просто кое о чем умолчала, вот и все.

— Ты лгала своим молчанием. Это одно и то же.

— Черт бы все побрал! — Она стремительно прошла мимо него обратно в кухню. Энцо ничего не оставалось, как идти за ней. — Мы знакомы всего неделю, я тебя не знала! Я абсолютно ничего тебе не должна — ни правды, ни откровенности, ни чего-то иного!

— Раффин в курсе?

— Конечно. Я с ним познакомилась, когда он собирал материалы для своей книги.

Маклеод проглотил комок в горле.

— А, ну да, еще бы. Теперь все становится ясным. Ты завела роман с Раффином, чтобы узнать, что случилось с твоим дядей, а когда он не нашел ничего нового, бросила его. Тут подвернулся я, новая возможность…

— Все было не так. — Шарлотта скрестила руки на груди и отвернулась.

— Может, объяснишь как?

Обернувшись, она уставилась на него с вызовом и гневом:

— Я ни минуты не думала, что Роже сможет найти новую информацию о дяде Жаке. Я влюбилась в него, вот и все. Он казался очаровательным и остроумным, был прекрасным любовником…

Энцо напрягся — вот уж этого ему совершенно не хотелось знать.

— А бросила я его, потому что узнала получше. Когда прошло первоначальное ослепление, я поняла — чем ближе узнаю Роже, тем меньше он мне нравится. Так всегда бывает — знакомишься, возносишь на пьедестал, а потом выясняется, что он не только не Бог, но и не бог весть что, вот и уходишь…

— Ко мне.

Шарлотта покачала головой:

— Ты пригласил меня на кофе, помнишь?

— Неправда, ты сама напросилась и потом несколько раз оказывалась под моей дверью. Конечно, я был рад тебя видеть, но ты по собственной инициативе приехала в Эперне, раздобыла ключ от моего номера, прыгнула в мою постель…

Шарлотта некоторое время сверлила его испепеляющим взглядом, затем отвернулась.

— За десять лет ты первый, кому удалось что-то выяснить о судьбе дяди Жака. Я просто хотела быть рядом, когда ты в очередной раз что-нибудь найдешь. — Она порывисто обернулась, словно желая оправдаться: — Я обожала Жака Гейяра. Многие его недолюбливали, но для меня он был добрейший, милейший, нежнейший человек. И вдруг исчез. Кто-то забрал его у меня, стер с лица земли, без причины, без следа…

— Значит, ты меня использовала?

— Да.

Энцо показалось, что земля уходит из-под ног.

— Не то чтобы я не считала тебя привлекательным…

— Прекрати!

— Но — да, сперва я подумала: «Вот достаточно компетентный человек, чтобы раскрыть это дело». — Она глубоко вдохнула. — А потом узнала тебя ближе. Чем лучше я тебя узнавала, тем больше ты мне нравился в отличие от Роже.

— Ты меня совсем не знаешь. — Маклеод был задет сильнее, чем ожидал.

— Я знаю тебя достаточно, чтобы сказать — к тебе я чувствую то, чего еще никогда не испытывала ни к одному мужчине.

Энцо не хотелось слушать дальше — от этого становилось только хуже. Он решил закончить разговор.

— Знаешь, что я думаю? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Ты используешь людей в своих целях. Сначала Раффина, теперь меня. Когда расследование закончится, я для тебя тоже стану отыгранной картой.

Глядя на него огромными темными глазами, полными обиды и непонимания, словно у раненого животного, она медленно покачала головой:

— Ты ошибаешься, Энцо.

Пламя ссоры вдруг разом погасло, словно между ними пробежала легендарная саламандра. Энцо ощутил странную опустошенность. Не глядя на Шарлотту, он вышел во двор под яркое полуденное солнце. Ощутимо припекало. Сунув руки в карманы, он бродил по саду, заросшему высокой травой, пока не наткнулся на каменную скамью, с которой открывался великолепный вид на долину. Энцо присел, ощутив раскаленный солнцем камень даже через брюки, и прикрыл глаза. Воздух полнился убаюкивающим гудением тысяч насекомых. Церковный колокол пробил один раз. «Просто поразительно, — подумал Маклеод, — как всего лишь за час способна измениться жизнь человека».

В эти мгновения неспешных раздумий гнев окончательно улегся и появились первые сомнения в справедливости праведного негодования. Не слишком ли поспешно и сурово он судит? Открыв глаза, Маклеод посмотрел прямо на ослепительный солнечный диск: кто бы ни был прав, сказанного не воротишь.

II

Он не знал, сколько просидел, глядя вниз на долину Сер, окруженную зелеными холмами, глубокими ущельями и непроходимыми лесами. Казалось, прошла целая вечность, однако два часа еще не пробило. Минут десять назад в доме монотонно жужжал принтер, а сейчас Маклеод боковым зрением уловил движение слева. Повернув голову, он увидел Шарлотту, пробиравшуюся к нему через густую высокую траву. На ней были джинсы и большая бесформенная футболка, на которой угадывалась голова Барта Симпсона. В ее руке Маклеод увидел несколько листков, которые ерошил ветер. Шарлотта остановилась в метре от Энцо. Видимо, она плакала — белки покраснели, глаза блестели сильнее, чем обычно, под ними появились темные круги — утром их не было. Но Шарлотта не подавала виду, что расстроена.

— На, взгляни, — протянула она Энцо листки.

— Что это?

— Я анализировала оставшиеся подсказки — это несколько более конструктивное занятие, чем сидеть и жалеть себя…

Энцо проигнорировал колкость.

— И?

— И задумалась об этих датах: тысяча девятьсот двадцать семь — тысяча девятьсот шестьдесят. Похоже на годы рождения и смерти, как пишут на могильных памятниках. Продолжительность чьей-то жизни.

— Недолго пожил, всего тридцать три года.

— Что верно, то верно.

— Как? Кто?

Она протянула ему кипу листков:

— Смотри сам. Я набрала даты в строке поиска, а это результаты.

Энцо начал читать распечатку, щурясь от яркого солнца. «Давид Диоп — поэт (1927–1960)». Это была одностраничная статья из сайта библиотеки университета Флориды. Диоп родился в Бордо в семье иммигранта-сенегальца. В его творчестве отражена глубокая ненависть к колонизации Африки. Погиб в автокатастрофе в 1960 году вместе с большей частью своего творческого наследия. Потомкам остались двадцать два прижизненно опубликованных стихотворения. Маклеод поднял глаза на Шарлотту:

— Отец — сенегалец, ну и что?

— А я проверила по списку выпуска Шельшера, который тебе дали на улице Обсерватуар, — протянула она листок. — Смотри, я маркером отметила.

Под зеленой полоской значилось: «Франсуа Диоп». На смену кровавому туману гнева и боли, целый час застилавшему Энцо свет, пришла необычайная ясность. Даты на саламандре, Франциск-Франсуа I, Африка, Сенегал — все вело к очередному студенту Жака Гейяра, Франсуа Диопу. С заблестевшими глазами Маклеод повернулся к Шарлотте: на секунду ссора была забыта.

— Что нам о нем известно?

Она пожала плечами:

— Я еще не смотрела.

Утыканный стрелками кружок с надписью «Франсуа Диоп» напоминал детский рисунок солнца: связи выявились со всеми подсказками, кроме кубка и свистка.

— Итак, мы знаем кто, но не знаем где. — Энцо подошел к кухонному столу и взял групповой снимок выпуска Шельшера. Среди студентов имелись четверо темнокожих. Одним из них был покушавшийся на него Франсуа Диоп, но убийцу в гараже Маклеод видел мельком и вряд ли смог бы узнать, тем более на снимке десятилетней давности. — Нашла что-нибудь?

Шарлотта увлеченно печатала.

— Целый полк Франсуа Диопов. Видимо, очень распространенная фамилия в Сенегале. — Нажав среднюю кнопку «мыши», Шарлотта повела крестиком вниз по списку из более чем ста тридцати ссылок. — Погоди, я попытаюсь сузить параметры поиска, добавив ЕНА. — Она вновь нажала «ввод», и на экране осталось всего несколько ссылок, в основном на статьи или другие официальные документы, имеющие отношение к чиновнику высокого ранга, служащему французского дипломатического корпуса. Открыв статью «Диопа прочат на пост главы департамента по поддержанию мира», Шарлотта наскоро просмотрела текст. — Это он.

Энцо обошел стол, встал рядом и нагнулся, чтобы лучше видеть текст на мониторе. Волосы Шарлотты еще хранили запах духов, на него веяло теплом ее тела, и Маклеода охватило безмерное сожаление и ощущение потери. Он с трудом заставил себя сосредоточиться на статье.

Диоп работал на набережной д’Орсэ, в министерстве иностранных дел, последние девять лет занимая дипломатические посты в Вашингтоне, Токио и Москве. На эту золотую жилу он попал после окончания Национальной школы управления в составе выпуска Шельшера. Этнические корни сослужили ему хорошую службу. Согласно автору статьи, друзья Диопа из окружения министра иностранных дел Франции готовили для него кресло одного из руководителей ООН.

В статье имелась фотография Диопа, молодого темнокожего красавца. Снимок был моментальный, поэтому улыбка получилась немного асимметричной. Автора статьи особенно восхищало, что Диопу всего тридцать три года — вундеркинд, оправдавший самые смелые ожидания.

В статье подробно описывалась «необыкновенная» история бедного темнокожего мальчугана, сына иммигранта-сенегальца, выросшего в одном из самых неблагополучных пригородов Парижа. Сочетание исключительного интеллекта и незаурядного таланта футболиста рано заметили учителя. Блестящая одаренность сразу и в научных, и в спортивных дисциплинах была чем-то неслыханным, особенно в ребенке из парижского гетто для чернокожих. Еще подростком его мечтали заполучить лучшие французские футбольные клубы — «Пари Сен-Жермен», «Мец», «Марсель», но учитель французского убедил Диопа выбрать академическую стезю. Век спортсмена ярок, но короток, и звезда Диопа закатится, едва ослабнут мышцы. В отличие от телесной крепости разума с возрастом прибывает, и его хватает надолго.

Вняв совету, Диоп легко поступил в элитный университет Париж-Дофин, выпускающий будущих руководителей французской промышленности и торговли, где быстро приобрел известность благодаря своим блестящим энциклопедическим знаниям, и после года обучения в Сьянс-По с первой попытки сдал труднейшие вступительные экзамены в Национальную школу управления. Ему было всего двадцать три года.

Однако футбол он не забросил. Студентом Диоп был звездой официальной футбольной команды ЕНА, выступавшей в футбольной лиге «Манди Найт». Вернувшись в Париж, он по-прежнему каждый понедельник выходил на поле как выпускник ЕНА и оставался звездой команды.

Накрыв ладонью руку Шарлотты, Энцо нажал среднюю кнопку «мыши», ведя изображение к фотографии Диопа, и пристально всматривался в экран почти полминуты. Трудно было поверить, что этот улыбающийся молодой парень пытался его убить, а десять лет назад участвовал в зверской расправе над своим учителем. Убийцы Гейяра обладали редкостным интеллектом, каждого ожидала блестящая карьера, что же побудило их совершить подобное злодеяние?

Спохватившись, что по-прежнему удерживает запястье Шарлотты, Энцо поспешно отдернул руку.

— Вот и связь со спортом, — сказал он, взглянув на белую доску. — Кубок и свисток каким-то образом должны привести нас к следующей части тела… — Неожиданно ему стало неловко говорить о расчлененном трупе с племянницей жертвы — вроде как беззаботно болтать о покойнике с недавно пережившим потерю родственником.

— Наверняка это какой-то футбольный кубок, — заметила Шарлотта. — Межуниверситетский чемпионат по футболу, Кубок Франции…

— Или одной из команд, за которую Диоп играл подростком. — Энцо пододвинул к себе листок и записал: «Пари Сен-Жермен», «Мец», «Марсель».

Шарлотта встала:

— Футбол все-таки мальчишечья забава. Оставляю эту часть работы тебе.

Она подошла к камину и, отодвинув портьеру, исчезла в темноте лестницы, ведущей на чердак.

Энцо секунду постоял, соображая, нужно ли идти за Шарлоттой, но счел за лучшее остаться внизу и сел за ноутбук. Всего за несколько минут он просмотрел европейскую футбольную статистику на сайте УЕФА за 1996 год. Чемпионат Франции и Кубок Франции по футболу тогда выиграл «Осер», Кубок чемпионов УЕФА — «Мец». Кубок УЕФА завоевал мюнхенский «Байер», а Лиги чемпионов — «Ювентус». «Пари Сен-Жермен», любовно сокращаемый до ПСЖ, завоевал Кубок обладателей кубков европейских стран, а за Германией в результате трехнедельного турнира в Великобритании остался Кубок наций. Стало быть, в 1996 году на футбольных чемпионатах одержали победу два клуба, чуть не передравшихся в свое время из-за юного Диопа.

На скрипучей лестнице послышались шаги, портьера отодвинулась, и появилась Шарлотта с маленьким телевизором в руках. Поставив старенькую видеодвойку на дальний край кухонного стола, она начала открывать ящики буфета в поисках удлинителя.

— Что будем смотреть? — спросил Маклеод.

— Если телевизор работает, нелишне взглянуть вот на это. — Шарлотта взяла со стола большой коричневый конверт и извлекла на свет видеокассету выпуска Шельшера, о которой Маклеод успел совершенно забыть. Видимо, сочла, что запись может оказаться полезной, или просто хотела рассмотреть убийц своего дяди.

Предоставив ей настраивать телевизор, Энцо отвернулся к компьютеру. Набрав в строке поиска «ПСЖ», он нажал «ввод». Первым в списке шел адрес официального сайта «Пари Сен-Жермен». Меню в левой части домашней страницы предлагало массу опций — от расписания матчей до продажи билетов. Энцо выбрал «Клуб», а из подменю — «Историю». Открылась страница с краткой историей ПСЖ с момента создания клуба в 1970 году. Маклеод пробежал текст глазами, но не нашел ничего заслуживающего внимания.

Выбрав период с 1990-го по 2000 год, Энцо ознакомился с подробной историей десятилетних достижений «Пари Сен-Жермен». Выступления 1995–1996 годов были сосредоточены на завоевании Кубка кубков европейских чемпионов, ставшем первой победой клуба в Европе. Маклеод прочитал отчет за следующий сезон, но опять-таки ничто, казалось, не связывало клуб с другими подсказками или с Франсуа Диопом. Раздосадованный, он шумно выдохнул.

Наконец Шарлотта отыскала кабель и включила телевизор в розетку. Он заработал, из крошечных динамиков послышался тихий шум. Выключив звук, Шарлотта сказала:

— Я все думаю о цифрах на свистке рефери.

Энцо посмотрел на импровизированную доску, где под фотографией спортивного свистка значилось «19/3». Этим он собирался заняться попозже.

— И что ты о них думаешь?

— Они тебе ничего не напоминают? — Шарлотта вставила кассету в щель под экраном, и ее втянуло внутрь, словно жадный рот проглотил добычу.

Маклеод неопределенно покачал головой, глядя на цифры, и предположил наугад:

— Какая-то дата?

— Вот именно.

Маклеод чуть не подскочил на стуле. Мог бы и сам догадаться.

— Девятнадцать дробь три. Девятнадцатое марта. — Он посмотрел на Шарлотту: — Это что-то памятное? — И, еще не договорив, понял ответ. — Девятнадцатое марта шестьдесят второго года — дата прекращения огня в Алжирской войне! По всей Франции множество улиц и площадей названы в честь девятнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят второго года.

— В этом-то и проблема. Слишком большой выбор, если только мы не привяжем подсказки к определенному городу.

Энцо с удивлением глядел на нее:

— Ты уже все продумала?

— Конечно.

— И когда собиралась поделиться со мной своими соображениями?

— Только что поделилась, — отрезала Шарлотта, включая встроенный видеомагнитофон. — Будешь смотреть или нет?

Энцо встал из-за компьютера и подошел к столу, как раз когда раздались звуки фортепьяно — какая-то классическая мелодия. На экране появился хорошо изученный Маклеодом групповой снимок с заголовком: «Выпуск Виктора Шельшера, 1994–1996 гг.». Фотография сменилась надписью «Жизнь одного курса», и на экране поплыли снятые крупным планом лица со снимка — Гейяр, Гуго д’Отвилье, Филипп Рок, Франсуа Диоп. Энцо помрачнел. Скольких же еще предстоит идентифицировать?

Музыка оборвалась с неприятным взвизгом, и на экране застыл стоп-кадр вывешенных флагов Франции и крупная надпись «Le Concours».^[60] Флаги заполоскались на ветру, и пошел отрывок из сюжета теленовостей. Голос за кадром с гордостью перечислял имена самых известных выпускников Национальной школы управления: Жак Ширак, Алан Юппе, Лионель Жоспен, Валери Жискар д’Эстен. Лидеры целого поколения. «Просто какая-то перекличка проходимцев», — подумал Энцо. Камера задержалась на фасаде бывшей парижской штаб-квартиры ЕНА на улице Юниверсите. «Все упомянутые президенты и премьер-министры, — важно вещал закадровый диктор, — прошли через эти священные врата. И сегодня, — продолжал он, — во французском правительстве и частном секторе свыше четырех тысяч руководящих постов занимают выпускники ЕНА».

Невидимый оператор вошел в здание и направился в «камеру пыток», где экспертная комиссия принимала устный экзамен. Пятеро самодовольных экзаменаторов сидели за длинным овальным столом с садистскими улыбками на лицах, предвкушая очередное инквизиторское развлечение. Сложного вида таймер на столе отсчитывал минуты.

Разношерстная короткометражка продолжалась. Любительские съемки сменялись отрывками из теленовостей: «енархи», обсуждающие лекцию или сидящие в библиотеке, снимки лыжников на горе Сен-Венсан во время совместного отдыха курса, переполненная аудитория, где студенты затаив дыхание ловят каждое слово преподавателя.

Энцо услышал, как Шарлотта словно задохнулась, и понял, что лектором был не кто иной, как Жак Гейяр. Он говорил резко и по существу, с абсолютной уверенностью свободного от сомнений человека. Даже на нечеткой видеозаписи с сильным фоновым шумом магнетизм Гейяра покорял, увлекая своей энергией. Он безраздельно владел вниманием аудитории, явно относившейся к нему с глубочайшим уважением. Камера повернулась, и на экране медленно поплыли ряды студентов. Вот субтильный Филипп Рок, томно изогнувшись в кресле и опираясь на подлокотник, с напряженным вниманием слушает Гейяра. Энцо нажал «паузу» и на экране замерло лицо студента, снятое крупным планом.

— Филипп Рок, — сказал он и увидел, как по щекам Шарлотты катятся слезы.

— Ублюдок, — прошептала она.

Энцо вновь пустил видеозапись. На экране возникли фотографии студентов, на этот раз взятые из «Би-би-си уорлд», под общим заголовком «Жизнь в Страсбурге». «Енархи» гуляют по старым улочкам «столицы объединенной Европы», ведут дебаты на немецком, итальянском, английском на языковых семинарах. Все говорят бегло. У одного темнокожего студента достало смелости и остроумия поправить старосту подгруппы: «Позволь заметить, сейчас я не мистер Мбала, а префект Мбала. В крайнем случае называй меня Мбала-вождь».

На экране появился улыбающийся Гуго д’Отвилье, самоуверенный, развязный, сыпавший шутками на немецком, знавший, что его снимают, и игравший на публику. Энцо гадал, что же заставило этого вундеркинда совершить убийство и самоубийство, если последнее все же имело место.

Страсбургская съемка обрывалась крупной надписью «Спорт». Мини-марафон. Студенты синхронно гребут, сидя в длинной шлюпке, выжимают штангу. Футбольный матч. Чернокожий игрок забивает красивый гол. Это Франсуа Диоп — подтянутый, жилистый, сильный. Неудивительно, что ему удалось так легко одолеть Маклеода в гараже. Энцо с трудом подавил гнев. Этих молодых людей самым щедрым образом одарили природа и общество — гениальный ум, блестящие способности, социальные привилегии, однако им отчего-то больше нравилось применять свои таланты в организации изощренных убийств. Тогда и теперь. Правда, сейчас они, похоже, начали избавляться друг от друга.

На экране появились финальные титры: «Удачи, с наилучшими пожеланиями, до скорого свидания на повышении квалификации». Последней строчкой шла дата создания короткометражки — март 1996 года.

— Они закончили учиться в марте, — тихо сказала Шарлотта. — Значит, у них было пять месяцев, чтобы спланировать и осуществить убийство моего дяди. Никакого состояния аффекта, никакого crime passionelle.^[61] Обдуманная хладнокровная расправа.

Она выключила видеомагнитофон, который с отвращением выплюнул кассету, словно и у него остался неприятный привкус. Некоторое время они сидели молча, глядя на потухший экран. Вдруг Шарлотта спросила:

— А какого святого поминают в этот день? Это же имело значение при анализе прежних подсказок?

Энцо не сразу понял.

— Первое апреля, — сказал он. — При чем тут…

— Девятнадцатое марта, — терпеливо поправила Шарлотта.

Энцо снова посмотрел на «доску» и с сомнением покачал головой:

— Имя мы уже установили.

— Вреда не будет, если посмотреть, — пожала плечами Шарлотта.

Энцо напечатал дату в строке поиска.

— Святой Иосиф, — сказал он. — Это День святого Иосифа.

Наступило молчание — связи футбола с Иосифом никто придумать не смог. Наконец Шарлотта сказала, что отнесет телевизор, а Энцо вернулся к своим поискам футбольных клубов и набрал в строке поиска «Мец». Первым в открывшемся списке была ссылка на официальный сайт футбольного клуба. Кликнув на нее, Энцо вздрогнул от оглушительной музыки в стиле рок, под которую на заставке сайта мигали, сменяя друг друга, анимированный футболист и эмблема «Мец».

— Господи, это еще что? — удивилась Шарлотта.

Но Энцо замер на месте, чувствуя, как сердце забилось у самого горла. На экране в последний раз появилась эмблема клуба, после которой открылась домашняя страница.

— Иисусе…

— Что, что там? — поспешно подошла Шарлотта.

— Официальная эмблема «Мец» — саламандра. — Маклеод оттолкнул стул и быстро подошел к импровизированной «доске». Написав «Футбольный клуб „Мец“», он обвел надпись в кружок. — Вот и город нашелся. Это в Меце.

— В Меце?

— Да.

— Остальные части тела? Или новые подсказки?

— Все вместе. — Энцо повернулся к «доске» и энергично провел несколько линий. — Все стрелки, ведущие к Диопу, можно продолжить к «Мец». Проведем еще одну — от саламандры. «Мец» выиграл в Лиге чемпионов в девяносто шестом году, стало быть, стрелки от кубка и свистка судьи. Вот и еще одна связь с футболом.

Шарлотту это, казалось, не убедило.

— А куда девать девятнадцатое марта?

— Не знаю. Может, футбольный стадион окажется на улице Девятнадцатого марта. Выясним, когда приедем в Мец.

Шарлотта принялась аккуратно сматывать шнур удлинителя.

— Когда ты приедешь в Мец.

При этих словах у Энцо все внутри застыло.

— Ты не поедешь со мной?

— Нет. Мне нужно возвращаться в Париж.

— Ты не хочешь узнать, кто убил твоего дядю?

Резко обернувшись, Шарлотта полоснула его гневным взглядом:

— Откуда вдруг такая сентиментальность? Тебе же главное пари выиграть!

Удар ножом не задел бы Маклеода больнее. Наверное, он это заслужил, подумал Энцо, глядя, как Шарлотта сматывает шнур.

— Как ты доберешься до Парижа?

Она пожала плечами:

— Довези меня до вокзала в Тюле.

С этими словами она подняла маленький телевизор и понесла его на чердак.

ГЛАВА 19

I

Машина стояла там, где они ее оставили, практически бросили на дороге. Впрочем, движения здесь не было, даже местные фермеры этим путем не ездили. Крышка безобразно смятого багажника вспучилась горбом — грузовик постарался на совесть, а на боку сверкала металлом широкая полоса аккуратно снятой краски — это они чиркнули по разделительному буферу, когда их боком выкинуло на съезд с автобана.

На четвертой неудачной попытке завести машину мотор издал душераздирающий металлический скрежет и заглох окончательно.

— Здесь огромная масляная лужа, вся дорога в масле, — сказала Шарлотта, обходя машину спереди.

Открыв капот, Энцо вышел посмотреть. Ручеек масла действительно проложил себе путь между камнями мощеной дороги, разделяясь на более мелкие струйки, жадно впитанные землей. Он поднял крышку, и едкая вонь нагретой смазки ударила ему в лицо. Мотор жирно блестел — каждая видимая поверхность и все крепления.

— Черт! — Энцо с сердцем захлопнул капот. До ближайшего шоссе или населенного пункта далеко, и даже если им удастся вызвать механика со станции техобслуживания, вряд ли машина быстро окажется на ходу. Энцо полез в боковой карман штанов за сотовым. К счастью, прием сигнала здесь был прекрасный. Задумавшись на секунду, он почувствовал на себе взгляд Шарлотты.

— Кому ты звонишь?

— Дочери.

Софи сразу взяла трубку:

— Пап, привет, ты где?

— Софи, я тут в аварию попал…

— Боже! Ты не пострадал?

— Нет, я в порядке, но мне нужна твоя помощь. — Энцо глубоко вздохнул, приготовившись наступить на горло собственной гордости. — Вернее, мне не обойтись без помощи Бертрана.

— Бертрана?

— Он же на колесах?

— Ну да, у него есть фургон.

— Мне нужно, чтобы он забрал меня из Корреза и отвез в Мец. — Маклеод выдержал паузу. — И попроси его захватить пару лопат.

II

Они вернулись в дом. Шарлотта сварила кофе и ушла с чашкой выше по холму. Лежа в траве и опираясь на локоть, она прихлебывала обжигающий напиток, глядя на открывающуюся внизу долину. Энцо вернулся на каменную скамейку. За трехчасовое ожидание они не обменялись ни единым словом. Солнце медленно клонилось к закату.

В восемь Энцо уже собрался снова звонить Софи, когда на дороге, идущей через вершину холма, послышался шум мотора. Шарлотта второй раз заперла дом, и по железнодорожным шпалам через чащу деревьев они поднялись к машине Энцо. Белый фургон стоял с работающим мотором, а Бертран с Софи ходили вокруг разбитой легковушки, осматривая повреждения.

Софи бросилась к отцу и повисла у него на шее, чуть не сбив с ног.

— Папа, я всю дорогу волновалась! — Она сжала его лицо ладонями: — Ты точно в порядке?

— В полном, малыш, в полном. — И Энцо стиснул дочь в крепких объятиях.

— Вы неплохо уделали машину, мсье Маклеод, — сухо констатировал Бертран. — Как это вышло? Ехали задом, а на дорогу выбежало дерево?

Энцо недобро покосился на него:

— Нет, Бертран. Грузовик пытался столкнуть меня с автобана.

— Причем это ему удалось, — добавила Шарлотта.

Софи живо обернулась и уставилась на незнакомку:

— Здравствуйте. — И, не дождавшись ответа, представилась: — Меня зовут Софи.

— А меня — Шарлотта.

Софи пожала протянутую руку, не скрывая любопытства.

— Вы с папой… друзья, да?

— Да, — тут же вставил Энцо. — А это Бертран.

— Я так и поняла. — Шарлотта и Бертран обменялись рукопожатием, и она дотронулась пальцем до своей ноздри: — Классная серьга. Настоящий бриллиант?

Энцо показалось, что Шарлотта нарочно выводит его из себя. Впрочем, они ни разу не говорили о Бертране, и Энцо понятия не имел, как она относится к пирсингу на лице.

Бертран с энтузиазмом кивнул:

— Ага, восемнадцать карат. Вы тут живете? — с вежливым недоверием поинтересовался он. — Мы этот Коррез еле нашли.

— Нет, здесь у меня летний домик. Я живу в Париже.

— Вы поедете с нами в Мец? — живо спросила Софи. Ей явно не терпелось побольше узнать о «друге» своего папы.

— Боюсь, что нет, — ответила Шарлотта после короткого замешательства. — Ваш отец обещал подвезти меня в Тюль, а оттуда я на поезде доберусь до Парижа.

— О! — осеклась Софи. — Конечно.

— Сколько примерно мы проездим? — спросил Бертран у Энцо. — Мне пришлось заплатить, чтобы за залом присмотрели.

— Не бойся, за мной не пропадет, — огрызнулся тот. — Поехали, дело близится к ночи.

Никто не успел двинуться с места, когда задняя дверца фургона Бертрана распахнулась и оттуда энергично выбралась заспанная Николь. Она сладко потянулась — дрожащие груди взмыли чуть не к верхушкам деревьев — и заморгала на вечернее солнце.

— Почему меня никто не разбудил?

Софи и Бертран переглянулись.

Увидев Энцо, Николь опрометью кинулась к нему и заключила в могучие объятия.

— О, мсье Маклеод, как вы себя чувствуете? Я безумно волновалась!

Энцо кое-как высвободился из пухлых ручек и виновато взглянул на Шарлотту.

— Ты-то что здесь делаешь, Николь?!

Софи состроила серьезную мину:

— Она целыми днями болталась по квартире, ожидая тебя, а когдаузнала, что ты попал в аварию, нельзя было удержать ее и убедить не ездить с нами.

III

Солнце уже скрылось за вершинами холмов, но небо по-прежнему было светлым, когда они высадили Шарлотту на станции в Тюле.

Энцо неловко примостился на полу фургона — Николь, не закрывая рта, трещала ему в уши, а Шарлотта сидела впереди на пассажирском сиденье. Между ней и Бертраном ухитрилась втиснуться Софи, оживленно болтая с новой знакомой; за полчаса ей удалось выудить больше информации, чем прославленному папаше за неделю.

На привокзальной парковке все вышли из фургона. Софи расцеловала Шарлотту в обе щеки.

— Обязательно приезжайте к нам в Кагор, — настаивала она. — Вам там наверняка понравится, а папа прекрасно готовит!

— Шарлотта очень занята на работе, — сказал Энцо.

— Это правда, — подтвердила Шарлотта, избегая встречаться с ним взглядом, и пожала руку Бертрана: — Спасибо, что подвезли.

— De rien,^[62] — галантно ответил тот, глядя на нее с обожанием.

— Будешь держать меня в курсе? — спросила Шарлотта у Маклеода.

— Конечно.

Она отвернулась и пошла к зданию вокзала. Софи с упреком посмотрела на отца:

— Ты не поцеловал ее на прощание!

— Ну, не поцеловал.

— Любовная ссора? — приподняла бровь Софи.

— Не лезь в чужие дела! — зарычал Энцо.

— Очень красивая женщина, — со знанием дела заметил Бертран.

Софи тут же повернулась к нему.

— Не лезь в чужие дела! — грозно сказала она, но не удержала широкой улыбки.

— Давайте уже поедем! — Энцо открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья и придержал ее для Софи.

Она подбежала к фургону и запрыгнула на сиденье.

— Ты сегодня в хорошем настроении, да?

Они выехали на шоссе А89 Клермон — Ферран, проходившее рядом с Тюлем. Энцо, Софи и Бертран втиснулись на передние сиденья, Николь устроилась сзади. Салон наполняли рокот мотора и запах дизельного топлива. За окном понемногу сгущались сумерки. Наконец Бертран нарушил молчание:

— Вы сказали, грузовик столкнул вас с шоссе?

— Да.

— Намеренно?

— Да.

Николь стремительно перегнулась через спинку кресел:

— Почему?!

Энцо глубоко вздохнул.

— Пожалуй, у вас есть право знать… — Поколебавшись, он продолжил: — Это связано с убийством, которое я расследую.

— Жака Гейяра? — уточнила Софи.

Энцо кивнул:

— Я уже нашел троих убийц. Двое из них мертвы, третий минимум однажды покушался на меня.

Все потрясенно молчали. Наконец Софи произнесла тоненьким голоском:

— Для чего мы едем в Мец?

— Чтобы найти очередную часть тела жертвы и новые подсказки, которые приведут нас к четвертому убийце.

К полуночи Энцо уже ничего не мог с собой поделать: глаза закрывались, голова падала на грудь. Во Вьерзоне Бертран свернул с шоссе на дорогу Д, ведущую прямо в Труз. До Меца, небольшого промышленного города на северо-западе Франции, недалеко от границы с Германией, оставалось несколько часов.

— Почему бы вам не прилечь, мсье Маклеод? — предложил Бертран. — Сзади есть свернутый матрац. Николь на нем уже спала. — Он кивнул куда-то в глубь фургона.

— Очень удобный матрац, — подхватила Николь. — И мне компанию составите.

Софи подавила улыбку.

— Давай, папуль. В Меце мы тебя разбудим.

Бертран притормозил у обочины, и Энцо вышел в теплый ночной воздух. Дорога Д была пустынна. Обойдя фургон, он забрался внутрь через заднюю дверцу. Лампочка над зеркалом заднего вида едва освещала приборную доску, однако в этом слабом свете Маклеод увидел, что Николь сияет от удовольствия.

— Вон, за сиденьями, — указала она пальцем. — Я его снова скатала.

Поводив в темноте руками, Энцо нащупал матрас, свернутый в рулон и связанный шнурком. Едва он потянул за концы, шнурок развязался, матрас, словно того и ждавший, сам раскрутился, закрыв весь пол фургона, и что-то металлическое, падая, пребольно, хотя и вскользь задело Энцо по голове.

— А-а-а! — заорал он. — Что за хрень?..

Бертран нашарил в бардачке фонарик и торопливо посветил назад. В конусе свете Энцо увидел до боли знакомые очертания металлодетектора.

— Зараза! — Детектор просто преследовал его. С переднего сиденья донеслось приглушенное хихиканье. Пинком он отбросил железную палку с набалдашником к борту фургона и рухнул на матрац. Бертран погасил фонарь и включил первую скорость. Фургон резко взял с места.

— Спокойной ночи, пап, — услышал он голос Софи, а через секунду почувствовал теплое тело Николь, улегшейся рядом.

— Вы ведь не против? — спросила она в темноте. — Места хватит обоим.

Маклеод не помнил, ответил он или нет. Ритмичный гул мотора и монотонное шуршание покрышек по гудронированной дороге моментально погрузили его в тягучий сон с беспокойными видениями, в которых он убегал от саламандр и дрался с какими-то окровавленными типами. Энцо не мог сказать, сколько прошло времени, когда он вдруг встрепенулся от неожиданной оглушающей догадки. Было еще темно, дизельный мотор по-прежнему ровно гудел. Словно звук самолетных моторов при трансконтинентальном перелете, этот монотонный гул проникал до костей, пронизывая тело насквозь. Николь спала. Поднявшись на колени, Маклеод подтянулся к плечу Бертрана. Тот чуть повернул голову, Софи оглянулась в тревоге и удивлении:

— Пап, что с тобой?

— Для чего тебе матрац в фургоне?

Бертран вновь отвернулся и уставился на дорогу. Энцо мог поклясться, что шея парня залилась краской.

— Пап, ну не будь смешным! Для чего, по-твоему, матрацы? — засмеялась Софи.

Такая святая простота не показалась Маклеоду забавной.

— Бога ради, Бертран, она же моя дочь! — только и мог выговорить он, зная в глубине души, что беспокоится скорее о себе, чем о Софи, и смертельно боится ее потерять.

Бертран по-прежнему смотрел вперед, на дорогу.

— Ее мама тоже была чьей-то дочерью, и вы любили ее не меньше, чем я люблю Софи.

Девушка погладила Бертрана по щеке. Энцо почти физически ощутил ее удовольствие при этих словах бойфренда.

— У моей матери в квартире нет места, — продолжал Бертран, обращаясь к Энцо. — А вы меня, я знаю, недолюбливаете. Вот и приходится… — Он не договорил, предоставив Маклеоду самому закончить мысль. Куда еще деваться молодым людям? Энцо с горечью осознал, что в происходящем отчасти виноват он сам, вынуждая дочь с ее парнем заниматься любовью в фургоне на матраце. Страдая от острой неловкости, Маклеод тихо улегся на пол, словно животное, неосторожно ранившее само себя.

Он лежал на спине, сохраняя требуемое приличиями расстояние до дынек канталуп, и думал о Паскаль, которая перевернула его жизнь, подарила запретное счастье, а потом оставила лишь воспоминания. Он вспомнил гневные слова Бертрана: «Софи уже не малышка и милая крошка, может, разрешите ей наконец повзрослеть?» Его дочь сейчас всего на три года моложе, чем Паскаль в год их знакомства, но Энцо не мог думать о ней иначе, как о своей маленькой девочке, которую вырастил один, пройдя с ней через все ее детские печали и радости. Первый день в школе, закончившийся слезами, первая поездка на велосипеде, который никак не хотел слушаться. «Не отпускай меня, папа, не отпускай!» Много часов, проведенных у открытого бассейна на Иль-де-Кабессу, когда он учил ее плавать. Торжество Софи, сдавшей экзамены на бакалавра. В памяти воскресали все новые и новые эпизоды, до боли похожие на детство Кирсти, которую он потерял из-за собственного эгоизма. Энцо не представлял, что будет, если потеряет и Софи. Бертрану не понять, как тяжело отпустить от себя вторую дочь.

Закрыв глаза, Маклеод погрузился в мысли о Шарлотте, ее прекрасных черных глазах, мягком прикосновении пальцев к лицу. Даже сон не принес ему утешения — его одолевали невеселые размышления о допущенном промахе. Уже засыпая, Энцо виновато подумал, что, наткнувшись на фотографию Гейяра в детской комнате Шарлотты, должен был вести себя иначе.

IV

Горячее солнце щедро заливало матрац, припекая Маклеода через одежду. Энцо зашевелился, и первым, что он увидел, открыв глаза, была большая круглая «тарелка» металлодетектора. Маклеод тут же проснулся окончательно, встревоженный и растерянный со сна.

— Доброе утро, папа.

Он повернул голову — Софи с улыбкой смотрела с него с пассажирского сиденья.

— Где мы?

— В Меце. Приехали еще ночью, но ты так сладко спал, что мы пожалели тебя будить. Да и что бы ты стал искать в темноте? Решили несколько часов покемарить за компанию.

Дверца водителя открылась, и в фургон сунулась голова Бертрана.

— Ну что, он проснулся?

— Вполне, — ответил Энцо.

Бертран широко улыбнулся:

— Доброе утро, мсье Маклеод.

Энцо огляделся:

— А где Николь?

Софи не удержалась от улыбки:

— Все еще на седьмом небе оттого, что провела с тобой ночь. Жаль, не видел вас ее папаша!

Энцо посмотрел на нее тяжелым взглядом. Бертран поспешил ответить:

— Николь пошла погулять по стадиону.

Распахнув створки задней дверцы, Энцо кое-как выбрался под утреннее солнце, подслеповато щурясь и разминая затекшее тело. Накинув пиджак, он осмотрелся. Фургон стоял у небольшой речушки, огибавшей стадион. С некоторым разочарованием Маклеод убедился, что это не улица Девятнадцатого марта 1962 года; она называлась более прозаично — Стадионная. Вдоль реки зеленели деревья, параллельно им стояла цепочка частных домов с террасами, среди которых особняком выделялся спортивный магазин. Обернувшись, Энцо увидел большое футбольное поле, протянувшееся до самого шоссе. Стадион Симфорьен принадлежал футбольному клубу «Мец» с 1987 года. На северной трибуне красовалась эмблема клуба — рыцарский щит с двойным лотарингским крестом на одной половине и саламандрой на другой.

Из-за восточной трибуны показалась Николь. Подойдя поближе, она удивленно спросила:

— Для чего мы сюда приехали, мсье Маклеод?

Энцо вздохнул. Факты легче объяснять, чем предчувствия.

— В тысяча девятьсот девяносто шестом году «Мец» выиграл Кубок УЕФА. В ящике из Отвилье был призовой футбольный кубок, эмблема «Меца» — саламандра…

— А у вас есть фотографии?

— Да.

— Ой, тогда давайте посмотрим, — сказала Софи. Все подошли к открытым задним дверцам и наблюдали, как Энцо доставал распечатки из своей торбы и раскладывал их на полу фургона.

Бертран вытянул шею.

— Это и есть кубок? — ткнул он пальцем в снимок.

— Да.

— Тогда это не Кубок УЕФА. Даже не старого образца. У Кубка УЕФА уникальный дизайн, его ни с чем не спутаешь.

— Тогда что это? — спросила Николь.

Бертран взял фотографию:

— Это Кубок Франции.

— Какая разница? — спросила Софи.

— А такая, что в девяносто шестом году Кубок Франции завоевал «Осер», а не «Мец».

ГЛАВА 20

I

Средневековый город Осер стоит на холме на берегу реки Йонны, в ста семидесяти километрах к юго-востоку от Парижа, в самом сердце Бургундии. Было уже за полдень, когда запыленный белый фургон въехал в Осер. На западе собирались зловещие темные тучи, неподвижный влажный жаркий воздух обещал летний ливень. Когда они перешли мост Поля Берта, небо потемнело; дневные сумерки словно набросили тончайшую вуаль на башни и контрфорсы собора Святого Этьена, доминировавшего над городским ландшафтом западного берега и четко выделявшегося на горизонте. Длинная цепочка прогулочных катеров протянулась вдоль набережной, плавно покачиваясь на волнах, словно плывя по медленной зыби грифельно-серой реки.

Футбольный стадион Аббе Дешамп, окруженный кортами, игровыми площадками и беговыми дорожками, протянулся вдоль берега Йонны в южной части города. Свернув с шоссе, Бертран въехал на парковку перед главной трибуной. Выбравшись из фургона, Маклеод с хрустом потянулся и принялся разминать ноги, затекшие за трехчасовую поездку.

У забора на другом краю стадиона будущие спортивные звезды играли в футбол, с громкими воплями азартно преследуя мяч, притягивавший их, как магнит металлические опилки. Оставив Софи, Бертрана и Николь в фургоне, Энцо прошелся по стадиону мимо магазина, билетных касс и административного корпуса. У него возникло тягостное, неприятное ощущение дежавю: футбольные стадионы были чертовски похожи. Мец оказался пустышкой, Осер на поверку мог точно так же обернуться напрасной тратой времени. Маклеод понятия не имел, что надеется здесь найти.

За трибуной Леклерк, выходившей на реку, по бетонным ступеням гонялись друг за другом подростки; их пронзительные вопли и смех эхом отдавались от рядов серых пластиковых кресел. В полумраке под нависающими верхними ярусами он увидел двух юных любовников, страстно обжимавшихся в дальнем углу, не обращая внимания на детей, играющих прямо над их головами; бушующие в молодых организмах гормоны толкали их на воплощение своих желаний посреди битых бутылок и мятых пивных банок. На реке, видневшейся за деревьями внизу, две гребные шлюпки разрезали рябую воду; лопасти весел поднимались и опускались в унисон, вздымая освежающие брызги в душный воздух.

Стоя на краю футбольного поля, окруженного забором и глубокой канавой, Маклеод понял, что здесь искать нечего. Подстриженная трава, рекламные щиты, ряды пустых сидений на трибунах.

Когда он вернулся к фургону, Николь некоторое время выжидательно смотрела на него:

— Ну что?

Маклеод покачал головой:

— Только время теряю. Ваше в том числе. Поехали назад в Кагор.

— Неблизко, — сказал Бертран.

Энцо взглянул на него. Молодой человек еле держался на ногах от усталости. Он вел фургон целую ночь до Меца, затем все утро до Осера. До Кагора ехать шесть или семь часов.

— А давайте переночуем, — предложил Энцо. — Гостиницу я оплачу. В Кагор поедем утром.

В конце концов, спешить было некуда.

Отель «Аквариус» располагался на улице Гамбетта в новой части города, к востоку от реки. Окна тесных, как шкафы, номеров выходили на хаос красных черепичных крыш и задних двориков с чахлой растительностью. Николь с Софи и Бертраном отправились гулять по старому городу, а Энцо лежал на кровати, разглядывая трещины на потолке, и в который раз обдумывал подсказки, приведшие его в Осер. Слишком многое не сходилось. Свисток рефери с нацарапанными цифрами «19/3», так ни к чему и не подошедший. Саламандра, из-за которой он зря прокатился в Мец. А ведь Маклеод не сомневался, что найдет все ответы в одноименном футбольном клубе! Уверенность, в два счета разрушенная словами Бертрана о Кубке Франции и Осере. Может, он неправильно истолковал подсказки? Что, если здесь вообще нет никакой связи с футболом? Когда в плотине убежденности появляются трещины, сквозь них просачивается сомнение.

Гнетущая тишина в комнате начинала действовать на нервы. Маклеод гадал, что ждет его в Кагоре. Не опасно ли ему там появляться? Черт побери Раффина с его семью самыми знаменитыми нераскрытыми убийствами! Одно дело — рассказать за ужином щекочущую нервы историю, выдвинуть пару смелых предположений и принять пари, и совсем иное — столкнуться с реальностью. Настоящей жизнью. Настоящей смертью. Убийством. Личной трагедией. При мысли о Шарлотте и случившемся между ними на память пришла старая китайская пословица — «Нелегко склеить разбитое зеркало».

Взяв пульт, он включил телевизор. Комнату наполнили звуки мелодраматической увертюры какой-то американской мыльной оперы, однако все лучше, чем тишина, созвучная с бесплодным сожалением. Маклеод закрыл глаза и позволил звукам скользить мимо ушей, не отвлекая внимания.

Энцо не мог бы сказать, сколько проспал, когда что-то в голосе диктора пробилось сквозь дрему и вынесло его на поверхность. По третьему каналу начались национальные теленовости — Энцо с ужасом спохватился, что уже восьмой час, и невольно вслушался в комментарии репортера. Шла прямая трансляция с места происшествия — с вертолета снимали длинные пробки на кольцевой парижской автотрассе. Сердце Маклеода тревожно забилось, хотя он не понимал почему.

— У пожарных ушло более получаса на поиски тела под обломками, — тараторил комментатор. — Уже начато расследование причин, по которым грузовой фургон пересек три полосы движения, врезался в дорожное ограждение и загорелся.

При виде появившейся на экране фотографии Энцо резко сел в кровати. Эту чуть асимметричную улыбку на моментальном снимке он не далее чем вчера видел в Интернете. Видимо, средства массовой информации распространяли сейчас первое попавшееся им архивное фото.

— По некоторым сведениям, Франсуа Диопа прочили на высокую должность в ООН. У погибшего остались жена и двое малолетних детей.

У Маклеода застучало в висках. Диоп мертв. Человек, покушавшийся на его жизнь два дня назад, «енарх», чья футбольная звезда привела Энцо в номер провинциальной гостиницы в Осере, погиб. Мертв из-за него — в этом Маклеод не сомневался.

Настойчивый стук в дверь заставил его вздрогнуть. В коридоре послышался голос Софи:

— Папа! Папа, ты там?

Энцо встал с кровати — кровь бросилась в голову — и открыл замок, опираясь на дверной косяк. Из полутемного коридора на него уставились три пары глаз.

— Пап, тебе плохо? — вырвалось у Софи.

— Нормально. Из-за чего весь этот тарарам?

Софи улыбнулась, и глаза ее заблестели.

— Ни за что не угадаешь, что мы нашли в старом городе!

— Верно, не угадаю.

— Ресторан! — выпалила Николь.

Энцо вздохнул:

— Намекаете, что проголодались?

Николь торжествующе замотала головой, но Софи обошла ее на финише:

— Он называется «Саламандра».

II

Ресторан «Саламандра» находился в доме номер 84 по улице Пари, рядом с винной лавкой, напротив магазинчика, где продавали цветы для похорон. Софи, Бертран и Николь вели Энцо по узким улочкам средневековой части города. Кошка, сидевшая на открытом окне, под которым стоял старый велосипед, проводила их взглядом. Тщательно ухоженные соцветия пламенеющей герани свешивались через край подвесных горшков, украшавших чуть ли не каждый угол. В кафе на площади Шарля Сюруга сидели туристы, наслаждаясь бургундскими винами и средневековой атмосферой, подчеркнутой обступившими площадь древними зданиями, накренившимися под причудливыми углами. Осер проплывал мимо Маклеода, словно тот глядел по сторонам через фотообъектив типа «рыбий глаз»: вокруг вроде бы не было ничего необычного, и вместе с тем все казалось не вполне реальным. Энцо чувствовал странную отстраненность от происходящего, словно внезапно утратил способность принимать решения и отдался на волю случая. Подсказки, приведшие его к Диопу, вели теперь к ресторану на тихой улочке столицы департамента Йонны. Расследование продвигалось вперед словно за счет везения, отпущенного трем очень молодым людям, которых Маклеод впутал в это опаснейшее предприятие.

Нарисованные саламандры карабкались по бледно-зеленым наличникам ресторанной двери. Вывески на окнах гласили: «Рыба и морепродукты». Энцо и его спутники постояли на мостовой, изучая меню, где между прочим значились устрицы, королевские креветки и лобстеры, запеченные в панцире, с жаренными на сковороде лисичками.

— Как мы поступим? — спросила Николь.

Энцо видел, что у бедняжки текут слюнки.

— Пожалуй, для начала войдем и поедим.

Было еще рано, и официант лет двадцати предложил им столик у окна. К морепродуктам Бертран по предложению Энцо заказал «Пуйи-Фюме»^[63]1999 года, Софи попросила бутылку «Бадуа», а Николь — диетическую колу. Неожиданно для себя Маклеод спросил официанта, не знает ли тот какой-либо связи между рестораном «Саламандра» и футбольным клубом Осера.

Молодой человек ошарашенно посмотрел на него:

— Какая же тут может быть связь?!

Энцо слегка смущенно пожал плечами. Пожалуй, вопрос действительно прозвучал странно.

— Просто поинтересовался.

Гладкий лоб официант прорезала задумчивая морщинка.

— Я сам точно не знаю, но могу, если хотите, спросить владельца. Мсье Кола, он же шеф-повар, открыл ресторан больше двадцати лет назад.

— Не нужно. — Энцо уже жалел о заданном вопросе. Опять все зря. Снова не более чем курьезное совпадение. И тут его осенило. — А за кого вы болеете?

— За «Осер», конечно. Отец меня на матчи с пяти лет водил.

— А вы знаете, что саламандра была эмблемой Франциска Первого?

У официанта сделался такой вид, словно на пикнике у него кончились сандвичи. Парень все больше утрачивал чувство реальности.

— Правда?

Он явно слышал об этом впервые в жизни.

Энцо с досадой заключил:

— Стало быть, вам неизвестно о какой-либо связи между футбольным клубом «Осер» и Франциском Первым?

— Я могу больше рассказать вам об английской королеве, чем о Франциске Первом. А единственная мистика насчет «Осера» — ну, кроме того, как они закончили прошлый сезон, конечно, — это их небесный покровитель, святой Иосиф. Выбрали, насколько мне известно, в честь школы, в которую я ходил.

Энцо вдруг ощутил себя одним из трех серендипских принцев.^[64]

— В Осере есть школа Святого Иосифа?!

— Конечно, Сен-Жозеф, сокращенно Сен-Жо. Лицей, коллеж и коммерческое училище под одной крышей. Отсюда недалеко, выше по холму, в квартале Сен-Симеон. — После паузы официант добавил: — Что-нибудь еще, мсье?

— Нет, спасибо. — Энцо покачал головой.

— Это важно? — спросила Николь.

— Одна из подсказок из Отвилье — спортивный свисток с нацарапанными цифрами — девятнадцать дробь три.

— Девятнадцатое, третий, — произнес Бертран. — Девятнадцатое марта?

Энцо слегка опешил: самому-то ему подсказала Шарлотта.

— Это День святого Иосифа, — пояснил он.

Бертран секунду подумал.

— Значит, вы считаете, что подсказки привели вас в футбольный клуб Осера, чтобы вы через него вышли на школу имени небесного патрона команды?

Энцо двинул бровью.

— Все возможно.

— Но что ты будешь искать в этой школе? — спросила Софи.

— Ну, скажем, игровые площадки, — пожал плечами Энцо. — Должна же быть причина, почему к останкам положили свисток. — Официант принес ведерко со льдом, в котором охлаждалось вино. — Придем, увидим… — И он поспешил добавить, поймав почти панический взгляд Николь: — Когда поедим.

III

Коллеж и лицей Сен-Жо находились в северной части города, в начале бульвара де ля Марн. С запада к территории лицея, занимавшей несколько акров лесопарковой зоны, вплотную подступали пригородные виллы и бунгало, у подножия холма находился жилой район и представительство «Мицубиси моторе». Корпус лицея белел в темноте за светлой каменной стеной с голубыми пролетами забора. Небо стало сине-черным, мраморным; низкие тучи цеплялись за вершины окрестных холмов. Уличные фонари тщетно пытались рассеять сгущавшиеся сумерки. Остановив фургон у ворот с электронным управлением, Бертран постучал и подергал створку. На территории не было видно огней, не слышалось ни малейшего шевеления. Здание Кредитного сельскохозяйственного банка напротив тоже стояло с темными окнами, безжизненное и мрачное. Темноту немного рассеивала желтая лампочка уличного банкомата, над которой толклась мошкара.

Машин на бульваре почти не было. Выйдя из фургона, Энцо ощутил на лице первые капли дождя, теплые и тяжелые. Вдалеке за холмами небо осветилось зарницей и белым зигзагом молнии, и через несколько секунд донесся отдаленный раскат грома. В воздухе пахло озоном. От неожиданного courant d’air^[65] зашелестели кроны деревьев за изгородью школы, словно от первого дыхания надвигавшейся грозы.

Энцо перелез через ворота и спрыгнул на землю с другой стороны.

— Папа, ты только что нарушил границы частного владения, — прошипела Софи из фургона.

— Ничего я не нарушил, просто схожу посмотрю.

— Я с вами, — вдруг сказал Бертран и, не дожидаясь возражений, легко перемахнул через забор, улыбнувшись нахмурившемуся Энцо: — Вдвоем безопаснее. — Он включил фонарик. — А это чтобы лучше видеть.

Николь выбралась из задней дверцы фургона:

— Вы уж там поосторожнее, мсье Маклеод!

— Ради Бога, побыстрее! — попросила Софи. Маклеод с Бертраном двинулись в направлении главного корпуса лицея и почти сразу исчезли во мраке.

Они шли по усыпанной гравием дорожке, освещая путь фонариком Бертрана. Справа тянулась гнетуще-тихая опустевшая парковка. Слева между деревьями петляла автомобильная дорога, ведущая к одно- и двухэтажным зданиям с плоскими крышами поодаль. Прожекторы на корпусе гимназии, к которому приближались непрошеные гости, были направлены на игровые площадки, обнесенные белым забором из металлической сетки. Вдалеке угадывались разноцветные квадраты бейсбольных и волейбольных кортов. Справа открылось футбольное поле — пыльная, белая, выжженная и вытоптанная земля, на которой когда-то росла трава. Бертран повел фонариком вдоль площадки, выхватив из темноты белые столбики ворот со снятыми сетками. Большие, тяжелые капли дождя выбивали в пыли маленькие кратеры.

— Скоро промокнем, — сказал он.

Энцо рассеянно кивнул, задумчиво глядя на футбольное поле в тусклом свете почти угасшего дня.

— Значит, ты разбираешься в футболе?

— Играл в любительской команде.

— Где обычно стоит рефери, подавая сигнал к началу игры?

Он услышал, как молодой человек выдохнул сквозь сжатые зубы, собираясь с мыслями.

— По-моему, для этого нет установленного места, — ответил Бертран после секундного раздумья. — Обычно судья находится где-то в пределах центрального круга.

— Много копать придется.

— Значит, то, что вы ищете, зарыто в центре поля?

— Не знаю. Правда не знаю, просто хватаюсь за соломинку. Если мы в правильном месте — а все говорит именно об этом, — тогда должно быть объяснение свистку рефери. — Энцо вздохнул, соображая, как понятнее объясниться. — До сих пор все подсказки что-то символизировали или указывали на какие-то места или объекты, поэтому важен может быть не сам свисток, а судья, который им пользуется.

С этими словами Маклеод направился к центру футбольного поля. Разметка выцвела, став почти неразличимой. Дождь очень скоро превратит утоптанную площадку в сплошную лужу. Бертран шел следом, ведя лучом фонарика по средней линии поля.

— М-да, — протянул Энцо, оглядев круг диаметром почти двадцать метров. — Мы не сможем все это перекопать.

— А нам и не нужно, — сказал Бертран. — Подождите здесь. — Не успел Энцо спросить, в чем дело, как парень уже бежал обратно к воротам, оставив Маклеода одиноко стоять в центре футбольного поля, где поколения запыхавшихся подростков носились за ускользающей мечтой, принявшей форму кожаного меча, а потом становились врачами, юристами — или официантами. У Энцо волосы зашевелились от ледяного дыхания окруживших его фантомов чужих неосуществленных амбиций, но тут небо распорол огромный белый зигзаг, на секунду осветив все вокруг ослепительным светом, и Маклеод с облегчением убедился, что он совершенно один.

День давно угас, уступив место ночи. Темнота была абсолютная. Оглушительная канонада грохотала прямо над головой, вызывая ощущение почти физического удара; всякий раз Энцо невольно пригибался. При свете новой молнии, сверкнувшей под угрожающе низко нависшими тучами, он заметил стройную, подтянутую фигуру Бертрана, широко шагавшего по футбольному полю с фонариком в одной руке и металлодетектором в другой. Даже в темноте можно было угадать широкую улыбку на лице новоявленного помощника.

— Вот как знал, что пригодится!

Энцо, онемев, несколько мгновений смотрел на металлического недруга, прежде чем к нему вернулся дар речи.

— Надеюсь, эта пакость хотя бы работает?

Бертран медленно пошел по центральному кругу, держа металлодетектор в нескольких сантиметрах над выжженной, утоптанной землей и методично водя им из стороны в сторону. Начался настоящий ливень — стеной, будто в тропиках; через несколько секунд оба вымокли до нитки. Энцо держал фонарик, стараясь прикрыть от дождя хоть его. Хорошо утрамбованная земля почти не впитывала влагу, и футбольное поле сразу покрылось быстро увеличивающимися лужами. Металлодетектор издавал ровный высокий ноющий звук, едва слышимый сквозь шум дождя.

— Папа! — Энцо обернулся. В пятно света вбежали Софи и Николь, по-сестрински накрывшись одним плащом.

— Под таким ливнем лучше не стоять, — покачала головой Николь.

— Пап, это просто безумие!

— Вам было сказано сидеть в фургоне, — отмахнулся Маклеод.

В этот момент ноющий писк металлодетектора повысился на пол-октавы. Сверкнула молния, осветив все вокруг, наполнив ярким блеском каждую каплю дождя, так что на долю секунды мир исчез в ослепительном водном тумане, но даже сквозь последовавший удар грома Энцо слышал резкий сигнал металлодетектора, похожий на вскрик.

— Что-то есть! — прокричал Бертран, перекрывая шум дождя. — Прямо здесь, под землей! — Обойдя круг примерно на две трети, парень стоял там, где на циферблате часов находится цифра десять. Колючие «иглы», закрепленные гелем, превратились в длинную мокрую челку, прилипшую ко лбу, вода капала с кольца, продетого в бровь, с сережек в носу и губе, но на лице Бертрана сияла дурацкая счастливая улыбка. — Можно копать.

— Дождь слишком сильный! — проорал в ответ Энцо. — Яму сразу же зальет!

— В фургоне есть старая палатка, как раз прикроет яму.

— А лопаты ты не забыл?

— Взял!

— Вы с ума сошли! — закричала на них Софи.

Повернувшись к девушкам, Энцо коротко приказал:

— А ну бегом за палаткой и лопатами!

Через десять минут каркас маленькой полукруглой палатки был собран, а синтетический чехол натянут на раму и закреплен колышками, вбитыми в землю. Бертран начал копать первым. Вскоре яма стала достаточно большой, чтобы Энцо смог встать рядом. Двое мужчин яростно рыли землю при свете фонарика, лопату за лопатой выбрасывая влажную глину через оставленный открытым вход в палатку. Дождь с неослабевающей силой барабанил по натянутой обшивке. Софи и Николь стояли снаружи под одним плащом, глядя, как силуэты двух мужских фигур ритмично сгибаются и распрямляются, словно в каком-то странном театре теней, дававшем представление на выпуклых стенах палатки.

Они углубились примерно на метр, когда лопата Энцо глухо звякнула. От этого звука его всего повело и по рукам и плечам пробежали судороги, но тупой удар металла о металл показался копавшим сладкой музыкой, сопровождаемой торжественной барабанной дробью дождя. Палатка уже не спасала: вода просачивалась в яму. Энцо видел — ящик придется доставать целиком и открывать где-нибудь под крышей, чтобы содержимое осталось сухим, и внутрь не попала грязь. Через пятнадцать минут, действуя черенками лопат как рычагами, они вырвали ящик из цепкого плена глинистой почвы, в которой он пролежал десять лет, и осторожно подняли на край глубокой ямы.

Батарейки фонарика садились. В быстро гаснущем желтоватом свете Маклеод и Бертран молча разглядывали жестяной ящик защитного цвета. Усталые, с потеками пота на запачканных лицах, они походили на глиняные изваяния, стоя по щиколотку в жидкой грязи, тяжело дыша и дрожа от нетерпения и волнения.

Девушки, присев, просунули головы в отверстие входа и тоже жадно смотрели на ящик.

— Это то, что ты искал? — спросила Софи.

Энцо кивнул.

— Возьми у меня в сумке латексные перчатки и дайте мне что-нибудь вытереть руки.

Николь протянула свой носовой платок, которым он обтер лицо и испачканные землей руки, а Софи вручила хирургические перчатки, выуженные из торбы. Точными, экономными движениями Маклеод вынул их из пластикового пакета и ловко натянул со щелчком. Осторожно открыв замки, он приподнял крышку ящика за углы. Она подавалась туго; проржавевшие петли протестующе заскрипели, когда Маклеод нажал на крышку, распахнув ее до отказа. Бертран посветил внутрь.

— Иисусе! — услышал Маклеод его задыхающийся шепот.

Скелетированный торс Жака Гейяра заполнял ящик целиком, не оставляя свободного места. Выбеленные голые кости — плечи с лопатками, ребра, таз, позвоночник. Энцо, стиснув зубы, осторожно просовывал руку через грудную клетку — на ребрах явственно были различимы зазубрины от ножей или клинков, которыми убивали Гейяра, — и одну за другой доставал со дна ящика последние пять подсказок. Короткий тесак для резки мяса. Форма для выпечки с двенадцатью углублениями для фигурного печенья в виде ракушек. Связку палочек для еды, обмотанную куском бечевки. Пересчитывая палочки, Энцо уже знал, сколько их будет. Тринадцать. Несчастливое число для суеверных людей. Затем на свет была извлечена маленькая Пизанская башня из зеленого стекла и брелок в виде Эйфелевой башни. Пристально рассмотрев его, Энцо прочитал, что брелок изготовлен в Китае. Еще одно подтверждение. Последней подсказкой оказался маленький геологический молоток с обрезиненной ребристой рукояткой.

Маклеод выкладывал находки одну за другой на откинутую крышку ящика. Единственное, чего он еще не знал, — это имени последнего оставшегося в живых убийцы.

— Дай мне фотоаппарат, — сказал он Софи, когда фонарик Бертрана окончательно погас, оставив их в непроглядной темноте.

В то же мгновение их ослепил резкий белый свет, и рев мощных моторов заглушил бушующую грозу. Софи и Николь вскочили на ноги посмотреть, что происходит. Через отверстие палатки в свете молнии, на мгновение ослабившем ослепительное белое зарево, за цепочкой фар Энцо различил полдюжины машин, которые мчались к ним по футбольному полю. Затем небо поглотила кромешная чернота, и четверых искателей вновь ослепил свет мощных фар. Подъехав, машины резко остановились, не выключая моторов, и больше десятка вооруженных автоматами фигур появились в пронизанных водяной пылью конусах света. Искаженный мегафоном голос резанул по ушам:

— Руки за голову и выйти на свет!

Энцо и Бертран выбрались из ямы и на четвереньках выползли из палатки, ослепленные ливнем и светом. Девушки, уронив свой плащ, стояли, высоко подняв руки. Дождь заливал испуганное лицо Софи. Не успели мужчины подняться на ноги, как со всех сторон послышалось чавканье мокрой глины под тяжелыми подошвами, крепкие руки схватили всех четверых и уложили на землю, придавив лицом в грязь для порядка. Энцо заломили руки за спину. Ощутив на запястьях прикосновение холодного металла, он услышал характерный звук защелкнувшихся наручников.

IV

Софи, вне себя от гнева, безостановочно бегала взад и вперед по камере.

— Нет, ну еще бы воздушный спецназ прислали! Что мы такого сделали? Подумаешь, выкопали ямку на футбольном поле! А они на нас с автоматами! — Она подняла руки, слегка разведя их в стороны. — Взгляните на меня, вы только посмотрите!

Все послушно посмотрели. Грязь на Софи уже подсохла, потрескалась и облетала на пол мелкими чешуйками. Волосы слиплись в оригинальную абстрактную композицию, лицо было измазано глиной как для маскарада, а о первоначальном цвете футболки и джинсов можно было только догадываться. При этом Софи была еще самой чистой из всей четверки.

— Да это же форменное нападение! — бушевала она. — Наверняка я вся в синяках, как конь в яблоках. — Софи забарабанила в стальную дверь кулаками: — Я требую врача! У меня есть право на медицинскую помощь!

Ответом ей была гулкая тишина. Видимо, яма, выкопанная посреди футбольного поля, оказалась достаточным основанием для лишения заключенных всех полагающихся прав.

Им не разрешили позвонить по телефону. Отказали в тридцатиминутной беседе с глазу на глаз с адвокатом. Вообще никто не знал, что они задержаны и находятся в камере. А теперь Софи не позволили воспользоваться медицинской помощью. Зато, подумал Энцо, им оставили право хранить молчание, поскольку никто у них ничего не спрашивал.

Их затолкали в полицейский фургон и под вооруженной охраной отвезли в Hotel de Police^[66] на бульваре Волабель, меньше чем в километре от стадиона Аббе Дешамп. Через зарешеченное окошко в задней дверце фургона Энцо увидел нарисованных драконов и белых львов китайского ресторана «Золотая пагода», а потом они свернули на улицу Прюи и через раздвижные ворота, выкрашенные веселенькой голубой краской, въехали в обнесенный высокой стеной двор. Там их быстро вывели под дождь, провели по темному коридору и бесцеремонно втолкнули в камеру, с грохотом захлопнув массивную стальную дверь.

Прошло уже, по подсчетам Энцо, более двух часов — точнее он сказать не мог: помимо всего прочего, у него отобрали часы. Ярость Софи сменялась долгими периодами мрачного, разобиженного молчания, затем копившееся негодование снова достигало критической точки, и следовал новый взрыв.

Бертран не произнес ни слова, сидя на полу спиной к стене, подтянув колени к груди. Его заставили вынуть серьги из носа и губы и кусочки металла из брови. Без них он казался чуть ли не обнаженным. Николь тоже вела себя необычно тихо; на ее щеках остались белые дорожки от слез. Одежда до сих пор была сырой под непросохшей грязью, и Энцо прилагал все усилия, чтобы не стучать зубами в стылом каменном холоде камеры. Софи бросилась на единственные нары и вновь замолчала, внутренне кипя.

Тишину нарушил Бертран. Неожиданно он поднял голову и обратился к Энцо:

— Вы знали, что они означают?

— Что? — Энцо с трудом отвлекся от мрачных мыслей.

— Ну, вещи, которые нашли в ящике. Вы не удивились, я видел.

Энцо пожал плечами:

— Круг замкнулся, вот и все. Подсказки вели нас на место, с которого все началось, — к черепу под площадью Италии.

— Не понял.

— Первый ящик с черепом и пятью подсказками был найден случайно, при обрушении части катакомб в Тринадцатом округе Парижа, — терпеливо объяснил Энцо. — Всякий раз подсказки приводили нас к очередной части скелета жертвы. То, что мы нашли сегодня, указывает на Париж.

— Каким образом?

— Эйфелева башня — символ чего?

— Парижа, — подала голос Николь, на мгновение высунувшись из кокона подавленности.

Энцо кивнул:

— Это первая подсказка. Брелок, изготовленный в Китае, — вторая. Пизанская башня — это же Италия, не так ли? Стало быть, у нас есть Париж, Италия и какой-то намек на Китай. Мы уже знаем, что череп нашли под улицей Шуази, рядом с площадью Италии, в самом сердце Чайна-таун.

— Готова биться об заклад, палочек было тринадцать, — сказала Николь.

Энцо принудил себя улыбнуться:

— Ты права, тринадцать палочек для еды означают Тринадцатый округ и Чайна-таун.

— А геологический молоток символизирует каменотесов. — Охваченная любопытством, Николь моментально забыла о своей депрессии.

— Которые пробили штольню под улицей Шуази. Там мы каким-то образом нашли бы знак, где искать ящик с черепом. Но судьба распорядилась по-своему.

— А при чем тут тесак и поднос для выпечки? — спросил Бертран.

Энцо покачал головой:

— Не знаю. В каждом наборе подсказок зашифрованы место, где спрятан ящик, и имя одного из убийц. Видимо, тесак и поднос приведут нас к имени последнего убийцы, но я над этим еще не думал.

— А тут и думать нечего. Все просто.

Все обернулись к Софи, которая лежала на койке, подпирая голову рукой. В ответ на немой вопрос она обвела собеседников широко открытыми глазами:

— Но это же очевидно!

— Да? — со странной интонацией переспросил Бертран.

— Ну конечно. Кто пользуется такими ножами?

— Шеф-повара китайских ресторанчиков, — сразу ответила Николь. — Вот и другая связь с Китаем!

Софи раздраженно замотала головой:

— Кто еще пользуется разделочными ножами?

— Мясники, — сказал Бертран.

— Вот именно! — Софи торжествующе взглянула на отца. — Мясник по-английски «бучер», по-французски — «буше». И в обоих языках это распространенная фамилия!

Энцо посмотрел на нее с сомнением:

— Не стоит делать поспешных выводов, Софи. Нужны какие-нибудь доказательства.

— А поднос для печенья? — спросил Бертран.

— Ну, здесь-то и доказательств не нужно. — Софи явно задело недоверие отца.

Энцо и Бертран выжидательно смотрели на нее. Николь засмеялась:

— Они же мужчины, откуда им знать.

Энцо заметил, что у Софи повлажнели глаза.

— Каждая девочка делает их вместе с матерью… — сказала она. — Кроме меня, конечно. Я делала их в школе. — Она стерла слезу тыльной стороной ладони и принужденно улыбнулась.

Глядя на Софи, Энцо и сам с трудом сдерживал эмоции. Как бы он ни старался понять дочь все эти годы, как ни любил ее, ей все же недоставало многого, что может дать только мать. А сейчас он еще и подверг Софи опасности! Родительский долг предписывает защищать свое дитя, но он и тут оплошал.

— О чем ты говоришь? — севшим голосом спросил он.

— Печенье «Мадлен», — ответила за нее Николь. — Любая французская девчонка сразу ответит, для чего нужны такие формы в виде ракушек — чтобы печь «Мадлен».

— Мадлен Буше, — проговорил Бертран, словно пробуя имя на вкус. — Что ж, вполне возможно.

Софи взглянула на отца, ожидая похвалы, но Маклеод, словно заглянув в глаза Медузы Горгоны, окаменел.

Если бы Энцо верил в возможность остановки сердца при сохранении сознания, то счел бы, что его мотор заглох. Впервые в жизни он полностью осознал метафору «кровь застыла в жилах». Он отлично помнил дарственную надпись на книге — «Мадлен в день семилетия. С днем рождения, детка!» и уклончивые ответы Шарлотты. «Почему ты не хочешь мне сказать?» — спросил он. «Ну ладно, Мадлен — это я», — с досадой призналась она. Маклеод отчетливо помнил, как вскинулась Шарлотта, когда он попробовал назвать ее этим именем: «Нет-нет, я не желаю быть Мадлен!»

— Пап? — Поднявшись с койки, Софи подошла к нему и провела кончиками пальцев по грязной щеке Энцо. От ее прикосновения с кожи посыпались мелкие чешуйки высохшей грязи. — Папуль, что случилось?

— Mad á minuit, — медленно сказал Энцо. — Мадлен, в полночь. Вот с кем он встречался в церкви Сент-Этьен-дю-Монт.

Бертран подался вперед:

— Вы ее знаете?

Энцо отпрянул от края пропасти, в которую не осмеливался заглянуть.

— Возможно.

— А мы ее знаем? — нахмурилась Софи.

— Вы видели ее вчера вечером. Шарлотта — ее второе имя, первое— Мадлен.

ГЛАВА 21

— Папа, я в это не верю!

Энцо тоже не хотелось верить в собственную версию. Почти невозможно было думать об этих темных смеющихся очах как о глазах убийцы. Он вспомнил нежность ее прикосновений, мягкость губ, оставлявших сладкий привкус на его губах. Зажмурившись, Маклеод судорожно втянул воздух.

— Мало ли Мадлен во Франции? — настаивала Софи. — Тысячи, десятки тысяч. Да и фамилия у нее не Буше, ведь так?

— Нет, она Шарлотта Ру.

— Вот видишь!

— Во-первых, наверняка мы не знаем, что фамилия убийцы — Буше. Во-вторых, Шарлотту удочерили. Она говорила, что в университете попробовала разыскать родных родителей. Не исключено, что ее мать или отца звали Буше, или есть что-то еще, чего мы не знаем.

Софи непочтительно отмахнулась от его слов:

— Так, тогда вот что. Ты говоришь — в университете? В Сорбонне? Шарлотта мне вчера сама рассказывала! — Энцо нехотя кивнул. — Но ведь все убийцы Гейяра — студенты ЕНА, а Шарлотта там не училась!

— Мы этого не проверяли, — терпеливо повторил Энцо. — Мы знаем только то, что она нам сказала. — Он спорил вопреки собственному мнению. — Зато нам известно, что Шарлотта — племянница Гейяра, а большая часть убийств совершается людьми, знакомыми с жертвой, зачастую родственниками. Бог знает какой мотив мог у нее быть для смертельной ненависти к дядюшке. Может, он ее в детстве изнасиловал.

— Пап, ну прекрати, ради Бога!

— Софи, Шарлотта пыталась скрыть от меня, что Гейяр — ее дядя, а настоящее ее имя — Мадлен. Почему? — И Маклеод сам ответил на вопрос: — Она знала, что в конце концов я найду этот ящик в Осере. — Рациональный голос пытался заглушить бурю эмоций, бушевавшую внутри, неслышно крича все, что повторял Маклеод. Это неправда. Не могло быть правдой. Шарлотта — самая нежная и прелестная женщина из всех, кого он встречал за двадцать лег после смерти Паскаль. У нее есть проблемы, это верно, и не всегда она делилась своими мыслями, ревниво оберегая собственные тайны, но в ней существует некий духовный центр, основа личности, столь же неизменно прекрасный, как и она сама.

Он попытался припомнить лица студентов выпуска Шельшера, застывших на групповой фотографии и мелькавших в короткометражке. Могла ли Шарлотта быть среди них? На десять лет моложе, с другой прической или цветом волос? Если Шарлотта и вправду та самая Мадлен, тогда она должна быть абсолютно уверена, что Маклеод ее не узнает, — ведь это была ее идея посмотреть видеокассету.

Может, Шарлотта просто играет с ним? Не было ли и само убийство игрой, экстремальным тестом на уровень интеллекта, где награда за правильные догадки — части тела убитого человека?

Но почему? Вот что не давало ему покоя. Какой во всем этом смысл? Он знал, что убийц было четверо. Но трое уже мертвы, и лишь один оставшийся в живых мог ответить на этот вопрос. И звали этого человека Мадлен.

Следующий час все четверо, не сговариваясь, сосредоточенно о чем-то размышляли, пока Бертран не нарушил молчание:

— У нас же вроде бы есть право на один телефонный звонок?

— Да, — немедленно отозвалась Софи. — Без предъявления обвинения нас могут задержать всего на двадцать четыре часа, но существует какой-то дурацкий параграф, где сказано — если им кажется, что это повредит интересам расследования, они могут не дать нам позвонить. А это значит, что у нас нет права на телефонный звонок. Ну не дикость?

Энцо никогда не переставал удивляться, сколько нынешние детки знают о своих правах. Сам он, помнится, подобными вещами в молодости не заморачивался. Возможно, такова особенность нового времени — молодежь подсознательно допускает возможность конфликта с властями.

Холод каменной камеры проникал уже, казалось, до костей. Маклеод подтянул колени к груди, как Бертран, и обхватил их руками, неожиданно наткнувшись на что-то твердое в кармане над коленом.

— Господи Иисусе! — вскрикнул он. Все вздрогнули.

— Пап, что случилось?

— У меня есть телефон. Они не забрали у меня сотовый.

«Они» забрали кольца, часы и даже сережки пирсинга, выгребли содержимое карманов, но Энцо попросту забыл о накладном кармане на брючине, а полицейские так торопились отправить их в камеру, что не обыскали Маклеода толком. Или, может, не разглядели необычного кармана под толстым слоем грязи?

Двумя пальцами Маклеод вытянул сотовый и с замирающим сердцем вдавил кнопку. Через секунду экран осветился и громко заиграла заставка. Все замерли, прислушиваясь, не послышатся ли в коридоре шаги, но вокруг царила все та же непроницаемая, бесконечная тишина. Взглянув на индикатор зарядки, Энцо увидел, что аккумулятор почти сел, однако сигнал приема был прекрасный. Маклеод колебался: куда звонить?

В этот момент телефон, к его ужасу, зазвонил сам. Звуки электронной аранжировки «Шотландии отважной» наполнили камеру, эхом отразившись от стен. От неожиданности Маклеод чуть не выронил трубку.

— Господи, папа, да ответь же!

Он нажал кнопку и прижал телефон к уху.

— Боже мой, Сорока, да где же тебя носит битые сутки? — заорал Саймон. Годы жизни в Лондоне не смогли уничтожить его акцент, а в минуты волнения резкий шотландский выговор становился особенно заметным. Энцо начал объяснять, что он сидит в камере в полицейском управлении Осера, но Саймон перебил его на полуслове: — Позвони мне сразу, как только прослушаешь. Это крайне важно.

В трубке стало тихо. Маклеод с запозданием понял, что прослушал запись на автоответчике. Волнение в голосе Саймона вселяло недобрые предчувствия. Энцо нажал «отбой», оборвав монотонный голос, вещавший, что других сообщений нет.

— Кто это? — спросила Софи.

— Сообщение от дяди Саймона.

— Ой, звони ему скорее! Он же юрист?

— В Англии, а не во Франции.

— Ну есть же у него во Франции знакомые, которые нам помогут?

Энцо выбрал в меню опцию «Перезвонить» и услышал, как на другом конце зазвонил телефон. Трубку взяли почти сразу.

— Сорока, дьявол тебя побери, где ты есть? Я весь день пытаюсь до тебя дозвониться!

— Саймон, закрой пасть и слушай! — рявкнул Маклеод. — Я в полицейском управлении Осера. Николь, Софи, Бертран и я арестованы, находимся в камере. Нам нужна помощь. Адвокат, любой представитель наших интересов, кто-нибудь, кто сможет вытащить нас из этой передряги!

— Господи, Сорока, что еще ты натворил?!

— Долгая история. Я сейчас продиктую тебе имя и телефон в Париже… — Маклеод быстро открыл записную книжку в мобильном, нашел нужную строчку и продолжил: — Роже Раффин, журналист. Адвокаты его газеты уже вытащили нас один раз из полиции. Скажи ему, что я знаю имена всех убийц Жака Гейяра. — На другом конце провода повисла глубокая тишина. — Саймон, ты меня слушаешь?

— Давай адрес, — сказал Саймон. — Лично пойду и с удовольствием подниму его с постели.

Лицо Энцо исказила гримаса раздражения.

— Саймон, лететь в Париж нет времени!

— Я в Париже.

Что-то в его голосе всколыхнуло нехорошие предчувствия в душе Маклеода.

— Что ты делаешь во Франции?

— Я тебе и звонил, чтобы сказать. — Энцо услышал, как Саймон глубоко вдохнул. — Только не паникуй раньше времени, ладно?

— С чего мне паниковать? — спросил Маклеод, и в самом деле начиная нервничать.

— Сорока, с тех пор как Кирсти поселилась в Париже, она звонила матери каждый день, регулярно и пунктуально.

При упоминании дочери Энцо похолодел.

— Что с ней?

— Не перебивай, слушай! — повысил голос Саймон. — Она не звонила домой уже три дня. Мать пыталась связаться с ней по сотовому, но он выключен и на сообщения Кирсти не отвечает. Линда в панике позвонила мне вчера вечером, и я прилетел сегодня первым рейсом. По словам консьержки, последние три дня Кирсти не появлялась дома. На работе ее тоже ищут. Сорока, она попросту исчезла. Растворилась в воздухе. Никто не знает, куда она подевалась.

Единственная длинная лампа дневного света под потолком вдруг стала нестерпимо яркой, затопив все вокруг ослепительным белым светом. Зажмурившись, Энцо сидел, пока перед глазами не поплыли фиолетовые пятна. Они перешли черту, обратного пути нет. Он чувствовал, что вот-вот в его жизни снова произойдет нечто непоправимое.

— Сорока!

— Вытащи меня отсюда, Саймон. Как можно быстрее.

Голос Маклеода прозвучал сдавленным шепотом.

Он нажал «отбой». Телефон выскользнул из его пальцев и с тупым дребезжащим звуком ударился об пол. Маклеод смотрел на него невидящими глазами.

— Папа! — Софи опустилась на колени рядом с отцом, подняла сотовый и посмотрела Маклеоду в лицо. В ее голосе слышался страх. — Пап, что еще случилось?

Он посмотрел на дочь, на ее нежное лицо Паскаль, и ответил напряженно и тихо:

— Они добрались до нее.

Сомнений не осталось — о случайном совпадении не могло быть и речи.

— Кто до кого добрался?

— Убийцы Гейяра… Вернее, убийца. — Энцо посмотрел в глаза дочери: — Мадлен, кто бы она ни была, похитила твою сестру.

ГЛАВА 22

I

Они потеряли счет времени, не зная, сколько часов просидели под беспощадным светом флуоресцентной лампы в пустой квадратной полицейской камере без окон, и нельзя было узнать, уже рассвет или еще ночь. Никто не спал. Усталые глаза горели, болезненно отзываясь на каждое движение век, головы раскалывались, шеи затекли, лица потемнели и вытянулись.

Первыми признаками того, что ситуация начинает меняться, стали голоса в коридоре. Затем дверь распахнулась, и на пороге появился ухмыляющийся Саймон с торчащей бородой, еще больше поседевший с их последней встречи. Широкая улыбка резко контрастировала с его запавшими глазами, обведенными темными кругами.

Софи одним прыжком преодолела расстояние до двери и повисла у него на шее.

— Не нужно, не нужно, — комически засмущался Саймон. — А то твой папаша перестанет пускать меня в дом.

— Слава Богу, ты пришел! — просипела Софи, стиснув его в объятиях.

Саймон выпростал руку и обменялся рукопожатиями с Энцо, Бертраном и Николь.

— Вы более или менее?

Энцо кивнул.

— А вот и нет! — взвилась Софи. — Нам не дали позвонить, не пригласили адвоката!

— Ну мне же вы позвонили?

Софи издала презрительный смешок, больше похожий на отрывистый лай:

— Только потому, что они не нашли у папы сотовый. Несмотря на все мои требования, мне не вызвали врача после грубейшего обращения!

Саймон приподнял бровь:

— Вот как? Ну что ж, еще один пункт к списку. Парни в дерьме по самые уши. Роже считает, они хотели сохранить ваше задержание в тайне, попросту убрать с дороги на сорок восемь часов и успеть подготовить заявление для прессы.

Энцо кивнул, начиная понимать причину столь странного обхождения.

— Они хотели приписать себе находку останков Гейяра и установление личности его убийц?

— Они пытались опередить «Либерасьон»! — саркастически хмыкнул Раффин, появляясь рядом с Саймоном. Осунувшийся, с красными глазами и лихорадочным румянцем, он пожал каждому руку. — Ордер о вашем задержании снова подписан судьей Лелоном. — Раффин кивнул куда-то в коридор. — Он, между прочим, здесь, с пеной у рта доказывает, будто вы повредили общественную собственность и вмешивались в полицейское расследование. Но на сей раз ему это с рук не сойдет.

Саймон ухмыльнулся:

— Да, судья облажался по полной программе. А вы все свободны.

Энцо тронул его за локоть:

— О Кирсти есть какие-нибудь новости?

Улыбка Саймона увяла. Он покачал головой.

— Снаружи ждет машина, — сказал Раффин. — Поехали, в Париже будем через два часа.

У стойки охраны им вернули все отобранное имущество. Бертрану сказали, что его фургон во дворе позади участка.

— Отвези Софи и Николь в Кагор, — попросил Энцо. — И не позволяй им никуда отлучаться.

— Нет! — возмутилась Софи. — Мы тоже поедем в Париж!

— Все вместе! — поддержала ее Николь.

Пожалуй, в первый раз Софи с Николь не спорили друг с другом.

— Мы будем с тобой, — упрямо выставила подбородок Софи, приготовившись к возражениям. Но в глубине души Маклеоду не очень-то и хотелось расставаться с любимой дочкой. Да и под его присмотром ей будет безопаснее. Мысль о том, что в его отсутствие с Софи тоже может что-нибудь случиться, казалась непереносимой. Вздохнув, Маклеод позволил себя уговорить. С улицы сочился тусклый дневной свет, но вчерашний дождь не перестал; оконные стекла фасада Hotel de Police казались мутными от частых косых брызг. На другой стороне улицы Энцо с трудом различил неясные очертания церковной колокольни в темных пятнах сырости. Плотный поток машин двигался медленно; бесчисленные «дворники» сновали вправо-влево, размазывая по стеклам обильные струи летнего ливня.

В accueil толпились полицейские в форме и мужчины в темных костюмах. Шел какой-то ожесточенный спор. Идя за Раффином к дверям, Энцо заметил среди типов в штатском бледное лицо судьи Лелона. На долю секунды их глаза встретились. Куда девалось былое высокомерие juge d’instruction, запомнившееся Энцо в первую встречу? Сейчас на него смотрел испуганный, подавленный человек. Да, каша заварилась крутая, мадам министр юстиции будет в ярости — их с судьей ожидает колоссальный скандал. Но у Маклеода было о чем подумать и без этой парочки.

— Который час? — спросил он у Саймона.

— Только что пробило десять.

Значит, их продержали в камере почти двенадцать часов и в Париж они доберутся не раньше полудня. Бог знает, что может случиться с Кирсти за это время.

II

Они поднимались по скрипучей деревянной лестнице семнадцатого века, которая, по словам консьержки, находится под охраной Академии изящных искусств.

Потребовалось битых десять минут и тщательное изучение carte de sejour^[67] Маклеода, чтобы убедить охранницу — он отец Кирсти. С большой неохотой консьержка дала ключ, заявив, что с ними не пойдет — слишком стара она стала для альпинистских восхождений.

Чудо архитектуры семнадцатого века резко обрывалось на третьем этаже. Оттуда узкий коридор вел к винтовой лестнице, по которой они поднялись еще на три пролета. На верхнюю площадку Энцо вышел, окончательно выдохшись. Тяжело дыша, Софи с уважением заметила:

— Моя сводная сестрица, должно быть, спортсменка. Надо же так поселиться! Тут запросто на кофе не зайдешь.

Энцо с Софи и Бертраном подождали, пока поднимется Раффин, а за ним Саймон и Николь. Пунцовый Саймон, задыхаясь, проговорил:

— Да, эта девушка умеет отвадить нежелательных кавалеров.

Дождь стучал в стекло узкого высокого окна лестничной площадки, за которым начиналась пожарная лестница. Шесть шатких железных маршей. Долгий спуск. Энцо вставил ключ в замок и открыл дверь, сразу ощутив запах духов Кирсти, которыми она благоухала в тот день, когда он оставил внизу ее пакеты с покупками. Почти ощутимое присутствие хозяйки квартиры только обострило тревогу от ее исчезновения, вызвав у Маклеода судорогу под ложечкой. Он опасался худшего.

Однокомнатная квартирка-студия оказалась совсем крошечной. Косой потолок — скат крыши, два окна с восточной стороны, одно с западной. Маклеод невольно засмотрелся на сплошной ландшафт мокрых парижских крыш, однообразие которого нарушали высокие дымовые трубы и телевизионные антенны, напоминавший сбитый в складки черепичный ковер, расстелившийся до самых башенок-близнецов собора Нотр-Дам. Вид из западного окна открывался потрясающий, почти неправдоподобный, напоминавший декорации к голливудским фильмам пятидесятых годов. Солнце, как понял Энцо, должно садиться прямо за собор. Да, его старшая дочь владеет одним из самых привилегированных видов на парижский закат.

Присутствие Кирсти чувствовалось здесь в каждой мелочи, хотя хозяйка и числилась пропавшей четвертый день. На стуле висела ее одежда. Диван-кровать, втиснутый под одно из восточных окон, был сложен, но постель осталась разобранной. Подушка хранила отпечаток головы Кирсти. При виде игрушек, усаженных в ряд на спинке дивана, у Маклеода сжалось сердце. Облезлая одноглазая панда, большая мультяшная кошка с кокетливо склоненной набок головой и старомодная кукла в выцветшем голубом платьице с оборками и одной красной туфельке. Он купил ее Кирсти, когда она только научилась ходить. Она не расставалась с обожаемыми игрушками, таская их в гости к дедушке с бабушкой, на уик-энды в дом лучшей подруги и даже в походы в кишащие мошкарой горы северной Шотландии.

Панда, кошка и кукла сопровождали Кирсти повсюду, даже здесь, в Париже, после стольких лет.

Но сейчас она куда-то ушла, не взяв их с собой.

Софи проследила за взглядом отца:

— Ну и дребедень!

В ее голосе слышалась ревность.

— Никому ничего не трогать, — сказал Маклеод и с трудом добавил: — Возможно, мы находимся на месте преступления.

Он бегло оглядел комнату. Стены выкрашены бледно-желтой краской. Несколько дешевых картин, купленных, должно быть, у уличных художников на Монмартре, стандартные виды старой площади и огромный постер «Унесенных ветром»: Кларк Гейбл, держащий в объятиях обессилевшую Вивьен Ли, и горящая Атланта на заднем фоне. На полках книги и диски. На маленьком столе под западным окном открытый ноутбук. Массивная деревянная балка, поддерживающая скат крыши, служила своеобразной границей между жилой зоной и крохотной кухонькой, залитой светом из восточного окна. Под балку был втиснут заваленный всякой всячиной небольшой обеденный стол.

Энцо увидел лежавшую на кухонной стойке карточку с чертежной кнопкой в центре и надписью от руки: «Kirsty, elle est chez elle».^[68] Видимо, записка для друзей, чтобы им не пришлось зря подниматься на шестой этаж. Сегодня шесть лестничных маршей преодолел ее отец, точно зная, что дочери нет дома. Странно, что записка здесь. Уходя, Кирсти наверняка брала ее с собой, открепив внизу, чтобы вновь повесить по возвращении.

— Мсье Маклеод… — Энцо обернулся. Николь указала на обеденный стол: — Смотрите.

Энцо послушно посмотрел, но ничего необычного не увидел. Стопка разномастных книг, открытая коробка бисквитов, какая-то военная медаль.

— Что?

— Печенье, — напряженным голосом сказала Николь.

Маклеода окатило жаркой волной, на голове зашевелились волосы. Это была коробка печенья «Мадлен». Подсказка, смысл которой он понял за долю секунды. Якобы случайный набор предметов на кухонном столе был на самом деле тщательно составленным посланием, предназначенным лично ему, а коробка с печеньем служила подписью.

Раффин подошел и тоже оглядел стол:

— Что тут?

Журналист увидел то, что видели все, — обычный беспорядок на столе молодой женщины. Делай обыск полицейские, они наверняка пропустили бы послание, а возможно, и нарушили бы его.

Энцо с трудом восстановил дыхание.

— Я бы сказал, что это требование выкупа.

Саймон нахмурился:

— Ты о чем?

— Мадлен сообщает мне, что Кирсти у нее. — Энцо осторожно поднял коробку бисквитов и положил ее на край. Латексные перчатки у него закончились, но он не сомневался — Мадлен не настолько глупа, чтобы оставить отпечатки. Взяв стул, он присел к столу и принялся внимательно рассматривать оставшиеся предметы. Его спутники подошли ближе и стояли за спиной Маклеода, сдерживая дыхание. — Я уже разгадал ее логику. Мадлен понимает — я знаю, как она мыслит. Но это послание она почти не шифровала.

Книг в стопке было три — полная версия «Отверженных» Виктора Гюго, буклет «Художники расписывают стену», оказавшийся фоторепортажем о создании шестидесятиметровой фрески группой школьников, и томик с прозаическим названием «Компьютеры: история в иллюстрациях». Кроме книг, на столе лежал металлический крест с четырьмя расширяющимися лопастями одинаковой длины, прикрепленный к ленте. Крест был черный, с буквой «W» посередине, датой «1914» на нижней перекладине и полустершимся серебрением по кромке. Размером примерно четыре на четыре сантиметра.

— Что это? — спросил Бертран.

— Eiserne Kreuz, — ответил Энцо. — Немецкий железный крест времен Первой мировой.

— Так в чем смысл послания? — уточнил Саймон.

Энцо раздраженно махнул рукой:

— Я не знаю. Вот сижу и думаю.

Отчего-то срочность дела вызвала в нем странное отупение, онемение чувств. Мыслительный процесс неожиданно начала Николь.

— Героя «Отверженных» звали Жан Вальжан, — сказала она. — Но он жил под другим именем…

— Дядюшка Мадлен, — вырвалось у Бертрана сохранившееся с детства воспоминание.

Мозг Энцо напряженно работал.

— Да. — Но было еще что-то важное, ускользавшее от него. И тут он понял. — В книге говорится, как Вальжан спасает человека, пронеся его по парижской клоаке.

Саймон поморщился:

— Ты хочешь сказать, эта Мадлен держит Кирсти в водостоках?

— Нет, ниже, в катакомбах. Там, где нашли первый ящик с останками. Она как бы замыкает круг.

Взяв брошюру о детской фреске, Маклеод пролистал цветные страницы с наивными изображениями тропических рыб и подводного царства, недоумевая, что это может означать. Настенная роспись в шестьдесят метров длиной. Книга об истории компьютеров. Двумя пальцами он поднял железный крест. Если она сочла загадку легкой, почему он с ней никак не справится? И тут Энцо осенило: он ищет сложные ответы.

Отложив крест, он взял брошюру «Компьютеры: история в иллюстрациях». Чего он не видит? И тут же, выругавшись, Маклеод вскочил, протолкался через азартно дышавших ему в спину юнцов, журналиста и Саймона и подошел к ноутбуку, стоявшему под западным окном. Через модем компьютер был подключен к телефонной линии, вилка сетевого кабеля вставлена в розетку. Стало быть, у Кирсти высокоскоростное подключение…

— В чем дело, пап? — не выдержала Софи.

— Сейчас посмотрим, — сказал он, включая ноутбук.

Не успел Энцо присесть перед компьютером, а Раффин уже нетерпеливо топтался у него за спиной:

— Что там?

— При работе в Интернете автоматически создается список сайтов, на которые заходил пользователь. Журнал обозревателя, иначе историю посещений, можно посмотреть в браузере, — пояснил Маклеод.

— Ну конечно, — горячо подхватила Николь. — «Компьютеры: история в иллюстрациях».

Ноутбук грузился медленно. Спустя целую вечность на мониторе наконец открылся рабочий стол. Энцо уставился на экран, не веря своим глазам: для заставки Кирсти выбрала старую фотографию, сделанную больше двадцати лет назад в саду позади их кирпичного дома в южной части Глазго. На снимке ей едва исполнилось пять. В том возрасте она была совсем светленькой, с облачком мягких крупных кудряшек. Кирсти красовалась в лимонного цвета платьице без рукавов и широкополой соломенной шляпе с синей лентой, сдвинутой на затылок. Глазки сияли, широкая улыбка обнажала отсутствие переднего зуба. Рядом с ней, присев на корточки и притянув к себе дочурку, смущенно улыбался в объектив молодой Энцо. Волосы у него были короче и темнее, белая прядь над ухом выделялась ярче. Одной рукой девочка обнимала его за шею. Папа и дочка, какими их запомнила Кирсти. Какими хотела их помнить. Любимый и любящий отец, миг разделенной радости — два десятилетия не смогли отобрать у нее эти драгоценные воспоминания. Энцо закусил губу, горько раскаиваясь, что мог так пренебрегать любовью старшей дочери.

— Я думала, она тебя ненавидит, — ревниво произнесла Софи.

— Я тоже так думал, — услышал он собственный голос, почти шепот.

— Никто не помещает себе на компьютер снимок человека, которого ненавидит, — мудро возразила дочь. — Чтобы глядеть каждый день.

— Кирсти никогда не питала к тебе ненависти, — сказал Саймон. — Просто так и не простила тебя.

Тяжело вздохнув, Энцо заставил себя не думать о фотографии. Он не мог позволить себе роскоши поддаться эмоциям.

— Дайте-ка я попробую. — Николь отпихнула Энцо в сторону, и ее пальцы быстро забегали по клавиатуре. Смигивая слезы, он наблюдал, как она открыла браузер и в левой части экрана выбрала опцию «журнал обозревателя». Высунулась коротенькая полоска истории посещений, содержавшая всего одну ссылку: «http://14e.kta.free.frlvisite/AssasObservatoire/index.html».

Ссылка привела на страницу под заголовком «Квартал д’Асса — обсерватория». В левом нижнем углу экрана оказался список из двадцати или тридцати ссылок на улицы, бульвары и другие кварталы Четырнадцатого округа. В правом верхнем углу находилась крошечная карта Парижа, где один район был выделен синим. Большую часть экрана занимало увеличенное изображение синего участка. На корявой, путаной, нарисованной от руки схеме улицы обозначались одной чертой, часто прерывистой, а названия были вписаны на слишком маленькие для них места. Энцо подумал, что так можно изобразить кроличью нору со всеми ее лабиринтами — больше всего план смахивал именно на нее.

— Это еще что? — не выдержал Бертран.

Ему ответил Раффин:

— Карта системы подземных путей, то есть катакомб. Но здесь, конечно, только малая часть. — Он наклонился, вглядываясь в экран, и провел пальцем по линии: — Вот это улица д’Асса.

Энцо понял, что смотрит на карту тоннелей, проходящих непосредственно под зданием международного отделения Национальной школы управления на улице Обсерватуар, где всего два дня назад его снабдили фотографией и видеозаписью выпуска Шельшера. Он вспомнил, как услужливая мадам Анри говорила про монахов, основавших орден картезианцев в 1257 году, добывавших под землей камень, чтобы построить монастырь, попутно создав сеть тоннелей и подземных комнат. «Прямо под тем местом, где мы стоим», — сказала мадам Анри. Вот эта точка на карте, к югу от Люксембургского сада. Над путаницей изгибов, петель и тупиков автор написал «Фонтан картезианцев» и провел стрелку вниз, в неразбериху переплетенных линий.

— Что это? — Энцо повел сжимавшую «мышку» руку Николь влево, сместив курсор на два слова.

Все прищурились, стараясь разглядеть нечеткую надпись.

— Вроде бы Abris Allemand, — сказала Николь.

— Немецкий бункер? — нахмурился Энцо. — Что это значит?

— Но мы же ищем какую-то связь с Германией? Железный крест? — напомнил Бертран.

— Да… — Энцо по-прежнему не видел связи. Николь повела «мышку» влево, и стрелка превратилась в крошечную руку — на карте оказалась невидимая ссылка. На экране растеклась новая страница под заголовком «Бункер». Ниже находился подробный план чего-то под названием «Немецкий бункер лицея Монтень».

— О, план старого немецкого бункера! — оживился Раффин. — Прямо под лицеем, остался со времен оккупации. Там вроде размещался командный пункт и центр связи.

Это был огромный лабиринт комнат и коридоров, тщательно прорисованных и обозначенных. Стрелки указывали заложенные кирпичом проходы. Карта пестрела предупреждениями о препятствиях и провалах.

— Вот! — Бертран торжествующе ткнул пальцем в экран. Энцо увидел два крохотных нечетких слова: «Зал фресок».

Сложились и обрели смысл еще два кусочка головоломки — железный крест и книга о детском творчестве. Глубоко в чреве Парижа, в треугольнике между улицами Обсерватуар и д’Асса, находится старый немецкий бункер времен войны с комнатой фресок.

Николь прокрутила страницу ниже, до фотографий тоннелей и помещений бункера, густо исписанных граффити; там же нашлась прямая ссылка на Зал фресок. Кликнув на нее, Николь загрузила тринадцать разных снимков граффити: ацтекский воин, сражающийся с драконом, астронавт на Луне с американским флагом, скелет в смокинге и галстуке-бабочке, держащий в костлявой руке предупреждение о СПИДе…

— Она назначает мне встречу в Зале фресок, — сказал Энцо.

Саймон поскреб бороду:

— Откуда ты это взял?

— Из подсказок, дружище. Смысл ее послания: «Иди в Зал фресок».

Раффин задумчиво смотрел на экран.

— Когда?

— Что — когда?

— Когда вам нужно с ней встречаться? Мы вычислили где, но не знаем когда.

— Да нет, знаем. — Все с изумлением обернулись на голос. Софи стояла у обеденного стола с печеньем «Мадлен» в руках. Откинув крышку, она протянула коробку, словно предлагая собравшимся угоститься. — Это написано на крышке изнутри.

На белом картоне небрежным почерком значилось «19070230» и два слова: «Toute seule».^[69]

Энцо подошел к Софи и взял у нее коробку. Цифры легко раскладывались на девятнадцатое число седьмого месяца в два тридцать утра. Сверившись с часами, Маклеод вспомнил, что сегодня восемнадцатое июля. Мадлен назначила ему рандеву в Зале фресок в заброшенном немецком бункере на двадцатиметровой глубине в полтретьего ночи.

III

Дождь выбивал монотонный ритм на туго натянутом брезенте малинового навеса. Дневной свет, просачиваясь через парусину, бросал на лица сидящих красноватую тень. Энцо сгорбился за столом, рассеянно глядя, как мимо спешат туристы в ярких пластиковых дождевиках. Они сидели молча, дожидаясь Раффина, который говорил по телефону в кафе. Саймон заказал виски и посоветовал Энцо последовать его примеру, однако Маклеод хотел сохранить голову ясной, насколько это возможно после бессонной ночи и всего лишь двенадцати часов на подготовку к встрече с женщиной, похитившей его дочь. Женщиной, убившей по меньшей мере четыре раза. Голова, естественно, раскалывалась. В ушах звенело, в глаза словно песка насыпали. Софи тихонько пила тизан, а Николь увлеченно копалась в бумагах и фотографиях, вынутых из торбы. Бертран мрачно смотрел на мост, ведущий на остров Сите, напротив которого они сидели.

Это был тот самый мост, с которого неделю назад Энцо прыгнул на проходившую баржу. Теперь, глядя на пелену дождя, падавшего в потемневшие воды Сены, он уже с трудом верил, что мог вести себя так глупо. Это было в другой жизни. Слишком много событий произошло с того вечера в Кагоре, когда он заключил пари с префектом. Но кто же мог предвидеть, что дело примет подобный оборот?

Маклеод посмотрел в окно пивной, вглядываясь внутрь через отражение собора Парижской Богоматери. Официанты в черных жилетках и длинных белых фартуках убирали со столов остатки еды. Было видно, как Раффин оживленно говорит по телефону возле бара, стоя под прикрепленным к стене постером с упитанным эльзасцем, с аппетитом поедающим немецкую колбасу фирмы «Продукты Шмидта». Положив трубку, Раффин быстро прошел к дверям на террасу. Сейчас он немного утратил свой обычный лощеный вид: полы расстегнутого мокрого плаща некрасиво висели, влажные волосы падали на лицо. Нетерпеливым движением смахнув пряди с глаз, журналист закурил сигарету.

— Он придет ко мне домой к полуночи.

— Ты ему доверяешь? — спросил Энцо.

Раффин взял стул и присел рядом.

— Он водил меня, когда я готовил статью для «Либерасьон» и был полностью в его руках. Да нет, Маклеод, вряд ли кто-то знает катакомбы лучше. У него собственные карты и схемы, он много лет исследует тоннели. Это работа его жизни.

— Он этим зарабатывает? — спросил Бертран. — Незаконно водя людей по катакомбам?

— И очень неплохо зарабатывает по любым меркам.

— Я не хочу, чтобы он меня сопровождал, — сказал Энцо. — Все, что мне от него нужно, — помощь на входе и информация, как дойти.

— Папа, но ты не можешь идти один. — Глаза Софи покраснели от выступивших слез. Ее страшно обижало, что папа так упрямится.

— Сорока, она права, — вмешался Саймон. — Подумай головой. Во-первых, для чего ты нужен этой Мадлен? Думаешь, отдаст тебе дочь и пожурит на будущее? Она же использует Кирсти как приманку, чтобы заманить тебя в катакомбы и без помех прикончить, пока ты не установил ее личность!

— Мы уже знаем, кто она, — сказала Николь. Энцо поднял на нее глаза. Николь держала список выпуска Шельшера, найденный среди бумаг. — Софи была права насчет ножа мясника. — Она протянула лист Энцо. — Мари-Мадлен Буше. После Мари Бонне, перед Эрве Буланже.

Не веря своим ушам, Энцо уставился на убористые колонки, где черным по белому значилось: Мари-Мадлен Буше.

— Это не Шарлотта, Энцо, — произнес Раффин. Журналист был шокирован, когда по дороге из Осера Маклеод поделился с ним своими опасениями. — Готов голову на кон поставить…

— Вам не надо, — всхлипнула Софи. — А вот папа собрался…

— Мари, Мадлен, Шарлотта, еще какая-нибудь зараза! — взорвался Саймон. — Даже если ты узнал ее имя, ей-то это неизвестно! — Глубоко вздохнув, он вымолвил предательски дрогнувшим голосом: — Мне крайне неприятно это говорить, но Кирсти, возможно, уже…

— Не смей! — заорал Маклеод. — Не смей так даже думать! — Постаравшись взять себя в руки, он продолжил: — Я должен идти один, потому что этого требует Мари-Мадлен Буше. Я не могу сидеть сложа руки и не могу пойти в полицию. Я должен исходить из того, что Кирсти жива, и не обрекать ее на гибель. Я пойду на эту встречу. Больше мне ничего не остается.

ГЛАВА 23

I

Николь несколько часов потратила на поиски каких-либо сведений о Мари-Мадлен Буше. Поисковые программы предлагали почти тысячу ссылок во Франции и Канаде, но ни одна из них не была напрямую связана с Национальной школой управления. Для тщательного анализа требовались хотя бы сутки.

Остаток дня Маклеод провел в состоянии, близком к трансу. Свет настольной лампы, отражавшийся от разложенных на столе Раффина планов и карт, словно выжег их отпечаток на сетчатке. Снаружи по-прежнему шелестел дождь. Плотный малоподвижный облачный фронт держал город в водном плену уже почти двадцать четыре часа. По телевизору передавали, что Сена кое-где вышла из берегов, по всему Парижу начались локальные наводнения. Но это был теплый летний ливень, воздух оставался липким и влажным, и несколько раз Энцо, словно очнувшись, стирал со лба холодную испарину. В животе носилась черной тучей стая юрких ласточек. Часы показывали четверть первого.

Дым от бесчисленных самокруток Самю висел неподвижными синеватыми нитями. По словам Раффина, в другой жизни эта опытнейшая тоннельная крыса работал врачом неотложки.^[70] Впрочем, тщательно оберегаемая личная жизнь Самю оставалась для посторонних тайной за семью печатями.

Это был высокий, тощий, нервный мужчина лет сорока пяти с прилизанными гелем седеющими волосами, зачесанными назад и падавшими на воротник. Его отличала свинцовая бледность человека, проводящего жизнь под землей, и мучнисто-серое, изрытое следами юношеских прыщей лицо. Большой, указательный и средний пальцы правой руки пожелтели от никотина. Джинсы и футболка болтались на костлявом теле как на вешалке. Казалось, он не мог высидеть спокойно и двух минут. Одно его присутствие тревожило, внушало беспокойство — Самю кружил вокруг стола, как дикий зверь вокруг добычи.

— На самом деле вы не хотите идти один, — твердил он, словно вдалбливая новичку технику безопасности или читая предупреждение на пачке сигарет о смертоносном воздействии никотина. — Заблудитесь — хрен выберетесь. Будете бродить там неделями. Опять же можно нарваться на нежелательную встречу. Большинство диггеров — нормальные ребята. Ходить по катакомбам — забава пополам с адреналином. Что-то новенькое. Находишь под землей комнату, зажигаешь свечи, куришь травку, слушаешь музыку. Те, кто рисует граффити, тоже ничего. Увлеченная молодежь. Довольные, как поросята в грязи, при виде девственных стен без единой буквы. Но там шатаются наркоманы. Вам очень надо валяться с перерезанной за десять сантимов глоткой? Я уже не говорю про тоннельную полицию, заметут — не расплатитесь. Размер штрафа знаете? — Сделав последнюю затяжку, Самю растянул губы в улыбке. Дым просачивался наружу через зубы в коричневых пятнах. — Поэтому вы не хотите идти туда один.

Энцо и вправду не хотел.

— И все же я пойду.

Решение за него приняла Мадлен. Самю не мог понять, почему Маклеода так тянет в катакомбы, а Энцо не собирался его просвещать.

Взглянув на Раффина, диггер пожал плечами.

— Похороны за ваш счет, — сказал он и, отвернувшись, склонился над столом, роясь в ворохе самодельных карт. — Я дам вам три схемы. К чему вас запутывать? — Разгладив первую карту, он положил ее поверх остальных. Схема называлась «Главная аллея Люксембургского сада (север)». Зажав самокрутку влажными губами, Самю, щурясь от дыма, пошарил в карманах, выудил красный фломастер и снова нагнулся к карте, рассыпая пепел и смахивая его тыльной стороной ладони. — Вот это главная карта. Не вздумайте отклоняться от маршрута, иначе вам хана, ясно? Здесь лабиринт, если заблудитесь, то с концами. Многие тоннели замурованы по приказу властей. Ну, мы кое-где пробили лазы… — Он смерил Энцо взглядом. — Но вы у нас человек широкий, можете и не пролезть. Дыры узкие, для парней вроде меня.

Он взял фломастер и провел жирную красную черту вдоль тоннеля, идущего с севера на юг.

— Это главная аллея Люксембургского сада. Большинство попадают туда из самого сада через пару тайных ходов.

Власти отрицают их существование, но, будьте покойны, существуют, и еще как. Проблема в том… — Он снова посмотрел на Энцо. — В общем, сомневаюсь, что вы сможете перелезть через ограждение. В общем, выбираем другой путь. — Самю снова повернулся к карте. — Пойдете вот здесь прямо. Это очень легкий маршрут. Никуда не сворачивайте, пока не придете сюда. — Кончик фломастера повис над перекрестком, откуда отходила штольня на запад. — Если пройдете мимо, вскоре поймете, потому что упретесь в тупик. Там строят многоуровневую подземную парковку.

«Как раз на такой меня пытался убить Диоп», — подумал Энцо.

— Здесь вы будете метрах в десяти под землей. Ниже пятнадцати все равно не спуститесь… — Фломастер изменил направление, очертив поворот. — Продолжайте идти на запад. Не ошибетесь. Никуда не сворачивайте, следуйте моему рисунку, пока не придете сюда… — Самю придвинул вторую карту, озаглавленную «Штольни картезианцев». — Здесь все расчерчено более подробно. Видите, слева вверху немецкий бункер, ниже — штольни, пробитые монахами. Вот здесь Фонтан картезианцев, такая большая пустая комната с каменным резервуаром посредине для сбора воды, стекающей по стенам. Фонтаном картезианцев это дело назвали потому, что вода зеленая, как ликер «Шартрез», который делали монахи. Если забредете к зеленому фонтану, сразу поймете, что ошиблись. Это тупик. Раньше гуда можно было пройти под улицей д’Асса, но сейчас там все замуровано. Если заблудитесь, попытайтесь выйти через chatieres^[71] в юго-западной части бункера. Протискиваться придется с мылом, но вы, пожалуй, пролезете. Под д’Асса находятся два тоннеля, ну, как по обе стороны дороги, соединенные вот такими поперечными проходами, пересекающими улицу под прямым углом. Через них можно подняться наверх. Это общий принцип: у большинства основных улиц и бульваров внизу по два тоннеля, соединенных поперечными переходами.

Самю скатал себе новую самокрутку. В свете настольной лампы Энцо видел только его руки, быстро и ловко манипулировавшие бумажным листочком и табаком. Голос Самю, казалось, исходил из темноты, окружавшей пятно света на столе.

— В любом случае главное для вас — не заблудиться. И вы не заблудитесь, если будете держаться красной линии.

После краткой прогулки по катакомбам под площадью Италии Энцо вполне представлял, чего ожидать. Низкие полукруглые тоннели, холодный и влажный зловонный воздух, темнота, клаустрофобия. Он в полном одиночестве добровольно пойдет в ловушку, подстроенную женщиной, похитившей его дочь. Это было безумием — все козыри на руках у Мадлен. Маклеод даже не планировал, как будет действовать, оказавшись внизу. Тягостная безнадежность опустилась на плечи, окутав его, словно плащом, но другого выхода не было — он должен идти до конца.

— О’кей, вот здесь вы входите. — Придвинув схему Люксембургского сада, Самю, зажав зубами дымящуюся самокрутку, повел красную линию на карту картезианцев через верхний правый угол. — И идете вот этим окольным путем, примерно под улицей Огюста Компта. В восемьдесят восьмом там все замуровали, но в девяносто втором мы пробили лаз. Многие пролезали, может, и вы просочитесь. — Вернувшись к карте с подробным планом бункера, Самю довел окольный маршрут до верхнего правого угла. — О’кей? Вам ясно, где мы?

Энцо кивнул.

— Так, вот вы дошли до бункера. Здесь начинается полный трындец. Черт ногу сломит в такой неразберихе. — Самю аккуратно провел зигзаг — сперва на юг, затем на запад — в невообразимой путанице петель и загогулин, закончил линию маленьким красным кружком и торжествующе заявил: — И вот он, Зал фресок. — Энцо едва видел его ухмылку через густой дым. — То еще местечко. Вроде наркотического глюка.

Энцо подумал, что все это безнадежное предприятие один сплошной… В смысле, в страшном сне не приснится.

— Сколько времени это у меня займет?

Самю пожал плечами:

— Минут тридцать — сорок, смотря как пойдете. Может, быстрее, а может, и дольше. — Он пододвинул к себе три прозрачных пластиковых папки. — Я положу схемы сюда, чтобы не расплылись от сырости. После такого дождя воды внизу будет по колено. Берегите их как зеницу ока, друг мой, — изрек он, засовывая карты в защитную оболочку, — ибо от них зависит ваша жизнь.

II

Мраморная женщина с поднятым мячом стояла, опираясь на левый скат остроконечной арки, нечувствительная к потокам дождя, сверканию молний и раскатам грома. В ее полной безмятежной уверенности улыбке Моны Лизы чудилось нечто стоическое. Сидя в темном кабинете Раффина, Маклеод с завистью смотрел на нее в окно, желая обрести спокойствие мраморной статуи. Ему было очень страшно. Больше, чем когда-либо в жизни. Он боялся за Кирсти, боялся того, что с ней, возможно, уже случилось. Опасался нехватки мужества и сил, чтобы изменить ее — и свою — судьбу. Капли дождя, стекая, оставляли следы на стекле, похожие на дорожки от слез, и в свете уличных фонарей тени этих дорожек ложились на щеки Энцо.

Открылась дверь гостиной, и на пол легла полоса бледно-желтого электрического света. Секунду слышались звуки работающего телевизора и гул голосов. Раффин прикрыл дверь, и стало почти тихо. Секунду постояв, он подошел к окну, держа в руке сверток из мягкой ткани. Роже развернул сверток: изнутри тускло сверкнул иссиня-черный ствол револьвера с полированной деревянной рукояткой.

— Он заряжен. Возьми его с собой.

Энцо покачал головой:

— Нет.

— Почему?

— Я не смогу им воспользоваться.

— Энцо…

— Нет, Роже!

Раффин долго стоял в темноте, протягивая револьвер, потом снова завернул его в ткань. Энцо слышал его частое дыхание.

— У тебя еще минут десять.

Когда он открыл дверь, Энцо сказал:

— Роже… — Журналист обернулся. — Спасибо.

В дверях Раффин разошелся с Саймоном, закрыв за ним дверь и оставив стоять в темноте.

Не сводя глаз с мраморной женщины, Энцо проговорил:

— Закрыто! Читать не умеешь?

— Сорока, я не хочу, чтобы ты это делал, — послышалось от двери.

— Мы уже все обсудили.

— Я не хочу потерять двоих людей, которых люблю больше всего на свете.

Обернувшись, Энцо пристально посмотрел на старого приятеля. Даже в слабом свете уличных фонарей было заметно, как бледен Саймон.

— Ты же знаешь, мы с Линдой не переставали общаться. Кирсти, можно сказать, выросла на моих глазах. Когда возникала проблема, Линда всякий раз звонила мне… — Саймон зачем-то посмотрел на свои руки. — Может, потому что у меня нет своих детей, но Кирсти стала мне вроде дочери… Не подумай, будто я пытался занять твое место, — заторопился он. — Она бы этого не потерпела. Она всегда тебя любила, Сорока, потому и не прощала. Ребенку трудно смириться с тем, что его бросили.

— Я не…

— Я знаю, — выставил ладони Саймон, предупреждая протест. — Я ей тысячу раз говорил, но так и не смог переубедить.

— Это мать ей вдолбила.

Саймон кивнул.

— Линда нарочно ничего не корректировала. Ты обидел ее, Сорока, и отомстить она могла только через Кирсти. Ладно, дело прошлое… — Он глубоко вздохнул и посмотрел мимо Энцо на улицу. — Я все же хочу позвонить в полицию.

— Не смей.

— Энцо…

— Нет! — Маклеод в упор взглянул на Саймона. В этот момент они походили на двух матерых самцов, готовых сцепиться рогами, отстаивая свою территорию. — Это означает подписать ей смертный приговор.

— Можно подумать, сейчас ты не подписываешь свой!

— Я скорее умру, чем буду жить с мыслью, что виноват в гибели дочери!

— Господи, Сорока, — раздался в темноте шепот Саймона. Их лбы сошлись с мягким стуком, знаменуя окончание так и не начавшегося боя. Саймон обнял приятеля, с которым познакомился в тот день, когда впервые пошел в школу, и стиснул так, что Энцо чуть не задохнулся. Его борода царапнула Маклеода по щеке. — Господи, — снова прошептал он.

III

Натянув водонепроницаемые гетры, Маклеод через голову надел легкий пластиковый дождевик. Сложив карты вдвое, сунул пакеты во внутренний карман и застегнул молнию. Ожидание закончилось, и стало легче. Часы, проведенные в вынужденном бездействии, казались потерей времени. Самю отрегулировал ремень каски и заставил Энцо ее примерить, после чего перепроверил закрепленный спереди фонарик. С новой батарейкой свет был ярким и сильным. Про запас Самю вручил Энцо еще один водонепроницаемый фонарь.

— Берегите его, — предупредил он. — Хуже всего остаться в темноте.

Остальные разбрелись по гостиной Раффина и молча наблюдали за происходящим. Пора было идти, но никто не хотел об этом говорить. Энцо взглянул на часы. Четверть второго.

— Я вернусь через несколько часов, — сказал он и вышел за Самю на лестничную площадку.

Во дворе их догнала запыхавшаяся Софи.

— Я сейчас, — бросил Маклеод проводнику и повернулся к дочери: — Иди в дом, котенок, ты промокнешь.

— Мне все равно! — Софи с вызовом выпрямилась под дождем, глядя на отца глазами Паскаль. — Если с тобой что-нибудь случится, я ее никогда не прощу!

По ее лицу стекали не то слезы, не то капли дождя.

— Кирсти?

— Она не имеет права отбирать тебя у меня!

Энцо мягко погладил дочь по голове:

— Софи, Кирсти тут ни при чем. Это моя вина.

У нее задрожала нижняя губа.

— Пап, я так тебя люблю…

Софи кинулась ему на шею, Энцо обнял ее, и они замерли под проливным дождем. Струи поднимали над булыжниками двора влажный туман, похожий на дым.

— Я тоже люблю тебя, дочка. — Он сжал ее лицо ладонями. — Обещай мне одну вещь…

— Я ничего не буду тебе обещать. Это ты мне обещай, что вернешься. Ладно?

Маклеод закрыл глаза.

— Папа!

Он вновь посмотрел на нее:

— Обещаю.

Софи долгую минуту скептически глядела ему в глаза.

— Ненавижу ее.

— Нет.

— Нет да.

— Софи, она плоть от моей плоти. Нельзя любить меня и ненавидеть ее.

Лицо девушки помрачнело.

— Я возненавижу вас обоих, если ты не вернешься.

— Я же обещал, что вернусь!

Глаза Софи сузились.

— Учти, это в твоих интересах!

В машине Самю завел мотор и включил кондиционер, чтобы очистилось запотевшее лобовое стекло. «Дворники» бешено мотались взад-вперед. Промокший до нитки Энцо открыл дверцу и уселся на переднее сиденье.

— Ладно, поехали.

Машина тронулась с места, пробиваясь сквозь пелену дождя к залитому светом зданию сената. Ни Энцо, ни Самю не заметили темной фигуры женщины, полускрытой большим черным зонтом, которая подошла к железным воротам дома и набрала код квартиры Раффина.

IV

Звонок в дверь громом прозвучал в напряженной тишине гостиной. Неужели Энцо и Самю что-нибудь забыли? Софи, вытиравшая полотенцем мокрые волосы, вопросительно взглянула на Раффина.

— Я открою, — быстро сказала она, направившись в холл, и распахнула дверь. На площадке стояла мертвенно-бледная Шарлотта. С ее плаща и зонта текло на деревянный пол. Влажные кудри жалко повисли, потеряв свой блеск. При виде Софи она, кажется, удивилась. Софи подозрительно уставилась на гостью: она не верила, что Шарлотта — это Мадлен, но помнила, что отца мучили сомнения. В холл вышел Раффин:

— Шарлотта?

— Энцо здесь?

Ей ответила Софи:

— У него похитили дочь… Другую дочь, — добавила она после секундной заминки. — Он пошел в катакомбы попытаться ее спасти.

Закрыв глаза, Шарлотта замотала головой:

— Мне надо было позвонить.

— Пойдем-ка в дом, — пригласил Раффин.

Прислонив зонтик рядом с дверью на лестничной площадке, Шарлотта прошла за Раффином в гостиную. Последней вернулась Софи.

— Я знаю, кто четвертый убийца, — сказала Шарлотта.

— Мы тоже, — кивнула Софи. — Это Мадлен Буше, — добавила она, исподтишка наблюдая за реакцией Шарлотты.

— Значит, вы нашли последние подсказки?

— В Осере, — подтвердила Софи. — А вы как узнали, кто она?

— Перечитала дядины дневники за последние пять месяцев. Раньше эта информация мне ничего не говорила, но теперь я искала какие-то упоминания о студентах ЕНА — и нашла. Они были у нас под носом с самого начала, четверо его любимчиков, маленькие гении, как он их называл: Рок, д’Отвилье, Диоп и Мадлен Буше. — Она обвела взглядом бледные лица. — Вы еще не выяснили, кто она? Ну, кто она на самом деле? — Шарлотта повернулась к Раффину: — Роже, если она похитила дочь Маклеода и выманила его на встречу, значит, убьет их обоих.

ГЛАВА 24

Улица Ротру была всего в двух кварталах от дома Раффина. Самю остановился у большой, ярко освещенной художественной галереи на ее восточной стороне. Выйдя из машины, они пошли по тротуару, разбрызгивая воду, к спасительному навесу над дверью. Самю с силой постучал в застекленную часть, едва не разбив ее кольцом. Коридор осветился, за матовым стеклом обозначился внушительный темный силуэт, но это оказалась игра теней: когда дверь открылась, человек на пороге имел более чем скромные габариты. Лысый, с желтоватым лицом и беспокойными испуганными глазами, хозяин дома встретил их в костюме, но узел галстука был ослаблен, а верхняя пуговица рубашки расстегнута.

— Входите, быстро. — Обшарив глазами улицу, он закрыл за ними дверь. — Одно дело — в рабочее время, но сейчас любому покажется странным, что я жгу электричество посреди ночи…

— Ну, так выключи свои чертовы лампы. — Самю вынул белый конверт из внутреннего кармана и протянул хозяину: — Остальное получишь после возвращения мсье Маклеода.

Владелец галереи нервно взглянул на Энцо:

— Сколько вы там пробудете?

— Столько, сколько нужно, — отрезал Самю. — Веди нас вниз. И выключи витрину, когда поднимешься.

Выкрашенные кремовой краской стены галереи были увешаны оригиналами кинопостеров Алана Линча. Сейчас здесь проходила выставка абстрактных работ Эллен Шайя, с которыми соседствовали стилизованные виды Парижа кисти Жильбера Раффина. Энцо мельком подумал, уж не родственник ли это Роже.

— Сюда… — По узкой крутой лестнице они спустились в подвал, где оказалось сухо и холодно. Десятки полотен были расставлены вдоль стен и закрыты тканью. Маленький человечек вынул связку ключей и отпер дверь в стене, открывшуюся в сплошную черноту. Пошарив рукой, хозяин щелкнул выключателем. Маленькая желтая лампочка неожиданно ярко осветила узкий коридор с кирпичными стенами и земляным полом. Пахло сыростью, какие-то мелкие твари с тихим шорохом прыснули в тень. Старая паутина свисала складками, словно тонкие газовые занавеси, подвешенные под потолком. — Как отсюда идти, вы знаете.

— Знаю, — сказал Самю и вошел в коридор, пригнувшись, чтобы не чиркнуть каской о ржавую железную балку.

Энцо последовал за ним, вздрогнув от холода, казавшегося еще сильнее в сырой темноте. Дверь подвала громко захлопнулась, и ключ повернулся в замке.

— В основном эти подвалы используют для доступа к сточным каналам, — пояснил Самю, — но если знаешь, куда смотреть, можно попасть прямо в катакомбы. Пошли. — И он быстро зашагал по коридору мимо запертых дверей, ведущих в подвалы магазинов и жилых домов. Вскоре свет от лампочки остался далеко позади. Самю и Маклеод включили фонари на касках, и два ярких луча прорезали влажный воздух, раскачиваясь по сторонам, повинуясь малейшему повороту головы.

Самю, видимо, прекрасно знал дорогу и уверенно сворачивал направо или налево. Энцо же не отличал один поворот от другого — кирпичные стены, узкие отверстия, ржавые железные двери. На ходу Самю отпускал краткие комментарии:

— Вот мы только что прошли под улицей Медичи. Если повернем направо, упремся в стену подземной парковки под сенатом.

Он открыл дверь и по короткой лесенке увлек Энцо в огромный тоннель с арочным сводом, гудевший от рева быстротекущей воды. Капли падали с потолка, как дождь. Луч фонаря на каске Энцо осветил черную поверхность подземной реки, вздувшейся от паводка. Вдоль стены шла узкая дорожка с ржавыми железными перилами, скользкая как лед.

— Иисусе! — услышал Маклеод голос Самю, перекрывший шум воды. — Первый раз такое вижу!

— Куда нас занесло? — прокричал Энцо.

— А это городская клоака, мсье! Не волнуйтесь, говно в трубах, это дождевая вода из уличных стоков. — Оскальзываясь, они прошли по пешеходной дорожке метров двадцать или тридцать. — А теперь мы под Люксембургским садом.

— Может, легче было перелезть через забор? — не удержался Энцо.

Самю ухмыльнулся и свернул в новый тоннель, где вода доходила до бедер, а сильный поток едва не сбивал с ног. Двигаясь против течения, они кое-как добрались до лестницы, ведущей к металлической двери в стене. Навалившись всем телом, Самю открыл ее, и они попали в сухую круглую бетонную камеру. Металлические ступени, вмурованные в стену, уводили в кромешную черноту. Даже запрокинув голову и направив вверх луч фонарика, Энцо не смог разглядеть, куда они идут, — инфернальная темнота поглощала свет. Когда Самю захлопнул дверь, рев воды в клоаке превратился в отдаленный шум. Откуда-то из-под плаща он извлек железный прут с металлической лапой на одном конце и опустился на колени. Энцо наклонил голову, направив луч фонарика вниз, и увидел в бетонном полу круглую металлическую крышку люка. Самю просунул загнутый конец прута в щель, повернул его, как ключ, чтобы закрепить, и приготовился оттащить ее в сторону. Он напрягся всем телом и застонал сквозь сжатые зубы, когда чугунная крышка вышла из круглого гнезда и заскрежетала по бетону. Открывшаяся под ней темнота казалась поистине первозданной.

Самю встал, тяжело дыша, но улыбаясь.

— Ну, вот вам и вход. — Энцо увидел первые железные скобки, тускло блеснувшие в свете фонариков. — Спуститесь — попадете в маленькую комнату совсем рядом с главной аллеей. Из нее короткий, метров пятнадцать, тоннель идет на запад. Дойдете до конца и повернете налево. На юг, понятно? И окажетесь под главной аллеей Люксембургского сада, а оттуда двинетесь по карте. — Он порылся в кармане и достал, как показалось Энцо, наручные часы с ремешком на липучке. — Наденьте на правую руку. — Взяв предложенное, Энцо разглядел, что это компас. — Вот увидите, под землей сразу перестаешь ориентироваться. Это поможет вам не сбиться с пути. — Он полез во внутренний карман и вынул потускневший серебряный портсигар, из которого извлек заранее скрученную самокрутку. Желтый огонек зажигалки на секунду оживил серовато-бледное лицо. — Все-таки для чего вам нужно вниз, дружище?

— Не спрашивайте, — покачал головой Маклеод.

Самю пожал плечами и посмотрел на часы.

— Сейчас половина второго. Сколько вы там пробудете?

— Не знаю. Два, три часа.

— Я вернусь в полчетвертого и подожду до пяти. Если к тому времени не покажетесь, выбираться будете сами.

Энцо кивнул.

— Bon courage!^[72] — протянул Самю холодную влажную руку.

Встав на четвереньки, Маклеод опустил ногу в люк, нащупывая первую скобу. Надавив на нее, он попробовал, выдержит ли ступенька его вес, и осторожно опустился на следующую. Люк был тесный. Через десяток ступеней темнота поглотила его полностью. Скрежет металла о бетон заставил его запрокинуть голову и посмотреть вверх. Когда исчез луч фонаря с каски Самю и чугунная крышка скользнула на место, Маклеода на мгновение охватила паника. Он едва не завопил во весь голос, как ребенок в детской, которого родители уложили спать и погасили свет. Он дышал слишком быстро и знал, что так можно спровоцировать головокружение от гипервентиляции, поэтому постарался взять себя в руки, задерживая дыхание. Едва прошел первый приступ паники, Маклеод начал перебирать скобы с удвоенной скоростью.

Из колодца требовалось выбраться как можно скорее, и Маклеод спускался по холодным железным ступеням, проявляя чудеса ловкости. Вскоре он оказался в маленькой каморке, грубо вытесанной в скале и обложенной кирпичом. Отсюда уходил узкий и круглый, словно проделанный гигантским сверлом, тоннель. Согнувшись почти вдвое и упираясь руками и ступнями в покатые стенки, Маклеод двигался вперед, пока не уперся в грубую каменную кладку. В середине камни были выбиты. Просунув голову в дыру, он увидел широкий квадратный тоннель, проходивший под прямым углом к его лазу. Маклеод услышал, как порвался плащ, когда он протискивался через пролом, — капюшон зацепился за острый выступ вверху. Выругавшись, Энцо рванулся сильнее, чуть не упав в тоннель спиной вперед, но успел приземлиться на ноги. Он выпрямился, придерживаясь за кирпичную стену. Ноги дрожали от напряжения. На гладком каменном блоке, вмурованном в стену напротив, Энцо разглядел табличку «Главная аллея Люксембургского сада, западная часть». Камень был изрисован красными, синими и серебристыми стрелками и буквой А, обведенной кружком. Энцо почувствовал, что начинает путаться.

Самю сказал: «Поверни налево». Энцо проверил по компасу. Ну, ясно, сейчас он стоит лицом в другую сторону, значит, поворачивать надо направо. Маклеод секунду помедлил, собираясь с силами, и направился на юг. Вытесанные в цельной скале свод и пол оказались довольно гладкими, стены были выложены грубо обтесанным камнем. В узком тоннеле Маклеоду приходилось сутулиться, чтобы не скрести каской по потолку. Дыхание вырывалось белым облачком в свете фонаря. Маклеод старался идти как можно быстрее. Он миновал несколько перекрестков, откуда на запад и восток расходились новые штольни. Кое-где стены обвалились, и ему пришлось перелезать через завалы. Иногда тоннель становился шире — тогда свод поддерживали грубо сложенные каменные колонны, но в других местах стены оказывались выпуклыми, сужаясь так, что он едва мог протиснуться.

Энцо часто останавливался, чтобы свериться с картой. Он прошел четыре развязки и был уверен, что следующий поворот справа помечен на плане красным фломастером. Он уже должен пройти Люксембургский сад и двигаться на юг под улицей Обсерватуар. Несмотря на холод, с Маклеода катился пот. В каске было жарко, неудобно и натирало уши. Согнутая спина начала болеть.

Впереди показался уже пятый «перекресток». Восточная стена частично обрушилась, и, чтобы попасть в тоннель, ведущий на запад, пришлось перебираться через груду камней. Маклеод был уверен, что это правильный поворот. Почти уверен… Единственного, крошечного, опасливого сомнения оказалось достаточно, чтобы Энцо лишился покоя. Что, если он ошибся? Если он заблудится, Кирсти пропала. Пересилив панику, он заставил себя рассуждать спокойно. Необходимо доверять карте и собственным действиям. Самю сказал: «Пропустишь поворот — скоро упрешься в стену строящегося подземного гаража и поймешь, что ошибся дорогой». Но Энцо мучило другое: если он начнет блуждать по тупикам, у него не останется времени. Маклеод взглянул на часы, соображая, сколько могут отнять все эти концы.

Он повернул на запад, то и дело сверяясь с компасом: по словам Самю, тоннель должен постепенно поворачивать к юго-западу. Но если верить компасу, Маклеод шел сейчас на северо-запад. Невозможно было сказать, изгибается тоннель или нет: фонарик на каске освещал дорогу всего на несколько метров, к тому же приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о случайный камень или не угодить в яму.

Через несколько минут, к огромному облегчению Маклеода, тоннель вроде бы повернул к югу в точном соответствии со схемой. Остановившись у зиявшего отверстия боковой штольни, еще сильнее забиравшей на юг, Энцо сверился с картой. Этот путь ведет в параллельную сеть тоннелей. Он не хотел идти тем маршрутом. Согласно плану, поворотов налево больше не будет и, если держаться левой стены, можно, как по ниточке, выйти к «окольному пути» под улицей Огюста Компта.

Маклеод прошел, наверное, двадцать или тридцать метров, когда услышал первый вопль, от которого кровь застыла в жилах, словно кричал дикий зверь. Энцо остановился. Издалека донесся слабый пульсирующий ритм еле слышной музыки, снова вопль, разноголосый смех, уханье и гиканье. Музыка стала громче, обретая в темноте форму. Уже можно было различить монотонный ритм рэпа, барабанные удары и низкую вибрацию бас-гитары. Снова послышались вопли. Звуки приближались — из бункера кто-то шел ему навстречу.

Энцо застыл на месте, не зная, что предпринять. В узком тоннеле деваться было некуда. Может, это просто веселится молодежь? Может, они скажут: «Привет, мужик!» — пожмут ему руку и пойдут своей дорогой? Он уже видел свет фонарей за изгибом тоннеля. Но если он видит их, значит, они тоже видят луч его фонарика!

Неожиданно музыка оборвалась и огни погасли. Настала абсолютная, вселяющая ужас тишина. Это было гораздо хуже, чем музыка и крики. Он услышал тихий-тихий шелест, затем темные тени двинулись по стенам, сторонясь луча его фонарика. Он видел свет, отражавшийся в их глазах, когда они подбирались к нему дюйм за дюймом. Пять или шесть пар глаз. Юнцы остановились и после нескольких напряженных секунд оценивающей паузы одновременно включили свои фонари, ослепив Маклеода. Секундное молчаливое противостояние оборвалось пронзительным воплем, несколько минут назад возвестившим об их приближении. Сейчас он прозвучал сигналом к атаке, вызвав хор разноголосых криков и визга; лучи фонариков летали по Маклеоду, как стая обезумевших светляков. Ожидание приветствий и дружеских рукопожатий могло вызвать лишь запоздалое раздражение своей наивностью. Маклеод повернулся и бросился бежать, но преследователи были моложе и быстрее. Рано или поздно они неминуемо настигнут свою добычу.

Добежав до каменной осыпи, преграждавшей вход в северный тоннель, которую он миновал минуту назад, Маклеод с разбегу протиснулся за нее, нащупал кнопку фонаря на каске и выключил его. На него обрушилась кромешная темнота. Через несколько томительных секунд на своде и стенах замелькали световые блики: преследователи шли за ним по пятам, азартно вопя в пылу погони. Энцо ощупью двинулся в тоннель, спотыкаясь и оступаясь, и почти упал в новый поворот слева от себя. Водя руками, он кое-как пробрался мимо поддерживающей свод колонны и почувствовал, что в этом месте стена обвалилась, образовав неглубокую нишу. Поздравив себя с везением, Энцо нашарил острый камень, удобно улегшийся в руку, и прижался к скале, сдерживая дыхание.

Свет стал ярче. Энцо уже различал окружающее. Этот тоннель казался уже остальных, стены и свод были в очень плохом состоянии. Голоса преследователей стихли, но Энцо слышал возбужденное дыхание и перешептывания. Свет фонарей переместился дальше по тоннелю — Маклеода не нашли. Лучи пересекались, обыскивая каждый закоулок и осыпь. После краткой, но крайне оживленной дискуссии свет фонарей начал удаляться по главному проходу и постепенно исчез полностью. В катакомбах вновь воцарилась тишина.

Минуты две Энцо стоял неподвижно, пока не уверился, что развеселая компания далеко, затем осторожно выбрался в тоннель. Нащупав кнопку, он включил фонарь и отшатнулся при виде молодого человека с бритой головой. Его левую бровь пересекал глубокий шрам, лицо покрывали черные полосы наподобие боевой раскраски. Парень, готовясь заорать, занес бейсбольную биту для удара. Энцо с размаху саданул его в лицо камнем, который все еще держал в руке. Он услышал — и почувствовал — хруст ломающейся кости и при свете фонаря увидел струйку крови. Нападавший упал на колени и стукнулся головой о землю. Энцо не знал, какие увечья нанес бритоголовому, и не испытывал ни малейшего желания выяснять это. Подхватив бейсбольную биту, упавшую между рассыпанных камней, он, спотыкаясь, выбрался обратно в главный тоннель и повернул направо и еще раз направо, отчаянно надеясь, что правильно идет по собственным следам. Нагоняя время, Маклеод почти бежал, согнувшись, задевая плечами стены.

Его снова охватила паника. Что, если он ошибся поворотом и бежит сейчас на север или на восток? Так можно оказаться где угодно. Он уверен, что уже проходил мимо вот этой обвалившейся стены. А вот здесь тоннель сужается и делает неровный поворот. Все казалось Маклеоду чудовищно знакомым. Перейдя с бега на шаг, он остановился, придерживаясь за стену, чтобы отдышаться, и роясь в карманах в поисках карт. Сердце оборвалось: карт оказалось только две! Остались планы бункера и штольни картезианцев, а «люксембургская» карта пропала! Он держал ее в руке, когда столкнулся с рэперами. Что же он с ней сделал? Наверное, в панике обронил где-нибудь.

— Мать твою! — крикнул он во все горло, но вопль отчаяния поглотила масса находившегося сверху города. Маклеод спрятал лицо в ладони и крепко зажмурился, удерживая слезы.

Стоять и жалеть себя было непозволительной роскошью, и Энцо постарался сосредоточиться. Все еще хрипло дыша после бега, он сверился с компасом, который по-прежнему указывал на юго-запад. Значит, идет он правильно. Закрыв глаза, Маклеод попытался вспомнить карту. В нижней части схемы тоннель делает петлю и изгибается к «окольному пути», а дальше уже начинаются картезианцы. Паника все равно не поможет. Энцо с силой выдохнул и вновь вдохнул полной грудью. Все, что нужно делать, — идти, придерживаясь левой стены. Он двинулся вперед, на этот раз медленнее.

Время, пространство и направление в катакомбах словно исчезают. По крайней мере Энцо перестал их ощущать. Он мог только методично шагать. Идти и идти. Двигаться вперед, несмотря на отчаяние, дававшее все новые ростки, питаясь его худшими опасениями. Тоннель начал ощутимо забирать вправо — должно быть, он шел по нижнему участку «петли». На карте картезианцев в этом месте вправо отходила штольня, но ее не было. Энцо упрямо шел вперед. Штольня все не появлялась. Он уже с трудом сдерживал панику, когда чертов боковой тоннель наконец появился. Все, как описывал Самю: кривая колонна, просевший свод и штольня, пробитая строго на север.

Она сразу же расширилась в грубо вытесанную комнату, где пол и свод переходили один в другой и несколько бесформенных колонн поддерживали потолок. Отсюда на север тянулся другой тоннель, но проход был заложен кирпичом. На высоте примерно одного фута кто-то кувалдой пробил дыру — маленький лаз с неровными краями. Энцо с сомнением поглядел на него, не зная, протиснется ли со своим крупным сложением через отверстие чуть больше собачьей дверцы. Стянув плащ, он встал на четвереньки, просунул в дыру одну руку, затем голову, потом сумел пролезть по плечи. С трудом продравшись на другую сторону, Энцо подумал, что Мадлен не могла заставить Кирсти проделать такой путь по катакомбам против ее воли. Либо ее заманили хитростью, либо Мадлен знала другие ходы.

Вытянув к себе плащ и бейсбольную биту, Маклеод некоторое время сидел на полу, рассматривая две оставшиеся схемы. В левом нижнем углу карты бункера, под улицей д’Асса, проходившей почти вплотную к Залу фресок, был нарисован жирный кружок со стрелкой и надписью «Люк перед библиотекой д’Асса». Самю утверждал, что все ходы с улицы д’Асса замурованы, но, видимо, Мадлен проделала собственную chatiére.

Оглядевшись, Маклеод впервые уверенно определил, где он, — в северной части бункера. Бетонные полы, стены с трафаретными указателями. Скорее коридоры, чем тоннели. Дверные проемы, в которых кое-где еще остались старые металлические двери, погнутые и изуродованные, висевшие на ржавых петлях. На стрелках-указателях, едва различимых на фоне сплошных граффити, значилось: «Hinterhof, S. Michel, N. Dame-Bonaparte».^[73] Черные буквы на белом фоне предупреждали: «Rauchen Verboten».^[74] Путь преграждала кирпичная кладка, по виду более новая. Поднявшись на ноги, Маклеод сверился с картой и компасом и повернул на юг. Немецкая страсть к порядку чувствовалась даже в полуразрушенном бункере времен войны: после хаоса катакомб идти по правильной системе коридоров и переходов с ровными рядами дверных проемов было одно удовольствие, а ориентироваться по карте Самю здесь смог бы и ребенок.

Облюбовавшие бункер самозваные художники использовали каждый квадратный дюйм. Энцо увидел несколько смахивающих на призраки белых фигур, нарисованных на кирпичах, череп и скрещенные кости, а ниже подпись: «Рэмбо, 21 декабря 1991 года». Нарисованная табличка — на таких пишут названия улиц — гласила: «Переулок невидимок». На другой стене красной и белой красками был изображен взрыв с черепом в центре, поверх которого красовалась четкая, словно нанесенная через трафарет надпись «Загрязнение». В одном коридоре Энцо прошел мимо ряда унитазов бывшего чуда техники — клозета с химической стерилизацией фекалий. На одном стульчаке еще сохранились остатки деревянного сиденья. Стилизованная под ацтекские росписи фигура с красными боевыми узорами на лице щерилась с новой кирпичной кладки.

Повсюду свет фонаря выхватывал странные картины: укрепленные высоко на стенах старые распределительные коробки, из которых, подобно внутренностям из вспоротых животов, свешивались обрывки кабелей, вырванных более полувека назад. Не так давно кто-то попытался облегчить передвижение по бункеру, нарисовав на стенах разноцветные стрелки там, где коридоры раздваивались и шли в разных направлениях, но у Энцо не было времени разбираться.

Через дверной проем он вышел в штольню, прорубленную в скале средневековыми каменотесами. Согласно карте, основная часть этого тоннеля уходила далеко на запад, а здесь, возле бункера, он заканчивался буквально у входа в Зал фресок. Еще тридцать метров, и он будет на месте. Выключив свет, Маклеод некоторое время стоял, прислушиваясь. Тишина была столь же густой, как и темнота. Его собственное дыхание громом отдавалось в ушах. Маклеод ждал, не появится ли какой-нибудь новый источник света, и действительно вдалеке разглядел едва заметное мерцание. Очень осторожно, касаясь стены кончиками пальцев, он пошел туда, ступая как можно тише. Мерцание становилось все ярче. Свернув в конце тоннеля, Маклеод вновь попал в строго регламентированный мир немецкого планирования. Миновав три пустых дверных проема по правой стене, он увидел короткий коридор, откуда дверь вела в Зал фресок. Мягкий мерцающий свет едва заметно пробивался по периметру приоткрытого створа. Энцо бесшумно пошел вперед. Вокруг по-прежнему не слышалось ни единого звука, кроме звона в ушах и быстрого биения сердца, отдававшегося в горле.

За тяжелой, ржавой железной дверью открылся Зал фресок — длинное помещение, высеченное в цельной скале. Кирпичные стены делали его похожим на настоящий зал. Маклеод узнал несколько работ из интернет-галереи — ацтекского воина, Армстронга на Луне, скелет, предупреждающий о СПИДе. Были и другие — Марлен Дитрих, Человек-Паук, пенис с крылышками, зеленый пришелец из космоса, пара хулиганов в армейских ботинках, с «ирокезами» и топорами. Но в Зале фресок оказалось пусто. Свет давала единственная свеча, поставленная посреди пола в озерце растопленного воска. Рядом с ней торчала винная бутылка, отливающая зеленым; ее длинная тень танцевала на полу и стенах, покрытых современными фресками.

Энцо не знал, тревожиться ему или вздохнуть с облегчением. Переступив порог, он включил фонарик на каске, подошел к горящей свече и присел на корточки, чтобы рассмотреть бутылку, как оказалось, с шартрезом. Стекло было белым, цвет придавал зеленый ликер. Лукавый напиток, придуманный картезианскими монахами. Маклеод выругался и сплюнул на пол: Мадлен снова затеяла игру в загадки. Правда, надо отдать ей должное, эта оказалась из самых простых.

Энцо вытащил схемы. Штольни картезианцев подходили к бункеру с юга и востока; в южной части системы подземных ходов находился «фонтан» картезианцев. Если верить Самю, это название возникло из-за зеленоватой воды, стекающей по стенам в огромную каменную чашу посередине, высеченную за несколько столетий до появления монастыря и самого ордена. Где-то здесь должен быть выход в юго-восточную часть системы штолен, откуда к «фонтану» ведет практически прямой тоннель. Маклеод посмотрел на часы — двадцать минут третьего.

Издалека донесся знакомый душераздирающий вопль, за ним послышались уханье и гиканье. Вскочив на ноги, Маклеод побежал назад в тоннель, пересекавший бункер. Там он повернул на юг, а затем на восток, оказавшись в длинном прямом коридоре с дверями, выходившими в заброшенные пустые бетонные клетки. Трудно было поверить, что когда-то здесь размещался штаб немецкой разведки, административно-хозяйственное отделение и центр командования и связи, откуда осуществлялось руководство оккупированным Парижем. Добежав до конца тоннеля, Маклеод снова свернул на юг, мимо призрачных фигур, намалеванных на стенах, и вскоре оказался перед каменной аркой. Здесь путь преграждала массивная железная дверь, за которой уже начинались штольни. Заржавевшие петли протестующе завизжали, когда Маклеод потянул дверь на себя, приоткрыв ее ровно настолько, чтобы протиснуться. Если верить карте, он находился в пятнадцати метрах под землей, в тоннеле, обозначенном на схеме как «Дорога из бункера», который в конце под острым углом сворачивал к югу и шел к «фонтану». Маклеод постоял прислушиваясь. Вопли и визг постепенно стихли. Он быстро пересек маленькую комнату за массивной дверью и вошел в лабиринт штолен под бывшим монастырем картезианцев.

В этих старинных ходах, проложенных монахами, Энцо вновь пришлось идти согнувшись, чтобы не задевать каской о низкий свод. Коротышки были эти монахи, не иначе. Иногда тоннель сужался настолько, что Маклеоду приходилось протискиваться боком, а на иных участках становился неожиданно широким, с длинным карнизом на левой стене под самым сводом. Местами попадались своеобразные «заплатки» из мелких камней и цемента — следы ремонта на месте опасных обвалов.

Ближе к концу «Дороги из бункера» начали попадаться боковые ходы. Вскоре тоннель закончился квадратной железной дверью. Маклеод остановился и прислушался, но различил только нескончаемый перезвон капель, падающих со сводов. Он выключил фонарик и через несколько секунд разглядел слабый мерцающий свет свечи, пробивавшийся из-за приоткрытой двери. Стараясь двигаться как можно тише, Маклеод протиснулся в дверь и оказался в просторной пещере с полукруглым сводом, поддерживаемым неровными колоннами. Свет шел из узкой щели в дальней стене. Сделав несколько шагов, Энцо разглядел каменные ступени, ведущие вниз. Вода, капавшая со сводов и стекавшая по стенам, собиралась в круглый бассейн у подножия каменной лестницы, вытесанный монахами в мягком известняке. В стенной нише горела свеча; вода бассейна отвечала таинственным зеленым мерцанием. Капли, словно дождь, то и дело разбивали стеклянную гладь, расходившуюся плавными кругами. В стенах по обе стороны бассейна были вытесаны скамьи; на левой, скрестив ноги, неподвижно, словно в трансе, сидел человек. Тонкая женская фигура в лыжном костюме и альпинистских ботинках, темные волосы падают на лицо, за спиной маленький рюкзак.

На звук шагов Энцо женщина повернула голову. Без макияжа министр юстиции Мари Окуан выглядела старше, чем запомнил Маклеод. Лицо казалось синевато-бледным, в глазах не было и следа обычной иронии. Поболтав ногами, она подалась вперед на каменной скамье, упираясь ладонями о край:

— Удивлены?

Маклеод долго смотрел на нее, чувствуя, как внутри медленно закипает гнев.

— Да, — наконец ответил он.

— Хорошо. — На ее губах мелькнула слабая улыбка. — Значит, еще не все потеряно.

ГЛАВА 25

I

— Я вышла замуж за Кристиана, еще работая в «Сосьете женераль», — говорила она. — Финансы уже тогда были его коньком. Согласитесь, богатый муж никогда не помешает, особенно если уходишь учиться на полтора года. — Мари Окуан взглянула на Энцо, с удовольствием вслушиваясь в звуки собственного голоса. — В то время было модно принимать на учебу молодежь из «реального мира», нарушая стереотипы закрытого академического заведения. А ведь у меня уже был диплом Сьянс-По! Училась я под своей девичьей фамилией — не хотела, чтобы меня считали содержанкой, поэтому Национальную школу управления закончила Мари-Мадлен Буше, но, став кандидатом в депутаты от департамента Валь-де-Марн, я решила, что Мария-Магдалина — слишком религиозное имечко для светского политика. Я взяла фамилию мужа, подкорректировала имя, и место в Национальном собрании заняла уже Мари Окуан.

— Где Кирсти?

Министр юстиции вздохнула, видимо огорченная отсутствием интереса к своей биографии.

— Все в свое время.

— В какое именно?

— А вот это решать мне.

— Чего вы хотите?

Холодные голубые глаза стали жесткими, а в голосе появилась сталь.

— Осуществить свои планы, мсье. Мне сорок пять лет, я женщина и — министр юстиции Франции. Вы хоть представляете, как немыслимо трудно сочетать в себе эти категории? — Она не удержалась от самодовольной улыбки. — И это только начало. В кулуарах Матиньона уже шепчутся о моем возможном назначении на пост премьер-министра. Но моя настоящая цель — Елисейский дворец. Я хочу стать первой женщиной-президентом, занять пост, позволяющий определять будущее нации, каким видели его Наполеон и гениальный де Голль, возродить величие Франции!

— Восхищен вашей скромностью, мадам.

— Скромность — качество дураков! — Мари Окуан вскочила на ноги. — Не соблаговолите ли наконец спуститься сюда?

Это была не столько просьба, сколько приказ. Отойдя к дальней стене залы, вытесанной монахами для устройства «фонтана», она сбросила лямки рюкзака и положила его на скамью, скрестив руки на груди.

Энцо колебался: спустившись вниз, он окажется в ловушке.

— Где Кирсти? — снова спросил он.

— Здесь, рядом.

— Если она хоть немного пострадала…

— Она жива и невредима. В мои намерения не входит что-то с ней делать…

Маклеод все же колебался.

— …если вы меня не вынудите.

Выбора не осталось. Он медленно сошел на шесть ступеней вниз и повернулся к Мари Окуан. Теперь их разделяла лишь огромная зеленая чаша около двух метров в диаметре. Глаза мадам министра казались совершенно мертвыми. Мутными, как у покойника. Она видела мир через катаракту самообмана. Взглянув на бейсбольную биту, которую Маклеод машинально сжимал в руке, Мари Окуан улыбнулась:

— Неужели вы намерены забить меня до смерти?

— Да нет, просто под землей опасно.

— Ничего подобного, если известно, где ходить. Я обожаю катакомбы со студенческих лет. Это же просто аллегория жизни: нужно знать, что находится в глубине, чтобы понимать происходящее на поверхности…

— Почему вы все-таки убили его?

Внезапная прямота вопроса, словно капля, разбила гладкость внешнего спокойствия Мари Окуан, и на секунду показалась внутренняя чернота.

— Он нас унижал. — Ее рот скривился в гневной гримасе. — Выбрал из самых талантливых, из лучших, и демонстрировал, насколько он умнее и одареннее, подчеркивая, что нам никогда такими не стать. Унижал ежедневно, методично. У него была болезненная потребность доказывать свое превосходство — и непременно за наш счет! С глазу на глаз он внушал нам, что мы — будущее Франции, но на людях, при других студентах неизменно выставлял на посмешище. Он лепил из нас второго себя, не забывая напоминать, что мы — всего лишь его жалкое подобие. Он хотел от нас поклонения своему недостижимому превосходству! Ему требовалось безмолвное признание элиты курса — мы не более чем пигмеи в тени его непомерного интеллекта! — Она почти засмеялась. — А чем он занимался, этот великий ум? Писал кинообзоры!

— За это вы его и убили?

— Вы хотя бы представляете, каково изо дня в день быть объектом издевок и насмешек? Когда тобой восхищаются, всячески льстят, а через секунду обливают дерьмом? — Она помолчала. — Да, мы убили Гейяра. В конце концов он должен был понять, что мы умнее и будущее принадлежит нам, а не ему. Это была демонстрация нашего интеллектуального превосходства.

Энцо начинал понимать извращенную логику преступников-вундеркиндов, юных гениев, из которых растили будущих государственных деятелей. Элита элит, сливки выпуска Шельшера.

— Мне всегда казалось, что насилие — первое и последнее прибежище ограниченных умов, — сказал он.

— Вы говорите совсем как Гейяр!

— Вы и меня хотите убить, поскольку я доказал, что вы вовсе не так умны, как возомнили. Ведь в конце концов вам не удалось скрыть свою причастность к преступлению.

Мари Окуан покачала головой:

— Еще как удалось. Никто даже не знал наверняка, что Гейяр мертв. Это было идеальное убийство, мсье Маклеод. — Она улыбнулась: — У блестящего интеллекта есть одна особенность: сам по себе он ничего не стоит. Ему необходимо применение. Если родился план, нужно мужество его осуществить. Мои… сообщники оказались недостаточно тверды в преследовании своих целей, вот и все.

— За это вы их и убили.

Она пожала плечами:

— Гуго сам избавил меня от хлопот. Филипп был слаб, и его малодушие представляло для меня опасность.

— А Диоп?

— Ответил услугой за оказанную когда-то помощь и счел за лучшее уйти, не раскрыв рта.

— Судья Лелон?

— Господи, нет, конечно. Лелон — педант. Фанатик. Прямой, как угол дома. Он искренне верит, что вы показали средний палец его многоуважаемому расследованию.

— Значит, это не вашего справедливого судью вы посылали меня убить?

Она недоуменно наморщила лоб:

— Вас? О чем вы говорите?

— Два человека на мосту. Грузовик на шоссе.

Недоумение на лице Мари Окуан уступило место искреннему веселью.

— Похоже, у вас разыгралось воображение, Маклеод!

Энцо даже растерялся. Неужели оба покушения существовали лишь в его воображении, являясь случайными совпадениями? Паранойя, не иначе. Но он продолжил:

— Чего я не понимаю, так это зачем вы клали подсказки в ящики с останками.

— Вы многого не понимаете, мсье. Не знаю, стоит ли вам это объяснять.

— Ну снизойдите до меня. — Энцо тянул время, цепляясь за малейший повод заставить преступницу говорить, а сам напряженно искал выход из ситуации.

Она звучно вздохнула, явно не в восторге от подобной перспективы.

— Каждый из нас взялся похоронить часть останков нашего дорогого учителя, сообщив точное место погребения только кому-то одному из четверки. Подсказки вели от одного захоронения к другому, всякий раз открывая личность каждого из нас. Никто не мог выдать остальных, поскольку рано или поздно подсказки в ящике привели бы к нему…

— Или к ней.

Мари Окуан наклонила голову в знак согласия:

— Или к ней. Разумеется, мы не делали подсказки чересчур простыми — нельзя было допустить, чтобы при случайном обнаружении одного из ящиков какой-нибудь тупоголовый полицейский сразу же понял, в чем дело! Наши загадки были по силам лишь человеку с исключительным интеллектом.

— Вроде меня.

Мари Окуан искренне рассмеялась:

— Нет, мсье, вам это не по зубам. Вы нам не ровня. Просто в вашем распоряжении оказался Интернет, а в девяносто шестом мы и представить не могли, во что превратится Всемирная паутина и как легко поможет разгадать достаточно сложный шифр. Да у нас пять месяцев ушло на сбор всех подсказок и разработку плана!

— И одна чертова ночь на его исполнение.

— Видели бы вы его лицо, Маклеод! Это был момент истины! При всей своей надменности Гейяр не мог не признать, что те, кого он безмерно унижал, способны на гораздо большее, чем он предполагал.

— Значит, вы убили его, чтобы показать, какие вы умные? Интеллектуальная игра в убийство, и никто не узнает, что вы победили?

— Так было до последнего момента. — Некоторое время Мари Окуан смотрела в глаза Маклеоду, с удовольствием вслушиваясь в эхо собственных слов.

— Что вы намерены делать?

Неуловимым движением она ловко выхватила из рюкзака миниатюрный пистолет и направила на Энцо.

— Я собираюсь убить вас, мсье. Это будет наша с вами маленькая тайна. Достойная награда вашему ослиному упрямству, а?

Страх затопил его душу, словно ядовитый газ.

— Но как же Кирсти?!

— Ее я убивать не стану, к чему мне лишниехлопоты? Это и без меня получится. Кстати, она у вас очень доверчивая девушка.

— Где она? — Энцо огляделся в поисках выхода из залы с «фонтаном».

— Прикована к стене в одном из переходов под улицей д’Асса, куда стекает вода из уличных стоков. Ливень случился очень кстати. Там было выше пояса, когда я уходила. Она промучится недолго.

От ужаса ситуации, которую так невозмутимо описала Мари Окуан, в панике, охватившей Энцо, образовался своего рода «глаз бури».

— Кирсти! — взревел он во всю мощь связок, но когда эхо стихло, опять наступила тишина.

— Наверное, уже поздно, — заметила министр юстиции.

И тут откуда-то издалека слабо долетел женский голос, тонкий, полный ужаса, отчаяния и недоверия:

— Папа?!

У Энцо словно нож повернулся в сердце — он уже и забыл, когда слышал это слово от старшей дочери.

— Папа, помоги! — раздался вопль, исполненный страха и надежды.

Но он не мог прийти ей на помощь. Разговаривая, Мари Окуан немного отвела пистолет, но теперь на него снова смотрел черный глазок ствола. Энцо судорожно задышал, глаза метались по стенам и своду, словно прося небо о помощи, и тут, как ответ на невысказанную молитву, сверху послышался голос:

— Нет нужды кого-то убивать, Мадлен.

Обернувшись, они увидели Шарлотту, стоящую на верхней ступеньке. Она держала на мушке Мари Окуан; старый револьвер в ее руке слегка дрожал. Энцо узнал полированную деревянную рукоятку, которую видел у Раффина. За спиной Шарлотты маячил темный силуэт. Остро блеснул крошечный лучик, и Энцо понял, что это Бертран со своей серьгой. В дверном проеме виднелись еще люди.

Куда только подевалась невозмутимость Мари Окуан! Она в бешенстве уставилась на Энцо:

— Я же приказала вам прийти одному!

— А это уже не важно, — ласково произнесла Шарлотта. — Весь мир знает, кто вы, Мари-Мадлен Буше. Полиция уже едет.

— Кто вы такая?

— Вы убили моего отца.

На лице Мари Окуан мелькнуло замешательство.

— У Гейяра не было детей.

Шарлотта взглянула на Маклеода:

— Прости, я не сказала тебе всей правды. На самом деле я разыскала своих биологических родителей. Я всегда называла Гейяра дядюшкой, считала его давним знакомым моей приемной семьи, но оказалась, что я — плод одной из его ранних связей. Моя мать не хотела иметь с ним ничего общего и собиралась сделать аборт, но он и слышать не хотел об уничтожении части себя, поэтому дал маме денег и убедил бездетную пару из Ангулема — сына и невестку старого слуги своей семьи — меня удочерить. Пожалуй, я была единственной, кого он любил, кроме себя. Человек странных противоречий, с недостатками, которые могла бы принять разве что родная дочь… — Шарлотта заметила, как вздрогнул Энцо при этих словах, и вновь взглянула на Мари Окуан. Рука с пистолетом перестала дрожать. — Но вы куда более интересный случай. Хотите профессиональный диагноз?

— Что вы несете?

— Нарциссическое расстройство личности. Довольно редкое состояние. Сперва я думала — классический случай кататонии, все симптомы налицо — помнишь, Энцо, мы об этом говорили? Но я ошиблась. — После секундной паузы Шарлотта снова обратилась к министру юстиции: — Наверняка в ЕНА читают Достоевского… — Мари Окуан промолчала. — И вы, конечно же, помните, как еще до убийства Раскольников написал статью о необыкновенных людях, которые от природы стоят над законом. О людях вроде вас, Мадлен. Людях, считающих себя выше остальных. Людях, не знающих сочувствия. Настолько увлеченных своими наполеоновскими бреднями, что пойдут по трупам ради достижения цели. Людях, которые искренне верят, будто законы писаны для заурядных созданий вроде нас. — Она покачала головой. — По иронии судьбы вы заняли место верховного блюстителя законов, которые ни во что не ставите. — Темные глаза Шарлотты гневно сверкнули. — Нарциссизм — симптом глубокой психопатологии. Вас не ненавидеть, вас пожалеть надо.

Мари Окуан опустила руку с пистолетом, став как-то ниже ростом, словно умаленная разоблачением — но только не в собственных глазах.

— Ты пришла меня убить?

Шарлотта кивнула:

— Да.

Мари Окуан глубоко вздохнула и выпрямилась.

Энцо с ужасом смотрел, как напрягся указательный палец Шарлотты, лежавший на спусковом крючке.

— Не надо, — сказал он.

Шарлотту затрясло. Руку, держащую револьвер, повело в сторону, в лице что-то дрогнуло, и она опустила оружие.

Мари Окуан словно дали пощечину. Она не желала слышать, что не является уникальной сверхличностью, каковой мнила себя всю жизнь. Не хотела видеть себя глазами окружающих — жалкой заблуждающейся женщиной, которой на самом деле была. А профессионально отстраненная брезгливая жалость дочери Гейяра стала последней каплей.

— Вот в этом-то и проблема таких, как вы! — срывающимся голосом крикнула Мари Окуан. — Вам не хватает мужества. Для осуществления задуманного нужно отбросить всякий страх… — Она подняла пистолет, крепко закусила ствол зубами и нажала на спусковой крючок.

Зеленая вода окрасилась алым.

— Па-а-па! — Вопль Кирсти эхом пролетел по тоннелям и закоулкам катакомб.

— Господи… — Энцо переступил через распростертое тело мадам Окуан, упавшей ничком у первой ступеньки, и в два прыжка оказался наверху. — Кирсти захлебнется!

— Где она? — раздался голос Самю из-за плеча Бертрана. В темноте угадывалось его бледное лицо.

— В каком-то переходе под улицей д’Асса. Его заливает!

— Идемте назад в бункер, — сказала Шарлотта, стиснув его руку. — Оттуда Самю провел нас в тоннель, а Бертран проделал дыру кувалдой.

— Нет времени, — отказался Энцо. — Мари Окуан прошла сюда своим путем. Отсюда наверняка есть ход к улице д’Асса.

— Да, вон у той стены. Раньше он был замурован, — подтвердил Самю. Все двинулись за проводником по сумрачной пещере. Бертран нес на плече кувалду. Из северо-западной стены в темноту уходил тоннель, который через два метра преграждала красная кирпичная кладка, густо покрытая граффити — десятки посетителей расписались здесь красным, черным и зеленым. Под кирпичной стеной лежал внушительных размеров валун. В отчаянии Энцо опустился на колени и начал оттаскивать камень.

— Наверняка тут дыра.

Все кинулись к нему на помощь и действительно очень скоро открыли пролом, куда мог протиснуться человек очень стройной комплекции.

— Отойдите, — спокойно сказал Бертран. Все отодвинулись. Молодой человек размахнулся кувалдой и с силой ударил по кирпичной кладке. Полетели искры и мелкие осколки кирпича. Бертран позволил тяжелой головке кувалды соскользнуть на пол и снова ударил в замурованную арку. Энцо видел, какого напряжения стоят парню эти усилия: из-под волос текли струйки пота. Понадобилось еще пять ударов, чтобы скрепленные известкой кирпичи треснули и стена вокруг проделанного лаза обрушилась. Из отверстия потянуло холодным, влажным воздухом.

Отчаянные мольбы Кирсти стали слышнее. Через груду битых кирпичей Энцо поспешно выбрался в восточный тоннель под улицей д’Асса.

— Куда теперь? — крикнул он.

— Направо, — ответил Самю откуда-то сзади.

Вода с холодного каменного свода капала как частый дождь, под ногами было скользко. Свет фонарей едва рассеивал влажный туман, наполнявший тоннель, и вторую стену, преградившую им путь, Энцо заметил, только подойдя вплотную. В ней тоже оказалась дыра, к счастью на этот раз достаточно большая, чтобы легко пролез даже Маклеод.

Голос Кирсти стал ближе. В нем слышалась безнадежность, он дрожал и прерывался от рыданий.

— Кирсти, держись! — крикнул Маклеод.

— Па-а-а-па-а-а! — завопила она, потеряв всякое самообладание, и слезы неистовой жалости выступили у него на глазах, жгучие, как кислота.

— Сюда, налево! — крикнул Самю.

Прямо перед собой Энцо увидел узкий проем в западной стене тоннеля. Пол сразу ощутимо пошел под уклон — поперечный проход под улицей находился ниже продольных тоннелей. Каску Маклеод потерял где-то по пути. Запасным фонариком, который дал ему Самю, он осветил уходящий вниз тоннель и содрогнулся, увидев, что тот полон воды.

— Господи! — Энцо широкими шагами вошел в воду, мимолетно удивившись, какая она теплая, и побрел вперед, держа фонарик в поднятой руке. Вода дошла ему почти до шеи, когда спуск прекратился, и он ощутил под ногами горизонтальный пол. Глазам открылся ровный свод, до которого вода не доходила сантиметров пятнадцать. Проведя лучом фонарика по поверхности, Маклеод заметил запрокинутую голову Кирсти, из последних сил тянувшуюся к воздуху открытым ртом. Девушка повернула голову на свет, и Маклеод увидел в ее глазах ужас смерти.

— Папа!

— Держись, малышка, я уже пришел. — Энцо нырнул, сильно оттолкнувшись ногами. Вода была настолько мутной, что он едва мог различить руку, поднесенную к лицу. Он наткнулся на Кирсти прежде, чем увидел ее, и сразу вынырнул на поверхность глотнуть воздуха. Зазор между сводом и водой почти исчез. Он снова нырнул и на этот раз нащупал руки дочери, скованные наручниками, прикрепленными к полуметровой цепи, продетой во вмурованное в камень толстое железное кольцо. На цепи болтался замок. Энцо взялся за цепь, уперся подошвами в стену и потянул изо всех сил. Цепь не поддавалась; кольцо, вделанное в камень много лет назад, успело проржаветь и прикипеть к камню.

Легкие разрывались от боли; Маклеод вынырнул глотнуть воздуха — и ударился лицом о свод. Просвета не осталось. Вода окрасилась его кровью. Он разглядел расширенные от страха глаза Кирсти, глядевшие на него сквозь мутную воду, и пузырьки воздуха, поднимающиеся от ее рта и носа.

Задыхаясь, теряя сознание, Маклеод схватил дочь и прижал ее к себе, надеясь искупить годы потерянной любви, разделив предсмертную агонию.

Чья-то рука грубо оттащила его в сторону. Он увидел пирсинг Бертрана, сверкающую серьгу в носу и плотно сжатые губы. Парень нацепил каску Самю; яркий белый луч фонаря пронзал мутную воду. Схватив цепь, молодой человек, как и Энцо, попытался вырвать кольцо из стены, упираясь подошвами. Развитые мускулы, результат многих часов терпеливых упражнений, взбугрились и напряглись. На лбу Бертрана выступили вены. Кольцо оставалось неподвижным. Бертран повернулся спиной к стене, просунул в цепь обе руки, согнул локти и с силой потянул ее на себя, упираясь в стену ступнями. Энцо держал Кирсти. Воздух огромными пузырями выходил из его легких. Видно было, что Бертран напрягает все силы — стайки мелких пузырьков толчками вырывались из его рта и ноздрей. Маклеод вспомнил свои слова: «Я не хочу, чтобы Софи загубила свою жизнь с ничтожным типом вроде тебя», — и ему стало нестерпимо стыдно и тяжело. Неожиданно кольцо выскочило из стены, подняв коричневое облако ржавчины. Бертран схватил Энцо за шиворот и поплыл по залитому тоннелю. Маклеод не выпускал из объятий обмякшую неподвижную Кирсти.

Добравшись до ската тоннеля, Бертран вытащил их из воды. Воздух ворвался в легкие Энцо, и он, задыхаясь и откашливая воду, начал дышать. Шарлотта и Самю помогли вынести Кирсти.

Энцо опустился на колени. Слезы текли из его глаз. Кирсти лежала на полу с сомкнутыми веками и приоткрытым ртом. Она не дышала. Он опоздал. Он всю жизнь опаздывал.

Самю потянул его в сторону. Над распростертым телом нагнулся Бертран, зажал захлебнувшейся нос и прижался ртом к ее губам. Он с силой выдохнул воздух в легкие Кирсти и сдавил руками ее бока, вытолкнув его обратно. Изо рта девушки потекла вода. Бертран продолжал делать искусственное дыхание. На третий раз вода выплеснулась с непроизвольным судорожным вздохом, сменившимся приступом кашля. Вода текла у Кирсти из носа и рта, и она открыла глаза, полные страха и непонимания.

II

Теплый летний дождь сеялся с темного неба, когда Бертран отодвинул тяжелую чугунную крышку люка и, подтянувшись на руках, вылез на поверхность. Встав на колени, он помог выбраться Энцо. Кирсти до сих пор не вполне очнулась, но Маклеод настоял, что понесет ее сам. Он осторожно уложил дочь на мокрые камни мостовой, освободив давно нывшее плечо, и буквально упал рядом, совершенно вымотанный. В окне пивной «Факультеты» светились неоновые лампы. На углу улицы Жозефа Бара горел зеленый свет, но машин не было. Повернув голову, Энцо увидел дальше по улице здание факультета права и экономических наук института д’Асса, который когда-то окончил Жак Гейяр.

Чьи-то руки помогли ему сесть. Обернувшись, он увидел темные глаза-озера, полные заботы, тревоги и чего-то еще, чему не мог подобрать названия. Шарлотта улыбнулась и поцеловала его в лоб.

— Больше никаких секретов, — шепотом пообещала она.

Самю и Бертран вдвоем оттащили Энцо на тротуар и прислонили спиной к стене дома, под чередой рекламных щитов. Кирсти положили рядом, головой на грудь отцу. Она медленно подтянула ноги, словно дитя в утробе матери. Маклеод обнял ее за плечи и обессиленно откинул голову на стену сзади. Его взгляд упал на Бертрана. Энцо несколько секунд смотрел ему в глаза, затем, собравшись с силами, протянул руку.

— Спасибо тебе, парень, — прошептал он.

Затем все как-то поплыло, и Маклеод уже смутно сознавал, что Бертран с кем-то говорит по сотовому. Он не мог бы сказать, сколько времени прошло, когда у бровки тротуара остановилась машина, а вдали послышался пронзительный вой сирен. Вокруг собрались люди, слышались голоса. Он видел, как Николь с напряженным обеспокоенным лицом появляется и исчезает из поля его зрения, слышал, как Раффин упомянул о полиции. Подняв глаза, он увидел заплаканную Софи.

— Я же обещал, что вернусь, — выдавил он.

Она кивнула:

— Все равно я ее ненавижу.

Кирсти медленно повернула голову на голос, выведший ее из полузабытья, нежный девичий голос с шотландским акцентом, от которого в парижском воздухе словно повеяло виски:

— Кого? Кого она ненавидит?

— Тебя, — не задумываясь ответила Софи.

Кирсти посмотрела на отца, с трудом приоткрыв глаза:

— Кто это?

— Твоя сестра, — чуть улыбнулся Энцо. — Она шутит. Да, Софи?

Кирсти повернула голову и вновь посмотрела на девушку.

— Шучу, шучу, — согласилась Софи. Опустившись на колени, она обняла их обоих и зарылась лицом в папину шею.

ГЛАВА 26

Энцо стоял перед столом президента университета Поля Сабатье. Солнечный свет, лившийся в окна, ложился желтыми горячими квадратами на синий ковер. Вдали лицей Бельвю дрожал и переливался в мареве августовского зноя. Летние курсы заканчивались. Вскоре здание наполнится первокурсниками, молодыми умами, жаждущими познать тайны науки и техники. На безбрежном столе царил обычный беспорядок. Президент вышел из смежной комнаты, не поднимая лица от раскрытой папки. Его переносицу сжимали необычные дизайнерские очки без оправы.

Глядя на Энцо поверх стекол, президент университета пожал ему руку:

— Поздравляю, Маклеод. Отличная работа, черт вас побери!

Энцо удивился. Помнится, в прошлый раз он выходил отсюда, почти не сомневаясь, что его собираются уволить.

— Благодарю вас, господин президент.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — сказал тот и первым последовал собственному приглашению, плюхнувшись в кресло с низкой спинкой и бросив папку перед собой на стол. Сняв очки, он рассеянно повертел их в пальцах, потирая подбородок и задумчиво глядя на Энцо. Маклеод пододвинул стул и уселся. Президент снова взял папку и протянул ее Энцо:

— Большую часть из них вы, конечно же, видели?

Раскрыв папку, Маклеод увидел ворох газетных вырезок о деле Жака Гейяра. Он поднял глаза:

— Да, господин президент.

Тот подался вперед, опираясь на локти.

— Дело вызвало большой интерес, Маклеод. К нам поступают предложения о финансировании, — обвел он рукой бумажную лавину на столе. — И об учреждении кафедры судебной медицины. Это стало бы огромным плюсом для университета и даже предметом нашей гордости. Разумеется, я ожидаю, что кафедру возглавите вы.

Брови Энцо поехали на лоб.

— Интересная мысль, господин президент.

— Конечно, организационная часть потребует времени, поэтому я назначил нового директора отделения биологии, а вам даю годичный отпуск. Естественно, оплачиваемый. Жду от вас конкретный план работы и бюджет. Разумеется, в рамках дозволенного.

— Понятно, господин президент.

— Да, и раз уж вы в отпуске, думаю, не будет большого вреда, если вы примените свои особые таланты для расследования других нераскрытых преступлений, которые насобирал Раггин.

— Раффин.

— Что?

— Его зовут Роже Раффин.

— Я так и сказал. — Президент аккуратно водрузил очки на переносицу и вновь взглянул на Энцо поверх стекол: — Ну, что скажете?

Склонив голову набок, Маклеод долго смотрел в лицо собеседнику.

— Я смотрю, у вас новые очки, господин президент?

Джеймс Паттерсон, Эндрю Гросс Шут

Пролог Находка

Мужчина в коричневом твидовом костюме и темных солнцезащитных очках в черепаховой оправе пробился через шумную толпу взволнованных газетчиков, запрудившую ступеньки лестницы у входа в Исторический музей городка Боре.

– Вы можете рассказать нам об артефакте, доктор Мадзини? Он подлинный? Вы из-за него приехали? – сыпала вопросами какая-то женщина, тыча в лицо доктору микрофон с логотипом "Си-эн-эн". – Тесты на ДНК уже проведены?

Альберто Мадзини пребывал не в лучшем расположении духа. Откуда эти стервятники обо всем знают?

Он досадливо отмахнулся от репортеров и телеоператоров.

– Сюда, пожалуйста, доктор, – подсказал один из служащих музея. – Проходите.

В холле Мадзини ждала миниатюрная темноволосая женщина в черном брючном костюме. На вид ей было лет сорок с небольшим, и при появлении почтенного гостя она, похоже, едва удержалась от того, чтобы сделать реверанс.

– Спасибо, что приехали. Я Рене Лакас, директор музея. Попыталась, знаете ли, успокоить прессу, но... – Она пожала плечами. – Уже пронюхали, чем здесь пахнет. Как будто мы атомную бомбу нашли.

– Если обнаруженный вами артефакт окажется подлинным, – бесстрастно заметил Мадзини, – это будет посильнее атомной бомбы.

В качестве директора Ватиканского музея Альберто Мадзини исследовал и выносил авторитетное суждение о всех важных находках религиозного значения, обнаруженных за последние тридцать лет. О глиняных табличках якобы одного из учеников Иоанна, найденных в Западной Сирии. О первой Библии Верикотте. И то и другое хранилось теперь в сокровищницах Ватикана. Занимался Мадзини и подделками, число которых измерялось сотнями.

Рене Лакас провела гостя через холл XV века, выложенный плиткой с геральдическим гербом.

– Вы сказали, что реликвию обнаружили в раскопанной могиле? – спросил Мадзини.

– Да, при строительстве торгового комплекса. – Женщина улыбнулась. – Даже в центре города постоянно что-то строят. Бульдозер наткнулся на то, что было, по-видимому, криптой. Мы бы так ничего и не заметили, если бы пара саркофагов не развалилась у нас на глазах.

Вместе они вошли в маленькую кабину лифта, который поднял их на третий этаж.

– Могила принадлежала какому-то полузабытому герцогу, умершему в 1098 году. Сразу же провели кислотный и фотолюминесцентный тесты. Возраст вроде бы подходящий. Поначалу мы удивились: как могла столь ценная и древняя реликвия преодолеть полмира и оказаться в захоронении одиннадцатого века?

– И что же вы обнаружили? – спросил Мадзини.

– Похоже, наш герцог действительно принимал участие в крестовом походе. Известно также, что он искал реликвии, сохранившиеся со времен Иисуса. – Они подошли к двери директорского кабинета. – Советую вдохнуть поглубже, сейчас вы увидите нечто поистине необыкновенное.

Артефакт лежал на столе, на простой белой скатерти, и выглядел именно так, как и должна выглядеть столь бесценная вещь – скромно и непритязательно.

Только теперь Мадзини снял наконец солнцезащитные очки. Задерживать дыхание не пришлось – дух перехватило от первого же взгляда.

Господи, какая там атомная бомба!..

– Посмотрите внимательнее. Там есть надпись.

Доктор склонился над находкой. Да, надпись должна быть. Пока все сходилось. Вот и надпись. На латыни. Он прищурился. "Acre, Galilee..." Мадзини еще раз осмотрел артефакт. Возраст примерно тот. Нужные отметины на месте. Все соответствует описанию в Библии. Но как случилось, что эта вещь оказалась погребенной здесь?

– В общем-то это ничего не доказывает.

– Конечно, я понимаю, – пожала плечами Рене Лакас. – Но, доктор... я сама здешняя. Мой отец из долины, и его отец тоже оттуда, и отец его отца тоже. Задолго до того как могила была вскрыта, на протяжении сотен лет в этих краях рассказывают легенду... точнее, легенды. Здесь их знает любой мальчишка. Согласно им священная реликвия действительно попала сюда, в Боре, девятьсот лет назад.

Мадзини видел сотни реликвий, претендовавших на звание священных, но в этой ощущалась особенная, огромная сила, притягательная и будоражащая. Его вдруг охватило желание встать перед ней на колени. Не в силах противиться этому, важный гость почтительно опустился на каменный пол, словно узрел самого Иисуса Христа.

– Я ждала вашего приезда, чтобы позвонить кардиналу Перро в Париж, – сказала женщина.

– Забудьте о Перро. – Мадзини поднял голову и провел языком по пересохшим губам. – Мы позвоним папе римскому.

Он никак не мог отвести взгляд от невероятного артефакта, лежавшего на обычной белой скатерти. Это был не просто пик его карьеры – это было чудо.

– Есть еще кое-что, – сказала мадемуазель Лакас.

– Что? – пробормотал Мадзини. – Что еще?

– Согласно той самой легенде, бесценная реликвия давно находится здесь. Только принадлежала она не герцогу, а человеку куда более низкого положения.

– Кто же был тот простолюдин, сумевший завладеть столь ценной вещью? Священник? Или, может, разбойник?

– Нет. – Карие глаза Рене Лакас округлились. – Он был шутом.

Часть первая Происхождение комедии

Глава 1

Вилль-дю-Пер, городок в южной Франции, 1096 г.

В церкви звонили колокола.

Громкий, тревожный перезвон эхом разлетался по полуденному городку.

За четыре прожитых здесь года я лишь дважды слышал, чтобы колокола звонили средь бела дня. В первый раз – когда пришло известие о смерти королевского сына. Во второй – когда через город пронесся отряд соперника нашего господина. Пронесся, оставив убитыми восемь человек и сожженными до основания чуть ли не все жилища.

Что происходит?

Я метнулся к окну постоялого двора, который держал вместе со своей женой, Софи. Люди, многие с инструментами, сбегались на площадь. "Что случилось? – вопрошали они. – Кому нужно помочь?"

Затем всеобщее внимание обратилось к Арно, владельцу небольшого участка у реки. Промчавшись по мосту на своем муле, он вытянул руку в сторону дороги и закричал:

– Идут! Они идут! Они уже почти здесь!

С востока вдруг долетел разноголосый гул. Я перевел взгляд на деревья, прищурился... и разинул рот. Господи, мне это снится, сказал я себе. Ведь в наших краях появление странствующего торговца с тележкой уже считалось событием. Я моргнул... и еще раз...

Такого скопления народа видеть мне еще не приходилось! Теснясь на ведущей в селение узкой дороге, гудящая людская масса вытянулась насколько хватало глаз.

– Софи, сюда! Быстрее! – крикнул я. – Тут такое...

Жена, с которой мы прожили уже три года, подбежала ко мне. Золотистые волосы прикрывала белая шапочка.

– Матерь Божья... Хью...

– Это армия, – пробормотал я, сам еще не веря увиденному. – Армия Крестового похода.

Глава 2

Призыв папы долетел даже до нашего городка, Вилль-дю-Пер. Мы уже слышали о людях, которые, побросав семьи и нашив на одежду крест, движутся по направлению к Авиньону. И вот они здесь... армия крестоносцев идет маршем через Вилль-дю-Пер!

Но какая армия! Запрудившие дорогу несметные толпы скорее походили на сброд, о котором говорилось в писаниях Исайи и Иоанна. Мужчины, женщины, дети, вооруженные дубинками и захваченными прямо из дому орудиями мирного труда. Сколько их там было? Тысячи. Никакой единой формы, никаких доспехов – только лишь пыльные красные кресты, неуклюже нашитые или намалеванные краской на драных рубахах. И во главе этого сброда не какой-нибудь доблестный герцог или король в украшенной гербом кольчуге, гордо восседающий на благородном коне, нет – маленького росточка человечек в домотканой монашеской рясе, босоногий, лысоватый, в соломенной шляпе вместо короны, ехал впереди на обыкновенном муле.

– Если они чем напугают и обратят в бегство турок, то лишь своим ужасным завыванием, – заметил я, качая головой, – а уж никак не мечами.

На наших с Софи глазах колонна достигла каменного моста на окраине городка. Молодежь и старики, мужчины и женщины, с пиками, булавами и древними мечами, некоторые в ржавых рыцарских доспехах. Телеги, тачки и повозки, усталые мулы и оторванные от плуга лошади. Тысячи и тысячи.

Жители городка замерли, в изумлении тараща глаза. Выбежавшие вперед дети пританцовывали возле монаха. Ничего подобного никто из нас прежде не видел. Здесь никогда ничего не происходило!

Я и сам стоял пораженный, словно явился свидетелем чуда.

– Софи, скажи мне, что ты видишь?

– Что я вижу? Я вижу армию, в которой все либо святые, либо полные дураки. В любом случае экипирована она уж точно хуже некуда.

– Но приглядись хорошенько, здесь же нет ни единого дворянина. Самые обычные люди вроде нас с тобой.

Внизу под нами огромная колонна сбивалась в толпу, заполняя главную площадь. Странный монах остановил мула, потянув за поводья. Какой-то бородатый рыцарь помог ему спешиться. Встречать монаха вышел городской священник, отец Лео. Пение прекратилось, крестоносцы опустили оружие и кирки. Все население городка сбежалось к крохотной площади. Каждый хотел послушать, что скажет предводитель воинства.

– Меня зовут Петр Пустынник^[75]. – Голос монаха прозвучал на удивление громко и сильно. – Его святейшество папа римский Урбан доверил мне возглавить армию защитников веры, дабы привести ее в Святую землю и вырвать священный гроб из рук язычников. Есть ли здесь воистину верующие?

Странное впечатление производил этот монах – бледный, с длинным носом, придававшим ему сходство с мулом, в бурой от грязи рваной рясе и босоногий. Однако когда он говорил, то как будто вырастал, и голос его, наливаясь мощью и уверенностью, звенел не хуже колокола.

– Земля, на которой Господь наш принес великую жертву, осквернена нечестивыми турками. Поля, по которым текли некогда молоко и мед, политы ныне кровью христианских мучеников. Церкви разорены и преданы огню, святилища уничтожены. Бесценные реликвии веры, кости святых, брошены голодным псам; заветные сосуды, хранившие кровь самого Спасителя, валяются, как мусор, как бутыли с прокисшим вином.

– Присоединяйтесь к нам! – загудела толпа крестоносцев. – Побьем поганых и воссядем с Господом на небесах.

– Тем, кто пойдет с нами, – продолжал монах, назвавшийся Петром, – тем, кто отложит мирские дела и вступит в ряды нашей армии Крестового похода, Его святейшество папа Урбан обещает неслыханное вознаграждение. Богатство, добычу и славу в битве. И не только это. Его святейшество берет на себя заботу о ваших семьях, обо всех, кто, исполняя долг, останется здесь. Им – вечная жизнь в раю, у ног благодатного Господа нашего. Вернувшимся из похода – свободу от крепостной зависимости. Кто с нами, храбрецы?

Монах распростер руки, приглашая всех вступать в его войско. И надо признать, устоять перед таким призывом было невозможно.

Одобрительные возгласы доносились со всех сторон. Люди, которых я знал годами, кричали:

– Я... я пойду!

Я видел, как Мэтт, старший сын нашего мельника, вскинул руки и обнял мать. Видел, как кузнец Жан, силач, гнущий железо голыми руками, опустился на колени и принял крест. Еще несколько человек, в большинстве своем молодые парни, сбегав домой за вещами, тоже соединились с толпой воинов веры.

– Dei leveult! – кричали все. – Бог того хочет!

Кровь моя вскипела. Какое невероятное приключение ожидает их всех. Какие богатства! Какие трофеи! Какая редкая возможность раз и навсегда изменить свою судьбу. Душа моя ожила. Я подумал о свободе, которую смогу обрести в походе, о сокровищах, которые захвачу по пути. В какой-то миг я уже почти поднял руку и открыл рот, чтобы крикнуть: "Я тоже пойду с вами! Я принимаю крест!"

Но тут рука Софи легла на мое плечо, и я прикусил язык.

Еще немного, и процессия тронулась в путь. Крестьяне и каменщики, хлебопеки и служанки, шлюхи, жонглеры и преступники подняли на плечи мешки и самодельное оружие и затянули песню. Петр Пустынник взобрался на мула, кивком благословил наш городок и вытянул руку в направлении на восток.

С тоской и грустью смотрел я им вслед. С той тоской и жаждой перемены мест, которая, как мне казалось, осталась в прошлом. В юности я много путешествовал. Мое детство прошло среди голиардов^[76], странствующих монахов и школяров. Было в тех днях что-то такое, о чем я все еще скучал, что застыло, уснуло во мне за годы жизни в Вилль-дю-Пер, но не умерло.

Мне недоставало свободы. И свободы не только для себя, но и для Софи и наших будущих детей.

Глава 3

Двумя днями позже другие гости пожаловали в наш городок.

Сначала с запада докатился страшный, сотрясающий землю шум, потом появилось облако пыли – всадники неслись во весь опор! Я катил бочку из подвала, когда вдруг начали падать бутыли и кувшины. Страх и растерянность сжали сердце. Я вспомнил, как два года назад банда разбойников напала на наш городок. Беда не обошла ни один дом, и те, что не были сожжены, подверглись разграблению.

Сначала громкий, пронзительный вопль, потом крик. Дети, игравшие на площади в мяч, рассыпались в стороны. Восемь тяжелых боевых коней с грохотом проскакали по мостику. Восседавшие на них рыцари носили пурпурный с белым цвета нашего сеньора, Болдуина Трейльского.

Отряд остановился на площади. В старшем из рыцарей я узнал Норкросса, кастеляна нашего сеньора, его верного служаку. Оглядев деревушку, он громко спросил:

– Это Вилль-дю-Пер?

– Должно быть, мой господин, так оно и есть, судя по вони, – с презрительной ухмылкой ответил один из его спутников. – Нам было сказано держать на восток, пока не потянет дерьмом, а потом уже ехать прямо на сию вонь.

Присутствие этих людей не предвещало ничего хорошего. Я медленно направился к площади. Сердце тревожно стучало. Случиться могло что угодно. Где же Софи?

Норкросс слез с коня, за ним последовали остальные. Кони тяжело храпели. Под полуопущенными веками глаза кастеляна казались темными и лишь иногда поблескивали узкой серебристой полоской, на подбородке пробивалась редкая бородка.

– Приветствую вас от лица вашего сеньора, Болдуина, – громко, чтобы все слышали, начал он, выходя на середину площади. – До него дошло известие, что тут прошел какой-то жалкий сброд во главе с неким болтливым отшельником.

Пока кастелян держал речь, его люди начали шнырять по городку, расталкивая женщин, отбрасывая попадающих под ноги ребятишек, по-хозяйски заглядывая в дома. На их грубых лицах как будто было написано: "Убирайся с дороги, дерьмо. Ты – никто, пустое место. Мы здесь хозяева".

– Ваш господин попросил меня поговорить с вами, – объявил Норкросс. – Он надеется, что никто из вас не поддался бредням этого безумца. Хрен у него давно отсох, но мозги высохли еще раньше.

Теперь я понял, что делают здесь Норкросс и его приспешники. Они пытались пронюхать, кто из подданных Болдуина принял крест и ушел на восток.

Норкросс расхаживал по площади, пытливо вглядываясь в лица собравшихся.

– Ваш господин и повелитель – Болдуин, и ему вы обязаны служить, а не траченному молью, дряхлому отшельнику. Болдуину вы обязаны повиноваться, а не кому-то другому. Только он может защитить вас, а не какой-то папа римский.

Вот тогда-то я наконец увидел Софи, спешащую от колодца с ведром. С ней была жена мельника, Мари, и их дочь, Эме. Перехватив взгляд жены, я сделал знак держаться подальше от Норкросса и его головорезов.

Отец Лео выступил вперед.

– Если дорога тебе душа твоя, рыцарь, – смело сказал священник, – не хули тех, кто сражается ныне во славу Господа. И не сравнивай свою защиту с той, что дает святой папа. Это богохульство.

Отчаянные крики заставили нас повернуться. Два рыцаря из отряда Норкросса, схватив за волосы, тащили мельника Жоржа и его младшего сына, Ало.

Обоих бросили на землю посреди площади. Как они узнали?..

Норкросс как будто даже обрадовался. Подойдя к съежившемуся от страха мальчишке, он наклонился и сжал его лицо рукой в тяжелой перчатке.

– Вот как ты заговорил, священник? Значит, папа может защитить вас, а? – Он усмехнулся. – Ну что ж, почему бы нам и не проверить, чего на самом деле стоит его защита?

Глава 4

Как же мне было стыдно из-за нашей полной, очевидной беспомощности. Звеня мечом, Норкросс направился к испуганному мельнику.

– А скажи-ка, мельник, – усмехнулся кастелян, – разве не два сына было у тебя на прошлой неделе?

– Мой старший, Мэтт, ушел в Воклюз, – сказал Жорж и посмотрел на меня. – Учиться работе с металлом.

– Работе с металлом...

Норкросс кивнул и, поджав губы, улыбнулся, словно говоря: "Я же знаю, что это все куча дерьма". Жорж был моим другом. Сердце сжалось от сострадания. Я пытался вспомнить, какое оружие есть у меня на постоялом дворе и не могли бы мы, если понадобится, дать отпор рыцарям.

– Если твой старший сын ушел, – продолжал Норкросс, – то как же ты собираешься платить подати герцогу, ведь рабочих рук стало меньше на треть?

Взгляд Жоржа заметался.

– Мы справимся, мой господин. Я стану работать еще больше.

– Хорошо. – Норкросс снова кивнул и шагнул к мальчишке. – В таком случае ты справишься и без этого, верно?

Он схватил девятилетнего Ало за ворот, дернул вверх, ровно мешок сена, и потащил визжащего и брыкающегося парнишку к мельнице.

Проходя мимо притихшей дочери мельника, кастелян подмигнул своим людям.

– Угощайтесь. У нашего мельника такое милое зерно.

Рыцари расхохотались и, схватив кричащую бедняжку Эме, потащили ее в мельницу.

Страшный спектакль разворачивался на моих глазах. Норкросс снял с седла моток веревки и с помощью одного из своих прислужников начал привязывать Ало к большому мельничному колесу, наполовину сидящему в реке.

Бедняга Жорж припал к ногам кастеляна.

– Разве я не служил моему господину верой и правдой? Разве не исполнял все свои обязанности?

– Проси защиты у Его святейшества, – со смехом ответил Норкросс, захлестывая веревкой запястья и лодыжки мальчика.

– Отец, отец! – взывал насмерть перепуганный Ало.

Норкросс повернул колесо, и под отчаянные крики Жоржа и Мари их сын погрузился в реку. Подержав мальчика под водой, кастелян медленно поднял его над поверхностью. Ало вынырнул, хватая ртом воздух.

– Что скажешь, святой отец? – Презренный рыцарь повернулся к нашему священнику. – Так-то защищает вас ваш папа? Ты на это рассчитывал?

Поворот колеса, и ребенок вновь скрылся под водой. Городок содрогнулся от ужаса.

Я досчитал уже до тридцати.

– Помилуйте! – вскричала, падая на колени, Мари. – Он ведь всего лишь ребенок.

Норкросс не спеша взялся за колесо, Ало, задыхаясь, выкашливал попавшую в легкие воду, из-за двери мельницы доносились слабые крики Эме. Мне и самому не хватало воздуха. Необходимо было что-то делать, пусть даже рискуя собственной жизнью.

– Сир. – Я выступил вперед и поклонился Норкроссу. – Я помогу мельнику с податями. Он будет отдавать на треть больше.

– А ты еще кто такой, морковная голова?

Рассерженный рыцарь обернулся и с изумлением воззрился на мои ярко-рыжие волосы.

– Если так угодно моему господину. – Еще шаг вперед. И еще. Я готов был нести любую чушь, лишь бы отвлечь его от мальчика. – Мы дадим нашему господину два бушеля морковки!

Я собирался продолжить, заболтать его, рассмешить, потешить, сделать все, что в моих силах, но тут один из приспешников кастеляна пришпорил коня. Перед глазами мелькнула шипованная перчатка, и в следующее мгновение эфес меча обрушился на мою голову.

Я упал на землю, но все же услышал вскрик Софи:

– Хью, Хью!

– Этот, с морковной головой, должно быть, большой приятель мельника, – ухмыльнулся Норкросс. – Или его женушки. Так, говоришь, на треть? Что ж, от имени твоего господина принимаю это предложение. С сегодняшнего дня подати увеличены на треть.

Говоря это, кастелян снова опустил колесо. Лежа на земле, я слышал заглушенный водой стон Ало.

– Хотите драться? – заорал Норкросс. – Так деритесь во славу вашего сеньора, когда он потребует от вас этого. Но закон есть закон. Вы же понимаете, что такое закон? Понимаете?

Он не торопился поворачивать колесо, даже облокотился на него.

И тогда по толпе пронесся жалобный призыв:

– Помилуйте... поднимите мальчика. Поднимите.

Я сжал кулаки, мысленно ведя счет. Двадцать... тридцать... сорок...

Норкросс картинно вскинул бровь.

– Боже... совсем забыл о времени.

Он медленно повернул колесо, и город увидел распухшее, с широко открытыми глазами лицо мальчика. Рот у него был открыт, но жизнь уже ушла.

Мари дико вскрикнула, по лицу Жоржа текли слезы.

– Какая жалость, – вздохнул Норкросс, вращая колесо, пока безжизненное тело ребенка не оказалось вверху. – Похоже, доля мельника ему все же не по плечу.

Жуткая тишина повисла над деревней. И нарушили ее лишь всхлипы вышедшей из мельницы на подгибающихся ногах Эме.

– Трогаемся! – Норкросс дал знак своим рыцарям. – Думаю, они тут поняли, что хотел донести до них герцог.

Пересекая площадь, он остановился около меня и опустил ногу в тяжелом сапоге на мою шею.

– И не забудь про свое обещание, морковная голова. Я присмотрю за тем, как ты будешь расплачиваться со своим господином.

Глава 5

Тот страшный день перевернул мою жизнь. Вечером, когда мы лежали в постели, я рассказал Софи обо всем, что случилось, ничего не утаив. Мы всегда всем делились, как плохим, так и хорошим. Комнатка, служившая спальней, помещалась позади постоялого двора, и кроватями нам служили расстеленные на полу перьевые тюфяки. Я нежно поглаживал длинные белокурые волосы Софи, спускавшиеся едва ли не до талии. Каждое ее движение, каждый вздох напоминали, как сильно я люблю ее. Моя любовь нисколько не ослабела с того дня, когда мы впервые увидели друг друга.

Да, то была любовь с первого взгляда. А ведь мне тогда едва исполнилось десять лет!

Детство мое прошло в постоянных разъездах с группой странствующих голиардов, которым меня в совсем юном возрасте отдали после смерти матери, любовницы какого-то священника, когда скрывать мое присутствие в его доме стало невозможно. Эти люди отнеслись ко мне как к своему и воспитали соответственно, обучив латыни, грамматике и логике, преподав основы чтения и письма.

Но прежде всего они научили меня играть. Мы останавливались в больших городах – Ниме, Клюни, Пю, где собирали толпы зевак, желающих послушать непристойные песенки, посмотреть на жонглеров и гимнастов. Каждое лето наш путь пролегал через Вилль-дю-Пер. Однажды я увидел Софи на постоялом дворе, принадлежавшем ее отцу, и она, смутившись, все же не успела спрятать от меня свои голубые глаза. Позднее я заприметил ее, когда она подглядывала за нами – за мной! – во время репетиции, и, сорвав подсолнух, подошел к ней.

– Что на входе бывает твердым, а на выходе мягким?

Глаза у нее широко раскрылись, а щечки зарделись.

– Только у дьявола могут быть такие ярко-рыжие волосы, – сказала она и убежала.

Я так и не успел дать ответ: капуста.

Каждый раз, когда мы возвращались, я приходил к ней с подсолнухом, а тем временем неуклюжая девочка постепенно превращалась в самую красивую девушку из всех, кто попадался мне на глаза. Она же встречала меня шутливым стишком:

Встретила девушка молодца-странника

В лунную тихую ночь...

Утро пришло, только слезы остались,

Чем ей, бедняжке, помочь?

Как-то я назвал ее своей принцессой, а Софи ответила, что у меня таких принцесс, должно быть, в каждом городе по дюжине. Но это было не так. Каждый раз я обещал вернуться и всегда возвращался. А потом просто остался.

Те три года, что мы были женаты, стали самыми счастливыми. Впервые в жизни я чувствовал, что не хочу уезжать. Впервые в жизни я влюбился.

Но в ту ночь, когда мы лежали, обнявшись, на перьевых тюфяках, что-то говорило мне, что больше я так жить не могу. Ярость и гнев клокотали в сердце, ужас случившегося днем переполнял душу. Я знал, что это никогда не кончится, что на место одного Норкросса всегда придет другой, что вместо одной подати всегда появится другая, еще более тяжкая. Я знал, что Ало – не последний, что та же участь грозит каждому. И вполне может случиться, что однажды к мельничному колесу привяжут моего сына.

Так будет до тех пор, пока мы не получим свободу.

– Софи, мне нужно сказать тебе нечто очень важное.

Я поудобнее пристроился к ее теплой спине.

Софи уже почти уснула.

– А это не подождет, Хью? Что может быть важнее того, чем мы только что поделились друг с другом.

Я глубоко вздохнул.

– Раймунд Тулузский собирает армию. Мне рассказал Поль, возчик. Через несколько дней они выступят в Святую землю.

Софи повернулась и посмотрела на меня как-то неуверенно, должно быть, еще не понимая, зачем я сообщаю ей об этом.

– Я должен идти.

Ошарашенная известием, она приподнялась.

– Ты хочешь принять крест?

– Дело не в кресте, за это я бы драться не стал. Но Раймунд пообещал свободу всем, кто вступит в его армию. Свободу, Софи... Ты же видела, что случилось сегодня.

Она села.

– Да, Хью, видела. И поняла, что Болдуин никогда не освободит тебя. Как и никого из нас.

– Придется, – не согласился я. – У него просто не будет иного выбора. Они с Раймундом союзники, ему некуда деться. Подумай, милая, как все изменится. Кто знает, что меня там ждет? Что я смогу найти? По рассказам, там полным-полно сокровищ, которыетолько и ждут, когда же их возьмут. А священные реликвии? Одна может стоить больше, чем тысяча постоялых дворов вроде нашего.

– Ты уходишь, – отводя глаза, прошептала она, – из-за того, что я не смогла родить тебе ребенка.

– Нет, нет! Никогда так не говори! И даже не думай! Я люблю тебя больше всего на свете. Каждый день, когда я вижу, как ты убираешь двор или возишься на кухне в дыму и копоти, я чувствую себя самым счастливым человеком на земле. Нам суждено быть вместе, мы предназначены друг другу. Ты и не заметишь, как я вернусь.

Софи кивнула, хотя я и видел, что не убедил ее.

– Ты ведь не воин, Хью. Тебя могут убить.

– Я сильный и ловкий. Здесь никто не способен повторить мои трюки.

– И никто не желает слушать твои глупые шуточки, – фыркнула Софи. – Кроме меня.

– Ну, тогда я напугаю неверных своими ярко-рыжими волосами.

Мне показалось, что по губам ее скользнула тень улыбки. Я взял Софи за плечи и посмотрел ей в глаза.

– Я вернусь. Клянусь! Как в детстве, помнишь? Я всегда говорил, что вернусь, и всегда возвращался.

Софи неохотно кивнула. Ей было страшно, но и мне тоже. Я прижал ее к груди и погладил по волосам.

Софи подняла голову и поцеловала меня. В поцелуе смешались страсть и слезы.

Желание поднялось во мне, и я ничего не мог с этим поделать. Софи хотела того же – это было видно по ее глазам. Я обнял ее за талию, и она уселась на меня сверху. Тело мое словно озарилось ее теплом.

– Софи...

Мы двигались в едином, доведенном до совершенства ритме, и она чуть слышно постанывала от наслаждения. И что только взбрело мне в голову? Как я могу ее оставить? Как можно быть таким дураком?

– Ты вернешься, Хью?

Наши взгляды встретились.

– Клянусь. – Я привстал и вытер застывшую на ее щеке слезинку. – Кто знает, может, твой муж станет рыцарем. Может быть, он вернется с несметными сокровищами, покрыв свое имя славой.

– Ты мой рыцарь, – прошептала Софи. – А я – твоя королева.

Глава 6

Утро того дня выдалось ясным и свежим, небо было чистое. Я поднялся еще до восхода. Накануне вечером жители нашего городка устроили в мою честь настоящий пир. Все пожелания и напутствия были произнесены, я распрощался с друзьями и знакомыми.

Оставалось последнее прощание.

У двери Софи вручила мне дорожный мешок со сменой одежды, ломтем хлеба и веточкой лесного ореха, чтобы чистить зубы.

– Там может быть холодно. Вам придется перебираться через горы. Возьми что-нибудь теплое. Я сейчас принесу кожух.

Я остановил ее:

– Софи, сейчас лето. Кожух понадобится зимой, когда я вернусь.

– Тогда давай положу побольше еды.

– С голоду не умру. – Я гордо выпятил грудь. – Люди будут только рады накормить крестоносца.

Софи с улыбкой посмотрела на мое ветхое платье и камзол из телячьей кожи и покачала головой.

– Не очень-то ты похож на крестоносца.

Я улыбнулся в ответ.

– И вот что еще... – Она вдруг подбежала к столу у очага и тут же вернулась с вырезанным из бука и раскрашенным цветочками гребнем для волос. Когда-то он принадлежал ее матери, и я знал, что после постоялого двора это самая ценная для Софи вещь. – Возьми его с собой, Хью.

– Спасибо, но там, куда я отправляюсь, на человека с женским гребнем будут смотреть как на сумасшедшего, – попытался отшутиться я.

– Там, куда ты отправляешься, мой милый, он понадобится тебе больше всего. – К моему удивлению, Софи переломила гребень пополам и протянула одну половинку мне. Мы составили половинки, и они совпали так, что трещина была совершенно не заметна. – Никогда не думала, что придется прощаться, – проговорила она, едва сдерживая слезы. – Думала, мы всю жизнь проживем вместе.

– Так все и будет.

Мы снова сложили половинки гребня в единое целое.

Я обнял Софи и крепко поцеловал. Ее худенькое тело дрожало, но она изо всех сил пыталась держаться. Все слова были сказаны.

– Ну...

Я вздохнул и улыбнулся.

Мы еще долго стояли, не разнимая рук, а потом я вспомнил про свой подарок и вынул из кармана камзола маленький подсолнух, который сорвал рано утром за рекой.

– Я вернусь, Софи, и принесу тебе подсолнух.

Она взяла его, и ее глаза наполнились слезами.

Закинув мешок за спину, я вгляделся в ее чудесное, мокрое от пролившихся-таки слез лицо.

– Я люблю тебя, Софи.

– Я тоже люблю тебя, Хью, и уже жду, когда ты принесешь следующий подсолнух.

Я зашагал к дороге на запад, в сторону Тулузы. На каменном мосту в самом конце деревни я оглянулся и в последний раз посмотрел на постоялый двор. Последние три года он был моим домом. Здесь я провел самое счастливое время.

Я помахал Софи. Она смотрела мне вслед, держа в одной руке подсолнух, а в другой половинку гребня.

И тогда, чтобы хоть немного развеселить жену, я смешно подпрыгнул и продолжил путь, вслушиваясь в долетавший издалека смех.

Такой она и осталась в моей памяти. С длинными, до пояса, золотистыми волосами. С улыбкой на заплаканном лице. Смеющаяся звонко, как девчонка.

Этот образ я носил с собой следующие два года.

Глава 7

Год спустя, где-то в Македонии

Рыцарь с густой черной бородой осадил коня на крутом склоне горного хребта и закричал:

– Вперед, вы, принцессы, а не то так и не увидите турецкой крови. Шевелитесь!

Шевелитесь... Мы шли и шли уже несколько месяцев. Месяцы казались годами, нам всего недоставало, но при этом ничего и не происходило, если не считать стертых в кровь ног да блох в бороде.

Мы прошли Европу и перевалили через Альпы. Поначалу все держались плотно, не отставая, встречая теплый прием в каждом попадавшемся на пути городке. На нас были чистые рубахи с ярким крестом, шлемы блестели на солнце.

Потом были горы Сербии, где каждый шаг грозил стать последним, где за каждым перевалом могла скрываться засада. Немало смельчаков, горящих желанием сразиться во славу Господа, погибли на моих глазах, сорвавшись с криком в пропасть или получив в грудь сербскую либо мадьярскую стрелу. А ведь до турок оставалась еще тысяча миль.

Все это время нам без устали твердили, что армия Петра ушла далеко вперед, громя неверных и собирая богатую добычу, а в это время наши предводители ругались и спорили между собой, тогда как остальные едва тащились под немилосердным солнцем, торгуясь и дерясь за кусок хлеба.

Я пообещал Софи, что вернусь через год. Теперь слова обещания звучали издевательской насмешкой, снова и снова приходя ко мне в снах.

За время пути я приобрел двух друзей. Один, по имени Никодим, был старый грек, обученный наукам и языкам. Несмотря на тяжелую сумку с сочинениями Аристотеля, Евклида и Боэция, он ухитрялся не отставать от нас. Мы называли его Профессором. Нико уже совершал паломничества в Святую землю и знал язык турок. Немало часов он потратил на то, чтобы научить чему-то и меня. К армии старый грек присоединился в качестве переводчика. Седая борода и побитое молью платье обеспечивали ему репутацию предсказателя, но каждый раз, когда в ответ на вопрос изнывающего от усталости воина: "Где мы, Профессор?" – следовало уклончивое: "Близко", вера в его способности получала серьезный удар.

Вторым стал Робер с гусыней по кличке Гортензия, проникший в наши ряды, когда армия проходила через Апт. Робер утверждал, что ему шестнадцать, но достаточно было только посмотреть на его свежее безусое лицо, чтобы понять – парень врет.

– Буду рубить турок, – хвастал он, размахивая самодельным ножом.

Я дал ему удобную для ходьбы палку.

– Начни с этого.

С той минуты Робер и его гусыня стали нашими неизменными спутниками.

Лето уже заканчивалось, когда армия наконец выбралась из гор.

– Где мы, Хью? – простонал юноша, окидывая взглядом открывшуюся перед нами глубокую долину.

– По моим расчетам... – бодро начал я, – сейчас минуем тот кряж, и слева должен быть Рим. Не так ли, Нико? Мы ведь все паломники в город святого Петра, верно? Или... вот черт, да это же крестовый поход!

По цепочке изнуренных воинов прошелестел смех.

Никодим начал было что-то объяснять, но все закричали, чтобы он придержал язык.

– Знаем, Профессор, знаем. Близко, да? – съязвил тощий испанец с крючковатым носом, заслуживший кличку Мышь.

Внезапно я услышал доносящиеся спереди крики. Всадники подстегнули утомленных лошадей и поскакали к краю хребта.

Робер кинулся вслед за ними.

– Если там драчка, я займу тебе место, Хью.

Откуда только силы взялись! Я схватил щит и побежал вперед. Горы впереди расступались, образуя широкий проход. Сотни людей, как благородных рыцарей, так и простолюдинов, уже столпились там.

Только на сей раз опасность никому не угрожала. Люди хлопали друг друга по спине, воздевали руки вверх, размахивали мечами и швыряли в воздух шлемы.

Вдалеке серая цепочка холмов прерывалась узкой синей полоской.

– Босфор! – кричали люди.

Босфор!

– Господи, – прошептал я. – Мы дошли!

Радостные крики становились громче и громче, все указывали на раскинувшийся на краю перешейка и обнесенный крепостной стеной город. Константинополь! У меня перехватило дух. Ничего подобного я еще не видел. Сияющий сквозь повисшую над ним дымку, город казался бесконечным.

Многие рыцари опустились на колени, дабы вознести молитву. Другие, слишком уставшие для подобных церемоний, просто склонили головы и плакали.

– Что происходит? – вертя головой, спросил Робер.

– Что происходит? – повторил за ним я и, наклонившись, взял горсть земли и опустил ее в мешок. Потом схватил мальчишку и подбросил вверх. – Видишь вон те холмы за проливом?

Он кивнул.

– Ну, друг, точи свой нож. Это турки!

Глава 8

Две недели отдыхали мы у ворот Константинополя.

Такого города, с громадными, сверкающими на солнце куполами церквей, сотнями высоких башен, руинами римских построек и храмов, с улицами, вымощенными гладким камнем, я еще не видел.

Его жители, собравшись на массивных стенах, приветствовали нас восторженными криками. Таких ярких, разноцветных, всех оттенков красного и пурпурного одежд из хлопка и шелка я тоже еще не видел. Кого здесь только не было. Европейцы, черные рабы из Африки, желтокожие китайцы. И от них не воняло! Все эти нарядно одетые люди были умыты и распространяли приятные ароматы.

Даже мужчины!

В юности я побывал во многих странах Европы и выступал в больших городах, но никогда не бывал в таком, который, пусть и отдаленно, походил бы на этот! Золото здесь чуть ли не приравнивалось к жести. Прилавки на рынках ломились от разнообразнейших экзотических товаров. Поторговавшись, я приобрел позолоченную шкатулку для благовоний, чтобы, вернувшись, подарить ее Софи.

– Вот и первая реликвия! – рассмеялся Нико.

От новых, незнакомых запахов тмина и имбиря кружилась голова; глазами я пожирал фрукты, вкуса которых не знал, – апельсины и инжир.

Я впитывал в себя все новое и необычное, чтобы рассказать потом Софи. Нас встречали как героев, а мне еще ни с кем не пришлось драться. Я уже думал, что если так пойдет и дальше, то домой я вернусь не только свободным, но и принесу неведомые ароматы.

Но рыцари и знать гнали нас дальше.

– Крестоносцы, вы пришли сюда не за серебром и мылом, а чтобы послужить славе Господней!

Мы распрощались с Константинополем и на деревянных плотах переправились через Босфор. И наконец-то вступили в страну ужасных турок!

Первые попавшиеся нам крепости оказались безлюдными и покинутыми, города сожженными и начисто разграбленными.

– Неверные – трусы, – насмехались крестоносцы. – Прячутся, как белки в дупло.

Тут и там мы замечали нарисованные красным кресты, указывавшие на то, что здесь уже прошла армия Петра.

Дворяне торопили:

– Быстрее, быстрее, шевелите ногами, лодыри, или отшельник захватит всю добычу и ничего нам не оставит.

И мы спешили, хотя теперь у нас появились новые враги: невыносимая жара и мучительная жажда. Мы жарились на солнце, точно свиньи, высасывая из бурдюков последние капли воды. Набожные мечтали о выпавшей на их долю священной миссии, благородные, несомненно, о святынях и славе, простаки о том, что наконец-то и они на что-то сгодятся.

Неподалеку от Киботоса мы впервые почувствовали близость противника. Несколько всадников в тюрбанах и длинных одеждах промчались вблизи наших флангов, выпустили стрелы, не причинившие никому никакого вреда, и скрылись за холмами, точно проказливые мальчишки.

– Гляньте только, удирают! – засмеялся Робер.

– Пошли за ними свою гусыню. – Я изобразил убегающего цыпленка. – Они, наверно, приходятся ей братьями.

Стоящий на краю густого леса Киботос тоже выглядел брошенным. Никто не хотел терять время, все горели желанием догнать армию Петра, но, испытывая острую нехватку воды, мы были принуждены войти в город.

Первое, что я почувствовал, был сильный, неприятный запах.

Никодим взглянул на меня:

– Ты тоже его уловил, а, Хью?

Я кивнул. Мы слишком часто хоронили мертвых, чтобы не узнать эту вонь. Только сейчас она была в тысячу раз сильнее. Сначала я подумал, что турки, отступая, перерезали скот, но когда мы подошли ближе, то увидели дымящийся город, полный трупов.

Тела лежали везде. Море человеческих тел и отрубленных членов. Отрезанные, с неподвижными, пустыми глазами головы и отсеченные руки и ноги плавали в лужах крови, быстро впитывающейся иссушенной землей. Здесь устроили настоящую бойню. Мужчин и женщин резали, как больных животных, обнаженные выпотрошенные трупы валялись в пыли, обугленные, почерневшие головы торчали на пиках и кольях. Стены покрывали красные кресты – нарисованные кровью.

– Что здесь произошло? – пробормотал какой-то воин.

Кто-то отворачивался, закрывая лицо, кого-то рвало. Меня тошнило, а в животе словно открылась бездонная яма.

Из-за деревьев осторожно вышли люди в грязных, рваных одеждах, с почерневшей от крови и пепла кожей. По их наполненным ужасом глазам и ввалившимся лицам было видно, что они пережили нечто воистину страшное и чудом выжили. Турки то были или христиане – сказать никто не мог.

– Армия Петра разбила нечестивых! – крикнул Робер. – Они уже идут к Антиохии.

Никодим покачал головой.

– Армия Петра перед нами, – мрачно проговорил он. – Вернее, то, что от нее осталось.

Глава 9

В ту ночь считанные единицы, кто остался в живых, собрались у костра, впервые за несколько недель получив возможность насладиться настоящей пищей. Они-то и поведали нам о судьбе, постигшей армию Петра Пустынника.

Поначалу крестоносцы добились некоторых успехов.

– Турки бежали от нас, как трусливые зайцы, – рассказывал старый рыцарь. – Сдавали нам города. Оставляли мечети. Все радовались и кричали: "К лету будем в Иерусалиме". Мы разделили силы. Одна часть, в шесть тысяч человек, двинулась на восток, к турецкой крепости Ксеригордон. До нас дошли слухи, что там хранятся какие-то священные реликвии. Другая часть задержалась.

Через месяц мы узнали, что вражеская крепость захвачена и наши товарищи делят богатую добычу. Упоминалось даже о сандалиях самого святого Петра. Конечно, мы спешно выступили туда, чтобы не упустить свою долю.

– Нас обманули, – подхватил другой рыцарь, удрученно качая головой. – Скоро выяснилось, что слухи распространяли сами турки через своих лазутчиков. Наша армия в Ксеригордоне уже перестала существовать, и погубила ее жажда. В крепости не хватало воды. Тысячи сельджуков окружили город и просто взяли наших измором. В конце концов обезумевшие от жажды крестоносцы открыли ворота и тут же были уничтожены. Все до единого. Все шесть тысяч. А потом эти дьяволы напали на нас.

– Сначала с прилегающих холмов донесся вой, – заговорил третий солдат. – От этого воя кровь стыла в жилах, и мы даже подумали, что вступили в долину демонов. Мы остановились. Несколько человек отправились на разведку. И вдруг дневной свет померк и солнце скрылось за тучей стрел. До конца жизни я буду помнить этот жуткий оглушающий свист. Стрелы низвергались с неба, и люди падали на колени, пораженные кто в горло, кто в грудь, кто в руку или ногу. А потом в атаку пошли всадники в тюрбанах. Волна накатывала за волной, и они рубили нас на скаку, обезглавливая одних и увеча других. Охваченные паникой, даже самые закаленные в боях рыцари повернули лошадей и бросились к лагерю. Турки преследовали их. Женщины и дети, раненые и больные, оставленные без прикрытия, – все были порублены на куски. Кому-то повезло погибнуть сразу, других же захватили. Женщин изнасиловали и всех предали мучительной смерти. Нас оставили в живых, видимо, только лишь для того, чтобы мы смогли рассказать вам обо всем этом.

Во рту у меня пересохло. Погибли? Все? Не может быть! Перед глазами промелькнули радостные лица тех, кто присоединился к армии Петра Пустынника, когда она проходила через Вилль-дю-Пер. Мэтт, сын мельника. Кузнец Жан. Совсем еще юные ребята. И что же, от них ничего не осталось?

Злость вскипела во мне, поднявшись из желудка вместе с желчью. То, за чем я пришел сюда, то, что так ценил – свобода, богатство, – утратило всякое значение. Впервые в жизни меня обуяло желание сражаться не ради собственной выгоды, а лишь затем, чтобы убивать нечестивых трусов. Отомстить! Посчитаться с ними за всех!

Я не мог больше сидеть у огня. Вскочил и, оставив Нико и Робера, убежал на самый край лагеря.

Зачем я здесь? Что мне здесь нужно? Чего я ищу?

Я прошел через всю Европу, чтобы драться за то, во что сам не верил. Любовь всей моей жизни отделена от меня тысячами миль.

Как же получилось, что столько людей погибло?

Как получилось, что надежды рухнули?

Глава 10

Целых шесть дней мы хоронили мертвых. Потом наша павшая духом армия двинулась на юг.

В Кесарии мы соединились с войском графа Робера Фландрского и Боэмунда Антиохского, прославленного воителя. Они только что взяли Никею. Рассказы о трусливо бежавших с поля боя турках, об оставленных ими крепостях и городах придали нам смелости. Теперь наша армия насчитывала в своих рядах сорок тысяч человек.

На пути в Святую землю оставалось только одно, последнее препятствие – мусульманская крепость Антиохия. Там, как рассказывали, неверные измывались над христианами, прибивая их к городским стенам, и там же хранились захваченные турками величайшие реликвии христианства – покров со слезами Богоматери и копье, которым римский солдат проткнул бок распятого на кресте Спасителя.

Но никакие рассказы не подготовили нас к ожидавшему впереди аду.

Сначала – жара, подобной я еще не видывал.

Солнце как будто превратилось в злобного красноглазого демона, ненавидимого и проклинаемого не имеющими защиты от него людьми. Даже самые мужественные, перенесшие немало битв рыцари стонали от боли, буквально поджариваясь в своих доспехах, от прикосновения к которым кожа покрывалась волдырями. Люди просто падали на ходу, и их оставляли там, где они рухнули, даже не пытаясь спасти.

И жажда... Нас встречали вымершие, сожженные, пустые города, в которых не осталось ни продовольствия, ни воды. То, что удавалось раздобыть, мы выпивали на месте, точно пьяное дурачье. Я видел людей, которые, лишившись рассудка, глотали, как эль, собственную мочу.

– Если это Святая земля, – заметил испанец по кличке Мышь, – то пусть Господь оставит ее себе.

И все же, вопреки трудностям и лишениям, мы шли или, вернее сказать, тащились вперед. По пути я собирал наконечники турецких стрел и копий, которые, в том не было сомнений, можно было бы продать по возвращении домой. И еще я старался приободрить павших духом товарищей, хотя это и становилось все труднее и труднее.

– Поберегите слезы, – предупреждал Никодим, стойко переносивший посланные на нашу долю испытания. – Когда достигнем гор, пустыня покажется вам раем.

Он был прав. Крутые, лишенные всякой растительности и живности скалы встали на пути войска. Проходы между устремленными вверх каменными глыбами были столь узки, что лошади и повозки с трудом протискивались между отвесными стенами. Поначалу мы обрадовались, оставив позади палящий ад, но то, что ожидало впереди, было еще страшнее.

Чем выше мы поднимались, тем опаснее становились узкие тропы. Во многих местах, где дорога резко уходила вверх, нам приходилось тащить на себе овец, лошадей и груженные припасами телеги. Стоило поскользнуться, сделать неверный шаг, и человек, потеряв равновесие, исчезал в расщелине или срывался в пропасть, часто увлекая за собой товарища.

– Вперед, вперед! – гнали нас рыцари. – В Антиохии Господь вознаградит вас за все.

Но за одной вершиной открывалась другая, за пройденным поворотом виднелся новый, и тропа становилась все уже и опаснее. Даже многие из рыцарей подрастеряли былую спесь и, сойдя с коней, несли на себе тяжелые доспехи, мало чем отличаясь от простой пехоты.

Где-то на одной из вершин мы потеряли Гортензию – в повозке от нее осталось лишь несколько перьев. Одни подозревали, что это благородные господа устроили себе обед за чужой счет. Другие говорили, что гусыня, у которой здравомыслия оказалось больше, чем у людей, просто предпочла дезертировать, не дожидаясь верной смерти. Сам Робер впал в отчаяние. И было от чего – птица прошла с ним через всю Европу! Многие полагали, что вместе с ней от нас окончательно ушла удача.

И все же мы шли, шаг за шагом поднимаясь все выше, изнемогая от зноя, но веря, что на той стороне хребта лежит Антиохия.

А за ней – Святая земля. Иерусалим!

Глава 11

– Расскажи-ка нам историю, Хью, – попросил Никодим, когда мы вышли к одному особенно опасному перевалу. – И чем непристойнее, тем лучше!

Обвивавшая скалу тропа пролегала над бездонной пропастью, заглядывать туда отваживались немногие. Здесь каждый шаг грозил бедой, и малейшая ошибка могла стоить жизни. Что касается меня, то я вверил свою судьбу обычной козе, рассчитывая на ее размеренную поступь и инстинкт больше, чем на самого себя.

– Ладно, расскажу. Это история о монастыре и борделе. – Мне довелось услышать ее от одного постояльца, знавшего много занятных баек. – Путник идет по тихой сельской дороге и вдруг видит перед собой вырезанный на дереве указательный знак с такой подписью: "Сестры монастыря святой Бригитты. Дом продажной любви. Две мили".

– Эй, да я и сам такой видел! – отозвался один солдат. – За последним поворотом.

Несколько человек, позабыв об опасности, рассмеялись.

– Путник, конечно, думает, что это шутка, и идет дальше. Вскоре ему попадается второй знак. "Сестры монастыря святой Бригитты. Дом продажной любви. Одна миля". Теперь ему становится любопытно. Он проходит еще немного и натыкается на третий знак: "Монастырь. Бордель. Следующий поворот направо".

"А почему бы и нет?" – думает путник и сворачивает направо. Через некоторое время дорога приводит его к старинной каменной церкви с вывеской "Святая Бригитта".

Поднимается на крыльцо, звонит в колокольчик, и к нему выходит настоятельница.

– Чем могу помочь тебе, сын мой?

– Я видел знаки вдоль дороги, – говорит путник.

– Очень хорошо, – отвечает настоятельница. – Следуй за мной.

Они идут по каким-то темным петляющим коридорам, и путник то и дело видит улыбающиеся ему прекрасные лица.

– Куда только деваются эти красотки, когда мне что-то надо? – проворчал у меня за спиной какой-то солдат.

– Наконец настоятельница останавливается у двери, – продолжал я. – Путник входит. Его встречает премиленькая монахиня и говорит: "Положите в чашу золотую монетку". Он поспешно выгребает все из карманов. "Хорошо, этого достаточно, – говорит женщина. – А теперь пройдите вот в эту дверь".

Путник, весь в предвкушении райских утех, открывает дверь и оказывается на улице, у входа. Он поднимает голову и видит еще один знак. На нем написано: "Ступай с миром и считай, что тебя отымели".

Слушатели рассмеялись, и только шедший за мной Робер пробормотал:

– Не понял. Я думал, там был бордель.

– Ничего, еще поймешь.

План Нико сработал: люди ненадолго расслабились, путь стал хоть немного, но все же легче. Оставалось только спуститься с хребта.

Внезапно за спиной у меня что-то загрохотало. Прямо на нас сверху летел обломок скалы. Я успел обернуться, схватить Робера за руку и рвануть к себе. Мы прижались к отвесной стене, и камнепад прогремел совсем близко, низвергаясь в бездну.

Смерть была рядом, но на этот раз нам повезло. Мы с Робером переглянулись.

Позади закричал испуганный мул. Никодим попытался успокоить животное.

– Позаботься о нем! – рявкнул какой-то рыцарь. – На этом муле ваш двухнедельный запас продовольствия.

Никодим потянулся за веревкой, но мул подался в сторону, и его задние ноги соскользнули с тропы. Я хотел ухватиться за уздечку, но было поздно. В глазах несчастного животного мелькнул ужас, камень у него под ногами не выдержал, и мул с отчаянным воплем полетел вниз.

Мало того, падая, он потянул за собой своего собрата, с которым был связан.

Я понял, чем это грозит, и громко крикнул:

– Нико!

Старый грек был слишком медлителен и неповоротлив, чтобы успеть отскочить в сторону. Наступив на собственную сутану, он споткнулся и упал.

Наши взгляды встретились.

– Нико!

Видя, что старик соскальзывает с тропы, я бросился к нему, но успел ухватиться лишь за ремень кожаной сумки, которую он носил через плечо.

Никодим посмотрел на меня и покачал головой.

– Отпусти, Хью... Не отпустишь, мы свалимся оба.

– Не отпущу! Дай руку, – попросил я. За моей спиной уже собралась толпа. – Ну же, Нико, дай руку.

Я посмотрел в его глаза – они оставались спокойными, чистыми и ясными. Ни малейшего следа паники. Держись, Профессор, мысленно повторял я. Иерусалим близко.

Но ремень выскользнул из пальцев, и старый грек полетел вниз. Последнее, что я видел, была его длинная белая борода.

Все кончено. Мы прошли вместе тысячу миль, и Никодим всегда говорил, что цель близка.

Я не помню отца, но теперь испытал такое горе, такую боль, какую человек испытывает, только когда теряет близких.

Какой-то рыцарь, ворча и ругаясь, пробился к нам, дабы узнать, что случилось. Я узнал в нем Гийома, вассала Боэмунда.

Заглянув в пропасть, рыцарь невольно сглотнул и покачал головой.

– Что же это за предсказатель, если не мог предвидеть собственную смерть... – Он сплюнул. – Невелика потеря.

Глава 12

На протяжении многих последующих дней гибель друга тяжким бременем давила на сердце. Мы продолжали двигаться дальше, но куда бы я ни повернулся, куда бы ни взглянул, отовсюду на меня смотрели мудрые глаза старого грека.

Я не сразу заметил, что тропинка стала расширяться и что мы идем уже не по горным склонам, а по долинам. Дорога устремилась вниз, скорость марша возросла, и люди заметно повеселели в ожидании того, что лежало впереди.

– Слышал от испанца, что неверные держат пленников-христиан прикованными цепями к городским стенам, – заметил на ходу Робер. – Чем раньше мы туда доберемся, тем скорее освободим наших братьев.

– Какой нетерпеливый у тебя приятель! – крикнул сзади испанец. – Ты только предупреди его, Хью, что если гость первым является на вечеринку, это еще не значит, что он обязательно ляжет спать с хозяйкой дома.

– Парень рвется в бой, – заступился я за друга, – и винить его за это нельзя. Для того мы и проделали столь долгий путь.

– Разойдись! – прозвучал сзади грозный окрик, и мы услышали тяжелый топот пущенного галопом боевого коня. – Посторонись!

Мы отскочили в сторону и, обернувшись, увидели Гийома, того самого надменного ублюдка, осмеявшего Никодима после его гибели. В полном рыцарском облачении, верхом на здоровенном жеребце, он как будто не замечал стоящих на пути людей.

– И вот за таких нам предлагают драться, да?

Я картинно поклонился вслед Гийому.

Вскоре мы подошли к широкой ложбине, за которой, преграждая нам путь, несла свои воды довольно широкая, около шестидесяти ярдов, река.

Остановившиеся на берегу аристократы спорили, выбирая подходящее для переправы место. Наш командир, Раймунд, утверждал, что и разведчики, и карты указывают на находящуюся южнее излучину. Другие, горя желанием явить туркам свою доблесть – среди них и упрямый Боэмунд, – доказывали, что излишняя осторожность обернется потерянным днем.

Наконец от толпы отделился все тот же Гийом.

– Я сам буду вам картой! – крикнул он Раймунду и, пришпорив жеребца, вихрем слетел по крутому склону.

Конь осторожно вошел в воду, неся на себе рыцаря в полном боевом снаряжении. Высыпавшие на берег люди отнеслись к этой затее по-разному: одни громко приветствовали такое проявление доблести, другие откровенно высмеивали попытку покрасоваться перед лицом королевских особ.

В тридцати ярдах от берега вода все еще не доходила животному до лодыжек. Гийом повернулся и махнул рукой, под усами блеснула самодовольная улыбка.

– Здесь и моя бабушка перейдет! – крикнул он. – Что там картографы, отмечают?

– Не знал, что павлины осмеливаются замочить перышки, – заметил я, обращаясь к Роберу.

На середине реки конь вдруг споткнулся. Рыцарь попытался удержать животное, но сделать это в тяжелых доспехах было нелегко, и он, соскользнув с седла, лицом вниз шлепнулся в реку.

Зрители на берегу встретили неудачу Гийома издевательским смехом, свистом и неприличными жестами.

Я хохотал вместе со всеми:

– Где там картографы? Отмечают?

Смех не стихал еще добрую минуту, пока все ждали, когда злосчастный рыцарь вынырнет из воды. Однако никто не появлялся.

– Держится от позора подальше, – бросил кто-то.

Вскоре мы поняли, что дело не в смущении, а в тяжелом снаряжении, не позволившем Гийому подняться.

Свист и насмешки прекратились, еще один рыцарь направил своего коня в воду, но прошла целая минута, прежде чем он добрался до нужного места. Всадник спрыгнул с коня и стал шарить по дну. Раздался крик:

– Он утонул, мой господин.

Зрители ахнули. Многие, склонив головы, осенили себя крестными знамениями.

Всего несколькими днями ранее тот же самый Гийом стоял у меня за спиной после трагической гибели моего друга Никодима.

Я посмотрел на Робера. Тот пожал плечами и негромко усмехнулся:

– Невелика потеря.

Глава 13

Мы поднялись на вершину хребта, откуда хорошо была видна уходящая вдаль выбеленная солнцем равнина, и увидели ее.

Антиохия!

Окруженная внушительными каменными стенами, она, казалось, была высечена из одного скального массива. Ни один из виденных мной в Европе замков не шел в сравнение с этой цитаделью.

От одного лишь взгляда на нее по спине у меня пробежал холодок.

Крепость стояла на крутом возвышении. Сотни укрепленных башен охраняли каждый участок внешней стены, достигавшей, на мой взгляд, десяти футов в ширину. У нас не было ни осадных машин, способных сокрушить подобные стены, ни лестниц, чтобы подняться на такую высоту. Крепость казалась неприступной.

Сняв шлемы, рыцари в молчаливом удивлении и благоговейном страхе смотрели на город. И нам придется брать эту крепость? Уверен, мысль сия пришла в голову не только мне одному.

– Что-то я не вижу прикованных к стенам христиан, – почти с разочарованием заметил Робер.

– Если тебе нужны мученики, – хмуро сказал я, – то не беспокойся, твоя очередь еще придет.

Один за другим, поодиночке мы спустились по узкой тропе в долину. Всеми овладело чувство, что худшее уже позади. Что бы там ни приготовил для нас Господь, какие битвы ни ждали бы нас впереди, они не могли подвергнуть нас такому испытанию, как пройденный путь. Люди снова заговорили о сокровищах и славе.

Споткнувшись о выступ скалы, я заметил под камнем что-то блестящее и, наклонившись, вытащил странный предмет. Это были ножны для кинжала. Причем очень старые. Металл, из которого они были сделаны, напоминал бронзу. На ножнах имелась мозаичная надпись на незнакомом языке.

– Что это? – спросил Робер.

– Не знаю. – Я пожалел, что рядом нет Никодима. Уж он-то наверняка бы разобрался в письменах. – Может, еврейский... Какие же они древние!

– Эй, Хью разбогател! – закричал Робер. – Мой друг разбогател! Вы слышите!

– Не ори, – предупредил его стоящий рядом солдат. – Если про находку узнает кто-то из наших доблестных командиров, сокровище у тебя долго не задержится.

Чувствуя себя счастливчиком, только что получившим неслыханное наследство, я положил ножны в мешок, который понемногу начал наполняться трофеями. Мне не терпелось показать находку Софи! Дома за такую штуку заплатят столько, что денег хватит на целую зиму.

Мне просто не верилось в такую удачу.

– Похоже, реликвии здесь падают прямо с деревьев, – проворчал испанец по прозвищу Мышь. – Да только где они, эти чертовы деревья?

Теперь мы шли по равнине. После трудного перехода люди приободрились и уже мечтали о близкой победе. Грядущее сражение никого не пугало; каждый был уверен, что уложит в бою не менее десятка турок. Моя находка лишь укрепила общие надежды на сокровища и богатые трофеи. Я и сам думал, что, может быть, вернусь домой богатым.

Внезапно шедшие во главе колонны остановились. И вдруг – странная, гнетущая тишина.

Впереди, вдоль дороги, по которой мы шли, появились расположенные на равном расстоянии друг от друга – не более длины руки – большие белые камни. На каждом из камней, линия которых уходила за горизонт, был нарисован ярко-красный крест.

– Это они так нас приветствуют, – проговорил кто-то.

Я бы сказал, пугают, потому что от одного взгляда на бесконечный ряд крестов становилось не по себе.

Выбежавший вперед Робер вдруг остановился как вкопанный. Подошедшие к нему солдаты тоже замерли. Некоторые перекрестились.

Потому что камни были совсем и не камни, а черепа.

Тысячи черепов.

Глава 14

Среди нас было немало глупцов, полагавших, что Антиохия не продержится и дня и падет после первого же штурма. В то первое утро напротив крепости выстроились сорок тысяч человек. Настоящее море белых туник и красных крестов.

Армия сил Господа, сказал бы я, если бы верил в Бога.

Мы выбрали своей целью восточную стену, представлявшую собой серую скалу в десять футов высотой, на которой стояли ее защитники в длинных белых рубахах и ярких голубых тюрбанах. Еще выше, на башнях, расположились лучники с сияющими в лучах утреннего солнца длинными изогнутыми луками.

Я слышал, как колотится сердце, и знал, что вот-вот прозвучит команда, и мне придется идти в наступление, бежать, но ноги словно вросли в землю. Вместо молитвы я шептал имя Софи.

В шеренге рядом со мной стоял, сгорая от нетерпения, юный Робер.

– Ты готов, Хью? – с бодрой улыбкой спросил он.

– Когда начнется, держись поближе ко мне, – сказал я, пообещав себе позаботиться о парне.

– Не тревожься, меня хранит Господь, – беспечно ответил Робер. – И тебя тоже, Хью, хоть ты в это и не веришь.

Прозвучала труба. Раймунд и Боэмунд, оба в полном боевом снаряжении, проскакали перед войском.

– Будьте смелы, солдаты! Исполните свой долг!

– Сражайтесь с честью! Бог на нашей стороне!

И в тот же миг из-за стен города послышался жуткий вой, в котором смешались тысячи голосов. Это турки дразнили и высмеивали нас. Я нацелился взглядом на одно из лиц над главными воротами.

Снова протрубила труба, и мы побежали.

Не знаю, какие мысли проносились в голове, пока мы, держа строй, двигались к крепостным стенам. Я успел лишь в последний раз обратиться с молитвой к Софи. И еще, помня о Робере, попросил Бога присмотреть за нами обоими.

Но я знаю, что бежал, захваченный общим потоком наступающих. За нашими спинами взлетели в небо тысячи стрел, но все они, ударившись о камень, попадали вниз, точно безобидные детские прутики.

Сто ярдов...

В ответ на нас сверху обрушился настоящий град пущенных с башен стрел. Я поднял щит, а они падали и падали, вонзаясь в щиты, пробивая доспехи. Справа и слева, впереди и позади меня люди падали, пораженные в голову, горло или грудь. Кровь била из ран, крики и стоны срывались с губ несчастных. Но остальные бежали. Робер был рядом со мной. Я увидел, как ворот достигла первая штурмовая команда. Наш капитан приказал следовать за ней. Со стен полетели тяжелые камни и горящие стрелы. Люди кричали и падали, придавленные к земле или пронзенные стрелами. Некоторые катались по песку, пытаясь сбить охвативший одежды огонь.

Первый таран ударил в тяжелые ворота высотой в три человеческих роста и отскочил от них, будто брошенный в стену камешек. Второй удар. Третий... Пехотинцы бросали копья, но те падали на землю, не долетая до цели, а сверху в ответ метали пики и изливали греческий огонь, расплавленную горячую смолу. Те, на кого она попадала, вертелись как ужаленные, крича от боли и стараясь сорвать вспыхнувшие туники. Другие, бросившись помогать товарищам, сами попали под тот же огненный дождь.

То была настоящая бойня. Люди, откликнувшиеся на призыв от имени Бога и проделавшие невероятно длинный и тяжелый путь, падали, как скошенные колосья. На моих глазах бедняга Мышь получил стрелу в горло и, ухватившись за древко обеими руками, рухнул на землю. На него тут же упал кто-то еще. Я был уверен, что тоже погибну.

Робер уже заменил одного из наших у ворот. Тяжелый "бык" раз за разом бил но воротам, но они не поддавались.

Отовсюду на нас сыпались стрелы, камни и расплавленная смола. Избежать смерти можно было только чудом. Взглянув на стену, я, к своему ужасу, заметил, как два здоровенных турка поднимают огромный чан с кипящей смолой, готовясь вылить ее на головы таранящих ворота. В последний момент я прыгнул и, оттолкнув Робера, вместе с ним покатился по земле. Зловонная черная масса хлынула на наших солдат. Падая на колени, они вопили от невыносимой боли. Люди корчились, рвали пальцами глаза и сдирали обожженную кожу. Воздух наполнился страшным запахом паленой плоти.

Прижав Робера к стене, я огляделся. Наша армия несла ужасные потери, вокруг в муках умирали люди. Никто уже не таранил ворота, и брошенные "быки" валялись рядом с погибшими.

Как-то сам собой штурм обернулся беспорядочным отступлением. Услышав сигнал трубы, солдаты поворачивались и устремлялись прочь от стен, а вслед им, поражая на бегу, летели копья и стрелы.

– Пора и нам убираться отсюда, – крикнул я Роберу.

Мы вскочили и понеслись что было сил. Я молил только об одном: чтобы стрела какого-нибудь сарацина не впилась в спину.

Тем временем крепостные ворота отворились, и из-за массивных створок появились десятки размахивающих саблями всадников в тюрбанах. Они бросились за нами с азартом преследующих зайца охотников, вопя как сумасшедшие: "Аллах акбар!"

Несмотря на численное превосходство врага, нам ничего не оставалось, как только остановиться и принять бой. Я выхватил меч и, смирившись с неминуемой смертью, повернулся навстречу первой волне всадников.

В следующее мгновение мимо пронесся быстрый как вихрь сарацин, и голова стоявшего рядом солдата покатилась по земле. Другой орущий турок врезался в наши ряды с такой отчаянной решимостью, словно сам искал смерти. Мы набросились на него и изрубили на куски. Но наши потери были гораздо больше, и скоро от отряда, к которому примкнули мы с Робером, осталось несколько десятков человек. Обращенные к Богу молитвы не помогали – турки рубили нас на скаку.

Я схватил Робера за рукав и потащил в сторону. Едва мы успели немного отдалиться, как один из конников заметил нас и, вскинув над головой саблю, устремился в атаку. Я заслонил собой Робера и поднял меч, решив – пусть будет, что будет. Клинки встретились. Сила удара была такова, что все тело мое содрогнулось. Я опустил глаза, ожидая увидеть отделенные от туловища ноги, но, слава Всевышнему, все обошлось. Сарацину повезло меньше, и он, вывалившись из седла, барахтался в облаке пыли вместе с рухнувшим конем. Я прыгнул к нему раньше, чем он успел подняться, и изо всех сил воткнул в горло меч. Изо рта турка хлынула кровь.

Никогда прежде мне не приходилось никого убивать, но в тот день я рубил и колол все, что двигалось, как будто всю жизнь готовился именно к этому.

Из ворот крепости непрерывно выезжали и выезжали всадники. Обрушиваясь на наши разрозненные отряды, они вырубали их на месте. Кровь заливала землю, повсюду валялись отсеченные куски человеческих тел. Поспешившая нам на помощь конница была отброшена с большими потерями. Казалось, от армии уже ничего не осталось.

Сквозь дым и пыль я тащил Робера к нашему лагерю. Стрелы были уже не страшны, но люди все еще погибали на поле брани от острых турецких сабель. Красные кресты стали неразличимы на залитых кровью туниках.

Я и сам весь перепачкался кровью. Своей ли, чужой? Ноги жгло от брызг расплавленной смолы. И все же, хотя на моих глазах по-прежнему гибли люди, меня переполняло чувство гордости. Я храбро сражался. И Робер тоже. Я смог защитить его, исполнив данную себе клятву. И хотя мне хотелось плакать о павших товарищах, скорбь перевешивала радость от того, что я остался в живых.

– Вот видишь, Хью, – сказал, усмехаясь, Робер. – Я был прав – Бог все-таки уберег нас.

Тут он согнулся, отвернулся, и его стошнило.

Глава 15

Так повторялось каждый день.

Приступ за приступом.

Штурм за штурмом.

И смерть, смерть, смерть...

Осада затянулась на несколько месяцев. В какой-то момент стало казаться, что наш славный крестовый поход закончится под Антиохией, а не в Иерусалиме.

Наши катапульты швыряли огромные каменные глыбы, но снаряды эти отскакивали от массивных стен, не оставляя даже выбоины. Непрерывные атаки только увеличивали дань смерти.

В конце концов мы построили громадные осадные машины высотой с самую высокую башню, однако попытка подвести их к крепости встретила столь яростное сопротивление, что они превратились в кладбище для самых храбрых.

Чем дольше держалась Антиохия, тем ниже падал боевой дух крестоносцев. Весь скот был уже перебит, съели даже собак, а вода ценилась не меньше, чем вино.

И все это время до нас доходили слухи, что за стенами мучают, пытают и насилуют христиан, что святыни оскверняются самым ужасным образом.

Каждые пару дней на стенепоявлялся мусульманин и бросал на землю вазу, урну или горшок, из которых при ударе выплескивалась кровь.

– Это кровь вашего Спасителя! – издевательски кричал неверный.

Или, поджигая какую-нибудь тряпку, объявлял:

– А это покров той шлюхи, что дала ему жизнь.

Время от времени турки предпринимали вылазки за пределы крепости. Они атаковали нас с такой отчаянной, безумной смелостью, словно исполняли священную миссию. Дико крича и рубя саблями направо и налево, они вторгались в наши ряды и шли напролом, пока их не сбрасывали на землю и не изрубали на куски. В каждом подобном случае, видя полное отсутствие страха и даже устремленность к смерти, мы все отчетливее понимали, что такие не сдадутся.

Захваченных в плен передавали иногда в руки франкских воинов, называвшихся тафурами. Босоногие, грязные, чесоточные, тафуры отличались от других тем, что носили власяницу, а также неукротимой жестокостью в бою. Их боялись все, даже мы.

Дрались они как одержимые, ловко управляясь свинцовыми дубинками и топорами, а уж зубами скрипели так, будто хотели загрызть врага живьем. Говорили, что тафурами становятся покрывшие себя позором рыцари, выполняющие приказы неведомого повелителя, что они обязаны исполнять обет бедности до тех пор, пока не искупят вину перед Господом.

Тех из мусульман, кому не повезло умереть на поле боя, бросали тафурам, как кость собакам. Однажды я сам стал свидетелем того, как эти скоты выпотрошили живого пленника, а потом засунули внутренности в рот умирающему. Да, такое случалось, как случалось и кое-что похуже.

Тафуры не подчинялись никому, и многие подозревали, что даже сам Господь для них не указ. Каждый имел особую отметку – выжженный на шее крест, – служившую, впрочем, не столько знаком их особого религиозного рвения, сколько склонности к насилию и жестокости.

Чем дольше продолжалась осада, тем больше я удалялся от всего, что знал и помнил. Прошло уже восемнадцать месяцев с тех пор, как я покинул Вилль-дю-Пер. Каждую ночь мне снилась Софи, да и днем я то и дело вспоминал о ней, вызывая в памяти желанный образ.

Узнала бы она меня, бородатого, худого как щепка, черного от копоти и перепачканного вражеской кровью? Стала бы смеяться моим шуткам и подтрунивать над моей неопытностью после всего, что я видел и испытал? И если б я преподнес ей подсолнух, захотела бы поцеловать мои рыжие волосы, в которых завелись вши?

Моя королева... Как же далека она была от меня.

– Встретила девушка молодца-странника, – тихонько шептал я каждую ночь, – в тихую лунную ночь...

Глава 16

Новость передавалась вполголоса, но распространилась по лагерю, как лесной пожар. "Приготовиться... Ждать... Выступаем вечером!"

– Вечером? Еще один штурм? – Уставшие и перепуганные, солдаты не верили своим ушам. – Мы и днем ни в кого попасть не можем, а что будет ночью! Невероятно! О чем только они думают!

– Не беспокойтесь. Сегодня все будет иначе, – пообещали нам. – Сегодня вечером каждый из вас сможет побаловаться с женой самого эмира!

Лагерь мгновенно ожил. В городе нашелся предатель, он сдаст нам крепость. Антиохия падет. Но не потому, что ее стены рухнут под нашими ударами, а из-за жадности и вероломства.

– Неужели это правда? – волновался Робер, торопливо натягивая сапоги. – Неужели мы наконец-то сможем рассчитаться с ними сполна?

– Заточи свой нож, – посоветовал я.

Раймунд приказал армии свернуть лагерь, сделав вид, что мы отправляемся в очередной рейд за продовольствием. Мы отошли на две мили, до реки Оронто, где оставались до рассвета. И вот сигнал.

Всем приготовиться...

Под покровом темноты мы осторожно подобрались к самым стенам города. Небо над восточными холмами начало светлеть. Кровь закипала в жилах. Сегодня Антиохия падет. Затем – Иерусалим. Свобода!

В ожидании команды я обнял Робера за плечи.

– Волнуешься?

Парень покачал головой.

– Нет, я не боюсь.

– Может получиться так, что встретишь день мальчишкой, а закончишь мужчиной.

Он застенчиво улыбнулся.

– Думаю, мы оба закончим его как мужчины, – подмигнул я.

Над северной башней загорелся факел. Вот оно! Наши уже там, внутри!

– Вперед! – закричали командиры. – Вперед!

Армия рванулась к городу. Тафуры, норманны, франки – всех объединила общая цель.

– Покажем им, чей бог велик!

Наши отряды устремились к северной башне, где к стенам уже были приставлены высокие лестницы, и солдаты торопливо поднимались по ним к сторожевым башням. Снизу доносились крики и звуки боя. Потом, совершенно внезапно, ворота открылись. Прямо перед нашими глазами. Но теперь через них в город врывалась наша победоносная армия.

Войско беспорядочно рассыпалось по улицам. Уже горели дома. Мужчины в тюрбанах выскакивали наружу и тут же превращались в кровавое месиво, не успев даже поднять оружие. Повсюду гремели крики: "Смерть нечестивым!" и "Бог того хочет!"

Я бежал вместе со всеми, не испытывая к врагу особой злости, но готовый сразиться с каждым, кто окажется на пути. У меня на глазах одного попытавшегося защитить свой дом турка разрубили пополам ударом топора. Жаждущие крови люди в туниках с красными крестами сносили головы и подбрасывали их вверх, как драгоценную добычу.

В нескольких шагах от нас из горящего здания с криком выбежала молодая женщина. На нее тут же набросились два тафура, сорвали с нее одежду и по очереди изнасиловали прямо на дороге. Потом один сорвал с ее руки бронзовый браслет, а другой ударил дубинкой по голове.

В ужасе смотрел я на окровавленное тело. Мертвые пальцы сжимали крестик. Боже, она же была христианкой!

В следующее мгновение из того же дома выскочил турок с горящими от ненависти глазами, возможно, муж убитой, и с криком набросился на меня. Я стоял как парализованный, сознавая, что сейчас умру, но ничего не мог с собой поделать и лишь пробормотал:

– Это не я...

В то мгновение, когда острие копья было уже в паре дюймов от моего горла, Робер воткнул в грудь турка свой нож. Тот пошатнулся, глаза его едва не вылезли из орбит. Потом, бездыханный, он рухнул прямо на свою жену.

Я изумленно моргнул и повернулся к Роберу.

– Видишь, тебя бережет не только Господь, – подмигнул Робер, – но и я.

Едва юноша произнес эти слова, как на него, замахнувшись кривой саблей, набросился еще один воин ислама.

Робер стоял к нему спиной, пытаясь вытащить кинжал из груди поверженного турка, и не видел опасности. А я был слишком далеко, чтобы помочь. Невинная усмешка еще не сошла с лица моего друга.

– Робер! – крикнул я. – Робер!

Глава 17

Турок ухватил саблю обеими руками и занес ее над головой. Я попытался оттолкнуть Робера, но не успел.

– Нет!

Клинок вошел в тело под горлом. Я услышал, как хрустнули кости, и в следующий момент плечо отвалилось от туловища, как будто оно раскололось пополам.

Я замер от ужаса. Словно осознав неизбежность смерти, Робер повернулся, но не к турку, а ко мне. Его лицо в этот миг мне не забыть до конца жизни.

И тут же, придя в себя, я сделал выпад и проткнул турка своим мечом. Он упал, и я ударил его еще раз. Я бил и бил его, беспомощного, распростертого на земле и, наверно, уже мертвого, как будто моя злоба, мой гнев, моя ненависть могли вернуть друга к жизни.

Потом опустился на колени перед Робером. Тело его было расчленено, но на гладком, юном лице сохранилось невинное выражение ребенка, то самое выражение, с которым он присоединился к нашей армии вместе со своей смешной гусыней. Слезы подступали к глазам. Он был всего лишь мальчишкой... Вокруг творилось что-то невообразимое, как будто все сошли с ума. Солдаты с красными крестами носились по улицам, вламывались в дома, грабили, жгли, насиловали... Плачущих по убитым матерям детей бросали в огонь, как щепу для растопки. Обезумевшие от крови и жадности тафуры резали всех без разбору, и мусульман, и христиан, набивая мешки тем, что попадалось под руку.

Что же это за Бог, если он позволил такой ужас? И кто виноват? Бог или люди?

Что-то сломалось во мне. Все, за что я сражался, мечты о свободе и богатстве, все, что привело меня сюда, показалось вдруг ничтожным. Пузырь самообмана лопнул, и в душе осталась только пустота. Меня больше не интересовала Антиохия. Мне стал безразличен Иерусалим. Я не думал о том, чтобы освобождать Святую землю. Не думал даже о собственной свободе. Я хотел одного: вернуться домой. Увидеть Софи. Сказать, как я люблю ее. Суровые законы, невыносимые налоги, гнев сеньора – все можно снести, если только быть рядом с ней. Я пришел сюда за свободой. И вот – я свободен! Свободен от собственных иллюзий.

Мой отряд ушел вперед, а я отстал. Охваченный горем и злостью, я брел по незнакомым улицам, сознавая, что не могу и не хочу больше воевать. Везде пылали дома, отовсюду неслись крики, и картины ужаса сменяли одна другую. Кровь ручьями струилась по камням.

В конце концов я наткнулся на христианскую церковь. Sanctum Christi... St. Paul... Увидев ее, я едва не рассмеялся – неужели мы дрались из-за этой вот древней могилы? Неужели столько людей погибло ради того, чтобы освободить эту пустую развалину?

Мне хотелось разрубить ее мечом. Вот где ложь! Вот где обман!

В конце концов, гонимый гневом, я поднялся по крутым ступенькам.

– Так Бог этого хочет? – крикнул я. – Ему угодны эти убийства?

Глава 18

Едва ступив в темный, прохладный неф церкви, я услышал донесшийся из глубины вскрик. Безумцы, они не остановятся!

На ступеньках алтаря два одетых в черное турка нападали на священника, пиная беднягу ногами и проклиная на своем языке, тогда как перепуганный служитель отчаянно пытался защититься с помощью грубого деревянного посоха.

Совсем недавно моя нерасторопность, мои колебания стоили жизни другу. У меня не было никаких обязательств перед священником, но сейчас я не задумываясь побежал по проходу к алтарю.

Выхватив меч и издав громкий боевой клич, я обрушился на нападавших как раз в тот миг, когда один из них вонзил кинжал в живот священнику. Другой повернулся, и я прыгнул на него. Сталь вошла в плоть, и турок испустил душераздирающий вопль.

Его приятель поднялся, размахивая кинжалом, с которого еще капала кровь священника. Сделав выпад, он выплюнул слова, которые я знал:

– Ибн Кан...

Сын Каина.

Я ударил его с разворота, и меч прошел через шею с такой же легкостью, как если бы рубил чахлую ветку. Турок упал на колени, а его голова откатилась в сторону. Туловище, качнувшись, завалилось вперед, и будь голова на месте, мой враг упал бы лицом вниз.

Я стоял, тупо глядя на страшные тела двух убитых мной турок. Зачем? Что со мной? Что там, внутри меня? Я больше не знал.

Что я здесь делаю? В кого превратился?

Я подошел к священнику посмотреть, можно ли ему помочь, и опустился на колени. Глаза умирающего быстро мутнели. Последний вздох... и деревянный посох выпал из скрюченных пальцев.

Слишком поздно... Я был не героем, а всего лишь глупцом.

Сзади послышался шорох. С опозданием обернувшись, я увидел третьего турка – громадного верзилу устрашающих размеров, с обнаженной грудью и горящими глазами. Вид двух убитых товарищей добавил в них огня, и турок с поднятой саблей рванулся ко мне.

В этот миг я осознал свою полную беспомощность. Противник, по меньшей мере вдвое превосходивший меня ростом и весом, имел все преимущества. Бороться с ним было то же самое, что сражаться с ураганом. Я поднял меч, дабы отразить атаку, но удар был настолько силен, что отбросил меня на мертвого священника. Турок изготовился к повторной атаке, не спуская с меня злобных глаз, и надо же такому случиться, что именно в этот момент меч выпал из моих рук, лязгнул, ударившись о каменный пол церкви, и отлетел в сторону. Я прыгнул было за ним, но получил чувствительный пинок в живот.

Вот и все. Я знал, что сейчас умру. Противостоять этому чудовищу у меня не было ни одного шанса. Может быть... Я потянулся к деревянному посоху священника, но турок сделал гигантский шаг вперед и наступил на него. Ничего другого на ум не приходило. Я поднял голову и посмотрел в черные глаза великана. Занесенный над головой клинок блеснул в свете чадящего факела. Сейчас я умру...

Какие глубокие мысли посетили голову в этот последний миг? Какие образы встали перед глазами, когда я сидел на полу в старинной церквушке, ожидая удара?

Признаюсь, я не стал молиться, не стал просить у Господа прощения за совершенные грехи. Мысленно я попрощался с моей милой Софи. Мне было стыдно перед ней, ведь из-за меня она оставалась одна. И еще было жаль, что она так и не узнает, где и как я умер, и что в последний миг мои мысли были о ней.

И еще я подумал о том, что судьба обошлась со мной с невероятной иронией: я умирал перед алтарем Христа, в которого не верил, в крестовом походе, цели которого не разделял.

Да, я не верил... Но все же умирал за это, как и тысячи тех, кто верил всей душой.

Я снова посмотрел на турка и вдруг почувствовал, что страх ушел. И вместе с ним желание драться. Даже за собственную жизнь. Я всмотрелся в глаза врага. Странно, но в них как будто отразились мои собственные мысли. Что-то нашло на меня. Что-то такое, чему нет объяснения.

Я не молился, не закрывал глаза, не просил о пощаде.

Я просто рассмеялся.

Глава 19

Турецкая сабля нависла над моей головой. В любой миг она могла опуститься и оборвать мою жизнь. Однако я ничего не мог с собой поделать – я смеялся.

Над целью, из-за которой умирал. Над полной несуразностью и нелепостью положения, в котором оказался. Над драгоценной и наконец-то нашедшей меня свободой.

Я смотрел в черные глаза турка, сознавая, что живу последние мгновения, и... смеялся.

Мой противник медлил. Взлетевшая над головой сабля замерла. Наверное, турок думал, что вот-вот отправит к Всевышнему совершенного придурка. Он недоуменно моргнул.

Я решил, что было бы неплохо сказать что-нибудь на его родном языке, которому в пути меня обучал Никодим. Что-нибудь. Как назло то, что приходило в голову, никак не соответствовало важности момента.

– Предупреждаю последний раз. Ты готов сдаться?

Выпалив это, я снова расхохотался.

Великан навис надо мной. Его глаза сверкали, как раскаленные угли. Я сжался в ожидании последнего удара. И тут выражение его лица изменилось, черты смягчились, а по губам скользнула тень улыбки.

Проглотив смех, я добавил, запинаясь:

– Д-дело в том, что я н-неверующий...

Турок заколебался, словно решая, что делать: поддержать разговор или взмахнуть рукой. И вдруг он усмехнулся, немного даже застенчиво.

– Я тоже.

Сабля все еще угрожающе подрагивала над моей головой. Любой миг мог стать последним. Я приподнялся на локтях, посмотрел ему в глаза и сказал:

– Тогда, раз уж жизнь свела двух неверующих, убей меня во имя того, что мы не принимаем.

Глаза его еще горели, но в них уже не было ненависти, и взгляд перестал быть враждебным. К моему полнейшему изумлению, турок опустил саблю.

– Нас и без того слишком мало. Нет смысла делать на одного меньше.

Я не верил своим ушам. Возможно ли такое? Возможно ли, что посреди всей этой кровавой бойни судьба свела родственные души? Я снова посмотрел ему в глаза, глаза зверя, еще мгновение назад готового перерубить меня пополам. Я всмотрелся в них, в эти черные, наполовину скрытые тяжелыми бровями глаза, и увидел в них то, чего не видел за весь кровавый день: благородство и добродетель, юмор и человеческую душу. Невероятно. Невероятно настолько, что я обратился вдруг к тому, в кого не верил: "Господи, не допусти, чтобы это было всего лишь жестокой шуткой".

– Неужели? Ты действительно отпускаешь меня?

Пальцы мои медленно разжались, выпуская посох.

Турок еще раз смерил меня задумчивым взглядом и кивнул.

– Ты, должно быть, подумал, что избавляешь мир от сумасшедшего, – заметил я.

Он усмехнулся.

– Такая мысль приходила мне в голову.

И тут же в мою собственную голову пришла совсем другая мысль.

– Тебе лучше уйти отсюда поскорее. Кругом крестоносцы. Находиться здесь слишком опасно.

– Уйти? – Турок вздохнул. – Уйти куда?

Что-то новое промелькнуло в его глазах. Уже не ненависть и даже не любопытство, а скорее покорность.

За дверью послышались быстрые шаги, зазвучали приближающиеся голоса. Дверь распахнулась, и в церковь ворвались солдаты. Но не в белых туниках с красными крестами, а в грязных рубахах. Тафуры!

– Уходи отсюда, – обратился я к турку. – Эти люди не знают пощады.

Он бросил взгляд на своих врагов и вдруг подмигнул мне. А потом рассмеялся и бросился на тафуров, встретивших его мечами и ужасными дубинками.

– Нет! – крикнул я. – Пощадите его! Пощадите!

Турок успел убить одного, но они уже окружили его, нанося удар за ударом, круша кости и рубя плоть, пока он, так и не издав ни звука, не рухнул на пол, похожий на огромный окровавленный кусок мяса, а не на человека с благородной душой.

Главный тафур нанес еще один удар по уже неподвижному телу и принялся обшаривать одежды убитого. Не найдя ничего, он выпрямился и кивнул своим товарищам.

– Пошли, надо найти чертову крипту.

Мне потребовалась вся сила воли, чтобы самому не наброситься на них, но эти дикари, несомненно, убили бы меня на месте.

Когда они проходили мимо, я дрожал от ужаса.

Главный злодей провел клинком по моей груди, словно прикидывая, не отправить ли меня вслед за турком. Потом ухмыльнулся, удивленно качнул головой и сказал:

– Не унывай, рыжий. Ты свободен!

Глава 20

Свободен, сказал тафур. Я свободен!

Я снова рассмеялся. Какая ирония. Эти дикари только что изрубили на куски единственного родственного мне по духу человека. И они же даровали мне свободу!

Если бы турок не промедлил, я бы уже был мертв и лежал сейчас в луже крови на каменном полу. Однако он пощадил меня. В безумии кровавого ада мне посчастливилось отыскать миг ясности и правды в лице врага, имени которого я так и не узнал. Наши души соприкоснулись. И вот уже тафур, безжалостный злодей и подонок, говорит, что я свободен.

С трудом поднявшись на ноги, я подошел к телу человека, подарившего мне жизнь, и остановился в ужасе. Потом опустился на колени и дотронулся до еще теплой руки.

Почему?

Я мог выйти из церкви и не пройти даже нескольких шагов. Меня могли зарезать прямо здесь, на ступеньках этой церкви. Но я также мог прожить еще много лет.

Для чего?

Почему ты пощадил меня? Я заглянул в неподвижные, помутившиеся глаза турка. Что ты увидел?

Меня спас смех. Да, именно так. Каким-то образом смех тронул моего врага. Я был на волосок от смерти, но в мою душу вошли не паника и ужас, а смех. Посреди окружающего нас безумия боя я просто вызвал у него улыбку. И вот его уже нет, а я жив. На меня снизошло вдруг неизъяснимое спокойствие.

Ты прав, тафур. Я свободен... наконец.

Нужно было уходить. Я знал, что не могу больше драться. Я стал другим человеком. Как будто переродился. Крест на тунике утратил всякий смысл. Я сорвал его с груди. Пора возвращаться. Я должен снова увидеть Софи. Все остальное потеряло какое-либо значение. Я был глупцом, когда покинул ее. Ради чего? Ради свободы? Внезапно истина открылась мне. Такая простая и ясная, что ее понял бы и ребенок.

Только рядом с Софи я мог чувствовать себя по-настоящему свободным.

Мне захотелось взять с собой что-нибудь из церкви. Нечто такое, что до конца жизни напоминало бы об этом мгновении и этом просветлении. Я снова склонился над турком, но у несчастного воина не нашлось ничего, даже пустяковой безделушки вроде дешевого кольца.

Снаружи послышались голоса, в любую минуту сюда мог войти кто угодно. Неверные, грабители, другие алчущие добычи тафуры. Я огляделся. Ну же, хоть что-то...

Я вернулся к убитому священнику и поднял деревянный посох. Тот же, что и сам я держал в руках, когда турок стоял надо мной с поднятой саблей. Посох не представлял собой ничего особенного – грубая кривая палка, довольно тонкая, футов около четырех в длину. Но, похоже, крепкая, прочная. Пусть будет моим спутником в дороге, ведь придется преодолевать горы. Я дал себе обещание никогда, до конца жизни не расставаться с ним. Потом повернулся к турку.

– Прощай, мой друг, – прошептал я. – Ты прав, нас слишком мало.

И подмигнул.

Над алтарем висело небольшое распятие, покрытое вроде бы золотом и похожими на рубины камнями. Я снял его и сунул в дорожный мешок. А почему бы и нет? Уж это-то я заработал. Позолоченный крест.

За дверью в уши ударили крики умирающих. Бойня продолжалась. Торжествующая, объятая жаждой наживы и мести толпа победителей катилась по улицам Антиохии, очищая их от всего мусульманского. Повсюду валялись окровавленные тела. Мимо меня пробежали несколько человек в чистых доспехах. Наверное, они подошли только что и теперь спешили ухватить свою долю трофеев.

Издалека с холма донеслись ужасные крики, но я не собирался идти туда. Взяв в руку посох, я повернул в противоположную сторону.

Прочь. Подальше от бессмысленных убийств. Подальше от своего отряда. Мой путь лежал к городским воротам.

Я знал, что никогда не увижу Иерусалим.

Я возвращался домой. К Софи.

Часть вторая Черный крест

Глава 21

Дорога домой заняла шесть месяцев.

Из Антиохии я направился на запад, к побережью, потому что хотел как можно скорее оказаться подальше от войска, в котором состоял. Перепачканную в крови одежду удалось сменить на скромное платье умершего пилигрима. Приходилось скрываться, потому что отныне я числился дезертиром. Обещания свободы, данные каждому из участников крестового похода Раймундом Тулузским, были теперь недействительны.

Я шел главным образом по ночам и через несколько дней, преодолев горы, добрался до находящегося в руках христиан порта святого Симеона. Какое-то время я, подобно нищему, спал прямо на пристани, пока не умолил одного капитана-грека довезти меня до Мальты. Там мне удалось устроиться на венецианский грузовой корабль, везший в Европу сахар и ткани. Венеция... Для моей деревушки этот город был чуть ли не краем света.

Мне были нужны деньги на проезд, и пришлось вспомнить старое: я зарабатывал, выступая жонглером и читая наизусть отрывки из "Песни о Роланде" перед экипажами во время обеда в тавернах. Конечно, моряки относились ко мне с подозрением. Дезертиров хватало везде, да и почему еще здоровый и без гроша в кармане парень бежит из Святой земли?

Каждую ночь мне снилась Софи, снилось, как я приношу ей бесценные подарки. Словно наяву я видел ее золотистые косы, слышал мягкий счастливый смех.

Мы пришли в Венецию, и когда я ступил на европейскую землю, сердце едва не выскочило из груди. На этой же земле стоял и мой городок Вилль-дю-Пер.

И надо же так случиться, что именно здесь со мной произошла беда: мнительный капитан, соблазнившись вознаграждением, донес властям о подозрительном незнакомце, и меня бросили в тюрьму. Я едва успел спрятать мешок с ценностями в укромном уголке порта, как меня швырнули в тесную вонючую дыру, набитую ворами и контрабандистами всех национальностей.

Стражники, увидев дикого с виду мужчину в истрепанной одежде и с посохом, прозвали меня Иеремией. Я изо всех сил старался не падать духом и объяснял тюремщикам, что всего лишь добираюсь домой, где меня ждет жена. Они только смеялись: "Чтобы у такой вшивой скотины еще и жена была!"

И все же удача не отвернулась от меня окончательно. Несколько недель спустя какой-то местный аристократ заплатил за освобождение десяти узников, искупая тем самым некий проступок. Один из этих десяти умер в ту же ночь, поэтому список решили дополнить безобидным безумцем Иеремией.

– Возвращайся к жене, бедолага, – сказал пристав, вручая мне посох. – Но сначала послушай мой совет, найди где-нибудь баню.

Я нашел свой мешок там, где оставил, и сразу тронулся в путь. На запад. Через болотистую местность. К большой земле.

Домой.

Мне пришлось пересечь Италию. В каждом городке, где застигала меня ночь, я приходил на постоялый двор и рассказывал о пережитом, получая за это хлеб и эль. Крестьяне и местные пьянчуги слушали как зачарованные об осаде Антиохии, зверствах турок и преждевременной гибели моего друга Никомеда.

Преодолев невысокие холмы, я вышел к Альпам, где меня встретили холодные ветра. Чтобы перебраться через горы, понадобился целый месяц. Но зато спустившись в равнину, я услышал родной язык. Французский! Сердце запрыгало от радости – дом был уже близко.

Меня встречали знакомые города. Авиньон, Ним... До Вилль-дю-Пер оставались считанные дни.

Софи!

Все чаще и чаще задумывался я о том, как все будет. Да и узнает ли она меня в тощем, опустившемся бродяге?

Все чаще и чаще представлял я ее лицо в тот миг, когда она увидит меня перед собой. Вот она разогревает суп или сбивает масло в своем чудном клетчатом платье, с торчащими из-под белой шапочки золотистыми косами. "Хью", – шепнет она и застынет от изумления. Просто "Хью" и ничего больше. А потом бросится ко мне в объятия, и я прижму ее к себе так крепко, как никогда не прижимал. Она погладит меня по лицу, заглянет в глаза, дабы убедиться, что я не привидение, а потом задушит поцелуями. Ей хватит одного взгляда на меня, мои лохмотья, мои руки и ноги, чтобы понять, через что прошел ее муж. "Так что же... – она попытается изобразить улыбку, – ты так и не стал рыцарем?"

С неба падал мелкий, серый дождик, когда я наконец достиг Вилль-дю-Пер.

Я опустился на колени.

Глава 22

Последние мили я почти все время бежал. Узнавал дороги, по которым путешествовал, места, где бывал. Я старался не думать о том плохом, что случилось со мной. Никодим, Робер, Киботос, Антиохия. Беды, тяготы, лишения, ужас... все казалось таким далеким, таким мелким, как будто произошло с кем-то другим. Я был дома.

Все осталось позади. Я не стал ни рыцарем, ни оруженосцем, ни даже свободным. Но при этом чувствовал себя самым богатым человеком на земле.

Вот журчит знакомая речушка... вот выложенная из камня стена, ведущая в городок... там – ячменное поле Жиля... И поворот... а за ним каменный мостик...

Вилль-дю-Пер...

Я стоял, как нищий перед пиром, до которого остались считанные мгновения. Все вдруг вернулось – пережитые ужасы, долгие мили и месяцы пути, ночи, когда мне снилась Софи, ее лицо, ее прикосновения, ее улыбка.

Как бы я хотел вернуться в июле, чтобы войти в город с подсолнечником. Взгляд прошелся по площади. Знакомые лица. Знакомая суета. Все было таким, каким запомнилось. Вон мои друзья, кузнец Одо и мельник Жорж... Вон церковь отца Лео...

Наш постоялый двор...

Наш постоялый двор! Ужас сковал меня. Нет, не может быть...

В одно мгновение я понял – все изменилось.

Глава 23

С бледным, как у призрака, лицом влетел я на деревенскую площадь.

Дети, увидев меня, разбежались по домам.

– Это Хью! Хью де Люк. Он вернулся с войны! – кричали они.

Если во мне и осталось что-то прежнее, то только рыжие волосы. Люди уже спешили ко мне. Соседи, которых я не видел два года, но узнавал. И на их лицах – радость вперемежку с изумлением.

– Хью, слава Богу! Ты вернулся!

Но я не слышал их. Расталкивая знакомых и соседей, я шел, бежал к нашему постоялому двору.

К нашему дому... которого больше не было.

Сердце остановилось и полетело вниз – на том месте, где располагался наш постоялый двор, осталась черная воронка.

Сгорело все, и лишь один-единственный обугленный столб стоял среди пепла и угольев. Один лишь столб, поддерживавший когда-то то, что было двухэтажным зданием, построенным руками моего тестя.

– Где Софи? – прошептал я, обращаясь сначала к руинам, а потом к тем, кто окружил меня.

– Где Софи?

Я переходил от одного к другому, уверенный, что вот сейчас... сейчас увижу ее возвращающейся от колодца. Но люди молчали... отворачивались... отводили глаза...

Сердце, словно очнувшись, застучало, заколотилось...

– Где Софи?! – закричал я. – Где моя жена?

Через толпу пробился старший брат Софи, Мэттью. При виде меня удивление на его лице сменилось глубокой тревогой и озабоченностью. Шагнув вперед, он раскинул руки:

– Хью? Глазам своим не верю. Слава Богу, ты вернулся.

Я понял: случилось самое страшное. Посмотрел в его глаза, ища там ответ.

– Что произошло, Мэттью? Расскажи мне. Где моя жена?

Его лицо потемнело от горя, как будто его накрыла тень. О Боже... Было бы легче ничего не слышать. Мэттью кивнул и повел меня к пепелищу.

– Здесь были всадники, Хью. Человек десять – двенадцать. Налетели глухой ночью... как дьяволы... сжигали все на своем пути. Мы не знаем, кто они такие. Никаких отличительных знаков... ничего. Только черный крест на груди.

– Всадники... – Сердце сжали холодные пальцы страха. – Какие всадники, Мэттью? Что они сделали с Софи?

Он положил руку мне на плечо.

– По пути сюда эти сволочи спалили три дома. Поль, возчик, Сэм и старик Жиль, их жены и дети, все погибли... их убили, когда они пытались убежать. Потом подъехали к постоялому двору. Я пытался остановить их, Хью... пытался!

Я схватил его за плечи.

– А Софи?

Я знал, знал, что случилось худшее, но не хотел в это верить. Нет, нет, этого не может быть. Только не сейчас...

– Ее нет, Хью.

Мэттью покачал головой.

– Нет?

– Она пыталась убежать, но эти... они затащили ее в дом. Ее били, Хью... – Он скрипнул зубами и опустил голову. – И хуже того... Я слышал, как она кричала. Двое или трое держали меня, а остальные избивали ее и насиловали. Потом рыцари стали все крушить и ломать. Софи вытащили на улицу. Она была почти что мертвая... едва дышала. Я думал, мою сестру оставят умирать, но главный бросил ее на своего коня, а другие запалили факелы. А потом...

Я едва слышал, что он говорит. В голове билось эхо другого, далекого голоса. Нет, этого не может быть! Слезы выступили на глаза.

– А потом? Что потом, Мэттью?

Он отвел глаза.

– Они увезли ее с собой. Я знаю, Хью, она умерла. Софи больше нет.

Силы покинули меня. Ноги подкосились, и я опустился на колени. О Боже, как же это могло случиться? Как я мог оставить ее на произвол судьбы? Моя Софи... Ее больше нет. Взгляд мой скользнул по обугленным руинам прошлой жизни.

– Это ведь был Норкросс, да? Болдуин?..

– Мы ничего не знаем наверняка. – Мэттью покачал головой. – Если бы я знал, я бы сам... Звери, но безликие... Никаких знаков отличия, гербов. Забрала опущены. Все убежали в лес... спрятались. Но они вошли только в твой дом, как будто им был нужен только ты.

Я? Ублюдки! Два года я сражался как вассал Болдуина. Я прошел полсвета и видел такое, чего человек не должен видеть. И все равно они отобрали у меня то единственное, что я любил.

Я наклонился и взял в руку горсть пепла. Он медленно просачивался сквозь пальцы.

– Моя Софи...

Мэттью опустился рядом со мной.

– Хью, есть еще кое-что...

– Еще? Что же может быть еще?

Я посмотрел ему в глаза.

Он положил мне на голову руку.

– После того как ты ушел, Софи родила сына.

Глава 24

На меня как будто обрушилась каменная стена.

Сын...

Три года мы с Софи пытались завести ребенка, но не получалось. Больше всего на свете мы хотели, чтобы у нас были дети. В нашу последнюю ночь мы говорили именно об этом. Я оставил ее и даже не узнал, что у меня есть сын.

Огонек надежды вспыхнул в сердце. Я повернулся к Мэттью.

– Его тоже больше нет, Хью. Ему не исполнилось и года. Эти ублюдки убили мальчика в ту же ночь. Вырвали из рук Софи, когда она пыталась убежать.

Я не смог сдержать слез. Сын... Сын, которого я никогда не узнаю, никогда не возьму на руки. Я прошел через жесточайшие сражения, через все ужасы войны. Но все равно оказался не готов к такому удару.

– Как... – прошептал я. – Как умер мой сын?

– Не знаю, – чуть слышно выдавил из себя Мэттью. Лицо его стало серым, как пепел. – Но поверь, он умер... его больше нет.

Я повторил вопрос, глядя ему в глаза:

– Как?

Он вздохнул.

– Когда Софи положили на лошадь, главный сказал: "У нас нет места для такой игрушки. Бросьте его в огонь".

Грудь моя стеснилась, гнев переполнял меня, острыми когтями выгрызаясь наружу. Бог все же улыбнулся нам, даровав сына. А потом... потом жестоко посмеялся надо мной.

Но как я мог оставить их? И почему я жив до сих пор? Почему я жив, когда они мертвы?

Я посмотрел на своего шурина.

– Как его назвали?

Мэттью сглотнул.

– Она назвала его Филиппом.

Дышать стало вдруг трудно, как будто в горле застрял комок. Филиппом звали воспитавшего меня голиарда. Дав это имя сыну, она посвятила его мне. Милая, милая Софи... тебя больше нет. И моего сына тоже... Я стиснул зубы. Больше всего на свете мне хотелось закрыть глаза и умереть прямо здесь, на пепелище нашего дома, здесь, где была похоронена вся моя прошлая жизнь.

– Пойдем, Хью, я покажу тебе кое-что.

Мэттью помог мне подняться и повел к холму, на котором я стоял перед тем, как спуститься в деревню. Маленький серый камень отмечал могилу моего сына. Я опустился на землю под высоким тополем. На каменной дощечке была нацарапана простая надпись: "Филипп де Люк, сын Хью и Софи. Год Господа нашего MXCVIII".

Я уткнулся лицом в землю и заплакал. Я плакал по маленькому Филиппу, которого так никогда и не увижу. По моей жене, которая умерла.

Неужели Бог пощадил меня только для этого? Неужели вот для этого турок не опустил саблю на мою шею? Для того, чтобы я увидел вот это? Неужели для этого спас меня тогда смех? Чтобы Бог смог посмеяться надо мной сейчас?

Я снял дорожный мешок, в котором лежали подарки для Софи: шкатулка для благовоний, несколько старинных монет, ножны, золотой крест. Я выкопал ямку в земле рядом с могилой сына и положил в нее "сокровища". Мне они были уже не нужны.

– Они твои, Филипп, – прошептал я. – Твои, мой милый мальчик.

Потом я разровнял землю и снова прижался к могиле. Но постепенно боль потери уступала место гневу. Во мне крепла решимость. Я знал, что приказ отдал Болдуин, а выполнил его Норкросс. Но зачем? Почему?

Я всего лишь содержатель постоялого двора. Ничто. Просто крепостной.

Но я всех вас увижу мертвыми.

Глава 25

На площади, куда вернулись мы с Мэттью, уже собралась большая толпа. Отец Лео, Одо, другие мои друзья... Все хотели утешить меня, сказать доброе слово. И послушать рассказ о двух годах войны.

Я прошел мимо, к постоялому двору. Точнее, к тому, что от него осталось. Обгорелые деревяшки, пепел, мусор... Я хотел найти что-нибудь. Что-то такое, что напоминало бы о ней, моей Софи – клочок ткани, блюдо... любое напоминание о потерянном.

– Она постоянно говорила о тебе, Хью, – сказал Мэттью. – Очень скучала. Мы все уже думали, что ты пропал на войне. Но не Софи.

– Послушай, брат, ты уверен, что она умерла?

– Да, конечно. – Он пожал плечами. – Когда ее увозили, она едва дышала. Я бы сказал, была скорее мертва, чем жива.

– Но ты сам не видел, как она умерла? Ты ведь не знаешь наверняка?

– Нет, наверняка не знаю. Но прошу тебя, брат, не тешь себя пустой надеждой. Мы же с ней одной крови. И скажу откровенно: когда ее вытащили, я молил Бога, чтобы Софи была мертва.

Я посмотрел ему в глаза.

– То есть она, может быть, и не умерла?

Мэттью покачал головой.

– Смирись с тем, что есть, Хью. Если она не умерла тогда, то скончалась вскоре после этого. Уверен, ее тело оставили где-нибудь по дороге.

– Так ты искал ее? Нашел? Или кто-нибудь, кто ехал с запада, видел ее останки?

– Нет. Никто.

– Тогда какой-то шанс еще есть. Ты сказал, что Софи верила в меня, знала, что я вернусь. Так вот, я тоже верю и сделаю для нее все.

Я оказался в той части пепелища, где была наша комната. Все сгорело, все превратилось в пепел. Наша кровать, комод... Что-то блеснуло отраженным светом...

Я опустился на колени, разгреб золу, и сердце едва не взорвалось. Слезы подступили к глазам.

Гребень Софи. Ее половинка. Другую жена отдала мне в наш последний день. Я поднял ее. Обугленная, надтреснутая, она едва не развалилась у меня в руке. Но, сжав этот кусочек дерева, я почувствовал Софи!

Я торопливо развязал мешок, достал свою половинку и сложил обе. В тот же момент Софи словно предстала у меня перед глазами – ее милое лицо, ее смех – как живая.

– Те всадники, Мэттью, они не бросили ее в огонь вместе с сыном. Они не оставили ее умирать. Почему? Наверное, не без причины. Они увезли ее с собой. С какой-то целью. – Я посмотрел на Мэттью, держа перед собой гребень. – Может быть, надежда не такая уж пустая.

На площади меня все еще ожидали старые друзья, Одо и Жорж.

– Ты только скажи, Хью, – первым заговорил Жорж. – Мы пойдем с тобой. Выследим этих мерзавцев. Мы все от них натерпелись и знаем, кто виноват. Они заслуживают смерти.

– Ты прав. – Я обнял мельника за плечи. – Но сначала мне нужно найти Софи.

– Твоя жена умерла, – ответил Одо. – Мы сами это видели, хотя поверить в такой кошмар трудно.

– Ты видел ее мертвой? – обратился я к кузнецу. – А ты, Жорж?

Оба виновато пожали плечами и посмотрели на Мэттью, как бы ища у него поддержки.

– Софи так же жива, как и мой Ало, – хмуро пробормотал мельник. – Они оба теперь на небесах.

– Ты так считаешь, но не я. Софи жива. И не на небесах, а здесь, на земле. Я знаю. Я чувствую ее.

Я поднял посох, забросил за спину дорожный мешок и повесил на шею мех с водой. Потом, не оборачиваясь, зашагал к каменному мосту.

– Что ты собираешься делать, Хью? Драться этим посохом? – Одо догнал меня и схватил за руку. – Ты же один. У тебя ни доспехов, ни оружия.

– Я найду ее, Одо. Обещаю, я найду Софи.

– Подожди, я принесу какой-нибудь еды, – взмолился кузнец. – Или немного эля. Ты ведь еще пьешь эль, Хью? Армия не излечила тебя от этой привычки? Может, ты уже и в церковь ходишь по воскресеньям?

По его глазам я понял, что Одо уже не надеется увидеть меня живым.

– Я верну ее. Вот увидишь.

Они промолчали.

Я поднял посох и направился к лесу.

В сторону Трейля.

Глава 26

Я бежал. Бежал как слепой, ничего не видя и ничего не замечая. Бежал в направлении, противоположном тому, откуда пришел. В сторону Трейля. Туда, где стоял замок моего сеньора.

Горе рвало меня изнутри, точно одичавший пес. Из-за меня умер мой сын. Из-за моей глупой прихоти. Из-за моего безрассудства и гордости.

Во мне бурлила, кипела горечь. Мысль о том, что бедняжка Софи попала в руки мерзавца Норкросса и его подручных, сводила меня с ума.

Я дрался за этих так называемых "благородных" в Святой земле, а они в это время, прикрываясь Божьим именем, насиловали и убивали. Я прошел полсвета, я убивал, я следовал призыву папы римского. И вот как со мной расплатились. Не свободой, не другой, лучшей жизнью, а горем и презрением. Каким же я был глупцом, что поверил богатым.

Я бежал, пока мог переставлять ноги, а потом, обессиленный и обезумевший от ярости, упал на землю, в грязь.

Необходимо найти Софи. Я знаю – ты жива. Я все поправлю. Я знаю, как ты страдала.

На каждом повороте я молился о том, чтобы не споткнуться о ее тело. И каждый раз, когда этого не случалось, во мне крепла надежда, что она жива.

К вечеру я наконец остановился, огляделся и не понял, где нахожусь. Есть было нечего, вода кончилась. Меня поддерживала только злость. Я посмотрел на солнце. Куда вели ноги? На север или на восток? Я не имел ни малейшего понятия.

Я снова побежал. Ноги как будто налились железом. Кружилась голова, и желудок настойчиво требовал пищи. Глаза застилала пелена слез. И все-таки я бежал.

Встречные смотрели на меня как на сумасшедшего. Безумец с посохом.

– Трейль! – кричал я. – Мне нужно в Трейль!

Они поспешно отступали с дороги. Паломники, купцы, бродяги, даже те, кто был не в ладах с законом, не желали связываться с человеком, глаза которого пылали гневом.

Не знаю, сколько я бежал, день или два. В конце концов ноги все же не выдержали, и меня обступила тьма. Ночь выдалась холодная, меня трясло. Из гущи леса доносились жутковатые звуки.

Где-то невдалеке шумела река. Я сошел с дороги и углубился в лес, ориентируясь на звук.

Внезапно земля ушла из-под ног, я попытался ухватиться за ветку, но пальцы соскользнули, и я полетел куда-то вниз.

Боже...

Пусть будет, что будет. Я заслужил это и умру в лесу...

Скатываясь по склону оврага, я выкрикнул имя Софи.

В следующий момент голова ударилась о что-то твердое, и в рот хлынула зловонная теплая жидкость.

– Я иду...

К Софи. Навстречу воющей темноте.

Мир померк у меня перед глазами, и я успел лишь прошептать:

– Спасибо, Господи.

Глава 27

Я очнулся, но не от шума воды или чего-то столь же восхитительного, а от низкого, ворчливого, далеко не мирного звука.

Я открыл глаза. Утро еще не наступило. Я свалился в глубокий овраг и лежал у дерева, о которое ударился при падении. Ужасно болела разбитая голова.

Из чащи снова донеслось глухое ворчание.

– Кто там? Кто это? – вопросил я.

Ответа не было. Я напряг зрение, стараясь рассмотреть того, кто скрывался в темноте. Кто мог забрести в лес глубокой ночью? Вряд ли встреча с незнакомцем сулила приятное общение.

Первым, что я рассмотрел, были глаза. Глаза не человеческие – большие, как молитвенные камни, желтые, узкие, злые. Мне стало не по себе.

И вдруг... они сдвинулись! Я услышал хруст сухих веток. Существо вышло из леса и двинулось ко мне.

Темное, мохнатое...

Боже! Кабан! До него оставалось не более двадцати шагов.

Желтые глаза смотрели на меня, словно зверь пытался решить, не сгожусь ли я на поздний ужин. Кабан захрапел и... затих.

Тишина была жуткая.

Он готовился напасть – в том не было никаких сомнений.

Я попытался собраться с духом. Сражаться с кабаном? Вряд ли у меня было много шансов. Да и чем сражаться с хищником вдвое шире и наверняка тяжелее? Зверь запросто разорвал бы меня на кусочки своими острыми клыками.

Сердце бешено колотилось, и это был единственный звук, который я слышал, не считая угрожающего ворчания чудовища. Кабан не спускал с меня глаз, следя за каждым движением.

Господи, помоги! Что же делать? Убежать я не мог – он настиг бы меня после первых же шагов. Рассчитывать в ночном лесу на чью-то помощь не приходилось.

Не поворачивая головы,чтобы не спровоцировать зверя на решительные действия, я поискал взглядом какое-нибудь укрытие. Зверь как будто изучал меня, наклонив голову и лишь храпом выдавая свои истинные намерения. Я ощущал его горячее дыхание, запах запекшейся на спутанной шерсти крови от прошлых схваток.

Я схватил висевший на поясе нож. Только вот пробьет ли он толстую шкуру хищника?

Кабан коротко хрюкнул и оскалил клыки – пасть у него была кроваво-красная. Мне совсем не хотелось умирать. По крайней мере не так... Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы мне не пришлось драться с этим чудовищем.

Мне было ужасно, невероятно одиноко.

Похоже, кабан тоже понял, что ему противостоит всего лишь один противник, потому что, хрюкнув еще раз, бросился в атаку.

Мне ничего не оставалось, как отпрыгнуть за дерево, едва избежав знакомства со щелкнувшими совсем рядом убийственными челюстями.

Почти ничего не видя, наугад, я бил и бил ножом в отвратительную тупую морду, но зверь снова и снова бросался вперед. Дерево оказалось недостаточно толстым, а мне не хватало проворства. В какой-то момент его клыки распороли бедро, и я вскрикнул от боли.

Господи, меня словно пронзили копьем.

Рассматривать рану было некогда – кабан снова перешел в наступление. На сей раз удар пришелся в живот.

Я ткнул ножом в мерзкую морду. Чудовище попятилось, но тут же вгрызлось в мою ногу, мотая головой из стороны в сторону, как будто вознамерилось вывернуть ее.

Я отбивался из последних сил, понимая, что исход схватки предрешен. Брызги крови летели во все стороны.

Кое-как, спотыкаясь и падая, я добрел до середины лужайки. Живот горел. Из раны на бедре текла кровь. Со мной было кончено. Я упал на землю, прижался спиной к дереву и вдруг... увидел посох. Наверное, выронил его, когда падал. Я потянулся за ним, хотя и понимал, что посох не оружие против разъяренного кабана.

Хищник уже приближался.

– Ну же, свинья, иди ко мне. Давай... вперед! Закончи то, что начал.

Мне вспомнился турок в Антиохии. Тогда спасение принес смех. Но дважды один трюк не срабатывает. Я поднял посох, будто копье.

– Ну же, давай! Прикончи меня. Я готов. Прикончи меня.

Словно в ответ на приглашение кабан ринулся в атаку.

Вот и все. Я не успел даже вздохнуть, а только выставил посох в сторону черной летящей туши и, собрав последние силы, ткнул им, целя в желтый глаз.

Зверь издал жуткий вопль. Я попал! Посох вошел в глаз. Кабан пошатнулся и замотал головой, я схватил нож и принялся бить в морду, шею, спину... С каждым ударом из-под шерсти брызгала кровь. Чудовище слабело и уже не рычало, а хрипело. Кабан пошатнулся, все еще не оставляя попыток освободиться.

Его кровь смешалась с моей. Отбросив нож, я взялся за посох и надавил. Из раскрытой зубастой пасти вырвался последний предсмертный хрип. Задние ноги подкосились, и хищник завалился на бок. Обессиленный, я опустился на траву рядом с ним.

Я победил!

Но какой ценой. Из бедра и живота текла кровь. Я знал, что если не выберусь из оврага, то умру здесь.

Перед глазами встало лицо Софи. Я понял, что улыбаюсь, и подался к ней.

– Сюда, – прошептала она. – Иди ко мне.

Глава 28

Городок спал. Одетые в темное всадники осадили коней у одного из нескольких крытых соломой и обнесенных заборами домиков на окраине. В загоне спали домашние животные.

Неожиданностей не предвиделось, так что для всадников все обещало стать очередной забавой. Главный фыркнул и опустил забрало шлема. На шлеме был изображен черный византийский крест. В отряд он подбирал только тех, кто убивает ради удовольствия, кто охотится не ради мяса, а ради трофеев. Облаченные в темные боевые доспехи, с опущенными забралами, они не носили каких-либо знаков отличия или гербов. Никто не знал, кто они такие. Боевые мечи, топоры, булавы составляли их вооружение. Сейчас они смотрели на предводителя, ожидая приказа, готовые ко всему, жаждущие крови.

– Позабавьтесь, – сказал Черный Крест и усмехнулся. – Только не забывайте, ради чего мы здесь. Тот, кто найдет реликвию, станет богачом. Пошли!

Сонную тишину ночи взорвал стук копыт.

Где-то тревожно ударил колокол. Слишком поздно! Соломенные крыши первых домишек уже вспыхнули. Дремавший городок проснулся.

Кричащие женщины пытались увести в безопасное место сонных детей. Разбуженные горожане выскакивали из домов, но либо попадали под копыта несущихся по улице коней, либо падали, сраженные мечами всадников.

Какие они жалкие, эти крестьяне, размышлял Черный Крест. Бегут, суетятся и дохнут как мухи, оберегая свои крохотные кусочки дерьма. Думают, что мы – вражеские солдаты, явившиеся за их скотом и их тощими сучками. Даже не понимают, кто мы такие и зачем здесь.

Огонь распространялся, и вместе с ним возрастала паника. Совершенно не обращая внимания на всю эту суету, Черный Крест направился к большому каменному дому, лучшему в городке. За ним следовали пять всадников.

Внутри уже царил переполох – кричала женщина, плакали разбуженные дети.

– Ломай, – кивнул Черный Крест одному из своих людей.

Одного удара топором оказалось достаточно, чтобы расколоть деревянные двери.

На пороге появился пожилой мужчина в белом с синим халате. У него были длинные седые волосы и густая темная борода.

– Что вам нужно? – дрожащим от страха голосом спросил хозяин дома. – Мы не сделали никому ничего плохого.

– С дороги, еврей, – рявкнул Черный Крест.

Из глубины дома выбежала жена хозяина в длинной шерстяной рубашке.

– Мы мирные люди, – бесстрашно заговорила она. – Вы получите все, что вам нужно.

Схватив женщину за горло, Черный Крест прижал ее к стене.

– Покажи мне ее, – потребовал он. – Покажи, если тебе дорога собственная жизнь.

– Пожалуйста, возьмите деньги, – жалобно заскулил мужчина. – Они во дворе, в сундуке около бака с водой. Возьмите все. Все, что хотите.

– Обыщите дом, – приказал своим солдатам Черный Крест. – Снесите, если понадобится, стены. Но только найдите!

– Но деньги... Я же сказал...

– Мы пришли не за деньгами, мразь, – ухмыльнулся Черный Крест. – Нам нужно кое-что поценнее. Христианская реликвия.

Его люди ворвались в дом, где нашли старика, обнимающего двух дрожащих от ужаса детей, мальчика лет шестнадцати с курчавыми волосами, и девушку, может быть, на год старше, с темными, полными страха глазами.

– Что вам нужно? Я не понимаю. – Отец бросился на колени. – Я всего лишь купец. У нас нет никаких реликвий.

Тем временем приспешники Черного Креста уже взялись за дело, круша стены, взламывая сундуки и комоды.

Предводитель схватил хозяина за горло.

– Мне не до шуток. Отвечай, где сокровище?

– Заклинаю вас, у нас нет никаких сокровищ, – бормотал дрожащий мужчина. – Я торгую шерстью.

– Торгуешь шерстью? – Черный Крест кивнул и посмотрел на юношу. – Что ж, посмотрим. – Он выхватил кинжал и приставил его к горлу мальчика. – Ну?

– У камина... под плитками, – прошептал отец, роняя голову.

Двое из рыцарей поспешили к камину и, орудуя топорами, принялись ломать плитки пола, под которыми обнаружился тайник. Оттуда извлекли сундучок, наполненный золотыми и серебряными монетами, брошами, ожерельями. На самом же дне сундучка лежал огромный рубин величиной с монету, в позолоченной византийской оправе. Драгоценный камень как будто светился изнутри.

Рыцарь взял его и взвесил на ладони.

– Вы даже не понимаете, что это такое.

Еврей смахнул повисшие на ресницах слезы.

– Неужели? – усмехнулся Черный Крест. – Это печать Павла. Твой народ недостоин того, чтобы владеть ею. Больше ты ничего не украдешь у нашего Господа.

– Я не украл ее. Это вы крадете. Мне же ее продали.

– Продали? – В глазах рыцаря вспыхнули злые огоньки. Он повернулся к мальчику. – Тогда это не такая уж большая потеря по сравнению с тем, что вы отняли у нас.

Произнеся это, он воткнул кинжал в живот сына. У юноши вырвался короткий полувздох-полухрип, глаза его широко раскрылись, а изо рта потекла тонкая струйка крови.

Черный Крест ухмыльнулся.

– Нефрем... – вскрикнули одновременно купец и его жена и рванулись к сыну.

Рыцари схватили их за руки.

– Сожгите дом, – распорядился предводитель. – Их семя мертво. Больше они не будут осквернять землю.

– Как быть с девчонкой? – спросил один из рыцарей.

Черный Крест рывком поднял девушку на ноги и окинул оценивающим взглядом. Красивая. Он провел рукой по гладкой щеке.

– Какая шкурка, а, торговец шерстью? Неплохо бы завернуться в такую. Ну, что молчишь?

– Пожалуйста, возьмите все, – в отчаянии взмолился несчастный отец, – только оставьте нам нашего ребенка.

– Боюсь, что не смогу. – Черный Крест покачал головой. – Она мне еще пригодится. Да и другим тоже. Например, слуге, который чистит мулов нашего герцога.

Он толкнул девушку в руки ближайшего солдата. В следующее мгновение ее, кричащую от страха, уже вынесли из дому.

– Не печалься, еврей, – обратился Черный Крест к плачущему отцу. Потом, наклонившись к сундучку, взял монету и бросил ее на пол. – Возьми. Я не краду у тебя дочь – я ее покупаю.

Глава 29

– Он мертв?

Голос пробился ко мне словно через густую пелену. Женский голос... Я открыл глаза, однако ничего не увидел. Только неясное, размытое пятно, проступающее как будто из тумана.

– Не знаю, моя госпожа, – произнес другой голос, – но раны очень серьезные. Боюсь, он долго не протянет.

– Какой необычный цвет волос... – заметила первая.

Я мигнул, в голове мало-помалу начало проясняться. Мир как будто был отделен от меня отражающим свет, поблескивающим занавесом. Может, я умер? Незнакомое, но милое лицо склонилось надо мной. Золотистые волосы были заплетены в тугие косички и спрятаны под расшитый пурпурный капюшон. Лицо улыбнулось. От улыбки сразу стало теплее, словно меня коснулись лучики солнца.

– Софи, – прошептал я и поднял руку, чтобы дотронуться до ее щеки.

– Ты ранен, – ответила женщина. Голос ее напоминал щебет птицы. – Боюсь, ты принял меня за другую.

Странно, но никакой боли я не чувствовал.

– Это рай?

Незнакомка снова улыбнулась.

– Если рай – это место, где раненые рыцари похожи на овощи, то да, должно быть, так.

Она снова прикоснулась ко мне нежными руками. И я снова мигнул. Женщина и впрямь не была Софи, и голос ее звучал с северным акцентом. Париж?

– Жив, – со вздохом пробормотал я.

– Пока да. Но твои раны очень опасны. Тебе нужен лекарь. Ты здешний? Откуда? У тебя есть семья?

Я попытался сосредоточиться на ее вопросах, но мысли разбегались, мир перед глазами расплывался, а раны напомнили о себе болью.

– Нет.

– Ты преступник?

Голос второй женщины долетел до меня откуда-то сверху.

Прищурившись, я рассмотрел богато одетую даму, явно благородного происхождения, восседающую на изумительно белой верховой лошади.

– Уверяю вас, госпожа, – ответил я, изображая подобие улыбки, – вам нечего меня бояться. – Взгляд мой упал на испачканную кровью тунику. – Даже несмотря на мой вид. – Боль нарастала, пронзая бедро и живот. Сил не оставалось, и я со стоном откинулся на спину.

– И куда же вы держите путь, мсье Руж^[77]? – поинтересовалась золотоволосая.

Я совершенно не представлял, где нахожусь и насколько далеко ушел от нашей деревни. Зато мне вспомнился кабан.

– В Трейль.

– В Трейль! – воскликнула прекрасная незнакомка. – Даже если мы возьмем тебя с собой, боюсь, ты не выдержишь дороги и скончаешься прежде, чем мы туда доберемся.

– Взять его с собой? – удивилась вторая дама. – Да вы только посмотрите на него. Он же весь в крови, и мы даже не знаем, чья это кровь. От него пахнет лесом. Оставьте его, дитя мое. О нем позаботятся такие же...

Мне стало смешно. После всего, что выпало на мою долю, моя жизнь зависела от исхода спора двух благородных дам.

– Не беспокойтесь, госпожа, – сказал я самым любезным тоном, на какой только оказался способен, – мой оруженосец должен вот-вот прийти мне на помощь.

Юная красавица подмигнула.

– Он совершенно безобиден. Ты ведь не опасен, верно?

Она посмотрела мне в глаза. Такого милого лица я давно уже не видел.

– Для вас – нет.

Я слабо улыбнулся.

– Ну вот, видите? Я могу поручиться за этого беднягу.

Она попыталась поднять меня, призвав на помощь двух стражей в круглых шлемах и зеленых туниках. Те посмотрели на вторую госпожу.

– Раз уж вы того желаете... – Дама вздохнула и пожала плечами. – Но только вы несете за него полную ответственность. И раз уж вам небезразлична его судьба, то уступите ему свою лошадь.

Я попробовал встать, однако ноги не повиновались мне.

– Не утруждай себя, рыжий, – сказала золотоволосая.

Один из стражей, высокий хмурый мавр, поднял меня за руки. Женщина была права – раны мои выглядели скверно. Я понял, что если лишусь сознания, то, может быть, уже никогда не открою глаза.

– Скажите, кто меня спасает. Мне нужно знать, кого благодарить в раю, если я туда проскочу.

– Спасает тебя, рыжий, твоя улыбка. – Юная особа звонко рассмеялась. – Но если Господь все же не окажется столь милостив... меня зовут Эмили.

Глава 30

Очнулся я с ощущением покоя и тепла близкого очага. Я лежал на удобной широкой кровати в большой комнате с каменными стенами. На деревянном столе справа от кровати стояла чашка с водой.

Склонившийся надо мной бородатый мужчина в красном одеянии довольно усмехнулся и посмотрел на стоящего рядом толстого священника.

– Ну вот, Луи, он пришел в себя. Можешь возвращаться в аббатство. Похоже, ты остался без работы.

Священник приблизил ко мне одутловатое лицо.

– Признаю, Огюст, с телом ты справился. Но есть ведь еще и душа. Возможно, этот незнакомец в окровавленной тунике пожелает исповедаться.

Я облизнул сухие губы и ответил за себя сам:

– Извините, святой отец, но если вам требуется чья-то исповедь, то обратитесь лучше к тому кабану, что напал на меня в лесу. А если не дождетесь от него покаяния, то по крайней мере получите мясо.

Лекарь расхохотался.

– Вы только посмотрите. Едва очнулся, а уже попал в цель.

Священник нахмурился. По-видимому, ему не нравилось быть предметом насмешек. Он напялил на голову бесформенную шляпу и повернулся к двери.

– Тогда я ухожу.

После его ухода добродушный лекарь опустился на кровать.

– Не обращай на него внимания. Мы поспорили, кому ты достанешься – ему или мне.

Я приподнялся на локтях.

– Рад был оказаться предметом вашего спора. Где я?

– Можешь не сомневаться – в хороших руках. Я еще ни разу не потерял больного, если только он не был безнадежен.

– И как я?

Он пожал плечами.

– Сказать по правде, ты был очень плох.

– Вы не ответили, где я нахожусь. – Улыбка далась мне с трудом. – Куда меня привезли?

Лекарь мягко потрепал меня по плечу.

– Я слышал. Ты в Боре, приятель.

Боре... Я моргнул от удивления. Боре принадлежал одному из самых влиятельных герцогов Франции, был раза в три больше Трейля и лежал от него на расстоянии четырех дней пути. Верхом. Как же я сюда попал?

– Я... я давно здесь?

– Уже четыре дня. Да прибавь два дня дороги. Ты был без чувств, но кричал.

– Что же я говорил?

Огюст снял с чашки кусок ткани и положил мне на лоб.

– Душа твоя в смятении, и дело здесь не в ранах, которые нанес кабан. На сердце у тебя тяжкий груз.

Я не стал ему перечить. Моя Софи... она где-то в Трейле. А до Трейля не меньше недели пешком. Но я все еще чувствовал, что она жива.

– Спасибо, что позаботились обо мне, Огюст, но я должен идти.

– Подожди. – Лекарь положил руку мне на грудь. – Ты еще не готов. И не благодари меня. Я всего лишь положил мазь и прочистил раны. Скажи спасибо госпоже Эмили.

– Эмили... да...

Из тумана, в котором пребывала моя память, всплыло прекрасное лицо. Поначалу я даже принял ее за Софи. Мне вдруг вспомнилось все, все, что случилось по дороге сюда. Как мавр привязал меня к седлу. Как та молодая женщина... Эмили... уступила мне свою лошадь. Как она все время шла рядом...

– Если бы не она, парень, ты бы уже умер.

– Вы правы, я многим ей обязан. Кто она, Огюст?

– Заботливая, неравнодушная душа. И придворная дама.

– Придворная дама? – изумился я. – Но о каком дворе идет речь? Кто приказал вам позаботиться обо мне? Кому вы служите?

– Как кому? Герцогине Анне, конечно. Жене Стефена, герцога Борейского, который отправился в крестовый поход, двоюродной сестре нашего короля.

Невероятно! Обо мне позаботилась кузина самого короля Франции.

Лекарь улыбнулся.

– Ты держался молодцом, победитель кабанов. А теперь отдыхай.

Глава 31

Смущенный и растерянный, я сел на кровати.

Нет, такое не для меня. Я этого не заслуживал – не рыцарь, не благородный господин, а всего лишь простолюдин. Самый обычный человек. Мне и без того повезло, ведь кабан мог запросто растерзать меня своими клыками.

Нет, я должен был идти, помня о жене и сыне. С тех пор как я отправился на поиски Софи, прошла уже неделя.

– Ценю вашу заботу, Огюст, однако вынужден отказаться. Поблагодарите за меня добрейшую хозяйку.

Я поднялся с кровати, но сделал лишь несколько неуклюжих, отозвавшихся болью шагов. В дверь постучали, и Огюст отправился посмотреть, кто пришел.

– Ну вот, ты можешь сам поблагодарить нашу госпожу.

И действительно, то была Эмили, одетая в холщовое, с золотой каймой платье. Оказывается, мне и впрямь ничего не мерещилось – она была мила и прекрасна, как и видение в моих снах. И только глаза лучились мягким зеленым светом.

– Вижу, наш больной уже поднялся, – радостно воскликнула Эмили. – Как он сегодня, Огюст?

– С ушами у него все в порядке. И с языком тоже, – ответил лекарь, подталкивая меня вперед.

Я не знал, что делать, кланяться или опускаться на колени. Прежде мне приходилось разговаривать с благородными людьми, только отвечая на вопросы. Но что-то заставило меня посмотреть ей в глаза. Я откашлялся.

– Если в не вы, госпожа, меня бы не было уже в живых. Жаль лишь, что я не могу выразить всю свою благодарность.

– На моем месте так поступил бы каждый. К тому же было бы ужасной несправедливостью, если бы победитель кабана стал добычей какого-то другого зверя.

Огюст поднес табурет, и Эмили села.

– Если же ты желаешь выразить благодарность, то позволь мне задать тебе несколько вопросов.

– Спрашивайте. О чем угодно.

– Первый – легкий. Как тебя зовут, рыжий?

– Меня зовут Хью, госпожа. – Я поклонился. – Хью де Люк.

– И ты, Хью де Люк, направлялся в Трейль, когда повстречался с тем невоспитанным кабаном?

– Да, моя госпожа. Хотя, похоже, и немного сбился с пути.

Я взглянул на лекаря.

– Да, похоже на то, – с улыбкой подтвердила госпожа Эмили, что немало меня удивило. Чувство юмора, встречавшееся мне прежде у благородных, отличалось обычно неприкрытой жестокостью. – И в этот путь ты отправился один. Без продуктов. Без воды. Без подходящей одежды.

Я почувствовал, как к горлу подступил комок. Действительно, как можно быть настолько непредусмотрительным и глупым!

– Я очень спешил.

– Спешил? – Эмили вежливо кивнула. – Но ведь, насколько я помню математику, если человек идет в неверном направлении, то скорость уже не имеет значения, потому что он только удаляется от цели. Не так ли?

Я чувствовал себя настоящим дураком перед женщиной, спасшей мне жизнь.

– Спешил и... был расстроен, – покраснев от стыда, добавил я.

– Да уж, похоже на то. – Она покачала головой. – И в чем же причина такой спешки и... остального?

Мне стало вдруг не по себе. То, что вело меня, не было игрой, и сам я не был игрушкой.

Наверное, Эмили заметила, как изменилось выражение моего лица и почувствовала мое беспокойство.

– Пожалуйста, знай, что я не насмехаюсь над тобой. В пути ты кричал от боли. И не только боли от ран. Ты носишь на сердце тяжкий груз. И пусть ты не рыцарь, но миссия у тебя определенно есть.

Я опустил голову. Недавней легкости как не бывало. Рассказать? Но как можно говорить о подобных ужасах? Как можно доверить такое женщине, с которой едва знаком? Во рту у меня пересохло.

– Да, вы правы. У меня есть миссия, госпожа. Но я не могу рассказать вам о ней.

– Пожалуйста, сир, расскажите. – Сир? Она обратилась ко мне так, как обращаются только к благородным господам. Я не верил собственным ушам. – Поверьте, я не стану смеяться над вашим горем. Может быть, даже помогу.

– Боюсь, это невозможно. – Я вздохнул. – Вы и так уже помогли мне.

– Доверьтесь мне, сир. Ну как я могу доказать, что мне можно верить?

Я улыбнулся. Верно, как?

– Только знайте, что рассказ мой вовсе не похож на те, что вы, без сомнения, привыкли слушать.

– Мне не нужны сказки, и я не ищу развлечений, – твердо, глядя мне в глаза, сказала она.

Опыт общения с благородными господами научил меня быть осторожным, потому что их интересовали только подати да удовольствия, а не наша судьба. Но Эмили была другой. В ее глазах я видел сострадание. Я понял это еще при первой встрече, на дороге.

– Я расскажу вам, моя госпожа. Вы заслужили это. Надеюсь, моя повесть не огорчит вас.

– Уверяю вас, Хью, – ответила с улыбкой Эмили, – на тот случай, если вы еще не заметили, что огорчить меня не так-то просто.

Глава 32

И я рассказал ей. Все.

О Софи. О нашей деревне. О моем путешествии в Святую землю. О страшных сражениях. О встрече с турком в Антиохии. О возвращении.

Потом я поведал Эмили о том, что узнал по возвращении домой.

Голос мой дрогнул, и глаза наполнились слезами. Я рассказал, как и почему оказался в лесу. И зачем мне надо в Трейль.

Эмили слушала меня, не перебивая. Наверное, услышанное не совпадало с тем, к чему она привыкла. Тем не менее, она ни разу не проявила недовольства. Ни когда узнала о моем дезертирстве из армии. Ни когда я упомянул Норкросса и Болдуина. А когда я наконец подошел к тому, зачем мне так понадобилось попасть в Трейль, глаза ее заблестели.

– Да, Хью, я понимаю. – Наклонившись вперед, она положила свою руку на мою. – С вами обошлись несправедливо. Вы должны отправиться в Трейль и найти свою жену. Но что вы намерены сделать, когда доберетесь туда? Что можете сделать в одиночку? Без оружия. Не имея доступа к герцогу. Болдуина здесь хорошо знают: распутник, думающий только о себе и высасывающий из своих людей все соки. Но вы же не можете вызвать его на поединок! Вас сразу бросят в темницу или убьют.

– То же самое сказала бы и моя Софи. Но я все равно должен попытаться, даже если это похоже на безумие. У меня нет другого выбора.

– Тогда я помогу вам, Хью, – прошептала она, – если только вы позволите.

Я удивленно посмотрел на нее, тронутый ее решимостью и доверием.

– Почему? С какой стати вы будете мне помогать? Вы же принадлежите к их кругу. Вы служите при королевском дворе.

– Я уже сказала вам однажды, Хью де Люк, что вас спасает ваша улыбка.

– Думаю, что нет. – Я осмелился поднять на нее глаза. – Вы могли бы оставить меня на дороге. Тогда все мои беды умерли бы вместе со мной.

Эмили отвела взгляд.

– Я скажу вам. Но не сейчас.

– Но я же рассказал вам все.

– Такова моя цена, Хью. А если станете торговаться, я всегда могу приказать доставить вас туда, где нашла.

Я склонил голову и улыбнулся. Она могла быть такой забавной, когда хотела.

– Меня устраивает ваша цена, госпожа. И каковы бы ни были причины, побуждающие вас помочь мне, я вам благодарен.

– Хорошо. Тогда в первую очередь нам надо придумать предлог для вашего появления там. Надо же как-то туда проникнуть. Что вы умеете хорошо делать? Какие у вас есть таланты? Только не говорите, что вы прекрасно ориентируетесь.

Я рассмеялся – уколоть она умела.

– Наверное, меня можно отнести к тем, о ком говорят – способностей много, талантов никаких.

– Ладно, посмотрим, – сказала Эмили. – Чем вы занимались до того, как отправились в Святую землю?

– У нас был постоялый двор. Софи занималась продуктами и постелями, а я...

– А вы разливали эль и развлекали посетителей.

– Откуда вы это знаете?

– Не важно. А во время войны? Насколько я могу судить, разведчиком вы не были.

– Я неплохо дерусь. Но вообще-то еще лучше мне удавалось веселить друзей, отвлекать их от мрачных мыслей. В самые трудные времена они всегда просили рассказать что-нибудь занимательное. – Я рассказал ей, как рос и воспитывался, как путешествовал, как выступал перед публикой, читая стихи и распевая песни, как, возвращаясь с войны, зарабатывал в трактирах на хлеб рассказами и фокусами. – Может, у меня и есть какой-то талант.

– Жонглер и клоун, – повторила задумчиво Эмили.

– Запас фокусов у меня невелик, но я всегда легко сходился с людьми и обзаводился друзьями.

Я улыбнулся, давая понять, кого имею в виду.

Эмили покраснела, быстро поднялась и, поправив платье, напустила на себя скромный вид.

– А теперь отдыхайте, Хью де Люк. Ваши раны должны затянуться, и за это время ничего особенного не случится. А мне надо идти.

Я обеспокоенно посмотрел на нее.

– Надеюсь, я не обидел вас, госпожа?

– Обидели меня? – воскликнула она и мило улыбнулась. – Вовсе нет. Просто ваши многочисленные таланты только что навели меня на одну прекрасную мысль.

Глава 33

Эмили постучала в дверь спальни, расположенной в другой половине замка. Герцогиня Анна сидела за столом в окружении придворных дам, трудившихся над гобеленом.

– Вы звали меня, госпожа?

– Да, – ответила Анна. Четверо женщин тут же прекратили работу и вопросительно посмотрели на герцогиню. – Можете остаться, – сказала она. – Я поговорю с Эмили в гостиной.

Они перешли в соседнюю со спальней комнату, в которой стоял большой туалетный столик, чаши с ароматной водой и зеркало.

Анна опустилась на стул.

– Хочу поговорить о здоровье твоего рыжего кавалера.

– Он выздоравливает, – ответила Эмили. – И он не мой кавалер. Хью де Люк женат и сейчас разыскивает свою жену.

– Разыскивает жену? Так, значит, он этим занимался, когда мы наткнулись на него в лесу? Любопытно. – Анна улыбнулась. – Но теперь, когда твой гость здоров...

– Еще не совсем, – вставила Эмили.

– Но теперь, когда он поправился, ему надлежит отправиться по своим делам. По крайней мере, лекарь говорит, что он хочет уйти.

– С ним поступили бесчестно, моя госпожа, и он хочет восстановить справедливость. Человек, причинивший ему обиду, не кто иной, как Болдуин из Трейля.

– Болдуин. – Анна поморщилась, как будто отведала скисшее вино. – Разумеется, Болдуин не состоит в числе друзей этого двора. Но судьба этого человека, как бы с ним ни поступили, не наша забота. У тебя удивительно отзывчивое сердце, Эмили. Ты и без того сделала больше, чем любой сделал бы на твоем месте. Теперь я желаю, чтобы ты позволила ему уйти.

– Я не стану прогонять его, – твердо ответила Эмили. – И хочу помочь ему восстановить справедливость.

– Ты хочешь помочь ему? – изумленно воскликнула Анна. – Но как? Вернуть титул? Восстановить поруганную честь? Или дать чистую одежду?

– Каждый человек, независимо от положения, заслуживает справедливости. С ним поступили ужасно.

Анна встала и подошла к молодой женщине. Сейчас, когда она была на своей половине, ее длинные темно-каштановые волосы лежали свободно, спускаясь до самых плеч. Ей только что минуло тридцать, но во многих отношениях она заменяла Эмили мать.

– Моя милая, откуда у тебя такие представления?

– Вы и сами хорошо знаете, госпожа. Знаете, почему я здесь, почему покинула Париж и какие неприятности были у меня там.

Анна положила руку на плечо девушки. Она по-настоящему любила ее и желала только добра.

– Ты столь же заботлива, дитя мое, сколь и порывиста. Тем не менее, он должен уйти, как только будет в состоянии продолжить путь. Если бы мой муж прослышал об этом, он вернулся бы с Востока и избил меня до синяков. Этот Рыжий, у него есть какая-нибудь профессия? Что он умеет, кроме как драться с кабанами?

– Я собираюсь научить его кое-чему, начиная с сегодняшнего дня, – ответила Эмили.

– Надеюсь, ты будешь заниматься с ним не здесь. У нас и без того хватает бездельников.

– Не здесь, моя госпожа. И он уйдет, как только усвоит то, чему я хочу его научить. Он должен отыскать супругу. И он очень сильно ее любит.

Глава 34

Я отдыхал еще три дня, пока раны не затянулись полностью. Однажды в дверь постучала Эмили. Заметно возбужденная, она осведомилась о моем здоровье:

– Можешь ходить?

– Конечно.

Я соскочил с кровати и, слегка прихрамывая, прошел по комнате.

– Неплохо, – удовлетворенно заметила она. – Следуй за мной.

Эмили направилась к двери, и я, стараясь не отставать, поспешил за ней. Она провела меня через широкие залы, украшенные великолепными гобеленами, потом мы спустились по крутой каменной лестнице.

– Куда мы идем? – спросил я, с трудом поспевая за ней.

– Туда, где ты, надеюсь, найдешь кое-что полезное.

Мы шли по той части замка, в которой я никогда не был. В больших комнатах стояли длинные ряды столов, в каминах горел огонь, а двери охраняли солдаты в форме. Тут и там разгуливали рыцари – одни предавались воспоминаниям о былых походах, другие играли в кости. Помещения освещались горящими факелами.

Мы миновали кухню, откуда пахнуло соблазнительным ароматом чеснока, и я увидел снующих служанок и носильщиков, бочки вина и эля.

Эмили шла дальше, по длинному узкому коридору, ведущему вниз. Стены здесь были из грубо обработанного камня, воздух затхлый и сырой. Мы оказались в чреве замка, наиболее удаленной его части, используемой как последнее убежище. Куда вела меня Эмили? Что полезное я мог там найти?

Наконец, когда коридоры стали напоминать норы или пещеры, где могли обитать разве что какие-нибудь впадающие в спячку звери, Эмили остановилась перед большой деревянной дверью.

– И кто меня там ждет? Крот? – рассмеялся я.

– Не груби, – сказала она и постучала.

– Входи, входи, – отозвался низкий мужской голос. – Да побыстрее, пока я не передумал.

Вслед за Эмили я вошел в просторную неотапливаемую комнату и с любопытством огляделся. Помещение напоминало темницу или монашескую келью и отличалось от них разве что размерами и наличием свечи. Полки были заставлены какими-то предметами, которые я поначалу принял за игрушки.

У задней стены на украшенном искусной резьбой стуле восседал горбун в красной тунике, зеленых чулках и пестрой лоскутной юбке.

Желтый глаз уставился на Эмили.

– Входи, тетушка. Можно я тебя чмокну? Мне много не надо... разок лизну и...

– Ох, Норберт, перестань, – беззлобно оборвала его Эмили. – Вот тот, о ком я говорила. Его зовут Хью. Хью, это Норберт, шут нашего герцога.

– Ей-богу! – Норберт соскочил со стула. Приземистый и плотный, он был похож на гнома, но при этом двигался с поразительной быстротой и проворством. Подскочив ко мне, Норберт скользнул взглядом по моим волосам, дотронулся до них и тут же отдернул руку. – Ты что же, надумала меня спалить? Кто он, человек или факел?

– Кто бы ни был Хью, Норберт, – предупредила Эмили, – он не дурак. – Она повернулась ко мне: – Думаю, эта работа для тебя.

Я с ужасом посмотрел на нее.

– Что? Вы предлагаете мне сделаться шутом?

– А почему бы и нет? Ты сам сказал, что умеешь развлекать людей. Лучшей роли не придумать. Норберт сказал, что шут в Трейле уже старик...

– А мозги у него вообще давно высохли, – вставил Норберт.

– ...что он потерял милость своего хозяина, Болдуина, и тот готов подыскать ему замену. Думаю, тебе, такому молодому и напористому, будет нетрудно втереться к нему в доверие. По крайней мере, это легче, чем в одиночку штурмовать крепостные стены.

Я не знал, что и сказать. Я только что вернулся из похода, где дрался, смею надеяться, не хуже других. Моей целью было отомстить за нанесенное оскорбление, за зло и несправедливость, за жену и сына. Нет, я не считал себя героем, но все же... Шут?

– Мне трудно спорить с логикой ваших рассуждений, госпожа, но... я не шут.

– Ох, ох, а ты думаешь, что шутом может быть только дурак? – Горбун снова подскочил ко мне. – Думаешь, это так легко? Думаешь, шутом может стать каждый неуч? – Он провел по моей щеке заскорузлой ладонью и похлопал ресницами. – Ты думаешь, морковная голова, что я никогда не был таким вот молодым и красивым?

Он отпрыгнул и покачал головой.

– Если ты разыгрываешь из себя дурака, это не значит, что ты туп как деревяшка. Госпожа предлагает хороший план. Если бы ты еще смог его исполнить... Но для этого нужен дар.

– Больше всего на свете я хочу найти свою жену, – твердо сказал я.

– Речь не о том, что ты хочешь. Я сказал, что здесь нужен дар. Особый талант. Госпожа говорит, что он у тебя есть, что ты воображаешь себя жонглером. Жонглеры... да, они умеют вводить в краску юных дев и смягчать сердца провонявших элем рыцарей. Но настоящий трюк в другом. Можешь ли ты, войдя в зал, где сидят отъявленные мошенники и прожженные интриганы, вызвать улыбку даже у самого сварливого короля?

Я посмотрел на Эмили. Она была права. Мне нужен какой-то предлог, чтобы попасть в замок Болдуина. Софи, если она жива, вряд ли будет в числе придворных дам. Ее нужно найти, а для этого надобно иметь доступ во все потайные уголки, пользоваться доверием...

– Что ж, может быть, я смогу чему-то научиться, – ответил я.

Глава 35

– Научиться... – Норберт покачал головой и громко расхохотался. – На то, чтобы научиться, нужны годы. Разве можно за несколько дней научиться, например, этому?

Он взял горящую свечу, поднес ладонь к пламени, подержал над ним, потом щелкнул пальцами, и огонь погас.

– Ну как? А теперь мне надо знать, что у тебя получается лучше всего? Что выходит естественно? Итак, что ты делаешь?

– Что я делаю?

– Да, что ты делаешь. – Шут раздраженно щелкнул пальцами. – Что за ученика ты мне привела, тетушка? Его что, камнем по башке треснули? Что ты делаешь? Жонглируешь? Показываешь фокусы? Кувыркаешься?

Я огляделся и заметил прислоненный к столу посох, примерно такой же длины, как и мой. Почему бы и не попробовать? Я подмигнул Норберту.

– Могу вот это.

Я поставил палку на ладонь, немного подержал ее в вертикальном положении, потом подбросил и поймал уже на палец. Посох простоял почти минуту.

– О, это чудесно, – насмешливо пропел Норберт. – А вот так сможешь? – Посох как будто сам взлетел в воздух и опустился на его указательный палец. Подержав немного, шут подбросил его и поймал на тот же палец. И еще раз. И еще.

– Или так? – Он ухмыльнулся и вдруг начал крутить палку так быстро, как будто у него выросло шесть рук. Я даже не понял, как у него такое получается. Внезапно остановившись, Норберт протянул посох мне. – Ну, покажи, как ты это делаешь.

– Не смогу, – признался я.

– Тогда, может быть... – Он подмигнул большим, навыкате глазом. – Госпожа сказала, что ты прыгучий.

И этот неуклюжий на вид, неловкий человечек подпрыгнул и сделал полный кувырок через голову, потом повторил прием уже спиной вперед, причем приземлился на том же самом месте и даже не пошатнулся.

– Нет?

Я покачал головой.

– Как насчет повеселить? Госпожа утверждает, что ты умеешь рассказывать всякие забавные истории. Должно быть, знаешь что-то такое, чего не знаю я.

– Кое-что знаю.

Норберт сложил руки на груди.

– Валяй, парень. Позабавь старика. Насмеши меня. Сделай так, чтоб я уписался со смеху.

Теперь я готов был рискнуть. Уж в чем в чем, а в этом мне не было равных. Надо только вспомнить что-нибудь повеселее.

– Слушай. Жил-был один ленивый крестьянин. Лежит он как-то на поле и видит, как из денежной сумки проезжающего по дороге рыцаря падает в пыль золотая монета. Он...

– Знаю, – перебил меня Норберт. – Он говорит приятелю: "Повезет же нам, если он будет возвращаться этой самой дорогой".

– Ладно, тогда о путнике и борделе. Идет путник по дороге и видит дорожный знак...

– Знаю, – снова перебил меня шут. – Считай, что тебя отымели...

Я попробовал еще две истории, неизменно пользовавшиеся успехом у слушателей, но Норберт оба раза перебивал меня. Похоже, он знал их все. Эмили едва сдерживала смех, наблюдая за нами.

– И что, уже все? Это весь твой репертуар? – Горбун покачал головой. – Может, ты хоть стишки сочинять можешь?

Я промолчал.

– Ну так что, легко, а? Сделай горб на спине, попрыгай, как обезьянка, и все лопнут со смеху, да? Перестань, Рыжик, тебе нужно что-то приличное. Ты хочешь заиметь какой-то предлог? А я хочу быть твоим наставником. Хочу, хочу... – Он запрыгал, хныча, как избалованный ребенок. – Знаешь, я подумал... Может, тебе и впрямь лучше попытаться взять замок Болдуина штурмом, чем изображать из себя шута.

Я огляделся. Мне было не до шуток. Речь шла не о забавах – на кону стояла судьба моей жены. На глаза попалось ядро с прикованной к нему цепью.

– Вот.

– Что? Хочешь поиграть в мяч? – насмешливо осведомился Норберт.

– Нет, шут. Принеси цепь.

Я вспомнил кое-что из виденного в походе. Один захваченный в плен сарацин проделывал этот трюк так ловко, что его в конце концов оставили в живых.

– Обмотай меня ею. Покрепче. А я выпутаюсь.

На лице Эмили появилось озабоченное выражение. Цепь была тяжелая. Если связать человека покрепче, он может запросто задохнуться.

– Смотри, сам выбрал.

Горбун пожал плечами и пошел за цепью.

Я сделал несколько глубоких вдохов, подражая пленному сарацину, и шут начал обматывать меня цепью. Тяжелые металлические звенья стиснули меня, как кольца змеи. Я поднял руки, и Норберт обмотал цепью плечи. Потом, для верности, пропустил ее между ног.

– У твоего дружка и впрямь есть дар, – усмехнулся шут. – Надо же додуматься так с собой покончить.

– Пожалуйста, осторожнее, – предупредила Эмили.

Я выпятил грудь. Раздулся. Задержал дыхание. Я видел, как это делается, и даже сам расспрашивал турка. Оставалось надеяться, что трюк удастся повторить.

– Только время зря тратим, – проворчал, отступая, Норберт.

Цепь давила на плечи, пригибая к полу. Медленно я выпустил, выдавил из себя воздух. Стало чуть посвободнее. Цепь немного ослабла.

Теперь я мог шевелить плечами. Потом руками. Минуты тянулись, как часы. Норберт завел мои руки за спину, но в конце концов я исхитрился освободить одну.

Эмили ахнула. В глазах горбуна мелькнуло что-то похожее на интерес.

Понадобилась вся сила, чтобы вытащить вторую руку. Живот и нога все еще болели от нанесенных кабаном ран. Каждое усилие требовало полного напряжения. И все же у меня получилось. Освободив обе руки, я смог распутать цепь. Она слезала постепенно, моток за мотком.

И вот последнее кольцо упало на камень. Эмили радостно вскрикнула.

Я согнулся, обливаясь потом, и посмотрел на горбуна.

Норберт побарабанил пальцами по щеке. Улыбнулся Эмили.

– Думаю, из этого можно что-то сделать.

Глава 36

Две недели продолжалось мое обучение у Норберта, пока раны не заросли и перестали напоминать о себе. Дни проходили в бесконечных упражнениях, кувырках, прыжках и падениях. Вечерами я следил за Норбертом, когда он исполнял перед зрителями свои трюки, а ночами заучивал и повторял его шутки и стишки.

Мало-помалу, шаг за шагом осваивал я нелегкое ремесло шута.

Многое давалось легко, ведь когда-то я был жонглером и знал, как сделать так, чтобы люди смеялись. К тому же я всегда отличался ловкостью. Мы часто практиковали кувырки и хождение на руках, взамен я научил Норберта трюку с цепью. Наверное, сотню раз горбун вставал передо мной с вытянутой на высоте пояса рукой и приказывал мне нырять через нее. Снова и снова бился я головой о соломенный тюфяк и стонал от боли.

– Ты такой изобретательный, Рыжик, – говорил мой наставник, качая головой. – Все время придумываешь новые способы покалечиться.

Но постепенно ко мне пришла уверенность в себе, а вместе с ней и уверенность в движениях. В последний день оба кувырка, вперед и назад, удались на славу – приземлившись, я попал точно на то место, с которого выпрыгнул. Наши взгляды встретились, и лицо Норберта посветлело от улыбки.

– Все в порядке. У тебя получилось.

Итак, курс обучения завершился. Я знал, что должен идти, – образ Софи преследовал меня повсюду. Надежда на то, что она жива, не ослабевала, но нужно было спешить.

В самом конце последнего урока Норберт притащил тяжелый деревянный сундук.

– Открой его, Хью. Там подарок от меня.

Я поднял крышку и увидел сложенный наряд шута. Зеленое трико и красную тунику. Мягкий колпак. Пеструю, в заплатах, юбку.

– Пошила все Эмили, но по моему рисунку, – с гордостью сказал Норберт.

Я с опаской посмотрел на костюм.

Горбун усмехнулся.

– Страшно, а? Боишься выступать в роли шута? Если так, то тогда твой враг – гордость, а не Болдуин.

Я колебался. Да, я понимал, что должен сыграть роль ради Софи, но не находил в себе сил натянуть шутовскую одежду. Я поднял тунику, поднес к груди.

– Надень. – Норберт похлопал меня по плечу. – И сразу станешь одним из нас.

Мой взгляд упал на лежащие в сундучке колокольчики.

– Это для колпака, – объяснил горбун. – Наши господа позволяют подшучивать над собой только дуракам.

Костюм – ладно, куда ни шло, без него не обойтись, но колокольчики... Представить себя в них я просто не мог.

– Знаешь, это придется оставить.

– Шут без колокольчиков? – воскликнул Норберт. – Без горба? Без кривой ноги? – Он снова хлопнул меня по плечу. – Да, это что-то новенькое.

Я снял свою тунику и штаны и натянул новое облачение. Странно, но вместе с ним пришло и новое ощущение. Ощущение уверенности. Когда-то в детстве я носил одежды голиарда, потом форму крестоносца. И вот теперь это...

Я посмотрел на себя, и лицо само собой расплылось в улыбке. Я почувствовал себя другим человеком! Я был готов!

– Слезу вышибает... – Норберт притворно шмыгнул носом. – Если бы еще хромал – хорошему шуту нужна хорошая походка. Но... зато дамы будут в восторге!

Я сделал ловкий кувырок и с гордостью поклонился.

– Тогда все, Хью. – Горбун поправилна мне тунику. – И еще одно... Просто заставить их смеяться – этого мало. Рассмешить способен любой дурак. Шлепнись физиономией об землю – и готово. Настоящий шут – тот, кто завоевал доверие двора. Можешь читать стишки или нести любую чушь – не важно, но так или иначе ты должен говорить правду. Недостаточно вызвать у своего господина улыбку – ты должен заставить его прислушиваться к тебе, добраться до его уха.

– Я доберусь до уха Болдуина, можешь не сомневаться. А потом отрублю его и принесу тебе.

– Отлично. Мы сварим из него суп! – расхохотался Норберт и дернул меня за руку, как будто хотел отвлечь от чего-то. В глазах горбуна блеснули слезы. – Ты уверен, Хью? Дело стоит риска? Будет жаль, если мы потратили столько сил и времени, а она... Уверен, что твоя жена жива?

– Я чувствую это всем сердцем.

Он вскинул кустистые брови и улыбнулся.

– Тогда иди, парень. Найди свою возлюбленную. Ты мечтатель, но, черт возьми, каждый хороший шут в душе мечтатель, верно? – Горбун подмигнул и высунул язык. – Чмокни ее за меня.

Глава 37

Утро выдалось прохладное, и низкое солнце едва пробивалось сквозь серую пелену тумана. Эмили встретила меня на мощенной камнем дороге за воротами замка.

– Ты рано поднялся, Хью де Люк.

– И вы тоже, госпожа. Простите, что не позволил вам выспаться.

Она улыбнулась.

– Надеюсь, ради доброй цели.

– Я тоже на это надеюсь.

На ней была коричневая накидка, которую она всегда надевала к заутрене. Эмили подняла воротник, пряча горло от сырого тумана. Я стоял перед ней в жутком шутовском облаченье.

– Слышал, это вам я обязан новым костюмом. Благодарю.

– Не за что. – В ответ на мой поклон она сделала реверанс. – Шут не может исполнять свои обязанности без соответствующего одеяния. К тому же остальная твоя одежда издает не самый приятный запах.

Я улыбнулся и посмотрел в нежные зеленые глаза.

– В этом наряде я чувствую себя перед вами полным дураком.

– А по-моему, ты выглядишь просто молодцом, если можно так сказать. И костюм тебе идет.

– Шут не может выглядеть молодцом. Это неправильно. Люди привыкли к другому.

Ее глаза блеснули.

– Разве я не говорила, Хью, что имею обыкновение делать и говорить то, что другие считают неправильным?

– Говорили.

Мы долго стояли, глядя друг на друга, заменяя слова молчанием. В груди моей теснились самые разные чувства. Эта прекрасная девушка сделала для меня так много. Если б не она, меня уже не было бы в живых – только окровавленные останки у обочины. Я протянул руку, коснулся ее пальцев, и как будто искра пробежала между нами.

Я продлил прикосновение, и она не спешила прерывать его. Не убрала руку. Не отступила. Мог ли я мечтать о таком?

– Я столь многим вам обязан, госпожа. Боюсь, это долг, вернуть который мне не по силам.

Эмили гордо вскинула подбородок.

– Ты ничего не должен мне, просто продолжай то, что начал, и благополучно достигни цели.

Я не знал, что еще сказать. У меня никогда никого не было, кроме Софи. Каждую ночь в моей голове кружились тысячи образов, тысячи картин нашей прежней жизни, мои руки тянулись к ней, мое сердце летело к ней. Я любил свою жену, и тем не менее эта женщина сделала для меня так много. Ничего не получив взамен. Я хотел обнять ее и рассказать о своих чувствах. Это желание нарастало во мне, становясь все сильнее, и я уже дрожал, сдерживая его из последних сил.

– От всей души надеюсь, что твоя Софи жива, – произнесла наконец Эмили.

– Она жива. Я знаю.

Я все еще держал ее руки в своих. А потом, когда отстранился, почувствовал себя так, словно что-то потерял, и... ощутил на ладони некий маленький предмет, завернутый в холщовую тряпицу.

– Это было в твоей одежде, – сказала Эмили, – когда я нашла тебя у дороги.

Я развернул тряпицу, и дыхание замерло в груди. Половинка деревянного гребня. Та самая, которую я нашел на пепелище нашего дома. Гребень Софи.

И хотя глаза Эмили заблестели, голос прозвучал громко и твердо. Теперь уже она взяла меня за руку:

– Иди и найди ее, Хью де Люк. Верю, что именно ради этого ты и был спасен.

Я кивнул и крепко пожал ее руку.

– Больше всего я надеюсь увидеть вас снова, госпожа.

– И я тоже больше всего надеюсь снова увидеть тебя, Хью де Люк. Мне больно оттого, что ты уходишь.

Я отпустил ее, закинул за спину мешок, подобрал посох и зашагал на юг по дороге, ведущей в Трейль.

Сделав десяток шагов, я подпрыгнул и в прыжке обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Эмили. Она смотрела мне вслед с застывшей напряженной улыбкой, и я не в первый уже раз спросил себя, за что мне так повезло, чем я заслужил такого друга, ведь нас разделяла пропасть.

– Прощайте, – прошептал я одними губами.

Мне показалось, что ее губы тоже шевельнулись.

– Прощай, Хью.

Глава 38

Закованные в доспехи всадники мчались по спящему поместью к большому каменному дому, находящемуся в нескольких милях от ближайшего городка.

Я заставлю их заплатить, пообещал Черный Крест. Никто не смеет красть то, что принадлежит Богу. Тем более, когда речь идет о самых настоящих святынях христианства.

Гулкий топот тяжелых боевых коней разорвал ночную тишину, и тут же послышался собачий лай. Потом в темноте вспыхнули факелы, и все запылало.

Всадники поджигали конюшни. Лошади ржали от страха и рвались из стойл. Несколько перепуганных рабочих, спавших вместе с животными, выбежали из конюшни и пали под ударами мечей пронесшихся рыцарей.

Поместье ожило. Шесть темных всадников спешились, и двое из них, подбежав к массивным дверям, раскололи их топорами. Черный Крест ворвался в дом во главе своих людей.

На пороге непрошеных гостей встретил рыцарь, хозяин имения. Его звали Адемар. Вся Франция знала этого старика, прославленного воина, поза которого и сейчас свидетельствовала о недюжинной силе и крепости духа. За его спиной, путаясь в сорочке, появилась жена. Рыцарь успел надеть тунику с вышитыми пурпурными и золотыми лилиями королевского дома.

– Кто вы? – обратился к налетчикам Адемар. – И что вам нужно здесь?

– Всего лишь кусочек золота, старик. Из твоего последнего похода, – сказал Черный Крест.

– Я не банкир, разбойник. И в своем последнем походе служил папе римскому.

– Тем легче будет вспомнить. То, что мы ищем, было украдено из могилы в Эдессе.

– В Эдессе? – Взгляд хозяина скользнул по опущенным забралам шлемов. – Откуда вы это знаете?

– О подвигах благородного воина Адемара известно всем, – ответил Черный Крест.

– Тогда вам также известно, что я сражался с Вильгельмом при Гастингсе. Известно и то, что я ношу Золотую Лилию, коей наградил меня сам король Филипп. Знаете вы и то, что я защищал веру при Акре и Антиохии, где земля орошена моей кровью.

– Все это нам известно, – улыбнулся Черный Крест. – Именно потому мы и здесь.

Он сделал знак одному из своих подручных, и тот схватил жену хозяина за руки. Адемар двинулся ей на помощь, но был остановлен – в горло ему уперлось острие меча.

– Ты оскорбляешь меня, незнакомец. Не показываешь ни свое лицо, ни свои цвета. Кто ты? Кто послал тебя? Скажи, чтобы я узнал тебя, когда мы встретимся в аду.

– Ты хочешь знать? Смотри! – Предводитель поднял шлем, явив выжженный на шее черный крест.

По-видимому, узнав страшную метку, старик промолчал.

– Отведи нас к реликвии, – сказал главарь.

Его прислужники схватили пару и потащили в глубь дома, невзирая на крики женщины. Пройдя под каменной аркой, они оказались на заднем дворе, где стояла маленькая часовня.

Над бронзовым алтарем висело распятие.

– В Эдессе ты разграбил христианскую святыню. В раке находились кресты, монеты и ризы. И еще золотая шкатулка. В ней хранился прах. За ней мы и пришли. За шкатулкой с прахом.

Выхватив из рук одного из своих подручных боевой меч, Черный Крест занес его над головой рыцаря. Адемар опустил глаза. Жена его пронзительно вскрикнула. Описав широкую дугу и едва не задев рыцаря, секира врезалась в каменный пол под алтарем. Куски камня полетели в стороны.

После нескольких мощных ударов под плитами открылся тайник, в котором лежал обернутый в полотно золотой ковчег. Кто-то из людей Черного Креста опустился на колени, извлек находку и разбил ковчег, как простую безделушку.

Внутри находилась неприметная деревянная коробочка. Темный рыцарь поднял крышку и с благоговейным почтением уставился на то, что лежало в ней.

– Это святотатство! – Глаза старика сверкнули гневом. – Ты не достоин даже прикасаться к ней.

Черный Крест устремил на него взгляд, в котором горела такая же ярость.

– Тогда пусть Он решает.

Обведя взглядом разрушенную часовню, он остановился на висящем на стене распятии.

– Какая возвышенная вера, доблестный рыцарь. Пусть же все прознают о ней.

Глава 39

Путешествие в Трейль отняло у меня шесть дней. В первые два я то и дело встречал самых разных людей: торговцев с тележками, рабочих, идущих на заработки, паломников, возвращающихся домой.

К третьему дню селений стало меньше, а дорога пустыннее.

Вечером четвертого дня я пристроился под деревом, собираясь перекусить хлебом и сыром. Несмотря на усталость, спать не хотелось. До Трейля, если поторопиться, оставался день пути, и при мысли о том, что город уже близко, что где-то там моя Софи, кровь начинала закипать, а в ушах как будто бил несмолкающий барабан.

Я решил, что дождусь ночи и тронусь дальше.

Сначала до меня донеслись громкие голоса. Потом крики и женский плач. Я прошел вперед и увидел не столь уж редкую картину: два разбойника грабили попавшую им в руки семью торговца.

Один из злодеев уже успел завладеть ценным трофеем – большой керамической чашей.

– Ты только посмотри, Коротышка! Это ж ночной горшок!

– Пожалуйста! – молил торговец. – У нас нет денег. Раз уж вам так надо, возьмите товары.

Тот, кого назвали Коротышкой, усмехнулся.

– Ладно, давай поторгуемся. Я верну тебе ночной горшок, но взамен попользуюсь твоей женушкой.

Негодяи! Я не знал этих людей и спешил в Трейль по неотложному делу, но как можно стоять в стороне, когда на твоих глазах грабят и, может быть, убивают.

Положив на землю мешок, я осторожно подобрался ближе и вышел из-за кустов.

Первым меня заметил Коротышка. Приземистый, коренастый, грудь колесом, слегка лысоватый, он был мускулист и крепок. Я же, в чулках и юбочке, выглядел смешным и совершенно неопасным.

– Отпустите их. Отпустите и проваливайте сами.

– А это у нас кто такой? – Второй разбойник ухмыльнулся, демонстрируя полное отсутствие зубов. – Смотри-ка, прямо-таки эльф из леса!

– Ты слышал, что тебе сказали? – Я подошел ближе, держа посох наперевес. – Возьмите то, что уже взяли, и уходите. Продадите горшок в следующем городе. На вашем месте я бы так и сделал.

Коротышка выпрямился, явно не принимая всерьез предупреждение ничтожества в костюме шута.

– На вашем месте я бы так и сделал! Так, значит, да? А вот я на твоем месте дал бы стрекача, пока не поздно. Твои неуклюжие шуточки здесь никому не нужны.

– Неужели не понравилось? Тогда у меня есть другая. – Я сделал еще один шаг вперед. – Как насчет этой? Назови позу, при которой рождаются самые уродливые дети.

Грабители обменялись недоуменными взглядами. Похоже, до них никак не доходило, что именно тут происходит.

– Не знаешь, Коротышка? – Я сжал посох. – Ну, тогда спроси у своей мамаши.

Высокий хмыкнул, но рассмеяться не решился. Коротышка же взял в руку дубинку, глаза у него сузились от злости. Я внимательно следил за каждым его движением.

– Так ты и впрямь дурак, а?

Прежде чем слова успели слететь с его губ, я сделал выпад. Удар пришелся прямо в рот, и злодей пошатнулся. Он схватился за челюсть, потом поднял дубинку... Опустить ее Коротышка не успел – я прыгнул вперед и рубанул посохом по голени. Противник согнулся от боли. Я повторил удачный прием, и он завопил.

Второй бросился на меня, но тут опомнившийся от страха купец сунул ему в лицо горящий факел. Волосы мгновенно вспыхнули, и разбойник, взвыв от ужаса, замахал руками. Пламя перекинулось на одежду, и он, вопя, скрылся в лесу. За товарищем, прихрамывая, последовал Коротышка.

Купец с женой подошли ко мне.

– Мы так благодарны вам. Меня зовут Жофрей. – Торговец протянул руку. – Торгую посудой в Трейле. Со мной жена, Изабель, и сын, Томас.

– А я Хью. – Мы обменялись рукопожатием. – Шут.

– Скажите, Хью, а куда вы направляетесь? – поинтересовалась Изабель.

– Я тоже иду в Трейль.

– Тогда давайте проделаем остаток пути вместе, – предложил Жофрей. – Продуктов у нас осталось немного, но тем, что есть, мы с радостью поделимся с вами.

– Почему бы и нет? – согласился я. – Но только давайте сначала уйдем подальше от этого опасного места.

– А вы идете в Трейль, чтобы стать придворным шутом? – спросил Томас.

Я улыбнулся мальчику.

– Надеюсь, Томас, что мне это удастся. Говорят, старый немного всем наскучил.

– Может, и так. – Жофрей пожал плечами. – Но работа вас ждет трудная. Вы давно в последний раз бывали в нашем городе?

– Года три назад, – ответил я.

Купец взялся за тележку.

– Тогда я вам вот что скажу: Трейль сейчас не тот город, в котором люди легко смеются.

Глава 40

Едва мы вышли из лесу наутро второго дня, как Жофрей остановился и протянул руку.

– Вот он.

Перед нами, поблескивая в лучах восходящего солнца, лежал, раскинувшись на холме, город Трейль. Неужели Софи и вправду здесь? На крутых склонах разместились, теснясь поближе друг к другу, коричневато-желтые дома, а над ними, на самой вершине, гордо красовался большой серый замок, две остроконечные башни которого утыкались, казалось, в самое небо.

В Трейле мне доводилось бывать дважды. В первый раз, чтобы подать жалобу на рыцаря, отказавшегося платить по счету, во второй – когда мы с Софи ходили на рынок.

Жофрей был прав. Уже приближаясь к одной из прилегающих к городу деревень, я заметил перемены.

– Посмотри на крестьянские поля, – сказал мой спутник. – Вон там, видишь? Их никто не обрабатывает. А теперь взгляни на хозяйскую усадьбу – все возделано.

И действительно, принадлежащие крестьянам крохотные клочки пребывали в запустении, тогда как владения герцога, огражденные каменной стеной, радовали глаз.

Чем ближе к городу, тем явственнее проступали повсюду признаки упадка. Деревянный мост над бурливой речушкой зиял такими дырами, что мы едва смогли перебраться на другой берег. Разбитые заборы лежали на земле, и никто не торопился их поднимать.

Я был поражен. Трейль запомнился мне процветающим, богатым городом. Здесь был самый большой во всем герцогстве рынок. В Трейле всегда весело праздновали Иванов день.

Мы поднимались к замку по крутому склону обдуваемого ветром холма. По улицам стекали зловонные потоки – видимо, в замке отходы просто выбрасывали за стену. В грязных лужах возились свиньи, которых выпускали каждое утро порыться в отбросах. Будь желудок послабее, мой утренний завтрак наверняка бы достался им.

На углу, где собралась немалая толпа, Жофрей остановился.

– Наша лавка вон там, чуть ниже. Если негде остановиться, пойдем к нам, Хью. Мы всегда рады принять тебя.

Я поблагодарил и отказался – мой путь лежал дальше. В замок.

Торговец крепко обнял меня на прощание.

– Не забывай, что у тебя здесь есть друг. И кстати, кузина моей жены работает в замке. Я расскажу, что ты для нас сделал, и будь уверен, голодным она тебя не оставит.

– Спасибо. – Я подмигнул Томасу. – Приходи ко мне, если я там задержусь.

Расставшись с ними, я пошел дальше, по дороге к замку. Встречные с удивлением смотрели на меня, и я улыбался в ответ и строил гримасы, понемногу входя в роль. Новый шут явится так, как ему и положено, с шутками и смехом.

С десяток оборванных ребятишек увязались за мной, пританцовывая, крича и кривляясь. И все же на сердце было неспокойно от сознания трудности стоящей передо мной задачи. Софи здесь. Я чувствовал ее. Где-то там, за каменными стенами, она все еще цеплялась за жизнь.

Почти час понадобился для того, чтобы, попетляв по улочкам городка, достичь наконец ворот замка. Возле опущенного через ров мостика стояли, проверяя входящих, несколько солдат в похожих на подойники шлемах с пурпурно-белыми цветами Болдуина.

Люди напирали друг на друга. Одних пропускали, других грубо отталкивали.

Вот оно, мое первое испытание. Мне стало немного не по себе.

Пожалуйста, дай мне силы выдержать все.

Сделав глубокий вдох, я шагнул к воротам.

И снова почувствовал – Софи здесь.

Глава 41

– Это еще что такое? Шут? У тебя здесь дела? – Строгого вида капитан стражи смерил меня недоверчивым взглядом.

– Да, ваша милость. – Я низко поклонился и улыбнулся. – Дела. Для того я и пришел сюда. И пока не сделаю дела – не уйду. Важные дела... Не столь, конечно, важные, как ваши, ваша милость, но они касаются герцога и...

– Закрой рот, дурак. – Капитан нахмурился. – Тебя ждут здесь? Кто?

– Господин. Собственной персоной.

И моя Софи.

Стражник почесал затылок.

– Господин? Ждет тебя?

– Он ждет всех нас. Наш Господь. – Я состроил гримасу и подмигнул. Люди в очереди уже начали посмеиваться. – Наш сеньор Болдуин. Это он ждет меня. Только пока и сам еще об этом не знает.

– Тебя ждет герцог? – Капитан нахмурился. – За кого ты меня принимаешь, за дурака?

Он чуть не захлебнулся собственным смехом.

Я склонил голову.

– Вы правы, сир. Разумеется, во мне нет необходимости, когда здесь уже есть такой человек, как вы. Конечно, вам ничего не стоит рассмешить весь двор. Стоит только захотеть...

– У нас уже есть шут. Его зовут Палимпост. Что, неудачный денек, а? Не вышло одурачить?

– С дураками всегда так. Только возьмешься кого-то одурачить, как тебя уже самого околпачили.

Я лихорадочно соображал, как смягчить этого неуступчивого олуха. Должен же быть какой-то способ...

Я опустился на колени перед каким-то мальчиком, ждавшим в очереди вместе с отцом-крестьянином. Провел ладонью по подбородку, дернул за нос, щелкнул пальцами, и в руке у меня появилась высохшая слива. Ребенок взвизгнул от восторга.

– Какой грустный день, да, малыш? Неужели смех слабее меча? Только не говори мне, что великий сеньор, герцог Болдуин, боится шута.

Стоящие в очереди захлопали в ладоши.

– Ну же, капитан, – крикнула симпатичная полная брюнетка. – Пропустите шута. Какой от него вред?

Похоже, того же мнения придерживались и стражники.

– Пусть проходит, Альберт. Будет хоть чуточку полегче, а то уж мы здесь совсем заскучали.

– Да, Альберт, – добавил я. – То есть... ваша милость. Будет полегче. Хотя и сейчас не так уж тяжело. Вот... – Я протянул ему свой мешок. – Видите, какой он легкий. Спасибо. Премного благодарен.

– Ладно, проноси свою задницу, – хмуро пробормотал капитан. – Да поживее, пока я не подцепил тебя на копье.

Он ощупал мой мешок и швырнул его мне в руки.

Поблагодарив сурового стражника, я подмигнул зрителям и поспешил пройти через ворота.

Уф, какое облегчение!

Мостик застонал подо мной. Стены замка нависали, будто утесы. За мостиком открылся широкий двор, по которому деловито сновали люди.

Куда идти? Я не знал. Как не знал, здесь ли Софи и жива ли она вообще. Дышать вдруг стало тяжело.

Я огляделся. Солнце стояло высоко, время близилось к полудню. Герцог, наверное, занят делами.

А значит, меня ждет работа. Ведь я – шут.

Глава 42

Двор Болдуина заседал в большом холле, путь к которому лежал через длинный коридор с высокими каменными арками.

Я шел в том же направлении, что и другие: рыцари в штанах и туниках; пажи со шлемами и оружием господ; придворные в цветастых платьях и накидках, с перьями на шапочках; жалобщики как благородного, так и низкого происхождения. Я шел, оглядываясь по сторонам, в надежде увидеть Софи.

Видя меня, встречные улыбались, и я в ответ подмигивал, приседал или подпрыгивал. Пока маскировка срабатывала. Человек в пестрой юбке и чулках в обтяжку, с разноцветными шариками в руках... кто поверит, что от такого может исходить опасность?

Следуя на шум голосов, я подошел к большому залу. Две высокие дубовые двери, украшенные панелями с изображением четырех времен года, были широко открыты, но охранялись солдатами с алебардами.

Сердце глухо застучало. Я здесь. Болдуин на противоположной от входа стороне. Оставалось только проникнуть в зал.

Процедурой рассмотрения дел распоряжался герольд со щитом, на котором был изображен лев, герб герцога. Одних просили посидеть и подождать; другим, едва не лопающимся от важности, позволяли пройти.

Дождавшись своей очереди, я переступил порог и громогласно объявил:

– Хью из Боре, кузен Палимпоста-Фигляра. Мне сказали, что его можно найти здесь. – И в ответ на удивленный взгляд герольда шепотом добавил: – Семейное предприятие.

Герольд покачал головой и, не обнаружив ничего подозрительного, пожал плечами.

– Дрыхнет где-нибудь с собаками. Только держись подальше и не попадайся никому на глаза.

Самое удивительное, что меня впустили.

Я очутился в большом зале высотой примерно в три этажа и в форме вытянутого прямоугольника. Почти все помещение было заполнено людьми, явившимися к герцогу за справедливостью. Одни из них стояли в очереди, другие сидели за длинными столами.

Над гулом десятков приглушенных голосов гремел один. Пробившись через спорящих о чем-то торговцев и ростовщиков, я смог наконец рассмотреть этого человека.

Болдуин!

Он сидел, лениво откинувшись на высокую спинку установленного на возвышении резного дубового кресла. На лице герцога застыло выражение безучастности, отстраненности и скуки, как будто все происходящее здесь отвлекало его от куда более важного и интересного занятия вроде соколиной охоты.

Перед ним, преклонив колено, стоял простолюдин.

Болдуин! При виде этого человека холодок пробежал у меня по спине. Вот уже несколько недель я думал только о том, как вогнать ему в горло лезвие кинжала. Иссиня-черные волосы падали на плечи, а острый подбородок с короткой черной бородкой клинышком выдавался вперед. На нем были свободная рубаха и трико, на плечах – пурпурная с белым мантия.

На ступеньке, чуть ниже Болдуина, примостился и мой новый соперник, Палимпост, костюм которого походил на мой. Придворный шут развлекался тем, что бросал кости.

Разбиравший жалобу бейлиф указал на коленопреклоненного серва и сказал:

– Проситель хочет опровергнуть право первородства, господин.

– Право первородства? – Болдуин повернулся к советнику. – Разве такое право не лежит в основе всего имущественного законодательства?

– Да, мой господин, – ответил советник.

– Для благородных, для богачей – да, – сказал истец, – но мы всего лишь бедные крестьяне. Это стадо овец – все, что у нас есть. Мой старший брат – пьяница. Уже несколько лет он ничего не делает по хозяйству. Мы с женой... у нас нет ничего, кроме фермы. Только так мы платим вам подати.

– А ты сам разве не пьешь?

Болдуин уставился на серва.

– Ну, по праздникам... – Крестьянин заколебался, не зная, что сказать.

– Так, похоже, мне придется решать, как разделить овец между двумя пьяницами, – усмехнулся Болдуин.

По залу эхом прокатилась волна смеха.

– Но, мой господин... – Проситель поднялся. – Как же...

– Молчи, – предупредил его герцог. – Закону следует повиноваться. И следовательно, стадо должно быть передано старшему из братьев. – Разве это не правильно? Однако ж нужно принять во внимание и то, что если овцы пропадут, нам от этого не будет никакого проку. Мне представляется, что есть только один вариант. – Он развел руками. – Я – старший и по праву первородства...

– Вы, мой господин? – ахнул крестьянин.

– Да. – Болдуин широко улыбнулся. – Первый из всех первородных. Разве не так, управляющий?

– Так, сеньор.

Управляющий поклонился.

– Следовательно, закон будет соблюден во всех отношениях, если стадо перейдет ко мне, – объявил Болдуин.

Ошарашенный крестьянин растерянно огляделся, надеясь найти поддержку.

– По праву первородства беру овец себе, – вынес решение герцог.

– Но, мой господин, овцы единственное, что у нас есть.

Я едва не задохнулся от злости. Прыгнуть на Болдуина, вонзить ему в горло нож. Этот человек, отнявший у меня все, теперь с такой же легкостью и безразличием обирал несчастного бедняка. Но приходилось сдерживаться. Я пришел сюда ради Софи, а не ради мести.

Подошедший оруженосец наклонился к герцогу.

– Ваши соколы ждут, мой господин.

– Хорошо. Что у нас еще сегодня? Никаких дел? – вопросил Болдуин, тоном давая понять, что ответ может быть только "нет".

Я нервно сглотнул. Вот он, мой шанс. Разве не за тем я пришел?

– У меня есть дело, мой господин.

Глава 43

– Дело касается ваших западных земель, – перекрывая гул возбужденных голосов, прокричал я.

– Кто это говорит? – спросил Болдуин, явно недовольный таким вмешательством.

– Рыцарь, ваша светлость, – ответил я, пробиваясь вперед. – Я с отрядом совершил вылазку и разграбил и сжег все деревни ваших врагов на западе.

Болдуин поднялся и повернулся к сенешалю.

– Но у нас нет никаких врагов на западе...

Я выступил из толпы.

– Простите, мой господин, но теперь они есть.

По огромному залу медленно, нерешительно прокатился смех. Он стал громче, когда шутку поняли.

– Это шут, – услышал я чей-то голос. – Представление.

Болдуин недовольно поморщился и шагнул ко мне. От его пронзительного ледяного взгляда у меня похолодело в груди.

– Кто ты, шут? Кто позволил тебе говорить?

– Меня зовут Хью. Из Боре. – Я поклонился. – Учился у Норберта, знаменитого в тамошних местах шута. Мне стало известно, что при вашем дворе давно не слышно смеха.

– Смеха? При моем дворе? – Болдуин прищурился, не понимая, что происходит. – Ты, видно, дурак от рождения, этого у тебя не отнять. Значит, ты проделал столь долгий путь из большого города для того только, чтобы развлечь нас?

– Именно так, ваша светлость.

Я снова поклонился. Наступил решающий момент.

– Что ж, в таком случае... зря старался. У нас уже есть шут. Не так ли, Палимпост?

Палимпост вскочил – старик со всклокоченными седыми волосами, кривой ногой и толстыми, как будто вывернутыми губами. Вид у него был такой, словно его только что разбудили.

– При всем уважении, – сказал я, выходя на середину зала и обращаясь уже ко всему двору, – ходят слухи, что Палимпост и пьяницу не рассмешит. Что он потерял хватку. Проверьте меня. Испытайте. Выслушайте. Останетесь недовольны – я уйду.

– Эй, парень бросает тебе вызов, – усмехнулся герцог, взглянув на старика.

– Прикажите схватить его, мой господин, – забеспокоился шут. – Не слушайте. Он пришел сюда не с добром, а чтобы учинить волнения в ваших владениях.

– Если меня что и волнует, мой сонный дурак, то только твоя тупость. Возможно, парень прав. Посмотрим, что он принес из Боре.

Болдуин сошел с возвышения и направился ко мне.

– Рассмеши нас, и мы подумаем о твоем будущем. Не сумеешь – будешь развлекать крыс в нашей темнице.

– Это справедливо, мой господин, – согласился я, склоняя голову. – Я вас рассмешу.

Глава 44

Я стоял в центре огромного зала. Десятки глаз смотрели на меня.

В группе рыцарей я заметил Норкросса, кастеляна герцога. И хотя он не смотрел на меня, все во мне говорило, что именно этот человек убил моего сына.

– Вы, конечно, слышали историю о корове из Амьена, – прокаркал я, подражая Норберту.

Зрители, переглядываясь, качали головами.

– Нет, не слышали, – крикнул кто-то. – Расскажи нам, шут.

– У двух крестьян было одно денье на двоих, – начал я. – Желая разбогатеть, они решили купить корову, чтобы продавать потом молоко. Как всем известно, самые лучшие коровы – это амьенские коровы. Туда они и отправились. Купили самую лучшую из тех, что можно купить за денье, и вернулись домой. Молока было много, и крестьяне продавали его каждое утро. Проходит какое-то время, и один говорит: "Если случить нашу корову, то их у нас будет две, и молока мы будем получать вдвое больше, а значит, и денег тоже". Пошли они по деревне и нашли самого лучшего быка.

Я оглядел зал. Слушали меня внимательно, многие улыбались... рыцари, придворные дамы, даже сам герцог.

Я заинтересовал их. Я заставил их слушать меня.

– В назначенный для случки день корову привели к быку. Он попытался взять ее сзади, но корова увернулась. Тогда бык зашел слева. Корова повернула зад вправо. Он зашел справа – корова повернулась влево.

Взгляд мой отыскал среди слушателей привлекательную даму, и я подошел к ней. Улыбнулся и покрутил собственным задом. Толпа загудела от восторга.

– Как они ни старались, ничего не получалось. Корова из Амьена никак не желала уступать быку. Впору было отчаяться, но крестьянам не хотелось расставаться с мечтой стать богачами. Подумав, они отправились за советом к самому умному во всем герцогстве человеку, мудрейшему из рыцарей, знающему ответ на любой вопрос.

Я заметил, что даже Норкросс следит за моим повествованием, и направился к нему.

– В общем, к такому, как ты, рыцарь.

В толпе засмеялись.

– Вот тут ты ошибаешься, – расхохотался Болдуин. – Если нужны мозги, их лучше поискать в другом месте.

– Мне приходилось об этом слышать. – Я отвесил герцогу поклон. – Но для моей истории сгодится и он.

Норкросс нахмурился, побагровел и наградил меня сердитым взглядом.

– Итак, пришли крестьяне к этому мудрейшему из рыцарей и изложили ему свой случай. Как быть с коровой? Что делать?

Подумал рыцарь и спрашивает: "Так вы говорите, что когда бык заходит слева, корова поворачивается вправо? А когда он подходит справа, она крутит задом в другую сторону?"

Крестьяне подтвердили, что да, так и есть.

Подумал рыцарь и говорит: "Я не знаю, как вам помочь, но знаю другое. Ваша корова из Амьена?"

Удивленные такой проницательностью, крестьяне закивали: "Да, да, из Амьена. Но вы-то откуда это узнали?"

Я вернулся к Норкроссу и уселся на стол, за которым сидел он.

"Дело в том, – ответил мудрый рыцарь, – что моя жена тоже из Амьена".

Зал разразился хохотом. Рыцари, герцог, дамы – все смеялись. Кроме Норкросса. А потом меня наградили аплодисментами. Болдуин даже встал с кресла и, подойдя, похлопал меня по спине.

– Забавно, забавно. У тебя есть и другие такие истории?

– Много, – ответил я.

И, желая показать, что этим мои таланты не исчерпываются, сделал сальто вперед и назад. Толпа ахнула.

– Что ж, должно быть, в Боре живется весело. Можешь остаться в замке. Ты принят.

Я вскинул руки, и присутствующие снова захлопали. Знали бы они, каково стоять рядом с теми, кого поклялся убить.

– Палимпост, с сего дня ты отставлен, – объявил герцог. – Покажи новому шуту свое место.

– Отставлен? Но я не хочу уходить, мой господин. Разве я не служил вам верой и правдой?

– Этого мало, дурак. Ладно, ты не отставлен. Я даю тебе новую работу. На кладбище. Посмотрим, сможешь ли ты развеселить тамошнюю публику.

Глава 45

Через два дня Болдуин объявил о намерении устроить большой пир с приглашением графов, рыцарей и прочей местной знати. Герцог знал, как распорядиться трудами бедных вилланов и сервов.

Управляющий передал мне поручение своего господина как следует подготовиться к празднеству, на котором я должен был предстать в роли главного забавника. Жена Болдуина, Элоиза, прослышав о моем триумфе, также выразила желание увидеть нового шута.

Мое первое настоящее испытание!

В назначенный день весь замок гудел, как растревоженный улей. Целая армия слуг, одетых по случаю торжественного события в пурпурно-белые туники, занималась тем, что расставляла на столах лучшую посуду и красивые подсвечники. На лужайке распевали менестрели, камины загружались поленьями, из кухни доносились соблазнительные ароматы: там жарили гусей, поросят и баранов.

Я провел весь день в подготовке к дебюту. Приближалось время первого выхода, первого настоящего выступления, от которого зависело слишком многое. Я жонглировал, кувыркался, вертел посох и повторял лучшие истории и шутки.

И вот наступил вечер. Нервничая, как жених перед брачной ночью, я направился к большому залу. Четыре длинных стола заполняли почти все свободное пространство; каждый был застелен тонкой льняной скатертью, на каждом красовались изящные подсвечники с выгравированным на них гербом герцога.

Прибывающих гостей встречали пением труб. Я подскакивал к каждому и объявлял его имя, добавляя тот или иной забавный эпитет.

– Его непристойность, герцог Луарский, и его очаровательная племянница... э... супруга, госпожа Кати.

Главным было пройтись по мужу и сказать приятное жене, какой бы простушкой она ни была. Все знали об этом и подыгрывали.

Только после того как все гости расселись по местам и зал наполнился, появился хозяин замка с супругой. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять – герцог женился не ради красоты. Пара прошествовала через зал, причем Болдуин вел себя совершенно непринужденно, обнимаясь с одними гостями и перебрасываясь шутками с другими. Элоиза раздавала реверансы и принимала похвалы. Они заняли место во главе самого большого стола.

Выждав, пока все рассядутся, Болдуин поднялся и взял кубок.

– Приветствую всех. Сегодня будем веселиться. Двор обогатился новым стадом, а из Боре прибыл новый шут. Хью постарается развлечь нас, а не то...

– Я уже слышала о нем от мужа, – добавила госпожа Элоиза. – Может быть, он задаст тон празднику парой шуток.

Я набрал в легкие побольше воздуха и, гримасничая и кривляясь, подбежал к главному столу.

– Постараюсь, госпожа.

С этими словами я запрыгнул на колени к какому-то толстяку, сидевшему в середине ряда, и, погладив его по бороде, воскликнул:

– Для меня большая честь выступать для вас, ваша светлость. Я...

– Эй, шут, мы здесь! – окликнула Элоиза.

– Да ну? – Я спрыгнул с колен толстяка. – Конечно, госпожа. Должно быть, меня ослепила ваша красота. Настолько, что я уже ничего не вижу.

Несколько человек засмеялись.

– Вряд ли столь мелкая лесть могла заставить толпу выкрикивать твое имя, – заметила супруга герцога. – Может быть, это я ослепла. Может быть, перед нами не Хью из Боре, а наш фигляр Палимпост?

Остроумие хозяйки пришлось по вкусу собравшимся. Даже я поклонился, отдавая ей должное.

Оглядевшись, я заметил в конце стола жадно присосавшегося к кувшину с элем пузатого священника и хлопнулся на скамью рядом с ним.

– Тогда послушайте одну историю... Некий горожанин пришел к священнику на исповедь и сказал, что хочет покаяться во множестве грехов.

Пузатый поднял голову.

– Покаяться? Мне?

– Посмотрим, святой отец, что вы скажете в конце. Для начала сознался в том, что обокрал друга, но добавил, что еще раньше друг украл у него вещь примерно такой же стоимости. "Одно поглощает другое, – ответил священник, – так что этот грех тебе отпущен".

– Верно, – кивнул мой пузатый сосед.

– Затем, – продолжал я, – прихожанин сказал, что избил палкой соседа, но и сам получил полновесную долю тумаков. "И снова грехи накладываются один на другой, – ответил священник. – Ты ничего не должен Господу".

Но напоследок грешник припас кое-что такое, что никак не могло сойти ему с рук. Он сказал, что совершил еще один грех, о котором стыдится даже упоминать. В конце концов священник вырвал у него признание. "Однажды, – пробормотал он, – я отымел вашу сестру, святой отец".

"Мою сестру! – взревел священник, и прихожанин почувствовал, что уж теперь-то испытает на себе силу Божьего гнева. – А я несколько раз поимел твою мать, – признался святой отец. – Так что мы оба прощены".

Гости захлопали и засмеялись. Мой смущенный сосед огляделся и присоединился к остальным.

– Давай еще, шут, – крикнула госпожа Элоиза, – в том же духе! – Она повернулась к Болдуину: – Где ты прятал такое сокровище?

Общее настроение заметно улучшилось. Подали первое блюдо – лебедя, гуся и поросенка. Слуги поспешно наполнили кубки и кувшины.

Я подскочил к одному, принесшему на подносе куски жареного мяса, и принюхался.

– М-м-м, восхитительно. А знает ли кто разницу между острым и вкусным?

Гости, переглядываясь, пожимали плечами. Я подошел к юной, смущенно краснеющей даме.

– Острое – это то, что колется, а вкусное – то, что хочется попробовать еще раз.

И снова в цель. Я поймал их. Дело пошло. Болдуин уже принимал поздравления с удачным приобретением.

Наконец слуги торжественно внесли главное блюдо. Герцог поднялся.

– А это, дорогие гости, ягнята из нашего нового стада. – Болдуин подцепил ножом кусок мяса, откусил и принялся жевать. – Прекрасно. А что ты скажешь?

Он посмотрел на слугу.

– Да, мой господин, – ответил тот и неловко поклонился.

Присмотревшись, я с ужасом узнал в слуге того самого крестьянина, у которого герцог два дня назад отобрал овечье стадо. Я сжал кулаки, чтобы не поддаться вспыхнувшему внезапно гневу.

– Продолжай, шут, – пробормотал Болдуин, еще не прожевав мясо.

Я молча поклонился и, пробежав взглядом по лицам сидящих за главным столом, увидел по обыкновению мрачного Норкросса.

– Уж не мой ли это господин Норкросс набивает живот в конце стола?

Рыцарь поднял голову и, злобно прищурившись, посмотрел на меня.

– А скажите, есть ли среди присутствующих здесь больший герой, чем наш доблестный Норкросс? – обратился я ко всему залу. – Кто из нас более других заслуживает прощения за свое тщеславие и заносчивость? Я слышал, он настолько самодоволен, что даже в момент оргазма выкрикивает собственное имя.

Норкросс отложил нож и уставился на меня через стол, не обращая внимания на стекающий по бороде жир. Шутку встретили смехом, но как только лицо рыцаря напряглось, весельчаки моментально стихли.

– Находятся даже такие, кто спрашивает, – продолжал я, – что общего между праздничным убранством и моим господином, отважным рыцарем Норкроссом.

В зале повисла напряженная тишина. Все ждали, что будет дальше.

– Ответ прост, – закончил я. – Если присмотреться, можно понять, что шары и здесь, и там только для украшения.

В тот же момент рыцарь вскочил, выхватил меч и сделал шаг в мою сторону.

Я притворился, что убегаю.

– Помогите, помогите, мой господин. Я безоружен, а рана, боюсь, получилась глубокая.

Кувыркнувшись в воздухе, я побежал к Болдуину. Норкросс неуклюже преследовал меня, слегка покачиваясь от выпитого.

Зрители нашли сцену забавной и уже спорили насчет того, чем все кончится: убегу ли я от Норкросса или он догонит меня и насадит на меч.

В конце концов, обежав вокруг стола, я бросился в ноги Болдуину.

– Он убьет меня, повелитель! Спасите!

– Не тревожься, не убьет, – сказал герцог. – Эй, Норкросс, уймись. Наш новый шут, похоже, сумел задеть тебя за живое. Но рану лечит добрый смех, а не убийство.

– Он оскорбил меня, господин. Я ни от кого не потерплю унижения! Ни один мужчина...

– Шут не мужчина, – усмехнулся Болдуин. – Он всего лишь фигляр. И к тому же так хорошо развлекает нас.

– Я всегда верно служил вам, – кипел рыцарь. – Требую отдать его мне. Мы сразимся...

– Вы не получите его. – Герцогиня поднялась со своего места. – Шут делает то, что велю ему я. И если он вдруг погибнет при странных обстоятельствах, я буду знать, с кого спросить. Ты в безопасности, Хью.

Норкросс глубоко вздохнул и резко выдохнул, всем своим видом демонстрируя недовольство и несогласие. Потом, чувствуя на себе внимание всего зала, медленно вложил меч в ножны и тяжело посмотрел на меня.

– В следующий раз, дурак, смеяться буду я.

Не спуская с меня глаз, он вернулся к своему месту и опустился на скамью.

– Ты выбрал в противники человека, которого не стоит злить, – усмехнулся, орудуя ножом, Болдуин и, отрезав кусок мяса, бросил на пол. – Вот, угощайся.

Я посмотрел на Норкросса, зная, что нажил смертельного врага на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, он сделал это раньше.

Глава 46

Время шло, а его было у меня не так уж много. Нужно найти Софи. Я знал, что она жива. Я чувствовал это.

Стычка с Норкроссом не прошла даром – моя репутация моментально укрепилась. У меня даже появилась кличка: Хью Отважный. Впрочем, некоторые, зная о злопамятстве Норкросса, называли меня Хью Недолгим. Люди, служившие герцогу только из страха или по необходимости, подходили и шептали слова поддержки: Бетт, румяная, круглолицая кухарка с острым язычком, управлявшая кухней, как опытный капитан кораблем; Филипп, прислуживавший герцогу наверху и деливший со мной один стол; даже всегда бодрый и жизнерадостный сержант Анри, умевший ценить мои шутки.

Я задавал вопросы им всем, расспрашивая о светловолосой женщине, которую могли бы держать в замке на правах пленницы. Никто их них не слышал о такой.

– А ты проверил бордели? – усмехнулся сержант. – Когда они надоедают, их отправляют в бордель.

Я проверил. Обошел все, притворяясь привередливым клиентом. Но, слава Богу, среди несчастных шлюх города Трейля не нашлось ни одной, которая подходила бы под описание моей жены.

– Что-то ты осунулся и уж больно невесел для шута, – заметила как-то утром, замешивая тесто, Бетт. – Все ищешь свою милую?

Я бы доверился ей, но пришлось солгать:

– Не свою, Бетт, друга. Один человек попросил кое-что узнать.

– Друга, говоришь? – Кухарка скептически посмотрела на меня, но спорить не стала. – И кто же она? Благородная или из простолюдинов?

Я поднял голову и усмехнулся.

– Разве может такой бродяга, как я, знаться с благородными? Присутствующие, понятно, не в счет.

– Вон ты о чем! – хихикнула Бетт. – Да, я уж точно нашему герцогу кровная родня. Потому и кручусь в этом пекле с утра до темноты каждый день.

Она занялась своими делами, но через некоторое время, вернувшись откуда-то с тяжелым котлом, подкралась ко мне и доверительно шепнула:

– А не заглянутьли тебе в Таверну, милок?

– В Таверну?

Приподнявшись на цыпочках, Бетт потянулась за лежавшими на полке головками чеснока.

– В подземную темницу, – тихонько прошептала она. – Там всегда кто-нибудь да есть. Хотя подолгу обычно не задерживаются. Мы называем это место Таверной. Приходят туда на своих двоих, а вот оттуда бедняг выносят уже четверо. Ногами вперед.

Я хотел было поблагодарить кухарку, но она уже стояла у кипящего котла с похлебкой, шелуша головку чеснока.

Таверна. Несколько последующих дней я, прогуливаясь во внутреннем дворе, наблюдал за входом в подземную темницу. Тяжелую железную дверь всегда охраняли по крайней мере два солдата. Пару раз я подходил к ним в расчете выведать что-нибудь о тех, кто содержался в подземелье. Я рассказывал истории, жонглировал шарами, вертел посох, но их ничто не пробирало.

– Отвали, дурак, – рявкал один из стражей. – Мы здесь уже позабыли, как люди смеются.

– Хочешь заглянуть? – гаркал другой. – Не беспокойся, Норкросс найдет тебе местечко.

Я поспешно уходил, делая вид, что дрожу от страха при одном лишь имени своего врага. Но от затеи не отказывался. Как туда проникнуть? Кто поможет? Я пробовал подойти к управляющему. Даже рискнул закинуть удочку в присутствии самого Болдуина. Однажды, после заседания двора, я подкатился к нему:

– Не пора ли выпить, мой господин? Что, если я слетаю... в Таверну?

Рассмеявшись, Болдуин повернулся к одному из приближенных.

– Шут так хочет выпить, что его не останавливает даже риск подхватить чуму.

Однажды вечером, когда я пришел в кухню поужинать, ко мне подсела Бетт.

– Странный ты парень, Хью. Днем улыбаешься и шутишь, а вечером хмуришься и молчишь, как незадачливый любовник. И почему мне кажется, что печалит тебя вовсе не беда друга?

Обманывать добрую кухарку и скрывать свою тайну я больше не мог. Мне нужно было довериться кому-то.

– Ты права, Бетт. Я ищу свою жену. Ее увезли из деревни. Какие-то рыцари. Я знаю, что она здесь, чувствую сердцем.

Добрая женщина ничуть не удивилась, только улыбнулась.

– Я знала, что ты не шут. А если тебе нужна помощь, то предлагаю свою.

– Помощь очень нужна, – признался я, – но с какой стати ты будешь мне помогать?

– Да уж не из-за твоих фокусов, Хью. И не из-за красивых слов. – Глаза кухарки потеплели. – Помнишь Жофрея и Изабель? Они мне не чужие. Иначе зачем я подкладывала тебе лучшие кусочки? Не настолько же ты хорош. Я обязана тебе, Хью.

Я схватил ее за руку.

– Таверна, Бетт. Мне нужно туда попасть. Я все испробовал, но меня туда не пускают.

– Не пускают? – Кухарка испытующе посмотрела на меня. – Шута, может быть, и не пустят. Да ведь в Таверну по своей воле никто и не стремится. Но, как говорится, лучший способ попасть в суп – попросить кухарку!

Глава 47

Летняя ночь в Боре выдалась необыкновенно холодная. По саду гулял ветер, заставляя Эмили кутаться в накидку. Рядом с ней шел Норберт.

Вечером девушка пыталась читать книгу, но страницы переворачивались, а в голове не оставалось ничего – мысли уплывали, как облачка дыма. Ни стихи, ни повести о вымышленных героях уже не увлекали. Сердце болело, а перед глазами снова и снова вставало одно и то же лицо. Ничего подобного с ней раньше не случалось.

Что со мной? Что происходит? Я чувствую, что схожу с ума.

Состояние госпожи не укрылось от Норберта. Вечером шут постучал в дверь.

– Чтобы смешить людей, надо знать, отчего бывает грусть.

– Вот как? Значит, ты теперь не только шут, но и лекарь?

– Чтобы понять, что вас угнетает, не обязательно быть лекарем, моя госпожа. Скучаете по Хью, верно?

Будь на его месте кто-то другой, она прикусила бы язычок.

– Да, шут, я скучаю по нему.

Норберт опустился на пол напротив нее.

– Не вы одна. Мне тоже его недостает.

Эмили никак не ожидала услышать такое признание. Она привыкла относиться к мужчинам как к надоедливым, вечно жужжащим, вьющимся вокруг мухам, как к хвастунам, озабоченным только тем, чтобы подать себя в наилучшем виде. Но на сей раз все было по-другому. Как это случилось? Они знали друг друга всего лишь несколько недель. Его жизнь проходила совсем в другом мире, совершенно не похожем на ее мир, и тем не менее она знала о нем все. И, по всей вероятности, им уже не суждено было увидеться.

– У меня такое чувство, что это я сама отослала Хью, отправила навстречу опасности. И теперь мне хочется вернуть его.

– Вы никуда его не отсылали, госпожа. И при всем к вам уважении, он не принадлежит вам, чтобы вы его возвращали.

Конечно. Конечно, Норберт прав. Хью не принадлежал ей. Они встретились случайно. В каком-то смысле она просто натолкнулась на него.

Так или иначе, в ту ночь Эмили вышла в сад. Почувствовать ветер на лице. Вдохнуть свежего воздуха. К тому же там, под одной с ним луной, она чувствовала себя ближе к нему.

Не знаю, увижу ли я тебя снова, Хью де Люк. Но я молюсь, чтобы мы еще встретились. Где-нибудь... когда-нибудь...

– Вы многим рискуете с такими чувствами, – сказал Норберт.

– Все получилось само собой. Они просто... есть.

Он взял ее за руку, и в этот миг они перестали быть госпожой и слугой, а стали друзьями. Эмили смутилась и покраснела.

– Похоже, мое сердце питает слабость к шутам.

– Не беспокойтесь, госпожа. Наш Рыжик умен и изобретателен. Я учил его и знаю. Уверен, с ним все будет в порядке. Он найдет свою жену.

– И шут, и целитель, а теперь еще и провидец? – Она обняла Норберта. – Спасибо тебе.

Он ушел, и Эмили проводила его взглядом.

Было уже поздно. Ветер спал, и сад притих. Она вспомнила, что пообещала священнику встать пораньше, к утренней молитве.

– Да хранит тебя Бог, Хью де Люк, – прошептала Эмили, прежде чем вернуться в замок.

Она шла по лоджии над садом к жилой части замка, когда снизу, из темноты, донеслись голоса.

Кто еще может не спать в столь поздний час? Притаившись за колонной, Эмили устремила взгляд в сгустившиеся внизу тени.

Их было двое. Мужчина и женщина. Голоса зазвучали вдруг громче, яснее.

Затаив дыхание, она прислушалась.

– Не то, рыцарь. Это не то, не сокровище, – сказала женщина.

Голос принадлежал Анне. Это она была в саду. С мужчиной. На рыцаря он не походил. Скорее на монаха. В чем-то длинном, напоминающем рясу. Но с мечом.

Эмили подумала, что нечаянно стала свидетельницей чего-то такого, что не должна была увидеть. Анна злилась. Девушка еще никогда не слышала, чтобы хозяйка замка говорила таким суровым тоном.

– Ты знаешь, что нужно моему мужу, – произнесла женщина. – Найди это!

Глава 48

Несколько дней спустя, когда я ужинал вечером на кухне, кухарка Бетт, подмигнув, отвела меня в сторонку.

– Есть один способ, – шепнула она. – Если ты еще хочешь попасть в Таверну.

– Как? – Я наклонился к ней. – И когда?

– Вообще-то никакой особой тайны и нет. Людям ведь надо есть, верно? Солдатам, стражникам... даже заключенным. Каждый день в подземелье из моей кухни носят ужин. Вряд ли кто-то будет возражать, если это сделает шут, верно?

Я едва не вскочил со скамьи. Шут на побегушках у кухарки? Что ж, это могло сработать.

– Сделаю, что смогу, – сказала Бетт. – Остальное за тобой. Если твоя жена там, то вытащить ее будет нелегко. Одной лишь удачи мало, Хью. Только не навлеки на мою голову гнев нашего господина.

Я сжал ей руку.

– Я не навлеку на тебя ничего, кроме благодарности. Спасибо тебе, Бетт.

– Я перед тобой в долгу, Хью, не забывай.

– Мне кажется, дело не только в том, что я сделал для Жофрея, Изабель и Томаса.

Она улыбнулась и бросила в котелок репу.

– Болдуин наш сеньор, но наши сердца ему неподвластны. Я понимаю, почему ты пришел сюда. Вижу, что ты влюблен. Эти руки, может быть, грубы и некрасивы, но сердечные дела мне не чужды.

Я почувствовал, что краснею.

– Неужели это так заметно?

– Не беспокойся, милок, никто ничего не замечает. Они лишь слышат твои глупые шутки да хохочут над твоими ужимками.

Я поднял луковицу, как другие поднимают кубок, чтобы провозгласить тост.

– Сохраним доверие друг друга, Бетт.

Она подняла репу. Мы чокнулись.

– Чувствую, у меня заболит голова. – Кухарка нахмурилась. – Завтра. Будь здесь к сумеркам. – И вот что еще, Хью. Ты спрашивал, держат ли в Таверне светловолосую женщину. Я проверила. Есть там одна. По крайней мере под твое описание вроде бы подходит. Светловолосая. И постоянно говорит о ребенке.

Эти слова... Для моей души они прозвучали магическим заклинанием. То, что долгое время было лишь надеждой, внезапно ожило. Софи здесь! Теперь я знал это точно. Я увижу ее завтра! Наконец!

Я так крепко обнял Бетт, что бедняжка едва не свалилась в котел с супом.

Глава 49

Весь следующий день я с нетерпением ожидал наступления сумерек. Время не шло, оно тянулось. Вдобавок ко всему Болдуин позвал меня развлекать его, пока пришедший обувщик снимал мерку для новых сапог.

Какой мерзавец. Мне приходилось валять перед ним дурака, едва удерживаясь от того, чтобы вонзить кинжал в его сердце.

Снова и снова повторял я про себя слова Бетт. Что мне предстоит сделать. Как все провернуть. Передо мной стояло лицо Софи, лицо, знакомое с детства. Я снова видел нас в нашем постоялом дворе.

Мы отстроим его заново. Начнем новую жизнь. У нас будет ребенок.

Потом я сидел в своей каморке на голом тюфяке и смотрел, как солнце сползает к горизонту. Наконец дневной свет стал меркнуть, наступили сумерки. Пришло время отправиться на поиски Софи.

Я спустился в кухню. Бетт суетилась, как обычно, громко жалуясь на больную голову и прижимая ко лбу влажную тряпицу.

– Мне надо лечь, – причитала она. – Да еще приготовить для герцога ужин. А кто отнесет похлебку в Таверну? Хью? Какая удача! Может, ты будешь так добр...

– У меня всего лишь две руки, – пошутил я, – и один... – Я выставил палец и, принюхавшись, наморщил нос. – Кого почесать?

– Две руки? Больше и не надо. – Бетт отвела меня в сторонку. – Главное, чтобы они держались подальше от похлебки.

Она сняла котел с огня и громко произнесла:

– Отнеси его Арману, надзирателю. И прихвати кувшин с вином. Молодец, шут, выручил. – Кухарка взяла меня за руку и заговорщически прошептала: – Удачи тебе, Хью. Будь осторожен. Место, куда ты идешь, опасное. Это настоящий ад.

Я понес котелок и кувшин с вином через двор. Руки подрагивали от напряжения. У входа в подземелье стояли два стражника, к счастью, не те, что прогнали меня накануне.

– Динь, динь, динь... ужин несу, – пропел я.

– Черт возьми, и кого только они ставят работать в кухне, – проворчал один.

– Теперь все свалили на меня... шутки на десерт. Герцогу приходится экономить.

– Да уж. Раз он послал тебя, то, должно быть, совсем обнищал, – заметил второй.

К счастью, никаких вопросов задавать не стали. Один из стражников открыл тяжелую дверь.

– Будь у тебя зад покруглей да сиськи побольше, я бы с тобой спустился, – ухмыльнулся он.

Дверь захлопнулась, и я облегченно вздохнул.

Передо мной протянулся узкий каменный коридор, освещенный лишь свечами. Еще более узкая лестница в конце его уходила куда-то вниз.

Сначала потянуло сквозняком. Потом до меня донеслись звуки – лязг железа... крик... долгий, протяжный вопль... Я осторожно сделал первый шаг вниз. Сердце едва не выскакивало из груди, лоб покрылся холодным потом...

Я медленно, шаг за шагом спускался по неудобной, зажатой с обеих сторон стенами лестнице, держа в руках котел и прижимая к груди кувшин с вином.

Жуткие звуки становились все слышнее, запахи все отвратительнее – пахло горелым мясом. Вспомнился Киботос.

Бедняжка Софи. Я понимал, что если найду ее, то должен буду обязательно вытащить отсюда. Сегодня же.

Спуск наконец закончился. Я оказался в подземной тюрьме, в самом низу башни. Отовсюду воняло человеческими отходами. Я услышал крики лишившихся рассудка, ужасные стоны и пронзительные, душераздирающие вопли. Возле горящего очага лежали раскаленные добела железные инструменты.

В животе у меня свился тугой комок страха. Я вдруг понял, что не знаю, как поступлю... если найду Софи.

За деревянным столом сидели, раздевшись до туник, два солдата. Один из них, смуглый, с мощными плечами, при виде меня усмехнулся.

– Что за хрень! Ты только посмотри, кто принес нам ужин.

Я подтащил к столу котел.

– Ты Арман?

Он пожал плечами.

– Если ты наш новый повар, то герцог точно свихнулся. Где Бетт?

– Слегла, голова у нее разболелась. Прислала меня вместо себя.

– Ладно. Оставь все здесь и забери грязный котел.

Я кивнул.

– Много ли гостей сегодня в Таверне?

– А тебе-то что? – спросил второй солдат.

– Никогда здесь не бывал. – Я огляделся. – Весело тут у вас. Ничего, если я пройдусь?

– Ты не на рынке, шут. Сделал свое дело и проваливай, не задерживайся.

Уйти, так ничего и не узнав? Нет. Я понимал, что любой ценой должен задержаться и увидеть пленников.

– Перестань. Лучше позволь мне самому раздать им похлебку. Целый день рассыпал глупые шуточки да вертелся как волчок. Хочется взглянуть, как тут... – Я поставил перед ними кувшин с вином. – Неужели вам действительно так хочется возиться со всем этим дерьмом?

Арман тут же подтащил кувшин к себе и, сделав добрый глоток, передал его товарищу.

– Какого черта... – Он пожал плечами и подмигнул напарнику. – Пусть дурак получит удовольствие. Иди и бери все что хочешь. У нас тут бесплатно – только попроси.

Глава 50

Свернув за угол, я увидел наконец камеры, в которых держали узников. Вонь здесь стояла невероятная, почти невыносимая.

Бог мой, Софи...

Я поставил котел на пол и принялся за работу. Людей нужно было накормить, а заодно попытаться найти Софи.

Разливая но чашкам жидкую бурду, я всматривался в погруженные во мрак, схожие с пещерами камеры. Руки дрожали. Сердце гремело как тревожный колокол.

Я отнес две чаши к первой камере.

Сначала она показалась мне пустой – выбитое в скале углубление шириной в несколько футов. Ни света, ни звука. Только вонь. У меня на глазах из темноты выскользнула мокрая крыса.

Потом я увидел мерцающие во мраке глаза. Испуганные, дрожащие. Потом проступили очертания головы. И наконец я рассмотрел лицо: впалые, покрытые язвами щеки, безволосый череп, сухие бесцветные губы.

Узник подполз ко мне.

– Должно быть, я сдох, если ко мне прислали шута.

– Лучше встретиться с шутом, чем со святым Петром.

Я опустился на колени и просунул через решетку чашку с похлебкой.

Тонкие бледные руки жадно вцепились в деревянную миску. Я испытал острый приступ жалости, хотя и не имел ни малейшего представления о том, за что его бросили в подземелье. Впрочем, в Трейле, чтобы попасть в темницу, необязательно быть в чем-то виноватым.

Но я пришел сюда не ради него...

В следующей камере, свернувшись на голом каменном полу, лежал обнаженный грязный мавр, у ног которого ползали голодные крысы. Едва взглянув на меня остекленелыми глазами, он пробормотал что-то на своем языке и отвернулся.

– Крепись, старик, – сказал я, ставя перед ним чашку. – Твое время почти истекло.

Позабыв о похлебке, я двинулся к следующим камерам. Как и в первой, узники больше походили на посаженных в клетку зверей, чем на людей. Они стонали и настороженно наблюдали за мной измученными желтоватыми глазами. Несколько раз я отворачивался, сдерживая позыв к рвоте.

Потом откуда-то донесся жалобный вой. Женщина! Тело мое невольно напряглось. Софи? Я не знал, хватит ли сил подойти к ней.

– Вот и твоя подружка, шут, – крикнул со своего места Арманд. – Не стесняйся, залезай. Язычок у нее просто волшебный.

Сжав кулаки, я направился к дальней камере. За поясом у меня был заткнут нож. Если это Софи, я убью стражников. И Норкросса тоже.

Ее вопль эхом пронесся но узкому коридору.

– Живей, шут! Полезай к ней! Эта сучка не любит ждать, – прокричал Арманд.

Затаив дыхание, я остановился перед камерой. Запах здесь был совершенно нестерпимый. Почему?

Она лежала, сжавшись в клубок в глубине камеры. Луч света перечеркивал длинные спутанные волосы. Прижимая к себе какую-то игрушку, женщина хныкала, как брошенный ребенок.

– Мое дитя... мое дитя... Пожалуйста, моему ребенку нужно молоко.

Рассмотреть ее было трудно; я не мог ни определить возраст, ни взглянуть в лицо. Собравшись с силами, я спросил:

– Это ты, Софи?

На мгновение страх парализовал меня. Грудь как будто сжали тиски. Держать человека в таких условиях... ей было бы лучше умереть.

Женщина бормотала что-то себе под нос, но я разбирал только отдельные бессвязные фразы.

– Бедный малыш... малыш хочет молочка... – Потом что-то, прозвучавшее как... Филипп?

О Господи! Я замер, шагнул к решетке. Что они сделали с ней?

– Софи, – позвал я.

Язык едва повернулся, чтобы произнести это имя. Волосы, формы... ее? Пожалуйста, повернись ко мне. Дай мне взглянуть на тебя.

– Маленький хочет молочка... – снова пробормотала она. – Что же мне делать? Мои груди высохли.

Слезы навернулись на глаза.

– Софи! – позвал я уже чуть громче, настойчивее и прижался к решетке.

– Маленькому нужно молочко... – шептала и шептала она и вдруг издала пронзительный, раздирающий душу вопль, резанувший меня, как острое лезвие.

Я просунул руки через решетку, и женщина наконец увидела меня. Дыхание мое остановилось. Ее соломенные волосы падали на лицо, но глаза смотрели на меня. Желтые. С красными прожилками. Плоский, испещренный оспинами нос...

О Боже! Это не она...

Ноги у меня подкосились. Не она. Голова закружилась – радость смешалась с отчаянием...

– Мой маленький...

Ее голос звучал так умоляюще. Она протянула мне куклу.

Господи, это была не кукла. Ребенок был настоящий. Крошечный. Очевидно, только что рожденный. И мертвый.

– Чем я могу помочь тебе? – прошептал я. – Чем?

– Разве ты не видишь? – Она поднесла ребенка к решетке. – Ему нужно молоко.

– Позволь мне помочь тебе.

– Молока! Накорми его!

Я был бессилен. Несчастная мать сошла с ума от горя.

Еще мгновение я смотрел на нее, потом повернулся и бросился но коридору. К лестнице. К выходу.

Вдогонку мне летел громкий издевательский смех надзирателей.

– Что так рано уходишь? – кричал Арманд. – Эй, шут! Что, и не пошутишь на прощание?

Я взлетел по ступенькам и выскочил из темницы.

Глава 51

В холодном поту добежал я до замка и поспешил в свою каморку под лестницей, где сразу бросился на тюфяк. Сердце стучало, как будто за мной гнались призраки.

Ее там нет.

Моя возлюбленная Софи, должно быть, мертва.

Впервые я понял то, что уже давно поняли все остальные: жители нашего городка, брат Софи, даже Норберт, мой наставник. Надежды нет. Ее оторвали от сына, над ней надругались и оставили умирать у дороги. Теперь я знал это, получив самый жестокий в жизни урок.

Я опустил голову и закрыл лицо руками. Глупая игра закончилась. Я цеплялся за надежду, как за соломинку, и вот теперь надежда испарилась. Нужно уходить. Я сорвал с головы шутовской колпак и швырнул его на пол. Шута из меня не получилось. Я оказался глупцом. Величайшим из когда-либо живших дураков.

Еще долго я сидел в темноте, свыкаясь с открывшейся истиной.

Шаги. Кто-то осторожно шел к моей кровати. Затем голос...

– Ты здесь, Хью?

Я поднял голову и увидел... Эстеллу, жену управляющего.

Она часто подавала мне знаки внимания, подмигивала, улыбалась. Хватала за руку. Дразнила. Сейчас на ней была едва прикрывающая плечи, легкая свободная накидка; густые каштановые волосы, всегда собранные в пучок и заколотые, падали на шею. Круглые глазки проказливо поблескивали. И время – худшего нельзя было и представить!

– Уже поздно, госпожа. Я не на работе.

– А может, я пришла за другим?

Эстелла сделала еще шаг и оказалась совсем близко. Повела плечами, и накидка медленно поползла вниз, открывая свободный лиф.

– Какие поразительно рыжие волосы, – прошептала она. – И почему такой пылкий шут грустит и печалится?

– Пожалуйста, госпожа, я не настроен шутить. Потерпите до утра и увидите меня таким, как всегда, веселым и забавным.

– Мне нужен от тебя не смех, Хью. Я хочу почувствовать тебя по-другому.

Эстелла села рядом со мной. Ее тело распространяло запах свежей лаванды и лилий. Она протянула руку и погладила меня по щеке – я отпрянул.

– Никогда не видела таких волос. Они того же цвета, что и огонь. Какой ты на самом деле, Хью, когда свободен от всех этих шуток?

Она придвинулась еще ближе. Прижалась. Я чувствовал упругую полноту ее тяжелых грудей. Перекинула ногу через мои...

– Пожалуйста, госпожа...

Но Эстелла не унималась. Вслед за накидкой сполз к талии лиф. Ее груди подпрыгивали передо мной. Я отвернулся и почувствовал прикосновение горячего языка к щеке.

– Уверена, огонь у тебя не только в волосах, Хью. Дотронься до меня. Если не прикоснешься, я скажу герцогине, что ты пытался залезть мне под платье. Простолюдин лапает жену управляющего... Вряд ли тебе придется по вкусу такая роль.

Я понял, что попал в западню. Отвергни ее домогательства и будешь обвинен в домогательстве. Она ущипнула меня. Ее рука оказалась под туникой, пальцы сжали мой...

И в этот момент острие кинжала уткнулось в шею. Я замер. Мужской голос прогремел:

– Что это здесь, черт возьми, происходит?

Глава 52

Кинжал медленно отвели, и я повернулся. Норкросс! Негодяй усмехался, глядя на меня сверху вниз.

Он снова поднял клинок, и я почувствовал, как по шее побежала теплая струйка крови.

– В незавидном положении ты оказался, шут. Госпожа Эстелла – жена управляющего, члена двора. Надо быть сумасшедшим, чтобы делать с ней то, что ты делаешь.

Меня подставили! Я понял это слишком поздно.

Сердце бешено заколотилось.

– Нет! Я не виноват, господин.

– Даже не шевельнулось, – со вздохом объявила Эстелла. – Кажется, у него весь пыл в волосах.

Норкросс схватил меня за тунику и рванул на себя, держа кинжал у моего горла. Внезапно в глазах мерзавца вспыхнули огоньки. Он узнал меня.

– Волосы... Я видел тебя где-то раньше. Где? Отвечай!

Судьба моя решилась. Я пронзил его взглядом.

– Моя жена... Что ты сделал с Софи?

– Твоя жена? – Рыцарь ухмыльнулся. – Что я мог сделать с женой какого-то презренного шута? Разве что поимел.

Я рванулся к нему, но Норкросс схватил меня за волосы и, держа у горла нож, заставил опуститься на колени.

– Слушай меня, шут. Слушай хорошо. Я видел тебя. Но где? Где я видел тебя раньше?

– Вилль-дю-Пер, – выплюнул я ответ в его мерзкую физиономию.

– Дерьмовый городишко, – фыркнул Норкросс.

– Ты сжег мой дом. Ты убил мою жену и моего сына, Филиппа.

Он задумался, словно вспоминая что-то. Отвратительная усмешка тронула его губы.

– Да, припоминаю. Ты тот дурачок, который пытался помешать мне утопить сына мельника.

Усмешка расплылась по лицу.

– А как же хвастливый Хью? Шут из шутов, учившийся у самого Норберта из Боре? – Норкросс вдруг расхохотался. – Ты? Содержатель постоялого двора! Трактирщик! Мошенник.

Я снова рванулся к нему, но острие кинжала проткнуло кожу. Еще одно движение, и я был бы мертв.

– Ты забрал мою жену. Ты бросил в огонь моего сына.

– Что ж, если я это и сделал – тем веселее, ты, червяк. – Он пожал плечами и подмигнул Эстелле. – Вижу, госпожа, вы подверглись оскорблению. Ступайте и доложите о нападении.

Она поправила одежду и проскользнула к двери.

– Обязательно доложу. Спасибо, господин, вы появились вовремя. – Эстелла исчезла за дверью. – Стража! – Теперь ее крик разносился уже по коридору. – Помогите! Стража!

Норкросс повернулся ко мне. Он чувствовал себя победителем.

– Что скажешь, шут? Похоже, последним все-таки буду смеяться я.

Глава 53

Связанного по рукам и ногам, меня бросили в темную, пустую камеру на первом этаже замка.

Я знал – участь моя решена. Эстелла выступит в роли оскорбленной женщины. В той самой, которую она так успешно сыграла вечером. Норкросс предстанет в облике героя, вставшего на защиту чести благородной дамы от посягательств презренного шута. Кто поверит простолюдину в споре с такими знатными людьми? И смех меня больше не спасет.

От нерадостных мыслей отвлек громкий скрип двери. В камеру проник луч света. Наступил день. Три дюжих стражника переступили порог, капитан схватил меня за тунику и рывком поднял на ноги.

– Ну что, морковная голова, если у тебя еще остались хорошие шутки, сейчас самое время...

Меня бесцеремонно втолкнули в большой зал. Как и в мой первый день, помещение заполняли рыцари и придворные. Запыхавшийся посланец рассказывал окружившим его о некоем почтенном рыцаре, жестоко убитом разбойниками в соседнем герцогстве.

Болдуин, уже занявший место в своем кресле на возвышении, подозвал гонца к себе.

– Так ты говоришь, что почтенный Адемар убит в своем собственном доме?

– Не просто убит, мой господин... – Посланец явно чувствовал себя неуютно, сообщая такие новости. – Прибит к стене часовни... рядом с женой. Распят...

– Распят... – Болдуин медленно поднялся. – Значит, разбойники подняли его с постели?

– Да. Они были вооружены и в боевых доспехах, а лица скрывали за забралами шлемов. Никаких отметок, никаких знаков. За исключением черного креста.

– Черного креста? – удивленно переспросил Болдуин. Я так и не смог определить, было ли его удивление искренним или поддельным. – Норкросс, тебе известно что-нибудь о такой банде?

Из толпы выступил Норкросс. На нем была длинная красная туника, а на поясе висел меч.

– Нет, мой повелитель.

– Бедняга Адемар, – пробормотал, сглатывая, Болдуин. – Скажи, посланец, какое же сокровище искали эти трусы?

– Не знаю. – Посланец покачал головой. – Адемар лишь недавно вернулся из Святой земли, где был ранен. Говорили, что он привез с собой ценные трофеи. Я слышал, говорили о прахе самого святого Матфея.

– Прах святого Матфея, – снова повторил Болдуин. – Такая реликвия стоит целого королевства.

– Но есть еще более ценная, – заметил Норкросс.

Глаза Болдуина вспыхнули.

– Копье Лонгина! То самое, на котором осталась кровь Спасителя.

Таинственные всадники... поджоги... убийства... Я не сомневался, что за всеми этими преступлениями стоит Норкросс. И я был готов перерезать ему горло.

– Господин, – продолжал Норкросс, – Адемар уже в могиле, а у нас есть еще одно дело.

– Ах да, дело нашего шута. – Болдуин жестом отпустил посланца и, откинувшись на спинку, поманил меня пальцем. – Мне сообщили, шут, что ты позволяешь себе непозволительное. За короткое время ты успел оскорбить множество людей и нажить немало врагов.

Я посмотрел на Норкросса.

– Это мне нанесено величайшее оскорбление.

– Тебе? Как так? – усмехнулся герцог. – Может, жена Бримона не угодила?

Он взял из чаши горсть орехов и начал неспешно жевать.

– Я до нее не дотронулся.

– Однако ж свидетели утверждают противоположное. Твои слова противоречат показаниям члена моего двора. И разумеется, показаниям оскорбленной особы. Получается, слова шута, который, как выясняется, еще и не настоящий шут...

– Этот член вашего двора убил мою жену и ребенка...

Толпа затихла.

Норкросс покачал головой.

– Шут вбил себе в голову, что я таким образом наказал его за уклонение от обязательств перед вами, когда он сбежал в крестовый поход.

– И что же, рыцарь? Было такое? – спросил Болдуин.

Норкросс пожал плечами.

– Откровенно говоря, господин, я не помню.

По залу как будто рассыпался смех. Жестокий, беспощадный.

– Рыцарь не помнит, – развел руками Болдуин. – Так ты настаиваешь на своем, шут?

– Я знаю, что это был он, мой господин. Как и в случае с тем бедным рыцарем, о котором говорили сегодня.

Схватившись за меч, Норкросс шагнул ко мне.

– Ты снова оскорбляешь меня, шут. Я разрублю тебя надвое.

– Успокойся. – Герцог поднял руку. – У тебя еще будет такая возможность. Ты выдвинул серьезное обвинение, шут. Однако же, насколько мне известно, крестовый поход продолжается, и армии Раймунда и Боэмунда уже вышли к Святому городу. А вот ты каким-то образом оказался здесь. Как же получилось, что твоя служба закончилась так рано?

На это обвинение у меня ответа не было. Я опустил голову. Болдуин криво усмехнулся.

– Ты говоришь о нанесенном тебе оскорблении, шут, однако твои собственные преступления не исчерпываются вчерашним. К прелюбодеянию и мошенничеству должно добавить дезертирство.

Не в силах сдерживать злость, я бросился к Норкроссу, но, прежде чем успел сделать первый шаг, люди герцога повалили меня на землю.

– Шут рвется посчитаться с тобой, Норкросс, – заметил Болдуин.

– А я с ним, мой господин.

– Ты его получишь. Но драться с ним на поединке унизительно для тебя, рыцарь. Думаю, ты уже достаточно пострадал от этого прохвоста. – Он махнул рукой. – Уведите его. – И, повернувшись к Норкроссу, добавил: – Завтра в полдень можешь срубить ему голову.

– Вы оказываете мне честь.

Рыцарь поклонился.

Болдуин удрученно покачал головой.

– Шут, содержатель постоялого двора, лазутчик... как ни назови, а получается плохо. Жаль, жаль. Придется вернуться к Палимпосту. Что ж, по крайней мере ты успел хорошо нас посмешить. – Он встал и завернулся в плащ, собираясь уходить. – И вот что еще, Норкросс...

– Да, мой господин?

– Шея шута не заслуживает острого лезвия.

Глава 54

Меня стащили по ступенькам, в кровь обдирая колени о грубый каменный пол. В нос ударил отвратительный запах, запомнившийся еще с прошлой ночи. Я услышал смех и лязг тяжелой двери. Два здоровяка-стражника схватили меня за руки и швырнули в открытую камеру.

Когда в глазах прояснилось, я увидел ухмыляющееся лицо Армана.

– Быстро вернулся, а, шут? Должно быть, тебе все же понравились здешние удобства.

Я уже собирался послать его к чертям, но тут Арман пнул меня в живот, и слова вылетели из меня вместе с хрипом.

– Только на этот раз у нас на ужин рагу.

Стражники рассмеялись. Арман, обладавший силой медведя, рывком заставил меня сесть, потом опустился рядом со мной на колени и покачал головой.

– Не везет мне, каждый раз достается какой-то сброд. Ни одного благородного. Только шлюхи, церковные воры, нищие, евреи да прочая мразь... Теперь вот шут. Хоть что-то новенькое.

В камеру вошел напарник Армана, волоча за собой тяжелую цепь.

– Это для тебя, шут. Долго ты у нас не задержишься, но герцог заплатил за самый лучший номер, а к нему прилагаются цепи.

Арман поднял меня и завел руки за спину.

– Ты счастливчик. Отрубят голову, а это почти не больно. Как укус. Вот здесь... – Он ущипнул меня за шею. – Вот если бы ты задержался, я бы показал кое-что по-настоящему интересное. Мы здесь многое умеем: щелкаем яйца, рвем ноздри, выворачиваем глаза... Для каждого дела свой инструмент. Мой любимый – раскаленная кочерга. Как вставишь в задницу!.. И насморк уже не страшен.

Его напарник тем временем начал медленно обматывать цепь вокруг моей груди.

– Подожди, – быстро сказал я, поднимая руку, чтобы отвлечь его. – Сейчас... – Я сделал глубокий вдох, набирая в грудь как можно больше воздуха.

– Знаю, – сочувственно закивал Арман. – Поначалу немного жмет. Но когда чуть пообвыкнешься, спать будешь как убитый.

Я подержал руку вверху еще немного, потом благодарно улыбнулся тюремщику и сделал еще три глубоких вдоха.

– Готов?

Арман вскинул брови.

Я кивнул.

– Готов.

Глава 55

На полу крошечной камеры я вертелся, изгибался, напрягался и расслаблялся, стараясь сбросить с себя тугие кольца цепи.

Я не знал, сколько времени прошло и сколько еще осталось, но твердо сознавал, что если не выберусь из подземелья к тому моменту, когда за мной придут, то лишусь головы.

Еще один выдох, и рукам вдруг стало чуточку свободней.

Несколько часов... Дюйм свободы... Потом еще полдюйма. Объятия железного змея ослабли, но пока недостаточно.

Я втянул голову в плечи, и подбородок оказался под цепью. Впервые за долгое-долгое время мне удалось вздохнуть свободно. Я вытащил из плена одну руку. Потом другую.

Эхо голосов... Кто-то спускался по ступенькам. Кто-то принес ужин. Пришло время перекусить. Я слышал довольный смех надзирателей.

В соседних камерах заворочались, зашумели. Снова шаги... последнюю миску несли мне.

– Итак, – со вздохом произнес знакомый голос, – похоже, я снова при деле.

Я поднял глаза. Перед решеткой камеры стоял... Палимпост, смещенный с должности шут. В руке у него был мой посох.

– Явился позлорадствовать, – пробормотал я, ощущая горький вкус поражения.

– Совсем нет. – Он позвенел связкой ключей. – По правде говоря, я пришел освободить тебя.

Я недоверчиво посмотрел на него, уверенный в том, что это какая-то жестокая шутка. Расплата... Подождал, рассчитывая услышать смех надзирателей. Но никто не смеялся. Никто не приходил.

– Мы с Бетт усыпили тюремную стражу. Добавили кое-что в суп. Так что давай-ка побыстрее выбираться отсюда.

– Бетт... и ты... – Я смотрел на него с изумлением и растерянностью, не веря ушам. Человек, потерявший из-за меня завидную работу, размахивал ключами от моей клетки. – Мне это не снится?

– Не снится. Ты вообще не увидишь снов, если не оторвешь задницу от пола.

Палимпост вставил ключ в замок и повернул. Дверь открылась.

Я все еще не мог поверить в происходящее. Но это не имело ровным счетом никакого значения. Даже если бывший шут вознамерился сыграть со мной злобную шутку, даже если за ближайшим углом притаился желавший поделить меня надвое Норкросс... в любом случае завтра я буду мертв.

– Надо как-то вытащить тебя из этих цепей, – сказал Палимпост.

– Никаких проблем.

Я повертел плечами и руками, и кольца тяжеленной цепи начали раскручиваться на глазах изумленного шута.

Палимпост покачал головой.

– Черт возьми, здорово у тебя получилось. А теперь поспеши... уходим.

Я схватил его за руку.

– Подожди. Зачем ты это делаешь? Ты ведь ничем мне не обязан.

– Профессиональная любезность.

Он пожал плечами.

– А если серьезно? – Я положил руку ему на плечо. – Все-таки почему?

Он посмотрел на меня полными боли глазами.

– Ты спас дорогих моей возлюбленной людей. Но неужели ты думаешь, что один способен рисковать всем ради любви?

Я растерянно посмотрел на него.

– Ты... и Бетт?

– А что, в это так трудно поверить? К тому же было бы большой несправедливостью допустить, чтобы мир потерял такого шута. Ты действительно оказался не столь уж плох.

Он вручил мне дорожный мешок с вещами, посох и темную накидку. Я достал из мешка нож и сунул за пояс, под тунику. Потом укрылся накидкой и двинулся к лестнице.

– Не туда, – предупредил Палимпост и взял меня за руку. – Следуй за мной.

Мы продолжили путь по подземелью. Оно сначала расширилось, потом сузилось, и мы оказались в крохотном закутке. Палимпост уверенно опустился на колени, вынул из стены камень, и я увидел впереди узкий проход.

– Впереди будет развилка. Когда дойдешь до нее, сверни влево. Выйдешь ко рву. Дальше иди к лесу. В темноте тебе бояться нечего. Свернешь вправо – окажешься в замке. Запомни – влево.

Согнувшись, я вступил в проход.

– Спасибо. Ты хороший человек. Жаль, что причинил тебе неприятности.

– Ради любви можно рискнуть и жизнью, – усмехнулся шут. – Передай Норберту, что спокойной жизни у него не будет. В следующий раз удар нанесу я.

Он подтолкнул меня в спину. Коридор был узкий, низкий и неровный. К тому же ноги моментально оказались по щиколотку в холодной воде. В нос ударили отвратительные запахи. Я то и дело наталкивался на выступы стен или на плавающие предметы. Уверен, то были дохлые крысы.

К счастью, идти было недалеко, и вскоре я добрел до развилки. Влево, сказал Палимпост, за крепостные стены. К лесу. И свободе.

Но все уже было решено, и я без колебаний свернул вправо. И пошел вдоль мрачных высоких стен. Назад, к замку...

У меня еще оставались там дела.

Глава 56

Темный туннель вывел меня – надо же! – к очагу в большом зале собраний внутри замка. Убрав закрывавший выход камень, я выбрался наружу. Тут и там лежали вповалку спящие рыцари. Будить их никак не входило в мои намерения – любой мог зарубить меня тут же, на месте.

Взяв у одного храпящего и, похоже, мертвецки пьяного рыцаря меч и захватив валявшийся на полу кусочек сыра, я осторожно пробрался к двери и торопливо выскочил в коридор.

Я не знал, который час, но в коридорах было совершенно тихо и темно. Кое-где еще догорали свечи.

Посматривая по сторонам, чтобы случайно не наткнуться на кого-нибудь, я побежал к главным воротам.

Сердце успокоилось только во дворе – меня никто не заметил. По темному двору слонялись солдаты. На башнях расхаживали караульные. Где-то заржала лошадь – запоздалый всадник галопом промчался через ворота. Закутавшись в накидку, я поспешно пересек внутренний двор.

Норкросс обычно спал в своей комнате около солдатских бараков. Путь туда лежал по узкой каменной лестнице, с обеих сторон освещенной укрепленными на стенах факелами.

Я направился к двери. Остановился. Несколько раз глубоко вздохнул. По спине прокатилась капля холодного пота. Из комнаты доносились странные звуки. Хихиканье... писк... Значит, он здесь, ублюдок...

Я вынул меч из-под накидки. Я должен это сделать.

За жену и сына. За Софи и Филиппа.

Глава 57

Я толкнул тяжелую дверь, и она отворилась. Комнату освещала всего одна свеча. На полу – разбросанная одежда. Норкросса... и женская...

Кто-то тяжело, с натугой пыхтел. Кто-то постанывал.

На кровати, ухватившись обеими руками за спинку и раскинув ноги, лежала не совсем раздетая женщина. Норкросс, в одной тунике, разделывал ее сзади.

В женщине я почти сразу узнал Эстеллу. Занятые друг другом, они не сразу обратили внимание на то, что в комнате есть кто-то еще.

Первым повернулся рыцарь:

– Кто там?

Я сделал шаг вперед, на свет, и подмигнул Эстелле.

– Госпожа, мой вам поклон. Похоже, вы постоянно попадаете в неприятное положение. Рискну предположить, что это вам даже нравится.

– Ты... – прохрипел Норкросс.

Глаза у него вспыхнули, как будто он увидел поджаристый свиной бочок.

– Я.

Рыцарь оторвался от Эстеллы, которая поспешила прикрыться простыней, поднялся и утерся собственной рубашкой.

– Не знаю, как ты сумел освободиться, но чтобы прийти сюда... Вижу, ты парень с яйцами.

– Хорошо. По крайней мере у одного из нас они имеются, – ответил я, скользнув по нему взглядом.

Норкросс криво усмехнулся и потянулся за мечом.

– Раз уж шут здесь, придется снять с него голову сегодня. Тогда завтра можно будет подольше поспать.

Полуголая Эстелла, схватив одежду, метнулась к двери.

– Не спеши, – бросил ей вслед Норкросс. – Ничто так не возбуждает, как возможность выпустить из человека кишки. У тебя и высохнуть не успеет...

Не спеша, с презрительной ухмылкой на губах, глядя на меня, как на оказавшегося под ногой червяка, рыцарь обошел кровать и остановился.

– Ну, шут, ты хотел справедливости.

Он издал воинственный клич и нанес удар. Меч, описав широкую дугу, устремился к моей шее.

Клинки лязгнули, столкнувшись. Я сделал выпад снизу, но Норкросс отбил атаку.

Уже после первых ударов я понял, что имею дело с опытным бойцом. Я и сам многому научился в походе и определенно никого не боялся, но Норкросс орудовал мечом с такой легкостью, словно не чувствовал его веса. Рыцарь! И убийца женщин и детей.

Он снова перешел в наступление, нанося один за другим такие мощные удары, как будто вознамерился расщепить меня надвое. Я отпрыгнул, и лезвие со свистом разрезало воздух в паре дюймов от моей щеки.

После очередного выпада мне удалось прижать его меч к полу. Несколько секунд мы стояли лицом друг к другу, тяжело дыша, с опущенным оружием.

– Ты дерешься, как женщина, – усмехнулся он.

И вдруг ударил меня головой в лоб.

В следующий момент я оказался на кровати, едва не придавив с криком метнувшуюся в сторону Эстеллу. С большим трудом мне удалось парировать два выпада.

Клинки вышибали искры, холодный лязг металла отдавался в ушах. Я нанес ответный удар, Норкросс легко блокировал. Лезвие его меча скользнуло вниз, полоснув мое предплечье. Я вскрикнул от острой, обжигающей боли. Рана моментально наполнилась кровью.

– Почувствовал? – усмехнулся Норкросс. – Сейчас будет еще больнее.

Он набросился на меня, размахивая мечом, как топором. Я отбивался из последних сил, отступая под его неукротимой мощью.

Руки налились тяжестью. Я понимал, что все вот-вот решится, что в какой-то момент опоздаю, не успею... Да, я хотел его убить. Хотел больше всего на свете. Хотел посчитаться с ним за все. Но проигрывал. Безнадежно.

В конце концов Норкросс загнал меня в угол. Отчаянно защищаясь, я попытался уколоть его снизу. Он легко отвел мой меч. Он смеялся, понимая, что взял верх. Его несвежее дыхание било мне в нос. Запах его пота раздражал меня. Гнусная ухмылка на его физиономии было последнее, что я видел.

– Отправляйся в могилу, зная, что я отымел твою жену. Я выплеснул в нее свое семя, и когда кончил, она просила еще.

Меч выскальзывал из пальцев, до смерти оставалось несколько дюймов. Свободной рукой я потянулся к поясу. Там кинжал – мой последний шанс.

Глаза Норкросса были близко, я видел в них ярость и решимость.

– Слушай меня, шут. Это последнее, что ты услышишь в этой жизни.

– За Софи... за Филиппа! – крикнул я ему в лицо и выбросил руку с кинжалом.

Вперед и вверх. В грудь врага. Я почувствовал, как рвались сухожилия, как треснула кость, но его лицо даже не дрогнуло.

Я толкал кинжал, вонзая его глубже и глубже, но Норкросс все смотрел на меня, буравя глазами. Невероятно! И лезвие меча вжималось в мою шею.

Внезапно он открыл рот, как будто хотел сказать что-то еще, но вместо слов из горла хлынула кровь. Руки выпустили меч, Норкросс пошатнулся.

Не вытаскивая кинжал, я оттолкнул его отсебя.

Эстелла вскрикнула, как будто ранили ее.

Шатаясь, словно пьяный, Норкросс еще попытался удержаться на ногах. Не смог. Упал на колени. Уже заваливаясь на бок, он еще раз посмотрел на меня, и в его взгляде мелькнуло удивление.

Нахлынувшее в первый миг облегчение уступило место печали. Я отомстил за Софи и Филиппа, но лишь теперь осознал, что больше для меня в этом мире ничего не осталось. Я потерял все, что придавало жизни смысл.

Я поднял меч, схватил Эстеллу за волосы. Она подставила меня. Она едва не стоила мне жизни.

Я поднес меч к ее шее.

– Не кричи и не зови на помощь. Ты поняла?

Она молча кивнула, глядя на меня круглыми от страха глазами.

– Тебе повезло, что я шут, а не рыцарь.

Глава 58

Едва держась на ногах от усталости и опасаясь, что Эстелла, несмотря на предупреждение, поднимет шум, я выбрался из комнаты павшего рыцаря. Теперь я стал еще и убийцей.

Я взял посох и меч и незаметно спустился с башни. Ров давно высох, так что переправиться не составило труда. Выбравшись, я побежал наверх, держась в тени. Побежал по пустынным улицам прилегающей деревни.

Я бежал, пока не оказался в лесу.

Рука висела, как разрезанный бифштекс, из раны обильно текла кровь. Я промыл ее в ручье, прочистил, как мог, и перевязал оторванной от туники полоской материи. Уже не просто дезертир, а преступник, человек вне закона, убийца благородного рыцаря. Я понимал, что Болдуин обязательно организует погоню. Нужно было уйти от замка как можно скорее. Но куда?

Держась подальше от главных дорог, я прятался в лесу. Меня мучили голод и жажда, но согревало и придавало сил осознание того, что Софи и Филипп отомщены. Я даже надеялся, что Бог простит мой грех.

На рассвете я услышал стук копыт и спрятался в кустах. Отряд рыцарей проскакал мимо. Куда они направлялись? В Вилль-дю-Пер? В другие деревни?

Я шел на восток, следуя вдоль главной дороги, держась поближе к лесу, избегая встречных. Я не знал, куда иду. Рука болела. Рана нарывала.

К вечеру второго дня я достиг хорошо знакомой развилки. На восток лежала моя деревня, Вилль-дю-Пер. День пути. Там был когда-то мой дом. Там остался Мэттью, брат моей жены. Мои друзья, Одо и Жорж. Воспоминания о Софи и могила сына.

Там мне всегда были бы рады. Для всех, кто жил в Вилль-дю-Пер, я оставался своим, Хью-рассказчиком, Хью-весельчаком. Они бы приняли меня как заблудшего сына.

И вдруг мне стало грустно.

Я не мог вернуться. Моя деревня во владениях Болдуина. Там меня станут искать в первую очередь. Но главное – Вилль-дю-Пер перестал быть моим домом. Теперь он просто место, где мои сны никогда не были бы свободны от воспоминаний.

Голиарды учили меня, что жизнь, как хорошая песня, состоит из стихов. Каждый надо пропеть. Чтобы получилась песня, нужно пропеть все. Мы даем песне одно название, но когда думаем о ней, когда улыбаемся, наше ухо радует лишь любимый стих.

Софи... для меня таким стихом всегда будешь ты.

Но сейчас мне нужно идти... оставить тебя.

Я сжал посох. Глубоко вздохнул.

И свернул на северную дорогу, к той новой жизни, что ждала впереди.

К Боре...

Часть третья Среди друзей

Глава 59

Я открыл дверь – Норберт, склонившись над чашкой, чистил зубы веточкой орешника. При виде меня челюсть у него отвалилась, будто ему явился призрак.

– Ну и ну... Хью! Вернулся-таки.

Он широко улыбнулся и, подволакивая ногу, подошел ко мне.

– Рад видеть тебя, парень.

– А я тебя, Норберт, – ответил я, обнимая его здоровой рукой.

– Опять ранен? Ну, сынок, ты, похоже, становишься ходячей мишенью. Но проходи, проходи. Рад, что ты снова с нами. Рассказывай все.

Старый шут поднес мне табурет, потом налил вина и уселся напротив.

– По глазам вижу, радоваться особенно нечему, да? Но... Итак, ты нашел ее? Что случилось с твоей Софи?

Я опустил глаза.

– Ты был прав, Норберт. Я обманывал себя, когда надеялся, что ей удалось выжить. Могу сказать с уверенностью, Софи умерла.

Он кивнул и, подавшись вперед, по-отечески обнял меня.

– Каждый время от времени увлекается мечтой. В этом нет ничего плохого. Мы, маленькие люди, только ею и живем. Мне очень жаль, Хью. И...

Не договорив, Норберт надолго зашелся кашлем.

– Что с тобой? – забеспокоился я. – Заболел?

– Ерунда, немного нездоровится. – Он отмахнулся, потом, откашлявшись, спросил: – Как тебе удалось попасть в замок к Болдуину? Получил работу?

Я улыбнулся, вспомнив кое-что.

– Все прошло так, как мы и рассчитывали. Думаю, я даже имел некоторый успех.

– Ха-ха! Я так и знал! – Старый шут подпрыгнул. – Знал, что у тебя получится! После такой школы. А теперь рассказывай обо всем по порядку.

Я вдруг поймал себя на том, что больше не чувствую усталости. К щекам прилила кровь... нахлынули воспоминания... Я рассказал ему все. Как проник в замок. Как, воспользовавшись удобным моментом, обратился к герцогу. Какие шутки пустил в ход. Как Болдуин отправил в отставку беднягу Палимпоста.

– Старый хрен... Я так и знал, что он выдохся, – обрадовался Норберт. – Так ему и надо, давно заслужил пинка под зад.

– Нет-нет, – запротестовал я. – Палимпост все же оказался другом. Настоящим... – Я поведал о своей стычке с Норкроссом, о том, как меня подставили и как Палимпост, тот самый выставленный мною дураком шут, спас мне жизнь.

– Выходит, наш болван все же оказался не чужд добродетели. Хорошо. Знаешь, Хью, мы ведь составляем что-то вроде братства. Думаю, теперь и ты один из нас.

Он потрепал меня по плечу и снова зашелся кашлем.

– Ты болен. – Я подержал его за руку.

– Лекарь говорит, все дело в плохом воздухе. Боюсь, довольно жалкое оправдание для того, чья обязанность – смешить людей. И все-таки ты вернулся как раз вовремя. Как насчет того, чтобы подменить меня, пока я поправлюсь? Работа не самая тяжелая.

Я пододвинул табурет поближе.

– Подменить тебя? Здесь, в Боре?

– А почему бы и нет? Ремесло тебе знакомо. Ты ведь теперь профессионал. Одна просьба – не очень старайся.

Предложение заставило меня задуматься. Мой дом лежал в руинах, да и возвращаться в Вилль-дю-Пер было бы слишком рискованно. Куда еще я мог пойти? Здесь у меня друзья. Они верят мне, и я доверяю им. К тому же, что скрывать, меня привлекал и еще один аспект.

Мне это нравилось. Толпа, зрители, аплодисменты, признание... Новое обличье... Да, мне это очень нравилось.

– Хорошо, Норберт, я подменю тебя. Но только до тех пор, пока ты не выздоровеешь.

– Тогда договорились. – Мы пожали друг другу руки. – Вижу, ты все еще таскаешь с собой эту палку. И костюм сохранил. А вот колпак потерял.

– Мой портной просто не успел пошить новый.

– Ничего страшного. – Норберт рассмеялся и, подойдя к сундуку, достал фетровую шапочку. Упав мне на колени, она звякнула. – Колокольчики, да. Но, как говорится, бедняки не выбирают.

Я напялил шляпку на голову и тут же ощутил нечто странное, что-то вроде гордости, от которой потеплели щеки.

– Ты их уморишь, это точно. – Шут усмехнулся. – И вот что... Я знаю еще кое-кого, кто будет очень рад тебя увидеть.

Глава 60

Я увидел ее раньше, чем она увидела меня. Вместе с другими собравшимися в гостиной дамами Эмили склонилась над вышивкой. Из-под белого капюшона струились пряди золотистых волос. Ее маленький носик напомнил мне бутон. В этот миг я понял то, что знал с самого начала, но в чем не хотел себе признаваться.

Эмили прекрасна. Ее просто не с кем сравнивать.

Поймав ее взгляд, я подмигнул и улыбнулся. Ее глаза расширились, словно распускающиеся в июле полевые цветы.

Эмили поднялась, аккуратно положила вышивку на стол и, вежливо извинившись, направилась к двери. Ничто не выдавало ее чувств, кроме разве что слегка участившихся шагов.

И только в коридоре, когда она подбежала ко мне и взяла за руки, я увидел ее радость, ее восторг.

– Хью де Люк... Так это правда. Кто-то сказал мне, что видел вас. Вы все же вернулись к нам.

– Надеюсь, госпожа, вы не очень этим разочарованы.

Она усмехнулась.

– Я очень рада. И... Нет, вы только посмотрите – тот же шутовской наряд! Хорошо выглядите, Хью.

– Да, наряд тот самый. Тот, что вы пошили для меня. Только вот немного пообносился. Норберт приболел, и я пообещал подменить его на время.

Ее глаза, живые, сияющие зеленые глаза, как будто освещали мрачный коридор.

– Уверена, нам всем будет только веселее. Но скажите, как ваши поиски? Как все прошло? Вы нашли?..

Я опустил голову.

Мы прошли дальше по коридору, туда, где не было стражников, и сели на скамейку.

– Пожалуйста, я вижу, что вы огорчены, но мне надо знать.

– План был отличный. Ваша идея сработала. Я занял место бывшего шута, пробрался в замок и получил возможность разузнать, что к чему.

– Я спрашиваю о другом, Хью. Ваша жена, Софи... Что вы узнали о ней? Расскажите.

– Что касается моей жены, – я сглотнул подступивший к горлу сухой комок, – то она, несомненно, умерла. По крайней мере, у меня нет оснований надеяться на что-то иное.

Свет надежды в глазах Эмили померк. Она дотронулась до моей руки.

– Мне очень жаль, Хью. Вижу, вы сильно опечалены. – Некоторое время мы сидели молча, потом она посмотрела на мою руку. – Вас снова ранили.

– Немного. Пустяки. Заживет. Я отыскал человека, виновного в смерти Софи и Филиппа. В конце концов мне пришлось схватиться с ним.

– Схватиться... – повторила она, и на ее лице появилось озабоченное выражение. – И каков исход этой схватки?

– Исход? – Я на мгновение отвел глаза, потом снова посмотрел на нее и горько усмехнулся. – Я жив, он – нет.

Эмили удовлетворенно кивнула.

– Я рада. И еще больше рада тому, что вы собираетесь задержаться у нас. Вы же собираетесь? – Она отвернула рукав и осмотрела оставленные мечом Норкросса отметины. – Вам надо подлечиться, Хью.

– У вас это хорошо получается.

Удивительно, как быстро я снова попал под ее опеку. Все получалось легко и без каких-либо усилий. Мне вообще было хорошо в Боре. Спокойно. Я чувствовал, как уходят тревоги, как затихает боль.

– Мне нужно сказать вам еще кое-что, Эмили. Кое-что не очень приятное. Тот человек, с которым мне пришлось драться... он был рыцарем. Более того, кастеляном Болдуина. Я убил его...

Эмили пристально посмотрела на меня и кивнула.

– Нисколько не сомневаюсь, что вы поступили правильно.

– Клянусь вам, госпожа! – воскликнул я. – Он убил мою жену и моего сына. Но он из благородных, а я...

– Разве вы не восстанавливали справедливость? – перебила меня Эмили. – Воздавая за утрату собственности? Защищая репутацию жены?

– Да, по меркам вашего сословия это так. – Я снова опустил голову. – Но боюсь, простолюдину не дождаться справедливости и правосудия, если он убил рыцаря. Ему не будет оправдания.

– Может быть, так оно и есть... сейчас, – сказала Эмили. – Но так будет не всегда.

Наши взгляды встретились.

– Вам всегда здесь рады, Хью. Вас всегда здесь ждут. Я поговорю с госпожой Анной.

Мне стало вдруг так легко, словно с плеч свалилась тяжелейшая ноша. Почему мне так повезло? Почему судьба наградила меня таким другом? Как стало возможно, что эта молодая женщина жила по законам справедливости, а не по тем, что установили задолго до нее? Я был бесконечно благодарен ей.

– Вряд ли я когда-нибудь смогу отблагодарить вас, – сказал я, сжимая ее руку.

И с опозданием понял, что совершил ошибку, что переступил незримую, но ясную черту, разделявшую нас в этом мире.

Однако Эмили даже не попыталась освободиться.

– Так вы говорите, кастелян Болдуина... – Она улыбнулась. – Может быть, вы и низкого происхождения, Хью де Люк, но целитесь высоко.

Глава 61

– Вы поступаете крайне неосторожно, дитя мое, – отчитывала Эмили Анна, когда девушка позднее вернулась в спальню госпожи. – Совать нос в такие дела не только недостойно вас, но и опасно. Это почти всегда заканчивается того или иного рода неприятностями.

Хозяйка замка сидела перед высоким зеркалом, а Эмили расчесывала ее длинные каштановые волосы. Анна явно пребывала не в лучшем настроении. В прошлом Эмили обычно удавалось смягчить ее несколькими удачно вплетенными в ткань разговора комплиментами или к месту вставленной шуткой. Свободомыслие девушки всегда становилось источником споров между ними, хотя оно же – при том, что Анна тщательно скрывала это, – странным образом связывало обеих женщин.

Но не сейчас. Похоже, старшую из них расстроило известие о скором возвращении мужа из похода.

– Я не ребенок, – возразила Эмили.

– Но ведете себя порой именно так. Подумайте только, ваш шут убил человека. И не какого-то простолюдина, а благородного рыцаря, кастеляна герцога. Теперь он скрывается в моем замке, а вы вынуждаете меня не только делать вид, что ничего не случилось, но и давать ему убежище.

– Он пришел сюда, моя госпожа, не потому, что скрывается от правосудия, а потому, что только здесь чувствует себя среди друзей, среди тех, кто понимает истинный смысл правосудия.

– Неужели дружба с ним так важна для вас, Эмили? Дружба с пройдохой, привыкшим прятаться здесь всякий раз, когда ему прижмут хвост? Разве ради него стоит забывать обо всем и отбрасывать наши законы и традиции?

– Рыцарь погиб в честном поединке, госпожа. У человека похитили жену и убили сына.

– Вы располагаете убедительными доказательствами? Кто может поручиться за этого человека? Кузнец? Мельник? Пекарь?

– А кто поручится за Болдуина? Разбойники, прячущие лица за забралами шлемов? Его жестокость и жадность не нуждаются в свидетелях.

Их взгляды встретились в зеркале.

– Герцогу не требуются свидетели, дитя мое. – После этих слов в комнате повисла напряженная тишина. Понемногу Анна смягчилась. – Послушайте, Эмили, вы прекрасно знаете, что Болдуина не считают здесь другом. Но не заставляйте меня выбирать между вашим сердцем и тем, что мы все понимаем как закон. Каждый сеньор управляет своими вассалами так, как сам считает лучшим. Жадность и черствость всегда были свойственны мужчинам, – продолжала она. – Они раздвигают нам ноги, оставляют в нас свое семя, а потом отворачиваются и сопят в подушку. Вам не понадобится много времени, чтобы понять – этот шут ничем не отличается от других. – Почувствовав, что ее слова больно задели девушку, Анна повернулась и взяла Эмили за руку. – Знай, для меня было бы радостью выставить Болдуина в глупом виде. Но только в отсутствие мужа. Однако твоя цена слишком велика, так что не проси меня становиться на сторону невеж и грубиянов, независимо от их происхождения.

– Ваш выбор в другом, госпожа, – в стремлении к справедливости или отказе от нее.

Глаза Анны похолодели.

– Не упрекайте меня в том, о чем сами не имеете понятия. Вам еще не приходилось управлять, и вы не знаете, какое это бремя. Вы никогда не были под властью мужчины. Да и здесь, при нашем дворе, вы всего лишь гостья. Может быть, пришло время отправить вас назад?

– Что? – изумилась Эмили, никогда прежде не слышавшая таких слов. Анна впервые пустила в ход угрозу.

– Все, что с вами сейчас происходит, еще не жизнь, а лишь подготовка к ней. Ваша жизнь уже определена. И какими бы сильными ни были ваши страсти, вам не изменить того, что предначертано.

– Я говорю не о себе, госпожа, а о человеке, ставшем жертвой несправедливости. Уверяю вас...

– Вы ни в чем не можете меня уверять, – резко перебила девушку Анна, – потому что сами ничего не знаете. Все, что вы говорите, всего лишь мечта. Вы слепы, дитя мое. Слепы и упрямы. И кстати, до сих пор, вопреки стараниям самых отважных рыцарей, так и не смогли найти себе мужа.

– Мужчины, о которых вы говорите, похожи на грязных быков, и воняет от них так же. Для меня они все равно что не существуют.

– А этот низкородный молокосос? Почему вы так уверены, что от него можно ждать большего? Этот позорящий вас флирт должно прекратить. Немедленно.

Понимая, что зашла в своей горячности слишком далеко и обидела Анну, Эмили отступила. Понемногу смягчилась и хозяйка замка.

– Вам всегда хватало смелости спорить со мной, – сказала она, протягивая девушке руку.

– Потому что я всегда доверяла вам, моя госпожа. Потому что вы всегда учили меня поступать правильно.

– Боюсь, ваше доверие переходит разумные пределы, – вздохнула Анна и поднялась.

Эмили опустила голову.

– Я дала ему обещание, госпожа. Прошу вас разрешить ему остаться здесь. Далее я не пойду. Вы бы и не знали ни о чем, если б я сама вам не рассказала. Пожалуйста, позвольте ему остаться.

Анна пристально посмотрела ей в глаза и, по-видимому, не найдя ответа на свои вопросы, покачала головой.

– Что же сделала с вами жизнь, дитя мое, если вы так ожесточены против себе подобных?

– Я не ожесточена ни против них, ни против кого-либо еще. – Эмили опустилась на колени и прижалась щекой к протянутой руке Анны. – Я только вижу, что есть и другой мир.

– Встаньте. – Хозяйка замка бережно помогла ей подняться. – Ваш шут может остаться. По крайней мере, до тех пор, пока Болдуин не спросит о нем. Надеюсь, он поможет сделать так, чтобы временное отсутствие Норберта ощущалось не так сильно.

– Он хорошо обучен, моя госпожа. Вот увидите, все будет в порядке, – радостно пообещала Эмили.

– Меня беспокоит то, чему он учится от вас. Этот другой мир, о котором вы говорите, может оказаться очень реальным. Он может возбудить ваше любопытство. Растревожить ваши чувства. Но поверьте мне, Эмили, он никогда не станет вашим миром, вашим домом.

Эмили содрогнулась от прозвучавшей в словах Анны уверенности и еще раз потерлась щекой о ее руку.

– Я знаю, госпожа.

Глава 62

На следующее утро состоялся мой дебют в роли шута перед двором госпожи Анны.

В первый раз я видел большой зал замка только из-за занавеса, когда наблюдал за выступлением Норберта, изучал его трюки. Сейчас это помещение с поднимающимися на тридцать футов могучими арками и заполненное рыцарями и придворными в ярких нарядах выглядело даже внушительнее, чем я себе представлял.

Сердце колотилось от волнения. Не только потому, что мне предстояло выступать перед столь огромной аудиторией. И не только потому, что Трейль по сравнению с Боре казался деревней. И даже не потому, что я должен был завоевать благосклонность новой хозяйки. Я заменял Норберта, шута высшего ранга. Такое доверие накладывало особенную ответственность.

Наконец трубы объявили о прибытии Анны, и в зале появилась хозяйка замка в шелковом платье с длинным шлейфом, за ней вереницей следовали придворные дамы, которые несли подушечки, прохладительные напитки и все прочее, что могло потребоваться госпоже.

Пажи в зеленых с золотым туниках объявили повестку дня, и Анну тут же окружили советники, каждый из которых претендовал на право получить постоянный допуск к уху герцогини. Рыцари, в отличие от своих собратьев в Трейле, не разгуливали в повседневной одежде, а чинно восседали за столами в праздничных нарядах цветов своего сеньора.

Спор, вынесенный на рассмотрение двора, касался претензий бейлифа к местному мельнику. Как и повсюду, бейлиф полагал, что мельник утаивает размеры дохода и должен платить больше. Нечто похожее я наблюдал сотни раз в своей деревне. И не было еще случая, чтобы бейлиф проиграл.

Анна рассеянно выслушала доводы сторон, но потом, похоже, начала уставать. В отсутствие супруга ей приходилось заниматься самыми утомительными и скучными делами, а препирательства мельника с бейлифом полностью соответствовали этой категории.

Взгляд герцогини ушел в сторону.

– То, что здесь происходит, достойно комедии, – сказала она. – Шут, комедия – твой удел. Что скажешь? Выходи и решай.

Я выступил из толпы у нее за спиной. Анна посмотрела на меня немного удивленно, как будто не ожидала обнаружить новое лицо.

– Вы приказали мне решать, госпожа?

Я поклонился.

– Если только ты не так же туп, как они.

По залу раскатился негромкий смех.

– Постараюсь, – сказал я, вызывая в памяти все случаи, когда решения принимались не в пользу моих друзей, – но сначала разгадайте загадку. Что на свете самое смелое?

– Ты на сцене хозяин, шут. Скажи нам, что самое смелое.

– Рубашка бейлифа, моя госпожа. Чуть ли не каждый день она хватает его за горло.

Зал удивленно притих, потом молчание сменилось гулом изумленных голосов. Все смотрели на бейлифа, ожидая его ответа.

Анна повернулась ко мне.

– Норберт сообщил, что хочет подлечиться, но он умолчал о том, что передает дела такому остроумцу. Подойди сюда. Я тебя знаю?

Я опустился перед ней на колени и сдернул шапочку.

– Меня зовут Хью, добрая госпожа. Мы встречались с вами однажды. На дороге в Трейль.

– А, господин Руж! – воскликнула она, выражением лица давая понять, что хорошо знает, с кем говорит. – Сегодня вы выглядите получше, чем тогда. Кажется, вас неплохо залатали. К тому же вы нашли себе новое ремесло. Тогда, если не ошибаюсь, вы были весьма воинственно настроены и спешили кого-то спасать.

– Из доспехов на мне было только это. – Я дотронулся до клетчатой туники. – А из оружия лишь посох. Надеюсь, по мне не очень скучали.

– Трудно скучать по тому, кто никуда не исчезает, – с язвительной усмешкой ответила Анна.

Кое-кто из дам начал хихикать. Я церемонно поклонился, отдавая должное ее остроумию.

– Норберт дал тебе самые лучшие рекомендации и обещал, что с тобой мы не будем скучать. К тому же при дворе у тебя нашлись и другие защитники. И что же? Не успел сделать и нескольких шагов, а уже испачкал сапоги. Итак, ты принимаешь сторону мельника?

– Сторону справедливости, госпожа. – В зале становилось жарко. – И правосудия.

– Справедливости и правосудия... Что шут знает о справедливости и правосудии? Этим занимаются толкователи законов и права.

Я уважительно поклонился.

– Закон здесь – вы, госпожа. Вам и судить, кто прав. Как сказал Августин: "Без правосудия королевства всего лишь банды преступников".

– Я вижу, ты многое успел познать. Наверное, вел интересную жизнь.

Я кивнул в сторону бейлифа.

– Вообще-то я хорошо знаком только с преступниками. Остальное – догадка.

В зале снова засмеялись. Громче, чем в первый раз. Даже Анна снизошла до улыбки.

– Шут, цитирующий Августина? Это что-то новенькое. Кто ты?

– Глупец, не знающий латыни, глупее глупца, знающего ее.

И снова смех, даже аплодисменты. И еще одна улыбка от Анны.

– Меня воспитывали голиарды, ваша милость. Они научили меня многому такому, что ни на что не годится. – Я встал на руки, постоял, удерживая равновесие, убрал одну руку. – И кое-чему полезному... надеюсь.

Хозяйка замка одобрительно кивнула.

– Ты прав. – Она похлопала в ладоши и повернулась к бейлифу. – Что ж, сегодня я вынуждена принять сторону шута. Он победил. Прости меня, но остроумие оказалось сильнее права. Уверена, что в следующий раз весы склонятся в твою пользу.

Бейлиф бросил на меня сердитый взгляд, потом поклонился и отступил.

– Принимаю ваше решение, госпожа.

Я снова встал на ноги.

– Что ж, шут, твои друзья меня не обманули. Норберт хорошо с тобой поработал. Ты принят.

Я поклонился.

– Спасибо, госпожа. Вы не разочаруетесь.

Меня наполнила необыкновенная легкость. Я выступал перед огромной аудиторией и победил. Впервые за долгое время у меня не было ощущения притаившейся где-то опасности. Я подмигнул Эмили, и она улыбнулась в ответ.

– Останешься по крайней мере до возвращения моего мужа, – резко добавила Анна. – И сразу предупреждаю, что его понятия о праве и отношение к обычаям весьма отличны от моих. Не думаю, что он поддастся очарованию шута, знающего латынь.

Глава 63

Следующие дни я занимался тем, что развлекал госпожу чтением стихов и историй, которые помнил еще с детства, и сопровождал шуточными комментариями заседания двора, когда возникала необходимость разбавить смехом утомительную рутину.

Все мои проблемы постепенно отдалялись. Я даже поймал себя на том, что получаю удовольствие от новой роли и той власти, которую дает допуск к уху герцогини.

Несколько раз мне удавалось, представив ту или ситуацию в смешном свете, повернуть ход мыслей хозяйки замка и склонить ее к определенному решению, всегда в пользу пострадавшей стороны. Я чувствовал, что она прислушивается к моему мнению, пусть даже и облеченному в шутливую форму, ищет моего совета и нередко предпочитает мою оценку дела той, которую дают ей приближенные. У меня неплохо получалось!

И Эмили тоже казалась довольной. Не раз я ловил ее одобрительный взгляд, хотя бывать наедине после той встречи в первый день нам уже не доводилось.

Однажды в конце заседания Анна подозвала меня и спросила:

– Ты ездишь верхом, шут?

– Да.

– Тогда я прикажу оседлать для тебя лошадь. Хочу, чтобы ты сопровождал меня завтра на прогулке. Будь готов на утренней заре.

Прогулка... с герцогиней...

То была необычайная честь, что подтвердил и Норберт. Всю ночь я проворочался на соломенном тюфяке. Куда она собирается? Зачем берет меня с собой? В перерыве между приступами кашля Норберт, отхаркнув мокроту, пробормотал:

– Не слишком-то привыкай к моей шапке. Я скоро вернусь.

На рассвете следующего дня я уже стоял у конюшен, ожидая увидеть толпу разодетых придворных.

Однако уже с самого начала стало ясно, что мы отправляемся отнюдь не на увеселительную прогулку. Анна явилась в верховом костюме, сопровождаемая двумя рыцарями, которых я уже знал: ее политическим советником, Бернаром Дева, и капитаном стражи по имени Жиль. С ней был и мавр, тот самый великан, помогавший мне сесть на лошадь в лесу, – он постоянно находился при госпоже, исполняя, по-видимому, роль ее телохранителя. Дополнительную охрану обеспечивала дюжина солдат.

Никто не говорил, куда мы направляемся, а демонстрировать любопытство я, разумеется, не стал.

С первым светом ворота распахнулись, и наш отряд выехал из Боре. Небо над далекими восточными холмами уже прорезали оранжевые полоски. Мы сразу же повернули на юг.

Я ехал следом за знатью, перед арьергардом. Анна оказалась прекрасной наездницей, умело управлявшей резвой кобылкой. Время от времени она перебрасывалась несколькими словами со своими советниками, но по большей части мы ехали молча и довольно быстро. Первую остановку сделали примерно через час, после того как переправились через небольшую речушку.

Я начал немного нервничать. Мы приближались к Трейлю, владениям Болдуина. За мной никто не наблюдал, меня никто не стерег, но тревожные мысли то и дело проскакивали.

Зачем Анна пригласила меня в эту поездку? Что, если меня собираются выдать герцогу?

Достигнув развилки, отряд повернул на юго-запад. Теперь мы скакали по совершенно незнакомой мне дороге, мимо холмов с раскинувшимися на их склонах деревушками, а к полудню углубились в лес, столь густой, что порой деревья просто преграждали путь. Теперь нас вел Жиль. Внезапно он остановился и объявил:

– Здесь заканчиваются наши владения, госпожа. Мы вступаем на территорию Трейля.

И все же мы проследовали дальше. Кровь в жилах бежала все быстрее и быстрее. Я не понимал, что происходит. Попытаться сбежать? Но куда податься? Да и при желании они схватили бы меня без особого труда.

Я смотрел в спину едущей впереди Анны, вынужденный поневоле доверять этой женщине. Главное – не показывать страх. При этом я отчетливо сознавал, что, доверяясь благородным, неизменно попадешь в еще худшую переделку. Что, если они собираются предать меня и сейчас?

Устав от томительных размышлений, я пришпорил своего жеребца и догнал Анну. Некоторое время мы скакали бок о бок, но она молчала, хотя и видела вопрос в моих глазах.

– Хочешь знать, зачем я пригласила тебя с собой? – спросила наконец герцогиня.

Я кивнул.

Она не ответила.

По обе стороны дороги снова появились признаки жизни. Замелькали дома и фермы. Я прочел выцарапанную на дереве надпись – Сен-Сесиль.

Жиль сбавил ход.

Анна сделала мне знак приблизиться.

Я подъехал, замирая от страха, – в любой момент из-за кустов могли появиться солдаты Болдуина.

– Вот и ответ на твой вопрос, – сухо сказала она. – Если в деревне мы увидим то, о чем меня предупредили, то на обратном пути нам понадобятся твои услуги.

Глава 64

Я расслабился, но только на мгновение. В нос ударил смрад. Вонь от гниения, запах смерти.

Потом впереди, над верхушками деревьев, поднялись струйки дыма. Даже листья были как будто опалены тошнотворным чадом от сгоревшей плоти.

Память моментально отбросила меня назад, в прошлое...

Киботос.

Анна ехала впереди, как будто не чувствуя отвратительной вони. Что касается меня, то опасения за собственную судьбу сменились ощущением приближения чего-то ужасного.

Дорога расширилась. Поляна. За ней – каменный мостик. Мы оказались на окраине городка, но его самого не было. Было лишь то, что осталось от домишек, – обвалившиеся соломенные крыши, пепелища, дымок от тлеющих головешек. И вокруг всего этого сидели люди; притихшие, окаменевшие от горя, с растерянным выражением на измазанных сажей лицах, они как будто подражали молчанию мертвецов.

Мы въехали в деревню. Практически все жилища были сожжены до основания, так что от них остались только загнанные глубоко в землю, обгоревшие колья. На кольях висело что-то черное, обугленное, жалкое, неузнаваемое. Жуткая смесь запахов – сгоревших волос, плоти, крови – выворачивала внутренности наизнанку. Колья перед сожженными хижинами походили на некие языческие знаки предупреждения, выпотрошенных животных, назначение которых – отпугивать демонов от уже не существующих жилищ.

– Что это? – спросила, проезжая мимо, Анна.

Прежде чем ответить, Жиль сделал глубокий вдох.

– Дети, госпожа.

Герцогиня натянула поводья, и я заметил, как побледнели ее щеки. Несколько мгновений она неотрывно смотрела на жуткие останки и даже покачнулась, однако взяла себя в руки и, обратившись к молчаливым жителям, твердым голосом спросила:

– Что здесь случилось?

Ей никто не ответил, люди молча смотрели в пустоту. Я по-настоящему испугался от мысли, что им просто отрезали языки.

– С вами говорит госпожа Анна из Боре! – крикнул Жиль. – Так что здесь случилось?

В это мгновение за нашими спинами раздался жуткий вопль. Все повернулись – к нам, занеся над головой топор, бежал громадного роста мужчина в потрепанной шкуре.

Когда ему оставалось сделать несколько шагов, один из солдат выставил копье, и великан, споткнувшись, грохнулся на землю. К нему тут же бросились еще два солдата; первый, приставив к шее нападавшего меч, вопросительно посмотрел на Анну.

Какая-то женщина, с криком сорвавшись с места, кинулась было к незнакомцу, но была остановлена. Лежащий на земле мужчина даже не повернулся к ней, скорбный взгляд его был прикован к Анне.

– Он потерял здесь сына, – подал голос кто-то из сидевших, – и дом.

Я посмотрел на говорящего – это был сухощавый седоволосый старик в поношенной, обгоревшей одежде.

Не дождавшись сигнала, солдат уже занес меч над поверженным великаном, но в последний момент его остановила Анна:

– Отпустите.

Солдаты поставили мужчину на ноги и подтолкнули к благодарной жене, где он и остался, тяжело дыша, угрюмый, бессловесный.

– Что здесь случилось? Расскажи нам, – обратилась Анна теперь уже в седоволосому.

– Они появились ночью. Безликие трусы с черными крестами. Их лица были скрыты масками. Они говорили, что должны очистить деревню от греха. Что мы украли у Него.

– Украли? Что? – спросила герцогиня.

– Что-то священное, некое сокровище. Что-то такое, что они нигде не могли найти. Детей отняли от матерей. Насадили на колья. Потом сожгли. У нас на глазах. Их крики до сих пор стоят у нас в ушах.

Я оглянулся. Здесь явно побывали люди Болдуина. Это была их работа – с той же звериной жестокостью они бросили в огонь моего сына. Только теперь те, кто учинил кровавую бойню, превзошли самих себя. Норкросс был мертв, но ад продолжался.

– Что они нашли, эти убийцы? – спросила Анна.

Ему ответил мужчина с пепельно-серым от горя лицом.

– Не знаю. Они сожгли деревню и ускакали. Я мэр этого городка. Только городка больше нет. Может, вам стоит спросить у Арно. Да, спросите у Арно.

Анна спешилась и, подойдя к мэру, посмотрела ему в лицо.

– Кто такой Арно?

Мэр презрительно хмыкнул и, не говоря ни слова, повернулся и пошел по пустой улице. Анна в сопровождении стражи последовала за ним.

Мы шли по уничтоженному поселку. От разрушенных, сровненных с землей конюшен несло вонью – там сгорели лошади; от мельницы осталось больше пепла, чем камня. Единственным сохранившимся строением была забрызганная кровью деревянная церковь.

Мэр остановился у приземистой каменной лачуги. На двери – кровь, но не брызги, не пятна, а грубо нарисованные кресты. Изнутри шел запах, похожий на тот, что бывает на скотобойнях.

Затаив дыхание, мы вошли в дом.

Анна охнула.

Жилище было разорено – жалкая мебель расколота на мелкие куски, порублена в щепки; земля под ней взрыта. У дальней стены два подвешенных за руки тела, мужчины и женщины, с содранной кожей. Под ногами – отрубленные головы.

Тело мое сжалось от ужаса, дыхание сперло. Я и раньше видел ужасные вещи. Отрубленные и поджаренные головы, освежеванные тела. Я видел, но не хотел об этом вспоминать. И все же в памяти встали те страшные картины: Нико, Робер... залитые кровью улицы Антиохии.

Я отвернулся.

– Давайте, спрашивайте Арно. – Мэр усмехнулся. – Может быть, он ответит на ваши вопросы, герцогиня.

Потрясенные, мы молчали.

– Арно родился в этой лачуге и всегда называл ее своим домом. Он был храбрейшим из нас, рыцарем при тулузском дворе. И все же они зарезали его, как свинью. Вырезали чрево у его жены. Искали сокровище. "Украденное у Бога". Он только что вернулся из похода.

– Где он сражался? – спросил Жиль.

Я уже знал. Я видел все эти ужасы. Я знал, но молчал.

– В Святой земле, – бросил мэр.

Глава 65

Я повернулся и пошел прочь от лачуги, пытаясь стереть из памяти жуткую, отвратительную картину. Все это я уже видел. Повешенных, с выпущенными внутренностями мужчин и женщин, разбросанные куски человеческих тел. Как будто убийства уже стали привычным делом.

Киботос. Антиохия. Крестовый поход...

Всадники, появляющиеся в ночи... Воры и убийцы, прячущие свое лицо... Сожженные и разоренные городки и деревни... Кто за этим стоит? Болдуин? Норкросс мертв. Неужели его люди по-прежнему творят что хотят, запугивая и убивая мирных жителей? И какое драгоценное сокровище они ищут?

Подумай, сказал я себе. Сложи все вместе. Что может означать эта загадка? Почему ты не можешь ее разгадать?

Крестовый поход... О нем упоминали везде. Из крестового похода только что вернулся Арно. И Адемар, об ужасной смерти которого я слышал при дворе Болдуина. Их деревни подверглись разграблению и были преданы огню... как и мой постоялый двор.

Холодок страха пополз по спине. Эти безликие всадники, не уступающие в жестокости туркам... Не они ли убили мою жену и сына?

Холодный, липкий пот студил кожу. Все складывалось.

Убийцы не имели никаких отличительных знаков, только черный крест.

Никто не знал, откуда они появляются и что ищут.

И еще кое-что вспомнилось мне. Мэттью сказал, что им был нужен только мой дом, только мой постоялый двор, что они искали только меня.

Зачем я им нужен?

Мы тронулись в обратный путь. Все молчали. Снова и снова пытался я найти ответ на мучительный вопрос: что им от меня нужно? В моем дорожном мешке не было ничего, кроме дешевых побрякушек. Старые ножны с непонятной надписью, которые я нашел в горах? Крест, украденный из церквушки в Антиохии? Нет, нет!

Я посмотрел на Анну, которая ехала впереди. Лицо у нее было напряженное и угрюмое, как у человека, одолеваемого тяжелыми думами или ведущего какую-то внутреннюю борьбу. Что-то было не так.

Зачем мы приезжали сюда? Что ей нужно было увидеть?

И тут я понял. Ее муж, герцог... он вот-вот должен вернуться. Из крестового похода.

Анна знала.

Знала, что происходит.

В груди у меня похолодело. Все это время я был уверен, что за злодеяниями стоит Норкросс, что это он мстил мне за участие в походе. А если я ошибался? Если это не он, а Анна? Возможно ли такое? Возможно ли, что ответ на все мои вопросы кроется не в Трейле, а в Боре?

Я вдруг понял, что не могу больше оставаться здесь. В Боре таилась опасность. Неизвестная опасность.

– Шут, поди сюда, – позвала Анна. – Подними мне настроение. Расскажи пару шуток. Повесели нас.

– Не могу, – ответил я, делая вид, что все еще не оправился от ужаса увиденного.

Впрочем, так оно и было.

– Понимаю, – со вздохом кивнула Анна.

Нет, не понимаешь, подумал я.

Остаток пути мы проделали в полном молчании.

Глава 66

Следующие несколько дней я не спускал глаз с Анны, пытаясь понять, может ли она иметь какое-то отношение к убийствам рыцарей. И к смерти Софи и Филиппа.

Ее супруг должен был вернуться со дня на день, и весь Боре пребывал в состоянии волнения, беспокойства и подготовки к возвращению хозяина. На башнях вывешивали флаги, торговцы раскладывали самые лучшие товары, кастелян выстраивал войско парадным строем.

Кому я мог доверять?

Воскресным утром, когда Эмили вместе с другими придворными дамами вышла из часовни, я уже дожидался ее. Мы переглянулись и замедлили шаг, чтобы остаться наедине.

– Моя госпожа, – сказал я, отводя ее в сторону. – Знаю, что не имею права и не должен просить, но мне необходима ваша помощь.

– Сюда. – Она направилась к скамеечке и, когда мы сели, приподняла скрывавший ее лицо капюшон. – Что случилось, Хью?

Я немного помолчал, подыскивая нужные слова. Начать было трудно.

– Поверьте, я никогда не заговорил бы об этом без крайней нужды. Все знают, что вы служите госпоже верой и правдой.

Она состроила гримаску.

– Пожалуйста, Хью, говори начистоту. Разве я не доказала, что мне можно доверять?

– Доказали. Много раз.

Тяжело вздохнув, я рассказал о прогулке в Сен-Сесиль и тех ужасах, которые мы там увидели. Рассказал во всех деталях: о преданных жуткой смерти и сожженных детях, об обезглавленном рыцаре, о том, что прочно засело в моей памяти.

Потом я рассказал об Адемаре, известие о трагической участи которого застигло меня при дворе Болдуина. Оба рыцаря погибли при схожих обстоятельствах, их деревни подверглись безжалостному разорению. Оба лишь недавно вернулись из крестового похода. Как и я.

– Зачем ты все это мне рассказываешь? – спросила наконец Эмили.

– Скажите, вы слышали о чем-то подобном? При дворе? В замке?

– Нет, никогда. А что, должна была? Это ужасно.

– Не слышали о вернувшихся и исчезнувших рыцарях? О священных реликвиях, привезенных из Святой земли? О вещах столь ценных, что простому шуту вроде меня и знать о них не позволено?

– Ты моя единственная реликвия из Святой земли, – улыбнулась Эмили, пытаясь рассеять мое мрачное настроение.

И вместе с тем я видел, что рассказ задел ее, что известия о чудовищных убийствах не оставили ее равнодушной. Почему они случились именно сейчас? Теперь и Эмили искала ответ на эту загадку.

Она медленно вздохнула.

– Я ничего не знала. В замке и при дворе говорят только о том, что Стефен уже выслал авангард для приведения дел в порядок и...

Кровь застыла у меня в жилах.

– Они уже здесь? В замке?

– Я случайно слышала, как о них отзывался наш управляющий. С презрением. Он много лет состоит на службе у герцога, а эти люди... им поручено что-то нехорошее. И еще он считает, что они недостойны звания рыцаря.

– Недостойны?

– Да, у них нет представления о чести. Нет понятия о верности. По его словам, им следует спать со свиньями, поскольку они мало чем от них отличаются. А почему ты спрашиваешь, Хью?

Эмили посмотрела мне в глаза. Я увидел в них страх и почувствовал себя виноватым.

– Те злодеи... они охотятся за чем-то. Не знаю, за чем. И ваша госпожа... думаю, она не так уж невинна. Может быть, за убийствами стоят люди Стефена, но Анна определенно что-то знает.

– Нет! Не могу поверить! – воскликнула Эмили. – Ты говоришь, что это дело очень важно для тебя. То, о чем ты рассказываешь, ужасно... отвратительно. Если это дело рук Стефена или Анны, им придется за все ответить перед Богом. Но почему для тебя так важно докопаться до истины? Почему ты подвергаешь себя такому риску?

– Дело не в Анне и не в Стефене, – сглотнув подступивший к горлу комок, сказал я. – Дело в моей жене и моем ребенке. Эмили, у меня нет сомнений, что их убили те же самые люди.

Я откинулся на спинку скамьи, пытаясь сложить воедино разрозненные детали головоломки. Кто они, солдаты, присланные герцогом? Почему управляющий считает их недостойными звания рыцарей? Они вернулись из крестового похода. Как Адемар. Как Арно.

И как я.

– Я должна поговорить с ней, – сказала Эмили. – Если твои подозрения верны, я не буду здесь больше служить.

– Нет! Не говорите ей ничего! Ни слова! Те люди очень опасны. Они способны убить без раздумий.

– Слишком поздно. – Эмили посмотрела на меня как-то странно, без тревоги, но растерянно. – Дело в том, Хью, что пока ты отсутствовал, я, кажется, тоже кое-что видела.

Глава 67

Анна вздрогнула, услышав осторожные, крадущиеся шаги, приближавшиеся к ней через разросшуюся под балконом живую изгородь. Сначала она никого не увидела и лишь ощутила, как ощущают перемену ветра, чье-то зловещее присутствие. И почти сразу же появился он.

Высокий, большой, с обезображенным шрамами лицом, он пугал, однако, не ими – холодеть от страха заставляли его глаза. На скрытом под глубоко надвинутым капюшоном лице они казались темными, застывшими озерами. Да, ее пугали его глаза. И еще маленький черный крест на капюшоне.

– Вы не в церкви, рыцарь?

Она нахмурилась, стараясь спрятать страх под маской иронии.

– За меня не тревожьтесь. – Голос как будто вытекал из-под капюшона холодной струйкой. – С Богом я как-нибудь договорюсь сам.

Этот человек, представший перед ней какпроситель, был способен на любую жестокость. Истрепанная рыцарская туника больше напоминала лохмотья бродяги. И все же ей приходилось не только терпеть его, но и иметь с ним дело.

– Я не могу не тревожиться о вас, Морган, – уже не скрывая презрения, сказала Анна, – потому что вам уготован ад. Вы сеете зло. Ваши действия оскверняют саму цель, которую вы преследуете.

– Я, госпожа, может быть, и сгорю в аду, но тем самым освещу другим путь к Господу. Вам, например...

– Не обольщайте себя надеждой – вы не доверенное лицо Господа, – усмехнулась она. – Когда я думаю о том, что вы действуете по поручению моего супруга, у меня мурашки бегут по спине.

Он поклонился, нисколько не обидевшись.

– Вам не стоит беспокоиться из-за моей работы. Достаточно знать, что я делаю ее. И делаю хорошо.

– Я знаю, насколько хорошо вы ее делаете, рыцарь. Я была там.

– Там, госпожа?

Глаза его сузились в прищуре.

– В Сен-Сесили. Я видела, что вы там устроили. Такой жестокости устыдились бы даже чудовища из ада. Я видела, в каком состоянии вы оставили деревню.

– Мы оставили ее в лучшем состоянии, чем то, в каком она была до нас. Мы подтолкнули их поближе к Богу.

– Поближе к Богу? – Анна сделала шаг вперед и вперила взгляд в темные, бездонные глаза. – А тот рыцарь, Арно? С него содрали кожу.

– Он не пожелал склониться перед нами, моя госпожа.

– И дети тоже? Они тоже не пожелали склониться? Ответьте, Морган, ради какой такой великой цели вы поджарили невинных?

– Ради вот этого, – тихо ответил рыцарь и достал из-под туники простенький деревянный крест, который легко поместился у него на ладони. – Возьмите.

Он вложил трофей ей в руку.

Анна невольно затаила дыхание, хотя первым ее порывом было плюнуть на крест и швырнуть в кусты.

– Эта простенькая на вид безделушка проделала далекий путь, моя госпожа. Из Рима в Византию. Тысячу лет назад. А теперь ее держите вы. Три сотни лет она пролежала в гробу самого святого Павла. Потом ее раскопал император Константин. Этот крест изменил ход истории. – По лицу рыцаря скользнула улыбка. – Вот почему вам не нужно молиться обо мне, госпожа.

Руки Анны, державшие священную реликвию, задрожали. Во рту пересохло.

– Мой муж, несомненно, почтет за честь владеть ею. Однако ж вы знаете, что ему нужно нечто более важное. Как идут поиски?

– Мы делаем все, что можем.

Рыцарь склонил голову.

– Тогда поторапливайтесь. До сих пор вам попадалась только мелочь, безделицы по сравнению с настоящим призом. Мой муж сейчас в Ниме, в нескольких днях пути отсюда. Если Стефен узнает, что вы подвели его, я не удивлюсь, увидев на колу вашу голову.

– Я встречу смерть с улыбкой, зная, что заслужил вечную жизнь.

– Улыбаться буду я, Морган, можете не сомневаться. – Анна поплотнее закуталась в накидку и повернулась к замку. – Улыбаться буду я, представляя вас поджаривающимся на адском огне.

Глава 68

Несмотря на все старания, я так и не обнаружил следов нечестивых убийц, как не встретил и кого-либо, кто знал бы хоть что-то о загадочных рыцарях с черным крестом. Не удалось мне и проникнуть в солдатские бараки. А между тем время истекало. Возвращение герцога ожидалось со дня на день, и с его приездом мое положение в замке могло измениться.

Два дня спустя после нашего разговора Эмили подошла ко мне, когда я играл в солдатики с двухлетним сыном герцогини, Уильямом.

Заметив, что я хмурюсь, она с улыбкой сказала:

– Не печалься. Я нашла тебе работу.

Вечером, объяснила Эмили, управляющий устраивает вечеринку по случаю скорой свадьбы Жиля, капитана дворцовой стражи. Там будут рыцари, солдаты, стражники. Много выпивки и много хвастовства.

– Я устроила так, что ты тоже там будешь, – сообщила она.

– У вас талант все устраивать, госпожа. Мне остается только еще раз выразить свою благодарность.

– Ты отблагодаришь меня, если найдешь то, что ищешь, – улыбнулась Эмили, положив руку на мое плечо. – И пожалуйста, Хью, будь осторожен.

Вино в тот вечер лилось рекой, и песни, если можно назвать так то, что вылетало из луженых глоток, долго не смолкали. Приятели Жиля один за другим вставали с мест и произносили пожелания, совсем не предназначенные для нежных женских ушей. К счастью, женщин там и не было. Мало-помалу речи становились все короче и путанее, пожелания все откровеннее, и многие падали на скамью, так и не выразив мысль полностью. Моя очередь подошла в самом конце, когда весельчаки уже готовились вместе с женихом отправиться в городской бордель.

Я должен был смешить их, однако ж глаза мои искали рыцарей в темных одеждах. Позабавить пьяного – дело нехитрое, тут достаточно нескольких простых фокусов. Продемонстрировав пару примеров ловкости рук, которым обучил меня Норберт, я заслужил уважительное внимание и перешел к следующему пункту программы.

– У одного парня был петушок, который никогда не спал, – начал я, кивая в сторону жениха. – Как он ни старался его положить, ничего не получалось.

– Эй, не преувеличивай, – притворно смутился Жиль. – Да и зачем всем знать о моей тайне?

– Что он только ни делал, к кому ни обращался, ничего не помогало – хрен торчал, как морковка из грядки. В конце концов бедняга отправился к местному аптекарю, где встретил потрясающую красотку. "Мне нужен ваш отец", – сказал он. "Мой отец недавно умер, – отвечала молодка, – так что здесь теперь заправляем мы с сестрой. Но не стесняйтесь, мы поможем вам так же, как помог бы и он". Делать было нечего, и наш герой спустил штаны. "Видите? Эта штука пребывает в таком состоянии постоянно. Как у какого-нибудь жеребца. Что вы мне предложите?" Дочка аптекаря задумалась, а потом сказала: "Подождите, я посоветуюсь с сестрой". Через минуту она вернулась с маленьким мешочком. "Как насчет сотни золотых монет и половины нашего семейного предприятия?"

Комната содрогнулась от смеха.

– Давай еще!

Я начал другую, о священнике и говорящей вороне, но тут со двора донесся пронзительный крик. Простучали копыта. И снова крик. Кричал мужчина.

– Помогите! Бога ради, помогите! Убивают!

Пьяный смех прекратился. Несколько человек, пошатываясь, подошли к выходящему во двор окну. Я последовал за ними и, выглянув в узкий проем, увидел, как двое в темных одеждах тащат, подхватив под руки, третьего.

Шлемы с прорезью, мечи на поясе... Точно так их описывала Эмили. И были они не в доспехах, а в длинных, похожих на монашеские рясы рубахах. На ногах – поношенные сандалии.

Пленник продолжал звать на помощь, и крики его эхом отскакивали от каменных стен.

В какой-то момент он поднял голову, и я увидел его лицо. Мое собственное исказилось от ужаса.

То был мэр Сен-Сесили – тот самый человек, который всего лишь несколько дней назад стоял перед Анной. Они поволокли его к башне.

– Кто эти люди? – негромко спросил я стоявшего рядом солдата.

– Эти псы? Новые дружки нашего герцога. Воротившиеся...

– Воротившиеся... – шепотом повторил я, следуя взглядом за несчастным мэром, которого втаскивали в башню.

Тяжелые деревянные двери закрылись, и крики пленника растворились в ночи.

– Это не наше дело, – со вздохом заметил Бертран, управляющий герцога, и, отступив от окна, повернулся к жениху. – Эй, Жиль, в городе нас ждут красотки. Не пора ли в последний раз смазать клинок, а?

Сердце мое колотилось. Я никак не мог успокоиться. Нужно поговорить с мэром Сен-Сесили. Может быть, ему что-то известно о ночных разбойниках, наводящих ужас на соседние городки и деревни. Кое-что еще не давало мне покоя. Эти безжалостные убийцы... Воротившиеся... Что-то подсказывало, что я уже видел их где-то.

Но где?

Глава 69

С трудом дождавшись следующей ночи, я тихонько встал с тюфяка. Норберт мирно посапывал на своей кровати. Я сунул нож под тунику и на цыпочках вышел из комнаты. Лестница за кухней привела меня на главный этаж. Путь предстоял долгий, через весь замок, но я знал, что должен попасть в башню. В конце концов, шут на то и шут, чтобы пройти туда, куда нет хода другим.

Я шел по длинным темным коридорам, где лишь гуляли сквозняки да танцевали на стенах тени от тающих свечей. Путь мой лежал мимо дверей большого зала. Несколько рыцарей еще сидели за столом, потягивая вино и разговаривая, тогда как другие уже спали, устроившись неподалеку прямо на полу. Иногда встречались стражники, но никто не останавливал меня, шута их госпожи.

Замок был выстроен в форме буквы U, с длинной лоджией из каменных арок по внутреннему периметру. Пройдя по всему этажу, я выскользнул во двор, и в этот момент глянувшая из-за туч луна осветила таинственную башню, в которую рыцари затащили своего пленника.

Проникнуть в нее оказалось легко, поскольку вход никто не охранял, но куда идти дальше? Кто и что ожидало меня здесь? Грудь моя стеснилась.

Я стал подниматься, преследуемый сквозняком, по узким каменным ступенькам. Запах, вначале едва уловимый, становился все гуще, все неприятнее. То был хорошо знакомый дух смерти.

На третьей площадке я едва не столкнулся с двумя стражниками. Один был высокий, медлительный, другой приземистый, с маленькими, злыми и жадными глазками. На солдат герцога они никак не походили.

– Заблудился, рыжий? – проворчал тот, что пониже.

– Никогда здесь не был. Можно заглянуть? Одним глазком?

– Все, нагулялся. – Он шагнул ко мне. – Проваливай отсюда.

Я повернулся к нему и, сделав большие глаза, как будто увидел что-то, провел рукой у его уха.

– Смотри-ка! – В пальцах у меня оказался длинный шелковый платок. – Ну, пропустишь? Может быть, этим несчастным и не доведется больше посмеяться.

Коротышка протянул руку и пощупал шелк. Потом забрал его у меня, сунул под одежду и, убедившись в том, что коридор пуст, кивнул.

– Давай, но только быстро. Там все равно ничего интересного, кроме чумы. Загляни – и назад.

– Спасибо, сир, – поблагодарил я. – Пусть ваш клинок никогда не затупится.

Прошмыгнув мимо него под арку, я взбежал по лестнице и оказался в коридоре, по обе стороны которого располагались узкие каменные мешки. В нос ударила отвратительная вонь, и я невольно задержал дыхание. Только бы тот, кто мне нужен, был здесь.

Только бы мэр Сен-Сесили был еще жив.

Глава 70

Я пробирался по тесному коридору, задыхаясь от гнусного смрада. Колеблющийся свет чадящего факела выхватывал из темноты похожие на гробы зарешеченные ниши, высота которых едва достигала четырех футов. В них, свернувшиеся подобно бродячим псам, лежали несчастные узники.

Подстегиваемый отвратительным запахом и беспокойством – в конце концов, настроение у стражей могло измениться в любой момент, – я двинулся вперед. Только бы он был жив. Только бы жив...

В первой камере мой взгляд наткнулся на голого и невероятно худого мужчину с черной бородой, который неподвижно лежал на спине. Во второй я увидел съежившегося в углу темнокожего турка в дырявой серой рубахе. Ни один из них не обратил на меня никакого внимания. Из камер воняло так, что мне пришлось отвернуться. Валявшуюся на полу чашку облепили голодные крысы.

Тот, кого я искал, находился в третьей камере. Мэр Сен-Сесили лежал, сжавшись в комок и подтянув к животу колени. На руках его виднелись темные пятна синяков, на лице – корка засохшей крови. Бедняга не шевелился и даже, как мне показалось, не дышал.

– Сир... – Я подобрался поближе к камере. Мне нужно было поговорить с ним. Узнать, кто такие эти темные рыцари. Что они искали в деревне. Какое сокровище могло стоить жизни столь многим людям.

Я потряс решетку.

– Сир... пожалуйста... – умоляюще прошептал я.

Узнает ли он меня? Захочет ли разговаривать? А если закричит?

Внезапно в соседней камере кто-то громко застонал. Я сделал еще один шаг и увидел достойное жалости несчастное существо – женщину с бледной, почти прозрачной кожей, с высохшими, как солома, волосами, худую, словно привидение. Прижав ладони к лицу, она бормотала что-то неразборчивое. Кожа ее была покрыта язвами.

Я вздрогнул. Ну и зрелище! Что же такого совершила эта бедняжка? За какие грехи ее наказали столь жестоким образом, оставив гнить заживо в каменной норе?

Я вернулся к мэру. Время истекало.

– Вы слышите меня, сир? Я видел вас в Сен-Сесили...

Сумасшедшая в соседней камере запричитала громче. Я прошипел, чтобы она замолчала, и тут...

Словно ледяные пальцы сжали сердце.

Слова, которые она бормотала... Раскачиваясь и закрывая лицо руками, несчастная повторяла и повторяла одно и то же, нараспев... как молитву... Громче... еще громче...

Боже! Этого не могло быть! Я не верил своим ушам.

Встретила девушка молодца-странника

В тихую лунную ночь...

Глава 71

Сердце забилось в груди, как птица в тесной клетке. Этого не может быть! Не может быть... не может...

Подбежав к ее камере, я прижался к ржавой решетке, стараясь разглядеть стертые тенями черты лица.

Много страшных картин осталось в моей памяти: отрешенные глаза падающего в пропасть Нико... удивленное лицо Робера, глядящего на разрубивший его меч... занесенный над моей головой меч в руке огромного турка... Но даже эти жуткие сцены не подготовили меня к тому, что я видел сейчас.

Я смотрел на жену... ту, которую считал умершей.

– Софи?

Слово, даже произнесенное шепотом, застряло в горле.

Она словно не слышала.

– Софи! – позвал я уже громче, чувствуя, что сердце вот-вот сорвется в пропасть и разобьется на куски.

Она подняла голову и повернулась ко мне.

– Софи, это ты?

Женщина лежала, свернувшись, в тени, и я все еще не был уверен, что вижу свою жену. Скудный свет от ближайшего факела не позволял рассмотреть детали изможденного лица, превратившегося в обтянутую сухой кожей маску. Волосы, некогда пахшие медовой свежестью, свисали грязными, спутанными космами, уже не золотыми, а серебряными. Из провалившихся глаз, пустых и остекленелых, сочился желтоватый гной. И все же... нос, мягкая линия подбородка, нежный изгиб шеи были знакомы мне... я не мог ошибиться... Неужели это Софи? Неужели эта съежившаяся на грязном каменном полу, покрытая язвами, полусумасшедшая несчастная – Софи?

Да, она! Теперь я уже не сомневался.

– Софи! – воскликнул я, в отчаянии протягивая руки между решетками.

Она наконец-то повернулась ко мне, и тусклый свет разлился по ее лицу. И все равно я не верил своим глазам! Как она могла оказаться здесь? Как вообще жива?

Слезы потекли по моим щекам. Я протянул руки. Софи. Живая. Теперь я знал это наверняка.

– Софи... посмотри... Это я, Хью.

Прекрасный образ, навечно запечатленный в моей памяти, не совпадал с тем, что предлагала действительность. И все же при звуке моего голоса глаза ее блеснули. Она была больна, истощена, но все же держалась, цепляясь даже за то ужасное существование, в которое превратилась ее жизнь. Узнала ли она меня?

– Мы должны вернуть им все, – прошептала наконец Софи. – Пожалуйста, умоляю тебя. Отдай им то, что принадлежит им.

– Софи, – закричал я, – посмотри! Это же я, Хью! – Что они сделали с ней? Меня переполняла ярость. Я видел ее страдания, я чувствовал ее боль. – Ты жива. Слава Богу, ты жива...

– Хью? – Она моргнула. И, как будто узнав меня, попыталась улыбнуться. – Хью вернется. Он на Востоке, в походе... Но мы еще увидим его, мой мальчик. Хью вернется... он обещал.

– Нет, Софи, нет. Я уже вернулся. Я здесь. – Руки мои тянулись к ней через решетку. – Пожалуйста, подойди ближе. Позволь мне прикоснуться к тебе.

– Он расстроится... из-за постоялого двора, – продолжала бормотать она. – Но все равно простит меня, вот увидите. Простит... мой Хью.

– Я вытащу тебя отсюда. И я знаю... знаю обо всем, что случилось. С тобой... с Филиппом. – Сердце мое разрывалось от боли. – Пожалуйста, подойди ближе. Позволь мне обнять тебя.

И она услышала! Она потянулась на голос. Ее щеки горели, глаза слезились. Болезнь отбирала ее у меня. Я хотел обнять ее, прижать к себе. Боже, как же я хотел этого!

Софи вздрогнула, как испуганная лань, и прижалась к стене.

– Хью? – неуверенно прошептала она.

– Софи, это я. Это я, дорогая.

– Ты должен отдать им все, – повторила моя жена. – Они так сказали. Они сказали, что это принадлежит им. Я пыталась объяснить, пыталась сказать, что ты вернешься... найдешь меня. Они обещали отдать нам сына... Филиппа. Надо только вернуть то, что принадлежит им.

Я опустился на колени. Обнял ее, мою милую Софи, мою дорогую супругу. Я гладил ее лицо, вытирал пот с ее лба и впалых щек. В этот час, час беды, она стала еще ближе, еще дороже.

– Им нужно то, что принадлежит Господу. – Она закашлялась. – Пожалуйста, верни им...

– Что я должен вернуть?

Боже, я едва не плакал от отчаяния. О чем она говорит? Что имеет в виду? Или это только бред?

Внезапно Софи вырвала руку и отпрянула в тень. Глаза ее, словно налитые ужасом, смотрели куда-то... мимо меня.

Все, что я любил, все, что ценил превыше всего на свете, снова уходило от меня, как песок между пальцами.

И тут я увидел, что так напугало бедняжку. Сердце дернулось и остановилось.

Надо мной стоял один из рыцарей герцога.

Глава 72

Я сразу же узнал в нем одного из тех двоих, что прошлой ночью тащили в башню мэра Сен-Сесили.

Лицо рыцаря скрывал темный капюшон, и, может быть, поэтому глаза как будто смотрели из пещер. С повязанного поверх истрепанной рясы пояса свисал меч. Рыцарь стоял подбоченясь и с ухмылкой смотрел на нас.

– Ну же, давай, вставь ей. – Он пожал плечами. – Не робей, шут, она возражать не будет. Все равно долго не протянет, через неделю сдохнет. Только смотри, не подцепи чуму.

Я смотрел на эту мерзкую, ухмыляющуюся рожу и чувствовал, как внутри разгорается неукротимый пожар гнева.

Рука сама потянулась за валяющейся на полу железной кочергой. Во всех бедах и страданиях, выпавших на долю моей жены и сына, во всех своих потерях и лишениях я винил сейчас его, этого самодовольного мерзавца. Это он и ему подобные опрокинули, перевернули и уничтожили мой мир.

Крик, напоминающий рев разъяренного зверя, вырвался из моей груди. Не успел он выхватить меч, как кочерга обрушилась на его голову. Обескураженный внезапным нападением, рыцарь отшатнулся и вскинул руку, защищаясь от второго удара. Хрустнула кость.

Он завопил от боли и подался назад, но я не останавливался. Я бил его снова и снова, обезумев от ненависти, вкладывая в удары все свои силы.

Я прижал его к решетке. Вогнал колено ему между ног. И почувствовал, как он съежился от боли. Я воткнул кочергу ему в горло.

– Почему? – рявкнул я ему в лицо. Он захрипел; выпученные, налитые кровью глаза растерянно смотрели на меня. – Почему она здесь?

Он снова захрипел, наверное, силясь что-то сказать, но я, охваченный яростью, уже не ждал ответа. Кочерга еще сильнее вдавилась в горло. Поднявшуюся во мне силу было уже не остановить. Мною владело одно желание – убить его.

– Кто ты? – кричал я. – Откуда ты взялся? Почему вы привезли ее сюда? За что убили моего сына?

Теряя сознание, он откинул голову назад, и капюшон медленно сполз с его лица и шеи.

Взгляд мой вцепился в страшный знак.

Черный византийский крест.

Я видел его там, за тысячу миль отсюда. В Святой земле. И все ужасное, что было связано с этой меткой, внезапно ожило.

Тафуры!

Глава 73

Я отшатнулся, глаза наши встретились, и в этот миг мы как будто узнали друг друга, обменявшись неким тайным знанием.

Воспользовавшись моим замешательством, тафур выбросил руку, целя в лицо. Я надавил на кочергу, в горле у него хрустнуло, струйка крови просочилась между плотно сжатых губ. Еще... Ноги под ним подкосились. Я отнял кочергу, и тафур тяжело рухнул на замызганный тюремный пол.

Я стоял над ним. Грудь моя вздымалась и падала. Память снова возвращала в прошлое. Тафуры... Я видел, что они делали с пленными. Видел, как они изрубили пощадившего меня турка. Как рассыпались по крипте в поисках добычи. Стервятники. Но что они делают здесь, в Боре?

Что им нужно от меня? От Софи?

Внезапно я услышал крики и шум. Узники трясли решетки, колотили по ним кулаками.

Времени оставалось мало, а мне еще нужно было вытащить отсюда Софи. Бросившись на колени, я стал ощупывать тело тафура. Мне были нужны ключи.

Я огляделся. Ключи должны быть где-то здесь.

Я повернулся к Софи, торопясь сказать, что сейчас уведу ее отсюда.

И застыл на месте.

Цепляясь за решетку слабеющими пальцами, она прижалась к ней белым как снег лицом. Глаза, всего мгновение назад замутненные то ли ужасом, то ли безумием, прояснились, лицо смягчилось, но в ее спокойствии было что-то пугающее.

Софи не дышала.

О Боже, нет!

Я шагнул к ней, погладил по щеке.

– Софи, не уходи, останься со мной. Не умирай. Не надо.

Она вздрогнула, и в глазах ее блеснул слабый, словно призрачный свет.

– Хью?

– Да, милая, да.

Я вытер пот у нее со лба. Кожа была холодная.

– Я знала, что ты вернешься, – прошептала она. – Несмотря ни на что.

– Мне так жаль, родная. Я заберу тебя отсюда. Обещаю.

– У нас был сын.

Софи всхлипнула.

– Знаю. Я все знаю. У нас был чудесный мальчик. Филипп.

Я оглянулся. Как помочь ей? Как?

– Сейчас сюда придут стражники. Держись, Софи. Я найду выход. Я что-нибудь придумаю. Держись. Пожалуйста. Пожалуйста.

Держа ее руки в своих, я шептал:

– Мы вернемся домой. И я снова буду приносить тебе подсолнухи. Я спою тебе нашу песню.

Губы ее дрогнули, лицо исказилось, и мне стало страшно. Но Софи улыбнулась. Слабо. И счастливо.

– Я никогда этого не забывала. – Она произнесла это медленно, слово за словом, и тихо, едва слышно: – Встретила девушка молодца-странника...

– А я всегда был верен тебе. С самой первой встречи.

– Я люблю тебя, Хью, – прошептала Софи.

Она пошатнулась. Я почувствовал, как отчаянно, неровно застучало ее сердце. Глаза расширились.

Я не знал, что делать, как помочь ей. Софи трясло. И все, что я смог, это крепче сжать ее в объятиях.

– И я люблю тебя, Софи. Никогда не любил никого, кроме тебя. Я вернулся. И мне так жаль, что я тебя оставил.

Она вцепилась слабеющими пальцами в мою тунику.

– Хью... не...

– Что, Софи?

Последний вздох слетел с ее губ:

– Не отдавай им то, что они ищут.

Глава 74

Моя Софи умерла. Умерла в тюремной камере.

Она ушла тихо, спокойно, устремив взгляд в недоступное мне далеко, со счастливой улыбкой на губах, зная, что я вернулся, как и обещал.

Слезы текли по моим щекам.

За что? За что ее обрекли на смерть? Почему ее?

Крик этот так и остался во мне.

Я схватил тафура за ворот, швырнул бесчувственное тело на решетку.

– Почему, ублюдок? Отвечай! Чем она провинилась? За что убили моего сына? За что умирают ни в чем не повинные люди?

Ответа не было, и я, опустившись на пол, закрыл лицо руками.

Софи нужно забрать домой. Ни о чем другом я думать не мог. Забрать ее домой и похоронить рядом с сыном. Но как? Рядом на полу лежит мертвый тафур. В любой момент сюда явятся стражники. И я не мог отпереть замок.

Осознание того, что случилось, обрушилось, как горная лавина: Софи больше нет. Я уже ничего не могу для нее сделать. За исключением, может быть, одного... Не отдавай им того, что они ищут. Но что они ищут?

В одной из камер я нашел какую-то смятую тряпку и, вернувшись, положил ее под голову Софи. Потом накрыл тело ее тем, что осталось. Теперь она выглядела так, словно спала дома, на нашей кровати. Впрочем, теперь ее уже ничто не могло потревожить. Я посмотрел в последний раз на ту, которая была для меня всем. Долгие годы. С тех пор, как мне исполнилось десять.

Я вернусь за тобой. Я заберу тебя домой.

Поднявшись по лестнице, я прошел мимо равнодушных стражей. Бегом вернулся в свою комнату по притихшим, темным коридорам.

Меня трясло. Я ничего не понимал. Что она делала здесь? Моя жена... умерла. Это был не сон. Моя Софи умерла в вонючей, тесной норе, как паршивая собака. Здесь, в Боре... Голова раскалывалась. Случившееся не поддавалось объяснению. Зачем? Зачем я оставил ее? Меня тянуло к ней. Тянуло вернуться, взять ее на руки, унести домой. Но я не мог ничего сделать.

Постепенно в водовороте разрозненных мыслей появилась новая. Нельзя оставлять все так, как есть. Зло должно быть наказано. Теперь я знал, кто стоит за всем этим. Злодей прятался не в Трейле, а в Боре.

Анна!

Гонимый гневом, я побежал в ту часть замка, где находились покои герцогини. Меня никто не остановил. Никто не поднял тревогу. Стражники лишь усмехались, глядя на шута, который, наверно, выпил лишнего и теперь не мог найти путь к себе.

Теперь только одна мысль не давала мне покоя: Анна знала.

Я взбежал по лестнице. На площадке стояли два стражника. Увидев меня, они переглянулись. Шут... всего лишь шут... Никто не встал на моем пути.

– Проходи.

Так делалось и раньше.

Ее комнаты располагались в конце коридора. Здесь меня ждало первое препятствие.

Тафур.

– Ха, шут! Тебе сюда нельзя! – рявкнул он.

Может быть, меня и можно было остановить. Но только не словами. Я схватил со стены боевой топор, висевший над фамильным гербом, и бросился на застигнутого врасплох стража.

Я вложил в удар всю свою силу, и лезвие вошло в тело у основания шеи. Тафур захрипел и замертво рухнул на пол.

Ну вот. Теперь я убил одного из телохранителей самой герцогини.

Одного из ее тафуров.

Глава 75

За моей спиной уже гремели тревожные мужские голоса.

Я же рвался вперед с упорством безумца, видящего только одну цель. Где она? Анна! Одно желание владело мной: услышать правду от нее самой. Даже если для этого придется умереть.

Наперерез мне бросились два стража с обнаженными мечами. Я пробежал через тяжелые деревянные двери, захлопнул их за собой и запер на засов. Дальше. Дальше в ее покои. Здесь я еще ни разу не был.

Я знал, что погибну. Знал, что могу получить удар в спину, и тогда уже моя кровь зальет каменный пол. Ну и пусть. Значение имело только одно – увидеть ее и спросить: почему?

За одной комнатой открылась другая. Спальня. Резной деревянный столик с ванночкой для умывания, гобелены на стенах. Широкая дубовая кровать.

Но в комнате никого не было. Пусто.

– Будь ты проклята! – в отчаянии воскликнул я. – За что погубили мою семью? Почему выбрали нас? Кто даст ответ?

Я стоял в центре комнаты, не зная, что делать дальше. В шутовском наряде, с перепачканным кровью лицом. Почему? За что?

Внезапно за спиной у меня открылась дверь. Я выхватил нож и повернулся, ожидая увидеть Анну или одного из ее телохранителей.

Но...

На мгновение я словно перенесся на дорогу в Трейль, когда, придя в себя после кошмарного забытья, услышал вдруг не лязг оружия, не рычание разъяренного кабана, а тихий, успокаивающий голос. Теперь тот же голос как будто отодвинул в прошлое и схватку с Норкроссом, и ужасы Сен-Сесили, и смерть Софи.

Передо мной стояла Эмили.

Увидев меня в окровавленной одежде, она охнула и сделала шаг навстречу.

– Боже мой, Хью, что случилось?

Глава 76

– Софи умерла, – прошептал я.

Она остановилась, прижав ладонь к груди, но уже в следующий момент положила руку мне на плечо.

– Что произошло? Расскажи.

– Все это время люди герцога держали ее в тюрьме. Софи была не в Трейле, у моих врагов, а здесь, в Боре, в башне, среди моих друзей.

– Не может быть...

– Может. Это правда, Эмили. – Я прислонился к стене. – Игры кончились. Время притворства прошло.

Запертая мной дверь задрожала под обрушившимися на нее ударами. И в этот миг я как будто увидел себя со стороны. Какое жалкое и отвратительное зрелище – в разорванном платье, покрытый кровью, с безумными глазами...

– Анна, – прошептал я. – Это она стоит за всем. Я должен выяснить, почему она позволила им истребить мою семью. Люди Стефена... – Я криво усмехнулся. – Они не рыцари, Эмили. Разбойники... падальщики... Я видел их в Святой земле. Хуже их не было никого. Их боялись даже турки. Они охотятся за добычей, за священными реликвиями. Именно из-за этого убили тех двух рыцарей. Но моя семья... У нас ничего нет!

Шум снаружи становился все громче. Дверь уже трещала. Эмили схватила меня за руку.

– Сейчас это не важно. Анны нет в замке. Она отправилась в Ла-Тане встречать Стефена. Идем со мной.

Я покачал головой.

– Слишком поздно. Выхода нет. Мне остается лишь умереть.

Она подалась вперед. Ее лицо было в нескольких дюймах от моего. Я чувствовал ее дыхание.

– Что бы ты ни натворил, Хью, если Анна действительно стоит за этим, я сделаю все, чтобы справедливость наконец восторжествовала. Но сейчас ты должен пойти со мной. Мертвому я помочь не смогу.

Она повела меня за собой. Пробежав по узкому коридорчику, мы оказались в крохотной комнатушке. Эмили заперла дверь.

Я видел, что ей страшно, но ее доброта и решимость помочь мне затмевали страх.

Выдвинув ящик комода, она порылась в сложенных вещах и обнаружила коричневую монашескую рясу.

– Вот... Я припасла ее специально для тебя. Думала, с ее помощью ты сумеешь проникнуть в замок. Надевай.

Я переводил взгляд с рясы на Эмили, растерянный и удивленный тем, что она сделала это для меня.

– А теперь уходи. Они здесь все обыщут. Пришли мне весточку. Через Норберта. У тебя есть здесь друзья. Можешь мне поверить.

В следующее мгновение шут превратился в монаха с надвинутым на глаза капюшоном.

– Твое новое обличье, – попыталась улыбнуться Эмили.

Я глубоко вздохнул.

– Боюсь, этот трюк будет самым сложным из всех.

– Тогда позволь мне кое-что добавить.

Она вдруг обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы.

Сердце мое остановилось. Нежность и решительность, смелость и доверчивость – вся ее натура проявилась в этом, таком неожиданном жесте. Я совершенно растерялся. Я не знал, что делать. Голова пошла кругом.

Эмили посмотрела мне в глаза.

– Знаю, боль твоя глубока. Знаю, все в тебе взывает к мести за жену и сына. Но в тебе есть нечто особенное. Я поняла это при первой же нашей встрече, когда посмотрела в твои глаза. И с тех пор они ни разу не солгали мне. Мы найдем способ восстановить справедливость. А теперь... иди.

Над ее кроватью было маленькое окошечко, выбравшись через которое я оказался бы во дворе. Дальше лежал сад...

Я подтянулся, выглянул и увидел вдали темные силуэты крыш. Я повернулся к Эмили.

– Чем я заслужил вашу дружбу, госпожа?

– Тем, что сейчас уйдешь. Немедленно.

– Надеюсь, я еще увижу вас.

В дверь постучали. Громко. Требовательно. Я помахал рукой и спрыгнул.

– Увидишь, Хью де Люк, – донесся сверху ее голос. – Если надеешься, то увидишь.

Глава 77

Поле купалось в мягком свете послеполуденного солнца. Анна стояла у палатки, по обе стороны от нее выстроилось войско герцога. Зеленые с золотым штандарты хлопали на ветру.

Анна поежилась. Не от холода – от страха. Несколько последних недель она думала только об этом: о скором возвращении супруга. Никто не знал, но иногда герцогиня даже молилась о том, чтобы муж сгинул в походе.

Они поженились, когда ей едва исполнилось шестнадцать, так что Анна провела в замужестве почти половину жизни. Их супружество было браком по расчету, скрепившим союз между отцом Стефена и ее отцом, герцогом Нормандским. Но если двум герцогствам он обеспечил добрососедские отношения, то самой Анне не принес ничего, кроме одиночества.

После того как жена родила ему сына, Стефен совершенно потерял к ней всякий интерес и приходил только тогда, когда ему надоедали городские шлюхи. Если же она пыталась сопротивляться, он легко получал свое, без стеснения пользуясь преимуществом в силе.

При дворе и в семейном кругу Анна играла роль верной и любящей жены, как того требовали обязанности герцогини, но в душе испытывала к мужу только одно чувство: ненависть. Ненависть пленницы. Действительно, даже герцогини и королевы знают, что такое тюрьма, пусть и без решеток на окнах. Она чувствовала себя не по годам старой и совершенно одинокой, и единственным облегчением этой участи был отъезд мужа.

Сейчас, зная, что он уже близко, Анна не только оплакивала свою недолгую свободу, но и сжималась от страха.

Далеко впереди, на вершине холма, появился отряд рыцарей. Они приближались медленно, и закоптившиеся от пыли и дыма шлемы тускло поблескивали на солнце.

– Смотрите, госпожа. – Бертран Морэ, кастелян герцога, протянул руку. – Вон они. Герцог возвращается.

Возвращается... Анна вздохнула и изобразила улыбку. Возвращается с добычей и славой, насытив жадность и утолив тщеславие.

Она кивнула, и трубачи, ждавшие сигнала, поднесли к губам рога, спеша известить всех о долгожданном событии. Один всадник отделился от небольшого отряда и поскакал к ним. Анна стиснула зубы, подавляя приступ отвращения.

– Да здравствует Стефен, – закричал кастелян, – герцог Боре! Господин вернулся!

Глава 78

Солдаты застыли, приветственно вскинув мечи и копья. Герцог, подняв руку, промчался между ними, одарил улыбкой Бертрана и Марселя Гарнье, управляющего поместьем, и, словно вспомнив о чем-то, повернулся к Анне.

Стефен ловко спрыгнул с коня. Отросшие за время похода, растрепанные волосы делали его похожим на гота. Щеки ввалились, кожа обтянула проступившие скулы. Но прищуренные глаза блестели. Как и подобает верному супругу, он подошел к ней. Они не виделись почти два года.

– Добро пожаловать домой. – Анна шагнула ему навстречу. – Слава Господу, вы вернулись целым и невредимым.

– А вы, моя дорогая, сияли, как маяк, указывая мне путь на родину, – с улыбкой ответил Стефен.

Он поцеловал ее в обе щеки, но в их объятиях не было ни тепла, ни ласки.

– Я скучал по тебе, Анна, – добавил герцог, окидывая ее взглядом, какой более подходил бы человеку, обрадованному тем, что его любимая кобыла не охромела и сохранила все зубы.

– Я тоже считала дни до нашей встречи, – холодно ответила она.

Сенешаль и управляющий уже спешили к господину.

– Бертран, Марсель. – Он протянул им руки. – Надеюсь, вы проделали весь этот путь не для того, чтобы сообщить какую-нибудь неприятную новость.

– Нет, мой господин, – ухмыльнулся сенешаль. – С вашим прекрасным городом ничего не случилось. Стоит на прежнем месте. Разве что стал еще сильнее.

– А казна еще полнее, чем тогда, когда вы уезжали, – поспешно добавил управляющий.

– Ладно, все это потом. – Стефен махнул рукой. – Мы провели в пути много часов, и задница болит так, словно меня гнали пинками от самого Тулона. Позаботьтесь о моих людях. Все страшно проголодались. А я... – Он посмотрел на Анну. – А я позабочусь о моей миленькой женушке.

– Теперь, мой муж, чтобы мы были на равных, мне придется прыгать до самого Парижа, – пошутила Анна.

Стоявшие рядом рассмеялись, и Анна, взяв супруга за руку, повела его к палатке, задрапированной зеленым и золотистым шелком. Едва они вошли, как любезное выражение соскользнуло с лица Стефена.

– Ты хорошо сыграла, женушка.

– Я не притворялась и действительно рада твоему возвращению. Ты нужен сыну. И если ты стал мягче и добрее...

– На войне люди не становятся мягче и добрее, – перебил ее герцог и, опустившись на стул, сбросил плащ. – Иди ко мне. Помоги снять сапоги. А я покажу, в какого милого щеночка превратился за это время.

Грязные, спутанные волосы падали на тунику. Пыль покрывала изможденное лицо. И от него пахло, как от кабана.

– Похоже, война даже не коснулась тебя. Ты такой же, каким и был, – обронила Анна.

– А ты, Анна, – ответил он, притягивая ее к себе, – ты, как сон, который желаешь видеть вечно.

– Пора проснуться. – Она отстранилась. Ухаживать за ним, прислуживать ему было ее долгом. Снять сапоги, вытереть шею влажной тряпицей. Но дотронуться до себя она ему больше не позволит. – Я не для того провела в одиночестве два года, чтобы меня оседлал грязный боров.

– Так подай мне чашу с водой, и я умоюсь, – ухмыльнулся Стефен. – Буду чистенький, как голубок.

– Дело не только в том, что от тебя воняет.

Все еще улыбаясь, Стефен медленно стянул рукавицы.

В палатку заглянул слуга с подносом, на котором лежали свежие фрукты. Почувствовав напряжение, он поставил поднос на скамью и поспешно вышел.

– Я успела познакомиться с твоими новыми друзьями, – не скрывая презрения, продолжала Анна. – С теми, которых ты прислал из Святой земли. С теми, что носят черный крест. С теми, что убивают без разбору, не щадят женщин и детей, невинных и благородных. Как низко ты пал, Стефен.

Он встал и медленно подошел к ней. И тут же как будто мурашки побежали у нее по коже. Стефен остановился за спиной. Она не повернулась.

Холодные, бесчувственные пальцы коснулись ее шеи. Губы, не знающие тепла любви, приникли к ее плечу.

Она отвернулась.

– Я твоя жена, Стефен, и потому буду заботиться о твоем здоровье и благополучии. Ради нашего сына. Я буду рядом с тобой, как того требует долг. Но знай – отныне ты никогда, никогда не прикоснешься ко мне. Я не позволю тебе этого. Ни в миг моей крайней слабости, ни в миг твоей крайней нужды. Я больше не позволю тебе осквернять мое тело.

Стефен усмехнулся и кивнул. Погладил ее по щеке, и она, дрожа, отшатнулась.

– Прекрасная речь. Поздравляю. Интересно, как долго ты ее репетировала?

Прежде чем Анна успела понять, что происходит, он сжал пальцы на ее горле. Боль пронзила все тело. Стефен приблизил к ней улыбающееся лицо.

Ей вдруг стало трудно дышать. Анна попыталась вскрикнуть, но воздуха в легких уже не осталось. Да и что толку? Кричи не кричи – никто не придет. Вопль боли и отчаяния сочтут знаком наслаждения. Пульс барабанным боем отдавался в ушах.

Он швырнул ее на землю и сам навалился сверху, продолжая сжимать ей горло большим и указательным пальцами. Его колено протиснулось между ее ног... раздвинуло их...

Анна увернулась от поцелуя, и слюнявые губы оставили мокрый след на шее. Он прижался к ней, словно хотел, чтобы она почувствовала страшную силу его желания.

– Ну же, моя смелая, моя решительная женушка, – прошептал Стефен. – Мы так давно не виделись. Неужели ты откажешь мне в том, чего я хочу?

Она попыталась выскользнуть из-под него, но силы были слишком неравные. Он рванул вниз платье, провел рукой по обнаженной спине.

Анна сглотнула тошнотворный комок. "Нет, нет, так не должно быть. Я поклялась, что никогда..."

И вдруг... Мерзкое сопение сменилось смехом, отчего ей стало еще хуже.

– Ты не так меня поняла, жена, – прошипел герцог ей в ухо. – Я имел в виду не то, что у тебя между ног... Мне нужна реликвия.

Часть четвертая Сокровище

Глава 79

Громадного роста неуклюжий мужчина в овечьей телогрейке неспешно правил изгородь, легко орудуя тяжелым деревянным молотком.

Я только что выбрался из леса и еще не успел сменить изодранный в клочья наряд шута на полученную от Эмили монашескую рясу. Путь домой занял почти неделю. Избегая встреч с людьми, я держался подальше от дорог и почти ничего не ел. У меня не было с собой ничего, ни денье, ни корки хлеба.

– Ты никогда не починишь забор, если будешь так лодырничать, – крикнул я.

Здоровяк опустил молоток, повернулся и, нахмурив густые, кустистые брови, посмотрел в мою сторону.

– Эй, вы только посмотрите, кто вылез из лесу! Замызганная белка в костюме феи.

– Я бы тебе ответил, Одо, если б не молоток в твоей руке.

Кузнец прищурился.

– Я тебя знаю, пьянчужка?

– Знаешь, если только с нашей последней встречи мозги у тебя не заплыли жиром, как брюхо.

– Хью? – воскликнул кузнец.

Мы обнялись, и Одо даже подбросил меня вверх.

– А мы слышали, что ты умер. – Он покачал головой. – Потом узнали, что тебя видели в Трейле в костюме шута. Поговаривали еще, что ты перебрался в Боре. Что убил того хрена, Норкросса. Скажи, во всем этом есть хоть немного правды?

– Все правда. Кроме одного. Как видишь, я не умер.

– Ну-ка, ну-ка, дружище, посмотри мне в глаза. Ты и впрямь убил кастеляна герцога?

Я вздохнул и улыбнулся, как смущенный незаслуженной похвалой младший брат.

– Да, убил.

– Ха, я так и знал, что ты их перехитришь, – рассмеялся кузнец.

– Да, Одо, много чего случилось. И веселого, и грустного.

– Нам тоже есть что рассказать. Давай садись. Предложить, правда, нечего, кроме вот этого забора. Он, конечно, не такой мягкий, как подушки у Болдуина... – Мы присели. – Последний раз, когда я тебя видел, ты умчался как сумасшедший в лес, преследуя дух жены.

– Не дух, Одо. Я знал, что она жива, и оказался прав.

– Что? Софи жива?

– Я нашел ее в тюрьме. В Боре.

– Вот же сукин сын! – хмыкнул кузнец, и глаза его весело заблестели. Но уже в следующее мгновение он снова посерьезнел. – Но из леса ты выполз один. Где же...

Я опустил голову.

– Она умерла, Одо. Умерла у меня на руках. Я нашел Софи слишком поздно. Они держали ее там как заложницу, думали, будто у нас есть что-то ценное, что-то принадлежащее им. Я вернулся, чтобы рассказать обо всем ее брату Мэттью.

Он тяжело вздохнул.

– Очень жаль, Хью, но это невозможно.

– Почему? Что случилось?

– Люди Болдуина... они снова побывали здесь. Искали тебя. Называли тебя убийцей и трусом. Говорили, что ты сбежал из армии и убил кастеляна. Потом разграбили деревню. Предупредили, что тот, кто укроет тебя, будет повешен. Некоторые из нас...

Порыв ветра ударил в лицо, принеся с собой отвратительный запах, от которого живот выворачивало наизнанку.

– Что это за вонь, Одо?

– Мэттью пытался заступиться за тебя, – продолжал кузнец. – Сказал, что с тобой обошлись не по справедливости. Что кастелян сжег твой дом, убил сына и забрал жену. Что если Норкросс сдох, то так ему и надо. Мэттью показал им постоялый двор, который начал восстанавливать заново. И знаешь, они словно с цепи сорвались. Повесили Мэттью. Потом, когда он еще висел, привязали веревкой к коням... В общем, его разорвали на части.

– Нет!

Я застонал от боли. Еще одна смерть из-за меня. Бедный Мэттью. Чем он провинился перед ними? Боже, когда же кончится этот кошмар?

Я поднял голову. Новый страх уже холодил грудь.

– Ты не ответил... Что это за запах?

Одо покачалголовой.

– Они сожгли наш городок, Хью.

Глава 80

Вместе с Одо я прошел по разоренной, пустынной местности, которую всего лишь два года назад называл своим домом.

Все вокруг – поля, избы, амбары – превратилось в почерневшие холмики из камня и золы. Тут и там виднелись заваленные мусором пепелища; кое-где дома уже начали отстраивать заново. Мельница, еще недавно самое красивое строение в городе, лежала в развалинах поперек реки.

Завидев нас, люди опускали молотки, откладывали пилы. Игравшие на улице дети сначала с любопытством уставились на чудного незнакомца, потом, узнав меня, замахали руками и закричали:

– Это же Хью! Хью! Ты насовсем вернулся?

Скоро меня сопровождала целая процессия любопытных. Странное я, должно быть, являл зрелище – в потрепанной клетчатой тунике и рваных зеленых чулках. Мы с Одо направились к площади. В прошлый раз, ошеломленный известием о смерти сына и исчезновении жены, я так спешил, что ничего не заметил. Сейчас все выглядело по-новому, непривычно и жалко.

– Слава Богу, это Хью! – кричали одни. – Он вернулся.

Другие плевали на дорогу передо мной.

– Уходи, Хью. Ты хуже дьявола. Посмотри, что с нами сделали. Из-за тебя.

К тому времени как я добрался до площади, там собралось человек семьдесят, почти весь наш городок. Люди обступили меня плотным кольцом.

Я остановился перед нашим домом. Две новые бревенчатые стены опирались на каменные колонны. Взявшись за восстановление постоялого двора, Мэттью намеревался сделать его лучше, красивее и прочнее, чем прежде. И снова злость всколыхнулась во мне черной волной. Будь они прокляты! Это я убил Норкросса. Я проник в замок. Какое же они имели право мстить всему городу?

Слезы подступили к глазам. Я плакал. Плакал так, как не плакал много-много лет, с тех пор как был ребенком.

Будь ты проклят, Болдуин. И будь проклят я сам. За глупую гордость.

Я опустился на колени. Жена, сын... Мэттью... Все погибли. Все погибло. Сколько смертей.

Люди стояли молча, давая мне выплакаться. Потом кто-то положил руку мне на плечо. Я проглотил слезы и поднял голову. Отец Лео. Раньше я никогда не обращал особого внимания ни на него самого, ни на его проповеди. Сейчас я молил о том, чтобы он не убирал руку, потому что только она не позволяла мне упасть на землю под бременем стыда и горя.

– Не кори себя, Хью, – тихо сказал священник. – Это не ты сделал, а Болдуин.

– Да, Хью, ты ни при чем, – поддержали его из толпы. – Ты не виноват. Это дело рук Болдуина.

– Мы платим положенное, и вот как этот ублюдок благодарит нас, – крикнула какая-то женщина.

– Хью должен уйти, – возразила другая. – Он убил Норкросса. Из-за него у нас одни несчастья.

– Да, он убил Норкросса. И правильно сделал! Кому еще из нас выпало такое горе?

Голоса звучали все громче. Одни защищали меня, другие проклинали. Несколько человек начали бросать в меня камни.

Одо и отец Лео пытались вразумить недовольных.

– Пожалей нас, Хью, – услышал я. – Пожалуйста, уходи, пока рыцари не вернулись.

Шум перекрыл громкий женский голос. Все повернулись и замолчали.

Это была Мари, жена мельника. Я помнил ее. Она была лучшей подругой моей Софи, и в тот день, когда Норкросс утопил ее сына, они вместе ходили к колодцу.

– Мы потеряли больше, чем вы. – Выступив вперед, она обвела толпу горящим взглядом. – Двух сыновей. Одного забрал Болдуин, другого – война. Да еще и мельница... Но Хью пострадал сильнее всех. Вы вините его, потому что боитесь указать на истинных виновников. Не Хью сжигал наши дома, а Болдуин.

– Мари права, – поддержал ее муж, Жорж. – Убив Норкросса, Хью отомстил и за нашего сына. – Он протянул мне руку и помог подняться. – Я рад, что ты вернулся.

– И я, – прогремел Одо. – Надоело пригибаться каждый раз, когда к городу приближается всадник.

– Верно, – закивал портной Мартин. – Не Хью виноват в наших бедах, а Болдуин. Но что мы можем сделать? Мы же все связаны с ним клятвой.

И вот тогда, в тот самый миг, когда я, глядя в глаза соседей и друзей, видел страх и беспомощность, меня вдруг осенило:

– Тогда откажемся от клятвы.

Все как будто онемели.

– Откажемся от клятвы? – ахнул портной.

Люди переглядывались и качали головами, как будто я предложил что-то безумное.

– Если откажемся от клятвы, Болдуин вернется. И тогда запылают уже не только наши дома.

– Когда он вернется, мы будем готовы к встрече, – громко сказал я.

Настороженная тишина повисла над площадью. На меня смотрели как на еретика, навлекшего своими словами кару на головы всех.

Я же знал одно: только это, эти слова и эта идея, принесет нам свободу.

Я вскинул руку и крикнул:

– Долой клятву!

Глава 81

Пробежав мимо опешившей стражи, Эмили постучала в дверь спальни Анны.

– Пожалуйста, госпожа, мне нужно...

Один из стражников попытался остановить девушку:

– Госпожа отдыхает.

– Мне нужно!

В ней все кипело. Герцог вернулся только поздним вечером, но сейчас Эмили даже не думала о нем – ее мысли занимала Анна. Анна, ее госпожа. Анна, которой она служила. Анна, преступившая черту, отделяющую добро от зла.

С самого утра она думала, ломала голову и молилась, но так и не нашла ответа на вопрос: что делать? Эмили понимала, что и сама преступила черту, когда помогла Хью. Помогла человеку, убившему одного из людей герцога. Уже за одно это ей грозила тюрьма. Снова и снова девушка спрашивала себя: "Если ты пересекла черту, готова ли идти дальше и потерять все? Лишиться семейного благословения, положения при дворе. Имени..." И каждый раз сама же себе отвечала: "А разве ты могла поступить иначе?"

Она толкнула дверь.

Девятилетний сын герцогини, Уильям, уже одетый для прогулки, собирался уходить, и Анна, увидев Эмили, поспешила выпроводить его.

– Иди, иди. Отец ждет тебя, сынок. Добудь для меня приз.

– Хорошо, мама, – крикнул мальчик, выбегая.

Анна, несмотря на поздний час, еще не встала.

– Вы больны, моя госпожа? – спросила Эмили.

– Судя по тому, как вы ворвались в мою спальню, вас вряд ли заботит мое здоровье, – сердито сказала герцогиня.

– Вы ошибаетесь, госпожа. Я и пришла только для того, чтобы обсудить с вами кое-что, касающееся непосредственно вас.

– Обсудить... – Анна вздохнула. – Могу предположить, что предметом обсуждения будет ваш протеже, этот шут, этот глупец...

– Да, он шут. Да, глупец. Но вся его глупость в том, что он поверил вам, госпожа. Как и я.

– Вот как. Значит, речь пойдет не о нем. Понятно. Но мы с вами...

– Вы поступили с ним не по справедливости, госпожа. Вы обошлись с ним жестоко и бесчестно. И тем самым оскорбили меня.

– Я оскорбила вас? – Анна презрительно рассмеялась. – Вашего Хью разыскивают за убийство. Он преступник. Его ищут в двух герцогствах и скоро найдут. А когда найдут, повесят на площади.

Эмили побледнела.

– Я слышу ваш голос, госпожа, но эти слова не могут принадлежать вам. Вы были мне все равно что мать. Что же стало с вами? Что стало с женщиной, не боявшейся выступать против мужа? С той, которая в его отсутствие сумела проявить и твердость, и благородство духа?

– Уходите, дитя мое. Пожалуйста, уходите. Не пытайтесь наставлять меня в том, чего сами не понимаете.

– Мне достаточно того, что я знаю. Ваши люди разграбили его деревню. Они убили его сына, похитили и бросили в тюрьму его жену. Она умерла. Здесь, в вашей темнице. И вы знали об этом.

– Знала? Откуда? Откуда мне было знать, что какая-то грязная шлюха, которую держат здесь за решеткой, на самом деле жена вашего шута? Тафуры не подчиняются мне. Только мой муж имеет над ними какую-то власть. Я понятия не имею, откуда они взялись и какие безумства творят здесь.

Их взгляды встретились.

– Их безумства отныне на вашей совести, госпожа, – твердо произнесла Эмили.

– Уходите! – воскликнула герцогиня. – Неужели вы думаете, что если бы я знала, кто такой на самом деле этот шут, он был бы сейчас на свободе? Неужели вы думаете, что я упустила бы того, кого мы все давно и тщетно ищем? Да он уже давно висел бы на площади или гнил в тюрьме со своей женой.

– Вы ищете Хью? – Эмили непонимающе уставилась на герцогиню. – Но зачем?

– Потому что ваш шут владеет величайшим сокровищем всего христианского мира и сам не догадывается об этом.

– Каким сокровищем? У него ничего нет. Вы лишили его всего.

– Уходите! – Анна откинулась на подушки. – И уносите с собой ваше понятие о справедливости, добре и зле и прочую чушь. Все то, из-за чего вы сбежали как от своего отца, так и от предназначенной вам судьбы. Ступайте, Эмили!

В порыве злости герцогиня вскочила с постели и...

– О Боже, что это? – вырвалось у девушки.

Правую сторону лица Анны украшал багровый синяк. Другие покрывали шею и плечи.

– Не подходите.

Герцогиня упала на подушки.

– Пожалуйста, госпожа, не отворачивайтесь от меня. Откуда эти синяки?

Анна тяжело вздохнула.

– У каждого своя тюрьма, дитя мое. Хотите увидеть – смотрите!

Эмили охнула и, подбежав к лежащей на кровати женщине, села рядом с ней и обняла за плечи.

– Это сделал Стефен?

– Да, дитя мое. И это та самая правда, сторонницей которой вы так отважно себя провозглашаете. Правда женщины.

Глава 82

Первым делом я поднялся на холм, где покоился в могиле мой сын, Филипп.

Я опустился на колени и перекрестился.

– Твоя мать, Филипп... Перед смертью она говорила о тебе. – Я сел на землю. – Мой дорогой, мой милый сын...

Я не знал, что искали те ублюдки. Они хотели забрать то, чего у меня определенно не было. То, из-за чего умерли самые близкие, самые дорогие люди на свете.

Я разгреб землю и достал безделушки, которые принес с собой из Святой земли.

Позолоченная шкатулка для благовоний, купленная в Константинополе. Как я радовался, покупая ее. Как был уверен, что вернусь домой с богатством и во славе. И чем все обернулось...

Нико, Робер, Софи... все они умерли. Слезы навернулись на глаза, и я не стал их вытирать.

Ножны с инкрустацией и загадочной надписью... Я нашел их на горном перевале. Золотой крестик из церкви в Антиохии. И это – сокровища? И это то, что навлекло на меня страшное проклятие? Если я верну их им, неужели наш город оставят в покое?

К боли утраты добавилась злость.

– Неужели это все из-за вас? – крикнул я. – Неужели из-за вас умерли моя жена и сын?

Я схватил крест и швырнул его в траву. Безделушки! Мелочь! Разве стоите вы того, что я потерял?

В памяти всплыли вдруг последние слова Софи. Не отдавай им то, что они ищут.

Что, Софи, что они ищут? Чего я не должен им отдавать?

Обхватив голову руками, я сидел на могиле Филиппа и плакал.

– Что ты хотела мне сказать, Софи? Что я не должен отдавать?

Я не знаю, сколько часов просидел там. Приближался вечер, когда я наконец поднялся, положил все на место, засыпал сверху землей и, вздохнув, попрощался с сыном.

Не отдавай им то, что они ищут.

Хорошо, Софи, я ничего им не отдам.

Потому что и сам не знаю, что им нужно.

Глава 83

Лето уступило место осени, и я понемногу втянулся в привычную жизнь деревни.

Дело у меня было.

Я продолжил то, что начал Мэттью. Днем таскал тяжелые бревна, ставил на место, поднимал, сбивал, а с наступлением темноты отправлялся спать в лачугу Одо, где мы все – сам кузнец, его жена, двое детей и я – ютились в одной-единственной комнатушке.

Мало-помалу городок возрождался, оживал. Крестьяне готовились убирать урожай. Разрушенные жилища латали, крыши покрывали соломой, дыры закладывали камнями, стены замазывали глиной. С наступлением осени на рынке появлялось все больше приезжих, а приезжие оставляли деньги. За деньги покупались продукты и одежда. В домах и на улице все чаще слышался смех, люди уже заглядывали вперед, думали о будущем.

Что касается меня, то я стал в городке чем-то вроде героя. Мои рассказы о выступлениях перед двором в Трейле и схватке с рыцарем Норкроссом сделались частью местного фольклора. Детишки хватали меня за руку. "Покажи фокус, Хью. Расскажи, как ты выбрался из цепей". И я рассказывал о походе и далеких землях, развлекал их нехитрыми трюками, доставал бусинки из ушей и кувыркался. Их смех заживлял мне душу. Да, воистину – смех лечит. То был великий урок, который я постиг, будучи шутом.

А еще я оплакивал мою дорогую Софи. Каждый вечер, перед закатом, я поднимался на холм, с которого открывался вид на всю деревню, и подолгу сидел у могилы сына. Я разговаривал с Софи, словно и она покоилась вместе с ним. Рассказывал, как идет строительство, как люди помогают мне, делился новостями.

Иногда я разговаривал с ней об Эмили. О том, каким другом она стала для меня. Как с первого взгляда увидела во мне что-то особенное, то, чего не было у других, благородных и знатных. Я вспомнил о том, как Эмили помогла мне спастись, о том, что не будь ее, я бы истлел в лесу после стычки с кабаном.

И каждый раз, произнося ее имя, я чувствовал, как в крови будто вспыхивает пламя. Мысли устремлялись к нашей последней встрече, к поцелую. Для чего она это сделала? И как его воспринимать? Как случайный порыв? Попытку поддержать меня в миг отчаяния? Или последнее дружеское "прощай"? Что такого увидела она во мне, чтобы подвергать себя огромному риску? Я повторял ее слова, сказанные перед расставанием. В тебе есть нечто особенное. Я поняла это при первой же нашей встрече, когда посмотрела в твои глаза.

Нечто особенное... Ты слышишь, Софи? Иногда я даже чувствовал, что краснею.

Однажды вечером, когда я возвращался в деревню после посещения кладбища, ко мне прямо на улице подбежал Одо.

– Скорее, Хью, тебе нельзя возвращаться. Ты должен спрятаться!

– Что случилось?

Вместо ответа он протянул руку. Я повернулся и увидел приближающихся к каменному мостику четырех всадников. Один, важного вида толстяк, был в ярких одеждах и шляпе с плюмажем на голове.

Сердце мое дрогнуло и остановилось.

– Это бейлиф Болдуина, – сказал Одо. – И с ним трое солдат. Если они увидят тебя здесь, нам всем несдобровать.

Я быстро отступил за деревья, лихорадочно соображая, что делать. Одо прав – я не мог вернуться. Но что, если кто-то меня выдаст? Конечно, можно убежать, но город... Город призовут к ответу.

– Принеси мне меч, – сказал я.

– Меч? Ты видишь солдат? Уходи. Беги что есть сил. Представь, что нищий стянул у тебя кошелек.

Пригнувшись к земле, чтобы никто не заметил, я побежал к лесу, подступавшему к деревне с востока, перешел речку по мелководью и укрылся в кустах.

Площадь была передо мной как на ладони; я видел, как бейлиф въехал на нее с таким самодовольством, что ему позавидовал бы и Цезарь.

Собравшаяся толпа встревоженно гудела. Хороших новостей от гостя не ждали – только увеличения податей да новых указаний.

Бейлиф достал из сумки два документа.

– Добрые граждане Вилль-дю-Пер... – Он откашлялся и продолжал: – Ваш сеньор и господин, Болдуин, приветствует вас, своих подданных. В соответствии с законами страны, действующими в правление Филиппа Капета, короля Франции, герцог Трейльский, Болдуин, объявляет, что каждый, кто приютит у себя или окажет иную помощь преступнику по имени Хью де Люк, трусливому убийце и дезертиру, будет считаться его сообщником и понесет немедленное и суровое наказание. Для тех, кто не понял, объясню, что такого сообщника повесят за шею, пока он не умрет.

Кроме того, земли, собственность и прочее имущество пособника подлежат безотлагательному изъятию, конфискации и возврату в собственность герцога, а все ближайшие родственники, то есть супруг или супруга, дети и внуки, свободные или крепостные, будут обязаны нести пожизненную службу своему сеньору.

Кровь закипала у меня в жилах. Город наказывали за мои преступления. Люди теряли все: нажитую нелегким трудом собственность, землю, которую обильно полили своим потом, семью... Затаив дыхание, я ждал. Меня мог выдать кто угодно: женщина, доведенная до отчаяния и испугавшаяся угроз; неразумный ребенок...

Бейлиф обвел толпу презрительным взглядом и грязно выругался.

– Думаете? Подумайте хорошенько.

Тишина над площадью повисла такая, словно все разом затаили дыхание. Но никто не проронил ни слова. Никто.

И тогда вперед выступил отец Лео.

– Наш сеньор, Болдуин, мудрый и милостивый господин. Мы снова убедились в этом.

Бейлиф пожал плечами.

– Иначе нельзя, святой отец. Нам донесли, что этого негодяя видели в здешних краях.

– А что в другом документе? – крикнул кто-то из толпы. – Какие хорошие новости ты принес нам, бейлиф?

– Чуть не забыл... – Бейлиф улыбнулся, почесал голову, развернул пергамент и, не читая, пришпилил его к стене церкви. – Увеличение податей и сборов. На десятую часть. Всех без изъяна.

– Что? – выдохнула толпа. – Несправедливо. Такого не может быть. Мы не согласны.

– Могу только посочувствовать. – Бейлиф равнодушно пожал плечами. – Причины вам известны. Сухое лето, плохой урожай, много скота пало...

Он оборвал себя на полуслове. Как будто увидел что-то. Взгляд его уперся в постоялый двор. Я замер.

– Не тот ли это постоялый двор, что несколько недель назад был сожжен до основания? Не тот ли это постоялый двор, который принадлежал преступнику, которого мы ищем? – Все молчали. – Кто посмел отстраивать его заново? Если я правильно помню, последний его владелец... плохо кончил.

Люди беспокойно зашевелились.

– Я спрашиваю, кто его отстраивает?

Он наклонился и поднял с земли камень.

Все, подумал я. Это конец.

– Его отстраивает город, – прозвучал над площадью звучный голос. Отец Лео выступил вперед. – Нам нужен постоялый двор.

В глазах бейлифа вспыхнули злобные огоньки.

– Весьма похвально, святой отец. И очень благородно. Тем более что такие уверения я слышу от человека, в честности которого никто не сомневается. Тогда скажите мне, кто будет им управлять?

Снова молчание.

– Я! – Мари, жена мельника, встала рядом с отцом Лео. – Я буду присматривать за постоялым двором, пока мой муж чинит мельницу.

– Какая расторопность! Что ж, хороший выбор, если принять во внимание, что у вас, кажется, нет наследников, которым перешла бы мельница.

Бейлиф смотрел на Мари и, наверно, никак не мог решить, верить ей или нет. Наконец он бросил на землю камень, который все еще держал в руке, и положил руку на седло.

– Надеюсь, вы меня не обманули. Возможно, в следующий раз я задержусь здесь подольше. – Его взгляд снова уперся в Мари. – И тогда у меня будет возможность удостовериться в вашем гостеприимстве.

Глава 84

Едва бейлиф и солдаты скрылись из виду, как по городу прокатилась волна паники. Выбравшись из укрытия, я направился к площади, благодарный своим землякам – никто из них не сказал против меня ни слова. Но настроение людей заметно изменилось.

– И что нам теперь делать? – вопрошал, качая головой, перепуганный до смерти Мартин. – Ты все слышал, Хью? Эта сволочь что-то подозревает. Долго ли нам удастся притворяться, что мы ничего не знаем?

– Если герцог заберет землю, мы все погибнем, – добавил бледный от страха Жан Дье, крестьянин, у которого было несколько детей. – Без земли нам не на что рассчитывать.

Люди снова собирались вокруг меня, встревоженные, напуганные, злые. Многие видели во мне корень всех бед.

– Если хотите, чтобы я ушел, я уйду, – сказал я, опустив голову.

– Дело не в тебе, – пробормотал портной и огляделся, ища поддержки. – Все боятся. Мы только-только начали оживать. Если солдаты Болдуина вернутся...

– Они вернутся, Мартин, можешь не сомневаться. И будут возвращаться снова и снова. Независимо от того, уйду я или останусь.

– Мы приняли тебя, – крикнула жена пекаря. – Чего еще ты от нас хочешь?

Я подошел к постоялому двору. Где-то там, в его руинах, жила частичка души Софи.

– Неужели вы думаете, что я таскал камни и бревна и возводил стены только для того, чтобы кто-то снова все разрушил? Я обещал жене, что восстановлю наш дом. И я не собираюсь отказываться от своего обещания.

– Мы все тебя понимаем, Хью, – заговорил портной. – И чувствуем то же, что и ты. Но что нам делать? Как остановить их?

– Мы должны защищаться, – крикнул я.

– Защищаться? – шепотом повторила толпа.

– Да, защищаться. Положить конец беззаконию. Сказать "хватит!". Драться. Показать им, что мы не сдадимся, не покоримся, не отступим.

– Предлагаешь драться с нашим сеньором? Но мы связаны с ним клятвой.

– Я уже говорил. Откажемся от клятвы.

Откажемся от клятвы. Слова эти, громко прозвучавшие над площадью, заставили людей замолчать.

– Если мы это сделаем, то совершим измену.

Портной покачал головой.

Я повернулся к мельнику.

– Ты тоже так считаешь, Жорж? Разве убийство твоего сына меньшее преступление? А ты как думаешь, Марта? Ведь твой муж лежит в земле неподалеку от моего Филиппа. Разве он совершил измену, когда встал на защиту собственного дома? А чем провинился мой ребенок, которого бросили в огонь?

– Болдуин, конечно, тот еще негодяй, – согласился мельник, – но ты призываешь нарушить закон. Если мы это сделаем, он придет сюда со всем своим войском. Он раздавит нас, как комаров.

– Все в наших силах, Жорж. Я сам видел, как горстка людей держала оборону против превосходящих сил в течение нескольких месяцев. Я не собираюсь разжигать огонь, чтобы сгореть в пожаре вместе со всеми. Но мы сможем выстоять против него, если будем держаться вместе.

– У герцога обученное войско, – возразил, выступая вперед, Одо. – Его солдаты вооружены. А кто мы? Крестьяне да кузнецы. Нас всего-то и наберется человек пятьдесят.

– Это только в нашем городке. Но и в других герцога ненавидят не меньше. Если в каждом найдется по пятьдесят человек, наши силы увеличатся в несколько раз. Разве мы одни страдаем от нищеты и угнетения? Нас поддержат, как только увидят, что мы выстояли. Болдуин не сможет драться со всеми.

Слушая меня, одни согласно кивали, другие качали головой – сама мысль о противостоянии сеньору казалась им невероятной.

– Хью прав, – сказала Мари, жена мельника. – Мы все потеряли близких, мужей и детей. Наши дома разрушены. Мне надоело дрожать от страха каждый раз, когда я слышу цокот копыт.

– И мне тоже, – выкрикнул Одо. – Мы всю жизнь гнули спину на этого ублюдка. И что? Ничего. Ничего, кроме нищеты и смерти. – Он подошел ко мне и встал рядом. – Я кузнец, а не солдат. Но если понадобится, смогу выковать не только серп, но и топор. Рассчитывай на меня, Хью!

Один за другим люди поднимали руки. Сапожники и крестьяне, возчики и плотники. Они дошли до предела и не хотели больше терпеть.

– А вы что скажете, святой отец? – обратился к священнику, рассчитывая найти в нем союзника, портной. – Ведь даже если мы выстоим против Болдуина, что ждет нас дальше? Проклятие и вечные муки ада?

– Я ничего не скажу, – ответил отец Лео. – Но обещаю, что когда здесь снова появятся люди Болдуина, у меня хватит сил швырнуть в них камень.

Заявление встретили одобрительными криками. И все же горожане разделились. Портной, кожевник и несколько крестьян, до смерти боявшихся потерять землю, остались на другой стороне.

Я подошел к портному.

– Послушай меня. Рано или поздно люди Болдуина придут сюда. Вы отстроите дома и отдадите все, что есть, вы будете гнуть спину с утра до вечера, до кровавых мозолей, но им все равно будет мало. Они будут приходить до тех пор, пока мы не скажем "хватит".

Он покачал головой.

– Посмотри на себя. У тебя драная рубаха и колокольчик на шапке, а ты собираешься учить нас воевать?

– Да, – ответил я, глядя ему в глаза.

Портной смерил меня взглядом, потом пощупал мою тунику.

– Не знаю, кто это сделал, но работа хорошая. – Он похлопал меня по плечу и устало добавил: – Да поможет нам Бог.

Глава 85

– Подвинь на меня! – крикнул я Жану Дье, сидевшему высоко на дереве. – Немного вправо. Туда, где сужается дорога.

Жан подтянул тяжелый, наполненный камнями и галькой мешок, перекинул веревку через сук и завязал надежным двойным узлом.

– Я подгоню лошадь. Когда она будет на том месте, где я сейчас, – отпускай.

Сразу после визита бейлифа мы начали готовить город к обороне. Плотники обтесывали бревна, из которых возводили стену, прикрывающую западные подступы. В землю под острым углом загоняли заостренные колья, способные остановить даже самую отчаянную конницу. Дорогу перекрывали тяжелыми валунами.

И еще мы начали делать оружие. Старики приносили древние ржавые мечи, которые Одо шлифовал и обрабатывал точильным камнем. Остальной наш арсенал состоял из дубинок, молотков, нескольких копий и алебард. Наши стрелы с железными наконечниками пробивали доспехи. В общем, мы были Давидом, готовящимся к схватке с Голиафом.

Я отступил в сторону и поднял руку. Шарль, сын пекаря, хлопнул лошадь по крупу. Сидевший на суку Жан пододвинул мешок к краю. В нужный миг я опустил руку.

– Давай!

Жан толкнул мешок, и тот, словно сброшенный с неба, устремился по дуге к земле, набирая скорость. Будь на спине лошади всадник, удар пришелся бы на него, а так снаряд просвистел над испуганно заржавшим животным.

Шарль и Жан зааплодировали.

– А теперь твоя очередь, Альфонс. – Я повернулся к сыну кожевника, пятнадцатилетнему пареньку, страдавшему небольшим заиканием, но уже начавшим набирать силу, и протянул ему дубинку. – Упавшего рыцаря нужно оглушить. Подняться ему нелегко из-за доспехов, так что действовать надо быстро. – Я посмотрел ему в глаза и продемонстрировал, как это делается, нанеся удар воображаемому противнику. – Ты должен быть готов, понял?

– П-понял. – Парнишка кивнул. Высокий и довольно крепкий, он никогда ни с кем не дрался, но зато видел, как люди Болдуина обошлись с его братом. Взяв у меня дубинку, Альфонс повторил прием. – З-за меня не б-беспокойтесь.

Я одобрительно кивнул.

Приятно было наблюдать, как город сплачивается, проникается уверенностью. Оказалось, каждый может сделать что-то полезное: кто-то умел стрелять, кто-то бросать камни, кто-то чинить кожаные доспехи и затачивать наконечники стрел.

Но я знал: когда дойдет до дела, только настроя и смелости будет мало, чтобы остановить солдат Болдуина. Людей нужно было обучить военному ремеслу. Я понимал, как это трудно, но не хотел, чтобы меня сравнивали с Петром Пустынником, который обрек неподготовленную толпу на неминуемую смерть.

– Хью! – услышал я детский голос и, повернув голову, увидел бегущего из города Пипо, младшего сына Одо. Судя по раскрасневшемуся лицу мальчишки, случилось что-то необычное. Сердце тревожно забилось. – Там... – пропыхтел он, задыхаясь, – там... к тебе... пришли...

– Кто?

Холодные пальцы страха сжали сердце. Кто знает, что я здесь?

– Гостья... симпатичная... – Пипо наконец-то отдышался. – Говорит, что пришла пешком из самого Боре.

Глава 86

Эмили!

Словно подхваченный ветром, я помчался в деревню по пыльной дороге. Сердце пело от восторга. Что скрывать, много раз я думал о ней, прекрасно понимая, как глупо надеяться на новую встречу.

Срезав дорогу, я проскочил между конюшней и кузницей и тут же увидел ее на площади... со служанкой. На Эмили было простое холщовое платье, волосы убраны под шапочку и заколоты, на плечах – коричневая накидка. Но, несмотря на скромность и незатейливость костюма, она показалась мне такой красивой, такой милой. И что самое главное, это был не сон. Эмили здесь!

Я вышел из-за амбара и подождал, пока она увидит меня. Больше всего на свете мне хотелось подбежать и подбросить ее в воздух, но...

Наконец Эмили повернулась, и тогда я сказал:

– Вы даже не представляете, госпожа, какую радость принесли мне.

– Ошибаешься, Хью де Люк. – Она улыбнулась, и глаза ее счастливо заблестели. – Потому что я и сама очень рада тебя видеть. И даже проделанный путь не уменьшил этой радости.

Руки мои тянулись к ней, но я не знал, какие чувства привели ее сюда. Я даже не знал, что чувствую сам. В конце концов, Эмили принадлежала к другому миру, а мой единственный наряд мало чем отличался от лохмотьев.

– Мне очень жаль... – Я покачал головой. – Но даже после дальней дороги ваш вид ласкает взор. И все же... Как? Как вы нашли меня здесь?

– Я знала, что ты откуда-то с юга. – Эмили подняла с земли свою сумку и шагнула ко мне. – Так что мы просто отправились туда, где обнаружили тебя на дороге, а потом пошли дальше на юг. В каждой деревне мы спрашивали о человеке из Боре в костюме шута. Мы ушли так далеко на юг, что я бы уже не удивилась, услышав испанский. И вот один милый мальчик в ответ на наш вопрос сказал: "Да, госпожа, у нас есть такой. Вы, должно быть, говорите о Хью". Признаюсь, я возблагодарила Господа, потому что сил у нас уже не оставалось, и еще одна миля могла стать последней. Со мной Елена.

Она подозвала служанку.

– Елена, – поклонился я. – Мы ведь уже знакомы, правда?

Служанка устало кивнула – сил на большее у нее уже не оставалось. Было видно, что она бесконечно рада окончанию путешествия.

Я повернулся к Эмили.

– И все же расскажите, как вы попали сюда? И почему?

– Но ведь я обещала, что мы еще увидимся. И обещала помочь тебе найти ответы на те вопросы, которые ты задавал. Объясню все позже.

– Значит, вы проделали весь путь вдвоем? А понимаете ли, чем рисковали?

– Я сказала Анне, что собираюсь навестить тетю Изабель в Тулоне. После возвращения Стефена в Боре все как будто смешалось, и она, наверно, была только рада избавиться от меня. Часть пути нас сопровождали идущие на юг священники-паломники.

– А как же ваша тетя? Разве она не встревожится, если вы не прибудете в Тулон?

Эмили виновато потупилась.

– Вообще-то моя тетя ни о чем не знает. Мы с ней ни о чем не договаривались. Я все сочинила.

Я невольно улыбнулся.

– Похоже, вам очень хотелось попутешествовать. Но достаточно вопросов. Вы, должно быть, устали и проголодались. Только вот замков у нас здесь нет. Зато гостеприимства предостаточно. Пойдемте, я знаю одно подходящее местечко.

Мы зашагали через площадь. Люди останавливались и с удивлением смотрели на нас. Подумать только – Хью, вернувшийся из долгих странствий без денье в кармане и в рваном шутовском костюме, и такая небывалая, невиданная в наших краях гостья.

Женщина высокого положения. Благородная... И прекрасная.

Я повел Эмили и Елену на постоялый двор.

– Здесь мы когда-то жили. Теперь я занимаюсь перестройкой.

Эмили одобрительно кивнула.

– У тебя хорошо получается, Хью.

– Знаю, это не замок, но вам будет тепло и уютно. Крыша не протекает, а камин я сейчас растоплю.

– Ты оказываешь мне большую честь. Я слышала, что цены в таких сельских заведениях довольно высокие. А хозяева их, как говорят, большие хитрецы.

Я улыбнулся.

– Добро пожаловать в "Шато де Люк". Вы будете моими первыми гостями!

Глава 87

В тот вечер городок долго веселился, а потом праздник переместился в дом Одо. Ужинать сели за стол, занимавший едва ли не всю комнату. Готовкой занималась жена кузнеца, Лизетт, а помогать ей взялась Мари, жена мельника. Пришли мои самые близкие друзья, Жорж и Шарль, а также отец Лео и другие. И конечно, с нами была Эмили.

Лизетт приготовила особо торжественное блюдо – запеченного гуся. Его подали с морковкой, репой и горохом. Был еще и овощной суп на чесночном бульоне, и свежий хлеб, который мы макали в суп. Вина не нашлось, но священник принес бочонок бельгийского эля, который приберегал в ожидании приезда епископа. По нашим меркам это было редкостное угощение.

Одо играл на дудке, а мы распевали куплеты. Дети танцевали, как на Иванов день. Я развлекал друзей фокусами и акробатическими прыжками. Было весело, и все смеялись от души, включая Эмили. На несколько часов мы забыли и о прошлом, и обо всем плохом.

Весь вечер я то и дело поглядывал на Эмили. Глаза ее блестели, как две маленькие луны. Вместе с нами она хлопала в ладоши и хохотала, когда дети Одо пытались повторить мои кувырки. В ее поведении не было и следа неестественности. Эмили рассказывала о жизни в замке, отвечала на вопросы и нисколько не важничала.

То был чудесный вечер, счастливый вечер, когда между людьми нет никаких барьеров.

Когда все закончилось, я проводил Эмили на постоялый двор. В воздухе уже чувствовался холодок, и она зябко куталась в накидку. Я хотел обнять ее за плечи, но при мысли об этом меня бросало в нервную дрожь.

Мы шли неспешно средь звуков ночи – ухали совы, чирикали на ветках неугомонные пташки. Из-за облачков выглядывала яркая луна.

– Как там Норберт? – спросил я. – Поправился ли после болезни?

– Да, он в полном здравии. Только вот трюк с цепью у него по-прежнему не получается. Жаль, настроение в замке после возвращения Стефена уже не то, что раньше. Куда ни пойди – везде тафуры, а за их спиной герцог.

– Стефен и Анна...

– Анна... – Эмили вздохнула, как будто не зная, стоит ли продолжать. – Мне очень хочется верить, что она поступала так не по собственной воле.

– Вы хотите сказать, что все те ночные налеты на деревни, разорения, грабежи и убийства творились без ее ведома?

Эмили покачала головой.

– Не совсем так. Я лишь хочу сказать, что ею руководил страх. Конечно, это слабое оправдание. Однажды она сказала мне нечто такое, чего я не поняла тогда и не понимаю сейчас. "Если бы я знала, кто такой на самом деле этот шут, он уже давно висел бы на площади или гнил в тюрьме со своей женой".

Я покачал головой.

– Она называла тебя трактирщиком-крестоносцем. Поэтому они схватили твою жену. Но, как утверждает Анна, она даже не подозревала, что трактирщик и ты – одно и то же лицо.

– Но зачем? Зачем я им нужен?

– Потому что ты "владеешь величайшей реликвией христианского мира". И даже сам об этом не догадываешься. – Эмили наклонила голову и лукаво посмотрела на меня. – По крайней мере, так говорит Анна.

– Величайшей реликвией христианского мира? – Я горько рассмеялся. – Они что, рехнулись? Посмотрите! У меня же ничего нет. А все, что было, уже отняли.

– Я говорила ей то же самое. Но ведь ты действительно был в походе, Хью. Возможно, они с кем-то тебя перепутали.

К тому времени, когда мы дошли до постоялого двора, Эмили уже дрожала от холода, и я, глядя на нее, едва удерживался от того, чтобы обнять ее, прижать к себе и согреть. Боже, я отдал бы за это все на свете. Даже "величайшую реликвию всего христианского мира".

– А ведь я принесла тебе кое-что, Хью. Оно у меня здесь.

Мы вошли внутрь. Камин пылал вовсю, и Елена уже спала на своей кровати. Эмили подняла с пола дорожный мешок.

Развязав шнурок, она достала кожаный мешочек, а из него деревянный ящичек размером в две мои ладони. Он был украшен искусной резьбой, свидетельством работы настоящего мастера, а на крышке была вырезана буква "К".

Передав ящичек мне, Эмили отступила на шаг.

– Это принадлежит тебе, Хью. Потому я и пришла.

Ничего не понимая, я внимательно осмотрел шкатулку, потом сдвинул крохотный засовчик и осторожно поднял крышку.

Глаза мои наполнились слезами. Я понял все сам...

Пепел.

Прах Софи.

– Ее тело кремировали на следующий день, – тихо сказала Эмили. – Я собрала прах. Священники говорят, что душа не попадет на небеса, пока тело не предано земле.

Грудь моя стеснилась... к горлу подступил комок. Я глубоко вдохнул.

– Вы даже не представляете, как много это для меня значит.

Я обнял ее и привлек к себе. Ее сердце билось рядом с моим сердцем.

– Как я уже сказала, Хью, это принадлежит тебе.

Я наклонился к ее уху и прошептал:

– Мое единственное сокровище – это ты.

Глава 88

На следующее утро я поднялся рано, еще до восхода солнца. Взял лежавший у кровати кожаный мешочек и тихонько выскользнул из дома.

Под навесом у меня хранились кое-какие инструменты. Я взял лопату. Петухи еще не пропели.

Городок уже просыпался, люди принимались за обычные дела. Возчик впрягал в тележку мула. Из дома пекаря доносился запах свежего хлеба.

Мой путь лежал к холму за местечком.

После того как Софи умерла у меня на руках, мне часто снилось одно и то же. Как я привожу ее домой. Мысль о том, что душа ее страдает, что она так и не получила последнего благословения, не давала покоя. Теперь я наконец мог завершить печальный ритуал. Пусть покоится с миром там, где прожила всю свою недолгую жизнь.

Перейдя речушку вброд, я начал подниматься по крутому склону. Утро уже наступило, мягкий свет оживил лес, на деревьях чирикали птицы. Солнечные лучи пробивались сквозь туманную дымку. Через несколько минут я был на вершине, с которой весь наш городок был виден как на ладони. В домах хлопали двери, кто-то спешил через площадь. Я посмотрел на постоялый двор, где спала Эмили.

Подойдя к раскидистому вязу, рядом с которым была могила моего сына, я опустился на колени. Положил на землю кожаный мешочек. Взял лопату и начал копать. Слезы застилали глаза, и в груди как будто грохотал большой, тяжелый барабан.

– Вот ты и вернулась домой, Софи, – прошептал я. – Теперь вы вместе, ты и Филипп.

Я развязал мешочек и вынул деревянный ящичек с буквой "К". Высыпал легкий, похожий на пыль, прах в только что вырытую ямку и засыпал землей. Постояв немного над могилой, я повернулся и посмотрел на просыпающийся городок.

Вот ты и дома, Софи. Да упокоится душа твоя.

Глава 89

Стефен Борейский восседал на стуле с высокой резной спинкой. Выстроившиеся в очередь просители, почтительно склонившись, ждали, пока герцог удостоит их своим вниманием. Бейлиф стоял слева от господина и сообщал ему о последнем решении, касающемся повышения налогов. Сенешаль уже приготовился доложить об общем состоянии дел. Однако мысли герцога были далеко.

Его не оставляло ощущение незавершенности начатого. С первого дня возвращения рутинные проблемы, которые прежде значили для него так много, стали казаться мелкими, никчемными. К нему обращались по самым разным вопросам, требовавшим зачастую незамедлительного решения, а он никак не мог на них сосредоточиться. Мозг его словно превратился в заполненную мраком яму, на самом дне которой блестело одно-единственное пятнышко света.

Сокровище. Реликвия.

Оно дразнило и манило. Мерещилось наяву и являлось в снах. Священная реликвия, чудесным образом пережившая все беды и катастрофы, веками хранившаяся в разных местах Святой земли. Он желал ее так сильно, с такой страстью, с какой никогда не желал ни одной женщины. То, что однажды прикоснулось к Нему. Не раз и не два он просыпался от того, что его руки во сне уже сжимали заветный трофей. Он просыпался, мокрый от пота, с пересохшими губами и отчаянием в душе.

Будь оно у него, Боре вошел бы в число самых могущественных герцогств Европы. Какой собор он построил бы для хранения бесценной реликвии и во славу ее! Что проку в жалких костях его собственного святого покровителя, которые лежали в усыпальнице! Мощи – ничто по сравнению с этим. Паломники со всего света потянулись бы в Боре. Ни один священник не стоял бы так же высоко, как он. Никто не был бы ближе к Господу.

И Стефен знал, кто владеет бесценным призом.

В душе его собиралась буря. Кто-то из стоящих рядом бубнил что-то о податях, землях, богатствах. Какая чушь! Какая мелочь! Он вдруг почувствовал, что не выдержит и взорвется.

– Убирайтесь! – крикнул Стефен, поднимаясь со стула. Бейлиф и сенешаль удивленно посмотрели на него. – Вон! Ступайте прочь! Оставьте меня! Что мне до ваших новых налогов, до еще одного стада овец. Вы смотрите в землю – я же мечтаю о вечной жизни!

Он махнул рукой, сметая со стола поднос с кубками и чашами, которые со звоном разлетелись по полу. Все пришло в движение, люди бросились врассыпную, как будто сам замок вдруг задрожал, грозя обрушиться.

Остался только шут Норберт – он вцепился в ножку стола и дергался как припадочный.

– Хватит, Норберт. Не старайся. Мне не до шуток. Иди.

– Я бы ушел, – пролепетал посиневшими дрожащими губами шут, – да только ваш стул стоит на моей руке.

Поняв, в чем дело, герцог усмехнулся, а старик, высвободив распухшую руку, выкатился за дверь.

Один из слуг робко приблизился, чтобы навести порядок и собрать посуду, но Стефен досадливо отмахнулся. Взгляд его остановился на тонкой струйке вина, медленно ползущей к чьему-то сапогу.

Кто же посмел его ослушаться? Кто, набравшись наглости или потеряв рассудок, посмел приблизиться к нему?

Он поднял голову – Морган. Предводитель тафуров. Черный Крест.

– Зачем ты пришел? Рассказать о еще одной сожженной деревушке? О том, что поиски снова не увенчались успехом?

– Нет, мой господин. Я пришел, чтобы порадовать вас доброй вестью. Я знаю, где сокровище.

– Где? – Герцог подался вперед.

– Ваша кузина, госпожа Эмили, указала путь к нему. – Черный Крест криво усмехнулся.

– Эмили? – Стефен пожал плечами. – Какое отношение она имеет к реликвии? К тому же моя кузина сейчас в Тулоне.

– Она не в Тулоне. – Черный Крест сделал шаг вперед и, склонившись к уху герцога, прошептал: – Она в одном Богом забытом местечке в герцогстве Трейль. Вилль-дю-Пер.

– Вилль-дю-Пер? Знакомое название. Но разве ты уже не побывал там?

– Да, – кивнул Морган. – Ваша кузина сейчас там с известным нам трактирщиком. Там же и то, что мы ищем.

Глава 90

К моему великому удивлению и радости, Эмили не ушла сразу, а задержалась на несколько дней. Нечего и говорить, что я был на седьмом небе от счастья.

Я показал ей нашу линию обороны: опоясывающий город частокол из острых кольев, способный если не отразить, то по крайней мере задержать внезапное нападение; спрятанные на деревьях мешки с камнями и гравием; оборудованные в ветвях и кустах стрелковые гнезда, откуда на атакующих обрушился бы град камней и стрел. Она видела, с какой страстью убеждаю я друзей и соседей в необходимости сопротивления. И от всей души одобрила мой план.

Когда выпадала свободная минутка, я показывал ей лучшие места: лесной пруд с лилиями, где любил купаться; скрытый между холмами луг, где рос дикий подсолнечник. Эмили помогала мне по хозяйству, топила камин, поднимала вместе со мной бревна. На одном из опорных столбов я вырезал ееинициалы: Э.К.

Конечно, я понимал, что сказка рано или поздно кончится, и Эмили придется покинуть Вилль-дю-Пер. И тем не менее ей здесь нравилось, а я не спешил торопить события, убеждая себя, что ее никто не ищет. Что ей здесь ничто не угрожает. Что чудо еще может случиться. Что мы...

Шли дни. Однажды после полудня я забросил инструменты под навес и, подойдя к Эмили, взял ее за руку.

– Идемте, сегодня день не для работы. Я хочу показать вам одно чудесное местечко. Пожалуйста, госпожа.

День выдался не по-осеннему теплый, даже жаркий. Солнечные лучи ласкали кожу. Мы прошли мимо холма, где лежали Софи и Филипп, и вскоре оказались на широкой лужайке с высокой золотистой травой под голубым небом.

– Чудесно! – воскликнула Эмили и бросилась на землю. – Какое буйство красок! Какой простор! Божественно! – Она раскинула руки и похлопала по траве. – Иди сюда, Хью.

Я лег рядом. Ее мягкие светлые волосы падали с плеч, под вырезом платья белели холмики грудей. В ушах зашумела кровь, и я поспешил отвести взгляд.

– Скажите, что означает буква "К" в ваших инициалах?

– "К"?

– Да, первая буква фамилии... Она была на той шкатулке, что вы мне дали. Я ведь совсем ничего о вас не знаю. Кто вы. Откуда. Кто ваши родители.

– Тебя беспокоит, – рассмеялась она, – что я моху быть недостаточно высокого происхождения?

– Конечно, нет... Просто интересно.

Я приподнялся на локте.

– Ну, если интересно... Я родилась в Париже. Четвертый ребенок в семье. У меня два брата и сестра, все старше. Мой отец... замечательный человек, но совсем не по тем причинам, о которых ты, возможно, думаешь.

– Он из благородных, это ясно. И, наверно, служит при дворе?

– Скажу так, он занимает высокое положение. Образованный. Но при этом его взгляды могут быть совершенно ограниченными.

– Вы еще почти ребенок, а уже улетели так далеко от гнезда.

– Гнездо не всегда самое приятное место. – Эмили отвела взгляд. – По крайней мере, для младшей дочери. Что ждало меня там? Изучение скучных наук и сухих истин, далеких от настоящей жизни? Брак по расчету с каким-нибудь стариком? Как ты думаешь, интересно принимать подарки от плешивых простофиль и смеяться шуткам самодовольных балбесов?

– Мне трудно судить. Я встречался только с двумя благородными госпожами, и обе уступают вам в красоте и доброте.

Ее ладонь легла на мою, да там и осталась. Некоторое время мы молчали, потом Эмили толкнула меня в бок.

– Можешь рассмешить меня?

– Рассмешить тебя?

– Да, ты же шут. И вполне приличный. – Ее глаза заблестели. – Ну же, давай. Тебе ведь не трудно.

– Не так-то это просто, – возразил я. – В таком месте...

– Стесняешься? Меня? Ну перестань, Хью. – Она ущипнула меня за руку. – Здесь же, кроме нас, никого нет. Я даже закрою глаза, чтобы не смущать тебя. Разве так уж трудно понять, что может вызвать у меня улыбку?

Она закрыла глаза и выставила подбородок. Ее милое лицо с мягкими чертами было передо мной... пряди ее золотистых волос касались травы...

Я вдруг позабыл, как дышать.

Она была невероятно красива. И еще добра, щедра, умна и смела.

И все, что стояло между нами, вдруг исчезло – остались только два бьющихся сердца. Я положил руку ей на бедро и осторожно – только бы она не обиделась – двинулся выше, по плавному изгибу талии...

Эмили не шевелилась, а я испытал вдруг нечто странное. Дыхание стеснилось, по спине словно пробежали тысячи крохотных ножек. Чувствовал ли я это с самого начала? С того самого мига, когда, открыв глаза, увидел ее лицо?

Обогнув плечо, моя ладонь остановилась у мягкой окружности груди. Ее сердечко дрогнуло, сбившись с ритма. Я почувствовал такое всего лишь во второй раз в жизни.

Мои губы опустились на ее, слегка приоткрывшиеся. Эмили не шелохнулась, только немного подалась навстречу. Языки встретились и начали медленный танец, как сошедшиеся в небе облака.

Она дотронулась до моей щеки. Ее кожа пахла лавандой и бальзамином. Для меня как будто открылся новый мир.

Уже в следующее мгновение мы прервали поцелуй. Эмили улыбнулась.

– Ты сжульничал. Меня предупреждали насчет ловких деревенских парней.

– Разбуди меня. Я знаю, что сплю.

– Тогда просыпайся. – Она положила руку мне на грудь. – А я знаю, что все это наяву.

Мое сердце было готово разорваться от счастья, я все еще не мог поверить в случившееся.

И тут со стороны города донесся громкий, тревожный колокольный перезвон.

Глава 91

Я знал, что такой звон оповещает об опасности.

Действительность напомнила о себе. Я вскочил и повернулся к городу. Всадников на дороге видно не было. Никаких признаков паники на улицах не наблюдалось. На Вилль-дю-Пер никто не нападал. Но на площади уже собиралась толпа. Что-то все-таки случилось.

– Идем. – Я помог Эмили подняться. – Надо возвращаться.

Мы сбежали с холма и помчались к площади. Люди кричали, я услышал свое имя.

Меня перехватил Жорж.

– Хью, они идут. Люди из Боре.

Я посмотрел на Эмили, потом перевел взгляд на Жоржа.

– Откуда ты знаешь?

– Нас предупредили. Пошли в церковь, скорее. Он ищет тебя.

Мы побежали к площади. Жители уже собрались там и громко обменивались мнениями. Протолкавшись через толпу, я увидел сидящего на ступеньках церкви паренька лет шестнадцати – он никак не мог отдышаться. Увидев меня, парень поднялся и сделал шаг навстречу.

– Вы Хью. Я узнал вас по рыжим волосам.

– Ты не ошибся, – ответил я, присматриваясь к нему и находя знакомые черты. – Ты из Боре?

– Да. – Он кивнул. – Бежал почти всю дорогу. Меня послал сюда ваш друг, Норберт.

– Тебя послал Норберт? – Я подошел ближе. – И какие же новости ты принес?

– Норберт велел передать, что они уже в пути. Чтобы вы приготовились. Все.

– Мне нужно вернуться. – Эмили схватила меня за руку. – Я попробую убедить герцога, что он ошибается, что...

– Нет. – Парень покачал головой. – Норберт сказал, что вам нельзя возвращаться. Стефен знает, что вы здесь. За вами следили. Люди герцога будут здесь сегодня вечером. Самое позднее – завтра.

Толпа встревоженно зашумела. Какая-то женщина лишилась чувств. Портной, Мартин, указал на меня пальцем.

– Ну и что теперь, Хью? Это ведь твоя работа. Что нам теперь делать?

Я скользнул взглядом по испуганным лицам. Жены искали мужей и прижимали к груди маленьких детей.

– Мы готовы. Они придут сюда, чтобы забрать то, что принадлежит нам. Мы не склонимся перед ними.

Все молчали. Над площадью словно навис страх. Но тут вперед вышел Одо и, оглядевшись по сторонам, ударил о землю рукоятью молота.

– Я с тобой, Хью. Как и мой молот!

– И я т-тоже, – сказал Альфонс. – С-со своей с-секирой.

– И я! – крикнул Шарль.

Они побежали занимать позиции, но толпа осталась на месте. Потом от нее отделился один человек. За ним другой. Они тоже были готовы драться.

Я повернулся к посланнику Норберта.

– Откуда мне знать, что тебе можно верить? Чем ты докажешь, что пришел от Норберта? Ты сказал, что за госпожой Эмили следили. А если это какая-то хитрость?

– Вы знаете меня, Хью. Я – Люсьен, сын булочника. Хочу стать учеником у Норберта.

– Ученика легко подкупить, – заметил я.

– Норберт так и сказал, что вы потребуете доказательство. И оно у меня есть. Кое-что ценное для вас. Кое-что такое, что мог прислать только он.

Люсьен наклонился и поднял какой-то длинный предмет, обмотанный одеялом.

Я усмехнулся. Старый шут был прав. То, что принес Люсьен, было действительно очень дорого мне. Я оставил его в замке в ту ночь, когда ушел из Боре.

Люсьен протянул мне посох.

Глава 92

В следующие несколько часов наш городок как будто превратился в растревоженный муравейник, где каждый знает, что делать, и все объединены общей целью. Ничего подобного я раньше не видел.

На мосту спешно вбивали в землю десятки заостренных кольев. На деревья втаскивали мешки с камнями. Те, кто умел стрелять, точили наконечники стрел. Те, у кого не было луков, сидели в засаде с мотыгами и колотушками.

К ночи город закончил подготовку и замер в нервном, тревожном ожидании. Согласно плану, при первом же признаке опасности женщины и дети должны были бежать в лес. Я сказал Эмили, что ей придется идти с ними. Но когда пришло время, все они остались в городе.

– Я буду с тобой, – упрямо покачав головой, заявила Эмили. Чтобы одежда не сковывала движений, она закатала рукава и подвернула подол платья. – Могу подавать стрелы или делать что-то еще.

– Эти люди – убийцы, – попытался объяснить я. – Они убивают без разбора, им все равно, кто попадет под меч, благородный или простолюдин. Это не твоя война.

– Ошибаешься. Она уже стала моей, – твердо, с той же непоколебимой решимостью, которую она выказала в Боре, спасая меня, ответила Эмили.

Поняв, что спорить бесполезно, я оставил ее набивать камнями мешки и побежал к мосту, где проходила наша первая линия обороны и где работали Альфонс и Шарль.

– Сколько их будет? – спросил Шарль.

– Не знаю. Двенадцать... двадцать... может быть, больше. Но никак не меньше десятка.

Сам я устроился на втором этаже дома портного, расположенного у самого въезда в город. Оттуда можно было наблюдать за всеми нашими действиями. При себе я имел старый, но остро отточенный меч.

В животе как будто затягивали узлы. Ожидание хуже любой пытки, но ничего другого нам не оставалось.

Мы с Эмили сидели у стены, ее головка покоилась на моем плече. У меня было такое чувство, словно я знаю ее всю жизнь. И она придавала мне сил.

– Что бы ни случилось, – прошептала Эмили, – я рада, что оказалась здесь, с тобой. Не знаю, как это объяснить, но у меня предчувствие, что тебе назначена особая судьба.

– Когда турок в Антиохии пощадил меня, я подумал, что он сделал это только для того, чтобы посмешить народ.

– И ты стал шутом.

– Да. Благодаря тебе.

– Я ни при чем. – Она отстранилась и посмотрела на меня. – Ты добился всего сам. Сделался любимчиком двора. Но сейчас я думаю, что Бог избрал тебя для какой-то более высокой цели.

Я обнял ее и крепко прижал к себе, ощущая упругую податливость грудей, чувствуя ритм ее сердца. В чреслах моих вспыхнуло желание. Мы посмотрели друг на друга, и что-то подсказало мне, что момент наступил. Место и время совпали. Мы оба оказались там, где хотели быть.

– Не хочу умереть, – прошептала Эмили, – не узнав, каково это – быть с тобой.

– Ты не умрешь. Я не позволю.

Она подалась ко мне, и мы поцеловались. Не так, как раньше, с волнением и предчувствием чего-то неведомого, но глубоко и страстно. Ее дыхание участилось.

Кожа Эмили под платьем была гладкая и немного прохладная. В спину мне как будто воткнулись сотни тонких иголок.

Мы снова посмотрели друг на друга.

– Я люблю тебя. С самой первой встречи. Я сразу это понял.

– Не сразу, – шепнула Эмили. – Но я тоже тебя люблю.

Она опустилась на меня сверху и только чуть слышно охнула, когда я вошел в нее. Я держал Эмили за бедра, ее глаза сияли от удовольствия, а по моей спине катился пот. Она ритмично задвигалась, и все это время мы оставались лицом к лицу, наслаждаясь долгожданной близостью.

– О, Хью, – простонала Эмили, сжимая меня бедрами, – я люблю тебя.

Наконец дрожь прошла по ее телу, и она вскрикнула от восторга. Я сжал ее плечи с такой силой, как будто хотел навсегда удержать Эмили при себе. Она застонала.

– Только не буди меня, потому что мне снится самый чудесный, волшебный сон.

Она застыла, вжавшись лицом в мою грудь, и время остановилось. За окном сияла луна. Я сидел и думал, как мне повезло встретить такую женщину. Я был готов пожертвовать собой, чтобы защитить ее, а она уже не раз доказала, что готова на любой риск ради меня.

Может быть, именно ради этого судьба и сохранила мне жизнь? О большем я не мог и просить.

И тут с улицы донесся тревожный крик, а уже в следующий момент земля задрожала от стука копыт.

Я метнулся к окну. В небо взлетела зажженная стрела – сигнал приготовиться.

Я повернулся к Эмили. Недавнего покоя и уверенности как не бывало – страх сдавил грудь.

– Они здесь!

Глава 93

Черный Крест и его люди смотрели с холма на спящий город. Безлунная ночь позволила подойти скрытно. Они провели в дороге два дня, смерчем пронесшись через десяток затерянных в лесах городков и деревушек, сметая все на своем пути. Черный Крест знал – теперь сердца его подручных преисполнены жаждой крови.

Из леса появился высланный заранее лазутчик.

– Местечко спит, господин. Мы можем атаковать.

– Чем они нас встретят? – поинтересовался Морган. Лазутчик усмехнулся.

– На многое они не способны. Навалили всякого дерьма на дорогу – наверное, рассчитывали, что наши кони увязнут в нем.

Морган кивнул. Так он и думал. Взять городишко – пустяковое дело. Детская забава. Это будет избиение младенцев. Спящих младенцев. В поисках реликвии он проделал долгий путь из самой Антиохии. И вот теперь от конечной цели его отделяет не более четверти часа. Тот червяк больше не уползет с бесценным трофеем.

Морган повернулся к своим приспешникам.

– Кто найдет реликвию, получит замок по возвращении. Убивайте всех, кого нужно, берите все, что хотите, но найдите мне рыжего. Насадите его на меч и подайте мне.

Глаза его людей вспыхнули. Предвкушая забаву, они уже натягивали шлемы и рукавицы, надевали нагрудники, привязывали наплечники. Их оружием были булавы, пики и мечи. Они уже предвкушали, как превратят сонный городишко в кучку развалин, а его площадь в лужу крови.

– Какие будут распоряжения, сир? – спросил один из рыцарей.

– Сровняйте эту кучу дерьма с землей, – ровным голосом приказал Морган. – Чтобы не осталось ни одной лачуги. Убейте всех. Чтобы не осталось ни одной живой души. Кроме трактирщика, никто не должен выжить. Никто, включая и госпожу Эмили.

Тафуры закивали.

Морган поднял руку, подавая сигнал к атаке.

Глава 94

Пол сотрясался у меня под ногами. Гул нарастал, становясь похожим на шум приближающейся лавины.

Я выбежал на улицу. Люди высовывали головы из укрытий, и в глазах у них был ужас.

– Не паниковать! – крикнул я. – Они думают, что разделаются с нами, как с детьми. Вспомните, что вы должны делать. Главное – придерживаться плана.

Успокаивая других, я и сам чувствовал скребущий внутри кулак страха. Я побежал к мосту, где Шарль и Альфонс уже натягивали веревку поперек дороги.

– Помните, что они сделали с вашими друзьями и близкими, когда были здесь в последний раз. Помните свою клятву. Вы обещали отомстить, и сейчас у нас есть шанс поквитаться с ними за все.

Всадники приближались. Казалось, к нам катит грохочущий вал. Сердце стучало так, будто норовило разорвать грудь.

И вот наконец мы увидели их – черное облако, приближающееся со стороны леса. С горящими факелами в руках и устрашающими воплями, от которых холодела кровь, они мчались во весь опор. Сколько их было? Я насчитал человек двенадцать – четырнадцать.

Не так уж много. Город оставался погруженным во тьму, и я знал, что они не видят, какой сюрприз мы им приготовили.

– Держитесь!

Мой вопль утонул в оглушительном шуме.

Первая четверка всадников галопом вылетела на мост и наткнулась на натянутый канат. Кони заржали, вздыбились, и несколько человек взлетели в воздух. Одного бросило прямо на кол, и он, пронзенный насквозь, умер на месте, раскинув руки. Другой, сброшенный собственным жеребцом, ударился о землю головой и был тут же растоптан копытами.

Распознав засаду, вторая четверка всадников попыталась остановиться, но скорость была слишком велика. Третий, отброшенный канатом, с криком рухнул на камни, за ним четвертый.

Я увидел, как выпрыгнувший из-под моста Одо взмахнул кузнечным молотом и с силой опустил его на голову попытавшегося встать рыцаря. Шлем не выдержал и прогнулся, как оловянная миска. Воодушевленный примером, Шарль тоже выскочил из укрытия и вогнал меч в шею другого злодея.

Огонь от раскатившихся факелов перескочил на выстроенное нами деревянное заграждение. Пламя вспыхнуло, пугая коней. Из-за деревьев вылетели первые стрелы, и еще два всадника оказались на земле, пораженные в шею и голову. Остальные, видя, что происходит, перегруппировались и устремились дальше по одному.

Еще немного, и тафуры были уже на улицах города. На крыши домов полетели горящие факелы. Я махнул мечом.

– Давай, Жан! Давай!

Что-то черное, вылетев из темноты, пронеслось через улицу и выбило из седла еще одного рыцаря. С глухим стоном грохнулся он на землю да так и остался лежать, оглушенный, придавленный весом собственных доспехов. Я поднял меч и посмотрел в прорезь шлема.

– Это тебе за Софи, ублюдок. Что, приятно сознавать, что тебя прикончил шут?

Меч прошел через шов над нагрудником и... застрял. Я потянул за рукоятку, но он не поддавался.

В первый момент даже это не смутило меня. Я торжествовал. План сработал. Люди дрались. Семеро рыцарей уже были сбиты с коней и не представляли никакой опасности. Еще двое, хотя и успели подняться, с трудом отражали сыплющиеся на них со всех сторон удары. Отбить мечом летящий камень дело непростое, а когда этих камней десятки – безнадежное.

На моих глазах Альфонс прыгнул на спину одному из тафуров и принялся тыкать ножом в прорезь шлема. Рыцарь крутился как мог, размахивая булавой и стараясь сбросить мальчишку, но тут кто-то из друзей Альфонса ударил его по коленям палкой, и тафур упал. Альфонс, не растерявшись, моментально полоснул ножом по незащищенному горлу.

Вокруг творилось что-то невообразимое: люди кричали, носились туда-сюда. Оставшиеся в строю всадники рассредоточились и теперь бросали горящие факелы на крытые соломой крыши, которые сразу же вспыхивали. Я насчитал пять конных тафуров. Всего лишь пять, но они были вооружены, защищены доспехами и представляли огромную опасность. Даже эта пятерка могла, не встретив достойного сопротивления, захватить город.

Оставив меч в теле рыцаря, я побежал, безоружный, к площади.

– Держи! – крикнула Эмили, бросая мне посох.

Перебегая через дорогу, я увидел Жаки, круглолицую молочницу, бросавшую камни в одного из всадников. Увлеченная делом, она не заметила другого, который, налетев сзади, сбил ее с ног ударом булавы. Пораженный выпущенными из-за деревьев стрелами, тафур свалился на камни, и его тут же окружила толпа горожан, вооруженных дубинками, вилами и косами.

Внезапно взметнувшиеся в небо желтые языки пламени озарили город – это Эме, дочь мельника, и отец Лео подожгли окружавшие площадь кусты. Кони испуганно шарахнулись, и еще один рыцарь свалился прямо в огонь. Другие оказались в огненном кольце.

Упавший тафур поднялся, охваченный пламенем, хлопая себя руками и вертясь, но огонь уже пробрался под доспехи.

В окружении осталось два рыцаря. Один попытался прорваться, но бросившийся наперехват Мартин подсек ноги лошади, и всадник, перелетев через голову животного, с лязгом грохнулся на камни. Меч его отлетел в сторону. Не успел он подняться на колени, как выскочившая из темноты Эме обрушила ему на голову тяжелый топор.

Мы побеждали! Город продолжал сражаться. Люди дрались так, как могут драться только те, у кого осталась последняя надежда. И все же два или три рыцаря еще держались.

И тут, к моему ужасу, последний из окруженных тафуров прорвался через кольцо и, подстегнув коня, устремился к Эме, которая все еще стояла над поверженным врагом.

– Осторожно, Эме! – крикнул я что было сил и побежал к ней.

Невозможно, чтобы мельник, уже потерявший двух сыновей, лишился последнего ребенка. Девушка, словно окаменев, застыла на месте. Меня отделяло от Эме ярдов двадцать, когда тафур занес над ней секиру.

Двадцать футов...

– Не-е-ет!

Я врезался в нее в тот самый момент, когда рыцарь уже опустил руку. Мы полетели на землю, но я все же успел прикрыть Эме своим телом и напрягся, ожидая удара в спину.

Однако удара не последовало. Тафур проскакал мимо, потом развернулся и натянул поводья.

Я знал, что он видит и о чем думает. Я и сам не раз бывал в таком же положении. Наступил тот момент битвы, когда человек понимает, что поражение неизбежно, и ему не остается ничего другого, как идти в последнюю атаку, чтобы унести с собой как можно больше жизней.

Я оттолкнул Эме и поднялся. Тафур смотрел на меня, сжимая секиру, а моим единственным оружием был деревянный посох.

Я не хотел умирать. Но не хотел и бежать.

Рыцарь ударил коня в бока и понесся на меня.

Я остался на месте и поднял посох.

Глава 95

В тот самый миг, когда секира взлетела над головой тафура, я отпрыгнул в сторону, противоположную движению смертоносного оружия, и что есть силы ударил по ногам лошади. Животное заржало от боли, вздыбилось и сбросило всадника. Описав в воздухе дугу, рыцарь упал на камни, несколько раз перевернулся и остановился футах в десяти от меня.

Я бросился к отлетевшей в сторону секире. Но и тафур успел подняться и вытащить меч.

– Deus adjuvat, – насмешливо бросил он. – Сейчас, крысеныш, я отправлю тебя к Создателю.

– Попробуй, и посмотрим, – ответил я.

С диким криком он бросился на меня.

Я вскинул секиру, которая и приняла удар на себя. Мы стояли друг против друга, силясь превозмочь сопротивление, напрягая последние силы, чтобы загнать лезвие в горло врага. Внезапно тафур пнул меня коленом в пах. Воздух со свистом вылетел из легких, и я согнулся пополам от боли. Противник махнул мечом, метя в ноги, но в последнее мгновение мне удалось парировать выпад рукоятью секиры.

Он попытался ударить меня головой в лицо, но я отступил на шаг... и споткнулся. Размахивая мечом с яростью безумца, тафур прыгнул на меня.

– Ну же, шут! Где твоя ловкость? – рассмеялся враг. – Выходит, кувыркаться легче, чем драться, как и подобает мужчине.

Я осторожно отступил еще на шаг. Тафур владел своим оружием куда лучше, чем я своим. В этом поединке преимущество было за ним. Тяжелая и неуклюжая секира едва держалась в моих дрожащих руках.

– Давай, шут, иди ко мне. – Он послал мне воздушный поцелуй. – Я покажу тебе, как это делается.

Я остановился, с трудом переводя дух. Сил на то, чтобы отразить очередную атаку, не оставалось. Ноги подгибались, пальцы словно онемели. Я понимал, что если не придумаю сейчас что-нибудь, какой-то трюк, все будет кончено после следующего удара.

И тут меня осенило. Назвать то, что пришло мне в голову, солдатской хитростью не повернулся бы язык – скорее это была дерзкая выходка шута.

– Чего ж ты ждешь? Иди сам. – Я опустил секиру, сделав вид, что признаю поражение. – Или боишься?

Я повернулся к нему спиной, надеясь, что еще не лишился рассудка. Наклонился. Задрал тунику. И показал ему свой голый зад.

– Ну что? Не думал, что увидишь такое? Наверное, тебе нечем похвастать. Жаль, здесь нет достойного противника.

Я отшвырнул секиру на несколько шагов вперед.

Взревев от злости, он бросился ко мне, но в тот момент, когда его меч уже взлетел, чтобы рассечь меня пополам, я сделал кувырок. Клинок со свистом разрезал воздух и уткнулся в сырую землю.

Я приземлился на ноги, развернулся и ухватился за рукоять секиры. Тафур, явно не ожидавший такого маневра, замешкался и растерялся. Но уже в следующий миг удивление на его лице сменилось страхом. Теперь уже я рассмеялся и послал ему воздушный поцелуй.

Взмах. Удар. И голова врага полетела в кусты.

Обессиленный, я опустился на колени. Все мышцы мои дрожали, сердце едва не выпрыгивало, а легкие горели огнем. Я отшвырнул секиру и глубоко вдохнул.

И еще раз. И еще.

Потом я поднялся, подобрал посох и уже стал выпрямляться, когда за спиной у меня прозвучал насмешливый голос:

– Неплохо, трактирщик. Ловкий трюк. Но прибереги парочку поцелуев и для нас.

Я обернулся. Еще один тафур. С черным крестом на шлеме и поднятым забралом. Холодное, изуродованное шрамами лицо. Лицо, показавшееся мне знакомым. Где я мог его видеть?

Впрочем, сейчас мне было не до воспоминаний.

Потому что тафур держал Эмили.

Глава 96

– Отпусти ее. Она здесь ни при чем.

Тафур был высокий, плотный и сильный. Длинные темные волосы падали на изрезанное шрамами лицо. На шее был отчетливо виден выжженный черный крест. Держа Эмили за волосы одной рукой, другой он прижимал к ее горлу меч.

– Отпустить ее? – Он рассмеялся и стал накручивать волосы девушки на палец. – Но она же такая миленькая. Такая свеженькая. – Он потянул носом. – Как и ты, я не часто развлекаюсь с породистыми сучками.

Я шагнул к нему.

– Что тебе от меня нужно?

– Думаю, ты знаешь, трактирщик. И думаю, ты также знаешь, где мы с тобой встречались.

Жесткий взгляд. Насмешливо прищуренные глаза. В какой-то момент я как будто переместился в прошлое. В Антиохию. В небольшую церквушку...

Да, он убил турка...

– Так это ты...

Тафур усмехнулся.

– Вспомнил, трактирщик? Ты свободен... Не забыл? В нашу прошлую встречу какой-то неверный собирался распороть тебе брюхо. Но достаточно воспоминаний. – Он толкнул Эмили, и она упала на колени. – Я буду только счастлив отпустить ее. Но лишь после того, как ты передашь то, что принадлежит мне по праву.

– Так что же тебе нужно? Скажи! – крикнул я. – Вы уже забрали у меня все!

– Не все, трактирщик. – Тафур потянул Эмили за волосы, заставляя поднять голову, и провел серебристым клинком по горлу. – Так где оно? Ее будущее зависит от тебя.

– Где что? – снова крикнул я, не отрывая глаз от девушки. Закипавшая в крови ярость придавала сил.

– Не играй со мной, Рыжий, – осклабился тафур. – Ты был там, в Антиохии. Ты заходил в ту церковь. Я тебя видел там. И не для того, чтобы помолиться. А теперь отвечай побыстрее, или я с удовольствием пущу ей кровь.

Я был там... Внезапно все стало ясно. Крест. Золотой крест, который я украл из церкви. Так вот из-за чего это все. Вот из-за чего погибали невинные люди. Вот из-за чего горели дома.

– Он закопан... на холме. Отпусти ее. Я отдам его тебе.

– Я не собираюсь с тобой торговаться. – Правая щека тафура нервно задергалась. – Отдай мне мое, а не то я зарежу ее, как свинью, и ты будешь следующим.

– Возьми. Я забрал его из церкви. Для меня он всего лишь безделушка. Даже не представляю, чем он так ценен. Так что отпусти ее, и я принесу тебе твой золотой крест. Обещаю.

– Крест? – Губы его затряслись от гнева. Он дернул Эмили за волосы и сплюнул. – Мне не нужен твой дурацкий крест, даже если ты вытащил его из задницы самого святого Петра. Речь не о нем. Мне нужно другое, и ты знаешь что.

– Не знаю! – У меня уже раскалывалась голова. В любой момент этот ублюдок мог повернуть клинок и... – У меня ничего больше нет!

– Есть.

Рука с мечом напряглась. Эмили застонала.

– Нет!

Боже, что еще ему может быть нужно? Я смотрел на тафура, это чудовище в облике человека. Черный Крест. Он убил Софи. Он бросил в огонь моего сына. Он отнял у меня все, что я любил, чем дорожил, ради чего жил. Но ему мало, он пришел снова. Чтобы убивать. И так будет продолжаться. И все из-за чего? Из-за некой вещи, которой у меня нет.

– Что бы ты ни искал, разве стоило из-за этого следовать за мной из самой Святой земли? Грабить и без того нищие деревни? Убивать детей? Ты убил мою жену и сына!

– Оно того стоит! – Его глаза вспыхнули. – Те, о ком ты говорил, ничего не значат по сравнению с этим сокровищем. Оно в тысячу раз дороже твоих жены и сына. – Черный Крест уже трясся от ярости. – А теперь, трактирщик, отдай его мне! Или я избавлю мир от еще одной твоей любимой.

– Нет. – Я покачал головой. Странно, но на меня снизошло вдруг необыкновенное спокойствие. – Больше ты ничего у меня не отнимешь.

Я посмотрел на Эмили. Она едва заметно кивнула и даже попыталась улыбнуться.

Я знал, что если брошусь на него сейчас, он не посмеет убить ее. Не Эмили была нужна Черному Кресту, а я. Потому что путь к таинственному сокровищу лежал не через нее, а через меня.

Он не мог рисковать тем единственным, на что я бы согласился обменять свой трофей из крестового похода. Я сжал посох, свое последнее оружие. Посох против меча. Но у меня было кое-что еще.

Мои руки. Воля. Любовь.

Я набрал воздуху и с криком бросился на врага.

Глава 97

В то же мгновение Черный Крест отшвырнул Эмили и приготовился отразить удар. Сделать это ему не составило большого труда.

– Что же это за трофей, – кричал я, размахивая посохом, – из-за которого ты убиваешь людей, даже не слышавших о нем? Разве стоит он жизни моего сына? Или жены? Сколько невинных душ ты погубил в погоне за ним?

Снова и снова я тыкал в него посохом. За Софи. За Филиппа. И каждый мой выпад тафур без труда парировал мечом. Я знал, что рано или поздно посох расщепится или мой противник просто-напросто выпустит мне кишки.

– Ты смеешься надо мной, шут? Хочешь, чтобы я еще раз объяснил значение украденной тобой реликвии?

Похоже, ему надоело обороняться, потому что я вдруг обнаружил, что отступаю.

– У меня ее нет! И никогда не было! Неужели ты не можешь это понять? Ты ошибся, перепутал меня с кем-то.

Посох снова спас мне жизнь. Но от него уже отлетали щепки.

– Нет, шут, тебе меня не обмануть. Ты был там. В той церкви в Антиохии. Мы все искали. Думаешь, благородные графы и герцоги сражались за души ничтожных монахов? Ты-то сам ради чего туда пошел? Хватит притворяться, трактирщик. Разве не из-за нее ты дрался в церкви с турком? Разве случайно оказался там, где оно пролежало сотни лет? Разве не унес ты оттуда реликвию, запятнанную Его святой кровью?

О чем он говорит? Я не имел ни малейшего представления. Еще выпад. Я выставил блок, и острие меча лишь скользнуло по руке, оцарапав кожу, но мы оба понимали, что исход поединка предрешен.

– А может, ты продал его? Сбыл какому-нибудь предприимчивому еврею? Если да, то смерть твоя будет тем более оправданной.

Тафур нанес удар сверху, и мне лишь с превеликим трудом удалось отвести угрозу, подставив посох, от которого отлетело еще несколько щепок.

Разбитые в кровь пальцы онемели, в ушах шумело. Мысли разбегались, и у меня никак не получалось удержать их, свести вместе и найти наконец ответ на вопрос: "Что нужно от меня тафуру?"

– У меня ничего нет, – тупо повторял я. – Клянусь!

Еще один удар. Посох едва не раскололся пополам. Развязка приближалась.

За моей спиной кричали люди. Эмили тоже кричала. Несколько раз она пыталась прыгнуть на тафура сзади, отвлечь его на себя, но он легко, как игрушку, отбрасывал ее в сторону.

– Ну же, вор, отдай его мне. Живо. Потому что через минуту ты будешь в аду.

– Если я туда и попаду, то лишь для того, чтобы встретить тебя.

Все. У меня не оставалось больше сил. Мне не хватало воздуха. Я уже едва поднимал руки. Да, я хотел убить тафура, отомстить за Софи и Филиппа, я хотел этого всем сердцем. Но у меня не было сил.

Он загнал меня в канаву. Мой взгляд метался по сторонам, но ничего похожего на настоящее оружие не попадалось. Глаза рыцаря блеснули. Он занес меч над моей головой.

– Даю тебе последний шанс. Отдай его мне. И будешь свободен.

– У меня ничего нет, – в отчаянии крикнул я. – Разве ты не видишь?

Он нанес удар. Кажется, я закрыл глаза. Потому что знал – это конец. От моей деревяшки отлетел еще кусок. Странно, но под ним оказалось железо.

Черный Крест пошел в последнюю атаку. Удары сыпались слева, справа и сверху, но каждый раз мой посох чудесным образом отражал их. Дерево трещало и рассыпалось, обнажая то, что было внутри.

Железо!

Мой посох служил как бы футляром для чего-то еще.

Отпрыгнув назад, я присмотрелся и увидел длинное, почти черное древко старинного копья.

Тафур тоже остановился, с изумлением взирая на него. Древко вело к литой фигуре в форме орла. Римского орла. Сам наконечник – потемневший от времени, затупленный, ржавый – был покрыт похожими на кровь пятнами.

Господи! Я даже моргнул, чтобы убедиться, что нахожусь еще на земле.

Мой посох... деревянная палка, которую я взял в церкви в Антиохии из рук умирающего священника... он был вовсе и не посохом.

Он был копьем.

Глава 98

Даже не знаю, как описать то, что произошло дальше.

Время словно остановилось. Никто не шевелился. Все замерли, завороженные созерцанием невероятного. Еще не понимая, в чем дело, я догадался по выражению крайнего изумления на лице тафура и его полному оцепенению, что копье и есть то самое сокровище. Сейчас оно чудесным образом предстало перед ним. Глаза рыцаря округлились, став похожими на две луны. Само же копье, даже ржавое и затупленное, словно испускало сияние.

Внезапно, будто сбросив пелену чар, тафур попытался схватить его! Я отступил. Тафур все еще стоял на краю канавы, имея надо мной полное превосходство. Черный Крест отвел руку, чтобы нанести последний удар и покончить со мной раз и навсегда. Я больше был ему не нужен.

Выбора не оставалось. Я ткнул в него тем единственным, что было в руках. Острие наконечника пробило кольчугу и вонзилось ему в бок. Черный Крест вскрикнул, черные глаза его расширились, но он не остановился, а попытался вскинуть меч.

Я нажал сильнее, и теперь глаза его закатились. Тафур еще не сдавался, пальцы его напряглись, руки задрожали...

Но теперь все было кончено уже для него. Из горла вырвался хриплый стон, губы раскрылись, как будто он хотел что-то сказать, но вместо слов изо рта хлынула кровь.

Я толкнул копье еще глубже, и Черный Крест застыл с выражением растерянности на лице, словно все еще не мог поверить, что умирает в тот самый момент, когда долгие поиски увенчались успехом. Наконец он всхрапнул, пошатнулся и завалился на спину.

Какое-то время я лежал неподвижно, еще не до конца осознав, что остался жив. Затем поднялся на колени и подполз к умирающему врагу. Он все еще сжимал руками древко.

– Что это? – спросил я.

Тафур не ответил, лишь закашлялся.

– Что это? – закричал я. – Что оно такое? Из-за него погибли моя жена и сын!

Я выдернул копье и поднес его к лицу умирающего. Тафур снова закашлялся – кровь и желчь потекли по подбородку, – и по губам его скользнула тень усмешки.

– Так ты не знаешь? – Внутри у него заклокотало и захрипело. – Все это время... ты ни о чем не догадывался...

– Скажи мне. – Я схватил его за кольчугу. – Прежде чем умрешь, скажи...

– Глупец... – прошептал он и снова усмехнулся. – Ты владел величайшим сокровищем христианского мира и не сознавал, что имеешь. Неужели ты так и не понял, что именно тысячу лет хранилось в той церкви? Неужели так и не узнал кровь своего Спасителя?

Я перевел взгляд на темное пятно. Невероятно! Копье Лонгина! Того самого центуриона, который проткнул бок Христа, когда Он умирал на кресте.

Руки мои задрожали. Перед глазами поплыли круги.

Я держал священное копье.

Глава 99

Я неуклюже поднялся, прижимая к груди драгоценную реликвию. Первой подбежала Эмили и, раскинув руки, бросилась мне на шею. Битва закончилась, мы победили. Ко мне спешили Жорж, Одо и отец Лео.

Люди сходились на площадь. Пели, кричали от радости, плясали, а я все смотрел на копье.

– Посох... – Сил едва осталось на то, чтобы с трудом ворочать языком. – Все это время в нем было копье.

Горожане обступили меня. Над площадью вдруг повисла тишина.

– Священное копье... священное копье... – прошептал кто-то, и тут же по толпе пронесся шепот, послышались восклицания.

Взгляды всех обратились на поржавевший наконечник со слегка загнутым острием.

– Матерь Божья. – Жорж, в забрызганной кровью тунике, сделал осторожный шаг вперед. – У Хью священное копье!

Все, включая меня, опустились на колени.

Отец Лео, не прикасаясь к древку, внимательно осмотрел священное оружие. Глаза его расширились, когда он увидел темное пятно.

– Боже милостивый. – Священник медленно покачал головой и, помолчав, негромко повторил слова Писания: "Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода".

– Чудо! – крикнул кто-то.

– Знак, – сказал я.

Стоявший рядом Одо усмехнулся.

– Боже, Хью, ты нарочно прятал его до самого последнего мгновения?

У меня не было слов. Люди вокруг выкрикивали мое имя. Разбойники, посланные Стефеном, были мертвы. Уж не знаю, по нашей ли воле или благодаря вмешательству свыше, но мы их одолели.

Я посмотрел на Эмили. Она в ответ только улыбнулась, как бы говоря: я знала... знала... Рука ее нашла мою.

Все вдруг зашумели и закричали:

– Хью! Lancea Dei! Копье Господа!

Я снова спасся. Смерть вновь миновала меня. И уже не в первый раз. Кто мог это объяснить? Что вверил мне Господь? Почему выбрал для своей цели меня, простого трактирщика? Шута!

– Священное копье! Священное копье! – кричали со всех сторон.

И я наконец вскинул руки.

А про себя подумал: "Боже правый, Хью, что дальше?"

Глава 100

А дальше было то, чего я не мог себе даже представить.

Мы одержали победу, но она далась нам тяжелой ценой. Все тринадцать наемников Стефена лежали на земле, но и город потерял четверых: Шарля, жизнерадостную и отважную молочницу Жаки, крестьянина Анри и портного Мартина. Многие, в том числе Жорж и Альфонс, получили серьезные ранения.

Когда дым рассеялся и мы стали собирать убитых, тела главного тафура, того, с которым я дрался в самом конце, нигде не оказалось. Похоже, он все же не умер.

Мы потушили пожары, убрали следы войны и простились с павшими товарищами. Такое случилось впервые. Никогда раньше крепостные не поднимались против сеньора. Нами всегда владел страх перед теми, кто считал себя высокородным. Мы всегда боялись, что не сумеем защитить себя.

Новость разлетелась быстро. И о сражении, и о копье. Из соседних городов в Вилль-дю-Пер потянулись желающие взглянуть на священную реликвию. Поначалу в такое чудо никто не верил. Чтобы крестьяне и ремесленники поднялись против господина и победили!

Я почти не участвовал в празднествах, потому что несколько последующих дней провел на холме. Работа не ладилась. Во мне поселилось беспокойство. Я должен был осмыслить случившееся, понять, что именно произошло. Почему именно я принял копье из рук умирающего священника в Антиохии? Как вышло, что я, бедняк, оказался владельцем сокровища, стоившего целого королевства? Почему Господь остановил свой выбор на мне?

Что Он хотел от меня?

Все глубже и глубже проникал в меня страх. Что будет, когда известие о нашей победе достигнет ушей Стефена? Когда он узнает, в чьих руках находится трофей, за которым он так долго и тщетно охотился?

Нельзя было забывать и о Болдуине в Трейле.

Неужели бедняга портной был прав? Неужели я спас их от одного несчастья только для того, чтобы привести к другому, еще более ужасному?

Все это время Эмили оставалась со мной. Я смотрел на копье и не знал, что с ним делать. Ей же ответ был совершенно ясен. И она понимала мои сомнения и страхи.

– Ты должен возглавить их, Хью. Ты должен повести их.

– Возглавить их? Повести? Куда?

– Думаю, ты и сам это понимаешь. Когда Стефен все узнает, сюда придет войско. И еще Болдуин... ваше местечко принадлежит ему. Он не допустит никаких восстаний в своих владениях. Начало положено. Ты создан для высшего предназначения – вот оно. Все в твоих руках.

– Я всего лишь удачливый глупец, подобравший подвернувшуюся под руку безделушку. Просто так, на память. Но закончу я величайшим глупцом всех времен.

– Я много раз видела тебя в костюме шута, но ты никогда не выглядел дураком. – Ее глаза весело блеснули. – Когда-то ты покинул город, чтобы завоевать свободу. Пришло время покинуть его вновь, чтобы освободить всех.

Я поднял копье. Взвесил его на руке.

Повести их против Болдуина? А кто пойдет за мной? Впрочем, в одном Эмили была нрава. Здесь мы оставаться не могли. Болдуин придет в ярость, когда ему расскажут о событиях в каком-то Богом забытом городишке. Стефен пошлет войска.

Сделанного не поправишь.

– Ты будешь со мной? – Я взял ее за руку. – Не передумаешь, когда против нас выступит армия Болдуина? Когда мы останемся вдвоем?

– Мы никогда не останемся вдвоем. – Она опустилась рядом со мной. – Думаю, ты и сам это знаешь.

Глава 101

В тот день весь город по моей просьбе собрался в церкви. Я стоял перед своими земляками в тех же испачканных кровью лохмотьях, в которых дрался с Черным Крестом, держа в руках копье. Взгляд мой скользил по знакомым лицам. Пришли все, даже те, кто, подобно мельнику и кузнецу, никогда не ходил в церковь.

– Где пропадал, Хью? – крикнул со своего места Жорж. – Мы праздновали, гуляли...

– Копье, должно быть, и впрямь священное, – ухмыльнулся Одо. – С тех пор как оно нашло Хью, его невозможно угостить даже кружкой эля.

Все засмеялись.

– Не набрасывайтесь на Хью, – вставил отец Лео. – Если бы меня навестила такая милая гостья, я бы тоже не стал пьянствовать с вами, клоунами.

– Если бы такая гостья навестила тебя, мы бы и сами не вылезали из церкви, – отозвался Одо.

И снова все рассмеялись. Улыбнулась даже сидевшая сзади Эмили.

– Вы все заслужили по кружке эля, – сказал я, кивая кузнецу. – За смелость. За то, что мы сделали. Но с элем придется подождать. Мы еще не закончили.

– Конечно, не закончили, – подала голос Мари, жена мельника. – Мне надо управляться на постоялом дворе, и обещаю, что когда там появится тот жирный бейлиф, уж он у меня наестся беличьего дерьма.

– Я и сам с удовольствием его обслужу. Но постоялый двор... с ним тоже придется подождать.

Похоже, они только теперь заметили, в каком я настроении. Смех и шутки смолкли, в церкви стало тихо.

– Мне не хочется втягивать вас во что-то против вашей воли, но здесь мы оставаться не можем. Прежней жизни больше не будет. Болдуин не отступится. Нам надо выступать в поход.

– Выступать в поход? – скептически переспросил кто-то. – И куда же?

– На Трейль. Болдуин двинет против нас все свои силы. Мы должны опередить его.

Сначала молчание. Потом взрыв голосов.

– Но здесь наш дом, – запротестовал Жан Дье. – Все, чего мы хотим, это вернуться в старые добрые времена.

– Старые добрые времена не вернутся, Жан. – Я покачал головой. – Когда Болдуин узнает, что здесь произошло, он придет в ярость.Сюда нагрянет целая армия. Город сровняют с землей.

– Ты предлагаешь нам выступить на Трейль, – заговорила Жослин, жена кожевника. – Но где мы возьмем лошадей? Оружие? Посмотри на нас – мы же просто крестьяне да вдовы.

– Нет, теперь вы – солдаты. И таких, как мы, много в каждом городке. Таких, кто работал всю жизнь не покладая рук и отдавал заработанное по первому требованию сеньора.

– Думаешь, они нас поддержат? – фыркнула Жослин. – Те, другие? Или только посмеются и перекрестятся, глядя нам вслед?

– Хью прав, – перебил ее Одо. – Болдуин никогда нам не простит. Сдерет три шкуры. Как и обещал бейлиф. Отступать поздно, значит, надо идти вперед.

– После всего, что здесь случилось, он наверняка отберет у меня землю, – простонал Жан.

– У Хью к-копье, – сказал Альфонс. – Оно с-сильнее всех с-стрел Трейля.

Кто-то сейчас громогласно поддержал его, кто-то шумно запротестовал, но большинство все же боялись. Это было видно по их лицам. Они словно говорили: "Я солдат? Я буду воевать? Если мы выступим против Трейля, пойдет ли кто-нибудь за нами?"

Неожиданно снаружи послышались тяжелые шаги. Споры моментально стихли. Люди посмотрели на дверь. Это кто-то чужой – свои все здесь.

Дверь открылась, и трое незнакомых мужчин переступили порог. Просто одетые, серьезные. Они опустились на колени и перекрестились.

– Нам нужен Хью, – сказал высокий плотный парень, снимая шапку. – Тот, с копьем.

– Я – Хью.

Парень подмигнул своим товарищам и облегченно, как мне показалось, вздохнул.

– Рад, что ты на самом деле есть. А то такое рассказывают... Я Алоис, дровосек. Мы пришли из Морриссе.

Из Морриссе? Морриссе находился на полпути между нами и Трейлем.

– Слышали про ваше сражение, – сказал другой. – Говорят, простые крестьяне дрались как черти. Против нашего сеньора. Все хотят знать, так ли все было.

– Оглянитесь. Вот ваши черти. – Я указал на копье. – А это их вилы.

Алоис даже рот открыл.

– Священное копье. Говорят, оно помогает. Это знак. Если намечается драчка, мы не собираемся сидеть и ковырять в носу.

У меня будто камень с души упал.

– Отличная новость, Алоис. Сколько вас?

Я надеялся, что он назовет число больше трех.

– Нас шестьдесят два, – с гордостью ответил дровосек. – Шестьдесят шесть, если чертовы масоны не пойдут на попятную.

Я обвел взглядом собравшихся.

– Идите и скажите своим, что нас теперь сто десять. Сто четырнадцать, если чертовы масоны не пойдут на попятную.

Парень из Морриссе снова с ухмылкой поглядел на своих спутников. Потом повернулся ко мне.

– Слишком поздно.

Он распахнул дверь, и я увидел, что площадь запружена народом. Все наши повскакали с мест. Дровосеки с топорами, крестьяне с мотыгами и лопатами, женщины с тележками, в которых гоготали гуси и квохтали куры.

Алоис улыбнулся.

– Мы уже привели их.

Глава 102

Вот так все началось.

Сто с небольшим человек, крестьяне и портные, пастухи и плотники, с самодельным оружием, запасом продуктов и прочими припасами. Мы двинулись по дороге в Трейль.

Но уже к следующему городку нас стало две сотни. Люди склонялись перед священным копьем и, собрав пожитки, присоединялись к нам. На подходе к Сюр-ле-Гавр армия насчитывала уже триста человек, а у перекрестка ждала еще сотня с дубинками, мотыгами и деревянными щитами.

Я шел впереди, неся копье. Мне все еще плохо верилось, что люди готовы следовать за человеком в шутовском костюме, однако же на каждой остановке наша армия получала подкрепление.

Все они опускались на колени перед копьем, целовали его и Христову кровь, возносили благодарность Богу и клялись, что никогда больше не склонятся перед сеньорами. Самые отчаянные рвали знамена с фиолетовыми и белыми львами Трейля.

Иногда казалось, что мы повторяем поход Пустынника. Как и тогда, два года назад, меня вели надежда и обещание. Простые люди объединились, чтобы добиться свободы, отстоять право на лучшую жизнь. Они поверили, что время пришло. Поверили, что если поднимутся все вместе, то добьются своего вопреки любым трудностям.

– Не надоело хлебать дерьмо? – спрашивал кто-нибудь стоящего у дороги пастуха.

– Хлебаю его всю жизнь. Наелся досыта.

– Готов рискнуть? Ради свободы? – кричал другой.

– А что мне терять?

– Тогда присоединяйся.

Люди стекались к нам отовсюду. Выходили из леса на дорогу и ждали. "Идем за копьем". "За копьем шута".

У Сен-Феликса наши силы возросли до семисот человек. К Монтре мы потеряли счет. Прокормить такую армию становилось все труднее. Я понимал, что долгую осаду мы не выдержим, но люди продолжали прибывать.

Возле Мулен-Вье ко мне подошел Одо. К этому времени за мной двигалась колонна в тысячу человек.

– У тебя ведь есть план, Хью? – настороженно спросил он.

– Конечно, у меня есть план. А ты думал, что я собрал столько народу ради прогулки по лесу?

– Хорошо. – Он вздохнул и замедлил шаг. – Я и не сомневался.

Сделав несколько шагов, я услышал, как он шепчет Жоржу, мельнику:

– Конечно, у Хью есть план.

От Мулен-Вье до Трейля оставалось два дня пути. В тот вечер я засиделся у костра с Эмили. Вокруг горели сотни таких же костров. Я перебирал пряди ее волос. Она прижималась ко мне, стараясь согреться.

– Я говорила, что все это не случайно. Я говорила, что если ты встанешь во главе, они последуют за тобой.

– Да, говорила. Но для меня настоящее чудо не они, а ты. То, что ты пошла со мной.

– У меня не было выбора. – Она поймала губами кисточку моего колпака. – Мне всегда нравились мужчины в форме.

Я рассмеялся.

– Но теперь мне потребуется настоящее чудо. До Трейля два дня пути. У меня тысяча человек и только пятьдесят мечей.

– Слышала, у тебя есть план.

– Только наметки, – признался я. – Отец Лео говорит, что мы должны составить список требований: немедленное снижение податей и наказание всех, кто участвовал в грабежах и разбоях.

– Посмотри, сколько нас! Болдуину ничего не останется, как пойти на мировую. Не может же он драться с такой армией.

– Ему и не нужно драться. – Я покачал головой. – По крайней мере, сразу. Он понимает, что для долгой осады нам не хватит продовольствия. Болдуин возьмет нас измором. В конце концов песни стихнут, еда кончится, люди начнут терять терпение и расходиться по домам. Вот тогда он откроет ворота и выпустит своих псов. Они перебьют всех и не остановятся, пока не доведут дело до конца. В округе не останется ничего, кроме выжженной земли, так что даже стервятникам будет нечем поживиться. Нет, Болдуин не пойдет на переговоры.

– Ты ведь знал это с самого начала, да? Что герцог не уступит? Это не давало тебе покоя в Вилль-дю-Пер?

Я кивнул.

– Но если так, то что же дальше, Хью? Посмотри вокруг. Столько людей поверили в тебя. Неужели все их надежды растают как дым?

– Если Болдуин не захочет вести переговоры... – я устроился поудобнее, положив голову ей на колени, – значит, придется взять его.

– Взять его? – Эмили приподнялась. – Но чтобы взять Болдуина, придется взять и его замок.

– Да. – Я зевнул. – Обычно это так и делается.

Она схватила меня за плечи.

– Не шути со мной так, Хью. Для штурма необходимо оружие. Где его добыть? Или у тебя все предусмотрено?

– Более или менее. Я же тебе говорил. План почти готов, не хватает самой малости. – Я снова приткнулся к ее теплому боку. – К счастью, ты в таких делах мастер.

– В каких делах, Хью?

Эмили ткнула меня кулачком в плечо.

– Ты мастер на выдумки.

Я подмигнул ей и закрыл глаза.

Глава 103

Даниель Ги спешил к своему господину. Он стал новым кастеляном герцога совсем недавно, заняв место, освободившееся после смерти Норкросса.

– Сюда нельзя, – остановил его у двери паж и, многозначительно подмигнув, добавил: – Герцог совещается.

– Есть новости более важные, и герцог вряд ли обрадуется, если узнает их последним, – ответил кастелян, отстраняя слугу.

Герцог, стоя спиной к двери, со спущенными чулками, брал приступом молоденькую служанку.

Даниель откашлялся.

– Сир.

Горничная охнула и, поправив юбки, выскользнула из комнаты через другую дверь.

– Извините, что помешал, но я только что получил сообщение, которое вам следует услышать.

Герцог неспешно подтянул штаны и разгладил тунику.

– Надеюсь, твое сообщение действительно важное. Мне пришлось потратить пару месяцев, чтобы задрать юбку этой маленькой сучке.

Он утерся рукавом и повернулся к кастеляну, которого невзлюбил с первого же дня.

Заняв место Норкросса, Даниель решил, что его первейший долг – служить родному городу и защищать его интересы, а не грабить и убивать беззащитных подданных.

– Новость касается того рыжего, которого вы ищете. Шута, сбежавшего из замка после убийства Норкросса.

– Хью. Да-да, конечно. И где наш паршивец? – оживился Болдуин. – Что с ним сталось? Говори.

– Он таки объявился. И не где-нибудь, а в своем городке. И даже поднял восстание против отряда, посланного туда из Боре.

– Восстание? Какое еще восстание? О чем ты говоришь? Там же никого и ничего нет, кроме мышей да навоза.

– Похоже, эти мыши умеют защищаться. И довольно неплохо. Судя по поступившему сообщению, все люди Стефена убиты.

Болдуин вскочил со стула.

– Хочешь сказать, что этот червяк, этот глист, этот... что он с кучкой жалких сервов дал бой рыцарям Стефена?

– Так и есть, сир. Но это еще не все. – Даниель постарался скрыть радостное волнение – следующая новость должна была вызвать у его господина приступ ярости. – Вас, наверное, заинтересует, что вещь, которую так искали люди Стефена, оказалась привезенной из Святой земли реликвией... неким копьем...

– Священное копье? – Герцог скептически поджал губы и недоверчиво покачал головой. – Думаешь, копье попало к шуту? Нет, кастелян, ты ошибаешься. Ценность этого копья, если оно вообще существует, превышает ценность всех моих владений. Глупо даже думать, что оно могло оказаться у какого-то мошенника. Чепуха... сказки...

– Однако ж этим сказкам многие верят. И не только дети, но и взрослые. Они идут к шуту. Весь юг охвачен восстанием.

– Восстанием! – Глаза Болдуина полыхнули огнем. – В моих владениях не может быть никакого восстания! Поднимай солдат, кастелян! Выступим сегодня вечером и, если этот шут такой уж святой, распнем его на кресте.

– Не думаю, что это мудрое решение, сир.

– Вот как? – Болдуин шагнул к нему, и кастелян заметил, как дергается у него от нервного тика левый глаз. – И почему же?

– Потому, сир, что у этого червяка, как вы его назвали, под командой армия в тысячу человек.

Кровь отхлынула от лица герцога.

– Тысяча... Не может быть. Да это же все южные города. Это втрое больше того, что у нас есть.

– Возможно, сведения не совсем точны, – добавил Даниель, – за последние дни ее численность могла возрасти. Восставшие притягивают к себе все новых сторонников.

Болдуин опустился на скамью. Он как будто постарел, кожа приобрела цвет порченой груши.

– И все-таки приготовь людей. Я попрошу кузена в Ниме прислать подкрепление. Вместе мы порубим их в щепки.

– Тогда вам стоит поторопиться, – сказал кастелян. – Потому как шут уже в Мулен-Дье. И похоже, он ведет свое войско сюда. Кажется, ему нужны вы.

Глава 104

Мы вышли на опушку леса. До Трейля оставалось полдня пути.

Он был уже виден – башни, будто повисшие в облаках; охряные стены, отбрасывающие солнечный свет. Шутки и смех, сопутствовавшие нам на марше, стихли, сменившись тревожным молчанием. Время хитростей и уловок прошло; теперь весь Трейль, включая Болдуина, знал, что мы здесь.

Я собрал тех, на кого мог положиться и с кем мог посоветоваться: Одо, Жоржа, отца Лео и Алоиса, лесоруба из Морриссе. План у меня был, но для его осуществления требовалась помощь изнутри.

– Мне нужно попасть в город, – сказал я им.

– Мне тоже, – ухмыльнулся Одо. – И Жоржу. И Алоису. Хочу открыть Болдуину глаза. И если понадобится, вывернуть наизнанку.

– Нет. – Я улыбнулся шутке. – Одному. В Трейле у меня есть друзья, которые могут помочь.

– И как ты собираешься туда проникнуть? – спросил Жорж. – Проскользнуть мимо стражи, пока Одо будет жонглировать яйцами? Тебя же никто не пропустит.

– Послушайте, если нам вообще суждено взять замок, то сделать это можно только хитростью, но никак не силой. Друзей у Болдуина мало, даже за городскими стенами. А мне надо оценить обстановку внутри.

– Да, но риск слишком большой, – заметил Алоис. – Так что за план?

Я обратился к священнику.

– Святой отец, ваши глаза получше моих. Посмотрите, те всадники въезжают в город или выезжают?

Все повернули головы.

– Где? – спросил отец Лео. – Я никого не вижу.

Он обернулся, и я вручил ему четки, которые успел снять у него с пояса. Эмили улыбнулась. Все рассмеялись.

– Я шут. Вы же не думаете, что я отправлюсь туда, не запасшись парой-тройкой трюков?

– Твои трюки хороши здесь, но не забывай, что если ты напортачишь там, то нам всем здесь очень не поздоровится, – недовольно пробурчал Одо. – Пошли кого-нибудь другого.

– Иного пути я не вижу. Разве что окружить замок и пойти на штурм с лопатами и граблями.

Одо и Жорж обменялись тревожными взглядами – такая перспектива их явно не устраивала.

Подумав и, очевидно, взвесив мое предложение, кузнец хлопнул меня по спине.

– Ладно, Хью, когда пойдешь?

Глава 105

Вечером мы с Эмили лежали у костра, и, обнимая ее, я чувствовал, как она дрожит.

– Не беспокойся за меня.

– Как я могу не беспокоиться? Ты идешь в логово льва. И дело не только в этом.

– В чем же еще? – Я прижал ее к себе. – Посмотри – на небе звезды. Под ними мы. И я слышу, как стучит твое сердце.

– Пожалуйста, Хью, не надо. – Она вздохнула. – Ничего не могу с собой поделать. Мысли постоянно возвращаются к Боре.

– Почему?

– Из-за Анны. – Эмили приподнялась на локте. – Стефена постигла неудача, и я представляю, как он сейчас зол. Мне тревожно за Анну.

– Не разделяю твоего беспокойства.

– Знаю, теплых чувств между вами никогда не было. – Она погладила меня по щеке. – Но Анна тоже узница, пусть даже на окнах ее темницы и нет решеток. Пойми, Хью, я многим ей обязана и не могу вот так запросто разорвать то, что нас связывает. К тому же я обещала ей вернуться.

– А мне ты ничего не обещала? – Я пощекотал ее. – И разве нас ничто не связывает?

– Связывает. – Она вздохнула и поцеловала меня в лоб. – И эта связь для меня дороже всего на свете.

Я опустился на нее и поцеловал в губы. Она ответила, но как-то нерешительно. Вокруг были люди, и многие еще не спали. Ее груди ожили под моими ласками, соски набухли и затвердели.

– Идем, – сказал я.

– Куда? Мы же в лесу.

– Мы, деревенские парни, места знаем. – Я лукаво подмигнул ей и помог подняться. – Там нам никто не помешает.

Осторожно ступая между спящими мужчинами и женщинами, мы незаметно выбрались из лагеря.

– Как ты можешь? – шутливо укорила меня Эмили. – Завтра такой трудный день, а ты думаешь только о том, чтобы...

Я закрыл ей рот поцелуем.

На маленькой лужайке мы, уже никого не остерегаясь, бросились в объятия друг друга. Постелью послужили устилавшие землю сухие листья. Не говоря ни слова, мы сбросили одежды, спеша ощутить тепло друг друга. Прикасаясь к ней, я все еще не мог поверить в то, что судьба преподнесла мне такой восхитительный дар.

Она взяла меня за руку и положила мою ладонь себе на грудь. Под моими пальцами трепетало ее сердечко.

Эмили поцеловала меня со страстью, которой я не чувствовал в ней прежде. Потом она уселась на меня, и я прижался лицом к ее мягким грудям.

Дыхание ее становилось все горячее и быстрее. Она неотрывно смотрела на меня, и я видел любовь и звезды в ее глазах.

В миг, когда вся наша страсть выплеснулась в единый порыв, мы вскрикнули и тут же, рассмеявшись, зажали друг другу рты.

Она лежала, положив голову мне на грудь. Вдали угасали костры. Мы одновременно вздохнули от переполнявшего нас счастья, но уже в следующее мгновение Эмили поежилась, словно от холода.

– Что будет, если мы разобьем Болдуина? Этим ведь все не закончится. Земли принадлежали его семье на протяжении нескольких поколений.

– Я и сам много об этом думаю. У меня нет желания кем-то управлять. Я лишь хочу добиться справедливости. Чтобы те, кто творил зло, ответили за свои преступления. Может быть, стоит написать королю? Говорят, он человек справедливый.

– Я тоже это слышала, – осторожно сказала Эмили. – Но не забывай, что он на стороне благородных.

– Ты говорила, что знаешь короля. – Я повернулся к ней: – Говорила, что твой отец служит при дворе.

– Да, я видела короля, но...

– Тогда ты могла бы походатайствовать за нас. Рассказать, что здесь происходит. Что мы простые люди, которым не нужно чужое и которые больше всего на свете хотят вернуться к прежней мирной жизни. Мы не хотим ни чужих земель, ни титулов. Пусть придет сюда и сам все увидит.

Эмили кивнула, но без особой охоты, и мне показалось, что я не сумел ее убедить.

– И ни о чем не тревожься. – Я крепко обнял ее. – Видишь, какой я сильный.

– Я тревожусь не только о тебе, но и о том, что будет после. А для тебя у меня есть тайный амулет.

– Что же это такое? – Я рассмеялся и погладил ее волосы. – И где мне его носить?

– Носить ничего не надо. Я иду с тобой.

– Что? Нет, Эмили, нет. Это невозможно. Я не разрешаю.

– Не спорь и не упрямься. – Она твердо посмотрела мне в глаза. – Мне ведь тоже дороги назад нет, Хью де Люк. Теперь у нас одна судьба. Так что я пойду с тобой. Все.

Я набрал было воздуху, чтобы попытаться переубедить ее, но она прижала пальчик к моим губам, а потом обняла так крепко, словно давала понять, что уже никогда и никуда меня не отпустит.

Глава 106

Даниель Ги ворвался в комнату, где проходило заседание совета.

– Мой господин, армия вашего шута вышла из леса и находится сейчас в нескольких часах пути от Трейля.

– О какой армии ты говоришь? – усмехнулся Болдуин. – О той швали, которую собрал вокруг себя Рыжий?

Советники герцога, бейлиф и управляющий, согласно закивали.

– Их нужно атаковать, – прохрипел бейлиф. – Немедленно. Я знаю сервов. Смелости им хватит до первого звона оружия, а решимость улетучится, как только они протрезвеют.

– Пока, однако, она только крепнет, – возразил Даниель. – Шут подарил им надежду, и его присутствие поднимает их дух. К тому же численный перевес за ними. И не маленький, в три раза.

– Но у нас есть конница и арбалеты, – напомнил Болдуин. – У них же все вооружение – лишь лопаты, мотыги да деревянные щиты.

– Если мы нападем на них в лесу, – сказал Даниель, – все наше преимущество сойдет на нет. Какая польза от арбалетов в густой чаще? Ваших людей постигнет та же участь, что и рыцарей Стефена. К тому же шут владеет копьем, которое придает им смелости.

– Кастелян прав, мой повелитель, – согласился управляющий. – Даже если вы победите, каждый из убитых превратится в героя. Нужно выслушать их требования. Рассмотреть их. Не спеша. Пообещать что-то, если они разойдутся по домам и вернутся на поля.

– Ты умен, – усмехнулся герцог. – Сервы не способны к длительной осаде. Им быстро наскучит сидеть без дела да еще с пустыми животами.

Советники закивали, соглашаясь с таким заключением.

– Не забывайте, мой господин, – вставил Даниель, – что у шута есть копье. Они верят в его чудодейственную силу.

– Копье будет в Трейле еще до окончания переговоров, – твердо ответил герцог. – Они отдадут его за мешок зерна. И шута тоже выдадут. Я насажу его голову на острие копья и украшу им свою ванную.

– Я лишь хочу сказать, – не умолкал кастелян, – что исход осады трудно предопределить и...

Болдуин медленно поднялся, обогнул стол и, подойдя к кастеляну, положил руки ему на плечи.

– Идем. – Герцог кивнул в сторону камина. – На пару слов без посторонних.

В горле Даниеля как будто застрял комок. Не слишком ли далеко он зашел? Не вызвал ли гнев того, кому поклялся служить верой и правдой?

Они отошли в сторону и остановились. Кастелян почувствовал, как пальцы герцога сжали его плечо. Неожиданно Болдуин улыбнулся.

– Неужели ты думаешь, что я сяду за один стол с каким-то шутом, поднявшим против меня бунт? Если я поступлю так, то выставлю себя на посмешище перед всей Францией. Я уже связался с кузеном, и он высылает сюда свои войска. Пусть эти глупцы начинают осаду. Мы будем есть мясо, а они собирать и варить ботву. Когда подойдет подкрепление, я открою ворота, и мы раздавим их. И тебе, Даниель, придется позаботиться о том, чтобы никто из этого жалкого, презренного сброда не ушел отсюда живым.

Они стояли так близко от огня, что Даниель уже чувствовал на себе его безжалостный жар и опасался, как бы пламя не перекинулось на одежду.

– Моя власть здесь прочна, и ей никто не угрожает. Тем более какое-то подлое отродье. Ну, кастелян, как тебе мой план?

Даниель перевел дух. Гулко стучало сердце, и во рту было сухо, как после пожара. Он посмотрел в глаза своему господину, но увидел только темные бездонные дыры.

– Прекрасный план, сир.

Глава 107

Вечером следующего дня у ворот Трейля, когда они уже начали закрываться, остановился купец-еврей с плотно набитым мешком за спиной.

Одетый в темный длинный плащ, с потертым шарфом на шее и шапочкой на голове, он держал в руке дорожный посох. С ним была скромно одетая молодая жена, волосы которой скрывал черный платок.

– Пошевеливайтесь, жиды, – рыкнул страж. Охранявшие вход солдаты в похожих на котелки шлемах спешили, а потому загоняли припозднившихся путников, как быков в сарай. – Откуда идете?

– С юга. – Я выглянул из-под капюшона. – Из Русильона.

– Что в мешке?

Он ткнул в него кулаком.

– Оливковое масло, сковороды и новый прибор под названием вилка. Ею пользуются, когда едят мясо. Хочешь посмотреть? Все просто. Накалываешь на нее кусок мяса...

– Я вот сейчас тебя на нее наколю! Так говоришь, из Русильона? Что видели по пути? У нас говорят, что в лесах полным-полно бунтовщиков.

– На востоке, может быть. – Я пожал плечами. – Но на юге только белки. Да итальяшки. В любом случае это не наша забота.

– Да уж, вас ничто не заботит, кроме прибыли. Ладно, проходите.

Он грубо толкнул нас вперед.

Оказавшись внутри, мы обратили внимание на лежащие у каменных стен толстые бревна, которыми на ночь, опасаясь штурма, подпирали ворота. Я огляделся. Число солдат в башнях и у бойниц значительно увеличилось. Они были вооружены арбалетами и копьями и настороженно посматривали на восток.

– Идем.

Я подмигнул Эмили.

Мы стали подниматься по склону холма к центру города и замку Болдуина. Тут и там мелькали конники. Копыта гулко цокали по мостовой. К стенам тащили тележки, груженные камнями и щитами. Город спешно готовился к обороне. В воздухе стоял резкий, сернокислый запах.

– Здесь... сюда.

Мы вышли на рыночную улицу. Мясники и пекари еще торговали, привлекая к себе рои мух, но большинство лавок уже закрылись на ночь.

Торговый квартал отличался от других тем, что здесь стояли не только деревянные лачуги, но и крепкие каменные дома с железными воротами и крохотными двориками за ними. Повсюду ощущался неистребимый запах горящего жира.

Я остановился перед двухэтажным строением с украшенными изящным орнаментом воротами.

– Вот и пришли.

Я постучал. Изнутри донесся слегка приглушенный голос. Дверь приоткрылась. В щель выглянуло знакомое лицо.

– Мы прошли далекий путь. Нам сказали, что здесь можно найти друзей.

– Друзей вы найдете, – ответил мужчина. – Но кто направил вас сюда?

– Два человека в лесу.

Брови хозяина поползли вверх.

– Одного звали Коротышкой. Я спросил, в какой позе была мать, когда лепили такого урода.

В черной бороде блеснули белые зубы. Глаза заулыбались.

– Ну же, Жофрей. – Я снял шапку. – Неужели так трудно узнать шута?

Глава 108

Лицо торговца, жизнь которого я спас когда-то на дороге в Трейль, расплылось в широкой улыбке. Он крепко обнял меня, а потом, отступив в сторону, пригласил нас с Эмили в дом.

– Вот что я тебе скажу, – рассмеялся Жофрей, – впервые вижу рыжего еврея.

– Это потому, что мы едим свинину.

Мы снова обнялись, как старые друзья, я поставил в угол посох и расстегнул плащ.

– Познакомься, это Эмили. А это Жофрей, который однажды помог мне спастись от смерти.

– Но только еще раньше, – добавил хозяин, – Хью спас меня от того же. И не только меня. Нас.

Из другой комнаты вышли Томас и Изабель.

– Чтоб мне провалиться, если это не наш шут, у которого жизней не меньше, чем у кота! – воскликнула она.

Нас пригласили в гостиную, украшенную гобеленами и коврами. На полках лежали древние свитки и толстенные манускрипты. Жофрей предложил нам присесть.

– Как настроение в городе? – спросил я.

Он нахмурился.

– Паршивое. Процветающий город превратился в кормушку для герцога. И лучше не становится – только хуже. Поговаривают о восстании где-то на юге, об армии крестьян, которые вроде бы движутся сюда. А ведет их какой-то шут со священной реликвией, добытой в крестовом походе. Ходят слухи о копье с кровью самого Спасителя.

– Копье? – Я взял посох и провел по нему ладонью. – Уж не это ли? И о восстании мне тоже довелось слыхивать.

Глаза хозяина округлились от удивления.

– Так это ты? Ты... тот самый шут? Хью...

Я кивнул. А потом посвятил Жофрея в мой план.

Глава 109

На следующее утро я, разведав все, что нужно, и заручившись поддержкой, собрался возвращаться в лес.

Эмили согласилась остаться в городе. Взять город без боя я не рассчитывал, а потому так было безопаснее. Она спорила, настаивала на том, что должна пойти со мной, но на сей раз я не отступил.

Пришло время прощаться. Я обнял ее и пообещал, что мы увидимся не позднее, чем через пару дней.

– Милая, когда мы впервые встретились, я боялся даже заговорить с тобой. Сейчас боюсь оставлять тебя здесь. Вспомни, как ты сказала: "Может быть, так оно и есть... сейчас. Но так будет не всегда".

– Думаю, через пару дней мы это выясним, – ответила Эмили, стараясь не показать, как расстроена, и, привстав на цыпочки, поцеловала меня. – Да благословит тебя Господь, Хью. – Слезы наполнили ее глаза. – Надеюсь, мы еще увидимся.

Я поднял дорожный мешок, взял посох и, помахав на прощание, вышел на улицу. Уже спустившись с холма, я оглянулся. Сердце сжалось от боли, ведь здесь оставалось все, что я любил. Мне вдруг стало не по себе – что, если мы с Эмили уже никогда не увидимся?

В лесу ждали моего возвращения, готовились к бою. Мы выступили на рассвете.

Крестьяне и кожевники, лесорубы и кузнецы, вооруженные самодельными луками и щитами, вытянулись насколько хватало глаз.

Сердце мое дрогнуло от переполнявшей его гордости. Что бы ни ждало нас впереди, мы уже победили. Победили свой страх, проявили смелость и характер.

В каждом селении, через которое мы проходили, нас встречала взволнованная, радостная толпа. Люди не только выходили к дороге, чтобы поглазеть на нас, но и приводили детей.

– Посмотри, вон тот самый шут, – говорили они. – Смотри внимательней, ты всегда сможешь сказать, что видел священное копье.

Новость распространялась быстрее лесного пожара, и ряды наши все пополнялись.

Между тем Трейль, окрашенный лучами заката в янтарные цвета, становился все ближе. Его высокие, мощные стены, казалось, упирались в само небо. Мерк дневной свет, и все мрачнее становилось у нас на душе: люди тревожно перешептывались, поглядывая на неприступную крепость.

Когда наша армия достигла предместий, солнце клонилось к закату. Никто не встретил нас, никто не выступил из ворот. Лишь толпившиеся по обочинам горожане кричали:

– Посмотрите, это же шут. Настоящий шут!

Массивные, сложенные из громадных кусков известняка зубчатые стены встали перед нами непреодолимой преградой. Мы уже видели солдат, их шлемы блестели на солнце.

Они и не собирались нападать. Мы были в сотне ярдов от внешнего периметра, и никто не попытался помешать нам.

Я подал знак остановиться и окружить город сплошным кольцом. Никто не знал, что делать: радоваться или печалиться, идти, на штурм или располагаться на ночь.

– Давай, Хью, – с улыбкой сказал Жорж. – Скажи им, зачем мы здесь.

Я вышел вперед, стараясь держаться спокойно и не слушать, как колотится в груди сердце.

Я вышел вперед и обратился к тем, кто стоял у башен над воротами.

– Здесь те, кто пришел из Вилль-дю-Пер, Морриссе, Сен-Феликса и других городов герцогства. У нас дело к герцогу Болдуину.

Глава 110

Сначала никто не ответил, и я подумал: "Что же делать? Повторить то же самое еще раз?"

Потом из-за башни высунулся человек в яркой одежде, в котором я узнал управляющего.

– Господин отдыхает! – прокричал он. – У него сегодня нет никаких дел. Так что возвращайтесь домой, к женам и детям.

Толпа загудела, послышались проклятия и насмешки.

– Так эта свинья отдыхает? – проревел кто-то. – Потише, друзья, как бы нам нечаянно не разбудить его.

По рядам прокатился издевательский смех. Кто-то выскочил вперед и, стащив штаны, повернулся к башне задом.

– Ну давай, Болдуин! Вот моя задница. Попробуй-ка вставить!

Еще несколько человек, выбежав из строя, принялись выкрикивать оскорбления в адрес солдат.

– Назад! – рявкнул я. – Оставаться на месте!

Поздно: вылетевшие из-за зубцов и башенок стрелы со свистом устремились к земле. Один из забияк схватился за горло, захлебываясь собственной кровью, другому стрела пронзила грудь. Какой-то парнишка схватил с земли камень и запустил в лучника, но камень долетел только до середины стены, а на смельчака хлынула черная расплавленная смола. Мальчишка упал и покатился по земле, вопя от боли.

– Катись домой, вонючка, – бросил сверху какой-то солдат.

Теперь уже все ринулись вперед. Кто-то выпускал подожженные стрелы, которые, прочертив небо дымными полосами, ударялись о стены и падали вниз. Кто-то с тем же успехом швырял камни, от которых могли пострадать разве что его товарищи, но никак не враги.

В ответ мы получили еще один залп. Выпущенные из настоящих, тугих луков опытной рукой, стрелы без труда пробивали хлипкие щиты и пронзали людей насквозь. Казалось, началась буря.

Я как будто снова оказался в походе, под стенами Антиохии.

Крики мои утонули в поднявшемся шуме. Напрасно призывал я не паниковать и отойти назад. Одни, охваченные злостью, требовали немедленно начать штурм. Другие уже выплескивали ярость, рубя стены топорами и коля пиками. Третьи, впервые увидев так близко кровь и смерть, бросились бежать, охваченные страхом.

Но ворота так и не открылись, Болдуин не стал выпускать против нас конницу. Наблюдая за происходящим, он, наверно, только посмеивался над нашими жалкими потугами.

Наконец все отошли. Отшумели. Притихли. И повернулись в мою сторону.

Какой-то крестьянин подбежал ко мне со сломанной мотыгой.

– Ты привел нас сюда, шут. Как мы возьмем замок? Чем сокрушим стены? Этим?

Он в сердцах отшвырнул мотыгу.

– Нет, – сказал я и постучал себя по груди. – Мы возьмем крепость вот этим. Собери лучших, – приказал я Одо. – Пойдем ночью.

Глава 111

Поздно вечером, когда большинство уже улеглись спать, я собрал двадцать смельчаков, с которыми намеревался проникнуть в замок.

Пришли Одо и Альфонс, Алоис и четверо его друзей из Морриссе и еще дюжина парней, которые в случае необходимости не остановились бы даже перед тем, чтобы убить голыми руками.

Один за другим подходили они к костру, недоумевая, зачем понадобились кому-то в столь поздний час.

– И с этими силами ты собираешься штурмовать крепость? – скептически поинтересовался Алоис. – Если тысяча человек сумела всего лишь отколоть от ее стен несколько кусочков, то что можем мы?

– Ничего штурмовать не будем. Я знаю, как проникнуть в город. Можете пойти со мной или отправляйтесь спать.

Мы вооружились кинжалами и мечами, и отец Лео благословил нас молитвой. Я вручил ему копье.

– На случай, если не вернусь.

Он покачал головой, но ничего не сказал.

– Готовы? – Я оглядел свой небольшой отряд и пожал каждому руку. – А теперь ступайте и попрощайтесь с друзьями. Будем надеяться на встречу по ту сторону.

– По какую сторону? Ты про небеса? – спросил Одо.

– По ту сторону стены, – ответил я и принужденно рассмеялся.

Под покровом ночи мы покинули лагерь и крадучись пробрались мимо тихих домишек, прилепившихся к крепостным стенам. Наверху горели факелы, и стража пристально всматривалась в темноту. Мы притаились у стены.

Одо тронул меня за плечо.

– Послушай, Хью, а раньше такое уже случалось?

– Что?

– Ну, чтобы простые люди вроде нас поднимались против своих господ.

– Слышал, что-то похожее было в Бурже.

Кузнец удовлетворенно кивнул. Мы проползли чуть дальше. Он снова дернул меня за руку.

– И что? Чем у них все закончилось?

Я прижался спиной к стене.

– Кажется, их всех перебили. Всех до единого.

– О!

Большое лицо кузнеца стало вдруг белее луны, и я потрепал его по голове.

– Они слишком громко перешептывались под стеной. Ш-ш-ш!

Достигнув восточной стороны города, мы обогнули овраг и вышли к неглубокому рву, по которому из города спускали нечистоты. К счастью, он был неширокий, и мы, зажав носы, легко перепрыгнули через него.

Двигаясь вдоль стены, я искал какое-то указание на подземный ход, о существовании которого мне рассказал Палимпост. Мы уходили все дальше от ворот, туда, где под стенами начинался обрыв. Стражи здесь не было.

Но где же проклятый ход?

Я нервничал. Скоро начнет светать, наступит день, и, вероятнее всего, Болдуин выпустит против нас конницу.

– Ты точно знаешь, что делаешь? – пробормотал Одо.

– Нашел время спрашивать, – огрызнулся я.

И тут же увидел то, что искал: нагромождение камней, скрытое разросшимся на самом краю оврага кустарником.

– Есть!

Спустившись на дно оврага, мы поспешили к лазу и начали разбирать завал.

Вскоре под ним открылся темный, уходящий вниз провал.

– Нисколько в тебе не сомневался, – рассмеялся Одо.

Глава 112

Лаз был точь-в-точь такой, каким мне и запомнился: темный, сырой и узкий настолько, что Одо с трудом протискивался между шероховатыми стенами. Вдобавок ко всему по дну подземного хода струился мутный, мерзко пахнущий ручеек.

Факелов мы с собой не взяли, так что приходилось полагаться на память и ощущения. Я шел впереди, ощупывая холодные каменные стены, и сердце подскакивало к горлу каждый раз, когда нога вдруг проваливалась в ямку. Казалось, мы спускаемся в ад, жуткую, зловонную бездну. Мгновения растягивались в часы, и с каждым шагом сомнения и неуверенность усиливались во мне. Наконец мы подошли к развилке. Один туннель уходил вверх, другой поворачивал влево. После некоторых раздумий я решил идти вверх, исходя из того, что замок стоял на вершине холма.

– Идем правильно, – прошептал я.

Сзади послышался вздох облегчения. Мы поднимались все выше и выше, пробиваясь через скалу, на которой был построен замок Болдуина. Город спал.

Неожиданно сверху повеяло свежим воздухом. Я ускорил шаги и вскоре оказался в смутно знакомом месте. Подземелье. Темница. Здесь я расстался с Палимпостом.

– Приготовиться.

Через щели в стене проникал слабый свет. Я надавил на камень, и он подался. Еще немного... Камень отвалился, открывая проход.

Один за другим мы вылезли из туннеля. Рассвет, кажется, еще не наступил.

Два стражника спали, положив ноги на стол. В одном из них я узнал своего старого знакомого Армана. Третий храпел на лестнице.

Я подал сигнал Одо и Алоису, и те бесшумно приблизились к посапывающим стражникам. Действовать нужно было быстро – любой шум мог вызвать общую тревогу.

По моему знаку Одо сомкнул руки на шее того, что спал на лестнице.

Алоис прижал ладонь ко рту второго. Стражник открыл глаза и попытался крикнуть, но дровосек одним движением перерезал ему горло. Всхлип... дрожь по телу... и все кончено.

Армана я взял на себя. Услышав шум, он замигал и проснулся. Несколько мгновений потребовалось негодяю, дабы понять, что произошло. Еще не веря своим глазам, он повернулся и увидел перед собой знакомое лицо.

– Помнишь меня?

Арман открыл рот, и я ударил его в нос рукоятью меча. Он свалился со стула, опрокинув стол, но не растерялся и потянулся за лежавшим у стены железным прутом.

– Не надо, – негромко сказал один из лесорубов и, пожав плечами, проломил голову стражнику деревянной дубинкой. – Не надо с ними церемониться.

Арман, однако, был еще жив, и лесоруб наступил ему на горло своей громадной ногой.

– Быстро, – шепнул я Одо и Альфонсу, – переодевайтесь.

Через пару минут мы уже напялили на себя фиолетовые с белым туники. Потом надели шлемы и взяли мечи убитых.

Внезапно дверь скрипнула, и до нас донеслись голоса. Кто-то спускался по лестнице.

– Пора вставать, сони, – проворчал незнакомый мужской голос. – Уже почти рассвело. Эй, да что тут такое творится?

Глава 113

В то утро Бетт, кухарка герцога, поднялась очень рано и, спустившись в кухню, занялась обыденным делом. Сначала она поставила на огонь кашу и, помешивая, довела ее до нужной консистенции. Потом взяла банку с корицей, новой сладкой специей, лишь недавно завезенной с Востока, и добавила щепотку в булькающий котел. Поджарила свинину, вдыхая восхитительный аромат жира, и, наконец, добавила в кашу изюма.

Ночная смена у двух стоявших возле кладовой стражей заканчивалась. Пьер и Имо, два лодыря. На сей раз им повезло – не такая уж тяжкая служба охранять господскую кухню, когда у ворот стоит армия.

Бетт знала, что стражники устали, хотят спать и что животы у них урчат от голода. Запах жареной свинины манил их, как манит мужчин запах вышедшей на охоту шлюхи.

С первыми лучами солнца Бетт собрала два мешка мусора и лишь тогда высунула голову из кухни.

– Что готовишь? – поинтересовался Пьер. – Райский запах.

– Что готовлю, не твое дело, главное, чтобы герцогу понравилось. – Бетт подмигнула. – Сегодня можете рассчитывать на добавку. Но сначала сделаете кое-что для меня.

– Только скажи.

Имо потер руки в предвкушении угощения.

Бетт усмехнулась и провела стражников через кухню в дальний угол, где стояли два корыта с объедками.

– Отнесите все на задний двор. Да смотрите, вояки, не разлейте по дороге.

– Накладывай побольше, – ухмыльнулся Имо, поднимая корыто. – Мы мигом.

– Конечно, – кивнула кухарка и выглянула в окно.

На сердце у нее было неспокойно. Бетт только что пересекла опасную черту, хотя, если подумать, мысленно эту черту она пересекла уже давно. Когда герцог приказал повесить как воровку ее подругу Натали, все преступление которой состояло в том, что она взяла немного мази из палаты придворного лекаря. Когда у ее кузена Тедди отобрали стадо овец, а его самого заставили присматривать за ними на скотном дворе герцога. Она с удовольствием отравила бы и самого герцога, если бы Хью только попросил и дал яду.

Пьер и Имо вернулись с заднего двора с пустыми корытами и жадно горящими глазами.

Двое в солдатской форме, уже поджидавшие стражников на кухне, справились с ними как с котятами. Пьер и Имо так и не успели понять, что случилось и куда их тащат.

Бетт вытерла руки тряпкой. Да, она пересекла опасную черту... но разве у нее был выбор?

С губ ее слетел тяжелый вздох. Сумасшедшее время, по-другому и не скажешь, когда приходится делать выбор между безумцем и шутом.

Глава 114

Примерно через час четырнадцать моих людей уже стояли во дворе, одетые в форму солдат Болдуина. Остальные прятались за дверью. Трое друзей Жофрея по примеру Бетт заманили в ловушку еще несколько человек.

По утрам герцог обычно занимался делами. Мы с Одо ждали сигнала, "неся службу" у двери башни. По другую сторону двора вход в замок охраняли два стражника с алебардами. Снующие взад-вперед солдаты перетаскивали оружие из ружейных комнат на стены. Снизу доносился приглушенный шум – это наша армия, обступив замок, осыпала его защитников проклятиями и насмешками. Пока все шло по плану.

Наконец во дворе появился Жофрей. Он остановился, почесал голову и, взглянув в мою сторону, кивнул.

– Пора.

Я постучал в дверь, и Одо тут же открыл ее изнутри. Я рассчитывал на то, что в суете никто не обратит внимание на нескольких не по форме одетых человек. Так и случилось. Мы без помех пересекли двор и соединились с основной группой.

У входа в замок путь нам преградил стражник с алебардой.

– Сегодня в замок пускают только военных.

– Эти люди, – сказал я, – пришли к герцогу по важному делу. Им известно, где сейчас шут.

Стражник переступил с ноги на ногу, скользнул взглядом по моим товарищам. Наступил решающий момент.

– Мы только что со стены, – твердо добавил я. – Хочешь, чтобы герцог узнал, кто помешал ему вовремя получить важные сведения?

В конце концов страх перед герцогом перевесил сомнения, и стражник отступил в сторону и убрал алебарду.

Мы вошли в замок. Я знал дорогу и сразу повел отряд к большому залу, где проходили заседания. К моему удивлению, в коридорах нам почти никто не встретился. Я же помнил, что по ним постоянно сновали жалобщики, просители и просто бездельники. Видимо, сегодня многие из них отправились защищать крепостную стену.

Перед большой дверью в зал стояли еще двое стражников, изнутри доносился зычный голос герцога. В животе у меня как будто натянулась тетива лука.

– Нас ждут, – с важным видом бросил я стражникам.

Мы проделали длинный путь, и пока еще никто не остановил нас.

В зале все было по-прежнему. Только если раньше люди приходили сюда разбирать свои дела, то на этот раз герцогу, похоже, приходилось разбираться с делами собственными.

Болдуин, развалясь, сидел в кресле. На нем была военнаятуника с гербом, на ногах – высокие кожаные сапоги. На коленях лежал меч в дорогих, украшенных орнаментом ножнах.

Свинья!

Кто-то из приближенных как раз заканчивал доклад об обстановке за городскими стенами. Двое моих людей остались у дверей, чтобы в случае необходимости обезвредить стражников.

– Мой господин, – сказал кастелян, – толпа составила петицию, которую вам предложено рассмотреть.

– Какую еще петицию? – буркнул Болдуин.

– Список требований, – объяснил новый кастелян, очевидно, занявший место Норкросса.

Я оглянулся – мои люди уже встали по периметру зала. Одо и Альфонс приблизились к герцогу сзади, Алоис и двое его друзей из Морриссе подошли к кастеляну и управляющему.

– И кто же составил эти требования? – нахмурился Болдуин. – Уж не чертов ли шут?

– Нет, мой господин, – ответил кастелян. – Шута нигде не видно. Возможно, он боится появляться под стенами. Я настоятельно рекомендую вам принять эти жалобы и дать понять, что вы намерены рассмотреть их самым серьезным образом.

– Рассмотреть самым серьезным образом, – задумчиво повторил герцог, поглаживая бороду. – Вот что, кастелян, выберите самого плохого своего солдата, посадите его на мула и отправьте к бунтовщикам за этой самой петицией. Пусть он передаст им наши уверения, что все жалобы будут рассмотрены самым тщательным образом.

Стоявшие неподалеку рыцари усмехнулись.

Кастелян покачал головой.

– Умоляю вас, сир, не насмехайтесь над этими людьми.

– Хорошо, хорошо, протест принят. А теперь идите. И вот что, Ги, когда ваш человек вернется, подстрелите парочку бунтовщиков. Пусть знают, что мы рассмотрим их обращение самым тщательным образом.

– Но, сир, мы же заключили с ними перемирие, – напомнил кастелян.

– Вы снова чем-то недовольны? Управляющий, может быть, ты выполнишь мое распоряжение? У моего кастеляна, похоже, гребешок упал.

– Да, мой господин. Конечно. Я все сделаю.

Толстяк поспешил к выходу.

В зале стало тихо. Все посмотрели на кастеляна, осмелившегося сделать герцогу замечание, равнозначное оскорблению.

– Итак... – Болдуин поднялся и обвел собравшихся тяжелым взглядом. – У кого-нибудь еще есть предложения?

– Есть, – крикнул я, делая шаг вперед. – У меня. Думаю, нам следует атаковать. Атаковать ваших врагов на западе.

Глава 115

Болдуин стукнул кулаком по столу.

– У нас нет врагов на... – Он вдруг замер на полуслове, выпученные глаза стали похожими на спелые сливы. – Кто... Кто это сказал? Кто это сказал?! Выйти вперед!

Я выступил из толпы, сбросил военную форму и остался в чулках и клетчатой тунике. Снял шлем.

Взгляд герцога остановился на мне.

– Теперь есть, – подмигнул я.

Лицо Болдуина сделалось белее мела, однако он все же поднялся и ткнул в меня пальцем.

– Это он! Шут!

Солдаты схватились за оружие, только вот мои люди действовали быстрее.

Кастелян рванулся ко мне, но Алоис остановил его прежде, чем тот успел обнажить меч.

– Схватить! – крикнул Болдуин, поворачиваясь к стражникам за спиной. – Живо!

Они кивнули, но вместо того, чтобы хватать меня, схватили его. Одо прижал лезвие кинжала к горлу Болдуина, Альфонс ткнул герцога острием пониже спины.

Болдуин изумленно вытаращил глаза и метнул взгляд в сторону своих рыцарей, с опозданием схватившихся за оружие.

– Если кто-то сделает хоть шаг, считай себя мертвецом, ублюдок, – сказал я громко, чтобы все слышали. – Мне это доставит огромное удовольствие.

Герцог огляделся. Лицо его побагровело от ярости, глаза помутились, мышцы на шее нервно подергивались. Рыцари, которые успели вытащить мечи, выжидающе смотрели на своего сеньора.

– Скажи им, чтобы опустили оружие, – приказал я.

Одо слегка усилил давление, и на горле Болдуина заалели капельки крови.

Герцог все еще молчал, вероятно, оценивая возможные последствия сопротивления.

– Поверьте мне, господин, те люди, что пришли со мной, ненавидят вас никак не меньше, чем я. Даже не знаю, станут ли они меня слушать, – уж больно им хочется выпустить вам кишки. Но у них есть дети и жены, и еще больше, чем увидеть на полу ваши внутренности, им хочется вернуться домой и жить в мире и спокойствии. А потому прошу вас, прикажите своим людям бросить оружие. В противном случае я опущу руку, и вам конец.

Герцог еще раз обвел взглядом огромный зал, после чего сдержанно, почти незаметно кивнул. Повинуясь воле своего сеньора, рыцари стали бросать мечи на пол.

Я наконец-то выдохнул.

– А теперь мы выйдем отсюда, и вы отдадите такой же приказ тем, кто стоит на стенах.

Герцог с натугой, как будто в горле застрял комок, сглотнул.

– Ты рехнулся, – прошипел он.

– Смею напомнить, что шут и дурак почти одно и то же. Неприятно признавать, что оказался глупее дурака, но что поделаешь.

По залу пронесся смех.

– Ты сдохнешь уже к вечеру. – Болдуин уставился на меня горящими от злости глазами. – На помощь мне придут войска из других городов. Ты поднял бунт против своего господина. Такого еще не бывало. Ты действительно дурак, шут. Один из величайших дураков в истории.

Я посмотрел на своих людей. Одо, Альфонс, Алоис – все улыбались.

– Если и так, то первое место все же по праву принадлежит вам.

Глава 116

Вытащив герцога из зала, мы повели его к крепостным воротам. Солдаты с нескрываемым изумлением наблюдали за продвижением необычной процессии. Некоторые, горя желанием вступиться за своего господина, замерли в ожидании сигнала, но когда вслед за мрачным как туча Болдуином из зала послушно, с опущенными головами вышли кастелян, управляющий и бейлиф, даже самые решительные поняли невозможность сопротивления.

Тем временем на улицу уже высыпали десятки горожан. Многие из них терли глаза и щипали себя за чувствительные места, не веря в реальность происходящего.

– Посмотрите-ка на Болдуина! – крикнул кто-то. – Так тебе и надо, жадный боров. Заслужил.

В герцога принялись швырять объедки.

Мы подошли к стене, и я увидел, что новость уже долетела до солдат, которые молча смотрели на нас сверху, опустив копья и луки.

– Скажите, чтобы положили оружие и открыли ворота. – Я вытолкнул герцога вперед.

– И ты думаешь, что они будут просто стоять и смотреть на эту толпу? – фыркнул Болдуин. – Их же разорвут в клочья.

– Никто не пострадает, даю слово. Кроме, конечно, вас, – продолжал я, поднимая меч, – если попытаетесь схитрить. А что касается солдат, то, по-моему, им своя шкура дороже.

Покосившись, герцог поднял голову.

– Опустите оружие, – процедил он сквозь сжатые зубы.

– Громче.

– Опустите оружие! – крикнул Болдуин. – Крепость сдана. Откройте ворота.

Никто не тронулся с места. Никто не верил своим ушам. Двое из моих людей подбежали к воротам и отодвинули державшие их на запоре бревна. Тяжелые створки открылись, и стоявший первым отряд под командованием мельника Жоржа ворвался в город.

– Что так долго? – подойдя ближе, спросил Жорж.

– Наш сеньор так внимательно изучал петицию, что мы совсем забыли про время, – ухмыльнулся я.

Мельник, прищурившись, посмотрел на плененного герцога. Этого мгновения он ждал очень долго.

– Прошу извинить, мой господин. Вы увеличили подати, и я еще не рассчитался. Примите за долги.

С этими словами он смачно плюнул в лицо герцогу, и густая желтая слюна медленно потекла по щеке.

– А вот еще. – Жорж потряс перед ним внушительным кулаком. – Я мельник из Вилль-дю-Пер. Ты забрал у меня сына. Верни его обратно.

А по улицам разливалась хлынувшая через ворота толпа. Люди поднимались на стену, а навстречу им уже тянулись сдавшие оружие солдаты.

Кто-то выкрикнул мое имя:

– Хью!

– Хью! Хью! – подхватили сотни голосов.

Я с гордостью посмотрел на обступивших меня друзей и победно вскинул руки.

Глава 117

Болдуина бросили в его же собственную темницу, в ту самую нору, где когда-то держали и меня.

Дел в те первые часы было столько, что я просто вертелся как белка в колесе. Посадив в тюрьму герцога, мы принялись разоружать солдат, потом взяли под стражу управляющего и бейлифа. Арестовали и кастеляна, хотя, как ни странно, я не почувствовал в нем врага. Немало сил и времени ушло на то, чтобы установить и поддерживать порядок в наших собственных рядах, потому что иначе на справедливость со стороны короля нечего было и рассчитывать.

И конечно, я все время думал об Эмили.

Где она? Мне стольким хотелось поделиться с ней. Моя победа была и ее победой.

Но Эмили не появлялась, и мною постепенно овладевало беспокойство.

Наконец, не выдержав, я выбежал из замка и направился к дому Жофрея. Прохожие норовили остановить меня, поздравить с успехом, подбодрить, а у меня в голове билась только одна мысль: "Что-то случилось!"

Вот и нужная улица. Делая вид, что не слышу приветственных криков торговцев, я ускорил шаг.

Дом Жофрея встретил меня закрытой дверью. Не знаю, почему, но меня обуял вдруг беспричинный страх. Я постучал – никто не ответил. Я постучал еще. Сильнее и настойчивее.

Наконец дверь со скрипом приоткрылась. Изабель! Увидев меня, женщина улыбнулась, и тут же лицо ее приняло серьезное и даже тревожное выражение.

– Она ушла, Хью, – пробормотала Изабель.

– Ушла? Куда? Как...

Я прислонился к притолоке – силы покинули меня.

– Сначала я думала, что она пошла искать тебя, но потом, совсем недавно, увидела вот это.

Изабель протянула мне явно наспех написанное письмо:

Мой отважный Хью!

Когда будешь читать это, не бойся – мое сердце всегда с тобой. Но мне нужно уйти. Ты победил. Как видишь, я не ошиблась, правда? То, что есть, будет не всегда. Ты поднялся еще на одну ступеньку в постижении своей судьбы, своего предназначения. И я горда тем, что сумела понять тебя и оценить уже при первой встрече. Ты даже не представляешь, как я рада.

Но мне пора возвращаться в Боре. Не сердись. Анна для меня почти как мать. Я не могу оставить ее, отдавшись радости твоего триумфа.

Пожалуйста, не беспокойся. Я не обо всем тебе рассказала, но знай, что даже Стефен не посмеет тронуть меня. Напиши королю, Хью. Доверши начатое. А я сыграю свою роль.

Как жестоко. У меня защипало в глазах. Я не мог потерять ее после всего, что случилось. После всего, что было между нами. Смахнув слезы, я дочитал письмо.

Я полюбила тебя с первого дня. И знаю, что скажу тебе то же самое, когда мы снова увидимся. Помни мои слова: если надеешься, то увидишь.

Эмили.

Боль, как копьем, пронзила меня, и из нанесенной ею раны излилось все, что переполняло меня в тот победный день. Я выиграл битву. И потерял любимую женщину.

Глава 118

– Кто там? – прозвучал из-за двери хриплый, надтреснутый голос. – Назови себя!

Эмили накинула на голову капюшон и сгорбилась. Напускная суровость старого друга вызвала у нее улыбку.

– Похоже, мозги у тебя так же заплесневели, как и твои шутки! – отозвалась она.

Дверь медленно открылась. В щели появилась помятая физиономия Норберта с венчиком взлохмаченных волос.

Он недоверчиво уставился на гостью, но когда она откинула капюшон, лицо его прояснилось, а глаза вспыхнули от радости.

– Госпожа Эмили!

Старый шут выглянул в коридор и, убедившись, что их никто не видит, заключил свою любимицу в объятия.

– Как же я рад снова вас видеть!

– А я тебя.

Втащив ее в комнату, Норберт поспешно захлопнул дверь.

– Рад-то я рад, но лучше, чтобы нас не видели вместе здесь. – Он нахмурился и покачал головой. – Вы многим рискуете, придя сюда. Ну да ладно, расскажите, как... Вы ведь были с Хью?

Эмили быстро ввела старого шута в курс последних событий, рассказав и о нападении на Вилль-дю-Пер, и о священном копье.

– Оно было в том самом посохе, который ты прислал Хью!

Когда она дошла до похода на Трейль, Норберт снова недоверчиво покачал головой, а узнав о захвате крепости и пленении Болдуина, он пустился в пляс, после чего в полном изнеможении рухнул на матрас.

– Я знал, что у мальчишки дар от Бога, но чтобы такое...

Норберт приподнялся и, опершись на локоть, внимательно посмотрел на Эмили. От его взгляда не ускользнули ни счастливый блеск в ее глазах, ни румянец на щеках.

– Но скажите, госпожа, почему вы здесь? Зачем вернулись?

Она потупилась.

– Из-за Анны. Мой долг – быть с ней.

– Анна! Вы проделали долгий путь и многим рисковали, а ради чего? Здесь многое изменилось. Герцог только о том и мечтает, чтобы убить Хью. В своем рвении он похож на пса, которого дразнят сочной косточкой. Кто-нибудь еще знает, что вы вернулись?

– Я пришла с монахами-паломниками и сразу к тебе.

– Мудро. Ваша уловка с поездкой к тете в Тулон не прошла. Герцогу известно, что вы были с Хью. Если бы не госпожа Анна, псы Стефена уже рыскали бы по дорогам.

Эмили улыбнулась.

– Я знала, что она вступится за меня. Я никогда не сомневалась в Анне и рада, что не ошиблась.

Глава 119

Среди сторонников Болдуина нашлось-таки несколько упрямцев, попытавшихся организовать сопротивление, так что окончательно утвердить в Трейле новую власть нам удалось лишь спустя несколько дней. Ходили слухи и о том, что один из предполагаемых союзников герцога готов прийти ему на помощь. Помощь так и не пришла.

Трейль был в наших руках.

Теперь оставалось понять, что с ним делать.

В замке обнаружились казна герцога и огромные запасы продовольствия. И то и другое надо было распределить по справедливости.

Самые горячие споры разгорелись между теми, кто был с нами с самого начала, и теми, кто присоединился позднее. Жорж предложил открыть закрома и допустить всех в поместье герцога – пусть каждый уносит мешок зерна и курицу. Алоис пошел дальше:

– Открыть казну! Раздать все деньги! Повесить ублюдка!

Мне недоставало Эмили. Я не имел ни навыков управления, ни желания осваивать это ремесло. Я не знал, что и как делать.

Ясно было только одно: сохранить армию долго не удастся. Люди все громче выражали недовольство. Они хотели вернуться домой. Все чаще и чаще я слышал одни и те же слова: "Время собирать урожай. Когда мы получим то, что обещано?"

И дело было не только в продовольствии и деньгах. Требовались новые законы. Обеспечение безопасности. Свобода выбора: где жить, кому служить. Должна ли крепостная неволя отца распространяться на его детей? Кто-то должен был заниматься всем этим.

Однажды вечером я нашел лист бумаги, печать Болдуина, перо и пузырек с тягучими красными чернилами. Я сел за стол и начал писать самое важное в своей жизни письмо:

Его величеству Филиппу Капету, правителю Франции.

Молю Господа дать мне слова для того, чтобы написать это, поскольку я всего лишь простой горожанин. Точнее, крепостной, на долю которого выпала непосильная роль.

Сотни людей считают меня своим предводителем. Некоторые называют их толпой, я же думаю, что они просто не могут больше терпеть. Крестьяне, кожевники, лесорубы, ваши верные слуги, они поднялись против нашего сеньора лишь после неоднократных жестокостей и необоснованных притеснений и издевательств с его стороны.

Ваше величество, я пишу Вам из Трейля, где сижу за столом герцога Болдуина, который заточен в темницу, где и пребудет до тех пор, пока я не получу от Вас указания, что делать дальше.

Мы не изменники, не предатели и не бунтовщики. Нас сплотила жестокая несправедливость, и лишь тогда, когда она стала угрожать нашей безопасности, благосостоянию и самой жизни. Мы сплотились, чтобы потребовать законности, чтобы положить конец безнаказанным насилиям, убийствам и беспричинному уничтожению нашей собственности. Мы сплотились, чтобы освободиться от бесконечной неволи.

Неужто люди, как простого звания, так и благородного, не могут мечтать о том, чтобы жить по законам справедливости? Неужто это такая несбыточная мечта?

Многие из тех, кто вступил в наши ряды, верно служили Вашему величеству в войнах и принимали участие в походах против неверных по призыву Его святейшества. Мы просим лишь того, что нам обещали за эту службу: права на справедливые налоги; права подавать жалобу и получать возмещение за причиненный нам ущерб; права на справедливый суд и привлечение к ответственности обидчика независимо от его звания; права владеть землей, за которую оплачено годами тяжкого труда.

Мы старались не проливать ничью кровь. Мы стремились уладить разногласия мирно и с взаимным уважением. Но люди устали и хотят вернуться домой. Пожалуйста, Ваше величество, подайте нам надежду на то, что и Вы поддерживаете нас в этих устремлениях.

Я же предлагаю Вам то единственное, чем владею, величайшее сокровище всего христианского мира, оказавшееся в моих руках в Антиохии.

Это то самое Копье, которым проткнули Господа нашего Иисуса Христа на Кресте.

При всей ценности этой реликвии, как ни удивительно, души и сердца людей, которые служат Вам, еще ценнее.

Мы ждем Вашего ответа.

С верой, Ваш покорный слуга

Хью де Люк, трактирщик, Вилль-дю-Пер.

Я ждал, пока высохнут чернила.

От нахлынувших воспоминаний сдавило грудь. Столько людей умерло: Софи, Мэттью, мой сын Филипп, Нико, Робер, безымянный турок. И все для того, чтобы привести меня сюда?

Копье стояло у стола. Что, если бы я погиб в той церкви от рук турка? Неужели ничего этого тогда бы не случилось?

Я сложил письмо и запечатал печатью герцога. Руки мои дрожали.

Чудо. Только что произошло чудо. Я, крепостной, шут по призванию и ремеслу, бездомный и нищий...

Я обратился к королю Франции.

Часть пятая Осада

Глава 120

Стефен, герцог Борейский, вздрогнул и поморщился, когда лекарь поставил ему на спину очередную отвратительную пиявку.

– Скоро в этих тварях будет больше крови, чем останется во мне, – недовольно проворчал он.

Лекарь продолжал свою работу.

– Вы жалуетесь на дурное настроение, мой господин, но притом жалуетесь и на лечение.

Стефен хмыкнул.

– Мое настроение не улучшат никакие пиявки.

В жестокую меланхолию герцог впал с того самого дня, когда получил известие о неудаче Моргана, своего верного и проверенного слуги. Что еще хуже, Морган упустил прекрасную возможность завладеть копьем. В довершение всего этот гнусный червяк, наглый шут, собрав вокруг себя толпу оборванцев, выступил маршем на Трейль. От одного этого в герцоге закипала желчь.

И вот буквально накануне ему сообщили невероятное: проклятый шут взял Трейль, дурачина Болдуин покорно сдал свой замок кучке жалкого сброда.

Стефен снова поморщился, чувствуя, как противные скользкие твари высасывают из него последние силы.

Копье должно быть у него! Стефен даже подумывал о том, чтобы призвать к крестовому походу для освобождения Трейля и возвращения реликвии, украденной трусом и изменником, в достойное место. Куда? Конечно, в Боре. Но кто знает, где она окажется потом? В Париже? В Риме? Или, может быть, даже в Антиохии?

Раздумья прервал неожиданный приход Анны. Посмотрев на распростертого на столе мужа, она сдержанно улыбнулась.

– Вы искали меня, мой господин?

– Да. – Он повернулся к лекарю. – Выйди, мне надо поговорить с женой.

– Но я еще не закончил! Вам нужно...

Стефен вскочил, смахнув присосавшихся к коже пиявок.

– У тебя рука палача, а не целителя. Убери этих тварей, а со своим дурным настроением я справлюсь сам.

Анна наблюдала эту сцену с легкой усмешкой.

– Удивительно, мой господин, что эти маленькие скользкие создания так неприятны вам, ведь во многих отношениях вы очень схожи.

Она провела ладонью по изуродованной багровыми пятнами спине.

– Судя по всему, вам сильно нездоровится, муж мой. Позвольте приложить мазь?

– Ну, если вам не претит прикасаться ко мне. Стефен посмотрел ей в глаза.

– Конечно, нет. – Анна открыла банку с густой белой мазью. – Я ко многому привыкла. Так зачем вы позвали меня?

– Хотел осведомиться о здоровье вашей кузины Эмили. Надеюсь, ее путешествие к тетушке прошло хорошо?

– Кажется, да, – спокойно ответила Анна, размазывая снадобье по спине супруга. – По крайней мере, она выглядит довольной.

Довольной... Оба прекрасно знают, что чертовка и в глаза не видела свою тетушку.

– Я бы хотел поговорить с ней и узнать подробности визита.

– Как сильно они вас покусали, эти пиявки. – Анна надавила на крохотную ранку, и Стефен вскрикнул. У него закружилась голова. – Безделье плохо влияет на вас, муж мой. Может быть, вам лучше вернуться в Святую землю? Поискать развлечений там? А что касается Эмили, то она слишком устала, чтобы делиться с кем-либо подробностями нелегкого путешествия. – Она надавила на другую ранку. – Устала, но... довольна, как я уже сказала.

– Хватит! – Стефен схватил ее за руку. – Вы же знаете, я могу и не спрашивать вашего позволения.

– Можете. Но вы также знаете, что она находится под моей защитой. И должны понимать, какую цену придется уплатить, если с ней что-то случится.

Она ткнула острым ногтем в кроваво-красное пятно. Стефен чуть не свалился со стола и вскинул руку. Анна не дрогнула, лишь посмотрела на герцога с глубочайшим презрением. Потом губы ее дрогнули в улыбке.

– Хотите ударить? Я здесь. Или, если мое лицо кажется вам слишком грубым, могу позвать кого-то из служанок.

– Я не позволю, чтобы надо мной насмехались в моем же доме.

– Тогда вам лучше найти себе другое место, – бросила Анна.

– Убирайся! – крикнул Стефен, потрясая кулаками. – И не думай, что ты сможешь защитить ее. Твои клятвы для меня ничто. Когда-нибудь ты еще пожалеешь о том, что вела себя так. Ты и твоя розовощекая сучка. И безродный шут, перед которым она с таким удовольствием задирает юбку!

Глава 121

– Ваша милость! – Опустившись на колени, Стефен поцеловал рубиновое кольцо Бартельма, епископа Боре, которого считал самым откормленным и вонючим священнослужителем во всей Франции. – Так любезно с вашей стороны откликнуться на мое приглашение. Пожалуйста, садитесь.

Епископ Бартельм коротко кивнул. Маленького роста, с большими глазами навыкате, делавшими его похожим на сову, он был настолько толст, что, глядя на него, Стефен всегда задавался вопросом, как удается ему ходить, подниматься по ступенькам и даже совершать церковные таинства. Епископ не любил, когда его куда-то звали и вообще беспокоили. Он считал, что давно заслуживает лучшего, чем эта отдаленная епархия, и жаждал повышения. В Париж или, может быть, даже в Рим.

– И вы оторвали меня от сексты ради вот этого? – прохрипел Бартельм.

Следуя знаку герцога, юный паж наполнил элем два серебряных кубка.

– Это особый эль, – сказал Стефен, поднимая кубок. – Его варят в одном монастыре возле Фландрии.

Епископ позволил себе улыбнуться.

– Господь простит, если это во исполнение его воли.

Они сделали по глотку.

– Аааах! – Священник облизал губы. – Хорош. Очень хорош. Вкус яблок и меда. И все же, думается мне, вы пригласили меня не для того, чтобы услышать мнение об этом славном напитке.

– Я пригласил вас лишь потому, – ответил Стефен, – что в душе у меня заноза, помочь вытащить которую можете вы.

Бартельм кивнул.

– Слушаю.

Герцог наклонился к гостю.

– Вы слышали, конечно, о бунте на юге, где некий шут повел за собой местный сброд.

Бартельм ухмыльнулся, и его жирный подбородок, уходящий в роскошную пурпурную сутану, заколыхался, как желе.

– Я не знаю другого такого глупца, как Болдуин, так что неудивительно, что его перехитрил даже жалкий шут. Ходят слухи, однако, что одно время этот шут подвизался при дворе вашей светлости?

Стефен опустил кубок и раздраженно взглянул на ехидно улыбающегося епископа.

– Позвольте перейти к делу, ваша милость. Известно ли вам, что таскает с собой этот шут и чем так соблазняет народ?

– Обещанием лучшей жизни. Освобождением от крепостной неволи, – пожав плечами, ответил Бартельм.

– Я имею в виду совсем не обещания. Я говорю о его посохе.

Священник кивнул.

– Да, мне рассказывали, что он носится с копьем, которое называет священным. Но самозваные пророки всегда горазды на выдумку. Одни хвастают святой водой от Иоанна Крестителя, другие покровами Девы Марии...

– Значит, вас это не смущает? – спросил Стефен. – И пусть какой-то выскочка прикрывает именем Господа свои грязные делишки и подстрекает к бунту, объявляя себя владельцем священной реликвии?

– Ох уж эти самозванцы. – Епископ устало вздохнул. – Они приходят и уходят. Каждый год. Как заморозки.

Герцог подался вперед.

– И вам все равно, что шут, провозглашая имя Господа, призывает чернь свергать своих сеньоров?

– Похоже, ваша светлость, это вы обеспокоены происходящим. К тому же, насколько я слышал, мальчишку больше прельщает не небесная благодать, а кое-что более земное. – Улыбка, застывшая на лице священника, была улыбкой картежника, уверенного в силе своих козырей. – Что именно вам от меня нужно, Стефен? Чтобы церковь помогла вам в вашей войне? Вы предлагаете мне обратиться в Рим с просьбой объявить крестовый поход против шута?

– Я скажу, чего хочу, ваша милость. Я хочу ударить этих невеж по самому чувствительному месту. Не по их пустым животам, не по головам, забитым дурацкими мечтами о свободе, отведать которую они так страстно жаждут...

Бартельм с интересом посмотрел на герцога.

– ...а по их душам, ваша милость, – продолжал Стефен. – Я хочу ударить по их душам. И сделать это поможете мне вы.

Епископ опустил кубок, улыбка растворилась в пухлых щеках.

– Так что именно вам от меня нужно?

Глава 122

Шли дни. Ответа от короля все не было, а в рядах моей армии нарастали нетерпение и усталость. Крестьяне и ремесленники, мужья и отцы, они хотели поскорее вернуться домой.

Выставленные вдоль северной дороги дозоры ждали понапрасну – никто не появлялся на ней, никто не спешил с королевским посланием.

Почему? Если Эмили поговорила с ним, если все ему рассказала...

А если нет?

И вот однажды наблюдатели заметили движущуюся к замку процессию. Я сидел в большом зале, когда туда ворвался Альфонс.

– Хью, всадники! Они п-приближаются! Похоже, это г-гон-цы от к-короля!

Мы со всех ног устремились на стену. Взбежав по ступенькам, я увидел небольшой отряд. Сердце застучало от охватившего меня волнения. Их было шестеро, и они скакали во весь опор. Рыцари со знаменем. Но не с пурпурно-золотым знаменем короля.

На нем был крест. Рыцари служили Церкви.

В центре группы я заметил темную сутану священника.

Мы открыли ворота, и отряд вступил во двор. На площади уже собралась толпа. Одо, Жорж, парни из Морриссе – все радостно улыбались.

– Чего ждать? – спросил Альфонс. – Хорошего или плохого?

– Думаю, хорошего, – ответил отец Лео. – Король не стал бы посылать священника, чтобы осудить нас. Посмотрим.

Сухой как щепка, с ясными пронзительными глазами, священник медленно спешился и оглядел собравшихся вокруг него людей.

– Я – отец Юлиан, посланник его преосвященства епископа Бартельма. У меня с собой важный указ.

– Меня зовут Хью. – Я поклонился и перекрестился в знак уважения к высокому гостю.

Отец Юлиан лишь скользнул по мне взглядом и громко объявил:

– Пусть меня услышат все. – Он достал свернутый в трубку пергамент и поднял его над головой. – Захватчики Трейля... – Голос у него оказался звучный и чистый. – Вольные крестьяне, лесорубы, торговцы, крепостные и свободные, последователи человека, известного под именем Хью де Люк, бежавшего из Армии Креста, которая и по сей день доблестно сражается ради освобождения Святой земли...

По спине пробежал холодок беспокойства. Толпа притихла.

– Его преосвященство епископ Бартельм порицает вас за неправедный бунт и призывает всех уже сегодня, семнадцатого октября 1098 года, разойтись, отказаться от всех притязаний на имущество и земли, захваченные у герцога Болдуина Трейльского, и вернуться домой. В противном случае вы ощутите всю тяжесть и суровость наказания за свои действия: немедленное и полное отлучение от Римской церкви и лишение милости Господней.

Священник сделал паузу, чтобы взглянуть на нас. Лица всех – и я не исключение – выражали полнейшее потрясение.

– Его преосвященство требует, – продолжал священник, – чтобы вы отреклись от учения еретика Хью де Люка и передали Церкви все реликвии и символы якобы святого происхождения, посредством которых он представляет себя посланником Господа нашего Иисуса Христа.

По толпе пронесся шум.

– Нет. Не может быть.

Кто-то растерянно качал головой. Кто-то с надеждой смотрел на меня.

Почувствовав напряжение момента, молодой священник возвысил голос:

– С надеждой на ваше благоразумие и спасение ваших бессмертных душ его преосвященство объявляет, что те, кто в течение двух дней сложит оружие и вернется домой, заслужат прощение со стороны Церкви. За исполнением поручено наблюдать мне. Указ подписан его преосвященством Бартельмом Абро, епископом Боре, представителем святейшего престола.

Боре! Так это все дело рук Стефена!

Толпа испуганно молчала.

– Но это же безумие, – опомнился наконец отец Лео. – Эти люди не еретики. Они лишь хотят мира и справедливости.

– Мир и справедливость ждут их в раю, – ответил молодой священник. – А чтобы попасть туда, надо поскорее вернуться домой, к семьям. Кстати, это и к вам относится.

Он пришпилил указ к стене церкви.

– Не слушайте его! – крикнул я. – Не поддавайтесь шантажу Стефена. Герцогу всего лишь надо завладеть копьем.

– Так отдай его! – бросил кто-то из толпы. – Ради спасения наших бессмертных душ!

– Извини, Хью, но я пришел драться. – Еще один покачал головой. – Обречь себя на вечное проклятие я еще не готов.

Собравшиеся начали расходиться. Некоторые уже спускались со стен и направлялись к воротам.

– Правильно! Так и надо, – одобрительно закивал священник. – Церковь примет раскаявшихся, но только тех, кто признает свою вину сейчас. Возвращайтесь к женам и детям.

Что я мог противопоставить его ядовитым речам? Все эти люди последовали за мной, полагая, что поступают правильно. Они надеялись, что Господь благословит их.

Я стоял посреди площади, глядя вслед потянувшимся к городским воротам. В душе закипала бессильная злоба.

Мы проиграли.

Глава 123

В тот вечер Одо нашел меня в часовне.

Я молился. Молился по-настоящему, испрашивая у Бога совета. Я не мог поверить, что если Бог действительно существует, Он позволит таким самодовольным, перекормленным ничтожествам, как отец Юлиан, которым наплевать на моих людей, сломить нашу волю и решимость продолжать борьбу.

– Ну, раз ты начал обращаться к молитвам, значит, мы точно по уши в дерьме, – проворчал Одо.

– Сколько осталось? – спросил я.

– Половина. Может, меньше. А сколько останется к утру... кто знает? Лучшие все же остались. Жорж, Альфонс, ребята из Морриссе... даже отец Лео. В общем, большинство из тех, кто был с нами с самого начала.

Я невесело улыбнулся.

– Все еще верят в меня?

– Не сказал бы. По-моему, уж если заключать сделку с Богом, то лучше довериться священному копью, чем церковной крысе.

Я взял лежавшее на скамье копье. Провел ладонью по древку.

– И что? – поинтересовался Одо. – Помогает? Дает ответ? Что нам делать дальше?

– Что делать дальше... Понимаешь, Стефену не нужны ваши бессмертные души. Ему нужен я. Или по крайней мере вот это. Указ – что-то вроде вызова мне. Приди и сразись, если хватит духу. Выбора нет – придется идти.

– Идти? – Одо недоверчиво рассмеялся. – Ты собираешься выступить против Боре с тем, что осталось?

– Нет, друг мой. – Я покачал головой. – В этот поход я выступлю один.

Одо понадобилось некоторое время, чтобы решить, как отреагировать на мое заявление. Он закатил глаза.

– Ты пойдешь в Боре? С одним лишь копьем?

– Разве ты не понимаешь, чем он угрожает? Ради него герцог уже сжигал деревни. Ради него убил мою жену и сына. И вот теперь удерживает Эмили. Что еще мне остается?

– Надо ждать. Держать Болдуина под стражей, пока не придет ответ. Уж король-то наверняка остановит это безумие.

– Указ. Вот тебе и ответ короля. – Я покачал головой. – Король из благородных и всегда будет на их стороне. А наши жалобы он и слушать не станет. Стефен и Болдуин его вассалы. Они собирают для него армии, когда ему вздумается повоевать с кем-нибудь. А мы... что с нас взять? Курицу да горсть зерна?

– Ну, хороший омлет может переубедить даже короля, – усмехнулся кузнец и посмотрел мне в глаза. – В любом случае я с тобой, Хью. До самого конца.

Я схватил его за руку.

– Нет, Одо, хватит. Ты был верным другом. Как и все остальные. Ты доверял мне больше, чем того заслуживает шут. Но теперь надо признать... – Я сжал копье. – Оно принесло мне столько несчастья. Столько боли. Хотя и радость тоже. Когда мы все вместе отстояли город... Когда шли на Трейль...

– С тех пор как ты нацепил юбчонку, тебя стало трудно слушать, – заметил Одо.

– Может быть. И все же я пойду один.

Прежде чем ответить, Одо глубоко вздохнул, улыбнулся и огляделся.

– Так вот как оно, в церкви. Жесткие скамейки и перекусить нечем. Нет, этим меня не привлечешь.

– Меня тоже.

Некоторое время мы сидели молча.

– Интересно, что было бы, если б я тогда не отправился в крестовый поход? Софи и Филипп остались бы живы. Отец Лео читал бы свои проповеди. А ты работал бы целыми днями, а не бездельничал.

Одо посмотрел в темное окно.

– А еще попивал бы эль да слушал твои глупые шутки.

Я поднялся и похлопал его по спине.

– Давай так и сделаем. Здесь наверняка должен быть погреб. А у меня осталась еще пара шуток, которых ты ни разу не слышал.

Глава 124

На рассвете следующего дня я надел поношенную тунику, попрощался со старыми друзьями, которые были со мной с самого начала, взял копье и вышел из крепости. Жорж, Одо, отец Лео и Альфонс проводили меня до ворот. Я попросил их не рисковать понапрасну, а оставаться в городе и держаться. Мы не совершили ничего плохого и однажды будем вознаграждены за стремление к справедливости.

Перед тем как сесть на коня, я обнял Одо и Жоржа.

– Да благословит вас обоих Бог.

Я поблагодарил их за верность и дружбу. За то, что рискнули. На глаза навернулись слезы. Каждый понимал, что мы, быть может, уже и не увидимся.

Потом я в последний раз посмотрел на них всех, подмигнул и улыбнулся. Друзья пожелали мне удачи. Я стал спускаться с холма, дав себе обещание не оглядываться.

У подножия холма, когда ворота закрылись за моей спиной, я нарушил зарок и оглянулся. Высокие, неприступные стены охраняли город, о котором говорили, что его невозможно взять. Я рассмеялся. Нам было чем гордиться: мы захватили его даже без боя. Перед глазами встала багровая, налитая злобой физиономия Болдуина. Такое не забывается.

Но теперь Болдуин, как и Трейль, остался позади, а впереди меня ожидало еще одно испытание. Встреча с человеком, который сжег наш город, убил мою жену и сына. С тем, кто удерживал мою возлюбленную. Я знал, что схвачусь с ним не только во имя правды и свободы. Наше противостояние сузилось до глубоко личного конфликта.

Я повернулся спиной к Трейлю и направил коня в нужном направлении.

Теперь все мои мысли были устремлены к Боре.

Глава 125

Громко стуча сапогами, Стефен прошел по коридору и толкнул дверь в крохотную, убого обставленную комнатушку в конце казармы. Лежавший в темном углу мужчина в грязных отрепьях и с покрытым язвами лицом повернулся.

– Вставай, Морган. Твое время пришло. – Стефен не стал закрывать дверь. – Мне снова нужны твои таланты. Ты ведь еще рыцарь или уже нет?

Обесчещенный тафур медленно поднялся с пола. Засаленная одежда прикрывала оставленную копьем рану в боку.

Герцог поморщился – в комнате стояла невыносимая вонь.

– Я готов служить вам, господин.

– Хорошо. Здесь надо проветрить. В уборной и то пахнет лучше.

– Запах не позволяет мне забыть, господин. О ранах, оставленных в душе. И о той, что нанес безродный ублюдок.

– Рад, что твоя память свежа. Потому как Господь дарует тебе возможность отомстить за оскорбление.

Глаза тафура вспыхнули.

– Если я еще дышу, то лишь в надежде на такую возможность. Но как?

– События, значимость которых ты не можешь и представить, ведут шута ко мне.

– Вот как? Значит, шут в Боре? И вы узнали об этом?

– Думаешь, я стал бы пачкать сапоги по какой-то другой причине?

Тафур поднял с пола боевую тунику, все еще окровавленную и с дырой в том месте, где ее пронзило копье ненавистного врага. Он облизал губы, как это делает давно забывший вкус пищи человек в предвкушении близкого пира.

– Вижу, мысль о мщении придала тебе сил, – одобрительно заметил герцог.

Инстинкт снова не подвел его. Он был прав, сохранив жизнь Моргану и не отрубив ему голову, когда тот приполз в замок без копья.

– Я выпущу ему кишки, – пообещал тафур, скрежеща зубами, – и полью гноем его рану, чтобы он знал, на какие мучения обрек меня.

– Вот это дух воина.

Стефен похлопал его по плечу и тут же с отвращением посмотрел на свою руку. Потом наклонился, будто к закадычному другу, и с силой ткнул в рану рукоятью кинжала. Рыцарь охнул и скривился от боли.

– И на сей раз не забудь принести копье, – напомнил герцог. – В твое отсутствие в Боре занесло немало разного сброда, вот почему ты мне нужен. Кому еще я могу доверять?

– Только скажите, что надо сделать.

– Хорошо. – Лицо Стефена просветлело. – Именно это я и рассчитывал услышать. С тобой можно поразвлечься. Как насчет того, чтобы позабавиться прямо сейчас? Позову-ка я нашего шута, Норберта. Ты ведь знаешь Норберта, Морган? Может, он нас развеселит, а?

Морган кивнул. Герцог и не сомневался, что они понимают друг друга. Не важно, чья кровь на клинке, лишь бы она привела к шуту.

– И вот что еще, Морган, – бросил, уже выходя, Стефен. – Раз уж у нас намечается веселье, почему бы не пригласить госпожу Эмили?

Глава 126

Два дня я ехал через лес, спешиваясь только с наступлением темноты, чтобы свернуться где-нибудь под кустом. Но сон не шел. Я думал об оставшихся в Трейле друзьях. Об Эмили. О том, что буду делать, когда попаду в Боре.

В то утро я, перекусив ломтем хлеба и кусочком сыра, уже собрался продолжить путь, когда услышал позади хруст веток.

Нырнув за дерево, я вытащил кинжал. Постепенно в утреннем сумраке проступила фигура медленно приближающегося всадника. Судя по надвинутому на лицо капюшону, это был священник, скорее всего монах, отважно пустившийся в рискованное путешествие по лесу.

Успокоясь, я вышел из-за укрытия.

– Надо либо до чертиков упиться, либо быть полным дураком, чтобы отправиться в одиночку в столь опасный путь, – крикнул я.

Священник натянул поводья.

– Странно слышать такое предупреждение, – ответил он, не снимая капюшона, – от человека в лоскутной юбке.

Удивительно, но голос показался мне знакомым! Всадник сдвинул капюшон, и я увидел улыбающееся лицо отца Лео.

– Что вы здесь делаете?

– Подумал, что тебе может понадобиться спутник. Должен же кто-то позаботиться о твоей душе. – Он вздохнул и, покряхтывая, слез с лошади. – Надеюсь, возражений нет?

– Возражений? Дружище, да я просто счастлив!

– Я знал, что дело рискованное, – продолжал отец Лео, отряхивая дорожную пыль. – Но дело в том, что я очень долго ждал от Бога какого-то знака и теперь просто не могу расстаться с копьем.

Я рассмеялся.

– У вас усталый вид, святой отец. Пейте.

Он принял от меня мех с водой и с удовольствием сделал несколько глотков.

– Такая армия распугает всех врагов, – улыбнулся я. – Шут и священник.

– Да, внушительная сила. – Отец Лео вытер губы. – Двое, конечно, никого не напугают, поэтому я прихватил с собой друга. Если, конечно, ты не против.

– Друга?

В этот самый момент от дороги донесся стук копыт, а затем появился и всадник. Я присмотрелся и с изумлением узнал в нем Альфонса. Парень был полностью снаряжен для боя. Подъехав ближе, он, как обычно, смущенно улыбнулся.

– Вы двое сумасшедших.

– Посмотри на себя, – пробормотал священник. – Ты собираешься штурмовать замок Боре в шутовском наряде и в одиночку и при этом называешь нас сумасшедшими.

– Ладно, пусть сумасшедших будет трое, – легко согласился я.

– Нет. – Альфонс фыркнул и покачал головой. – Не т-трое.

– У вас найдется что-нибудь пожевать? – прогремел из леса густой голос. – После белок и ящериц сойдет все.

Одо!

Это и впрямь был он – в кожаных доспехах, с булавой в руке и фиолетовой с белым накидке Болдуина.

– Так и знал, что без тебя не обошлось, – с напускной суровостью сказал я.

– А вот и нет, – осклабился кузнец и повернул голову. – Это все он.

Из кустов вылез мельник.

– Эй, я же сказал, что это касается только меня, – притворно запротестовал я.

– И еще ты сказал, что мы свободны, – парировал Одо. – А свободный человек волен сам делать выбор. Считай, я его и сделал.

– Но я же оставил тебя старшим. С Болдуином. И четырьмя сотнями ребят.

– Неужели?

Мельник лукаво подмигнул.

И вдруг... Тяжелый стук копыт... топот ног... и люди! Они появились из-за изгиба дороги. Первыми шли Алоис и его друзья из Морриссе, с топорами и щитами за спиной. Но это было еще не все. Люди шли и шли. Десятки... сотни... Мелькали знакомые лица. Из Мулен-Вье, Сюр-ле-Гавр и других мест. Молчаливые, уставшие, но с гордым блеском в глазах.

У меня перехватило дыхание. Я не мог вымолвить ни слова. А они все шли и шли, шеренга за шеренгой, люди, сохранившие веру в меня. Люди, у которых не осталось ничего, кроме этой веры.

А потом на сером жеребце, перехваченный веревкой, как сноп пшеницы... Болдуин! И рядом его кастелян.

Невероятно! Я не верил глазам.

– Все? Все четыре сотни?

Алоис покачал головой.

– Четыре сотни и еще четверо. – Он усмехнулся. – Если подойдут масоны.

– Мы решили, – вмешался Одо, – что раз уж потерялинадежду на вечную жизнь, то терять больше нечего.

Сердце мое преисполнилось гордостью. Я смотрел на них, ощущая свое единство с этими людьми. Некоторые весело приветствовали меня, другие просто кивали, многих я не знал даже по имени. Когда прошла последняя шеренга, из-за поворота показалась четверка неряшливо одетых мужчин под белым знаменем с нарисованным на нем глазом – знаком масонского общества. Увидев меня, они прибавили шагу, чтобы догнать остальных.

Я хотел поблагодарить Одо и Жоржа, но слова застряли в горле.

Я положил руку на плечо мельника.

– Ну что, идем в Боре? – провожая растянувшую по дороге колонну взглядом, сказал Одо.

Я кивнул.

– Тогда тебе надо придумать по-настоящему хороший план, – пробормотал он.

Глава 127

И снова, как и несколько недель назад, когда мы шли на Трейль, в каждой деревушке, на каждом перекрестке нас встречали местные жители. Крестьяне, плотники, пастухи со своими стадами бежали к дороге, чтобы посмотреть на связанного Болдуина и возглавляющего армию шута.

– Как вы можете? – удивлялись люди. – Вас же отлучат от церкви. Вас проклянут. Ваши души будут гореть в аду.

– Ну и пусть, – отвечали мы. – Нам терять нечего.

Как и тогда, я ехал впереди в оборванном шутовском костюме и со священным копьем. Но на сей раз наша армия выглядела иначе. У нас были настоящие мечи и новые железные щиты, взятые из арсенала Болдуина. Над нами развевалось знамя в зеленую и красную клетку. Мы могли похвастать арбалетами и катапультами для ведения осады. За нами шел обоз с продовольствием, которого хватило бы на целую армию.

– Вам никогда не взять Боре, – насмешливо кричали нам. – Его не взять и тысяче человек.

– То же самое говорили, когда мы шли на Трейль, – сердито отвечал Одо.

– И у нас есть к-копье, – добавлял Альфонс. – Мы в-верим в него больше, чем в какого-то епископа.

Почти в каждой деревне наши ряды пополнялись одним, а то и несколькими новобранцами.

– Я пойду с вами. Это что-то значит, если шут взял в плен герцога!

Старики и молодые преклоняли колени перед копьем и становились в строй.

И все же я понимал, что грядущая битва не будет такой легкой, как предыдущая. Стефен никогда бы не подпустил нашу неопытную армию к замку, не дав боя еще на подступах к нему. Его войско было гораздо больше и сильнее, чем войско Болдуина. К тому же он и сам слыл искусным полководцем и неукротимым воином.

И уж точно я был никудышным командующим. Весь мой боевой опыт ограничивался участием в крестовом походе. Ни Жорж, ни Одо, ни кто-либо другой не имели представления о тактике и стратегии. Да и чего ожидать от крестьян и лесорубов? И снова во мне оживал прежний страх: что, если я веду поверивших в меня людей на бойню?

Нам нужен был полководец. Но где его взять?

Вечером третьего дня, когда мы остановились на ночлег, я пошел туда, где сидели под охраной Болдуин и его люди. Герцог встретил меня злым взглядом, но я лишь покачал головой и улыбнулся.

Я опустился на землю рядом с его кастеляном, Даниелем Ги. Все это время тот держался спокойно и с достоинством. Никогда не жаловался, в отличие от Болдуина, выкрикивавшего проклятия и угрозы в адрес каждого, кто проходил мимо. О кастеляне говорили только хорошее.

– Я в трудном положении.

– Вы в трудном положении?

Кастелян рассмеялся и поднял связанные руки.

– Сначала послушайте меня. Я стою во главе армии, но почти ничего не знаю о том, как вести сражение.

– А вот я знаю, как вести сражение, но у меня нет больше армии.

Я угостил его элем.

– Жаль, что вы командуете армией герцога.

– Армией Трейля, – твердо поправил он. – Мой долг – защищать город, а не убивать ни в чем не повинных подданных, которым не доверяет наш сеньор.

– Трейль и Болдуин – одно и то же. Как ни старайтесь, а разделить их не получается.

– Да, трудное положение, – согласился он.

– Повторяю, мне нужен полководец. Взять Боре будет очень непросто.

Он сделал еще один глоток и задумчиво посмотрел на меня.

– Что я получу, если помогу вам взять город?

Я улыбнулся.

– Ничего, кроме ненависти вашего господина.

Даниель Ги усмехнулся.

– В любом случае он вряд ли предложит мне прежнюю работу.

С ним трудно было не согласиться – Болдуин никогда бы не признал себя виноватым и скорее всего сделал бы козлом отпущения именно кастеляна.

– Зато в случае успеха вы сможете вернуться к мирной жизни, как и все мы. Поверьте, никто из нас на большее не рассчитывает.

Он покачал головой.

– Неужели? А разве не вы захватили Трейль и взяли в плен моего сеньора? Должен признать, наряд шута не мешает вам быть хорошим солдатом.

– Я дрался в Антиохии и Киботосе.

Кастелян кивнул и посмотрел на меня уже с уважением.

– Так вы с нами? Понимаю, что тем самым вы нарушаете данную Болдуину клятву. Вряд ли это поможет вам добиться многого на избранном пути. Но мы не такие уж плохие люди для еретиков, бунтовщиков и шутов.

Даниель вздохнул, помолчал и наконец тряхнул головой.

– Похоже, компания как раз для меня.

Глава 128

На следующий день, когда мы вышли из леса у какой-то речушки, перед нами предстала пугающая картина. На высоком берегу застыло в ожидании войско примерно в три сотни человек.

Никаких знамен или других знаков отличия, только грубые кожаные доспехи и высокие сапоги. Мечи и щиты поблескивали в лучах полуденного солнца. Грязные длинноволосые воины смотрели на нас, не выказывая ни малейших признаков беспокойства, как будто война была для них самым привычным делом. Они ждали и были готовы к бою.

Волна паники прокатилась по нашим рядам. С таким противником мы еще не встречались.

Протрубили рога. Заржали кони. Несколько телег перевернулось.

Я приказал остановиться. Неужели мы попали в западню?

Ко мне подбежали Даниель и Одо. Еще никогда я не видел своего друга таким испуганным.

– Рычат, как саксы, – пробормотал он. – Боже, ну и страшны! Слышал, они живут в пещерах и в голодные дни поедают собственных младенцев.

– Нет, это не саксы. – Даниель покачал головой. – Эти из Лангедока, с юга. Горцы. Но младенцев едят, и не только в голодные дни.

Мурашки поползли у меня по спине.

– Неужели они служат у Стефена?

– Может быть. – Он пожал плечами. – Наемники. Стефен и раньше пользовался их услугами.

Мы смотрели на них. Они смотрели на нас.

– Надо развернуться вдоль оврага, – сказал я, стараясь не выдать голосом страха. – Копейщиков поставить вперед. На случай, если они пойдут в атаку.

– Оставь конницу в резерве, – посоветовал Даниель. – Эти ублюдки наступают только пешими. Воевать конным считается у лангедокцев трусостью.

Мы быстро построились, и над полем повисла зловещая тишина. Я видел, как напряжены люди.

– Подходящий день для встречи с Создателем, – пробормотал Одо, покачивая булавой. – Господи, если только слышишь...

Он не договорил, потому что шеренги лангедокцев дрогнули, зашевелились...

– Приготовиться!

Я сжал копье.

Ряды противника расступились, пропуская двух всадников, которые поскакали в нашу сторону.

– Похоже, они хотят поговорить, – заметил Даниель.

– Я пойду. – Я повернулся и протянул копье Одо. – Держи.

– Я с тобой, – сказал Даниель.

Вдвоем мы выехали навстречу остановившимся посреди поля лангедокцам, которые бесстрастно наблюдали за нами. Один из них был высокий и плотный, настоящий бык. Другой, хотя и не такой здоровяк, тоже выглядел довольно воинственно. Подъехав, мы остановились в нескольких шагах от них. Некоторое время все молчали.

Наконец здоровяк прохрипел несколько слов на французском, разобрать которые мне удалось.

– Ты шут по имени Хью? Это у тебя копье?

– Да, – ответил я.

– И ты поднял крестьян против господ? – недоверчиво проворчал другой.

– Мы поднялись против убийств и притеснений.

Здоровяк ухмыльнулся.

– Что-то ты не очень похож на того, о ком нам рассказывали. Хью ростом не меньше восьми футов.

– Так и есть. У страха глаза велики. Посмотрим, что ты скажешь после драки.

Лангедокцы как-то странно посмотрели на меня, потом переглянулись и вдруг рассмеялись.

– После драки? – прохрюкал здоровяк. – Дурак, мы пришли помочь, а не драться с тобой. До нас дошли слухи, что ты идешь против Трейля. Свинья Болдуин – наш заклятый враг. Мы двести лет воюем с Трейлем.

Я бросил взгляд на Даниеля. Теперь пришла наша очередь усмехнуться.

– Новость хороша, да только вы опоздали. Трейль мы уже взяли, а сейчас идем на Боре.

– Боре? – переспросил второй. – То есть против свиньи Стефена?

Я кивнул.

– Точно.

Лангедокцы отвернулись, чтобы переброситься парой фраз. Их язык был мне непонятен. Потом здоровяк снова посмотрел на меня и пожал плечами.

– Ладно, мы тоже идем на Боре.

Он поднял меч, и шеренги его войска ответили тем же – приветственно вскинули мечи и копья.

– Тебе повезло, – усмехнулся здоровяк. – Стефен – наш заклятый враг. Мы воюем с Боре уже триста лет.

Глава 129

Стефен был в своей комнате, когда туда ворвалась герцогиня. Он сидел в кресле и преспокойно срезал кожуру с яблока. Склонившаяся перед господином придворная дама по имени Аннабель усердно работала язычком и губками.

При виде госпожи Аннабель поперхнулась, вскочила и попыталась хоть как-то прикрыть обнаженные чресла герцога. Стефен же даже не пошевелился, как будто происходящее не имело к нему никакого отношения.

– Ох, Аннабель, не беспокойтесь, – вздохнула Анна. – Когда герцог услышит новость, которую я принесла, от его мужского достоинства останется одно воспоминание.

Дама поправила растрепанные юбки, присела в поклоне и поспешно удалилась.

Стефен поднялся.

– Здесь не твои покои, а мои – не забывай. И не притворяйся оскорбленной. Ни за что не поверю, что ты не знала, чем я занят.

– Я и не собираюсь притворяться. – Анна твердо посмотрела на мужа. – Извини, что оторвала от важных дел.

– Ладно, ладно, – поморщился герцог, – обойдемся без взаимных упреков. Какой сюрприз ты мне приготовила?

– Из Шардоне только что прибыл гонец. По его словам, твой шут уже в двух днях пути отсюда. И копье у него с собой.

– Так ты этим хотела меня поразить? – Стефен притворно зевнул и откусил от яблока. – Сообщением, что наш дурак идет на Боре? Интересно, почему ты думаешь, что это так важно? – Он сунул руку под чулки. – Ладно, иди ко мне. Раз уж стол накрыт, то почему бы не задать моему хорьку немного работы, а?

Подойдя к мужу сзади, Анна обняла его, погладила по обнаженной груди, хотя с меньшим отвращением поцеловала бы змею, и, наклонившись к уху, прошептала:

– Дело не в самом шуте, дорогой, а в том, что он ведет за собой по меньшей мере тысячу человек.

– Что? – Стефен резко повернулся и недоверчиво посмотрел ей в глаза. – Не может быть...

– О? Что это? Хорек спрятался в норку? – рассмеялась Анна. – Да, мой господин, за шутом идет целая армия, которая даже больше той, что взяла Трейль. Армия проклятых, еретиков, которым по твоей милости уже нечего терять. И которые – спасибо Болдуину – хорошо вооружены.

Герцог нервно прошелся по комнате.

– Невероятно! Разве они не понимают, чем рискуют? Их души попадут в ад!

– Нет, супруг, это тебе уготовано там место.

– Убирайся! – Рука взлетела и звонко опустилась на щеку герцогини. Удар был такой силы, что Анна полетела на пол. – И если хочешь, чтобы с этой сучкой, которую ты называешь своей кузиной, ничего не случилось, не смей насмехаться надо мной!

Анна заставила себя приподняться.

– Если только ты ее тронешь...

Герцог обжег ее полным ненависти взглядом и снова замахнулся. Анна не дрогнула, не спрятала лицо и не отвернулась. Стефен глубоко вздохнул, лицо его постепенно вернуло прежний цвет. Успокоившись, он присел и потрепал жену но щеке.

– Зачем же? Я не питаю к ней зла, ведь она часть тебя. И находиться здесь ей гораздо безопаснее, чем где-либо еще. Времена сейчас неспокойные, враги замышляют козни против нас, их сообщники проникли даже за эти стены. – Он выпрямился. – Ты разве не слышала?

Глава 130

– Смотрите! Вон он! На холме. Там! Боре!

Над холмами, склоны которых покрывали виноградники и казавшиеся издали игрушечными домики, высились сложенные из известняка башни с голубыми, словно выгравированными на лазурите неба крышами. Нашим взглядам предстал сияющий на солнце белый фасад знаменитого собора; рядом с ним тянулся в высоту замок, в котором когда-то бывал и я. Теперь в нем держали Эмили.

Безудержная радость охватила всех.

– Схвачу одной рукой Стефена, а другой его самую жирную курицу! Сожму и буду держать, пока не снесет яичко! – хвастливо кричал какой-то виллан.

За моей спиной чуть ли не на милю растянулась новая армия. В каждой шеренге шли люди самых разных занятий: портные, лесорубы, крестьяне. И пусть одеты они были по большей части в домотканые одежды, грудь каждого защищала кольчуга, а голову – шлем. Флаги разных городов реяли над ними, и некоторые даже с трудом понимали друг друга, поскольку говорили на разных диалектах. Впряженные в телеги быки и лошади тащили катапульты, баллисты и требушеты вместе с запасом камней. Пыль, поднимавшаяся из-под колес и копыт, застила небо.

Но чем ближе подходили мы к Боре, тем тише звучали хвастливые обещания и смех, тем серьезнее и даже тревожнее становились лица. Замок уже не казался большим муравейником, выросшим вдруг ниоткуда на нашем пути, а те, кто хоть что-то слышал о Стефене, понимали, что их противник не самодовольный павлин, боящийся запачкать руки в бою. Такого города многие из нас еще не видывали. И нам предстояло взять его! Боре окружали два кольца стен, на которых стояли опытные лучники. Большинство рыцарей Стефена успели повоевать в крестовых походах и знали вкус кровавых побед. Мы все шли и шли, а стены как будто делались все выше и выше. Не у одного меня мелькнула мысль: "Многие из нас останутся здесь навсегда".

Вокруг, по обе стороны дороги, виднелись покинутые хозяевами дома, пустые амбары и сараи. Над сожженными, почерневшими полями поднимались струйки дыма. Стефен приказал уничтожить все, чтобы нам не досталось ничего. Он готовился к осаде.

Люди, мимо которых мы проходили, уже не приветствовали нас, как в Трейле. Одни плевали в нашу сторону, другие отворачивались.

– Проклятые бунтовщики... еретики... убирайтесь домой...

– Посмотрите, что вы нам принесли! – запричитала какая-то женщина, собиравшая у дороги объедки. – Идите, идите, полюбуйтесь, чем вас встречают.

Чем нас встречают? Что бы это значило?

Внезапно передние шеренги сбавили шаг. Люди указывали на виднеющиеся впереди то ли столбы, то ли кресты. Несколько человек побежали вперед. Постепенно подошли и остальные.

То, что мы увидели, заставило одних закрыть в ужасе глаза, других отвернуться. Даже у самых смелых лица сделались белее мела. Те, кто только что похвалялся будущими подвигами, словно онемели.

Нас встречали не кресты, нас встречали насаженные на колья люди. Некоторые были еще живы; они что-то бормотали и даже шевелили руками. Еще ужаснее выглядели те, кого насадили на кол вниз головой. Здесь были старики и молодые, крестьяне и торговцы. Были даже женщины, раздетые догола, как шлюхи. Они стонали, открывали рты, ворочали стекленеющими глазами.

Тридцать человек.

– Снимите их, – крикнул я.

Сердце опустилось, как уже бывало в Киботосе и Сен-Сесили. Что сделали эти несчастные? Чем провинились?

Я остановился у одного из последних тел, чувствуя, как застывает в жилах кровь.

На колу висела Елена, служанка Эмили.

Я соскочил с коня и, выхватив меч, принялся рубить столб, пока он не накренился. Потом осторожно опустил ее на землю.

Девушка лежала на траве, глядя на меня невидящими глазами через спутанные, слипшиеся от крови волосы. На ней были грязные лохмотья. С ней обошлись как с бесстыдной убийцей. А ведь бедняжка всего лишь служила своей госпоже.

Гнев и злость ткнули мне под ребра свои острые пики. Если так поступили с Еленой, то что же тогда случилось с Эмили?

Какой сигнал посылало мне прячущееся в замке чудовище?

Я повернулся к тем, кто стоял за моей спиной:

– Похороните ее.

Глава 131

Продвинувшись немного дальше, мы оказались у каменного мостика через небольшую речушку. Возле мостика высилась сторожевая башня. Мы остановились ярдах в шестидесяти от нее.

У башни нас поджидали четверо верховых рыцарей.

– И этот сброд называется армией? – крикнул один из них и поднял ногу, как это делает собака у дерева. – Жалкая кучка вилланов, которые только и умеют, что портить воздух да ковыряться в дерьме.

– Осторожнее, – предупредил Даниель. – Оставайтесь на месте. Они делают это умышленно, хотят заманить нас в ловушку.

Тем не менее несколько человек, еще находившихся под впечатлением от только что увиденного, не послушали совета и побежали к дерзким рыцарям, размахивая мечами и палицами.

Когда до башни оставалось двадцать ярдов, на стене появились лучники с арбалетами. Четверо наших упали, пораженные в грудь. Остальные поспешно отступили.

– Хотят д-драться – п-получат! – воскликнул стоявший у меня за спиной Альфонс.

Я попытался остановить его.

– Нет, мы не можем так рисковать!

Но он со своим отрядом уже мчался к башне.

Их встретил град стрел. Еще один упал, раненный в бедро, но теперь уже и наши лучники принялись выпускать в башню зажженные стрелы. Пока люди Альфонса пережидали обстрел, спрятавшись за сомкнутыми деревянными щитами, он сам перетащил раненого в безопасное место.

Одна из зажженных стрел воткнулась в деревянную крышу сторожевой башни. Огонь распространился быстро, и вскоре среди вражеских лучников началась паника. В какой-то момент башню заволокло дымом, а потом мы увидели, как солдаты, покинув пост, спешно отступают к городским стенам.

Альфонс со своей группой бросился за ними.

Четверка рыцарей встала на его пути. Надо признать, сражались они храбро, но численное преимущество все же сказалось.

Всадников стащили с коней и насмерть забили мечами и палицами. Расправившись с рыцарями, наши устремились за лучниками, которых и догнали у овражка на берегу. Один из отступавших опустился на колено, готовый стрелять, но вовремя подоспевший Альфонс раскроил ему голову.

Лучников, всех до единого, порубили на куски. Наши торжествовали. Отряд Альфонса, вернувшийся с трофейными арбалетами, встретили, как встречают героев.

То был первый бой, и мы показали врагу, что умеем сражаться.

Проезжая мимо, Альфонс бросил в телегу захваченный арбалет. Обрадованный тем, что с ним ничего не случилось, я все же укорил его за безрассудство, которое обошлось нам потерей четырех человек.

Он кивнул, признав упрек справедливым, и тут же подмигнул мне.

– Т-теперь они знают, что мы способны не т-только п-пор-тить воздух.

Глава 132

Эмили подтянула одеяло, пытаясь хоть немного согреться. В продуваемой сквозняком комнате башни, ставшей в последние дни ее тюремной камерой, было темно и холодно. Свет проникал только через узкое, похожее на щель окошко под самым потолком. Иногда она даже не могла определить, что сейчас – день или ночь.

Вот уже несколько часов снаружи доносился топот ног и скрип втаскиваемых на стену тележек. Что-то происходило. И сердце, замиравшее при каждом новом звуке, подсказывало – то, что происходит, имеет отношение к Хью.

На столе рядом с ее кроватью стояли кувшин с водой и тарелка с какой-то едой. Аппетита не было. Как не было желания ни читать, ни заниматься вышивкой.

Думая о Стефене, Эмили сравнивала его с обезумевшим от жадности псом. Он удерживал ее, позабыв о чести и достоинстве, потеряв рассудок.

Но не холод и не страх перед герцогом не давали ей спать, а тревога за Хью.

Хью... Эмили знала, что Стефен не посмеет тронуть ее, но смерть Хью доставила бы ему огромное удовольствие, сравнимое с тем, что испытывает испорченный, жестокий ребенок, отрывая крылышки у мухи. Сейчас герцог готовил свою армию – диких, не знающих жалости тафуров и лучников – к войне.

– Не надо, Хью, не приходи, – шептала она, ежась под тонким одеялом. – Пожалуйста, Хью, не приходи.

Но сегодня что-то было не так, как обычно. Вдалеке слышался глухой шум. Голоса за стеной звучали необычно резко, отрывисто. Пол подрагивал под ногами.

Катапульты!

Эмили отбросила одеяло. Нужно узнать, что же все-таки происходит. Почему ржут кони? Откуда эти непрекращающиеся тяжелые удары?

Подготовка к бою!

Закутавшись в одеяло, Эмили подтащила стол к самой стене, пододвинула скамеечку и залезла на стол. Потом ухватилась за нижний край окна, привстала на цыпочки и подтянулась. Она увидела совсем немного.

Внизу, на внутренней стене замка, суетились у бойниц солдаты в шлемах и зеленых с золотым туниках.

Эмили вытянула шею, и у нее захватило дух.

Огромное море людей. В крестьянских одеждах, но с мечами и копьями. Быки. Катапульты и баллисты.

Сердце встрепенулось.

Да ведь их целая армия! Целая армия тех, кто не испугался проклятия! Эмили рассмеялась. Ничего не могла с собой поделать. Здесь как будто были все, кто шел с Хью на Трейль.

И тут что-то еще привлекло ее внимание. Она подтянулась повыше.

Рыжее пятно чуть в стороне от войск. Неужели...

Сердце затопила волна радости. Хотелось кричать, звать, но она знала, что он слишком далеко и не услышит. И все равно Эмили кричала, звала и махала рукой. При этом из груди ее рвался смех.

Потому что там, далеко внизу, за внешними стенами стоял – в собственноручно связанной ею для него тунике! – тот, кого она ждала. Хью.

Он стоял, повернувшись лицом к замку, и смотрел, казалось, прямо на Эмили, словно точно знал, где именно она находится.

Глава 133

На следующее утро мы пододвинули к стенам осадные орудия. Баллисты с телегами, нагруженными громадными камнями. Тараны, вырезанные из стволов деревьев. Высокие приставные лестницы.

Мы начали строить деревянные башни такой же высоты, как и внешние стены, а также маленькие платформы, оббитые сырой кожей, которые защищали бы нас от льющейся сверху горячей смолы.

Я был в палатке Даниеля, где мы обсуждали план осады, когда снаружи донеслись громкие крики. Выскочив, я увидел, что все бегут к оружию и указывают на городские ворота. Подъемный мост опускался.

Вот оно!

Ни у кого не было сомнений, что из ворот вот-вот вырвутся конные рыцари.

Но вместо них на мостик медленно выехали два священника под флагом Церкви.

Чуть погодя за ними последовал Бертран Морэ, кастелян Стефена. А уже за ним торжественно, как будто одного его появления было достаточно, чтобы все упали на колени, восседая на белом жеребце, появился он.

Сам герцог.

Глава 134

– Хочет поговорить, – сказал Даниель. – И прячется за священниками.

– Скорее, надеется заманить тебя в какую-то ловушку, – проворчал Одо. – Будешь дураком, если попадешься.

Я натянул на голову свою шапочку.

– Не забывай, что я шут. А шут и дурак одно и то же.

Мне не терпелось посмотреть в глаза этому ублюдку. Я позвал отца Лео.

– Поедемте со мной. У вас есть возможность сравняться с высшими священниками Боре. – Я повернулся к Даниелю: – Не хотите посмотреть, как герцог обмочит штаны?

Мы доехали до середины ничейной земли, отделявшей наш лагерь от Боре, и остановились. Герцог уже был на месте. Он держался за спинами священников, явно не желая стать мишенью для лучников. Кровь вскипела во мне, когда я увидел этого мерзавца. Он был без шлема, и длинные грязные черные волосы падали на лицо спутанными прядями. На кольчуге красовался герб в виде дракона. Руки были защищены латными рукавицами, а на боку, как и подобает крестоносцу, висел тяжелый меч.

Стоило нам остановиться, как Стефен тронул коня и стал объезжать вокруг нас, не сводя глаз с моего копья.

В какой-то момент наши взгляды встретились, и герцог вполне приветливо улыбнулся.

– Так это ты тот самый трус и дезертир, который поднимает людей против господ, прикрываясь ересью.

– А ты тот самый негодяй, который убил мою жену и сына. Примите мое почтение.

Я поклонился священникам.

– Какая будет жалость, – усмехнулся Стефен, – если судьба отберет у тебя еще одну, которой ты дорожишь.

Ярость поднялась во мне темной волной, застилая глаза.

– Если с ней что-то случится, тебе понадобится нечто большее, чем пара священников, чтобы избежать смерти. Госпожа Эмили вернулась сюда по собственной воле, движимая преданностью и состраданием. Тебе она не враг.

– А ты? Шут, бунтовщик, еретик... Как мне к тебе обращаться?

– Хью, – сказал я, глядя в холодные, надменные глаза. – Хью де Люк. Мою жену звали Софи. Моего сына, которому не исполнилось и года, звали Филиппом.

– С удовольствием познакомился бы с твоим фамильным древом, но все же... чего ты хочешь, Хью?

– Чего я хочу? – Больше всего на свете мне хотелось стащить его с коня и сразиться один на один, чтобы покончить со всем раз и навсегда. Я тронул коня и подъехал ближе. – Хочу, чтобы ты признал совершенное тобой зло. Хочу, чтобы возместил причиненный ущерб, заплатил за каждого убитого, будь то мужчина, женщина или ребенок. За всех, кто погиб из-за этого. – Я поднял копье. – И чтобы немедленно освободил госпожу Эмили.

Герцог посмотрел на своих спутников так, будто с трудом удерживался от смеха.

– Я слышал, что он большой забавник, а теперь и сам убедился. Ты многого требуешь от меня, а сам разъезжаешь с украденной реликвией и подвергаешь риску тысячу своих сторонников.

– Эти люди пришли сюда добровольно. И вряд ли разойдутся, даже если я потребую от них этого.

– И для них не важно, что станется с их бессмертными душами? – осведомился один из священников.

– Не знаю. Давайте посмотрим. – Я повернулся к лагерю и крикнул: – Идите домой! Сложите оружие! Все. Война окончена. Герцог дал слово, что пощадит ваши души.

Мои слова эхом раскатились по полю, однако никто не шевельнулся. Я посмотрел на священника и пожал плечами.

– А если я скажу, что госпожа Эмили тоже находится в замке по доброй воле, – раздраженно бросил герцог. – Что она сама решила остаться, даже вопреки моему требованию.

– Тогда, Стефен, я назову тебя лжецом. Или безнадежным глупцом.

– Ты тратишь драгоценное время на шутки. А между тем кровопролитие близится, что может подтвердить и твой новый кастелян.

– Мы готовы. И если кровь прольется, вина падет на тебя, а не на меня.

Герцог криво усмехнулся.

– Только знай, что я не буду так снисходителен к тебе, как этот трус Болдуин. Ты видел, на что я способен. Не ожидай другого, шут. Тебе вырвут сердце. Вы все будете повешены как еретики, головой вниз. Тебе вспорют брюхо, и кишки будут ползти по твоей физиономии. Даже Господь отвернется от такого зрелища.

– Что скажешь, Даниель? – Я с улыбкой взглянул на Ги. – Придется набить животы перед дракой, чтобы не разочаровать потом зрителей.

Герцог усмехнулся и вновь скользнул взглядом по копью.

– Знаешь, всего этого можно избежать, если я вернусь в замок с копьем. Ты получишь свою шлюшку и уберешься куда-нибудь подальше, на край земли. Что касается твоих людей, то я позабочусь о том, чтобы они получили прощение.

– Очень соблазнительно, – ответил я, делая вид, что обдумываю заманчивое предложение. – Но дело все в том, что они пришли сюда не ради госпожи Эмили, а для того, чтобы восстановить справедливость. Они здесь для того, чтобы потребовать воздаяния за совершенные тобой преступления. Для того, чтобы ты признал свою ответственность. На меньшее они не согласны. И только тогда я отдам тебе копье. Таково мое предложение. А уж потом мы постараемся спасти свои бессмертные души.

– Ты не понимаешь, шут, что я могу просто забрать его. Стоит мне кивнуть, и мои лучники не оставят на тебе живого места.

– Мои тоже. И тогда пусть все решает Бог.

Кончик носа у Стефена едва заметно дернулся.

– Думаешь, я променяю достоинство и честь на ящик таких копий?

– Думаю, променял бы, – сказал я, наклоняясь к нему, – ты ведь уже променял их на то, чтобы только подобраться к нему поближе.

Стефен улыбнулся и развернул коня.

– Теперь я вижу, почему ты так полюбился двору. Готовься, шут. Я дам ответ в течение часа.

Он стегнул жеребца и поскакал к воротам.

Глава 135

Наша армия ждала обещанного ответа, вытянувшись широкой линией в двухстах ярдах от мощных стен Боре.

Лучники сжимали луки, наконечники зажигательных стрел были уже смочены маслом. Пехотинцы с приставными лестницами неотрывно смотрели на стену с застывшими неподвижно защитниками крепости.

Сотни человек шептали слова последней молитвы в ожидании моего сигнала.

– О чем думаешь? – спросил Одо.

Я вздохнул.

– О том, что Эмили там. А ты о чем?

Кузнец пожал плечами.

– О том, что выше стен я еще в жизни не видывал.

Я снова посмотрел на массивные ворота. Стефен не спешил с ответом. Слева от меня стоял Одо, справа расположились Жорж, Даниель и Альфонс. Напряжение возрастало, барабанным боем отдаваясь в груди.

Солдаты Стефена смотрели на нас сверху, держа наготове арбалеты. Не было ни шуточек, ни подначек, ни проклятий и угроз – тяжелое, густое, как туман, молчание повисло над полем между двумя армиями. Можно было даже услышать, как в лесу щебечут птицы. В любой момент эта напряженная тишина могла расколоться, разлететься на кусочки, как стекло под ударом дубинки.

Одо наклонился ко мне.

– Тут один лангедокец рассказал новую загадку. Хочешь послушать?

– Раз уж надо...

Я пожал плечами, не сводя глаз с ворот.

– Отгадай, что это. Волосатое снизу, с красной кожицей, по молодости всегда лезет вверх, а уж кухаркам от него одни слезы.

Я пожал плечами.

– Сдаюсь.

Кузнец покачал головой.

– Да что ты за шут, если такого не знаешь! А я еще доверил ему свою жизнь.

– Ладно, раз уж так... – Я почесал подбородок. – Лук.

Одо застонал, по шеренге пробежал смешок.

– Ты ведь знал, да? Признайся.

Вдруг из-за стены донеслось громкое "динг!", и в следующий момент в небо взмыл выпущенный катапультой черный предмет. По шеренге прокатился ропот. Люди задрали головы, рассматривая летящий в нашу сторону снаряд.

– Осторожно! Падает! – крикнул кто-то.

Снаряд ударился о землю в нескольких ярдах от передней шеренги, прокатился и остановился в паре футов от того места, где стоял я. В животе у меня словно заворочалась проснувшаяся змея.

Я увидел обожженные, почерневшие волосы... круглые глаза навыкате...

Крик сорвался с моих губ.

На меня смотрело лицо. Оно как будто усмехалось... лукаво и дерзко. Глаза, застывшие в миг смерти, сохранили знакомое выражение.

Норберт!

Старый шут смотрел на меня почти так же, как в тот первый день, когда Эмили доставила меня в его комнату. Казалось, вот сейчас он подмигнет и скажет: "Ну что, мальчишка, кто кого одурачил? И это все, на что ты способен? Смотри и учись!"

Я выбежал из строя и опустился на колени перед головой старика. В ушах оглушающе гремели колокола, перед глазами мелькали страшные картины всего, что случилось со мной и другими после того, как я оставил дом.

Наконец шум в голове стих. Я поднял священное копье и, пожалуй, впервые поверил в его силу. Я обернулся и посмотрел на своих людей, застывших в тревожном ожидании.

– Ваша свобода за этими стенами! Время пришло!

Уже в следующий миг мой крик утонул в топоте сотен ног – моя армия устремилась к стенам Боре.

Глава 136

Первым звуком начавшегося сражения был тяжелый, натужный стон одной из наших баллист. Брошенный ею громадный камень пролетел по высокой дуге и с грохотом врезался в стену над воротами. Осколки, искры и мусор разлетелись во все стороны. Но когда пыль осела, мы увидели, что стена выстояла.

Еще один булыжник со свистом устремился к крепости. За ним последовал третий. Оба ударили по верхней части стены, сметая сторожевые посты, круша зубцы и разбрасывая людей, как детские игрушки. За ними – град зажигательных стрел. Ш-ш-ш-ш. Одни воткнулись в крыши и стены деревянных башенок; другие, не причинив никакого вреда, попадали на землю.

И снова баллисты, только на сей раз вместо камней они метали горшки с горящей смолой. Защитники крепости метнулись к укрытиям. Кто-то взвыл от боли. Кто-то уже тушил распространяющийся огонь. Запахло паленым.

Я поднял руку.

– Приготовиться! Все ваше – за теми стенами. Вперед!

Людская волна, ощетинившись мечами, копьями и лестницами, покатила к крепости. Восемьдесят ярдов. Чем ближе, тем выше и неприступнее казались стены. Шестьдесят ярдов...

Я уже видел лица солдат – сосредоточенные, напряженные... Они только ждали, когда мы подойдем ближе.

Пятьдесят ярдов...

И вдруг крик...

– Огонь!

Сверху на нас обрушился водопад стрел. Железные наконечники безжалостно пронзали плоть, рвали сухожилия, вгрызались в кости.

Слева и справа от меня слышались хрипы, стоны, крики боли...

– Ааааа... аааа... ааа...

Я споткнулся о лангедокца, вертевшегося на земле с застрявшей в ноге стрелой. Рядом с ним парень в пастушеской одежде, стоя на коленях, держался обеими руками за стрелу, пробившую навылет его щеку. Люди падали на колени, утыкались лицом в траву, кричали, стонали, молились и изрыгали проклятия.

– Не останавливаться! – крикнул Даниель. – Прикрывайтесь щитами. Быстрее! К стене!

Атака замедлилась, волна раздробилась на мелкие ручейки. Среди тех, кто бежал впереди, я увидел Одо и Жоржа. До стены оставалось двадцать ярдов.

Первые копья полетели и в защитников крепости.

Десятки лестниц, упершись в землю, легли на стену. По ним торопливо, как муравьи, поползли атакующие. Солдаты пытались оттолкнуть их, сбросить вниз.

– Несите кошки! – крикнул я, увидев, как сверху полилась расплавленная смола.

Вторая волна наступления прижала нас к стене. Тех, кто карабкался вверх, встречали смолой и копьями, и они падали на руки и головы своих товарищей, сплевывая кровь или колотя руками по обожженной коже.

К стенам поднесли кошки. На какое-то время они защитили от смолы, которая злобно шипела, попадая на сырую, туго натянутую кожу. Тем временем укрывшиеся под ними люди уже таранили ворота. Сверху ударили арбалеты. Моему соседу стрела пробила голову. Еще один брошенный баллистой камень попал в башню. Крыша башни провалилась, а на нас посыпались окровавленные куски тел.

Повсюду царили паника и хаос.

– Куда мы попали? – растерянно спрашивал кто-то. – Куда мы попали?

– Боже, спаси! – вопил другой, придерживая одной рукой другую, из которой торчала стрела.

Никто никого не слушал, и я, озираясь, видел вокруг только незнакомые, перекошенные страхом лица. Сияющие стены крепости были заляпаны перемешанной с кровью грязью. Кто побеждает? Кто проигрывает? Я ничего не мог понять.

Наконец на глаза мне попался Одо, упрямо карабкавшийся по лестнице. Кто-то из осажденных ткнул в него копьем, но кузнец уклонился, схватил древко одной рукой и рванул на себя. Солдат с криком упал со стены. Но не успел Одо сделать и шага вверх, как второе копье вонзилось ему в ногу. Кузнец пошатнулся и попытался вырвать копье из раны.

– Одо!

Мой крик затерялся в общем шуме сражения.

Одо схватил за туники двух солдат и вместе с ними рухнул вниз, на головы товарищей. Я попытался пробиться к нему вдоль стены, но плотная масса сбившихся в кучу людей не пускала.

Между тем стрелы продолжали изливаться на нас смертоносным, неослабевающим дождем. Накрывшись щитами, мы не могли даже поднять головы. Мы оказались в западне.

Те из наших, кто сумел подняться на стену, были сброшены или убиты на месте. Я понял, что мы проигрываем. И не я один.

– Осторожно! – завопил кто-то, и в следующий момент сверху хлынула лавина камней. Одна из кошек не выдержала огромного веса и рухнула, придавив несколько человек, таранивших ворота.

– Башни! – раздался чей-то истошный крик. – Башни падают! Отходите, или вас раздавит!

Люди толкали своих товарищей, гоня их назад. Я ничего не мог поделать. Глаза слезились от едкого дыма, я кашлял и задыхался в облаке пыли.

Одо куда-то исчез.

– Отступаем! Отступаем! – пронеслось по толпе.

– Стойте! – закричали мы с Даниелем. – Отступать нельзя! Не бросайте позиции!

Но нас уже никто не слушал. Людское море колыхнулось, откатилось от стен и потекло вспять. Наверху радостно закричали.

Они бежали. Крестьяне, дровосеки, сапожники. Они не были солдатами и не знали, что делать.

Я попытался найти Одо, не обращая внимания на свистящие над головой стрелы, но кузнец словно в воду канул. Земля была усеяна телами убитых. Наши потери были огромны. В конце концов я выбрался из-под обстрела. Над полем стоял стон. Ужасный стон людей, обреченных на смерть. Мужчины плакали и бормотали слова молитвы.

Мне встретились Жорж и Даниель. Первый хромал, опираясь на плечо второго. Оба были бледны.

– Видели Одо? – спросил я.

Жорж покачал головой. Даниель пожал плечами.

Я повернулся к замку. Солдаты на стенах ликовали, продолжая пускать стрелы во все, что двигалось. Где-то там остался мой лучший друг. Еще недавно зеленое поле превратилось в кровавое болото.

Ни один из тех, кто поднялся на стену, не ушел живым.

Ни один.

Но, может, Одо удалось спастись?

Глава 137

Мы были разбиты!

Альфонс со злостью швырнул на землю меч. Жорж устало опустился на траву. Отец Лео пытался найти слова утешения, но и на его лице читалось отчаяние.

– Надо выставить охрану, – кричал Даниель. – Стефен может предпринять вылазку.

Его предупреждение осталось без ответа. Быстро темнело. Ночь как будто предлагала нам передышку, набросив на лагерь темную накидку. Люди сидели у огня, полностью обессиленные. Кто-то прижигал раны, кто-то смазывал ожоги. Одни оплакивали павших друзей, другие благодарили Бога за то, что остались живы.

– Вы видели Одо? – спрашивал я у всех, переходя от костра к костру. Я знал его еще мальчишкой.

– Одо живуч как кошка, – сказал наконец Жорж. – Если кто и выберется, так это он.

– Верно, – неестественно бодрым голосом подхватил Альфонс. – В-вот увидишь, он в-вернется, да не п-просто так, а с каким-нибудь т-трофеем.

– У нас большие потери, – вздохнул Даниель, расстилая карту Боре. – Такого мы больше себе позволить не можем.

– Кастелян прав, – кивнул здоровяк-лангедокец, за которым закрепилась кличка Бык. – Только у меня тридцать человек убиты, может, больше.

Я посмотрел ему в глаза.

– Твои люди отважно сражались, но это не их война. Забирай оставшихся и уходите домой.

Бык уставился на меня так, словно я нанес ему смертельное оскорбление.

– Кто сказал, что мы собираемся уходить? – Он усмехнулся и покачал головой. – У нас, в Лангедоке, говорят, что драка и не началась, пока не пролилась кровь. Бог дал нам две руки, но, черт возьми, одна лишь для того, чтобы чесать яйца.

Сидевшие у огня рассмеялись. Когда смех затих, Жорж, который лежал на траве, повернулся ко мне:

– Так что будем делать?

Я обвел всех взглядом.

– Продолжим, – сказал Альфонс. – Стефен разорил наш город. Поэтому мы здесь, разве нет?

– Храбрый парень, – хмыкнул Жорж. – Да вот только завтра под стенами можешь остаться ты.

– Надо таранить стену, – предложил Даниель. – У реки она укреплена не так сильно. Установим там баллисты и будем обстреливать весь день. Рано или поздно пробьем.

– Может быть, и от короля ответ получим, – вставил отец Лео.

– Сейчас осень, – продолжал Даниель. – Ты был в Антиохии, Хью. Сам знаешь, что осада никогда не бывает однодневной. Стефен выжег собственные поля. Продовольствия и воды не хватит на всю зиму.

Я вздохнул. Так или иначе этот вопрос нужно было задать.

– Кто за то, чтобы принять условия Стефена?

Я ждал ответа. Все молчали.

Наконец Жорж, опираясь на палку, поднялся с земли.

– Мое дело – молоть зерно, а не воевать. Но мы все сделали свой выбор. Мы все потеряли любимых и близких. Моего мальчика Ало. Твоих друзей... Одо. И что же, все это было напрасно? Разве их смерть...

– Кто это тут говорит о смерти? – рявкнул из темноты знакомый голос.

Все повернулись.

– Боже... – прошептал мельник, бледнея, словно увидел привидение.

Кузнец медленно приковылял к костру. В изорванных, заляпанных кровью доспехах, со спутанными волосами, весь в колючках, он был похож на живущего в лесу отшельника, который только что повстречался с медведем. В глазах его застыл ужас.

Я хотел подняться и обнять его, но сил не хватило даже на то, чтобы протянуть руку.

– Где это тебя так долго носило?

– Эти, в зеленом, так меня облепили, что пришлось покувыркаться, пока сбросил. – Он устало усмехнулся. – Есть что выпить?

Я все же поднялся, обнял его и похлопал по спине. Одо поморщился. Руки его были в ожогах, а на ноге зияла глубокая рана. Кто-то протянул ему мех. Кузнец сделал большой глоток и, обведя нас всех взглядом, покачал головой.

– Дерьмовый выдался денек, а?

Мы молчали.

– Ну что ж... – Он повернул ногу и, набрав в кружку эля, плеснул на рану. – Шшш... Ничего. Насуем им завтра.

Глава 138

Еще три дня мы бились о стены Боре. Наши катапульты швыряли в них тяжелые каменные глыбы. Тараны упрямо долбили ворота. Атака за атакой, приступ за приступом... Снова и снова приставляли мы лестницы и ползли вверх. Снова и снова защитники замка сбрасывали нас на землю.

Груды тел павших товарищей лежали под стенами Боре. Мы не могли взять крепость, и я уже боялся, что не возьмем ее никогда. Она была слишком крепка, слишком прочна. С каждым неудачным приступом надежда на победу становилась все призрачней. Нам уже не хватало продовольствия и воды. И ответа от короля тоже не было.

Уверенность сменялась отчаянием.

Я знал, что Стефен рассчитывает именно на это. Рано или поздно он пустит в бой свой резерв, конных рыцарей, и те нанесут такой удар, после которого мы уже не оправимся.

Мы собрались в полуразрушенном сарае.Настроение оставляло желать лучшего. Слишком много друзей полегло в боях. Тревога и глубокая озабоченность отпечатались на лицах всех, даже Даниеля.

Я подошел к лангедокцу.

– Скажи, Бык, сколько людей у тебя осталось?

– Две сотни, – мрачно ответил он. – Из трех, что были вначале.

– Я хочу, чтобы ты собрал их сегодня и увел из лагеря. Теперь Морриссе... Алоис, сделай то же самое. Сегодня.

– Что? Сдаться? Отступиться? Отдать победу этому ублюдку?

Я не отвечал. Я стоял посреди круга и всматривался в их разочарованные и сердитые лица.

Лангедокец покачал головой.

– Мы пришли сюда драться, Хью, а не убегать.

– Мы тоже, Хью, – запротестовал Алоис. – Наше место здесь. Мы заслужили его и не уйдем.

– Верно. Вы заслужили свое место здесь. Все вы. – Я поклонился. – И вы его сохраните. Вы сможете отомстить за друзей.

Все недоуменно смотрели на меня.

– Что ты несешь? – пробурчал Одо. – Опять какой-нибудь фокус? – Он поморщился. – Это все госпожа Эмили виновата. Ну, так что за план?

– Мы возьмем город. Но не как солдаты. Я пытался быть военным, но у меня ничего не вышло. А все потому, что я не солдат и уж тем более не полководец. Я – шут. А в этом качестве у меня преимущество даже над Карлом Великим.

– Не могу сказать, что ты чем-то меня обрадовал. – Одо скептически покачал головой. – Доверить свою жизнь шуту... хм... Но я слушаю. Расскажи, что за фокус ты придумал.

Глава 139

Стефен только собирался вонзить зубы в кусок ветчины, когда стоявший у стола паж воскликнул:

– Посмотрите, господин! Посмотрите в окно! Быстрее! Они уходят!

Всего лишь несколько минут назад герцог проснулся в отвратительном настроении. Бунтовщики проявляли куда большее упорство, чем можно было ожидать. Каждый день волны штурмующих накатывали на стены. Откуда у них такая жажда смерти – герцог не понимал. Мало того, пару недель назад Анна перебралась в другое крыло замка, так что спать приходилось в одиночестве.

Он нехотя поднялся и подошел к окну.

Парень был прав! Ряды бунтовщиков сократились примерно вдвое. Утреннее недовольство как рукой сняло.

Ушли лангедокцы. Эти чертовы дикари с толстыми, как бычья нога, руками. Те же, что остались, стояли понуро, как цыплята, ожидающие своей очереди под топор мясника.

И красно-зеленый петух тоже был с ними. С копьем! Жалкая кучка дровосеков и вилланов. Его рыцари порубят их на куски.

За спиной послышался шум. Стефен обернулся и увидел всю свою свиту: Бертрана, Моргана и других.

– Посмотрите, – хмыкнул герцог, – трусливые ублюдки все же не выдержали и разбежались. Посмотрите на дурака с копьем. Он еще делает вид, что кем-то командует.

– Вы обещали отдать его мне, господин, – прохрипел Морган.

– Верно, обещал, – со смехом подтвердил Стефен. – Скажи мне, Бертран, сколько их там. Навскидку.

Кастелян почесал голову.

– Едва ли сотни три, сеньор. Все пешие. Выбор оружия у них невелик. Думаю, наша конница без труда возьмет их в кольцо и принудит сдаться.

– Сдаться? – удивился герцог. – Я об этом и не подумал. Действительно, может быть, стоит протянуть руку и спасти этих бедных, несчастных, запутавшихся и обманутых? Может быть, не стоит проливать лишнюю кровь, а, Морган?

– Церковь уже прокляла их, господин. Мы окажем услугу Богу, если сократим их бесцельное пребывание в этом мире.

– Тогда чего же ты ждешь? – Стефен толкнул его в грудь. – Разве твоя рана уже зажила? Разве шут с копьем тебе уже не снится? Слышал совет кастеляна? Бери рыцарей и отправляйся.

– Господин, рыцари – мои люди, – вмешался Бертран. – Они наш резерв.

– Знаешь, Бертран, – перебил его герцог, – твой план... Мне он не по душе. Пусть Морган займется ими. И он прав, зачем несчастным лишние мучения?

Кастелян хотел было возразить, но, наткнувшись на холодный взгляд герцога, счел за лучшее придержать язык.

– Если не ошибаюсь, вопрос стоит так: копье или честь. – Глаза Стефена вспыхнули. – Кажется, мне удастся сохранить второе и заполучить первое. Верно, кастелян? И вот что, Морган... Знаю, тебе нравится сам процесс, но не забывай о главном. Ты меня понял?

– Священное копье. Я никогда о нем не забывал.

Глава 140

– Смотрите!

Тревожный крик пронесся по нашим шеренгам. Сразу несколько человек указывали в сторону замка.

Ворота Боре внезапно распахнулись. Мы смотрели на них, еще не зная, чего ждать. И вот...

Сначала тяжелый цокот копыт по подъемному мостику... потом показались всадники. Закованные в тяжелую броню рыцари на могучих конях.

Мы молча наблюдали за тем, как они принимают боевое построение. Все оставались на месте, никто даже не шевелился. Я знал, что даже самые стойкие колебались, решая, стоит ли драться или лучше сразу поднять руки.

– Занять позицию! – крикнул я. Меня как будто никто не слышал. Все словно зачарованные смотрели на грозное войско. – Занять позицию! – снова призывал я.

И только тогда Одо медленно поднял булаву, а Альфонс пристегнул меч. Их примеру последовали Жорж и Даниель. Мало-помалу за ними потянулись остальные. Наш строй напоминал римскую фалангу; мы стояли плотно, закрывшись щитами. Я молил Бога, чтобы последний фокус удался.

Рядом вздохнул Альфонс.

– Как думаешь, сколько их?

– Сотни две. Вооруженные до зубов. – Даниель пожал плечами, помолчал и, понаблюдав за продолжающими выезжать по двое всадниками, поправился: – Нет, пожалуй, сотни три.

– А с-сколько нас?

– Не важно, – усмехнулся Даниель. – Да и что такое боевой конь и пика против доброй мотыги?

Мы невесело усмехнулись.

– Что же это за город такой? В нем, наверно, и нет никого, кроме вояк да прислуги, – покачал головой Одо.

Стоявшие на стенах солдаты молча наблюдали за последним актом спектакля, уверенные в подавляющем превосходстве своих. Громко ржали кони, рыцари поправляли оружие и доспехи. Когда все приготовления наконец закончились, из ворот выехал последний всадник, который и занял место во главе строя. Я ожидал увидеть Бертрана, но это был не он. Присмотревшись, я разобрал на шлеме очертания черного византийского креста. Он! Мне снова предстояла встреча с тем, кто убил мою жену и сына.

Одо нервно сглотнул и облизал сухие губы.

– Хью, знаю, я тебя уже спрашивал...

– Да, думаю, получится, – ответил я. – А если нет... что ж, невелика потеря. Все равно солдат из тебя был лучше, чем кузнец.

– А тебе бы следовало оставаться шутом, а не лезть в полководцы!

Рядом рассмеялись, но смех тут же утонул в ужасающем грохоте – конница сорвалась с места.

– Пошли! – крикнул Даниель. – Щиты!

Справа и слева от меня люди бормотали слова молитвы. Я закинул копье за спину и взялся за меч.

Земля содрогнулась, со стены долетели победные крики.

Мы сомкнули ряды, закрывшись по периметру щитами. Стук копыт приближался. Казалось, на нас летит лавина.

– Держаться плотнее! – успел крикнуть я.

Сорок ярдов... тридцать... двадцать...

Глава 141

Волна всадников врезалась в наш строй с силой рухнувшего на корабль стофутового вала.

Ряды дрогнули и подались назад, прикрывшись щитами. Удар был силен, но мы не сломались. Какой-то рыцарь налетел на меня, ожесточенно тыча в щит пикой. Я почувствовал, как подгибаются ноги. Вокруг был ад. Стоны ужаса и боли, жуткий лязг железа, треск дерева, отрывистое ржание, крики...

Отбиваясь почти наугад, мне удалось отбросить пику и ткнуть мечом куда-то вверх. Клинок пробил доспехи прямо над наколенником. Рыцарь взвыл, лошадь попятилась и взбрыкнула. Я схватил его за руку и рванул вниз. Он упал под копыта.

Между тем враг окружил нас уже на две трети. Тут и там падали люди. Мы просто не могли больше выдерживать такой натиск.

– Назад! – крикнул я. – Отходим!

Мы начали медленно отступать, сохраняя при этом строй и пробивая путь к спасительному лесу.

Невдалеке я увидел своего личного врага. Черный Крест дрался как одержимый, сваливая противника одним ударом, отталкивая своих и видя перед собой одну только цель. Я знал, кто ему нужен.

Лес был уже близко. Кольцо сжималось, но мы еще отбивались. Черный Крест не спускал с меня глаз.

Внезапно из леса донесся крик сотен глоток. Сами деревья как будто ожили. Словно ниоткуда за спиной у рыцарей появились всадники в шкурах, а с деревьев полетели стрелы. Паника охватила уже наших врагов. Их кони, зажатые с обеих сторон, испуганно шарахались, вставали на дыбы, взбрыкивали и сбрасывали седоков. На упавшего тут же набрасывались двое или трое и колотили его мечами и дубинками до тех пор, пора доспехи не поддавались.

Поняв, что их заманили в ловушку, рыцари пытались выбраться из леса, но все чаще падали с коней. В пешем же строю при близком бое они уже не представляли грозной силы. Я видел их полные ужаса глаза, слышал мольбы о пощаде. Некоторые бросали оружие на землю, поднимали руки и сдавались. Сражение превращалось в побоище для тех, кто его задумал.

Я отошел в сторону. Силы почти полностью покинули меня. Хотелось сесть под дерево, а еще лучше растянуться на траве.

Я уже собирался так и сделать, когда сзади прозвучал холодный как лед голос:

– Рано радуешься, шут. Посмотрим, есть ли действительно в этой палке некая сила.

Глава 142

Он стоял с поднятым забралом, открыв изуродованное шрамами лицо с глубоко посаженными глазами. Черный Крест. Человек, которого я ненавидел, как никого в этом мире.

– Дважды.

– Дважды что, трактирщик?

– Дважды мне придется избавить мир от подонка, убившего мою жену и сына.

Я бросился на него, целя мечом в шею.

Тафур успел не только опустить забрало, но и с легкостью парировать мой удар. Я рубил и рубил, но каждый раз на пути моего меча вставал его меч.

– Ты доставил мне немало неприятностей, – процедил Черный Крест. – Ты унизил меня. – За узкой прорезью метались из стороны в сторону темные зрачки.

А потом он зарычал, как зверь, и нанес страшный по силе удар. Я отпрянул назад, ощутив на лице холод клинка, рассекшего воздух в паре дюймов от моего лица.

Тафур не остановился. Второй удар с боковым замахом должен был перерубить мне ноги. В последний момент я подставил меч, но все равно покачнулся.

Мне удалось отвести смертоносный клинок вверх, но это потребовало напряжения всех сил. Я чувствовал себя мальчишкой, вызвавшимся на поединок со взрослым мужчиной.

– Ты глупец, что и подтверждает твоя репутация, – ухмыльнулся Черный Крест. – Когда я убью тебя, Стефен получит копье, а твоя голова будет валяться в изголовье кровати твоей шлюшки.

Еще удар. И еще. И отражать их становилось все труднее. Силы таяли. Я отпрыгнул влево. Меня спасали только ловкость и быстрота, но полагаться лишь на них я не мог. Черный Крест был мне не по зубам.

Он резко наклонил голову, пытаясь ударить меня шишаком шлема. Я увернулся, но с опозданием. Голова загудела, как чугунный котелок, дыхание сбилось. Голос внутри шептал, молил: "Пожалуйста, Господи, укажи мне путь".

Тафур гнал и гнал меня. Еще удар. Я наклонился, споткнулся и едва не упал. Я полз по берегу реки, понимая, что смерть близка, что меня отделяет от нее лишь несколько мгновений. Жаль, что копье в конце концов все же достанется Стефену.

Черный Крест стоял передо мной. Путей к отступлению не было. Он поднял забрало, словно для того, чтобы в последний раз увидеть его страшное, в шрамах, лицо.

– Душу ты уже потерял. Мне осталось сделать за Господа грязную работу: доставить Ему твое тело.

Солнечный луч, отразившись от шлема, ударил в глаза, и я мигнул. Мигнул и как будто перенесся совсем в другое место, в Антиохию, в ту церковь... И турок стоял с занесенным над моей головой мечом.

Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг расхохотался. Ну разве не смешно сделать полный круг и вернуться к моменту собственной смерти? Неужели все было напрасно? Неужели все свелось к тому, что я умру не в грязной тунике с нашитым на нее крестом, а в дурацком наряде шута?

Глупые, безумные мысли вертелись в голове. Почему-то вспомнилась старая шутка. Не знаю, что я нашел в ней особенно смешного, но меня вдруг затрясло от смеха. Дурак, верно?

– Да и река глубокая, – пробормотал я, приседая на корточки.

– Безмозглый дурень, – бросил Черный Крест. – Но все же скажи, над чем ты смеешься на краю могилы?

– Это старая шутка. – Я перевел дыхание. Не знаю, что мною двигало – хитрость или дурость. – Двое мочатся с моста. И спорят, у кого больше. Один прячет хрен и говорит: "Ух, вода холодная". "Точно, – отвечает другой, – да и река глубокая".

Черный Крест недоуменно уставился на меня, определенно не поняв юмора. Он стоял на берегу реки, готовясь отправить меня в ад.

Лишь на мгновение – но ошибиться я не мог – лицо его отразило смутное сомнение, что он допустил ошибку, что все не так, как кажется.

Но прежде чем до него дошло, что именно не так, я выбросил ноги вперед и вверх и ударил его в пах. Черный Крест пошатнулся, сделал шаг назад к краю реки и...

Он еще попытался сохранить равновесие. И у него получилось! Черный Крест презрительно усмехнулся, как бы говоря: "Эх ты, мелочь. И это все, что у тебя есть?"

И тут глина под ним поплыла. Тафур взмахнул руками, но доспехи уже тянули назад. Однако лицо его выражало не осознание опасности, не панику или беспокойство, а всего лишь раздражение.

Но он все же упал. Грохнулся и покатился, набирая скорость, хватаясь в отчаянии за камни и траву. Он прокатился по всему склону и бултыхнулся в воду.

Черный Крест исчез. Скрылся под водой. Наверное, в последний миг он еще думал, что поднимется, выйдет на берег и прикончит меня. Сердце отсчитывало мгновения. Я и сам не мог поверить в случившееся – Тафур не поднимался. Рука в перчатке взметнулась над водой, пальцы ухватились за воздух...

Пузырьки всплыли на поверхность. Рука в перчатке задрожала, задергалась. Но тафур не встал. Черный Крест сгинул, утонул, сдох.

Я заставил себя отползти от обрыва и поднять голову. Бой закончился. Рыцари Стефена стояли на коленях с поднятыми руками. Наши собирали оружие. Слышались ликующие крики.

Они веселились, и их радостные, счастливые лица отражали невероятное. Мы победили! Враг разбит. Мы действительно победили!

Со всех сторон ко мне бежали люди. А я не знал, плакать или смеяться. Слезы выкатились из глаз и медленно поползли по щекам. Слезы радости и изнеможения. Все выкрикивали мое имя, словно это я был героем.

Я снял со спины копье и, собрав все оставшиеся силы, швырнул его вверх.

К небесам.

Глава 143

Как ни прислушивалась Эмили, торжествующих криков она так и не уловила. Почему?

Она знала, что где-то там идет сражение, потому что слышала тяжелый галоп покидающей город конницы. Галоп, от которого содрогались стены башни. Это могло означать только одно: Стефен предпринял наступление, и армия Хью ведет, может быть, последний бой.

Ей не хватало храбрости выглянуть в окно. Господь не может допустить, чтобы верх взял такой негодяй, как Стефен. Бейся, Хью, не сдавайся. Но она понимала: шансов на победу нет.

С замиранием сердца ждала Эмили возвещающего победу рева наблюдавших за сражением солдат. Это будет означать, что все кончено, что псы Стефена победили, что Хью больше нет.

Но...

Почему никто не кричит? Почему не радуются солдаты на стенах?

Издалека доносился приглушенный расстоянием лязг металла, тревожащий гул битвы да отдельные крики. Потом все стихло и... Да, кто-то торжествовал, вопли долетали даже до ее тюрьмы. Но кто? И почему молчат солдаты на стене?

В конце концов она не выдержала и поднялась с кровати.

Замок молчал. Неужели... Неужели Хью победил? Возможно ли такое?

Лязгнул запор. Дверь открылась, ударившись о стену, как будто ее пнули ногой.

На пороге стоял Стефен, за его спиной маячили два солдата.

С первого же взгляда на герцога ей все стало ясно. Эмили заставила себя улыбнуться.

– Я не слышу радостных возгласов, мой господин. Уж не случилось ли невероятное? Неужели битва закончилась не в вашу пользу?

– Она закончилась не в нашу пользу, – резко бросил Стефен и схватил ее за руку. – Во дворе уже поставили виселицу, и веревка только ждет, когда сможет обвиться вокруг вашей прелестной шейки. Завтра утром ты умрешь, грязная сучка!

– Вы не имеете права выносить такой приговор! – запротестовала Эмили. – В чем меня обвиняют?

– В подстрекательстве к бунту, в поощрении мятежников, в том, что блудила с еретиком... Я мог бы и продолжить.

Стефен пожал плечами.

– Вы сошли с ума? Забыли о чести? Или продали душу дьяволу? Неужели из-за копья?

Герцог шагнул к ней. Глаза его горели, как у безумца. С губ слетала слюна.

– Это копье, – прошипел он, – для меня дороже, чем ты, твой шут и всякие там понятия о чести и достоинстве.

– Ты никогда не сможешь победить его! – крикнула Эмили. – Никогда! Даже если повесишь меня. Рано или поздно он придет за тобой, и ты его не остановишь, как не остановили твои наемники.

– Ох, ох, какие страстные речи! Как мне страшно, даже коленки трясутся, – рассмеялся Стефен.

– Он придет за мной.

Герцог вздохнул и покачал головой.

– Иногда мне кажется, что вы двое действительно стоите друг друга. Конечно, моя девочка. Конечно, он придет за тобой. Именно на это я и рассчитываю.

Глава 144

Лишь постепенно до нас дошло, что сражение наконец закончилось. Что драться больше не с кем. Что мы победили.

Знакомые и незнакомые обнимались и поздравляли друг друга. В глазах многих блестели слезы радости и печали. И все же радости было больше. Все подходили ко мне. Лангедокцы и Жорж, Одо и отец Лео, Альфонс и Алоис, крестьяне и масоны. Все были счастливы. Потому что победили, потому что остались в живых.

Потом мы все, едва волоча ноги, пошли к стенам замка. Как победители!

Те самые солдаты, которые еще накануне яростно отбивали наши атаки, сейчас стояли молча и угрюмо. Никто не стрелял в нас, никто не спешил обливать нас расплавленной смолой или сбрасывать нам на головы камни. Плененных рыцарей, связанных, безоружных и лишенных доспехов, вытолкнули вперед и заставили встать на колени. И тогда наконец прозвучал первый крик. Не победный крик, но голос одного-единственного человека, к которому присоединились другие и который крепчал и набирал силу.

– Подчинись! Подчинись!

Наконец из-за парапета над воротами появился Стефен в парадном облачении. Некоторое время он стоял, презрительно обозревая наши ряды, как будто еще не веря, что эта разношерстная толпа разгромила его конницу.

– И что теперь? – спросил я у Даниеля.

– Ты должен поговорить с ним. Либо Стефен соглашается на твои условия, либо его рыцарям рубят головы. Второй вариант неприемлем, потому что он обязан защищать их.

– Давай, – подтолкнул меня сзади Одо. – Скажи ублюдку, что зерно он может оставить. А вот эль пусть отдает нам.

Я сжал копье, кто-то уже подвел мне копя.

– Я с тобой, – сказал Даниель.

– И я тоже, – добавил мельник.

Я посмотрел на Стефена. У меня не было ни капли доверия к этому мерзавцу. Все его прежние поступки доказывали, что законы чести для него пустой звук.

– Нет. – Я покачал головой, думая уже о другом посланце. – Приведите Болдуина.

Его привели. На вид он ничем не отличался от простолюдина – неопрятный, неухоженный, в мешковатой серой тунике. Руки его были связаны; щеки и подбородок давно не знали бритвы.

– Сегодня у тебя счастливый день, – сказал я, напяливая ему на голову шляпу с пером. – Если все пройдет удачно, скоро снова будешь носить шелка.

Он мотнул головой, шляпа свалилась.

– Не надо меня наряжать, Стефен и без того признает своего.

– Как хочешь.

Мы выехали вперед, лошадь Болдуина шла в связке с моей. Солдаты на стенах молча следили за нами. Делегация остановилась в пятидесяти ярдах от стены. Стефен смотрел на нас с видом человека, которого только что оторвали от обеда.

– Черный Крест убит, – крикнул я. – Судьба оставшихся рыцарей зависит от тебя. Они ждут твоего решения. Мы не жаждем крови. Подчинись!

– Поздравляю тебя, морковная голова, – ответил герцог. – Воюешь ты не хуже, чем забавляешь. Похоже, я недооценил тебя. Подъезжай ближе, чтобы я увидел твое лицо. И услышишь мои условия.

– Твои условия? Нет, тебе придется выслушать наши условия.

– Что такое, шут? Ты мне не доверяешь? Подъезжай ближе и скажи, чего хочешь.

– Ты торгуешься тем, чего у тебя нет. Не обижайся, но я пришлю к тебе своего человека.

Стефен криво усмехнулся.

– Ладно, шут, высылай своего человека, а я вышлю своего.

– Давай я поеду, – предложил Даниель.

– Нет. – Я покачал головой и взглянул на Болдуина. – Поедет... он.

Глаза Болдуина расширились от страха, на лбу выступили мелкие капельки пота.

– Вот и твой шанс. – Я натянул ему на голову капюшон. – Покажи нам, как вы, благородные, узнаете своих.

Я отвязал веревку и сильно шлепнул его лошадь по крупу. Животное рванулось вперед. Руки оставались связанными, и герцог лишь бессильно ерзал на спине лошади. Когда ничья земля осталась позади, он громко крикнул:

– Я Болдуин, герцог Трейльский!

Солдаты на стене встретили его заявление смехом. Некоторые указывали на него пальцем.

Герцогу же было не до шуток.

– Я Болдуин, глупцы. Не обращайте внимания на одежду. Посмотри на меня, Стефен. Разве не узнаешь?

Но стоявшие на стене, похоже, видели лишь приближающегося к воротам замка бедно одетого посланника ненавистного шута.

– Эй, шут! – крикнул Стефен. – Вот мои условия.

Выпущенная из лука стрела ударила Болдуина в грудь. Герцог пошатнулся. За первой пропели вторая и третья. Лошадь, почуяв неладное, развернулась и поскакала назад.

– Таковы мои условия, – снова крикнул Стефен. – Радуйся победе. У тебя есть целый день.

И, завернувшись в пурпурный плащ, хозяин замка ушел.

Даниель выехал навстречу вернувшейся лошади. Безжизненное тело Болдуина мешком свалилось на землю.

К древку одной из воткнувшихся в него стрел был привязан лист пергамента. Даниель спешился и, оставив стрелу в теле, развернул послание. Прочитав, он поднял голову и посмотрел на меня. По его глазам я понял – дело плохо.

– Госпожа Эмили объявлена изменницей. У нас есть один день, чтобы сложить оружие. Если мы не подчинимся и не передадим Стефену копье, она будет повешена.

Глава 145

В ту ночь я ушел из лагеря в поле, сердце мое разрывалось от гнева и ярости.

Нужно было побыть одному. Я прошел мимо часовых, охранявших лагерь по периметру. Рискованно? Опасно? Наплевать. Мне хотелось разбить проклятое копье о стены замка. Забери его, Стефен. После того как я нашел его, моя жизнь превратилась в одно сплошное несчастье!

За спиной догорала сотня костров. Кто-то уже спал, кто-то заключал пари, что принесет следующий день: новое сражение или капитуляцию противника. Я уходил все дальше. Может быть, если подойти поближе к стене, Эмили увидит меня и подаст знак. Стоило подумать об этом, как перед глазами встало ее прекрасное лицо.

Держа в руке копье, я смерил взглядом стену. И в этот момент чья-то мускулистая рука обхватила меня за шею. Я открыл рот и едва не задохнулся. Острие кинжала кольнуло в спину.

– Ты-то мне и нужен, шут, – прошипел голос.

– А ты выбрал опасное место для убийства. Если я вскрикну, тебя скормят псам.

– Если вскрикнешь, потеряешь друга.

Я медленно повернулся и оказался лицом к лицу с мавром, вечным телохранителем Анны.

– Что ты здесь делаешь, мавр? Твоя хозяйка мне не друг. И здесь тебе не место.

– Мне поручено доставить послание. Слушай. Просто слушай.

– Я уже слушал твою госпожу, но это не помогло – моя жена умерла в ее темнице.

– Послание не от моей госпожи, – улыбнулся мавр, – а от твоей. От Эмили. Она попросила, чтобы я провел тебя за стену. Я сказал, что ни один человек в здравом рассудке не пойдет со мной в замок. Тогда она сказала: "Если надеешься, то увидишься".

От одного лишь звука этих слов у меня перехватило дыхание. Я услышал голос Эмили, увидел ее так же ясно, как в тот вечер, когда уходил из Боре в Трейль в наряде шута. У меня словно выросли крылья.

– Не радуйся, – предупредил мавр. – Спасти ее будет нелегко. Выбери двоих. Лучших. Тех, с кем готов умереть. Потом мы пойдем. Быстрее.

Глава 146

Я выбрал Одо и Быка. Кого еще? Они были самые смелые, и без них я бы никогда не дошел так далеко.

Около полуночи мы незаметно покинули лагерь и, стараясь не привлекать ненужного внимания, углубились в лес. Сначала мавр вел нас вдоль реки, потом свернул к одной из башен слева от главных ворот.

В темноте проступали очертания величественного собора. Кое-где горели сторожевые костры. До нас даже долетали голоса расположившихся на стене стражников.

Мы снова спустились к реке, близко подходившей к той части города, которую я совершенно не знал. По одному ему известным приметам мавр нашел переправу. Дальше мы пробирались уже у самой стены, пока не достигли некоего сооружения, похожего на пристройку к многоэтажному каменному строению. Узкие окна напоминали прорези. Я понятия не имел, куда нас завели.

Мавр поднялся к окну и тихонько поскреб по стене ногтями.

– Кто? – ответили шепотом. – Король или шут?

– Если бы шуты носили короны, мы все были бы королями, – негромко ответил мавр. – Впусти нас, да побыстрее, или завтра все будем болтаться на веревке.

Камни зашевелились. Прорезь расширилась, и я понял, что перед нами не окно, а вход в туннель.

– Это что еще такое?

– La Porte du fou, – ответил мавр, подталкивая нас к узкому лазу. Ворота Дураков. – Этот туннель сделали во время войны с Анжу как потайной спасательный ход. Но анжуйцы каким-то образом прознали про его существование и поджидали у выхода. Убили всех, кто выбрался. Да еще посмеялись, обозвав дураками.

– Поучительная история, – поежившись, заметил Одо.

– Примите мои извинения, – сказал мавр. – Я бы предложил пройти через главные ворота, но их охраняют люди в форме и с большими мечами. – Он посмотрел на Одо. – Прошу.

Некоторое время мы ползли по туннелю в полнейшей темноте. Потом впереди и вверху замаячил тусклый свет.

– Сюда. Быстрее, – поторопил нас голос.

Я полз, не зная куда и кто встретит нас у выхода. Оставалось только надеяться, что мы не попали в засаду.

Туннель был не такой уж и длинный. В освещенной факелами комнате нам помогли выбраться из лаза.

Во встречавшем, седобородом человеке в синем плаще, я сразу узнал Огюста, лекаря герцогини. Помещение же было лечебницей, где на тюфяках, а то и на голом каменном полу лежали умирающие.

Следуя за Огюстом, мы прошли по коридору в большую комнату, напоминавшую библиотеку. На полках лежали тяжелые рукописи в кожаных переплетах и перевязанные шнурками свитки.

Я даже не успел как следует поблагодарить лекаря за помощь, как он торопливо вышел, затворив за собой дверь. Мне стало не по себе.

– Что дальше?

Я повернулся к мавру.

– А дальше, – произнес голос из тени, – молитесь за то, чтобы священное копье обладало хотя бы частичкой той силы, которую ему приписывают. Иначе вам не спасти ту, кого вы любите.

Я обернулся – голос принадлежал человеку, лицо которого скрывал глубоко надвинутый капюшон. Впрочем, голос был знакомый, но я не знал, что делать – кланяться или хвататься на кинжал.

Потому что передо мной стояла герцогиня Анна.

Часть шестая Последние права

Глава 147

Во дворе торжественно и важно бил барабан.

Обычно, когда казни предавали вора или убийцу, горожане шли на площадь почти как на праздник, с шутками и смехом. Торговцы предлагали пирожки и свечи; дети играли в прятки в шумной толпе; весельчаки отыскивали место поудобнее, откуда преступника можно было бы обстреливать шуточками и плевками.

На сей раз зрители пребывали в ином настроении. Все знали, что им предстоит увидеть такое, чего прежде никто и никогда не видел.

Потому что веревка ждала женщину.

И не просто женщину, а женщину благородного происхождения.

Я смотрел на площадь сверху, из укромного уголка за башенкой замка, куда меня привел мавр. В окружившей виселицу толпе я уже успел заметить Одо. И Быка, пробивавшегося к главным воротам с коромыслом и двумя ведрами на плечах. На стенах стояли солдаты, наблюдавшие за площадью и лагерем бунтовщиков. Ветер раздувал пламя костра. Костра для Эмили после того, как ее повесят.

Трубный звук рога расколол тишину. Толпа заволновалась. Время пришло! Ворота главной башни открылись, и, окруженная солдатами, появилась Эмили.

– Вон она! – крикнул кто-то.

– Молитесь, госпожа, – запричитала какая-то женщина. – Рай Господа велик, и если Он пожелает, вам найдется в нем место.

После долгой разлуки я смотрел на нее во все глаза. На Эмили была свободная верхняя рубашка и повязанная на плечах шаль. Убранные назад светлые волосы падали на шею. Может, она и мало походила на благородную госпожу, но держалась смело и с достоинством. Как всегда.

Сердце мое заколотилось. Я хотел вскочить, чтобы Эмили увидела меня, или хотя бы окликнуть. Дать знать, что я здесь. Что пришел за ней.

Барабан рассыпался дробью, толпа затаила дыхание.

– Отпустите ее! – прогремел чей-то голос. – Мы с ней не воевали.

Эмили на мгновение остановилась, но шедший рядом солдат грубо подтолкнул ее к виселице.

Никто не хотел, чтобы она умирала. Протестующие крики неслись со всех сторон, и даже палач, чье лицо скрывала маска, помог Эмили взойти на эшафот. Я знал, как ей страшно, как трепещет ее сердечко. Мое же просто билось о ребра.

Я переглянулся с Одо, поймал взгляд Быка.

Снова протрубил рог, на сей раз возвещая выход герцога. Облаченный в торжественные одежды, Стефен шел в сопровождении бейлифа и управляющего.

Бейлиф развернул свиток и начал читать.

– В соответствии с законами герцогства Боре и с одобрения архиепископа епархии и Святейшего Престола, постановлено, что все пособники и укрыватели еретиков и бунтовщиков подлежат повешению за шею до смерти, а их тела сожжению на огне.

– Оставьте ее, – донеслось из толпы. – Если кто и заслуживает петли, так это Стефен.

Герцог покраснел.

– И где же теперь ваш шут, госпожа? – Он поднялся на возвышение и обратился к горожанам. – Я дал ему возможность спасти ее жизнь и остановить дальнейшее кровопролитие, однако же он не появился. Итак, госпожа, за вас просят только эти несчастные, мягкосердечные женщины.

– За вас просить не будет никто, – ответила Эмили. – Я молюсь за то, чтобы он не пришел.

Стефен обвел взглядом заполненную людьми площадь.

– Мы подождем, но совсем недолго.

Одо вопросительно посмотрел на меня, как бы говоря: "Пора. Иначе будет поздно".

Но я не давал сигнала.

Внезапно со стены донесся крик стражника:

– Мой господин! Там армия шута. Они сдаются!

Лицо Стефена расплылось в самодовольной улыбке.

– Уточните, они собираются сдаваться или атаковать? Хватит нам фокусов.

– Они сдаются, – подтвердил со стены кастелян. – Знамена опущены. И шут... Он идет первым!

С того места, где я притаился, были видны только приближающиеся шеренги моей армии и идущий впереди Альфонс в моей лоскутной юбке и шутовском колпаке.

– Его глупость поистине беспредельна и поразительна, – ухмыльнулся Стефен, взбегая по ступенькам на стену. – Готов отдать все ради женщины. Какое благородство! Иди сюда, шут! – закричал он. – Мы откроем ворота. А у меня есть кое-что, что тебе захочется увидеть.

По сигналу герцога стражники стали поднимать решетку. Массивные створки начали расходиться.

– Палач, веревку на шею! – приказал Стефен.

Толпа ахнула. Палач накинул петлю и подвел Эмили к люку.

– Не надо! – закричала Эмили тем, кто уже подошел к воротам с внешней стороны. – Пожалуйста, уходите! Хью, уходи!

Палач надел ей на голову черный мешок.

Стефен громко рассмеялся.

– Жаль разочаровывать вас, госпожа. Дурак всегда останется дураком, как и шут – шутом.

Все, время вышло. Я переглянулся с Одо и Быком. На балконе над площадью появился мавр.

Я поднял руку.

Начали!

Внезапно герцог закричал:

– Это не он! Не он! Шута там нет. Это какой-то трюк! Закрыть ворота!

Глава 148

Выпущенная мавром стрела пронеслась над площадью и поразила одного из стражников у ворот. Он упал на колени.

Бык бросил ведра и воткнул коромысло в механизм, поднимающий и опускающий решетку. Заодно он отбросил одного из стражников, пытавшегося закрыть ворота.

Отряд под предводительством Альфонса уже прорвался в город, смяв под градом сыплющихся сверху стрел немногочисленную стражу. Завязался рукопашный бой.

Стефен спрыгнул со стены и побежал к эшафоту.

– Где шут? – кричал герцог. – Неужели позволит ей умереть? Неужели не придет за ней?

Повинуясь знаку господина, палач шагнул к Эмили, но в тот же миг Бык, прорвавшись между двумя солдатами, вонзил ему в живот кинжал и столкнул вниз.

– Он пришел, Стефен! – крикнул я, потрясая копьем. Герцог поднял голову, и наши глаза встретились. – Я здесь. Норберт сказал, что у тебя нет шута.

Лицо герцога исказила гримаса; глаза, в которых только что горел огонь победы, полыхнули ненавистью и злобой.

– Схватить его! – завопил он. – Сто золотых тому, кто добудет мне копье. Пятьсот золотых!

Стражники устремились ко мне. Я поднял копье над головой.

– Ты бросил в огонь моего сына. Забирай и копье.

Размахнувшись, я что было сил метнул его в самую середину пылающего костра.

– Нет! – взвыл Стефен и с отчаянием безумца ринулся в огонь, разбрасывая горящие ветки и поленья, стараясь дотянуться до копья.

Но огонь был сильнее, и в конце концов герцог отступил под натиском бушующего пламени. Какое-то время он еще стоял перед костром, заслонившись от жара рукой, глядя на гибнущее сокровище.

Потом медленно повернулся ко мне:

– Ты! Ты величайший на свете глупец!

Глава 149

Прыгая через две ступеньки, Стефен взлетел на парапет с невероятной для своего роста и веса быстротой. Глаза его горели неукротимой ненавистью, утолить которую могла только месть.

Я вынул меч и спрыгнул на балкон второго этажа замка. Один из солдат попытался остановить меня, но я наотмашь ударил его мечом в грудь, и он рухнул вниз.

Между тем герцог приближался. Еще немного, и он оказался на том же балконе. Теперь нас разделяло не более десяти шагов.

– В твоем остроумии я никогда не сомневался, – скалясь, бросил Стефен. – Теперь посмотрим, как ты умеешь драться.

Он прыгнул на меня, одновременно нанося рубящий удар сверху. Я подставил меч, и руки ощутили всю силу клинка. Казалось, плоть отделилась от костей. Герцог ловко развернулся и повторил попытку, целя в грудь. Я откинулся назад, но острие двуручного меча разрезало тунику, оставив глубокую царапину.

Я скрипнул зубами от боли.

– Ну же, шут, – усмехнулся герцог, – смелее. Я думал, тебе нравится такая забава. Но, как видишь, чтобы стать благородным, мало вставить высокородной сучке. Ты хотел воздаяния? Справедливости? Хотел посчитаться со мной за свою дерьмовую женушку и отпрыска? Так давай же, вперед!

Еще выпад и еще. Стефен наступал, тесня меня к стене. Глаза его горели, жаркое дыхание напоминало ветер пустыни.

Собрав последние силы, я ударил его под колено. Стефен застонал и согнулся. Я оттолкнул его ногой и, не дав опомниться, рубанул по его клинку сбоку. Тяжелый меч выпал из потерявших вдруг цепкость пальцев и, задев за парапет, полетел вниз. Герцог замер в оцепенении. Он стоял передо мной, безоружный, беззащитный, с выпученными глазами, в которых не было ничего, кроме ненависти.

Не знаю, что помешало мне прикончить его одним ударом. А в следующий миг он уже стоял на парапете.

– Знай же, если я доберусь до нее первым, она мертва!

Стефен со смехом перепрыгнул на соседний балкон и исчез в замке.

Я шагнул к краю и обежал взглядом площадь. Эмили нигде не было, Одо тоже. Из раны на груди сочилась кровь.

Стефен! Нужно опередить ублюдка, не дать ему первым добраться до Эмили.

Я метнулся в замок, ожидая, что он выскочит из-за угла и примет последний бой, но герцога нигде не было видно.

– Эй, ты где?

Крик мой эхом разнесся по пустым коридорам.

Я побежал, открывая поочередно все двери. Пусто... пусто... пусто... Наконец я оказался в личных покоях Стефена и Анны. В том самом зале, где был в свою последнюю ночь в Боре. Тогда я пришел сюда, чтобы убить Анну.

Кровотечение усилилось, на тунике проступило большое темное пятно.

– Стефен! – крикнул я. – Будь ты проклят! Иди и сразись со мной!

Его голос прозвучал у меня за спиной.

– Ты звал? Я здесь. Расскажи мне свою последнюю шутку.

Герцог выступил из угла, держа в руках направленный мне в грудь арбалет.

– Может, у меня и нет шута, как ты сказал, но ведь и у тебя, похоже, кончились фокусы.

Холодок пробежал по спине, я попятился и наткнулся на стену. Бежать было некуда.

– Что скажешь? Наш клоун исчерпал вдохновение? Мечтал выбиться в благородные, но смог лишь вставить благородной? – Он ухмыльнулся. – Вот только копья жаль. Ты согласна, жена?

Жена? Анна?

Глава 150

За спиной Стефена появилась Анна. Силы покинули меня.

В руке она держала копье. Священное копье... не то простое, которое я с таким нарочитым эффектом швырнул в костер. Копье, которое я доверил ей прошлой ночью.

Доверил!

– Глупец, – прошептал я, глядя ей в глаза.

Как Эмили могла так ошибиться в своей госпоже? Как я мог так ошибиться?

Стрела арбалета смотрела мне в грудь. Стефен усмехался. Впервые за все время я почувствовал, что готов умереть.

– И на прощание, шут, – сказал герцог, – убить тебя будет приятно. Ты для меня ничтожество, пустое место. Важно было только копье. Но что бы ты стал с ним делать? Ты ведь даже не понимаешь, какую силу оно таит, какая власть заключена в нем. Я искал его везде. Оно должно было принадлежать мне.

Палец на крючке арбалета напрягся.

– Так получи его, Стефен, – прогремел у него за спиной голос Анны.

Внезапно герцог дернулся, глаза его резко расширились. Я сжался в ожидании боли, зная, что следующий миг станет последним, что мои кишки упадут сейчас мне под ноги.

Но стрела не вылетела.

Я услышал нечто ужасное: хруст сломанных ребер и разорванных сухожилий. Стефен страшно захрипел, попытался что-то сказать, но вместо слов изо рта его хлынула кровь.

Анна ударила еще раз. Острие наконечника вошло в основание шеи и вышло из горла.

– Получи, муженек! – Она наклонилась к самому его уху и прошептала: – Но знай – оно теперь бесполезно, потому что кровь Спасителя смешалась с твоей.

Стефен опустил глаза, непонимающе уставившись на выступающего из его горла римского орла.

И рухнул на пол.

Пораженный, я перевел взгляд на Анну. В ответ она посмотрела на меня. Потом глаза ее смягчились. Герцогиня кивнула, как будто мы с ней поняли нечто такое, что нельзя выразить словами.

– Должна признаться, в тот день, когда мы вытащили тебя из придорожной канавы, мне и в голову не могло прийти, что все закончится таким вот образом.

– Я умею хранить молчание.

В коридоре послышались быстрые шаги, и в комнату ворвалась запыхавшаяся Эмили. Глаза наши встретились, и сердце мое переполнилось счастьем. Она посмотрела на лежащего на полу герцога. Потом на стоящую над ним Анну. Потом снова на меня. Взгляд ее скользнул ниже, к кровавому пятну.

– Ты ранен! – охнула Эмили.

– Надеюсь, с твоей помощью я, как всегда, быстро поправлюсь. Боже, Эмили, ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

– Представляю, – сказала она и бросилась в мои объятия.

Я подхватил ее, поднял и сжал так крепко, как только мог. Я целовал ее снова и снова, с надеждой и благодарностью. Впервые по-настоящему сознавая, что она – моя.

Глаза мои наполнились слезами при мысли о том, сколько всего случилось с тех пор, как я покинул Вилль-дю-Пер. Сколько людей умерло. Они все остались в моей памяти.

– У меня ничего нет. Ни единого денье в кармане. Почему же я чувствую себя самым счастливым человеком во всем мире?

Эмили взяла меня за руку.

– Потому что ты свободен.

Глава 151

Первыми, на следующее утро, ушли лангедокцы. В их краях, сказал мне Бык, есть такая пословица: какой смысл ходить вокруг бочки с вином, если гулянка кончилась.

На рассвете его люди собрались у главных ворот, прихватив несколько мешков с зерном, десяток поросят да пару дюжин кур. Я вышел попрощаться.

– Вам бы стоило задержаться. Анна обещала расплатиться по всем долгам. Вы заслужили большего.

– Большего? – фыркнул Бык. – Мы же земледельцы. Что еще нам надо? Если вернемся с повозками, груженными золотыми кубками, то наши там примут их за ночные горшки.

– Что ж, в таком случае... – Я похлопал его по плечу и убрал за спину большое золотое блюдо с выгравированным гербом Стефена, которое собирался отдать на память. – В таком случае тебе и это ни к чему.

Бык оглянулся и, выхватив у меня блюдо, сунул его в седельную сумку.

– Наверное, все-таки придется поучить их хорошим манерам, – усмехнулся он.

Я обнял его и похлопал по широкой спине.

– Захочется вернуть копье – зови нас.

Бык подмигнул, шлепнул коня по крупу и махнул рукой.

Я смотрел им вслед, пока последний не скрылся за городскими воротами. Похороны Стефена должны были пройти позднее. Других дел здесь у меня не осталось.

Народу в соборе, когда туда принесли гроб, собралось мало. Посторонний, загляни он туда, ни за что бы не поверил, что хоронят герцога, павшего в битве. Присутствовали только Анна, их сын, Эмили и я. Да еще епископ.

Гроб внесли в крипту, устроенную в глубине замка, и поместили в мраморный саркофаг. Там, в темном, мрачном и узком закутке, лежали останки последних епископов и членов правящей семьи. Воздуха не хватало, и факел едва горел.

Вся церемония прошла скромно и быстро. Да и о чем говорить?

О том, что Стефен забыл о чести и достоинстве, предавшись жадности и властолюбию? О том, что он оскорблял жену и не занимался сыном? О том, что в поискахдобычи грабил Святую землю?

Епископ Боре, тот самый, что отлучил нас от церкви, прочитал полушепотом короткую молитву. Эмили держала меня за руку. Когда все закончилось, Анна склонилась над гробом и запечатлела на щеке супруга сухой, бесстрастный поцелуй.

Прозвучало последнее "прости". Анна вывела сына из крипты, епископ медленно двинулся за ней.

– Оставь меня ненадолго, – сказал я Эмили.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Хочу сказать кое-что от жены и сына.

Эмили кивнула и вышла. Мы остались одни. Стефен и я.

Я смотрел на глубоко посаженные глаза. На крючковатый, ястребиный нос.

– Если и был в этом мире ублюдок, так это ты. Покойся ж в аду, свинья.

Я опустил крышку гроба.

В руке у меня было священное копье. Глядя на него, я вспоминал всех, чью жизнь оно так или иначе изменило. Может быть, подумал я, когда-нибудь, через много лет, кто-нибудь снова найдет его. В другое время. Когда люди смогут отнестись к нему иначе. Когда оно действительно будет восприниматься как нечто чудесное. Когда оно приблизит их к Богу.

Ты было чертовски хорошим посохом. Я улыбнулся. Но как реликвия принесло не покой и мир, а раздоры и кровь.

Я положил копье в саркофаг, задвинул тяжелую крышку и отвернулся.

Вернулся служитель. Я кивнул, и он занялся своим делом. Мне же оставалось только попрощаться. С Софи, Филиппом и турком, пощадившим меня в Антиохии.

Саркофаг запечатали и задвинули в сделанный в стене проем. Потом заложили камнем. Замазали трещины раствором.

Там оно будет лежать вечно.

Или пока не понадобится снова.

Глава 152

В церкви звонили колокола.

Едва я вышел из крипты, как ко мне подбежала явно взволнованная чем-то Эмили.

– У нас гости, Хью! Архиепископ Велло уже у ворот.

– Велло?

Имя ничего мне не говорило.

– Да. Из Парижа.

Париж! Я не знал, что означает его приезд, чего от него ожидать, хорошего или плохого. Нас отлучили от церкви. Если архиепископ подтвердит отлучение, то получится, что мы сражались понапрасну. И что бы там ни говорила Анна, какие бы обещания ни давала, без церкви мы превращались в изгоев.

Я проковылял во двор. Анна и епископ Бартельм стояли неподалеку, готовясь встречать высокого гостя. Поодаль столпились мои люди, среди которых я заметил Одо, Жоржа, Альфонса и отца Лео.

К нам пожаловал сам архиепископ Парижский!

Решетку наконец подняли, и во двор въехала колонна солдат в красных накидках. За ними вкатилась коляска, запряженная шестеркой лошадей. На ее дверце был нарисован римски крест, знак Святейшего престола.

Эмили сжала мою руку.

– У меня хорошее предчувствие, – прошептала она.

К сожалению, я не мог сказать того же о себе.

Соскочивший с коня командир стражи поставил к дверце кареты табурет, и из нее вышли два священника в красных шапочках. Вслед за ними появился и сам архиепископ, лет шестидесяти, с редкими седыми волосами, в красной сутане и с большим золотым крестом на шее.

– Ваше преосвященство! – воскликнул Бартельм и вместе со своими священниками преклонил колено. Остальные последовали его примеру, хотя и с меньшим энтузиазмом. – Такая большая честь. Надеюсь, путешествие не было слишком утомительным.

– Не было бы, – сухо ответил архиепископ, – если бы мы по вашему совету не заехали сначала в Трейль, где ожидали увидеть "еретиков и воров", а обнаружили покой и порядок. И, что примечательно, не нашли сеньора. Мне сообщили, что здесь произошло некое сражение.

– Произошло, ваше преосвященство, – закивал епископ.

– По вам, Бартельм, это не заметно. Насколько я вижу, церкви никто не угрожает. Покажите мне, где эти несчастные, заслужившие ваше проклятие.

– О, они здесь. Вот. – Епископ ткнул пальцем в сторону моих людей. – И вот. – Он указал на меня.

Архиепископ пристально посмотрел на нас.

– На отступников и еретиков что-то не похожи.

Епископ побледнел. Кто-то из стоящих в стороне усмехнулся.

– Герцог считал...

– Герцог, по-видимому, считал, – прервал его архиепископ, – что церковные законы должны быть подчинены его желаниям.

Мне показалось, что натянувшаяся в груди тетива начала ослабевать.

– Ваше преосвященство. – Анна выступила вперед и опустилась на колени перед Велло. – Мы искренне рады вашему приезду, но есть и мирские вопросы, которые также требуют разрешения.

– Для этого я и приехал, моя дорогая, – прозвучал голос из повозки.

Вслед за этим из нее вышел мужчина, закутанный в пурпурный плащ с вышитыми на нем золотыми лилиями. Все солдаты мгновенно преклонили колени.

– Ваше величество, – воскликнула, побледнев, Анна.

Она поспешно поднялась и, опустив глаза, сделала реверанс. По толпе пронесся шепот. Я не верил своим ушам.

– Король...

Все, кто был на площади, тоже преклонили колени. Король! Он ответил на мой зов. Пришлось дважды моргнуть, чтобы удостовериться, что это не сон.

И тут я услышал то, что поразило меня еще сильнее.

– Отец! – воскликнула Эмили.

Глава 153

Отец! Уж не ослышался ли я? Челюсть моя отвисла, а закрыть рот я позабыл.

Король взглянул на Эмили. По выражению его лица было невозможно понять, рад он или сердится.

– Похоже, дитя мое, за время отсутствия при дворе вы позабыли, к кому обращаетесь?

– Нет, мой господин, – ответила Эмили и, склонившись в поклоне, низко опустила голову. Впрочем, когда она выпрямилась, я увидел в ее глазах веселые огоньки. – Отец...

– Ладно, ладно. – Король знаком разрешил нам встать. – А теперь покажи того неразумного, который, как мне сообщили, повинен во всех этих волнениях.

Эмили схватила меня за руку и шагнула вперед.

– Отец, вы ошибаетесь. В волнениях виноват вовсе не Хью. На самом деле...

– Успокойся, – слегка повысив голос, прервал ее король. – Я имею в виду герцога Стефена, а не твоего чертова шута.

Эмили покраснела от смущения и улыбнулась.

– Герцог, к сожалению, мертв, Ваше величество, – сказала, выходя вперед, Анна. – Умер, осознав свой позор... от собственной руки.

– От собственной руки, – задумчиво повторил король и, бросив взгляд на архиепископа, хмыкнул. – Получается, что в конце концов это он лишил себя Господней благодати. Что же касается так называемых еретиков... – Он повернулся в сторону моих людей. – Считайте, что вы восстановлены в своих правах. Я поговорю с архиепископом Велло.

Его слова были встречены радостными криками, люди принялись обниматься.

– Теперь что касается тебя, шут... – Король посмотрел на меня. – Ты выступил с требованиями, которые, в случае их удовлетворения, способны погрузить в смуту половину страны.

– Ни о каких требованиях нет и речи. – Я склонил голову. – В письме лишь выражалась надежда, что мы сможем спокойно вернуться домой, а виновные в совершенных против нас беззакониях будут наказаны.

Король тяжело вздохнул, и на мгновение мне показалось, что сейчас я почувствую на себе всю силу монаршего гнева. Но уже в следующий миг он задумчиво закивал.

– Моя дочь уже давно говорила мне примерно о том же самом... Может быть, время пришло.

И снова собравшиеся встретили эти слова бурным изъявлением радости. Король тут же поднял руку.

– Остается, однако, тот факт, что вы выступили против своих господ. Против тех, кому обязаны повиноваться. Этот вопрос, вопрос вассальных отношений, здесь не обсуждается. Правосудие необходимо.

Эмили подтолкнула меня в спину. Я опустился на колени.

– Вижу, этикету ты все же обучен, – заметил король.

– Мой господин, я был жонглером и держал постоялый двор. Мне далеко до благородных...

– И все же обучиться манерам тебе придется, – с хитрой искоркой в глазах перебил меня король. – Если, конечно, ты собираешься взять в жены мою дочь.

Я поднял голову, губы мои сами растянулись в улыбке.

– Отец, – выдохнула Эмили, поднимая меня за руку.

В следующий момент она уже летела к королю с распростертыми объятиями.

– Знаю, знаю. Глупцы встречаются повсюду, даже среди тех, кто носит королевскую мантию. Но сначала мне надо переговорить с твоим избранником.

Он подошел ко мне, не сводя оценивающего взгляда, положил руку мне на плечо и отвел в сторонку.

– Не хочу показаться неблагодарным, сын мой, и знаю, что моя дочь в долгу перед вами... но в письме упоминалось некое копье...

Я затаил дыхание. Король ждал ответа.

– Его больше нет, Ваше величество. Оно уничтожено. Сгорело в огне во время боя. Боюсь... от него ничего не осталось.

Король глубоко вздохнул.

– Это было то самое копье? То, которое проткнуло бок Спасителя? – Он покачал головой. – Такая реликвия. Она стоила бы больше, чем моя корона. Ты уверен, что это было именно оно?

– Я уверен лишь в том, Ваше величество, что оно сотворило чудо. Достаточно оглянуться, чтобы убедиться в этом.

Он оглянулся. Увидел радостно взволнованных подданных. Свою дочь с заплаканными глазами. И задумчиво кивнул.

– Какое было бы сокровище. Но, возможно, все не так уж и плохо. По своему опыту знаю, что подобным вещам лучше оставаться достоянием мифов и легенд.

Эпилог

Глава 154

– Дедушка!

Мой маленький внук Джек нашел меня в саду. Было раннее летнее утро. Я только что вернулся с прогулки и еще держал в руке несколько подсолнухов. Я ходил за ними каждое утро, хотя подниматься на вершину холма, где они росли, становилось все труднее.

Маленький Джек, пятилетний сын моей дочери Софи, прыгнул в мои объятия, едва не свалив меня на землю. Он был любознательный мальчик, и на этот раз его внимание привлек герб, висевший над входом в постоялый двор. (Конечно, этот постоялый двор был немного больше моего первого. Теперь мы владели четвертью земли, принадлежавшей прежде Болдуину. Как-никак я женат на дочери короля.)

– Расскажи, что означает наш герб. Я спрашивал у мамы, а она послала меня к тебе. Сказала, что ты был когда-то шутом.

– Она так сказала? – Я изобразил удивление. – Ну, если мама так сказала, то это, должно быть, правда.

– Покажи.

Глаза Джека озорно блеснули.

– Показать? – Я взял его за руку. – Хорошо. Но сначала послушай одну историю.

Я повел его к скамейке. С нее открывался прекрасный вид на город, в котором мы прожили сорок лет. Неподалеку была могила Софи и Филиппа, а вокруг расстилались поля подсолнечника.

Я начал с того, что рассказал Джеку о времени, когда у меня не было ничего, кроме небольшого постоялого двора. О том, как однажды через город прошла армия, ведомая отшельником. Рассказал ему о битвах, далеких и близких, и о драгоценнейшей реликвии, на короткое время попавшей мне в руки. О том, как сорок лет назад люди восстали против господ, чтобы добиться свободы для себя и своих потомков.

Внук слушал меня с открытым ртом. А когда я закончил, спросил:

– Так это был ты, дедушка? Ты сделал все это?

– Я. Но не я один. Со мной были Одо, Альфонс и многие другие. В то время дядя Одо был еще не нашим сенешалем, а простым кузнецом.

– А теперь покажи. – Он недоверчиво посмотрел на меня. – Покажи, чему ты научился.

– Чему я научился? – Я дотронулся до усыпанного веснушками носа. А потом, поддавшись внезапному порыву, поднялся со скамейки и подмигнул ему, как бы говоря: "Это будет наша с тобой тайна. Что бы ни случилось, никогда не говори маме".

Я сделал глубокий вдох и задержал дыхание. Я не делал этого тридцать лет. Я согнулся. Господи, сделай так, чтобы я не убился.

– Смотри!

Я подпрыгнул. Высоко. Сделал кувырок через голову. В воздухе. И в тот кратчайший миг тысячи воспоминаний промелькнули в моей памяти. Я вспомнил их всех: Софи и Филиппа. Нико и Робера. Турка. Я сделал это для них. Ради них. В последний раз.

Тяжело, как мешок, я приземлился. На ноги. Все мои кости, казалось, задребезжали. Но я устоял! Я остался цел! Норберт гордился бы мной.

Я посмотрел на Джека. Его глаза блестели, как два солнышка. В них я видел мою прекрасную Эмили. И вдруг он... рассмеялся. Чистым и звонким, как горный ручеек, детским смехом. Что-то встало у меня в горле. Я смотрел на него и думал о том, что смех – самый чудесный звук на свете.

– Вот чему я научился. – Я провел рукой по его длинным, с золотистым отливом волосам и улыбнулся. – Смешить людей. Вот поэтому у нас такой крест. В клетку.

Я взял внука за руку, и мы пошли к дому. Туда, где ждала меня моя королева Эмили. Где в камине пылал огонь.

И у меня был для нее подарок.

Подсолнух.

Лора Джо Роулэнд «Засекреченные приключения Шарлотты Бронте»

Моему литературному агенту Памеле Эхерн, за ее преданность и стойкость

Укрыт в секрете и молчанье

Клад человеческих сердец.

Открой мечты и упованья,

И чарам их придет конец.

Шарлотта Бронте. Вечернее утешение, 1846 г.

Я, право, не понимаю, что душит меня — такое яростное раздражение против сдержанности и упорного труда… тайное огромное желание обрести крылья…

Шарлотта Бронте. Письмо к Эллен Насси, 7 августа 1841 г.

Пролог

Существуют некоторые события, обладающие властью разрушать человеческие жизни и менять судьбы наций, но происходят они незаметно для широкой публики и не оставляют никаких письменных свидетельств, ибо их история — секрет, замкнутый в душах и воспоминаниях немногих смертных их участников. Такими и были события, которым я, Шарлотта Бронте, оказалась очевидицей в 1848 году.

Я поклялась унести этот секрет в могилу, а сказать о нем хоть слово — значит навлечь осуждение, скандал и позор на меня и предать священный долг. И все же известное мне жжет меня огнем, давит так, что либо надо дать ему волю, либо разбить хрупкий сосуд моего существа. Мне невыносимо думать, что необычайнейшие происшествия моей жизни останутся нерассказанными.

Произошли они в то время, когда в моей жизни были смысл и обещание будущего, а я была окружена теми, кого любила больше всего. Однако теперь, когда я пишу, миновал год, и их больше нет со мной. Вот так, обобранная и удрученная, я провожу ночь за ночью в страшном одиночестве, терзаемая воспоминаниями. Нет, я должна запечатлеть события этого лета, и будь что будет! И хотя я не знаю, прочтет ли кто-либо когда-либо эти слова, они останутся моей данью достоинствам тех, чью потерю я оплакиваю. Пусть эти страницы переживут их, дабы они не ушли в безвестность, пока их смертные останки рассыпаются прахом. Необыкновенный рассказ, к которому я приступаю, это правда, насколько я ее знаю, и я буду откровенной, как требует правда. Бог — мой высший свидетель, и молю Его простить меня, если в чем-то я оступлюсь.

Моя история начинается не с меня и не с той минуты, когда я оказалась втянутой в события, преобразившие всю мою жизнь. Начинается она по ту сторону земного шара в Кантоне, порту иноземной торговли южного Китая. День был 14 мая 1841 года. Вообразите сумеречное небо, набухшее грозовыми тучами, над британскими военными кораблями на реке перед Кантоном. Их высокие квадратные паруса вздымаются, как крылья дракона, а пушки и ружья на палубах грохочут, бомбардируя набережную. Китайская императорская армия отвечает залпами с военных джонок, из фортов и сторожевых башен на речном берегу. Там пламя пожирает доки и склады. Бурные воды отражают пламя, отливая багрянцем, будто насыщенные кровью. Дым клубится к стене, окружающей Старый город Кантона, а внутри него толпы китайцев панически бегут по тесным проулкам, спасаясь бегством. Грабители обшаривают покинутые лавчонки, солдаты-дезертиры бесчинствуют на улице перед особняком высокопоставленного императорского чиновника.

То, что определило все выпавшее на мою долю, произошло в ограде особняка, окруженного лабиринтом двориков и садов. Что именно произошло там в тот вечер, известно тем, кто более не может говорить, но я воссоздам эту страшную трагедию в надежде, что предположения, опирающиеся на факты, не исказят истины.

В особняке женщина по имени Прекрасная Нефрит скорчилась у себя в спальне на резной кровати с атласным пологом. На ней многоцветное шелковое одеяние, золотые украшения искрятся в ее черных волосах. Тонкие руки обнимают двух ее дочек, миниатюрные подобия ее самой. Их нежные личики обострились от испуга. Все трое слушают грохот канонады и буйные вопли, доносящиеся с улицы. Смрадные газы пороха смешиваются с ароматом жасмина в саду.

Прекрасная Нефрит страшится, что сражение будет продолжаться, пока от Кантона останутся одни руины и все в нем погибнут. Стражи особняка и вся прислуга сбежали. Она хотела бы последовать их примеру и скрыться с любимыми детьми от опасности, но ее муж приказал, чтобы они оставались тут до его возвращения.

Прекрасная Нефрит вздрагивает от громкого треска снаружи. Она смотрит в окно. Ночь озарена багряным неверным светом неба, отражающего пожар. Прекрасная Нефрит слышит торопливые шаги во дворике; вскоре она видит тени, двигающиеся по саду, где шелестят пальмы. Шаги поднимаются по ступенькам на веранду, и дверь распахивается с треском. Ледяной ужас охватывает Прекрасную Нефрит. Варвары вторглись в Кантон. Они ворвались в ее дом!

Она скатывается с кровати, увлекая дочерей с собой. Пятеро мужчин врываются в дверь. Один держит факел, и свет пламени играет на стенах покоя. Это не иноземцы, но китайские разбойники в лохмотьях и соломенных шляпах. У каждого в руке длинный нож. Ее дочки испуганно кричат, а она спрашивает мужчин, кто они и чего хотят. Они требуют, чтобы она сказала им, где ее муж. Когда она отвечает, что не знает, они принимаются громить покой: швыряют вазы на пол, переворачивают столы, ломают стулья и срывают со стен вышитые ткани. Перепуганные девочки цепляются за мать. Вновь мужчины требуют, чтобы она сказала, где ее муж. Даже знай она это, Прекрасная Нефрит не смогла бы его предать.

Теперь два злодея хватают девочек. В ужасе Прекрасная Нефрит крепче держит малюток, но мужчины вырывают их у нее. Девочки рыдают, пока она молит мужчин не причинять зла ее детям. Один из злодеев ударяет ее ножом — она вскрикивает. Лезвие разрезает ее одеяние. Ослабев от ужаса, открыв рот, она прижимает ладони к струйке крови, бьющей из ее груди. Еще удар ножа. Прекрасная Нефрит вскидывает руки и ощущает, как нож рассекает ее тело. В отчаянии она пытается отпрянуть от своего мучителя. За его спиной она видит, как ее девочки стараются вырваться из рук злодеев. Они пронзительно кричат, и их крик разрывает ей сердце. Она падает на колени, истекая кровью из бесчисленных ран, стеная от боли и ужаса, тщетно зовя на помощь.

Были ли последними звуками, которые она слышала, гром пушек атакующих кораблей и вопли ее дочерей?

Мне никогда не узнать последние мысли этих трех невинных жертв, но я твердо знаю, что горла у них, когда их нашли, были перерезаны, а их тела изуродованы. Почему они были зарезаны и к каким последствиям привело их убийство, эти факты прояснятся вкупе с моей ролью в истории, которая начинается семь лет спустя.

Шарлотта Бронте, июль 1849

1

С ловкостью рассказчицы я перекидываю календарь: дата теперь пятница, 7 июля 1848. Я вращаю глобус и смотрю на мою родную деревню Хоуорт на севере Англии. Читатель, я предлагаю тебе картину Хоуорта утром того судьбоносного дня, когда начались мои приключения. Солнце, выглядывающее из громоздящихся курчавых облаков в бескрайнем лазурном йоркширском небе, озаряет старинные каменные дома по сторонам мощеной Главной улицы. Лавочники отскребают свои пороги, фермер гонит стадо овец, и деревенские женщины идут с корзинами мимо запряженной одной лошадью повозки, доверху груженной состриженной шерстью. В верхнем конце Чёрч-роуд в одиночестве самого высокого места в деревне стоит дом священника, двухэтажный, построенный из серого кирпича, крытый каменными плитками и обрамленный кладбищами. За домом простираются пустоши — пологие холмы, одетые серовато-зеленым вереском, сливающиеся с далеким горизонтом.

Внутри я подметала пол в прихожей, как вдруг услышала стук в дверь. В недоумении я поставила метлу и открыла. Мой младший брат Брэнуэлл качнулся в мою сторону и рухнул поперек порога к моим ногам.

— Брэнуэлл! — встревожено сказала я, щурясь на него сквозь очки.

Он поднялся на колени и беспечно улыбнулся мне снизу вверх.

— А, моя милая сестра Шарлотта, — сказал он заплетающимся языком. — Как удачно, что ты оказалась тут как раз вовремя, чтобы приветствовать мое возвращение.

Я смотрела на его помутнелые глаза и свинцовую бледность лица, на измятую одежду и взлохмаченные каштановые волосы. От него исходил смрадный запах виски.

— Ты опять пил.

Я испытывала гнев, отвращение и беспомощность, которые вид пьяного Брэнуэлла всегда вызывали во мне.

— Чуть-чуть хлебнул в гостинице «Черный бык», — возразил Брэнуэлл, кое-как поднимаясь на ноги. — Жизнь здесь становится непереносимо нудной, так неужели ты попрекнешь меня за то, что я развлекусь разок-другой?

— Да только это не разок-другой. — Я захлопнула дверь с большей силой, чем следовало бы. — И дело не только в виски. Ты принял лауданум, ведь так?

Брэнуэлл, увы, опустился до того, что постоянно употреблял эту тинктуру опиума, растворенного в спиртном.

— Прости, Шарлотта, — сказал Брэнуэлл, — но я так нуждался в утешении. — Припадок кашля сотряс его исхудалое тело. — Неужели ты не видишь, как мне плохо? Пожалуйста, прости меня.

Я смотрела на брата, и невольное сострадание угасило мой гнев. Ему едва исполнился тридцать один год, но выглядел он на десять лет старше, таким испитым стало его когда-то красивое лицо. И все-таки я различала в нем образ крепкого ясноглазого мальчугана, который в детстве был самым любимым моим товарищем.

— Лучше поднимись наверх, пока папа не увидел тебя таким, — сказала я.

Дверь кабинета отворилась, и из нее вышел наш отец. В свои семьдесят с лишним лет папа все еще выглядел очень внушительно — рост выше шести футов, белоснежные волосы, строгое лицо и гордая осанка. Под черным одеянием священника он почти до подбородка обматывал шею широким белым шарфом, защищавшим его от йоркширских сквозняков и оберегавшим от бронхита. Он прищурился на Брэнуэлла сквозь очки, водруженные на крупном носу, и его лицо омрачило выражение тревожной растерянности.

— Я полагал, ты спишь наверху, — сказал он Брэнуэллу. — Ты отсутствовал всю ночь?

Брэнуэлл понурил голову, его кашель сменился хриплыми вздохами.

— Не всю ночь. Просто вышел промяться на пару часов, ей-богу.

— Обманывать грех, — нахмурившись, сказал папа с упреком, — и стыдно тебе призывать Бога в сообщники.

В дверях гостиной показались две мои младшие сестры, Эмили и Энн. Энн, аккуратная и тихая, как всегда, держала тряпку, которой стирала пыль с мебели. Когда она увидела Брэнуэлла, огорчение затуманило ее фиалковые глаза и нежные черты.

— О-о, — пробормотала она.

Эмили, высокая и долговязая, поддернула рукава-буфф — неизменно равнодушная к своей внешности, она упорно придерживалась этого давно вышедшего из моды фасона. Она закручивала банки с черникой, и ее передник пестрел фиолетовыми пятнами. От жара плиты ее каштановые волосы закудрявились, а длинное лицо раскраснелось. Она свирепо уставилась на нашего брата. Она больше не желала терпеть болезнь, конвульсивные припадки и непредсказуемые настроения, которыми Брэнуэлл омрачал наш дом.

— Ну, вы все насмотрелись на меня? — с внезапной воинственностью спросил Брэнуэлл. — Тогда я, пожалуй, прилягу. Переутомился.

Шатаясь, он направился к лестнице и споткнулся. Эмили с неохотой помогла мне отвести его наверх. Я невольно с грустью посмотрела на семейный портрет в лестничном колодце. Этот портрет написал Брэнуэлл. Когда он был моложе, у него был дар художника, и папа пожертвовал многим, чтобы платить за его уроки живописи. Мы все надеялись, что Брэнуэлл будет учиться в Королевской академии, но его честолюбие и наши мечты пропали втуне. Теперь, неуклюже взбираясь по лестнице, Брэнуэлл заплакал.

Мы с Эмили втащили его в спальню, которую он делил с папой. Энн откинула одеяло и вытащила оттуда подушки, которые он разложил так, чтобы обмануть нашего отца. Эмили и я уложили Брэнуэлла на кровать.

— Лидия, моя далекая чудесная Лидия! — стонал он. — Моя любовь к тебе погубила меня.

Шесть лет назад Брэнуэлл был домашним учителем сына преподобного Робинсона и миссис Робинсон в Торп-грин-холле вблизи Йорка. Лидия Робинсон, сорокалетняя развратница, соблазнила Брэнуэлла. Он безумно влюбился в нее, и они предавались бешеной страсти, пока муж не узнал про их связь и не уволил Брэнуэлла. И с тех пор Брэнуэлл тосковал по Лидии, топя свое горе в спиртном. В какую бесплодную пустыню он позволил этой ужасной женщине превратить свою жизнь!

— Никто из вас не понимает, как я страдаю, — стонал он, пока Эмили снимала с него башмаки. — Вы-то никогда не любили и не теряли, как я.

Я заставила себя сдержаться и не напомнила ему, что наш отец много лет назад потерял любимую жену, а мы — нашу мать. Эмили, суровая и безжалостная, молча спустилась вниз, но Энн ласково укутала Брэнуэлла в одеяло.

— Ох, Энн, да не хлопочи ты так! — вскрикнул Брэнуэлл. — Господи, да оставили бы вы меня в покое.

Энн виновато выскользнула из комнаты. Папа сел возле Брэнуэлла.

— Мы должны молить Бога, чтобы Он простил твои грехи и ниспослал тебе силы исправиться.

— Я сейчас не выдержу еще одной проповеди, — сказал Брэнуэлл в тоне нарастающей истерики, — а к тому же нет никакого смысла морализировать, отец. Слишком поздно; для меня все кончено.

Подавив вздох, я вышла из комнаты. Я знала, что мне следует домести прихожую и отправиться, как всегда днем, навещать прихожан, страдающих из-за тяжелых невзгод, постигших нашу страну. Но скучная рутина моих дней представилась мне такой тягостной, что я поддалась необоримой потребности ускользнуть в мою другую жизнь, в тайное существование, о котором, кроме меня, знали только трое.

Украдкой я пробралась в комнатку над прихожей. У окна стоял старенький письменный стол. Я достала из кармана ключ, отперла и открыла ящик. И вынула книгу, на переплете которой значилось: «„Агнес Грей“, роман Эктона Белла». Открыв ее на титульной странице, я прочла надпись от руки: «Моей дорогой сестре Шарлотте с большой любовью. Энн Бронте».

На другой книге «Грозовой перевал» Эллиса Белла Эмили просто поставила свою подпись. Затем я вынула мою собственную книгу, и во мне проснулась гордость, когда я погладила тисненные золотом буквы, слагавшиеся в «„Джейн Эйр“ Каррера Белла». Почти десять месяцев прошло со дня опубликования романа, но я испытала тот же трепет экстаза, как и когда впервые взяла в руки напечатанный экземпляр. Мне все еще не верилось, что Эмили, Энн и я осуществили нашу мечту стать писательницами. Но ящик содержал дополнительные доказательства этого чуда. Я жадно перечитала рецензии, вырезанные из газет. Отзыв «Вестминстерского обозрения» гласил: «Определенно лучший роман этого года».

И еще письма от моего издателя с сообщением, что первый тираж полностью распродан, и извещениями о двух следующих тиражах. Я улыбнулась афишке пьесы «Джейн Эйр. Тайна Тернфилдского замка», поставленной в Лондоне. Наконец я взяла расходную книгу, с занесенным в нее моим доходом — сто фунтов за право издания романа и добавочные сто фунтов гонорара. Не богатство, однако сумма, в десять раз превышавшая жалованье за год, которое я получала, пока была гувернанткой. Но неуверенность в будущем и грызущая неудовлетворенность настоящим усугублялись, пока я листала тетради, содержавшие рукопись моего следующего, еще не завершенного романа «Шерли».

Меня все больше томили серьезные сомнения касательно того, как его оценит мой издатель, а затем и мои читатели. Я боялась, что их ожидания будут обмануты Каррером Беллом, чья личность вызвала бурные пересуды в литературном мире. И я скорбела, что мой нынешний успех не принес мне всего того, чего я жаждала.

Девочкой, сочиняя и записывая рассказы, грезя о своем будущем писательницы, я верила, что публикация откроет мне дорогу в мир картинных галерей, концертов и театра, обитатели которого — сплошь блистательные собеседники. Я надеялась много путешествовать и завоевать дружбу писателей, художников и людей высокого ума. Однако я оставалась скрытой за псевдонимом, и моя жизнь дочери сельского священника, старой девы, буквально ни в чем не переменилась. Меланхоличная тоска нахлынула на меня, когда я поглядела из окна вниз с холма на серые крыши Хоуорта и серый дым текстильных фабрик в лесистой долине. За этими привычными окрестностями лежал мир моих грез. Мне в мои тридцать два года, казалось, было суждено провести остаток дней в застойном уединении.

Тут я увидела, что вверх по дороге поднимается почтальон, и воспряла духом. Почта для меня была источником света и жизни. Я тщательно заперла ящик. Хотя папа был посвящен в тайну Эктона, Каррера и Эллиса Беллов, о ней больше не должен был знать никто — и даже Брэнуэлл, которому никак нельзя было ее доверить. Я положила ключ в карман, поспешила вниз по лестнице и нетерпеливо приняла письмо от почтальона. Я прочла адрес отправителя на конверте: «Смит, Элдер и Компания, 65 Корнхилл, Лондон».

Это письмо толкнет меня на опасный путь через миры, которые я и вообразить не могла, но тогда я поняла лишь, что это письмо от моего издателя. Пока я пробегала глазами две страницы, мое предвкушение приятных новостей сменилось отчаянием. Я бросилась на кухню. Эмили помешивала в котле на плите. Страж, ее бульдог, лежал под столом, на котором Энн и наша служанка Марта Браун закручивали банки. В кухне было сыровато от душисто-фруктового пара и жарко от угля, пылающего в плите.

— Эмили, Энн, — сказала я, — нам надо поговорить.

Мое лицо, вероятно, выдало мою тревогу, так как они сразу же пошли за мной через заднюю дверь во двор, чтобы Марта нас не услышала. За домом вдаль простирались пустоши, их холмистую ширь лишь кое-где нарушали искривленные деревья и далекие черные каменные изгороди. Порывистый ветер трепал наши юбки.

— Каррер Белл только что получил неприятное известие, — объяснила я и прочитала вслух.

Дорогой сэр!

Как вы, несомненно, помните, «Смит, Элдер и Компания» приобрели у вас исключительное право на публикацию вашего следующего романа и передачи его заграничным издателям. Однако мне стало известно, что мистер Томас Котли Ньюби, издатель произведений Эктона и Эллиса Беллов, за высокую цену продал американскому издателю книгу, озаглавленную «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла», по его утверждению новый роман Каррера Белла.

Мы, «Смит, Элдер и Компания», с большим негодованием узнали, что конкурирующее издательство приобрело собственность, по закону принадлежащую нам. Надо ли нам поверить, что вы сознательно нарушили контракт с нами? (Как, видимо, следует из прилагаемого документа.)

Мы с уважением настаиваем на разъяснении указанных обстоятельств.

Искренне ваш Джордж Смит.

Эмили и Энн уставились на меня в изумлении. Я вскричала:

— Энн, мой издатель считает твою книгу моей! Он утверждает, что я его обманула!

— Тут какая-то ошибка, — нерешительно сказала Энн. — Мой издатель знает, что Эктон Белл и Каррер Белл — два разных лица. Конечно же, мистер Ньюби не стал бы утверждать обратного.

— Но он это сделал, — сказала я, протягивая бумагу, приложенную к письму Джорджа Смита. — Это отрывок из письма мистера Ньюби американскому издателю. «Насколько я могу судить, „Джейн Эйр“, „Грозовой перевал“, „Агнес Грей“ и „Незнакомка из Уайлдфелл-Холла“ — произведения одного писателя».

Эмили, нахмурясь, покачала головой. Энн с растерянным видом пробормотала:

— Не могу поверить, что мистер Ньюби сознательно представил меня столь неверно.

— А я могу, — сказала я. — Потому что он уже скверно обошелся с вами обеими. Вспомните, что расходы за издание «Агнес Грей» и «Грозового перевала» он возложил на вас. Затем он задерживал публикацию ваших книг. И он все еще не выслал вам ваши гонорары. Мистер Ньюби бессовестный человек и наживы ради ни перед чем не остановится.

— И использует для этого успех Каррера Белла, — сказала Эмили. Ее большие светозарные глаза, магическое сочетание огня и океана, изменяли свой цвет согласно с ее настроениями. И теперь от гнева потемнели до синевы грифельной доски. — Он старается возвысить малоизвестных авторов, объединив их со знаменитыми.

Я вздрогнула. Эмили всегда ограничивалась лишь несколькими словами, и они часто бывали чересчур прямолинейными. Разные степени успеха, выпавшего Карреру, Эктону и Эллису Беллам, были болезненной темой, касаться которой мы старательно избегали. Хотя Эмили и Энн были искренне рады моей удаче, я знала, что будь положение обратным, я бы завидовала им, несмотря на нашу любовь друг к другу. И еще я знала, как сильно они должны переживать тон рецензий на их книги.

«Среди персонажей нет ни единого, который не был бы абсолютно омерзительным или вызывающим глубокое презрение» — так «Атлас» отозвался о «Грозовом перевале». Судьба «Агнес Грей» была не лучше. «Книга не производит тяжелого впечатления, можно даже счесть, что она не оставляет никакого впечатления». Хуже того — и Эмили, и Энн получили болезненный удар от сравнения со мной, когда «Атенеум» отозвался о «Джейн Эйр», «Грозовом перевале» и «Агнес Грей» следующим образом: «Все три могут быть творением одной руки, но вышедшее первым остается лучшим».

Как я сожалела, что мое произведение отделило меня от сестер! Лишь бы нынешнее письмо не нарушило нашу гармонию еще больше.

— Милая Шарлотта, мне так жаль, что моя книга поставила под угрозу твою репутацию, — сказала Энн.

Она всегда была излишне готова брать любую вину на себя и тем сохранять мир.

— Вина всецело лежит на мистере Ньюби, — сказала я. — И, боюсь, он поставил под угрозу не только мою репутацию. — Я расхаживала по двору, снедаемая тревогой. — Я плохо разбираюсь в законах, но достаточно, чтобы понять, что дело выглядит так, будто я нарушила закон! — С ужасом я вообразила, как в наш дом врывается полиция, меня арестовывают и бросают в тюрьму. — Что мне делать?

— Напиши мистеру Смиту. Объясни ему, что Каррер Белл, Эктон Белл и Эллис Белл — три разных лица, и всякий, кто утверждает противное, — лжец, — сказала Эмили.

— Но я уже говорила ему это, когда критики подняли вопрос о наших личностях, — напомнила я ей. — Если он усомнился во мне сейчас, разве еще одно письмо сможет переубедить его?

— Может быть, мне потребовать, чтобы мистер Ньюби все исправил? — предложила Энн.

— С какой стати он тебя послушается и признается в своей неправоте? — сказала я, отбрасывая самую мысль, что кроткая Энн сумеет заставить кого-либо сделать что-либо. Я остановилась и повернулась к моим сестрам: — Единственный выход: отказаться от псевдонимов и открыть, кто мы на самом деле.

Энн испуганно ахнула.

— Нет! — вскричала Эмили. Гнев загрубил ее обычно негромкий мелодичный голос, а ее глаза потемнели до серо-зеленой бурности океана. — Когда ты предложила, чтобы мы послали наши произведения издателям, мы все согласились, что всегда будем пользоваться только псевдонимами.

Мы с Энн взяли псевдонимы, так как любили секреты, и подумали, что мужские имена обеспечат нам более благоприятный прием, Эмили же стремилась избежать любой известности. Ни мои сестры, ни я серьезно не соприкасались с каким бы то ни было обществом, но Эмили была самой замкнутой из нас. Она была подобна дикому зверьку и чувствовала себя счастливее всего, когда бродила по верескам одна. Она умоляюще взглянула на Энн, и та подошла к ней поближе.

— Милая Шарлотта, — сказала Энн, — я знаю, твое положение очень серьезно, но, конечно же, должен быть выход, который не потребует от нас признания, кто мы такие.

Энн всегда принимала сторону Эмили, так как между ними была особая близость, исключавшая кого-либо еще. Они были подобны близнецам с одним сердцем на двоих. Знакомый спазм зависти пронизал меня, ведь Эмили была и моей любимой сестрой.

— Но иного выхода нет, — настаивала я. — Даже если мне удастся убедить мистера Смита, что «Незнакомку из Уайлдфелл-Холла» написала не я, такие проблемы будут возникать до тех пор, пока будет оставаться тайной, кто такие Эктон, Эллис и Каррер Беллы. Люди будут всегда путать нас.

— И пусть, — сказала Эмили, вскидывая голову. Ее волосы развевались на ветру, и, стоя спиной к облачному небу и необъятным верескам, она выглядела неукротимой силой природы. — Мне все равно.

— Ну а мне не все равно, — сказала я. Хотя независимый дух Эмили восхищал меня, и мне было тяжко причинять ей боль, мной внезапно овладело жгучее нетерпение избавиться от псевдонима, который окутывал меня будто душный саван. — Мы должны наконец открыть мистеру Смиту и всем остальным, кто мы.

— Но… — Энн заломила руки. — Если мистер Смит не верит, что есть три автора с фамилией Белл, почему он поверит тебе, когда ты напишешь ему, что авторы эти — три мисс Бронте?

— Вероятно, он не поверит, — сказала я, ободренная мыслью, что Энн разделяет мое желание быть признанной. — Поэтому я предлагаю, чтобы мы поехали в Лондон. Пусть мистер Смит увидит нас собственными глазами.

Пока я произносила эти слова, сердце в груди у меня трепетало будто крылышки: мир моих грез внезапно оказался достижимым.

— Лондон! — сказала Эмили так, словно я предложила нам отправиться в преисподнюю. Краски схлынули с ее лица, и она попятилась от меня. — Я не поеду. Я не могу!

Тут я должна добавить еще несколько штрихов к моему портрету Эмили. Почти всю свою жизнь она провела в Хоуорте. Всякий раз, ненадолго его покинув, она никла и чахла, как растение, вырванное из родной почвы. Она боялась незнакомых людей и толп и ненавидела грязные шумные города. Я ощутила себя жестокой эгоисткой, настаивая на поездке в Лондон, однако твердо решила, что мы поедем.

— Право же, Эмили, — сказала я, — ничего страшного тут нет. Нам не нужно будет оставаться там долго, и мы никому не откроемся, кроме «Смита, Элдера и Компании».

— Нет! — Эмили отпрянула к дому и прижалась к кирпичной стене, более похожая на перепуганного ребенка, чем на тридцатилетнюю женщину, которой была тогда.

Энн осторожно спросила:

— Когда мы отправимся?

— Сегодня, — сказала я. — Мне необходимо восстановить мои отношения со «Смитом, Элдером и Компанией», и как можно быстрее.

— Энн! Ты тоже хочешь поехать? — Эмили неверяще смотрела на Энн. — Хочешь нарушить свое обещание мне?

— Нет-нет, — поспешила сказать Энн: — Просто я думаю, что нам следует поступить правильно, и Шарлотте, наверное, виднее… — Она поникла под взглядом, полным обиды и возмущения, который обратила на нее Эмили, а затем обернулась ко мне: — Но мы ведь не можем явиться в «Смит, Элдер и Компанию» без предупреждения. Что о нас подумают?

Моя решимость поколебалась. Никто из нас не обладал красотой, которая располагала бы к нам, а себя я считала самой некрасивой — такая я маленькая, худая, с головой слишком большой для моего тела, с неправильными чертами землисто-бледного лица. К тому же мой план выглядел вызывающе дерзким, преступающим приличия, которые требовали от женского пола скромности. Но я подавила тщеславие и страх перед осуждением общества. Я вновь обрела твердую решимость.

— «Смит, Элдер и Компания» вряд ли могут подумать о нас хуже, чем думают сейчас, — сказала я. — Мы должны нарушить приличия в малом ради большего блага.

— Ну, я не поеду, — сказала Эмили. Она тяжело дышала. И ее пальцы мяли скрещенные на груди руки. — Это не мое затруднение. Претензии мистера Смита касаются только тебя и Энн. Я не сделала ничего, что требовало бы раскрыть мой псевдоним. И я запрещаю тебе говорить что-либо кому-либо про меня!

Было ясно, что Эмили не переубедить.

— Очень хорошо, можешь остаться дома, — сказала я неохотно. — Твоего псевдонима я не раскрою. Полагаю, нас двоих будет достаточно, чтобы доказать мистеру Смиту, что мы разные авторы… если ты поедешь со мной, Энн?

Кусая губы, Энн переводила взгляд с меня на Эмили, разрываясь между чувством долга по отношению ко мне и своей верностью той, кого любила больше всех. Когда я стала няней, учительницей и требовательной воспитательницей моих младших сестер и брата после смерти нашей матери и старших сестер — так давно это было! — только Энн никогда меня не ослушивалась. Она кротко сопровождала меня в школу, где я была учительницей, и усердно занималась, так как понимала, что ее учение оплачивается из моего жалованья. Я знала, что она все еще чувствует себя моей должницей.

— Энн! — умоляла Эмили.

У Энн вырвался легкий вздох. Склонив голову, она прошептала:

— Нам надо получить разрешение папы.

Эмили застыла в молчании поражения. Ее глаза сверкали яростью и болью из-за предательства Энн. С воплем отчаяния она отвернулась от нас и побежала к верескам со стремительной грацией вспугнутой лани. Мы с Энн молча смотрели, как она скрывается из вида, а затем, не глядя друг на друга, вошли в дом.

Папа писал проповедь у себя в кабинете. Когда я рассказала ему про письмо Джорджа Смита и наше решение все разъяснить, он сказал:

— Разумеется, вы должны оберечь свою честь, и ваше решение представляется единственным выходом.

Хотя я всегда признаю его отцовскую власть, его благородное сердце предпочитает ни в чем мне не отказывать. Он продолжал:

— Однако мысль о вашей поездке за двести миль в Лондон меня тревожит. Время сейчас неспокойное.

В том году Европа билась в конвульсиях революций. Во Франции радикалы восстали против продажного и тиранического режима; забастовки, уличные беспорядки и бои сотрясали Париж; король отрекся от престола и отправился в изгнание. В Германии чернь дралась на улицах Берлина с армией. Итальянские государства восстали против австрийского правления; в Вене габсбургская монархия обрушилась на собственных граждан, когда они потребовали социальных реформ. В Британии ирландские националисты взбунтовались против английского господства, а по всей Англии радикалы-чартисты устраивали массовые демонстрации. Их требования права голоса для всех мужчин и равного представительства в парламенте провоцировали страшныебеспорядки. Королева Виктория бежала из Лондона. Тем не менее мне и в голову не приходило, что все эти события имеют какое-то отношение ко мне. Они выглядели мелкими беспорядками в дальних странах.

— Сейчас стало много спокойнее, папа, — сказала я. — Нам с Энн ничего не угрожает.

— Эмили не хочет поехать?

— Нет, папа. — Меня пронзило чувство вины.

Папа сказал с неохотой:

— Мне следует поехать с тобой и Энн.

— Ах, нет, папа, — сказала я, — вы не должны рисковать своим здоровьем. — Он был подвержен тяжелым простудам, а кроме того, я страстно хотела, чтобы мы поехали одни. — Мы отлично справимся. Я уже бывала в Лондоне и знаю город.

— Ну хорошо, — сказал папа с видимым облегчением. — Но будьте осторожны.

— Обязательно, папа. — Я поколебалась, затем спросила: — Можно мы задержимся на несколько дней осмотреть достопримечательности?

После нескольких возражений папа дал согласие. Вне себя от радости я поспешила увести Энн наверх, и мы начали торопливо собираться в дорогу. Я укладывала одежду в кофр, как вдруг заметила, что Энн стоит у окна спальни. Снаружи, будто пустынное море, простирались вереска.

— Она поймет, что у нас не было выбора. Она простит нас, — попыталась я уверить Энн и себя.

Энн смигнула слезы. Меня вновь пронзило чувство вины, но я опять принялась укладывать одежду. Будущее звало вперед.

Теперь, в поздний час, когда свечи догорают, я задумываюсь: поехала бы я в Лондон, если бы знала, что делаю первый шаг навстречу человеку, который был воплощением зла и безумия? Поехала бы я, зная, какие наслаждения и боль, надежды и отчаяние, ужас и триумф выпадут мне? Но так или иначе, я поехала, и, возможно, когда я завершу запись своей истории, то узнаю, радуюсь ли я или сожалею.

2

Однажды, во время поездки на Континент, я увидела средневековый гобелен с изображением повседневной жизни старинного города. Вельможи и дамы прогуливались у замка; купцы торговали на улице; крестьяне трудились в полях, а охотники скакали верхом по лесу, и паломники входили в храм. Каждая крохотная фигурка предавалась собственному занятию, будто ничего не ведая о тех, кому были отданы другие части гобелена — и тем не менее их всех объединяла его ткань. Меня поразило сходство этого гобелена с моей собственной историей. Утром, когда я получила письмо Джорджа Смита, я ничего не знала о событиях, происходивших на расстоянии сотни миль от меня, или о людях, чьи жизни вскоре переплетутся с моей собственной.

Бирмингем — большой промышленный город к югу от Хоуорта; в моем описании я использую краткий рассказ о нем моей сестры Энн, близко узнавшей некоторых его обитателей, а также его окрестности. В квартале, известном как Оружейный, есть двор, замкнутый между зданиями Ружейного завода Локка. Визг пил, удары молотов и скрежет металла на точильных камнях доносились из соседних мастерских. Дым кузниц чернил небо. По городу разносился «Бирмингемский грохот» непрерывных ружейных залпов с площадки проверки готовых изделий. В этот день заводские рабочие собрались во дворе вокруг Джозефа Локка, владельца завода.

— Я прервал вашу работу ради важного сообщения, — сказал Локк. — Как вам известно, Ружейный завод Локка имеет долгую и славную историю. Мои предки вооружали войска короля Вильгельма против французского Людовика Четырнадцатого.

Портрет, висящий в гостиной его дома, запечатлел Джозефа Локка как крепкого мужчину с резкими чертами лица и проницательными голубыми глазами. Он выглядит преуспевающим негоциантом и видным лицом города. Что до его мыслей, когда он произносил эти слова, мне придется вступить в область предположений. Мне мнится, что им владело жуткое ощущение, будто он разделился надвое: на оболочку Джона Локка и на гнусного негодяя, укрывшегося в ней и раздираемого сознанием своей вины.

— Мой отец, да покоится он с миром, поставлял оружие для войн с Наполеоном и для африканской торговли, — продолжал Локк. — Моим правом по рождению и моей привилегией было управлять фирмой и продолжать семейную традицию верного служения Короне.

Голос Локка надломился, на глаза ему навернулись слезы стыда, так как он обесчестил свою привилегию и нарушил традицию тайным омерзительным преступлением. Он взял себя в руки.

— Однако я собрал вас не для того, чтобы говорить о прошлом, но о нынешних заботах. С великим сожалением я сегодня ухожу со своего поста главы Ружейного завода Локка и прекращаю всякое участие в деятельности фирмы.

Ропот растерянности и тревоги вырвался у его слушателей. Локк заметил удивление на многих лицах, любопытство на других. Втайне он поносил себя за то, что делает рабочих сообщниками своего преступления. Он смотрел на закоптелые мозолистые руки, изготовлявшие ружья, которые носили его имя, и ненавидел себя за свою ложь.

— Это решение далось мне нелегко, — сказал Локк.

И правда, он страшно мучился, ища выход. Но цепь событий, начавшаяся с одной маленькой ошибки, привела его отчаянные поиски выхода к единственному неизбежному заключению.

— Однако мой преклонный возраст и плохое здоровье не оставляют мне иного выбора, кроме как удалиться от дел. — Еще одна ложь, ведь ему было всего пятьдесят, и он обладал завидным здоровьем. — Посему я назначаю главой фирмы моего брата Генри.

Локк кивнул, и вперед вышел молодой человек. Ему было двадцать девять лет, выглядел он бледным, красивым и нервным.

— Я прошу вас трудиться для Генри столь же преданно, как вы трудились на меня, — сказал Локк рабочим, хотя не имел права говорить о лояльности после того, как сам нарушил все свои обязательства. — В знак моего прощания с вами каждый из вас получит двойную дневную плату.

Он торопливо зашагал со двора, а вслед ему неслись слова рабочих: «Спасибо, сэр!» и «Бог да благословит вас». Он прошел через Оружейный квартал, мимо мастерских и пивных к своему дому в пригороде Эксбастон. Тут жили богатые и влиятельные граждане Бирмингема. Воздух был свеж. Заводской дым сделался лишь темной полоской у горизонта, а «Бирмингемский грохот» — не более, чем отдаленным эхом. Птицы щебетали на деревьях, обрамлявших широкие солнечные улицы. Большие газоны окружали красивые особняки. Резиденция Локков представляла собой изящную каменную постройку в итальянском стиле. Когда Локк вошел, его встретила жена.

— Ты рано вернулся, — сказала она. — Что-нибудь случилось?

— Вовсе нет.

Локк смотрел на нее, такую белокурую и розовую. И невинную. Вина и отчаяние оскверняли его любовь к ней. То, что он ее предал, было столь же сокрушительным, как предательство отца и родины. Он сказал:

— Просто у меня есть одно дело.

В вестибюль наперегонки вбежали его два юных сына, вопя и смеясь. Едва увидев Локка, они остановились, сразу притихли и уставились на него широко открытыми глазами. Локк поднялся по лестнице, утешая себя мыслью, что наследство его сыновей и образ жизни останутся целы, и они никогда не узнают самое худшее о нем. Он вошел в свой кабинет и запер дверь.

В шкафчиках вдоль стен хранилось огнестрельное оружие, производимое Ружейным заводом Локка. Он вынул пистолет. Грешник в нем заставил его дрожащие руки насыпать порох и вложить пулю; он приветствовал кару, жаждал освобождения от страданий. Однако остатки Джозефа Локка, столпа общества и церкви, сопротивлялись усугублению его прошлых грехов. У него перехватывало дыхание, в горле поднялась тошнота, когда он взвел курок. Он скорбел о муках и позоре, ожидающих его семью.

Понимал ли он истинную натуру злодея, ответственного за все его страдания? Быть может, он подумал о НЕЙ, и страшный жар томления вновь обжег его. Он сидел, сжимая пистолет, разрываясь между противоборствующими побуждениями, пока его грешное, истерзанное виной «я» не убедило его, что нет иного спасения от ада, в который он превратил свою жизнь, и что впереди ждет неминуемая катастрофа, если он отступит. Подчинившись соблазну и трусости, он посодействовал силам, достаточно мощным, чтобы разгромить все королевство, и это стало единственным способом воспрепятствовать им.

— Да помилует Господь мою душу, — прошептал он, прижимая пистолет к виску. И нажал на спусковой крючок.

Эхо этого рокового выстрела быстро затихло, но неслышные отголоски разнеслись далеко за пределы Бирмингема, через время, и вскоре достигли меня.

3

За годы моей жизни чудо преобразило Англию. Железные дороги начали опутывать ее быстро и широко, соединяя все области королевства. Теперь мы живем в век паровых машин и скорости. На железнодорожных спекуляциях создавались и терялись огромные состояния. Стремительная приливная волна прогресса заслуживает благоговейного изумления, но в тот вечер, когда мы с Энн отправились в Лондон, чудо поездки на поезде обернулось силой, увлекавшей нас под молот Рока.

Утром я и Энн отослали наш кофр на станцию Кейли в фургоне. Энн отказалась уехать, не попрощавшись с Эмили, но Эмили не вернулась с пустошей — быть может, она надеялась, что ее отсутствие помешает нам уехать. В конце концов после чая я вытащила упирающуюся Энн из дома. Пока мы шли четыре мили до Кейли, нас вымочил грозовой дождь, и меня все больше одолевали серьезные сомнения касательно нашей поездки. Вопреки моему недавнему воодушевлению и вопреки заверениям, на которые я не поскупилась для папы, я отнюдь не была уверена в моей способности справиться со своей задачей в слепящем столичном блеске Лондона.

Из Кейли мы на местном поезде доехали до Лидса. Когда мы прибыли туда, уже стемнело. Перрон патрулировали солдаты — Лидс был местом недавних чартистских демонстраций, и угроза беспорядков еще не миновала. Вскоре мы с Энн уже входили в вагон первого класса для нашего ночного путешествия. Вагон напоминал удлиненную почтовую карету и был разделен на три отдельных купе со своими дверями, с двумя мягкими сиденьями друг напротив друга и с окнами по обеим сторонам.

— Шарлотта, — нерешительно спросила Энн, — где мы остановимся в Лондоне?

Впервые она проявила некоторый интерес к нашей поездке, будто только сейчас смирилась с действительностью.

— Мы отправимся в гостиницу, где Эмили и я останавливались с папой, когда ехали в бельгийскую школу.

Было это более шести лет назад, но я надеялась, что гостиница существует по-прежнему, потому что понятия не имела, куда еще мы могли бы обратиться. В горле у меня поднялась тошнота, порожденная темными опасениями.

— Ты думаешь, мистер Смит нас примет? — спросила Энн.

— Полагаю, что да, — сказала я, — хотя бы из любопытства. Несомненно, мистер Смит не меньше, чем широкая публика, хотел бы узнать, кто такой Каррер Белл.

— Что мы ему скажем?

— Мы просто назовем себя и объясним, почему мы приехали. — Моя тошнота усилилась, но я увидела, что подбородок Энн подрагивает от страха, и поспешила ее успокоить. — Все это должно занять не долее минуты, а потом мы будем свободны осматривать достопримечательности. — Я чувствовала, что мой долг сделать первую поездку Энн в Лондон приятной. — Ты ведь будешь рада?

— Конечно, — улыбнулась Энн. — Милая Шарлотта, какая ты храбрая и деловитая!

Загудел паровоз, и зазвонил станционный колокол. Внезапно дверь отворилась, и вошла женщина. Она поставила на пол большой саквояж; прежде чем сесть напротив Энн и меня, она вежливо нам поклонилась. Я ответила ей тем же, и более внимательный взгляд приковал к ней мой интерес.

Она была высокой и стройной, со светло-золотистыми волосами и лицом таким идеально чистым и чертами, и цветом, что оно казалось изваянным великим скульптором из розового алебастра. Темные ресницы обрамляли глаза глубокого ясного аквамаринового оттенка. Рот у нее был пухлым, но чутким, а губы розовыми от природы. Хотя она была немолода — она казалась одного возраста со мной, — выглядела она поразительной красавицей. На ее лице лежала тень тревоги. Она поглядывала в окно, словно кого-то высматривая.

Раздался свисток, и паровоз запыхтел, поезд тронулся, колеса трудолюбиво завращались в клубах дыма и пара. Женщина испустила вздох облегчения. Она и Энн вскоре уснули, хотя поезд катил среди лунных пейзажей с тряской и грохотом. Я исподтишка с завистью поглядывала на незнакомку. Моя собственная невзрачная плюгавость всю жизнь служила для меня источником грусти. Совсем еще девочкой я писала рассказы с героинями, носившими разные имена — Мэри Перси, Зенобия Эллрингтон или Августа Романа ди Сегавия, — но равно красивыми собой и неотразимо желанными для сопутствующих им героев; моя фантазия творила то, в чем реальность мне отказала. И вот теперь я увидела всех моих героинь воплощенными в незнакомке, сидящей напротив меня, и благоговейное изумление уступило место любопытству. Кто она? Одежда ее была приличного качества, но не выглядела новой и дорогой. Соломенная шляпка без каких-либо украшений; серая длинная мантилья скрывала все, что было под ней. Замужем она или старая дева? Респектабельная женщина скромного происхождения или переодетая принцесса? Новые и новые догадки занимали меня на протяжении многих миль. Какое дело понудило ее пуститься в дорогу одну?

Внезапно у нее вырвался стон. Ее веки трепетали, голова металась из стороны в сторону, и она вскрикивала: «Нет! Нет!» Вскочив на ноги, она почти упала на меня.

— Сударыня! — воскликнула я в тревоге. — Что с вами?

Ее руки поднимались и падали, глаза выражали только ужас.

Я откинулась в панике. Энн зашевелилась, но продолжала спать. Эта женщина бьется в припадке? В ловушке купе с ней, в милях и милях от следующей станции, что мне делать?

— Помогите, пожалуйста, помогите! — пронзительно стонала незнакомка.

Я подумала, не разбудить ли Энн, потом сообразила, что пользы от нее не будет никакой. Поднявшись, я схватила женщину за запястья, заставила ее опуститься на сиденье и примостилась рядом с ней.

— Скажите мне, что с вами, — настаивала я, — чтобы я знала, как вам помочь.

Она дрожала всем телом, дышала часто, а вернее, хрипела. И вдруг рванулась к двери.

— Нет! — Я вцепилась в нее, чтобы не дать ей спрыгнуть с поезда. — Успокойтесь. Ну конечно же, напугал вас просто дурной сон.

— Сон… — Ее взгляд прояснился, в голосе прозвучало благодарное облегчение, но ее лицо в лунном свете выглядело пепельным, а рука была судорожно прижата к груди.

Я торопливо порылась в моем ридикюле и достала флакончик с sel volatile.^[78] Она вдохнула крепкие пары и кашлянула; дыхание ее замедлилось, стало глубже, и краска вернулась на ее щеки. Откинувшись на спинку сиденья, она слабо мне улыбнулась.

— Благодарю вас, — пробормотала она. — Вы так добры. Я, наверное, страшно вас обеспокоила. — Голос у нее был мелодичным и благовоспитанным, с легким акцентом северных графств. — Прошу у вас прощения.

— Незачем. Я рада быть полезной, — сказала я.

Разговаривать с чужими людьми противно моим привычкам (обычно я немею в их присутствии), однако случившееся создало некую близость между этой женщиной и мной. Затем, видимо, чувствуя, что должна оказать мне любезность, она сказала:

— Пожалуйста, разрешите мне представиться. Я Изабель Уайт.

— Познакомиться с вами, — сказала я, — большая честь. Я Шарлотта Бронте, а это — моя сестра Энн.

Изабель Уайт посмотрела на меня с возрастающим интересом.

— У вас необычная фамилия. Как вы ее пишете?

Я ответила и добавила:

— Первоначально она была Бранти, но мой отец слегка изменил ее, когда в юности покинул Ирландию. Он переименовал себя в честь герцога Бронте — это титул, пожалованный Горацио Нельсону за военные заслуги. Он уже много лет священник церкви святого Михаила в Хоуорте.

— Вы и ваша сестра живете с ним? — спросила Изабель. Ее аквамариновые глаза впивались в меня.

— Да, Энн и наша сестра Эмили, и наш брат Брэнуэлл, и я — мы все живем в доме при церкви. — Я была польщена интересом Изабели, так как люди, наделенные красотой, редко проявляли его ко мне. — Вы живете в Йоркшире?

Лицо Изабели стало непроницаемым, как окно, затянутое инеем.

— Да, прежде, но не теперь.

Этот сухой ответ ужалил меня, и я покраснела, потому что мой безобидный вопрос, казалось, оскорбил Изабель.

Я готова была извиниться и возвратиться на свое сиденье, но Изабель словно бы пожалела, что осадила меня, и объяснила:

— Я служила там гувернанткой.

Хотя я была довольна узнать ее социальное положение, меня разочаровало, что она оказалась всего лишь скромной гувернанткой. Теперь прелестная Изабель превратилась в предмет жалости. В моей невзрачности имелись свои преимущества: Каррер Белл счастливо оставил свое прежнее занятие.

— Я тоже была гувернанткой. И эта профессия вам нравится?

— По-моему, вопрос не в том, нравится или нет, а в необходимости. Когда того требуют обстоятельства, женщине приходится самой себя содержать, как бы она ни относилась к своему положению.

— Совершенно с вами согласна, — сказала я. — Я всегда старалась сама зарабатывать себе на жизнь.

— Женщинам доступно слишком мало оплачиваемых занятий, — сказала Изабель. Тон ее стал странно оборонительным, и я не поняла, почему ей надо оправдываться перед ровней. — Мне следует быть благодарной, что я получила образование, обеспечившее мне приятное и хорошо вознаграждаемое занятие, — продолжала она.

— Как и следовало, — сказала я, еще более сбитая с толку горьким сарказмом в тоне Изабели. Возможно, она шутила над тяжелым трудом гувернанток и грошовой оплатой за него, однако в ее словах мне почудился скрытый смысл. Я недоумевала, почему подобная красавица не нашла мужа, который избавил бы ее от необходимости самой себя содержать.

Сама я получила два предложения от двух священников — подходящих мужей во всех отношениях. Я отказала обоим, поскольку не испытывала никаких нежных чувств к ним, как и они ко мне. Обоим требовалась жена, которая разделила бы их обязанности, а мне претила мысль дать согласие человеку, которого я не могу полюбить. Я давно прониклась убеждением, что вообще никогда замуж не выйду, как подсказывала мне логика, хотя упрямая надежда не угасала вопреки всякой вероятности.

— Обязанности гувернантки, возможно, были бы более терпимы, если бы я обладала свойством хоть как-то дисциплинировать детей. — Вспомнив мои дни с семейством Сиджуиков в Лотерсдейле, я грустно покачала головой. — Надеюсь, мне больше никогда не придется встретиться с такими неуправляемыми маленькими негодниками, как отпрыски моего первого нанимателя. Старшая, девочка семи лет, устраивала истерики всякий раз, когда я просила ее ответить урок. Каждый день был поединком, и я часто терпела поражение.

Горькая понимающая улыбка изогнула губы Изабели.

— Дети бывают очень трудными.

— Маленький сынок моего последнего нанимателя помочился в сумку с моим рукоделием.

Мы засмеялись, и совместное веселье согрело меня.

— Даже хуже детей были хозяйки обоих домов, — сказала я. — Они обходились со мной, как с прислугой, и жить у них под началом, зависеть от них было тяжким испытанием. Жаловаться на дурное поведение их детей не имело смысла. Они выговаривали мне за то, что я не умею поддерживать порядок и позволяю детям вытворять что хотят. Я содрогаюсь при мысли, какими неблаговоспитанными взрослыми, конечно, стали эти дети.

Изабель кивнула, ее глаза рассеянно смотрели куда-то вдаль.

— Мы и правда плоды нашего раннего воспитания, — пробормотала она.

Застенчивость помешала мне спросить, что подразумевают ее загадочные слова. Она все больше ставила меня в тупик и завораживала.

— Я часто убеждалась, что хозяин дома много предпочтительнее хозяйки, — сказала я в попытке поддержать разговор. — Присутствие отца заставляет детей вести себя лучше. От меня они ничего не требовали. Вернее сказать, они заметно облегчали мой жребий.

— Если так, вам очень повезло, мисс Бронте. — Изабель одарила меня улыбкой, в которой жалость к себе смешивалась со снисходительностью.

Не зная, как отнестись к этому, я сказала:

— Где в последнее время вы служили?

Изабель поколебалась.

— В доме мистера Джозефа Локка. Он оружейник в Бирмингеме.

— Мистер Локк — добрый наниматель? — осведомилась я вежливо.

— Он хороший человек, — сказала Изабель, глядя в окно, — но доброта не играла никакой роли в наших отношениях. — Тень омрачила ее лицо, едва она на минуту задумалась. Затем она сказала еле слышно: — Меня воспитали в убеждении, что мы должны поступать с людьми так, как хотели бы, чтобы они поступали с нами, но я… я нарушила эту заповедь, как и многие другие. Бессмысленно ли надеяться, что я сумею избежать кары?

Это звучало, как исповедь — но в каких грехах? Я догадалась, что беды Изабели как-то связаны с мистером Локком, и задумалась над тем, что могло произойти между мужчиной и красивой женщиной, живущей в его доме. Я вновь покраснела, стыдясь мыслей о том, что никак меня не касалось. Однако любопытство взяло верх.

— Так вы едете в Бирмингем? — спросила я, потому что этот город лежал на нашем пути.

— Нет! — вырвалось у Изабели, и она содрогнулась. Затем она повернулась ко мне и сказала: — Я в отпуске и еду в Лондон. — Ее взгляд снова стал ледяным. — А куда едете вы и ваша сестра, мисс Бронте? — добавила она, резко переводя разговор в другое русло.

— Мы тоже едем в Лондон.

Я лихорадочно надеялась, что Изабель не спросит меня зачем. Но она только спросила:

— И долго вы там пробудете?

— Несколько дней, — сказала я, радуясь, что мне не надо придумывать ложь, чтобы скрыть мою истинную цель.

— Вы скоро подыщете себе другое место? — Вновь Изабель смотрела на меня с большим вниманием, словно интерес ее был искренним.

Так как я не могла говорить о моем теперешнем поприще, чтобы не выдать, что я еще и Каррер Белл, я сказала:

— Я его еще не искала и пока живу дома.

Изабель кивнула, и у меня возникло неприятное ощущение, что она прибережет эти сведения для последующего использования. Вскоре проснулась Энн, я познакомила ее с Изабелью, и мы втроем повели ничего не значащий разговор. Всякий раз, когда поезд останавливался на станции, Изабель съеживалась на сиденье, словно боясь, что кто-то может увидеть ее через окно. Мы с Энн несколько раз выходили из вагона, а она — нет. Тем не менее я сомневалась, сможет ли она провести всю ночь, не выходя из поезда, и когда перед самой полуночью мы остановились в Ноттингеме, она приняла мое приглашение зайти на вокзал.

Платформа была скудно освещена газовыми фонарями. Поезд встретили несколько пассажиров, начальник станции и его подчиненные. Мы с Энн оставили наши ридикюли в вагоне, но Изабель потащила свой саквояж с собой. Он был большим, набитым, с узором из красных роз. Я спросила себя, что может быть в саквояже и почему Изабель не хочет с ним расставаться. В нем какие-то ценности, может быть украденные? И она так боится полиции?

Пока мы втроем шли к уборным, я наблюдала, как Изабель настороженно поглядывает на других пассажиров. Ее страх был заразителен, и я поймала себя на том, что щурюсь на темный привокзальный двор, высматривая преследователей, и замечаю злобную настороженность на лицах вокзальной охраны. Когда мы вошли в вокзальную комнату отдыха, Изабель держалась вплотную ко мне и Энн. Я купила чай, чтобы запивать хлеб с холодным мясом, захваченный нами из дома. Вернувшись к Энн, я увидела, что Изабель ушла.

— Она просто повернулась и убежала, не сказав ни слова, — сказала Энн растерянно. — Но почему?

Я смотрела, как дверь захлопнулась.

— Не знаю.

— Что-то в ней меня почти пугает, — сказала Энн.

Мы перекусили и поспешили назад в вагон. Изабели в его окне видно не было. Но едва я открыла дверь, как раздался крик. В испуге мы увидели, что Изабель лежит, свернувшись калачиком на своем сиденье.

— Ах, это вы! — Паника на лице Изабели сменилась облегчением.

— А кто, по-вашему, это мог быть? — спросила я.

Изабель покачала головой.

— Никто.

Садясь на свои места, мы с Энн переглянулись. Вскоре поезд тронулся. Энн задремала. Я попыталась уснуть, но мой ум переполняли вопросы об Изабели, которая напротив меня погрузилась в мрачную задумчивость. Наконец я уснула беспокойным сном: мне виделись неведомые преследователи, гонящиеся за мной по железнодорожным путям, и как я вхожу в контору «Смита, Элдера и Компании» совершенно нагая.

Я проснулась от солнечных лучей на моем лице. Потянувшись, чтобы размять затекшие мышцы, я зевнула. За окном позади путей протянулись мили убогих лавчонок, складов и трущобных домов. Над этим городским пейзажем висел серый полог дыма. За шесть лет, прошедших с того времени, когда я в последний раз видела Лондон, он поразительно разросся. Это была великая столица Англии, изобилующая особняками и трущобами, красивыми парками и рынками, фабриками и монументами, и примерно тремя миллионами жителей. Я вспомнила, как противен Эмили был Лондон. Но я наслаждалась ощущением, что в Лондоне может произойти что угодно. Я села прямо, готовая ко всему; мои нервы напряглись от страха и возбуждения. Энн тоже проснулась. Изабель Уайт выглядела так, словно не сомкнула глаз всю ночь, ее прелестное лицо осунулось от непреходящего ужаса.

— С добрым утром, — сказала я.

Мои спутницы негромко ответили. Изабель сказала:

— Мисс Бронте, я должна поблагодарить вас за помощь и удовольствие от вашего общества.

— Удовольствие было всецело моим.

Мне было жаль, что наше знакомство подошло к концу, и я больше ничего не узнаю о таинственной мисс Уайт.

Вскоре поезд подошел к перрону Юстонского вокзала и с металлическим скрежетом остановился под железными крышами, которые укрывали многочисленные пути. По улице катили запряженные лошадьми фургоны, кареты и омнибусы. По одну сторону располагались гостиницы и питейные заведения, по другую тянулось здание вокзала с перроном, где царила ужасная толчея. Джентльмены в высоких черных цилиндрах и дамы в модных туалетах двигались бок о бок с детьми и простыми торговцами среди громоздящихся кофров, узлов и корзин. Лоточники торговали снедью с тележек, всюду сновали оборванцы. Это столпотворение напугало меня, и я заколебалась у двери купе, но Изабель распахнула ее, подхватила свой саквояж и быстро вышла на перрон. Мы с Энн взяли наши ридикюли и последовали за ней. Пар и дым от пыхтящих локомотивов обволокли нас, когда мы прижались друг к дружке в водоворотах толпы. Другие пассажиры покидали вагоны и приветствовали встречающих друзей, железнодорожные служащие залезали на крыши вагонов и разгружали багаж. Ревели гудки, гремели голоса. Изабель стояла возле меня, тревожно оглядывая этот хаос.

— Вам есть, где остановиться? — спросила я, испытывая некоторую ответственность за нее.

Крепко сжимая саквояж, Изабель неопределенно кивнула, глядя мимо меня.

Подчиняясь порыву, я сказала:

— Мы с Энн остановимся в «Кофейне Капитула» на Патерностер-роу. Если вы будете нуждаться в обществе, прошу, навестите нас там.

Служащие стянули наш кофр с крыши вагона и уронили его на платформу. Мы с Энн поспешили заявить свое право на нашу собственность, а когда я снова поглядела в сторону Изабели Уайт, ее уже там не было.

4

К восьми часам того же утра мы с Энн уже добрались в «Кофейню Капитула». Мы помылись, позавтракали, а затем отправились по адресу «Смита, Элдера и Компании».

Лондон засосал нас в свою ошеломляющую суету. По переполненным улицам лошади везли кареты с кучерами в красных ливреях. Зеленщики расхваливали свои фрукты и овощи. Лоточницы продавали спички и иголки. Немытые чернорабочие шагали по всем улицам; маленькие оборвыши, вооруженные метлами, настойчиво предлагали подметать перед нами дорогу за пенни. Мы шли как могли быстро, крепко держа наши кошельки из опасения воров. Голоса вокруг нас окрашивал резкий лондонский акцент. И повсюду — смрадный мусор, даже еще более омерзительный, чем помнилось мне. Мы обходили его кучи и конский навоз, над которым вились тучи мух. Мы переступали через канавы с черной зловонной водой. От Темзы поблизости несло отвратительным запахом разложения. Воздух отдавал вкусом холеры.

Запыхавшиеся, покрытые испариной от жары, в пропылившейся одежде мы наконец добрались до Корнхилла, широкой магистрали в финансовом районе Лондона. Вокруг нас высились Королевская биржа, Английский банк и другие образчики классической архитектуры. Лондон — самая богатая столица в мире, а мы находились в самом его коммерческом сердце. Квартал гудел иностранной речью. Богатые негоцианты собирались в кофейнях и теснили смиренных клерков в черных сюртуках.

Номер 65, Корнхилл, оказался большим книжным магазином в ряду внушительных четырехэтажных зданий. Над его витринами в камне была высечена надпись «Смит, Элдер и Компания».

Я сглотнула, поглядела на Энн и сказала:

— Чем быстрее покончим с этим, тем лучше.

Мы вошли в магазин и увидели просторное помещение с книжными полками на стенах. Покупатели читали или перелистывали тома, а приказчики суетились, завертывая книги в бумагу и завязывая веревочками, приносили и уносили кипы книг и перекликались между собой. И все выглядели устрашающе импозантными. Поколебавшись, мы с Энн тихонько подошли к прилавку.

— Чем могу помочь вам? — спросил продавец.

Он выглядел почтенным джентльменом с энергичными манерами, и мои нервы чуть не подвели меня. Я кашлянула и сказала:

— Могу я увидеть мистера Смита?

— Мистер Смит ожидает вас?

— Нет, — сказала я. — Но это очень важно.

— Хорошо, — сказал продавец. — Будьте добры немного подождать.

Он направился к двери в глубине магазина. Мы с Энн почти прижались друг к другу. Я чувствовала себя неловко: ведь мы в наших простых сельских платьях совсем не походили на известных авторов. Я жалела, что не похожа на Изабель Уайт, и на секунду спросила себя, что с ней происходит сейчас. В тот момент, когда мной овладело отчаянное желание убежать, вернулся продавец. За ним следовал высокий мужчина.

— Вы желали видеть меня, сударыня? — сказал он голосом благовоспитанным, но с некоторым недоумением.

В ужасе я прищурилась на него сквозь очки. Он был стройным, с бритым лицом, гладко причесанными каштановыми волосами и короткими бачками. Одет в темно-серый летний сюртук; светлые брюки, туго накрахмаленная белая рубашка и синий шелковый галстук.

— Вы мистер Смит? — еле выговорила я.

— Да. — В его вежливом тоне проскользнуло легкое нетерпение.

Джордж Смит оказался моложе, чем я ожидала, — лет двадцати пяти, не больше, — и очень красивым. Темные умные глаза, правильные черты лица, сильный подбородок с ямочкой и матовый цвет лица. Я совсем растерялась, так как в присутствии привлекательных мужчин чувствую себя неловко. То, что я их совершенно не интересую, было болезненным уроком, преподанным мне очень рано. Я порылась в ридикюле, достала письмо, которое захватила с собой в Лондон, и протянула его мистеру Смиту. Он просмотрел письмо, и в его лице я прочла растерянность.

— Откуда оно у вас? — спросил он, глядя на меня и Энн с глубоким подозрением.

— Вы послали его мне, — выпалила я, затем понизила голос, чтобы в магазине никто больше меня не услышал. — Я Каррер Белл.

У Джорджа Смита отвисла челюсть.

— Вы? — воскликнул он в изумлении. — Вы…

— Шарлотта Бронте, — сказала я, подавив рвущийся наружу смех. — А это — моя сестра Энн Бронте, которая пишет под псевдонимом Эктон Белл. Мы приехали представить вам зримое доказательство, что нас по меньшей мере двое.

Моя прямолинейность, вероятно, убедила мистера Смита, так как его лицо осветила ошеломленная улыбка.

— Как чудесно наконец-то познакомиться с вами! — Он пожал руку мне, затем Энн. — Это большая честь.

Если его разочаровал вид прогремевших Беллов во плоти, то он ничем этого не выдал. Голова у меня закружилась от облегчения, и я словно со стороны слышала, как я и Энн вежливо ему отвечаем. Мистер Смит проводил нас в небольшую комнату, пригласил сесть в кресла, а сам примостился на письменном столе, загроможденном книгами, бумагами, перьями и чернильницами.

— Вы, должно быть, отправились сюда сразу же, как получили мое письмо, — сказал он, все еще сияя от возбуждения.

— Мы… мы уехали из Хоуорта в тот же день и приехали в Лондон сегодня утром.

Отчаянно покраснев, почти не в силах говорить от волнения, я добавила:

— Мы приносим извинения, что явились без приглашения и без предупреждения, но мы хотели, чтобы вы как можно раньше узнали, что Энн — автор «Незнакомки из Уайлдфелл-Холла» и что я не нарушала мой контракт с вами.

— А, да. Ну, раз вы обе здесь, недоразумение разъяснилось. — Мистер Смит добавил с большой искренностью: — Прошу простить меня, что я усомнился в вас, и выразить, какая радость познакомиться с истинно великим автором.

Чудесная фраза — куда большее признание, чем я могла надеяться! Совсем завороженная, я прошептала:

— Сэр, вы слишком добры… Я благодарю вас… да, конечно, вы прощены…

— Скажите, мисс Бронте, — спросил мистер Смит, — Эллис Белл — еще одна ваша сестра?

Ему ответила Энн, нервно и резко:

— Мистер Белл не желает, чтобы его личность стала известна.

Брови мистера Смита поднялись, и я испугалась, что Энн его оскорбила. Однако он показал, что способен на тактичность и сочувствие, так как пожал плечами, улыбнулся и сказал:

— Пожалуй, к лучшему, что часть тайны сохранится. Надолго ли вы в Лондоне?

— Я думала, что мы могли бы остаться до вторника, — ответила я.

— Прекрасно! Я устрою обед у себя дома, чтобы представить Каррера и Эктона Беллов обществу литераторов!

Я уставилась на него в онемении. Энн обернулась ко мне, побелев как полотно, с глазами, полными ужаса.

Джордж Смит весело продолжал, не замечая, как мы отнеслись к его словам:

— Я уже предвкушаю, как разрешится вопрос, мужчина Каррер Белл или женщина.

Вопрос этот бурно дебатировали газеты. Пока мой издатель перечислял предполагаемых приглашенных, у меня закружилась голова от мысли, что события влекут меня гораздо дальше, чем я предполагала. Я горячо желала познакомиться с прославленными людьми, которыми восхищалась из своего далека, но одновременно неизбежность разоблачения наводила на меня ужас.

— Сэр, — сказала я, — вам не следует затрудняться из-за нас или представлять нас публике. Мы с Энн по-прежнему хотим сохранить наше инкогнито и признались вам для того лишь, чтобы покончить с затруднениями, возникшими из-за сокрытия наших личностей.

Лицо мистера Смита пылало воодушевлением.

— Но это же такая великолепная возможность, чтобы Каррер Белл умножила свою славу и поразила литературный мир, — сверкнула его обаятельная улыбка.

Я поймала умоляющий взгляд Энн и поняла, что должна воспротивиться мистеру Смиту ради Эмили, чья анонимность будет нарушена, если авторы Беллы окажутся связанными с Бронте из Хоуорта.

— Прошу прощения, что мне придется разочаровать вас, — сказала я. — Но всему остальному миру мы по-прежнему должны быть известны только как Каррер и Эктон Беллы.

Джордж Смит приугас, но сказал:

— Разумеется, ваши желания для меня закон. Полагаю, все это слишком большое испытание для вас обеих, к тому же вы, наверное, устали после дороги. Полагаю, вам хотелось бы отдохнуть.

Я поблагодарила его за участие. Избыток волнений и ночь почти без сна вызвали у меня дурноту и слабость, и я почувствовала начинающуюся мигрень.

— Вы должны остановиться в моем доме, гостьями моей семьи, — сказал мистер Смит.

О, такая пугающая перспектива — жить в тесной близости с чужими! Работая гувернанткой или даже просто навещая друзей, я постоянно испытывала тягостную неловкость, когда люди получали возможность наблюдать меня ближе, чем мне хотелось бы. Человеческое тело всегда потенциальный источник отвращения, и я пребывала в постоянном страхе внушить его.

— Нам не следует злоупотреблять вашей любезностью, к тому же мы уже сняли комнату в «Кофейне Капитула».

— Ну, хотя бы разрешите мне привезти моих сестер познакомиться с вами. — И мистер Смит начал перечислять места, куда он мог бы свозить нас с Энн, пока мы будем в Лондоне.

Его слова сливались воедино в моей ноющей голове. Польщенная его вниманием, но слабея с каждой минутой, я соглашалась на все, что он предлагал. Наконец он проводил нас на улицу, послал за экипажем, помог мне и Энн сесть и заплатил кучеру. Когда мы отъезжали, он крикнул нам вслед:

— С нетерпением жду встречи с вами вечером!

Кебмен высадил нас у начала Патерностер-роу, узкого мощенного брусчаткой переулка. Когда-то Патерностер-роу славился заведениями, где паломники и священнослужители могли купить четки и выпить кофе, но теперь улица состояла из обветшалых складов и мастерских печатников и переплетчиков в тесном соседстве с лавками, торговавшими перьями и писчей бумагой. Над крышами в солнечных лучах сверкал огромный купол собора Святого Павла, но сама улица была погружена в тень. Мы с Энн шли по жаркой безлюдной улице, наши шаги звучали громче приглушенного рева столицы за ней. Со стороны скотобоен на Ньюгейт-стрит доносилось далекое мычание скота, и я ощущала смрад разлагающейся плоти.

— Я рада, что все сложилось так удачно, — сказала я. — Но, о, так рада, что это уже позади!

— Я тоже рада, — сказала Энн.

— Спасибо, что ты поехала со мной, — запоздало сказала я, вновь сожалея о том, как принудила Энн. Лестный прием, оказанный нам у «Смита, Элдера и Компании», значил для нее гораздо меньше, чем для меня, и был тяжким испытанием. — Вечерний визит мистера Смита и его близких будет, наверное, много легче того, что мы уже вытерпели, и, к счастью, у нас есть время отдохнуть, ведь голова у меня болит так, будто внутри моего черепа стучат молоты.

Мы как раз собирались войти в «Кофейню Капитула», старинную гостиницу, когда послышался громкий вопль.

— Что это? — сказала я растерянно.

Вновь раздались вопли, перемежавшиеся мольбами: «Помогите!», «Помогите!».

— Кто-то попал в беду, — сказала я и пошла по улице, стараясь определить, откуда доносятся крики.

— Нет, милая Шарлотта! — Энн вцепилась в меня. — Это слишком опасно. Неизвестно, что может случиться.

Но я же была старшей дочерью священника и привыкла помогать, когда требовалось.

— Беги в «Кофейню Капитула» за помощью, — приказала я Энн, поспешая прочь.

Вопли, теперь невнятные и отчаянные, доносились из проулка между двумя складами. Остановившись на углу, я заглянула туда. Там, в сумраке, разившем гнусной вонью сточных канав, боролись две неясные фигуры. В тревоге я прищурилась на них, но мне они чудились тенями: женщина в пышной юбке и мужчина в шляпе с широкими полями. Он прижимал женщину к стене, что-то бормоча ей негромко и злобно. Ее кулаки молотили его, но он только крепче ее сжимал. Она рыдала.

— Отпусти ее! — закричала я.

Мужчина сильнее навалился на женщину. У нее вырвался стон агонии, и она умолкла. Он глянул в мою сторону, и мне на миг открылось его лицо, бледное и неясное над черной одеждой. Он отпрыгнул от женщины. Она рухнула на землю, а он метнулся в дальний конец проулка, где растворился в яркости солнечного света.

Я поспешила в проулок. От кирпичной стены веяло затхлой сыростью. Мои башмаки разбрызгивали жидкую грязь между булыжниками. Я наклонилась над женщиной:

— Сударыня, как вы? — сказала я, задыхаясь от возбуждения и страха.

Она лежала неподвижно. Кровь. Огромное багряное пятно крови растекалось по корсажу ее серого платья, а между ребер торчала деревянная рукоятка ножа. Охнув, я отшатнулась; прижала ладонь ко рту, подавляя тошноту. Мое сердце отчаянно заколотилось, его удары усугубили мою мигрень, едва мой исполненный ужаса взгляд упал на лицо женщины. Обрамленное полями соломенной шляпки и растрепанными белокурыми волосами, оно было белым, как бумага. Открытый рот, незряче глядящие глаза. Ледяная маска смерти заморозила ужас, исказивший ее черты. Я испытала новое потрясение, узнав их.

Мертвой женщиной была Изабель Уайт.

5

Спотыкаясь, я выбралась из проулка в объятия Энн. Она привела слуг из «Кофейни Капитула», а они сбегали за констеблем, который велел мне подождать, пока он будет осматривать труп Изабели Уайт. Происходящее привлекло зевак, Патерностер-роу заполнила шумная толпа, и все ели глазами меня, сидящую у начала проулка на стуле, который кто-то принес. Волны тошноты, дрожь и слабость терзали меня. Мне еще никогда не доводилось видеть убитых, и я была ввергнута в сильнейшее расстройство чувств. Энн стояла рядом со мной, предлагая немое утешение. Я закрыла глаза, но не могла изгнать из памяти картины крови, ножа и самого страшного — пристального незрячего взгляда Изабели Уайт. Отчаянно борясь с подступающей рвотой, я желала только одного: оказаться дома в мирном уединении Хоуорта.

Констебль вышел из проулка и встал рядом со мной. Он был облачен в брюки цвета индиго и такой же мундир со сверкающими пуговицами. Настороженные голубые глаза на лице, показавшемся мне лисьим. Из-под черного цилиндра торчали ржаво-рыжие баки.

— Я полицейский констебль Диксон, — сказал он.

Я только один раз имела дело со стражами закона, когда к нам домой явился помощник шерифа и потребовал, чтобы Брэнуэлл либо заплатил свои долги, либо отправлялся в тюрьму. Я страшилась власти блюстителей порядка, а в столице полицейские казались мне не менее угрожающими, чем лондонские воры, мошенники и головорезы, которых они присягали ловить.

Я пугливо смотрела на дубинку, подвешенную к его поясу. Толпа слушала, пока я рассказывала, что видела, а констебль записывал мои слова. Он сказал:

— Вы разглядели злоумышленника, мисс?

Вновь переживая случившееся, я дрожа покачала головой.

— В проулке было темно, а я близорука. Но одежда на нем была темная, как и шляпа. — Я робко высказала предположение: — Разве не надо начать его поиски?

— Ну, мисс, Лондон большой город, и мужчин, отвечающих такому описанию, в нем предостаточно, — сказал констебль. — Может, вы припомните что-нибудь еще?

Я напрягла память, но тщетно.

— Нет, сэр. Но убитую женщину я знала. — Толпа всколыхнулась от любопытства. — Ее звали Изабель Уайт.

— Значит, ваша знакомая? — сказал констебль Диксон, записывая.

— Не совсем, — сказала я, хотя ощущение товарищеской близости с Изабелью внушало мне чувство, будто я потеряла дорогую подругу. В горле у меня поднялись слезы с привкусом желчи, и я судорожно ихсглотнула. — Я и моя сестра ехали в Лондон в одном купе с ней. — Я описала странное поведение Изабели. — Может быть, тот, кого она боялась, последовал за ней сюда и убил ее?

— А вы не знаете, кто это мог быть?

— Мисс Уайт не сказала.

— Интересная теория, мисс, — сказал констебль Диксон, его вежливый тон дышал снисходительностью. — Но, весьма возможно, произошел грабеж, и грабитель убил даму, поскольку она воспротивилась и не отдала ему кошелек. Только он его, видно, все-таки заполучил, потому как при ней ничего нет.

— Но я не могу поверить, что он был простым грабителем, — возразила я. — Он был одет, как джентльмен.

— А! — констебль Диксон умудренно кивнул. — Значит, был это ловкач-франт. — Заметив мое недоумение, он пояснил: — Ловкачи-франты — это преступники, которые одеваются пошикарнее и ошиваются в банках. Чуть увидят, как кто-нибудь забрал кучу денег, они его выслеживают и грабят. Похоже, так и случилось с мисс Уайт. — Констебль закрыл записную книжку.

Он меня не убедил. Хотя я понятия не имела, как раскрываются преступления, и сознавала всю дерзость и опасность попытки советовать полицейскому, что следует делать, я почувствовала себя обязанной сказать:

— Мисс Уайт упомянула, что служила гувернанткой в доме некоего мистера Джозефа Локка в Бирмингеме. Возможно, он мог бы помочь вам установить ее убийцу.

Лицо констебля Диксона вспыхнуло раздражением.

— Возможно, мог бы, мисс, а возможно, и нет. — По его взгляду я поняла, что меня он считает глупой истеричкой. — У полиции хватает дел и без того, чтобы рыскать по всей Англии неизвестно за кем.

— Значит, вы не собираетесь дальше расследовать смерть мисс Уайт? — сказала я, встревоженная его видимым намерением списать это убийство на неизвестного преступника, отыскать которого невозможно.

Мое тело сотрясала дрожь. Энн вытерла испарину с моего лба, и я боялась, что меня вот-вот вытошнит.

— Я доложу об этом деле по начальству, — напыщенно сказал констебль Диксон, — и, если оно сочтет, что необходимо расследование, им займутся. А теперь, мисс Бронте, если вы меня извините… — Он прощально коснулся полей шляпы, а затем добавил: — Лучше прилягте. Вид у вас не очень хороший.

Тут я должна прервать мой рассказ о том, что происходило со мной после смерти Изабели Уайт, и сосредоточить внимание на другом фрагменте в гобелене моей истории. Читатель, отведи глаза от бедной Шарлотты Бронте, съежившейся на стуле, и сосредоточь свой умственный взор на толпе, заполнившей Патерностер-роу. Ты видишь мужчину, который следит за происходящим с особым интересом? Ему примерно лет тридцать пять, стройная сильная фигура; черный сюртук, брюки и шляпа того же цвета. Лицо в обрамлении непокорных черных волос — худое и смуглое. Что-то есть в его чертах от гордого сокола. Ты видишь его глаза — сверкающего хрустально-серого оттенка, сосредоточенные на мне?

Я была слишком поглощена своими мыслями, чтобы его заметить, и только позже узнала, что он был там. Звать его Джон Слейд, хотя некоторые люди — включая меня — знали его под разными другими именами. Мистер Слейд, дослушав вышеизложенный обмен фразами, проследил, как моя сестра увела меня в «Кофейню Капитула». Его лицо ничем не выдало его отношения к тому, чему он был свидетелем. Он быстро покинул Патерностер-роу, остановил кеб и поехал по Флит-стрит, по оживленному Стрэнду, через Ковент-Гарден, чтобы сойти в Севен-Дайлс. По сторонам узкой извилистой булыжной улицы смотрели закопченные окна, будто слепые глаза грязных обветшалых трущобных домов. Глубокие сточные канавы разили вонью экскрементов: крысы и бродячие псы искали чем поживиться на мусорных кучах. Севен-Дайлс — место отчаяния, обиталище потерянных душ.

Мистер Слейд бросил сверкающий взгляд по сторонам. Беззубые старухи, сидящие на ступеньках, оравы маленьких оборвышей, нищие и бродяги, и какой-то мужчина, катящий тележку, полную костей и тряпок. Убедившись, что за ним никто не следит, мистер Слейд поднялся на крыльцо одного из домишек и вошел в открытую дверь. В сумеречной прихожей витал запах мочи и капусты. Из комнат (их было много) доносились грубая брань, плач младенцев, звяканье посуды. По трухлявым ступенькам он поднялся на чердак и подергал дверь. Она оказалась запертой. Он достал из кармана отмычку, открыл дверь, вошел в комнату и закрылся внутри.

Скошенный потолок из некрашенных стропил и оштукатуренные стены в разводах сырости заключали кровать, стул и комод. Свет сочился сквозь грязное оконце. На трухлявых половицах мистер Слейд увидел саквояж с узором из роз. Он высыпал его содержимое на кровать. Затем кратко осмотрел и отложил в сторону женскую одежду. Развернув бахромчатую шаль индийского шелка, он обнаружил билет на судно, которое по расписанию должно было отплыть из Марселя на следующий день. Он обыскал комод, потом заглянул под кровать и под матрас, и за комод. Он оглядел стены и потолок, нет ли щелей, и проверил, что ни под одной из половиц ничего не спрятано.

Он ничего не нашел.

Мистер Слейд выругался вполголоса. Затем привел в порядок постель, поставил ее, комод и стул на место и упаковал саквояж.

Трактир «Пять монет», излюбленный приют мелких банкиров и негоциантов, занимает старинное здание из кирпича и оштукатуренных искривившихся балок. Вывеска над окном изображает шута, жонглирующего монетами. В этот день там за столиком сидел одинокий посетитель с бокалом вина. Когда мистер Слейд направился к нему, он поднял голову. Пожилой возраст, приподнятые квадратные плечи, бесцветные волосы, изогнутые брови и нос, острый и жесткий, как доказательство вины. Из вышитого жилета он достал часы, затем взглянул на циферблат и, подчеркнуто, на мистера Слейда.

— Простите мое опоздание, лорд Анвин, — сказал мистер Слейд, садясь напротив него.

— Вам лучше иметь чертовски весомое объяснение, — сказал лорд Анвин с аффектированной аристократической оттяжкой.

К ним подошел трактирщик, и мистер Слейд заказал виски.

Когда он и лорд Анвин вновь остались наедине, мистер Слейд сказал:

— Изабель Уайт убили.

Брови лорда Анвина изогнулись еще больше.

— Ну, вы предполагали, что подобное может произойти. Как именно это случилось?

Мистер Слейд описал поножовщину на Патерностер-роу. Трактирщик принес виски мистера Слейда и удалился. Лорд Анвин поднял свой бокал и сказал:

— Да упокоится она с миром.

Они с мистером Слейдом выпили. Лорд Анвин несколько секунд просидел молча, вертя в ухоженных пальцах бокал и склонив голову. Затем устремил сверлящий бесцветный взгляд на мистера Слейда.

— Убийство повлечет за собой официальное расследование.

— Не это, — ответил мистер Слейд и объяснил, как констебль счел убийство Изабели Уайт неудавшимся грабежом, который не заслуживает следствия.

— Как удачно, что полиция столь услужлива! — лорд Анвин ухмыльнулся. — Никак не следует допустить, чтобы кто-нибудь связал нас с Изабелью Уайт и сделал неверные выводы.

— Этого не будет, — сказал мистер Слейд. — Насколько мне известно, нет никаких улик, указывавших бы на какую-либо связь между Изабелью Уайт и нами.

Лорда Анвин сощурился.

— Ну а книга?

— Полиция ее при ней не нашла. У нее в комнате ее тоже не было. Она исчезла.

— Если она вообще существует, а не просто плод вашего воображения. — Тонкие губы лорда Анвина искривились в презрительной усмешке.

— Она существует. — Мистер Слейд снова отхлебнул виски.

— Да, кстати, — протянул лорд Анвин. — У меня есть для вас новость. Утром пришло известие из Бирмингема. Джозеф Локк мертв.

— Что-о?! — вырвалось изумленное восклицание у мистера Слейда. — Когда? Как?

— Спокойнее, милейший, спокойнее! — Лорд Анвин сделал умиротворяющий жест, но его глаза поблескивали злорадством. — Вчера. Мистер Локк пустил себе пулю в лоб. Похоже, что ваши свидетели мрут как мухи.

Мистер Слейд стиснул зубы. Смерть Джозефа Локка и Изабели Уайт, а также пропажа книги грозили крахом самого важного начинания его жизни.

— Так как же вы планируете завершить дело теперь? — властно спросил лорд Анвин. Впрочем, за начальническим пустозвонством слышались явные опасения.

— Убийство Изабели Уайт произошло на глазах у прохожей, — сказал мистер Слейд. — Ее зовут Шарлотта Бронте. Она и Изабель ехали вместе в поезде из Йоркшира в Лондон. Возможно, Изабель сказала мисс Бронте что-нибудь ценное для нас.

— Значит, вам следует заняться мисс Бронте, не так ли? — Лорд Анвин отодвинул бокал. Он достал из кармана пухлый конверт и перекинул его через столик мистеру Слейду.

Мистер Слейд проверил банкноты в конверте, затем встал. Он и лорд Анвин обменялись взглядом взаимной неприязни и вынужденного сообщничества.

— Именно таково мое намерение, — ответил он.

6

Кем был Джон Слейд? Чем он был для Изабели Уайт, и какими были его намерения относительно меня? Ответы на эти вопросы станут ясны в свое время. А пока я вернусь к моей собственной истории.

В нашей комнате в «Кофейне Капитула» меня стошнило в тазик — в четвертый раз после смерти Изабели. Энн поддерживала мою голову, разрываемую нестерпимой болью. Наконец я легла, измученная невыносимыми испытаниями двух последних дней.

— Бедная Шарлотта, — сказала Энн, нежно обтирая мое лицо мокрой тряпицей. — Мне грустно, что ты так сильно страдаешь.

За окнами тлели желтоватые сумерки. В комнате было жарко и душно. Когда-то «Кофейня Капитула» была излюбленным приютом книготорговцев, издателей, писателей и критиков. Позднее она стала гостиницей, где предпочитали останавливаться университетские ученые и деревенские священнослужители, зачем-либо приезжавшие в Лондон. Мой отец проживал тут, когда был студентом богословия, и привез сюда Эмили и меня, когда сопровождал нас в бельгийскую школу. Но в это утро нашего приезда хозяин сообщил нам, что в настоящее время «Кофейня Капитула» редко принимает приезжих на ночь. Увидев, как мы расстроились, он любезно позволил нам остаться и отвел в эту комнатушку наверху. Гостиница выглядела пустой и унылой.

— Мои страдания — ничто в сравнении с тем, что пришлось претерпеть Изабели Уайт, — сказала я, лихорадочно ворочаясь с боку на бок. — Такое прекрасное создание, и погибнуть в самом расцвете!

— Теперь она обрела покой у Бога, — сказала Энн.

Вера поддерживала нашу семью во многих бедах, но сейчас послужила мне слабым утешением.

— Изабель Уайт оказалась на Патерностер-роу, потому что хотела повидать меня!

Когда я вернулась в гостиницу после разговора с констеблем, хозяин сказал мне, что Изабель спрашивала меня чуть раньше. Она как будто расстроилась, услышав, что меня нет, сказал он. И торопливо ушла. Видимо, убийца тогда же и напал на нее.

— Я знала, что она в беде, и сказала ей, где меня найти, если ей понадобится моя помощь… — Я поморщилась от нестерпимой мигрени. — Это моя вина, что она встретила свою смерть здесь.

— Ах, Шарлотта, ты не должна винить себя, — сказала Энн, омывая мое лицо прохладной водой. — Ты хотела лишь добра. Вина лежит только на злом человеке, убившем мисс Уайт.

Хотя я признавала мудрость слов моей сестры, снять с меня вину она не могла.

— Я убеждена, полиция ничего не предпримет для того, чтобы отыскать убийцу. Вероятно, они считают, что это не стоит их усилий.

— Может быть, убийца — ловкач-франт, как предположил констебль, — сказала Энн. — Может быть, полиция поймает его после какого-то следующего преступления, и он будет наказан тогда.

— Не могу поверить, что это убийство было всего лишь прихотью судьбы. И я не в силах просто ждать и надеяться, что правосудие свершится благодаря еще одной ее прихоти! — вскричала я вне себя. — Нет! Я должна попытаться выяснить, кто убил Изабель Уайт.

— Ты? — Энн была поражена. — Моя милая Шарлотта!

— Это самое меньшее, что я могу сделать для мисс Уайт.

— Но это же дело полиции, а не твое. У тебя нет ни права, ни возможностей расследовать убийство. Ну что ты можешь сделать?

— Не знаю, — созналась я. — Но я должна узнать подлинную историю того, что произошло с Изабелью. Не будь мне так плохо, возможно, я сумела бы придумать план.

С непривычной для нее едкостью Энн сказала:

— Мне начинает казаться, что твое недомогание повлияло на твой рассудок.

— Мой рассудок в полном здравии. — Я села, выпрямившись, уязвленная ее предположением.

— Что, кроме умственного помешательства, может объяснить такие ни с чем не сообразные намерения? — Энн встала, ломая руки в волнении, но с редкой искрой вызова в глазах.

— Тебе, может быть, достаточно терпеливо ждать, пока все не уладится, но не мне, — огрызнулась я. Хотя я понимала, что мое желание отыскать убийцу Изабели Уайт правда выглядит неразумным, но меня возмутило, что младшая сестра мне перечит. — Да ведь если бы я не решила продать наши произведения и не убедила бы тебя и Эмили вместе со мной послать наши рукописи издателям, мы ничего не опубликовали бы.

— Излишняя предприимчивость так же вредна, как и ее недостаток. — Голос Энн прервался, она ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть, но ее взгляд был упорно устремлен на меня. — Думается, не только убийство подействовало на твой здравый смысл. Возможно, твой литературный успех придал тебе глупую смелость.

Заикаясь от изумления, я ошеломленно сказала:

— Может быть, ты завидуешь моему успеху и хотела бы, чтобы впредь я влачила жизнь в пассивной скучной безвестности, но вспомни: если бы не моя глупая смелость, мы не были бы в таком положении, как теперь!

В глазах Энн заблестели слезы. Отвернув лицо, она сказала:

— Как бы я этого хотела!

Теперь меня охватил стыд, потому что я обидела Энн. Убийство ведь, наверное, ошеломило ее не меньше, чем меня, но когда я совсем обессилела, она ухаживала за мной. Кроме того, она преданно поддерживала меня во время нашего посещения «Смита, Элдера и Компании». Я ощутила себя виноватой из-за того, что часто бывала нетерпелива с Энн, поскольку она никогда не была моей самой любимой сестрой. Разумеется, я нежно любила Энн, но рядом с блестящим умом и оригинальностью Эмили Энн выглядела скучной посредственностью. Я ужаснулась тому, как мы внезапно набросились друг на друга. Пропасть между мной и моей сестрой ширилась. Я слезла с кровати и проковыляла к Энн, которая, понурив голову, стояла у окна.

— Я так сожалею, — сказала я, беря ее руку. — Мне не следовало говорить так. Можешь ты простить меня?

Энн хлюпнула носом, сумела трепетно улыбнуться и кивнула.

— Если ты простишь, что я так бессердечно говорила с тобой.

Мы обнялись к нашему взаимному облегчению. Тем не менее потребность узнать правду об убийстве Изабели Уайт во мне не угасла. Неуемное любопытство томило мое сознание, будто я читала увлекательную книгу, но ее отняли у меня прежде, чем я успела узнать конец. И я хотела добиться справедливости для незнакомки, которая вызвала у меня интерес и симпатию. Оставалось только надеяться, что каким-то образом мне представится желанный случай.

— Вскоре должны приехать мистер Смит и его сестры, — сказала я. — Нам лучше привести себя в порядок.

Отдохнув еще час, мы умылись и переоделись во все чистое. Моя тошнота почти улеглась. Когда я посмотрела в зеркало, лицо у меня было такое, будто я постарела на десять лет. Отвернувшись от моего жуткого отражения, я спустилась с Энн вниз встретить Джорджа Смита и двух молоденьких барышень, которых он представил как своих сестер. Обеих отличали те же каштановые волосы, светлый цвет лица и живость, что и его самого. Обе были одеты в элегантные платья из белого шелка.

— Счастлив представить мисс Шарлотту Браун и мисс Энн Браун, моих йоркширских друзей, — сказал Джордж Смит, сдержав свое обещание не выдать, кто мы такие.

Он выглядел истинным красавцем и очень импозантным в сюртуке и белых перчатках. В руке он держал черный цилиндр. Я ощутила пробуждение давно подавленного чувства: миновали годы и годы с тех пор, когда я позволяла себе восхищаться мужской внешностью.

— Но нам следует поторопиться, — сказал мистер Смит. — Опера скоро начнется.

— Опера? — Я как-то не поняла, что мы согласились поехать в оперу, хотя это объясняло, почему Смиты были одеты столь официально. Меня охватила паника, ведь мы с Энн были одеты неподходящим образом. Но, откажись мы поехать, Смиты были бы разочарованы и обижены.

Заставив себя улыбнуться, я сказала:

— Да, поторопимся.

В карете я сидела между мистером Смитом и Энн на сиденье лицом к лошадям. Пока мы громыхали по темной улице, меня охватило радостное волнение вопреки моему недомоганию и стыду за мою убогую внешность. Разве вечерние лондонские увеселения не были одним из приключений, которых я жаждала? Присутствие Джорджа Смита совсем рядом, так что я ощущала чистый мужской аромат мыла для бритья, усугубляло мое волнение. Против моей воли во мне пробудилось былое томление. В прошлом я дважды влюблялась. Первым предметом моих чувств был Уильям Уэйтмен, помощник моего отца девять лет назад. Приятной внешности и обаятельный, он флиртовал со мной, но затем я поняла, что он флиртует со всеми барышнями, свободными от каких-либо уз, предпочитая более миловидных, чем я. Ну, а вторая моя любовь… так непростительно унизиться! Теперь я приказала моему сердцу утишить его убыстряющиеся биения.

— Как вы провели ваш день в столице? — спросил мистер Смит.

— Боюсь, мне выпало тяжкое испытание, — сказала я.

Когда я рассказала про убийство Изабели Уайт, его сестры ахнули от ужаса. Мистер Смит сказал:

— Сожалею, что не уговорил вас остановиться в моем доме! Тогда бы вы не стали свидетельницей столь ужасного преступления. Вам с Энн не следует возвращаться на Патерностер-роу. Вы должны поехать ко мне.

Его заботливость тронула меня, а приглашение, сулившее возможность узнать его получше, выглядело очень соблазнительным вопреки моему отвращению к пребыванию среди посторонних людей. Но я знала, что уступки таким соблазнам всегда оборачиваются для меня горестями.

— Вы очень добры, — сказала я наконец, — но я должна отклонить ваше приглашение, поскольку вам нет нужды оберегать меня. Я не думаю, что мне надо чего-либо опасаться.

Я объяснила, что убийца, как я поняла, знал Изабель и последовал за ней в Лондон. Приведя свои доводы, я сказала:

— Боюсь, я не успокоюсь, пока не сделаю всего, что в моих силах, чтобы отыскать того, кто совершил это убийство.

— Ваша готовность прилагать столько усилий ради едва знакомой дамы достойна всяческих похвал, — сказал мистер Смит. Наклонившись поближе, он прошептал: — Она отражает тот чудесный благородный дух, который я заметил в авторе «Джейн Эйр» даже до того, как познакомился с ней.

Его комплимент согрел меня; я страшилась взглянуть на него. Были ли упомянутые им качества тем, что он ценил в женщине? Смела ли я подумать, что он ценит их выше юности, красоты или очарования? Я сказала робко:

— Не посоветуете ли вы мне, как мне убедить власти заняться расследованием этого убийства?

Он призадумался, потом сказал:

— Я шапочно знаком с полицейским комиссаром. Если хотите, я попрошу, чтобы он рассмотрел собранные вами факты.

— Да! От всего сердца благодарю вас. — Благодарность только усилила мое расположение к Джорджу Смиту.

Наша карета свернула на широкую оживленную улицу. Экипажи громыхали мимо прогуливающихся толп, и уличные лоточники продавали театральные программки. Питейные заведения были полны гуляк, а вульгарно одетые женщины топтались на месте, выкрикивая непристойные приглашения проходящим мужчинам. Газовые фонари, яркость которых тускнела от дыма, придавали всей сцене фантастичность, одновременно и пугающую, и пьянящую.

Сестры мистера Смита смотрели в окошко и болтали друг с другом.

— А эта карета следует за нами от Патерностер-роу.

— Да, и так близко!

Меня охватила тревога. Оглянувшись, я прищурилась в окошко и увидела закрытый черный экипаж, запряженный черными конями, с кучером на козлах. Сердце мое сжалось от жуткой мысли. Кто-то выслеживает меня? Не тот ли человек, который выслеживал Изабель Уайт?

Я поскорей отодвинулась от окошка. Мистер Смит сказал мне:

— Вы дрожите. Вы озябли? Могу ли я подать вам плед?

— Нет, благодарю вас. Мне ничуть не холодно, — ответила я, решив, что у меня разыгралось воображение.

Мы въехали в Ковент-Гарден и покатили вдоль изящных оштукатуренных домов. Мужчины толпились перед входами в музыкальные салоны и кабинеты для ужина или сопровождали дам. Хотя июль означал завершение лондонского сезона, театральный квартал был заполнен экипажами. Оглядев их, я почувствовала облегчение — странной черной кареты между ними не было. Экипажи направлялись к сверкающему огнями Королевскому оперному театру.

Когда наше общество вышло из кареты, мистер Смит предложил мне руку. Его серьезный прямой взгляд придал этому вежливому жесту интимность, от которой мой пульс забился чаще. Я вступила в театр, почти забыв про Энн по другую его руку и мисс Смит, идущих сзади нас. Фойе переполняли мужчины в строгих вечерних костюмах, и женщины в платьях ярчайших расцветок красовались обнаженными плечами и бюстами в сверкающих драгоценностях. Они придирчиво разглядывали мою провинциальную одежду. Слышался благовоспитанный смех.

Моя голова все еще разламывалась, и меня поташнивало, но пьянящее предвкушение пересиливало недомогание. Невольно я сжала локоть Джорджа Смита, и он обернулся ко мне.

— Вы ведь знаете, я к подобному не привыкла, — сказала я, запинаясь.

Он засмеялся, будто общей шутке. Я смаковала наше восхождение по устланной малиновым ковром лестнице. Мистер Смит здоровался со знакомыми и представлял меня как «мисс Браун, своего дорогого друга». Он улыбался мне, будто наш секрет объединял нас в дерзком заговоре. Краснея, признаюсь, что мне казалось, будто я ему нравлюсь.

Вскоре мы уже сидели в ложе первого яруса. Еще пять ярусов, украшенных золотыми цветами, разделенных золотыми колонками и заполненных публикой, поднимались к куполу потолка. Колоссальная хрустальная люстра излучала сверкающий газовый свет. Дамские веера трепетали, спасая от жары под гул разговоров. Ложа обеспечивала мне желанную меру укромности, и все-таки меня покалывало ощущение, что за мной наблюдает бдительный, сосредоточенный на мне взгляд.

— Сегодня дают «Севильского цирюльника», — сказал мистер Смит рядом со мной.

Я обратила внимание на мужчину, стоящего шагах в пятидесяти на краю партера у сцены. Он смотрел прямо на меня. Мое скверное зрение еле позволило мне разглядеть, что волосы у него темные, как и одежда, и я ощутила в нем угрозу.

— Энн, — прошептала я, толкнув локтем мою сестру, — видишь того человека?

— Какого? — В голосе Энн было недоумение.

Увы, в этот миг его от нас заслонили другие люди, а когда они прошли, его уже не было.

— Не важно.

Но я думала о черной карете. Она доставила этого человека сюда следить за мной? Связан ли он с убийством Изабели Уайт? Я тревожно вглядывалась в зрителей, ища его. Он казался бестелесной угрозой, рассеянной среди публики. Люди смотрели в театральные бинокли, и всякий раз, когда я замечала бинокль, направленный в мою сторону, меня пробирала дрожь.

Свет потускнел, и тишина окутала зал. Оркестр сыграл увертюру, и занавес поднялся, открыв средневековую длинную сцену. Актер в плаще и широкополой шляпе стремительным шагом вышел на подмостки. Вокруг него встали музыканты, и он запел серенаду. Было это великолепно, но так как опера исполнялась по-итальянски, я не понимала ни слова. Мое ощущение, что где-то рядом зловещие наблюдатели, все росло. Теплый воздух театра был испорчен испарениями газа, усилившими мою мигрень. Драма на подмостках развертывалась, певица исполнила арию, высокие пронзительные ноты напомнили мне крики Изабели Уайт. Я сглотнула тошнотный комок.

— Прошу извинить меня, — шепнула я Джорджу Смиту. Я страшилась выйти из ложи одна, но это казалось предпочтительней, чем если бы меня стошнило перед ним.

Я встала и, спотыкаясь, вышла за дверь ложи. Длинный коридор был пуст. Я почти побежала по нему и услышала за спиной крадущиеся шаги. Страшась оглянуться, я пошла быстрее. Из зала доносилась жизнерадостная музыка. Шаги убыстрились, будто эхо повторяя стук моего сердца. Лестница! Я побежала вниз по железным ступенькам. Я услышала металлический лязг — мой преследователь спускался следом за мной. В отчаянии, задыхаясь, изнемогая от тошноты, я выскочила из двери в другой коридор.

Прямо передо мной распахнулась дверь, из нее вырвалось громкое оглушающее пение. Из ложи вышли несколько дам. Я последовала за ними по парадной лестнице, полная признательности за их защиту, о которой они и не подозревали. Снаружи я наконец облегчила свою тошноту. Мой преследователь исчез.

Когда я возвращалась в свою ложу, Джордж Смит встретил меня перед дверью.

— Я искал вас, — сказал он. — Вы плохо себя чувствуете?

— Нет, благодарю вас, — сказала я.

Мы вернулись на свои места, но оперу я больше не слушала… Я не могла ни забыть пережитого испуга, ни перестать думать о смысле происшедшего.

Шел уже второй час ночи воскресенья, когда мы с Энн вернулись в «Кофейню Капитула». В гостинице царила тишина. Патерностер-роу был погружен в дремоту. Пока мы поднимались в нашу комнату, я рассказала Энн, что случилось, пока звучала опера.

— Милая Шарлотта, а ты уверена, что за тобой кто-то гнался? — спросила Энн скептически.

— Совершенно уверена, — сказала я.

— Но даже будь это тот, кто убил Изабель Уайт, что ему может быть нужно от тебя?

— Возможно, он верит, будто я могу опознать его перед полицией, и хочет помешать мне.

— Но ведь ты же не рассмотрела его лица.

— Он этого не знает, — возразила я.

— Почему ты ничего не сказала про это мистеру Смиту? В антракте было достаточно времени, чтобы он мог попросить кого-нибудь поискать того, кто гнался за тобой.

Я вздохнула.

— Боялась, что он мне не поверит.

По выражению ее лица я поняла, что Энн мне тоже не верит. Но это не было плодом моего воображения. Меня кто-то преследовал.

Перед нашей комнатой стоял стол со свечами. Я зажгла одну и открыла дверь. Прохладный воздух вырвался наружу, пламя свечи заколебалось. Войдя внутрь, мы с Энн обе вскрикнули от неожиданности. Наш кофр был открыт, наши вещи расшвыряны вокруг, а ящики комода выдвинуты. Одеяла и простыни были сорваны с матраса, а сам он стянут на пол. Осколки стекла усеивали пол под окном, в котором зияла дыра. Сквозняк теребил занавески.

7

Иногда словно бы открывается дверь будущего, и по ту сторону портала видишь сияющее голубое небо, сады с распускающимися цветами и великолепие солнечного сияния. Но когда подходишь ближе, дверь оказывается непроницаемой стеной с яркой ложной перспективой, которую нарисовало на ней твое собственное глупое заблуждение.

Солнечный день окутывал Лондон, будто золотая мантия. Темза искрилась под небом, чудотворно очищенном крепчающим бризом. Городские шпили, купола и башни сверкали. Церковные колокола гремели над крышами Бейсуотер-стрит, респектабельной улицы, чьи дома купались в солнечных лучах — их белые оштукатуренные фасады и черные чугунные решетки весело блестели. Дети катали обручи, а няни катили колясочки под густую листву деревьев в сквере вблизи Вебстерн-плейс, где жил Джордж Смит.

Мы с ним сидели в столовой с Энн, его матерью и его сестрами. Дом был великолепен: турецкие ковры, полированная мебель красного дерева, белоснежные скатерть и салфетки, прекрасный хрусталь, серебро и фарфор. Цветы маскировали запах выгребных ям, пропитавший даже лучшие дома Лондона. Однако мы с Энн так стеснялись, что могли только ковырять наши порции жареной бараньей ноги. Ни она, ни я не вносили заметной лепты в беседу, пока я не рассказала о пережитом мной в опере и о том, что мы нашли у себя в комнате, вернувшись в «Кофейню Капитула».

Общество выразило свое возмущение и сочувствие. Джордж Смит сказал:

— Надеюсь, вам не пришлось провести ночь в разоренной комнате?

— Нет, — сказала я. — Хозяин гостиницы был настолько любезен, что устроил нас иначе.

— Я верно понял, что, по вашему мнению, эти два происшествия и убийство могут быть связаны?

— Хозяин сказал, что, наверное, простой вор забрался на крышу, а оттуда проник в дом. Но я сомневаюсь, что убийство, погоня в театре и ограбление в один и тот же день моей жизни могут быть простым совпадением.

— Что-нибудь было взято? — спросила миссис Смит, красивая дородная женщина с пышными волосами брюнетки. Ей не было сказано об истинной сути отношений между ее сыном и его гостьями, и она поглядывала на меня с любопытством.

— Нет, сударыня, — пробормотала Энн.

Джордж Смит нахмурился, одной рукой сжимая подбородок, а другой поигрывая бокалом.

— Связаны ли эти события и намерен ли кто-то причинить вам вред, но мне не нравится, что ваш душевный покой смущен.

Польщенная его тревогой, я ожидала, что он вновь пригласит Энн и меня остаться у них. Но он сказал:

— Пожалуй, вам следует немедленно отправиться домой.

Его заботливость казалась по-прежнему искренней, и все же я почувствовала боль от мысли, что он хочет, чтобы я уехала.

— Вчера вечером вы упомянули, что будете говорить с полицейским комиссаром о расследовании убийства Изабели Уайт, — сказала я. — Не следует ли мне задержаться на случай, если я понадоблюсь?

— Я побываю у комиссара, как обещал, — сказал Джордж Смит, — но если полиции потребуется связаться с вами, достаточно будет письма, не правда ли?

Миссис Смит согласилась с ним. Энн кивнула. Я смотрела на моего издателя с возрастающей растерянностью. Вчера он выглядел союзником в моих поисках правды о Изабели Уайт, но сейчас он словно бы предпочитал избавиться от меня и все взять на себя. Что изменилось?

— Я крайне благодарна вам за помощь и озабоченность моим положением, но думаю, что Энн и мне следует остаться по меньшей мере до вторника, — сказала я, пришпоренная утвердить свою независимость.

— Как вам угодно, — любезно согласился Джордж Смит, но я видела, что он недоволен.

По окончании обеда миссис Смит, ее дочери и мы с Энн удалились в гостиную. Сестры Смит поспешили к фортепьяно, прихватив с собой Энн, а миссис Смит взяла меня под руку.

— Я рада случаю познакомиться с вами поближе, — сказала она дружеским тоном. — Давайте сядем у окна и подышим ароматом роз моего сада.

Опустившись рядом с миссис Смит на диванчик, я нервно приготовилась к расспросам, кто я такая и почему я здесь. Мне не хотелось лгать, но я не осмеливалась нарушить свое обещание Эмили.

Сестры Смит начали играть и петь что-то веселое, развлекая Энн. Миссис Смит сказала:

— Мой дорогой Джордж часто занят своим делом двадцать четыре часа в сутки. — Ее материнский тон был полон любви. — Он трудится так усердно!

— Как похвально, — сказала я с облегчением, что, видимо, темой разговора буду не я.

— И притом он такой внимательный сын и брат, какого только можно пожелать, — сказала миссис Смит. — Как бы ни был он занят, у него всегда находится время для семьи.

Да, я сама заметила любовь моего издателя к своим близким — и особенно к матери.

— Мы с Джорджем всегда были наилучшими друзьями, — сказала миссис Смит, когда горничная подала нам кофе. — Думаю, я знаю его, как никто другой. — Ее улыбка была невероятно похожа на улыбку ее сына. — И, надеюсь, вы извините хвастливость матери, если я скажу, что безмерно им горжусь.

Я кивнула, стараясь понять, к чему ведет этот разговор.

Сестры Смит запели новый романс. Миссис Смит сказала:

— Но, как Джордж ни занят, скоро он должен будет сделать важнейший шаг, который изменит его жизнь. — Тон ее стал заговорщицким. — Вы понимаете, что я подразумеваю женитьбу?

Меня стало одолевать предчувствие чего-то неприятного, хотя я и вообразить не могла, чего именно.

— Выбор подруги жизни нелегок для моего Джорджа. Где бы он ни появлялся, барышни так и вьются вокруг него. — Миссис Смит подняла и опустила руки жестом шутливой беспомощности. — Но вы понимаете его притягательность для прекрасного пола, не правда ли?

Ее губы по-прежнему улыбались, но глаза стали жесткими, как кремень. Она заметила мое восхищение ее сыном и не скрывала своего неодобрения. Как унизительно, что мои чувства оказались столь очевидны!

Миссис Смит засмеялась, и в ее смехе слышалось презрение.

— Но я не сомневаюсь, что мой милый Джордж, когда настанет время, сделает хорошую партию. Его жена должна быть равной ему молодостью, красотой, обворожительностью и состоянием. В конце концов, подобное заслуживает подобного, вы согласны?

Машинально кивая, я испытала еще большее смущение, сообразив, что миссис Смит, которая не имела понятия о сути отношений между мной и Джорджем, решила, будто я наметила его в женихи. Она предостерегала меня держаться от него подальше, потому что я слишком стара, слишком невзрачна, слишком неловка и слишком бедна для ее сына! Хотя я никогда даже не мечтала о том, чтобы выйти за него, я сгорала от унижения. Как я жалела, что не могу ей сказать, что своим благосостоянием «Смит, Элдер и Компания» во многом обязаны знаменитой книге, автором которой была я. Но я лишь поднесла чашку к губам и глотнула кофе, горький, как яд. Открыть мой секрет я не могла.

— Мистер Смит был крайне внимателен ко мне, — сказала я только, желая, чтобы его мать узнала, что у меня была причина подумать, будто я ему не безразлична.

Самоупоенность на лице миссис Смит сменилась злобой. Она насмешливо улыбнулась мне.

— Мой милый Джордж одаряет своей добротой всех. Часто люди толкуют его побуждения как сердечную склонность, хотя он лишь выказывает сочувствие тем, кто в нем нуждается. А иногда его дело требует, чтобы он терпел общество людей, не принадлежащих к его кругу.

Мое сердце сжалось, будто стиснутое огромным кулаком. Аромат роз обрел тошнотворность. Печальная правда теперь стала ясной: ухаживания Джорджа Смита за мной объяснялись его интересом ко мне как Карреру Беллу, но не как к Шарлотте Бронте. Наконец я поняла, почему он так настаивал, чтобы я уехала из Лондона. Он хотел, чтобы Каррер Белл был вне опасности и мог писать книги для «Смита, Элдера и Компании».

Миссис Смит смотрела на меня с выражением чванного торжества.

— Разумеется, вы поймете меня, когда я скажу, что мой милый Джордж, вступая в брак, не разочарует свою мать и не поставит под угрозу собственную карьеру?

Когда Джордж Смит вошел в гостиную, я не посмела даже взглянуть в его сторону.

На следующее утро мы с Энн посетили Томаса Котли Ньюби, издателя, чьи махинации вынудили нас приехать в столицу. После неприятного разговора, в течение которого мы обличали его, а он настаивал, что произошло всего лишь недоразумение, я повела Энн в Национальную галерею на Трафальгарской площади. Небесный купол над нами оставался безоблачным, пока мы шли мимо памятника адмиралу Нельсону. Площадь представилась мне достойным символом английской военной мощи. Я ощутила себя гражданкой великого королевства, которое нанесло поражение Наполеону и с тех пор правит морями, не имея соперников, во главе империи, чья власть простирается над Индией, Австралией, Новой Зеландией и Африкой. Пока на протяжении нашего века мятежи раз за разом ввергали Европу в судороги, Британия сохранила устойчивость — армия усмирила чартистские демонстрации, которые этой весной будоражили Лондон. На площади лоточники продавали безделушки посетителям, потоки которых вливались и выливались из церкви Святого Мартина на Полях; голуби порхали, схватывая хлебные крошки, которые бросали дети. Всюду царило спокойствие. Мы с Энн присоединились к потоку, направлявшемуся в галерею, греческий фасад которой господствовал над площадью. Созерцание прекрасных картин всегда доставляло мне большое наслаждение, а прохладные, гулкие залы хранили творения моих любимых художников; и все же они не могли ни угасить моего стыда из-за Джорджа Смита, ни утишить боль вновь обманутой надежды.

— Милая Шарлотта, ты выглядишь огорченной, — сказала Энн, когда мы вошли в следующий зал. — Тебя тревожит смерть Изабели Уайт?

— Да. — Я предпочла бы умереть, чем признаться, как обманывалась касательно мистера Смита, а Изабель Уайт все еще тяжело тяготела над моими мыслями. — Я сомневаюсь, что могу положиться на помощь мистера Смита в изобличении того, кто убил Изабель. Боюсь, как-либо содействовать раскрытию ее убийства мне одной не по силам.

— Может быть, это к лучшему, — подхватила Энн. — Я буду рада вернуться домой. Там никто не станет выслеживать тебя или проникать в наши комнаты.

Перспектива расставания с Лондоном на следующий день только усугубила мою тоску. Рассеянно бродя по залам, я потеряла Энн в толпе и вошла в зал итальянской живописи. В безлюдном сумрачном помещении на меня сверху вниз смотрели из своих золоченых рам средневековые герцоги, патрицианки и мадонны. Отдаленные звуки города рождали жутковатое эхо, будто шепоты из прошлого. Незнакомец возник передо мной столь внезапно, словно он материализовался из воздуха.

— Мисс Бронте? — сказал он.

Услышав свою собственную фамилию, я застыла на месте. Вздрогнув, я уставилась на черный сюртук на уровне моих глаз. Мой взгляд скользнул вверх к белому воротничку и белому шарфу, свидетельствующим, что передо мной священник, а затем достиг его лица. Проницательные черты, смуглость, оттененная намеком на тщательно сбриваемую бороду. Волнистые черные волосы падали на лоб над серыми глазами поразительной ясности и блеска. Глядя в них, я испытала особое электризующее ощущение узнавания, однако человек этот был мне абсолютно не знаком.

— Пожалуйста, извините, что я так грубо окликнул вас, — сказал он. Мимолетное смущение омрачило его лицо, будто он заметил, как его появление подействовало на меня… или же он испытал сходное потрясение? — Мое имя Гилберт Уайт. Я брат Изабели Уайт. Если не ошибаюсь, вы были с ней знакомы.

— Брат Изабели?

С ужасом я прикинула, знает ли этот священник о смерти сестры, так как вовсе не испытывала желания сообщать подобное. Однако скорбное измученное выражение на его лице убедило меня, что ему все известно, и меня захлестнула волна сочувствия.

— Прошу, разрешите мне объяснить, — сказал он, когда в зал вошла группа оживленно болтающих посетителей. — Я священник прихода в окрестностях Кентербери. — Его голос был негромким, но звучным, и с тем же акцентом северных графств, как и выговор Изабели; руки, держащие черную шляпу, были красивой формы и чистыми. — Мы с Изабелью условились встретиться в Лондоне и провести вместе конец недели, но вчера она не пришла в условленное место. Мне ничего не оставалось, как обратиться в полицию. Мне сказали, что Изабель была убита.

Гилберт Уайт тяжело задышал. Отведя глаза, он часто заморгал.

— Я глубоко сочувствую вашей потере, — сказала я, растроганная его горем и сожалея, что могу предложить ему только соболезнования. Как дочери приходского священника мне часто приходится утешать скорбящих, но я всегда ощущаю свою беспомощность.

— Такова Божья воля, и я должен принять ее, — пробормотал он. — Но я не найду покоя, пока не выясню, что случилось с Изабелью. Почему-то я не могу поверить, что ее убил обыкновенный грабитель. — Он обратил на меня взгляд, полный муки и бессилия. — В полиции мне сказали, что вы знали ее и были очевидицей убийства. Я решил, что должен поговорить с вами и узнать елико возможно больше о смерти моей сестры, а потому направился в «Кофейню Капитула» — в полиции сказали, что вы остановились там. Хозяин объяснил, где вас найти.

Мне казалось, я не говорила хозяину, что собираюсь пойти в Национальную галерею, но предположила, что он слышал, как мы с Энн обсуждали наши планы за завтраком. И не задумалась я также, каким образом мистер Уайт сумел узнать в толпе совершенно незнакомую ему женщину.

— Могу ли я попросить вас уделить мне еще несколько минут, мисс Бронте? — Его чеканное лицо исполнилось мольбы, и Гилберт Уайт добавил: — Вы разрешите мне угостить вас чашкой чая?

При обычных обстоятельствах я бы отклонила приглашение незнакомого мужчины, но как я могла отказать скорбящему брату? Респектабельному священнослужителю? Ведь чаепитие в публичном месте не могло причинить вреда ни мне, ни моей репутации. И, может быть, мне открывалась возможность исполнить мой долг в отношении Изабели Уайт.

— Буду рада рассказать вам то, что могу, — сказала я.

Тут подошла разыскавшая меня Энн, и я представила ее Гилберту Уайту. Мы направились в кофейню, где за столиками сидели скромно одетые дамы и несколько священников. Девушка в фартучке и кружевной наколке подала нам чай. Когда я рассказала Гилберту Уайту о поведении Изабели в поезде, он пришел в полное недоумение.

— Я и не подозревал, что Изабель была в таком тяжелом состоянии, — сказал он. — Ее последние письма мне ни на что подобное не указывали. Вы не видели того, кого она страшилась?

— Нет, — сказала я. — И я сомневалась, действительно ли кто-то ее преследует, или ей так казалось.

— Она сказала, кто это был?

Жалея, что должна разочаровать его, я вновь ответила отрицательно; затем рассказала, что произошло со мной в опере и в «Кофейне Капитула».

— Подозреваю, что случившееся может быть связано с убийством Изабели, но, к несчастью, я не знаю, кто стоит за этим.

— Чтобы кто-то нападал на ни в чем не повинных женщин! — воскликнул Гилберт Уайт, видимо потрясенный. — Мир стал опасен.

— Я прикидывала, не попала ли Изабель в беду. — И я повторила странные слова Изабели о надежде «избежать кары». — И еще я прикидывала, не была ли ее беда как-то связана с мистером Локком в Бирмингеме.

Гилберт Уайт помешивал сахар в чае с ошеломленным выражением, словно он ничего не понял из услышанного. Исподтишка поглядывая на него, я подумала, что в подавляющем большинстве люди сочли бы его не по моде смуглым, остролицым и взъерошенным, но мне его внешность казалась странно привлекательной. Невольно я сравнила его с Джорджем Смитом. Он не был так красив, но я различила в нем силу характера и глубину чувств, которых недоставало Джорджу Смиту.

— Я знаю натуру моей сестры и не могу поверить, что она сознательно совершила бы дурной поступок, — сказал Гилберт Уайт. — Видимо, она каким-то образом оказалась связанной с людьми, которые втянули ее во что-то скверное. — В его серых глазах блестелгнев, руки на скатерти сжимались в кулаки. — Конечно же, они ответственны за ее смерть.

Я почувствовала в нем способность к страстям, которых мой издатель никогда не испытывал. Заинтригованная Гилбертом Уайтом, я украдкой взглянула на его левую руку. И не увидела обручального кольца.

— Я должен узнать, кто убил Изабель, — объявил он. Наклоненная ко мне его худощавая сильная фигура была воплощением целеустремленности. Он сказал: — Молю вас, сообщите мне все, что она говорила в поезде. Надеюсь, в ее словах вам прячется намек на тайну ее смерти.

Так и не сумев подтолкнуть полицию на розыски убийцы, я тем более желала помочь Гилберту Уайту добиться той же цели. Я пересказала все, что помнила из моего разговора с Изабелью Уайт. Пока я говорила, мистер Уайт не спускал с меня глаз.

— Мне крайне жаль, что с вашей сестрой мы говорили больше обо мне, чем про нее, — сказала я, смущенная его вниманием. — Мой опыт гувернантки никак не поможет установить убийцу.

— Никогда нельзя знать заранее, какие сведения могут оказаться полезными в будущем, — сказал Гилберт Уайт. — И я искренне благодарю вас, мисс Бронте, за вашу помощь.

В первый раз он улыбнулся — краткий блеск белых зубов, придавший его лицу сияние, куда более победительное, чем общепринятые понятия о красивой внешности. Улыбка на миг ослепила меня. Я подумала, что Гилберт Уайт улыбается нечасто и не кому угодно; его улыбка казалась подарком. Однако мужчина вроде него не мог найти ничего привлекательного во мне, и мне следовало чураться его, как чураются огня, молнии и всего, что ярко, но несовместимо с человеческой природой. Гилберту Уайту от меня требовались факты, точно так же, как Джорджу Смиту требовалось, чтобы я писала для него романы, и второй раз я не попадусь.

— Объясните мне, мисс Бронте, — сказал Гилберт Уайт, подливая чай Энн, которая на протяжении всего нашего разговора сидела в робком молчании, — как вы стали гувернанткой?

Его интерес казался не просто данью вежливости, но искренним — бальзамом для моей уязвленной гордости.

— Я родилась третьей из шести детей, — сказала я. — Моя мать умерла, когда мне было пять, и моему отцу пришлось растить нас одному.

Сочувствие смягчило резкие черты Гилберта Уайта.

— Я знаю, что такое — потерять кого-нибудь из родителей. Моя мать овдовела, когда мы с Изабелью были еще детьми.

Против воли я ощутила, что меня тянет к нему вопреки уроку, полученному от Джорджа Смита.

— Мой отец — приходской священник и очень ограничен в средствах, — сказала я, — и он решил дать своим детям образование, чтобы они могли сами о себе позаботиться. Он отдал моих двух старших сестер и меня в Школу для дочерей священнослужителей в Коуэн-Бридже. Он не знал, что обстановка там была очень нездоровая. Мои сестры заразились чахоткой и умерли.

При воспоминании о том, что случилось тогда, горе и гнев заставили меня умолкнуть. Я заметила, что Энн недоумевает, почему я так откровенно разговариваю с незнакомым человеком, однако внимание Гилберта Уайта подталкивало меня.

— Позднее мы с Энн учились в более хорошей школе в Роу-Хеде, где получили образование достаточное, чтобы стать гувернантками. И со временем нашли места в частных домах.

— И вы все еще гувернантки? — спросил Гилберт Уайт у Энн.

Она уставилась на скатерть и промолчала, а я заколебалась между двумя противоположными импульсами: обещанием хранить тайну наших личностей и непреодолимым желанием показать мистеру Уайту, что я отнюдь не так заурядна, как выгляжу.

— Нет, — сказала я. — Теперь я писательница.

— Неужели? — Удивление и возрастающий интерес живо отразились на лице Гилберта Уайта. — Что вы написали?

— Моя книга называется «Джейн Эйр», — сказала я, понижая голос, чтобы другие посетители кофейни меня не услышали. Энн под столом пнула меня ногой, но бесшабашная смелость пришпоривала меня. — Она была опубликована под псевдонимом Каррер Белл.

Когда мистер Уайт осведомился о сюжете, я сказала:

— Он строится на пережитом гувернанткой.

— Вами самой? — спросил он.

— Это скорее беллетристика, чем автобиография, — ответила я, хотя с тех пор успела понять, что между мной и Джейн есть много общего.

— Может быть, вы описали жизнь, какую хотели бы прожить, — предположил мистер Уайт.

Я почувствовала, что краснею.

— Ну, не совсем.

Хотя страдания Джейн Эйр меня вовсе не привлекали, страстный любовный роман с родственным по духу мужчиной — дело совсем иного рода; поистине фантазия способна осуществить мечты, в которых жизнь отказывает.

Еще один пинок Энн заставил меня опомниться.

— Должна попросить вас никому не говорить, что эту книгу написала я, — сказала я Гилберту Уайту. — Это секрет, известный только моим сестрам и моему издателю.

— Для меня будет большой честью оправдать ваше доверие, — сказал он словно бы со всем прямодушием. — Я мало что читаю, кроме религиозных трактатов, но непременно куплю и прочту вашу книгу. — В его глазах мелькнула внезапная мысль. — Если я пришлю вам мой экземпляр, вы его подпишете?

Гордость и благодарность согревали меня, когда я кивнула.

— Куда мне адресовать мою бандероль?

— Она найдет меня в доме священника, Хоуорт, Йоркшир.

— Благодарю вас от всего сердца. Мне никогда еще не доводилось знакомиться с писательницей, — дивился Гилберт Уайт. Затем он добавил с осторожностью: — Мисс Бронте…

Предвкушение овладело мной, и, хотя я остерегалась определить, что именно я ждала услышать от него, у меня перехватило дыхание.

— Изабель вам ничего не отдавала?

— Да нет, — ответила я, ошеломленная, разочарованная и смутно встревоженная. — Что она могла мне дать?

Гилберт Уайт огорченно пожал плечами.

— Не знаю. Даже не знаю толком, почему я спросил. Полагаю, я просто надеялся, что Изабель дала вам что-то, ну, что угодно, что могло бы пролить свет на причину ее смерти.

Это звучало убедительно, и все-таки во мне шевельнулась тревога. Мне вспомнилось, как Изабель судорожно сжимала свой саквояж, будто боялась, что его украдут. Что такое она прятала, чтобы ради этого кто-то пошел на убийство? Я подумала о разгроме нашей комнаты в «Кофейне Капитула». Кто-то верит, будто теперь я обладаю каким-то неизвестным сокровищем?

И Гилберт Уайт разыскивает тот же предмет? Если так, не замешан ли он в том, что произошло со мной… и с Изабелью?

Тогда я не догадывалась, что мои подозрения могут быть оправданны. Видя слезы отчаяния и горя в его глазах, я внутренне упрекнула себя за свое недоверие. Каких бы преступлений я ни была очевидицей, какие невзгоды не терпела бы, не следует подозревать всех, с кем я знакомлюсь, в дурных намерениях.

— Сожалею, что ваша сестра не доверила мне чего-либо полезного, — сказала я. — Разумеется, я бы с радостью вручила это вам, но, увы, я не получала от нее ничего. Сожалею, что не могла помочь больше.

— Вы мне очень помогли, — сказал Гилберт Уайт со всей искренностью. — А теперь, боюсь, я слишком долго злоупотреблял вашей добротой. — Вставая, он протянул мне руку. — Благодарю вас и всего хорошего, мисс Бронте.

Когда я сжала его руку, наши взгляды встретились, я ощутила теплое, крепкое пожатие его пальцев и то же электризующее ощущение, как когда только его увидела. И меня исполнило необъяснимое предчувствие, что наступит день, когда мы окажемся неизмеримо важными друг для друга. Я увидела отражение моей встревоженности в глазах Гилберта Уайта и поняла, что и он испытал то же самое.

— Ты считаешь, что я говорила с мистером Уайтом слишком откровенно, ведь так? — спросила я Энн, когда мы ехали в кебе в сторону Патерностер-роу.

— Эмили не понравилось бы, что наш секрет был доверен незнакомому человеку, — сказала Энн с тихим упреком. — Однако он выглядит надежным.

— Ты так считаешь? — сказала я.

— Да. Хотя у меня была лишь краткая возможность оценить его характер, я чувствую, что он — человек, соблюдающий свои обязательства.

Тем не менее моя тревога не рассеивалась. Если Изабель планировала встретиться с братом, почему она не упомянула об этом? Или она боялась как раз его?

— Мистер Уайт совсем не похож на свою сестру, — заметила Энн.

То, что и я не заметила сходства между ними, усугубило мою тревогу. И все же я предпочла положиться на Гилберта Уайта, лишь бы не допустить мысли, что негодяй способен пробудить во мне те особые чувства, которые охватывали меня в его присутствии.

— Сестры и братья бывают совершенно не похожи, Энн. В конце-то концов, ты и я не имеем никакого сходства с Брэнуэллом.

Наш кеб остановился на перекрестке. Выглянув в окошко, я увидела другие черные наемные экипажи. Мне вспомнился тот, который я видела по дороге в оперу, и я содрогнулась при мысли, что кто-то может все еще преследовать меня.

А если так, то не Гилберт ли Уайт?

Дурным предчувствиям вопреки я не сумела подавить надежды, что мы встретимся снова.

8

Неумолимая сила времени равно влечет нас мимо хорошего и дурного; всему должен наступить конец. Мое великое приключение закончилось, и я едва могла поверить в его реальность. Мое тело ослабло из-за недостатка еды и сна, но даже предвкушая возвращение домой, я была бы счастлива вновь его пережить.

Дождь хлестал в окна купе второго класса поезда, увозящего нас на север. Я смотрела на проносящиеся за стеклом пейзажи — монотонное зрелище серого неба и намокших полей. Энн сидела рядом со мной и писала. Единственными другими пассажирами были два джентльмена: один сидел по ту сторону узкого прохода в передней части купе, а второй — в задней. Я смотрела на них без особого любопытства. На обоих были городские сюртуки, брюки и шляпы, оба читали газеты. Волосы и баки одного были рыжими, тогда как второй был темноволос.

С унылым вздохом я открыла мою записную книжку и занесла в нее наши расходы на поездку. Мы с Энн потратили четырнадцать фунтов — огромную сумму. Нашу первоначальную цель мы осуществили, однако сверх того — что? Я чувствовала, будто пережила за эти несколько дней много больше, чем все былое, взятое вместе, и все-таки теперь я возвращалась к прошлому тихому существованию. Увижу ли я Лондон еще раз? Я лелеяла слабую надежду получить весточку от Гилберта Уайта. Монотонный перестук колес, тоскливый гудок паровоза, жесткое деревянное сиденье и сырой холодящий воздух подчеркивали безотрадность и пустоту окружающего. Казалось, не было ни малейших шансов узнать подоплеку убийства Изабели Уайт. Пока колеса отстукивали мили, я тоскливо прикидывала, что меня ожидает дома. Простит ли меня Эмили? Найду ли я Брэнуэлла в еще худшем состоянии?

Вечером, когда мы подъезжали к Лидсу, на поезд обрушилась гроза. Грохот грома заглушал металлический лязг колес. Снаружи вспышки молний на миг озаряли город; струи дождя, косо пронизывающие дымный воздух, превращали фонари в желтые полоски. Мы с Энн собрали наши книги и сумки, готовясь к остановке на Лидском вокзале, как вдруг брюнет, сидевший перед нами, вскочил. Он направился к нам, схватил Энн и сдернул ее с сиденья. Энн испустила испуганный крик. Я охнула в тревоге.

— Сэр, что вы делаете? — вскричала Энн.

Он заломил ей руки за спину и потащил по проходу. Энн в ужасе вопила, пытаясь вырваться.

— Отпустите ее!

Я вскочила на ноги. И потеряла равновесие из-за покачивания вагона, когда рванулась к сестре. Ужас оледенил меня. Мне стало ясно, что, покинув Лондон, мы не избавились от опасности. Я схватила Энн за локоть и попыталась высвободить ее, но хватка мужчины не ослабла. Почему этот незнакомец напал на нее? Вопли Энн прорывались сквозь раскаты грома. У меня возникла жуткая мысль. Он — убийца Изабели Уайт? И последовал за Энн и мной сюда, чтобы убить и нас?

— Прошу, помогите нам! — воззвала я к рыжему мужчине в конце купе.

Он шел по проходу, хватаясь за сиденья, чтобы устоять на ногах. Вспыхнула молния, и я увидела его лицо. Грубые черты выражали коварное злорадство. Спасителем он не мог быть никак. Я отпрянула в то мгновение, когда он попытался схватить меня. Вскрикнула, увернулась и упала поперек сиденья. Он схватил меня за шиворот. Я поняла, что он сообщник брюнета. Он вздернул меня на ноги, воротничок врезался мне в горло, и я захрипела. Энн все еще кричала. С силой, рожденной паникой и стремлением спастись самой и спасти мою сестру, я метнулась к окну. Воротничок разорвался. Я заколотила ладонями по стеклу и сумела открыть окно. Дождевые струи захлестнули купе.

— Помогите! — закричала я. — Кто-нибудь, молю, помогите нам!

Грохот паровоза и бури заглушил мой голос. Поезд катил дальше. Рыжий забрался на сиденье следом за мной; я брыкалась, вырывалась и увидела, что брюнет одолевает Энн, чьи крики и попытки высвободиться все больше слабели. Он почти стащил ее на пол.

— Энн! — закричала я. — Нет!

Рыжий прижал мне к носу и рту жесткую тряпку, разившую химикалиями. Тошнотно-сладкие пары проникли мне в легкие, пока я задыхалась и хрипела. В глазах у меня потемнело, и мучительное головокружение сковало все тело. Рявкнул гром, и мрак поглотил меня.

Далекие голоса и торопливые шаги мешались во тьме с оглушительным лязганьем и громыханием. Запаху дыма сопутствовал плеск воды, пока ко мне постепенно возвращалось сознание. Я лежала на твердой поверхности; голова у меня раскалывалась, а во рту пересохло. Тревога, порожденная жутким воспоминанием, пробудила мои затуманенные умственные способности.

Мои веки разомкнулись. Глаза ослепил свет. Я попыталась сесть, но головокружение одолело меня. Грубая тяжелая ткань прикрывала меня до подбородка, и я заворочалась под ней, крича: «Энн!»

Смутное лицо Энн наклонилось надо мной.

— Милая Шарлотта! — Ее лицо было бледным и осунувшимся. — Благодарение Богу, ты очнулась!

— Эти люди… Где они? — Задыхаясь от тревоги я стиснула руки сестры.

Энн сказала с ободряющей улыбкой:

— Не бойся, Шарлотта. Мы теперь в полной безопасности.

Я расслабилась, хотя продолжала недоумевать.

— Где мы?

— На Лидском вокзале. В кабинете начальника станции…

— Мои очки…

Энн надела очки мне на нос, и все вокруг приобрело четкость. На стенах висели разноцветные карты британских железных дорог. Я увидела комнату, где находился письменный стол, книжные шкафы, диван, на котором я лежала под одеялом, и несколько стульев.

— Как мы попали сюда? — Теперь я узнала шум прибывающих на станцию поездов и голоса торопящихся людей. За окном лил дождь. — Что случилось с нами?

Дверь отворилась. Энн сказала через плечо:

— Войдите, моя сестра наконец пришла в себя.

В комнату вошел Гилберт Уайт. Какое неописуемое изумление я испытала!

— Еще раз здравствуйте, мисс Бронте, — сказал он, сочувственно глядя на меня. Его темные волосы были мокрыми, черный сюртук влажно липнул к телу. — Как вы себя чувствуете?

— На редкость плохо, но вполне живой. — Я села прямо, борясь с головокружением. — Что вы тут делаете?

— Мистер Уайт спас нас, — сказала Энн, благодарно глядя на него.

— Ничего не понимаю. — Ошеломленная всем, произошедшим за эти краткие минуты, я покачала головой и поморщилась от боли. — Что случилось?

Гилберт Уайт примостился на стуле рядом. Его щеки были все в синяках, а белый воротничок разорван, но выглядел он полным сил, его мужественная внешность только выиграла от этих повреждений.

— Я ехал на том же поезде, что и вы. Когда я сошел на этой станции, то увидел, как двое мужчин вылезли из вагона впереди моего, поддерживая женщину, которая была словно не в силах идти сама.

— Это была ты, Шарлотта, — пояснила Энн. — Напавшие на нас мужчины каким-то образом тебя усыпили.

— Наверное, с помощью химикалии на тряпке, которую они прижали к моему лицу. — Сухость в горле превратила мой голос в сипение, и Энн подала мне стакан с водой, которую я благодарно выпила. — Что это могло быть такое?

— Вероятно, эфир, новое средство, с помощью которого хирурги усыпляют пациентов перед операциями, — объяснил Гилберт Уайт. — Сначала я не понял, что этой женщиной были вы, так как ваше лицо было от меня скрыто. Затем я услышал крики в вагоне, из которого сошли эти двое. Я поспешил туда, заглянул в купе и увидел на полу вашу сестру, связанную и с кляпом во рту.

— Ах, Энн! — сказала я в ужасе. — Тебя ранили?

— Вовсе нет, только напугали. Когда мистер Уайт вытащил кляп, мы узнали друг друга. Я умоляла его спасти тебя. Он позвал железнодорожных служащих помочь мне и побежал за похитителями.

— Я увидел их перед вокзалом, — сказал мистер Уайт. — Они усаживали вас в наемный экипаж. Один влез следом за вами. Я успел ухватить второго и сбить его с ног. Экипаж уже покатил. Я прыгнул внутрь. Тот, что был там, вступил со мной в драку, но я вышвырнул его на мостовую и приказал кучеру вернуться к вокзалу.

— Он внес тебя внутрь, — сказала Энн, — и получил разрешение начальника станции уложить тебя здесь.

— От всей души благодарю вас, сэр, — сказала я, преисполненная признательности. — Право, я убеждена, что обязана вам жизнью. Куда они меня везли?

— К несчастью, у меня не было возможности расспросить их, так как они скрылись весьма торопливо.

Энн сказала:

— Мистер Уайт в первую очередь позаботился о твоей безопасности. — Она улыбнулась ему, и я поняла, что своими поступками он завоевал ее уважение. — Он не мог покинуть тебя и погнаться за ними.

Чтобы мужчина поступил так ради меня! Будто осуществились фантазии, которые поглощали меня в дни моей юности, когда я сочиняла, как меня спасает герцог Заморра, воображаемый герой моих грез. Меня охватил блаженный трепет.

Гилберт Уайт внимательно всмотрелся в меня.

— Цвет лица у вас стал заметно лучше. — Намек на улыбку смягчил суровую серьезность его черт.

Не догадался ли он о моих мыслях? Стыдясь, что он мог заметить, как я покраснела, я напомнила себе, что я уже не глупенькая девочка, а приключение этого вечера не было фантазией. Мы все трое могли получить тяжкие увечья, если не хуже.

— Но что было нужно от меня этим людям? — сказала я Энн. — Они что-нибудь украли у нас?

— Перед тем как покинуть вагон, они пролистали наши книги и вытряхнули наши сумки, но все тут в целости. — Энн кивнула на наш кофр, на котором лежали другие наши вещи.

— Им была нужна только я, — сказала я даже в еще большей тревоге и растерянности. — Но для чего?

— Я слышала, что мужчины иногда похищают женщин с бесчестными намерениями, — пробормотала Энн, опуская глаза от отвращения к преступлению, на которое намекнула.

— Но я склонна думать, что случившееся со мной относится к цепи событий, порожденных убийством, — сказала я. — Один из них мог быть тем, кто погнался за мной в опере, а другой разгромил нашу комнату в «Кофейне Капитула». Хотя у меня нет того, что они ищут, возможно, им кажется, будто я способна привести их к цели.

— Если так, то один из них убил мою сестру. — Гилберт Уайт поднялся на ноги. На его лице оживление мешалось с тревогой; он начал беспокойно расхаживать по кабинету. — Если мы не выясним подоплеку этих преступлений и не схватим преступников, нападения на вас, несомненно, будут продолжаться. Единственный способ добиться отмщения за Изабель и защитить вас, это обеспечить поимку этих людей. Я сообщил о случившемся местной полиции, но я толком не рассмотрел похитителей. — Он обернулся ко мне, в его блестящих глазах светилась надежда. — Может быть, вы способны описать их?

— Должна с сожалением признаться, что не обращала на них внимания, пока не стало слишком поздно, — сказала я грустно.

— Как и я, — подтвердила Энн.

— Однако нужно попытаться вспомнить о них как можно больше, — добавила я.

Но тут в кабинет вошел начальник станции, краснолицый мужчина, облаченный в форму железной дороги.

— Прошу извинения, — сказал он. — Просто хотел справиться, как себя чувствуют барышни.

Мы с Энн заверили его, что чувствуем себя хорошо.

— Жаль, что подобное произошло с вами на нашей железной дороге, — сказал он. — Боюсь, вы пропустили последний поезд на Кейли, но утром будет следующий. А пока, если вы нуждаетесь в ночлеге, могу порекомендовать гостиницу «Белый конь».

Я поблагодарила его, и мой взгляд упал на рисунок в рамке у него на столе. Миниатюрный портрет женщины с детьми, несомненно, его семьи. И на меня снизошло вдохновение.

— Сэр, — сказала я, — не одолжите ли вы мне карандаш и лист бумаги? — Мистеру Уайту я пояснила: — Я нарисую лица мужчин, которые напали на нас.

Рисование было любимым моим развлечением, хотя особым талантом я не отличаюсь. Когда я села к столу и начала набросок, моей рукой овладела страшная дрожь, не имевшая никакого отношения к недавним событиям. Мои рисунки — как и мои истории — это зеркало моей души. Когда я рисую для кого-то или читаю вслух написанное мною, я жажду похвалы и страшусь критики. А если при этом присутствует мужчина, я ощущаю себя наиболее уязвимой. Когда же это мужчина, к которому я питаю особые чувства, пьянящая неприличная теплота разливается по моему телу почти так, будто я раздеваюсь перед ним. И теперь я ощутила эту теплоту, пока рисовала рыжего злодея. Энн предлагала дополнения, а Гилберт Уайт стоял возле меня и смотрел.

— Каким завидным талантом вы обладаете! — сказал он.

— Вы слишком добры, сэр, — отозвалась я с неловким смешком.

Но его похвала привела меня в восторг. Всплыли нежданные воспоминания, усугубляя мое волнение. Я увидела себя дома девять лет назад за наброском портрета Уильяма Уэйтмена. Когда он подошел взглянуть на свой портрет, он прикоснулся губами к моей щеке в быстром дерзком поцелуе. Сколько дней я потом пылала! Я вспомнила классную комнату в Бельгии, где я читала вслух написанное мною французское эссе. Мой наставник — человек, которого я одно время любила до исступления, — не скупился на язвящую критику, пока я не расплакалась. Потом он был сама сочувственная доброта. Какие страсти он будил во мне! Никогда бы я не позволила ему узнать, как я жаждала прикосновения его руки.

Руки Гилберта Уайта теперь опирались на стол возле меня. Эти сильные чистые руки, которые вырвали меня, мою жизнь из смертельной западни. Мысль о том, как он нес меня, спасая, безмерно меня взволновала. Я осмелилась поднять на него взгляд — и мгновенно погрузилась в непроницаемые глубины его глаз. В крайнем смущении я отвела глаза и занялась набросками, пока оба портрета не были готовы.

— Очень похожи, и совсем, как живые, — сказала Энн.

— Уверен, что они помогут разыскать этих людей, — сказал Гилберт Уайт. — Но сейчас, прошу, мисс Бронте, разрешить мне проводить вас и вашу сестру в гостиницу.

Я с радостью согласилась, так как мне были дороги его защита и общество. Он усадил нас в экипаж и доехал с нами до гостиницы «Белый конь». Когда мы выходили из экипажа, нас заволок ядовитый зеленовато-желтый туман. Холод просочился сквозь мою мокрую одежду, и все-таки мне было тепло, будто от жара огня, пылающего во мне.

— Прошу прощения за нарушение ваших планов, — сказала я, страшась, что мистер Уайт просто исполнял то, что считал своим долгом.

— Я рад помочь вам. — Мистер Уайт заплатил кучеру и поднял наш кофр.

Как ни была я ободрена его видимой искренностью, все же меня ставило в тупик, каким образом Гилберт Уайт оказался в одном поезде со мной.

— Могу я спросить, что привело вас в Лидс? — спросила я.

— Я направляюсь в Брэдфорд, чтобы сообщить моей матери о смерти Изабели, — сказал Гилберт Уайт, открывая дверь гостиницы.

Меня охватила жалость к нему — такая скорбная обязанность! И я устыдилась моего недоверия.

— Я тоже опоздал на поезд и должен буду переночевать тут, — добавил он.

Войдя в гостиницу, мы с Энн сняли номер наверху, а мистер Уайт — на первом этаже. Он проводил нас до нашей комнаты, чтобы убедиться, что все в порядке. Я услышала, как он проверил замок на двери, но воздержалась смотреть на него, притворяясь, будто рассматриваю бедные занавески на окнах и обои в цветочек. Его присутствие в комнате, где мне предстояло спать, вызвало у меня постыдные мысли.

— Ну, эту ночь вы проведете в безопасности, — сказал мистер Уайт. — Я сплю чутко и услышу, если кто-то попытается подобраться к вам.

Его слова, долженствовавшие меня успокоить, раскололи мои чувства. Как ни была я рада иметь его поблизости, не было ли наше пребывание под одним кровом нарушением приличий? Мне вспомнилась тревога, которую я испытала, когда он спросил, не дала ли мне чего-нибудь Изабель. Что я знала о нем, кроме того, что он сам мне говорил?

Нерешительно я вышла за ним в коридор, пока Энн осталась в комнате.

— Сэр… — начала я, ища способ рассеять сомнения, не оскорбив его.

У меня ведь было только его объяснение, что произошло между ним и напавшими на меня мужчинами после того, как он их нагнал. А что, если он их сообщник? Эта ужасная мысль лишила меня голоса. Мистер Уайт ждал, что я заговорю, и в его выражении внезапно появилась настороженность. Мы были пленниками узкого коридора; единственная лампа светила неверно и смутно. Прислуга гостиницы и постояльцы уже удалились ко сну. Моя спина была прижата к стене, сердце мое колотилось от томительного соединения страха и неприличных чувств, возникших во мне к этому мужчине, которому я не могла доверять вполне.

Наконец он заговорил:

— Могу ли я сопроводить вас завтра до Кейли? — Его голос был мягким, взгляд властным. — После того, что произошло сегодня вечером, вам не следует ехать одним.

Это мгновение напомнило мне, как страх способен усилить притягательность. Я ощутила почти необоримое желание прикоснуться к синякам на его щеке.

— Но ведь это причинит вам неудобства, — еле выговорила я.

— Это доставит мне удовольствие, — сказал он с мрачной настойчивостью.

Внутри я вся трепетала, все частицы моего существа восприняли намек, что Гилберт Уайт испытывает то же притяжение, что и я. Исполнившись надежды, соперничающей со страхом, я немо кивнула.

Блеснула его редкая улыбка.

— Тогда спокойной ночи и до завтра, мисс Бронте, — сказал он и спустился по лестнице.

Не дыша, я обессиленно стояла в коридоре, пытаясь собраться с мыслями. Возможно, мои недавние злоключения внушили мне недоверие ко всем людям. Если у Гилберта Уайта действительно были бы дурные намерения, он не стал бы меня спасать. Нас связала общая цель, как и властная алхимия, которая притягивает мужчину и женщину друг к другу.

Вот так я подкрепляла свое доброе мнение о мистере Уайте, но позднее, лежа в кровати, я снова задумалась о нем. Была ли я действительно в безопасности под защитой моего спасителя и возможного искателя моей руки? Или же он — злодей, выжидающий своей минуты, пока строит планы моей гибели? Перед тем как наконец уснуть, я припомнила предчувствие, возникшее у меня при моей первой встрече с Гилбертом Уайтом. Что могло оно означать?

9

Готовясь описать события, происходившие после моего возвращения в Хоуорт, я внезапно вспоминаю, что моя версия охватывает лишь часть истории. Другая ее часть принадлежит моей сестре Эмили. Тогда я понятия не имела о ее душевном состоянии, так как отношения между нами стали до того плохими, что мы почти не разговаривали, а позднее непоправимое заставило Эмили умолкнуть навеки. И теперь я оказалась перед трудным выбором: допустить ли, чтобы она осталась безвестной миру, как она того желала, или же открыть ее натуру во всей трагической человечной полноте? Истина требует поступить наперекор ее желаниям. Это единственная моя надежда снять покров со всех фактов, составляющих мою историю.

Стол передо мной загроможден дневниками, оставшимися от Эмили. То, что она вытерпела на протяжении недель после убийства Изабели Уайт, скрыто в словах, которые я почерпнула из этих дневников. Да простит меня Бог, если я осквернила ее память правдивости ради. С великим страхом я открываю дневник того года, переписываю ее рассказ.

Дневник Эмили Бронте

Среда, 12 июля 1848.

Угрюмый тревожный день после ночи дождя. Грозят новые бури — я чувствую костями их надвигающийся рокот. Земля, стонущий ветер и каменные стены нашего дома дышат зловонной сыростью. О, какой мрак эта погода наводит на мой дух, и так уже в тягостнейшем состоянии! Неужели самые Небеса оплакивают смятение души под кровом нашего дома?

Нынче утром, когда я поднялась наверх прибрать комнату Брэнуэлла, я застала его все еще в постели — изможденный, неприкаянный призрак.

— Эмили, пожалуйста, дай мне денег, — простонал он.

Я стянула с него замусоленное одеяло, но он схватил мои руки. Я вырвалась из его омерзительно липких клешней с криком:

— Не дам, отпусти!

— Один шестипенсовик! — умолял Брэнуэлл. — Если я не смогу купить опиум, я умру!

Было время, когда я попыталась бы уговорить его не губить себя, но у меня уже не осталось ни терпения, ни сострадания к этому слизняку. В какое сравнение шли его горести с моими?

Брэнуэлл зарыдал.

— О, бессердечная сестра! О, жестокий мир! Я умираю, а никому и дела нет! О, моя милая потерянная Лидия!

— Замолчи! — закричала я в бешенстве, ведь моя потеря была куда больше.

На поднятый шум торопливо пришел папа. Брэнуэлл соскочил с кровати и упал перед папой на колени.

— Отец, мне необходимы деньги. Пожалуйста! Вы должны мне помочь!

Папа печально покачал головой.

— Я уже потратил целое состояние, выплачивая твои долги. Больше тебе потакать я не намерен.

Глаза Брэнуэлла сверкнули хитростью отчаяния.

— Если вы мне не поможете, я убью себя!

Он схватил бритву с комода; я схватила его запястье. Мы боролись в безумном танце, Брэнуэлл пытался перерезать себе горло, я пыталась ему помешать.

— Дай мне покончить с моей жалкой жизнью! — вопил он.

Может быть, и следует позволить ему, подумала я. Может быть, потом мне следует обратить лезвие против себя — и нам не придется больше страдать. Но папа вырвал бритву у Брэнуэлла. Мы заперли его в комнате, он барабанил в дверь, выкрикивая угрозы в маниакальном бешенстве. Я пошла на кухню и принялась месить тесто, пытаясь отвлечься от поднятого Брэнуэллом шума и моих собственных тревог.

Где сейчас Энн и Шарлотта? «Вернитесь! Вернитесь!» — беззвучно взывало к ним мое сердце. Но я все равно пылала яростью из-за их предательства. Быть может, меня это оскорбляло бы меньше, если бы я могла писать! Но я не могу! Много историй было начато после завершения «Грозового перевала» — и все остались неоконченными. Всякий раз, когда я теперь сажусь писать, я слышу уничтожительный приговор критиков. Они трубят, что мой роман «показывает животное воздействие ничем не сдерживаемой страсти». Они чернят моих персонажей как «крайне отвратительных для нашего восприятия». Какая тоска владеет мной! Я способна только делать вид, будто пишу, покрывая страницы бессвязными фразами вроде этих, а воображение прячется за дверью, запертой внутри меня. Счастливица Шарлотта, путешествующая, творящая новый роман! Счастливица Энн, опубликовавшая вторую книгу. Ах, мое сердце вот-вот разорвется!

В какую растерянность и тревогу ввергли меня слова Эмили! Как могла она даже помыслить о смертном грехе — самой лишить себя жизни? Знай я про ее муки, я была бы более чуткой с ней. Ну хотя бы один намек! Она всегда казалась абсолютно уверенной в своем таланте, и с полным на то правом. Ее стихотворения и проза были само великолепие и неизменно завораживали меня. В литературных дерзаниях она всегда оставалась ведущей, моим кумиром, хотя я была старше годами.

Я и не подозревала, что она принимала к сердцу отзывы критиков; даже в ранней юности она казалась такой равнодушной к посторонним мнениям. Когда Эмили было семнадцать, она благодаря мне поступила в Роухедскую школу, где я преподавала. Ее внешность, эксцентричная уже тогда, навлекла на нее вражду и преследования учениц, задававших там тон, от которых я не всегда могла ее уберечь. Но она ни разу не дрогнула перед своими мучительницами. Она высоко держала голову — воин во вражеском лагере для военнопленных. Как я восхищалась ею! Моя слабость в том, что я всегда хочу, чтобы люди ценили меня — и мои произведения! — даже когда люди эти мне нисколько не нравятся. Как я желала последовать примеру Эмили!

Но теперь я поняла, что ее воинственность прятала нежную, ранимую душу. Эмили притворялась, будто презирает критиков, хотя ее сердце обливалось кровью из-за их злых отзывов о «Грозовом перевале». Она прятала от меня свои раны.

Когда Энн и я наконец вернулись в Хоуорт, мы тут же бросились на кухню, где Эмили месила тесто.

— Эмили! — вскричала Энн. — Как мне тебя не хватало!

Эмили ответила яростным взглядом. Она ничем не показала, что ей не хватало нас или что она за нас тревожилась. Улыбка Энн увяла.

— Здесь все было спокойно, пока мы отсутствовали? — спросила я с опаской.

Эмили словно меня не услышала.

Энн протянула нашей сестре книгу, которую купила в Лондоне.

— Мы привезли тебе подарок. Стихотворения Теннисона.

Когда Эмили даже не шевельнулась, чтобы взять подарок, Энн вздохнула и положила книгу на стол. Нам с Энн оставалось только обменяться встревоженными взглядами и молча согласиться, что Эмили следует оставить в покое, пока ее настроение не изменится. Мы тихонько выскользнули из кухни.

Два дня спустя после этого несчастливого возвращения Хоуорт оказался во власти дождливой знобкой непогоды. Я надела шляпку и мантилью, вооружилась зонтиком и пошла по Черч-роуд отправить письмо Эллен Насси, моей дражайшей подруге. В Эллен было что-то от сплетницы, с такой жадностью она хотела знать, что я делаю и что думаю. Последнее время я забросила нашу переписку и теперь отправляла письмо с не очень ясными объяснениями.

К тому же я не могла долее терпеть заключения в четырех стенах, где атмосфера оставалась кислой. Эмили продолжала дуться, Брэнуэлл ушел в деревню и вернулся вдребезги пьяным. Энн получила статью из «Спектейтора» с отзывом, гласившим: «Как и ее предшественница, „Незнакомка из Уайлдфслл-Холла“ наводит на мысль о немалом таланте, неудачно применяемом…»

Хотя ветер хлестал меня дождем и рвал мой зонтик, я радовалась одиночеству. Но мне не суждено было долго пребывать в нем. Когда я приближалась к концу проулка, меня окликнул преподобный Артур Белл Николс.

— Добрый день, мисс Бронте, — сказал он с заметным ирландским акцентом. — Могу ли я сопроводить вас?

Мистер Николс приехал из Дублина и теперь был помощником моего отца. Двадцать девять лет, густая темно-каштановая шевелюра и такие же брови, тяжелые черты лица и тяжелая поступь, солидный серьезный характер. Я находила его назойливым, так как он часто искал моего общества, хотя я не могла понять, с какой, собственно, стати. Я с неохотой позволила ему разделить со мной мой зонтик и сопровождать меня.

По Главной улице мы прошли через деревню. Ряды каменных коттеджей в копоти от торфяного дыма слезились дождем. Мистер Николс и я сторонились канав, до краев полных зловонной жижи из выгребных ям. Хоуорт — бедное нездоровое местечко в тисках нищеты, рождаемой застоями в текстильной промышленности. Целые семьи ютятся в сырых крохотных подвалах, бесчинствуют лихорадки, и среди обязанностей папы похороны составляют видную часть. В этот день в сравнении с моими лондонскими приключениями деревня выглядела даже меньше и беднее, чем обычно.

Я молчала в надежде, что мой спутник заскучает и покинет меня, так как мне хотелось думать про Гилберта Уайта. Мистер Уайт и я разговаривали в поезде всю дорогу от Кейли до Хоуорта. Сначала мы беседовали об Изабели, но вскоре перешли на личные темы. Я рассказала мистеру Уайту, как случайно нашла несколько стихотворений Эмили и решила опубликовать сборник стихов моих сестер, а также и моих. Я призналась, что проданы были только два экземпляра, но это начинание пришпорило меня взяться за романы. Мистер Уайт рассказал мне, как рос в Брэдфорде, о роковом несчастном случае с его отцом, и как благотворительное общество оплатило его образование в пансионе, а затем в богословском колледже в Оксфорде. У нас оказалось много общего — наше северное происхождение, наше нищее детство, наша вера. Он стал самым близким мне знакомым мужчиной, каких у меня никогда не бывало.

Перед тем как мы расстались на станции Кейли, он написал на листке бумаги адрес своего прихода, вручил его мне и сказал:

«Не завести ли нам переписку?»

«То есть… если я припомню что-нибудь еще о мужчинах в поезде, или если вы что-то узнаете от вашей матушки? — спросила я в изумлении, так как никогда прежде ни единый мужчина, которым я восхищалась, не приглашал меня переписываться с ним. — Ну да, конечно, разумеется».

«Что бы вы ни решили написать, я буду в восторге прочесть», — сказал мистер Уайт с искренностью.

Я сочла благоразумным подождать, пока он напишет мне, прежде чем писать ему, а пока вновь и вновь переживала каждую проведенную с ним минуту. Я причесывалась с непривычным тщанием, будто он мог меня увидеть; мы вели воображаемые разговоры у меня в уме. Для женщины чистое безумие питать чувство к кому-либо без доказательства взаимности — мне ли было этого не знать! — но я ничего не могла с собой поделать.

Артур Николс теперь сказал:

— Вчера в книжной лавке я столкнулся с незнакомцем. — Совсем рядом с ним под зонтиком я вдыхала исходящий от него запах вареной капусты. Как я желала, чтобы моим спутником вместо него был Гилберт Уайт! — Он справлялся о вас, мисс Бронте.

— О? — сказала я, мысленно зевая: ну что интересного мог сказать мне этот младший священник?

— Он осведомлялся о членах вашей семьи, о том, кто ваши друзья, чем вы занимаетесь и какой у вас характер, — сказал мистер Николс.

Во мне шевельнулось беспокойство. Дождь и порывы ветра стали словно холоднее, чем минуту назад.

— Ну, а его фамилия?

— Он не назвался.

Мое беспокойство мгновенно переросло в тревогу.

— Ну, а как он выглядел?

— Я не обратил внимания.

Есть люди, не способные обрисовать характер или заметить значимые черты кого-либо или чего-либо, и мистер Николс принадлежит к этому разряду. Ах, если бы он обладал наблюдательностью, а также сдержанностью! Вдруг этот незнакомец был одним из тех двоих, что напали на Энн и меня в поезде? Я поглядела вдоль Главной улицы в сторону выгона и шлагбаума, где взимается дорожный сбор. Внезапно Хоуорт перестал казаться таким уж изолированным от внешнего мира.

— Мисс Бронте, надеюсь, вы не допустили ничего, что могло бы привлечь неподобающее внимание незнакомых мужчин? — сказал мистер Николс назидательно-порицающим тоном. — Как дочери священнослужителя вам следует быть осмотрительнее в своих поступках, дабы они не бросили тени на вашего отца или Церковь.

Как он смел предположить, будто я в чем-то провинилась, и наставлять меня в правилах поведения?

— Вы, право, находите любой повод, чтобы прочесть проповедь.

— Да. Таков мой долг, — сказал мистер Николс с полной серьезностью, истолковав мою шпильку как похвалу.

Жаль, что мистер Николс не походил на Гилберта Уайта, которого моя безопасность заботила больше мнения сплетников. Тем не менее я знала, что мистер Николс — хороший человек, весьма уважаемый и папой, и прихожанами. Быть может, Энн, Эмили и мне не следовало заимствовать его среднее имя в качестве нашего псевдонима, хотя мы извлекли большое удовольствие из нашей тайной шутки.

Боясь сказать что-нибудь лишнее, если мистер Николс и дальше будет разговаривать со мной, я остановилась.

— Вот почта, мне надо зайти туда, — сказала я твердо. — Всего хорошего, мистер Николс.

И я скрылась за дверью, оставив его стоять под дождем.

Внутри почты стены занимали ящики и ячейки. За барьером сидела Нэнси, почтмейстерша, пухлая женщина с завитыми седыми волосами под муслиновым чепцом.

— А, мисс Бронте! — сказала она. — Слышала, ты возвратилась из Лондона, поездка была приятная, надеюсь? Видела твоего папашу вечор, когда он возвращался с Дубовой фермы. У них там плохо дело с горячкой.

Последовали прочие деревенские сплетни. Когда она умолкла перевести дух, я отдала ей мое письмо и спросила:

— Что-нибудь для меня? — Нэнси принялась рыться в письмах и пакетах, и тут меня осенило. — Обо мне никто чужой не справлялся?

— Собственно, да, — сказала Нэнси. — Два дня назад это было. Какой-то мужчина допек меня всякими расспросами, вроде кому ты пишешь, да от кого получаешь письма.

Во мне шевельнулось дурное предчувствие.

— Вы ведь ему не отвечали, правда?

Щеки Нэнси побагровели.

— Вот уж нет! Сказала ему, чтоб он своими делами занимался, а в чужие не лез. — Она повернулась и промямлила: — Вроде было для тебя что-то, мисс Бронте. Куда же оно задевалось?

Я содрогнулась, подумав, сколько всего мог почерпнуть убийца из ее обширного запаса сведений о нашей семье.

— А вы не могли бы описать, как он выглядел, этот мужчина?

— Джентльмен с черными волосами и городскими повадками. — Нэнси захихикала. — И собой красавец.

Во всяком случае, она была куда наблюдательнее мистера Николса, хотя и куда несдержаннее. Незнакомец мог быть брюнетом из поезда. Но если он теперь знал, где я живу, то почему не подобрался ко мне?

Мной овладел страх. И тут почтмейстерша воскликнула:

— А! Вот оно!

Она протянула мне плоский прямоугольный пакет примерно семи дюймов в длину, в оберточной бумаге, обвязанный веревочкой и с лондонским штемпелем, но без обратного адреса.

— И кто бы это прислал тебе подарочек? — спросила она с выжидательным любопытством.

Мои мысли мгновенно обратились к Гилберту Уайту. Может быть, он вернулся в Лондон и оттуда послал мне «Джейн Эйр» надписать? Есть ли в пакете и письмо? Радостное предвкушение вытеснило мой недавний страх. Я поспешила домой, заперлась в комнате над прихожей. Дрожащими пальцами я вскрыла пакет.

Письмо — это волшебное сокровище. Письма от моих родных и друзей утешали меня вдали от дома. Отсутствие писем ввергало в мучительную тоску. Когда-то я три года ждала письма, которое так и не пришло. Но вот на этот раз фортуна улыбнулась мне.

Внутри пакета оказалась книга в той же оберточной бумаге, что и пакет, — я нащупала выпуклость корешка и края переплета. Книгу сопровождал лист белой бумаги с несколькими строчками. Я нетерпеливо начала читать письмо, и предвкушение сменилось потрясением.

Дорогая мисс Бронте!

Извините, что я кладу начало переписке, на которую не получила вашего одобрения и котораяможет быть вам нежелательна. Но я в отчаянном положении и вынуждена злоупотребить вашей любезностью. Вложенный пакет, умоляю вас, перешлите невскрытым моей матери, миссис Мэри Уайт, 20, Истбрук-террас, Брэдфорд, Йоркшир. Благодарю вас за вашу доброту. Надеюсь, когда-нибудь я смогу отплатить вам тем же.

Изабель Уайт

10

Вечера в нашем доме обычно следовали давно установившемуся порядку — как и в тот день, когда я получила бандероль от Изабели Уайт. После скромного обеда мы в половине десятого завершили наши вечерние молитвы. Папа запер входные двери и поднялся наверх в свою спальню, где он спит с заряженным пистолетом под рукой на случай появления воров или грабителей. Брэнуэлл отсутствовал, предположительно напиваясь в «Черном быке». Мои сестры и я сидели вокруг стола, чтобы читать вслух и обсуждать то, над чем сейчас работали. Вокруг дома завывал ветер с вересковых пустошей, окна дребезжали от сквозняков. Мерцающие свечи рисовали наши тени на стенах, пока я читала вслух главу из рукописи моего нового романа.

Внешне все выглядело, как обычно, но я тоскливо различала разницу. Эмили хранила беспощадное молчание весь день. Энн была само страдание, наш обычный дух товарищества исчез. А я все время вспоминала пакет. Что это за книга? Не ее ли искал вор в «Кофейне Капитула»? И не она ли была причиной, почему меня преследовали в опере, а затем чуть не похитили в Лидсе?

Пока я читала, на страницах возникал образ Гилберта Уайта. Он просил писать ему, и теперь мне было, о чем ему сообщить. Отвлеченная этими размышлениями, я сбилась и перестала читать. Посмотрела на Эмили и Энн, но ни та, ни другая не прервали молчания. Энн горестно глядела на Эмили, которая уставилась в пол, кипя раздражением.

— Как тебе моя история, Энн? — сказала я.

Энн пробормотала:

— По-моему, очень хорошо, — и умолкла, хотя обычно не скупилась на тонкую и многословную критику.

— Эмили? — сказала я. — А что думаешь ты?

Ее голова медленно поднялась. Глаза ее завораживали бурной темной зеленью бушующего океана. Она встала и заговорила приглушенным зловещим голосом:

— Ты правда хочешь знать, что я думаю? — Она обошла вокруг стола, как было у нее в привычке. — Ну, так мне совершенно не понравилось.

— Почему? — Мое сердце мучительно сжалось.

— Каролина Хелстоун слишком слабая, бесцветная, жалкая карикатура на героиню. Роберт Мур подлец.

Глаза Эмили метали мстительные искры. Ее тень следовала за ней словно зловещее привидение.

— А младшие священники глупы. Вообще все персонажи тривиальны и безжизненны.

Ее жестокая критика вызвала во мне волну гнева.

— А может, ты покажешь мне, что такое подлинная литература, — сказала я. — Уже месяцы, как ты нам ничего не читала!

Она отшатнулась, будто я ее ударила, затем пробормотала:

— У меня еще ничего не готово. Но это не меняет моего мнения о твоей книге.

Я знала, что Эмили, браня мою книгу, просто дает волю своему гневу на меня, но это не утишило моего опасения, что ее критика в какой-то мере обоснована. Возможно, «Шерли» действительно плохой роман. Впрочем, в эту минуту его недостатки заботили меня меньше всего.

— Эмили, ты меня пытаешь! — вскричала я. — Я сожалею, что нарушила мое обещание. Я вновь и вновь каялась. И Энн тоже. Как нам заслужить твое прощение?

Стиснув руки, Эмили застыла у камина. Лицо ее было пепельным, гневные глаза отражали огоньки свечей.

— Никакого вреда не случилось из-за того, что издатель Шарлотты узнал, кто такие Каррер и Эктон Беллы, — молящим голосом сказала Энн. — О тебе «Смит, Элдер и Компания» не знают ничего. — Она встала и шагнула к Эмили, протягивая руку. — Все осталось в точности, как прежде.

— Все изменилось! — Эмили резко отпрянула от прикосновения Энн. — Мистер Смит сообщит секрет другим людям, и скоро любопытствующие будут стучаться в нашу дверь. — Ее голос истерически прерывался, она заметалась по комнате, словно уже оказалась в осаде. — Не могу снести этого. Я умру.

Было бы бесполезно убеждать Эмили, что она преувеличивает угрозу. Ее ужас перед незнакомыми людьми был реален и беспределен.

— Нам надо поговорить о том, что произошло с Энн и со мной, — сказала я.

— Энн уже рассказала мне все. Мне стало плохо. Ничего не буду слушать!

Эмили прижала ладони к ушам. Но пока я рассказывала Энн, как неизвестный брюнет расспрашивал про меня Артура Николса и почтмейстершу, Эмили уронила руки и скорчилась на полу.

— Началось, — всхлипнула она. — Публика отыскала Эктона и Каррера Беллов. Орды заполнят Хоуорт, и нам больше никогда не видеть минуты уединения!

Это объяснение, почему незнакомец появился в деревне, мне в голову не приходило. Какой-то читатель наших книг выследил Беллов до их логова?

Энн обняла Эмили обеими руками.

— Куда вероятнее, что этот незнакомец — один из тех, что напали на нас в поезде. Он добрался сюда, чтобы опять покуситься на нас. Ах, Шарлотта, мы должны крепко запирать все двери и окна. Мы должны сказать папе, и мы ни в коем случае не должны выходить из дому поодиночке. Не следует ли нам нести дежурство по ночам и не выпускать Брэнуэлла из дома?

— Эти меры могут предотвратить беду лишь временно, — сказала я. — Единственный способ защититься — это опознать наших врагов, так, чтобы их могли арестовать.

— Но как нам их опознать? — спросила Энн, поглаживая Эмили по волосам.

— Ответ может обеспечить вот она, — сказала я и вытащила из-под моей тетради бандероль от Изабели Уайт. — Сегодня днем я забрала ее с почты. Мисс Уайт отправила ее в тот день, когда мы приехали в Лондон. Наверное, она подумала об этом еще в поезде: недаром же она старалась узнать мой адрес и правильное написание моей фамилии.

— Как странно, — сказала Энн, хотя Эмили как будто не слушала. — Ты полагаешь, что пакет от мисс Уайт содержит указание, кто ее убил и почему?

Прежде чем я успела ответить Энн, Эмили воскликнула с едким торжеством:

— А, понимаю! Этот мужчина, Гилберт Уайт, вот причина, почему тебя интересует это убийство. Ты влюбилась в него, как в мсье Эгера тогда в Бельгии!

Меня ошеломило ее обвинение и упоминание имени, звук которого все еще заставлял меня ежиться от унижения. Я с трудом выговорила:

— Какая нелепость! Я не влюблена в мистера Уайта, и никогда не была влюблена в…

— Была, была! — Ехидная улыбка осветила лицо Эмили. — Я же видела, как ты смотрела на него во время наших уроков французского. Я видела, как ты писала ему письма и высматривала почту, нет ли от него ответа. Или ты думаешь, что я слепа и ничего не вижу?

Меня преисполнил ужас. Если моя поглощенная собой сестра заметила, сколько еще людей догадались о моей тайной любви к моему учителю, женатому человеку, из-за которого я унижалась? Я просто ненавидела Эмили за утверждение, будто я влюбилась в Гилберта Уайта столь же безрассудно, как в мсье Эгера. Она искала мести, и, если бы я хотела мира между нами, мне следовало бы позволить ей язвить меня, но я и подумать не могла говорить о мсье Эгере… или о Гилберте Уайте в подобном тоне.

— Мои чувства к мистеру Уайту тут ни при чем, — сказала я холодно. Не желая касаться моих подозрений относительно него, я продолжала: — Возможно, я напишу ему, а возможно, нет, но суть в том, что Изабель возложила на меня долг доставить пакет ее матери. Я должна сейчас же отправиться в Брэдфорд. Поскольку мне не следует выходить из дома одной, кто-то должен поехать со мной.

— Только не я, — объявила Эмили с горячностью. Она плотнее прижалась к полу, будто врастая в него корнями. — Когда мы вернулись из Бельгии, я сказала, что больше никогда из дома не уеду, а я в отличие от тебя всегда свое слово держу.

Выражение лица Энн было задумчивым, тревожным. Все еще обнимая Эмили, она сказала:

— Не лучше ли отправить пакет почтой?

— Была какая-то причина, почему Изабель не хотела отправить пакет прямо на адрес матери, — ответила я. — Я должна доставить его лично. Энн, раз Эмили отказывается, ты не поедешь со мной?

Эмили обратила яростный взгляд на Энн, которая, казалось, готова была разорваться на части. Я сказала:

— Пакет, возможно — ключ к изобличению того или тех, кто убил Изабель и напал на нас. Единственный способ узнать, что в нем, это получить на то разрешение ее матери. Папа слишком слаб для поездки, а Брэнуэлл слишком ненадежен. Нет, Энн, ты должна поехать со мной в Брэдфорд.

Обе мои сестры молчали. Совсем как в детстве, когда они шептались между собой и умолкали, едва я входила в комнату, выжидая, чтобы я ушла.

— Милая Шарлотта, прости, — сказала Энн с грустным сожалением.

Я вспоминаю вышеописанную сцену, а вокруг дома завывает ветер; горят свечи. Но на стене лишь моя тень, ибо я сижу за столом одна. Стулья, когда-то занятые Эмили и Энн, стоят пустые. Страж, бульдог Эмили, лежит возле камина рядом с Кудряшкой, маленьким спаниелем Энн. Они настораживают уши и глядят на дверь, ожидая возвращения своих любимых пропавших хозяек. Как ноет мое сердце от одиночества! Чтобы отвлечься, я поведаю часть моей истории, произошедшую в тот самый вечер, когда Эмили и я поссорились, хотя об этих событиях я тогда не знала ничего.

Разъезды вновь привели Джона Слейда в Лондон. В полночь река Темза, черная и маслянистая под пасмурным безлунным небом, струилась через столицу, устремляясь под арками Лондонского моста по своему извилистому руслу к морю. Днем Темза — оживленный водный путь, заполненный судами, баржами и паромами, но теперь движение по ней прекратилось, доки опустели, суда причалили к пристаням. Река спала… пока не показалось одно судно. Разорванные паруса доставили его сюда с Востока. На его корме полустертые буквы слагались в название «Перл». Оно приблизилось к лондонским докам и вошло в канал между пристанями, за которыми маячили склады, темные и опустевшие, кроме одного.

Окна освещала лампа внутри, а снаружи ждал человек.

Это был Исайя Фирон, преуспевающий негоциант, прежде торговец в Ост-Индии. Едва он заметил приближающийся «Перл», как громко отдал распоряжение. Из склада выскочила орда работников дока. Они кинулись по набережной, чтобы направить судно к причалу и пришвартовать его там; затем перенесли груз из трюма «Перла» на склад. Капитан спустился на пристань, держа деревянный сундучок, и подошел к Исайе Фирону. Сундучок перешел в новые руки. Работники Фирона вынесли со склада десятки тяжелых ящиков и составили их на борту «Перла». Вскоре судно уже удалялось по каналу. Исайя Фирон отпустил работников. Оставшись один, он заперся в складе, огромной темной пещере, заполненной товарами и благоухающей специями. Он прошел в свою контору, поставил сундучок на письменный стол и открыл его. Внутри лежали сотни золотых монет.

Внезапный шум оторвал его от созерцания прибыли, плода его тайной сделки. Треск дерева под тяжелым ударом. Где-то открылась дверь. Кто-то ворвался в склад. Фирон достал из ящика стола пистолет, задул лампу и на цыпочках вышел из конторы.

Неверный свет мелькал за высокими штабелями ящиков с товарами. Осторожные шаги по каменному полу отдавались эхом во мраке. С пистолетом в руке Фирон крался между тенями, заходя в тыл невидимому противнику, полный решимости защитить свою собственность. Внезапно над его головой взметнулся шнур и крепко стянул ему шею, придушив его. Фирон завизжал; его мускулы напряглись от шока и паники, и он нажал на спусковой крючок. Грянул выстрел. Фирон уронил пистолет и начал царапать шнур, все сильнее сдавливавший его горло. Нападавший стиснул его в железном объятии. Его тело осело на пол. Ужас исчез с его лица, оно обмякло. Глубокая тишина кругом.

Над трупом стоял Джон Слейд.

Он поднес фонарь к свинцовому вздутому лицу Фирона. Дышал он тяжело и часто после напряжения всех сил; его непокорные темные волосы были мокры от испарины, глаза пылали огнем. Он поспешил в контору и увидел сундучок с золотом. Затем взялся за счетные книги, загромождавшие стол. Он проглядывал страницы, запечатлевшие количество опиума, проданного в Китай, и шелков, и чая, ввезенных в Англию. Он нетерпеливыми рывками открывал ящики стола и перебирал хранившиеся там письма. Один документ гласил следующее: «Я аннулирую наше деловое соглашение, и больше поставок моей фирмы не будет. Искренне ваш, Джозеф Локк».

Слейд спрятал письмо в карман, прочел оставшуюся корреспонденцию и выругался от разочарования, так как искомое имя нигде не фигурировало. Тут он услышал возбужденные мужские голоса снаружи, торопливые шаги. Видимо, выстрел Фирона встревожил охрану доков. Слейд бесшумно выбежал из склада и скрылся в темном лабиринте доков.

11

Следующие несколько дней прошли в колебаниях и растерянности: написать ли мне Гилберту Уайту про бандероль или нет. Каждая доставка почты ввергала меня в трепет ожидания, что я получу письмо от него, но время шло, а письма все не было, и осторожность взяла верх.

Эмили наблюдала мое возбужденное состояние с удовольствием. Груз моего долга перед Изабелью Уайт давил меня, а мое предшествовавшее приключение пробудило во мне жажду нового, такого же. Затем в четверг, 20 июля — шесть дней спустя после получения бандероли — я услышала стук колес кареты, приближающейся по Чёрч-роуд. И дерзнула подумать, что Гилберт Уайт, вместо того чтобы написать мне, приехал сам с визитом, и поспешила открыть дверь. Меня подкосило разочарование.

Через порог переступила моя дорогая подруга Эллен Насси, расплываясь в улыбке. Эллен — светловолосая толстушка; ее голубое летнее платье очень шло к ее круглым светлым глазам; соломенная шляпка прятала пушистые золотистые кудряшки.

— Дорогая моя, ну и лицо у тебя! — воскликнула она, заключая меня в объятия, такие же мягкие, как и ее голос. От нее всегда приятно веяло смесью лаванды с другими душистыми травами. — Разве ты не рада меня видеть?

— Да, конечно, — поспешила сказать я. — Просто я удивилась. (Эллен ведь живет в Бэрстолле, примерно милях в двадцати от Хоуорта, и никогда не приезжала в гости, не предупредив заранее.) Но ты, наверное, устала с дороги. Разреши я принесу тебе чего-нибудь подкрепиться.

Я накрыла стол в гостиной. Наливая чай, я спросила:

— Но что привело тебя сюда?

Предлагая ей хлеб с маслом, я подумала о различиях между нами. Эллен благодушна, я нервна. Я дочь деревенского священника, а отец Эллен был богатым владельцем текстильных фабрик, которые и теперь обеспечивали всем Насси привольную жизнь. Я должна трудиться, чтобы самой себя содержать, Эллен проводит свои дни, нанося визиты, ухаживая за матерью, занимаясь рукоделием. Познакомились мы семнадцать лет назад в Роухедской школе. Я считала Эллен чопорной тупой сплетницей, и она мне не нравилась; но со временем возникла и окрепла взаимная привязанность, и я научилась ценить ее лучшие качества.

— Я приехала из-за твоего письма, — сказала Эллен. — Такие загадочные намеки на странные переживания! Я поняла, что тебе плохо и ты нуждаешься в моей помощи. Рада, что нашла тебя в добром здравии, но не случилось ли чего-нибудь с твоими близкими?

— У них все хорошо, — сказала я, — если не считать Брэнуэлла, но ему не хуже обычного.

— Значит, мои страхи не имели основания. — Прижав ладонь к груди, Эллен облегченно вздохнула. — Но я была удивлена, узнав, что ты ездила в Лондон. Зачем?

Меня сковала тревога. Эллен не была посвящена в тайну Каррера, Эктона и Эллиса Беллов, а я не могла объяснить мою поездку, не выдав наш секрет.

— У нас с Энн были дела в Лондоне.

— Ах, так!

Я увидела, что Эллен обижена моей уклончивостью, и почувствовала себя виноватой, но прежде чем я сумела подыскать объяснение, которое удовлетворило бы ее, не выдав слишком многого, Эллен сказала:

— Я хотела тебя кое о чем спросить. Про книгу, о которой столько говорили. «Джейн Эйр».

Меня охватил ужас.

— До меня дошел слух, что ты ее автор, — продолжала Эллен. — Сначала я подумала, что это никак не может быть правдой, ведь ты же не опубликовала бы книги, не рассказав мне об этом. Но когда я читала «Джейн Эйр», то узнала в поместье Тернфилд Райдинг, где одно время жила наша семья. Серый дом с его зубчатым парапетом, грачиная роща и терны — все они были в книге и совсем такие, какими ты их видела, когда навещала нас. И пока я читала, то будто слышала твой голос. Теперь я хочу узнать точно. «Джейн Эйр» написала ты?

Ежась внутри, я стиснула мою чашку. Эллен никогда особенно не интересовалась литературой, и мне в голову не приходило, что она прочтет «Джейн Эйр», не говоря уж о том, чтобы кого-то там узнать. Я дала слово хранить тайну, однако я не хотела лгать моей верной подруге.

— Эллен… — начала я.

Ее лицо просияло от предвкушения, и тут я увидела, что в дверях гостиной стоит Эмили. Эмили смотрела на меня свирепым взглядом, который мог означать лишь одно: она не хочет, чтобы Эллен знала, пусть даже она принадлежала к тем немногим посторонним людям, которые ей нравились. Затем Эмили повернулась и ушла, предоставив мне выбирать между моей подругой и моей сестрой.

— Я не писала «Джейн Эйр», — заявила я. — Если кто-нибудь скажет тебе это, ты должна их разуверить.

— О да, конечно, непременно. — Эллен выглядела неубежденной и даже уязвленной моим отрицанием.

Стараясь искупить мой обман, я сжала руку Эллен, говоря:

— Я рада, что ты здесь, и даже не поблагодарила, что ты приехала. Пожалуйста, прости меня и позволь рассказать о переживаниях, упомянутых в моем письме.

Я описала убийство Изабели Уайт и последовавшие происшествия, поделившись с Эллен моей уверенностью, что все это неким образом связано.

— Какой ужас! — воскликнула Эллен и прижала руку к горлу, словно опасаясь лишиться чувств. — Милая моя, как ты умудрилась наткнуться на такие беды?

— Боюсь, беды наткнулись на меня и все еще таятся у моего порога, — сказала я.

Пока я рассказывала ей про бандероль Изабели Уайт и любопытствующего мужчину в деревне, я наблюдала, как страх омрачает ее лицо.

— Ах, Шарлотта, мне невыносимо думать, что ты в опасности. Ты должна сейчас же уехать со мной.

— Это не поможет мне выяснить, кто стоит за нападениями. Доставить пакет матери Изабели и узнать от нее все, что возможно, — вот моя единственная надежда защититься самой и защитить мою семью. Но при таких обстоятельствах я не могу поехать в Брэдфорд одна, Эмили же и Энн отказываются поехать со мной, а здоровье папы слишком слабо.

— Какое счастье, что я все-таки могу оказаться тебе полезной! — сказала Эллен, захлопав в ладоши. — Моя дорогая, я поеду с тобой в Брэдфорд.

Слишком поздно я спохватилась, что мне следовало предвидеть это. Раз уж Эллен решает помочь, ее ничем не остановить.

— Но эти люди могут опять напасть на меня. Я не хочу подвергать тебя опасности.

Эллен отмахнулась от моего возражения.

— Я знаю тебя, Шарлотта. Ты не успокоишься, пока не исполнишь свой долг по отношению к этой бедной женщине, а если ты не найдешь никого, кто поехал бы с тобой, ты решишь отправиться одна, невзирая на риск.

В ее словах была доля истины, но я не могла рисковать безопасностью Эллен.

— Туда миль десять. Нам пришлось бы переночевать в Брэдфорде. Ты же к такой поездке не готова, а твоя мать будет тревожиться, если твое отсутствие продлится так долго.

— О, я вполне готова! — Эллен весело рассмеялась. — Мой кофр на крыльце. Я приехала в надежде погостить у тебя по меньшей мере неделю. И с полного одобрения мамы. — Тут ее лицо омрачила растерянность. — Разве что… Шарлотта, ты пытаешься дать мне понять, что тяготишься моим обществом?

— Нет, что ты! Конечно, нет! — поспешила я заверить ее.

Я попыталась растолковать Эллен всю серьезность угрозы, но увидела, что не убеждаю, а лишь больнее раню, отталкивая ее, как она себе внушала в убеждении, что с ней ничего случиться не может. Глаза ее наполнились слезами, и она утирала их кружевным платочком.

— Я понимаю, — шептала она, — я вижу, что не нужна, и сейчас же вернусь домой. Прости, что я тебя побеспокоила.

Было очевидно, что либо я позволю Эллен поехать со мной в Брэдфорд, либо она будет обижена сверх всякой меры и утешения. К тому же настояния Эллен предлагали выход из моего затруднения. Если какие-то люди хотят напасть на меня, то, может быть, они воздержатся, если со мной будет кто-то не из моей семьи. Не захотят вмешивать в это дело посторонних. То, что Эллен приехала именно сегодня, выглядело почти провиденциальным, давая мне возможность исполнить последнюю волю убитой женщины.

— Завтра с утра мы отправимся в Брэдфорд, — сказала я.

Город Брэдфорд расположен в предгорьях Пеннин. Его текстильные фабрики лепятся по долине, будто черные раковые выросты; угольные шахты грязнят окружающий ландшафт. Жалкие лачуги служат кровом для мужчин, женщин и детей, которые трудятся в шахтах и на фабриках от восхода до заката солнца. Воздух содрогается от рева и визга машин.

Поезд доставил Эллен и меня в этот ад утром 21 июля 1848 года. Мы оставили наш багаж на станции, а затем кеб повез нас в потоке всяких других экипажей по узким улочкам мимо лавок с витринами, до того заросшими сажей, что я не могла ничего разглядеть внутри. Густой дым, наполненный угольной пылью, ел мне глаза и окутывал город вечными сумерками.

Эллен прижимала к носу и рту надушенный носовой платок.

— Наверное, это самое нездоровое место во всем королевстве, — сказала она. — Надеюсь, мы не заболеем.

Возможность заболеть не слишком меня заботила. Всю дорогу меня томил страх вновь столкнуться с теми двумя мужчинами, которые напали на меня и Энн. Хотя сегодня поездка в поезде обошлась без происшествий, я тем не менее тревожно вглядывалась в орды лавочников, рабочих, деловых людей и слуг, заполнявшие улицы.

Кеб высадил нас с Эллен на углу Истбрук-террас. Крепко держа мой баул с пакетом Изабели, я смотрела на угрюмый проулок между стоящими вплотную двухэтажными домами из темного скверного кирпича. Тротуар был покрыт слоем отвратительного месива, и меня удивило, что Гилберт Уайт допускает, чтобы его мать жила в такой убогости. Ведь, конечно, ему было бы по силам содержать своих близких в более сносных условиях? Пренебрегает ли он сыновьим долгом? Хотя эта мысль меня смущала, я сохраняла надежду застать его здесь. Может быть, он остановился у матери и был так занят, что ему не хватало времени написать мне.

Поверх жидкой грязи на кирпичах были уложены мостки из досок. Мы с Эллен, осторожно ступая, прошли по ним, а потом поднялись по ступенькам к номеру 20. Я постучала в дверь.

— Войдите, — донесся изнутри слабый женский голос.

В комнате, куда мы вошли, царил полумрак, муслиновая занавеска на окне была почти задернута. На стуле в углу сидела женщина в белом чепце и в белом переднике поверх темного платья. Ее лицо скрывал сумрак.

— Миссис Уайт? — сказала я.

— Да. А кто это? — робко ответила женщина, вытягивая шею.

— Меня зовут Шарлотта Бронте, — сказала я. — А это моя подруга Эллен Насси.

Мои глаза понемногу свыклись с сумраком, и я увидела, что миссис Уайт около шестидесяти и что выглядит она очень хрупкой. Изможденное худое лицо, бледное, морщинистое; и все-таки в нем я увидела то же точеное изящество, которое отличало Изабель. На коленях у нее лежала ткань, возможно, простыня. Ее пальцы сжимали иголку с ниткой, быстрыми стежками подрубая край.

Меня удивило, как она умудряется шить при таком скверном освещении, но затем, с более близкого расстояния, я увидела белесо-голубые глаза, глядящие в никуда. Миссис Уайт была слепа.

— Боюсь, ваши имена мне не знакомы. — Она говорила голосом Изабели, погрубевшим к старости. — Мы встречались раньше?

— Я знала вашу дочь, — сказала я, с неловкостью понимая, что она все еще носит траур по своей дочери и что время для визитов самое неподходящее. — Мы познакомились в лондонском поезде. Она попросила меня побывать у вас.

— А, так вы подруга Изабели? Я рада познакомиться с вами. — Привстав, миссис Уайт протянула костлявую тонкую руку. Я пожала ее, Эллен тоже.

— Прошу вас, садитесь, — пригласила миссис Уайт.

Вдоль стен стояли диван, стол, комод, сундук и буфет, на полу был расстелен вязаный коврик. Все было безупречно чистым, хотя с улицы и просачивался смрад. Мы с Эллен сели на диван. Баул я поставила рядом с собой.

— Вы пришли с весточкой от Изабели? — спросила миссис Уайт. — Вы недавно ее видели? Как она?

Мы с Эллен обменялись взглядами, полными тревоги и недоумения: ведь судя по этим словам, она не знала, что ее дочери больше нет в живых.

Радостная улыбка исчезла с ее губ, она наклонила голову, пытаясь понять причину нашего молчания.

— Что случилось? — спросила она с внезапным страхом. — Что-нибудь с Изабелью?

Увы, выбора у меня не было. И на мою долю выпало сообщить известие, которое Гилберт Уайт, видимо, так и не сообщил, хотя и сказал мне, что едет в Брэдфорд повидаться с матерью.

— Мне так жаль, — с трудом произнесла я, — но ваша дочь… Изабель умерла.

Секунду миссис Уайт сидела в полной неподвижности, ее лицо ничего не выражало, затем она медленно разжала пальцы, державшие шитье, и простыня сползла с ее колен.

— Нет! — прошептала она.

— Мне так жаль, — повторила я снова, сокрушенная последствиями удара, который нанесла.

Слезы лились из глаз миссис Уайт, хотя она продолжала качать головой, все еще не приемля случившееся.

— Но Изабель навестила меня всего три недели назад. Она была совершенно здорова. Как могла она умереть?

С великой неохотой я сообщила миссис Уайт об убийстве, опуская устрашающие подробности. Миссис Уайт сотрясали отчаянные рыдания:

— Нет! Этого не может быть. — Ее руки шарили, будто отчаянно ища дочь. — Изабель! Изабель!

Эллен обняла миссис Уайт. Хорошо, что Эллен поехала вместе со мной, ведь утешать она умела куда лучше, чем я! Наконец рыдания миссис Уайт стихли. Эллен пошла на кухню приготовить ей чашку чая, а я осталась со старушкой. Она выглядела съежившейся, растерянной и внезапно много старше своих шестидесяти лет. Ее глаза покраснели, а лицо пошло пятнами от слез.

— Когда я была в Лондоне, я познакомилась с вашим сыном, — сказала я. — Он знает о смерти Изабели. Разве он не приезжал к вам?

— С моим сыном? Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите. У меня нет сына.

Ее очевидная растерянность не шла ни в какое сравнение с той, какую испытала я.

— Но он представился как брат Изабели. Его имя Гилберт. Он намеревался поехать сюда к вам.

— Тут какая-то ошибка, — сказала миссис Уайт. — Изабель мой… то есть она была моим единственным ребенком.

Какой ужас и изумление сковали меня! Гилберт Уайт (я не знала, как еще его называть) солгал мне о своем имени, о своем прошлом и о причине, почему он хотел узнать все подробности о смерти Изабели. Он, видимо, придумал ложный адрес, чтобы получать мои письма. Была ли его внимательность ко мне частью обмана? Внутри меня разверзлась темная пустота и тут же заполнилась паникой. Из хаоса в моем сознании родилось предположение.

— Какой-нибудь мужчина посетил вас после того, как вы в последний раз видели Изабель? — спросила я миссис Уайт.

— Только священник по поручению благотворительного общества. Я забыла его фамилию. Это было немного странно. Пока мы беседовали, он тихонько ходил по дому, открывал ящики и передвигал вещи.

У меня заколотилось сердце. Может быть, Гилберт Уайт был тем неизвестным, который расспрашивал обо мне в Хоуорте? Если он к тому же проник в дом миссис Уайт под ложным предлогом, чтобы обыскать его в поисках пакета Изабели, не едет ли он сейчас в Хоуорт, чтобы заполучить пакет любым способом? Эта мысль наводила леденящий ужас.

Вошла Эллен с чашкой чая для миссис Уайт. Я решила больше не упоминать Гилберта Уайта, так как не хотела пугать ни миссис Уайт, ни Эллен. И как могла прятала свои чувства, пока миссис Уайт прихлебывала чай. Вскоре она заговорила тихим скорбным голосом:

— После смерти ее отца Изабель была моим единственным утешением. Он работал на фабрике, пока не взорвался котел и не убил его. Изабель рассказала вам про это?

— Нет, — ответила я.

Но ведь мне про это сказал мистер Уайт! Какой бы ни была связь между ним и Изабелью, он должен был хорошо ее знать, и она умерла насильственной смертью. Теперь он много знает обо мне. Для какой зловещей цели использует он свои знания?

— Когда ее отец погиб, Изабели было десять. — Миссис Уайт сжала чашку обеими ладонями, точно взыскуя ее тепла. — Я нашла работу на фабрике у крутильной машины. Изабель училась в школе. Но моего заработка нам на жизнь не хватало, и она тоже пошла на фабрику.

Мое воображение нарисовало миловидную белокурую женщину и ее дочку, трудящихся на грязной шумной фабрике, а затем бредущих домой по грязным унылым улицам Брэдфорда.

— Я хотела лучшего для Изабели, но, казалось, надеяться было не на что. Затем как-то в воскресенье в нашу церковь пришли незнакомые люди. Преподобный Гримшо и миссис Гримшо. Они сказали, что руководят благотворительной школой в Скиптоне и ищут бедных девочек, которые хотят учиться. Они пришли к нам и беседовали с Изабелью наедине долгое время.

Потом сказали, что она как раз такая девочка, каких они ищут, и увезли ее в своей карете. Мне было тяжко отпускать Изабель — мы обе плакали, — но я знала, что это к лучшему.

Я представила себе испуганную юную Изабель, уезжающую в неизвестность, как и я в моей собственной первой поездке в Школу для дочерей священнослужителей.

— Пока она оставалась там, — продолжала миссис Уайт, — она писала мне про все, чему училась, и про всех хороших людей, с которыми знакомилась, и, казалось, была счастлива. Однако когда она приехала домой на летние каникулы, то выглядела совсем другой. Ей причесали волосы, одели ее в новые красивые платья. Она говорила и держалась, как леди. Она была для меня будто чужая.

На лицо миссис Уайт легла тень прошлых страданий.

— Изабель была такой счастливой, дружелюбной, разговорчивой девочкой. Но все время, которое мы снова провели вместе, она ни разу не улыбнулась и почти все время молчала. Когда я спросила ее, не случилось ли чего-нибудь плохого, она ответила «нет». А про школу вообще говорить не хотела. Но по ночам я слышала, как она плачет в постели. Я боялась, что ошиблась, отпустив ее в школу, а потому спросила, не хочет ли она остаться дома, пусть даже тут для нее нет ничего, кроме фабрики. Она ответила «нет», а когда каникулы кончились, вернулась в школу.

Мне вспомнилась фраза из разговора с Изабелью: «Мы и правда плоды нашего раннего воспитания». Если что-то дурное случилось с Изабелью в школе, не в этом ли коренились ее дальнейшие беды?

— В следующие каникулы она была больше похожа на себя, — сказала миссис Уайт, — и я перестала тревожиться. Просто она взрослеет, думала я. А после я была рада, что позволила ей остаться в школе, потому что, когда ей сравнялось восемнадцать, преподобный Гримшо подыскал ей место гувернантки у каких-то богачей в Лондоне. К тому времени мои глаза стали совсем плохи, и я больше не могла работать на фабрике. Изабель присылала мне деньги на прожитье.

«Мне следует быть благодарной, что я получила образование, обеспечившее мне приятное и хорошо вознаграждаемое занятие», — прозвучал в моей памяти голос Изабели.

— Она писала мне, но почти не упоминала ни что она делает, ни про людей, у которых жила. Она все время меняла места, а домой почти не приезжала. Я просила позволения навестить ее, но она всегда находила причину, чтобы я не приезжала, — тоскливо сказала миссис Уайт. — Она не хотела, чтобы ее видели со мной. Она преуспела и стыдилась своей матери.

Однако мне в голову пришло другое объяснение. Может быть, Изабель стыдилась себя, потому что занималась чем-то таким, о чем не хотела, чтобы ее мать знала.

— Вы упомянули, что видели Изабель совсем недавно, — сказала я миссис Уайт. — Три недели назад — почти перед самым убийством. — Теперь я поняла, почему Изабель была в Йоркшире, когда мы встретились. Вероятно, она возвращалась отсюда и села в лондонский поезд. — Как она себя вела?

Миссис Уайт вздохнула, и лицо ее стало даже еще печальнее.

— Говорила она бодро и весело, но я чувствовала, что ей не по себе. Я замечала, что она нервничает и наклоняется выглянуть в окно, будто кого-то высматривая. Вздрагивала при каждом громком звуке. А по ночам, когда она думала, будто я сплю, я слышала, что она плачет, совсем, как когда была маленькой.

Я спросила миссис Уайт, не знает ли она, что мучило Изабель.

— Она не говорила, а мне не хотелось спрашивать, ведь она всегда все скрывала.

Увы, казалось, что у ее матери я не выясню причину смерти Изабели и не установлю убийцу. Но мои подозрения все больше сосредоточивались на мистере Уайте.

— Теперь я так жалею, что не заставила Изабель объяснить мне, что с ней такое, — сказала ее мать. — Может, я могла бы помочь ей. — Рыдания сотрясли бедную старушку, чай выплеснулся, и Эллен заботливо высвободила чашку из ее пальцев. — А теперь она унесла свои беды в могилу. Ее больше нет, и лучше бы Господь взамен прибрал меня, я и подумать не могу, как жить без нее.

Настала минута исполнить мой долг.

— Перед смертью Изабель написала мне и попросила меня привезти вам вот этот пакет, — сказала я, вручая его миссис Уайт.

Она нетерпеливо схватила этот последний привет от своей дочери.

— Спасибо вам, мисс! — вскричала она. — Как же я вам благодарна! — Она попыталась развернуть пакет, потом попросила меня о помощи.

С величайшим предвкушением я сломала печать и извлекла содержимое. Книгу в зеленом коленкоровом переплете и две бумаги — лист белой почтовой и сертификат Английского банка. Взяв сертификат, я сказала миссис Уайт:

— Изабель прислала вам документ на получение тысячи фунтов.

Никогда прежде мне не доводилось иметь дело со столь огромной суммой, и на лицах миссис Уайт и Эллен я увидела такое же изумление. Теперь я поняла, почему Изабель хотела, чтобы пакет доставила я. Она сочла, что присвоить сертификат я способна менее кого-либо другого, кто иначе вскрыл бы пакет по просьбе ее матери.

Миссис Уайт воскликнула:

— Тысяча фунтов! Какой щедрой всегда была Изабель! Она не забыла свою мать… — Старушка заплакала от радости. — Но, Господи, откуда она взяла столько денег?

Я невольно подумала, что Изабель приобрела эти деньги нечестным путем: скопить подобное богатство гувернантка никак не могла. Быть может, она везла свою неправедно нажитую наличность в саквояже, который так ревниво оберегала, и обменяла ее на сертификат в каком-нибудь лондонском банке в день своей смерти. Видимо, она искала меня в «Кофейне Капитула», потому что убийца преследовал ее, и обратиться за помощью ей было больше не к кому.

— Тут также есть письмо, — сказала я. — Хотите, чтобы я вам его прочла?

— Письмо от Изабели! Конечно, мисс, прочтите его, пожалуйста.

Я прочла вслух:

Милая мама!

К сожалению, мне придется уехать. Будет лучше, если я не скажу куда или почему, а также не стану писать тебе. Обещаю вернуться, если смогу. А пока, надеюсь, мисс Бронте доставила тебе этот пакет, и деньги обеспечат твои нужды до тех пор, пока мы не воссоединимся. Пожалуйста, побереги себя и не беспокойся обо мне.

Изабель

Миссис Уайт и Эллен слушали с явным недоумением. Эта весть из могилы вызвала у меня холодную дрожь, но ничего не объяснила. Я спросила миссис Уайт, куда все-таки собиралась уехать Изабель, но она ничего не могла предположить. Тогда я взяла книгу.

— Изабель, кроме того, прислала вам «Проповеди преподобного Чарльза Докуорта», — сказала я, прочитав название.

— Но для чего ей посылать мне книгу? — Миссис Уайт растерянно покачала головой. — Она же знает… знала, что я не смогу ее прочесть.

Пролистывая замусоленный затхлый том, я проглядывала скучные путаные рассуждения ничем не примечательного священника, обессмертившего себя этими нравоучениями. Конечно же, никто не стал бы убивать ради них. Затем я заметила на внутренних полях страниц слова, написанные почерком Изабели.

— Миссис Уайт, — сказала я, — вы не разрешите мне взять на время эту книгу? Обещаю вернуть ее.

— Да возьмите ее насовсем, если хотите, — сказала миссис Уайт. — Мне-то она ни к чему.

12

Покинув миссис Уайт, мы с Эллен забрали со станции наш багаж, затем сняли номер в скромной гостинице, выпили чаю и удалились на вечер в нашу комнату. Я объяснила Эллен, почему я взяла книгу у миссис Уайт, и мы, сев на кровати, начали разбирать написанное Изабелью. Буковки были слишком мелкими для моих глаз, так что Эллен начала читать вслух, а я записывала услышанное в свою тетрадь.

С великим трепетом берусь я записывать важнейшие события моей жизни, так как даже намеки на то, что мне довелось узнать, чреваты серьезной опасностью. Далее, боюсь, что мой рассказ представит меня недостойнейшей грешницей. Оскорблю ли я читателей столь омерзительной повестью? Поверят ли они мне? Но я должна пойти на этот риск в надежде, что запись моей истории закроет позорную главу моей жизни. Быть может, те, что осудили бы меня за мои поступки, поймут и пожалеют меня. И, может быть, мои слова привлекут внимание кого-то, кто способен побороть зло, набирающее губительную силу, даже пока я пишу.

Моя история начинается со встречи с человеком, который стал господином моей души. Уже тогда я была знакома с натурой мужчин, и все-таки не знала, что существуют мужчины такие, как Он. Другие были грубы и уродливы, но Он был существом иного мира. Темен был Он, но сияющ, и обладал великой силой. С первого же мгновения Его странная красота пленила меня. Его глаза — такие яростные, такие светозарные — пронзили меня до самой глубины. Подобный бархату и стали, Его голос проникал во все уголки моего сознания. Много вопросов задавал Он мне, и много секретов Он узнал от меня.

Я призналась Ему в том, о чем не могла бы сказать ни одной живой душе. В том, как, когда я была девочкой, мой отец по ночам забирался в мою постель. Если я отбивалась, папа бил меня кулаком. Шептал, что я его милочка, и прижимал ладонь к моему рту, чтобы заглушить мои крики. О, рвущая боль! И он сказал, что я должна обещать никому про это не говорить, не то он отошлет меня в тюрьму для скверных девчонок, потому что я его соблазнила. Даже не запугай меня его угрозы, как я могла бы сказать кому-то о моем стыде?

Когда папа погиб, моя мать горевала, так как любила его, и я сдержала свое обещание. Его смерть ввергла нас в нищету, и мы были вынуждены пойти работать. Я притворялась, будто оплакиваю его, но втайне ликовала, что больше он никогда не сможет причинить мне боль. По ночам мне снилось, будто я бегу по фабрике мимо рядов жужжащих, лязгающих ткацких машин. Они засасывают меня, и фабрика взрывается с оглушающим грохотом в хаосе кирпичей, металлических осколков, кипящей воды. И в ужасе я просыпалась. Каждый день, трудясь на фабрике, я страшилась, что мой сон сбудется, и смерть мне будет карой за то, что я радовалась смерти папы.

Я никому про это не рассказывала, кроме упомянутого выше мужчины. От Него я ничего скрыть не могла, да и не хотела, ведь Он, казалось, был единственным человеком в мире, кто знал меня и принимал меня со всеми моими изъянами. Он словно бы выманивал у меня тайны ужаса и страданий, которые я скрывала от мира. Я стояла перед Ним нагая, и каждый шрам на моей душе был виден. Каждая частица меня, которую я вручала Ему, каким-то необъяснимым образом снискивала мне Его благоволение, а я превыше всего жаждала Его благоволения. Я жила ради Его посещений и начала желать Его в том смысле, в каком никогда прежде не желала ни одного мужчину. Присутствие Его ввергало меня в жаркое трепещущее томление. Приказание Его было для меня законом.

На этих фразах бедняжка Эллен начала кашлять и краснеть, однако она справилась с собой и продолжала читать признания Изабели.

Когда он попросил меня украсть деньги у моего нанимателя, я украла. Затем я стала гувернанткой в доме, где у детей был любимый щенок. Для проверки моей преданности Он приказал мне убить собачку. Я пришла в ужас, поскольку любила ее не меньше, чем маленькие хозяева. Он не сказал, что в случае отказа покинет меня, — я прочла это в Его глазах. Моя потребность в Нем оказалась сильнее совести. Как-то ночью я задушила собачку. Бедняжка дергалась и пищала в моих руках, пока не умерла. Как скверно я себя чувствовала, обманув ее доверие! Как мучилась, глядя на горесть детей, когда ее тельце было найдено на кладбище, где Он велел мне его оставить.

Однако все это превратилось в пустяки, когда я воссоединилась с Ним. Он погладил мою щеку, и меня охватил блаженный трепет от прикосновения, по которому я томилась. Никогда Он не показывал, что хочет меня, но теперь я увидела желание в его глазах, и прикосновение его пальцев разожгло во мне пламя. Мне хотелось закричать от нетерпения, мне хотелось убежать в ужасе, но Его взгляд сковывал меня, принуждал молчать, и я могла лишь повиноваться.

Как была я благодарна, что читать вслух выпало на долю Эллен, а мне — лишь записывать! Я покраснела при мысли, что хорошенькая скромная Изабель Уайт столь откровенно не скупится на самые интимные признания, но не стану виновато отрицать, будто одновременно я не испытывала тайного любопытства услышать побольше. Эллен хотя и стала совершенно пунцовой, упорно продолжала читать.

Я теряла сознание от Его тепла. Всюду, где Его руки прикасались ко мне, под моей кожей вспыхивал огонь. Я содрогалась и стонала. Ему были ведомы тайны моего тела, о которых сама я даже не подозревала. Охотно я служила Его наслаждению, нетерпеливо я открыла Ему себя. А когда он погрузился в меня, боли, как в прошлом, не было, а лишь экстаз.

Но как могла я совершить подобный грех — упиваться союзом с мужчиной вне священных уз брака? И женская добродетель не воспрепятствовала мне? Увы, меня не заботили ни Бог, ни приличия, ни что-либо еще, кроме Него. Когда Он сказал: «Что бы ты для меня сделала?» — я ответила от всего сердца: «Чего бы ты ни пожелал!» Он был моим господином, всеохватывающим источником моего существования. Я была Его преданной рабыней.

Он знакомил меня с именитыми людьми из всех областей королевства и с Континента. Я развлекала их на балах, в кабаках, в игорных притонах и в спальнях. Цель всего этого так и не была мне сообщена, однако я заключила, что благодаря мне мой господин приобретает власть над этими людьми. Каждый из них чем-то платился за близость сомной, пока мой господин пожинал плоды моих трудов. В какую гнусную бездну Он меня вверг!

Но я не могла позволить, чтобы это меня заботило. В первый раз, когда Он приказал мне лечь в постель с мужчиной, я сказала, что не могу, так как хочу только Его. Лицо Его потемнело, но голос остался негромким, когда Он сказал: «Ты будешь повиноваться мне». И моя решимость рухнула: я увидела, что стоит мне воспротивиться Его воле, и Он уничтожит меня, как уничтожал всех, кто противился Ему. Я повиновалась ради привилегии быть с Ним и оставаться живой.

Я приучила себя ничего не испытывать к мужчинам, которых помогала Ему губить. Когда я была представлена лорду Расселу, премьер-министру Англии, я смотрела на него просто как на еще одну добычу моего господина. Но даже рабыня способна достичь предела своей покорности, даже падшая женщина сохраняет остатки морали. Наконец настал момент, когда моя любовь к моему господину подверглась испытанию.

Он устроил меня гувернанткой в дом Джозефа Локка, бирмингемского торговца оружием. Мистер Локк был честным, добрым и благочестивым христианином. Его супруга была справедливой и доброжелательной хозяйкой для меня, а их сыновья были ласковыми и послушными мальчиками. И мне открылась радость обычной жизни. Мое сердце начало томиться по тому, чего я уже никогда не могла обрести, хотя я и старалась увлечь мистера Локка. Сначала он противился, пренебрегал моими кокетливыми взглядами, избегал меня. Испытывая ненависть к себе за горе, которое причиняю ему и его семье, я вошла в его кабинет, где он работал в одиночестве. И он взял меня там прямо на полу, так велико было вожделение, которое я возбудила в нем. Потом он плакал и молил Бога простить его блуд.

Шли месяцы, наша тайная связь продолжалась. Он все больше падал духом, а его ничего не подозревавшая жена была полна тревоги за него, и как я жалела их обоих! Он был глиной в моих руках, как я — в руках моего господина. Затем, как-то ночью, он признался мне, чего ему стоила наша связь и что мой господин приобрел благодаря ей. Мистер Локк знал лишь часть истории, но остальное я вывела из разговоров, которые подслушивала в доме моего господина. Я была потрясена, так как никогда не догадывалась о размахе Его честолюбия, но теперь получила доказательство, что Он посягает на власть королей. Это открытие стало толчком к моему раскрепощению. Я начала понимать, что должна освободиться от Него или же обречь свою душу вечной погибели. Все же я любила Его и не находила в себе сил порвать с Ним, пока Он не отдал мне Свой следующий приказ.

(Тут несколько строк были старательно зачеркнуты.)

Меня ошеломила дерзость Его плана. Однако я не сомневалась, что Он способен преуспеть: раз уж Он сумел скомпрометировать премьер-министра, то, казалось, для Него нет никаких преград. Зло этого замысла ввергло меня в смертельный ужас. Как могла я отдать в Его хищные руки невинных малюток? Как могла я позволить превратить себя в орудие, чтобы сотрясти основы мира и навлечь катастрофу на наше королевство?

Нет, я не могла, вопреки моему страху перед Ним. Покинуть Его было величайшей мукой для меня, но я должна была это сделать, хотя мое непокорство и обратит на меня всю смертоносную силу Его ярости. Я пишу это накануне моего бегства из дома мистера Локка. Как только я в последний раз побываю у моей матери, я уеду в Лондон, а затем и из страны. Я не должна никому говорить, куда направляюсь. Правду сказать, я и сама не знаю своей конечной цели. Знаю только, что должна уехать далеко-далеко и немедленно. Я уже ощущаю, как Его дух проникает в мои предательские мысли. Он непрерывно следит за мной и, чуть я покину Бирмингем, пошлет следом своих подручных, ведь Он не может допустить, чтобы я осталась жива, зная то, что я знаю.

Да защитит меня Бог, да простит мои грехи.

— Никогда в жизни не слышала такой необычайной пугающей истории! — воскликнула Эллен, закончив читать.

— Как и я. — Да, я ощущала себя потрясенной и больной, будто, записывая, я впитывала злокачественность слов Изабели. Каким унизительным испытаниям она подвергалась! С какой постыдной безнравственностью вела себя! Я испытывала отвращение к Изабели, хотя и жалела ее. Отложив перо и тетрадь, я сказала:

— Как я рада, что умолчала, не сказав миссис Уайт о тайных записях в этой книге.

— Но кто он, человек, принуждавший Изабель ко всему этому? — спросила Эллен.

Теперь я вернулась к моему подозрению, которое превратилось в смертоносную уверенность, пока развертывалась история Изабели. Ее неназванным господином скорее всего был не кто иной, как человек, которого я знала под именем Гилберта Уайта. Как точно описание подходило к нему! Должно быть, он обнаружил, что Изабель вырвалась из-под его влияния; должно быть, он испугался, что она разрушит его планы, отказавшись повиноваться ему. Кроме того, он догадался, что Изабель записала их историю, и хотел ее уничтожить, чтобы помешать разоблачению своих преступлений. Разве он не притворился ее братом, чтобы заручиться моей помощью, помощью той, что последняя говорила с ней? Разве он, кроме того, не обыскал дом ее матери? Все это слагалось в весомое неопровержимое доказательство того, что Гилберт Уайт убил свою рабыню и преследовал меня с единственной целью завладеть ее завещанием.

Было у меня и другое доказательство, менее конкретное, но тем более убедительное: я сама испытала на себе силу обаяния мистера Уайта. И потому понимала, как он мог обрести над ней такую власть, что она исполняла все его приказания, какое бы зло они не таили. Чтобы я допустила этого человека в свою жизнь и желала его, как Изабель! Какой страшный грех он соблазнил бы меня совершить?

— Милая, что с тобой? — испуганно спросила Эллен. — Ты так побледнела!

Я изнемогала от отвращения к моей глупой доверчивости и от страха перед мистером Уайтом. У меня закружилась голова, и я откинулась на постель, чувствуя сильное сердцебиение, но объяснить Эллен, что со мной, не могла. Ведь я ничего не говорила ей про Гилберта Уайта из опасения, что она примется меня поддразнивать, как было у нее в обыкновении, стоило в моей жизни появиться возможному ухажеру; и я уж никак не хотела признаваться, как меня обвели вокруг пальца. Сверх того, я не считала, что будет разумным поделиться с ней моими подозрениями насчет этого опасного человека.

— История Изабели плохо на меня подействовала, — сказала я. — Как мне поступить с этой книгой?

— Сдать ее в полицию, — посоветовала Эллен. — Если таинственный господин Изабели ее убил, и если он действительно намерен навлечь катастрофу на королевство, полиции необходимо про это знать.

— Но лондонская полиция считает, что Изабель стала жертвой случайного нападения, — сказала я. — Сомневаюсь, что фантастическая история, нацарапанная в старой книге, может переубедить кого-либо. И ведь Изабель ни разу не называет имя своего господина.

Добавить к этому я могла бы лишь его вымышленное имя и описать его внешность. Где искать мистера Уайта, я не знала. Но в одном я была уверена твердо: рано или поздно он меня разыщет.

— Так что же нам делать? — спросила Эллен.

Я понимала, что сделать что-то необходимо, так как книга доказала, что мое положение куда более серьезно, чем мне представлялось. То, что господин Изабели сумел подчинить себе премьер-министра, свидетельствовало, что ее убийство и нападения на меня были лишь побочными следствиями куда более обширного заговора и что нависшая катастрофа должна быть гигантской.

— Мне необходимо узнать личность и местопребывание господина Изабели, — сказала я.

Эллен удивленно уставилась на меня.

— Тебе? Что за нелепость! — Она весело захихикала. — Ну да конечно, одна из твоих шуток. Ну как ты можешь в одиночку взять на себя такую опасную задачу?

Я не могла объяснить, что единственным моим спасением остается сдать Гилберта Уайта властям прежде, чем он найдет меня. Не могла я признаться и в том, что хочу отомстить человеку, который обманул меня. Я ощущала прилив сил, рожденных гневом, и неумолимую решимость способствовать его падению.

— Я не шучу. Ведь как-то нужно предотвратить катастрофу, — сказала я. — А кто еще остается, кроме меня?

Лицо Эллен покраснело от раздражения.

— Еще один твой честолюбивый план. Тебе следует оставить его сразу же, не то тебя ждет горькое разочарование. — Ее предостережение подорвало мою решимость: кто я такая, чтобы противостоять убийце, который, видимо, держал в своей власти премьер-министра? — Вспомни, как ты хотела стать писательницей, и у тебя ничего не вышло, — докончила Эллен.

Приложив столько усилий, чтобы она в это поверила, я едва ли могла возразить ей теперь. Тем не менее она напомнила мне, что у меня достало таланта написать знаменитый роман и таким образом достичь того, чего никто от меня не ожидал. Я села прямо: возродившаяся уверенность в себе разлилась по моим жилам, будто укрепляющее лекарство.

— Я должна хотя бы попытаться найти господина Изабели, — сказала я, — поскольку я убеждена, что всякий, кто соприкасался с Изабелью, находится в опасности, а я — больше всех, так как была с ней перед самым концом. И у меня ее записи, которые, по моему мнению, он разыскивает, думая, что они раскрывают его тайны.

— Но как ты можешь надеяться преуспеть, если записи не содержат никаких подробностей о его таинственной личности? — спросила Эллен.

Поразмыслив, я сказала:

— Буду исходить из тех фактов об Изабели, которые мы узнали сегодня. Благотворительная школа, где она училась, вот место, откуда следует начать.

— Изабель много лет как покинула школу, — сказала Эллен. — Какое отношение школа может иметь к ее жизни потом?

— Быть может, она поддерживала связь с преподобным Гримшо и его супругой, — сказала я. — Быть может, школа — это часть зловещих владений ее господина. Вместо того чтобы завтра вернуться домой, я поеду в Скиптон.

— Такой смелый, решительный шаг! — Ахнув от ужаса. Эллен раскинула руки, словно стараясь остановить меня. — Моя дорогая, ты не должна! Если школа и в самом деле как-то связана с убийством Изабели, ты же войдешь прямо в логово льва!

— Если так, это самое последнее место, где он будет меня подстерегать, — сказала я. — В Скиптоне я буду в большей безопасности, чем дома.

— Но что ты будешь делать в этой школе? — требовательно спросила Эллен. — Ты же не можешь просто войти туда и начать задавать вопросы.

И правда, я понятия не имела, как выяснять факты у того, кто старается их скрыть. Мы с Эллен заспорили. Она критиковала мою импульсивность и неподобающую благовоспитанной девице браваду, я упрямо отстаивала свое мнение. Наконец Эллен вздохнула устало и безнадежно.

— Вижу, тебя не переубедить, — сказала она. — Придется мне поехать с тобой в Скиптон.

И начался новый спор. Я старалась внушить ей, как опасна эта поездка, а она клялась защитить меня. Мой тон становился все более резким, и Эллен заплакала.

— Если я тебе не нужна и ты все-таки поедешь туда одна, я вернусь домой сию же минуту.

Она начала укладывать свой кофр, рыдая в носовой платок.

Меня терзали стыд, что я обидела Эллен, и раздражение на ее манеру превращать любой спор в испытание нашей дружбы. Но меня вовсе не прельщала мысль о разговорах в Благотворительной школе с незнакомыми людьми совсем одной. Я капитулировала, согласившись, что завтра мы поедем в Скиптон вместе.

13

Время не строит незыблемых барьеров против темных сил прошлого. Иногда новые места чем-то напоминают те, которые, как мне казалось, я навсегда оставила позади; они пробуждают воспоминания, которым лучше бы оставаться забытыми. Эта беда и произошла со мной во время посещения Благотворительной школы.

Мы с Эллен приехали в Скиптон вскоре после полудня 22 июля. Скиптон — рыночный городок, расположенный между Лидсом и Ливерпульским каналом. Разрушенный нормандский замок высился над деревней, через которую мы ехали в наемном экипаже. Через милю-две мы оказались среди лугов. Благотворительная школа занимала неглубокую лощину, укрытую от ближайших ферм березовой рощей. Дорога через рощу оказалась слишком узкой для нашего экипажа, и мы с Эллен, попросив кучера подождать, пошли дальше пешком.

— Место для школы как будто очень приятное, — заметила Эллен.

И правда, деревья укрывали нас от палящего солнца, вокруг щебетали птицы, воздух был чистым и душистым.

— Но слишком уединенное, так что здесь может твориться зло, оставаясь неизвестным для сторонних глаз.

Мы вышли из рощи и увидели впереди школу — двухэтажное каменное здание со щипцовой крышей из сланца, с полуразрушенным парапетом, сводчатым входом и двумя окнами с частым переплетом по сторонам двери. Осыпающаяся каменная ограда окружала сад, густо заросший темными падубами. За печными трубами школы я увидела круглую каменную башню старой ветряной мельницы, лишившейся крыльев. Металлическая доска на стене сообщала название школы.

У двери Эллен взялась за молоток и постучала. Мы уговорились, что в этой поездке она будет главной, так как я хотела, елико возможно, оставаться незаметной для людей, которые знали Изабель Уайт и могли быть причастны к ее и моим бедам. Если держаться на заднем плане, может быть, я внушу им мысль, будто не стою внимания, и они про меня забудут.

Вскоре дверь открыла суровая женщина в простом черном платье, белом переднике и белом чепце.

— Да? — сказала она. — Вы пришли предложить свои услуги как учительницы?

— Ну, разумеется, нет. Я мисс Уилрайт из Бристоля, и я хочу узнать, подходящая ли это школа для моей юной кузины. — Голос Эллен свидетельствовал о богатстве, избранности и утонченных манерах. — А это моя компаньонка мисс Браун.

Это были фамилии и история, которые мы придумали, чтобы иметь повод осмотреть школу. Экономка (так я ее определила) оглядела нас с головы до ног. Очевидно, мы выдержали проверку, так как она пригласила нас войти. И сразу же, едва я вошла, мне в нос ударил запах — амальгама мыла, мела и сырой штукатурки, невкусной еды, сладковато-прогорклая, как моча, вонь неимущих детей. Внезапно я стала вновь восьмилетней девочкой, вошедшей в Школу для дочерей священнослужителей в Коуэн-Бридже. От вестибюля, где стояли мы с Эллен, тянулся коридор с рядами дверей по сторонам. Оттуда доносились голоса девочек, твердящих урок в унисон, будто эхо одной из самых горьких глав моей жизни.

Экономка проводила Эллен и меня в гостиную с потемнелыми картинами на стенах и старомодной мебелью. Она сказала:

— Я доложу преподобному Гримшо.

И ушла, а мы сели на набитый конским волосом диван. Эллен сжала мою руку.

— Это было не так уж трудно, правда? — шепнула она, а ее глаза заблестели от наслаждения нашим приключением.

Я сумела выдавить улыбку и попыталась забыть школу, где я и мои старшие сестры, Мария и Элизабет, страдали от бесчеловечного обращения, из-за которого я почти перестала расти, а их смерть ускорилась.

— Дорогая моя, что не так? — Эллен с тревогой посмотрела на меня. — Ты так побелела и дрожишь, будто увидела привидение.

К двери приблизились шаги. В проеме черным силуэтом в свете из вестибюля появился мужчина. Я различила его высокую прямую фигуру в сюртуке и панталонах, его голову, точно резную капитель черной колонны, и белый воротничок священника у шеи. Мое сердце ёкнуло. Ведь это, подумалось мне, сам преподобный Уильям Кэйрес Уильсон, гнусный владелец Школы для дочерей священнослужителей. Но, разумеется, как я мгновенно поняла, когда он направился к нам, этот человек не был моим давним врагом. Его лицу с обвислыми брылями недоставало яростной суровости Кэйреса Уильсона. Последовали приветствия. Он назвал себя — преподобный Гримшо, — и я вытерпела противную липкость его руки, пожимающей мою. Вести разговор я предоставила Эллен, и, когда преподобный Гримшо сел напротив нас, он обратился к ней.

— Вы ведь понимаете, что это школа для девочек, не имеющих финансовых средств для получения образования? — Волосы у него, я заметила, были седыми и жидкими, цвет лица нездоровый, и от него разило потом. Он улыбнулся Эллен заискивающей виноватой улыбкой, губы у него были пухлые и чувственные. — Боюсь, это неподобающее учебное заведение для ребенка из семьи, такой, как ваша. Условия жизни воспитанниц самые простые, без каких-либо излишеств.

— О, я прекрасно понимаю, — ответила Эллен. — Моя кузина, собственно, со мной в отдаленном родстве, а ее родители не совсем… — Ее тон обрисовал незаконнорожденную бедняжку, нуждающуюся в милостыне богатой фамилии. — Я готова внести лепту в ее образование.

Эллен, спасибо ей, сказала то, что я посоветовала ей говорить, если преподобный Гримшо усомнится в причине нашего приезда, и спасибо еще за то, что она полностью занимала его внимание, пока я сидела, мучаясь страхом и лишившись дара речи.

— А! — сказал он. — Ну, так не угодно ли вам осмотреть школу?

— Да, если это не слишком вас затруднит. — Эллен стрельнула в меня торжествующим взглядом.

— Отнюдь, отнюдь!

Преподобный Гримшо потер ладони в таком же нетерпении наложить их на деньги Эллен, с каким, полагаю, Кэйрес Уильсон прикарманивал плату, которую мой бедный отец вносил за обучение своих дочерей.

Когда он провел нас в первую классную комнату, учительница там давала урок арифметики примерно двадцати девчушкам. Наше появление прервало урок. Девочки встали. Их худенькие личики и простенькие платья усилили мое ощущение, будто я вернулась в Коуэн-Бридж. Кто-то из них хрипло закашлялся, и меня пробрала дрожь. Как хорошо я помнила этот звук туберкулеза, разъедающего детские легкие!

Преподобный Гримшо велел учительнице продолжать урок. Пока он рассказывал Эллен о школьной программе, я заметила девочку на высоком табурете в углу. Она была тоненькой, с темно-каштановыми волосами. На пришпиленном к ее платьицу листе бумаги виднелось слово «НЕРЯХА». Моя грудь мучительно сжалась — девочка как две капли воды походила на мою старшую сестру. Мария училась блестяще, но была неаккуратна в своих привычках, и наша учительница наказывала ее точно так же. Я была рада, что мистер Гримшо увел нас из этой классной комнаты прежде, чем мои чувства вырвались наружу.

— Мы поддерживаем здесь строгую дисциплину, — сказал он. — Это учит девочек уважению к вышестоящим.

Я проглотила горькую отповедь и вытерпела знакомство с другим классом, где старшие ученицы, некоторые очень хорошенькие, занимались рукоделием. Но затем дортуар лишил меня власти над собой. Ряды узких кроватей с тонкими тюфяками и рваными одеялами. Унылая комната с высоким потолком из некрашеных балок и единственным камином зимой, наверное, была люто холодной, как дортуар в Коуэн-Бридже. И в каждой кровати словно лежала Мария или Элизабет, угасая все более, пока их не отправили домой умирать.

— Как видите, мы обращаемся с нашими ученицами соответственно их месту в обществе, — сказал Эллен преподобный Гримшо.

Он источал самодовольство человека, никогда не знавшего нужды и равнодушного к страданиям других. Таким же был и Кэйрес Уильсон. Старое горе и новое возмущение бушевали во мне, но я сохраняла молчание, а преподобный Гримшо повел нас в большой сад позади школы. С двух сторон его огораживали низкие каменные здания; березы в дальнем конце заслоняли старую мельницу.

— В этих зданиях комнаты мои и моей семьи, а также учительниц, — сказал мистер Гримшо. Указав на открытое пространство, он добавил: — Вот это площадка для развлечений учениц. А за ней огород. — Там девочки пололи грядки. — Труд укрепляет характер.

Мне вспомнились такие же заявления Кэйреса Уильсона. И еще я вспомнила его проповедь после смерти девочек, заболевших в школе. «Благословен Господь, призвавший к Себе детей, на спасение коих мы уповаем». Теперь он был вне моей досягаемости, и я еле сдерживалась, чтобы не обличить вместо него преподобного Гримшо.

Мы возвратились в гостиную и выпили чаю. Пока Эллен и преподобный Гримшо вели светскую беседу, я смотрела на мою чашку в ледяном молчании. Какой умной и храброй считала я себя, когда придумала план, когда решила осмотреть школу и разгадать убийство Изабели Уайт! И что я узнала? Ничего… кроме того, что я не умна и не храбра, неспособна определить, что эта школа — вертеп греха или прекрасное учебное заведение. И я правда дурочка, какой считал меня Гилберт Уайт.

Повернувшись к мистеру Гримшо, я выпалила:

— Недавно мне довелось познакомиться с бывшей ученицей этой школы. Зовут ее Изабель Уайт. Вы ее помните?

Он уставился на меня так, будто открыл рот чайник для заварки. Лицо Эллен показало, как ее встревожило, что я так прямолинейно заговорила про Изабель.

— Изабель Уайт? — Мистер Гримшо нахмурился, его лоб покрыла испарина. — Насколько помнится, это имя мне незнакомо. Видимо, вы ошиблись. Никакая Изабель Уайт в нашей школе не училась. — Он вынул из кармана золотые часы и сказал: — Небо! Как быстро бежит время! Если вы извините меня, мисс Уилрайт и мисс… э? — В вихре любезных фраз он выставил нас с Эллен за дверь.

Мы шли через рощу к ожидающему экипажу, и Эллен вдруг возбужденно захихикала.

— Ты заметила, как он поторопился избавиться от нас, едва ты упомянула Изабель? Я не сомневаюсь, он ее помнит.

— Его поведение еще не доказательство, что он был замешан в ее убийстве или что-то про него знает, — сказала я. — И, как дура, я толкнула его выставить нас вон, прежде чем мы узнали побольше.

— Моя дорогая Шарлотта, твой план сработал блестяще! — Эллен положила руку мне на плечо и ласково его погладила. — Он дал нам возможность осмотреть школу.

— И что толку? Ни в самой школе, ни в людях там я не заметила ничего, что отличало бы ее от тысячи других школ в королевстве.

— По-моему, преподобный Гримшо на редкость непривлекателен и зловещ, — сказала Эллен, поеживаясь. — Я не доверила бы ему никого из моих близких.

Я согласилась, но, увы, наши впечатления не могли послужить доказательством его причастности к преступлению. Сверх того, я не могла представить себе мистера Гримшо в роли могущественного господина, который соблазнил и поработил Изабель. (На эту роль я прочила Гилберта Уайта.)

— Возможно, Изабель приходилось терпеть не более чем обычные тяготы пансионов, и школа не имеет никакого отношения к тому, что с ней произошло позднее. — Я вздохнула. — Не знаю, что еще можно предпринять, чтобы разоблачить ее убийцу.

— Ну, ты что-нибудь да придумаешь, — сказала Эллен.

За поворотом дорожки я увидела наш экипаж. На дороге остановилась запряженная парой двуколка. Двое мужчин спрыгнули с открытого сиденья и быстро направились в нашу сторону. Один темноволосый, другой светло-рыжий. Кровь в моих жилах оледенела, и я остановилась. Затем стремительно увлекла Эллен под защиту рощи.

— Дорогая, что с тобой? — спросила она.

Я цыкнула на нее. Мужчины прошли настолько близко, что я могла бы дотронуться до них, но они нас не заметили, а продолжали подниматься к школе и скрылись из вида.

— Кто они такие? — спросила Эллен. — Почему мы прятались?

— Те самые люди, которые напали на Энн и меня в поезде.

14

Хотела бы я сказать, что смело выступила против моих врагов и отдала их в руки правосудия. Хотела бы я сказать, что принудила их открыть их участие в обстоятельствах убийства Изабели Уайт и признаться мне, кто ее убил. Хотела бы я сказать, что покинула Скиптон, располагая сведениями, необходимыми, чтобы сорвать планы господина Изабели.

Но, увы! Мои действия были далеко не похвальными. Пока мы прятались в лесу, Эллен требовала, чтобы мы тут же уехали, — эти люди слишком опасны, чтобы встретиться с ними лицом к лицу. Я позволила ей увлечь меня к нашему экипажу, оплакивая свою трусость. Когда я предложила направиться прямо в полицию, она напомнила мне, что я не могу в городе, где мы чужие, обвинить кого-то в преступлениях и ждать, что мне поверят. Пришлось признать весомость ее возражений, и мои нервы были в столь ужасном состоянии, что ей не составило труда в тот же самый день усадить меня на поезд. Мы попрощались в Кейли, где она пересела в поезд на Бристоль, а я со всеми предосторожностями вернулась в Хоуорт.

Когда я добралась туда вскоре после девяти часов вечера, вересковые пустоши скрывала завеса туманной измороси. Я была измучена дорогой, перенапряжена из-за постоянных взглядов через плечо, не преследует ли меня кто-либо, и полна уныния, потому что знала немногим больше, чем до отъезда. Папу, Эмили и Энн я нашла в кабинете, где на коленях, склонив головы, они читали вечерние молитвы.

— А, Шарлотта, — сказал папа, — как я счастлив, что ты вернулась домой.

Энн посмотрела на Эмили, Эмили встретила мой взгляд с холодным равнодушием. Мое отсутствие не смягчило ее неприязненных чувств ко мне. Я опустилась на колени, и мы помолились. Потом папа пошел запирать двери, а я последовала за Эмили и Энн в гостиную.

— Вы не хотите узнать про мою поездку? — спросила я.

Эмили презрительно фыркнула.

Энн пробормотала:

— Может быть, попозже.

Не столько рассерженная, сколько уязвленная их ответами, я спросила:

— Как Брэнуэлл?

— Погляди сама, — сказала Эмили. — Он наверху.

Я поднялась по лестнице под гнетом воспоминаний о более счастливых возвращениях домой. Я открыла дверь комнаты Брэнуэлла, и от кислого смрада рвоты у меня закружилась голова. Мой брат лежал в кровати; его исхудалое тело пряталось под перекрученным одеялом, налитые кровью глаза были полузакрыты, а губы раздвинуты. Грудь медленно вздымалась и опускалась с каждым слабым вдохом. Он сумел раздобыть опиум и одурманил себя. Я вышла из комнаты, закрыла дверь, села на ступеньку и заплакала.

Как я хотела бы написать, что в последующие дни состояние Брэнуэлла улучшилось, но и это желание было тщетным. На следующее утро сонная одурь от опиума сошла на нет, и какие же спазмы, страшная рвота и мучительная агония сменили ее! Он просил денег, чтобы купить еще, а когда мы отказали ему, принялся нас проклинать. Эмили по-прежнему держалась со мной враждебно, а Энн молча страдала из-за нашего отчуждения. В следующее воскресенье Брэнуэлл, пока мы были в церкви, скрылся из дома. Два дня спустя он все еще не вернулся. Наш страх за него заставил меня забыть про убийство, мои приключения и даже про Гилберта Уайта.

На второй день я ушла на пустоши, опасаясь, что Брэнуэлл мог забрести туда и заблудиться. Пока я взбиралась по склонам, Страж, коричневый бульдог Эмили, резвился вокруг меня, и пейзаж начал возвращать мне бодрость. Те, кто незнаком с вересками, полагают, будто они унылы и однообразны, но я нахожу в них великую силу и утешение. Небо, одушевленное переменчивостью погоды, казалось живым спутником моего одиночества. Я следила, как волнистые облака быстро плывут по небесно-лазурной тверди, а их тени скользят по земле. Вереск как раз зацветал, и его лиловые цветки дымкой окутывали серо-бурые холмы. Ласточки мелькали между кривыми стволами тернов, мирно паслись овцы. Плющ и папоротники зеленели на сложенных из сланца оградах, фиалки и примулы распустились под живыми изгородями. Ветер веял сладким благоуханием цветов, а Страж гонялся за бабочками.

Мы направлялись к водопаду, любимому месту моего брата, моих сестер и моему — месту, где мог укрываться Брэнуэлл, — когда я услышала голос, окликающий меня по имени. Я увидела высокого мужчину, широким шагом быстро направляющегося ко мне. Он был одет во все черное с белым воротничком священника, ветер ворошил его спутанные черные волосы. Ужас оледенил меня до костей. Это был Гилберт Уайт, человек, обманувший меня, человек, ответственный за нападение, которому я подверглась, за убийство Изабели Уайт и план, долженствующий навлечь беду на королевство. И я была наедине с ним среди пустошей!

— Мисс Бронте, — окликнул он меня, приветственно подняв руку.

Я вихрем повернулась и кинулась бежать, спасая жизнь.

— Страж! Сюда! — закричала я.

Мы бежали вверх и вниз по склонам. Позади я слышала шуршание травы, смятой стремительными шагами. Я оглянулась через плечо и увидела Гилберта Уайта на гребне холма; длинные ноги несли его быстрее, чем была в силах бежать я. Когда я перелезла через ограду, над головой у меня закружили вороны, насмешливо каркая. Сердце у меня колотилось, мне не хватало воздуха, усталость делала мои движения неуклюжими. Я добралась до берез и ольхи на берегах ручья Слейден. Я скрылась между стволами, споткнулась на обрывистом берегу и скорчилась, стараясь стать невидимкой. Подо мной прозрачные стремительные струи ручья журчали между камнями, где когда-то играли мой брат, мои сестры и я. Водопад низвергался по ступеням валунов. Но я не нашла тут убежища: между деревьями возник Гилберт Уайт и спрыгнул на уступ надо мной.

— Мисс Бронте, почему вы бросились бежать от меня? — с удивлением и недоумением заговорил он голосом, в котором не было и намека на одышку.

Я взвилась, подстегиваемая паникой. Страж зарычал. Я была рада его защите.

— Не подходите ближе, — сказала я мистеру Уайту тоном, который должен был прозвучать предупреждающе.

Он заколебался, посмотрел на Стража и сказал:

— Должно быть, я напугал вас своим неожиданным появлением. Простите меня, прошу вас.

Самое его присутствие оскверняло этот заповедный уголок, и гнев придал мне смелости.

— Что вы тут делаете? — спросила я угрожающе.

— Я опасался, что с вами что-то случилось, — сказал мистер Уайт. — Не получив от вас никаких известий, я приехал с визитом, увидел, как вы поднимаетесь на холм, и последовал за вами. — Тут он, видимо, понял, что я испытываю вовсе не удивление из-за его неожиданного визита. — Я думал, вы будете рады увидеть меня. Почему вы смотрите на меня так враждебно?

Его глаза были такими же ясными и блистающими, какими я их помнила; его чеканные черты столь же покоряющими; энергия его фигуры столь же мужественной. Мне было стыдно, что одно время я восхищалась им или желала его уважения. С унизительным стыдом я поняла, что чувства эти не исчезли.

— Вы мне лгали!

Мой голос дрожал не только от страха, но и от ненависти. Я вспомнила, как грезила о нем, и заново пережила мучительное разочарование, которое испытала из-за его обмана. И с большим удовлетворением заметила его растерянность.

— О чем вы говорите? — сказал он.

— Ваше имя не Гилберт Уайт, — сказала я. — Вы не брат Изабели Уайт. Вам было удалось провести меня, но с этим кончено. Кроме того, я знаю, что вы шпионили за мной.

— Шпионил за вами? Да ничего подобного, мисс Бронте.

Он сделал шаг ко мне, но когда Страж зарычал, вернулся на прежнее место.

— Как вы могли подумать, что я способен вас обманывать? — Он изобразил полное недоумение. — Откуда у вас такие мысли?

— Я получила пакет, который Изабель отправила мне перед смертью, и я поехала в Брэдфорд отдать его ее матери, — сказала я. — И услышала от нее, что Изабель была ее единственным ребенком.

Он нахмурился, внезапно встревожившись.

— Пакет от Изабели? Вы видели, что в нем было?

Чтобы он встревожился только из-за пакета!

— Вы убили Изабель! Это вас я видела, борющимся с ней в этом проулке. Ваши сообщники пытались похитить меня. Вы пришли мне на помощь, чтобы заручиться моей благодарностью, чтобы я исполняла все ваши просьбы.

Я увидела, как он весь напрягся и попятился. На его лице отразилось огорчение, что ему больше не удастся меня дурачить.

— Кто вы? — сказала я требовательно. — Чего вам от меня надо?

Небо заволокли облака, и холодные тени угасили искрящийся свет воды. Мой противник стиснул кулаки, и ужас сжал мне сердце, так как я ждала, что он обрушит на меня смертоносный удар. Но он лишь полуотвернулся от меня и уставился на воду. И я могла бы броситься прочь, но не бросилась. Я ощущала себя частью истории, конец которой должна была узнать пусть даже ценой жизни.

Шум бегущей воды звучал громче в сковавшем нас молчании. Ветер над пустошами крепчал; я ощутила запах дождя. Защебетали скворцы, испуганные надвигающейся бурей. Страж заскулил. Наконец мой собеседник повернулся ко мне, и я увидела незнакомца. Исчез учтивый смиренный священник Гилберт Уайт. Лицо этого человека было суровым и внушительным, никакие уловки уже не прятали его темные глубины. Впервые я увидела его таким, каким он был на самом деле.

— Вы обвинили меня во многих черных делах, мисс Бронте, но повинен я лишь в одном. — Голос его изменился в соответствии с его подлинной личностью, поддельный акцент северянина исчез. — Я не убивал Изабель Уайт. Единственное зло, которое я причинил вам, было обретение вашей дружбы под вымышленным предлогом. Надеюсь, когда я объясню вам причину, вы простите мой обман.

Я не представляла себе, что он может сказать, чтобы заслужить мое прощение, но ждала, потому что его взгляд принуждал меня к этому.

— Мое настоящее имя Джон Слейд, — сказал он. — Я тайный агент министерства иностранных дел Ее Величества.

Глаза у меня полезли на лоб, рот широко открылся. Я слышала про министерство иностранных дел, которое занимается делами нации за границей; я слышал истории о людях, которые шпионили во вражеских тылах, вступали в сношения с дикарями и жили, опираясь лишь на свою сметку. Меня охватило интригующее волнение, но верх остался за недоверием.

— Почему я должна вам верить, — сказала я, — после того, как вы мне лгали? Почему я должна верить, что вы не лжете сейчас?

Джон Слейд ответил на мою иронию с хладнокровным спокойствием:

— Вы женщина рационального склада ума. Выслушайте, что я должен сказать, а затем решайте, верить мне или нет.

Я с вызовом покачала головой, но его губы чуть дрогнули в улыбке.

— Вы можете уйти, если хотите, — сказал он. — Но, кроме того, вы женщина неуемного любопытства. Так я начну?

Молчание было моим злобным согласием. Слишком уж хорошо он меня знал!

— С тысяча восемьсот сорок второго года я работал во Франции и в Италии, — сказал мистер Слейд. — Страны эти изобилуют тайными обществами, состоящими из радикалов, цель которых — низвергать королей, разжигать войны и распространять революции по всей Европе. Моей задачей было внедряться в эти общества. Для этого я разыгрывал из себя радикала. Завоевывал доверие вожаков и сообщал про их планы моему начальству. С Изабелью Уайт я познакомился в прошлом году в Париже. Она была гувернанткой детей английского дипломата. И еще она была курьером и обеспечивала передачу денег и сообщений между французскими обществами и их английскими союзниками.

Меня преисполнило изумление. Хотя я знала, что у Изабели были тайны, я и вообразить не могла для нее подобной жизни. Но я напомнила себе не доверять ни единому слову мистера Слейда.

— Я поухаживал за мисс Уайт, так как хотел узнать, кто ее наниматель, финансирующий радикалов, — продолжал Слейд. — Она призналась мне, что чувствует себя предательницей, способствуя их делу, и хотела бы с этим покончить. Я решил, что могу довериться ей, чтобы она, в свою очередь, помогла мне. Было это в начале нынешнего года, когда казалось, что Англии грозит революция. Я открылся мисс Уайт и нанял ее осведомительницей. Свои сообщения она писала на полях старинных книг. Мы встречались в заведомо людных местах, где она незаметно передавала мне книгу.

Мне вспомнился том проповедей, лежащий у меня дома наверху в кабинете. Откуда мистер Слейд мог знать, что Изабель писала свои донесения в книгах, если он и правда не был агентом правительства и не поступал так, как говорил? Однако в записях Изабели не было никаких упоминаний о тайных обществах, а если книга предназначалась для Слейда, почему она послала ее мне? Тем не менее его слова о сообщениях в книгах ослабили мои подозрения.

Он умолк, вглядываясь в меня, явно стараясь угадать мои мысли, затем продолжил:

— Мисс Уайт сообщила мне имена французских радикалов и чартистских агитаторов, а также о планируемых ими покушениях, но отказалась открыть, кто нанял ее работать на них. По некоторым оброненным ею намекам я понял, что ее страх перед ним слишком велик.

Меня зазнобило. Этот неведомый наниматель мог быть тем, кого Изабель называла в своей исповеди Господином.

— В феврале этого года, — сказал мистер Слейд, — мисс Уайт сообщила, что имеет для меня особо важное известие. Мы уговорились встретиться в соборе Парижской Богоматери, где она отдаст мне книгу с этим известием. Я пришел туда в назначенное время, но она так и не появилась. Она исчезла из Парижа. Я опасался, что ее наниматель открыл, что она выдает его секреты.

Мистер Слейд продолжал, внимательно вглядываясь в меня:

— Я проследил ее до Англии и узнал, что она стала гувернанткой в доме Джозефа Локка, бирмингемского оружейника. Я установил тайное наблюдение за Локком. Сначала я полагал, что он руководит подрывной кампанией в Англии и за границей. Мои подозрения усилились, когда я установил, что он тайно экспортирует оружие из Англии через посредника, Исайю Фирона, ведущего торговлю с Китаем. Но Локк застрелился накануне убийства Изабели. Позднее я нашел Исайю Фирона задушенным на его собственном складе. Теперь я считаю, что все трое были пешками в заговоре, организованном вожаком, чья личность остается неизвестной. Я полагаю, что Локк покончил с собой, потому что не хотел продолжать, а единственный выход нашел только в самоубийстве. Этот вожак устроил убийство Изабели Уайт и Исайи Фирона, потому что подозревал их в предательстве. Я хочу схватить его, поскольку убежден, что иначе он совершит новые, куда более страшные преступления. И в ваших интересах помочь мне, мисс Бронте.

Услышав про череду насильственных смертей, я могла лишь смотреть на него с ужасом.

— Изабель Уайт знала этого вожака и могла его разоблачить. — Мистер Слейд сделал несколько шагов ко мне, но рычание Стража его остановило. — Как, возможно, и Фирон. Они были уязвимыми местами в барьере, который он воздвиг вокруг себя. Он избавился от этих опасностей… но одна остается.

Пророкотал дальний гром, ветер пронзительно застонал, а небо стало зеленовато-серым. Меня ошеломило предположение мистера Слейда, что я могу умереть следующей. Упоенная приключением, я оказалась слепа к опасности, которую ненароком навлекла на себя.

— Я должен найти главу заговора, — сказал он голосом, исполненным решимости. — Вы могли бы выманить его из укрытия. Что скажете, мисс Бронте? Поможете ли вы мне его поймать?

Он обнаружил, что злодей нацелился на меня, и хотел использовать меня как приманку, чтобы поймать свою добычу. Он явно ожидал, что я соглашусь, но я сказала:

— Когда вы выручили меня в Лидсе, вы ведь не направлялись посетить свою мать. Почему вы ехали в том поезде?

— Я ехал в Брэдфорд. Хотел установить, что известно миссис Уайт о связях ее дочери. А кроме того, я следил за вами, так как подозревал, что враг Изабели может покуситься на вас, и я хотел оберечь вас.

Вполне правдоподобное объяснение; однако убедительность мистера Слейда смутила меня. Мне не понравилось, что он считает меня настолько глупо доверчивой, не понравилась его убежденность, что я вновь ему поверю.

— И вы, кроме того, оставались вблизи меня в Лидсе и на поезде сюда, чтобы защитить меня? — сказала я тоном, в котором было больше надежды и меньше вызова, чем входило в мои намерения.

— Да, — сказал мистер Слейд, — но, кроме того, меня пленяло ваше общество. Прошу вас простить меня и надеюсь, мы можем снова стать друзьями.

Когда мистер Слейд протянул мне руку, когда он сверкнул своей редкой ослепительной улыбкой, в моем сердце закипела ярость. Он мог бы вернуть мое доверие логикой, но не расчетливым обаянием. Раненая гордость возобладала над моей рассудительностью.

— Должна ли я поверить, что вы собрали все эти сведения столь безобидными способами, как утверждаете? — взорвалась я, пятясь от мистера Слейда.

Опустив руку, мистер Слейд нахмурился на мой вызывающий тон.

— Это правда.

— По вашим словам! — засмеялась я с иронией, а порыв ветра обрызгал нас первыми каплями дождя. — Однако я думаю, что все это вы знаете про Изабель, так как были ее нанимателем. Вы узнали, что она предает вас, и убили ее. А теперь разыгрываете агента, чтобы выведать у меня, что было в пакете Изабели. Так вот, я не намерена иметь с вами никаких дел.

Я повернулась и взобралась вверх по откосу. Страж последовал за мной. Мистер Слейд поспешил за нами.

— Погодите, мисс Бронте.

— Оставьте меня в покое! — крикнула я в панике.

Я продиралась между деревьями, наступая на свои юбки. Если я не убегу, он убьет меня, спрячет мое тело в вересках, и никто никогда не узнает, что со мной случилось.

— Пожалуйста, простите меня, если у вас возникло впечатление, будто я с вами играл, но мои дружеские чувства к вам вполне искренни, — настойчиво крикнул он мне вслед. — Я агент Короны. Если вам требуются доказательства этого… надежности моей репутации, вы можете получить их от нашего общего знакомого. Вы ведь знаете доктора Никласа Дьюри? Он друг вашего отца. Он поручится за меня. Только спросите его!

Да, я слышала, как папа упоминал Дьюри, но, сославшись на него, мистер Слейд внушил мне не доверие, а еще больший ужас. Если мистер Слейд узнал про существование Дьюри, значит, его слежка за нашей семьей превосходит всякое вероятие! И то, что он считал, будто я приму его заверения, не потрудившись их проверить, удвоило мою ярость.

— Я не стану дольше слушать ложь! — крикнула я.

Теперь мы бежали по открытой пустоши под клубящимися черными тучами. Завывающий ветер колыхал травы, будто гнал морские волны, и меня хлестали струи ливня. Мистер Слейд схватил край моей накидки, и я завопила. Слепящий зигзаг молнии расколол небо, гром сотряс землю.

— Страж! — позвала я. — Спаси меня!

Я услышала лай бульдога. Мистер Слейд притянул меня к себе и схватил за плечи.

— Я не тот, кого вам следует бояться. — Его лицо, заливаемое дождем и горящее решимостью, было совсем рядом с моим. — Я могу вам помочь, если вы поможете мне.

Я закричала, но буря заглушила мой голос. Я вырывалась и молотила кулаками. Его руки сжали мои, и я исцарапала его запястья. Вымоченные ливнем, исхлестанные ветром, мы продолжали бороться. Мистер Слейд выкрикивал какие-то слова, но я пропускала их мимо ушей. Я высвободила одну руку и ударила его по лицу. Кровь брызнула из его губы, и я ощутила жуткие порывы. Мне хотелось прижать рот ко рту мистера Слейда, чтобы попробовать вкус его крови. Мне хотелось сдаться ему, чтобы я могла изведать неведомое мне блаженство. Хотя в его глазах сверкала ярость, аего хватка была жестокой, в тот момент я страшилась себя больше, чем мистера Слейда. Напрягши все силы, я вырвалась из его рук и отпрянула, споткнувшись, еле держась на ногах от потрясения. Мистер Слейд шагнул ко мне. Молния располосовала небо, и грянул гром. Он тяжело дышал, его белый воротничок окрасился кровью, выражение его лица было зловещим.

— Страж! — взвизгнула я. — Взять!

С лаем и рычанием пес взвился к горлу мистера Слейда. Мистер Слейд вскинул руки, чтобы отразить нападение. Лапы Стража ударили его в грудь, и мистер Слейд упал навзничь. Меня преисполнил свирепый восторг. Я повернулась и бросилась бежать домой.

15

Домой мы со Стражем добрались промокшие насквозь и стуча зубами. Мы пили чай, и мой вид вызвал тревожные вопросы, что произошло. Я описала встречу с Джоном Слейдом, его неправдоподобную историю о шпионаже и то, как Страж защитил меня, хотя я не призналась в чувствах, которые предпочитала хранить втайне.

Эмили кинулась обнимать своего пса.

— Этот человек тебя не ранил? — вскричала она, явно тревожась за собаку больше, чем за меня.

— А где Джон Слейд теперь? — спросила Энн.

Я ответила, что не знаю.

— Ну, будем надеяться, что он уехал и все неприятности позади, — сказал папа.

Все это не слишком вязалось с только что случившимся, но пока ничего предпринять было нельзя. Весь вечер я в ужасе ожидала… Но не знала чего.

Ночью, когда мы спали, домой вернулся Брэнуэлл. Я так никогда и не узнала, где он был. Но мой брат, неведомо для себя, повлиял на ход событий.

Меня разбудил страшный шум. Я услышала, как внизу кто-то вопит:

— Помогите! Помогите!

— Брэнуэлл! — вскричала я, обрадовавшись, что он наконец вернулся домой.

Я бросилась вон из комнаты. Эмили, Энн и папа присоединились ко мне на площадке лестницы. Мои сестры выглядели испуганными. Папа сжимал свой пистолет. Прищурясь с площадки вниз, мы все вскрикнули от ужаса. На полу прихожей корчился Брэнуэлл, охваченный огнем.

— Я горю в адском пламени! — взвизгнул он.

Мы кинулись вниз по ступенькам. Эмили свернула в кухню, схватила ведро с водой и выплеснула ее на Брэнуэлла. Пламя угасло. Брэнуэлл сел, отфыркиваясь. Весь мокрый, в обгорелых лоскутах одежды; его худое тело сотрясала дрожь.

Папа присел на корточки рядом с ним, ворчливо спрашивая:

— Где ты был? Что ты с собой сделал?

— Он пил. По запаху понятно. — Эмили смотрела на Брэнуэлла с омерзением. — Очевидно, он пробрался в дом, заснул, а свечу оставил гореть и снова себя поджег. Перепугался и скатился вниз.

Года два назад Брэнуэлл чуть было не сгорел заживо в своей постели.

Я сказала:

— Давайте отведем его наверх. Он как будто ничего не сломал. Ожоги на руках и ногах серьезными не выглядят, но все-таки ему следует показаться врачу.

Когда мы с папой подошли поставить Брэнуэлла на ноги, он оттолкнул наши руки.

— Нет! — закричал он, и взгляд его был безумным. — Это не случайность. В кабинет кто-то забрался. Он напал на меня!

— А как он выглядел? — спросила я скептически.

— Высокий, в темной одежде, — сказал Брэнуэлл. — Больше я ничего не разглядел.

— Пьяные галлюцинации, — был презрительный вывод Эмили.

В эту же секунду с черного хода донесся громкий треск. За быстрым топотом последовал скрип открывающейся двери черного хода. Папа, мои сестры и я поспешили через кухню и по коридору к распахнутой двери. Мы увидели, что вверх по склону холма позади дома взбегает черная мужская фигура.

— Стой! — закричал папа.

С порога он прицелился из пистолета. Грянул выстрел. Непрошеный гость достиг гребня и скрылся за ним. Мы обменялись взглядом безмолвного изумления, а Брэнуэлл в прихожей разразился истерическим смехом.

— Либо вы мне теперь верите, — крикнул он, — либо папа выстрелил в фантом моего воображения.

Мы помогли Брэнуэллу подняться наверх. Папа надел на него ночную рубашку и уложил в постель, а затем привел доктора и констебля. Доктор наложил мазь на ожоги Брэнуэлла и забинтовал их. Констебль предположил, что неизвестный вошел в парадную дверь, которую Брэнуэлл забыл запереть, и не оставил никаких следов своего присутствия, кроме разбитой тарелки на кухне. Когда наконец посторонние ушли, папа, Эмили и я собрались в гостиной.

— Ты полагаешь, Шарлотта, это как-то связано с нападениями на тебя? — спросил папа.

Эмили сказала еле слышно:

— К нам еще никогда не вламывался грабитель.

Съежившись в уголке дивана, она так побледнела, что даже губы у нее стали белыми.

— Это был не простой грабитель, — сказала Энн. — Ведь ничего не взято.

Меня поразила внезапная мысль. Я бросилась наверх в кабинет и осмотрела письменный стол. Я перебрала лежащие на нем книги и бумаги, а затем вернулась в гостиную.

— Книга Изабели Уайт пропала. Ее, должно быть, украл убийца.

Мои близкие восприняли это, как люди уже оглушенные множеством ударов. Вторжение в наш дом, несомненно, было еще одним последствием убийства Изабели, именно таким, какого я опасалась с той минуты, когда Джон Слейд нагнал меня среди вересков.

— Они были у нас в доме, — сказала Эмили. — Они трогали наши вещи. — Ее голос дрожал от паники. — И, может быть, входили в наши комнаты, пока мы спали.

То, что злодеи проникли в наш дом, ввергло меня в не меньший ужас, чем Эмили. Папа стоял у стола, перезаряжая свой пистолет, его руки дрожали, Энн на диване обнимала Эмили.

— Брэнуэлла могли убить, — сказала Энн, — и нас всех тоже. — Она обратилась ко мне: — Ты думаешь, это был Джон Слейд? Он знал, что Изабель отправила тебе бандероль, ты ведь сама ему об этом сказала. Он так хотел заполучить книгу, что даже приехал в Хоуорт. И когда не получил ее, мог украсть ее нынче ночью.

Я кивнула, это объяснение пришло в голову и мне тоже.

— Мистер Слейд соответствует тем немногим приметам грабителя, которые назвал Брэнуэлл. Но он думает, будто я отдала пакет миссис Уайт. И значит, он бы за ним сюда не приехал.

Как ни разгневал меня его обман, я обнаружила, что хочу поверить в невиновность мистера Слейда. Как мои чувства к нему умудрялись сохраняться вопреки моей воле!

— Он не знает, что у меня есть запись истории Изабели.

Она была надежно заперта в ящике моего стола. Впервые в жизни мое скверное зрение выручило меня: ведь только из-за него Эллен читала вслух слова Изабели, а я их записывала на случай, если мне потребуется свериться с ними потом.

— И что произойдет дальше? — требовательно спросила меня Эмили.

— Боюсь, укравший книгу на этом не остановится. Они, конечно, понимают, что я прочла написанное Изабелью. И вполне могут полагать, что она сообщила мне другие сведения. — От отчаяния я заломила руки и уставилась в пол. — И если они думают, что сведения эти опасны для них или для их планов, они вернутся, чтобы разделаться со мной.

Эмили словно окаменела от ужаса, на лице Энн отразилась тревога. Папа сказал:

— Что можно предпринять, Шарлотта?

— Не попросить ли нам о помощи полицию? — спросила Энн.

— Исходя из скудных сведений в нашем распоряжении, — сказала я, — они не смогут схватить тех, кто угрожает нам, или помешать планам господина Изабели. Охранять нас круглые сутки они тоже не могут.

— Так что, по-твоему, нам остается? — вскричала Эмили.

Я обрадовалась, что она и Энн как будто были готовы забыть нашу ссору и объединиться со мной против наших врагов. Но меня вовсе не радовал сложившийся у меня план, хотя он казался единственной нашей надеждой.

— Мы должны обратиться к Джону Слейду, — сказала я.

Энн смерила меня недоверчивым взглядом.

— После того как он притворялся другим человеком и напугал тебя, и мог убить Изабель Уайт в числе многих других? Моя милая Шарлотта!

— Если он агент правительства, как утверждает, то у него есть средства помочь нам и защитить нас. — И вопреки неприязни, которую я испытывала к мистеру Слейду, при мысли вновь его увидеть мое сердце забилось чаще.

— И он действительно может быть агентом? — сказал папа взвешивающе. — Как нам убедиться, не самозванец ли он?

— Он мог опять солгать тебе, — сказала Энн.

Хотя я питала те же сомнения, события этой ночи вынуждали меня воззвать о помощи к человеку, которого я проклинала за то, что он не только использовал меня, но и разбил мои надежды.

— Нам не обязательно полагаться на его слово, — ответила я и рассказала им, как мистер Слейд заявил, что за него может поручиться доктор Дьюри.

Папа в изумлении услышал, что у него с мистером Слейдом есть общий знакомый, доктор богословия Дьюри, товарищ его студенческих лет, член совета кембриджского колледжа Святого Иоанна, который оба они окончили.

— Я много лет не виделся с Никласом, хотя мы переписывались. Он пользуется безупречной репутацией. Шарлотта, мы должны немедленно справиться у него о мистере Слейде.

16

На следующий день мы с папой поехали в Кембридж, старинный город, где находится прославленный университет. Повсюду там расположились различные колледжи, напоминающие средневековые замки, с башнями, шпилями и неприступными воротами. Старинные стены, украшенные скульптурами, увитые плющом; укромные сады и аркады. Изящные фонтаны выбрасывали струи воды, витражи сверкали, как драгоценные камни, и каменные мосты изгибались над лебедями и плоскодонками, скользящими по реке Кем. В день нашей поездки шел дождь, и на улицах не было профессоров и студентов в черных мантиях, обычно заполняющих их в учебное время года. Папа привел меня к колледжу Святого Иоанна, который помещается в четырех великолепных краснокирпичных четырехугольных зданиях с внутренними дворами, многочисленными парапетами, мансардными выступающими окнами и печными трубами. Удача нам улыбнулась, и мы застали папиного друга доктора Дьюри в его комнатах — мы ведь приехали без приглашения и без предупреждения. Он принял нас в своей квартире наверху узкой лестницы.

— Мой милый Патрик! — тепло воскликнул он. — После стольких лет! А это, вероятно, твоя дочь Шарлотта.

Он был ровесником папы, отличался дородством фигуры, а ростом был лишь немногим выше меня. Жидкие седые волосы обрамляли внушительную лысину. Ярко-голубые глаза на бодром розовом лице смотрели умно и проницательно.

— Неужели мы не виделись сорок лет? — сказал папа.

— Да-да, — вздохнул доктор Дьюри, — но общий знакомый, Джон Слейд, предупредил меня о возможном приезде твоем и мисс Бронте. Прошу, выпейте со мною чаю. Нам предстоит обсудить важное дело.

Его гостиная была отделана панелями светлого дерева. Книги заполняли полки, загромождали письменный стол, стопками лежали на каминной полке и на полу. Мы сели в кресла перед потрескивающим огнем. Слуга принес чай, а доктор Дьюри поджарил булочки.

— На меня здесь нахлынуло столько воспоминаний, — сказал папа, — что я почти ощущаю себя желторотым юнцом.

Доктор Дьюри засмеялся.

— Никогда не забуду, как я увидел тебя в первый раз — прямо из Ирландии! Великанского роста, с огненно-рыжими волосами и говорящего с таким густым акцентом! Ты, бесспорно, выделялся среди студентов.

— Ах, снова бы нам стать первокурсниками! — сказал папа.

Он и доктор Дьюри оба принадлежали к неимущим студентам, которые в обмен на образование и стол занимались репетиторством.

— По крайней мере нам больше не приходится спать вповалку на полу чердака, — сказал доктор Дьюри.

— И обертывать ноги соломой, чтобы не обморозить их, сидя над книгами, — согласился папа, прихлебывая чай.

— И тем не менее ты был одним из первых в нашем выпуске, — сказал доктор Дьюри. — Однако теперь нас занимает не прошлое, но настоящее. — Он обернулся ко мне. — Почему вы нуждаетесь в помощи моего друга Джона Слейда?

Я вкратце описала мои злоключения последнего времени, наблюдая, как мрачнеет его лицо.

— Нам необходимо узнать, действительно ли мистер Слейд тот, кем себя называет. Вы знакомы с ним настолько близко, что можете успокоить нас?

— О да, — сказал доктор Дьюри. — Я познакомился с Джоном Слейдом, когда в тридцать первом году он поступил в университет. Самый выдающийся из всех моих учеников. Его отец был армейским полковником, и их семья много ездила по свету. Слейд обладал замечательной способностью к языкам и свободно владел французским, итальянским, немецким и русским. Он был наделен могучим интеллектом, а его страсть к знаниям выходила далеко за пределы богословия, которое он изучал. Он готовил себя для церковной карьеры, но дополнительно посещал занятия по истории, естествознанию, экономике и политике. Во время моих занятий с ним мы вели яростные дебаты на все эти темы. Кроме того, Слейд отличался в фехтовании и стрельбе. У него был такой вкус к жизни!

Все это говорило в пользу мистера Слейда, и все же сомнение оставалось: почему такой светоч сменил Церковь на темные подпольные манипуляции?

— Но в его характере была необузданность, — печально покачал головой доктор Дьюри. — Ему нравились женщины, алкоголь и азартные игры. Когда он ранил на дуэли горожанина, его чуть не исключили. Влияние отца спасло его учебную карьеру. В тридцать пятом году он был рукоположен и стал младшим священником в Уилтшире, но оставался там только два года. Жизнь деревенского священника была для него слишком мирной.

Мне было интересно узнать, что мистер Слейд прежде был священником, но это меня не удивило: ведь он вполне убедительно играл роль преподобного Гилберта Уайта. Необузданность в мистере Слейде я ощущала, но не заметила никаких следов юного гуляки. Что его изменило?

— Слейд затем поступил в армию Ост-Индской компании, — сказал доктор Дьюри. — Это, как вы, возможно, знаете, огромное коммерческое предприятие, ведущее торговые операции в восточном полушарии, наживая огромную прибыль на хлопке, пряностях, индиго, шелках и чае. Ост-Индская компания управляет Индией от имени Короны, а ее армия охраняет колониальные территории и граждан Британской империи. Слейд служил компании в Кабуле.

Доктор Дьюри объяснил, что это варварская страна гор, равнин, пустынь, степей и племенных вождей, которая стала местом соперничества между Британией и Россией за контроль над Туркестаном. Когда Россия перед тем поддержала осаду Персией королевства Кабул, Британия опасалась, что эта область окажется полностью под русским влиянием, угрожающим британской Индии. Результатом явилось британское вторжение в Кабул.

— Восток заворожил Слейда. Его письма были полны описаниями местных обычаев, а свою способность к языкам он использовал в полной мере. Он переодевался туземным монахом и странствовал по вражеской территории, собирая новейшие сведения и разведывая местность. Он возвращался с ценной информацией о вражеских действиях, но британские неудачи там оборвали его военную карьеру.

Армия Ост-Индской компании вошла в Кабул в тридцать девятом году и посадила на трон короля, симпатизировавшего британцам, — объяснил доктор Дьюри. — Среди туземцев вспыхнули мятежи, и британской оккупации пришел конец. Джон Слейд вышел в отставку и вернулся в Англию. Его таланты и подвиги на Востоке привлекли к нему внимание высокопоставленных лиц. Он стал агентом секретной службы Ее Величества.

Эта таинственная организация порождает всяческие слухи и догадки, но точно о ней мало что известно. Высшее общество смотрит на нее косо, от нее разит вероломными шпионскими методами, практикуемыми полициями на Континенте и столь омерзительными для честных британцев. И тем не менее ее всегда окружал ореол романтичности, находящий отклик в моей душе.

Слейд внедрялся в радикальные тайные общества в Европе, сообщая об их замыслах своему начальству в министерстве иностранных дел, — сказал доктор Дьюри, затем умолк и задумался. — Что-то случилось с ним во Франции. Целый год от него не было писем, и мы потеряли связь. Когда в сорок пятом мы возобновили нашу дружбу, я обнаружил, что он сильно переменился. Стал серьезным, замкнутым и сосредоточенным на своей работе вплоть до исключения всего остального. Он не открыл мне, что его мучает, и держался так, что я не решался спросить прямо. Но могу вас заверить, что Слейд и по сей день остается агентом секретной службы. Из надежных источников я знаю, что он один из лучших агентов и защитников Короны. Я считаю, что он отличается сильным характером, надежным и принципиальным.

— Похвала поистине высокая и достаточное доказательство для меня, что мистер Слейд — именно тот, кем себя представляет, — сказал папа. — Что скажешь ты, Шарлотта?

Похвалы доктора Дьюри во многом развеяли мои сомнения, но не до конца.

— Можем ли мы полностью довериться мистеру Слейду? — спросила я доктора Дьюри. — Должны ли мы попросить его помощи?

Доктор Дьюри задумчиво смотрел на языки огня, и их отблески играли на его серьезном лице.

— Я знаю людей, которые доверились Слейду и остались живы, чтобы поблагодарить его. — Доктор Дьюри обратил на меня свой испытующий голубой взгляд. — Но не забывайте, шпион живет предательством.

Этот совет не развеял мои дурные предчувствия, однако склонил мое мнение в сторону мистера Слейда. К тому же я не знала, как еще защитить моих близких и предотвратить худшее несчастье.

— В таком случае мы примем помощь мистера Слейда, — решила я.

И еще не договорила, как земля будто разверзлась у меня под ногами. Связать себя с человеком, принадлежащим совсем другому миру? Мне вспомнилась встреча с ним на пустошах, и я вновь испытала яростное, дикое возбуждение. Какие силы высвободит мое решение?

Папа кивнул.

— Это к лучшему, Шарлотта.

— Ну хорошо, — сказал доктор Дьюри с некоторой неохотой, — я свяжусь со Слейдом, и он скоро даст о себе знать.

17

Джон Слейд вернулся в Хоуорт 30 июля.

В это воскресенье мы встали рано, собираясь в церковь. Эмили, Энн и я заняли свои места на нашей скамье, прихожане заполнили другие, и зазвучала торжественная музыка органа. Папа читал проповедь, а причетник ходил по проходам и похлопыванием длинной палки будил задремавших. Внезапное оживление среди прихожан заставило меня обернуться, и я увидела того, кто вошел в церковь.

Хотя письмо от него подготовило меня к его приезду, это не смягчило потрясения, которое я испытала, вновь увидев мистера Слейда. Мое сердце заколотилось. Мистер Слейд в черном одеянии священнослужителя остановился и посмотрел вокруг, а любопытные жители деревни так и впивались в него глазами. Его взгляд остановился на мне, и я почувствовала, что весь мир обрел новую жизнь. Озаренные солнцем сводчатые окна и цветы на аналое словно бы стали ярче. Голос папы, читающего Евангелие, зазвучал мелодичнее. Я пьянела от самого воздуха. Мистер Слейд чуть поклонился и сел на пустующую скамью. Я отвернулась, охваченная стыдом, что испытываю в церкви столь мирское волнение. Следом за стыдом нахлынул страх. Что я наделала, согласившись на приезд мистера Слейда?

Когда служба завершилась, я и мои сестры встали. Мистер Слейд прошел по проходу навстречу папе.

— Здравствуйте, дядя Патрик, — сказал он. — Я ваш племянник Джон Бранти из Ирландии.

Да, выдумка, о которой он предупредил в письме, предназначенная скрыть его личность и объяснить, почему он приехал к нам. Он говорил с таким безупречным ирландским акцентом, что я и сама бы попалась на его уловку, если бы не знала правды.

— Добро пожаловать, — сказал папа, пожимая руку мистеру Слейду. Он оглядел своего «племянника» и как будто одобрил то, что увидел. Когда Эмили, Энн и я направились к ним, папа позвал: — Девочки, познакомьтесь с вашим кузеном.

Первой папа представил меня, и до того я была растеряна, что поглядела на мистера Слейда так мимолетно, что только-только успела заметить заговорщицкие искорки в его глазах. Он сказал:

— Здравствуйте, кузина Шарлотта.

Я ощутила, как его рука сжимает мою, вызвав новую бурю эмоций. Теперь, когда мое возмущение его обманом угасло, другие мои чувства к нему вышли из повиновения. Странная интимность, подкрепленная нашей встречей на пустоши, и новоприобретенные знания усилили мою потребность в его уважении. И теперь, без щита моего гнева на него, я осталась беззащитной.

Затем папа представил Эмили, которая уставилась в пол и сделала мистеру Слейду безмолвный книксен. Энн поздоровалась с ним так спокойно и приветливо, будто он и правда был нашим кузеном.

— Прошу, пойдемте к нам домой, — пригласила она.

Выходя из церкви, мы поздоровались с прихожанами и направились вверх по склону. Церковные колокола звенели над деревней, солнце вызолотило вереска, всюду царил мир, но только не в моем сердце.

Преподобный Артур Николс оказался совсем рядом, поглядывая на мистера Слейда с тревогой, а на меня с озабоченностью.

— Достаточно ли в доме места для вашего племянника? — спросил он папу. — Может быть, ему будет удобнее в «Черном быке»?

Я подумала, что мистер Николс питает собственнические чувства к нашей семье и ревнует к новоприбывшему.

— Мы как-нибудь устроимся, — сказала я колко, хотя внутри вся дрожала от мысли, что окажусь с мистером Слейдом под одним кровом.

Было странно смотреть, как он пьет чай в нашей гостиной. Он сидел в кресле рядом с папиным и напротив дивана, занятого Энн и мной. Эмили и Страж сидели на полу. Страж поглядывал на мистера Слейда с недоверием.

Мистер Слейд сразу перешел к делу.

— Нам нельзя терять времени! Чем раньше мы схватим негодяя, тем скорее вы все будете в безопасности.

Я рассказала о нашем визите к матери Изабели и в Благотворительную школу. Я почти запиналась под его сосредоточенным взглядом.

Правда о мистере Слейде сделала его даже еще красивее, и хотя теперь он был другом, а не врагом, я знала: моим чувствам суждено остаться безответными, ведь что могло понадобиться человеку с его достоинствами от скучной старой девы? Рассказывая мистеру Слейду о дневнике Изабели, я осознала, что едва он услышит от меня все, мне известное, то утратит всяческий интерес ко мне.

— Могу я увидеть вашу запись этого дневника? — спросил мистер Слейд, узнав, что дневник был украден.

— Сначала сообщите мне то, о чем нам в отличие от вас неизвестно, — сказала я, подчеркнуто избегая делиться сведениями.

Он не отказал в этой любезности, и его рассказ стал источником тех фактов, которые я уже изложила, сообщая о его действиях, при которых не присутствовала сама. Когда он умолк, я спросила:

— Ну, а ваш план?

Слейд поднял бровь на мою уклончивость, но ответил:

— Агенты министерства иностранных дел будут следить за Благотворительной школой и попытаются опознать мужчин с поезда. Кроме того, они будут вести наблюдение за домом Джозефа Локка, оружейника, и искать какие-нибудь намеки на опаснейший замысел, о котором Изабель упомянула в своем дневнике, и на личность ее господина. — Он повернулся к папе. — Тем временем я останусь здесь и буду охранять вашу семью. Я полагаю, злодей вновь попытается напасть на вашу дочь. Когда он появится, я его схвачу.

Папа кивнул, но мне идея мистера Слейда не понравилась. Как и Энн, судя по ее встревоженному выражению. Мистер Слейд сказал:

— Что-то не так? Вы против моего плана?

— Он оставляет мне только роль сыра в мышеловке, — сказала я. — Я не могу сидеть сложа руки и ждать, когда мышеловка захлопнется.

Не понравилась мне и мысль, что я нужна ему только в качестве приманки.

— Наверное, мы могли бы что-то сделать, — добавила Энн.

Мистер Слейд нахмурился.

— Подобные дела лучше предоставить профессионалам.

Я заметила, что он не привык к возражениям, однако гордость не позволяла мне допустить, чтобы он не только терзал мое сердце, но и диктовал мне, как себя вести.

— Если вы собираетесь жить под нашим кровом, вы должны уважать наше право самим заботиться о себе.

— Я уважаю любое ваше право, — сказал мистер Слейд с осторожностью, понимая, что между нами складываются новые, еще не опробованные отношения. — Но я не вижу, как вы можете содействовать этому расследованию иначе, чем предложил я.

Я всегда не терпела, когда меня недооценивали, а уж тем более те, кто значит для меня больше, чем следовало бы.

— Как ваши агенты проникнут в школу или дом мистера Локка, чтобы собрать улики? Найти что-нибудь значимое более по силам кому-то, у кого есть благовидный предлог находиться там.

— Но вы же не о себе говорите?

Недоверчивый тон мистера Слейда укрепил мое стремление поступить наперекор ему.

— Именно так. Ведь, конечно, семье мистера Локка требуется гувернантка взамен Изабели? А Благотворительной школе требуется учительница (судя по словам экономки, когда она открыла дверь нам с Эллен). Я подхожу и для того и другого поста.

— Об этом не может быть и речи, — стоял на своем мистер Слейд. — Даже если бы вас наняли, я не смог бы защищать вас. А если злодей поймал бы вас за вынюхиванием, вы оказались бы в беде. Вы не можете взять это на себя.

— Но я могла бы, — сказала Энн.

— Ни в коем случае! — вскричала я. — Невозможно предсказать, что произойдет, если тебя разоблачат! — Вот за нее я боялась. — Это слишком опасно!

— Слишком опасно для вас обеих, — сказал мистер Слейд.

Не слушая его, Энн сказала мне:

— То есть, по-твоему, ты не попалась бы, а я попадусь? Я ведь тоже опытная гувернантка, и ты не веришь, что я сыграю эту роль?

— Я в этом не сомневаюсь, — сказала я, хотя и сомневалась. — Просто я предпочту рискнуть собой, чем тобой.

Энн прекрасно видела, что я считаю ее слабой и ненаходчивой.

— Милая Шарлотта, это мой шанс показать тебе, что я способна на большее, чем ты полагаешь.

Я оказалась на перепутье: либо признать ее моей ровней, допустив, чтобы она настояла на своем, либо окоротить ее и навсегда погубить наши сестринские доверие и любовь.

— В таком случае тебе лучше отправиться в дом мистера Локка, — неохотно проговорила я. — Ведь если напавшие на нас в поезде явятся в школу, они могут увидеть тебя и узнать.

— Меня они не узнают, — сказала Эмили.

Мы с Энн уставились на нее в изумлении. Не повернув лица, она продолжала:

— Эти мужчины никогда меня не видели. Ни они, ни кто-либо другой, связанный с Изабелью Уайт, не будут знать о моем родстве с Шарлоттой. — Эмили помолчала, переводя дух и набираясь решимости. — Я была учительницей. У меня вид респектабельной женщины в нужде. Думаю, меня наймут в Благотворительную школу.

Вообразите мое потрясение!

— Ты хочешь сказать, что уедешь и будешь жить среди чужих людей? — Я недоверчиво смотрела на Эмили — так же, как Энн и папа. В лице мистера Слейда, не знавшего о нежелании Эмили покидать Хоуорт, читалось только недоумение.

Эмили обратила свой взгляд на меня.

— Я не могу прятаться дома, пока твоя жизнь в опасности, — сказала она храбро, хотя вцепилась в Стража, как тонущий в море хватается за плот.

До сих пор в моем рассказе Эмили выглядела поглощенной собой и непривлекательной, однако в ней жил благородный дух, который пробуждался в минуты грозной необходимости. Кроме того, она сохраняла великое мужество в обстоятельствах, перед которыми могли бы спасовать храбрейшие из нас. Я вспомнила случай, когда несколько лет назад за ней погнался бешеный пес и укусил ее. Она просто прижгла рану раскаленной кочергой и затем занялась своими обычными делами вопреки тому, что могла быть неизлечимо заражена. Теперь она была готова прийти на помощь мне с тем же благородным стоицизмом. Любовь к ней и восхищение ею заполнили мое сердце.

— Благодарю тебя, Эмили, — сказала я с нежностью.

У мистера Слейда вырвалось протестующее восклицание. Он встал.

— Это обсуждение бессмысленно. — Гнев и растерянность омрачили его лицо. — Никто из вас и шагу не сделает из Хоуорта.

Мы его не слушали: радость возвращения духа товарищества и гармонии между нами освободила нас. Одну меня он мог бы и подчинить, но с поддержкой моих сестер я почувствовала, что моя власть над моей судьбой утроилась. Энн сказала:

— Если меня возьмут гувернанткой в дом Локка, а Эмили учительницей в Благотворительную школу, что будешь делать ты. Шарлотта?

— В дневнике Изабели есть важный намек, который нужно расследовать. — Обернувшись к мистеру Слейду, я сказала: — Вы ведь сами предпочтете им заняться, чем полагаться на тех, кто вам помогает?

— Какой намек? — требовательно спросил он.

— Если вы не позволите нам участвовать в расследовании, я не дам вам мою запись дневника и не скажу, что в нем, сверх того, что уже сказала, — отрезала я.

Его лицо исполнилось возмущения.

— Это похоже на шантаж.

Тем не менее я почувствовала, что он пусть и против воли восхищается моей находчивостью. И я испытала большое удовлетворение.

— Пусть так.

Мистер Слейд словно бы растерялся, потом рассердился.

— Даже если бы я позволил вашим сестрам поступить по-своему, я не могу оставить вас без защиты.

— Тогда возьмите меня с собой, — сказала я.

Во власти бодрящего возбуждения я даже не подумала о неприличности нашей поездки вдвоем. Я знала только, что должна доказать ему, чего я стою, и принять участие в защите моих близких и себя самой, как бы ни был велик риск.

— Вы сошли с ума, — сказал мистер Слейд с усмешкой. — Сопровождать меня, пока я буду вести розыски… — Он провел рукой по своим растрепанным волосам. — Это невозможно.

Он посмотрел на папу, который только пожал плечами и сказал:

— Боюсь, я бессилен повлиять на девочек, если уж они что-то решили.

Я чуть было не засмеялась от пьянящего восторга, наблюдая огорчение мистера Слейда. Он сказал:

— Вы все дилетанты и не разберетесь ни что искать, ни как избежать разоблачения. Вы можете погубить наши шансы схватить злодея и сорвать его замыслы, не говоря уж об опасности, которой себя подвергнете. — Мистер Слейд скрестил руки на груди с упрямым выражением. — Если вы хотите моей помощи, то последуете моему плану.

Я почувствовала в нем властность человека, привыкшего отдавать приказы. И еще я заметила окружающую его огненную ауру честолюбия.

— Если вам нужно наше содействие, вы примете наши планы.

Мое сердце заколотилось, когда Энн, Эмили и я одновременно поднялись на ноги и встали плечом к плечу, объединившись против мистера Слейда. Слишком часто моими сестрами и мной помыкали, злоупотребляли и не считались с нами. Поодиночке мы были слабы, но сейчас наш союз дарил нам мистическую необоримую силу. Мистер Слейд попятился от нас на шаг, и его лицо приняло выражение, какое бывает у человека, наблюдающего непонятный ему феномен. Я созерцала руки, которые однажды сдержали меня, лицо, которое я ударила, фигуру, чьей силе я противостояла, губы, которые я хотела поцеловать. Мое сердце гремело, как гроза над вересками, моя кровь мчалась с бешенством ветра.

Изумление в глазах Слейда сменилось на нечто вроде озарения. Невысказываемые слова раздвигали его губы, и, затаив дыхание, я ждала… какого откровения? Затем ясные глубины его глаз стали непроницаемыми, словно он скрылся от меня за внутренней стеной. Его черты омрачила угрюмость капитуляции.

— Да поможет Бог нам всем, — сказал он.

18

Миновала неделя, в течение которой мистер Слейд жил у нас, ел с нами и разделял наши вечерние молитвы. Кроме того, много времени у него уходило на письма, которые он разбирал в верхнем кабинете, где мы его поместили. Если я куда-нибудь выходила, он сопровождал меня в роли моего защитника. Его ирландское обаяние завоевало ему в деревне общую симпатию и вызвало немалое волнение среди юных барышень. Папа питал к нему уважение, Энн была с ним приветлива. Даже Эмили перестала прятаться от него, а Страж теперь вилял хвостом мистеру Слейду.

Можно бы подумать, будто долгие часы, которые мы проводили вместе, породили новую близость между мной и мистером Слейдом. И все же я опасалась проговориться и выдать мои чувства к нему, а потому в его обществе я была молчалива. Со своей стороны, он был образцом осторожной сдержанности.

По ночам мистер Слейд оставался внизу, охраняя дом, однако он словно бы совсем не страдал от своих бессонных ночей. Вероятно, его бдительность предотвращала угрозу, и все-таки я не чувствовала себя в безопасности. Так не могло продолжаться. Мистер Слейд каким-то магическим способом устроил Энн гувернанткой к детям мистера Джозефа Локка. Она уехала в Бирмингем в понедельник, 7 августа; в тот же день Эмили отправилась в Благотворительную школу. Мы с мистером Слейдом в то же утро отбыли в Лондон.

Выполняя условие нашего уговора, я показала ему мою запись дневника Изабели и подчеркнула упоминание о премьер-министре. Теперь мы сидели в поезде, направляясь расследовать именно его. С каждым оборотом колес моя безрассудная опрометчивость ужасала меня все больше. Чего я надеялась добиться? Кто-нибудь догадывается, что я еду с мужчиной, который только представляется моим родственником? Позора я боялась не меньше, чем возможности, что убийца Изабели Уайт выслеживает меня.

Когда мы проехали довольно много миль, мистер Слейд достал какую-то книгу и сказал:

— Узнаете? — На людях он сохранял свой ирландский акцент ради моей безопасности.

При виде «Джейн Эйр» в его руке я растерялась.

— Как будто, — пробормотала я.

— У автора поразительный талант рассказчика. Я читал всю ночь напролет, пока не перелистнул последнюю страницу.

Я покраснела от радости, как всегда, когда кто-нибудь хвалит мои произведения. Но боялась продолжения разговора, ведь похвалившие книгу часто в следующей фразе переходят к ее недостаткам.

— Сюжет, однако, показался мне не слишком правдоподобным, — сказал мистер Слейд.

Я облеклась в доспехи настороженности.

— В каком отношении?

— Джейн и Рочестер, — сказал мистер Слейд, — странная пара. В реальной жизни они никогда друг друга не полюбили бы.

Уязвленная его критикой, я сказала ядовито:

— Могу я спросить почему?

— Рочестер человек богатый и с положением, а Джейн — сиротка без гроша за душой. Они принадлежат разным мирам.

— Равность положения — не единственная основа для союза между мужчиной и женщиной, — встав на защиту моей книги и еще больше теряясь, возразила я. — Важна и гармония характеров.

— Возможно, в романах, — сказал мистер Слейд. — Но существуй Рочестер и Джейн на самом деле, он не заметил бы этой гармонии. Мужчина вроде него, который всегда искал в женщинах красоту и живость, так просто не пренебрежет отсутствием этих качеств. А Джейн полностью их лишена.

С меня словно заживо содрали кожу.

— Характер и ум Джейн компенсируют их отсутствие, — возразила я.

— Верно. Но Рочестер никогда бы не разглядел эти достоинства за ее невзрачностью, если бы не направляющая рука автора, — мягко добавил мистер Слейд. — Простите, если я вас огорчил. «Джейн Эйр» — прекрасная сказка, и я вовсе не хочу принизить ее.

Увы! Он не просто принизил мою книгу. Он раздавил мое сердце под своим каблуком. Я попыталась сменить тему:

— Доктор Дьюри упомянул, что вы воевали в Туркестане, — сказала я и выразила желание услышать о его пребывании там.

Глаза мистера Слейда затуманила ностальгия.

— Средняя Азия — это край дикой, яростной красоты, — сказал он и описал тамошние пустыни, высокие горы, экзотические базары и мечети, воинственные племена. — И еще это бедствующий край, который на протяжении веков захватывали греки, персы, монголы, арабы и турки.

Он рассказал про вторжение в Кабул армии Ост-Индской компании и про его неудачу.

— Четыре с половиной тысячи британских солдат и двенадцать тысяч женщин, детей и индийских сипаев покидали страну в январе сорок второго года. Стояли лютые холода, и земля была погребена под глубоким снегом. Туземные повстанцы обстреливали нас, пока мы одолевали Хурд-Кабульское ущелье. Почти все мы были перебиты.

— Вы были в ущелье? — спросила я в изумлении. — Я читала, что уцелел только один человек, армейский врач.

— Я был ранен и сочтен мертвым. — Угрюмый тон мистера Слейда намекал на увиденные и перенесенные ужасы. Впервые после его приезда в Хоуорт я увидела под благодушной ирландской личиной его настоящего. — Позднее меня нашли туземцы, которым я прежде помог. Они забрали меня и выходили. В конце концов я вернулся в Англию.

Потрясенная, я сказала:

— Работа во Франции потом должна была быть приятнее.

Его лицо окаменело, на него легла темная тень.

— Но не в конце, — сказал он холодно и отвернулся.

Меня оскорбило то, как он оттолкнул меня, едва я вторглась в его личное, заповедное. Мне хотелось узнать, что случилось с мистером Слейдом во Франции, но спросить я не посмела, и больше мы почти не разговаривали.

В Лондоне мистер Слейд нанял экипаж. Мы кружили по улицам, и когда он убедился, что за нами никто не следует, мы поехали к дому его старшей сестры — он договорился, что мы остановимся у нее.

Катерина Слейд-Эббот была респектабельной, хорошо обеспеченной вдовой и жила в элегантном доме в Мэйфер. Миссис Эббот, или Кэт, как ласково называл ее мистер Слейд, походила на него цветом лица и глазами; ее отличали миловидность, живость и доброта. После обеда мистер Слейд торопливо усадил меня в другой экипаж. Кружным путем мы доехали до министерства иностранных дел для совещания с его начальниками.

Министерство иностранных дел находилось на Даунинг-стрит в унылом закопченном кирпичном здании. Мы направились в кабинет с темными панелями по стенам, освещенный газовыми рожками. За длинным столом сидели семеро. Мужчине во главе стола было около пятидесяти. Суровая осанка и гладко причесанные волосы одного цвета с его желтоватой нездоровой кожей. На нем был золотой атласный жилет. Читатель, ты узнаешь в нем лорда Анвина, с кем Слейд встретился в трактире «Пять монет» после убийства Изабели Уайт. Остальные в одежде тусклых цветов выглядели ничем не примечательными. В воздухе висел дым их трубок. Когда мы с мистером Слейдом вошли в кабинет, все встали. То, что я оказалась единственной женщиной там, вывело меня из равновесия. То, что у меня хватило дерзости потребовать участия в деле, за которым надзирали они, теперь выглядело нелепо смехотворным.

Они поздоровались с мистером Слейдом, который повернулся ко мне, указал на мужчину во главе стола и произнес:

— Могу я представить лорда Алистейра Анвина, товарища министра иностранных дел? — Он говорил собственным голосом, без намека на ирландский акцент. Лорду Анвину он сказал: — Это мисс Шарлотта Бронте.

Дрожа внутри от страха, всей душой желая оказаться дома, я сделала реверанс. Лорд Анвин учтиво поклонился, но его поднятые брови и надменные черты лица дышали презрением ко мне, и я немедленно прониклась к нему неприязнью.

— Прошу, садитесь, — сказал он.

Остальным я представлена не была. Мистер Слейд и я сели на стулья в конце стола. Лорд Анвин сказал мистеру Слейду:

— Вы выбрали неподходящее время для встречи. Я уже опаздываю на бал.

— Приношу свои извинения, лорд Анвин, — сказал мистер Слейд, — но мисс Бронте и я приехали в Лондон только сейчас, и есть вопросы, которые необходимо обсудить незамедлительно.

Лорд Анвин нахмурился на мистера Слейда, и я заметила их взаимную вражду.

— Полагаю, эти неотложные вопросы касаются убийств Изабели Уайт, Джозефа Локка и Исайи Фирона, а также вашего расследования заговора против Короны.

— Да, милорд, — сказал мистер Слейд.

Остальные ждали в угрюмом молчании.

— Ну, так доложите, что у вас есть, да побыстрее.

— Мисс Бронте посетила мать Изабели Уайт и школу, где училась Изабель, — сказал мистер Слейд. — Она здесь, чтобы рассказать о том, что ей удалось узнать.

В смущении, запинаясь под сверлящими взглядами, я изложила все, что узнала. Когда я замолчала, лорд Анвин сказал:

— Как очаровательно, мисс Бронте. Мы искренне вам благодарны. — Он презрительно улыбнулся мистеру Слейду. — Итак, мисс Бронте раздобыла книгу Изабели Уайт с важными подсказками. Она связала Благотворительную школу с мужчинами, напавшими на нее в поезде и, видимо, нащупала связь с таинственным преступником, которого мы разыскиваем. Это больше, чем вам удалось достигнуть в последнее время. Как удачно для нас, что она оказалась рядом.

В глазах мистера Слейда затлел гнев. Меня не могла обрадовать похвала за его счет, и я недоумевала, почему лорд Анвин так скверно обходится с ним. Мистер Слейд сказал ровным тоном:

— Бесспорно, крайне удачно, что мисс Бронте помогает нам с расследованием.

— Какие усилия вы приложили для его продвижения? — Лорд Анвин, нахмурясь, взглянул на свои золотые часы.

— Я устроил сестру мисс Бронте Энн гувернанткой в доме Джозефа Локка, — ответил мистер Слейд. — Она попытается узнать, почему Локк покончил с собой и какую связь с Ружейным заводом, возможно, все еще поддерживает наш преступник. Другая ее сестра, Эмили, отправилась наняться учительницей в Благотворительную школу в надежде выяснить, какую роль школа играет в замысле преступника и в чем состоит этот замысел.

Лорд Анвин выслушал эти новости с изумлением.

— Вы позволили сестрам мисс Бронте взять на себя обязанности профессиональных агентов? — сказал он голосом, который почти сорвался на визг. — Вы сошли с ума, милейший? — Лица его подчиненных выразили сходное неодобрение. — Стоит этим женщинам что-нибудь напортить, и наше предприятие будет скомпрометировано.

Их «предприятие» заботило его больше, чем безопасность моих сестер, и моя неприязнь к нему возросла.

— Энн и Эмили Бронте опытные учительницы и исполнять свои роли будут гораздо убедительнее, чем могли бы агенты, выдающие себя за учительниц, — сказал мистер Слейд. — Они понимают необходимость крайней осторожности, и я полностью в них уверен.

Хотя говорил он с терпеливым спокойствием, я почувствовала, как глубоко выговор лорда Анвина подействовал на него. Настаивая на нашем участии, мои сестры и я подорвали положение мистера Слейда в министерстве иностранных дел. То, что он взял вину за наши поступки на себя, делало честь его характеру.

— Если ваши шпионки-любительницы станут причиной неприятностей, вы понесете личную ответственность, — угрожающим тоном сказал лорд Анвин. — Какие еще у вас есть планы?

— Изабель Уайт написала, что ее «господин» втянул в свой замысел премьер-министра.

Мистер Слейд встал, вручил лорду Анвину копию моих записей, затем снова сел.

Лорд Анвин высокомерно прищурился на строчки, которые мистер Слейд подчеркнул.

— Какой вздор! Утверждение, будто лорд Джон Расселоказался замешан в подобных интригах, превосходит всякое вероятие.

— Это требует рассмотрения, — сказал мистер Слейд.

На лице лорда Анвина появилось язвительное, но нерешительное выражение.

— Изабель Уайт была безнравственной женщиной. И могла оболгать премьер-министра.

— Не спорю, — сказал мистер Слейд, — но если ее утверждение соответствует истине, тогда премьер-министр является еще одним выходом на преступника. Мы не можем позволить себе пренебречь такой возможностью.

Лорд Анвин подпер подбородок ладонью и уставился на мистера Слейда из-под набрякших век.

— И что вы предлагаете?

— Я предлагаю добиться аудиенции у премьер-министра для меня и мисс Бронте, чтобы мы могли сообщить ему, что мы узнали, и установить, что знает он.

Видимо, лорд Анвин не поверил своим ушам.

— Вы явитесь к премьер-министру и обвините его в сношениях со шлюхой? Вы в лицо обвините его, что он попал в зависимость от человека, который злоумышляет против королевства?

— Мы не собираемся обвинять, — сказал мистер Слейд. — Мы тактично расспросим его, а затем заручимся помощью в поимке преступника.

— Тактичность не сделает вымыслы Изабели Уайт менее оскорбительными для лорда Рассела. — Лорд Анвин хлопнул ладонью по столу. — В разрешении отказано.

Хотя мистер Слейд сохранил спокойствие, я ощутила его тревогу.

— Но премьер-министр, возможно, располагает сведениями, которые окажут помощь нашему расследованию. Он, возможно, даже знает имя преступника или узнал, в чем заключается его план.

— Может, да, а может, нет, — сказал лорд Анвин с жиденьким смешком. — Ваше предположение опирается лишь на сомнительное утверждение Изабели Уайт.

— Расспросить лорда Джона Рассела необходимо. — Крепко сжавшиеся зубы мистера Слейда выдавали его возмущение отказом лорда Анвина.

— Его гнев способен обернуться худшей бедой, чем замыслы преступника, какими бы они там ни были, — желчно сказал лорд Анвин. — Если вы оскорбите премьер-министра, это может вызвать далеко идущие последствия.

Мне стало ясно, что лорду Анвину важнее обезопасить себя, чем оградить Англию от нового разгула насилия, и он более озабочен тем, что премьер-министр взыщет с него за действия мистера Слейда, чем успехом расследования.

— Нам придется рискнуть. — Наклонившись к своему начальнику, мистер Слейд сказал умоляюще: — Прошу вас, дайте согласие.

Лорд Анвин раздраженно скрестил руки на груди.

— Мое решение окончательно. Держитесь подальше от премьер-министра.

— Вы не можете перекрыть целое направление розысков! — возразил мистер Слейд, вскакивая на ноги.

— Вполне могу, — презрительно отрезал лорд Анвин. — Вам лучше надеяться, что ваши шпионки-любительницы сумеют выведать нужные нам факты. Совещание закончено. — Заскрипели стулья, лорд Анвин и его подчиненные встали, он поклонился мне. — Всего хорошего, мисс Бронте.

— Лорд Анвин опасается рисковать своей шеей, — сказал мистер Слейд с горьким гневом, когда наш экипаж тронулся. — И такой человек управляет делами нации! Господи, спаси нас от трусов!

Признаюсь, я упивалась чувством товарищества, которым связало нас противостояние лорду Анвину.

— Почему лорд Анвин питает к вам такую неприязнь?

— По обычным причинам, старым, как мир. — Мистер Слейд невесело усмехнулся. — Лорд Анвин принадлежит к гордому знатному роду, который лишился своих земель и богатства. Он был вынужден пойти на службу вместо того, чтобы наслаждаться жизнью аристократа-бездельника. Благодаря семейным связям ему досталась должность в министерстве иностранных дел, и он получал повышения исключительно из-за своего родового имени. Я же, наоборот, наглый выскочка, сын неизвестно кого. Мои успехи бесили лорда Анвина потому, что они, а не знатное имя, обеспечили мне место в мире. Он бы хотел увидеть, как я потерплю неудачу, опозорюсь, и это докажет его превосходство, — задумчиво добавил мистер Слейд. — Люди вроде лорда Анвина быстро теряют свое господство над Англией, и ему угодно карать за это меня.

Как хорошо я это понимала! В бытность мою гувернанткой меня принижали богачи родители, которых сердила моя образованность, будто я оскорбляла их тем, что имела что-то, чего они были лишены. Чувство товарищества с мистером Слейдом окрепло еще больше.

— Так что нам делать?

Зубы мистера Слейда сверкнули белизной в короткой хитрой улыбке. Он сказал:

— У меня есть способы обходить приказания лорда Анвина.

Вновь нахлынувшие надежды придали мне уверенность.

19

Несколько следующих дней мистер Слейд покидал дом своей сестры рано поутру, прежде чем я просыпалась, и вел розыски, в суть которых меня не посвящал. На время своего отсутствия он оставлял в передней двух агентов министерства иностранных дел охранять меня. Я не покидала моей комнаты, пытаясь дописать «Шерли», дожидаясь известий от мистера Слейда, и все больше и больше тревожась. К моему раздражению и разочарованию, недавняя вера в наше партнерство исчезла.

Мое одиночество скрашивали письма от Энн и Эмили. И тут я приведу письмо Энн.

Рада сообщить, что я благополучно приехала в Бирмингем и теперь служу гувернанткой в доме Локков. Для моей роли тайного агента я подхожу куда меньше, но надеюсь, что сумею справиться и с ней.

Семья состоит из миссис Каролины Локк, вдовы Джозефа Локка, ее двух сыновей, Гарри и Мэтью, семи и шести лет, и мистера Генри Локка, ее деверя. Миссис Локк — бледная измученная тень. Ее голубые глаза глубоко запали, а необходимость поддерживать разговор словно причиняет ей боль. Когда мы знакомились, я уловила, что от нее пахнет спиртным. Она не выходит из своей комнаты, куда ее горничная приносит ей подносы с едой и стаканами вина. Подносы возвращаются с почти нетронутой едой, стаканы — пустыми.

Мои два ученика — светловолосые, крепкие, красивые мальчуганы. Но, о как шумен и непослушен мастер Гарри! Во время нашего первого урока он болтал без умолку. Когда я велела ему вести себя тише, он выбросил свои учебники в окно. Мэтью, младший, вообще никогда не говорит, и глаза у него полны грусти. Он мочится в постель, как годовалый ребенок. Но, полагаю, он более печален, чем слабоумен, а Гарри более растерян, чем дурен. Смерть их отца как будто удручила весь дом и не в последнюю очередь мистера Генри Локка.

Мистер Локк светловолос, худощав, с лицом, постоянно омраченным тревогой. Он управляет семейным оружейным заводом и проводит там все дни напролет. Пока няня кормит мальчиков ужином, мы с Генри Локком обедаем вдвоем. Миссис Локк никогда к нам не присоединяется. Мы сидим в противоположных концах стола в озаряемой свечами столовой. Он всегда вежливо здоровается со мной, а затем замыкается в своих потаенных мыслях. Мы почти не прикасаемся к еде (аппетита нет ни у него, ни у меня), затем он с поклоном удаляется в кабинет на верхнем этаже. Я знаю, что он работает допоздна — кабинет находится прямо над моей комнатой, и я слышу, как он ходит там.

Мне редко доводилось видеть более удручающе несчастную семью. Меланхолия Локков могла бы расстроить мое собственное душевное состояние, если бы не поставленная передо мною цель. Памятуя о ней, на второй мой день там я осмелилась зайти в кухню, якобы чтобы попросить воды. Кухарка и судомойка были очень не прочь посплетничать о горе миссис Локк и о самоубийстве ее мужа. Однако прежде, чем я успела узнать лишь немного больше, чем уже знала, в кухню вошла экономка и сделала нам выговор за болтовню вместо дела.

Мои последующие попытки получить сведения от прислуги наталкивались на уклончивость. Я уже опасалась, что никогда не узнаю, почему мистер Локк наложил на себя руки и как он был связан с убийством Изабели Уайт. И сомневалась, что мне доведется увидеть ее «господина» или кого-либо, связанного с ним… До нынешнего вечера.

Часы в прихожей, отбивавшие полночь, пробудили меня от тревожной дремоты. Затем в парадную дверь постучали. Недоумевая, кто мог явиться так поздно, я услышала, как парадная дверь отворилась, и Генри Локк сказал голосом, пронзительным от страха: «Что вы тут делаете?»

Ему угрожающими словами, которых я не разобрала, ответил мужской голос. Я прокралась из моей комнаты на лестничную площадку и выглянула за перила. Генри Локк стоял на пороге открытой входной двери, а перед ним — мужчина с крючковатым носом, выпирающим подбородком и зловещим выражением лица.

«Нет, — сказал Генри Локк. — Мы сделали для вас достаточно. Уходите и оставьте нас в покое».

Тот схватил его за воротник. Генри Локк рванулся и закричал, раскинув руки. Ночной посетитель бормотал угрозы, мне не слышные и тем не менее наполнившие ужасом мое сердце.

«Нет! — услышала я голос Генри Локка, а затем: — Да! Все что захотите, только, пожалуйста, не…»

Тот отпустил его, и он, шатаясь, попятился. Последнее бормотание посетителя, и его неясная фигура исчезла. Генри Локк захлопнул дверь, задвинул засов и привалился к стене, задыхаясь. Что произошло между ним и ночным посетителем? Льстит ли мне мое воображение, убеждая меня, что посетитель — пособник зловещего господина Изабели Уайт? Я убеждена, что над этим домом нависает чудовищная опасность. Я буду выжидать и высматривать случай раскрыть эту тайну.

Надеюсь, ты и Эмили здоровы и что ваши собственные расследования продвигаются.

С любовью, Энн.

Ее письмо породило во мне и страх, и одновременно надежду, что Энн наткнулась на тропу, которая выведет нас к истине. Я знала, как она жаждет независимости и хочет доказать, чего она стоит, однако я пожалела, что позволила ей уехать в Бирмингем. Тем не менее мои опасения за Энн были слабее, чем за Эмили.

Эмили никогда не была многословной корреспонденткой, и ее письмо было кратким. Она всего лишь сообщила, что приехала в Благотворительную школу и была принята туда учительницей. О том, что происходило там, я узнала только после ее смерти, когда прочла следующие страницы ее дневника.

Дневник Эмили Бронте

Скиптон, 10 августа 1848 года.

Поезд уносил меня на северо-запад, будто гроб навстречу року. Такого числа незнакомых людей, сколько было пассажиров в вагоне, я не видела уже много лет. С каждой милей мое сердце все больше томилось тоской по дому.

Гроза разразилась, когда я уже добралась до Благотворительной школы, которая выглядела угрожающе, будто руины замка. Некоторое время, мокрая, дрожащая, я простояла перед дверью. Сердце у меня колотилось, и я с трудом подавляла желание убежать. В худшем случае внутри меня ожидала встреча с бессовестными преступниками, в лучшем — с незнакомыми людьми. Но я собралась с духом и постучала, а когда горничная приоткрыла дверь, принудила себя сказать: «Мне нужна работа. Быть может, вам требуется учительница?»

Моя наружность, вероятно, убедила ее, что я правда оказавшаяся в нужде женщина из приличной семьи, потому что она впустила меня в дом. «Подождите здесь. Я схожу за хозяйкой».

От бешеного струения крови в моих жилах у меня потемнело в глазах, и я почти не видела, где нахожусь. Я слышала голоса учительниц, что-то объясняющих, и учениц, повторяющих уроки. Эта пугающая какофония сдавливала мою душу в зерно ужаса, когда ко мне приблизилась маленькая полная женщина с волосами медного цвета.

Эта женщина, миссис Гримшо, назвалась и оглядела меня въедливыми карими глазами. Фигура ее была туго затянута в корсет и втиснута в зеленое кашемировое платье. Неестественный цвет волос намекал на хну. Судя по ее выговору, она была из простых, но претендовала на более высокое социальное положение.

«А вы?»

«Мисс Эмили Смит», — шепнула я, вспомнив назваться вымышленной фамилией.

«И чего вы тут хотели бы?»

Заикаясь, я изложила заранее придуманную историю, что была учительницей в школе очень далеко отсюда, а школа закрылась, и мне некуда было деться, так как у меня нет ни родных, ни друзей. Я думала, миссис Гримшо непременно поймет, что я лгу, такой неубедительной я казалась самой себе. Но она кивнула и спросила:

«А что вы преподаете?»

«Музыку», — сказала я.

Она провела меня в комнату с фортепьяно.

«Дайте-ка мне послушать, как вы играете», — приказала она.

Я села к инструменту и ощутила весь ужас того, что выставляю себя напоказ. На несколько панических секунд все ноты исчезли из моей памяти. Но каким-то чудом мои руки заиграли аккомпанемент к псалму.

Либо миссис Гримшо не заметила моих ошибок, либо они ее не смущали, потому что, когда я кончила, она сказала:

«Можете начать уроки завтра».

То, что я получила место в школе, мнилось больше бедой, чем победой. Учительница мисс Ретберн проводила меня в преподавательский дом — низкое каменное строение, разделенное на кельи. Мисс Ретберн лет сорок, она высокая, стройная, и у нее странная привычка поглаживать свой большой бюст.

«Вы разделите эту комнату со мной», — сказала она.

Потом сообщила мне часы занятий, трапез, молитв и всего прочего, но я почти не слушала. Крохотная комнатушка ужаснула меня; жить в такой тесноте рядом с незнакомой женщиной было выше моих сил.

«Учительницы свободны ходить по всей школе, — говорила мисс Ретберн. — Под запретом только дом Гримшо и старая мельница».

Затем мы пошли ужинать. За столами сидело около семидесяти девочек, но их могли бы быть сотни, такими громкими были их визгливые голоса. Я сидела за столом с преподобным Гримшо, его женой и четырьмя другими учительницами. После того, как преподобный Гримшо прочитал молитву, миссис Гримшо представила меня школьницам.

«Девочки, это мисс Смит, ваша новая учительница музыки», — сказала она.

Когда я встала и все глаза устремились на меня, я чуть было не упала в обморок от неловкости. Ужин начался, и каждый глоток вызывал у меня тошноту. Учительницы пытались завязать со мной разговор, и я отвечала коротко и неловко. Девочки поглядывали в мою сторону, перешептывались и хихикали. Уже я стала предметом насмешек, каким была в других школах. После отхода ко сну я лежала, не смыкая глаз, а моя сожительница спала. Ее дыхание заполняло комнату; я слышала учительниц в соседних комнатушках! Как я плакала о нашем доме среди пустошей! В моем жалком состоянии, как сумею я исполнить здесь то, что поклялась сделать?

Наконец я погрузилась в беспокойную дремоту. Мне снилось, что я задыхаюсь. Я проснулась и поняла, что кричу, мечусь на кровати, а другие учительницы стоят вокруг и смотрят на меня в испуге. Теперь при мне они соблюдают ту настороженную сдержанность, которая адресуется людям не в здравом уме, но мои ученицы опасливостью не страдают.

Заводилы в школе — Абигайль Уэстон и Джейн Фелл, обе красивые, наглые девочки шестнадцати лет. Они не прилагают никаких усилий, чтобы научиться играть на фортепьяно, а когда я указываю им на ошибки, смеются надо мной. Другие девочки берут с них пример, кроме Фрэнсис Каллен. Это некрасивая застенчивая фитюлька тринадцати лет, предмет насмешек. Я ощущаю родство с ней.

На второй мой вечер в школе я так истомилась по одиночеству, что, казалось мне, вот-вот умру. Я выждала, пока все заснут, затем тихонько выскользнула наружу. Ночь была жаркой, безветренной. Распухшая луна бросала неверный свет на школу. Глубокие тени одевали сад. Стрекотали кузнечики, и в воздухе висел тяжелый аромат цветов. Я вдыхала бодрящее веяние свободы, а моя затравленная душа обретала утешение в природе…

…пока из своего дома не вышел преподобный Гримшо. Я спряталась за большим дубом. Он торопливо прошел мимо меня и исчез между березами в конце сада. Из дома вышла Джейн Фелл и проследовала за Гримшо. Позади берез высилась каменная башня ветряной мельницы. Джейн и преподобный Гримшо могли идти только туда, но что они делали в этом запретном месте? Я недоумевала, каким образом Джейн бродит на свободе, когда все остальные девочки заперты в дортуарах, и какие дела у нее могут быть с преподобным Гримшо?

Быть может, это как-то связано с тем, ради чего я здесь? Я решила, что мне следует увидеть творящееся на мельнице, но тут услышала цокот лошадиных копыт и стук колес, приближающиеся к школе. Внезапно во дворе появилась миссис Гримшо. Ее въедливые глаза поблескивали в лунном свете, обозревая школу, будто в поисках непрошеных гостей. Боясь, что она обнаружит меня, я прокралась назад в постель, не сомневаясь, что что-то тут очень неладно.

На следующий день Дженн Фелл исчезла из школы. Когда я спросила, куда она уехала, мисс Ретберн сказала, что ночью ей стало плохо, и родители забрали ее домой. Но я же видела ее совершенно здоровой и не могла не спросить себя, не имеет ли случившееся с Джейн Фелл, чем бы это ни было, какого-либо отношения к жизни или смерти Изабели Уайт. И может быть, я скоро это узнаю.

Сегодня днем миссис Гримшо вызвала меня в свой кабинет. Она спросила меня: «Работа здесь вас устраивает?»

Я ответила, что да, и поблагодарила ее за ее доброту.

Миссис Гримшо самодовольно улыбнулась.

«У многих женщин есть причины благодарить нас, — сказала она. — И кое-какие благодарность свою выражают пожертвованиями. — Она показала мне конверт с десятью фунтами. — Мы как раз получили их от бывшей ученицы».

Она небрежно бросила конверт на письменный стол, а затем деловито вышла из комнаты, оставив меня там. У меня возникло особое ощущение, что она хочет проверить, не воспользуюсь ли я случаем украсть эти деньги. Сначала у меня не было ни желания красть, ни сомнений, что я должна либо доказать свою порядочность, либо буду уволена. Но ход моих мыслей внезапно изменился. При обычных обстоятельствах я бы оставила деньги лежать там, где они лежали, и удостоверила бы свою честность; но это же не была обычная школа, а я не была обычной учительницей. Отгадав, что миссис Гримшо требуется от меня не честность, а нечто другое, я опустила конверт себе в карман.

Весь день меня грызло жуткое предчувствие. Выдержала ли я ее проверку? Затем, после вечерних молитв миссис Гримшо подошла ко мне.

«Могу я поговорить с вами, мисс Смит?»

Мы вновь пошли в ее кабинет, она суровая, я напуганная и дрожащая.

«Нынче днем я показала вам кое-какие денежки, — сказала миссис Гримшо. — Они были там, когда я вышла вон. — Она показала на стол. — Вы их видите?»

«Нет, мэм», — прошептала я, заикаясь, как любая воровка, ожидающая воздаяния. Мой страх был настоящим, мне не было нужды в притворстве.

«И я не вижу, — сказала миссис Гримшо. Ее глаза заблестели, а уголки ее мокрых пухлых губ изогнула злая улыбка. — Куда же могли подеваться десять фунтов?»

«Не знаю», — сказала я, хотя сознание моей лжи лишало попытку притвориться убедительности.

«А я так думаю, что знаешь. — Миссис Гримшо обходила меня вокруг, ее шаги замыкали меня в кольцо. — Я оставила тебя одну в этой комнате с деньгами. А теперь они пропали. А только ты за весь день заходила сюда, окромя меня. — Она остановилась, как кошка, изготовившаяся к прыжку. — Карманы выверни!» — приказала она.

Трепеща под ее угрожающим взглядом, я повиновалась. И на свет появился конверт с деньгами.

«Ага! — воскликнула миссис Гримшо, выхватывая его из моей руки. — Подлая воровка. Мы-то кормили тебя, приютили и дали тебе работу: ты обманываешь наше доверие! — Праведное негодование пылало на ее лице, однако я заметила, что она очень довольна моим проступком. — Надо бы вышвырнуть тебя вон!»

«Нет, молю, не надо! — пробормотала я в нежданной панике, вдруг подумав, что неверно оценила положение вещей и потеряю мое место в школе. Как тогда сумею я обнаружить факты, могущие послужить спасению моих близких? — Мне некуда идти!»

«Надо бы сдать тебя полиции», — сказала миссис Гримшо.

Ужас сковал меня. Я в тюрьме? Ахнув, я упала на колени перед миссис Гримшо. «Смилуйтесь! Молю вас, простите меня!»

Что миссис Гримшо смаковала мой ужас, мое унижение, было очевидно.

«Сделайте со мной что угодно, — сказала я, — но разрешите мне остаться. Обещаю, я никогда больше не буду воровать».

«Есть способ, каким ты можешь избежать наказания и доказать, что заслуживаешь остаться тут», — сказала миссис Гримшо с притворной неохотой.

«Я что угодно сделаю! — вскричала я. — Все, что пожелаете!»

Скрестив руки на груди, миссис Гримшо уставилась на меня, ее въедливый взгляд примеривался и оценивал меня. Она улыбнулась, и ее улыбка стала заговорщицкой.

«Мы просто забудем твою оплошность. Хватит хныкать, иди ложись спать. Завтра ты выполнишь дли меня одно порученьице».

Я почувствовала неимоверное облегчение, что она предоставила мне новый шанс, и еще стыд, что я заклеймена как преступница.

«Благодарю вас», — прошептала я. Когда я выбежала из кабинета, жуткое предчувствие стиснуло мое сердце. Я отдала себя во власть женщины, которая, как я верила, ничего хорошего не замышляла, так чего же она ждет от меня?

20

Утром моего четвертого дня в Лондоне я позавтракала с Кэт в обширной столовой, отделанной в желтых тонах. Солнце сияло в окна, стол украшали только что срезанные цветы. Как мне хотелось бы впитать окружающую меня яркость и воздать должное превосходному завтраку из яиц, хлеба, ветчины и желе, но я тревожилась за Эмили и Энн и начинала думать, что мое присутствие в Лондоне не имеет смысла.

Тут в комнату широким шагом вошел мистер Слейд.

— С добрым утром, — сказал он небрежно и сел к столу, будто в его внезапном появлении не было ничего сколько-нибудь примечательного.

Я уставилась в тарелку, опасаясь, что он заметит захлестнувшую меня волну счастья. Кэт радостно воскликнула:

— Мой блудный братец! Чему мы обязаны честью твоего общества?

— Произошло кое-что новое, — сказал мистер Слейд. — Пожалуйста, простите, что я так долго держал вас в неведении, мисс Бронте. Я косвенным образом наводил справки о премьер-министре, но безрезультатно. Лорд Джон Рассел, по-видимому, никак не соприкасался ни с Изабелью, ни с Джозефом Локком или Исайей Фироном. Чтобы установить его роль в этом деле, мы должны спросить его прямо.

— Лорд Анвин приказал нам держаться от премьер-министра подальше, — напомнила я мистеру Слейду. — Рискнем ли мы ослушаться?

Он нахмурился, словно мысленно спровадил своего начальника к дьяволу.

— Либо это, либо мы лишимся возможности узнать, что лорду Расселу известно о господине Изабели.

— Каким образом ты доберешься до него, когда он сутки напролет занимается государственными делами и окружен людьми, которые следят, чтобы ему не мешали? — спросила Кэт.

Глаза мистера Слейда лукаво заблестели.

— Лорд Джон Рассел намерен посетить некий праздник, а я уже получил приглашение.

Он протянул мне квадратик картона кремового цвета. Элегантные печатные строки гласили: «Герцог и герцогиня Кентские приглашают вас на бал».

— Бал — удобнейший повод как бы случайно встретиться с премьер-министром, — сказал Слейд. — Мисс Бронте, не отправиться ли нам туда вместе?

Сначала я испытала привычный ужас перед любыми светскими приемами. А затем тревогу из-за практической стороны. Пока я сидела, онемев, мистер Слейд сказал:

— Какие-нибудь возражения?

Кэт взяла у меня приглашение, прочла его и воскликнула:

— Но бал же нынче вечером! Мой милый братец, мисс Бронте боится, что у нее не будет времени подготовиться.

— Бал начнется только в девять, — сказал мистер Слейд мне. — Неужели вы не успеете?

Успеть я никак не могла, так как мне нечего было надеть. Кэт бросила на меня понимающий взгляд и сказала:

— Мисс Бронте будет готова.

Она увлекла меня наверх в свою спальню и разложила на кровати чудесные мерцающие шелковые платья.

— К счастью, мы почти одного роста. Я буду счастлива одолжить вам любое для бала.

Я была благодарна ей, но страх не оставлял меня: какое отношение могли иметь ко мне наряды? Поскольку яркие цвета и глубокие вырезы мне не к лицу, мы остановили выбор на скромном сером атласе. Вечером, когда, одевшись, я стояла перед трюмо, я подумала, что не опозорюсь. Узкий корсаж и пышная юбка придавали мне внушительную осанку, а изумрудный отлив ткани зажигал каштановые переливы в моих волосах, которые Кэт уложила в модную прическу.

— Глаза у вас сверкают, как бриллианты, — сказала Кэт убежденно. — Никаких других украшений вам не требуется. Пусть он и вида не подает, не отчаивайтесь. Даже самое разбитое сердце способно исцелиться. Судьба может сотворить чары, пусть мужчина годы и годы чурался романтических привязанностей.

Я увидела, что мое лицо порозовело сильнее от мысли, что Кэт заметила мои чувства к ее брату, но ее слова заставили меня задуматься. Подразумевала ли она, что его сердце было разбито? А если да, кем была та, кого он любил?

На подгибающихся ногах, полная предвкушения, я спустилась по лестнице. В передней взад и вперед расхаживал мистер Слейд. Черный фрак и непокорные волосы придавали ему вид щегольской элегантности. Когда он посмотрел на меня еще на половине лестницы, я поймала изумленное восхищение, которое и надеялась увидеть в его глазах, но когда я нервно улыбнулась, его лицо стало непроницаемым.

— Так поехали? — сказал он безразлично.

Пока мы ехали в карете по Лондону, он не смотрел на меня и ничего не говорил.

Из кареты мы вышли на Белгрейв-сквер перед величественным особняком и присоединились к чреде великолепно одетых джентльменов и дам, шествующих к дверям, из которых доносилось пение скрипок. Мои пальцы на локте Слейда дрожали. Однако нервничала я гораздо меньше, чем в опере с Джорджем Смитом. Нарядное платье защищало меня, как броня, а мысль о возложенной на меня миссии придавала мне мужества. В огромной бальной зале нас поглотила толпа гостей. Пылала хрустальная люстра. Зеркала на стенах многократно увеличивали помещение и толпу; сотни голосов и смех перекрывали музыку оркестра.

— Мы должны отыскать премьер-министра, — сказал мистер Слейд. — Начнем танцевать, это позволит нам оглядеть всех.

Оркестр заиграл вальс. Я еще не успела возразить, что не умею танцевать, как мистер Слейд уже закружил меня. Сначала я спотыкалась, но затем обнаружила, что в такт музыки вальсирую без всяких усилий. Огни, танцующие пары, их отражения сливались воедино вокруг меня. В вихре красок и движения я четко видела только лицо мистера Слейда. Его взгляд шарил по зале, но пока мы кружились вместе, его глаза встречались с моими, сначала кратко, затем на все более длительное время. Нахмуренные брови указывали на нежелание смотреть на меня, и все же он смотрел, будто наперекор себе. Мое сердце часто билось. Действительно ли мистер Слейд привлек меня поближе к себе? Действительно ли его рука крепче сжала мою?

И когда я уже подумала, что вот-вот лишусь чувств от опьянения, мистер Слейд сказал:

— Вон премьер-министр.

Он увлек меня с середины залы к скоплению людей. В их центре находился мужчина пятидесяти с лишним лет, чьи массивная голова и широкие плечи выглядели слишком тяжелыми для невысокой хрупкой фигуры. Лицо у него было нездорово бледным. Кожа оттягивала выпуклости костей. Мистер Слейд проманеврировал со мной сквозь кольцо вокруг лорда Рассела.

— Милорд, — сказал мистер Слейд. Премьер-министр обернулся к нам с настороженной проницательностью в глазах. — Я Джон Слейд, а это мисс Шарлотта Бронте. Не могли бы мы поговорить с вами?

Лорд Джон Рассел обладал богатством и привилегиями по праву рождения, однако он воспринял современные идеи и принадлежал к партии вигов, представлявшей интересы предпринимателей и противостоявшей роялистам-тори. Он прославился, предложив знаменитый Билль о реформах, который расширил избирательные права и отнял власть у земельной аристократии в пользу негоциантов и промышленников. Принятие этих законов снискало ему огромную популярность, он поднялся до высшего поста — поста премьер-министра, но его двухлетнее пребывание на этом посту омрачалось чартистскими беспорядками, растущей нищетой и бунтами в Ирландии, а также угрозой, что революция с Континента перекинется на Англию. Теперь он без малейшего интереса взглянул на меня, затем смерил мистера Слейда взглядом с головы до ног. Он, казалось, готов был молча отмахнуться от нас.

— Это касается Изабели Уайт, — сказал мистер Слейд.

Бледность премьер-министра стала еще заметнее, его горло сжала судорога.

— Я не знаю никого с таким именем. — Его голос, аффектированный, жеманный и неуверенный, никак не гармонировал с его положением. — Прошу извинения.

Он повернулся и сбежал, не обращая внимания, какое возбуждение вызвал его внезапный уход.

— Скорее! — Мистер Слейд схватил меня за руку. — Если он улизнет, нам больше вряд ли удастся подобраться к нему.

Мы поспешили в погоню через залу. Последовали за лордом Расселом вниз по винтовой лестнице и наружу в сад. Деревья сплетались в арки между небом в бриллиантах звезд и мощенными кирпичом дорожками среди цветочных клумб. Свет из окон залы заливал сиянием все вокруг. Воздух был напоен благоуханием цветов и вонью сточных ям. Я задохнулась от нашей спешки. Мы нагнали премьер-министра у пруда с мраморной статуей Афродиты в центре. Премьер-министр повернулся к мистеру Слейду, выставив подбородок и сжав кулаки.

— Вас послала Изабель? — властно спросил он. — Ну, так можете ей сказать, что больше я не намерен иметь с ней никаких дел. И если вы немедленно не уберетесь вон, я прикажу арестовать вас за вторжение сюда.

Видимо, он счел нас сообщниками Изабели и ее господина и убежал, чтобы избежать публичного обличения. На лице мистера Слейда отразилась та же догадка.

— Изабель нас не посылала, — сказал он. — Я агент Короны на службе министерства иностранных дел.

Премьер-министр покачал массивной головой, гневно глядя на нас.

— Не верю ни единой вашей грязной лжи. Убирайтесь к дьяволу!

В отчаянии я вскричала:

— Молю вас, милорд. Мы не имеем дурных намерений против вас. Мы здесь, чтобы помочь вам.

Он обернулся ко мне с удивлением, словно недоумевая, как такая явно ничтожная особа посмела заговорить с ним.

— Изабель Уайт убили, — торопливо продолжала я. — Мы полагаем, в этом повинен тот же человек, что вынудил вас подчиниться ему. Его подручные напали на меня и чуть было не убили моего брата. Изабель утверждала, что он возглавляет заговор, угрожающий королевству. Наш единственный шанс остановить его — это объединиться.

Пальцы лорда Рассела медленно разжались, он смотрел на меня в ошеломлении.

— Изабель убили? Как это произошло?

Я с облегчением поняла, что он готов меня выслушать, и, поражаясь собственной смелости, рассказала подробности смерти Изабели; затем мистер Слейд описал убийство торговца Исайи Фирона. Пока он рассказывал, как обнаружил, что Изабель служила курьером между радикальными обществами и ее господином, который поддерживал их, лицо премьер-министра приняло выражение, с каким смотрят на руины города после осады.

— Как вы связали меня со всем этим? — спросил он.

Я объяснила, что мы прочли об этом в книге, которую Изабель послала мне. И лорд Джон Рассел, пошатываясь, направился к мраморной скамье и тяжело опустился на нее.

— Значит, правда, что близость с Изабелью отдала вас во власть ее господина? — спросил мистер Слейд.

Лорд Рассел кивнул, с видимым облегчением признаваясь в том, что был вынужден хранить черную тайну.

— Это началось в сорок четвертом году, — сказал он. — Я вел бой с оппозицией тори за предоставление гражданских прав ирландцам и наведение порядка на заводах и фабриках. Моя жена была тяжело больна, я вложил деньги в предприятия, которые лопнули, и потерял целое состояние. Я влез в большие долги, чтобы покрывать текущие расходы, и находился в таком отчаянии, что не мог спать. Я начал по ночам бродить по городу в поисках отвлечения. Как-то ночью я оказался в игорном клубе. Там я встретил Изабель.

Лицо премьер-министра покрывали тени, будто синяки, веселая музыка, доносившаяся из дома, словно насмехалась над его горестью.

— Она была распорядительницей в этом клубе. При обычных обстоятельствах я не соприкасался с такого рода женщинами. Но Изабель была красива, я томился от одиночества и был очарован.

Вот и подтверждение рассказа Изабели в дневнике, подумала я, взглянув на мистера Слейда. Но его внимание оставалось сосредоточенным на лорде Джоне Расселе.

— Я продолжал встречаться с Изабелью в низкопробных кабаках и гостиницах, — продолжал премьер-министр. — В конце концов я начал поверять ей свои невзгоды, как, полагаю, многие мужчины делятся ими со своими любовницами. — Он поморщился от отвращения к себе. — Она сказала, что знакома с кем-то, кто может оказать мне финансовую помощь. Сначала я отказался, так как понимал, что деньги получу не просто так. Но я был на грани финансового краха и умопомешательства, и настойчивые предложения Изабели обретали все большую соблазнительность. И вот как-то ночью она принесла мне пятьсот фунтов от человека, которого называла своим господином. И я взял их, как потом брал и дальнейшие суммы.

Он съежился от стыда, и мне стало жаль его.

— И что у вас просили взамен? — негромко спросил мистер Слейд.

— Вначале ничего, — ответил лорд Джон Рассел. — Я порвал отношения с Изабелью в сорок пятом году, когда повез свою жену лечиться в Эдинбург. Мое финансовое положение восстановилось, и я полагал, что мои проблемы остались позади. Как вдруг… — Его лицо стало скорбным. — В начале сорок седьмого года, примерно через шесть месяцев после моего назначения, Изабель подстерегла меня у входа в парламент. Она сказала, что ее господин требует, чтобы я заплатил ему десять тысяч фунтов. Я был в ужасе. Я сказал, что не могу и не буду платить. Но она сказала, что в таком случае моей жене сообщат о моем адюльтере. Здоровье моей жены оставалось слабым, и подобный удар мог ее убить. И поэтому я совершил непростительный поступок.

В то время я отвечал за казначейство и фонды, предназначенные для улучшения положения в Ирландии. И я украл из них десять тысяч фунтов, чтобы уплатить господину Изабели. Однако его требования на этом не остановились. Вскоре Изабель сообщила, что он хочет, чтобы с моей помощью такие-то суда отплыли из Англии без досмотра или каких-либо препятствий.

— Какие суда? — спросил мистер Слейд тоном сдерживаемого нетерпеливого интереса.

— Не помню, но принадлежали они разным торговым фирмам, — сказал лорд Джон Рассел. — И все направлялись на Дальний Восток.

— И с каким грузом? — спросил Слейд.

— Я предпочитал не знать. Я предположил, что они везут англичанок на продажу восточным богачам. И велел Изабели сообщить своему господину, что я отказываюсь быть причастным к незаконной аморальной торговле. Но она сказала, что у него есть соглядатаи в казначействе, и он знает, откуда я взял деньги, чтобы заплатить ему. И если я не обеспечу этим судам беспрепятственного отплытия, ее господин изобличит меня как растратчика. Скандал погубил бы мою политическую карьеру.

Значит, такими вот были угрозы, которыми ее господин подчинил себе премьер-министра. Алчность, неразумие и страх способны ослабить самых могущественных представителей рода человеческого.

— У меня не было выбора, кроме как подчиниться. Но, поскольку вы говорите, что господин Изабели финансирует радикальные общества, боюсь, суда служили целям даже еще более губительным, чем я предполагал. — Бледное лицо лорда Джона Рассела обрело жуткую зеленоватость. — Он, видимо, намеревается учинить беспорядки в Азии и подорвать британское господство там, как и в Европе. Его суда, вероятно, доставляли информацию, солдат и оружие заморским сообщникам.

Мистер Слейд кивнул. Я прикинула, не составляли ли ружья, изготовлявшиеся Джозефом Локком, часть секретного груза этих судов. Быть может, он тоже вынужден был служить господину Изабели и снабжать его оружием против своей воли. Узнал ли он позднее, для каких изменнических целей предназначалось это оружие, и убил себя, лишь бы избежать разоблачения? Быть может, Исайя Фирон переправлял это оружие и погиб, потому что был звеном в цепи, соединявшей Изабель Уайт и Джозефа Локка с человеком, который управлял всеми ими. Мне вспомнились слова Изабели, что злодей стремился обрести власть королей.

— Кто тот, кто принуждал вас? — настойчиво спросил мистер Слейд.

Премьер-министр покачал головой.

— Я ни разу не встречался с ним. Я не знаю его имени. Изабель отказывалась назвать его. Она была единственным связующим звеном между ним и мной.

И смерть Изабели, Локка и Фирона разорвала цепь. Слейд сказал:

— Вы не можете сказать, в каком игорном клубе вы познакомились с Изабелью?

Лорд Джон Рассел ответил, что не помнит, так как пытался вычеркнуть из памяти это тягостное время. Враждебность обострила его черты, он тяжело поднялся со скамьи и сказал:

— За содеянное меня могут повесить. Если вы доложите своему начальству о сказанном мною, я буду все отрицать. Мое слово, безусловно, перевесит ваше, и вы окажетесь в более тяжелом положении, нежели я.

Тем не менее он не сумел скрыть ужаса, что его преступления могут стать явными.

Мистер Слейд, очевидно, понял, какое преимущество он имеет над премьер-министром, так как он сказал:

— Мисс Бронте и я сбережем вашу тайну при одном условии.

У лорда Джона Рассела вырвался хриплый угрюмый смешок.

— Вы торгуетесь со мной? Ваша дерзость поразительна.

Он повернулся, чтобы уйти, но, не сделав и нескольких шагов, с неохотой остановился.

— Если господин Изабели свяжется с вами и потребует новых услуг, сообщите мне сейчас же, — сказал мистер Слейд. — Определите, кому принадлежат суда, обеспечить которым безопасное отплытие из Англии поручают вам, и каков их груз. Помогите мне установить личность и схватить злодея, и я оберегу вас от разоблачения и кары.

Лорд Рассел задумался.

— Если вы получите анонимное письмо, адресованное вам в министерство иностранных дел, вам следует принять его к сведению, — наконец сказал он, а затем покинул нас.

— Ну, видимо, тут больше не узнать ничего, — сказал мистер Слейд. — Пожалуй, мы можем уйти.

Однако он не сдвинулся с места. Он смотрел на меня странным взглядом, пробудившим трепет в моей груди. Деревья и тьма прятали нас от бальной толпы, и наше уединение нарушала только мраморная Афродита, неподвижная и безмолвная.

— Ваша речь перед премьер-министром обеспечила нам победу, — сказал мистер Слейд, и я услышала в его голосе новое уважение и теплоту. — Поздравляю вас. — И добавил ворчливо: — Я также должен сказать вам, как очаровательно вы выглядите сегодня вечером.

Во мне поднялась такая волна гордости и счастья, что я не сумела найти ответа. Ночь словно возвеличили освежающий ветерок, медленное вращение небесного купола и прилив надежды, заплескавшийся у меня в сердце.

Я не грезящая юная девушка, верящая, будто летний вечер таит в себе магию или что красивое платье, вальс и успешное сотрудничество могут воздействовать на судьбу. Но мои отношения с мистером Слейдом изменились в эту ночь, и в последующие дни они продолжали изменяться, к моей радости и трепету.

21

То, что произошло на балу, ввергло меня в такое смятение чувств, что в ту ночь я лихорадочно металась на постели, не в силах превозмочь вихрь хаотических мыслей, а затем, уснув, вальсировала с мистером Слейдом. Проснулась я, задыхаясь от предвкушения того, что мог принести наступающий день.

Когда я спустилась в столовую и села завтракать с мистером Слейдом и Кэт, он протянул мне два письма. Одно было от Эмили, другое от Энн. Первым я вскрыла письмо Эмили и, пока читала, меня преисполнила тревога.

— Эмили пишет из Хоуорта. Она покинула Благотворительную школу, но ничего не объясняет. Что могло произойти?

Серьезное выражение на лице мистера Слейда говорило об его опасении, что Эмили каким-то образом скомпрометировала наши розыски.

— Что пишет Энн?

Ее письмо пугало еще больше, о чем свидетельствуют ее собственные слова:

Моя милая Шарлотта!

Пишу в спешке, чтобы сообщить важные новости.

На следующий день после появления таинственного посетителя мистер Локк и я опять обедали вместе. Он выглядел настолько более измученным и ушедшим в свои мысли, что я осмелилась спросить о причине. С неубедительной поспешностью он попытался заверить меня, что все в полном порядке.

Когда я созналась, что видела, как он спорил с каким-то мужчиной вчера ночью, и спросила, не из-за этого ли мужчины он встревожен, его лицо смертельно побелело. Он покачнулся в своем кресле. На лбу заблестела испарина в свете свечей. Я бросилась к нему и налила ему вина, которое он выпил одним глотком. Я утерла салфеткой ему лоб, и он судорожно вздохнул, когда краска вернулась на его щеки.

Едва он смог заговорить, как поблагодарил меня за помощь и извинился, что обеспокоил меня. Такая вежливость в тяжелую минуту усилила мою симпатию к Генри Локку. Он выглядел почти мальчиком, и мне захотелось ласково его обнять. Нерешительно я спросила, не поделится ли он со мной своей тревогой, а вдруг я смогу ему помочь?

Наверное, во мне есть что-то такое, что вызывает доверие. Подруги, наниматели и совершенно незнакомые люди рассказывали мне про свои беды. И теперь Генри Локк признался, как он пытался уговорить своего старшего брата Джозефа не поручать ему управление семейным Ружейным заводом, ибо чувствовал, что тот вынужден отойти от дел против воли. Тем не менее мистер Джозеф Локк на следующий же день объявил о своем решении рабочим.

На этом месте своей печальной повести Генри Локк содрогнулся.

— Жена Джозефа прислала сказать мне, чтобы я немедленно возвращался домой. Едва я вошел, она сказала, что он заперся у себя в кабинете, и она слышала звук выстрела. — Его лицо мучительно исказилось, будто он вновь переживал увиденное тогда. — Я взломал дверь и увидел, что Джозеф упал на свой письменный стол. Его голова лежала в луже крови. В комнате стоял запах пороха. Пистолет выпал из руки Джозефа на пол.

Прошептав слова соболезнования, я решилась спросить, почему его брат покончил с собой. Мистер Локк ответил, что Джозеф не оставил никаких объяснений, но неделю спустя после его смерти он начал понимать.

— Я задержался на заводе допоздна, — рассказывал он мне, — проверяя счетные книги. Шел уже одиннадцатый час ночи, и я был совсем один. Внезапно в комнату вошел мужчина, которого вы видели вчера. Я спросил, кто он такой и что ему нужно. Он не назвался, и я все ещене знаю его имени. Он заявил: «Я здесь, чтобы забрать ружья, которые заказал Джозефу Локку».

Меня охватило волнение, так как я почувствовала, что сейчас услышу нечто важное.

Генри Локк продолжал:

— Он потребовал, чтобы я отпер склад. Затем вышел из моего кабинета, словно ждал, что я последую за ним и выполню его распоряжение. Я кинулся за ним со словами: «Мой брат умер. Мне ничего не известно о вашей сделке с ним. И я должен получить какое-то доказательство, прежде чем я выдам вам ружья».

У склада стояли четверо. Они схватили меня и пригрозили избить, если я не подчинюсь. И я беспомощно смотрел, как они выносили ящики с ружьями и грузили их в фургон. Затем они все забрались в фургон и приготовились уехать. Вожак сказал мне, что мой брат уже получил уговоренную сумму, и что раз Джозеф умер, выполнить условие сделки обязан я. Он сказал, что ему требуются сотни ружей, пистолетов и пушек и что он явится за ними через две недели.

Я возразил, что такого количества оружия завод не может изготовить за подобный срок, и назвал его вором. Я сказал, что сообщу о нем властям. Но он ответил, что есть вещи, которые мой брат хотел держать в секрете. Он упомянул, что одна из них касается мисс Изабели Уайт и что раскрытие этого и других секретов не только погубит Оружейный завод Локка, но и обесчестит память Джозефа и мое доброе имя.

Генри Локк испустил вздох отчаяния.

— Я предположил, что Джозеф вел себя неблаговидно с гувернанткой детей, но было очевидно, что он сделал еще что-то, даже еще более ужасное, и оказался во власти этого человека и платил оружием за безопасность свою, нашей семьи и фирмы. Я подумал, что если я выполню условия сделки, то смогу предотвратить катастрофу, которой боялся Джозеф. Но через две недели у меня не хватило половины. И вчера он пришел потребовать остальное.

Свечи почти догорели. Генри Локк, в тисках отчаяния, признался в опасении, что даже если бы он смог поставить оружие, требования не прекратятся, фирма обанкротится, и его семья будет разорена.

— Но, конечно же, должен быть какой-нибудь другой выход, — сказала я. — Может быть, тайна вашего брата не так опасна, как вам внушили. У вас есть хоть какое-то представление, в чем она заключается?

— Ни малейшего, — ответил он. И всю правду он узнает, только если шантажист исполнит свою угрозу и разразится скандал.

Думая о мистере Слейде, я упомянула, что у меня есть друг на службе Короны, который сумел бы ему помочь. Генри Локк умолял меня не обращаться ни к моему другу, ни к кому-либо еще. Он знает, что его брат нарушил закон, и не может допустить, чтобы за грехи Джозефа пострадала семья. Вино в стакане заплескалось, когда он содрогнулся от страха, но он объявил, что попытается поставить оружие и будет молиться, чтобы дело на этом завершилось.

Я не могла разделить его слепой веры, так как полагала, что за этими бедами стоит зловещий господин Изабели Уайт, не знающий милосердия. Я решила узнать побольше, и на следующий день случай представился.

Дети отправились в гости к друзьям. Я осталась без всяких дел и с большим желанием вырваться из этого мрачного дома, а потому попросила кучера свозить меня в Бирмингем. Там перед табачной лавкой я заметила мужчину и узнала его крючковатый нос и выпирающий подбородок. Тот самый человек, который угрожал Генри Локку. Он пошел дальше, а мной овладел необоримый порыв.

Я велела кучеру подождать и выскочила из экипажа. Толпы перед лавками заслонили его, и он было исчез из виду. Но затем я заметила, как он прошел мимо церкви, и поспешила вдогонку. Мы шли через кварталы, становившиеся все более убогими, затем он свернул в мощенную булыжником улочку с ветхими трущобными домами по сторонам. Он вошел в грязную кирпичную пивную под названием «Бочка и стаканчик». Я осторожно заглянула через окно в полутемное помещение. Мужчина, за которым я следила, сидел с кружкой за столом, где пили неотесанные мужланы, по виду безработные поденщики.

Я настолько сосредоточилась, что заметила двух свернувших в проулок мужчин, только когда они поравнялись со мной. Невежественные молодые оболтусы, злорадно ухмыляющиеся. Они надвинулись на меня, и от страха я онемела.

— И что это тебя тут заинтересовало? — сказал первый, кивая на «Бочку и стаканчик».

Я замотала головой в немом ужасе.

— Может, она мужика высматривала? — съехидничал второй.

Подталкивая друг дружку локтями, они обменялись хитрыми взглядами и сильно захихикали, потом ухватили меня за локти. В панике я начала вырываться и просить, чтобы они меня отпустили. Они гоготали, сыпали насмешками и тащили меня дальше.

Я звала на помощь, и к нам направился констебль. Пара ударов его палкой, и негодяи пустились наутек. Он осведомился, как я, и я ответила, что со мной все в порядке и поблагодарила его. Констебль проводил меня до моего экипажа, выговаривая мне, что приличным барышням тут не место. И, воспользовавшись случаем, я описала ему мужчину в пивной, мучителя Генри Локка, и спросила:

— Вы не могли бы мне сказать, кто он?

Констебль сказал:

— Нет, но он из тех, от кого вам следует держаться подальше, что так, то так.

Но я все равно не сомневалась, что мужчина в пивной связан с тем, кто повинен в убийстве Изабели Уайт и самоубийстве Джозефа Локка, а также в нападениях на тебя, милая Шарлотта. Сожалею, что не сумела установить его личность, и уповаю, что мне представится случай искупить мою неудачу.

Энн.

После того как мы с мистером Слейдом прочли письмо, я вскричала:

— Если бы констебль не оказался поблизости, Энн могла бы стать жертвой этих мерзавцев. Мне следовало предвидеть, что она может попасть в беду! Она должна немедленно покинуть Бирмингем!

То, что мистер Слейд не напомнил мне, как он предупреждал нас об опасности, делает честь его тактичности.

— Бесспорно, Энн должна уехать. Она узнала больше, чем ей понятно. Мы получили описание таинственного мучителя Генри Локка, а также название пивной. — Мистер Слейд сосредоточенно прищурился. — «Бочка и стаканчик» служит местом встреч чартистских агитаторов. Я, пожалуй, понял, какое место отведено этому человеку в плане господина Изабели.

— Я сейчас же напишу Энн, чтобы она вернулась домой, — сказала я, вставая.

— Даже лучше: мы заедем за ней. Поездка в Бирмингем на поиски человека, которого видела Энн, обещает больше, чем задержка в Лондоне на случай, если премьер-министр вдруг свяжется с нами.

Кэт распорядилась подать экипаж, а я поспешила в спальню собрать вещи. И утро еще не кончилось, когда мы с мистером Слейдом сели в поезд на Бирмингем.

22

Мы все испытываем эмоции, признаться в которых было бы страшнее смерти, а также ощущения, которые вызывают стыд и сознание вины. Упиваться тем, что прискорбно, кажется грехом; что зло способно вызывать такое наслаждение, показывает, сколь своевольна человеческая натура. Зрелище людского насилия должно бы отталкивать меня, и все же при некоторых обстоятельствах я чувствую тот же пьянящий восторг, как когда я вижу бушующую грозу или обрушивающиеся на скалы океанские валы. Вот в чем я убедилась, к своему позору, во время моей поездки в Бирмингем с мистером Слейдом.

Когда мы приехали туда, он поместил нас в доме знакомой ему респектабельной супружеской пары — с мужем, ушедшим на покой сержантом армии Ост-Индской компании, мистер Слейд в свое время служил. Нам с Энн отвели удобную комнату наверху, и там мы, радуясь нашему воссоединению, обсуждали пережитое. У наших хозяев было двое сыновей, констеблей. В этот же вечер они с мистером Слейдом отправились на поиски мужчины, вымогавшего ружья у Генри Локка. Энн легла спать, но я сидела и ждала, слишком взволнованная, чтобы уснуть. Я думала о том, как изменились мои отношения с мистером Слейдом. Хотя мои чувства к нему усилились, я ощущала себя с ним гораздо свободнее, чем с кем-либо из знакомых мне мужчин. Мы словно обрели не выразимую словами гармонию, пути наших жизней скрестились, и мы вместе устремлялись навстречу какой-то неведомой судьбе. Но кем был Джон Слейд? Теперь я могла бы насчитать много часов, проведенных нами друг с другом, и тем не менее твердо я знала лишь одно: он имел обыкновение исчезать, оставляя меня ждать.

На заре мистер Слейд вернулся. Я поспешила встретить его.

— Что произошло? — спросила я.

— Мы арестовали троих в «Бочке и стаканчике», — сказал мистер Слейд. Его волосы и одежда были в беспорядке. — Один из них, возможно, вам знаком. Другой подходит под описание мисс Энн того мужчины, которого она проследила туда. Мне придется попросить вас обеих посетить тюрьму и опознать этих людей.

Мистер Слейд отвез нас обеих в бирмингемскую тюрьму, мрачную, построенную из красного кирпича темницу на Мур-стрит. Через зарешеченные окна обитатели тюрьмы выкрикивали грубые насмешки по адресу прохожих. Окружающую ее стену венчали острые клинья. Снаружи констебли выгружали из фургонов людей в кандалах. Надзиратель отпер массивную, окованную железом калитку. В караульной он отправил Энн и меня в чулан, где женщина с рубленым лицом ощупала нас с головы до ног и пошарила под нашей одеждой в поисках спрятанного оружия или другой контрабанды. Пока мистер Слейд и надзиратель вели нас по лабиринту мрачных коридоров, освещенных закопченными газовыми фонарями, меня все больше охватывала робость.

За ржавой решеткой окон я различала арестантов, марширующих вокруг двора. Вонь мочи, экскрементов и горечи становилась все омерзительнее по мере того, как мы все дальше углублялись в недра тюрьмы. Стены и пол коридоров были склизкими от вонючей сырости. Крики, стоны, гомон хриплых голосов доносились с тюремных ярусов точно эхо. Стражники в синих мундирах патрулировали коридоры под побрякивание связок ключей на поясах. Арестанты в цепях скалились на Энн и меня, пока их проводили мимо. Мистер Слейд остановил нас возле двери со стеклянным окошечком на уровне глаз.

— Поглядите внутрь, — сказал мистер Слейд Энн. — Вы узнаете мужчину, чью внешность описали в своем письме?

Энн прищурилась в окошечко. Я посмотрела через ее плечо в помещение с истертым дощатым полом, белеными стенами и голыми газовыми трубами. Два констебля стояли на страже возле трех мужчин, сидящих на скамьях за столом. У одного было рубленое лицо с крючковатым носом. Правый глаз у него был подбит, одежда запятнана кровью. Видимо, арест этой троицы дался мистеру Слейду нелегко.

— Вот тот человек угрожал Генри Локку, — сказала Энн.

Мое внимание привлек арестант, сидевший напротив мужчины, опознанного Энн. Черный костюм, голова забинтована. Эти рыжие волосы и грубое жесткое лицо были запечатлены в моей памяти навеки.

— Тот, что забинтован — один из двух, напавших на нас в поезде и приходивших в Благотворительную школу! — вскричала я.

Мистер Слейд сверкнул быстрой торжествующей улыбкой.

— Я по вашему рисунку догадывался, что это он. То есть наша охота оказалась вдвойне успешной. Ну, а третий?

Худая фигура, прилизанные волосы и острые черты лица придавали этому третьему сходство с борзой. Суженные глаза рыскали туда-сюда, и он нервно постукивал ногой. Его одежда щеголяла прорехами и почти оторванным рукавом. Ни Энн, ни я никогда его не видели.

Мистер Слейд поблагодарил нас за помощь, затем сказал:

— Кеб отвезет вас обратно, пока я буду допрашивать арестантов.

Энн согласилась с радостью, но я сказала:

— Я хочу видеть и слышать, в чем признаются эти люди.

Мистер Слейд встал между дверью и мной с выражением сильного неодобрения:

— Это зрелище не для женских глаз.

— Оно не может быть страшнее убийства, которое я видела, — возразила я.

Он нахмурился с явным нетерпением приняться поскорее за дело, не желая тратить время на пререкания.

— Ну, если вы так хотите…

Надзиратель торопливо увел Энн. Мистер Слейд проводил меня в соседнюю комнату. Окно с железной решеткой позволяло видеть, что происходит в помещении с арестантами. Мистер Слейд придвинул для меня стул к окну.

— Смотрите сколько хотите, но ведите себя тихо, — сказал он и сразу ушел.

Я поспешила сесть. И тут же увидела, как мистер Слейд вошел в соседнее помещение. Констебли встали «смирно», арестанты подобрались, глядя на мистера Слейда с враждебной настороженностью. Должна признаться, я с немалым сочувствием относилась к делу чартистов — вопреки мятежам, вспыхивающим во имя этого дела, — так как считала вполне разумными требования иметь голос в управлении страной и верила в добрые намерения тех, кто их выдвигал. Но эти люди, казалось, принадлежали к презренному сброду, для которого волнения в обществе всего лишь повод к бесчинствам.

— Я ничего дурного не делал, — сказал мой рыжий враг надменно, тоном образованного человека отнюдь не низшего класса. — Почему я арестован?

— Вопросы задаю я, — отрезал мистер Слейд.

— Ну тогда можете отпустить меня немедленно, — последовало в ответ, — так как мне нечего вам сказать.

Остальные двое вызывающе закивали.

— Нет, есть, — сказал мистер Слейд. Держался он спокойно, но дышал решимостью. — Во-первых, вы назовете мне свои имена.

— Джо Мот, — сардонически сказал мой враг.

— Питер Игрец, — сказал с грубым северным выговором шантажист, требовавший от Локка оружие.

— Джон Джонс, — сказал борзой. Выговор у него был, как у лондонского кокни.

Мистер Слейд и констебли схватили арестантов, скрутили им руки за спиной и шмякнули их об стену. Те вырывались и выкрикивали проклятия.

— Ваши настоящие имена, будьте так добры, — сказал мистер Слейд.

Истинной леди подобало бы отвернуться от зрелища насилия и заткнуть уши, чтобы не слышать грязную брань. Мне следовало бы испытать отвращение, глядя, как мистер Слейд принуждает арестантов к признанию. Но его действия пробудили во мне какой-то первобытный инстинкт. Мое дыхание участилось, меня пронизало темное наслаждение, и я наклонилась ближе к окну.

Арестанты сломались. Мой враг открыл, что он Чарльз Огден, шантажист оказался Сидом Джейксом, а третий — Арти Кроу.

— Благодарю вас, — сказал мистер Слейд так вежливо, словно вел светскую беседу. Он и констебли подтолкнули их к скамьям. — Теперь вы можете сесть.

Они подчинились, злобно глядя на мистера Слейда — их ненависть была будто фонтаны крови в воздухе. Хотя я и расстроилась, что мистер Слейд прибегает к насилию, чтобы получить факты, эта до сих пор скрытая черта его личности заворожила меня. И я ничуть не сочувствовала преступникам.

— Мистер Огден, почему вы с вашим другом напали на двух мисс Бронте в поезде вблизи Лидса одиннадцатого июля? И по чьему приказу?

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Огден. — Вы не того арестовали.

Сказал он это столь убедительным тоном, что даже я, его тогдашняя жертва, почти ему поверила.

Мистер Слейд обратился к Джейксу:

— Кто получатель оружия, которое вы украли с Ружейного завода Локка?

— Никакого оружия я никогда не крал, — пропыхтел шантажист, но я заметила в его глазах страх виновности.

Кроу, третий, следил за происходящим с такой настороженностью, что мне стало ясно: ему есть что скрывать. Мистер Слейд бросил на него острый взгляд, а затем обратился ко всем троим:

— Почему вы были в «Бочке и стаканчике»?

— Чтобы выпить, — сказал Огден.

Я поняла, что он их вожак. Он воинственно заявил мистеру Слейду:

— Это возмутительный произвол. У вас нет права задерживать меня здесь. Я ухожу.

Он встал, как и остальные двое. Мистер Слейд загородил дверь.

— Попытайтесь, если хотите. — Они заколебались, и презрительная улыбка искривила губы мистера Слейда. — А! Вы избиваете беспомощных женщин, но предпочитаете избежать драки со мной. Какой же вы трус!

Огден стиснул кулаки. Я поняла, насколько ему непереносимы эти насмешки в присутствии его друзей. Я сдвинулась на краешек стула, почти прижав лицо к решетке.

— И вы дурак, что подчиняетесь хозяину, который бросает вас терпеть последствия преступлений, которые заказал он, — провокационно добавил мистер Слейд.

От бешенства забыв о всякой осторожности, вынужденный доказать свою мужскую смелость, Огден кинулся на мистера Слейда, который уклонился от молотящих кулаков и ударил его в живот. Огден взревел от боли, согнулся пополам, а затем боднул мистера Слейда в грудь. Они налетели на дверь и сцепились друг с другом. Я опасалась, как бы мистер Слейд не пострадал, и все же трепетала от восторга, глядя на его напряженное лицо и мускулы. Мне вспомнилось, что когда-то он был солдатом на Востоке и шпионом на Континенте. Те же самые руки, которые прикасались ко мне, сейчас готовы были нанести увечье, даже убить. Меня это не трогало.

Пока мистер Слейд и Огден дрались, Джейкс метнулся к двери. Один из констеблей ухватил его, и вихрь взметывающихся кулаков поглотил эту пару. Мистер Слейд отшвырнул Огдена второму констеблю. Тот схватил его, и они начали драться. Мое сердце бешено билось, губы полуоткрылись. Теперь я поняла, почему хоуортские мужчины стекались в «Черного быка» на боксерские матчи. Мистер Слейд шагнул к Кроу, и тот боязливо попятился.

— Только не бейте меня! — простонал Кроу.

Констебли повалили Огдена и Джейкса ничком на пол и сели им на спины.

— Я пощажу вас, если вы заговорите, — сказал мистер Слейд Кроу.

Я поняла, что мистер Слейд наметил Кроу как слабейшего в шайке. Беря верх над другими, он рассчитывал заполучить перебежчика.

Кроу воскликнул:

— Ладно! Все правда! Чарли напал на энтих женщин. Сид забрал ружья.

— Заткни пасть! — взвыл Огден, придавленный тяжестью констебля к полу. Из носа у него текла кровь, рыжие волосы слиплись от пота.

Джейкс, бессильно распростертый на полу, сказал Кроу:

— Чертов предатель, ты заплатишь, что выдал меня! — В отместку он заявил мистеру Слейду: — Это он убил желтоволосую сучку, ну, гувернантку у мистера Локка.

Я растерянно уставилась на Кроу. Это его я видела, когда он ударил ножом Изабель Уайт! Мистер Слейд на миг окаменел от изумления, что его охота увенчалась арестом убийцы. Мне даже не верилось, что Энн, моя маленькая сестренка, подвела нас к этому открытию. Мистер Слейд взглянул на меня, и мы разделили удовлетворение, что одна тайна раскрылась.

— Энто он сказал, чтоб сделать энто, — лепетал Кроу, отчаянно стараясь выгородить себя. — Энто он велел Чарли похитить энту самую Бронте, а Сиду раздобыть ружья.

— Кто? — спросил мистер Слейд, грозно нагибаясь над съежившимся злодеем.

— Он нас убьет, если ты скажешь, олух! — крикнул Огден.

— Ничего больше не говори! — сказал Джейкс.

Они явно боялись своего хозяина больше, чем служителей закона. Глаза мистера Слейда блеснули, едва он учел этот факт.

— Мистер Кроу, вы сознались в убийстве. И будете за это повешены. — Кроу уныло скорчился на скамье, а мистер Слейд повернулся к Огдену и Джейксу: — У меня есть свидетели шантажа Генри Локка и нападения на обеих мисс Бронте. При обычных обстоятельствах вы отправились бы в тюрьму, но ваш наниматель возглавляет заговор с целью разрушить порядок в Европе и подорвать британское правительство. Преступления, которые вы все совершали по его указке, делают вас повинными в государственной измене, а государственная измена карается смертью.

Огден и Джейкс нахмурились; я догадывалась, какие панические мысли мелькают у них в голове.

— Но если вы окажете содействие, я смягчу ваши приговоры, — продолжал мистер Слейд. — Сообщите мне имя и местопребывание человека, толкнувшего вас на преступления, и я обещаю защитить вас от него.

Я пришла в ужас, что эти преступники могут избежать полной меры наказания, однако я понимала, что Кроу, Огден и Джейкс — всего лишь мелкая дичь, а мистер Слейд искал добычу покрупнее. Послабление им станет ценой, которую он готов заплатить, чтобы поймать их нанимателя.

Джейкс издал презрительный смешок.

— Укрыться от него нельзя нигде, и нет никого, кто мог бы защитить нас.

— Выдать его — это единственный ваш шанс остаться в живых, — сказал мистер Слейд. — Когда он узнает о вашем аресте, то будет считать, что вы его выдали, не проверяя, так это или не так. Вот ваш выбор: помогите мне схватить его, чтобы он не смог с вами разделаться, и можете больше его не бояться. Откажитесь от моего предложения, и будете либо повешены, либо он вас убьет.

Прошла краткая вечность. Джейкс и Кроу глядели на Огдена, который вздохнул с покорностью судьбе и кивнул. Я восхищалась мистером Слейдом. Ведь хотя его сила давала ему преимущество над ними, победу ему принес именно ум. Констебли усадили Огдена и Джейкса на скамьи так, как они сидели прежде. И они поникли, сокрушенные поражением.

Мистер Слейд встал перед столом.

— Кто ваш наниматель?

— Француз по фамилии Ле Дюк, — с неохотой буркнул Огден.

Наконец-то мы получили имя таинственного господина Изабели.

— Где я могу его найти? — Мистер Слейд держался невозмутимо, только его напряженный взгляд выдавал, с каким нетерпением он ждет получить все необходимые сведения.

— Он живет в Брюсселе, — сказал Огден.

Подталкиваемый мистером Слейдом Огден назвал адрес, но я его не расслышала из-за бури нахлынувших на меня чувств. Брюссель неизбежно напоминал о муках, которые я вытерпела там.

— Ле Дюк — кто он? — спросил мистер Слейд.

— Член Общества времен года.

Это, как я узнала позже, было французское тайное радикальное общество. Огден был вынужден сказать, что Ле Дюка чуть было не арестовали за организацию мятежей в Париже, и он скрылся в Бельгии.

— Как вы встретились с ним? — спросил мистер Слейд у арестантов.

— А мы его никогда в глаза не видели, — сказал Огден, и остальные двое подтвердили его слова. — Он нанял нас через бирмингемский политический союз.

Я узнала название одной из тамошних чартистских организаций, а Огден продолжал:

— Он и члены этого союза хотели, чтобы революция распространилась бы и на Англию. Он снабдил их деньгами для платы подстрекателям, чтобы те толкали горожан на бунты.

Иными словами, какая-то фракция внутри союза выбрала насилие как средство добиться социальной реформы, опираясь на поддержку французского радикала, который, видимо, использовал Изабель Уайт в качестве своего курьера для связи с тайными обществами по всему миру. Беспорядки подразумевали легкие деньги для Джейкса, Огдена и Кроу, а когда чартистское движение сошло на нет, Ле Дюк нашел им другую работу.

— Он заплатил мне, велел поразнюхать в Йоркшире, разузнать про энту Бронте, — бубнил Кроу, ежась. — Я залез к священнику в дом, чтоб украсть книгу, которая ему требовалась, но кто-то меня чуть не сцапал. Пришлось дать деру.

Он был тем неизвестным, который расспрашивал хоуортцев и чуть не убил Брэнуэлла!

Под дальнейшим нажимом выяснилось, что тем, кто преследовал меня в оперном театре и обыскал мою комнату в «Кофейне Капитула», был Огден.

— Как вы намеревались поступить с мисс Бронте, похитив ее? — Гнев окрасил спокойный голос мистера Слейда, и мне было приятно подумать, что это указывало на нечто большее, чем простую озабоченность случившимся со мной.

— Я должен был отвезти ее в Керкстолское аббатство, — сказал Огден. — Кто-то должен был встретить нас там и увезти ее дальше. Не знаю куда.

Была бы я увезена за море и передана злодею Ле Дюку? Требуюсь ли я ему и теперь?

Мистер Слейд допрашивал арестантов еще довольно долго, но, видимо, ничего больше о Ле Дюке не узнал.

— Так что с нами будет? — требовательно спросил Джейкс.

— Пока вы останетесь в тюрьме под постоянным надзором, — сказал мистер Слейд.

Они угрюмо смирились со своей участью. Мистер Слейд покинул помещение, и я встретила его в коридоре. Мы вышли из тюрьмы, испытывая взаимную неловкость: ведь я видела, как он действовал. Только когда мы сели в карету, мистер Слейд наконец нарушил молчание.

— Я сожалею, — сказал он, глядя в окошко. — Некоторые требования моей работы столь же неприятны для меня, как, наверное, и для вас. — Его лицо в профиль было исполнено напряжения. — Вы меня простите?

Я сказала:

— Я вас прощаю. — Но простить себя за жгучие ощущения, владевшие мной, пока я наблюдала за ним, мне не удалось.

Мистер Слейд повернулся ко мне. Наши взгляды встретились, и мне стало ясно, что он угадал, какие чувства я испытывала, глядя, как он вырывает признание у преступников. Я сгорала от стыда. Какой извращенной, противоестественной женщиной должен он считать меня! Однако его лицо смягчилось, и у него вырвался вздох облегчения почти напополам со смехом. Странная сладкая радость согрела меня. Он не поставит мне в вину грешное удовольствие, которое я испытывала, потому что тоже его испытывал. Происходившее в тюрьме было своего рода интимной близостью между нами. Пока карета катила по улицам Бирмингема, я нетерпеливо ждала, что скажет мистер Слейд.

— По-видимому, Ле Дюк и есть преступник, которого мы разыскиваем, — сказал мистер Слейд. Хотя говорил он о нашем расследовании, а не о нас самих, его голос дрогнул. — Возможно, разгадку тайны следует искать в Бельгии.

23

Тут я должна на время прервать мой собственный рассказ, чтобы изложить важные события, касающиеся моей сестры Эмили. Вечером, в день допроса бирмингемских преступников, Энн, мистер Слейд и я возвратились в Хоуорт. Я обходилась с Энн по-новому, уважительно, и она это, видимо, оценила. Эмили держалась по-особому отстраненно. Когда я спрашивала ее, что произошло в Благотворительной школе, она отвечала мне с большой неохотой. И всю историю целиком я узнала, лишь прочитав в ее дневнике нижеследующее описание событий.

Из дневника Эмили Бронте

11 июля 1848 года.

На заре я постепенно очнулась от сна и увидела у моей постели миссис Гримшо.

— Оденься, жду тебя в прихожей школы.

Вороватая мина придала ее распоряжению зловещность, но я подчинилась. Внутри безмолвной опустелой школы миссис Гримшо зажгла свечи для нас обеих, отперла дверь подвала и повела меня вниз по лестнице в тюремный лабиринт коридоров с земляными полами и сырыми затхлыми каменными стенами. Я дрожала, ощущая, что это место таит зло. Мы вошли в каморку, выкопанную в земле. Маленькая девочка стояла, привязанная к деревянному столбу веревками, стягивавшими ее запястья и щиколотки. Это была Фрэнсис Каллен, моя застенчивая ученица. В тонком белом балахончике и босая. Волосы ее были растрепаны, лицо в потеках слез. При виде нас она съежилась и всхлипнула. Я ошеломленно смотрела на нее.

— Фрэнсис плохо себя вела, — сказала миссис Гримшо, — и должна быть наказана. — Она протянула мне кожаный ремень. — Дай ей двадцать плетей. Бей сильно, но чтоб рубцов не осталось.

Так вот как я должна была заплатить за то, что она спустила мне мое воровство! Оглушенная ужасом, я стояла, окаменев… Миссис Гримшо вышла из каморки и закрыла за собой дверь, ее шаги поднялись вверх по ступенькам. Я обернулась к Фрэнсис, она смотрела на меня округлившимися от ужаса глазами. Я бросила ремень, поставила свечу на пол, опустилась на колени перед Фрэнсис и обняла ее.

— Не бойся, — сказала я. — Я не сделаю тебе больно. — Напряженное дрожащее тельце Фрэнсис расслабилось, и она зарыдала. Ее страдания разрывали мне сердце. — Почему миссис Гримшо хочет так строго наказать тебя?

— Я рассердила преподобного Гримшо, — прошептала Фрэнсис.

— Чем? — спросила я, недоумевая, что могла сделать эта кроткая послушная девочка.

Она судорожно сглотнула, словно подавившись воспоминанием.

— Что произошло, Фрэнсис? — спросила я настойчиво.

— Я не должна говорить, — всхлипнула она.

— Я никому не скажу, — обещала я.

Это словно бы успокоило Фрэнсис.

— Он повел меня с собой на мельницу, — сказала она дрожащим голоском так тихо, что я еле расслышала. — Он… он велел мне раздеться и лечь на пол… мне стыдно говорить про это!

Она снова вся затряслась, и мне стало дурно от ужаса. Теперь казалось несомненным, что преподобный Гримшо использует мельницу для безнравственного поведения с ученицами, включая Джейн Фелл, и вот теперь Фрэнсис.

Тут я заметила, что по ее голым ножкам ползут струйки крови, и мой ужас утроился. Такое кощунство!

— Я заплакала, — продолжала шептать Фрэнсис. — Он велел мне перестать, сказал, что приютил меня и кормил, и я должна быть рада отблагодарить его. — Она снова заплакала. — Он ударил меня и нагнул. Сказал, что я должна научиться ублажать мужчин и не жаловаться. Мне так больно было! — Всхлипы Фрэнсис перешли в истерические рыдания. — Он… он сказал миссис Гримшо, что я плохо себя вела. Она привела меня сюда и привязала. И я была тут одна в темноте уж не знаю сколько времени.

Меня снедал гнев на обоих Гримшо, пока я развязывала веревки.

— Ничего больше не бойся, — сказала я. — Я не буду тебя сечь.

— Но вы должны! — к моему изумлению, возразила Фрэнсис. — Не то меня накажет миссис Гримшо, а она будет бить больнее.

Мы услышали шаги на лестнице. Миссис Гримшо спускалась проверить, как продвигается экзекуция.

— Ну, пожалуйста! — вскрикнула Фрэнсис.

Я взяла ремень, приподняла юбку и сказала:

— Кричи и плачь, как сможешь громче.

Двадцать раз я с силой хлестнула ремнем по собственным ногам и терпела боль, а Фрэнсис кричала, будто била я ее. Завершив, я испытывала жгучую боль, но и добродетельную гордость, потому что пощадила Фрэнсис. Позднее она появилась за завтраком, робко ежась, и миссис Гримшо одобрительно мне кивнула. Ненависть к школе закипала все сильнее, мне было невыносимо оставаться там, где пытали детей, и все же я не хотела покинуть Фрэнсис. Как ни томилась я по дому, отказаться от взятой на себя миссии я не могла. Видимо, Изабели Уайт выпал тот же жребий, что и Фрэнсис, но, может быть, школа прятала и другие секреты, которые мне надо было узнать ради Шарлотты и нашей семьи. А потому я решила остаться и продолжать.

Однако после того, как учениц отправили в дортуар, миссис Гримшо перехватила меня.

— Я видела, как Фрэнсис раздевалась, и на ней нет никаких следов порки, — сказала она, щетинясь злобой. — Ты ее не высекла. В следующий раз делай, что тебе велено, или я сдам тебя полиции.

Она ушла, оставив меня дрожащей от страха. Я поняла, что должна покинуть школу, как бы я ни сожалела об этом. В полночь я быстро оделась, затем упаковала мой баул. Прокралась наружу, намереваясь добраться пешком до города и первым же поездом отправиться домой. Стылый беспокойный ветер гнал тучи по звездам и полной луне. Деревья в саду взметывали ветки, мелькали тени. Торопливо шагая по дорожке, я заметила свет в запретной мельнице.

Любопытство возобладало над стремлением бежать. Я прокралась к мельнице вверх по склону. Дверь закрыта, но освещенное окно отворено. Через него я услышала мужские голоса. Я заглянула в окно и увидела, что преподобный Гримшо стоит, освещенный фонарем, который держит в руке. Его лицо я видела совершенно ясно, но двое мужчин напротив него стояли ко мне спиной.

— Джентльмены, я больше не намерен иметь с вами дело, — сказал он тоном, одновременно и чванным, и боязливым.

— Прекращать сотрудничество с нами слишком поздно, — сказал один из мужчин высоким благовоспитанным голосом.

— Но оно становится слишком опасным. По городу ходят о школе всякие слухи. Церковные власти отправляют инспекторов, уполномоченных осмотреть ее. И чем больше девочек проходит через школу, тем больше шансов, что какая-нибудь проболтается.

Казалось, преподобный Гримшо вот-вот расплачется.

— Молю вас, господа! Если вы не освободите меня от обязательств, я лишусь всего!

— Если вы нарушите свое обещание, вам надо будет бояться куда более худшего, чем того, что церковные власти узнают о судьбе девочек под вашей опекой, — сказал второй мужчина. Голос его был басистым и угрожающим. — Вам понравится, если все узнают, что вы удовлетворяете свои плотские желания с вашими ученицами?

Даже в тусклом свете фонаря я увидела, как побледнел преподобный Гримшо.

— У вас есть выбор: либо выполнять свои обязательства перед нами, либо быть изобличенным как гнусный грешник.

Преподобный Гримшо возвел глаза вверх, будто ожидая, что на него падет небесный огонь. Он понял свое поражение. Утратив чванство, он выглядел постаревшим и съежившимся. Мне не было его жаль.

— Я схожу за ней, — сказал он.

Он и его собеседники вышли из мельницы. Я незаметно последовала за ними. Преподобный Гримшо вошел в дом. Мужчины направились к фасаду школы. Я поспешила за ними, мое сердце отчаянно билось, кровь томительно бежала по жилам. На дороге стояла карета, запряженная парой. Мужчины остановились возле кареты, а я спряталась среди облитых лунным светом деревьев. Вскоре показался преподобный Гримшо со своим фонарем. Рядом с ним шла Абигайль Уэстон, подруга отсутствующей теперь Джейн Фелл. Они остановились у кареты. Кучер открыл дверцу.

— Куда вы меня везете? — спросила Абигайль у мужчин.

В ее голосе звучало пьянящее волнение, окрашенное страхом. Один из них сказал:

— Ты едешь в Лондон, чтобы жить в раю.

Шла ли она по стопам Изабели Уайт? Я не сомневалась, что обе девушки подвергались такому же обращению, как Фрэнсис, и обеих готовили для одной и той же гнусной цели. Путь Изабели привел к преступнику, которого она называла своим господином, и к жизни низких интриг. Увы, я не сомневалась, что Абигайль, Джейн, Фрэнсис и другие девочки в школе были обречены тому же.

Абигайль уехала с мужчинами в карете. Преподобный Гримшо вернулся в школу, а я брела по дороге, пока не добралась до деревни.

Я пишу этот отчет в поезде, который везет меня домой. Утреннее солнце теперь золотит поля и луга, но мои мысли пребывают в темном царстве неуверенности. Окажутся ли мои открытия сколько-нибудь полезными для Шарлотты и мистера Слейда?

Я сожалею, что Эмили ради меня пришлось вынести подобное страдание. Нам, когда мистер Слейд, Энн и я приехали в Хоуорт, она рассказала лишь о том, что девочек в школе бьют и что одну увезли в Лондон мужчины, обещая ей жизнь в раю. Мистер Слейд был глубоко признателен за эти скудные сведения.

— «Рай», а точнее «Парадиз», это лондонский игорный клуб и дом дурной репутации, — объяснил он Эмили. — Его клиентура слагается из английских и иностранных политиков, предпринимателей, дипломатов и аристократии. Ваши наблюдения наводят на мысль, что мсье Ле Дюк использует девушек из школы, чтобы вовлекать именитых людей в свои интриги. Он, вероятно, наметил Изабель еще в школе, использовал ее как курьера для сношения с радикальными обществами и устроил в «Парадиз», где она встретила премьер-министра. Вы замечательно преуспели, открыв для нас место, где можно расследовать его деятельность. Я немедленно установлю слежку за этим клубом.

Эмили казалась равнодушной к похвалам Слейда. В то время мы не могли даже предположить, насколько важными окажутся ее открытия.

— Чтобы школа, назначение которой творить благо, губила девочек, это неслыханно! — вскричала я.

Папа сказал:

— Я сообщу о преподобном Гримшо церковным властям, чтобы его обличили, а школу закрыли.

— Ничего другого они не заслуживают, — сказал Слейд. — Однако обличение школы понудит мсье Ле Дюка скрываться еще надежнее. Боюсь, нам придется подождать с этим, пока мы не завершим нашу работу.

— Он прав, папа, — сказала Энн.

— Но все это время девочки будут страдать, — испуганно возразила Эмили.

— Поэтому тем более важно, чтобы мы отыскали мсье Ле Дюка и положили конец его злодеяниям как можно скорее, — сказала я.

— Мы можем успеть на вечерний поезд в Лондон, а завтра сесть на пароход в Бельгию, — сказал мне мистер Слейд.

Я пришла в восторг, что он включил меня в свою поездку. Вероятно, он просто хотел избежать нового спора, и все же я осмелилась спросить себя, не было ли у него другой, более личной причины.

Мысль о новом путешествии, когда я изнемогала от утомления и нервного перенапряжения, ввергла меня в ужас, тем не менее я ухватилась за шанс еще одного дерзания с мистером Слейдом и услышала пение сирен, которое упоминание о Бельгии всегда вызывает в моем сердце.

— Я буду готова, — сказала я.

24

Паровой пакетбот трудолюбиво пересекал Ла-Манш, колеса шумно бурлили воду, трубы изрыгали дым, паруса надувались. Я стояла на палубе, и мои глаза слепила бескрайняя морская ширь кобальтовыми, изумрудными и аквамариновыми вспышками. Катящиеся волны были усеяны судами. Морские птицы кружили в вышине на фоне яркой небесной синевы и величавых белых облаков. Я упивалась соленым ветром. Мистер Слейд и я отплыли из Лондона в этот день 14 августа, затем сели на пакетбот в Дувре. Теперь на горизонте вырисовался Континент. Берег казался полосой золотистого солнечного света с голубовато-зелеными переливами. Пока судно везло меня к этому берегу, я дивилась тому, как моя миссия вновь уводит меня в прошлое.

Я уже дважды совершала это путешествие. Первый раз в 1842 году папа сопровождал меня и Эмили в брюссельскую школу. В Брюсселе я обрела новые впечатления, знакомых и знания, о чем давно грезила. И кроме того, получила опыт, предугадать который никак не могла. Все начиналось достаточно невинно. В свои двадцать пять лет я была старше моих соклассниц в «Пансионе Эгер», протестантка среди католичек, застенчивая англичанка в окружении общительных бельгиек, говорящих по-французски. Единственным, кто обращал на меня хоть какое-то внимание, был мсье Эгер, супруг директрисы пансиона, профессор, дававший уроки ученицам своей супруги. Его беспощадные разборы моих сочинений вызывали у меня слезы; его похвала исполняла меня восторгом. Он был невысок, черноволос, с черной бородой, уродливым лицом и раздражительным характером, но его острый ум вдохновлял меня. Вскоре уже при виде него мое сердце начинало биться быстрее. По вечерам я случайно встречала его в саду, куда он выходил выкурить сигару, и мы обсуждали достоинства разных писателей. Я думала о нас только как об учителе и ученице. И ничего больше. Лишь когда мы с Эмили вернулись домой, я поняла, что питаю к мсье Эгеру более глубокое чувство.

Мое второе путешествие через Ла-Манш произошло в 1843-м. Я вернулась в Брюссель одна, с нетерпением предвкушая, как я стану учительницей английского языка в пансионе. Но мадам Эгер начала следить за мной и холодно меня третировать. Мсье Эгера я видела только издали. Наши уроки и беседы не возобновились. Мадам обнаружила, что я влюблена в ее мужа, и разлучила нас. Я оставалась в Бельгии, пока совсем не пала духом и мое здоровье не расстроилось, и я наконец не признала греховность и безнадежность любви к женатому человеку. Я вернулась домой сломленная и горюющая. Карой мне стали годы посылки писем мсье Эгеру с мольбой об ответных письмах, которые никогда не приходили. То, что я любила его, а он был ко мне совсем равнодушен, все еще причиняет мне боль. Меня все еще томит ощущение чего-то незавершившегося.

И вот теперь по прихоти судьбы я вновь еду в Брюссель. Я испытывала смесь волнения, страха и надежды. Я словно плыла по темному бурному морю воспоминаний.

Мистер Слейд присоединился ко мне у перил. Его скрещенные руки были совсем близко от моих. Ветер ворошил его черные волосы. Сердце мое забилось чаще, как когда-то для мсье Эгера.

— Море освежает даже самый удрученный дух, — негромко, задумчивым тоном сказал мистер Слейд.

Я уже убедилась в этом и начала гадать, какие переживания подсказали мистеру Слейду эти слова.

— Всякий раз, когда я оказываюсь у моря, я испытываю такое благоговение, восторг и свободу! — Эти чувства охватили меня и теперь. — Его величие возвышает меня над моими мелочными заботами.

Мистер Слейд посмотрел на меня искоса.

— Такое величие умаляет род человеческий и показывает нам, насколько мы слабы в сравнении с силами природы.

— О да, — сказала я, — но во мне океан пробуждает несравненное чувство, что все достижимо. Я ощущаю себя в присутствии Бога.

Выражение мистера Слейда стало отчужденным.

— Как я желал бы разделить ваше преклонение перед Его присутствием, — сказал он. — Было время, когда я отрекся от Бога за Его жестокость.

Его горькие слова потрясли и напугали меня.

— Было время, когда я не хотел вновь переплывать море, потому что у меня не было сил оказаться лицом к лицу с прошлым.

Я поняла, что мистер Слейд предался воспоминаниям не менее мучительным, чем мои. Море опутало нас какими-то чарами, подняло к свету сокровеннейшие наши тайны. Вызволенные из уз суши и общепринятой сдержанности, мы могли говорить откровенно.

— Какое-то несчастье на вашем поприще шпиона? — спросила я.

У мистера Слейда вырвался невеселый смешок.

— Если бы я сосредоточился только на шпионаже, несчастье пощадило бы меня.

Воцарилось молчание, он вглядывался в дальний берег. Затем он заговорил голосом, из которого все чувства были выжаты.

— Одним из тех, за кем я шпионил в Париже, был профессор Сорбонны. Он возглавлял некое тайное общество, целившееся свергнуть короля Луи-Филиппа. Я играл роль честолюбивого радикального французского журналиста и был принят в общество. У профессора была дочь Мирей. Она вела его хозяйство и писала политические статьи о коррупции при дворе. Она была самой красивой и обворожительной женщиной, какую мне доводилось встречать.

В голос мистера Слейда вкралась нота тоскливой ностальгии. Как ни хотела я выслушать его историю, мне не нравилось, что он восхваляет женщину за достоинства, каких, бесспорно, недоставало мне.

— Мирей была католичкой и страстной, пламенной патриоткой, тогда как я был серьезным британцем и рукоположенным священником англиканской церкви. Она была мятежницей, а я — агентом, обязанным погубить ее и ее товарищей. Несмотря на наши различия, мы полюбили друг друга.

Хотя я внутренне содрогнулась, услышав про его любовь к другой женщине, я ощутила особое родство с мистером Слейдом. И он, и я полюбили неразумно. Я вспомнила намек его сестры Кэт на разбитое сердце и предположила, что их любовь ни к чему хорошему не привела.

— Мы с Мирей поженились, — сказал мистер Слейд. — Мы были очень бедны и жили на чердаке, но были счастливы. Вскоре она уже ожидала наше дитя. Она не знала, что я не был тем, кем представлялся, но вот наступил вечер, когда до рождения нашего ребенка оставалось совсем недолго. Один из членов общества узнал, кто я такой. И рассказал ей, что я английский шпион. В этот вечер она обличила меня. В ярости, вистерике. Обвинила меня, что я предал и ее, и ее дело. Я пытался успокоить ее, вымолить у нее прощение, что лгал ей. Я заверял ее, что после нашей встречи я проникся симпатией к мятежникам — и это была чистая правда. Я поклялся, что не доносил ни на нее, ни на ее товарищей своему начальству, и это опять-таки была чистая правда. Я предал мое собственное дело из любви к ней. Но Мирей отказалась поверить мне. Она назвала меня грязным подлецом и выбежала вон из дома.

Мистер Слейд стоял неподвижно, его руки сжимали перила.

— Я позволил Мирей уйти, потому что был чересчур гордым. Я думал, она скоро вернется, и мы помиримся. Но в следующую ночь полиция совершила налет на дом профессора, где проходило собрание общества. Они арестовали всех его членов. И среди них Мирей. Полиция доставила всех в тюрьму. Профессора казнили за государственную измену, а Мирей…

Мне показалось, что мистеру Слейду сдавило горло.

— Она в эту ночь родила в тюрьме нашего сына. Родился он мертвым. Она умерла несколько часов спустя, ненавидя меня.

Какое потрясение, ужас и сострадание испытала я!

— Мне так жаль, — пробормотала я, не в силах утешить его, и все же радуясь, что он доверился мне.

Его взгляд был устремлен на какие-то внутренние горизонты.

— Со смерти Мирей прошло семь лет. Семь лет, на протяжении которых я весь отдавался работе, потому что ничего другого у меня не было, хотя я начал сомневаться в нравственности того, чем занимался. Мирей научила меня видеть в мятежниках людей, угнетаемых своими правителями, союзниками моих начальников. Я отгораживался от этих мыслей и затворялся от всех, кто мог внушить мне привязанность и причинить новую боль. Но теперь мне кажется, солнце восходит после ночи, которая, думал я, будет длиться вечно. Я начинаю верить, что Бог благостен, а не только жесток. Он восполняет то, что отнимает.

Недоумение прозвучало в тихом голосе мистера Слейда. Он поглядел на меня, но я инстинктивно отвела глаза и не увидела, каким был его взгляд. Он заговорил почти неслышно:

— Я снова начал находить счастье и смысл в жизни.

Мои руки стиснули перила. Мне хотелось верить, что причиной его возрождения явилось наше товарищество; и все-таки я знала, что его красивая любимая жена остается моей соперницей, пусть она и умерла. Теперь я оказалась перед пугающим фактом: я влюблена в мистера Слейда, как прежде — в мсье Эгера, вопреки тому, что надежды на взаимность было не больше. Быть может, от его горя мистера Слейда отвлекли розыски господина Изабели Уайт, быть может, он терпит мое общество только потому, что я нужна ему, чтобы заставить злодея выдать себя.

Как и с моими предыдущими поездками, того, что произошло в Брюсселе, я никак не предвидела.

Мы сошли в Остенде и успели на поезд в Брюссель. Пока мы ехали по плоской голой бельгийской равнине, я смотрела в окно. Небо было свинцово и монотонно серым, воздух — теплым, затхлым и влажным. Ивы с подрезанными верхушками окаймляли поля, слагавшиеся в лоскутное одеяло различных оттенков зелени; вдоль дорог тянулись сонные каналы. Выкрашенные домики расцвечивали мирный пейзаж, никак не напоминавший о многочисленных войнах, ареной которых он бывал в прошлом. Сначала Бельгию завоевал Юлий Цезарь, затем ею правили франки, бургундские герцоги, а после них — Габсбурги; им на смену пришли императоры Священной Римской империи из Австрии и Испании, Франция при Наполеоне и Голландия под управлением принца Оранского. Наконец, в 1831 году, Бельгия обрела независимость и хранила мир во время революций этого года. Здесь и я выиграла битву — отстранилась от мсье Эгера, прежде чем любовь к нему погубила бы меня.

По приезде в Брюссель я села с мистером Слейдом в карету. Средневековые дома все еще теснили булыжные улочки вблизи бульваров, обрамленных величавыми особняками. Многоцветные кафе на тротуарах и рынки все еще полнились народом; воздух все еще пахнул смрадной рекой Сенна. Взгляд повсюду натыкался на бюргеров, облаченных в черные сюртуки и шляпы, а также крестьян в сельской одежде. Кругом переговаривались голоса на французском и фламандском. Я невольно выглядывала среди прохожих мсье Эгера. Мы въехали на Гранд-плас, главную площадь Нижнего Города. Колокол на башне готической ратуши отбил семь часов. Газовые фонари освещали волюты карнизов, прихотливые статуи и пышные золотые украшения, отличающие жилища членов купеческой гильдии. На востоке над склоном холма величественно возвышались башни церкви Святого Михаила и Святой Гудулы. Я смотрела за холм в сторону аристократического Верхнего Города, где находился «Пансион Эгер».

Мистер Слейд снял для нас номера в отеле «Центральный» на рю де Марше-оз-Эрб. Какая дворцовая элегантность! Какие сверкающие зеркала и люстры! Какие утонченные постояльцы! Моя обширная комната обвораживала парчовыми креслами, изящными лампами, роскошными фламандскими коврами и гобеленами. Я провела там мой первый вечер и большую часть следующего дня, пока мистер Слейд заручался помощью своих друзей в брюссельской полиции для охоты на французского радикала Ле Дюка, укрывшегося тут.

Он вернулся на следующий день в сумерках. Мы сидели в озаренной свечами обеденной зале отеля, где литое серебро и тонкий хрусталь блестели на столах, застеленных белыми скатертями. Обходительные официанты подавали нам вино, мидии в чесночном соусе со сливками и кроличье рагу. Изысканные блюда ошеломили мое нёбо. Я ощущала себя замарашкой среди модно одетых обедающих. Мистер Слейд выглядел очень красивым во фраке, но усталым и обескураженным.

— Мы нашли Ле Дюка, — сказал он. — Весьма отталкивающий субъект. Рост не выше четырех футов, лысая голова, белесые наглые глазки и надменные манеры. Живет в грязной мансарде и был столь любезен, что оказался дома.

— Что произошло? — спросила я, недоумевая, почему, настигнув нашу дичь, он не выглядит более счастливым.

— Сперва он отрицал какие-либо сношения с бирмингемскими чартистами, но после того, как полицейские немножко его образумили, передумал. Утверждает, что выполнял распоряжения человека, несметно богатого и окружившего себя стеной секретности. Он велел Ле Дюку приказать бирмингемским чартистам забрать оружие у Джозефа Локка и убить Изабель Уайт. Он щедро платил за эти услуги, и, кроме того, его деньги шли на финансирование недавних мятежей во Франции. Однако имени этого человека Ле Дюк не знает. Они находились в постоянном контакте, встречались лично, и все же Ле Дюк никогда в глаза его не видел.

— Но как же так? — в недоумении спросила я.

— Когда ему требуется Ле Дюк, он посылает за ним карету. Кучер завязывает Ле Дюку глаза и привозит к какому-то дому. Он и его господин разговаривают там. Повязка все время остается на месте, и он не знает, ни где находится дом, ни как он выглядит. Описать своего хозяина он тоже не может. Затем карета увозит его домой. Ле Дюк твердо стоял на своем, даже когда полиция пригрозила ему тюрьмой. — Мистер Слейд отпил вина, будто проглатывая свое раздражение. — Я вынужден поверить, что Ле Дюк говорит правду и преступник, которого мы разыскиваем, не он, а его безымянный господин.

Мы проделали весь путь до Брюсселя лишь для того, чтобы узнать, что гонялись не за той дичью и опять оказались в тупике!

— Ле Дюк, конечно же, должен был подметить в этом человеке хоть что-то, что могло бы вывести на него, или что-то, касающееся дома, что поспособствовало бы отыскать его, — сказала я.

— Он сообщил два своих наблюдения, — сказал Слейд. — В доме стоит необычный сладковатый запах. А человек говорит со странным акцентом, который Ле Дюк определить не смог.

Я сочла и то, и другое весьма слабыми подсказками. Пока Слейд и я молчали в горьком разочаровании, ко мне подошел официант:

— Excusez-moi, mademoiselle, mais vous ayez un visiteur.^[79]

— Визитер? Спрашивает меня? — сказала я, настолько растерявшись, что забыла французский.

— C’est un gentilhomme, qui vousattend au jardin,^[80] — сказал официант и ушел.

Мистер Слейд взглянул на меня с тревогой.

— Какой джентльмен знает, что вы в Брюсселе?

— Даже вообразить не могу, — сказала я.

— Должно быть, он выследил вас сюда! — Мистер Слейд оживился, и я поняла, что он думает о преступнике, которого мы разыскивали. — Он пришел к вам или прислал своих подручных, как мы и надеялись.

Мы поспешили к стеклянным дверям и посмотрели в сад, но деревья прятали моего визитера.

— Я не могу выйти туда, — сказала я, попятившись в ужасе.

— Вы должны. Возможно, это единственная наша надежда поймать преступника. — Мистер Слейд взял меня за плечи, пристально посмотрел мне в глаза и сказал с неколебимой настойчивостью: — Вам нечего бояться. Вы не одна. Я ни на секунду не спущу с вас глаз.

Его решимость подавила мое сопротивление. Я кивнула.

— Погодите немного, пока я не выйду в сад через заднюю дверь, — сказал он и выбежал из залы.

Я стояла, дрожа от страха, боясь покинуть безопасный кров отеля. Но я не могла отвернуться от, возможно, единственного шанса на успех нашего предприятия. Не могла я и обратить в прах старания, которые приложили мои сестры, рискуя своей безопасностью. Я открыла дверь и вышла наружу.

Заходящее солнце золотило сад. Жара угасающего дня обжигала меня, пока я робко кралась по плитам дорожки. Я слышала стрекот цикад, пение птиц, грохот карет на улицах и стук моего сердца. Дорожку окаймляли кусты роз, и каждый прерывистый вздох наполнял мои легкие нежным ароматом. Впереди была беседка. Я заметила стоящего внутри мужчину в то же мгновение, когда ощутила едкий запах дыма его сигары. Воспоминания, слишком сильные, чтобы облечься в мысли, заставили меня остановиться. Я в остолбенении смотрела, как этот мужчина выходит из беседки и направляется ко мне.

— Итак, мисс Шарлотта, — сказал он резко по-английски с сильнейшим акцентом, которого я не слышала почти пять лет, разве что в моих снах. — Мы встречаемся снова.

Он снял передо мною шляпу. Его черные волосы и бороду подернула седина, и время проложило новые морщины вокруг глаз за стеклами очков, но в остальном его суровое лицо осталось точно таким же, как то, что жило в моей памяти.

Это был мсье Эгер.

25

Я стояла, окаменев, а мои губы складывали беззвучные слова. Я чувствовала слабость, головокружение; меня била дрожь.

— Так-то вы приветствуете своего старого учителя? — проворчал мсье Эгер. Он яростно нахмурился, совсем так, как в прошлом, когда находил ошибки в моих сочинениях. — Прискорбно! Постыдно!

Я потеряла самообладание и разразилась истерическими рыданиями. Выражение мсье Эгера смягчилось, как всегда бывало после того, как его свирепая критика ранила меня. Он ласково утер мне слезы своим носовым платком.

— Ах, petite chérie,^[81] не плачьте, — сказал он. — Потрясение было слишком велико. Мне не следовало приходить без предупреждения. Мои искреннейшие извинения.

Пока мсье Эгер поглаживал меня по плечу и нашептывал ласковые слова, я плакала по незабытой муке, я плакала от радости. И когда все завершилось, я обрела спокойствие, будто море после бури.

— Откуда вы знали, что я буду здесь? — спросила я. — Почему вы пришли?

— Это странная история, — сказал он с характерным пожатием плеч. — Сегодня утром я получил неподписанное письмо. В нем говорилось, что моя бывшая ученица Шарлотта Бронте остановилась в отеле «Центральный», и не буду ли я столь любезен передать ей вот этот приложенный конверт.

Мсье Эгер протянул мне белый конвертик. Я была настолько ошеломлена, что даже не удивилась, а просто положила конвертик в карман.

— Должен сознаться, что поручение таинственного незнакомца было всего лишь… Как вы это говорите? Всего лишь предлогом прийти сюда, — сказал мсье Эгер. — Я хотел увидеть мисс Шарлотту, посмотреть, как обошлись с ней годы.

Его проницательный взгляд изучал мое лицо. Я встревожилась, что покажусь ему постаревшей и подурневшей. Его галльские черты отражали участие, сочувствие и печаль.

— Жизнь принесла вам страдания, oui?^[82] — сказал он, а затем улыбнулся. — Но страстный дух все еще пылает в вас.

В своей проницательности он всегда видел меня насквозь. Но теперь я ощутила прилив гнева. Да как он смеет обходиться со мной столь фамильярно!

— Если вас интересовало, как я живу, почему вы оборвали всякую связь между нами? Почему не отвечали на мои письма?

Печаль и сознание вины омрачили лицо мсье Эгера.

— То, как я обошелся с вами, уже давно тревожило мою совесть. Я объясню, если вы окажете мне честь выслушать меня. Может быть, пройдемся?

Мсье Эгер взял меня под руку, и мы начали прогуливаться по дорожкам сада. Будто какие-то колдовские чары перенесли нас во времени в сад позади пансиона. Дым его сигары и аромат роз дополнили иллюзию.

— Давайте вообразим, будто когда-то в этом самом городе жил один человек, — сказал мсье Эгер. — Он состоял в солидном браке с женщиной безупречной добродетельности. Он был учителем, она — directrice^[83] пансиона для девочек из почтенных семей. Удачный брак, non?^[84]

Я кивнула, понимая, что мсье Эгер рассказывает собственную повесть.

— Быть может, брак их был браком по расчету, — продолжал мсье Эгер тем же бесстрастным голосом. — Быть может, их души говорили на разных языках. Но у них было четверо прекрасных детей, уважение знакомых, приличное состояние и достойное положение в обществе. Еще у этого человека была его профессия. Он считал себя счастливым. Затем в один прекрасный день он познакомился с новой ученицей своей жены, — сказал мсье Эгер, когда мы огибали беседку. — Ученица эта была une demoiselle anglaise.^[85] Небольшого роста, бледная и невзрачная, но каким редким, каким замечательным умом она обладала!

В тоне мсье Эгера послышалось благоговение, а мне стало жарко от смущения, едва в его истории появилась я.

— Каким упоением было для него учить la demoiselle anglaise, — продолжал мсье Эгер. — Она воспринимала его наставления, как ни одна другая ученица ни прежде, ни после. Она читала, она писала, она искала знаний со страстью, не уступавшей его собственной. Вначале он полагал свой интерес к ней чисто профессиональным. Когда он заметил ее растущую привязанность к нему, то сказал себе, что это пойдет на пользу ее образованию. — Улыбка мсье Эгера была полна самоиронии. — Но, увы, между мужчинами и женщинами все так просто не бывает, не так ли?

Мое сердце отчаянно заколотилось от предвкушения.

— Он верил, будто привязанность его ученицы всего лишь льстит ему. Он верил, будто новый смысл, который обрела его жизнь, объясняется его успехом преподавателя. Когда по вечерам они прогуливались вдвоем и беседовали, он убеждал себя, что видит в ней лишь несравненную свою ученицу. Он не замечал, что все его внимание сосредоточилось на ней одной, пока жена не образумила его. «Ты влюбился в demoiselle anglaise», — сказала она. — С глубоким вздохом мсье Эгер покачал головой. — И он понял, что это правда.

Мсье Эгер признался, что любил меня! Потрясение за потрясением! Ноги у меня подкосились. Мсье Эгер поспешно увел меня в беседку и опустился рядом со мной на скамью.

— Почему же вы не сказали мне тогда? — вскричала я. — Почему позволили мне думать, будто я вам безразлична, и лишили меня своей дружбы?

— Но, petite chérie, как еще мог я поступить? — В голосе Эгера зазвучала печаль. — Открыть мои чувства вам значило бы поощрить ваши ко мне, non? И вместе мы бы, конечно, не устояли перед искушением. У меня не было иного выбора, кроме как оттолкнуть вас. И хотя каждое письмо мисс Шарлотты было для меня сокровищем, я не мог ответить из опасения, что наша переписка заставит меня кинуться через море к ней.

Его признание было бальзамом для моей уязвленной гордости. Мирное успокоение снизошло на нас, а солнечное сияние перешло в медное свечение, и в саду сгущались прохладные тени.

— Время гасит желание и преобразует любовь в теплую привязанность, — сказал мсье Эгер, будто вторя моим собственным мыслям. — Нельзя ли оставить позади все горести прошлого и помнить лишь хорошее? Можете ли вы простить меня?

— С радостью, — сказала я от всего сердца.

Но тревога не исчезла с лица мсье Эгера.

— И все-таки я хотел бы дать вам что-то, кроме боли.

Я чувствовала себя словно сказочная принцесса, пробудившаяся с исчезновением злых чар. Я подумала об историях, которые писала до нашей встречи — те рыхлые, путаные, перегруженные рассказы, годные только на оберточную бумагу. Я вспомнила дни, когда писала «Джейн Эйр» и слышала голос мсье Эгера у меня в голове: «Неуклюжий оборот! Излишнее многословие! Вы должны без всякой жалости выбрасывать все, что не служит ясности, правдоподобию и эффекту!»

Страдания, которые я испытывала из-за моей любви к нему, теперь, казалось, стоили книги, которая в равной мере была плодом его наставлений, как и моим творением.

— Вы дали мне нечто более драгоценное, чем можете себе представить, — сказала я.

И рассказала мсье Эгеру о моем литературном успехе, к его большому удовлетворению. Когда я объяснила ему причину моего приезда в Бельгию, он выразил удивление, пожелал мне удачи, сжал мои руки, и тут заметил, что я не ношу обручального кольца.

— Вы не замужем, — сказал он с сожалением, а затем добавил с веселой искоркой в глазах: — но, может быть, это положение изменится? — И он наклонил голову в сторону отеля. — Кто этот джентльмен там, который следит за нами?

К своему изумлению, я увидела мистера Слейда, стоящего неподалеку. Наш план, что он будет охранять меня и схватит преступника, совсем вылетел у меня из головы. Видимо, он понял, что никакой опасности я не подвергаюсь. Меня сокрушало, что мистер Слейд стал свидетелем моего волнения, тем не менее его явное недоумение меня позабавило.

— Он смотрит на вас с интересом собственника. Искатель вашей руки? — лукаво спросил мсье Эгер.

— Нет, — сказала я в растерянности.

Мсье Эгер улыбнулся улыбкой, говорившей, что с высоты своей житейской галльской мудрости он понимает ситуацию вернее меня.

— Желаю счастья вам обоим, — сказал он.

Мы тепло попрощались. Мсье Эгер поцеловал мне руку, и я осталась стоять в беседке, глядя, как он удаляется быстрым шагом. Он помедлил, чтобы вежливо поклониться мистеру Слейду. После чего мсье Эгер скрылся из вида.

Мистер Слейд поспешил ко мне.

— Кто это был, черт дери?

Меня охватило ощущение, будто я побывала в ином мире и внезапно возвратилась, сбросив с плеч колоссальный груз.

— Старый друг. Его имя Константин Эгер.

— Как он отыскал вас здесь?

Я объяснила. Теперь, когда потрясение, испытанное мной при виде мсье Эгера, прошло, обстоятельства, приведшие к нашей встрече, приобрели даже еще большую неправдоподобность.

— То, что вашего друга таинственно направили к вам, не может быть безобидным совпадением, — сказал мистер Слейд. — Где письмо, которое он принес?

— Вот, — сказала я, доставая письмо из кармана.

Мистер Слейд сел на скамью рядом со мной, я вскрыла конверт и вынула два листка белой бумаги, от которых повеяло незнакомым сладким экзотическим ароматом. Они были исписаны изящным почерком черными чернилами.

Дорогая мисс Бронте!

Прошу простить, что я обращаюсь к вам до того, как мы официально познакомились. Хотя мы еще не представлены друг другу, вы, конечно же, знаете обо мне. Ведь вы утрудили себя отправившись в Брэдфорд и в Благотворительную школу преподобного Гримшо в поисках сведений обо мне. Возможно, наш общий друг Изабель Уайт упомянула меня, когда вы ехали в Лондон в одном купе, или в книге, которую дала вам. Поэтому вы не можете считать меня незнакомым вам человеком. А я, посвятив последние недели вам, узнал о вас очень много.

Я знаю, что ваш отец — священник церкви Святого Михаила в Хоуорте и что он вдовеет с кончины вашей матери в 1821 году. Ваш брат — никчемный деревенский прожигатель жизни. Вы учились в Школе для дочерей священнослужителей в Коуэн-Бридже, в пансионе мисс Вулер в Роу-Хеде, в «Пансионе Эгер» в Брюсселе. Вы и ваши сестры скудно зарабатывали себе на жизнь гувернантками.

Меня интригует, что вы с вашей скромной историей и бедностью вмешались в мировые дела, столь далекие от сферы вашего существования. То, что вы шли по моему следу и так близко подобрались ко мне, свидетельствует, что вы женщина незаурядного характера. Мой интерес к вам и ваш ко мне побудил меня позволить себе вольность подать вам эту весточку через посредство мсье Эгера, бельгийского джентльмена, которому вы одно время посылали много писем.

С сожалением признаюсь в предыдущей попытке завязать личное знакомство с вами. Это, как вы, возможно, догадываетесь, было происшествие на вокзале в Лидсе.

Двое моих коллег пренебрегли моим указанием выказывать вам подобающую вежливость. Прошу, примите мои извинения за их грубость. Теперь не познакомиться ли нам лично при более цивилизованных обстоятельствах?

Не сделаете ли вы мне честь отобедать со мной завтра вечером? Мне хотелось бы обсудить с вами предложение, отвечающее нашим общим интересам. Я пришлю карету в ваш отель в шесть часов. Если вы решите принять мое приглашение, вам достаточно просто сесть в карету, и вас привезут ко мне.

Как ни был бы я рад пригласить и путешествующего с вами вашего кузена, я должен просить вас приехать одну.

Уповаю, что завтрашний день положит начало взаимно выгодному знакомству.

— Подписи нет, — сказала я мистеру Слейду. — Но могут ли быть какие-либо сомнения, кто автор этого письма? — Меня охватил ужас. — Господин Изабели Уайт!

— Как удивительно, что он написал вам, когда мы уже думали, что никогда его не найдем, — сказал мистер Слейд.

Я отшвырнула письмо, будто разносчика чумы.

— Он знает обо мне так много. Только о том, кто вы на самом деле, он словно бы не узнал от лазутчиков, которых заслал в Хоуорт расспрашивать местных жителей.

О письмах, которые я посылала мсье Эгеру, он, конечно, узнал от почтмейстерши, любительницы сплетен. Мое отвращение мгновенно преобразилось в ужас.

— Он все время следил за мной, выжидая подходящей минуты, чтобы обратиться ко мне напрямик! — вскричала я. — Он знает, где я нахожусь. Он здесь, в Брюсселе!

Я вскочила, и мой отчаянный взгляд зашарил по саду, по крышам зданий вокруг отеля и темнеющему небу.

— Если бы он хотел напасть на вас, то, конечно, уже сделал бы это, — сказал мистер Слейд. — Он намеревается подманить вас с помощью вот этого. — Мистер Слейд поднял письмо, которое упало на землю.

— Я не могу поехать! — сказала я, содрогнувшись от ужаса при мысли отдать себя во власть человека, чьи подручные убили Изабель Уайт, Исайю Фирона и чуть было не убили моего брата.

— И не поедете, — объявил мистер Слейд. Он тщательно осмотрел письмо и конверт. — Они ничего не говорят о том, кто преступник и где он скрывается, но когда за вами завтра приедет карета, полиция и я последуем за ней.

— Карета отправится к нему даже и без меня? — сказала я с сомнением.

— Если нет, мы арестуем кучера и вынудим его открыть, кто его хозяин.

Мне было тягостно указать на просчет в плане мистера Слейда, тем не менее я сказала:

— Преступник прячет свою личность даже от своих подручных. Что, если кучер знает о нем не больше, чем мсье Ле Дюк?

— По меньшей мере, он будет знать, куда ему было велено отвезти вас, — сказал мистер Слейд.

— К тому времени, когда вы это установите, преступник вполне успеет скрыться, — сказала я. — И мы потеряем наш, возможно единственный, шанс поймать его. Он поймет, что я попыталась устроить ему ловушку, и затаится. — Я перепугалась при мысли о еще одной возможности. — В отместку он может вновь напасть на моих близких.

Мистер Слейд посмотрел на меня с досадой.

— Ну, так объясните мне, что, по-вашему, нам следует сделать?

Своему ужасу вопреки я не хотела вернуться домой с пустыми руками и вытерпеть разочарование своих близких или же признать, что я оказалась не такой смелой, не такой умелой, как настаивала. Признаюсь, я также надеялась произвести впечатление на мистера Слейда — ведь что еще я могла предложить ему, кроме готовности рискнуть жизнью ради его предприятия.

— Я должна принять приглашение, — сказала я.

Мистер Слейд протестующе вскрикнул, но я сказала ему:

— Когда карета приедет, я отправлюсь туда, куда она меня повезет. Вы и полиция можете последовать за ней. Я приведу вас к преступнику.

26

Сумерки окутывали Брюссель, когда я стояла в ожидании перед отелем «Центральный». Ярко светили уличные фонари и окна переполненных кафе по сторонам бульвара. Неторопливо шагали прохожие. Мимо меня катили кареты с ливрейными лакеями. Небо обрело оттенок лаванды. Из парка доносилась бодрящая музыка оркестров, а я дрожала в простенькой мантилье и шляпке. Ожидающий меня вечер зиял впереди, как черная бездна, из которой мне, возможно, не выбраться. Как я сожалела, что сумела убедить мистера Слейда в необходимости принять это приглашение! Скоро-скоро я окажусь в досягаемости рук, которые подстраивали убийства. Я жаждала броситься назад в отель и спрятаться, но церковные колокола отзвонили шесть часов. Черная карета, запряженная черными лошадьми, остановилась у отеля. Кучер слез с козел и подошел ко мне.

— Мадемуазель Бронте? — спросил он.

На нем был черный плащ, а его лицо прятали поля черной шляпы. Я кивнула. Присутствие мистера Слейда и полиции в экипажах, стоящих вдоль бульвара, не умерило моего испуга. Кучер открыл дверцу кареты. Подхваченная потоком событий, приведших к этой минуте, я вошла в карету и села. Кучер захлопнул дверцу, замкнув меня во мраке. Щелкнул его кнут. Карета покатила среди такого стука колес и цоканья копыт, что я не могла определить, следуют ли мистер Слейд и полиция за нами. Я попыталась открыть окошко, чтобы выглянуть, но все они были крепко заперты. Я подергала дверь. Она тоже была заперта. Я оказалась в ловушке экипажа, который катил все быстрее, везя меня навстречу неведомой судьбе.

Карета круто свернула за один угол, за другой. Кучер, очевидно, стремился сбить погоню со следа. Наш путь слагался из зигзагов и поворотов по всему городу. Тряска и страх вызывали тошноту, и я готовилась перенести толчок, в случае если мы налетим на что-то или на кого-то. Я услышала шум бегущей воды, почувствовала, что карета катит вверх, затем вниз по какому-то мосту через реку, вдохнула смрад тухлой рыбы от рынка на набережной. Но вскоре я утратила всякое понятие о направлении. Я молилась, чтобы мистер Слейд и полиция не заблудились.

Мы катили и катили. Шумы города затихли, цокающий булыжник сменился земляными ухабами. Возможно, миновало часа два до того, как карета внезапно остановилась. В ушах у меня зазвенело от тишины. Мой страх сгустился в холодную тошноту. Я услышала, как кучер слезает с высоких козел, и его приближающиеся шаги. Дверца открылась, и свет фонаря обрисовал фигуру, заслонившую от меня все, что было снаружи. Он протянул мне мягкий темный платок.

— Bandez-vous les yeux,^[86] — сказал он.

Я вспомнила, что мсье Ле Дюка допускали к хозяину только с завязанными глазами. Теперь мне предстояло то же. Дрожащими пальцами я завязала платок на глазах. Кучер вытащил меня из кареты в непроглядную ночь. В непроницаемой тьме, саваном окутывавшей меня, я слышала шепот ветра в деревьях и пронзительное цвирканье насекомых. Меня ухватили руки и потащили вперед. Шаги двух пар ног сопровождали меня, пока я спотыкалась по разбитым плитам. Мой невидимый эскорт ни разу не нарушил молчания. Я задыхалась от ужаса на грани обморока.

Рядом ли мистер Слейд? Я чуть было не окликнула его по имени. Догадывается ли преступник, что мы приготовили для него ловушку? Если так, спасет ли меня мистер Слейд? Или эта поездка завершится катастрофой? Из смутной угрозы в далеком будущем смерть превратилась в непосредственную опасность.

Мой эскорт провел меня вверх по лестнице. Скрипнула открывающаяся дверь, и меня окружила замершая тишина внутреннего помещения. Я вдыхала застоявшийся затхлый воздух. Наши шаги звонко отдавались на каменном полу. Дверь закрылась позади нас с тяжелым стуком в отголосках эха, и сердце у меня оборвалось от испуга, что я оказалась запертой там, куда мистер Слейд не мог за мной последовать. Наконец мой эскорт и я остановились. Я почувствовала вкусный запах еды и тот экзотический аромат, которым благоухали листы письма с приглашением. Сопровождающие усадили меня в кресло, и их шаги затихли, удаляясь.

— Добрый вечер, мисс Бронте, — произнес мужской голос, спокойный, низкого регистра, учтивый и чужеземный. — Можете снять повязку. — Согласные звуки сливались в странном музыкальном акценте, мне незнакомом.

Я сняла платок и увидела, что сижу у конца длинного стола, озаренного свечами. Передо мной стояла еда: суп, жареная курица, картофель, овощи, сыр и тарталетка. Фарфор с цветочным узором, столовый прибор из тяжелого серебра, вино в хрустальном бокале и салфетка. Комната оказалась большой, окна закрывали рваные занавески из красного бархата, стены увешивали выцветшие гобелены, изображавшие конных охотников, преследующих оленя в лесу. Кессон над моей головой был в гирляндах паутины. Но где находился мужчина, чей голос я только что слышала?

— Ваше присутствие для меня большая честь, — сказал он. — Тысяча благодарностей за то, что вы приняли мое приглашение. — Его голос раздавался за решетчатым экраном в дальнем конце стола. Он видел меня между переплетениями решетки, но оставался невидимым мне.

— Кто вы? — сказала я дрожащим голосом. — Для чего вы привезли меня сюда?

Он засмеялся. От этого негромкого серебристого звука у меня по коже побежали мурашки.

— Всему свое время, моя дорогая мисс Бронте. Сначала не откажите покушать.

Страх стянул узлом мой желудок, отвергавший самую мысль о еде. Стол перед ним был пуст. Он намеревался и дальше прятаться, наблюдая за мной. Я боролась с желанием убежать. Если мистер Слейд и полиция где-то рядом, мне следовало выжидать, пока они не схватят моего радушного хозяина и не освободят меня. Если они сбились со следа во время дикой гонки, то здесь, в неведомом мне месте, во власти преступника я могла рассчитывать только на себя. Я взяла ложку, зачерпнула суп и сделала вид, будто глотаю исходящую паром жидкость.

— Философы моей страны верят, что судьбу человека можно прочесть по его лицу, — сказал мой невидимый хозяин. — Вы позволите мне сказать вам, что я вижу в ваших чертах, мисс Бронте?

Его голос таил странное свойство, которое успокоило меня, как снотворное, и склонило меня позволить ему вести разговор на свой лад. Я кивнула.

— Я вижу в ваших прекрасных глазах ум, смелость и честность, — сказал он. — Я вижу доброту, верность, веру, а также борьбу между страхом и силой воли, желанием и осмотрительностью. Стигматы страданий сочетаются с мощью духа. Будущее сулит вам опасность, приключения, печаль и счастье.

Быть может, мне не следовало поддаваться на лесть при таких обстоятельствах, но магия оракула укрепила его власть надо мной. Однако я еще не была настолько зачарованна, чтобы забыть о собственной цели.

— Теперь, когда вы дали мне оценку, не могу ли я увидеть вас и прочитать ваши характер и судьбу?

Находясь в такой близости от зла, я хотела поглядеть ему прямо в глаза.

Опять он засмеялся так, словно ему нравилась моя находчивость, пусть он и иронизировал надо мной.

— А, мисс Бронте! Эту привилегию вы должны заслужить.

— Каким образом? — Я положила ложку, оставив всякое притворство, будто я ем.

— Вы должны описать события вашей жизни, создавшие из вас женщину, которая избороздила сушу и море в поисках меня, — сказал он. — С чего мы начнем? — Последовала напряженная пауза предвкушения. — Расскажите мне про смерть вашей матери.

Смерть моей матери еще причиняла боль. Во мне все восстало. Как смеет этот надменный незнакомец копаться в моих ранах?

— Я предпочту воздержаться, — сказала я холодно.

Тень за экраном зашевелилась. Я услышала шелковый шорох его одежды.

— Ну послушайте, мисс Бронте! Ваша достопочтенная матушка заслуживает лучшей дани, чем ваше молчание. — Его тон был исполнен упрека. — А я хочу услышать об этом.

Я поняла, что будь у мистера Слейда возможность выручить меня, он бы уже это сделал. Я была одна, и мне следовало подчиниться хозяину дома или рисковать разбудить его ярость. И, как ни странно, я испытала потребность говорить. Будто он отомкнул во мне какую-то дверцу. Я вспомнила отрывок из дневника Изабели Уайт: «Голос Его был точно бархат и сталь, исследующие глубины моего сознания. Много вопросов Он задал мне, и много тайн Он сумел извлечь».

— Она заболела, когда мне было пять, — сказала я с нервной запинкой. — Она слегла и уже больше не вставала. Папа настаивал, чтобы мои сестры, брат и я играли подальше от дома. Шум, который мы поднимали, был ей нестерпим.

Память нарисовала мне измученное лицо папы, закрытую дверь, за которой угасала мама, а Мария, Элизабет, Эмили, Энн, Брэнуэлл и я гурьбой гуляли по пустошам. Вернулись мои детские чувства горя и смятения.

— Когда вечером мы возвращались домой, мы слышали, как она стонет. Папа сидел возле нее и молился всю ночь. — Я вспомнила, как слова его молитв прорывались сквозь мучительные стоны мамы, и заново пережила тогдашний страх. — Она все больше слабела, пока однажды папа не позвал нас в ее комнату.

Вновь передо мной возник образ моей матери, такой исхудалой, бледной и неподвижной! Папа сидел рядом с ней, а мы, дети, стояли в ногах кровати.

— Мы оставались с ней, пока она не умерла.

Когда мама испустила последний вздох, Брэнуэлл вложил свою ручонку в мою. Это изгладилось из моей памяти, мой рассказ восстановил утраченную подробность кончины мамы. Слезы покатились по моим щекам.

— Как грустно, что безвременная смерть вашей матери была не единственным горем вашего детства, — сказал хозяин дома. — Ведь вы потеряли и двух своих старших сестер.

Хотя его голос источал сочувствие, его слова усугубили мою боль. Мне было невыносимо думать о Марии и Элизабет, не говоря уж о том, чтобы подчиниться расспросам о них.

— Вы стояли у их смертного одра? — не отступал он. — Вы молились об их душах, когда они покидали этот мир?

— Да, у постели Элизабет, — сказала я, вынужденная ответить вопреки своей воле. («От него я не могла ничего утаить», — написала Изабель.) — Но когда я узнала, что Мария при смерти, было уже поздно. Она и Элизабет заболели в нашем пансионе. Их отослали домой, а меня оставили там. Папа привез меня домой вовремя, чтобы я могла увидеть Элизабет еще раз. — Пламя свечей отражалось в моих слезах. — Но попрощаться с Марией я не успела.

— Ваша история причиняет мне печаль, не выразимую словами, — сказал хозяин дома.

И он, казалось, был искренне удручен. Пока я плакала, его сочувствие успокаивало меня, и я совсем забыла, что именно он пробудил мои самые тягостные воспоминания. Когда мои слезы иссякли, он сказал:

— Мы больше не станем останавливаться на трагедиях. Давайте теперь обсудим ваш опыт в благородной профессии наставничества. Как замечательно, что вы попытались открыть вашу собственную школу.

Увы, эта школа была еще одним тяжким эпизодом моей жизни, который извлекли на свет его шпионы.

— Я пополнила свое образование на Континенте, так что могла предложить уроки французского, — сказала я, — и разослала проспекты всем, кого знала, но не обрела ни единой ученицы. Хоуорт ведь тоскливая глушь.

— Школа была обречена вопреки всем вашим усилиям, — сказал хозяин дома. — И не ваша вина, что вам не удалось обеспечить независимый доход для себя и ваших сестер.

Так я верила, но не могла избавиться от грызущего подозрения, что моя нелюбовь к преподаванию и затаенное желание потерпеть неудачу свели на нет все мои старания. И хотя в его голосе не было намека на осуждение, я подумала, что вина была моей. Я ощутила себя жалкой никчемностью вопреки моим литературным успехам, о которых он как будто не знал; в тот момент даже я сама могла бы поверить, что никакого успеха вообще никогда не было.

— Женщина в вашем положении может обеспечить свое будущее, выйдя замуж, — сказал он. — Почему не вышли вы?

Он словно бы знал каждое мое уязвимое место и теперь коснулся самого болезненного.

— Я не хотела стать женой ни одного из тех двоих, кто сделал мне предложение, — ответила я, вынужденная защищаться. — Они столь же мало подходили мне, как я им.

— Возможно, ваш уникальный характер обрек вас одиночеству.

Сказал он это как комплимент, но с оттенком пророчества, которое опровергало мою затаенную надежду все-таки найти любовь. Мистер Слейд не явился меня спасти, и это выглядело неопровержимым доказательством, что он не был предназначен для меня.

— Но не отчаивайтесь, мисс Бронте, — сказал хозяин дома. Его голос нес мне утешение из-за экрана. — Я ценю вас так, как не способны другие мужчины. Во мне вы видите друга, отдающего должное редким качествам, которые другие оставляют без внимания. Я вознагражу вас за ваши многие невзгоды и неудачи.

Я чувствовала себя настолько потерянной, лишенной надежды и одинокой, что почти верила, будто он — единственный человек в мире, кому я дорога. Я смутно понимала, что теми же самыми чарами он опутал Изабель Уайт. «Он, казалось, был единственным человеком в мире, кто знал и принимал меня со всеми моими изъянами. Каждая частица меня, которую я вручала Ему, каким-то необъяснимым образом снискивала мне Его благоволение, а я жаждала превыше всего Его благоволения». Должно быть, он показал ей пустоту ее жизни и заманил в свою предательскую паутину.

— Теперь настало время обсудить предложение, которое я упомянул в письме, — сказал он. — Я предлагаю вам место у меня.

Свое умение очаровывать он проявил более чем наглядно, однако его побуждения, касавшиеся меня, оставались неясными. Я сказала:

— Почему вы хотите нанять меня? Почему не пожалели стольких хлопот, чтобы доставить меня сюда?

С легким смешком он ответил:

— Возможно, вы знаете присловье «Умный враг предпочтительнее глупого друга»? Однако я считаю, что наиболее желателен умный друг.

Он полагал, что может сделать из меня сообщницу и использовать мой ум в своих целях. Тогда ему не придется опасаться, что я донесу на него властям. Он явно старался подчинить меня, уничтожив мое самоуважение.

— Какой пост вы мне предлагаете? — спросила я.

— Могу сказать лишь, что, приняв его, вы станете богатой женщиной, — сказал он. — Каждое ваше желание будет удовлетворено. Вы будете жить в роскоши, обеспечите себе будущее, какого и вообразить не могли, и исполните предначертанную вам судьбу.

Его оценка моего характера опиралась на сведения, собранные обо мне его шпионами, и на то, что он выведал у меня сегодня вечером. Он считал меня женщиной умной, но неудачливой, смелой, но терпевшей крах во всем, за что она бралась до сих пор, так что ее можно было купить туманным обещанием финансового благополучия и обретением новой цели в жизни. Однако оценил он меня неверно. Он не знал, что я автор знаменитого романа и что я в союзе с агентом Короны. Мистер Слейд сохранил свою личность в тайне, как и я свою; злодею еще предстояло узнать, что мистер Слейд гонится за ним. И, подобно столь многим, он недооценил меня. А пока, если я хочу остаться в живых, мне следует подыгрывать ему.

Даже замороченная чарами, я понимала, что передо мной дьявол во плоти, предлагающий купить мою душу. Если я соглашусь, он вовлечет меня в черные деяния, как вовлек Изабель. Если я не подчинюсь ему, то меня ждет такой же насильственный конец. Ценой за богатство и исполнение желаний была вечная погибель моей души. Тем не менее потребность ухватиться за его предложение боролась с моим недоверием и врожденной осторожностью, настолько обаятелен он был. Он подорвал мою уверенность в себе — что лучше я могла бы ожидать от жизни? И хотя я предпочла бы больше никогда не терпеть его общества или беспощадного копания во мне, я страшилась того, что он сделает в случае моего отказа.

— Но вам требуется время обдумать мое предложение, — сказал он вкрадчиво. — Я не жду, что вы примете решение с такой поспешностью. Вернувшись в Англию, вы поместите в «Таймс» объявление, что мисс Бронте принимает или не принимает предложенный ей в Бельгии пост. А теперь карета отвезет вас назад в ваш отель. Я прощаюсь с вами и благодарю вас за восхитительный вечер. Прошу, наденьте повязку на глаза, мисс Бронте.

Когда карета высадила меня перед отелем, я стремглав кинулась внутрь… и так сильно столкнулась с мистером Слейдом, что он крепко меня обнял, чтобы удержаться на ногах и не дать упасть мне. Вся дрожа, я прильнула к нему.

— Слава богу, вы целы и невредимы! — воскликнул он с облегчением.

— Я так боялась! — простонала я. — Почему вас не было?

— Ваш кучер сумел скрыться от нас.

Как я и страшилась. Теперь меня затрясло еще сильнее при мысли, что я была совершенно одна и беззащитна.

— Я вернулся сюда и ждал вас, — сказал мистер Слейд. — Полицейские все еще ищут.

С запозданием я осознала, что объятие наше слишком уж тесное, и попятилась от мистера Слейда. Он усадил меня на диван и поручил горничной принести мне чаю. Мне в руку вложили блюдце с чашкой, но рука моя так тряслась, что фарфор дребезжал. Однако крепкий горький напиток взбодрил меня.

Мистер Слейд сидел рядом со мной.

— Куда вас увезли?

— Не знаю, — сказала я и объяснила почему. — Но дом, видимо, очень большой и где-то за городом.

— Как этот дом выглядел?

Увы, мне пришлось сказать, что повязка препятствовала увидеть хоть что-нибудь, кроме столовой, которую я и описала во всех подробностях.

— Расскажите мне про мужчину, с которым вы встретились, — сказал мистер Слейд.

— Назвать мне свое имя он не пожелал. И его лица я ни разу не увидела. Он сидел за экраном. Но я знаю, что он иностранец.

Я попыталась изобразить его акцент, однако подражания мне никогда не удавались. И мистер Слейд, как и я, не сумел определить, откуда он родом. Когда мистер Слейд спросил, о чем мы разговаривали, я изложила предложение, которое тот сделал мне.

— И все? — сказал мистер Слейд. — Вас не было очень долго. Что еще произошло?

— Ничего. — Я отвела глаза. Стыд не позволил мне признаться в странном его воздействии на меня.

— Может, полиции удастся отыскать этот дом, — сказал мистерСлейд.

На следующий день полицейские, обследуя проселки там, где мой кучер сумел ускользнуть от них, наткнулись на этот дом в Forêt de Soigne^[87] — лесу на юго-востоке от Брюсселя. Они отвезли мистера Слейда и меня в старинное полуразрушенное кирпичное шато. Осыпавшиеся стены покрывал мох, стекла в окнах были давно выбиты, сад зарос сорняками. Часть башенок и мансард обвалилась. Мы с мистером Слейдом прошли по длинным коридорам между обвисшими обоями и дверьми в пустующие комнаты в столовую.

— Это та комната, — сказала я.

Свечи сгорели. На столе стоял поданный мне обед, давно остывший; крыса грызла хлебную корку. За экраном никто не сидел, но в воздухе все еще чувствовался экзотический аромат. Тревожные воспоминания вновь ввергли меня в дрожь, и тут к нам присоединился полицейский инспектор.

— Дом — часть фамильного поместья одной обедневшей знатной семьи, — сказал он. — В прошлом году его арендовал некий мистер Смит из Англии. Его общение с хозяевами ограничивалось письмами, они ни разу его не видели. И окрестные жители тоже, так как он держится особняком. Мы обыскали дом, но не нашли никаких следов его обитателей.

— Мистер Смит, видимо, уехал и не вернется, — сказал мистер Слейд мрачно.

— Мы не можем задержать его, не зная, кто он такой, — указал полицейский инспектор.

Наши взгляды с мистером Слейдом встретились, и нас обоих посетила мысль, вызвавшая у меня дрожь ужаса.

— Очевидно, есть только один способ отыскать преступника: мне следует согласиться на его предложение, — сказала я.

27

Увы! Разочарованы нашей неудачей в Брюсселе были не только мистер Слейд и я. Мы поспешно вернулись в Лондон и явились к начальникам мистера Слейда в министерстве иностранных дел. Вновь мы сидели с лордом Анвином и его подчиненными за длинным столом в прокуренной комнате на Даунинг-стрит. После того как мистер Слейд описал мое рандеву со злодеем и свою собственную сорвавшуюся погоню, лорд Анвин смерил его презрительным взглядом.

— Этот человек был почти у вас в руках, и вы позволили ему улизнуть. — Негодование усилило жиденький аффективный голос лорда Анвина. — Ваша беспомощность меня ужасает.

Однако искорка в его белесых глазах показывала, как он смакует неудачу мистера Слейда. Мистер Слейд выслушал выговор, стиснув зубы. Я знала, что он упрекает себя даже жестче, чем лорд Анвин. Я молча и с горечью слушала, как мистера Слейда поносят.

— Поездка не была совсем бесполезной, — сказал мистер Слейд. — Между преступником и мисс Бронте установилась связь. Если она поместит в «Таймс» объявление и примет его предложение, он опять с ней свяжется. Это даст мне новый шанс выйти на него.

— Новый шанс, быть может, но не для вас, — сказал лорд Анвин. — Мы не можем рисковать, что вы снова напортите. С этой минуты я отстраняю вас от этого расследования.

— Вы не можете! — возмутился мистер Слейд. — Не теперь, когда я настолько продвинулся и раздобыл те сведения о преступнике, какими мы пока располагаем. Не после этой злополучной неудачи!

— Еще как могу! — Жестокая надменная улыбка лорда Анвина стала шире. — И это не единственная ошибка, которую вы допустили. — Он взял лежащий перед ним лист и передал мистеру Слейду. — Это письмо пришло, когда вы были в Бельгии. Я позволил себе прочесть его.

Читая письмо, мистер Слейд мрачно нахмурился. Он молча передал листок мне. И я прочла торопливые каракули черными чернилами: «Установить владельца судна, использованного Исайей Фироном для контрабанды оружия из Британии, пока не удалось. Никаких дальнейших контактов с замешанным в этом лицом». Подписи не было, но я сообразила, что автором должен быть премьер-министр. У меня упало сердце. Наши надежды узнать что-либо через него разбились вдребезги.

— Видимо, другие ваши розыски тоже оказались бесплодными, — сказал лорд Анвин, явно смакуя второй удар, который он нанес мистеру Слейду. — Вы отправитесь назад во Францию и возобновите наблюдение за тайными обществами. В Бельгию будут направлены другие агенты, чтобы проследить передвижения злодея оттуда, а также в Хоуорт — охранять мисс Бронте. После того как она поместит объявление, они будут докладывать мне о любых известиях, которые она получит от злодея.

Мы с мистером Слейдом переглянулись в полном отчаянии. Я знала, что он не хочет возвращаться туда, где потерял жену. Кроме того, я знала, насколько ему претит отказаться от нашего предприятия после того, как мы настолько продвинулись.

— Вы не прервете погоню за убийцей и предателем из-за вашей личной досады на меня! — Мистер Слейд вскочил так резко, что его стул с треском опрокинулся на пол.

Лорд Анвин презрительно фыркнул.

— Вы подчинитесь моим приказаниям или понесете наказание за несубординацию.

С опозданием я осознала, на что он обрекал меня. Не только моим близким придется терпеть присутствие в доме незнакомых, но я лишусь мистера Слейда и нашей дружбы! Меня преисполнила такая сердечная боль, что я выпалила:

— Я не согласна ни на кого, кроме мистера Слейда!

Они все обернулись ко мне, пораженные моей вспышкой.

— Моя дорогая мисс Бронте, боюсь, вы тут ничего решать не можете, — сказал лорд Анвин тоном вежливого пренебрежения.

— Если ваши агенты появятся около моего дома, я их не впущу. — Я знала, что звучит это грубо или даже по-детски, но меня заботило только одно: привязать к себе мистера Слейда. — Если я получу известие от злодея, им я про это не скажу.

Прежде чем лорд Анвин сумел ответить, один из его помощников сказал:

— Если мисс Бронте откажется нам помогать, это поставит под угрозу нашу операцию. При таких обстоятельствах замена мистера Слейда представляется непрактичной.

Лорд Анвин задумался, хмуро переводя взгляд с меня на мистера Слейда. Затем он неохотно кивнул.

— Ну хорошо.

Мое сердце возликовало. Мистер Слейд бросил на меня взгляд такой же усмешливый, как и благодарный. Догадался ли он, почему я так отчаянно встала на его сторону? Я отвела взгляд.

— Если вы думаете, будто я уступил из-за ваших возражений или угроз мисс Бронте, должен вас разочаровать, — сказал лорд Анвин мистеру Слейду. — Розыски преступника достигли уровня такой неотложности, что мы не можем допустить ни малейшей заминки. Вчера ночью произошел пожар в клубе «Парадиз».

Я узнала название вертепа греха, куда отправляли девочек из Благотворительной школы и куда Изабель Уайт по требованию злодея привела премьер-министра.

— Пламя было погашено прежде, чем нанесло значительный ущерб. Вы поручили агентам вести наблюдение за клубом, когда узнали о связи с ним нашего преступника, и они вызвали помощь, — продолжал лорд Анвин, против воли вынужденный признать хоть такую заслугу мистера Слейда. — Почти все посетители выбрались целые и невредимые, однако трех женщин и мужчин с ними нашли задушенными в кабинетах наверху.

Меня оледенил ужас. Взгляд мистера Слейда потемнел от гнева.

— Преступник убрал еще нескольких, кто был связан с ним, — сделал вывод мистер Слейд. — Мог ли пожар быть поджогом, чтобы скрыть эти убийства?

— Вероятно, так. Вблизи кабинетов, где погибли жертвы, стоял сильный запах керосина. — Затем лорд Анвин добавил: — Две из них были бывшими ученицами Благотворительной школы преподобного Гримшо — Джейн Фелл и Абигайль Уэстон.

Они умерли, потому что мы все еще не поймали убийцу!

— Мужчины принадлежат к знатным семьям, которые теперь осаждают правительство требованиями предать убийцу в руки правосудия, — продолжал лорд Анвин. — И мы нуждаемся в помощи мисс Бронте более, чем когда-либо. — Он наградил меня злобным взглядом. — Завтра утром мисс Бронте даст свое объявление. Сразу же после вы с ней вернетесь в Хоуорт ждать ответа. — Лорд Анвин отодвинул стул, помощники последовали его примеру. Взгляд, который он обратил на мистера Слейда, стал еще холоднее. — Это ваш единственный шанс загладить свою бельгийскую эскападу. Разочаруйте меня еще раз, и вы покинете службу Ее Величества, невзирая на ваш хваленый послужной список.

Внезапно мне пришло в голову, что Слейда и меня выручила Эмили. Не отправься она в Благотворительную школу и не установи связь злодея с клубом «Парадиз», лорд Анвин никогда бы не отнес эти убийства на счет злодея и ничто не заставило бы его дать нам еще шанс. Да, мы были в огромном долгу перед Эмили! Как странно, что именно ей, менее всех интересующейся нашим делом, выпало обеспечить его продолжение!

Когда мы все встали, лорд Анвин поклонился мне с иронической учтивостью:

— Ради вас уповаю, что теперь мистер Слейд будет оберегать вас более успешно, чем в Брюсселе.

Мистер Слейд и я провели в Хоуорте четыре дня, внешне ничем не примечательных, однако пронизанных напряженным ожиданием. Мистер Слейд сопровождал меня, когда я навещала прихожан — обязанность, которой я бессовестно пренебрегала последнее время. Он вновь одевался священнослужителем и играл роль моего кузена из Ирландии. Неся корзину с припасами для нуждающихся, он шагал рядом со мной по пустошам в их полном летнем великолепии. Цветы оживляли садики коттеджей и живые изгороди, дрозды летали над лугами, где паслись тучные овцы. Небо дышало такой безмятежной лазурью, что я почти забывала про опасность, нависшую над моим миром.

— Такой была бы моя жизнь, не избери я иной путь после рукоположения, — сказал мистер Слейд.

Вновь он так убедительно выглядел обладателем духовного сана, что мне было нетрудно вообразить его священником сельского прихода.

— Вы когда-нибудь сожалели о своем выборе?

— Когда я был моложе — нет. Тогда меня отталкивала мысль о повторении одного и того же в тесно замкнутом пространстве. — Мистер Слейд поглядел на холмы, зелеными волнами уходившие в туманную даль. — Однако теперь, после всего, что я видел и делал, я могу по достоинству оценить жизнь, посвященную заботам о душах человеческих, а не приключениям в заморских странах. Мирное английское захолустье дарит мне радость, а не вызывает скуку.

Пока мы спускались по склону к селенью, я думала о том, что, пока мистер Слейд учился понимать радости деревенского прихода, я обретала все больший вкус к интригам. Пропасть между нами сузилась. Тут я вновь вспомнила, что мистер Слейд сказал про «Джейн Эйр» и его намек, что такой мужчина, как он, никогда бы не полюбил такую женщину, как я. Счастье, про которое он заговорил на пакетботе, родилось не из нашего товарищества, но из естественного окончания траура по покойной жене. Я не могла знать, осталось ли мое чувство к нему столь же безответным, как до нашей поездки в Брюссель, зато знала, что на этот раз время, которое мы проведем вместе, всего лишь краткая интерлюдия.

— Что произойдет, когда злодей свяжется со мной? — спросила я.

— Он проинструктирует вас, где встретиться с ним. Мое начальство использует эти сведения, чтобы найти его и схватить.

После поимки злодея у министерства иностранных дел больше не будет надобности во мне, и у мистера Слейда больше не будет причин оставаться поблизости от меня. Я не могла желать, чтобы наше предприятие продлилось, чтобы Англия оставалась под угрозой, однако мысль о конце нашего товарищества разверзла передо мной пропасть пустоты и страданий.

Попятившись от края пропасти, я сказала:

— Что, если этих сведений окажется недостаточно для поимки злодея? Должна ли я буду исполнить его распоряжение и отправиться к нему?

— Ни в коем случае, — сказал мистер Слейд с неколебимой решимостью. — Так или иначе мы доберемся до него, не подвергая вас опасности.

Однако его заверение не исключило возможности, страшившей меня.

— Предположим, я поеду. Что произойдет?

Мистер Слейд одарил меня взглядом презрения к тому, что он счел пустой тратой слов, но тем не менее ответил:

— Вы отправитесь не одна. Я и другие агенты будем следовать за вами.

— Ну, а когда я прибуду на место?

— Мы останемся в пределах досягаемости и будем оберегать вас от злодея, пока не изловим его.

— Ну, а что я буду делать, пока это не произойдет? — сказала я. — Как мне вести себя, чтобы он не понял, что я — приманка для него?

— Просто будьте мисс Шарлоттой Бронте, смиренной гувернанткой, — сказал мистер Слейд. — Вот кем он вас считает и ни о чем не догадывается.

Меня больно ранило, что мистер Слейд смотрит на меня точно так же.

— Каких услуг он может от меня потребовать?

— В чем бы они ни заключались, выполнять их вам не придется, потому что мы еще раньше наденем на него кандалы, — сказал мистер Слейд, пока мы шли по Главной улице. Солнце золотило серые дома. — Но это пустые разговоры. Не тревожьтесь. Вы близко не подойдете к этому преступнику. И ведь пока он даже не связался с вами.

Направляясь вверх по холму к нашему дому, мы встретили почтальона. Он вручил мне письмо, при виде которого я оледенела. Конверт был простым, адресованным мне тем же изящным почерком, что и письмо, которое злодей прислал мне в Брюсселе через мсье Эгера. Я вскрыла конверт дрожащими пальцами. Внутри оказались банкноты, железнодорожное расписание и письмо следующего содержания:

Моя дорогая мисс Бронте!

Я несказанно рад, что вы приняли мое предложение. Пожалуйста, сядьте в поезд, который я пометил в расписании. Дальнейшие инструкции вы получите на вокзале в Пензансе. Желаю вам доброго пути.

28

Когда сочиняешь рассказ, всегда следует выбрать наиболее захватывающий сюжет. В книге персонажи должны действовать, а не предаваться апатии, испытывать треволнения, а не наслаждаться тихим спокойствием. И потому крайне удачно, что мне не придется сочинять, но лишь описывать то, что произошло на самом деле. Однако жизнь в отличие от романов не гарантирует счастливого конца. Грозившие мне опасности не были просто словами, которые можно вычеркнуть одним движением пера. Злодей, который призвал меня, был из плоти и крови, а не создан безобидными чернилами.

Вот какие мысли преследовали меня, пока я ехала на поезде в Пензанс. Город этот находится в Корнуолле, графстве на самой юго-западной оконечности Англии. Страх перед беспощадным человеком, воплощением зла, все больше переполнял мое существо, пока за окнами мелькали рыбачьи деревушки, лепящиеся по обрывам над сверкающим синим морем. На лугах, зеленых и золотых под южным небом, высились каменные столпы, воздвигнутые древним народом для таинственных ритуалов. Развалины римских укреплений усеивали пейзаж. Это был край, где в Тинтагеле родился король Артур. Ах, если бы я была просто путешественницей, направляющейся осматривать места, прославленные в легендах!

Сторонний наблюдатель мог бы предположить, что путешествую я в одиночестве, однако мистер Слейд сдержал свое обещание, что меня будут сопровождать. Он, переодетый, ехал где-то в этом же поезде. А возле меня сидел агент министерства иностранных дел, не отходивший от меня ни на шаг, чей служебный долг был меня защищать. Другие агенты были отправлены в Пензанс устроить наблюдение и поимку нашей добычи. И все же я ощущала себя такой одинокой, словно очутилась в ином мире. Как я жалела, что не прислушалась к возражениям папы, Эмили, Энн и Слейда, когда они узнали, что я нанята.

«Милая Шарлотта, ты не должна ехать», — сказала Энн.

«Но как еще мы можем отыскать злодея?» — возразила я.

«Теперь мы знаем, что он в Корнуолле, — сказал папа. — Предоставь мистеру Слейду и его коллегам вести его поиски».

«Он может находиться где угодно на площади в тысячи акров, — сказала я. — Или же его там вовсе нет. Может быть, указания, ожидающие в Пензансе, прикажут мне отправиться в совсем другое место, где он поджидает меня».

«Мистер Слейд может перехватить эти инструкции», — сказала Эмили.

«Но что, если злодей пошлет подручного с приказом вручить инструкции только мне?» — сказала я.

«Мы будем высматривать на вокзале тех, кто может ожидать вас там, — сказал мистер Слейд. — А затем выследим его до его хозяина».

«Да, конечно, если вы его правильно определите, — сказала я. — Учтите, он может и не знать, где находится его хозяин, а просто получил приказ доставить меня куда-то, куда за мной пришлют еще кого-то».

«Он может направить нас к следующему звену цепи, ведущей к его хозяину», — сказал мистер Слейд.

«Если я не появлюсь, — сказала я, — злодей поймет, что его план сорвался, и спрячется еще глубже».

«Хуже того, он может догадаться, что Шарлотта его выдала, и начнет мстить», — сказала Эмили, неохотно становясь на мою сторону.

«Мы все окажемся в еще большей опасности, чем прежде». — Тревога омрачила лицо Энн.

«И никто не может опознать его, кроме меня, — сказала я. — Мне хотя бы знаком его голос».

Папа грустно кивнул, убежденный нашей логикой. Вместе мои близкие и я убедили мистера Слейда, что я должна поехать. Признаюсь, я пошла на это совсем по другим причинам, чем те, которые называла, и не только из желания защитить Британию. Хотя Изабель Уайт превратилась теперь в незначительную деталь куда большей картины, я по-прежнему чувствовала, что мой долг — добиться воздаяния за нее. Мое чувство долга включало и мистера Слейда. Если злодей останется на свободе, вину за это возложат на мистера Слейда. К тому же поездка в Корнуолл была единственным способом продлить наше знакомство.

Поэтому мы отправились в Лондон доложить наш план его начальникам и заручиться их помощью. Мы ожидали, что лорд Анвин займет враждебную позицию, и ошиблись. Убийства в клубе «Парадиз» возмутили высшие эшелоны правительства. От лорда Анвина требовали ареста виновника. Собственное благополучие заботило его куда больше моей безопасности, а желание заручиться благоволением вышестоящих пересилило страх, что мистер Слейд может снова его подвести. Поэтому он незамедлительно предоставил всех помощников и суммы, запрошенные мистером Слейдом.

Теперь, 20 августа, поезд приближался к Пензансу. Городок взбирался на холмы ярусами беленых каменных домов полукружием над бухтой Мон. Дамба тянулась к горе святого Михаила, скалистому островку, увенчанному замком. С крыш и в порту пронзительно кричали морские птицы. Кирпичные трубы вздымались над оловянным рудником. Серые тучи затягивали небо; флотилия рыбачьих баркасов покачивалась на свинцовых валах океана. В открытое окно лились запахи моря, рыбы и дегтя; вкус туманной мороси был соленым. Ужас заполонил меня, мешая дышать. На вокзале я осталась стоять на перроне среди горожан, говоривших на непонятном корнуоллском диалекте. Внезапно меня толкнул какой-то мужчина. Он сунул мне в руку квадратик сложенной бумаги.

— Прошу прощения, — сказал он.

Не успела я узнать его голос, как мистер Слейд уже исчез с такой быстротой, что я не смогла толком его увидеть. Я спрятала квадратик в карман и тут же услышала, как меня окликают по имени. Я обернулась и оказалась перед высоким мужчиной лет сорока пяти с расслабленной, чуть сутуловатой осанкой. Волосы его были белокурыми, черты лица красивыми, загородный костюм из твида — безупречного фасона.

— Да? — ответила я, запнувшись.

Мужчина улыбнулся и поклонился.

— Большая честь познакомиться с вами. Прошу, разрешите мне представиться. Меня зовут Тони Хитчмен. Мне поручено встретить вас.

Я сразу же поняла, что мистер Хитчмен не тот, кто прислал мне приглашение. Его дикция безошибочно указывала на принадлежность к высшим английским сословиям и была лишена даже легчайшего намека на акцент.

— Надеюсь, поездка была приятной, — сказал мистер Хитчмен.

Отвечая утвердительно, я рассмотрела его более внимательно. За его расслабленностью я ощутила настороженность хищного зверя, изготовившегося к прыжку. Улыбка его говорила о преступности натуры, что подчеркивал шрам, змеившийся по его левой щеке. Его светло-зеленые глаза были холодными, оценивающий меня взгляд слишком прямолинейным. В целом я сильно сомневалась, что мистер Хитчмен мог считаться джентльменом. Мое недоверие к нему даже превзошло то, которое должен был бы внушить мне любой другой пособник злодея, вынудившего меня приехать сюда. И я заметила, что недоверие это было взаимным.

— А это Ник, — сказал он, указывая на мужчину, топтавшегося возле нас.

Ник был очень смугл, его могучую фигуру облегала дешевая одежда, тяжелые веки прикрывали темные глаза. Он молча кивнул мне и взял мои баулы.

— Не откажите пойти вот сюда, — сказал мистер Хитчмен.

Все во мне восстало против того, чтобы пойти с ними… но я обещала вывести мистера Слейда на злодея. Содрогаясь от страха, я позволила Хитчмену проводить меня к карете. Ник приторочил мой багаж и взял вожжи. Хитчмен сел рядом со мной. Карета кружила, поднимаясь по кривым проулкам мимо рыбацких домишек и кирпичных лавок. Ниже нас я увидела суда и суденышки, ютящиеся в порту, и красивый променад вдоль берега.

— Вам уже приходилось бывать в Пензансе? — осведомился мистер Хитчмен.

— Нет, — ответила я, борясь с желанием взглянуть назад, проверить, следует ли за нами мистер Слейд.

Пока мы ехали по городу, любопытство было пригасило мой ужас. Здесь мой дед по матери был купцом, торговавшим чаем и женившимся на моей бабушке, дочери серебряных дел мастера. После их смерти моя мать покинула Пензанс, и я ни разу не осмелилась побывать в этих краях. Я прикинула, нет ли среди людей на улицах каких-нибудь моих родственников, чьему знакомству я была бы рада.

— Что вам было сказано об условиях вашего найма? — спросил Хитчмен.

— Ничего, — ответила я. — Может быть, вы объясните мне, в чем будут заключаться мои обязанности?

— Вы будете учительницей.

Я и вообразить не могла, что мне предстоит вернуться к былой профессии!

— И кого мне предстоит учить?

— Сына моего партнера, — сказал Хитчмен.

Сквозь покров тайны, окутывавшей злодея, пробился лучик света. Теперь я знала, что у него есть ребенок. И я узнала, что Хитчмен не простой подручный, но сообщник злодея. Мое недоверие к Хитчмену и страх удвоились.

— И что мне предстоит преподавать? — осведомилась я.

— Английский, — был ответ.

Я начала подозревать, что у злодея есть в отношении меня иные планы, и мне оставалось только надеяться, что он будет схвачен, а я спасена прежде, чем я узнаю, каковы они.

Мы выехали из города по береговой дороге мимо холмов, поросших можжевельником и соснами, которые в сырой пасмурный день казались черными. Я услышала стук колес позади нас и приободрилась при мысли, что, конечно же, мистер Слейд не оставил меня. Мы свернули на проселок, который, петляя, спускался к узкому заливу; второй экипаж проследовал дальше по дороге. Искривленные кипарисы цеплялись за каменистые обрывы берега. Над морем на каменном выступе лепился одинокий дом. Отлив облизывал рифы. Толстые стены крытого шифером дома были гранитными, способными противостоять любому шторму. Он был квадратной формы, без каких-либо украшений, трехэтажный. Ник остановил карету возле примыкавшей к дому конюшни.

— Я провожу вас в вашу комнату, — сказал Хитчмен. — Отдохните, а затем вы познакомитесь с вашим учеником.

Ник отнес мои баулы вверх по лестнице в дом. Выбора у меня не было, и я последовала за ним. В прихожей с голым каменным полом и с растрескавшейся штукатуркой на стенах я нерешительно остановилась. Из дверей в комнаты тянуло холодным сырым сквозняком. Со стороны лестницы появились женщина и двое мужчин. Хитчмен представил суровую, одетую в черное женщину как Рут, экономку, но не назвал мужчин, столь же молчаливых и грубых на вид, как Ник. Я испытывала отчаянное желание бежать, спастись, но прежде мне предстояло выманить злодея из его логова.

— Могу я теперь познакомиться с моим нанимателем? — спросила я.

— Сожалею, он в отъезде по делам, — сказал Хитчмен. — Вернется через день-другой.

У меня оборвалось сердце.

— После вас, мисс Бронте. — С ироничной любезностью Хитчмен указал на лестницу.

Я сомневалась, что мистер Слейд захочет, чтобы я осталась здесь в ловушке ждать злодея, однако его карьера и жизни ни в чем не повинных людей зависели от меня. И я поднялась по лестнице впереди Хитчмена в спальню. Мебель покрывала затейливая резьба, но предметы были, видимо, из разных гарнитуров и сильно поцарапанные; фарфоровые кувшин и тазик на умывальнике щеголяли щербатостью, а позолота на раме зеркала почернела; турецкий ковер выцвел. Внезапно мне припомнились рассказы моей мамы о Корнуолле. Заманивание судов на рифы и пиратство было одно время обычным здешним занятием. Корнуольцы выжидали, когда судно напорется на прибрежные рифы, а затем захватывали груз; кроме того, они нападали на суда в море. Я прикинула, не обставлена ли эта спальня плодами кораблекрушений и грабежей.

Ник поставил мои баулы у кровати и ушел. Хитчмен спросил:

— Вам что-нибудь требуется? Может быть, перекусить?

Я отказалась. Я не сумела бы проглотить ни куска. Я поглядела в окно, сквозь стекло, изъязвленное ветрами и солью. Из моря вставала пристань на сваях. Залив был скрыт ото всех, кроме рыбаков на дальних суденышках. Я вспомнила, что другим излюбленным времяпрепровождением в Корнуолле была контрабанда. Когда-то контрабандисты доставляли олово с рудников на Континент, а в Англию везли горячительные напитки, табак и шелка. Укромные бухточки и заливы вроде этого давали приют баркасам, груженным контрабандой. Быть может, этот дом когда-то принадлежал особо удачливому контрабандисту.

— Кстати, мне следует упомянуть несколько правил, которые вы должны соблюдать, — сказал Хитчмен будто между прочим, но когда я обернулась к нему, его взгляд сулил жестокую кару за ослушание. — Вам разрешается пользование этим этажом и нижним. Верхний этаж и подвалы запретны. С наступлением темноты вы остаетесь в своей комнате. И не покидаете дом без сопровождения. И не будете говорить с посторонними о порядках этого дома. Вы поняли?

— Вполне, — ответила я невозмутимо, хотя внутренне ужаснулась тому, как мало свободы мне предоставлено.

Хитчмен ухмыльнулся, будто почувствовав мою растерянность и смакуя ее. Нас захлестнула волна взаимной антипатии.

— Ну, так я покину вас. Спуститесь вниз, когда будете готовы. Обед в шесть.

Он пошел к двери, обернулся и добавил:

— Ваша предшественница нарушила правила. Долго после этого она не протянула.

И Хитчмен удалился. Пока его шаги затихали на лестнице, я полностью осознала смысл его прощальных слов. Меня привезли сюда заполнить вакансию, открывшуюся после того, как его подручные убили Изабель Уайт. Такая же судьба ожидает и меня, если я не подчинюсь ему или его партнеру. Я погрузилась в трясину ужаса и тут внезапно вспомнила листок, тайком переданный мне на вокзале. Я закрыла дверь, развернула квадратик и прочла следующие строки:

Если возникнет нужда во мне, пойдите в Устричный коттедж на Бей-стрит. Удачи! Уничтожьте записку.

Д.C.

Но хотя весточка от мистера Слейда согрела мое сердце, я вновь отчаялась. Как смогу я добраться до него, не нарушив правил Хитчмена и не поставив под угрозу свою жизнь? Я поняла, что мне нельзя рассчитывать на помощь мистера Слейда, остается положиться на собственную находчивость. Изнемогая от утомления, я прилегла на кровать и час отдыхала. Затем встала, умылась и привела себя в порядок. Затем тихонько спустилась и вошла в гостиную. Она была обставлена с той же подержанной роскошью, что и моя спальня. Когда я прищурилась на витрину с безделушками, из-за нее кто-то выпрыгнул.

— ЙАА! — выкрикнул он, угрожающе вскидывая руки.

Весь мой подавленный ужас, вся тревога в моей груди вспыхнули, как от удара молнии. Я закричала. Отпрянула, выставив перед собой ладони, пятясь.

— Ха-ха! — загоготал нападавший. — Я вас напугать!

Это был мальчишка, невысокий и худощавый. Темно-синяя шапочка плотно облегала его голову. Черные волосы были заплетены в длинную косу. Как в тумане, я увидела синюю куртку с высоким воротником, застегнутую крючками, широкие черные штаны и босые ступни, всунутые в черные шлепанцы, но тут же мое внимание сосредоточилось на его круглой смеющейся физиономии. Узкие раскосые глаза, которые вместе с высокими скулами указывали, что он — китаец, первый увиденный мной китаец, если не считать иллюстраций в книгах.

— Вы глядите такой удивленной. Смешно! — Тыча в меня пальцем, он согнулся пополам от смеха.

— Кто… кто вы? — еле выговорила я.

Смех мальчика оборвался. Он выпрямился и устремил на меня властный взгляд.

— Я Куан Тин-нань! — И вместо того, чтобы спросить, кто я такая, он добавил: — Вы моя учительница.

Я поняла, что этот мальчик, должно быть, сын злодея. Логика доказывала, что злодей тоже китаец. Сын говорил с акцентом, похожим на отцовский, хотя далеко не так правильно. Каким образом китаец оказался в нашей стране? Почему он замысливает заговоры и убийства здесь, в такой дали от своей родины? С ответами приходилось подождать. Я должна думать, как мне выжить, и мальчик передо мной станет первым испытанием.

Выпрямившись во весь рост, я сказала строгим тоном, которым часто пользовалась, будучи гувернанткой:

— Я Шарлотта Бронте. Ваш отец поручил мне обучать вас нашему языку. Видимо, несколько уроков пойдут вам на пользу. И больше вы никогда не будете так меня пугать.

Но моя тирада не внушила Тин-наню искомого уважения. Презрение искривило его губы.

— Мне не надо учительницы, — сказал он. — Я НЕ РЕБЕНОК!

Посмотрев пристальнее, я заметила на его лице пробивающиеся черные волоски усов и бороды. Да, он был не ребенком, а юношей, возможно, восемнадцати лет. Его небольшой рост ввел меня в заблуждение.

— Вы не говорить мне, что делать, — сказал он. — Вы слуга, я господин. — Выражение самодовольного превосходства напомнило мне многих привилегированных избалованных детей, которых я должна была учить. Он протянул руку и толкнул меня в плечо. — Вы уйдете.

Оскорбленная, я не уступила ни на йоту.

— Меня нанял ваш отец. Уйду ли я или останусь, решать ему, а не вам. И сомневаюсь, что он будет доволен услышать о вашем дурном поведении.

Хотя Тин-нань нахмурился, его храбрость заметно пошла на убыль. Я ощутила в нем страх перед отцом, неприязнь к нему. Однако его глаза вновь вспыхнули озорством. Пригнувшись, он опять закружил вокруг меня, и я была вынуждена поворачиваться следом, чтобы следить за ним.

— Вы откуда? — спросил он.

— Из Йоркшира, — ответила я. — С севера Англии.

— Англия! — Он с отвращением выплюнул это слово. — Маленькая страна. Я смотрю карту. Англия — как птичья срака на океане. (Кто бы ни обучил его малой толике английского, он явно не скупился на грубые выражения.) Англия урод. Люди уроды. — Взгляд Тин-наня сказал, что это относится и ко мне. — Я из Китая. — Теперь он надулся гордостью. — Китай большой. Китай красивый. — Он также обучился манерам, которые не украсили бы и землекопа. — Леди в Китае ходят в красивой одежде. Почему вы носите простое дешевое платье? У вашей семьи нет денег?

— Денег у нас меньше, чем у одних людей, и больше, чем у других, — сказала я колко. — Пока вы в Англии, вам следует понять, что тут полагается вести себя прилично. Джентльмен не позволяет себе оскорбительных личных замечаний, не толкает людей, не критикует их страну.

Тин-нань отмахнулся от моих наставлений.

— Я не хочу понимать. Я ненавидеть Англия. Мой отец тоже ненавидит. Когда-нибудь мы вернемся домой в Китай. И тогда мне не нужно говорить или вести себя по-английски.

Я не упустила шанса узнать побольше о моем таинственном нанимателе.

— Почему ваш отец ненавидит Англию?

— Англия для Китая плохо, — сказал Тин-нань.

— То есть как? — спросила я, торопясь узнать, какой обидой мог его отец оправдать убийства.

Но Тин-нань только ухмыльнулся, точно ребенок, смакующий секрет.

— Но если он ненавидит Англию, почему он тут? — сказала я.

— Дела, — с горечью сказал Тин-нань.

— Какие дела?

Юноша перестал кружить вокруг меня, выражение его лица стало настороженным.

— Мой отец ездит туда, ездит сюда, — сказал он с неопределенным жестом. — Иногда берет меня ездить с ним. В другой раз оставляет меня там-сям. Пока его нет, меня стерегут люди. Держат меня в доме. Запирают меня. Никогда не выпускают из дома, только ночью. Никогда одного. — Его глаза сверкнули от яростной досады. — Дома в Китае я хожу куда хочу. У меня есть друзья. Мне весело. А здесь никого. Никаких забав, в Англии я пленник.

— Почему? — сказала я.

— Мой отец не хочет, чтобы нас видели.

Китайцы в Англии редкость, и я заключила, что злодей стремится избежать внимания, которое привлекла бы его внешность и внешность его сына. Жалость смягчила мою антипатию к Тин-наню. Подобного одиночества и пребывания взаперти мне никогда не приходилось испытывать.

— Но, конечно же, вам позволяют гулять у залива? — сказала я. — Там ведь вы укрыты от посторонних глаз.

Сощурившийся взгляд Тин-наня высмеял мое предположение.

— Глядите.

Он вышел из комнаты и пошел по коридору к задней двери дома. Я последовала за ним. Внезапно появился Ник и встал между нами и дверью.

— Выпусти меня, — сказал Тин-нань.

Ник покачал головой и не посторонился.

— Я иду, — сказал Тин-нань, хватаясь за ручку двери.

К нам присоединились Хитчмен и один из мужчин, которого я видела раньше.

— Вы никуда не пойдете, молодой человек, — сказал Хитчмен Тин-наню. — Распоряжение вашего отца.

Когда юноша начал выкрикивать протесты по-китайски, Хитчмен и другой мужчина ухватили его за плечи и потащили вопящего брыкающегося Тин-наня вверх по лестнице.

— Извините за беспокойство, мисс Бронте, — крикнул сверху Хитчмен. — Мы дадим ему успокоиться, а начать занятия вы можете завтра.

Они скрылись из виду. Я услышала, как наверху захлопнулась дверь, а Тин-нань молотил по ней кулаками и кричал. Ник все еще сторожил заднюю дверь. Его свирепое молчание было недвусмысленным предостережением в мой адрес. Я тоже была пленницей.

29

В этот вечер я одна в столовой пообедала жареными сардинами, поданными Рут, экономкой. После Хитчмен быстро увел меня наверх в мою комнату, где я лежала, слушая море, пока сон не сморил меня. Утром я приступила к обучению Тин-наня. Он угрюмо уклонялся. В полдень он заявил, что с него хватит учиться, швырнул учебники на пол и протопал к себе в комнату. Я уговаривала и бранила его, стоя под дверью, но он отказался выйти.

— Потеряли своего ученика, э? — сказал Хитчмен.

— По-видимому, — сказала я, рассерженная его насмешливым тоном.

Однако поведение Тин-наня давало мне предлог выйти из дома.

— Раз мне нечем заняться тут, мне хотелось бы сходить в город.

— Хорошо, — сказал Хитчмен.

Он позвал Рут сопровождать меня, и Ник отвез нас в Пензанс. Погода оставалась холодной и моросящей. Пока мы с Рут шли по главной улице, Ник брел за нами по пятам. Мы проходили мимо прилавков, за которыми рыбачки в багряных плащах и широкополых шляпах расхваливали свой товар горожанкам в модных кружевных чепцах. Рут остановилась, прицениваясь к пахучим рыбинам. Тележка разносчика отделила меня от нее и Ника. Я бочком поспешила прочь от них, с отчаянием оглядываясь по сторонам. Где мне искать Устричный коттедж? Я увидела Ника, шныряющего по улице, высматривая меня в толпе. Я торопливо нагнулась над корзинкой с мидиями на прилавке. Он прошел мимо, не заметив меня.

Мужской голос прошипел мне на ухо:

— Что, черт побери, происходит?

Вздрогнув, я обернулась и увидела, что позади меня стоит мистер Слейд. На нем была потрепанная одежда рыбака и шапка, низко надвинутая на глаза. Я всхлипнула от облегчения.

— Не смотрите на меня, — сердитым шепотом приказал мистер Слейд. — Ведите себя так, будто мы не знакомы.

Я оторвала взгляд от него, притворилась, будто рассматриваю мидии, и прошептала:

— Того, кого мы ищем, в доме нет. Его ожидают позднее.

Мистер Слейд подавил проклятие. Я увидела приближающихся Рут и Ника.

— Вон они, — прошептала я в панике.

— Поглядите вверх направо, — настойчиво потребовал Слейд. — Видите дом с голубыми наличниками и двумя мансардами?

Я увидела его на крутой улице за рынком и кивнула.

— Это Устричный коттедж, — сказал Слейд. — Бегите туда, если почувствуете опасность.

Времени сообщить ему о правилах, ограничивающих мою свободу, не было. Мы разошлись, и толпа разделила нас. Рут и Ник подошли ко мне.

— Нашли чего искали? — спросила Рут.

Я взяла из корзины сердцевидку и заплатила торговцу.

— Да, — сказала я.

С моря в эту ночь налетел шторм, хлеща обрывы волнами, а дом струями дождя. В моем сне стенали туманные горны. Меня разбудили топот и голоса, отдававшиеся эхом через подвалы. Шаги поднимались по лестнице. Я прислушивалась, но больше ничего не произошло. Я спала, пока часы в гостиной не пробили семь. Умывшись и одевшись, я сошла вниз. Рут подала мне тоскливый завтрак. За окном столовой белесый колышущийся туман прятал море. Сырость, знобящий холод и одиночество ввергли меня в гнетущую апатию. Не успела я доесть, как появился Хитчмен.

— Мой партнер прибыл вчера ночью, — сказал он, — и желает видеть вас. Идемте.

Теперь стало ясно, что означали звуки, которые я слышала ночью. Он приехал на судне и вошел в дом через подземный ход. Внезапный вызов к нему не дал мне времени поставить мистера Слейда в известность, что наш злодей тут. Даже если мистер Слейд наблюдал за домом, прибытия его хозяина он заметить не мог. Страх перекрыл доступ воздуха в мои легкие, но неутолимое любопытство взяло верх.

Хитчмен повел меня по лестнице на запретный третий этаж. Там веяло ароматом, как тогда, в шато. Мы пошли по тускло освещенному коридору с десятком дверей. Последняя была открыта. Хитчмен ввел меня в маленькую освещенную комнату, похожую на корабельную каюту. Окно — круглое, как иллюминатор, — выходило на затуманенное море. На столе — подзорная труба; на стенах карты над заржавелым, обитым медью сундуком. Возле стола стоял мужчина, которого я так долго ждала увидеть воочию.

Он был чуть выше своего сына, но гордая осанка словно делала его еще выше. В отличие от сына одет он был в темный сюртук и брюки английского джентльмена, а его блестящие черные волосы были острижены по подобающей моде. Возможно, он сменил свое национальное одеяние, чтобы не выделяться среди местных жителей, обеспечивая себе большую свободу передвижения. Если сын был сама неусидчивость, отца отличало безмятежное спокойствие.

— Итак, мы встречаемся снова, мисс Бронте.

Его шелковисто-вкрадчивый голос опять начал опутывать коварными чарами мое сознание, разрывая мои связи с мистером Слейдом, с внешним миром и со всем разумным и здравомыслящим. Золотая, воскового оттенка кожа туго обтягивала выпуклости лицевых костей. Возраст не поддавался определению. Надменной лепки нос и губы одновременно отталкивали и притягивали. Я будто услышала шепот слов Изабели Уайт из ее дневника: «Его странная красота пленила меня». Его глаза под высоко изогнутыми бровями были как два полумесяца, а пристальный взгляд затягивал меня в их черные глубины. С испугом я почувствовала, что потеряю себя, если буду смотреть в них слишком долго. Я пыталась думать о том, как мне велел вести себя мистер Слейд, и вспоминала, что моя цель — узнать об этом человеке как можно больше.

— Теперь, когда я поступила к вам на службу, — сказала я со спокойствием, которого не испытывала, — могу ли я узнать ваше имя?

Его глаза-полумесяцы сузились в легкой усмешке.

— Я Куан Цзу-чан. В обращении можете называть меня Куаном.

Позже я узнала, что это было его фамильное имя, которое по китайскому обычаю он называл прежде личного. Хитчмену, стоявшему позади меня, он сказал:

— Оставьте нас.

Удивление и обида смели благодушие с лица Хитчмена.

— Я останусь, если вы не против.

— Я против, — сказал Куан без обиняков.

Хитчмен постоял секунду в нерешительности, затем удалился. Я поняла, что, воображая себя партнером Куана, он на деле был его подчиненным.

— Давайте побеседуем, мисс Бронте, — сказал Куан, указывая мне на кресло, а сам опустился в деревянное капитанское позади письменного стола. Оно было слишком просторным для его щуплой фигуры, но поза его была царственной. — Вы довольны своим помещением? У вас есть все вам необходимое?

Такие вопросы мне задавали всякий раз, когда я поступала на новое место, но голос Куана придал избитым фразам особую значимость. Его острый взгляд подразумевал не просто интерес к тому, как я устроилась.

— В бытовом смысле все хорошо, но я ожидала немного большего. Вы обещали мне, если я приму ваше предложение, что я буду жить в роскоши. И я предпочла бы, чтобы моя свобода была менее стеснена.

Он выслушал мою жалобу свысока.

— В жизни бывают времена, когда нам приходится откладывать удовлетворение желаний и терпеть мелкие неудобства, чтобы получить вознаграждение. Ну, так вот, насколько я понял, вы познакомились с моим сыном и начали занятия с ним. Как он?

— Ваш сын умен, но он отказывается прилагать старания, — сказала я. — Антипатия к моей стране внушила ему упрямое нежелание изучать ее язык.

По гладкому лицу Куана скользнула тень неудовольствия.

— Мой сын должен научиться принимать обстоятельства, в которые его ставит судьба. А вы, мисс Бронте, должны преодолеть его сопротивление. У вас в прошлом бывали трудные ученики?

— Более чем достаточно, — сказала я.

— В конечном счете вам удавалось усмирить и наставлять их?

— Не всех, — призналась я. Будь это разговор с любым другим нанимателем, я попыталась бы скрыть свои неудачи, чтобы он не думал обо мне плохо, но сила натуры Куана принуждала меня к честности, как и в Брюсселе. — Невозможно учить кого-то, кто отказывается принимать наставления.

— Так что за необученность вы вините учеников, а не себя, — сказал Куан.

Я не хотела рассердить его косвенным намеком, что Тин-нань сам виноват, если не учится английскому, и все же мне необходимо было защититься.

— Средневековые алхимики утверждали, будто претворяют низкие металлы в золото, но даже самый лучший учитель не в силах вызвать подобное преображение в ученике.

— В моей стране хорошая учительница — та, кто признает свои ошибки и старается исправить их, а не опускает руки, — сказал Куан с тем же надменным высокомерием, какое я наблюдала у его сына.

Я ответила колко:

— Со всем уважением, сэр, но это не ваша страна.

Со скрытымзлорадством Куан сказал:

— Я замечаю в вас нетерпимость к детям, мисс Бронте. Они столь сильно вам не нравятся?

Готовность к откровенности оставила меня; его вывод был проницателен, а женщина, признающаяся в неприязни к детям, рискует показаться чудовищем.

— Они мне очень нравятся, — ответила я.

Я увидела, что моя ложь не обманула Куана, и все же его черты отразили удовлетворение.

— Тем не менее вы будете бдительно оберегать детей, порученных вашим заботам?

— Ну, разумеется, — сказала я.

— Вы подвергнете опасности собственную жизнь, чтобы уберечь их?

Хотя я не могла вообразить, что жертвую собой ради кого-либо из паршивцев, которых учила, или ради грубого капризного сына Куана, я кивнула, не ставя под сомнение мой предыдущий ответ.

— Вы встанете между вашими подопечными и кем-либо, кто нападет на них? — сказал Куан. — Короче говоря, вы пойдете на все, лишь бы не причинить вред ребенку?

Мои кивки становились все слабее, так как дети не вызывают у меня особого восторга, и я не могла обязаться рискнуть жизнью ради неизвестного гипотетического ребенка. Однако его выражение стало еще удовлетвореннее. Я почувствовала, что выдержала какое-то таинственное испытание, которому он меня подверг. Он сложил ладони пирамидкой под подбородком и продолжал изучать мое лицо.

— Почему вы избрали профессию, которая так плохо отвечает вашей натуре?

— Для женщины открыто мало возможностей, — призналась я.

— Но многие английские женщины предпочитают остаться дома, лишь бы не идти в услужение к чужим людям, — сказал Куан. — Почему вы поступили иначе?

— Я твердо решила не быть обузой моему отцу, — ответила я. — Я считала своим долгом вносить свою долю в ведение хозяйства.

— Исполнение долга перед родителями — высочайшая добродетель, — сказал Куан. — Однако какой тягостной обузой должна быть поддержка брата и сестры, неспособных самим зарабатывать себе на жизнь.

Такое описание Брэнуэлла и Эмили разозлило меня, как и близкое знакомство Куана с нашими делами.

— Они не обуза, — сказала я ледяным тоном. — Что бы я ни делала для них и для других моих близких, делается по любви, а не по обязанности.

Куан смерил меня задумчивым взглядом.

— Следовательно, из любви к семье вы зайдете куда дальше, чем для кого-либо еще. — Он, видимо, был доволен таким выводом.

Его вопросы становились все более личными и оскорбительными.

— Могу я узнать цель этой беседы?

Он отмахнулся от моего вопроса.

— Ее цель станет очевидной в свое время.

Куан положил ладони на ручки кресла, магически создав образ императора на троне.

— Я ваш господин, а вы моя служанка. Вы будете делать то, чего потребую я.

Гнев заставил меня забыть осмотрительность.

— Пусть я служанка, но я вам не принадлежу. Здесь, в Англии, закон не терпит рабства. — Я встала в волнении и растерянности, как всегда, когда настаиваю на своем. — Прошу извинить меня, но я должна уйти.

Внезапно за невозмутимостью лица Куана забрезжила злобность.

— Здесь, в моих владениях, законы Англии не действуют. Сядьте, мисс Бронте.

Теперь настало время бежать из этого дома, прежде чем он сумеет глубже проникнуть в мое сознание; теперь настало время вызвать мистера Слейда, схватить Куана прежде, чем тот сможет исполнить свое секретное зловещее намерение. Я кинулась к двери и распахнула ее… только чтобы увидеть в коридоре Хитчмена, преграждающего мне путь.

— Вы останетесь, пока я не решу, что наш разговор окончен, — ровным тоном сказал Куан.

Я села в свое кресло. Хитчмен закрыл дверь, запирая меня с Куаном. Однако даже зверек в клетке огрызается на своего тюремщика.

— Я буду отвечать на дальнейшие ваши вопросы только при условии, что вы будете отвечать на мои, — сказала я, хотя и знала, что нахожусь не в том положении, чтобы ставить условия.

Я полагала, что Куан рассердится, но он словно был доволен, что я дала ему отпор.

— Ваше мужество восхищает меня, мисс Бронте. — Улыбка необычайного обаяния преобразила его лицо. — Смелость в ответ на угрозы — это редкая и достойная восхищения черта.

Мои эмоции внезапно претерпели пугающую перемену. Я больше не ощущала, что противостою ему, а была польщена его похвалой. Вновь он использовал свою власть, чтобы я возжаждала заслужить его доброе мнение, хотя я и знала, что он — мой враг.

— Сделка, которую вы предложили, честная, — сказал Куан. — Я отложу свои расспросы, и вы можете расспросить меня. Договорились?

Он протянул руку. Моя маленькая нежданная победа так меня потрясла, что я разинула рот. Мы пожали руки друг другу. Его пожатие было крепким, его тонкие пальцы — как железо в футляре из шелка. У меня возникло тревожное ощущение, что я согласилась на нечто большее, чем обмен сведениями. Но еще тревожнее было то, как наше новое товарищество взбодрило мой дух.

— Ну-с, мисс Бронте, — сказал Куан, — я жду ваших вопросов.

Я нашлась сказать только:

— Кто вы?

Куан одобрительно кивнул и расположился в кресле поудобнее.

— Это пример, когда краткий вопрос требует длинного ответа. Полагаю, вы достаточно умны, и к тому времени, когда я докончу, вы поймете причину, почему я хочу, чтобы вы узнали мою историю в таких подробностях. Кто я — не исчерпывается всего лишь моей личностью, а уходит глубоко корнями в прошлое. В Китае история человека начинается не с него, но с его предков. Мои были торговцами рисом в Шанхае, великом торговом городе на восточном побережье. Семейное дело процветало, но мой отец лелеял желание приобщиться к правящему классу мандаринов, и я, его старший сын, был выбран для возвышения нашей семьи. Его богатство обеспечило мне лучших учителей. Долгие годы я посвятил учению. В двадцать лет я сдал экзамен для поступления на гражданскую службу.

Для меня все это звучало неописуемо чужеземным. Слова Куана, казалось, покачивали меня, будто ветерок, напоенный восточными пряностями. Его голос гипнотизировал. Неясные виды с китайскими пагодами и дворцами возникали в тумане за окном; крики чаек преобразились в гомон китайских торговцев.

— Затем я был назначен окружным судьей деревни в провинции Фукьен, — продолжал Куан. — Там я постиг искусство управления государством и администрации. Следующие семнадцать лет я трудился на разных постах по всей стране.

Я убедилась, что не способна отвести взгляда от его неподвижных, черных, кружащих голову глаз; жутковатое оцепенение охватило меня. С каждым мгновением красота Куана становилась более чарующей и менее отталкивающей. Я не испытывала к нему такого же влечения, как к мистеру Слейду; и все же он будил во мне тягу, которая не поддавалась объяснению. Или мой характер предопределил, что я попаду под власть Куана? Какой-то магнетический поток истекал от него ко мне, будто между магнитом и железом. Хотя бы отчасти я начала постигать, что толкнуло его рассказать мне историю своей жизни. Он распознал мое влечение ко всему драматическому и фантастическому и целился запустить свои когти в мое сознание.

Его чарующий музыкальный голос продолжал:

— Это были бурные годы. Пока я был судейским чиновником в провинции Сычуань, она оказалась втянутой в войну с последователями пророка Мохаммеда. Два года спустя, когда я был финансовым инспектором в Хунани, на провинцию напали мятежники. К тому времени я женился; жена родила моего сына Тин-наня. Затем родились наши две дочери. — В глазах Куана клубились темные воспоминания. — В конце концов я получил пост секретаря правителя города, который вы называете Кантон.

Частица моего сознания, еще цеплявшаяся за рациональность, уловила, что Куан пока не сказал ничего, объясняющего его действия.

— Кантон расположен в тропической области юга Китая, — продолжал он. — Это процветающий порт, куда съезжаются купцы Европы, Аравии, Востока и Нового света. Чужеземные торговцы живут отдельно от горожан в факториях на берегу реки Вампоа. Китайцы и чужеземцы равно наживают там огромные состояния на чае и шелках. Для меня это был во всех отношениях благодатный пост.

— Тогда почему вы покинули Китай? — спросила я смело. — Что привело вас в Англию?

Он молча смотрел на меня. Его глаза сузились в щелочки, будто он взвешивал, сколько я заслуживаю услышать… или насколько он может мне доверять. Наконец он сложил руки на столе и сказал с загадочной улыбкой:

— На эти вопросы я отвечу при случае в будущем. Вы можете идти. Пока я вновь вас не позову, вы продолжите обучать моего сына… если сумеете.

30

Остаток дня я провела в одиночестве. Тин-нань так больше и не появился. Я потихоньку подергала двери и окна. Все они оказались крепко запертыми. Я была пленницей. Вечером я услышала спор между Куаном и Тин-нанем. Сын вопил по-китайски, отец ни разу не повысил голоса. Позднее я различила крадущиеся шаги в подвале. У меня возникло пугающее чувство, что в доме находится большее количество людей, чем я видела. Атмосфера была настолько насыщенной угрозой, что я поклялась не оставаться тут и секундой дольше. Утром, когда в замке повернулся ключ и дверь моей темницы была отперта, я была уже в мантилье и шляпке. Я выбежала в вестибюль и нагнала Хитчмена.

— Доброе утро, мисс Бронте, — сказал он, обводя меня наглым взглядом. — Вы куда-то собрались?

— В город, с вашего разрешения, — сказала я.

Я жалела, что не могла взять мои баулы, ведь он сообразил бы, что я не намерена возвращаться, но я была бы рада спастись хотя бы в том, что было на мне. Я пыталась скрыть, что нервничаю, но, видимо, это мне не удалось, так как Хитчмен поглядел на меня настороженно.

— Зачем вам так скоро опять понадобилось в город?

— Мне нужно отправить письмо, — сказала я, доставая конверт с письмом папе, Эмили и Энн. — Моим близким о том, что я доехала сюда благополучно.

Хитчмен сказал:

— Дайте мне письмо, я прослежу, чтобы оно было отослано.

— О, я предпочитаю сделать это сама и избавить вас от лишних хлопот.

— Не лучше ли вам заняться своими обязанностями? — сказал Хитчмен.

— Сомневаюсь, что мастер Тин-нань огорчится, если ему придется подождать с уроком, — сказала я.

Хитчмен смотрел на меня с подозрением, возбужденным моей настойчивостью.

— Идите в классную комнату, мисс Бронте. Я пришлю к вам вашего ученика.

Потерпев поражение, я повернулась, чтобы уйти, но он ухватил меня за плечо и повернул лицом к себе.

— Но прежде я вам кое-что объясню. Каким-то образом вы добились расположения Куана, но пока вы не докажете мне, что на вас можно полагаться, я буду следить за вами. Вы поняли?

— Да, сэр, — сказала я, задохнувшись от страха. В отличие от своего господина он не обладал ни мягкостью, ни магией, чтобы зачаровать меня. — Могу я идти?

— Еще нет. — Хитчмен ухмыльнулся, смакуя мой страх. — Я хочу, чтобы вы знали: я обязан Куану жизнью. Я отплачивал ему, делая больше, чем скажу сейчас. И сделаю еще больше, чтобы способствовать нашим планам и пожать награды, которых мы ожидаем.

Что-то большее, чем корысть и благодарность, питало его верность? Быть может, он тоже подпал под таинственные чары Куана?

— Изабель Уайт украла у Куана деньги перед тем, как сбежать от него, — сказал Хитчмен, и наконец я узнала, откуда у нее появилась тысяча фунтов, которую она послала матери. — Она умерла за свой промах. Если вы так или иначе попытаетесь предать Куана, я вас убью.

Беспощадный взгляд Хитчмена и горячность речи не оставляли сомнений в искренности его угрозы. Мне стало дурно при мысли, что он раскроет мое притворство… или его раскроет Куан. Хитчмен отпустил меня, но я продолжала ощущать боль от его железной хватки, пока, спотыкаясь, добрела до классной комнаты. Парализованная беспомощностью, я рухнула в кресло у моего письменного стола и зажала голову в ладонях. Что, если мне не убежать из этого дома? Спасет ли меня мистер Слейд?

Вскоре появился Тин-нань. Он пробурчал невнятное приветствие и сел за свой стол. Он выглядел неестественно подавленным, возможно, вследствие препирательств с отцом накануне. Я начала урок письма. Он зажал перо в кулаке и вывел невнятную каракулю.

— Держите перо вот так, — сказала я, показывая.

Он попытался, но словно бы никак не мог сложить пальцы таким образом.

— Вы, пожалуйста, показать мне, — попросил он смиренно.

Мне следовало бы знать, что он замыслил каверзу, но после стычки с Хитчменом я в полной растерянности забыла про осторожность. Я села рядом с Тин-нанем, взяла его руку в свою и расположила его пальцы на пере.

Он вцепился мне в запястья.

— Ха! — прокукарекал он. — Я вас поймать!

— Отпустите меня! — приказала я, рассерженная его хитростью и собственной глупой доверчивостью.

Пока я пыталась вырваться, его глаза сверкали упоением злорадства. Он вскочил и начал трясти меня, выкручивая мне руки.

— Прекрати! — закричала я, опасаясь, что он задумал причинить мне серьезный вред, чтобы, возможно, сорвать на мне злость на своего отца. — Помогите! Помогите! — закричала я.

Громкий голос приказал:

— Прекрати!

Мы равно замерли, затем обернулись и увидели, что в дверях стоит Куан. Он сказан сыну что-то неодобрительное по-китайски. Тин-нань отпустил меня и свирепо уставился на Куана.

— Идите со мной, мисс Бронте, — сказал Куан.

Пока он торопливо вел меня по лестнице в свой кабинет, ощущение у меня было такое, будто меня сняли с раскаленной сковородки и швырнули в огонь. Он усадил меня в то же кресло, что и вчера, а сам занял место за своим письменным столом.

— Приношу извинения за грубое поведение моего сына, — сказал Куан, но никакого сожаления он не испытывал. Напротив, он как будто был благодарен счастливому случаю, который предоставил ему Тин-нань. — Но ведь он не первый непослушный молодой человек, с которым вам, к несчастью, приходилось иметь дело.

— О чем вы говорите? — сказала я.

— Я подразумевал вашего брата.

Стремление защитить вздыбилось во мне, как бывало всегда при упоминании Брэнуэлла.

— Брэнуэлл на вашего сына совершенно не похож.

— Позволю себе не согласиться, — невозмутимо сказал Куан, складывая ладони. — Ваш брат, согласно жителям вашей деревни, такая же тяжкая обуза для своей семьи, как мой сын для меня.

— Брэнуэлл никогда не напал бы на женщину, — возразила я.

Куан жалостливо мне улыбнулся.

— Не хотите ли услышать, что мои шпионы узнали от жителей вашей деревушки?

Я не хотела узнавать больше того, что уже знала, о непутевости моего брата, и уж тем более от Куана. Уязвленная, негодующая, я сказала:

— Я бы хотела, чтобы вы сдержали ваше обещание позволить мне расспрашивать вас.

Если я еще не могла отдать его в руки мистера Слейда, то по меньшей мере должна была выяснить, кто он и каковы его намерения.

И вновь моя напористость угодила ему, а не раздражила; возможно, ему не хватало слушателей. Задумчивость сузила его глаза.

— Быть может, подошло время ответить на вопрос, который вы задали мне вчера вечером. Почему я покинул Китай? — Его взгляд приобрел отрешенность ухода в воспоминания. — Да, почему, если Кантон предлагал все, чего только мог пожелать честолюбивый чиновник, каким был я?

Вновь его сладкозвучный голос и упоминание чужеземных городов начали оплетать меня чарами. Судно в море за окном выглядело китайской джонкой, плывущей по восточным водам. Я впала в то же томное, но не мешающее слушать полузабытье, как и накануне.

— Богатства приплывали в Кантон из дальних земель, — сказал Куан. — Иноземные купцы платили пошлину императору и оплачивали жилье. Китайские купцы платили налоги и дани. Значительная часть этих денег проходила через руки чиновников вроде меня, секретаря правителя города. А наиболее доходной коммерцией была торговля опиумом.

Я содрогнулась при упоминании дурмана, погубившего моего брата и причинившего моей семье столько горя. Шпионы Куана, видимо, узнали про пристрастие Брэнуэлла. То, что Куан упомянул Брэнуэлла и опиум в одном разговоре, не могло быть просто совпадением.

— Опиум, дар мака, субстанция с чудотворными свойствами, — сказал Куан. — Принятый внутрь или выкуренный в трубке, как принято в Китае, он облегчает боль, порождает безмятежность и эйфорию. Тревоги забываются, чувства обостряются. Мир кажется восхитительным.

Я часто недоумевала, почему Брэнуэлл принимает опиум себе во вред. Теперь я начала понимать.

— Поэтому употребление опиума широко распространено в Кантоне, — сказал Куан. — Слуги в моем доме курили его. Равно как и писцы, и чиновники на службе правителя. Но опиум не благой дар человечеству. Он внушает желание ничего не делать, только лежать и грезить в клубах дыма. Пристрастившийся к опиуму не выполняет свои обязанности, перестает есть, слабеет. И даже решившись восстановить силы, он обнаруживает, что побороть привычку чрезвычайно трудно. Отказ от опиума вызывает желудочные спазмы, боли, кошмары и крайнее нервное возбуждение.

Как я прекрасно знала из поведения Брэнуэлла.

— Бедняга пойдет на что угодно, лишь бы не лишиться зелья, — продолжал Куан. — Истратив все свои деньги на опиум, он будет красть. Деньги исчезают из государственной казны, украденные чиновниками. Воры бродят по городу. И проблемы выходят далеко за пределы Кантона. По всему царству купцы, крестьяне, солдаты, священнослужители, молодые люди и дамы высшего света стали рабами пристрастия. Как и телохранители императора, и придворные евнухи. В Китае сейчас около двенадцати миллионов курильщиков опиума.

Я была поражена, услышав, что несчастье одной семьи, как я полагала, на далеком Востоке, оказывается, колоссальная катастрофа.

— И бедствие только усугубляется, — сказал Куан. — Каждую осень в Кантон прибывают суда, груженные тысячами ящиков опиума с британских маковых плантаций в Индии. Британские торговцы в иностранных кварталах заключают сделки с китайскими опиумными маклерами. Китайское серебро потоками льется в чужеземные руки, и опиум везут в глубь страны по ручьям и рекам, будто яд разливается по жилам царства.

Куан внезапно обратился ко мне:

— Что вы сделали, когда ваш брат попал под злую власть опиума?

От неожиданности я ответила откровенно:

— Пыталась помешать ему.

Да, я обыскивала дом, ища пузырьки с опийной настойкой, выбрасывала их, старалась образумить Брэнуэлла.

— Именно так мы в Китае пытались поступать с нашими бесчисленными курильщиками опиума, — сказал Куан. — Императорские эдикты запрещали употребление опиума и торговлю им. Выполняя приказы борьбы с бедствием, я возглавлял налет на опиумные притоны и арестовывал торговцев. Я захватывал китайские опиумные суда и конфисковывал груз. Курильщики карались обезглавливанием. Торговцев и владельцев притонов душили. Выполняя свой долг, я навлек на себя злобу курильщиков, лишившихся опиума, чиновников, наживавшихся на его продаже, и торговцев, чью собственность я уничтожал. — Лицо Куана потемнело от воспоминаний. — За мою голову назначили цену.

Трудами во спасение своего народа он заслужил лишь угрозы. Я переносила то же самое, пытаясь спасти Брэнуэлла. Мне стала ясна еще одна причина, зачем он излагает мне свою историю: Куан намеревался превратить общие переживания в связующее звено между нами, и, хотя я это сознавала, он добивался своего.

— Но доходы от торговли опиумом были так велики, — сказал Куан, — что на смену казненным приходили новые торговцы. Единственным выходом было обрушиться на источник опиума — на британских купцов. Их, привозивших свою чужеземную грязь, чтобы отравлять наш народ, надо было вышвырнуть из Китая.

Ненависть, которую я увидела в его глазах, когда он заговорил о британских купцах, удивила меня. Мне в голову не приходило ненавидеть людей, которые снабжали опиумом Брэнуэлла; в его состоянии я винила его одного. Теперь я почувствовала, как моя точка зрения меняется, точно рука Куана вращала глобус, показывая новые континенты.

— Ввоз опиума был запрещен, — продолжал Куан. — Британские суда обыскивали, груз опиума конфисковывали. Но продажные чиновники получали взятки от британских купцов и сквозь пальцы смотрели на их торговлю. Хотя опиумным судам воспретили доступ в китайские воды, они все равно приплывали, так как у нас не было сильного военного флота, чтобы справляться с ними. Китайские бандиты сплачивались в тайные общества, чтобы скрытно переправлять опиум с судов в Китай. Тем не менее на протяжении зимы тысяча восемьсот тридцать восьмого года мы казнили более двух тысяч контрабандистов.

Куан говорил, сохраняя полную неподвижность, но пылал огнем фанатика, отстаивающего свое дело. Я глядела на него, будто завороженная пророком новообращенная.

— Весной из Пекина прибыл новый императорский уполномоченный. По его распоряжению я проверял чиновников и армейских офицеров, подозреваемых в причастности к торговле опиумом. К лету я стал причиной падения свыше полутора тысяч человек. Уполномоченный приказал британским купцам сдать весь свой опиум и поклясться навсегда прекратить торговлю им. Но они отказались. Тогда уполномоченный запретил всякую торговлю и взял их под стражу в их квартале. Наконец, после многих дней, проведенных под вооруженной охраной, британцы выдали свои двадцать тысяч ящиков опиума, и мы выбросили его в океан.

Но наш триумф длился недолго. Британцы были вне себя от ярости из-за нашего обхождения с ними и своих финансовых потерь. Они потребовали репараций. Они сосредоточили в Гонконге пятьдесят военных кораблей и несколько тысяч солдат. Там были произведены первые выстрелы опиумной войны. На следующий год, в июне тысяча восемьсот сорокового, в Кантон начали прибывать английские войска.

Внезапно я увидела, как нагруженные пушками и войском боевые корабли под всеми парусами надвигаются на порт. Я узрела эту картину в более ярких деталях, чем Куан описал словами. Было это моим видением или какое-то волшебство открыло мне доступ в его память?

— Величина и сила этого флота ввергла нас в растерянность, — сказал Куан. — Когда он начал бомбардировать наши форты, мы пришли в ужас, что наши действия спровоцировали подобную отместку.

Мое сердце колотилось в испуге из-за того, что он пережил. Я слышала грохотание пушек над водой, видела охваченные пламенем башни на берегу. Сознание Куана, казалось, влилось в мое, и я ощущала его историю вживе… чего он и добивался.

— Наша армия сражалась доблестно, но тягаться с британцами не могла, — сказал Куан. — Они блокировали реку и захватили китайские торговые джонки. И, взяв штурмом соседние города на побережье, они воскресили торговлю опиумом. Они снабжали оружием китайских контрабандистов, и те с его помощью пролагали себе путь через наши посты. Настроение в царстве обратилось против тех из нас, кто с особым усердием вел борьбу против опиума. За войну винили нас. Император решил, что британцев можно умиротворить и остановить войну, если он нас покарает. В августе меня и многих других чиновников освободили от наших обязанностей и назначили на дальние посты. Моя преданность делу навлекла на меня злейшую опалу.

Я все дальше отходила от привитой мне морали. Теперь я невольно воспринимала Куана как героя, несправедливо наказанного за стремление уберечь целую страну от зол, которые сокрушали Брэнуэлла.

— Я не сразу покинул Кантон, — продолжал Куан. — Война требовала военного опыта, который я приобрел в моей предыдущей должности. Я остался до следующей весны. В течение этого времени британцы захватили наши форты и оккупировали Гонконг. Их корабли бороздили кантонскую дельту, топя военные джонки и уничтожая оборонительные укрепления, а затем предприняли атаку на набережные. Тысячи жителей бежали из Кантона. Воры грабили брошенные дома. Войска, которыми командовал я, построили на берегу батареи, установили пушки и тщетно обстреливали британцев. Британские войска высадились в мае тысяча восемьсот сорок первого и скопились перед городской стеной.

Его гипнотизирующий голос сотворил для меня видение города в гибельном хаосе. Я видела пламя, вдыхала запах дыма; я слышала вопли людей, бегущих от осаждающей их орды.

— Началась всеобщая паника, — сказал Куан. — Солдаты оставили позиции и грабили город. Вспыхивали мятежи. Правитель Кантона собрал старших чиновников. Я рекомендовал продолжать сопротивление. Я указывал, что британцы, хотя, вероятно, и возьмут Кантон, завоевать весь Китай не могут; они ослабеют прежде, чем доберутся до внутренних областей. Но остальные настаивали на переговорах о перемирии.

Куан презрительно поморщился.

— Их трусость возобладала, и мне, единственному несогласному, было приказано отправляться на мой новый пост. В этот вечер, пока британцы шумели у городской стены, а чиновники готовились принять поражение, я улаживал свои дела в городе. Мой сын Тин-нань и десять человек моей личной свиты сопровождали меня. Когда мы добрались домой поздно ночью…

Куан умолк, и я заметила, что бурные чувства берут верх над его обычным самообладанием. Я вся напряглась в ожидании, что его история приближается к кульминационному разоблачению. Встав, он сказал:

— Пойдемте со мной, мисс Бронте. Я хочу вам кое-что показать.

Он провел меня в соседнюю комнату. В ней не было никакой мебели, кроме стола, на котором в рамке стоял миниатюрный портрет, написанный в восточном стиле, изображавший миловидную китаянку и двух маленьких девочек, одетых в яркие экзотические одежды, с диковинными украшениями в волосах. Перед портретом пылали свечи. В медной вазе курились палочки благовоний. Наконец-то я определила источник особого аромата в этом доме и в бельгийском шато.

— Это моя жена, Прекрасная Нефрит, и мои дочки, Бесценная Нефрит и Безупречная Нефрит, — сказал Куан. — В ту ночь я вернулся домой и нашел их зверски убитыми.

Читатель, это были те убийства, которые я описала раньше. Я узнала о них от Куана в этот момент моей повести; его чары и мое воображение вдохнули жизнь в сухие факты. Теперь мне предстояло узнать, как убийцы привели в движение череду событий, которые обрушились на меня.

— Они лежали зарезанные и залитые кровью в разгромленной спальне, — сказал Куан нарочито бесстрастным тоном, пока мы созерцали погребальный алтарь. — В мое отсутствие слуги бросили мой дом, оставив мою жену и дочерей одних. Кто-то проник в дом и убил.

Причина, побудившая его рассказать мне о событиях своей жизни, наконец стала ясной во всей полноте. Куан хотел заручиться моим сочувствием. Отчасти я понимала, что он манипулирует мной, и все-таки я не могла не пожалеть человека, чья семья стала жертвой подобного насилия.

— На стене их кровью был начертан знак тайного общества, члены которого торговали опиумом, — сказал Куан. — Этим знаком они оповестили меня, что убийство моей семьи было их местью за мою борьбу против них.

Увы, то, как он выставлял себя героем и мучеником, произвело желаемое действие, хотя я и знала, что он сам убийца и негодяй!

— Будь я дома, — сказал Куан, — они убили бы и меня и получили награду, обещанную за мою голову. Упав на колени рядом с моей женой и дочерьми, стеная от горя, я почувствовал, как во мне вспыхнуло пламя гнева. Мой дух требовал воздаяния. Я хотел покарать мясников за их преступление, но как? У меня не было официального положения в Кантоне, я не мог ни предпринять розыск убийц, ни приказать казнить их. — Беспомощность, которую должен был испытывать Куан, окрасила его слова. — А Кантон стал местом беззакония. Какую надежду мог я питать на правосудие?

И вот тогда я порвал узы долга, которые почитал всю жизнь. Я поклялся, что сам разыщу убийц моей семьи и сам свершу правосудие. — Глаза Куана засверкали. — Я снял мантию и шапочку, свидетельствовавшие о моем официальном ранге. Я поручил сына заботам проверенного друга. Затем я вооружился и вооружил десятерых верных моих людей мушкетами и мечами. В последний раз я помолился над моей женой и дочерьми и обещал, что отмщу за их смерть. Затем мои люди и я начали охоту на негодяев. Мы проследили их до опиумных притонов, и мы перестреляли их. Мне было все равно, что я сам поставил себя вне закона и стал убийцей. Меня заботило только одно: перебить их всех до самого последнего.

Я представила себе, как он и его подручные нападают на растерявшихся негодяев и пристреливают их среди воплей и крови. Хотя это беспощадное кровопролитие приводило меня в ужас, мой дух рукоплескал ему. Я знал, каково это — ненавидеть кого-то с подобной ядовитой злостью, и я сама могла бы вот так же расправиться с теми, кто причинил мне зло, будь у меня такая возможность и не опасайся я последствий.

— В следующие несколько дней мы убили восемнадцать человек, — сказал Куан. — Тем временем кантонские чиновники и британцы договорились о перемирии. Было решено, что Китай уплатит шесть миллионов фунтов — гигантскую сумму — британцам. В ответ британцы пощадят город и отведут свои корабли от набережных. Вопреки крови на моих руках моя жажда мести оставалась неудовлетворенной. Смерть жалких восемнадцати опиумных контрабандистов не могла вернуть к жизни мою жену и дочерей. А Китай потерпел страшное поражение.

Я полагала, что наконец-то Куан объяснил, почему он покинул Китай. Его жена и дочери были убиты, его страна унижена; Китай был полон горьких воспоминаний, его томило желание спастись от них. Я понимала, что Куан, когда-то благородный, цивилизованный человек, превратился в преступника, потому что ярость извратила его сознание. Однако я все еще не знала, почему он приехал именно в Британию… и что ему было нужно от меня. Прежде чем я успела спросить, появился Хитчмен.

— Что вам нужно? — Куан раздраженно нахмурился на Хитчмена.

— Сожалею, что пришлось перебить, — сказал Хитчмен, — но я должен поговорить с вами. Это не терпит отлагательств.

Они вышли в коридор, где обменялись несколькими тихими торопливыми фразами. Затем Куан сбежал по лестнице, не попрощавшись со мной. Хитчмен вошел в комнату.

— Куан просит извинить его поспешный отъезд, — сказал Хитчмен. — Он возобновит вашу беседу позднее. А пока он хочет, чтобы вы оставались в своей комнате.

Провожая меня туда, Хитчмен не произнес ни единого слова в объяснение, но, несомненно, произошла какая-то беда. Только позднее я узнаю, что произошло, — и еще много позже, каким образом последствия этого в конце концов ввергнут меня в гибельную опасность.

31

Я томилась в своей комнате, гадая, что случилось. С моря наползал туман, и тревога пронизывала дом, который хранил безмолвие гробницы до вечера, когда я услышала шаги. Я подошла к двери, и, к моему изумлению, она открылась, едва я повернула ручку. Хитчмен забыл ее запереть. Я прокралась к лестнице и внизу в вестибюле разглядела Куана и Ника.

— Вы отыскали какие-нибудь следы моего сына? — спросил Куан.

Ник покачал головой.

— Продолжайте искать, — сказал Куан.

Они разошлись и исчезли из виду. Я поняла, что Тин-нань каким-то образом выбрался из дома и убежал. Очевидно, все были заняты тем, чтобы вернуть его. Я испытывала жалость к мальчику, потерявшему мать, а теперь томящемуся в чужой стране, и к его отцу тоже, так как Брэнуэлл научил меня, какую пытку испытываешь, когда пропадает тот, кого любишь. Однако исчезновение Тин-наня предоставляло мне нежданную возможность.

Часы пробили одиннадцать, их звон раскатился эхом по пустому дому. Я надела мантилью и шляпку и прокралась вниз. Парадная дверь была отперта: занятые розысками Тин-наня обитатели дома забыли про осторожность. Снаружи густой клубящийся туман скрывал все дальше двадцати шагов. Он приглушал рев моря и пронизывал меня промозглой сыростью. Торопливо шагая по дороге к Пензансу, я испытывала тревожное ощущение, будто за мной следят. Я остановилась, прислушиваясь, но ничего не услышала.

Наконец я достигла города и стала подниматься по его улицам. Дома лепились один к другому в запутанном лабиринте проулков. Их окна отбрасывали прямоугольники слабого света на мокрый скользкий булыжник. Мимо меня шмыгали кошки, я слышала, как они рыщут и шипят в темноте. Стук деревянной обуви предупреждал о приближении прохожих, которые внезапно возникали из тумана и тут же исчезали в нем. Из печных труб на крутых шиферных крышах поднимался дым. Я вдыхала запахи жарящейся рыбы, соленого моря, испарений, сочащихся из сточных канав. Каким-то образом я отыскала Устричный коттедж, крохотный домишко из грубо отесанных камней, побуревших от непогод. Я кинулась вверх по кривым неровным ступенькам и забарабанила в дверь.

— Мистер Слейд! — кричала я.

Мистер Слейд тотчас открыл дверь, втащил меня внутрь и обнимал, пока я рыдала от облегчения и непреходящего страха.

— Что вы делаете тут? — сказал он. — Что произошло?

Я осознала, что тепло его тела согревает меня сквозь его белую рубашку, а мое лицо прижимается к коже в просвете расстегнутого воротника. В смущении я попятилась и попыталась взять себя в руки.

— Я убежала, — сказала я и рассказала про обстоятельства, позволившие мне спастись. — Я должна была увидеть вас.

— Я рад, что вы здесь, — сказал мистер Слейд. — И особенно рад видеть вас целой и невредимой.

Голос его был грубым и все же нежным, в его взгляде теплилось нечто большее, чем счастье, которое испытывают воссоединившиеся товарищи. Возможно ли, что мое отсутствие и опасность, которой подвергалась моя жизнь, усилили его расположение ко мне? В смущении я огляделась. Мы стояли в комнатке с побеленными стенами и низким косым потолком. Окно открыто, чтобы уходил дым очага. Стол с книгами, бумагами и горящей лампой. Простой стул, на котором Слейд, видимо, сидел за столом, и единственное кресло в углу.

— Вы, наверное, устали, — сказал он. — Вам надо отдохнуть.

Он усадил меня в кресло, затем поставил свой стул напротив меня и примостился на краешке, наклоняясь вперед. Я заметила, как тихо было в доме. Никаких признаков агентов, товарищей Слейда. Успокоенность, которую я привыкла чувствовать рядом с ним, исчезла. Комната казалась слишком тесной, смутный свет лампы слишком интимным, а мистер Слейд сидел слишком близко. Я различала темную щетину на его лице, отражение лампы в его глазах. Но мне не следовало отвлекаться на личные мысли. Я быстро рассказала мистеру Слейду про Куана и что он говорил мне.

— Значит, мистер Куан — китаец? — сказал мистер Слейд в изумлении. — Это объясняет странность его акцента и его связь с Исайей Фироном, торговцем с Китаем. Поразительно, как он глубоко проник в английское общество. Но мы знаем, ум у него блистательный. — Мистер Слейд покачал головой с сожалением по адресу Куана. — Жаль, что он использует его, чтобы вести личную войну против нас.

— Быть может, у него есть веская причина! — Мои слова, вырвавшиеся неосознанно, удивили меня.

— О чем вы говорите? — Мистер Слейд нахмурился от удивления, даже большего, чем мое.

— Его семью убили торговцы опиумом, стакнувшиеся с британскими торговцами. — Хотя я знала, что Куан поступал дурно, что-то во мне хотело объяснить его побуждения. — Его отчизна подверглась нападению нашей.

Я привыкла считать, что Британия безупречна и благородна, и уважать ее намерения, пусть и не всех ее политиков. Я не хотела думать, что моя страна намеренно причинит вред другой без справедливой причины. Я всегда предпочитала верить, что люди на Дальнем Востоке — дикие невежественные язычники, и лишь непросвещенность мешает им понять, что мы желаем только лучшего для всех. В конце-то концов, мы так далеко продвинулись в науке и философии, мы были христианами, и Бог оправдывал наши действия.

Но теперь мне стало ясно, что я восприняла образ мыслей Куана. Он олицетворял для меня китайцев, придал им человечность, а их страданиям — реальность. Он напоминал Давида, вступившего в бой с Голиафом, а мне было легче примысливать себя к маленьким и слабым, чем к могущественным. Хотя китайцы были язычниками, но такими же созданиями Божьими, как и мы, и так же заслуживали сострадания. Меня привело в отчаяние, что Куан обрел такое влияние на мой дух, и все же я ощущала непреодолимую потребность заступаться за него.

— Мистер Куан мстит за смерть своей жены и детей и за унижение своей страны, — сказала я.

Мистер Слейд отстранился от меня, столь же оскорбленный, как и озадаченный моей страстностью.

— Куан не имеет права карать ни в чем не повинных людей в Британии за то, что произошло с ним в Китае, — сказал он. — Изабель Уайт, Джозеф Локк и Исайя Фирон не были ответственны за убийство его семьи или за нападение на Кантон. Как можете вы защищать этого безумца?

Все рациональное и нравственное во мне восставало против моей собственной защиты Куана, но, увы, он подавил эту часть меня. Я не могла признаться мистеру Слейду, как далеко Куан перетянул меня на свою сторону, не могла я и побороть стремление растолковать мистеру Слейду точку зрения Куана.

— В безумие его ввергли действия британского правительства. Его нельзя винить, — сказала я, хотя и понимала нелогичность собственных слов. — В его представлении мы как нация совершили гораздо больше зла, чем он. Если бы Китай в подобной мере причинил вред нам или Англии, мы бы чувствовали и поступали так же. Неужели вы этого не видите?

— Я вижу, что Куан преступник, — непоколебимо сказал мистер Слейд. — Каковы бы ни были его оправдания, они не извиняют убийства. А положение на Востоке более сложно, чем он представил вам. И не ему улаживать международные споры.

Я пылала гневом на мистера Слейда за его несогласие со мной и на Куана за то, что он подчинил меня; поскольку Куана здесь не было, мой гнев сосредоточился на мистере Слейде. В эту минуту я забыла, что люблю его, и испытывала к нему почти ненависть. Он выглядел фарисействующим ханжой. Часть моих подозрений и неодобрения Куана перенеслась на мистера Слейда, часть моей преданности мистеру Слейду перенеслась на Куана.

— Вы настолько слепо уверены в нашей безупречности и его зле? — вопросила я с яростью.

Ответом мне стал взгляд мистера Слейда, в котором сквозила серьезная тревога за меня, угасившая мою иррациональную вспышку. Теперь я была сокрушена, потому что позволила Куану встать между нами. Я съежилась в кресле. Внутри меня боролись противоречивые порывы, а мистер Слейд смотрел на меня с опаской. Верх взяло желание возвратить наше товарищество.

— Пожалуйста, простите меня, — сказала я. — Я не собиралась говорить так. На меня обрушилось столько всего, что я сама не знаю, что говорю.

— Да, конечно, — сказал мистер Слейд, как будто не очень убежденный моим отречением от того, что я наговорила.

— Вы узнали, каковы планы Куана?

— Еще нет, — сказала я.

Последовала неловкая пауза, пока мистер Слейд всматривался в меня слишком уж испытующе. Я догадывалась, что он полагает, будто я скрываю сведения, и он был прав. Ни словом, ни намеком я не упомянула о странном влиянии Куана на меня. Я ощущала, что мистер Слейд прикидывает, поделилась ли бы я с ним планами Куана, будь они мне известны. Внезапно мной овладело желание бежать от него, как я ни жаждала остаться с ним.

— Я должна вернуться в дом, прежде чем Куан меня хватится, — сказала я, поднимаясь.

Мистер Слейд встал между мной и дверью.

— У меня есть предложение получше. Вы остаетесь здесь. Я отправлюсь за своими товарищами, мы штурмуем этот дом и схватим Куана.

— Нет, — сказала я. — Он проникает в дом по потайному ходу; когда он услышит ваше приближение, то проскользнет у вас между пальцев. Я должна вернуться. Не беспокойтесь, я буду в безопасности.

— Меня тревожит не просто ваша безопасность.

Мистер Слейд явно заметил мою раздвоенность.

— Со мной все в порядке, — сказала я. — Мне надо идти. Иначе мы так и не узнаем намерения Куана.

Как ни страшилась я Куана, мне было необходимо доказать мистеру Слейду, что я на одной стороне с ним и что я сыграю свою роль. Я обошла его, направляясь к двери, но он схватил меня за руку и притянул к себе. Сердце у меня заколотилось от страха, что он принудит меня открыть ему, как я оказалась под властью Куана. И от равного страха перед тем, что может произойти, когда мужчина и женщина оказываются наедине друг с другом. Слейд коснулся моей щеки, она запылала. Наши лица были так близко, что я чувствовала, как смешивается наше дыхание. Когда он наклонил ко мне голову, как я возжаждала прикосновения его губ к моим!

Внезапная пугающая мысль угасила мое желание. Пытался ли мистер Слейд соблазнить меня, потому что хочет меня по-настоящему, или он преследовал иную, менее лестную для меня, цель? Может быть, он понял, что его власть надо мной ослабла, и старался обеспечить себе мою покорность? Куан влил яд в мои отношения с мистером Слейдом. Прежде я нетерпеливо обрадовалась бы его поцелую, теперь я отвернула лицо. Мистер Слейд поколебался, затем выпустил мою руку. Я была не в силах смотреть на него, а потому не знаю, отразилось ли на его лице страдание, потому что я оттолкнула его, или раздражение, что его хитрость не удалась.

— Ну, так до свидания, мисс Бронте, — сказал он холодно и официально. — Берегите себя.

Я выбежала из Устричного коттеджа в ужасе, что погубила надежды, которые все еще лелеяла, пусть даже и не доверяла побуждениям мистера Слейда. Снаружи поднялся ветер, туман смело в море. Полночь, видимо, настала и миновала: дома стояли темные. В черном небе, пока я пробежала через город и поспешила дальше по дороге, между клочьями тумана светили луна и звезды. Ощущение, что за мной следят, владело мной сильнее прежнего. Мне чудилось, будто я слышу шаги, эхом повторяющие мои, и чье-то еще дыхание. Наконец я добралась до бухты, где грохот моря заглушал все другие звуки. Я кралась по дорожке к дому. Окна сияли огнями, и я впала в отчаяние. Даже если Куан, Хитчмен и Ник не знают, что меня нет в моей комнате, я не решалась прокрасться мимо них. Как я жалела, что вернулась! Сохрани я ясность мыслей, так поддержала бы намерение мистера Слейда штурмовать дом. Пока я, колеблясь, стояла шагах в двадцати от дома, мое запястье стиснула чья-то рука и увлекла меня в купу сосен на уступе, нависающем над морем. Я испуганно вскрикнула.

— Мисс Бронте, вы молчите, или я бросать вас в воду, — сказал Тин-нань.

Зловещность его тона и то, что я знала о его характере, убедили меня в серьезности его угрозы. Я спросила:

— Где вы были? — спросила я. Лицо у него было грязным, в потеках слез, одежда в беспорядке. — Все вас ищут.

— Я стараюсь убежать, — сказал Тин-нань. Всхлипы и спазмы прерывали его дыхание. — Но нет местакуда идти. — Он уцепился за меня. — Вы помогать мне вернуться в Китай!

— Мне очень жаль, но я не могу, — сказала я, изумленная его убеждением, что я могу и соглашусь сделать это. — У меня нет денег, и я даже не знаю, как путешествуют в Китай. — Я знала, как он изнывает по своей родной стране, но и вообразить не могла, что он решится на подобное. — Кроме того, ваш отец этого не одобрит.

— Пожалуйста! — Тин-нань, почти взрослый мужчина, разразился истерическими рыданиями. — Вы должны помогать. У меня больше никого нет!

Огни осветили дорожку. Тин-нань и я замерли. В неожиданном свете его глаза заискрились паникой. Как и мои, надо полагать. Мы услышали, как Хитчмен сказал:

— Я слышал голоса вон там.

К нам быстро приближались два горящих фонаря под аккомпанемент шагов. Тин-нань скользнул за деревья и настойчиво зашептал:

— Пожалуйста! Не позвольте им схватить меня!

Оснований бояться у меня было даже больше, чем у Тин-наня. Свет озарил меня, и я на мгновение ослепла. Затем я различила Хитчмена и Ника с фонарями в руках. Они меня увидели, и было поздно прятаться от них.

— Мисс Бронте, что вы делаете тут, снаружи? — свирепо спросил Хитчмен.

Я оказалась перед выбором: не выдать Тин-наня и вытерпеть вопросы, на которые не хотела отвечать; или я могла выдать его в надежде, что это защитит меня.

— Я вышла подышать, — сказала я. — Услышала шорох и пошла посмотреть. Я нашла Тин-наня.

И указала на него. Когда Хитчмен и Ник осветили его фонарями, он отчаянно посмотрел по сторонам, ища спасения. Но они преграждали дорожку, а позади него под крутым обрывом ревело, пенилось море. Тин-нань зарыдал от отчаяния. Он позволил Нику повести его по дорожке, но, проходя мимо меня, он пробурчал:

— Будет день, вы пожалеть. Будет день, я заставлять вас заплатить.

Хитчмен повел меня к дому.

— Отличная работа, мисс Бронте. Но в будущем соблюдайте правила.

Я поблагодарила Небеса, что он поверил моей выдумке. После того как он запер меня в моей комнате, я упала на колени и молила Бога помочь мне выжить. Я попыталась разобраться в моих смятенных чувствах. Бесспорно, я позволила себе излишнее сочувствие к Куану. Теперь, когда я была далеко от мистера Слейда, я думала о нем гораздо лучше и бранила себя за то, что отвергла возможность, которая вряд ли повторится. Я надеялась, что не оттолкнула его навсегда. Я надеялась, что протяну достаточно долго, чтобы мы помирились.

В дверь постучали.

Появился Хитчмен и сказал:

— Куан желает видеть вас.

Он проводил меня наверх в мансарду, где Куан сидел за столом. Горела одна лампа. Его лицо над темным костюмом, казалось, невесомо парило в темной комнате, будто лик восточного бога над алтарем в храме. Он отослал Хитчмена и пригласил меня сесть.

— Тысяча благодарностей за возвращение мне моего сына, — сказал он.

— Я рада оказаться полезной, — сказала я с облегчением, полагая, что он, видимо, не намерен карать меня за то, что я вышла из дома. Мне было жаль, что я выдала Тин-наня, но он был в большей безопасности здесь, чем скитаясь в одиночестве.

Черное свечение взгляда Куана было сосредоточено на мне.

— Ваши волосы влажны от тумана. Ваши щеки раскраснелись от холода ночного воздуха.

В мое сердце просочился страх. Не подразумевает ли он, что я пробыла снаружи дольше, чем дала понять, когда Хитчмен нашел меня? Но он сказал лишь:

— Вам следует выпить немножко вина, чтобы согреться.

Он достал бутылку и налил мне бокал. Вино поблескивало рубиновой злостью. Я остерегаюсь крепких напитков — возможно, из опасения попасть в зависимость от них, как случилось с Брэнуэллом, — и я отказалась бы, если бы не боялась оскорбить Куана. Я взяла бокал и отпила. Вино было сладковато-пьянящим с горьким послевкусием.

— Вы заслужили награду за то, что нашли Тин-наня, — сказал Куан. — Так какой она будет?

Мне хотелось сказать, что он должен вернуться в Китай и никогда больше никому не причинять зла. Сказала же я вот что:

— Мне хотелось бы услышать остальную часть вашей истории.

И да поможет мне Бог передать эти сведения мистеру Слейду и обеспечить поимку Куана!

Куан кивнул.

— Ваш выбор мне приятен. — И он возобновил свой рассказ, будто нас не перебивали. — После того как я отомстил людям, убившим мою семью, а чиновники Кантона сдались британцам, оставаться в Кантоне я не мог. Я не старался скрыть то, что сделал, и слух про мою расправу с опиумной бандой распространился по городу. Моя жизнь, какой я ее знал, закончилась. Я стал преступником, преследуемым блюстителями закона. Я укрылся в дельте. Тем временем произошли новые события.

Его глаза одновременно смотрели внутрь и вдаль, наружу, перебирая воспоминания.

— Война не кончилась с заключением перемирия. Британцев не удовлетворили деньги, выплаченные им за уничтоженный опиум. Они не оставили намерения завоевать Китай и отправили свои военные корабли вверх по реке. Мужественные жители окрестных деревень поднялись на защиту против варваров. Я и мои люди нашли приют в такой деревне. Жители сплотились в отряд, вооруженный дубинами, мечами, фитильными ружьями и копьями. Я возглавил отряд моей деревни. С китайских бандитов, зарезавших мою семью, моя жажда мести перекинулась на британских торговцев, на которых лежала исходная вина.

Куан умолк, и его взгляд сосредоточился на мне.

— Мисс Бронте, вы не пьете вино. Оно вам не нравится?

— Нет, оно чудесное, — сказала я и отпила еще, хотя горький привкус мне претил, а голова начинала кружиться.

— Мы вели доблестную, обреченную войну против британцев, — продолжал Куан. — К октябрю они заняли и разграбили два важнейших города — Тиньгай и Ниньпо. Повсюду сопротивлявшихся истребляли, их дома сжигались, их семьи уничтожались.

Вино затуманило комнату вокруг меня, перед моими глазами колыхались видения трупов, утопленных в крови, громоздящихся высокими кучами на улицах, в голове у меня звенело от грохота выстрелов и стонов. Эти иллюзорные картины были еще более пугающими, чем те, которые Куан вызвал в моем воображении прежде. Мой бокал был пуст, и он его снова наполнил. Я пила вопреки ужасу при мысли, что он подмешал в него какое-то зелье, ввергающее в транс и подчиняющее волю.

— Мы с нашими бессильными вылазками против варваров были подобны комарам, жужжащим вокруг великана. Мы только оттягивали их неизбежную победу, — сказал Куан, и его гипнотический голос вплетался в сумятицу моих мыслей. — Я был не готов сразиться насмерть или бежать. И начал обдумывать другие стратегии против врага. Во время моих вылазок в дельте удача свела меня с Тони Хитчменом. Он был капитаном торгового судна, сыном герцога с гордой родословной и без состояния. Как-то вечером в Кантоне Хитчмен поссорился с капитаном другого судна и заколол своего противника. Его арестовали, судили за убийство и приговорили к повешению.

Меня оледенил ужас: мое убеждение, что Хитчмен опасен, теперь подтвердилось.

— Пока Хитчмен сидел в тюрьме, разразилась война, — сказал Куан. — Когда вспыхнули беспорядки, он сбежал. Укрылся в болотах в окрестностях Кантона, где его схватили мои солдаты. Они убили бы его, но я понял, каким ценным он может оказаться. И я приказал моим людям оставить его в живых. Мы дали ему пищу и кров. Взамен он учил меня английскому и командовал судном, которое доставило нас в Британию. Здесь он познакомил меня с людьми, которые помогли мне закрепиться в Западном мире. Мы оказались идеальными партнерами. У меня были союзники — мои верные слуги и солдаты из деревни. Хитчмен знал морское дело и имел полезные связи.

Наконец я поняла, как китаец приобрел влияние в высших сферах общества благодаря контактам, обеспечиваемым его аристократом-подручным. Но головокружение и обессиленность обрекли меня на молчание и пассивность.

— Как-то ночью мы заметили британское разведывательное судно, сбившееся с курса в дельте. Мы перебили команду и присвоили судно. Так началась моя карьера пирата. Мы вернулись в Кантон, чтобы накопить деньги для финансирования моих планов. Нашей целью была торговля опиумом. Это выглядело куда как уместным! — Ирония окрасила голос Куана. — Опиумные деньги хранились на судах-получателях, стоявших на якорях вдали от берега. Мы брали их на абордаж и грабили, пока британские военные силы не начали нас преследовать слишком упорно. Мы ушли дальше в море, чтобы заняться опиумными клиперами, возвращающимися домой с неправедной наживой. Самым большим нашим призом был пароход, везший пятьдесят тысяч фунтов серебра.

Лицо Куана удовлетворенно сияло.

— Теперь у меня были военная казна. У меня было океанское судно. Мы отплыли в Англию и прибыли сюда в тысяча восемьсот сорок втором году. Тут я использовал мое награбленное богатство и связи Хитчмена, чтобы создать империю. Я вынуждал дельцов снабжать меня боеприпасами и деньгами, а торговцев провозить оружие контрабандой в Китай моим союзникам. Британские политики оказались весьма полезными для сокрытия моих тайных трудов создать армию, которая вышвырнет их собственную нацию из Китая.

Я знала, как он манипулировал уязвимыми людьми вроде Джозефа Локка и премьер-министра, но я и вообразить не могла столь амбициозную цель — один человек объявляет войну Британии. Ее грандиозность поразила меня; опьянение породило необыкновенное ощущение, будто голова моя плавает, отделившись от тела. Куан, казалось, был далеко-далеко, и все же его голос проникал в меня еще глубже.

— Времена благоприятствовали мне. — Куан, казалось, понял мое состояние и улыбнулся. — Много других людей не менее меня желали взять верх над правителями Британии и других королевств. Я выковывал союзы с революционерами и здесь, и за границей. Моим намерением было подорвать стабильность в Британии, из года в год увеличивая мою собственную власть и богатство, а затем вернуться в Китай и навеки изгнать из моего отечества варваров и торговлю опиумом. Но некое событие разрушило мои планы.

Лицо Куана потемнело, я чувствовала, как его гнев и ненависть опутывают меня, будто щупальца. Свет лампы колебался. Непонятные отголоски стенали у меня в ушах, пока моя голова уплывала все выше.

— В июне тысяча восемьсот сорок второго года из Китая пришло известие, — сказал Куан. — Британские войска взяли Шанхай. Затем они поднялись по реке Янцзы, проливая моря крови, губя и разрушая. Китайская армия была бессильна остановить их. В августе британцы достигли Нанкина, и Китай был вынужден капитулировать.

Голос Куана напрягся в усилии совладать с яростью, исказившей его черты.

— В Нанкине Британия и Китай подписали договор, отдававший Гонконг Британии и обязывавший Китай заплатить репарации в двадцать один миллион фунтов. Потеря территории была для Китая позорнейшим унижением. А торговля опиумом расцвела более, чем когда-либо. Я понял, что далее нельзя медлить, Британия могла окончательно подчинить Китай, пока я мало-помалу создаю свою армию. Тогда я составил скорейший дерзкий план, чтобы заставить Британию заплатить за смерть моей жены и дочек и одновременно принудить ее аннулировать новый договор и покинуть Китай. — В его глазах полыхала фанатическая решимость. — Невинные будут страдать в воздаяние страданий невинных. Я возьму их заложниками во имя моего дела и поставлю Британскую империю на колени. Шесть лет я приобретал влияние над нужными людьми и размещал моих союзников на стратегически важных постах. Время почти пришло.

Никогда еще не была я так близка к тому, чтобы узнать истинные намерения Куана, и меня сотрясало волнение; однако он все еще говорил слишком туманно. В моем трансе я не была способна постичь смысл. Вопрос всплыл из водоворота круживших у меня в голове мыслей.

— Какие невинные? — прошептала я. — Кто ваши заложники?

— Терпение, мисс Бронте. Вы скоро узнаете, — сказал Куан. Его загадочная улыбка поддразнивала меня. — Собственно говоря, в моем плане вам принадлежит роль высочайшей важности. На эту роль я одно время прочил нашу общую знакомую Изабель Уайт. Вы займете ее место.

Перед моим взором вспыхнула картина убийства Изабели в лондонском закоулке. Я услышала слова из ее дневника, будто она говорила внутри моей головы: «Как могла я позволить превратить себя в орудие, чтобы сотрясти основы мира?» Если я откажусь содействовать Куану, я разделю ее судьбу, если я подчинюсь ему, я разделю ее грехи. «Я должна освободиться от Него или же обречь свою душу вечной погибели». Испуганно заколотившееся сердце разбудило во мне желание броситься бежать, спасая свою жизнь. Я попыталась встать, но все мои члены были недвижными и тяжелыми, будто кули с мукой.

— Почему вы выбрали меня? — прошептала я.

Куан встал, обошел мой стул и близко наклонился ко мне.

— Вы, мисс Бронте, женщина, которую отличают ум, благородство и праведность. — Его теплое дыхание шипело мне в ухо эти слова. — Вместе мы восторжествуем над злом.

Его странная магия сочеталась с воздействием вина, подавляя мою потребность воспротивиться. Она затуманила мою способность различить воздаяние за Изабель Уайт и за другие жертвы Куана от воздаяния за семью Куана и Китай. Теперь Куан погладил мне щеку. К своему ужасу, я почувствовала, как щекотно оживает моя кожа под его пальцами и жар желания разливается по моему телу.

«Меня охватил блаженный трепет от прикосновения, по которому я томилась», — сказал голос Изабели в моей памяти.

— Ваше лицо столь же прекрасно, как ваш дух, — шептал Куан. — Вы околдовываете меня.

Его слова утолили длившийся всю мою жизнь голод по такой похвале, пусть даже она была фальшивой. Как я жаждала услышать ее от мистера Слейда, который никогда не выражал мне подобного восхищения. Куан поднял меня с кресла так медленно и плавно, будто оно исчезло. Он держал меня, прижимая к себе спиной. Комната исчезла, мы парили в каком-то неведомом месте, где мерцали огоньки, а из черных теней доносились непонятные звуки. Губы Куана скользнули по моей шее, его ладони гладили мою грудь. Ни один мужчина никогда не прикасался ко мне так. В опьянении, в головокружении я застонала, покоряясь наслаждению.

«Мне хотелось убежать в ужасе, но… я могла лишь повиноваться». Мистер Слейд вдохнул в меня это желание, но не дал ему удовлетворения. Теперь я против воли отвечала Куану, томясь получить от него то, чего не смогла от мистера Слейда. Животное во мне было слепой сладострастной тварью, не способной отличить одного мужчину от другого. Я почти не различала, что я чувствую к мистеру Слейду, а что к Куану.

«Но как могла я совершить подобный грех — упиваться союзом с мужчиной вне священных уз брака? И женская добродетель не воспрепятствовала мне? Увы, меня не заботили ни Бог, ни приличия, ни что-либо еще, кроме Него».

Мое сознание нарисовало, что обнимает меня и ласкает мистер Слейд. Я вздохнула от восторга. «Присутствие Его ввергало меня в жаркое трепещущее томление»… Картина мистера Слейда и меня растворилась в ошеломляющую, непристойную картину Куана с Изабелью Уайт, нагих, переплетенных. Но в ту минуту меня не трогало, что Куан был любовником Изабели. Меня не трогало, что он не был мистером Слейдом. Я забыла, что он убийца. Я сознавала лишь одно: у него есть власть удовлетворить мое желание.

— Вы исполните мои указания, мисс Бронте? — прожурчал Куан.

Я услышала голос мистера Слейда, будто эхо: «Вы поможете мне осуществить правосудие?»

«Когда Он сказал: „Что бы ты для меня сделала?“, я ответила от всего сердца: „Чего бы ты ни пожелал!“ Он был моим господином, всеохватывающим источником моего существования. Я была Его преданной рабыней».

— Да, — прошептала я, не зная, мистеру ли Слейду или Куану даю я обет верности.

32

Я проснулась и обнаружила, что лежу на своей кровати, полностью одетая, в очках набекрень. Сквозь белые занавески сочился бледный свет дня, снаружи пронзительно кричали чайки. Голова болела, меня подташнивало, во рту был кислый вкус. Кое-как мои мысли пробудились. Я приподнялась и села, со стоном отчаяния вспомнив, как Куан начал меня соблазнять. Однако ничего больше я вспомнить не могла — вино, очевидно, затемнило мое сознание. Сердце мне сжала паника. Что в моем одурманенном состоянии я позволила этому сумасшедшему?

Я торопливо обследовала одежду и себя, но не нашла никаких признаков, что Куан надругался надо мной. Видимо, он перенес меня в мою постель и оставил проспаться. Я почувствовала огромное облегчение, но, кроме того, стыд и ужас, что прошлой ночью я сдалась Куану. Только ли отравленное вино ослабило мою волю? Когда воздействие отравы сошло на нет, смогла бы я воспротивиться ему? Или я стала его покорным орудием, вовеки в его власти? Я охнула при мысли, что мне предстоит еще один день. Сколько их должна я провести в обществе Куана, прежде чем узнаю, кого он наметил в заложники и каковы его намерения относительно них?

Когда судьба не оставляет нам иного выбора, можно только продолжать, и мы кое-как справляемся. Я встала, умылась и привела себя в порядок. Это потребовало времени, так как мой желудок не утихомиривался, от головокружения комната ходила ходуном, несколько раз мне приходилось прилечь. Наконец, пошатываясь, я спустилась вниз.

Я была удивлена, увидев в столовой Куана, Хитчмена и Тин-наня. Впервые мне предстояло есть в их обществе. Куан и Хитчмен вежливо пожелали мне доброго утра, на что я ответила со всем спокойствием, на какое оказалась способна. Тин-нань только свирепо взглянул на меня. Он все еще был зол, что вчера ночью я предала его в руки отца. Я уловила отголоски разговора, прерванного моим появлением.

— Прошу, присоединяйтесь к нам, мисс Бронте, — сказал Куан.

Я села в конце стола напротив него. Рут подала мне чай, хлеб и яйца. Хитчмен ел то же, что и я, но Куан и Тин-нань завтракали чем-то вроде овсянки с рыбой и незнакомыми мне травами. Тин-нань держал миску у самого рта и заталкивал в него кашу двумя палочками, ни разу не отведя от меня злобного взгляда.

— Вам хорошо спалось? — Куан спросил меня тоном, намекавшим на драму, которую мы разыграли вместе.

— Да, благодарю вас, — сказала я, но лицо мое запылало.

Хитчмен поглядывал на нас подозрительно и с любопытством. Я уставилась в свою тарелку, но мой желудок отказывался от еды. Я прихлебывала крепкий горький кофе, и каким-то образом он восстановил мое здоровье и мужество.

— Прошу разрешения съездить в город, — сказала я. Было необходимо сообщить мистеру Слейду то, что Куан открыл прошлой ночью, и я сослалась на придуманный предлог. — Я хочу зайти в церковь. Я ни разу не молилась там с тех пор, как уехала из дома.

— Можете подождать и подольше, — сказал Хитчмен.

— Нет, — отмел его возражение Куан. — Мисс Бронте следует разрешить соблюдение ее религиозных обрядов.

— Хорошо, — сказал Хитчмен с видимым неудовольствием.

Я задалась вопросом, считал ли Куан, что чары, которые он наложил на меня вчера ночью, закрепили его власть надо мной настолько, что меня можно отпустить, или же он хотел поставить Хитчмена на место. Но какой бы ни была причина, я с радостью села в карету. Хотя бы на время избавиться от пугающего присутствия Куана было подарком судьбы. Пока Ник вез меня по городу, забушевала гроза. Ливень хлестал карету, молнии опаляли затопляемый берег и море. Между раскатами грома я расслышала стук копыт позади нас. Я выглянула в окошко и увидела вроде бы фермера на крестьянской лошади. Он приподнял шляпу в мою сторону, и я узнала мистера Слейда. Очевидно, он исподтишка следил за домом Куана, не появлюсь ли я. Я почувствовала невероятное облегчение.

В Пензансе Ник повез меня вверх по мокрым булыжным улицам, где прохожие прятались под зонтиками, и было полно кирпичных городских домов. Он остановил карету перед церковью Святой Марии. Ее каменные стены сулили вековое священное убежище душам в нужде. Я вылезла из кареты, стараясь не высматривать мистера Слейда. Ливень промочил Ника и меня, пока мы торопливо шагали мимо кладбища, сочно зеленого от пышных растений. Внутри церкви Ник встал у двери, а я прошла по проходу между скамьями, где сидели молящиеся — несколько десятков. Их на миг озаряли вспышки молний. Негромкие молитвы и рокот грома отдавались эхом в знобкой сырой пустоте. Из-под полей шляпки я тревожно оглядывала церковь. Войдет ли мистер Слейд? Как мы сможем поговорить незаметно для Ника?

Я услышала тихий свист, взглянула направо и увидела за оградой скамьи скорчившегося на полу мистера Слейда. Вероятно, он увидел, как я вышла из кареты перед церковью, поспешил войти через боковую дверь и спрятался, ожидая меня. Мои шаги замедлились, и он жестом указал мне сесть рядом с ним. Я села, ощущая на себе взгляд Ника.

— Ведите себя так, будто меня здесь нет, — прошептал мистер Слейд. — Сделайте вид, будто молитесь.

Я наклонила голову над сложенными ладонями. Мои мысли полнились воспоминаниями о прошлой ночи, а сердце колотилось под властью чувств, в которых я не успела разобраться.

— Куан рассказал мне часть своего плана мести, — зашептала я. — Он намерен взять заложников и вынудить Британию уйти из Китая. — Меня мучило, что мои новости столь неясны. — Но я не знаю, кто эти заложники и как именно Куан собирается их захватить.

Мистер Слейд мгновение помолчал, и я ощутила его потрясение. Он сказал:

— Я знаю, кто они. Вчера я получил письмо от премьер-министра. Он сообщил, что в Лондоне к нему явился один из приспешников Куана и потребовал убедить королеву, что ее детям нужна новая гувернантка, и рекомендовать на этот пост Шарлотту Бронте.

Изумление и ужас сковали меня, когда новости мистера Слейда и мои сложились, будто кусочки мозаики, составляя полную кошмарную картину.

— Королевские дети — заложники, которых наметил Куан! Я должна помочь ему похитить их! — Я чуть было не повысила голос, но сумела сохранить молитвенную позу.

— Так вот как он намерен нанести удар Британской империи. — Голос мистера Слейда сделался задумчивым. — Не с помощью военной силы, а как выкуп за ее самое бесценное сокровище — королевский род. Если он преуспеет, то откроет эру нового ужасающего способа ведения войны. Теперь врагам не потребуются большие армии, чтобы сокрушать нас, а всего лишь средства похищать, шантажировать и запугивать. Это может привести к падению не только Британии, но и всего цивилизованного мира.

Мы молчали в апокалиптическом ужасе перед подобным будущим, пока я не задала вопрос, от ответа на который Куан уклонился:

— Почему Куан выбрал для своего плана именно меня?

— Могу только предположить, что в вашем характере есть черты, которые ему требуются в сообщнице. Конечно, он знает много таких, кто способен похитить детей, но никого — в отличие от вас — достаточно надежного, чтобы обеспечить им уход, пока они будут ему нужны. — Слейд добавил: — Должно быть, вы получаете роль, для которой он предназначал Изабель Уайт. Неудивительно, что она взбунтовалась и убежала от него. Похищение послужило для нее последней каплей.

— Как и для меня! — воскликнула я в растерянности и ужасе. — Я способна на это не больше, чем Изабель!

Теперь я поняла, почему Куан расспрашивал меня о моем отношении к детям. Он хотел убедиться, что я способна причинить им зло, если потребуют обстоятельства — и неверно истолковал мою уклончивость как подтверждение. Хотя я не испытываю к ним особой нежности, я никогда бы не пошла на то, чтобы сделать шестерых королевских детей «невинными, которые будут страдать в воздаяние страданий невинных».

— Я знаю, вы не хотите, — сказал мистер Слейд, — однако воспрепятствовать этому далеко не так просто.

Мой ужас усилился в тысячу раз.

— Куан убьет меня, если я воспротивлюсь. Что мне делать?

Мистер Слейд задумался, а наши минуты вместе стремительно иссякали. С холодеющим сердцем я поняла, что безопасного выхода из моего испытания нет. Теперь я услышала приближающиеся шаги Ника. В страхе и отчаянии я вновь взмолилась к мистеру Слейду:

— Что мне делать?

— Готовьтесь вернуться к своим былым обязанностям гувернантки.

Ник отвез меня назад в дом. Там я провела день в одиночестве. Тин-нань отказался выйти из своей комнаты для урока, и ни Куана, ни Хитчмена я не видела. Дом выглядел бы покинутым, если бы не Рут, подававшая мне еду. Вечером после обеда меня начало настолько клонить ко сну, что мне, наверное, опять подмешали наркотик. Я спала так крепко, что ничего не слышала до утра, когда я вновь проснулась с гудящей головой и совсем больная. Я встала и оделась, а затем в дверь постучали. Я открыла ее и увидела перед собой Хитчмена. Он был в плаще и держал в руке шляпу.

— Упакуйте свои баулы, мисс Бронте, — сказал он. — Мы уезжаем.

Я перепугалась, что планы Куана пришли в движение столь внезапно.

— Куда мы едем?

— В Лондон, — сказал Хитчмен.

— Зачем? — сказала я. Но я уже знала. Страх и тревога нахлынули на меня сильнее прежнего.

— Я объясню по дороге, — сказал Хитчмен.

— А мистер Куан? — спросила я, пытаясь оттянуть неизбежное. — Он и Тин-нань поедут с нами?

— Они уже уехали. — Жестокая улыбка Хитчмена издевалась над моим отчаянием. — Они уехали вчера ночью.

Я поняла, что накануне меня действительно усыпили, чтобы я не услышала их отъезда. Меня терзало жуткое отчаяние. Куан снова исчез, вероятно, через подвалы дома и пещеры контрабандистов, а затем на лодке в море. Пока я находилась во власти его подручного, мне грозила смерть, если я откажусь содействовать его замыслу.

— Поторопитесь, мисс Бронте, — сказал Хитчмен. — Поезд отходит через час.

33

Хитчмен отвез меня в Лондон на поезде. О наших планах он сказал мне лишь, что дальнейшие указания я получу по приезде. В вагоне он сидел рядом со мной, на станциях в пути почти не выпускал меня из вида.

— Если вы замышляете скрыться, забудьте, — предостерег он меня. — За вами следят другие люди Куана, кроме меня.

В дороге я не видела мистера Слейда и боялась, что он потерял меня. Такие бытовые мелочи, как дорожный завтрак или пересадка с поезда на поезд, обретали ощущение кошмара. Сочетание ужаса и монотонности становилось все невыносимее. Мы прибыли на Юстонский вокзал 4 сентября. Хитчмен помог мне сойти на перрон. Измученная, в полной растерянности, я гадала, какие беды ждут меня впереди. Затем я увидела топтавшуюся в толпе знакомую фигуру. Лорд Джон Рассел, премьер-министр. Шляпа прятала его лицо, словно он хотел оставаться неузнанным. Хитчмен окликнул его по имени. Лорд Рассел обернулся. Узнавание в его испуганном настороженном взгляде относилось и ко мне, и к Хитчмену.

— Я получил распоряжение встретить вас, — сказал он Хитчмену вполголоса, чтобы его не услышали посторонние. Он сделал вид, будто не знает меня. — И вот я тут. — Его насупленные брови выражали горькое негодование.

— А вот мисс Бронте, — ответил Хитчмен. — Исполните сказанное вам, и с вами все будет в порядке. — Учтивость не скрыла угрозу. — Это относится и к вам, мисс Бронте. Au revoir,^[88] — сказал он и тут же затерялся в толпе.

Не глядя в мою сторону, лорд Рассел повел меня к карете. Лицо его было угрюмо; и заговорил он только тогда, когда мы уже медленно ехали по улицам.

— Простите, что я как будто не рад увидеть вас снова. Вы знаете, что я был вынужден рекомендовать вас в гувернантки детей Ее Величества?

— Да, — ответила я. — Мистер Слейд рассказал мне о вашем письме.

Лорд Рассел сжал кулаки и свирепо оглянулся по сторонам, будто высматривая, на кого бы их обрушить.

— Дерзость злодея превосходит всякое вероятие! Как вы с ним познакомились? Кто он? Каковы его намерения?

Я описала Куана и его побуждения как могла точнее. Я объяснила, что мистер Слейд и я пришли к выводу, что Куан предназначил меня помочь ему в похищении детей, чтобы использовать их в качестве заложников и вынудить Британию уйти из Китая. Расстроенное лицо лорда Рассела стало еще расстроеннее. Бормоча проклятия, он вытащил из кармана носовой платок и стер пот со лба.

— Я никак не могу содействовать подобному, — сказал он. — То, что он замыслил, — чернейшая государственная измена! Но моя жизнь у него в руках. Да помилует меня Господь.

Карета едва ползла, и внезапно внутрь вскочил оборванный нищий в кепке, надвинутой на глаза. Он сел рядом с премьер-министром.

— Сэр, это частный экипаж, — оскорбленно-растерянно сказал лорд Рассел.

Дерзкий нищий сдернул кепку. Это был мистер Слейд.

— Благодарение Небу! — вскричала я. — Я думала, что больше уже никогда вас не увижу! — Мне на глаза навернулись слезы, чувства, которые я подавляла в поездке с Хитчменом, вырвались наружу.

— Я следовал за вами всю дорогу от Корнуолла, — сказал мистер Слейд. — Вы ни на минуту не оставались одна.

Тон его был деловым и безразличным, но я сумела уловить, что он тоже рад меня видеть. Его присутствие вдохнуло в меня ощущение счастья и безопасности, пусть смертельная угроза Куана по-прежнему нависала надо мной. Неужели я когда-либо могла делить между ними свою верность?

Лорд Рассел поздоровался с мистером Слейдом без тени воодушевления. Он, очевидно, не забыл своей унизительной исповеди на балу.

— Куан уехал, — сказала я мистеру Слейду.

— Знаю. Мои люди обыскали дом, едва вы уехали с Хитчменом. — Мистер Слейд повернулся к лорду Расселу: — Вы обеспечили мисс Бронте ее новый пост?

— Да, — ответил лорд Рассел с ненавистью. — Я сейчас везу ее в Букингемский дворец. В час дня у нас аудиенция с королевой.

Я съежилась от потрясения. Столь недостойной этой чести я была! Только вообразить, что я буду представлена Ее Величеству при таких нестерпимых обстоятельствах!

— Как мы поступим?

— Мы должны рассказать королеве все, — сказал мистер Слейд.

Лорд Рассел испугался.

— Но, конечно же, не все!

— Тайну вашей связи с Куаном мы сохраним, — заверил его мистер Слейд. — Мы должны убедить королеву дозволить мисс Бронте оставаться у нее на службе, пока мы не установим агентов Куана и не арестуем их и его.

— Как вы собираетесь убедить Ее Величество? — спросил лорд Рассел, явно считая этот план заранее обреченным на неудачу.

— Именно это мы должны решить до того, как вы доставите мисс Бронте во дворец, — сказал мистер Слейд. — Думаю, ей следует прежде перекусить. Отвезите ее в клуб «Уоррик». Я встречу вас там.

Лорд Рассел покачал головой, будто заранее не веря, что любые наши действия могут принести плоды, но сказал только:

— Ну, хорошо.

Улицы стали свободнее, карета покатила быстрее. Мистер Слейд открыл дверцу.

— Куда вы? — спросила я, боясь расстаться с ним.

— Привести в готовность наши силы, — сказал мистер Слейд и выпрыгнул из кареты.

Лорд Рассел и я пообедали в отдельном кабинете за столиком, сервированным массивным серебром, тонким фарфором и накрытым белоснежной скатертью. Бархатные гардины закрывали окно, и горящие свечи создавали ощущение вечера. Мы уже кончили есть и сидели в угрюмом молчании, когда вошли мистер Слейд и лорд Анвин с незнакомым мне мужчиной лет шестидесяти, красивым, хорошо сложенным, с волнистыми седыми волосами и бодрой походкой. Лорд Рассел и я встали.

— Лорд Пальмерстон, — сухо сказал премьер-министр с чопорным поклоном и еле кивнул лорду Анвину, чья надменная физиономия насупилась от такого пренебрежения.

Лорд Пальмерстон поздоровался с холодной учтивостью, и мистер Слейд сказал:

— Мисс Бронте, могу я представить вам министра иностранных дел?

Я знала его имя. На этого человека была возложена обязанность блюсти отношения Англии с иностранными державами и защищать интересы Короны. Газеты восхваляли его дипломатический талант столь же безудержно, как критиковали его политику.

— Это большая честь, сэр, — сказала я почти с благоговением.

Он взял мою руку и изящно поднес ее к губам.

— Честь для меня!

В улыбке губы у него складывались бантиком, глаза блестели умом и вкусом к жизни. Голос его дышал учтивостью, и я ощутила всю силу его обаяния.

— Я имел удовольствие знавать вашего батюшку. Пат Бронте и я учились вместе в Кембридже.

— Да, я знаю.

Я вспомнила рассказы папы, как в 1804 году, когда Британия готовилась отразить вторжение армии Наполеона, формировались отряды волонтеров. Папу и других студентов муштровал Генри Темпл, назначенный их офицером. Папа гордился этой своей связью с человеком, который теперь был министром иностранных дел, но я никак не ожидала, что лорд Пальмерстон помнит папу.

— Когда вы увидите своего батюшку, прошу, передайте ему от меня привет с наилучшими пожеланиями, — сказал лорд Пальмерстон.

— Непременно, сэр! — Мне стало ясно, в какой мере его могучая память в сочетании с тонкой обходительностью содействовала его успехам в политике.

— Вы извините мою поспешность, но время дорого, — сказал лорд Пальмерстон, и за его шармом я различила несгибаемую целеустремленность. — Мистер Слейд изложил мне ситуацию, и мы согласились, что необходимо сделать. — Он ни словом не удостоил лорда Анвина, недовольно поджавшего губы. — Теперь я скажу вам, как я намерен представить дело Ее Величеству.

Его уверенность в себе была беспредельной. Я вообразила, как папа, юный кембриджский студент, марширует под командой юного лорда Пальмерстона. Теперь под его командой была я.

Непредсказуемость жизни поражает меня. Мое приключение уже унесло меня за пределы, каких я и представить себе не могла. Я проехала через Англию и переплыла море; я оказалась среди подонков общества, а затем среди богатых и могущественных; я совершила путешествие в свое прошлое. Разрываясь между двумя мужчинами, олицетворявшими противоположные полюса добра и зла, я совершала поступки, на которые считала себя неспособной, и участвовала в драмах, более бурных, чем любые в моих грезах. Но даже при этом я и вообразить не могла, что меня примет Victoria Regina,^[89] Королева Англии.

Мы приехали в Букингемский дворец, чья серая громадина классической архитектуры высилась над улицей Молл, а тем самым — над Трафальгарской площадью и Вестминстером. Снаружи стояли часовые, гвардейцы в красных мундирах. Над крышей колыхался королевский штандарт, указывавший, что королева пребывает во дворце. Мистер Слейд, лорд Пальмерстон, лорд Рассел и лорд Анвин так быстро провели меня по дворцу, что у меня осталось лишь самое смутное впечатление от мраморных колонн, широкого вестибюля, величественной лестницы, от орд слуг, изобилия зеркал, резной мебели и позолоты повсюду. Все это показалось мне столь же вульгарным, как и великолепным. Ясно я помню только смрад скверных водостоков и застойных выгребных ям.

Королеве меня представили в ее гостиной. Она и ее супруг, принц-консорт, сидели на обтянутом парчой диване среди множества безделушек, портретов в золотых рамах и латунных клеток с любимыми птицами. На ковре с цветочным узором были разбросаны куклы и другие игрушки. Сквозь открытые окна с золотыми занавесами доносились крики и смех детей, играющих снаружи. Такая непринужденность удивила меня, хотя я и помнила, что нахожусь тут как прислуга, не достойная пышной церемонии представления ко двору. Трепещущая, неуклюжая, я не осмеливалась оторвать взгляд от пола, пока любопытство не возобладало над робостью.

Королеву Викторию я уже однажды видела. Когда я была в школе в Бельгии, она посетила Брюссель. Я стояла в толпе, собравшейся посмотреть на ее кортеж. Когда она пронеслась в карете мимо, я подумала, что ее не назовешь красивой, и теперь, годы спустя, убедилась, что мое впечатление остается верным. Она была нарядно одета в летнее платье, но заметно располнела, родив шестерых детей — последнего прошлой весной. Ее каштановые волосы были стянуты в простой узел. Красное лицо с тяжелыми чертами, острым носом и срезанным подбородком. Принц-консорт, Альберт Саксен-Кобург-Готский, был высок, осанист и облечен в элегантный сюртук, бриджи и сапоги. Он носил усы и баки по иностранной моде и выглядел куда менее красивым, чем на своих портретах.

Последовал обмен официальными приветствиями. Королева протянула руку лорду Пальмерстону, и он учтиво ее поцеловал. Она сказала:

— Королева восхищена, что ее министр иностранных дел одарил ее своим присутствием. — Голос у нее был благовоспитанный, но девичий; ей ведь было всего двадцать девять лет, возраст очень юный для управления империей. В ее любезном тоне я уловила сарказм. — Своим поведением он внушил ей, что он предпочитает воздерживаться от общения с ней.

Позже мистер Слейд объяснил мне, что королева и Пальмерстон были в неладах, потому что она желала получать на одобрение всю официальную переписку Короны перед отсылкой, но он постоянно действовал от ее имени, а ее ставил в известность постфактум.

— Отнюдь, Ваше Величество, — сказал лорд Пальмерстон, — если бы не требования моей должности, ничто не удержало бы меня вдали от вашего обворожительного общества. — Он говорил с такой галантностью, что королева зримо смягчилась.

Лорды Анвин и Рассел поклонились королевской чете. Принц-консорт был равно сердечен со всеми. Говорил он с густым немецким акцентом. Будучи ровесником королевы, выглядел он много старше из-за тяжеловесной манеры держаться. С лордом Расселом королева была холодна. Позднее я узнала от мистера Слейда, что, по ее мнению, раздражительный, некрасивый и резкий коротышка во всем уступал своим предшественникам, к которым она питала расположение. На лорда Анвина она почти не взглянула. Когда лорд Пальмерстон представил ей мистера Слейда, она с интересом его разглядывала, пока он целовал ей руку. Ее щеки покраснели ярче, она улыбнулась. Затем настал мой черед. Вне себя от страха, горько памятуя о моей невзрачности и помятой дорожной одежде, я на цыпочках приблизилась к королеве. Я чувствовала себя преступницей, приближающейся к моей государыне под ложным предлогом. Опустив глаза, я увидела, что подол моего платья приблизился к ее подолу. Я сделала неловкий реверанс, пробормотала еле слышным голосом почтительное приветствие.

— Это мисс Шарлотта Бронте, Вашего Величества новая гувернантка, — сказал лорд Рассел.

— Добро пожаловать, мисс Бронте, — сказала королева.

Ее голос вынудил меня поднять голову, чтобы она могла оглядеть мое лицо. Сердце у меня колотилось, ведь я стояла перед королевой так близко, что могла бы прикоснуться к ней. У нее были круглые выпуклые светозарные глаза; проницательность и ум в них придавали ей красоту. Царственный ореол окружал ее вопреки молодости. Выражение ее лица сказало, что никакого впечатления я на нее не произвела.

— Рекомендация премьер-министра убеждает меня, что вы обладаете всеми необходимыми качествами, чтобы стать гувернанткой моих детей, мисс Бронте, — сказала она.

Позднее мистер Слейд объяснил мне, что ее министры и другие высокопоставленные особы обладали правом следить за тем, кто состоит в ее штате, и ей часто приходилось соглашаться, поскольку политические поблажки были необходимы для поддержания добрых отношений с ними.

— Но мне хотелось бы узнать о вас кое-что. — Я увидела в ней мать, озабоченную характером той, на кого возлагался уход за ее детьми. — Из какой вы семьи? Откуда вы родом?

Когда я ответила, она как будто была удовлетворена, хотя и не слишком довольна. Я чувствовала, что мистер Слейд и лорд Пальмерстон, Рассел и Анвин выжидают минуту, чтобы перейти к своему настоящему делу.

— Где вы получили образование? — спросил принц-консорт.

Когда я ответила, он начал подробно меня расспрашивать касательно того, чему я училась и у кого служила до этого. Он заботился об образовании своих детей заметно больше многих отцов, которых я встречала, когда была учительницей. Мне становилось ясно, что он был по меньшей мере половиной ума у кормила нации. Он поговорил со мной по-французски и изучал меня с глубоким серьезным вниманием. Когда он выразил свое мнение, что я вполне подойду, его жена согласилась с ним. Он имел на королеву очень сильное влияние.

— Вам следует познакомиться с детьми сейчас же, — сказала она.

Лорд Пальмерстон кашлянул.

— Одну минуту, Ваше Величество. — Она подняла брови, удивленная, что он возразил ей. — Мои извинения, но нам необходимо обсудить одно крайне важное дело.

— Ну, хорошо, — сказала она, невольно заинтересовавшись. — Так что же?

— К мисс Бронте обратился некий человек, Ваше Величество, предлагая ей награду, если она поможет ему похитить детей Вашего Величества, — сказал лорд Пальмерстон. Эту историю придумали он и мистер Слейд, чтобы оградить премьер-министра.

— Похитить моих детей! — Задохнувшись от ужаса, королева прижала руку к груди. Ее взгляд устремился на окно, за которым в саду слышался смех детей. Она свирепо уставилась на меня, будто это была моя вина, затем на лорда Пальмерстона. — Но это неслыханно!

Лицо принца-консорта отразило тревогу, хотя он сохранил хладнокровие.

— Кто задумал вовлечь мисс Бронте в такой злодейский заговор?

— Мистер Слейд опознал в нем преступника, которого он уже давно разыскивает, — сказал лорд Пальмерстон. — Его зовут Куан. Он из Кантона, из Китая. Пират и ренегат, чья цель — разрушить порядок в нашем полушарии.

Он кратко изложил отредактированную версию того, как Куан поддерживал революционеров в Британии и за границей. Он говорил быстро, с властностью, не позволявшей перебивать его вопросами. Впрочем, королева и принц-консорт выглядели слишком ошеломленными, чтобы задавать вопросы. Лорд Пальмерстон умолчал о моей роли, полагая, что они не одобрят мои розыски.

— В своей борьбе за власть он убил множество людей. Его необходимо остановить.

— Ну так остановите его! — вскричала королева с величественным размашистым жестом, словно посылая всю британскую армию в погоню за Куаном. — Не дайте ему приблизиться к моим детям!

— Это мы обеспечим, — сказал лорд Пальмерстон. — Однако нам необходимо содействие Вашего Величества.

— Можете на него рассчитывать, — сказал принц-консорт, успокаивающе положив ладонь на локоть жены. — Но сначала нам следует заново рассмотреть наем мисс Бронте. Учитывая ее связь с этим преступником, мы не можем взять ее в наш штат, даже если она ни в чем дурном не повинна.

— Мой дорогой Альберт прав, — немедленно согласилась королева. Она обратила на меня ледяной взгляд: — Сожалею, но вам следует поискать новое место где-нибудь еще. — Затем она повернулась к лорду Анвину: — Будьте так добры, проводите мисс Бронте.

Я ощутила себя прокаженной,изгнанной из людского общества, запятнанной навязанной мне связью с Куаном. Я бы покорно ушла, но лорд Пальмерстон, подняв ладонь, остановил меня.

— Я вынужден просить Ваше Величество передумать, — сказал лорд Пальмерстон. — Мы нуждаемся в мисс Бронте.

Королева посмотрела на Пальмерстона так, будто он попросил ее прижать к груди гадюку. Глаза ее засверкали негодованием на его нестерпимый апломб.

— Для чего?

Лорд Пальмерстон взглянул на мистера Слейда, и тот сказал:

— Куан скрылся. Мы не знаем, где он прячется. Но он предупредил мисс Бронте, что свяжется с ней касательно похищения детей. — Королева слушала, уступая силе его личности и настойчивости его голоса. — Мисс Бронте — законопослушная, верноподданная англичанка и не имеет намерения пособничать Куану. И она — единственное звено между нами и им. Если ей не дозволят занять пост гувернантки, звено разорвется. Мы потеряем наш шанс поймать его.

— Ах, Альберт, что нам делать? — простонала королева на грани слез. Я вспомнила, что она совсем недавно родила и, возможно, была более нервной, чем обычно.

Тщательно все взвесив, принц-консорт сказал Слейду:

— Вы должны найти какой-то другой способ поймать этого негодяя, не приставляя мисс Бронте к нашим детям в ожидании, чтобы он дал о себе знать. Даже если у нее нет намерения причинить им зло, мы предпочтем какую-нибудь другую гувернантку.

Слейд наклонил голову.

— Со всем уважением, Ваше Королевское Высочество, я должен убедить вас в обратном. У нас есть веская причина полагать, что в вашем штате уже есть сообщники Куана. Даже если мисс Бронте отвергнет его подкуп, он может завербовать других для покушения на детей.

— Бог мой! — вскричала королева, оглядываясь, точно ее вдруг окружили враги. — Неужели никому вокруг меня нельзя доверять?

— Нет, до тех пор, пока подручные Куана не будут выявлены и арестованы, — сказал мистер Слейд. — И наилучший способ — поместить среди них мисс Бронте. Я предвижу, что они откроют себя ей, когда придет время похищения.

Королева покачала головой, слишком потрясенная, чтобы ответить.

— Но когда это произойдет? — спросил ее супруг. — Как долго должны мы ждать? — Когда никто не нашел ответа, он сказал: — Вот способ получше. Мы допросим всех, состоящих в штате, и выявим сообщников Куана.

— Это логично, Ваше Высочество, — сказал мистер Слейд со всемерной почтительностью. — Беда в том, что сообщники Куана могут оказаться достаточно хитрыми и не выдать себя.

Неохотно кивнув, принц-консорт согласился.

— В таком случае я немедленно уволю всех наших слуг и свитских. Таким способом мы, вне всяких сомнений, избавимся от всех, кто думает вредить нам. Заменим их новыми людьми безупречной репутации.

— Отличный выход, — сказал лорд Пальмерстон.

— Бесспорно, Ваше Высочество, — сказал мистер Слейд.

Лорд Анвин поддержал их. Лорд Пальмерстон и принц-консорт начали обсуждать, кто может занять такой-то пост. Я следила за королевой — пока она слушала, ее лицо становилось все более грозным. Ей, поняла я, не нравилось, что мужчины, ее подданные, исключили ее из разговора и принимают решения за нее.

— Это невозможно! — воскликнула она. — Я не допущу увольнения всего моего штата!

— Моя дражайшая! — успокоил ее принц-консорт, поглаживая ей руку.

— Это в ваших лучших интересах, Ваше Величество, — убедительно сказал лорд Пальмерстон.

— Вздор! — Королева отбросила руку супруга и категорическим жестом отмела слова лорда Пальмерстона. — Мои фрейлины и служители — одни из самых преданных и любимых моих друзей на свете. Я не выброшу их всех вон, потому что в бочонок попало несколько гнилых яблок! И я не потерплю, чтобы вокруг были одни чужие люди!

— Но ради наших детей! — упрашивал ее супруг.

— Их безопасность должна быть нашей главной заботой, — сказал мистер Слейд.

Королева вспылила:

— Я мать этих детей. Я решаю, что лучше для них!

Я прикинула, как часто ее принуждают поступать против воли; она, совершенно очевидно, этого не переносила.

— Так что же вы хотите, чтобы мы сделали, Ваше Величество? — Снисходительность пронизывала почтительный тон лорда Пальмерстона.

Взгляд королевы бегал, грудь вздымалась от частого дыхания; она поднялась с дивана и начала расхаживать по комнате, ища ответа. Ее лихорадочный взгляд остановился на мне.

— Мисс Бронте займет пост гувернантки. Она поможет нам обезвредить и схватить наших врагов, как и предполагалось вначале.

Я видела, что план этот ей нравится не больше, чем прежде; тем не менее она была полна решимости воспротивиться окружающим мужчинам и другого выхода найти не сумела. Принц-консорт встал и обвил рукой ее плечи, говоря:

— Успокойся, или ты захвораешь. Подумай об опасности, грозящей детям.

Королева села, если не сказать плюхнулась, на диван.

— Она будет грозить им, пока этот злодей Куан на свободе, сменю я или нет мой штат. Он может найти среди них новых сообщников. Единственный выход — изловить его с помощью мисс Бронте.

— Но план этот не так прост и не гарантированно надежен, Ваше Величество. — Тон лорда Пальмерстона высмеивал ее выводы. — Что-нибудь может сорваться вопреки всем нашим усилиям.

Она посмотрела на него, позволяя увидеть несокрушимую старуху, какой вполне могла стать через много лет.

— Ваших усилий должно быть достаточно. Я приняла решение, и вам лучше меня не подводить.

Ее безмолвная угроза включала мистера Слейда, лорда Рассела и меня. Королева сказала свое слово.

— Да, Ваше Величество, — покорно ответил лорд Пальмерстон.

Слейд кивнул, а принц-консорт сидел, окутанный мрачной тревогой поражения. Лорд Пальмерстон спрятал самодовольную улыбку за ладонью. Ведь королева поступила именно так, как он предсказывал, когда в клубе предварительно излагал свою стратегию.

Он полагал, что подталкивание ее в одну сторону, толкнет ее в противоположную. Притворно поддержав замысел принца-консорта сменить ее штат, он воздействовал на нее так, что она разрешила использовать королевских детей для поимки Куана. Таким вот хитрым интриганом был лорд Пальмерстон! Я возблагодарила Бога, что он трудится на благо Британской империи, а не против нее.

Умиротворенная королева улыбнулась.

— Теперь, когда это дело решено, надеюсь, оно не помешает нашему отъезду в Шотландию.

Лицо ее супруга стало еще тревожнее. Мистер Слейд нахмурился. Даже лорд Пальмерстон выглядел обескураженным, когда сказал:

— Я совершенно забыл, что Ваше Величество и Ваше Высочество планируете посетить свое новое поместье в Балморале.

— Мы назначили отъезд на завтра, — сказал принц-консорт.

— Я должен почтительнейше рекомендовать, чтобы вы отложили поездку.

— Но мы так ее предвкушали, — возразила королева. — Как и дети. — Ее взгляд ожесточился. — Почему мы должны их огорчить?

— В поездке вы будете чрезвычайно уязвимы, — ответил лорд Пальмерстон.

Если королева и ее дети отправятся в Шотландию, гувернантка должна будет поехать с ними. Меня переполнила тревога. Все выглядело достаточно пугающим, когда я полагала, что буду исполнять свои обязанности здесь, в Лондоне. Путешествие с королевой выходило далеко за грань моего опыта и способностей. Я отчаянно надеялась, что лорд Пальмерстон сумеет ее переубедить.

— При таких обстоятельствах охранять Ваше Величество и детей будет сложно, — сказал Слейд.

— Полагаю, не более, чем здесь, — сказала королева. — Ваши меры предосторожности, касающиеся меня, настолько слабы, что посторонние могут приходить и уходить, как им заблагорассудится. Должна ли я напомнить вам про мальчика по фамилии Джонс, который бродил по дворцовым апартаментам неделю за неделей, прежде чем был схвачен и арестован?

— Да, конечно, — сказал лорд Пальмерстон, пойманный врасплох. — Но Вашему Величеству лучше оставаться в Лондоне, пока Куан не будет пойман и опасность не минует.

Ее глаза вновь вспыхнули гневом.

— Ах, так! Королева Англии должна быть пленницей в собственном доме? — Она вздернула голову. — Я не склонюсь перед каким-то чужеземным преступником и отказываюсь, дрожа, прятаться во дворце. С тем же успехом я могу отдать мое королевство любому, кто начнет мне угрожать. Мы едем в Шотландию, как планировали.

На лицах вокруг меня я увидела покорность судьбе. На карту была поставлена честь Британии, и готовность королевы сотрудничать исчерпалась.

— Как вам угодно, Ваше Величество, — сказал лорд Пальмерстон.

Лорду Анвину надоело, что им пренебрегают, и он вмешался в разговор:

— Могу ли я хотя бы поручить охрану детей особому эскорту?

— Разумеется. — Вновь готовая быть любезной, королева обратилась ко мне: — Вы когда-нибудь бывали в Шотландии, мисс Бронте?

— Нет, Ваше Величество, — сказала я.

Она бросила на меня взгляд, сказавший, что она будет терпеть мое присутствие, как неизбежное зло, и горе мне, если я чем-либо рассержу ее.

— Каким восхитительным удовольствием обернутся для вас наши каникулы.

И вот так я отбыла в Шотландию с королевой.

34

Королевская яхта «Виктория и Альберт» отплывала из Вулвича утром 5 сентября 1848 года. Солнце блестело на Темзе, а ее доки заполняли огромные шумные толпы, собравшиеся полюбоваться великолепным колесным пароходом, выкрашенным в белый и аквамариново-синий цвета, украшенным коронами искусной резьбы. Зрители разразились приветственными криками, пока королева и принц-консорт поднимались на борт, сопровождаемые своими служителями. Позади них я вела по трапу крон-принцессу, старшую дочь восьми лет, принца Уэлльского семи лет и их четырехлетнего брата. Я радовалась, что остальных троих детей оставили дома, ведь это сократило число моих подопечных и возможных жертв похищения. Взглянув в сторону трех кораблей, на которых поплывут конюшие, королевский врач, мажордом и прочие придворные служители, я заметила лорда Анвина, индюком расхаживающего по палубе, но мистера Слейда нигде не было видно. Ниже по реке королевский отряд из четырех кораблей готовился сопровождать королеву в Шотландию. Меня утешила мысль, что Куан, конечно же, не сможет прорвать такую охрану, и все же я знала, что он выжидает своего часа. Предстоящее путешествие словно слагалось в равных долях из грандиозности и ужаса.

Когда все поднялись на борт, трапы были убраны, концы отданы. Флотилия поплыла по Темзе, а толпы на берегу махали и оглушительно ревели. Оркестр играл зажигательную бодрящую мелодию. Многоцветным дождем сыпались конфетти, серпантин и цветы. Прогулочные суда, битком набитые зрителями, следовали за королевской флотилией. Зрелище это ослепляло меня, пока я созерцала его с палубы. Я едва могла поверить, что и я — часть его. Вчера я написала домой, куда отправляюсь, но сомневалась, что они мне поверят.

Вскоре река и шум сменились морем, и мы поплыли вдоль побережья. Королева и принц-консорт удалились в каюту, а я приступила к выполнению своих обязанностей, так как они дали мне ясно понять, что я не буду просто позировать в роли гувернантки их детей, а должна отрабатывать свой хлеб. Маленький принц Альфред постоянно был при матери, но я надзирала за принцессой и принцем Уэльским на палубе. Принцесса, которую в семье звали Вики, была совершеннейшей маленькой леди, развитой не по годам. Манеры ее были любезными и чарующими, костюм безупречным.

— Поглядите, мисс Бронте! — воскликнула она. — Матросы вон на том корабле отдают нам честь! — Она улыбалась, кивала и махала им, точно августейшая особа, какой и была.

Ее брат Альберт — его называли Берти — принадлежал к числу детей, которых страшится любая гувернантка. Наследник престола был белокур и с ангельским личиком, за которым прятался сущий дьявол. Он бегал и вопил, гоняя мяч по палубе.

— Прекрати шуметь, Берти, — сказала принцесса. — Ты обеспокоишь маму и папу.

Берти пропустил ее слова мимо ушей — как и мои, когда я предостерегла его, что мяч может перескочить за борт.

— Мне не надо вас слушаться, — сказал он по-детски властно. — Когда-нибудь я стану королем Англии, и все будут слушаться меня.

Когда-нибудь я с восторгом похвастала бы, что хорошенько отшлепала короля Англии. Но я не решалась наказать его из опасения не угодить его родителям и упасть в их мнении еще ниже. Я попросила Берти угомониться, но он не обратил на меня никакого внимания. Его мяч улетел за борт. Он охнул, видя, как мяч качается на волнах, а пароход удаляется от него. И вскарабкался на фальшборт.

— Берти! — воскликнула Вики.

— Мне нужно спасти мой мячик, — сказал он.

— Если вы прыгнете в океан, то утонете, — сказала я, пытаясь стянуть его вниз. — Немедленно слезьте!

Недоступный разумным доводам, он вырывался. Он выглядел — посмею ли я сказать? — довольно глупым ребенком, упрямо настаивающим на своем, невзирая на опасность. Его вступление на престол сулило беды будущему нации.

— Пусти меня! — вопил он.

Он бил меня кулачками и брыкался, не переставая вопить. Вики приказывала ему прекратить, но он не слушался. Пока я старалась удержать его, он перекинул ногу через планшир. И это был ребенок, которого я поклялась оберегать! На поднятый нами шум сбежались команда и королевские служители. Из каюты выбежали королева и принц-консорт.

— Что происходит? — требовательно спросила королева.

— Берти старается спрыгнуть с корабля, — сказала Вики. — Мисс Бронте старается ему помешать.

Неудовольствие на лице Ее Величества обернулось ужасом, едва она увидела, что ее сын теперь болтается за бортом, а я отчаянно сжимаю его щиколотки.

— Берти! — взвизгнула она и, обернувшись к мужу, сказала: — Да не стой же так, спаси нашего милого мальчика!

Прежде чем принц-консорт успел опомниться, капитан королевской гвардии поспешил мне на помощь. Капитан Иннес был мужчиной лет пятидесяти, с военной выправкой, и выглядел в великолепном мундире очень браво. Он ухватил Берти, втащил на палубу и поставил на ноги.

— Ну, вот, Ваше Высочество, — сказал он. — Целы и невредимы.

Его яркие голубые глаза подмигнули мне из-под густых седых бровей.

Густые седые усы не совсем скрыли сочувственную улыбку, пока я бормотала слова благодарности, а у толпившихся вокруг вырвался общий вздох облегчения.

— Все в порядке, — заверил он королеву.

Берти, подавленный всеобщим вниманием, центром которого стал, заплакал. Королева крепко обняла его.

— Идем, мое сокровище, — сказала она и протянула руку дочери. — Попробуем кекс. — Она бросила на меня взгляд настолько едкий, что он растворил бы сталь. — В будущем берегите их лучше, мисс Бронте.

Она удалилась в каюту с принцем-консортом и детьми. Команда вернулась к своим обязанностям, а свитские — к тому, чем предположительно занимались. Я ощущала невысказанное неодобрение всех на палубе. Ведь я чуть было не позволила утонуть будущему монарху Англии! Стоя у борта, глядя на волны в солнечных зайчиках и берег, я мрачно посмеивалась, что прихоти судьбы наградили меня профессией, в которой я постоянно доказывала свою некомпетентность. Я опозорилась перед нанимателями, несравненно более высокопоставленными, чем все, у кого я служила прежде. Им я должна казаться малоподходящей избавительницей королевства от зла, раз я не сумела приструнить семилетнего мальчика.

Ко мне подошла камер-фрау королевы герцогиня Норфолкская, чьи элегантный туалет и манеры пугали меня. Теперь она улыбнулась мне дружеской улыбкой сообщницы.

— Не чувствуйте себя виноватой, мисс Бронте, — сказала она. — Вина лежит на Ее Величестве. Она слишком балует Берти. Как он может научиться хорошему поведению, если она постоянно поощряет его шалости? — Герцогиня покачала головой, увенчанной массой зачесанных вверх белокурых волос и широкополой шляпой, богато отделанной цветами. — Боюсь, из него вырастет наихудший тиран из всех, которых знавала Англия.

— Вы слишком добры, ваша светлость, — пробормотала я.

— О, между путешествующими вместе подобные формальности излишни, — сказала она. — Пожалуйста, называйте меня Матильдой. Могу ли я называть вас Шарлоттой?

— Конечно, — сказала я.

Она поболтала со мной, стараясь успокоить, дать мне почувствовать себя своей. Я была благодарна ей и капитану Иннесу, который спас Берти, а тем и меня, от погибели, которая последовала бы, будь мальчику причинен хоть какой-нибудь вред. И тем не менее я не забывала, что в королевской свите кто-то был сообщником Куана. А пока я не установила, кто именно, я не осмеливалась доверять никому.

Во время этого опьяняющего путешествия я не забывала тех, кто был дорог мне, тех, с кем я рассталась. Я часто спрашивала себя, как папа, Энн, Эмили и Брэнуэлл живут в моем отсутствии. Я полагала, что мое притворное сотрудничество с Куаном оградит их от него, и опасность угрожает только мне. Наш дом при церкви представлялся мне приютом безмятежности.

Как же я ошибалась!

Далее следует рассказ моей сестры Эмили о событиях у меня дома в течение ночи, которую я провела на борту королевской яхты.

Дневник Эмили Бронте

Мне снилось, будто я гоняюсь за золотой книгой, которая летала на золотых крыльях и испускала волшебный неземной золотой свет. Это была книга, которую я жаждала написать, а если я ее не поймаю, написать ее мне не суждено. По длинному извилистому туннелю бежала я, а книга порхала почти возле моих пальцев. Она исчезла за поворотом, и внезапно меня оглушил громкий стук. Я пробудилась, стоя в прихожей у себя дома, покинув постель, как лунатичка. Стук был стуком в дверь.

Энн спустилась с лестницы, говоря:

— Уже далеко за полночь, кто это может быть так поздно? — В ее голосе звучал страх, и она ответила себе сама: — Никто с доброй целью.

Но я была настолько сонной, что забыла про опасности, грозящие нашему дому. Я все еще видела золотую книгу. Я слышала шорох ее крыльев снаружи. И поспешила к двери. Я слышала, как Энн окликает папу, и они вместе торопятся за мной. Прежде чем они успели остановить меня, я отперла дверь и распахнула ее. В дом ворвались трое мужчин. Энн испуганно вскрикнула.

— Что вы делаете? — сурово спросил папа у мужчин. — Кто вы?

Самый высокий из них держал пистолет, который нацелил на папу.

— Подымите руки, — сказал он. — Не двигайтесь, не то я вас застрелю.

Манера его речи сказала мне, что он происходит из высших кругов Англии, но я была слишком растеряна, чтобы заметить еще что-то. У меня не было сил ни говорить, ни двигаться.

Папа на мгновение застыл, затем его руки медленно поднялись к небу. Мужчина направил пистолет на Энн, и она подняла руки, тихонько придвигаясь ближе к папе.

— Если вам нужны деньги, так их у нас мало, — сказал папа, — но я отдам их вам, только уйдите, не причинив нам вреда.

— Замолчите, — приказал мужчина с пистолетом.

Мой сон рассеялся, будто туман под ветром. Придя в себя, я поняла, что впустила в дом злодеев.

— Нет! — закричала я. — Убирайтесь вон!

Один из них стоял близко ко мне, и в негодовании я кинулась на него. Он ухватил меня за локти. Пока я вопила и брыкала его голени и мы боролись, у Энн с папой вырывались крики ужаса. Мной овладела истерика. Я напрягла все силы. На помощь своему товарищу подскочил третий. Вместе они скрутили мне руки за спиной. Мужчина с пистолетом схватил Энн и прижал дуло к ее горлу.

— Уймитесь, или она умрет, — сказал он мне.

Рот Энн разинулся в безмолвном ужасе. Папа сказал:

— Эмили, пожалуйста, делай, что он говорит.

Мой разум наконец воспринял мысль, что этот мужчина убьет Энн, если я ему не подчинюсь. Страх лишил мои мышцы способности сопротивляться.

Пистолетчик приказал Энн:

— Зажгите лампу.

Она послушалась, руки у нее дрожали. Лампа осветила мужчин, которые, все трое, были одеты в черное, со шляпами, надвинутыми на лица. Один продолжал держать меня, второй запер дверь на засов. Затем схватил лампу и принялся рыскать по дому, пока мужчина с пистолетом держал нас парализованными. Вскоре он вернулся и сказал:

— Никого больше тут нет.

Значит, Брэнуэлл ускользнул в «Черного быка», пока мы спали. Против обыкновения ему в его жалкой жизни улыбнулась удача.

— Хватит и этих троих. — Пистолетчик сказал папе: — Проводите нас в подвал.

Папа неохотно отодвинул засов на двери подвала, за которой темная лестница уводила под дом.

— Все вы спускайтесь, — приказал пистолетчик.

Мы пошли вереницей, папа впереди, за ним Энн, затем мужчина с лампой. Державший меня подтолкнул меня за ними. Пистолетчик шел за нами по пятам. Никто из нас не позвал на помощь. До деревни было слишком далеко, чтобы там могли нас услышать. Пока мы спускались, узкий колодец лестницы стиснул меня. Я вдыхала сырой запах земли и испытывала то удушье, в которое ввергает меня самая мысль об утрате свободы. Я подавила потребность пробиться назад, вырваться на поверхность. Мы оказались в подвале со стенами из камней и земли, куда мы спускались очень редко. Незваные гости швырнули папу, Энн и меня на пол среди хлама, накопившегося тут за долгие голы. Пятясь, они поднялись по лестнице. Папа сказал:

— Будьте милосердны. — Голос его дрожал. Мы с Энн прижались друг к другу; она постанывала, меня душил ужас. — Пожалуйста, отпустите нас.

— Замолчите! — сказал пистолетчик.

Он и его товарищи исчезли за дверью и с треском ее захлопнули. Подвал погрузился во мрак. Я услышала, как задвинулся засов. Затем наступила тишина, прерываемая лишь нашим дыханием.

— Видимо, это еще одно в чреде несчастий, преследующих нас, — сказал папа.

— Тут никаких сомнений нет. Я узнаю руку того же злодея, — сказала Энн печально. — Я надеялась, что опасность от него миновала, но, увы, видимо, нет.

— Но зачем ему запирать нас в нашем собственном доме? — сказал папа. — И как долго эти люди намерены держать нас здесь?

Энн ничего не ответила. Удушье стискивало мне грудь. В капкане подземной тьмы я ловила ртом воздух.

— Они не могут держать нас здесь взаперти вечно, — сказал папа, точно стараясь успокоить не только Энн и меня, но и самого себя. — В деревне нас хватятся. Люди придут выяснить, что случилось. Они нас спасут.

Холодный сырой мрак пронизывали наши жуткие предчувствия того, что может произойти с нами за это время. Я услышала приглушенные голоса вверху. Незваные гости все еще были в доме. Энн сказала:

— Брэнуэлл рано или поздно придет домой.

Однако мы знали, что нечего ожидать, чтобы бесталанный, одурманенный опиумом пьяница выручил нас. Мое сердце глухо колотилось от нестерпимого желания освободиться. Я слепо карабкалась по ступенькам, споткнулась, упала на четвереньки и всползла до верхней. Я забарабанила кулаками в дверь.

— Выпустите меня! — кричала я.

Никто не откликнулся, дверь оставалась запертой. Я стучала, пока мои руки не покрылись кровью, кричала, пока не сорвала голос. Наконец, отчаявшаяся, обессиленная, я соскользнула по ступенькам вниз. Энн обнимала меня и шептала слова утешения, а я плакала. Я оплакивала мою потерянную свободу, книгу, которую никогда не напишу.

— Если подобное случилось с нами, — сказал папа с нарастающим ужасом, — то что обрушилось на Шарлотту?

35

Остальная часть плавания до Шотландии обошлась без происшествий. Королева и принц-консорт удерживали Берти при себе, избавив меня от докучливых забот о нем. Мне оставалось только развлекать благовоспитанную принцессу. Если на королевской яхте и пряталась опасность, никаких признаков ее я не замечала. Со дня убийства Изабели Уайт я не чувствовала себя в большей безопасности. Через тридцать семь мирных часов после отплытия мы 7 сентября прибыли в Абердин. Кареты и лошади, отправленные в Шотландию морем заранее, отвезли нас в новое королевское поместье в Балморале.

В Шотландии королева была столь же любима, как и дома. На протяжении всего пути шотландцы выходили приветствовать ее. Королева, принц-консорт и двое их старших детей ехали в открытой карете впереди нашей процессии. Толпы встречали их оглушительными радостными криками. Въезд в каждую деревню был украшен в честь королевы триумфальной аркой, сложенной из снопов ячменя или пшеницы, изукрашенной цветами, еловыми ветками или оленьими головами. День слагался из вида счастливых лиц, звуков голосов, выкрикивающих приветствия на странном диалекте, музыки волынок, речей местных землевладельцев и ружейных салютов. Катя в карете с другими королевскими служителями, среди ферм со снежными пиками в отдалении, я ощущала себя участницей величественного исторического спектакля. Оказываемый нам восторженный прием на время отвлек меня от жутких событий, из-за которых я оказалась здесь.

Мы прибыли в Балморал, где нес почетный караул шотландский гвардейский полк. Балморал, расположенный на реке Ди среди восточных отрогов величавых Кернгормских гор, включает десять тысяч акров полей, лугов и лесов из могучих берез и сосен. К его северной границе примыкает Баллохбуйский лес, на юге поднимаются темные утесы Лох-на-Гара. Живописный белый замок радовал глаз множеством башенок, мансард и пряничных украшений. А еще там была старинная квадратная башня с парапетом и оранжерея. Обширный сад вокруг замка спускался к реке естественными террасами.

Вестибюль внутри был выложен кафелем; широкая лестница вела на верхние этажи. Комнаты, обставленные, как в аристократических поместьях, мебелью, обитой веселеньким ситцем, с такими же занавесками, оказались малочисленнее и теснее, чем я ожидала, недостаточными для королевской семьи и ее окружения. Слуги и служители (в их числе мистер Слейд, лорд Анвин и другие агенты министерства иностранных дел) разместились в коттеджах по соседству. Мне досталась крохотная комнатка в замке наверху возле детской и покоев королевы. Джентльмены свиты помещались в комнатах над нами, фрейлины под нами. После второго завтрака в переполненной столовой я должна была следовать за королевской семьей, осматривавшей поместье. И только вечером мне выпал случай поговорить с мистером Слейдом.

Местные жители устроили праздник в честь королевской семьи. На Крег-Линне разожгли огромный костер. Фейерверк рассыпал блестки в небе над Балморалом. Мы собрались на террасе полюбоваться им. Берти и Вики прыгали, визжали от восторга, следя за разноцветными полотнищами, розетками и вспышками пестрых звезд. Гремели ракеты, будя эхо в горах. Гвардейцы, придворные, фрейлины одобрительно восклицали. Королева и принц-консорт радостно улыбались. Я стояла в стороне от остальных, чужая и лишняя. Вскоре рядом появился мистер Слейд.

— У вас все хорошо, мисс Бронте?

— Пока да, — ответила я.

Мои чувства обострились от радости, которую его присутствие всегда пробуждало во мне. Я подняла глаза на отдаленный холм, где под ветром плясало пламя костра. В воздухе висел запах дыма и пороха.

— Я обшарил поместье, — сказал мистер Слейд, — как и двенадцать констеблей, присланных из Лондона. Мы не нашли никаких следов непрошеных гостей или чего-либо подозрительного.

— Меня это успокаивает, — сказала я.

На протяжении всей поездки вопреки многим отвлечениям я напряженно ждала встречи с ним. Однако столько времени миновало с тех пор, как мы были вдвоем наедине, столько всего произошло, что мы, казалось, вернулись к тем дням, когда были едва знакомы.

— Я буду прав, предположив, что никто еще не связывался с вами от имени Куана? — Голос мистера Слейда звучал осторожно.

— Да, совершенно верно, — сказала я неловко, так как думала, что мистер Слейд вспоминает ту ночь в Пензансе, когда я защищала побуждения Куана. И он все еще гадает, не разрушил ли китаец мою лояльность к нему и к моей родине? — В этом случае я немедленно нашла бы вас, чтобы предупредить.

— Да, конечно, — сказал мистер Слейд, но в его тоне чудилось сомнение.

Я вынудила себя посмотреть на него прямо из опасения, что, избегая его взгляда, усилю его подозрения. Фейерверк озарил его лицо. Я увидела на нем тени усталости: груз ответственности и преданность долгу оставили свой след. А еще в нем сменялись тревога за меня с неуверенностью, каковы, собственно, отношения между нами. Мне показалось, что я заметила в нем желание вернуть наше товарищество. Здесь, в горах, в свежем и чистом воздухе Шотландии, мои дни в Корнуолле казались всего лишь исчезающим из памяти кошмаром. Расстояние ослабило чары Куана, мне просто не верилось, что я могла сострадать ему. Мистер Слейд вновь стал главным предметом моих чувств.

Когда наши взгляды встретились, сомнение в его глазах угасло, он улыбнулся. Его рука сжала и удержала мою. Я наслаждалась теплой радостной уверенностью, что ничто не может нанести нам поражение. Под грохот взрыва небо озарили красные, оранжевые и золотые фейерверочные колеса. Зрители заахали, а дети заплясали от восторга. Мое счастье было таким, что я понимала: долго ему не продлиться.

Дальнейшие события, увы, подтвердили, что я была права.

Празднование вскоре закончилось. Костер догорел, последние блестки бенгальских огней погасли. Королевская семья вернулась в замок, мистер Слейд ушел в свой коттедж, и я уложила детей. Королева и принц-консорт пришли пожелать им спокойной ночи. Я вышла в коридор, чтобы не мешать им, и там встретила капитана Иннеса, бравого воина, который благополучно отвратил кризис на море.

— Просто проверяю, что все в полной безопасности, — сказал он, понижая свой бодрый благодушный голос до громкого шепота и шагая рядом со мной.

— Да, все прекрасно, благодарю вас, — сказала я.

Мы достигли лестничной площадки над вестибюлем, смутно освещенной несколькими зажженными лампами. Из комнат фрейлин до нас донесся смех. Капитан Иннес сделал мне знак остановиться, и его голос тихо пророкотал мне в ухо:

— Мистер Куан шлет свой привет.

Я была потрясена. Наступил момент, которого я страшилась. Добрый благодушный капитан Иннес — сообщник Куана, передающий приказ приступить к исполнению моей роли в его зловещем плане.

— Почему… как?.. — Вот и все, что я сумела сказать.

Капитан Иннес скроил грустную мину.

— Проигрался в одном из игорных клубов мистера Куана. Не мог заплатить. Пришлось согласиться уплатить услугой. Иначе бы он меня убил. Но довольно об этом. Мы с вами заберем детей ночью послезавтра.

Я посмотрела по сторонам, думая броситься сказать мистеру Слейду, что сообщник открылся мне, но капитан Иннес схватил меня за запястье, помешав мне.

— В чем дело? — сказал он. — Думаете нарушить ваш уговор с мистером Куаном? Ну, так выслушайте меня, прежде чем решите отступиться от него. Пока мы разговариваем, его люди держат взаперти ваших близких. Он освободит их после того, как вы доставите ему детей. Если вы не сделаете того, что я вам скажу, они умрут.

Ужас парализовал все другие эмоции, когда мне стал ясен ход мыслей Куана. Он никогда не доверял мне так всецело, как я было сочла; он был слишком умен, чтобы поверить, будто я нахожусь под полным его влиянием. Он знал, что я сделаю все, что угодно, ради моих близких — этот факт он установил, пока расспрашивал меня. И теперь он взял моих любимых в заложники, чтобы обеспечить мое послушание.

— Вы поняли, мисс Бронте? — В благодушном голосе капитана Иннеса прорезалась сталь.

— Пожалуйста, не дайте ему причинить им зло, — сказала я, задыхаясь от ужаса.

— Их жизни в ваших руках, — сказал капитан Иннес. Я попыталась вырваться, но он только крепче сжал мое запястье. — План таков. Перед тем, как завтра вечером вы уложите детей спать, вы подмешаете им в какао несколько капель вот этого. — Он поднял мою руку, вложил в мои пальцы флакончик и зажал их вокруг него. — Это опиум. Они уснут так крепко, что их ничто не разбудит. Вы будете ждать меня. Я приду в детскую, когда все уснут. Мы унесем детей из замка. Поняли?

Обычно приятная улыбка капитана Иннеса превратилась в жуткий оскал. В его веселых глазах горело отчаяние. Страх и беспомощность вынудили меня кивнуть против моей воли, когда я окончательно поняла, что должна либо совершить ужасное преступление, либо обречь смерти тех, кто мне дороже всего на свете.

— Если у вас возникнет соблазн проболтаться и разрушить план мистера Куана, — сказал капитан Иннес, — вспомните про свою семью.

По коридору к нам приближались две горничные. Капитан Иннес отпустил мое запястье и поклонился с галантной лжеучтивостью.

— Доброй ночи, мисс Бронте.

36

Волна ужаса обрушилась на меня. Пол под ногами словно проломился, и я уцепилась за балюстраду в страхе, что упаду и разобьюсь вдребезги на кафельных плитах внизу. Я задыхалась, а в ушах у меня отдавались приказы капитана Иннеса. Я думала, что умру — да и умерла бы, если бы королева и принц-консорт не вышли из детской, и мне не пришлось взять себя в руки.

Ее Величество сказала:

— Мы увидим вас утром, мисс Бронте.

Стискивая флакончик опиума, спрятанный в моих пальцах, я прошмыгнула мимо нее и принца-консорта, не смея взглянуть им в глаза, чтобы они из моих не узнали о произошедшем. Я испытывала почти необоримую тягу признаться, но угрозы Куана вынуждали меня молчать. Я ускользнула в детскую.

Вики, Берти и Альфред спали в своих кроватках. Я погасила лампу и съежилась в кресле. Лунный свет серебрил их светлые волосы, а я слушала их спокойное ровное дыхание. Смертельные муки снедали меня. Куан постановил, что я должна пожертвовать либо этими невинными детьми, либо моими собственными любимыми и самыми мне близкими. В горле у меня поднялся комок. Что мне делать?

Порой в беде разум рождает идеи, какие никогда бы не возникли в нем при более привычных обстоятельствах. Мне пришло в голову, что, пожалуй, Куана можно умиротворить и позволить ему достичь своей цели без вреда для кого бы то ни было. И в течение долгой бессонной ночи я обдумывала дерзкий план.

Утром королева и принц-консорт в сопровождении детей, меня, а также других членов их свиты прогуливались по спускающимся к реке террасам. Клумбы и кусты чинных садов давно утонули в буйстве сорняков. День был ясным, небо голубым, яркое солнце светило на заросшие дорожки, по которым мы шли под сенью белых берез и рябин. Вокруг нас вздымались величавые пики: внизу блестела река под пологом листвы, шелестевшей на свежем ветру Горной Шотландии. Принц шел с детьми, называя им птиц, указывая на белок. Свита разбрелась. Среди охраны я увидела мистера Слейда, но я избегала его. Собравшись с духом, я приблизилась к королеве.

— Ваше Величество? — сказала я робко.

Она устремила на меня холодный неодобрительный взгляд.

— Что такое?

Я пошла в ногу с ней, сознавая, что использую близость к Ее Величеству, о какой большинство ее подданных не могут и мечтать. Она явно была против моего присутствия, но мне не приходилось считаться с этим.

— Могу ли я осмелиться поговорить с Вами?

Королева поколебалась, но затем уступила любопытству, которое я подметила на ее лице.

— Хорошо.

Я трепетала, так как была не вправе просить о милости, на которую уповала. Но, чтобы получить ее, следовало выбирать слова с великой осмотрительностью.

— Ваше Величество имеет величайшее влияние на дела всего мира, — начала я.

— Государи великих наций обладают властью за границей, а не только дома, — согласилась она с гордостью, но и с подозрением.

— И Ваше Величество обладает непревзойденной способностью использовать это влияние на благо человечества. — Мой голос дрожал, а сердце колотилось.

— Натурально, — сказала королева тоном, который запрещал мне находить в ней иные побуждения, кроме самых благородных. — А теперь будьте добры перейти к сути этого разговора.

— Да, Ваше Величество. — Я напрягла мое убывающее мужество. — Я хотела бы коснуться торговли опиумом.

— Торговля опиумом! — В ее голосе прозвучало изумление. Она никак не ожидала, что я заговорю на эту тему. Очевидно, никто не сообщил ей подоплеку преступлений Куана.

— Да, — ответила я, настолько смиренно и угодливо, насколько возможно, — я хотела бы коснуться темы его проблем с Вашим Величеством.

— Его проблем? — Она оскорбленно прищурилась. — Опиум производится на колониальных плантациях в Индии. Он ценится за бесподобные лечебные свойства, с которыми до сих пор не может соперничать ни одно другое растение, и способствовал колоссальному развитию медицинской науки. Это главный товар, который продают за границу британские купцы. Он приносит Короне примерно три миллиона фунтов ежегодного налога. Эти деньги возмещают огромные суммы, которые Британия расходует на чай, шелка и пряности Дальнего Востока.

Для меня это было новостью. Куан говорил только о зле, чинимом торговлей опиумом. Королева знала только ее благую сторону. Соблюдая осторожность, я решилась продолжить:

— Но с опиумом связано страшное зло. — Я увидела, до чего она вся ощетинилась. Как ни мало я желала рассердить ее, продолжать было необходимо ради ее детей и моих близких. — Опиум порабощает людей, которые им пользуются. Он подрывает их телесные силы, а затем нравственные устои. Он лишает их воли что-либо делать, кроме как раздобывать еще опиума, все глубже увязая в этом пороке. — Потребность открыть королеве глаза придала страстность моим словам. — Люди крадут, убивают, мучаются и умирают ради опиума. Он приносит гораздо больше зла, чем добра.

Недоверие омрачило лицо королевы. Я поняла, что, даже знай она эти факты, все равно должна была бы оберегать торговлю, финансирующую столь значительную часть деловой жизни ее империи. Она сказала:

— Быть может, вы поясните, каким образом вы почерпнули такие сведения о его вредности?

Я не могла признаться, что получила их от Куана. Я не хотела, чтобы она подумала, будто я с ним в каком-то союзе.

— Мой брат — раб опиума. Я своими глазами наблюдала его губительность.

Королева презрительно фыркнула.

— Некоторые неразумные люди злоупотребляют опиумом, некоторые злоупотребляют горячительными напитками. Неумеренность — вот причина их бед. Опиум полезен при умеренном употреблении; это законный и общепринятый медикамент. И, кстати, прекрасное успокоительное для младенцев. Я давала его собственным детям.

Моя надежда переубедить ее угасла, и все же я не отступила:

— Человек может сам решить, употреблять ли опиум, и там будь что будет! — В отчаянии я забыла про осмотрительность. — Но должно ли навязывать опиум людям, которые его не хотят, которые ввели законы, запрещающие его употребление в их стране? Британия навязывает опиум Китаю и ведет там войну, чтобы поддержать торговлю, приносящую страдания множествам людей. — Остановившись на дорожке, я повернулась к королеве лицом и сжала руки в горячем призыве. — Молю Ваше Величество положить конец этой торговле!

Я полагала, достаточно будет такой отмены, чтобы Куан удовлетворился этим и оставил бы свое намерение мстить Британии. Если я помогу ему таким образом, он, надеялась я, оставит меня в покое. Я бы не говорила с королевой так смело, не считай я это единственной возможностью спасти и мою семью, и ее.

Она попятилась от меня, негодуя на взрыв моих чувств. Ее щеки стали пунцовыми.

— Мисс Бронте, вы слишком много себе позволяете! — сказала она с великим возмущением. — Ваша вспышка не заслуживает любезности ответа, но я отвечу хотя бы для того, чтобы поправить ваше прискорбное заблуждение и укорить вас за непростительную дерзость. Во-первых, никто никому опиума не навязывает. Если есть люди, которые его не хотят, они могут отказаться его покупать. Во-вторых, Корона никогда не повела бы войну против Китая, не ополчись Китай против британских купцов, не уничтожь принадлежавшие им ценные склады опиума и не оскорби британскую честь. Британия по праву добилась компенсации за эти бесчинства и защитила британскую торговлю на Дальнем Востоке. Вопросы войны и международной торговли слишком сложны, чтобы простая гувернантка, не имеющая понятия об искусстве управления государством, была бы способна их постичь.

Ее слова сокрушили мои надежды. В горьком унижении я поняла, что с точки зрения королевы величайшее благо по необходимости всегда будет заключаться в том, что лучше всего служит интересам Британии. У королевы не было причины становиться на сторону далеких иноземцев в ущерб собственной стране.

— Кроме того, мисс Бронте, — сказала королева, — эта ваша самонадеянность и критика суждений вашей королевы касательно того, что лучше для Британии, граничит с государственной изменой. — Она властным жестом отослала меня. — Идите. И больше мне не докучайте.

Я ускользнула прочь, как побитая собака. Все вокруг меня сверкало, все во мне было черно.

Когда я, спотыкаясь, спускалась по каменным ступенькам, соединявшим две террасы, меня окликнули по имени. Мистер Слейд — последний, кого я хотела бы увидеть! В спешке я, надеясь ускользнуть от него, чуть не упала на грубо отесанную ступеньку, но он успел нагнать меня и поддержать.

— С вами все в порядке?

— Да.

— Нет, вы бледны как смерть. Вы дрожите. Что-то произошло. Так что же?

Как мне хотелось все рассказать! Такой соблазн разделить бремя того, что я знала, с мистером Слейдом в надежде, что он поможет мне! Но в то же мгновение внизу под нами я заметила фигуру на террасе ближе к широкой искрящейся реке. Это был капитан Иннес. Он весело помахал нам и подмигнул мне. У меня упало сердце от этого напоминания, что мои близкие умрут, если я хоть одним словом намекну об услышанном от него вчера ночью. Я поглядела на мистера Слейда и, хотя он стоял так близко, что я могла бы прикоснуться к нему, казалось, он был далеко-далеко, на другой стороне мира.

— Ничего не произошло, — промямлила я, отворачиваясь от мистера Слейда. — Извините, но я должна вернуться к детям.

Я чувствовала, что мистер Слейд — и капитан Иннес! — следят за мной, пока я торопливо взбиралась по ступенькам. На верхней террасе я увидела Вики, Берти и маленького Альфреда, прогуливающихся с принцем-консортом и герцогиней Норфолкской. Королевы, к моему облегчению, с ними не было.

— А вот и вы, мисс Бронте, — сказала герцогиня с приветливой улыбкой. — Присоединяйтесь к нам.

Что я и сделала, благодарная ей за ее дружелюбность. Дети ее любили. В ее присутствии Берти вел себя более чинно, и даже сосредоточенно-серьезный принц-консорт заметно веселел. В этот день, когда королева и принц-консорт отправились прокатиться в тележке, запряженной пони, герцогиня помогла мне присматривать за детьми. Я была рада ее обществу, таккак заметила поблизости мистера Слейда и капитана Иннеса, а ее присутствие препятствовало и тому, и другому подойти ко мне.

Но я не могла не думать о флакончике с опиумом, спрятанном в моей комнате. Я не могла отрицать, что через сутки либо предам детей в руки Куана, либо обреку мою семью на ужасную смерть. Пока проходили часы, я все больше убеждалась, что не смогу сделать ни того, ни другого.

Мои дурные предчувствия усугубились во время обеда и музыкального концерта вечером. К тому времени, когда я ушла к себе в комнату, мое сердце билось о ребра, будто крылья птицы о прутья клетки. Я металась по комнате, а тиканье часов было неумолимой поступью рока. В три ночи, не в силах ни уснуть, ни сидеть тихо, ни переносить ожидание, я накинула мантилью и опрометью выбежала из замка.

Морозный горный ветер хлестал меня, колыхая темные леса. Луна и звезды лили ледяное серебряное сияние на башенки замка и на снега горных пиков. Огромный темный ландшафт словно населяли древние шотландские призраки; выли волки. Я побежала в ночь, словно это могло спасти меня от Куана. На бегу я плакала. Я спотыкалась между деревьями, на камнях и упавших сучьях, нисколько не заботясь, куда, собственно, я бегу.

Внезапно я наткнулась на препятствие, возникшее из теней. Это был не древесный ствол, не валун, но существо из плоти и крови. Сильные руки схватили меня, остановили. Я вскрикнула от ужаса и отчаянно отбивалась, пока не услышала восклицание мистера Слейда:

— Мисс Бронте! Что вы тут делаете?

Он отпустил меня, я, рыдая, упала на колени, с трудом дыша от усталости. Я вспомнила, как мало мистер Слейд спит по ночам. Вероятно, он вышел из своего коттеджа прогуляться на свежем воздухе. Какой-то инстинктивный порыв, видимо, направил меня к нему.

— Помогите мне! — вскричала я. Слова, которые я удерживала в себе весь день, вырвались вон, будто вода сквозь поддавшуюся ее напору плотину. — Прошу вас… вы должны их спасти!

— Кого? — спросил мистер Слейд в недоумении.

— Папу, Энн, Эмили и Брэнуэлла, — зачастила я с хриплым вздохом на каждом имени. — Они в страшной опасности!

Мистер Слейд присел на корточки передо мной и заглянул мне в лицо, пытаясь что-нибудь понять.

— Какой опасности?

— Они схвачены, — сказала я.

— Откуда вы знаете?

— В нашем доме, — бормотала я сквозь рыдания. — Он убьет их, если я не…

— Кто? Что? — И тут в его глазах недоумение сменилось догадкой. — Это Куан, ведь так? Его сообщник открылся вам. Куан сделал ваших близких заложниками, чтобы вынудить вас способствовать похищению. — Мистер Слейд стиснул мои плечи. — Кто их сообщник? Когда и как произойдет похищение?

— Этого я вам сказать не могу.

Я встала, высвободилась из рук мистера Слейда и кинулась бежать, прежде чем он вырвал у меня ответ.

— Мисс Бронте! — крикнул мне вслед мистер Слейд. — Подождите!

Я кинулась в лес. Ветки выпрыгивали из темноты и царапали мне лицо. Я натыкалась на стволы, ощупью огибала их. Ветер завывал вокруг меня, а земля круто уходила из-под моих ног. Я потеряла равновесие и кувырком полетела по склону, крича от непрерывных ударов о камни до самого низа. Пошатываясь от головокружения и боли во всем теле, я кое-как поднялась на ноги, но бежать дальше у меня не было сил. Мистер Слейд скатился по склону и затормозил возле меня.

— Оставьте меня в покое! — закричала я, подняв ладонь, чтобы предупредить новые вопросы.

Его руки сомкнулись вокруг меня.

— Я хочу помочь вам и обещаю, что помогу, но сначала вы должны рассказать мне все.

Мы стояли на лесной поляне. Деревья лишь местами завешивали луну своей листвой. Я видела сосредоточенные на мне глаза мистера Слейда, ощущала ритм его дыхания. Моя потребность довериться ему сломила мою волю к сопротивлению.

— Сообщник — капитан Иннес, — сказала я тихим унылым голоском. — Похищение назначено на завтрашнюю ночь. Капитан Иннес приказал мне усыпить детей опиумом. Затем мы доставим их Куану. После чего он освободит мою семью. — Я испытала облегчение, исповедавшись, но и неизбывный ужас, так как воспротивилась Куану. — А если я не выполню его приказы, он их убьет.

— Бог мой, — сказал мистер Слейд. Он прижал меня к себе; я плакала без стеснения, уткнувшись ему в плечо. — Мне следовало бы предвидеть, что Куан предпримет что-то подобное. Мне следовало знать, что он использует против вас вашу семью. Это моя вина.

— Нет! — сказала я. — Вина моя. Я не сообщила вам всего, что происходило между Куаном и мной в Корнуолле. Иначе, быть может, мы вместе сумели бы предугадать, что он сделает, и воспрепятствовать ему. — При мысли о моих близких, запертых, запуганных и беспомощных, у меня вырвались новые рыдания. — Я не могу допустить, чтобы их убили. Но я не могу причинить вреда этим детям.

— И не причините, — заверил меня мистер Слейд.

— Но что можно сделать?

— Я немедленно пошлю агентов в Хоуорт спасти вашу семью. А тем временем… — Он изложил план, который, казалось, обеспечивал и предотвращение похищения, и поимку Куана. — Вы сможете сделать то, что требуется от вас?

— Да, — ответила я лихорадочно. — Я сделаю все, что вы скажете.

Я пролила слезы радости, что есть надежда на наш успех и на спасение моих близких. Я испытывала неимоверную благодарность к мистеру Слейду, который избавил меня от ужаса и отчаяния. Но на смену этим отступающим мощным эмоциям хлынули другие. Я внезапно ощутила объятие мистера Слейда, тепло его груди под моей щекой, твердые мускулы его рук, его брюки, касающиеся моих юбок, тот факт, что мы совсем одни и далеко от людей. Внезапно во мне забушевал водоворот желания, которое я так долго старалась подавлять. У меня перехватило дыхание, как, услышала я, и у мистера Слейда в тот же миг. Его руки сжали меня еще крепче. Медленно я подняла к нему лицо. Мистер Слейд неотрывно смотрел на меня, его лицо, залитое лунным светом, было мрачным от серьезных мыслей. Он глубоко вдохнул, точно человек, готовящийся нырнуть в океан, затем наклонил голову ко мне.

Наши губы встретились — его губы теплые и твердые на моих — в поцелуе, по которому я томилась всю мою жизнь. Мои глаза закрылись, когда всю меня пронизали волны наслаждения и смертного страха. Я проваливалась во тьму. В памяти у меня вспыхивали образы: помощник папы Уильям Уэйтмен, мсье Эгер. Мои чувства к ним не шли ни в какое сравнение с жаждой мистера Слейда. Мои губы невольно раскрылись. Его язык скользнул к моему. Ах, это шокирующее, влажное, интимное, волнующее соприкосновение! Казалось, наши души и мысли сплавились воедино. Я увидела лицо прекрасной женщины — его покойной жены. Я ощутила в нем желание, остававшееся неудовлетворенным семь лет скорби.

Мы целовались снова и снова, и каждый поцелуй был более глубоким и лихорадочным. Мистер Слейд сдвинул ладони с моей талии выше; он сжал мою грудь. Я позволила это, хотя и знала, что следовало воспротивиться. Такими пьянящими были мои ощущения, что они утопили все остатки самообладания, все мысли о приличиях. Мистер Слейд уложил меня на землю… или я его — не знаю, как это произошло. Мы лежали, обнявшись, на мягком ложе опавшей листвы. Деревья над нами смыкались в церковные своды. Лунный свет струился на нас, белый и чистый. Пока мистер Слейд целовал и ласкал меня, тяжелые слои моей одежды как будто исчезали, и я ощущала каждую ласку словно на моей обнаженной коже. Потребность смела запреты. Я осмелилась коснуться мистера Слейда там, где я никак не думала когда-либо прикоснуться к мужчине. Сквозь его брюки я впервые в жизни ощутила мужское возбуждение. Мной овладело трепетное благоговение. Мое желание переросло в исступление. Я вцепилась в мистера Слейда, притягивая его на себя.

— Пожалуйста! — вскричала я.

Мистер Слейд поколебался, задыхаясь. На его лице я увидела вожделение, обуздываемое опасениями. Он знал, каким риском было для женщины недозволенное плотское соитие, и, хотя меня это нисколько не заботило, он был осторожен ради меня. Он ничего не снял ни с меня, ни с себя. Он не взял меня, хотя я с восторгом это позволила бы. Нет, он просто лег на меня, и мы задвигались вместе. Мое тело изгибалось под ним. По мере того, как ритм наших движений убыстрялся, мое наслаждение достигло высот, которых я и вообразить не могла. Страшная волшебная алхимия обернула мое нутро расплавленным пламенем. Упоение, какого я никогда не знала, волнами катилось через меня. Я закричала от восторга и изумления. Это был экстаз, на который намекалось в любовных историях, которые я читала, но только намекалось. Это было то, чего я, не понимая, жаждала в одинокие ночи, предаваясь тайным фантазиям.

Я прильнула к мистеру Слейду. Его дыхание участилось, он все сильнее и настойчивее вжимался в меня. Внезапно он откинул голову. Он испустил стон. Я почувствовала, как он содрогается в апогее высвобождения. Затем со вздохом он расслабился. Мой собственный экстаз сменился тихим блаженством. Мы лежали рядом, обнявшись. Казалось, мы парим вместе в какой-то тайной вселенной высоко над миром.

— Простите меня, — сказал мистер Слейд, голосом полным вины и сожалений. — Мне не следовало допускать того, что произошло.

Я поцелуем заглушила его извинения.

— Прощать нечего, — сказала я. Вина ведь была равно и моей, а сожалений я не испытывала. В это мгновение моя любовь к нему оправдывала все грехи.

Мистер Слейд погладил меня по волосам.

— Должен признаться, я хотел вас с того самого дня в вересках.

С восторгом я узнала, что мои чувства к нему не были безответными. Хотя лес дышал холодом, я жалела, что мы не можем остаться здесь навеки, однако посветление неба предвещало зарю. Мы разомкнули объятие, встали и рука об руку шли до опушки, где открылся вид на Балморалский замок.

— Я скоро снова вас увижу. Не тревожьтесь, — сказал мистер Слейд, — все будет хорошо.

Мы поцеловались последний раз, затем он направился к своему коттеджу, а я поспешила в замок. У меня голова шла кругом от волнения и счастья. И только позднее я начала ясно обдумывать то, что произошло между мистером Слейдом и мною. А утром наши планы рухнули самым страшным образом.

37

Очень часто наши планы терпят неудачу не потому, что плохи или мы не сумели их осуществить. Порой они терпят неудачу из-за глупости человека, чьи побуждения враждебны нашим. Увы, этот жестокий урок я получила в наихудший момент.

Утром, два дня спустя после того, как капитан Иннес передал мне приказание Куана, в гостиной Балморалского замка происходило важное совещание. Королева и принц-консорт сидели на обитом веселым ситцем диване, мистер Слейд и я, и агенты министерства иностранных дел с ружьями стояли у стен с выцветшими обоями в цветочек. За открытыми стеклянными дверями в солнечном саду играли дети. В центре комнаты в драматической позе стоял лорд Анвин.

— Ваше Величество, Ваше Высочество, — заявил он в самой чванной своей манере, — я имею удовольствие сообщить вам, что установил личность сообщника мистера Куана.

Прошлой ночью мистер Слейд доложил лорду Анвину про капитана Иннеса. После чего лорд Анвин настоял, что дальнейшее берет на себя и сам сообщит эту новость королеве. Теперь она и ее супруг с удивлением подались вперед.

— Ну, — сказала она, — кто же он?

— Это капитан Иннес, — провозгласил лорд Анвин.

Мистер Слейд выглядел расстроенным, хотя и не из-за того, что лорд Анвин присвоил честь этого открытия. Он не верил, что лорд Анвин сумеет довести дело до конца. Я так тревожилась за свою семью, что лишь с трудом заставляла себя стоять неподвижно. То, что люди мистера Слейда отправлены спасти их, мало меня утешало, ведь до Хоуорта путь из Шотландии очень длинный.

— Конечно же, капитан Иннес никак не может быть пособником в похищении! — вскричала королева, не поверив ему.

— Он на службе у моей жены с тех пор, как она вступила на престол, — сказал принц-консорт, — и много раз доказывал свою преданность.

Новые опасения усугубили мою тревогу. Даже перед лицом столь важных событий я не могла не думать о том, что прошлой ночью произошло между мистером Слейдом и мною. Отдавшись мистеру Слейду, скомпрометировав мою целомудренность, я еще беззаветнее подарила ему мое сердце, но что значили наши любовные ласки для него?

— Капитан Иннес предал доверие Вашего Величества. — Лорд Анвин улыбнулся. Он упивался вниманием, которое наконец-то сумел привлечь к себе. — Вчера ночью он открылся мисс Бронте.

Лорд Анвин пересказал то, что я сообщила мистеру Слейду, и предъявил флакончик с опиумом, который дал мне капитан. Королева растерянно покачала головой. Принц-консорт спросил меня:

— Это верно?

Я видела, что он тоже не доверяет лорду Анвину.

— Да, Ваше Высочество.

Королева прижала руки к груди.

— И я доверяла ему, когда он питал против нас злые умыслы! Столь удручающее открытие! — Багровая краска гнева залила ее лицо, светозарные глаза метали искры. Она сказала голосом, не сулившим ничего хорошего: — Где сейчас капитан Иннес?

— Под арестом у себя на квартире, — сказал лорд Анвин. — Под охраной моих людей. — Он отказал мистеру Слейду в разрешении допросить капитана Иннеса, а занялся этим сам. Разбухая от самодовольства и героичности, он сказал: — Старый мерзавец теперь не может причинить зла детям.

— Но его хозяин все еще на свободе. — Принц-консорт указал наружу, где Берти, Вики и маленький Альфред затеяли шумную игру в салочки с фрейлинами. — Разве он не опасен по-прежнему?

— Что вы намерены предпринять относительно него? — гневно спросила королева.

— Я составил план, как изловить мистера Куана, — сказал лорд Анвин и изложил замысел мистера Слейда. — Капитан Иннес и мисс Бронте притворятся, будто похищение состоялось. Они вынесут из замка свертки, изображающие спящих детей. Они отправятся в условленное место, откуда другие подручные Куана должны доставить мисс Бронте и детей к нему. Мои агенты последуют за ними. Арестуют пособников и вынудят их открыть место следующего рандеву, схватят пособников, ждущих там. И вот так доберутся до Куана.

— Этот план выглядит разумным, — сказала королева.

Я молилась, чтобы все произошло согласно этому плану, чтобы Куан был схвачен, а моя семья спасена прежде, чем он узнает, что я выдала его, и успеет отомстить.

— А капитан Иннес будет сотрудничать с нами? — сказал принц-консорт.

— О, разумеется, — ответил лорд Анвин. — Но позволим ему самому подтвердить вам это. — Обернувшись к мистеру Слейду, он распорядился: — Приведите капитана Иннеса.

Он явно смаковал эту возможность помыкать мистером Слейдом на глазах у всех. Лицо мистера Слейда оставалось каменным, как ни неприятна была ему мысль представить капитана Иннеса королеве будто охотничий трофей. Сама я никак не хотела увидеть этого человека снова.

— Да, милорд, — сказал мистер Слейд и вышел.

Вскоре он вернулся с двумя солдатами, сопровождавшими капитана Иннеса. Я была ошеломлена переменой в Иннесе. Он прошаркал в гостиную, как хромой старик. Волосы у него были всклокочены, рубашка окровавлена, лицо в синяках: очевидно, во время допроса люди лорда Анвина хорошо поработали над ним. Взгляд у него был дикий, безумный.

— А! Привет, капитан Иннес, — сказал лорд Анвин презрительно. — Предстаньте перед государыней, которой вы присягнули служить, а затем ее предали.

Под взглядами королевы и принца-консорта капитан Иннес съежился и попятился.

— Нет, — пробормотал он. — Молю вас, я не могу!

Но солдаты поставили его на колени перед королевой.

Она взирала на него не столько с ненавистью, сколько с болью.

— Я доверяла вам, а вы обманывали меня. Как вы могли?

Капитан Иннес разразился громкими судорожными рыданиями.

— У меня не было выбора! Молю, простите меня, Ваше Величество! — Он протянул к ней сложенные дрожащие ладони. Мне стало почти жаль его. — Молю, дозвольте мне искупить то, что я сделал.

Гневное молчание королевы отвергло его мольбы. Лорд Анвин сказал:

— Вы, бесспорно, искупите измену вашей королеве. Сегодня ночью вы поможете нам схватить мистера Куана.

— Нет! — Сквозь слезы в глазах капитана Иннеса засветился ужас. — Я же сказал, что этого не сделаю. Я не могу!

Я испытала то же потрясение, которое заметила на лице мистера Слейда. Лорд Анвин дал нам понять, будто убедил капитана Иннеса помогать нам. И сейчас мы поняли, что это было не так.

— Не упирайтесь, милейший! — рявкнул лорд Анвин. Возможно, он рассчитывал, что, поставив капитана Иннеса перед королевой, сломит его сопротивление.

— Молю вас о милосердии! — вскричал капитан Иннес, с трудом поднявшись на ноги. — Если я выдам Куана, он разделается с моей семьей. Куан непобедим. Вам никогда до него не добраться, что бы там ни было. Делайте со мной что хотите, только умоляю, пощадите мою жену и детей!

Я видела, что капитан страшится Куана больше, чем закона, а судьба его близких была для него важнее покаяния. Хотя не мне было осуждать его, я преисполнилась отчаяния. Что нам делать, если он откажется помогать? Я-то думала, что ему будет обещана защита его семьи. Это входило в план мистера Слейда. Лорд Анвин, очевидно, пренебрег таким обещанием — то ли из высокомерия, то ли по чистой глупости.

На лице лорда Анвина появилась озабоченность. Я распознала опасение попасть впросак на глазах у королевы.

— Вы нам поможете, хотите ли вы того или нет!

— Нет! — закричал капитан Иннес.

Гонимый паникой, он кинулся прочь. Мистер Слейд и агенты попытались его перехватить, но он оказался быстрее, чем можно было ожидать от человека такого возраста в его состоянии. Он метнулся через гостиную мимо королевы и принца-консорта, испуганно вскрикнувших.

— Остановите его! — вопил лорд Анвин.

Капитан Иннес выскочил в открытую дверь, мистер Слейд и агенты за ним. Он бежал прямо к детям, которые со смехом гонялись друг за дружкой по залитой солнцем траве.

— Вики! Берти! Альфред! — закричала королева.

Она и ее супруг ринулись к дверям.

— Бог мой! — ахнул принц-консорт. — Не подпускайте его к ним!

Их голоса разнеслись по всему саду. Дети и фрейлины обернулись, увидели капитана Иннеса, бегущего от мистера Слейда и агентов. Смех детей сменился испуганными воплями, едва они поняли, что что-то не так. В панике они и фрейлины кинулись врассыпную.

Лорд Анвин выбежал на террасу. Он скомандовал агентам:

— Целься!

Они остановились и вскинули ружья наизготовку.

— Капитан Иннес! Стойте, или они выстрелят!

Королева, принц-консорт и я смотрели на происходящее в немом ужасе.

Капитан Иннес продолжал бежать. Берти в слезах, сбитый с толку, выбежал ему наперерез. Королева закричала.

Лорд Анвин гаркнул:

— Пли!

Мистер Слейд на бегу крикнул: «Нет!» Он уже почти настиг капитана Иннеса.

Прогремел залп. Капитан Иннес дернулся, взвыл от боли. Ноги у него подкосилась, и он рухнул ничком в траву. Внезапно наступила тишина. Все застыли как парализованные — королева, принц-консорт и я у дверей, лорд Анвин на террасе, мистер Слейд, агенты, дети и фрейлины повсюду на лужайке. В центре этой живой картины лежало неподвижное тело капитана Иннеса. Кровь из пулевых ран на его спине багровыми пятнами растекалась по рубашке.

Королева испустила стон. Она и ее супруг бросились через сад и схватили детей в объятия. Берти начал истерически визжать. Одна фрейлина упала в обморок, остальные подбежали помочь ей. Мистер Слейд, лорд Анвин, агенты и я сгрудились вокруг капитана Иннеса. Агенты прицелились в него на случай, если он пошевелится… но он не шевельнулся.

Мистер Слейд присел на корточки, пощупал запястье капитана Иннеса, ища пульс, и сказал лорду Анвину резким обвиняющим тоном:

— Он мертв.

Агенты опустили ружья.

— Ну-у… — сказал лорд Анвин, явно ошеломленный поворотом событий и тоном мистера Слейда.

Мне еще не приходилось видеть человека, застреленного наподобие бешеного зверя. Мое сознание запечатлело пальцы, скрюченные в траве, уже остекленевший глаз, тело, униженное в бездушную плоть. Меня обуревали разные чувства, но главным было ощущение, что положение разом превратилось из скверного во много раз худшее.

— Вы не должны были отдавать команду стрелять, — сказал мистер Слейд, выпрямившись и глядя в глаза лорду Анвину. — Вы не должны были убивать его.

— Вы смеете критиковать меня? Да кем вы себя возомнили? — Белесые глаза лорда Анвина вспыхнули. — Что мне оставалось? Он был чрезвычайно опасен. Он мог причинить вред наследному принцу. — Лорд Анвин кивнул в сторону Берти, чьи вопли становились все визгливее, как ни тщилась королева его успокоить. — Он мог бы сбежать.

— Я почти схватил его, — возразил мистер Слейд в ярости не меньшей, чем лорд Анвин. — Нам следовало взять его живым.

Их взаимная враждебность вырвалась наружу. Мне хотелось самой выбранить лорда Анвина, мне хотелось, чтобы мистер Слейд избил его, как он того заслужил, ведь теперь я поняла страшные последствия жажды лорда Анвина прославиться.

Лорд Анвин был способен думать только о том, как оправдать свои действия.

— Капитан Иннес был государственным преступником. Он заслуживал смерти.

— Даже чертов олух вроде вас все-таки должен быть способен понять, во что его смерть обошлась нам, — парировал мистер Слейд. — Все, что Иннес знал о планах Куана, о том, где он находится, и о других его пособниках, он унес с собой в могилу.

38

Смерть капитана Иннеса незамедлительно повлекла самые серьезные последствия. Лорд Анвин приказал мистеру Слейду не выходить из его коттеджа, мне — из моей комнаты, а сам поставил в известность о происшедшем местные власти, и они забрали тело капитана Иннеса. Я провела много тяжких часов, гадая, что произойдет дальше. В середине дня лорд Анвин вызвал мистера Слейда и меня в коттедж, где разместили агентов. Мы с мистером Слейдом сидели на жестких деревянных стульях у холодного очага, а лорд Анвин стоял перед нами, суровый и официальный. Снаружи дождь сыпался на соломенную кровлю, туман заволакивал лесистые склоны.

— Джон Слейд, — сказал лорд Анвин, — с этой минуты вы уволены со службы в министерстве иностранных дел.

— Что-о?! — вскричал мистер Слейд, вскакивая со стула. — Почему?

— Сядьте, — сказал лорд Анвин.

Мистер Слейд остался стоять лицом к лицу с лордом Анвином.

— Не потому ли, что я указал, какую вы совершили ошибку, отдав приказ стрелять в капитана Иннеса?

— Вовсе нет, — сказал лорд Анвин, но его губы раздраженно искривились, и я поняла, что мистер Слейд верно отгадал хотя бы часть причины своего увольнения. — Но ваши действия привели к смерти важного свидетеля в процессе официального расследования.

Понимание и растерянность ошеломили меня в тот же миг, когда они отразились на лице мистера Слейда.

— Ах, вот что! Вы намерены переложить вину за свою ошибку на меня! — Его глаза гневно сверкнули. — Вы используете смерть капитана Иннеса как предлог, чтобы избавиться от меня!

Лорд Анвин надулся самодовольством.

— Думайте что хотите. Завтра утром вы сядете в поезд и отправитесь в Лондон, чтобы завершить свои дела в министерстве.

— Вы не можете этого сделать! — Мистер Слейд стиснул кулаки и шагнул к лорду Анвину. — Куан еще не пойман. Моя миссия не завершена.

— Это больше не ваша миссия, — злоехидно сказал лорд Анвин. — Охоту на Куана возглавлю я.

— Своим успехом охота обязана мне, — негодующе почти выкрикнул мистер Слейд. — И ради безопасности королевства вам лучше позволить мне завершить ее. Самому вам не поймать и рыбы в бочке!

Я всем сердцем согласилась с ним, но для лорда Анвина мое мнение ничего не стоило. Его лицо побагровело от злости из-за оскорбления, но он надменно усмехнулся:

— Поберегите дыхание. Мое решение окончательно. Ваша карьера на службе Короне кончена.

Возмущение мистера Слейда сошло на нет. Он признал свое поражение. От унижения его плечи сгорбились, и ярость в его глазах угасла. Я испытывала глубочайшее сочувствие к нему, но он на меня не смотрел.

— Что до вас, мисс Бронте, — сказал лорд Анвин, — Ее Величество решила, что больше не желает видеть вас гувернанткой своих детей. Принц-консорт с ней согласен.

Вот и кончилось мое соприкосновение с королевской семьей. Я склонила голову, приниженная такой манерой увольнения.

— Министерство иностранных дел также больше не нуждается в ваших услугах. Вы поедете в Лондон с мистером Слейдом, а оттуда проследуете к себе домой.

— Вы увольняете мисс Бронте? — Мистер Слейд словно не мог поверить своим ушам. — Но ведь она единственная, кто может вывести вас на Куана. Теперь, когда его сообщник мертв, вы нуждаетесь в ней больше, чем когда-либо.

— Ее помощь не принесла никаких результатов, если не считать дурацкой погони за призраками через все королевство и на Континенте. Причем за немалую сумму, позвольте добавить, — сказал лорд Анвин. — Розыски мистера Куана будут вестись согласно моему собственному плану.

В чем заключался этот план, я и вообразить не могла и побилась бы об заклад, что лорд Анвин и сам понятия не имеет. Спеша избавиться от мистера Слейда и меня, он направился к двери и распахнул ее. Снаружи лил холодный дождь.

— Прощайте, мистер Слейд, — сказал он. — Прощайте, мисс Бронте.

Чтобы упаковать мои вещи, требовались минуты, и до конца дня мне нечем было заняться. Королева и принц-консорт держали детей подальше от меня, фрейлины меня сторонились, а слуги приносили мне еду в мою комнату. К еще горшей моей печали мистер Слейд также не искал встречи со мной. Я полагала, что он слишком поглощен горем из-за потери профессии и чести. Того, что произошло прошлой ночью, могло и вовсе не случиться. Я поначалу надеялась, что мы хотя бы обсудим поведение лорда Анвина и придумаем, как ему противостоять, но все ограничилось запиской мистера Слейда с сообщением, что он не получил никаких известий от агентов, которых отправил в Хоуорт. Какой страх испытала я за свою семью! Теперь, когда я не могу исполнить поручение Куана, не обречены ли они? С каждым проходящим часом мое отчаяние росло.

Я не думала, что засну в эту ночь, но была до того измучена, что провалилась в черный колодец сна, едва моя щека коснулась подушки. Много позднее я проснулась, потому что кто-то тряс меня за плечо. Я замигала от лунного света. Испуганная, ничего не понимая, я вскрикнула. Мой рот зажала ладонь.

— Ш-ш-ш! — прошипел настойчивый голос.

Надо мной наклонялась герцогиня Норфолкская, одетая во все черное. Ее светлые волосы прятала шляпа с вуалью. Она отняла ладонь от моего рта и подняла палец, призывая меня молчать. Я полностью очнулась, надела очки и увидела на ее лице тот же страх, который охватил меня.

— Что вам надо? — сказала я.

— Вставайте, мисс Бронте, — приказала она. — Одевайтесь. Вы пойдете со мной.

— Зачем? — сказала я, совершенно сбитая с толку. — Куда мы пойдем в такой час?

— Похитить детей.

У меня перехватило дыхание. Я онемела от ужаса. И могла только невнятно бормотать.

— Поторопитесь, — велела герцогиня, ее голос нервно дрожал. — Мистер Куан не любит, чтобы его заставляли ждать.

Я считала, что смерть капитана Иннеса избавила королевский двор от сообщника Куана, как сочли и мистер Слейд с лордом Анвином. Но мы недооценили Куана. Он обеспечил себя сообщницей на случай, если капитан подведет его.

— Нет! — объявила я в ярости, слитой с изумлением. — Я не пойду, и вы должны знать почему. — То, что произошло, и моя роль шпионки, не могло остаться в секрете.

Но герцогиня не слушала, а уж тем более не собиралась считаться с моими возражениями. Она достала из ридикюля пистолет и прицелилась в меня.

— Делайте, что вам говорят.

Пистолет в ее руке дрожал. Хотя мое сердце стискивал страх, я не верила, что у нее достанет твердости выстрелить.

— Ну же, убейте меня, — сказала я. — Выстрел разбудит всех. Люди сбегутся сюда. Найдут меня мертвой и схватят вас. И вы будете повешены за убийство.

— Не спорьте! — прошипела герцогиня и приставила мне к виску пистолет.

Прикосновение холодной твердой стали вызвало у меня всхлип, и я поняла, что она совсем обезумела и убьет меня, если я ей не подчинюсь.

Она сказала:

— Мистер Куан предупредил меня, что в случае, если вы сорвете его план похищения, я должна убить вас и детей. И клянусь, я так и сделаю, если вы сейчас же не встанете!

Ужас сковал мои мысли, но я все-таки сказала:

— Почему вы должны поступить так? Что мистер Куан обещал вам взамен или чем пригрозил, если вы ослушаетесь?

Герцогиня нетерпеливо буркнула:

— Это вас не касается, мисс Бронте.

Какую бы власть он над ней ни имел, власть эта была сильной. Я почувствовала отчаянное желание жить, а долг требовал оберечь детей. Мне оставалось только подчиниться герцогине и уповать, что позднее счастливый случай спасет их и меня.

— Ну, хорошо, — сказала я.

Она продолжала целиться в меня, пока я поспешно одевалась. Затем она увлекла меня в дверь, которая вела из моей комнаты в детскую. Два гвардейца стояли возле кроваток, в которых спали Берти, Вики и Альфред.

— Укутайте их потеплее, — шепнула герцогиня гвардейцам. — И в путь.

Эти гвардейцы также были на службе Куана! Сколько еще сообщников могло быть у него в королевском штате? Я спросила герцогиню:

— Почему вам не похитить детей самой с гвардейцами? Почему не пощадить меня?

— У нас у всех есть роли, назначенные мистером Куаном, — сказала она. — Ваша — отвезти детей, наша — остаться здесь.

Теперь я поняла, что Куан хочет, чтобы его подручные остались при дворе на случай, если снова ему понадобятся. Какой невероятной осмотрительностью он обладал! Я беспомощно смотрела, как гвардейцы сбросили одеяла с Берти и Вики. Дети не издали ни звука и не пошевелились.

— Я добавила опиума в их какао, — сказала герцогиня. — Они еще долго не проснутся.

При виде того, как мужчины закутывают два хрупких податливых детских тельца в одеяла, мое сердце пронзила боль. Я простила Берти его проказы. Когда гвардейцы взялись за маленького Альфреда, я запротестовала.

— Пожалуйста, не берите его! — вскричала я. — Он же еще совсем малютка!

— Молчать! — Герцогиня покосилась на дверь, словно опасаясь, что кто-нибудь ворвется в комнату.

Забыв про ее пистолет, я попыталась вырвать Альфреда у гвардейцев. Пока мы боролись за него, мальчик захныкал.

— Оставьте его! — торопливо сказала герцогиня гвардейцам. — Мы не можем рисковать, что он расплачется и перебудит всех. Придется обойтись двумя.

По крайней мере одного из детей я спасла. Герцогиня открыла дверь детской. Гвардейцы проскользнули в нее. Один нес Вики, другой — Берти. Герцогиня толкнула меня следом за ними. Мы гуськом прошли по коридору и спустились по лестнице. Замок был безмолвен и безлюден точно склеп. Гвардейцы, недавно охранявшие Балморал, исчезли. Королева и ее свита мирно спали в ложной уверенности, будто детям ничего не грозит. Наша боязливая процессия направилась в лес, который в прошлую ночь укрывал меня и мистера Слейда, но теперь выглядел забытой Богом чащобой. Хищные птицы ухали над деревьями, ветви которых стонали и трещали. Мое сердце отчаянно колотилось от страха. И я так ослабела, что не смогла бы сделать и шага, если бы не прижатый к моей спине пистолет. Наконец мы вышли на освещенную луной дорогу. Там нас ждала карета. С козел спрыгнули двое мужчин. Один помог гвардейцам уложить спящих детей внутри кареты, а второй подошел ко мне.

— Мы вновь встречаемся, мисс Бронте!

Я узнала учтивый насмешливый голос, луна осветила белокурые волосы. Это был мистер Хитчмен.

— Добрый вечер, — пробормотала я, а мой страх неимоверно возрос. Он никогда мне до конца не доверял. Я вспомнила, как он угрожал убить меня, если я предам его партнера.

— Будьте добры, сядьте в карету, — сказал Хитчмен.

С неохотой подчиняясь, я с трепетом покосилась в сторону герцогини, знающей, что я выдала другого сообщника Куана и пыталась воспрепятствовать похищению. Что, если она скажет Хитчмену… Но она уже исчезла. Она и гвардейцы ускользнули в лес. Вероятно, Куана они ненавидели так же сильно, как и боялись, и их не заботило, что они отправляют в его лагерь тайного врага.

Хитчмен протянул мне флакончик.

— Не будете ли вы столь любезны выпить этот опиум, мисс Бронте? Он успокоит вас, а меня избавит от необходимости тревожиться о вас во время нашей поездки.

Мне не хотелось притуплять ум, в котором я нуждалась, чтобы обдумать мое спасение, и мне было страшно оставить детей на волю Хитчмена. Но его я боялась столь же отчаянно, как и прежде. Я должна была делать вид, будто я добровольная союзница его и Куана. Поэтому я взяла флакончик и выпила горькое зелье.

— Превосходно, — сказал Хитчмен.

Он захлопнул за мной дверцу кареты. Звякнув, задвинулся засов. Я услышала, как Хитчмен вспрыгнул на козлы рядом с кучером. Услышала щелканье кнута. Карета покатила по дороге под стук колес и цоканье копыт. Я обняла свертки одеял со спящими Вики и Берти, чьи невинные жизни зависели от меня. Я не могла их подвести.

Карета катила вперед, а я старалась сладить с нарастающей паникой. Я твердила себе, что мистер Слейд скоро узнает про мое исчезновение из Балморала и спасет меня с детьми. Моей последней мыслью, пока черное забытье затягивало меня, был устрашающий вопрос: как только Куан заполучит Вики и Берти, зачем ему буду нужна я?

39

Одурманенная, спящая, я ехала в неизвестном направлении и ничего не знала о других событиях, связанных с замыслом Куана. Не могу точно описать сцену на следующее утро, когда королева обнаружила, что ее дети исчезли, поскольку мы никогда с ней об этом не говорили. Но мысленным взором я вижу, как королева открывает дверь детской, вижу ее недоумение перед двумя пустыми кроватками, в которые она накануне вечером уложила Вики и Берти. Маленький Альфред приподнимается в своей колыбели и зовет ее. Она берет его на руки и спрашивает, а где его брат и сестра. Она входит в мою комнату, видит, что она пуста, и бросается к своему супругу с криком:

— Берти, Вики и гувернантки здесь нет!

Принц-консорт призывает служителей и возглавляет поиски в замке и садах, но нас нигде не находят. Королева обыскивает мою комнату и обнаруживает, что моей мантильи нет. И сделать она может только один страшный вывод.

Однако что произошло затем, я знаю. Мне позднее рассказал мистер Слейд. Он и лорд Анвин приехали к замку в карете, предназначенной отвезти мистера Слейда и меня на железнодорожную станцию. Лорд Анвин намеревался проводить нас, чтобы самолично убедиться в нашем отъезде. Королева и принц-консорт кинулись наружу, чтобы встретить их.

— Мисс Бронте похитила Берти и Вики! — объявила королева в гневе, исполненном отчаяния.

— Не может быть! — сказал мистер Слейд.

— Ее и детей нигде нет, — возразил принц-консорт. — Что еще нам остается предположить?

— Это все вы! — обрушила свой гнев королева на мистера Слейда и лорда Анвина. — Если бы вы не уговорили меня согласиться на возмутительный план допустить сюда мисс Бронте, этого не случилось бы!

Она разразилась истерическими рыданиями, принц-консорт попытался ее успокоить, а лорд Анвин поспешил сказать:

— Это придумал мистер Слейд.

— Мисс Бронте — женщина твердых нравственных устоев, — сказал мистер Слейд. — Она никогда бы не причинила зла детям.

Я знаю, он был до крайности взбешен попыткой лорда Анвина переложить всю вину на него, но даже еще больше тревожился за меня. Взвешивал ли он, не удалось ли Куану все-таки принудить меня к похищению?

— Я никогда не доверял мисс Бронте, — сказал лорд Анвин. — И теперь она показала себя закоренелой преступницей.

— Ну мне, черт возьми, все равно, кто из вас виноват! — закричала королева. — Приказываю вам вернуть моих детей! И отыщите мисс Бронте, чтобы я могла повесить ее за государственную измену!

Лорд Анвин повернулся к мистеру Слейду:

— Вам лучше поторопиться.

— Вчера вы меня уволили, — напомнил ему мистер Слейд.

— Вы восстановлены, — злобно огрызнулся лорд Анвин.

Что до событий, происходивших еще более далеко, о них я узнала из другого источника. В свой рассказ я вставляю страницы письма Брэнуэлла Фрэнсису Гранди, механику, с которым он познакомился, когда служил на железной дороге Лидс — Манчестер, письма, которое он так и не отправил.

Мой дорогой Фрэнсис!

После нашей последней встречи мне довелось пережить нечто поразительное, невероятное. Я колеблюсь писать об этом из опасения, что ты мне не поверишь.

Как ты знаешь, я пребывал в чрезвычайно скверном состоянии. День за днем я становился все слабее и угнетеннее. Мне необходимо было выпить спиртного и опиума, чтобы не погрузиться в чернейшее отчаяние. Когда их благословенное успокоительное действие проходило, начинались озноб, тремор, тошнота, страшная головная боль и невыносимые телесные муки. И что хуже всего, меня терзали сожаления о том, кем я мог бы стать — великим художником, писателем, героем моей собственной жизненной повести, — но не стал. Таково было мое состояние 10-го, кажется, сентября, когда я остался без капли того и другого спасительного средства. Почти обезумев от желания найти облегчение, я обыскал спальню, и — о! — удача улыбнулась мне, последнему негодяю. Я нашел деньги в ящике отца!

Я поспешил в деревню и купил флакон опиума, который положил в карман. Затем я доплелся до «Черного быка», гостиницы. Там проводили боксерский матч. Два деревенских парня молотили друг друга кулаками. Зрители орали, хохотали, осушали свои кружки и швыряли монеты. Они дружески меня встретили, и вскоре вино уже огнем разливалось по моим жилам. Я чувствовал себя точно догоревшая свеча, когда фитилек вспыхивает и угасает в лужице воска. Голова у меня шла кругом. О последовавших часах я ничего не помню, пока не проснулся в комнате наверху. Вошла служанка и сказала мне, что я проспал весь день и пора идти домой.

Испытывая головокружение и тошноту, я, шатаясь, побрел по деревне. Была глухая ночь, улицы были безлюдны. В черном небе блестели звезды, будто злые глаза. С трудом поднявшись на холм, я повалился на дверь нашего дома. Она была заперта. Я забарабанил по ней, крича, чтобы кто-нибудь меня впустил. Ее открыл дюжий детина, которого я никогда прежде не видел.

— Кто ты? — спросил незнакомец.

Удивленный, встревоженный, я сказал:

— Я Брэнуэлл Бронте. Я живу здесь. Что вы делаете в моем доме?

Он втащил меня внутрь, захлопнул дверь и задвинул засов. Я рухнул на колени. Меня поразил ужас. Хотя мои чувства все еще были одурманены вином, я понял, что произошло что-то неладное.

— Где мой отец и сестры? — сказал я. — Что вы с ними сделали?

В прихожей появились еще двое мужчин. Я заморгал, не зная, настоящие ли они или мое зрение умножило фигуру первого. Он сказал:

— Это сын. Я не мог оставить его снаружи, иначе он поднял бы шум и перебудил деревню. Что нам с ним делать?

Второй сказал:

— Запрем его с остальными.

Третий открыл дверь подвала. Они подтащили меня к лестнице. Как я кричал и боролся! С детства я боялся этого подвала; я не мог избавиться от убеждения, что там прячутся гоблины. Но я был слишком немощен, чтобы сопротивляться им. И, спотыкаясь, слетел в черный провал. Дверь захлопнули и заперли. Холодные миазмы могилы сомкнулись надо мной.

— Выпустите меня! — завопил я в ужасе. — Прошу вас!

Я попытался вскарабкаться вверх по ступенькам, но меня била такая дрожь, что все мои усилия оказались тщетными. Всхлипывая, я свернулся клубочком на полу. И услышал шепоты и шорох движений.

— Нет! — закричал я, уверенный, что гоблины вот-вот утащат меня в ад. — Убирайтесь прочь!

— Брэнуэлл, это ты? — спросил голос поблизости.

— Не трогайте меня! — умолял я.

Холодные пальцы коснулись моей щеки. Я вопил и извивался, пока существо, которое я принял за гоблина, не сказало:

— Это я, Энн.

Теперь я узнал ее голос и бормотание Эмили и моего отца. Меня охватило такое облегчение, что я заплакал. Мы обнялись в темноте.

— Что случилось? — спросил я Энн. — Почему эти люди заперли нас тут?

Энн поведала мне фантастическую историю об убийствах, о Шарлотте и шпионе министерства иностранных дел; и о королеве, и погоне за сумасшедшим злодеем. Большую часть я не понял и вообще не поверил. Но факт оставался фактом: мы были заперты в подвале как пленники незнакомцев.

— Что нам делать? — спросил я.

Отец сказал:

— Уповать, что Господь спасет нас.

Энн сжала мою руку.

— К нам придут на помощь, — сказала она.

Меня внезапно одолела тошнота. Мой желудок сжимался и тужился, будто дикий зверь внутри меня пытался вырваться наружу. Меня выворачивало снова и снова, а тремор усугублял прочие страдания. О, какая боль! Какая смертная агония!

— О смерть, возьми меня сейчас! — молил я. — Освободи меня от этих мук!

Энн гладила меня по лбу, говорила слова утешения.

Эмили сказала:

— Хватит! Ты только вредишь нам всем!

С таким презрением и ненавистью говорила она! Это поразило меня в самое сердце. Я зарыдал. Но Эмили не считалась с моими чувствами. Она сказала:

— Будь ты мужчиной, ты не позволил бы этим людям бросить тебя в подвал. Ты вступил бы с ними в борьбу и спас нас. По меньшей мере ты мог бы сбегать за помощью!

Она бранила меня, обвиняла, что я слаб и жалок, эгоистичен, глуп. Я знал, что она права. Какой горький стыд я испытывал! Каким никчемным братом и сыном я был!

— Ты никому не нужен, включая себя самого, — сказала Эмили с жестокостью, которая испепелила мой дух. — Почему бы тебе и не умереть.

Но хотя я молил о конце моих горестей и унижения, во мне вспыхнуло обратное желание, почти столь же сильное. Беспощадные слова Эмили пробудили во мне давно забытую потребность жить. Эта часть меня требовала встать и доказать ей, что ее упреки не заслужены, отогнать тень смерти, надвигающуюся на меня. Я понял, что получаю шанс искупить причиненное мною зло и, прежде чем умру, хоть в малой степени показать героизм, которого жаждал всю жизнь. Тошноте и тремору вопреки некая сила окрепла, будто стальное сухожилие. Это была сила моей воли, которую я считал давно утраченной.

— Я спасу нас всех, — объявил я.

Но мой голос был слаб, как и мое тело. Энн и папа промолчали. А Эмили издала презрительный смешок и сказала:

— И как же ты это сделаешь?

40

Неритмичный скрип разорвал паутину сна, опутавшую меня. Я ощутилатвердость сиденья, на котором лежала, покачивание и тошноту. Голова у меня раскалывалась, язык в пересохшем рту будто оброс шерстью. Грубая толстая ткань покрывала мое затекшее ноющее тело. Надо мной было ночное небо, полное звезд, и они кружили вокруг полной луны, будто фонари на карусели. Холодный живительный бриз обдувал мое лицо; я вдохнула запах океана. В памяти у меня все было стерто. Не столько боясь, сколько недоумевая, я села, и мир закачался; желудок ходил ходуном внутри меня. Я увидела, что нахожусь в лодке, утлом суденышке без каюты. Неподалеку от меня сидел мужчина и работал веслами. Они плескались в океане, окружавшем нас со всех сторон. Черные волны мерцали отражениями луны и звезд. На одно жуткое мгновение мне почудилось, будто я умерла и мужчина этот — Харон, перевозящий меня через реку Стикс. Затем я его узнала. Это был Ник, безмолвный слуга Куана.

— Добрый вечер, мисс Бронте, — раздался голос Хитчмена.

Я повернулась и увидела, что он сидит в лодке позади меня.

Призрачные отсветы океана играли на его лице, освещая обычную сардоническую улыбку.

Во мне всколыхнулся ужас.

— Где дети?

— Рядом с вами, — сказал Хитчмен.

Теперь я осознала теплые, прижатые ко мне тельца. Вики и Берти лежали под тем же одеялом, что и я. В лунном свете их личики казались очень бледными. Веки девочки подрагивали. Берти всхлипывал. Я почувствовала, что они зашевелились.

— Как долго я спала? — спросила я, стараясь говорить спокойно и скрыть страх, чтобы не пробудить подозрений Хитчмена.

— Достаточно долго, — услышала я в ответ.

У меня оборвалось сердце. Выходило, что я проспала весь день. Теперь королева уже должна была знать, что дети и я исчезли, и мистер Слейд должен был начать розыски, однако никто нас не спас.

— Где мы? — спросила я.

— В Северном море, — сказал Хитчмен.

Я посмотрела назад мимо гребущего Ника, пока наша лодка скользила по воде. На отдаленном берегу мерцали огоньки. Моя надежда, что мистер Слейд выручит меня, истончилась еще более.

— Куда мы направляемся? — сказала я.

— На встречу с Куаном.

Впереди замаячил темный силуэт парохода, стоящего на якоре. Я заключила, что это судно, украденное Куаном у торговцев опиумом, которое доставило его в Англию. На палубе горели фонари. Скелеты мачт поддерживали изношенные непогодой паруса на снастях, казавшихся паутиной гигантского паука. Внушительные изогнутые рулевые рубки создавали ощущение скрытой силы. Высокая труба пронзала небеса. Ник подвел нашу лодку к борту, с которого свисала веревочная лестница.

— Лезьте, мисс Бронте! — скомандовал Хитчмен.

Все еще обессиленная опиумом, испытывая тошноту и трепеща от страха, я вскарабкалась по лестнице. Корпус корабля был весь в шрамах от долгих плаваний, весь в ракушках, водорослях и дырах, просверленных червями. Двое китайских матросов втащили меня на борт. Их узкие враждебные глаза смотрели на меня в упор; за поясами у них были пистолеты и кинжалы. На палубе оказалось еще много китайцев. У меня возникло ощущение, будто я попала в чужую страну. Меня снедало отчаяние: я знала, что мистеру Слейду никогда меня здесь не найти.

Хитчмен, Ник и матросы втащили на палубу Вики и Берти, а затем и лодку. Хитчмен сказал:

— Идемте, мисс Бронте. Я покажу вам, где вы будете жить во время нашего путешествия в Китай.

Китай! Меня пронзил ужас. Я и вообразить не могла, что дело дойдет до подобного! Хитчмен и Ник снесли детей по лестничке под палубу. Моя ответственность за Вики и Берти перевешивала страх за саму себя. Я никак не могла допустить, чтобы с детьми произошло что-либо дурное. Я последовала за ними в узкий проход, где пахло угольным дымом, дегтем и рыбой вдобавок к тем запахам, которые испускают тела людей, живущих скученно и в тесноте. Мы вошли в крохотную каморку с четырьмя нарами, прибитыми к стенам, умывальником и круглым окошком.

— Займитесь детьми, — сказал Хитчмен, укладывая их с помощью Ника на нижние нары. Они теперь беспокойно шевелились и позевывали. — Добейтесь, чтобы они вели себя тихо. Ник принесет вам еду и воду. Все остальное, что вам требуется, вы найдете в ящиках под нарами.

Они ушли. Я раскутала Вики и Берти. Во сне они обмочились, и рубашечки на них были мокры насквозь. В ящике я нашла детскую одежду и кое-что для себя куда лучшего качества, чем то, что я обычно носила. Куан прекрасно нас обеспечил. Но это только расстроило меня, а не утешило. Последнее подтверждение, что я действительно отправляюсь в долгое путешествие. Ник принес хлеб, сыр, холодное мясо и кувшин воды. Я обтерла детей и одела их.

— Мисс Бронте, — пробормотала Вики, — где мы?

Я почувствовала страшную жалость к ней и вину, даже еще более страшную.

— На корабле.

— Что мы тут делаем? — Вики села, протирая глаза. — Я плохо себя чувствую. Куда мы плывем?

У меня не хватило духа ответить ей.

— Где мама? — требовательно спросил Берти. Я попыталась надеть на него башмачки, но он меня брыкнул. — Уходи! Я хочу к маме!

— Мне очень жаль, но вашей мамы здесь нет. — Не представляя, как мне удастся сладить с ним, я прибегла к прямой лжи: — Будьте пай-мальчиком, и вы скоро ее увидите.

Берти принялся плакать и вопить:

— Мама! Папа!

Когда я попыталась успокоить его, он толкнул меня и завопил еще громче. Вики сидела на своих нарах чинная, как всегда, но подбородок у нее дрожал.

— Вам, наверное, хочется есть и пить, — сказала я в попытке отвлечь детей от их горечи.

Вики выпила немного воды, но от еды отказалась.

— Нет, благодарю вас, мисс Бронте, — сказала она вежливо. — Не думаю, что я могу есть.

Берти сказал:

— Я иду искать маму! — и выскочил за дверь.

Он пробежал по коридору, но перед лестницей стоял Ник. Он схватил Берти, который визжал и брыкался, отнес его в нашу каморку и свалил на нары. Берти лежал и вопил. Ник одарил меня взглядом, предупреждавшим не выпускать Берти за дверь, и ушел. От покачивания судна у меня забурлило в животе. Мне хотелось утишить мою тошноту и ужас рвотой, заплакать от отчаяния. Но ради детей я обязана была держать себя в руках. Только я могла спасти их от Куана. Я села рядом с Вики и взяла ее холодную ручонку в свои ладони.

— Вы умеете хранить тайны? — шепнула я.

Она посмотрела на меня со всей серьезностью, потом кивнула.

— Нас похитили плохие люди, — зашептала я. — Обещаю, я верну вас и Берти вашим маме и папе. (Дай Господи, как-нибудь, но верну!) Но нужно ваше обещание помогать мне. Вы дадите его?

Я не могла объяснить ребенку жуткие подробности того, что могло последовать, но Вики, казалось, сразу поняла, что мы в опасности и должны держаться друг друга. Она сказала:

— Да, мисс Бронте. Что вы хотите, чтобы я делала?

— Вы не должны сердить этих людей, — сказала я. — Если возникнет возможность спастись, вы должны делать то, что я скажу. — Она серьезно кивнула. — И если вы способны успокоить вашего брата, пожалуйста, займитесь этим прямо сейчас.

Вики спрыгнула со своих нар и обратилась к Берти:

— Как тебе не стыдно, принц Альберт Эдуард! Так ли подобает вести себя будущему королю Англии? Замолчи! — Она дала подзатыльник рыдающему мальчику. — Прояви же храбрость!

Говорила она сейчас совершенно, как ее мать. Берти прекратил истерику и надулся. Я поблагодарила Вики взглядом облегчения, и она ответила милостивым кивком.

В дверях возник Хитчмен.

— Мистер Куан хотел бы увидеть вас, — сказал он мне.

Детей он запер в каюте. Дурные предчувствия нахлынули на меня, пока мы поднимались на палубу. Куан стоял, глядя на восток в море. Он сбросил свою европейскую одежду и был в куртке, широких штанах, шапочке и туфлях мандарина. Выглядел он законченным чужестранцем и даже более зловещим, чем прежде.

— Вновь приветствую вас, мисс Бронте, — сказал он, сделал знак Хитчмену оставить нас и подал мне руку.

Китайские моряки располагались поблизости, вооруженные и начеку. Я протянула Куану руку, которую он прижал к губам. Я подавила дрожь отвращения. Хотя я все еще могла сочувствовать его делу, сам Куан был воплощением дьявола. Я избегала смотреть ему в глаза, опасаясь, что в моих он прочтет мои мысли.

— Тысяча благодарностей за доставку ко мне королевских детей, — сказал Куан. — Вы действовали неподражаемо.

Вопреки своей широкой сети осведомителей и почти всеведению он словно бы не знал, что я выдала капитана Иннеса и что тот убит. Ничто в его манере держаться не указывало, что он подозревает меня в сообщничестве с его врагами. Я безмолвно возблагодарила Бога.

— Служить вам было для меня удовольствием, — сказала я, стремясь укрепить его доверие, чтобы легче было найти способ спастись.

— Сожалею, что должен был взять вашу семью в заложники, — сказал Куан. — Всего лишь необходимая предосторожность. Прежде чем мы отплывем в Китай, я пошлю распоряжение моим людям освободить их. Надеюсь, я не причинил им особых неудобств.

Говорил он так, будто захват моей семьи был пустяком, на который я и внимания не обращу. Я проглотила гнев и сказала:

— Когда мы отплываем?

— Завтра, — сказал он, — когда приедут остальные мои люди. Они доставят золото, необходимое нам для плавания вокруг света и осуществления моих планов в Китае.

Я было воспряла духом, подумав, что получу отсрочку, затем до меня дошло, что мне остался лишь день, чтобы спасти детей. Но как, если мы на судне так далеко от берега? Если бы только мистеру Слейду удалось найти нас!

Куан спросил:

— Как дети?

— Немного потрясены, — ответила я, — но физически никак не пострадали.

— Прекрасно, — сказал Куан. — Они мне нужны живые. Ваш долг следить, чтобы они оставались здоровы.

Теперь стало ясно, чего еще он хотел от меня. Плавание в Китай могло потребовать целого года — в зависимости от волнения морей, ветров и прочих превратностей, подстерегающих путешественников. А моряки Куана никак не годились на роль нянек.

— Когда мы прибудем в Китай, я предъявлю ультиматум, — продолжал Куан. — Либо британцы покинут мою страну, либо дети их королевы умрут. Тайный арсенал оружия, которое я отправлял моим помощникам в Кантоне на протяжении многих лет, ждет меня там. На золото, которое сейчас везут сюда мои люди, я создам армию. Я навсегда изгоню чужеземцев из Китая и восстановлю его честь.

Как ни был хитер его план, разделить его убежденность в успехе я не могла. Капитулирует ли перед ним королева, потому что он взял в заложники ее детей? Более вероятно, что она пошлет армию спасти их и сокрушить его.

— Император наградит меня как героя, — сказал Куан. В его глазах одно видение триумфальной славы сменяло другое, и я поняла, что он уже более не гений, создавший в прошлом столько поразительных ловушек. Жажда мести и власти довела его почти до безумия. — Я вновь обрету положение высокопоставленного чиновника. Вы будете жить в моем поместье, где у вас будет все, что вашей душе угодно.

Но я предвидела, что Куану и его стране предстоят новая война и даже еще горшие поражение и унижение. Что тогда произойдет с Вики и Берти? Убьет ли их Куан, когда они утратят свою полезность? Погибнут ли они в дни войны между Англией и Китаем? Какая жуткая судьба ожидает меня, если мы не спасемся?

К нам с Куаном присоединились Хитчмен и Тин-нань.

— А вот, мисс Бронте, и ваш бывший ученик, — сказал Куан.

Тин-нань одарил меня злобным взглядом. Он не более меня был рад возобновить наше знакомство.

— Когда Китай будет очищен от чужеземного влияния и мир восстановится, мой сын начнет заниматься, чтобы сдать экзамен для поступления на государственную службу, — сказал Куан. — Заниматься он должен будет очень усердно, чтобы получить образование, которого был лишен, потому что мы находились за границей. — Он предостерегающе взглянул на Тин-наня. — Ты должен учиться самодисциплине, а не предаваться лени, как успел привыкнуть.

Тин-нань облокотился на перила, его рот искривился в презрительной усмешке.

— В чем дело? — сказал Хитчмен, раздраженный злобной угрюмостью молодого человека. — Ты же так хотел вернуться в Китай. Разве ты не рад, что наконец поплывешь туда?

— Мы не плыть в Китай, — сказал Тин-нань. — Я никогда не буду дома.

— Недовольство стало для тебя привычкой, — попрекнул его Куан. — Предпочитаешь жаловаться, а не ценить свою удачу.

Тин-нань отпрянул от борта и злобно посмотрел на Куана.

— Ты думаешь, ты знаешь все. Но ты не такой умный, как ты думаешь. — На его лице появилась ядовитая улыбка. — Ты дурак думать, что можешь забрать детей в Китай и выгнать англичан. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Я знаю лучше.

Выражение лица Хитчмена было уничижительным, однако уверенность Тин-наня заставила меня усомниться, что он просто дразнит отца.

Глаза молодого человека наполнились злокозненностью.

— Ты ей доверяешь! — Он ткнул пальцем в меня. — Ты думаешь, она тебе помогать. Но она плохая. Она тебя обманывать.

Хитчмен и Куан повернулись ко мне. Подозрение, которое я часто наблюдала в глазах Хитчмена, теперь отразилось и в глазах Куана. В расстройстве я поглядела на Тин-наня, и он ухмыльнулся. Мы с ним знали, что он говорит правду, но как он меня разоблачил?

— Объясни, — приказал Куан сыну.

— Ночь, когда я убежал, — сказал Тин-нань. — Я прятаться снаружи дома. Я вижу, как она выходит, пока ты, Ник и Хитчмен искать меня. Она бежит. Я позади нее.

Теперь я вспомнила мое ощущение, что за мной следят. Это Тин-нань шпионил за мной! Ужас поразил меня до мозга костей.

— Она идет к дому в деревне. Там она встречать мужчину. Она рассказать ему про тебя все. — Тин-нань торжествующе посмотрел на отца. — Она не работает на тебя, она работает на него. Она пробует ему помочь поймать тебя.

Он видел меня с мистером Слейдом и подслушивал у открытого окна! Теперь торжествующая улыбка Тин-наня относилась и ко мне. Он сказал, что отплатит мне за то, что я отказалась спрятать его от Куана. И теперь выполнил свою угрозу.

— Это правда, мисс Бронте? — грозно спросил Куан.

— Нет! — вскричала я со всей убедительностью, какую была способна изобразить. — Я не понимаю, о чем говорит Тин-нань.

Но я инстинктивно попятилась от него и уже больше не могла прятать мой ужас. Взгляд Куана пронзил меня насквозь и добрался до истины. В его глазах заклубились тучи бешенства.

— Кто этот мужчина? — Его голос понизился до пугающего шипения.

— Не было никакого мужчины, — запинаясь, пробормотала я. — Никогда я…

Хитчмен схватил меня за плечи.

— Кто он?

Его пальцы жестко впились в мою плоть. Лицо его было так близко к моему, что я видела острые очертания его зубов и ощущала его дыхание, пропитанное адской серой. Я съежилась.

— Отвечай мне! — Хитчмен с силой ударил меня по щеке.

Моя голова откинулась. Боль завибрировала в черепе. В ушах звенело, фонари на палубе рассыпались в яркие осколки. Я еще никогда не испытывала удара такой взвешенной, рассчитанной беспощадности. Он был столь же сокрушительно интимным, как и болезненным. Он низвел меня до ничтожной, жалкой твари. Как я желала настаивать на моей невиновности и убедить Куана, что его сын лжет! Но моя трусливость требовала подчиниться Хитчмену и избежать нового удара.

— Его имя Джон Слейд, — сказала я, преисполняясь стыда. — Он агент министерства иностранных дел.

— Шпион Короны, — пояснил Хитчмен Куану тоном, полным омерзения, и сжал меня еще крепче. — Я предостерегал вас против мисс Бронте. Сам я никогда ей до конца не доверял. Но я даже не подозревал о таких ее опасных связях. — Он посмотрел на меня с изумлением. — Ну-ну, скромная маленькая гувернантка оказывается шпионкой шпиона.

Бешенство в глазах Куана стало убийственным. Его губы сжались, ноздри раздулись. Китайская команда у него за спиной жадно ожидала, как он покарает меня. Тин-нань с детской радостью ухмылялся моей беде. В своей мстительности он даже не думал о том, что поставил под угрозу собственное возвращение в Китай, не сообщив про меня отцу раньше.

— Когда вы и этот агент Слейд объединились против меня, мисс Бронте? — спросил Куан.

Я заколебалась, но Хитчмен снова занес надо мною кулак. Трепеща, я выпалила:

— После того, как ваш подручный украл книгу Изабели Уайт из моего дома и чуть было не убил моего брата.

— Человек, выдававший себя за вашего кузена, сопровождал вас в Бельгию, — сказал Куан. — На самом деле он был мистером Слейдом?

— Да, — сказала я.

Кулак Хитчмена продолжал нависать надо мной.

— И он же сопровождал вас в Балморалский замок? — спросил Куан. — Вы рассказали ему о моем намерении похитить детей?

Совсем ослабев от ужаса и стыда, я кивнула. Куан внезапно нагнулся ко мне. Паника сжала мое сердце — я подумала, что он намерен вырвать его. Моя спина была прижата к поручням. Хитчмен не давал мне пошевелиться. Но пальцы Куана только коснулись моей щеки почти с нежной лаской.

— Мисс Бронте, я крайне в вас разочаровался, — сказал он. Голос его упрекал меня, но мягко, взгляд был почти дружеским. — Ваш обман непростителен. Сожалею, что вы не сможете насладиться теми благами, которые я предлагал вам. Вместо этого вы пожнете кару за то, что предали не только меня, но и мое дело. Из-за вас пострадает и ваша семья. Своих людей я пошлю казнить их, а не освободить.

— Пожалуйста, не причиняйте им зла, — забормотала я, сама не понимая, что за лепет срывается с моих губ. Так жаждала я спасти мою семью, себя и детей, что сказала бы что угодно. — Я сожалею о своем поступке, я получила нужный урок. Обещаю, с этой минуты я буду верна вам. Смилуйтесь! — молила я.

— Довольно лжи, мисс Бронте, — сказал Хитчмен с презрением.

Он сомкнул руки на моем горле. Я царапала их, тщетно пытаясь оторвать от себя.

— Помогите! — закричала я.

Мой голос разнесся над пустынным океаном. Тин-нань захихикал, моряки неподвижно ждали. Мое воображение нарисовало плиты с именами моей матери и моих сестер Марии и Элизабет в хоуортской церкви. Никогда я не упокоюсь рядом с ними. Никогда папа, Эмили, Энн, Брэнуэлл или мистер Слейд не узнают о моей судьбе. После того как Хитчмен задушит меня, я просто исчезну под волнами.

Но тут Куан сказал:

— Погоди.

Хитчмен остановился, хотя его руки все еще сжимали мое горло.

— Мы не можем оставить ее в живых, — сказал он. — Она могла погубить вас. Она попытается снова.

— Здесь она мне не опасна, — сказал Куан. — Сбежать она не может. И не может связаться со своими сообщниками.

Это промедление обнадежило меня. Я затаила дыхание и молча молилась о спасении.

— Больше нам не для чего ее использовать, — сказал Хитчмен.

С самого начала я страшилась Хитчмена, и вот теперь он разъедал расположение Куана ко мне и мои шансы выжить.

— Нет, мне есть для чего использовать мисс Бронте, — сказал Куан. — Она мне нужна, чтобы заботиться о моих заложниках.

Я начала переводить дух с рыданием облегчения. Затем Куан продолжал:

— Мы подождем, пока не окажемся вдали от Англии возле какого-нибудь иностранного порта, где сможем нанять няню для ухода за детьми. — Он улыбнулся мне жуткой улыбкой предвкушения мести. — И тогда мы сможем отправить мисс Бронте в ад, отведенный для предателей.

41

В эту ночь я прилагала все усилия, чтобы скрыть серьезность нашего положения от детей и не дать им расплакаться. Вики снова и снова спрашивала меня, что будет с нами. Я не знала, что ей отвечать. Берти дулся и расхаживал по каюте, как зверь в клетке. Я подергала дверь и обнаружила, что, хотя замок был железным и прочным, сама дверь еле держалась на своих петлях. Я поискала какое-нибудь орудие, которое могла бы использовать как рычаг, чтобы взломать ее. Нары были сколочены из толстых деревянных планок, и ценой огромных усилий мне удалось оторвать одну… но даже сумей я взломать дверь, как смогу я забрать детей с судна и доставить через океан туда, где им ничто не будет угрожать?

Я спрятала планку под свой матрас в тщетной надежде использовать ее позднее. Покачивание судна вызвало у меня прилив такой дурноты, что я легла на свои нары и, пока дети беспокойно ерзали, гадала, что сейчас происходит в Балморале. Я воображала, как гвардейцы королевы скачут с мистером Слейдом по дорогам и, обыскивая леса и деревни, не находят никаких наших следов. Позднее я узнала, что именно так Слейд провел часы и часы после нашего исчезновения. Я тревожилась, что его агенты не успеют вовремя добраться до Хоуорта и освободить моих близких до того, как подручные Куана явятся убить их. Но вот чего я не могла вообразить, так это событий, происходивших там. Их объяснит продолжение письма Брэнуэлла Фрэнсису Гранди.

Часы, которые я провел в подвале, были худшими, какие мне только довелось испытать в жизни. Тошнота, тремор, жар и озноб превосходили любые пытки. Я беспомощно лежал на полу, мокром и смрадном из-за моих исторжений. Мрак давил меня, точно смерть, которую я приветствовал и которой все же страшился. Энн как могла ухаживала за мной. Положила мою голову себе на колени, гладила меня по лбу. Эмили не скупилась на брезгливые восклицания. Отец молился Богу, который оставил нас.

Миновала вечность, и лихорадка прошла. Она оставила меня измученным, но мой ум чудотворным образом обрел ясность. Века и века он был настолько заполнен мыслями о моей дорогой потерянной Лидии, моими горестями и моей потребностью в спиртном и опиуме, что ни для чего другого места в нем не оставалось. Ни единая строчка стихов, ни единая новая идея не посетили меня за этот срок. Однако теперь со мной заговорил голос Вдохновения! Он объяснил мне, как я могу избавить нас от адского кошмара.

Я сел прямо. Энн сказала:

— Что не так?

О, сильнейшее искушение лечь и позволить, чтобы случилось то, что случится! Но голос нашептывал: «Это твой последний шанс!»

— Помоги мне встать, — сказал я, задыхаясь, стараясь приподняться.

— Зачем? — спросила Эмили. — Идти некуда, и, конечно, нет ничего, что ты мог бы сделать.

Я ощущал ее едкое презрение ко мне, будто ядовитые пары во мраке.

— Лежи тихо, отдохни, — сказала Энн.

Но я поднялся на четвереньки. Я пополз через подвал, нашаривая путь.

— Что ты делаешь? — спросил отец с недоумением и тревогой.

Я ощупывал холодные шершавые камни, выступающие из земляной стены.

— Ищу бутылку виски, которую припрятал. А сейчас вспомнил.

Наступило молчание, и я ощущал, как они думают про то, как были уверены, будто избавлялись от всего спиртного, которое я припрятывал в доме, но я их перехитрил. Несколько месяцев назад, желая во что бы то ни стало запастись бутылкой на случай нестерпимой потребности, я принудил себя спуститься в подвал. Отец и сестры, зная, как я его боюсь, не догадались поискать здесь.

— Что-что, но выпивку ты найдешь даже в таком положении, как наше, — сказала Эмили с издевкой.

— Я не собираюсь пить это виски, — сказал я.

Слепая удача улыбнулась мне. Мои руки нашли большой квадратный камень, который я запомнил. Я подергал его и свалил на пол. Засунул руку в ямку, которую выкопал там и задвинул этим камнем.

— Тогда зачем тебе оно? — спросила Энн.

Мои пальцы коснулись гладкого прохладного стекла. Я вытащил бутылку и встряхнул ее. Внутри заплескалось виски.

— Чтобы купить нашу свободу.

Раздались восклицания удивления и недоумения. Отец сказал:

— Что ты такое говоришь?

— Не обращай на него внимания, — сказала Эмили. — Он же окончательно свихнулся.

Стискивая бутылку, я зашаркал по подвалу, натыкаясь на стены, пока не ушиб ногу о лестницу. Я медленно, с трудом пополз вверх по ступенькам.

— Что ты делаешь? — спросила Энн.

Открой я им свои намерения, они, конечно же, постарались бы отговорить меня, такого труса. И я, конечно же, поддался бы им. Добравшись до верхней ступеньки, я забарабанил в дверь и громко крикнул:

— Э-эй! Могу я поговорить с вами, джентльмены?

Отец и Энн пытались заставить меня замолчать из страха, что я рассержу наших тюремщиков. Эмили сказала:

— Бесполезно. Они нас не выпустят.

Но я продолжал звать и стучать. Через какое-то время я услышал шаги в коридоре снаружи.

— Кончай шуметь! — раздался раздраженный мужской голос.

— Простите, что беспокою вас, сэр, но у меня есть одна вещица, которую, думается, вам будет приятно получить, — сказал я вежливым заискивающим тоном, который часто пускал в ход, чтобы втереться в компанию или избегнуть неприятностей.

Немедленного ответа не последовало, но я чувствовал, что он все еще стоит за дверью. Сыграет ли его любопытство мне на руку? Наконец он спросил:

— А что это за вещица?

— Откройте дверь, — сказал я, — и я вам покажу.

Я чувствовал, что он колеблется. Я надеялся, что ему приелось сидеть без дела в нашем доме и он захочет поразвлечься. К моему восторгу, я услышал, как он отодвигает засов, и дверь на несколько дюймов отворилась. Я увидел мужчину — его фигуру освещали горящие позади него в коридоре лампы. Я поспешно попятился на несколько ступенек вниз, подальше от его рук.

— Ну? — потребовал он. — Что у тебя есть?

С моей ступеньки мне было видно, что он куда крупнее меня. К счастью, мой план требовал от меня не столько грубой силы, сколько хитрости. Я поднял бутылку так, чтобы она заблестела в свете лампы.

— Ирландское виски наилучшего качества, — сказал я. — Могу ли я предложить вам попробовать его?

Он открыл дверь пошире. Позади него возникли еще двое. Света теперь было достаточно, и я хорошо их рассмотрел. У того, кто откликнулся на мой зов, были узкие злые глаза, глубоко посаженные над толстыми щеками цвета сырого мяса.

— Чего это ты затеял? — сердито спросил мужчина справа от него и настолько с ним схожий, что они могли быть братьями.

Другой приказал:

— Запри дверь.

У него были белобрысые волосы и острые черты лица. Хотя он, как и его товарищи, был одет в темный сюртук и панталоны, но его были сшиты по мерке. И его речь указывала, что сословием он выше них. Уж конечно, он был их вожаком.

— Но у него есть виски, — сказал первый.

Человек легко распознает в других собственные желания. Я чувствовал их тягу к спиртному. Я видел, как они смотрят на бутылку. Вожак протянул руку в дверь и сказал:

— Отдай мне ее.

Я отвел ее в сторону. Мои близкие хранили полное молчание, но я чувствовал, что они замерли от страха.

— Если вы позволите мне подняться наверх, — сказал я, — то я всем вам налью по стаканчику.

Вожак и его товарищи уставились на меня. На их лицах я читал подозрение, смешанное с брезгливостью, вызванной моим непотребным видом. Когда-то меня охватил бы стыд, что люди, мои ближние, увидели меня таким, но сейчас их низкое мнение обо мне было мне на пользу. Я улыбнулся им, выдавливая то обаяние, которое завоевывало мне столько друзей и возлюбленных в дни моей юности. На их лицах появилось новое выражение, из тех, которые я слишком часто вижу теперь. Оно говорило: «Вот безобидный шут, который поможет нам скоротать время». Они пожали плечами и ухмыльнулись друг другу.

— Ну, так вылезай, — пригласил меня вожак.

Я вскарабкался вверх по ступенькам. Я ощущал себя душой, вознесшейся из адской бездны. Но отец, Эмили и Энн по-прежнему пребывали в кромешной тьме под моими ногами. Мужчины заложили засов на двери. Они окружили меня, когда я на заплетающихся ногах вошел в столовую. На столе между горящими свечами были разбросаны игральные карты. Ночь затемняла окна, и ветер стенал снаружи. Я прикинул, что провел в подвале двадцать четыре часа, но как долго эти мужчины держали в плену отца, Энн и Эмили, я не знал. Если кто-нибудь приходил повидать нас, то уходил, надо полагать, в уверенности, что нас нет дома. Мужчины эти, конечно, никому не показывались, чтобы не вызвать подозрений. Спасение извне не придет. Оно зависело только от меня. Мои ноги подкосились под бременем ответственности.

Но я укрыл свои мысли под улыбкой идиота, когда доставал из буфета четыре стакана. Пока я разливал виски, руки у меня дрожали. Я сказал:

— Выпьем за новых друзей!

Мужчины подняли стаканы и выпили. Я только притворился, будто пью, ведь, как ни томился я по виски, я должен был оставаться трезвым. Напряжение смягчилось, и их лица расслабились, виски уже делало свое дело. Теперь я прикинул, как занять моих собутыльников на требуемое время. Я сказал:

— Можно я присоединюсь к вашей игре?

— А сколько у тебя денег? — спросил вожак, и его глаза вспыхнули в надежде обогатиться за счет дурака.

— Увы, нисколько, — сказал я, — но за каждый мой проигрыш я буду читать вам стишок.

— Мне это подходит, — сказал один из товарищей вожака.

— Все-таки лучше, чем ничего, — сказал второй.

Мы сели играть, и я проигрывал каждую партию. Пока я читал стихи, мои тюремщики подбодряли и подначивали меня. Я вновь почувствовал себя тем Брэнуэллом Бронте, который развлекал посетителей в кабаках по всей Англии. То, что я время от времени подливал виски в их стаканы, возможно, объясняло удовольствие, которое они получали от моих стихов. Если бы мне когда-либо удалось заслужить такое же одобрение издателей! Однако никогда мои стихи не служили столь серьезной цели, как сейчас. Вскоре мы уже перешли на имена. Вожак был Сесиль, два брата отзывались на «Джим» и «Билл». Вскоре они порядком опьянели.

— Скажите мне, — спросил я, — что привело вас сюда?

— Нас послал парень, на которого мы работаем, — ответил Сесиль. — Он похищает детей королевы. Твоя сестра должна ему помочь. Мы здесь, чтобы обеспечить ее помощь. Ей сказано, что, если она пойдет на попятный, ее семья умрет.

Это поразительное объяснение было произнесено таким обыденным тоном, будто он говорил о погоде. Сначала я испытал шок, затем недоверие. Не грезятся ли эти люди моему лихорадящему мозгу? Но они выглядели такими же настоящими, как я сам. Их история объяснила отсутствие Шарлотты и могла быть столь же весомой причиной для нашего заключения, как любая другая.

— И когда это похищение произойдет? — спросил я.

— Должно было произойти вчера, — сказал Сесиль, а Джим начал снова сдавать карты. — Мы ждем весточки.

— А что ваш наниматель и Шарлотта собираются сделать с детьми? — спросил я как мог небрежнее.

— Отвезти их в Китай, — последовал ответ. — Пока мы разговариваем, они уже, наверное, на борту корабля у побережья Абердина.

Ужас сковал меня, едва я понял, что эти трое, что бы ни происходило на самом деле, никогда не освободят мою семью и меня. Они ведь понимают, что мы сразу же сообщим полиции о них и их нанимателе. Они, несомненно, получили от него приказ убить нас и тем обеспечить наше молчание. Сесиля не смущало, что я узнал о похищении, ведь я буду мертв и не смогу ничему помешать.

У меня на лбу выступила испарина, дрожь пробежала по телу, но я спрятал свой ужас под громким беззаботным смехом, будто считал похищение и государственную измену преотличнейшей шуткой.

— Давайте еще выпьем!

Я поставил стаканы на буфет и разлил оставшееся виски. Они изучали свои карты, а я сунул руку в карман и достал флакон с опиумом, который купил перед тем, как вернулся домой и перед моим пьяным загулом в гостинице «Черный бык» вечность тому назад. Мгновение я сжимал его в кулаке, подавляя свою потребность в нем. Затем быстро распределил настой по стаканам. Я опустил флакон в карман и поставил стаканы перед ними. Они выпили, не заметив, что я воздержался. Я сел, вытерпел еще одну партию и ждал, ждал…

Через какое-то время они начали позевывать по мере того, как смесь виски и опиума действовала все сильнее. Джим откинулся в кресле и уснул. Билл уронил голову на стол и уснул среди карт. Сесиль уставился на меня, единственного, кто сохранил бодрость. Подозрение и ярость вели бой с дремотностью в его взгляде, который перешел на его пустой стакан, затем снова на меня.

— Что ты подмешал в виски напоследок? — вопросил он.

Неуклюже встав с кресла, он рванулся ко мне. Его колени подогнулись, глаза закатились. Он без сознания рухнул на пол. Ни одно мое начинание не удавалось столь блистательно. Я, шатаясь, добрел до двери подвала, отодвинул засов и распахнул дверь.

— Отец! Энн! Эмили! — закричал я.

Так кончается письмо Брэнуэлла. Почерк корявый и на последней странице почти неразборчивый, словно он лишился сил писать. Пусть его историю завершит отрывок из дневника Эмили.

Дневник Эмили Бронте

Я сидела на холодном полу темного подвала в глубоком отчаянии. Огромное расстояние словно бы отделяло меня от отца и Энн, которые тихо молились вместе. Я безмолвно тосковала по солнечному свету, по свежему ветру в вересках, и тут я услышала, что кто-то зовет.

— Поднимайтесь наверх! Быстрее! — кричал Брэнуэлл.

Наверху лестницы сиял свет. В нем маячила худая, хрупкая фигура брата. Всхлип радости вырвался у меня, когда я взбежала по ступенькам. Энн и отец следовали за мной. Мы выскочили в коридор.

— Что случилось? — спросил папа у Брэнуэлла.

— Где эти люди? — сказала Энн.

— Я дал им виски с опиумом, — сказал Брэнуэлл, задыхаясь от возбуждения. — И они лежат вповалку.

Мы все поспешили в столовую. Там двое мужчин спали у стола, а третий распростерся на полу.

— Помогите мне связать их, — сказал Брэнуэлл.

Энн принесла моток крепкой веревки и нож. Она и папа связали запястья и лодыжки спящих. Папа сказал:

— Я схожу за констеблем.

— Погодите, — сказал Брэнуэлл настойчиво.

— Но эти преступники должны быть арестованы, — сказала Энн.

— Шарлотта в беде, — возразил Брэнуэлл. — Эти люди рассказали мне, что ее вынудили похитить детей королевы. Ее с ними доставили на борт судна, которое отплывет в Китай. — Папа и Энн ахнули от ужаса. — Сейчас оно стоит на якоре где-то у побережья Абердина. Прежде чем предпринимать что-то еще, мы должны спасти ее.

— Нам следует сообщить мистеру Слейду, — сказал папа. — Он точно знает, что делать.

— Но мистер Слейд в Балморалском замке в Шотландии, — сказала Энн. — Нам не добраться туда вовремя, чтобы спасти Шарлотту и детей.

— Нам нужно добраться только до станции в Ладден-Футе, — сказал Брэнуэлл. — Там есть телеграф. Мой друг Фрэнсис Гранди может в один миг связаться с любой другой станцией в королевстве.

— Телеграф — поистине новейшее чудо, — объявил папа.

— Мы попросим мистера Гранди отправить срочное послание на ближайшую к Балморалу станцию, — сказала Энн.

— Так идемте! — сказал Брэнуэлл, но упал на колени от сильнейшего припадка кашля.

Папа опустился на колени рядом с ним и крепко его обнял.

— Мой сын, сегодня вечером ты проявил величайшее мужество, — сказал папа голосом, охрипшим от избытка чувств. — Твои поступки более чем искупили все твои грехи.

— Мужество обреченного, отец, — прохрипел Брэнуэлл. — Мне было нечего терять.

— Ты мог потерять жизнь, спасая наши, — возразил папа.

— Моя жизнь почти кончена. Такая маленькая ставка в игре! — Брэнуэлл слабо засмеялся. — По крайней мере, может быть, я умру героем, пусть героем и не жил.

Папа и Энн заплакали. Энн сказала Брэнуэллу:

— Ты сыграл свою роль. Теперь тебе следует остаться дома и отдохнуть.

— Но кто пойдет в Ладден-Фут? — спросил Брэнуэлл.

Я сказала громко:

— Я пойду.

Папа, Энн и Брэнуэлл поглядели на меня в изумлении. Папа сказал:

— Хорошо, Эмили, но я пойду с тобой. По дороге мы предупредим констебля, чтобы он избавил нас от этих преступников. Энн, останься и помоги Брэнуэллу сторожить их.

Он сходил за своим пистолетом и вложил его ей в руку, затем сказал:

— Поторопимся, Эмили.

— Возможно, меня уже не станет, когда вы вернетесь. Позвольте мне попрощаться с вами сейчас, — сказал Брэнуэлл.

42

Ветер усиливался, все выше накатывая волны на судно, раскачивая его прихотливо и тошнотворно. Всю ночь я слышала, как поскрипывают мачты и реи, как полощутся паруса. Когда наконец восходящее солнце облило алостью океан, я спросила себя, сколько еще восходов остается мне прожить.

Дети и я провели вместе ужасный день. Хитчмен принес нам еду, но ни у кого из нас недостало аппетита прикоснуться к ней. Берти поочередно то впадал в ярость, то дулся. Вики сказала:

— Все будет хорошо, правда, мисс Бронте?

Я как могла успокоила ее растущую тревогу, хотя мне было тяжко внушать ей ложную надежду.

День сменили облачные ветреные сумерки, и тогда вокруг нас началась суматоха. Голоса перекликались по-английски и по-китайски. Мы слышали тяжелые удары и скрежет, пока на борт переправляли груз и поднимались люди. В испуге я заключила, что приплыли остальные подручные Куана. Затем последовал оглушительный лязг поднимаемого якоря. Из недр судна донеслось громкое урчание. Я почувствовала запах дыма и услышала шипение пара. Взревела разбуженная машина, завибрировал ее могучий пульс. Судно задвигалось.

— Нет! — закричал Берти.

Он бил кулаками и пинал дверь, он рыдал от ярости. Вики не издала ни звука, но по ее щекам катились слезы. Судно набирало скорость, его огромные колеса бурлили воду. Мной владело чувство, что меня отрывают от всего привычного и дорогого. Невидимая, непроницаемая стена выросла за мной, отделяя от моей прошлой жизни. Папа, Эмили, Энн, Брэнуэлл и мистер Слейд были для меня потеряны навсегда, как и мечты о будущем. Моя неоконченная книга останется неоконченной; я никогда не напишу другой. Голос, который, уповала я, будет услышан миром, умолкнет навсегда.

Вики крепко прижалась к моему боку. Когда Берти понял, что его истерика ничего не дает, он притих и сел рядом со мной. Я обняла детей и безмолвно молилась, чтобы судно благополучно доплыло до Китая, хотя меня на нем уже не будет. Я молила Бога увенчать успехом переговоры Короны о возвращении Вики и Берти, даже если погибну я. Они воплощали не только поколения венценосных предков, они, как и все дети, знаменовали надежду человечества на будущее. То, что им предстояло умереть из-за поступков старших, было тяжелейшим грехом.

За нашим окошком тянулись океан и горизонт, их пустынность лишь изредка нарушали далекие корабли, пока не наступила темнота. Я не знала, сколько миль мы проплыли. Серебряные отражения луны и звезд блестели на пляшущих волнах. Машина ревела, колеса бурлили воду без передышки. У меня была возможность понять, что я теряю даже больше, чем мне казалось вначале.

Семья Бронте никогда не имела избытка житейских благ или статуса. Но мы скромно гордились сознанием, что наше имя было уважаемым. Наша личная честь дарила нам ощущение собственной значимости. Но когда мир узнает о моей причастности к похищению, я буду навеки опозорена. Даже если моя семья уцелеет, ее навеки запятнает близость со мной, имя Бронте покроется позором. Они проживут свои жизни под бременем стыда. Но не только они пострадают из-за меня. Я буду мертва и недоступна карам, и вся ответственность за катастрофическое завершение нашей миссии ляжет на мистера Слейда. Его, кого я тоже люблю, конечно же, повесят.

Внезапно Вики обернулась ко мне и спросила:

— Что это за звук?

— Я ничего не слышу, — сказала я.

Но лицо Вики озарила надежда:

— Я слышу корабли.

— И я тоже! — воскликнул Берти. — Они приплыли за нами!

Теперь и я слышала то, что их юные уши уловили первыми: отдаленный грохот, раскатывающийся над океаном. Мы сгрудились у окошка. И увидели скопление огней. При приближении они превратились в четыре изрыгающих дым паровых корабля, освещенных фонарями. Их шум становился все громче. На верхней палубе нашего судна раздались крики. Команда увидела флотилию. Машина заревела громче и завибрировала сильнее; колеса пропахивали в воде бурлящую убыстряющуюся полосу, но преследователи настигали нас. Наше судно резко повернуло, отшвырнув меня и детей от окошка. Это повторялось вновь и вновь, пока Куан пытался уйти от флотилии. При каждом крене мой желудок подпрыгивал. Вики и Берти закричали, когда мы попадали на пол. На мгновение я решила, что судно опрокинулось и мы тонем.

Вдруг шум машины стих, судно замедлило ход, обретая равновесие. Шум колес оборвался. Мы плавно остановились. Дети и я выглянули в окошко. Два корабля лежали на воде вблизи нас. Их машины, теперь не вращающие колеса, порыкивали, как готовые к прыжку тигры. На их палубах стояли вооруженные солдаты, из корпусов торчали пушки. Флаги, колышущиеся на их мачтах, гордо несли символы королевского флота.

— Мама и папа прислали их спасти нас! — вскричала Вики.

Слезы облегчения щипали мне глаза. На едином дыхании я прошептала благодарственную молитву, не переставая дивиться тому, как могло произойти это чудо.

С одного из кораблей прогремел голос:

— Внимание, мистер Куан! Именем Британской Короны приказываю вам сдаться!

Я узнала этот голос. Он принадлежал мистеру Слейду! Теперь я разглядела его на военном корабле среди солдат. Мое сердце преисполнилось торжеством. Чеканные черты его решительного лица, освещенные фонарями, его развеваемые ветром черные волосы вызывали в моем воображении образ спартанского воина, явившегося спасти Елену Троянскую.

— Я не сдамся! — раздался голос Куана, бесстрашный и непоколебимый. — Пропустите меня.

— Вы не можете спастись, — ответил мистер Слейд. — Вы окружены. Мы поднимемся на борт за детьми и мисс Бронте. Советую вам не противиться.

— Прежде я их убью, — сказал Куан.

Вики ахнула:

— Но он же не причинит нам зла, мисс Бронте?

— Он не может! — объявил Берти.

Однако Куан был обречен умереть за свои преступления, сдастся он или нет. Ему было нечего терять. К тому же гордость не позволит ему капитулировать, и он утопит нас вместе с собой, лишь бы поквитаться со своими врагами.

Корабль, на котором стоял мистер Слейд, двинулся к нашему. Внезапно громовой грохот сотряс мое существо, оглушил мои уши, и я ощутила едко-кислый запах пороха. Вики и Берти закричали, припали ко мне. Пол под нами ходил ходуном при каждом выстреле. Куан дал залп из своих пушек. Дым клубился перед кораблем мистера Слейда, где на палубе суетились солдаты. Я слышала их крики, залпы заполняли ночь. Я потеряла из виду мистера Слейда, затерявшегося в этом хаосе. На втором военном корабле люди выбирались из-под упавшей мачты. Искры вылетали из ружей, пули ударяли в наше судно, и я оттащила детей от окошка как могла дальше. В на миг наступившей тишине я услышала, как Куан крикнул:

— Приведите заложников на палубу!

Если для меня была минута действовать, она настала сейчас. Я больше не могла ожидать конца сражения в тщетной надежде,что Провидение обережет нас. Нашим спасителям самим угрожала гибель. Да и Куан успеет убить нас прежде, чем они поднимутся на судно. Полная решимости избегнуть его рук, я схватила планку, которую спрятала под матрасом. Просунув ее между дверью и рамой, я надавила. Вновь загремели ружейные и пушечные выстрелы. Кто-то торопливо сбегал к нам по лестнице.

— Они идут! Скорее! — кричал Берти.

— Мисс Бронте, — молила Вики.

Но как я ни напрягала силы, дверь не поддавалась. Кто-то отпирал замок. Я отскочила, все еще сжимая планку, пряча детей позади себя. Дверь распахнулась, и в каюту вбежал китайский моряк. Лицо его было свирепым, в руке он держал пистолет. Вики и Берти вскрикнули. Подчинясь внезапно пробудившемуся первобытному инстинкту, я замахнулась и ударила его планкой наотмашь по лицу. Я почувствовала, как сминается плоть, как ломаются кости. Из носа у него хлынула кровь, глаза закатились, и он рухнул на пол.

Никогда еще я никого не сбивала с ног, но у меня не было времени поражаться своему поступку, потому что на пороге появился Ник. Немой и невыразимо опасный, он двинулся на нас, перешагнув через недвижимого китайца. Я замахнулась планкой, но он ухватил ее, вырвал из моих рук и отбросил. Он уже почти схватил меня, но внезапно на него кинулся Берти. Мальчик молотил Ника кулачками, вопя во всю силу своих легких. Когда Ник попытался оттолкнуть его, Берги вонзил зубы ему в икру. Ник взвыл — первый звук, который он издал при мне. Он ударил Берти, потянул его за волосы, но Берти в ответ только глухо рычал и висел на нем, точно собака, грызущая кость. Они вместе упали на пол. Вики схватила планку и принялась бить Ника по голове, пока наконец он не затих. Берти вскочил на ноги, вытирая кровь с губ. Он и Вики испустили торжествующее «ура!». Ни один король среди их предков, вероятно, никогда не повергал врага столь доблестно.

— Нам надо торопиться, — сказала я, увлекая их к двери.

Я подобрала пистолет поверженного китайца. Оружие могло пригодиться, хотя я ни разу в жизни не стреляла и держала тяжелый пистолет очень неуклюже. Я осторожно опустила его в карман, опасаясь ненароком ранить себя, и торопливо повела детей по пустому коридору, затем вверх по лестнице. Сквозь открытый люк я слышала стрельбу. Дорогу нам озарял красно-оранжевый свет огня; пока мы карабкались наверх, нас встретили стоны людей, сраженных пулями. На верхних ступеньках мы остановились и посмотрели в люк.

На палубе в лужах крови валялись тела, а еще живые моряки заряжали пушки или, пригнувшись у борта, стреляли из ружей. Наше судно сотрясалось каждый раз, когда пушки под палубой давали залп. В отдалении виднелся военный корабль, охваченный пламенем. Клубы дыма заволакивали штормовое небо. Я не знала, корабль ли это мистера Слейда. И отогнала жуткую мысль, что он погиб в попытке спасти нас. То, что военные корабли не уничтожили наше судно, объяснялось лишь страхом за детей. Я не видела ни Куана, ни Хитчмена, ни Тин-наня, но это не означало, что они убиты. Моей единственной надеждой было ускользнуть с Вики и Берти из их рук. Но как? Пока я отчаянно оглядывалась по сторонам, я увидела бредущего по палубе Тин-наня. Он заметил нас, и его глаза наполнились кровожадным бешенством.

— Это ты виновата! — закричал он, тыча в меня пальцем. — Мы все умрем из-за тебя!

Он кинулся к нам. Вики и Берти закричали, прижимаясь ко мне. Вдруг Тин-нань вскрикнул, его подбросило, и бешенство на его лице сменилось удивлением. Кровь хлынула из раны на шее, куда поразила его пуля. Он упал и замер в неподвижности. У меня защемило сердце от жалости к юноше, чью жизнь погубило зло его отца.

Град пуль застучал в стенку каюты очень близко от нас. Если увести детей с судна я не могла, необходимо было найти для них укрытие. Взявшись за руки, мы прошмыгнули мимо каюты, пока пули покрывали оспинами ее стенку. Палуба всколыхнулась под ударом волны, мы заскользили по окровавленным доскам. К счастью, команда сосредоточилась на ответных залпах, и нас никто не заметил. Я увлекла детей в дверь какой-то каюты, в полутьму, заполненную бочонками, свертками канатов и тому подобным. Шум сражения был тут приглушен, и до меня донеслись голоса из соседнего помещения, дверь которого была приотворена. Внутри спорили Куан и Хитчмен. Я повернулась, чтобы увести детей, но увидела на палубе снаружи Ника, пригнувшегося под пулями. Какая жалость, что удары Вики его не убили! Голова у него была вся в ссадинах и крови, глаза высматривали нас. В ловушке между ним и Куаном мы спрятались за бочонками.

Хитчмен сказал:

— Вы должны взглянуть правде в глаза, Куан. Все кончено.

— Не кончено, пока я так не решу, — последовал холодный, твердый ответ Куана.

— Половина нашей команды перебита, — возразил Хитчмен. В его голосе я уловила панику и настойчивость. — Остальным долго не продержаться против военных кораблей.

— Справедливость на нашей стороне, — сказал Куан с хладнокровием, наводившим жуть при таких обстоятельствах. — Мы победим.

Хитчмен невесело усмехнулся:

— Без сомнения, наши противники думают то же самое, но о себе. И они куда лучше экипированы, чем мы.

— Пока я жив, я не уступлю! — Лицо Куана горело свирепой решимостью.

Он все еще цеплялся за надежду изгнать Британию из Китая и остановить торговлю опиумом. Но Хитчмен сказал:

— Ваши планы рухнули. Я считаю, мы должны отдать детей и сдаться.

— Ты с ума сошел? — Куан неверяще уставился на Хитчмена. — Если мы сдадимся им, нас казнят.

— Если мы сдадимся, то по крайней мере сегодня не умрем, — сказал Хитчмен, и я поняла, что он никогда по-настоящему не поддерживал замысел Куана, а его преданность быстро иссякала.

— Мы проживем ровно столько, сколько потребуется, чтобы доставить нас к виселице, — сказал Куан.

— Однажды мне повезло, и я избежал смерти, хотя никакой надежды словно бы не оставалось, — сказал Хитчмен. — И готов побиться об заклад, что мне опять повезет.

Перестрелка не стихала, но теперь казалось, что выстрелов в наше судно было много больше, чем ответных.

— Тебе повезло только потому, что в Китае тебя спас я, — резко и непоколебимо сказал Куан. — Мы должны стоять вместе.

— Мне очень жаль, — сказал Хитчмен, — но здесь наши пути расходятся. Я намерен выдать детей и эту Бронте, выговорив снисхождение.

Когда он повернулся к двери, дети и я съежились за бочонками. Мне не верилось, что он нас выручит; а если нас найдет Куан, он нас ни за что не отпустит.

Куан встал перед Хитчменом.

— Я тебе запрещаю! — Взбешенный, что Хитчмен вышел из повиновения, он закричал: — Ты обязан мне жизнью и не предашь меня теперь!

— Мой долг я выплатил с лихвой, — сказал Хитчмен. — Посторонись!

Но тут к ним торопливо вошел Ник и настойчиво сказал неестественно гортанным голосом:

— Женщина и дети… пропали!

Куан и Хитчмен растерянно обернулись к нему. Я схватила детей за руки и кинулась бежать. На пути к двери я наткнулась на какой-то предмет, который опрокинулся, громко лязгнув. Я услышал возглас Хитчмена:

— Да вот же они!

Мы бежали по палубе, слыша позади их тяжелый топот. Мы лавировали между мертвыми телами, поравнялись с солдатами, заряжавшими пушку.

— Хватайте их! — крикнул Куан.

Китайские моряки присоединились к погоне. Вики всхлипывала от страха. Берти весело вопил, будто мы играли в салочки. Судно качалось, мы выписывали зигзаги среди летящих пуль. Оказавшись на корме, мы бросились вокруг каюты. Навстречу нам бежали Хитчмен и Ник. Очутившись в ловушке, запыхавшись, мы попятились к борту. Сражение, грохот выстрелов куда-то отодвинулись, когда я оказалась лицом к лицу с Куаном.

— Вы даже умнее, чем я полагал, мисс Бронте. — В улыбке Куана сквозили восхищение и злость. — Как жаль, что мы с вами оказались в разных лагерях. Вместе мы могли бы творить великие дела.

Позади него взметывалось пламя пылающего военного корабля; его глаза горели собственным безумным огнем.

— Но вы не сойдете с этого корабля. Вам лучше не сопротивляться. — Он поманил меня к себе.

Мною овладела странная апатия, расслабление воли, всегда им вызываемое. Как соблазнительно уступить! Насколько легче это было бы.

— Нет, — сказала я, покачав головой в усилии сбросить чары Куана. — Отпустите нас.

— Вступи в переговоры, — упрашивал Хитчмен Куана. — Предложи вернуть им заложников в обмен на нашу жизнь.

Куан кивнул Нику, и тот оттащил Хитчмена. Когда Куан шагнул ко мне, я кое-как вытащила из кармана пистолет, который забрала у китайца. Держа пистолет обеими руками, я прицелилась в Куана.

— Стойте! — сказала я голосом, дрожащим от паники. — Отойдите от нас.

Куан замер, на секунду растерявшись, но тут же принял невозмутимый вид.

— Не глупите. Отдайте пистолет, мисс Бронте.

Он протянул руку. Его глаза требовали моего повиновения, они затягивали меня в свои раскаленные глубины.

— Не подходите ближе, — еле выговорила я, а тяжелый пистолет подпрыгивал в моих руках.

— Вы в меня не выстрелите! — Улыбка Куана стала шире от самоуверенности и презрения. — Вы не можете.

Я боялась, что он прав: ведь я никогда никого не убивала, и само мое существо восставало при мысли о том, чтобы лишить кого-то жизни. Даже его. Апатия усугублялась с угасанием моей решимости. Куан теперь стоял достаточно близко, чтобы прикоснуться ко мне, его лицо было всего в нескольких дюймах от пистолета, его глаза впивались в мои. Тяжесть пистолета тянула мои мышцы вниз, подавляла мой дух.

— Отпустите нас, — пробормотала я, — не то… не то…

— Не то мы спрыгнем с корабля! — Берти взобрался на перила. — Сюда, Вики!

До смерти напуганная, она последовала его примеру. Они с Берти сидели на перилах спиной к катящимся валам. В ужасе я сказала:

— Немедленно слезьте!

Стрельба с военных кораблей внезапно оборвалась. Детей заметили, и солдаты прекратили огонь. Я увидела тревогу на лице Куана, когда он осознал, что у Берти хватит лихости спрыгнуть с Вики за борт.

— Прыгните, и вы утонете, — сказал он Берти голосом, исполненным страха лишиться заложников. — А теперь слезайте!

— И пусть, а я прыгну!

Берти обхватил Вики обеими руками и свалился с борта. Они исчезли из виду. Я услышала пронзительный вскрик Вики, затем всплеск.

— Нет!

Крик бешенства Куана эхом разнесся до горизонта. Перегнувшись через борт, он уставился в воду. И я тоже. Внизу под нами дети барахтались в волнах. Мы обернулись друг к другу со взаимной яростью. Я ткнула пистолетом ему в лицо. Миг он смотрел на дуло, и я почувствовала, как мой гнев смёл его власть надо мной. Я спустила курок.

Вместо оглушительного треска раздался безобидный щелчок. Но едва Куан насмешливо захохотал, я уронила пистолет, вскарабкалась на планшир и бросилась за борт. Я услышала его проклятие, почувствовала, как он схватил меня за юбку. Она порвалась. Я рухнула вниз, крича и размахивая руками в тщетной инстинктивной попытке полететь, как птица. Океан вздыбился, чтобы принять меня. Я ударилась о воду с такой силой, что перестала дышать, и глубоко погрузилась в леденящие черные глубины.

Мой опыт в плавании ограничивался одним случаем во время нашей с Эллен поездки к побережью. Мы наняли передвижную купальню — запряженный лошадью закрытый экипаж, в котором переоделись в купальные костюмы, и въехали в море. Мы поплескались на мелководье — осторожно, чтобы не замочить волосы.

Теперь с криком ужаса, запузырившимся из моего рта, я панически била руками, пока не достигла поверхности. Моя голова вырвалась на благословенный воздух. Я судорожно вздохнула, но на меня накатила волна. Я глотнула соленую воду, поперхнулась и сплюнула. Волны играли мной. Я держалась на плаву, скованная колышущейся вокруг меня одеждой. Очки каким-то чудом остались у меня на носу, и я щурилась сквозь линзы и стекающую по ним воду, отчаянно высматривая детей.

Сначала я видела только пустынный океан, и мое сердце чуть не разорвалось. Затем я разглядела две головы, подпрыгивающие рядом на волнах. Я погребла к ним. Вики и Берти задыхались, всхлипывали. Крохотные частички суши, игрушки валов.

— Держитесь за меня, — сказала я.

Они послушались, и я поплыла, хотя и неумело, к военному кораблю. Это замедляло мое продвижение, как и гребни волн. Корабль казался далеким, как луна. Я оглянулась на пароход Куана и с ужасом увидела шлюпку с четырьмя китайскими моряками, гребущими к нам. Я отчаянно била ногами и гребла руками. Мои силы убывали, люди Куана приближались, и я думала, что мы погибли, но тут увидела другую шлюпку, направляющуюся к нам с военного корабля.

— Мисс Бронте! — закричал мистер Слейд с ее носа, где он сидел между двумя офицерами с ружьями, а еще двое гребли.

Какое облегчение испытала я, когда их шлюпка приблизилась, и мистер Слейд наклонился над бортом, протягивая мне руку! Я услышала крик Куана:

— Остановите их!

Загремели выстрелы, пули буравили воду вокруг нас. Пока мистер Слейд втаскивал в шлюпку Вики, его офицеры отвечали на выстрелы. Один уронил ружье и безжизненно поник. Мистер Слейд поднял Вики в лодку, потянулся за Берти, но внезапно пошатнулся, левой рукой сжал правую, и его лицо исказилось от боли. Его ранило. Он ухватил Берти левой рукой. Шлюпка Куана была совсем близко. Один из гребцов мистера Слейда был убит. Я подтолкнула Берти повыше. Объединив усилия, мы втащили его в шлюпку. Я уцепилась за борт, стараясь переползти через него. Мистер Слейд схватил меня за воротник, его раненая рука бессильно свисала, вся в крови. Под моим весом шлюпка сильно накренилась. Оставшийся в живых гребец поднялся помочь мистеру Слейду, но выстрел скинул его за борт. Со стоном благодарности я вскарабкалась в шлюпку, заливая ее водой.

Но теперь шлюпка Куана нагнала нас. Гребцы вцепились в наш борт. Мы раскачивались и кренились, будто единое целое, а китайцы потянулись за детьми. Вики и Берти завизжали. Мистер Слейд ударил одного в челюсть, другого в живот и скинул обоих в море. Они попытались залезть в нашу лодку. Я схватила весло и отбилась от них. Их товарищ в шлюпке навел ружье на мистера Слейда. Другой схватил Берти. Мальчик кричал, кусался и брыкался. Я размахнулась веслом и ударила по ружью с такой силой, что оно отклонилось. Последовал выстрел, но пуля пролетела мимо цели. Моряк Куана потерял равновесие и рухнул в воду. Мистер Слейд рванулся к китайцу, который боролся с Берти, и ударил его ногой под ребра. Тот взвыл и выпустил мальчика. Я ударила его веслом, и мистер Слейд столкнул его за борт. Мистер Слейд сел и схватил второе весло.

— Гребите, — приказал он мне.

Я послушалась — неуклюже, так как никогда не гребла раньше. Мистер Слейд, орудуя веслом, морщился от боли. Раскачиваясь и подпрыгивая на волнах, мы кое-как двигались к военному кораблю.

— Не дайте им уйти живыми! — закричал Куан.

Дула выплюнули пучки света, осыпая нас свинцовым градом. Пули стучали по нашей шлюпке, ядра всплескивали воду вокруг нас.

— Ложитесь! — крикнул мистер Слейд Вики и Берти.

Они распластали свои дрожащие тельца на дне шлюпки. Над нами вздыбился военный корабль. Офицеры сбросили с борта веревочную лестницу. Я подбодряла Вики с Берти, карабкаясь вверх следом за ними, а борт громыхал под выстрелами. Офицеры втащили на палубу нас, а затем мистера Слейда. Корабль отвечал Куану ружейными и пушечными залпами. Моряки поспешно увели детей в безопасность каюты. Измученная, мокрая, дрожащая на холодной палубе, я плакала от радости, что мы спасены. Мистер Слейд сжал меня в яростном, жарком объятии, и мы вместе смотрели, как судно Куана на всех парах устремляется на нас.

Его мачты были сломаны, разбитые колеса тащили его неровным курсом. Из его нутра вырывался огонь, и заклубился дым. Куан стоял один на возвышении на носу; бешенство, ненависть и безумие чудовищно исказили его лицо. Он грозил кулаком и выкрикивал слова — неслышные, так как военные корабли продолжали обстрел. В тот миг, когда я уже думала, что его пароход протаранит наш в последней бессмысленной попытке покончить с нами, военные корабли разом дали пушечный залп. Оглушающий гул достиг небес. Снаряды сокрушили судно Куана. Куан силился устоять на своем возвышении. Его взгляд встретился с моим, и я ощутила, как его гнев перенесся через узкое пространство между нами, а его искалеченное судно почти остановилось, накренившись. Его губы сложились, произнося мое имя, его голос у меня в голове проклял меня. Словно в нашем общем видении я увидела и услышала изувеченный войной город Кантон, вопли его жены и дочек, жертв убийства, за которое он уже никогда не отомстит. Мистер Слейд крепко обнимал меня, пока мое сочувствие Куану и мое отвращение к его злодеяниям вели последнюю схватку в моей душе.

Куан с вызовом потряс кулаками и нырнул в океан. Его судно взорвалось огнем погребального костра и начало тонуть. Военные моряки разразились криками торжества. Мистер Слейд и я кинулись к борту и посмотрели вниз. Куан исчез.

Я повернулась к мистеру Слейду, и он пристально посмотрел мне в глаза.

— Моя милая, милая Шарлотта, — сказал он столь тихим голосом, что я лишь с трудом различала его слова сквозь громкие голоса и суету моряков вокруг нас. Его ладонь и пальцы нежили мое лицо. Я ощущала их теплоту, их дрожь. Я едва могла дышать, таким пылким было его выражение.

— Я всегда считал, что есть мысли, которые не следует облекать в слова, — сказал мистер Слейд. — Но пережитое нами заставило меня понять, что, храня молчание, рискуешь потерять случай сказать то, о чем более всего необходимо сказать. Если бы вы умерли… Боже упаси… — Он покачал головой, словно так ужаснулся этой мысли, что не мог закончить фразу. — Так вот, что мне необходимо сказать, и к черту последствия. Пожалуйста, позвольте мне сказать вам, как глубоко я люблю вас.

Его голос упал до шепота, который потряс меня куда сильнее пушечной канонады. Я испытывала сладкое блаженство, прежде мне неведомое. Ибо впервые в моей жизни предмет моей любви ответил на мою любовь. Ради этого я с восторгом заново пережила бы все ужасы, которые мне выпало испытать.

Мистер Слейд нахмурился на меня.

— Вам нечего сказать? — В его глазах появилось выражение, граничащее с разочарованием. — Я думал… я надеялся, что вы разделите мои чувства. Так я ошибался?

— Нет-нет, — прошептала я, озаренная изнутри пламенем, более ярким, чем все еще отражавшиеся в воде языки огня. — Я разделяю их.

Он улыбнулся. Он наклонил голову к моему лицу. Когда наши губы встретились, я закрыла глаза, а мое блаженство воспаряло все выше, все слаще. Сейчас в поцелуе мистера Слейда была нежность, которой недоставало нашему поспешному соитию в лесу. Сейчас настала минута, которую я ожидала всю мою жизнь и хотела бы упиваться ею вечно.

43

Мою историю следовало бы завершить здесь. Это позволило бы вам, читатель, поверить, что дальше я жила-поживала в безоблачном счастье, будто принцесса в сказке. Но реальность вторгается в самые лучшие моменты жизни, которые столь же мимолетны, как и в худшие.

Этот поцелуй очень надолго оказался последним мгновением интимной близости с мистером Слейдом. Нас прервал морской офицер, сообщивший мне, что детям требуется мое попечение. Я поспешила к Вики и Берти, сняла с них мокрую одежду, укутала в одеяла, накормила горячим бульоном и уложила спать. Они уснули, пока я сушила собственную насквозь промокшую одежду, а моряки искали Куана и уцелевших с его судна. Хитчмен был взят в плен. Ник, команда судна и труп Тин-наня пошли на дно вместе с пароходом. Никаких следов Куана так и не нашли.

Меня затребовал к себе лорд Анвин, который был на этом корабле все время, но старательно прятался на протяжении боя. Он ждал от меня полного отчета о похищении. Опасаясь быть обвиненной в нем, я поспешила объяснить, как герцогиня угрожала мне пистолетом. Лорд Анвин сообщил, что вскоре после того, как королева обнаружила исчезновение детей, он заподозрил, что у Куана помимо капитана Иннеса должны были иметься еще сообщники. Он обыскал Балморалский замок и нашел пистолет, а также пустой флакончик из-под опиума в комнате герцогини. Когда он предъявил их ей, она сразу призналась в содеянном и назвала гвардейцев, помогавших ей. Кроме того, она призналась, что Куан, чтобы заставить ее помогать в его замыслах, похитил ее горячо любимую племянницу. Я истолковала услышанное следующим образом: заподозрил, обыскал, предъявил и получил признание МИСТЕР СЛЕЙД. Но в любом случае я была оправдана. Герцогиню и ее пособников ожидала виселица.

Еще лорд Анвин объяснил мне, как было установлено, где находятся дети и я. Мистер Слейд получил телеграмму от папы, в которой говорилось, что Куан забрал нас на борт судна, стоящего на якоре под Абердином. Откуда папа узнал это, тогда оставалось тайной. Министерство иностранных дел тут же объединило усилия с военно-морским флотом, чтобы отыскать это судно. Лорд Анвин взял с меня клятву молчать о похищении и всех связанных с ним событиях. Интересы королевства требуют, чтобы как можно меньше людей знали, насколько уязвима Корона, сказал он, не то как бы пример Куана не вдохновил новые подобные нападения. Он приказал мне обязать моих близких хранить тайну. И до настоящего времени, пока я не начала излагать все эти подробности в моем повествовании, которое, возможно, останется непрочитанным, я соблюдала мою клятву.

Я ухаживала за детьми, пока корабль на всех парах возвращался в порт. Мистер Слейд оправлялся от своей раны, а затем вернулся к делам, и некоторое время я его не видела. На восходе мы прибыли в Абердин, где королева и принц-консорт радостно встретили Вики и Берти и увезли их. Меня они проигнорировали. Лорд Анвин поспешил следом за августейшей четой, чтобы, как я предположила, приписать спасение себе и войти в милость. Мистер Слейд, восстановленный на своем посту, сопровождал лорда Анвина. Меня поручили заботам доброго шотландского офицера, чья жена одолжила мне чистую одежду, накормила меня и предоставила в мое распоряжение комнату для ночлега. В нетерпении увидеть моих близких я на следующий же день села в поезд и назавтра добралась до Хоуорта.

Деревня, из которой я когда-то стремилась уехать, теперь казалась подобием рая. Никогда сентябрьское солнце не сияло так ярко с лазурнейшего неба, никогда вереска не выглядели великолепнее, а дом при церкви — более приветливым. Энн, Эмили и папа встретили меня восторженными восклицаниями и слезами счастья. Общество моих близких доставило мне гораздо больше истинной радости, чем блестящее светское общество, о котором мне мечталось, когда я отправилась в Лондон. Мы нетерпеливо обменялись историями о том, что нам довелось испытать.

— Но как вы сумели указать мистеру Слейду, где меня найти? — спросила я. — И как догадались воспользоваться для этого телеграфом?

— Благодаря Брэнуэллу, — сказала Эмили с неохотной похвалой.

Когда она объяснила, я просто не могла поверить, что Брэнуэлл сумел перехитрить людей, державших их взаперти в подвале, получить ценнейшие сведения и сообразить, как отправить эти сведения по назначению. Что своим падением Куан в конечном счете обязан моему непутевому брату, было поистине поразительно.

— Где Брэнуэлл? — спросила я. Мне не терпелось его поблагодарить.

Лица моего отца и сестер погрустнели. Папа сказал:

— Мы не знаем.

Энн вздохнула:

— Как ни печально, он вернулся к прежним привычкам.

Шесть дней спустя после моего возвращения Брэнуэлл упал без чувств по дороге в гостиницу «Черный бык». На следующий день он не мог встать с постели, и его состояние стремительно ухудшалось. Мы послали за доктором Уилрайтом. Он осмотрел Брэнуэлла и объявил, что тот на пороге смерти. Какое потрясение! Здоровье Брэнуэлла ухудшалось столь постепенно, что никто из нас этого не замечал; он так часто грозился умереть, что мы перестали принимать его всерьез. И только теперь я узнала, что он страдал чахоткой, той же болезнью, которая унесла Марию и Элизабет.

Брэнуэлл лежал под одеялом, укрывавшим его тело, до того исхудалое, что теперь оно выглядело не больше детского. Рыжие неухоженные волосы облепляли его испитое лицо. Оно было землисто-желтым, щеки запали, тонкие белесые губы дрожали. Пока Энн, Эмили и я плакали возле его кровати, папа встал на колени рядом с Брэнуэллом и сжал его руку.

— Отец, я умираю, — простонал Брэнуэлл. — Я понапрасну истратил мою юность и полностью, непростительно опозорил себя. За всю мою прошедшую жизнь я не совершил ни единого подвига, какие рисовал себе.

— Но ты же их совершил, — сказала я. — Ты спас всех нас и показал себя героем.

Весь этот день и всю ночь мои сестры и я не отходили от Брэнуэлла. Папа молился о его душе. Мало-помалу Брэнуэлл раскаялся в своих пороках. Он как будто забыл про эту Робинсон; казалось, он забыл, что любил кого-то еще, кроме своей семьи. А нам он выражал нежную любовь, которая и радовала, и разбивала наши сердца. На следующее утро — в воскресенье 24 сентября — мы смотрели, как угасает его жизнь. Он стал спокоен и сохранял полное сознание; последнюю молитву, которую папа вознес у его одра, Брэнуэлл заключил едва слышным «аминь». После внезапных кратких конвульсий он покинул нас на тридцать втором году своей жизни.

Как никогда прежде, я чувствовала, что на Небесах его ждут покой и прощение. Каждый дурной поступок, совершенный Брэнуэллом, каждая причиненная им боль изгладились. Я сожалела, что лишь немногие будут знать, как великолепно принял он последний вызов, брошенный ему судьбой. Я впала в глубочайшее горе, усугубленное запоздалой реакцией на перенесенные мной жуткие испытания. Головные боли, желчная лихорадка и слабость уложили меня в постель, пока папа, Эмили и Энн занимались подготовкой похорон Брэнуэлла.

После них наш дом обрел гармонию, хотя его и окутывал покров грусти. Папа исполнял свои обязанности в приходе со всей преданностью долгу. Энн, занятая домашними заботами, казалось, пребывала в мире с собой. Я полагаю, вклад в расследование удовлетворил ее потребность в самоутверждении. Эмили усердно работала пером — видимо, над новым романом. Надо полагать, наши приключения помогли проломить душевный барьер, не позволявший ей писать, и вдохновили ее творческие силы. Я верю, ей суждено величие, бессмертие.

Неуспокоенной была только я.

Я получила письмо от Джорджа Смита, в котором говорилось, как он предвкушает публикацию моего нового романа, и выражалась надежда на мой новый скорый визит. Но он казался частью иной жизни, и я была не в силах взяться за что-либо. Я не могла обрести ясности, пока не увижу мистера Слейда.

Он прислал мне короткое письмо из Лондона, помеченное министерством иностранных дел. Он писал, что допросил Хитчмена, который открыл имена и местопребывание сообщников Куана в королевстве и за его пределами в обмен на пожизненное тюремное заключение вместо расстрела. Сейчас мистер Слейд и его сотрудники были заняты арестами этих преступников и очищением правительства от продажных чиновников. Благотворительную школу закрыли, преподобного Гримшо и миссис Гримшо арестовали, а учениц распределили по более респектабельным заведениям. Мистер Слейд писал, что приедет ко мне, едва сможет, но без каких-либо упоминаний о его признании мне перед тем, как мы расстались; а прочесть о его чувствах между строк я не сумела. Передумал ли он? Не сама ли я нафантазировала слова, которые он сказал мне? Когда я писала ответ, то воздержалась от вопросов, которые жаждала задать. Я пригласила мистера Слейда посетить нас и поделилась с ним скорбной новостью о кончине Брэнуэлла.

Кроме того, я написала матери Изабели Уайт о том, что человек, ответственный за убийство ее дочери, понес заслуженную кару. Клятва хранить тайну не позволила мне вдаваться в подробности, но я надеялась, что и это даст ей некоторое удовлетворение.

Затем мне оставалось только ждать.

Наступил октябрь, принеся с собой холода. Две недели спустя после похорон Брэнуэлла я надела мантилью и шляпку, намереваясь погулять по верескам, но вместо того оказалась на кладбище у церкви. Ветер гулял между серыми каменными плитами надгробий. С темного предвечернего неба сеялась туманная морось. Я ступала по разбухшему от дождей дерну, а вокруг свежей могилы стояли провожающие в трауре. Тоскливая картина, и столь же тоскливо было у меня на сердце, пока я не услышала цокот копыт и не увидела приближающегося всадника. Тут во мне взыграла неудержимая радость.

— Мистер Слейд! — позвала я.

Он спешился у ограды кладбища. Пока он шел ко мне, унылый день светлел все больше. Я побежала к нему навстречу, но остановилась, потому что серьезное выражение его лица воспрепятствовало мне броситься в его объятия, как я того хотела. На протяжении всего нашего знакомства мы то устремлялись друг к другу, то отступали, и сейчас он был в фазе отступления.

— Мне было грустно узнать про вашего брата, — сказал мистер Слейд с холодной учтивостью. — Мои соболезнования вам и вашей семье.

Я пробормотала слова благодарности. Мы неторопливо шли по кладбищу, избегая смотреть друг на друга. Мое сердце вернулось к такому знакомому мучительному безответному томлению. Значит, мистер Слейд на корабле говорил неискренне, возможно, под воздействием острого возбуждения тех минут. А теперь хотел забыть то, что произошло между нами.

— Как ваша рука?

— Заживает, — сказал мистер Слейд.

— А как королева и дети?

— Прекрасно, — сказал мистер Слейд. — Ее Величество шлет вам свой привет. Вики и Берти рассказали ей, как храбро вы боролись, чтобы спасти их, и она сказала, что, если взамен вам когда-нибудь потребуются ее услуги, вам достаточно будет только попросить.

— Мне дорого расположение Ее Величества.

— Что до лорда Анвина, — продолжал мистер Слейд, — он получил повышение.

— Вопреки всем бедам, причиной которых стал? — спросила я в расстройстве.

Уголки губ мистера Слейда дернулись в намеке на улыбку.

— Лорд Пальмерстон отправил его в Индию принять участие в управлении колонией. Климат и тропические лихорадки должны вскоре его угомонить.

Мы натянуто поговорили о намеченных мерах для уничтожения преступной империи Куана. Затем я сказала:

— И что вы будете делать дальше?

— Министерство иностранных дел посылает меня с новым заданием в Россию. Уехать я должен очень скоро и не знаю, когда вернусь в Англию.

По его голосу я угадала, что задание это ему очень по вкусу. Он ничуть не сожалел о нашей скорой разлуке. Боль пронзила меня, однако во мне вспыхнул неожиданный гнев. Всю жизнь я влюблялась и кротко смирялась, когда меня отвергали, но на сей раз все было иначе. Пережитое дало мне мужество высказаться.

— Я понимаю, что у вас на уме, — сказала я, повернувшись к мистеру Слейду. — Вы приехали, чтобы мимоходом попрощаться со мной. Вы развлекались со мной в Шотландии, вы разыграли страсть передо мной на корабле, и теперь вы полагаете, будто можете вести себя так, словно ничего не случилось, и мы вновь можем вернуться к шапочному знакомству. — Оскорбление превозмогло воспитанность, и я ударила его в грудь. — Вы, сэр, подлец из подлецов!

Мистер Слейд посмотрел на меня как будто в изумлении.

— Я приехал не для этого. О чем вы говорите?

— Вы сказали, что любите меня, но мне следовало бы догадаться! — Меня не заботило, что я повысила голос, а люди у могилы смотрят на нас. — Особенно после того, как вы сказали мне, что цените в женщине красоту и живость и не могли бы воспылать чувством к той, кто их лишена.

— Что за вздор? — спросил мистер Слейд растерянно. — Когда я говорил такое?

— В поезде на пути в Лондон, — сказала я, — когда мы обсуждали «Джейн Эйр».

Это напоминание явно ошарашило мистера Слейда.

— Я говорил о персонажах книги, а не о вас и обо мне. — У него вырвался смешок. — Черт бы побрал женщин! Они всегда принимают на свой счет то, что говорят мужчины, и приписывают их словам смысл, какого там и в помине не было. Никогда не забывают ни единой случайной фразы. Дуреха, каждое мое слово на корабле было чистой правдой.

Когда я немо уставилась на него, мистер Слейд схватил меня за плечи.

— И здесь я не для того, чтобы попрощаться с вами. — Его взгляд пылал страстью. — Я здесь, чтобы просить вас поехать со мной в Россию… моей женой.

Настал мой черед смотреть ошарашенно. Он не избавлялся от меня, он делал мне предложение! Он, после смерти жены отвергавший романтические привязанности, сейчас хотел привязать себя ко мне! Наши совместные злоключения стерли прошлое и обратили его к будущему. И он хотел, чтобы мы разделили это будущее.

— Ну? Вы принимаете мое предложение? — На лице мистера Слейда зарождающееся разочарование вступило в борьбу с надеждой. — Или мне предстоит узнать, что вы играли со мной в любовь?

Я поняла, почему поначалу он держался со мной так холодно. Он готовился к этому предложению и прятал страх перед отказом. Теперь мой дух вновь воспарил в сладком опьянении, которое я испытала, когда он поцеловал меня. Я вспомнила момент, когда мы впервые встретились в Национальной галерее, и шок узнавания, который мы ощутили. Должно быть, мы оба инстинктивно почувствовали, что однажды станем мужем и женой.

— Боже мой! Не томите меня ожиданием! — сказал мистер Слейд. — Ваш ответ — «да» или «нет»?

От всего сердца я вскричала:

— Да!

Я думала, что выплакала все свои слезы, когда умер Брэнуэлл. Но теперь они снова хлынули от той же самой сияющей радости, которую я увидела на лице мистера Слейда. Он притянул меня ближе, но когда наклонился, чтобы поцелуем скрепить наше взаимное обещание, мной овладело столь жуткое предчувствие, что я замерла в его объятиях.

— Что такое? — сказал мистер Слейд, в тревоге попятившись от меня. — У вас же не возникли сомнения, выходить ли за меня?

Вне всякого вероятия, но это было именно так. Я обрела то, что всю жизнь считала наивысшим счастьем — предложение брака от того, кого любила и кто любил меня. Но ощущение было такое, будто я открыла красивую, полученную в подарок шкатулку и обнаружила, что ее содержимое хотя и было именно тем, чего я желала, почему-то выглядело иначе.

— Не в том, чтобы выйти за вас, — сказала я, — но в том, что будет дальше. В обозримом будущем мы будем жить в России?

— Да.

Глаза мистера Слейда вспыхнули от предвкушения знакомства с новой чужой страной. Я имела лишь смутное представление о царях, казаках и замерзших степях. Три месяца назад все это вызвало бы у меня приятное волнение, но теперь…

— До России же так далеко…

— Ну да, — сказал мистер Слейд. Мои колебания угасили его радость. — Но разве вам не хочется повидать мир?

И добавил, когда я кивнула:

— Вот случай для нас увидеть его вместе.

Но я никак не хотела расстаться с папой, Эмили и Энн. Мои близкие стали мне еще дороже после нашей утраты. И я питала сильную привязанность к Хоуорту, пусть маленькому и затерянному в глуши. Это был центр моей вселенной, приют, куда я всегда возвращалась, мысль о котором неизменно поддерживала меня в моих скитаниях.

— Я не знаю русского языка, — сказала я.

— Я вас ему научу, — сказал мистер Слейд.

Но я все еще колебалась.

— В России я никого не знаю и буду совсем одна, пока вы заняты делами. Что я буду делать?

— Будете писать новые книги.

Но мои книги корнями уходили глубоко в мою собственную историю. Если я вырву эти корни, вдохновение иссякнет. Мое творчество приковывало меня к Хоуорту не меньше, чем мои близкие. Моя неоконченная книга и другие, которые мне предстояло написать, имели на меня права большие, чем мистер Слейд. Мое сердце исполнилось печальной мудростью. Я отошла от мистера Слейда и оперлась на надгробный памятник.

— Я не могу выйти за вас, — сказала я, хотя и голосом полным слез и беспросветности.

— Почему же? — сказал мистер Слейд, а когда я объяснила свои причины, он отмел их: — Бесспорно, трудности есть, но вместе мы их преодолеем.

Когда-то я верила, что любовь побеждает все, но мне была известна суть его профессии, и я знала, что мы, если поженимся, будем больше в разлуке, чем вместе. Я представила себе, как я одна, без дела жду, когда же он вернется домой, и любовь переходит в свою противоположность — ведь я пожертвовала для него всем. Когда-то все, что я имела в жизни, казалось таким малым! Но теперь я поняла, что оно слишком бесценно, чтобы его потерять, — и что, принося эту жертву, потеряю я себя.

— Нет, — сказала я грустно. — Мы принадлежим разным мирам. Вот этот — мой. — Я обвела рукой дом при церкви, саму церковь, деревню и вереска. — В любом другом месте я буду ощущать себя потерянной.

— В таком случае я уволюсь из министерства иностранных дел, — сказал мистер Слейд. — Мы поселимся здесь, в Йоркшире.

Он отказывался от своей профессии в безудержном порыве влюбленного. Всего лишь секунду меня одолевал соблазн допустить это. Я видела, что его глаза были устремлены к дальним горизонтам, даже когда смотрели на меня. Я ощутила в нем беспредельную жажду странствий. Его дух и его любовь ко мне умрут в тесных пределах моей жизни здесь.

— Такую жертву я принять не могу, — сказала я.

Мы спорили долго и горячо: он пытался переубедить меня, но я твердо стояла на своем, хотя мое сердце разрывалось от любви к нему. Речь даже зашла о том, чтобы пожениться с условием, что я буду жить дома, пока он будет выполнять свои заграничные поручения; однако брак, в котором, возможно, мы вообще больше друг с другом не увидимся, казался бессмысленным нам обоим. Наконец мистер Слейд сдался.

— Как кажется, я все-таки приехал, только чтобы попрощаться, — сказал он, опустив голову. Его лицо исказилось отчаянием.

Я уже сожалела о своем решении, хотя и знала, что оно было единственно верным. Мои слезы струились, пока участники похорон проходили мимо нас. Мне казалось, что мистер Слейд тоже плачет, но уверена я не была.

— Если я вернусь в Англию, — сказал он срывающимся голосом, — могу ли я навестить вас?

— Да, — сказала я, обрадованная такой возможностью, хотя сама мысль о долгих годах без него причинила мне боль.

— Тогда прощайте, — сказал мистер Слейд.

Он нежно меня поцеловал, и я прильнула к нему. Я запоминала его вкус и тепло, силу нашего желания; мне было все равно, кто на нас смотрит. Затем мы отпустили друг друга. После того как мы обменялись последним страстным взглядом, мистер Слейд отвернулся от меня. Пошел дождь, и, глядя, как мистер Слейд покидает кладбище, я зарыдала. Мистер Слейд остановился у калитки. Его взгляд нашел меня. Какой неудержимый порыв я преодолела, чтобы не позвать его назад! На лице мистера Слейда отразилась покорность судьбе. Он вскочил на свою лошадь. Тоскливое утешение снизошло на меня: если я остаюсь одна, то по крайней мере по собственному выбору.

Мистер Слейд тронул лошадь, я смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду.

Читатель, я позволила ему уехать.

Эпилог

Прошел год с того дня, когда я получила письмо, которое вызвало меня в Лондон и положило начало приключениям, которые я описала тут. Я завершила свой рассказ о них, и остается только сообщить об их последствиях.

Вслед за кончиной Брэнуэлла черная колесница смерти вновь посетила нашу семью. Чахотка унесла Эмили 19 декабря 1848 года, а вскоре за ней последовала Энн 28 мая 1849 года. Их страдания и мои не поддаются описанию. Позвольте мне ограничиться моими слезами, капающими на эти страницы. Теперь папа и я — единственные, кто остался из семьи Бронте. Свет льется из его кабинета, где он работает над проповедью. Я пишу в одиночестве за столом, за которым когда-то Эмили, Энн и я читали вслух и обсуждали наши рукописи. В доме царит тишина, если не считать потрескиванья огня в камине. Снаружи буйствует ветер, и дождь хлещет по оконным стеклам. Нынче вечером, как и во многие другие вечера, мои мысли обращены на более счастливое прошлое и на вопросы, остающиеся без ответа.

Стоила ли радость от знакомства с мистером Слейдом тоски, которую я испытывала в разлуке с ним? Будь я способна предвидеть, что моим уделом станет это страшное пустое одиночество, вышла бы я за него и уехала бы в Россию? Были бы мои опасения преодолены, знай я, что скоро лишусь моих любимых сестер и буду томиться по мужу, чтобы любить его вместо них?

Разум подсказывает мне, что я бы осталась. И то, что я решила остаться, позволило мне провести с Энн и Эмили их последние часы. Я могла утешать папу. По доброй воле я не отказалась бы от этих благ.

И все-таки я не могу не думать о том, насколько богаче и счастливее была бы моя жизнь как жены мистера Слейда. И я не могу избавиться от суеверной мысли, что, обернись что-то в прошлом иначе, изменилось бы и все остальное. Выйди я замуж за мистера Слейда, не были бы Энн и Эмили живы сейчас? Мое воображение наполняет комнату голосами, смехом и теплом. Энн и Эмили сидят по ту сторону стола, мистер Слейд рядом со мной: он и я вернулись домой отдохнуть после наших странствий по свету. К этой картине я добавляю Брэнуэлла: чудом возвращенный к жизни и здоровью, он развлекает нас стихами. Отблески огня играют на наших счастливых лицах.

Но реальность изменить нельзя. Видения моих дорогих ушедших исчезают, в комнате вновь тихо. Страницы этой рукописи — мое свидетельство мужества Эмили, Энн и Брэнуэлла. Когда-нибудь она, быть может, будет прочитана, и героичность их станет известна; другие, чистые листы ждут наготове, чтобы я заполнила их иными повестями. Писать их для меня такое же утешение, как и в прошлом. И хотя я больше не видела мистера Слейда, не получила от него ни единого слова и моя тоска по нему причиняет мне боль, все же я не хотела бы забыть то, что мы разделяли. Где-то в широком мире он дышит и ходит, и в глубине сердца я чувствую, что когда-нибудь судьба вновь сведет нас вместе.

Да приведет Господь его ко мне!

Прощайте.

Послесловие автора

«Засекреченные приключения Шарлотты Бронте» — это фантазия, сплетенная вокруг реальных людей и исторических событий. Шарлотта, Эмили, Энн, Брэнуэлл и преподобный Патрик Бронте были реальными людьми. Другие реальные персонажи, чьи имена и подробности биографий я позаимствовала, — это Марта Браун, Эллен Насси, Джордж Смит и его семья, Артур Белл Николс, Константин Эгер, лорд Рассел, лорд Пальмерстон, а также королева Виктория, принц Альберт и их дети. Шарлотта и Энн действительно посетили Лондон в 1848 году. Политические революции действительно вспыхивали в Европе на протяжении этого года, а чартистское движение действительно пронеслось по всей Англии. Однако сюжет этого романа и все его драматические поворотыабсолютно вымышлены. Первая опиумная война между Китаем и Британией, события, приведшие к ней, и ее политические последствия для Китая вполне историчны, как и серьезные проблемы, которые породило в Китае курение опиума. Куан — вымышленный персонаж, чьим обидам и побуждениям можно найти оправдание, хотя и не его поступкам. Я старалась верно изобразить исторические события, но все остальные аспекты романа — плод моего воображения.

Лора Джо Роулэнд «Невероятные приключения Шарлотты Бронте»

Посвящается Джулиет Греймз, моему редактору. Спасибо, что рискнули и дали мне шанс.

Пролог

«Утром, не успела я встать с постели, как прибежала малышка Адель и сообщила, что в большой каштан, что рос в дальнем конце сада, ночью ударила молния и расколола его пополам».

Читатель, эта фраза — из написанного мною романа. Ею заканчивается сцена, в которой мистер Рочестер делает предложение Джейн Эйр, она его принимает, и над усадьбой Торнфилд разражается гроза. Сверкание молний символизирует предстоящий в жизни Джейн драматический поворот, расколотое дерево — вынужденную разлуку горячо любящих друг друга героев. Когда писала эту сцену, я и помыслить не могла, что пророчу собственное будущее.

Летом 1848 года «молния» поразила меня самое — я была ввергнута в приключение, подобного которому и представить себе не могла. Я оказалась причастна к событиям исключительной важности, превосходившим мое самое буйное воображение и теперь скрытых под покровом строжайшей секретности. Если я скажу, что мои тогдашние действия повлияли на судьбу государства, это — прошу меня простить — может показаться нескромным, но будет чистейшей правдой.

В разгар этих приключений я нашла мужчину своей мечты. Его зовут Джон Слейд, и он — шпион на службе британской короны. Мы полюбили друг друга той любовью, какую я ждала всю свою жизнь и уже было отчаялась познать. Но вскоре мы оказались разлучены. Мое сердце было жестоко разорвано надвое, как то несчастное каштановое дерево. Сходство обстоятельств моей жизни и жизни Джейн не укрылось от меня, равно как и тот факт, что граница между вымыслом и жизнью порой бывает сродни черте, проведенной на песке и стертой налетевшим ветром. Я горько скорбела об окончании приключения и утрате любви, и у меня не было предчувствия, что случившееся один раз может случиться снова.

Но в 1851 году новое приключение позвало меня. Обстоятельства были другими, однако между первым и вторым приключениями имелось и существенное сходство: в оба был вовлечен Джон Слейд. Первое привело меня к нему, затем отняло его у меня. Второе вернуло его обратно.

Минуло почти три года, множество происшествий, случившихся за это время, изменило мою жизнь. Но я никогда не забывала о 1848 годе и не переставала тосковать по счастью, которое ушло вместе с моим возлюбленным. И мне в голову не могло прийти, что далеко-далеко, в стране, куда он отправился, развивались события, стекавшиеся в опасный поток, которому предстояло подхватить и меня.

Я не присутствовала при этих событиях, но писательское воображение способно переносить автора в места, где самому ему не дано побывать. Это воображение замещает реальный опыт. Вымысел, основанный на фактах, создает подобие правды. Вот я и постараюсь теперь в меру своих возможностей реконструировать события, о которых упомянула.

* * *

Январь 1851 года. Москва стояла укутанная тяжелым снежным покровом. В свете луны и звезд, сверкавших на обсидианово-черном небе, искрились белизной крыши домов. Неподалеку от городских ворот мрачно темнела Бутырка — наводящая ужас тюрьма, построенная в восемнадцатом веке, в царствование Екатерины Великой. Ее башни с амбразурами покрылись инеем, снежное одеяло легло на гребни высоких каменных стен и всю огороженную ими территорию тюрьмы. Снег делал картину светлой, как день, однако лишенной красок, словно она была выполнена исключительно в черно-белых тонах.

Чугунные ворота открылись, и из них, ковыляя, вышли трое мужчин с повязками на глазах и связанными за спиной руками. На них были лишь брюки и рубашки — и никакой обуви. Подталкиваемые тремя конвоирами, вооруженными винтовками, они прихрамывали и спотыкались. Их лица и тела были покрыты глубокими резаными ранами и кровоподтеками. Мужчины дрожали от холода, между тем как конвоиры, перебрасываясь шутками, строили их перед стеной. Пар от дыхания мгновенно превращался в ледяные кристаллики. Мужчины дрожали так сильно, что едва удерживались на ногах, и были слишком слабы, чтобы протестовать, когда конвоиры взяли их на прицел, а потом безо всяких церемоний выстрелили.

Трое несчастных издали последний предсмертный крик, их тела дернулись, кровь — темная, почти черная — обрызгала стену и потекла на снег, окутываясь паром. Не успел стихнуть ружейный грохот, как три тела упали на землю. Жестокое правосудие свершилось.

Эхо выстрелов заглохло, не достигнув городских улиц, где по берегам замерзшей Москвы-реки горели костры. По льду под веселую музыку оркестра скользили конькобежцы. Над рекой возвышался Кремль. Башни, купола и шпили его дворцов и соборов возносились к небу. Большой Кремлевский дворец представлял собой великолепное белокаменное сооружение в византийском стиле, обильно украшенное позолотой. Ярусы арочных окон сияли, освещенные изнутри множеством свечей в хрустальных канделябрах. Из одного окна на конькобежцев взирал мужчина. Высокий, свидетельствовавший о недюжинном уме лоб венчал его чело, наружные уголки глаз были слегка опущены. Кончики усов закручивались кверху, но линия рта оставалась строгой, осанка гордой, и выражение лица было расчетливым и лишенным какой бы то ни было веселости.

Это был Николай Павлович, император России.^[90]

Высокий потолок комнаты, в которой он стоял, изгибался куполом, начинаясь от резных колонн, инкрустированных золотом. Солдаты, придворные и слуги застыли в ожидании его приказов. Раздался стук шагов по мозаичному полу, и к царю подошел мужчина. Это был пруссак с типично германской лепкой лица: бесцветно-тусклые глаза полуприкрыты тяжело нависающими веками, кончик длинного носа едва не касался верхней губы жестокого чувственного рта. Коротко подстриженные седые волосы мерцали серебром. Взмахом руки император велел присутствующим удалиться, и те вмиг бесшумно исчезли.

Единственным, кто не последовал за ними, был мужчина, прятавшийся за колонной, откуда он мог слышать любое, даже произнесенное шепотом слово.

— Что вы имеете мне доложить? — спросил царь.

— Английские агенты расстреляны.

— Все?

— …Да, Ваше Величество.

Царь не заметил легкой заминки длиной всего лишь в один сердечный удар, случившейся перед тем, как пруссак произнес свой ответ. Императора Николая явно тяготили какие-то заботы.

— Англичане пришлют других, они решительно настроены расширять свое господство в мире за счет сокращения моего. В союз с Францией, Испанией и Португалией они вступили исключительно ради того, чтобы держать меня под контролем. Но только на политических маневрах они не остановятся. Не зря же они засылают своих агентов шпионить за моим двором, сеять смуту в народе и ослаблять мою империю изнутри. — В его глазах отражались сполохи костров, горевших вдоль реки. — То, что наша вражда выльется в войну, — лишь вопрос времени. Если бы только был способ гарантировать победу в ней России.

— Такой способ, вероятно, существует.

Царь обернулся к собеседнику:

— Вот как? — Он прищурился. Его двор кишел людьми, которые успокаивали его фальшивыми заверениями. — У вас есть новая идея?

— Есть. Она возникла в связи с донесением, которое я только что получил от наших агентов в Лондоне. — Пруссак изложил содержание донесения и объяснил, как можно использовать эту информацию в интересах России.

Прятавшийся за колонной соглядатай все слышал. Он понимал, что должен улизнуть прежде, чем его обнаружат, но медлил, охваченный ужасом. Подробности, содержавшиеся в донесении, были изложены коротко и схематично, но пруссак построил на них сценарий битвы, поле которой простиралось на восток до самого Китая, на западе охватывало всю Европу и перешагивало через Ла-Манш, суля многим странам кровавую бойню с невиданным еще в истории количеством жертв. Тем не менее у этого соглядатая были и более насущные, личные тревоги: его собственные дни могли оказаться сочтены.

* * *

Все это я узнала гораздо позже. К тому времени я уже была вовлечена в рискованную авантюру, и давать задний ход оказалось поздно. И к тому времени я уже усвоила урок.

Вопреки принятому мнению молния может дважды ударить в одно и то же место.

Читатель, я — тому доказательство.

И вот моя история.

Шарлотта Бронте, Гаворт, Англия, июнь 1852 г.

Глава первая

В юности я мечтала о приключениях и любовных романах, о путешествиях в увлекательные места, далекие от Гаворта — крохотной деревушки, где я прожила большую часть своей жизни. Мечтала о писательском успехе, о славе и популярности, о том, чтобы оставить свой след на земле. Для дочери йоркширского приходского священника то были дерзко честолюбивые мечты! И едва ли я сознавала, что, воплотись мои амбиции в жизнь, реальность будет очень мало походить на них. Столь же слабо сознавала я и то, что следует быть осторожней с мечтами, ибо они могут осуществиться.

Обо всем этом я размышляла вечером в четверг 29 мая 1851 года.

Под руку со своим издателем Джорджем Смитом я направлялась в лондонский танцевальный зал «Олмэк». Мы вошли в салон, где непринужденно болтающее собрание представителей светского общества уже расположилось на выстроенных рядами скамьях, обтянутых камчатной тканью. Свет, лившийся из газовых светильников, играл на шелковых платьях дам, на их высоких прическах, лилейно-белых плечах и сверкающих драгоценностях. Эта сцена, увиденная мною сквозь очки, ослепила мои близорукие глаза. Как всегда безнадежно лишенная уверенности в себе, я заколебалась.

— Смелее, моя дорогая Шарлотта, — сказал Джордж Смит. Высокий, моложавый, энергичный, с карими глазами и гладкими темными волосами, он был очень элегантен в официальном вечернем костюме. Проницательный столь же, сколь и красивый, он знал о моей робости. — Все умирают от желания познакомиться с вами.

— Вот это-то меня и пугает.

То был мой четвертый визит в Лондон, но страх появления на публике ничуть не уменьшился. Перед выходом из дома я так перенервничала, что у меня случился очередной приступ разлития желчи, и, все еще не оправившись от него, я испытывала слабость и тошноту.

Джордж Смит рассмеялся и похлопал меня по руке:

— Не бойтесь. Я вас в обиду не дам.

Четырьмя годами ранее я послала ему рукопись своего романа. Издательство «Смит, Элдер и Компания» опубликовало «Джейн Эйр», и книга стала знаменитым бестселлером. Сразу после нашего знакомства в 1848 году я недолгое время была без ума от Джорджа. Потом мы стали друзьями — очень близкими друзьями. Наши письма и разговоры были пронизаны флиртом. Но три года тому назад я и представить себе не могла и не поверила бы, скажи мне кто-нибудь, что если одному из нас предстоит серьезно полюбить другого, то это буду не я.

По мере того как мы двигались через зал, все лица оборачивались в мою сторону. Я чувствовала себя нелепой и немодной в своем черном шелковом платье. Даже теперь, будучи автором популярнейшего романа, я не избавилась от вечно преследовавшего меня страха перед тем, что скажут люди о моем внешнем виде. Когда дерзала представить себя знаменитой, я всегда видела себя превратившейся в красавицу. Ах, если бы все эти мечты могли осуществиться! Впрочем, хоть я и оставалась маленькой и бледной как всегда, вокруг меня неизменно поднимался взволнованный шепот. До публикации «Джейн Эйр» никто слыхом не слыхивал о Шарлотте Бронте. Теперь ее, казалось, знали все. Когда-то я могла пройти сквозь эту толпу, оставшись незамеченной, словно невидимка, но не теперь. Теперь я стала объектом любопытства и пересудов. Такого я никогда не ожидала.

Мать Джорджа, которая шла с другой стороны от меня, сказала:

— Мисс Бронте, если вы чувствуете себя неуютно, мы будем рады отправить вас домой.

Миссис Смит была дородной черноволосой дамой, все еще привлекательной, несмотря на возраст, и любила она меня не больше, чем я ее. Меня не мог обмануть ее заботливый тон, я знала, что ей очень хочется сплавить меня в их дом, где я остановилась, чтобы наслаждаться вечером вдвоем с сыном. Это было еще одним побочным эффектом славы, для меня совершенно неожиданным — у меня начали появляться враги.

Знакомя нас тремя годами раньше, Джордж не сказал матери, что я — автор «Джейн Эйр»; по причинам, вдаваться в которые я здесь не стану, роман был опубликован под псевдонимом Каррер Белл, и я хотела, чтобы мое настоящее имя сохранялось в тайне. Но когда тайна в конце концов все же открылась, миссис Смит пришла в ярость от того, что ее обманули. Невыносимым для нее было и то, что именно благодаря мне — с кем она всегда обращалась как с несчастным и унылым ничтожеством — издательство ее сына заработало немалое состояние. И она страшно боялась, что я имею на Джорджа виды матримониального свойства.

Миссис Смит не знала, что мое сердце принадлежит другому человеку, которого мне, быть может, больше никогда не суждено увидеть на этом свете.

— Благодарю вас, но я не хочу домой, — сказала я, маскируя свою неприязнь вежливостью. — Было бы непростительно упустить шанс послушать мистера Теккерея.

Знаменитый писатель Уильям Мейкпис Теккерей незадолго до того начал цикл лекций об английских юмористах восемнадцатого века; в литературном бомонде эти лекции производили фурор, они были из того ряда событий, на которых я некогда мечтала присутствовать.

— Смотрите, не затмите его успех, — игриво сказал Джордж.

— Я не смогла бы этого сделать даже при желании, — ответила я, ошеломленная подобным предположением.

В передней части зала, окруженный заискивающими дамами и господами, стоял автор знаменитой «Ярмарки тщеславия». Выше шести футов ростом, с пышной копной седых волос, он отнюдь не был хорош собой, и выражение лица у него было одновременно суровым и насмешливым. Его острый взгляд из-за сидевших на кончике носа очков остановился на мне, и он улыбнулся, я улыбнулась в ответ. Мне льстило числить его среди друзей, появившихся у меня после публикации «Джейн Эйр», и я была рада, что он заметил меня, хотя лукавый блеск, вспыхнувший в его глазах, должен был бы меня насторожить.

Оставив своих поклонников и подхватив под руку некую элегантную старушку со снежно-белыми волосами, он приблизился ко мне и громко сказал своей спутнице:

— Матушка, позвольте представить вам Джейн Эйр.

В зале наступила мертвая тишина. Все уставились на меня. Мистер Теккерей улыбался так, словно оказал мне большую любезность, отождествив меня с героиней моего романа и сделав центром всеобщего внимания. Но я почувствовала себя оскорбленной. Густо покраснев, я возжелала, чтобы пол разверзся у меня под ногами и я провалилась сквозь землю. Мистер Теккерей ждал моего ответа, но я была настолько подавлена и сердита на него, что не смогла ничего придумать.

Миссис Смит сказала:

— Пойдемте, мисс Бронте, — и увела меня к свободной скамье у стены. Я знала, что ей просто ненавистно какое бы то ни было оказываемое мне внимание, однако в тот момент была благодарна ей за то, что она оторвала меня от мистера Теккерея прежде, чем я успела сделать что-нибудь достойное сожаления. Пока они с Джорджем усаживались по обе стороны от меня, я слышала перешептывания среди собравшихся:

— Мисс Бронте посвятила второе издание «Джейн Эйр» мистеру Теккерею, не так ли?

— А вы знаете, что его жена безумна и ее пришлось поместить в дом умалишенных?

— Говорят, его жена послужила прототипом сумасшедшей из «Джейн Эйр».

— Да, и еще я слышала, что мисс Бронте когда-то служила гувернанткой в доме мистера Теккерея. Ничуть бы не удивилась, если бы узнала, что между ними существовала недозволенная связь. Вспомните: и Бекки Шарп, и Джейн Эйр были гувернантками, вышедшими замуж за своих нанимателей.

Кто бы мог подумать, что мой невинный знак восхищения вызовет такой скандал! Увы, я слишком поздно узнала о безумии жены мистера Теккерея, и многие читатели сочли мой роман автобиографическим, а нас с мистером Теккереем его героями, несмотря на то что это было заведомой ложью: хоть я действительно некоторое время работала гувернанткой, но в доме мистера Теккерея — никогда. Мы с ним вообще не были знакомы до опубликования моего романа. Мистер Теккерей отнесся к моему невольному промаху великодушно, и если его нынешняя выходка была единственным наказанием мне с его стороны, то я должна была бы лишь радоваться.

Перешептывания между тем продолжались.

— Похоже, мисс Бронте и ее издатель весьма близки между собой.

— Да, несмотря на то что она старше его. — Джордж Смит в свои двадцать девять был весьма завидным женихом, я же в свои тридцать пять — старой девой, чьи лучшие годы остались далеко позади. — Интересно, скоро ли мы услышим свадебные колокола?

Джордж улыбался, притворяясь, будто ничего не происходит. Зато его мать кипела от злости. К тому времени мне бы уже следовало привыкнуть, что я являюсь объектом сплетен, но я так и не смогла.

В конце концов аудитория расселась, в зале воцарилась тишина, и мистер Теккерей занял место за кафедрой. Говорил он просто и легко, и все, что он говорил, было убедительно и оживлялось юмором. Слушатели отвечали ему смехом и возгласами одобрения. Все это доставило бы мне большое удовольствие, не ощущай я на себе взглядов, не менее назойливых, чем нежелательные прикосновения. Но вечер еще только начинался, и худшее ждало меня впереди.

По окончании лекции присутствующие выстроились в две шеренги, образовав посередине проход, по которому, пожимая руки, принимая комплименты и обмениваясь язвительными шутками, следовал мистер Теккерей. Но когда он дошел до двери, собравшиеся не последовали за ним, а остались в зале.

— Они ждут вас, — тихо сообщил мне Джордж.

Съежившись между ним и его матерью, я двинулась сквозь строй. То был нескончаемый тоннель слишком близко придвинувшихся улыбчивых лиц, теплых влажных ладоней, пожимавших мне руку, и интеллигентных голосов, рассыпавшихся в восторгах. Я улыбалась, бормотала вежливые ответы и изо всех сил старалась не упасть в обморок от смущения. Когда мы перешли в другой зал, где были сервированы освежающие напитки, огромная толпа поклонников отрезала меня от Смитов и оттеснила в угол.

— Я просто обожаю «Джейн Эйр», — воскликнула герцогиня Сазерлендская. — Когда же выйдет ваша следующая книга?

— Боюсь, я не могу этого сказать, — сокрушенно призналась я.

Со времени публикации «Джейн Эйр» прошло почти четыре года, и шел второй год после появления моего второго романа, «Ширли», который не был встречен с таким же энтузиазмом, как первый. Поэтому надо мной нависала настоятельная потребность написать что-то новое, что могло бы стать вровень с «Джейн Эйр».

— По крайней мере скажите нам, о чем будет ваш новый роман, — выкрикнул кто-то.

Если бы я знала! Я никак не могла выбрать сюжет для своей следующей книги. Пока что мой издатель проявлял понимание и терпение, но я не могла рассчитывать, что он и читатели будут ждать вечно.

— Мне очень жаль, — только и могла я ответить.

Улизнув от этой толпы, я тут же попала в плен к другой, забросавшей меня теми же вопросами. Когда-то я готова была жизнь отдать за такой жадный интерес к моим книгам. Теперь мне хотелось спрятаться от него как можно дальше. Когда-то мне доставило бы удовольствие воображать, как, вернувшись домой, я буду описывать этот вечер тем, кого любила больше всех на свете. Теперь они покинули этот мир.

Первым, в сентябре 1848 года, от чахотки умер мой брат Бренуэлл, а вскоре после него, в декабре, — и моя сестра Эмилия, от той же болезни. Я молила Господа, чтобы Он пощадил мою младшую сестру Анну, но на следующий год и она заболела туберкулезом и скончалась в мае 1849-го.

В юности мы с моими родными поддерживали друг друга в наших творческих начинаниях, и я верила, что всех нас ждет блестящее будущее. Отчасти мои ожидания сбылись, когда Эмилия, Анна и я опубликовали свои романы. Однако ни «Грозовой перевал» Эмилии, ни «Агнесс Грей» и «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Анны не получили признания критики и читателей. Мне и в голову никогда не могло прийти, что я окажусь единственной из нас троих, на чью долю выпадут слава и финансовый успех, и что дожить до этого доведется мне одной. Их смерть все еще мучает меня, и горе мое не утихает. Благодарение Богу, у меня еще есть отец, но другой человек, который тоже мог бы утишить мою боль, находится далеко.

Это, разумеется, Джон Слейд, шпион, в которого я влюбилась во время своих приключений 1848 года. Он попросил меня выйти за него замуж, но я отказалась, потому что ему предстояло отправиться с новым заданием в Россию, и мы не могли рассчитывать, что увидимся когда-нибудь снова. Я по-прежнему люблю его, несмотря на то что за все эти годы не получила от него ни единой весточки и не знаю, любит ли он еще меня — и даже жив ли он.

Как называть его, мысленно и в этом повествовании, — вопрос, требующий размышления. Говорить «мистер Слейд» было бы правильно, но, учитывая наши отношения, слишком официально. «Джон» — пожалуй, чересчур фамильярно, поскольку мы были знакомы недостаточно долго, чтобы перейти на имена. Поэтому, думая о нем, я склоняюсь к компромиссу и называю его «Слейдом». Но независимо от того, как я к нему обращаюсь, он всегда остается в моем сердце. Я горюю о нем остро и ежечасно.

Тоска по утраченным любимым людям накатывает на меня непредсказуемо, в самое неподходящее время. Вот и теперь, посреди этого веселого сборища, я почувствовала, что слезы застилают мне глаза. На ощупь пробираясь к выходу, я воткнулась в какого-то джентльмена.

— Мисс Бронте, — сказал он. — Позвольте вам помочь.

Его голос звучал успокаивающе, он подействовал на мои нервы так благотворно, что я, вместо того чтобы продолжить свой путь, подняла глаза и посмотрела на джентльмена. Это был мужчина не выше среднего роста и не слишком привлекательный. Седеющие волосы начинали редеть над его высоким лбом, а хмурый взгляд придавал ему вид менее легкомысленный, чем у остальных присутствовавших. Карие глаза смотрели с неподдельной заботой. Взяв с ближайшего стола бокал вина, он протянул его мне.

— Выпейте, — сказал он со спокойной уверенностью, которой трудно было противиться.

Я выпила, и настроение у меня немного улучшилось. Странным образом я почувствовала себя в большей безопасности, словно в присутствии этого мужчины окружавшая меня толпа не могла доставить мне неприятностей.

— Благодарю вас, мистер?..

— Доктор Джон Форбз, — представился он. — Мы с вами не встречались, но состояли в переписке. Вероятно, вы помните.

— Да, конечно. Я писала вам в связи с болезнью моей сестры. — Доктор Форбз был одним из лучших британских экспертов по туберкулезу, а также другом Джорджа Смита, который и предложил мне проконсультироваться с ним, когда заболела Анна. — Позвольте мне лично поблагодарить вас за столь быстрый ответ.

— Что вы, не за что. — Доктор Форбз еще больше нахмурился. — Мне было печально услышать, что ваша сестра не поправилась. Пожалуйста, примите мои соболезнования.

Я приняла их с сердечной благодарностью. Обычно, если кто-нибудь упоминал о моих сестрах, я моментально переводила разговор на другую тему, но от этого человека веяло таким надежным спокойствием, что я сохранила самообладание.

— Как поживаете? — спросил он. — Надеюсь, сочинительство является для вас большим утешением?

Я призналась, что не могу писать.

— Все не удается найти сюжет, который показался бы достаточно увлекательным, — сказала я и поинтересовалась его работой.

— Я уже давно лечу пациентов Бедлама, страдающих чахоткой, — сказал доктор Форбз.

Бедлам. При упоминании просторечного названия Вифлеемской королевской больницы меня охватила дрожь нездорового любопытства: эта лондонская психиатрическая клиника снискала себе печальную известность. Но мой интерес к душевным расстройствам не был исключительно праздным. Мне не понаслышке пришлось иметь с ними дело, и я принялась энергично расспрашивать доктора Форбза о его пациентах.

— Наряду с другими заболеваниями они страдают галлюцинациями, паранойей, разного рода маниями и слабоумием, — сказал он и описал несколько случаев.

Я узнала симптомы, проявлявшиеся у моего брата Бренуэлла и у кровавого злодея, с которым мне довелось столкнуться во время своих приключений в 1848 году.

— Что может привести к таким состояниям? — поинтересовалась я.

— Большинство специалистов считают, что они являются следствиями физических дефектов или душевных потрясений, — ответил доктор Форбз. — Но существует новая научная теория, согласно которой причины безумия коренятся в событиях раннего детства.

Я выразила такой горячий интерес, что он предложил:

— Хотите посетить Бедлам? Я был бы рад сопроводить вас. Возможно, там вы найдете подсказку для сюжета своей новой книги.

— Да, очень хочу, — воскликнула я, загоревшись настолько, что даже забыла о своей робости.

Между тем к нам уже спешил Джордж Смит со своей матерью.

— А, Шарлотта, — сказал он, — вижу, вы познакомились с моим другом Форбзом. — Они с доктором поприветствовали друг друга.

— Мы как раз собирались уезжать, — сказала миссис Смит, уставшая от суеты, которую устроила вокруг меня публика, и, повернувшись ко мне, добавила: — Пора домой.

— Я только что пригласил мисс Бронте посетить Бедлам в моем сопровождении, — сказал доктор Форбз, — и она согласилась.

— Посетить Бедлам? — Джордж перевел удивленный взгляд с доктора Форбза на меня, и по его безмятежным чертам пробежала тревога. — Но там вы можете увидеть много такого, что выведет вас из душевного равновесия.

— У мисс Бронте есть вкус к вещам, выводящим из душевного равновесия, — съязвила миссис Смит. — Ее романы изобилуют ими. — И она мило улыбнулась мне.

Я вскипела, но не могла ответить: я была ее гостьей, и это налагало на меня обязанность соблюдать приличия, даже если она того не заслуживала.

— Смею надеяться, что я справлюсь.

— Я не буду показывать мисс Бронте те отделения, которые посторонним видеть не следует, — пообещал доктор Форбз.

— И все же я думаю, что это неразумно, — нахмурившись, заявил Джордж.

— Согласна, — поддержала его мать. — Мисс Бронте, посещение дамой такого места может быть сочтено неподобающим. — Ее улыбка оставалась сияющей и любезной, но в тоне слышался намек на то, что я не дама.

— Дамы бывают в Бедламе каждый день, — возразил доктор Форбз. — Мы всегда рады посетителям.

Миссис Смит сделала вид, что не услышала его замечания.

— Если вы не заботитесь о себе, подумайте по крайней мере о моем бедном сыне. Что, если это расстроит вас настолько, что вы не сможете написать следующую книгу?

Ей хотелось внушить мне, что Джорджа заботит только моя следующая книга, а отнюдь не я сама.

— Бог с ней, с книгой, Шарлотта, — воскликнул Джордж. Его мать передернуло: ей было неприятно, что мы с Джорджем называем друг друга по имени. — Я опасаюсь того, что на вас может напасть какой-нибудь безумец.

— Кое-кто этому бы только порадовался, — не сдержалась я.

Но прежде чем его мать нашлась, что ответить на мой намек, доктор Форбз заверил Джорджа:

— Пациенты, представляющие опасность для окружающих, содержатся в изоляции от посетителей. И в любом случае я обещаю защитить мисс Бронте. Но, разумеется… — обратился он ко мне, — если вы передумаете…

Прежде я покорилась бы воле людей, которым чувствовала себя обязанной. Но по природе своей я упряма, а еще одним неожиданным эффектом моей славы стало то, что я обрела стержень, позволявший противостоять принуждению.

— Я решительно настроена посетить Бедлам, — сказала я. — Завтра в десять утра вас устроит?

— Прекрасно, — ответил доктор Форбз.

Джордж Смит выглядел смирившимся, его мать — явно взбешенной. В тот момент никто из нас не подозревал, что мой невинный визит в психиатрическую больницу в конце концов обернется бедствием для всех нас.

Глава вторая

Жизнь бывает полна случайных встреч. Большинство из них не оставляют никакого следа, но некоторые имеют последствия серьезные и далеко идущие. Такой была моя встреча с женщиной по имени Изабел Уайт, с которой я познакомилась летом 1848 года. Такой оказалась и встреча с доктором Форбзом. Случайные встречи, подобные этой, неожиданно направляют нас по какой-то иной дороге, и мы только гораздо позже сознаем, что они изменили весь ход нашей жизни.

Однако у меня не было никакого предчувствия тем утром, когда я собиралась посетить Бедлам. Сидя в маленькой гостиной Смитов в доме 76 по Глостер-террас, Гайд-парк Гарденз, в ожидании экипажа, я думала только об интересном сюжете для моей книги, которой давно пора было появиться.

Заслышав снаружи грохот колес и цоканье копыт, я заспешила к выходу и открыла дверь. На пронизанной солнцем улице, пролегавшей между рядами элегантных домов, показалась и остановилась перед домом карета, но не та, которую наняли для меня. По ее ступенькам спустился мистер Теккерей.

— Доброе утро, мисс Бронте, — сказал он с насмешливой улыбкой. — Я к вам со светским визитом.

Как бы ни была я сердита на него за выходку, которую он учинил по отношению ко мне накануне вечером, не оставалось ничего иного как пригласить его в дом.

— Как поживает Джейн Эйр сегодня? — Его глаза за стеклами очков озорно сверкнули.

Мои застлала красная пелена.

— Как вы смеете! После того как вчера представили меня как «Джейн Эйр» и сделали посмешищем для публики, вы снова издеваетесь надо мной!

Мистер Теккерей невольно попятился. От удивления его кустистые брови поползли вверх.

— Да что вы, мисс Бронте! Неужели вас оскорбило то, что я сказал вчера?

— Да, меня оскорбило это вчера и оскорбляет сегодня.

— Но я не имел в виду ничего дурного, — сказал мистер Теккерей, уязвленный моими словами, и принял покровительственный тон. — Вы слишком чувствительны. Если хотите выжить в жестоком литературном мире, вам придется нарастить толстую кожу.

— Люди, считающие других излишне чувствительными, сами обычно бесчувственны, как носороги, — парировала я.

Мистер Теккерей обжег меня негодующим взглядом, но тут же вспомнил о хороших манерах.

— Ладно. Если я задел ваши чувства, прошу меня извинить.

— Вы называете это извинением? С таким же успехом я могла бы назвать вас невежей, а потом сказать: мне жаль, что вы такой, какой есть.

— Вы уже назвали меня носорогом, — напомнил мистер Теккерей, рассерженный, но веселый.

— Только потому, что вы это заслужили.

Теперь, сбитый с толку, мистер Теккерей сказал:

— Не понимаю, из-за чего весь этот сыр-бор? То, что я сказал, было всего лишь пустой безобидной шуткой.

— Нет, сэр! — горячо воскликнула я. — В лучшем случае это была шутка дурного тона, а в худшем — жестокая!

Мы стояли лицом к лицу: я — воплощение ярости, мистер Теккерей — надменного негодования. Мои ладони невольно сжались в кулаки, и я не знаю, что сделала бы, если бы Джордж Смит, услышав нашу ссору, не поспешил к нам, оставив свой завтрак.

— Шарлотта, у вас есть все основания обижаться, — сказал он, — но я уверен, что мистер Теккерей действительно не хотел причинить вам страдание. Пожалуйста, позвольте ему принести извинения как положено.

Эти благоразумные слова произвели эффект ушата холодной воды, вылитого на сцепившихся противников.

— Я прошу прошения за то, что оскорбил вас, — с искренним раскаянием произнес мистер Теккерей. — Можете ли вы простить меня?

— Да, конечно. — Я не слишком-то поверила ему, но обрадовалась, что выход найден.

— Я хотел бы загладить свою вину, — сказал мистер Теккерей. — Пожалуйста, позвольте мне пригласить вас вместе с моими друзьями в театр. Пьесу выбирайте сами.

От перспективы очередного светского мероприятия мои нервы завибрировали, но я предпочла согласиться, чтобы он не думал, что я все еще сержусь. Мы назначили встречу на следующий вечер. Тут прибыл мой экипаж, и я отправилась в Бедлам.

* * *

По мере того как экипаж увозил меня все дальше от живописных улиц Гайд-парк Гарденз, меня начинали одолевать дурные предчувствия. Сент-Джордж-филдз, где расположен Бедлам, был знаменит трущобами, из худших в Лондоне. Разрушающиеся доходные дома стояли вдоль грязных узких улиц, квартиры в них снимали самые бедные и униженные представители человечества. От мусорных баков и выгребных ям исходила тошнотворная вонь. Но, разумеется, власти не могли предоставить психиатрической больнице место в более престижном районе.

Бедлам представлял собой внушительное сооружение в три этажа, увенчанное гигантским куполом, с классическим портиком и колоннами, окруженное каменной стеной. Величественное, словно храм, оно доминировало над широким бульваром. Доктор Форбз ждал у ворот. Мы обменялись любезностями, и он повел меня внутрь. Лужайка, окаймленная цветущими кустами и затененная высокими деревьями, выглядела неуместной среди убогих трущоб, как и люди, вместе с нами поднимавшиеся по широкой лестнице взволнованной гомонящей компанией. Многие из них были модно одетыми дамами и господами, каких можно встретить на Пэлл-Мэлл.^[91]

— Кто эти люди? — спросила я.

— Посетители, — ответил доктор Форбз. — Некоторые пришли проведать родственников, являющихся нашими пациентами, а большинство — совершить экскурсию по больнице.

Поглазеть на больных, как на зверей в зоопарке, подумала я и почувствовала себя пристыженной из-за собственного любопытства, пока доктор Форбз не указал мне на будку при входе, где служитель собирал входную плату, и не сказал:

— Деньги, которые вносят посетители, помогают оплачивать уход за пациентами.

Шаги и болтовня визитеров раздавались гулким эхом в просторном, с высоким потолком холле, залитом солнечным светом, проникавшим сквозь многочисленные окна. Пока Бедлам выглядел вполне респектабельным учреждением, а не угрюмой темницей, какой я его себе представляла. Даже запах стоял в нем ничуть не худший, чем в других лондонских зданиях, канализационные системы которых отравляли воздух повсюду. Доктор Форбз провел меня через часовню и цокольный этаж, где располагались кухни, кладовые и прачечная. Там работали люди, которых я попервоначалу приняла за слуг.

— Пациенты, чье состояние это позволяет, работают здесь и тем окупают свое содержание, — объяснил доктор Форбз.

Я другими глазами взглянула на мужчин, острыми ножами резавших овощи, на женщин, гладивших простыни горячими утюгами, и порадовалась, что делают они это под присмотром санитаров, ибо не забыла замечание Джорджа Смита насчет опасных безумцев. Мы осмотрели огород, где пациенты поливали аккуратные грядки, и прогулочные площадки, где они совершали моцион. Доктор Форбз сопровождал показ рассуждениями о лечебных свойствах свежего воздуха и физических упражнений. Группа посетителей придавала месту отчасти воскресно-прогулочный вид. Я почти могла представить себя совершающей экскурсию по некоему большому загородному поместью, если бы не вой и пронзительные крики, периодически доносившиеся из здания больницы.

— Теперь пройдем в отделения? — спросил доктор Форбз.

Я с радостью согласилась. Мы поднялись по широкой лестнице. В женском отделении были застланные коврами, залитые солнечным светом коридоры, обставленные удобными креслами, повсюду — мраморные бюсты, корзины с цветами, на стенах — картины маслом. Медсестры — почтенные матроны в белоснежных капорах и передниках — присматривали за пациентками, среди которых были и молодые, и пожилые женщины, скромно одетые, но безупречно опрятные. Некоторые бесцельно слонялись. Одна, проходя мимо нас, что-то пробормотала себе под нос; другая увязалась за нами, дергая меня за рукав. Несколько больных приглашали посетителей подойти к столу, на котором были разложены вязаные перчатки, кружевные воротники, игольницы, маленькие коробочки и прочие поделки.

— Им разрешено продавать свое рукоделие, — сказал доктор Форбз.

Я купила кружевной воротник для своей подруги Эллен и шерстяной шарф для Джона Слейда. Понимаю, что странно покупать нечто для человека, которого можешь никогда не увидеть, но я упорно продолжала собирать коллекцию мелочей на случай, если он вернется.

Похоже, пока эти подарки были единственным, что я могла унести с собой из Бедлама, — никаких драматических сцен, могущих вдохновить меня на новый роман, не встречалось. Миссис Смит сказала, будто у меня есть вкус к вещам, выводящим из душевного равновесия, и я думаю, она права. Увы, здесь не было ничего, что могло бы потрафить этому вкусу.

Но тут доктор Форбз сказал:

— Могу показать вам кое-что, что обычным посетителям видеть не полагается, но это не для слабонервных.

В моей жизни было много событий, закаливших мое сердце и, как я считала, надежно упрятавших его в защитный кожаный мешок, поэтому я заверила доктора Форбза, что готова совершить путешествие по «закулисью» Бедлама. Я увидела, как врачи ставят пиявки больным, страдающим не только душевными, но и физическими недугами, накладывают горячие едкие лечебные компрессы на бритые головы стонущих и сопротивляющихся пациентов.

— Это снимает острые душевные состояния, которые, как считается, разрушают психику, — пояснил доктор Форбз.

Мне показали больных, сидевших в ледяных ваннах, наглухо закрытых крышками, так что только головы торчали сверху. Доктор Форбз сказал, что это успокаивает их, и действительно, выглядели они спокойными до бесчувствия. В одной палате человек с кляпом во рту лежал в смирительной рубашке — одеянии с длиннющими рукавами, туго связанными за спиной и не позволявшими пошевелить скрещенными на груди руками.

— Смирительная рубашка оберегает его от нанесения травм себе самому или кому-нибудь другому, — рассказывал доктор Форбз.

А я вспоминала Бренуэлла, из-за алкоголизма и наркотиков страдавшего приступами буйства. Ему бы очень пригодилась такая смирительная рубашка. Воспоминание о брате опечалило меня. Вообще зрелище, представшее передо мной, было скорее угнетающим, нежели вдохновляющим, едва ли я могла найти здесь подходящий сюжет для романа. Критики называли «Джейн Эйр» грубой, шокирующей и вульгарной книгой. Представляю себе, что бы они сказали, если бы местом действия следующего романа я избрала Бедлам!

Выходя из очередного процедурного кабинета, мы встретились с двумя врачами, которые попросили у доктора Форбза совета относительно одного пациента. Пока он разговаривал с ними, я заглянула за угол и увидела в дальнем конце коридора слегка приоткрытую дверь, за которой царила непроглядная темнота, вызвавшая отклик у той тьмы, которая гнездилась внутри меня. Я приблизилась к двери, она была сделана из железа, в замочной скважине торчал огромный ключ. Меня удивило, что дверь, столь явно предназначенная для того, чтобы быть на запоре, оказалась открытой. Что там, за ней?

Подойдя вплотную, я заглянула внутрь. На меня пахнуло холодным воздухом, пропитанным запахами мочи и щелочного мыла. Я увидела темный зловещий коридор с арочным сводом, куда свет проникал лишь из зарешеченного окна, находившегося в дальнем конце, и услышала вой и нечленораздельное бормотание. От страха по спине пробежала не скажу чтобы исключительно неприятная дрожь: меня охватило предчувствие, что этот коридор приведет к чему-то, чего мне видеть не следует, но что я увидеть должна. В предвкушении сердце забилось быстрее; я оглянулась — никого поблизости не было, и никто не заметил, как я шагнула за эту дверь.

На цыпочках продвигалась я по коридору сквозь эхом отдававшиеся от стен вопли и бормотанье — наверное, именно такие звуки оглашают преисподнюю. С обеих сторон тянулись двери, на каждой имелось забранное металлической решеткой окошко, расположенное на уровне глаз. Двигаясь по лабиринту коридоров, я заглядывала в эти окошки и в каждой каморке видела запертых в ней мужчину или женщину. Кое-кто из них корчился в углу, словно зверь в клетке, большинство были по рукам и ногам скованы кандалами и цепью прикреплены к кроватям. Как же они боролись и стенали! Это напоминало картины средневековых пыточных камер. Знать, набрела я на темное сердце Бедлама.

Я стремительно шагала обратно по тому же пути, по которому пришла сюда, когда кто-то тронул меня за плечо. Сердце у меня подскочило и очутилось в горле. Вскрикнув, я резко обернулась. Передо мной стояла молодая женщина, невысокого роста, худенькая и бледная. На ней было простое серое платье с белой пелериной. Из-под белого чепчика выбивались вьющиеся каштановые волосы. Черты лица были тонкими и нежными. Серые с фиолетовым оттенком глаза, слишком большие для такого маленького лица, спокойно встретили мой взгляд. Испуг парализовал меня — и не только потому, что женщина подкралась ко мне столь неожиданно.

Меня преследуют образы тех, кого я любила, но потеряла. Понимая, что они давно превратились в прах в своих могилах, я, тем не менее, снова и снова вижу их в людях, с которыми встречаюсь. Эта женщина каждой своей чертой напоминала мою сестру Анну.

— Простите меня, мадам, — сказала она тихим и ласковым голосом моей сестры.

Меня накрыла черная волна страшных воспоминаний о том, как умирала Анна. Сестра покорно принимала все, чем мы ее пичкали; мерзкие на вкус лекарства и болезненные волдыри усугубляли ее страдания, но она кротко терпела. Я повезла ее к морю, чтобы сменить воздух — такова была последняя отчаянная рекомендация врачей. Увы, и это не помогло. Анна умерла в возрасте двадцати восьми лет в Скарборо. Там же и похоронена, на высоком мысу над морем, которое она так любила. И вот здесь, рядом со мной, стоял ее призрак.

— Кто вы? — только и смогла я спросить.

— Я Джулия Гаррс, — ответила она, сделав книксен. — А ваше имя?

— Шарлотта Бронте. — Теперь разум обуздал мою фантазию, и я увидела, что эта женщина — не реинкарнация моей сестры. Она была лет на десять моложе, чем была бысейчас Анна, и красивее: полногрудая, с купидоновым бантиком губ и густыми черными ресницами. Она была мне незнакома.

Испытав облегчение, я спросила:

— Чем могу вам помочь?

— Я заблудилась, — ответила она. — Не поспособствуете ли вы мне добраться домой? У меня там грудной ребенок, я ему нужна.

Решив, что она — одна из посетительниц, случайно, как и я, забредших сюда, я сказала:

— Конечно.

Она улыбнулась, я повела ее по коридору, и она взяла меня за руку. Ее пальцы оказались холодными и хрупкими, я вздрогнула: мне показалось, что это Анна из могилы коснулась меня. Я потеряла ориентацию и не могла найти дверь. Мы поворачивали за один, другой, третий угол, пока не наткнулись на медсестру. Это была грузная женщина с простым, грубым красным лицом.

— Джулия! — воскликнула она. — Что это ты здесь делаешь?

Джулия, съежившись, спряталась за меня. Я удивилась: откуда медсестра знает ее имя и почему Джулия испугалась?

— Мы совершали экскурсию по больнице и заблудились, — объяснила я.

Медсестра ухмыльнулась:

— Вы, мэм, может, и совершали экскурсию, но она — нет. Это Джулия Гаррс, она здесь живет.

Я была ошеломлена.

— Но… Но она выглядит совершенно нормальной.

Сестра рассмеялась:

— Я знаю. Все посетители так думают. Вы не первая, кого она пытается одурачить, чтобы ей помогли сбежать отсюда. Сначала очаровывает кого-нибудь, чтобы ее выпустили из камеры, — в интонации медсестры послышался намек на сомнительные ухищрения, к которым прибегает Джулия, — а потом бродит по коридорам в поисках следующей жертвы.

— Это правда? — спросила я у Джулии.

Продолжая цепляться за мою руку, она отвела глаза.

— Да правда, правда, не сомневайтесь, — сказала медсестра. — Она здесь потому, что убила собственного ребенка. Незаконнорожденного. Утопила в ванне. После чего и сошла с ума. Все считает, что ее ребенок жив.

Я в ужасе уставилась на Джулию. Медсестра оттащила ее от меня и сказала:

— Ну, пошли, девочка. Пора тебе обратно в твою камеру. — И уже ведя неохотно, но покорно следовавшую за ней Джулию по коридору, добавила, обернувшись ко мне: — Вам не положено здесь находиться, мэм. Это крыло закрыто для публики. Здесь содержатся умалишенные преступники.

Потрясенная очередной неожиданностью, я спросила:

— А как отсюда выбраться?

— Дверь там, — сестра махнула рукой.

Я поспешно пошла в указанном ею направлении. Но спустя некоторое время услышала скрип колес и увидела вдали четверых санитаров, толкавших каталку, на которой лежал больной в смирительной рубашке. Он брыкался, извивался и рычал сквозь кляп, затыкавший ему рот. От этих звуков у меня самой отвисла челюсть, и сердце начало гулко колотиться в ребра.

Нечленораздельные звуки, издаваемые человеком, так же индивидуальны и узнаваемы, как его речь. По вздоху, кашлю или стону можно распознать личность. В тот миг я всеми фибрами своего организма почувствовала, кто этот мужчина на каталке, несмотря на то что здравый смысл подсказывал: этого не может быть.

Санитары втолкнули каталку в комнату, и дверь за ними с грохотом захлопнулась. Разрываясь между невозможностью поверить и исполненной страха надеждой, я поспешно подошла к двери и, заглянув в зарешеченное окошко, увидела, как санитары борются с безумцем, снимая с него смирительную рубашку. Мужчина в разорванной белой сорочке и черных брюках был высок, худ, мускулист. Я старалась рассмотреть лицо, но его скрывали растрепанные черные волосы и огромный кляп. Доктор в белом халате, с обрамленной седыми волосами тонзурой на макушке и бесстрастным лицом в очках пытался настроить какой-то замысловатый прибор, состоявший из набора толстых коротких цилиндров, присоединенных к некоему механизму. От металлических стержней, расположенных на его краях, тянулись длинные провода. Рядом стоял деревянный стол с кожаными, заканчивавшимися скобами и пряжками прочными ремнями. Я увидела, как санитары подняли мужчину, переложили на этот стол и попытались пристегнуть его этими ремнями. В тот момент, когда он дернулся, стараясь вырваться, его лицо повернулось ко мне.

Оно было худым, смуглым, с носом, напоминавшим ястребиный клюв, с него градом лился пот. Губы вокруг кляпа изогнулись в гримасе боли. Глаза редкостного серого цвета сверкали, как кристаллы на солнце. Они снились мне каждую ночь. Мужчина меня не видел. Я закрыла рот ладонями, чтобы сдержать крик ужаса, смешанного с радостью узнавания.

Мое первое впечатление оказалось верным: безумец был Джоном Слейдом.

Глава третья

Как Слейд, мужчина, которого я любила, мог оказаться здесь, в Бедламе?

Почти три года тому назад он сказал мне, что отправляется в Россию, и я полагала, что он все еще там. У меня не было никаких причин думать иначе.

Что же с ним случилось и почему?

В глубине комнаты открылась дверь. Из нее вышел худой мужчина, одетый в костюм явно иностранного покроя. Тип лица выдавал в нем немца: бледная кожа, набрякшие полуопущенные веки за очками в золотой оправе, длинный нос, жестокий рот. Посеребренные сединой волосы коротко острижены. Вид властный.

Читатель, вы, разумеется, узнали пруссака, который планировал заговор против Англии с русским императором. Но я в тот момент еще ничего не знала об этом человеке.

Он направился к Слейду. В его руке что-то поблескивало. Оказалось, что это стеклянный цилиндр с поршнем, присоединенный к длинной острой игле. Пока санитары боролись со Слейдом, пытаясь его утихомирить, мужчина воткнул иглу в его руку и стал давить на поршень. Как только жидкость из цилиндра начала перетекать в тело Слейда, оно задергалось, сопротивление ослабло и глаза закрылись. Санитары зафиксировали его голову скобой. Врач взял в руку провода, соединенные со странным прибором. На конце каждого имелся маленький металлический диск. Он закрепил их на висках и лбу Слейда, после чего повернул рычаг включения аппарата.

Огоньки на панели замигали, послышалось потрескивание. Слейд оцепенел, словно в последней предсмертной конвульсии. Иностранец наклонился и что-то прошептал ему в ухо. Я не знала, что эти двое делают со Слейдом, но было очевидно, что ничего хорошего. Попыталась открыть дверь — она была заперта. Я заколотила в нее кулаками и закричала: «Прекратите!»

Врач, санитары и иностранец обернулись в мою сторону. И в тот же миг я услышала, как кто-то зовет меня по имени. Ко мне спешил доктор Форбз.

— Вот вы где. Слава богу! — воскликнул он, схватил меня за руку и потащил к выходу из этой тюрьмы. Вскоре мы снова очутились в отделении, где я его покинула, — среди персонала, посетителей и благословенной нормальности.

— Это было отделение для умалишенных преступников, — сказал доктор Форбз. — Я бы ни за что не позволил вам бродить по нему.

— Там, внутри… я видела… они… — С огромным трудом мне удалось взять себя в руки, и я, заикаясь, рассказала ему о том, чему оказалась свидетельницей.

— Это метод лечения, который называется гальванотерапия, — объяснил доктор Форбз. — Электрический разряд пропускают через голову больного. Им лечат от депрессии, ипохондрии, маниакального синдрома и слабоумия. Он абсолютно безвреден. Не волнуйтесь.

— Больной… Я его знаю… Это…

Доктор Форбз нахмурился. Он повел меня вниз по лестнице к главному входу.

— Вам следует вернуться домой. То, что вы увидели, так расстроило вас, что вы пребываете в смятении. Вы никак не можете знать этого пациента. Он — сумасшедший, которого арестовала и доставила в Бедлам полиция. Он подозревается в преступлении.

* * *

Я была уверена, что произошла ошибка. Джон Слейд — сумасшедший и преступник? Это невозможно!

Он был выпускником Кембриджа, бывшим священнослужителем. Он говорил как минимум на четырех языках, не считая английского. Он служил в вооруженных силах Ост-Индской компании и на Ближнем Востоке, а позднее поступил на секретную службу. Более того, он был героем, рисковавшим жизнью при исполнении служебного долга.

Я сказала доктору Форбзу, что обязана спасти Слейда, и умоляла его остановить пытки. Быть может, поведи я себя спокойней и разумней, мне бы удалось его убедить, но я была так возбуждена, что говорила бессвязно, словно сама была не в своем уме.

— Мисс Бронте, вам нужно немедленно уехать, — сказал доктор Форбз. — На вас обращают внимание.

Это привело меня в чувство. Если об этой сцене начнут судачить, можно представить себе, какое посмешище из меня сделают. «Знаменитая писательница Каррер Белл сошла с ума в Бедламе» — такими примерно будут газетные заголовки. Мне пришлось позволить доктору Форбзу проводить меня на выход.

— Моя вина. Не следовало позволять вам сюда приезжать, — сказал он, сажая меня в экипаж. — Я должен принести вам свои извинения. — И добавил: — Через два дня я уезжаю в отпуск, в Эмблсайд, что в Озерном крае, но если вам понадобится моя помощь, только дайте знать.

На обратном пути в экипаже я, поразмыслив, пришла к выводу, что, вероятно, Слейд попал в какую-то пертурбацию, которая и привела к его аресту и заключению. Но что это была за пертурбация? Интересно, почему доктор Форбз так поспешно выпроводил меня из Бедлама — не потому ли, что сам участвует в пытках Слейда и не желает, чтобы я это узнала? Но в это я поверить не могла. Должно быть, он искренне верит, что Слейд — сумасшедший преступник, а я просто обозналась.

Вернувшись в дом Смитов, я больше всего хотела остаться одна в своей комнате и решить, что делать, но Джордж встретил меня на пороге и сказал:

— Я рад, что вы вернулись пораньше. Мы едем на Великую выставку.^[92]

На Великой выставке была представлена грандиозная экспозиция — около ста тысяч механических устройств и произведений искусства из множества разных стран. Она была задумана принцем Альбертом, и идея ее состояла в том, чтобы пропагандировать принципы гуманности и демонстрировать технический прогресс, достигнутый человечеством в текущем веке. Хотя Великая выставка была событием номер один в Англии, я не хотела туда ехать, потому что была слишком расстроена. Но в то ж время я не могла отказать Джорджу. Поэтому после легкого полдника я уже сидела с ним, его матерью и двумя младшими сестрами в экипаже. Они оживленно обсуждали то, что предстояло увидеть, и никто не обратил внимания, что я в своей задумчивости не произнесла ни слова.

Почему Слейд вернулся в Англию? Почему не дал мне знать о своем возвращении? Я вспоминала три одиноких года, проведенные без него. Во мне боролись оскорбленные чувства, страх за Слейда и первые признаки сомнения относительно того, что я увидела в Бедламе. Действительно ли тот заключенный был Слейдом? Как мог Слейд стать сумасшедшим преступником? Мой разум отказывался поверить в это, потому что я знала Слейда как абсолютно здравомыслящего и благородного человека. Но как тогда объяснить его заключение в сумасшедшем доме, если, конечно, это и впрямь был Слейд?

Популярность Великой выставки стала очевидна задолго до того, как мы подъехали к ней. Движение на подступах к выставке замедлилось из-за огромного скопления экипажей и омнибусов. Пешеходы толпились на тротуарах. Наконец мы достигли длинной, тянувшейся через Гайд-парк аллеи, по бокам которой на затененных деревьями лужайках слонялись гуляки. Картина была настолько яркой и веселой, что мои бедламские впечатления показались нереальными. Вероятно, доктор Форбз был прав: человек, которого я видела, — не Слейд. Приняла же я в первый момент Джулию Гаррс за свою сестру Анну, почему я не могла ошибиться и еще раз?

— Смотрите! — миссис Смит показала рукой из окна экипажа: — Хрустальный дворец!

Хрустальным дворцом в обиходе называли здание, в котором расположилась Великая выставка. Это был гигантский стеклянный шатер высотой более сотни футов, опиравшийся на железный «скелет» подобно огромной оранжерее. Газеты окрестили его десятым чудом света. Мы вышли из экипажа и встали в очередь, тянувшуюся ко входу. Какое пестрое людское собрание представляла собой эта очередь! Сельские священники опекали стайки своих прихожан; учителя возглавляли группы шумных школьников; богатые дамы и господа стояли вперемешку с солдатами в мундирах. В толпе слышалась иностранная речь — это были посетители, приехавшие из-за границы.

Воспользовавшись тем, что его мать и сестры болтали между собой, Джордж Смит склонился ко мне и сказал:

— Вы страшно молчаливы. Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке. — Мне не хотелось говорить о том, что произошло в Бедламе, я не желала тревожить его, тем более что все это могло еще оказаться ошибкой с моей стороны. Вероятно, я так жаждала увидеть Слейда, что подсознательно наложила его образ на лицо незнакомца.

Мы вошли в Хрустальный дворец. Изнутри он напоминал просторный собор. Преисполненные благоговения, подхваченные людским потоком, мы со Смитами двигались вдоль длинного трансепта,^[93] осененного бочкообразным стеклянным сводом. Железные опоры, отлитые на манер классических колонн, поддерживали верхние галереи по обеим сторонам широкого главного прохода.

— Его длина более тысячи восьмисот, а ширина — четыреста пятьдесят футов, — сказал Джордж. — Площадь — девятнадцать квадратных акров.

— Тут даже деревья внутри растут, — восторженно подхватила его сестра Элиза.

Меня тоже восхитили живые взрослые вязы, стоявшие внутри трансепта.

— Здесь высоту крыши специально увеличили, чтобы под ней поместились росшие на этом месте деревья, — объяснил Джордж. — Поэтому здание не вполне симметрично.

Хрустальный дворец произвел на меня такое сильное впечатление, что я почти забыла о Слейде. Солнечный свет сквозь стеклянные крышу и стены лился на кусты, цветы и карликовые пальмы в кадках, выставленных вдоль прохода. Мерцали беломраморные скульптуры. Голоса посетителей и шуршание их шагов по деревянному полу сливались в сплошной низкий гул, похожий на шум морского прибоя. Поверх него я вдруг услышала чистый звук льющейся воды, и мы присоединились к толпе, окружившей гигантский хрустальный фонтан.

— Двадцать семь футов в высоту и четыре тонны весом, — снова просветил нас Джордж.

В центре радужным светом переливалась колонна в форме осколка айсберга. Вода каскадами стекала с нее в необъятный хрустальный бассейн. Когда мы двинулись дальше, Джордж сказал мне:

— Королева Виктория и принц Альберт устроили грандиозное торжественное открытие Великой выставки. Жаль, что вы не присутствовали. Но, возможно, вы увидите их в другой день. Я слышал, они планируют часто здесь появляться.

Я не стала говорить ему, что знакома с королевской четой. В 1848 году они сыграли свою роль в моих секретных приключениях.

Мы со Смитами осмотрели экспозиции, устроенные на площадках под верхними галереями. Каждая из них была посвящена одной стране или одной теме. В индийском павильоне мы полюбовались шелковыми коврами, шалями и композицией «Заклинатель змей». В павильоне Соединенных Штатов была выставлена фигура обнаженного греческого раба, которая произвела большой фурор. В павильоне Средневековья экспонировались алтарь, напрестольная пелена, канделябры и потиры. Мы побродили между железнодорожными локомотивами, гидравлическими прессами, фермерским и мельничным оборудованием и оцинкованной амазонкой верхом на коне. Мы видели вазы, изготовленные из человеческих волос и бараньего жира.

Грандиозность Великой выставки заключалась не в каком-то одном экспонате, а в уникальном собрании предметов, размещенных восхитительно красочно, что производило мощное впечатление.

— Ну, что вы об этом думаете? — спросил меня Джордж, пока мы слушали «Боже, храни королеву» в исполнении колокольного перезвона.

— Прекрасно, грандиозно, живо и ошеломляюще, — ответила я.

Он согласно улыбнулся.

— Говорят, ее каждый день посещает тридцать тысяч человек. Некоторые возвращаются не один раз.

Чтобы посмотреть все, одного раза действительно было недостаточно. Проведя там три часа, мы лишь поверхностно ознакомились с экспозицией. Притом все начинало путаться в голове. Единственное, что четко отпечаталось у меня в памяти, это модель парового воздушного корабля — баллон с горячим воздухом, соединенный с бойлером, двигателем и пропеллером. Огорошенная и утомленная таким изобилием оригинальных изобретений, я с удовольствием посидела в буфете и съела клубничное мороженое. А еще большее удовольствие мне доставило посещение того, что показалось мне тогда самым замечательным, — «комнаты уединения», первого в Англии заведения «общественных удобств», где за пенни я получила чистое сиденье для ватерклозета, полотенце, расческу и щетку для обуви.

Рада была я также и тому, что удалось несколько минут побыть в одиночестве и подумать. Наверное, это слишком для совпадения: чтобы Слейд оказался в Бедламе именно в тот день, когда очутилась там и я. Вероятно, мужчина, которого я видела, им не был. Но я твердо уверена, что совпадения случаются. Можно назвать это судьбой. Судьбой было то, что Джейн Эйр после ее побега от мистера Рочестера приютили давно потерянные кузен и кузины. Судьба свела нас со Слейдом в первый раз. Поэтому-то вопреки всему я продолжала верить, что безумец из Бедлама был Слейдом и что судьба опять нас соединяет.

Возвращаясь к Смитам через парк, я услышала, как кто-то окликнул меня: «Мисс Бронте!» Это был мужчина лет двадцати восьми с каштановыми волосами, одетый в коричневое пальто и коричневые брюки. Лучезарно улыбаясь, он спешил ко мне.

— Вы ведь мисс Шарлотта Бронте, писательница, не так ли? — спросил он.

— Да, вы не ошиблись, — рассеянно ответила я. Незнакомцы, читавшие «Джейн Эйр», часто узнавали меня, но обычно это случалось на литературных вечерах или в Йоркшире, где все всех знают. В публичном месте, в Лондоне, такого еще никогда не бывало. — Мы знакомы?

— Вчера вечером после лекции мистера Теккерея мы обменялись рукопожатием.

Я посмотрела на него внимательней. У него было розовощекое мальчишеское лицо, хрупкое телосложение и привычка склонять голову набок. Его большие, чуть навыкате карие глаза светились искренностью. Одежда была чистой, опрятной, но потертой на воротнике и обшлагах, туфли поношены, но начищены до блеска. Он не показался мне знакомым, впрочем, там, в салоне, было столько народу, что я могла и запамятовать.

— Что ж, рада видеть вас снова, мистер…

— Оливер Хелд, — схватив мою ладонь обеими руками, он энергично потряс ее. — Я так рад, что мы встретились! Я мечтал поговорить с вами. Обожаю «Джейн Эйр». Я прочел ее десять раз. Это моя любимая книга.

Он слишком долго держал мою руку, стоял слишком близко, склонившись ко мне, и его серьезные глаза смотрели мне прямо в лицо. Пробормотав слова благодарности, я попятилась, но он последовал за мной.

— Не могу дождаться, чтобы рассказать всем в школе, что я встретился с вами. Я преподаю географию, — пояснил мистер Хелд.

Меня не удивило, что он учитель: его речь была речью образованного человека, и я вполне могла представить себе, как мальчишки в классе передразнивают его.

— Я слышал, что вы тоже были учительницей. Это так?

— Да.

— Но потом вы стали знаменитой писательницей. Я тоже немного пописываю, — признался он. — Кажется, вы были и гувернанткой? — Когда я подтвердила и этот факт, он, похоже, обрадовался. — Надеюсь, вы извините меня, если я скажу, что именно такой представлял себе Джейн Эйр?

Слишком многие сравнивали меня с моей героиней, и хоть я отдавала себе отчет в подобном сходстве, это вызывало у меня чувство неловкости. Вежливо бормоча что-то о случайности каких бы то ни было совпадений, я искала повод ретироваться.

— Вы не замужем? — поинтересовался мистер Хелд.

Я ответила утвердительно, хотя мое стародевичество было деликатной темой, которую я не имела желания обсуждать. Люди считали, что причина крылась в моей невзрачной внешности, они не знали, что я отклонила четыре предложения руки и сердца, в том числе и предложение Слейда. Мистер Хелд начинал меня раздражать.

Он же воспринял мой ответ с восторгом:

— Я тоже свободен.

Беседа начинала приобретать оборот, который мне совсем не нравился.

— Сэр, мне было приятно поговорить с вами, но меня ждут друзья. Мне надо идти.

Присоединившись к Смитам возле экипажа, я тут же забыла о мистере Хелде — ведь это была всего лишь случайная встреча, не имевшая никакого значения, по крайней мере так мне казалось в тот момент. Мои мысли вернулись к Джону Слейду.

Я знала, что должна вернуться в Бедлам и еще раз взглянуть на того безумца.

Глава четвертая

В процессе сочинения я все больше осознавала, что рассказываемая мной история содержит гораздо больше того, что испытала лично я. Будучи некой целостностью, она включает важнейшие аспекты, с которыми я никогда не соприкасалась так близко, как те лица, которые вызвали их к жизни. Я могла лишь строить догадки по поводу связанных с ними обстановки, ощущений и переживаний. В этом, видимо, состоит ограниченность способа изложения от первого лица, что я почувствовала, уже когда писала «Джейн Эйр». Другие персонажи могли были быть нарисованы лишь такими, какими видела их она. Только от нее зависело, как будут представлены их действия и чувства. С той же проблемой я столкнулась, когда писала историю своих приключений 1848 года. Многое, что очень важно для понимания общей картины, происходило не со мной, тем не менее, я была единственным рассказчиком. И тогда я решила воссоздавать находящиеся вне моего опыта аспекты повествования, используя свое воображение, знание фактов и писательское умение. Так же я буду поступать и теперь.

Читатель, простите, если я допущу вольности в деталях. И будьте уверены, что по сути мое сочинение полностью соответствует правде. Итак, я начинаю рассказ о человеке, вокруг которого и вращается моя история.

Тайные приключения Джона Слейда

1848 год, декабрь. В Москве бушует метель. Крыши, купола, башни и шпили исчезают в вихрящейся белизне низкого неба. Ранее выпавший снег насыпью подпирает стены домов, тянется сплошными сугробами вдоль всех улиц. Сани с шумом носятся по городу, скрипя полозьями и звеня упряжью, из заиндевелых лошадиных ноздрей клубами вырывается пар.

Джон Слейд шел по Тверской, наклоняясь вперед, чтобы защититься от холодного ветра, вонзавшего в лицо колючие снежинки. За первые два месяца, проведенные в Москве, он идеально адаптировался и теперь ничем не выделялся из среды русских, а казался лишь одним из сотен кутающихся в подбитые мехом пальто мужчин в зимних шапках и ботинках. Никто бы не распознал в нем англичанина. Днями напролет изучая город и вступая в разговоры с незнакомцами, он научился находить тех людей, с которыми хотел познакомиться.

Вдоль улицы тянулись рестораны и кабаки. За окнами, затуманенными паром, горел свет. Слейд вошел в Филипповскую булочную. Его обдало жаром от ярко пылающего камина и обволокло по-восточному сладковатым дымом русских папирос. За столиками кафе, расположенного внутри булочной, собрались молодые мужчины, увлеченные громкой, возбужденной беседой. Официанты разливали чай из самоваров. Слейд уселся за свободным столиком в углу. Он скинул на спинку стула пальто, снял шапку, закурил папиросу и заказал чай. Прислушавшись к разговору расположившихся неподалеку мужчин, узнал их имена и род занятий.

— Черт бы побрал этих цензоров! — воскликнул неопрятный, с растрепанными волосами парень по имени Федор — журналист некоего прогрессивного издания. — Они запрещают все мои статьи!

— Царь не хочет, чтобы западные идеи свободы распространялись в нашем народе, — сказал Александр, державшийся с достоинством человек в очках, преподававший философию в Московском университете.

Их третьим товарищем был дородный бородатый поэт по имени Петр. Стукнув кулаком по столу, он заявил:

— Революция грядет, хочет того Его Величество или нет! — Слейд придвинул свой стул к их столу. — Революция уже приходила в большую часть Европы и зачастую терпела крах благодаря нашему царю. Он посылал войска куда мог, чтобы расправиться с восставшими. И он решительно настроен не пустить ее сюда. Не зря его называют жандармом Европы. Если мы хотим что-то изменить, нельзя ограничиваться разговорами.

Мужчины повернулись к Слейду.

— Вы кто? — спросил Федор.

— Иван Зубов, — ответил Слейд. — Я журналист из Санкт-Петербурга.

По-русски он говорил безупречно — результат врожденных лингвистических способностей и усиленных занятий с носителями языка. Прежде чем приехать в Москву, он несколько месяцев жил в Петербурге, где специалисты натаскивали, тренировали и тщательно готовили его. Практика продолжалась до тех пор, пока он полностью не удостоверился, что готов к той роли, которую выбрал себе в качестве прикрытия. Однако мужчины за столом смотрели на него с подозрением: они не могли позволить себе довериться незнакомцу, случайно забредшему в обычное место их встреч. Слейд как раз собирался начать убеждать их, что он — их единомышленник-радикал, когда дверь распахнулась и в зал ворвалась дюжина здоровенных мужчин со свирепыми лицами, в серых шинелях с капюшонами, вооруженных дубинками и пистолетами. Кто-то закричал: «Жандармы!»

Слейд знал, что жандармы были воинской силой третьего отделения — секретной службы, призванной осуществлять политический надзор за гражданами и цензуру всех публикаций с целью выявления заговоров против царя и его режима. Оно располагало огромными людскими ресурсами — полицейскими, шпионами, осведомителями, агентами-провокаторами — и сотнями арестовывало интеллектуалов, разделявших западные идеи государственного реформирования. Очевидно, им стало известно, что такого рода интеллектуалы избрали филипповское кафе местом своих встреч.

Повскакав с мест, посетители бросились к черному ходу. Слейд, так же как его новые знакомые, не желал быть арестованным и последовал за ними. Жандармы устремились за убегающей толпой. Их первыми жертвами стали те, кто был либо слишком пьян, либо недостаточно проворен. Слейд слышал, как хрустят кости под ударами дубинок и кричат от боли пострадавшие. Ему самому удалось вырваться от жандарма, который уже было схватил его, но Александр, профессор, оказался не столь ловким. Жандарм сгреб его, и он закричал: «На помощь!» Петр и Федор уже готовы были бежать ему на подмогу, но Слейд крикнул им: «Уходите! Я спасу вашего друга!»

Он сзади набросился на жандарма, избивавшего Александра, жандарм повернулся и замахнулся на него дубинкой, но Слейд увернулся и с силой впечатал кулак ему в живот. Жандарм зарычал от боли и сложился пополам. Вырвав дубинку у него из рук, Слейд обрушил ее ему на голову. Жандарм рухнул без сознания. Пока Слейд тащил Александра к выходу, другие жандармы открыли огонь из пистолетов. Выстрелы грохотали за спиной Слейда, пули вонзались в стены, крушили оконные стекла. Наконец Слейд с Александром выбрались наружу, где бушевала метель.

Петр и Федор ждали их.

— Быстрей! — закричали они. Поддерживая Александра, у которого была повреждена нога, они повели Слейда через лабиринт переулков. Позади они слышали скрип снега под сапогами бежавших жандармов и крики преследуемых ими людей. Продолжали трещать выстрелы. Слейд и его спутники, скатившись по обледенелым ступенькам, очутились в подвале какого-то кабачка. Раздетые, скорчившись и дрожа от холода, они сидели там, пока не наступила ночь и не стихли все звуки.

— Спасибо, — сказал Слейду Александр. — Если бы не вы, я был бы уже мертв.

Остальные согласно кивнули. Подозрительность в их взглядах сменилась уважением.

— Возможно, вы и новичок в нашем городе, но вы — наш товарищ, — добавил Петр.

Пожимая руки своим новым друзьям, Слейд испытывал смешанное чувство удовлетворения и печали. Ему нравились эти люди, он сочувствовал их делу, но долг повелевал ему использовать их в своих целях. Он всегда сожалел, что дружеские отношения, которые он завязывал в процессе работы, зачастую плохо заканчивались для обеих сторон.

Глава пятая

Приняв решение вернуться в Бедлам, я почувствовала себя лучше, но не могла пойти туда одна, а доктор Форбз наверняка больше не захотел бы сопровождать меня. На следующее утро за завтраком я рассказала Джорджу Смиту о том, что произошло накануне, и попыталась склонить его быть моим провожатым. Но он ответил:

— Мне очень жаль, Шарлотта, но, полагаю, доктор Форбз прав: вы ошиблись. Лучше вам поскорей забыть обо всем этом.

— Уверена, мисс Бронте, что вы не станете втягивать в это Джорджа, — поспешно вклинилась в разговор его мать. — Тем более в субботу. — В ее голосе можно было различить как огорчение тем, что я посмела нарушить его священный выходной, так и возмущение тем, что я оказалась замешанной в сомнительных делах.

— Боюсь, пока не выясню, кто этот безумец, я не смогу сосредоточиться на работе, — ответила я.

Это был чистой воды шантаж. Миссис Смит проглотила уже готовое было сорваться с языка язвительное замечание: она знала, насколько благополучие «Смита, Элдера и Компании» зависит от меня. Джордж возразил, что еще одно посещение Бедлама лишь ухудшит мое душевное состояние, но в конце концов сдался.

Пока мы ехали по Лондону, начался дождь. Мы быстро поднялись по ступенькам Бедлама, успев, однако, промокнуть до нитки, и заплатили за вход. Когда тащила Джорджа через лечебные отделения, я заметила, что медсестры и санитары, сбившись в кучки, что-то обсуждают низкими взволнованными голосами. Пациенты все так же слонялись без дела, но выглядели более возбужденными, чем накануне. Возле отделения, где содержались невменяемые преступники, мы увидели полицейского констебля в форме, охранявшего вход.

— Что происходит? — спросил Джордж.

Констебль был молод, свеж лицом, как мальчик с фермы, но явно удручен:

— Произошло убийство.

Слово пронзило меня насквозь, всколыхнув чудовищную тревогу. Страх за Слейда нахлынул с еще большей силой.

— Кто убит? — спросил Джордж.

— Я не имею права это разглашать, — ответил констебль. Когда я бросилась к двери, он загородил мне дорогу. — Прошу прощения, мэм, вам туда нельзя.

Прочтя имя на бляхе констебля, Джордж сказал:

— Послушайте, констебль Райан, я Джордж Смит из издательства «Смит, Элдер и Компания», комиссар полиции — мой друг. — Это было правдой, Джордж имел много друзей в самых разных кругах. — Пропустите меня или при следующей встрече с комиссаром я скажу ему, что вы чинили мне препятствия.

Констебль Райан заколебался, разрываемый между чувством долга и страхом, что Джордж может представить его в невыгодном свете перед высшим начальством. В конце концов он открыл дверь и отступил в сторону.

— Я посмотрю, что там случилось, — сказал мне Джордж. — Вы оставайтесь здесь.

— Нет! Я иду с вами!

Я говорила с такой решимостью, что его воля уступила моей. Мы вместе вошли в отделение для невменяемых преступников, встреченные вонью и воплями больных.

— Боже праведный! — пробормотал Джордж.

Повинуясь исключительно интуиции, я вела его через коридоры темницы. Перейдя почти на бег, я мысленно кляла себя за то, что накануне позволила доктору Форбзу выпроводить меня из Бедлама, и за сомнения относительно того, что тот сумасшедший был Слейдом. Неужели он мертв? Могла ли я спасти его? Взвинченная и запыхавшаяся, я домчалась до камеры, в которой видела Слейда. Сквозь открытую дверь доносились голоса. По камере расхаживали два констебля, осматривая стол с кожаными ремнями и странный аппарат. Еще двое и человек в черном плаще стояли, глядя вниз, на что-то, распростертое у их ног. Я почувствовала резкий запах — сладкий и соленый одновременно, с металлическим привкусом.

Запах крови.

Казалось, он ворвался в меня через ноздри и, словно когтями, сжал какое-то чувствительное место внутри. Кровь была свежей и шокирующе красной. У меня невольно вырвался крик:

— Слейд! Нет!

Мужчины обернулись, уставившись на меня и при этом немного сдвинувшись со своих мест, так что я смогла увидеть то, на что они смотрели. На полу лежали двое мужчин, одетых в простые хлопчатобумажные брюки и больничные робы. Один — скорчившись на боку; кровавый нимб окружал его голову. Другой — на спине, раскинув руки в стороны. Из его левой глазницы торчал тонкий стеклянный цилиндр с поршнем, такой же, каким накануне орудовал иностранец. Его игла глубоко проникла в мозг мужчины.

Я испытала целую бурю чувств: облегчение, смятение и изумление.

Ни один из убитых не был Слейдом.

Чуть не лишившись чувств, я повалилась в объятия Джорджа. Обозрев открывшуюся перед ним картину, он воскликнул: «Боже милостивый!» — и развернул меня лицом к своей груди, чтобы я не видела всего этого.

* * *

Мне удалось не потерять сознания; приключения 1848 года закалили меня и снабдили запасом стойкости. Но я была так слаба, что не могла идти. Джордж на руках понес меня из отделения, взывая о помощи. Меня посадили в инвалидную коляску и отвезли в комнату, использовавшуюся для консилиумов. Врач принес нюхательную соль, медсестра — чашку горячего чая. Выпив его, я немного ожила. Джордж сидел за столом рядом со мной и платком вытирал пот со лба.

— В жизни не видел ничего ужасней, — сказал он. — Но я рад, что убит не ваш друг. — Потом помолчал и добавил: — А кто такой этот Джон Слейд?

Я не сказала ему, что Слейд — шпион на службе короны. Предполагалось, что это известно лишь нескольким посвященным.

— Он священник из Кентербери, — такова была легенда, которой когда-то пользовался Слейд, я решила: пусть так и будет.

— Как вы с ним познакомились?

Я была связана клятвой о неразглашении обстоятельств нашего знакомства, поэтому ответила:

— Через общих знакомых.

«Общей знакомой» была Изабел Уайт, из-за убийства которой я и оказалась втянутой в события 1848 года.

Джордж почесал подбородок; казалось, он не может решить, уместно ли продолжать эту тему.

— Могу ли я поинтересоваться, насколько хорошо вы знаете мистера Слейда?

Я не сомневалась: ему не хотелось услышать, что Слейд — мой поклонник. И уж, конечно, он не желал, чтобы знаменитая писательница, автор его издательства, оказалась связанной романтическими отношениями с пациентом психиатрической клиники. Можно было представить себе, какой шум подняли бы газеты вокруг этого факта! Да мне и самой не хотелось рассказывать ему о том, что было между мной и Слейдом.

— Мистер Слейд — мой добрый друг, не более того, — решила я ответить.

Джордж пристально посмотрел на меня, и я отвела глаза, заметив подозрение, затаившееся в его взгляде. К счастью, наш разговор прервало появление мужчины в черном плаще и женщины средних лет в сером платье с белым передником и в белом чепце. У нее были чопорно поджатые губы, острый нос и острый взгляд и румяные, покрытые крапинками щеки, наливные, словно яблоко.

— Я — Генриетта Хантер, старшая сестра Вифлеемской больницы, — сказала она. — Вам уже лучше?

Я ответила утвердительно. Человек в черном плаще сказал:

— Хорошо, потому что у меня к вам несколько вопросов. — Высоко поднятые сутулые плечи, черное облачение и худое удлиненное лицо делали его похожим на грифа. Он сверкнул на меня зеленоватыми глазами, будто я была падалью, над которой он размышлял: есть или не есть. — Я инспектор-детектив Харт из столичной полиции.

Джордж встал и спросил:

— Что здесь происходит? Кто те убитые люди? Кто их убил и как это случилось?

— Мистер Смит, если не ошибаюсь? — спросил инспектор-детектив с бесстрастной улыбкой. — Вы путем запугивания заставили моего констебля пропустить вас на место преступления. Вам не следовало этого делать. Теперь у него будут неприятности, как и у вас, если вы не сядете и не будете вести себя тихо.

Джордж нехотя повиновался.

— Так-то лучше, — сказал инспектор, взял стоявший рядом со мной стул, поставил его напротив, чтобы смотреть мне в лицо, и сел. Сестра Хантер осталась стоять возле меня, как конвоир. Спросив, как мое имя, и получив ответ, Харт задал следующий вопрос:

— Что вам обо всем этом известно, мисс Бронте?

Положение знаменитой писательницы придавало мне уверенности и позволяло, не робея, достойно противостоять ему.

— Я отказываюсь говорить что бы то ни было, пока вы не ответите на вопрос мистера Смита, — сказала я.

Инспектор-детектив Харт был удивлен и раздражен. Я сложила руки на груди. Изобразив на лице снисходительность, он сказал:

— Жертвы были санитарами. Их убил заключенный.

Несмотря на облегчение, испытанное мной после того, как я узнала, что Слейд не является жертвой убийства, теперь я почувствовала холодное, зловещее прикосновение страха.

— Насколько можно судить, они снимали его с процедурного стола, — продолжил Харт. — Они считали, что он без сознания, но он притворялся и, когда они расстегнули ремни, напал на них. Одного он ударил по голове дубинкой, в процессе борьбы со вторым схватил шприц и всадил ему в глаз.

Джордж Смит с изумлением и осуждением покачал головой. Мне было невыносимо спрашивать, является ли убийцей Слейд, но я должна была знать:

— Этот больной был высоким худым мужчиной лет сорока с густыми черными волосами и серыми глазами?

Во взгляде Харта промелькнул интерес, вид у него стал еще более плотоядным, чем прежде.

— Так мне сказали. А откуда вам это известно?

Значит, случилось то, чего я боялась: полиция считала Слейда убийцей.

— Одна медсестра сообщила, что вчера какая-то дама из числа посетителей проникла в отделение невменяемых преступников, — сестра Хантер вперила в меня испытующий взгляд. — Это были вы, мисс Бронте? Тогда-то вы и видели больного?

— Ответ на оба вопроса — да. Но он не убивал этих людей!

— Почему вы так уверены? — спросил инспектор. — Вы с ним знакомы?

— Да, — ответила я с горячностью. — И уверена, что Джон Слейд невиновен.

— Похоже, вы совсем не знаете этого человека, — заметил детектив Харт с неприятной самодовольной ухмылкой. — Его зовут не Джон Слейд. Он — Джозеф Типинский. И крайне сомнительно, чтобы вы когда-нибудь с ним встречались. Он — беженец из Польши.

* * *

В первый момент я была огорошена этой новостью, и моя уверенность в том, что человек, которого я видела, действительно Слейд, поколебалась.

— Так я и думал, — мягко сказал Джордж. — Вы ошиблись.

Но потом я вспомнила, что в силу своей профессии Слейд часто пользовался вымышленными именами. Мастерски умея имитировать разные акценты, он с легкостью мог изобразить из себя польского беженца. Однако ничего этого я не могла сказать детективу, поскольку была связана клятвой хранить тайну.

— Я хочу его повидать, — сказала я. — Где он?

— Я тоже хотел бы повидать его, но в настоящий момент это невозможно, — ответил инспектор Харт. — Он сбежал.

Чувство облегчения боролось во мне с новым страхом: Слейд больше не в заключении, но стал беглецом, его разыскивают.

— А вообще-то за что этот Джозеф Типинский был препровожден в Бедлам? — спросил Джордж.

— Я не имею права говорить об этом, — заявила сестра Хантер. — Информация о пациентах конфиденциальна.

Я должна была разыскать Слейда. Мне было необходимо услышать от него самого правду об этих убийствах.

— Куда он мог направиться?

Глаза инспектора Харта сузились:

— Вы ведь не собираетесь предпринять самостоятельные поиски, не так ли? — Он встал и отошел от меня, словно уже обглодал мою тушку до костей. — Всякая информация, связанная с полицейским расследованием, является закрытой. Ради вашей собственной безопасности будет лучше, если вы отправитесь домой и станете держаться подальше от всего этого.

Ведя меня через больницу на выход, Джордж сказал:

— Мне плевать на инспектора-детектива, но он прав. Я отвезу вас домой. Вам нужно отдохнуть и обо всем забыть.

— Нет! Я не могу! — Сопротивляясь Джорджу, тащившему меня за руку, я заметила, что несколько человек из числа больничного персонала праздно стоят в сторонке, наблюдая за мной. Один из них был иностранцем. Указав на него, я сказала: — Это человек, о котором я вам говорила, тот самый, которого я видела с мистером Слейдом!

Иностранец встретился со мной взглядом, глаза его были белесыми, словно обесцвеченными щелоком, взгляд зловещим. Холодок пробежал у меня по спине, как будто на меня пахнуло сквозняком из чужедальней страны с холодным климатом. Интуиция подсказывала, что следует избегать внимания со стороны этого человека, но было слишком поздно, к тому же он знал то, что необходимо было узнать мне.

— Я должна спросить его, что он делал вчера с мистером Слейдом, — заявила я. — Вероятно, ему известно, что сталось с мистером Слейдом и кто убил санитаров.

Иностранец развернулся и тут же исчез за углом.

— Какой человек? — спросил Джордж, вывернув шею назад и никого не увидев. Потом сокрушенно покачал головой: — Шарлотта, нам надо идти.

Следуя по коридору через женское отделение, я услышала окликнувший меня тихий голос: «Шарлотта!» — и увидела Джулию Гаррс, выглядывавшую из дверного проема. Она кивком подозвала меня. Сегодня она была не так похожа на мою сестру Анну, как показалось мне вчера; сегодня я знала, что она — детоубийца. Но мне было жаль ее, потому что она была так молода и, очевидно, обречена провести остаток своих дней заточенной в Бедламе в бесконечных поисках несуществующего младенца.

— Пожалуйста, подождите меня минутку, — попросила я Джорджа и, поспешно подойдя к Джулии, сказала: — Не лучше ли вам войти в палату, пока вы не накликали на себя неприятностей?

Приложив палец к губам, Джулия втащила меня в кладовку, где стояли тазы, швабры, метлы и ведра. Закрыв дверь, она улыбнулась своей милой улыбкой:

— Вчера вы были так добры ко мне, я хотела вас поблагодарить, — сказала она и с тоской добавила: — Вы мне нравитесь. Как бы я хотела с вами подружиться. Меня здесь никто не навещает.

Вероятно, друзья и родственники отказались от нее. Как дочь священника я чувствовала себя обязанной утешить несчастную, но пребывание наедине с Джулией нервировало меня.

— Как вам удалось выйти из палаты? — спросила я.

— Один сумасшедший сбежал. Поднялся такой переполох, что кто-то впопыхах оставил дверь незапертой. — Джулия с откровенным любопытством разглядывала меня. — Вас интересует этот сумасшедший, Шарлотта, ведь правда?

— Да. Нокак вы узнали?

Ее улыбка сделалась хитроватой.

— Люди говорят, я слушаю.

Должно быть, в Бедламе слухи распространялись быстрее, чем в литературном сообществе.

— Что вам о нем известно? — нетерпеливо спросила я.

— Я видела, как полицейские привезли его. Они сказали, что он совершил нечто ужасное.

— Что именно? — Я боялась услышать, но должна была знать.

— Этого они не сказали. Зато сказали, где он был арестован.

Сердце у меня екнуло — это был пусть хилый, но все же ключик.

— И где же?

— В доме восемнадцать на Трол-стрит, — сказала Джулия. — В Уайтчепеле.

Глава шестая

Суббота в Уайтчепеле — базарный день, и, несмотря на дождь, лондонский Ист-Энд был забит повозками и омнибусами. Из-за запрудивших главную улицу толп экипаж, в котором ехали мы с Джорджем Смитом, вынужденно замедлил ход. Груды фруктов и овощей были вывалены перед витринами магазинов, располагавшихся на первых этажах высоких зданий с черепичными крышами и дымящими трубами. Домохозяйки торговались с продавцами у прилавков с игрушками, коврами, рыбой, глиняной посудой, щетками для волос, цветами и всевозможными прочими товарами, включая мебель. На мясном рынке с крюков свисали сотни туш. Я ощутила запах выгребных ям и гниющего мусора, увидела шныряющих торговцев наркотиками, безногих нищих, шарманщиков в сопровождении своих дрессированных обезьян и женщин, продающих счастливые билетики. Здесь был не элегантный Лондон модных литературных салонов, здесь царила грубая, бодрящая витальность.

Джордж не хотел ехать. Он считал, что лучше предоставить моего безумца заботам полиции. Однако я энергично настаивала, что не обрету покоя, пока не сделаю все, что в моих силах, чтобы больше разузнать о сумасшедшем, которым, как я по-прежнему верила, был Слейд. И Джордж в конце концов сдался.

Наш экипаж свернул с главной улицы, и базарное бурление осталось позади. Улицы, располагавшиеся в глубине Уайтчепела, были узкими, серость дня усугублялась здесь тенями, падавшими от нависающих над ними высоких домов. Концентрация запахов становилась настолько высокой, что превращалась в острую вонь. Это был Лондон в своей убогости и нищете. Промозглые переулки, дорожки, ведущие к домам, и лестницы кишели ребятней. Женщины перекрикивались из окон на языках, которые я не могла распознать. В витринах лавок, под вывесками, написанными буквами семитского алфавита, были выставлены колбасы и какие-то другие специфические продукты. Возле кабаков слонялись, куря трубки, иммигранты с континента. На нас с Джорджем, когда мы выходили из экипажа на Трол-стрит, они поглядывали с подозрением.

— Мне это не нравится, — сказал Джордж.

Трол-стрит была особенно вонючей и тусклой улицей. Дом под номером восемнадцать оказался одним из ряда закопченных доходных домов. Над входом висела табличка «Комнаты внаем». Людская очередь тянулась вдоль тротуара и поднималась по лестнице. В ней были женщины с грудными детьми на руках, вездесущая молодежь и смуглый мускулистый мужчина в перепачканном кровью мясницком фартуке. Когда мы с Джорджем попытались пройти к лестнице, мясник загородил нам дорогу.

— В очередь! — Он говорил с сильным иностранным акцентом.

— В очередь — за чем? — спросил Джордж.

— Чтобы посмотреть комнату убийцы.

В мое сердце закралось дурное предчувствие:

— Какого убийцы?

— Поляка, — пояснила одна из мамаш, лондонская кокни. — Джозефа Типинского. Того, который укокошил трех женщин — Мэри Чэндлер, Кэтрин Медоуз и Джейн Андерсон.

— Он их заколол и вырезал у них внутренности, — с энтузиазмом добавил какой-то молодой человек.

Этих людей расспрашивал Джордж, я была слишком расстроена, чтобы говорить. Мы узнали, что жертвами были три уличные женщины. Их убивали в переулках поздно ночью и находили утром лежащими в лужах крови, с вырезанными женскими органами. По Уайтчепелу поползли слухи о разгуливающем на свободе монстре. Свидетель — никто не знал, кто это, — заметил Джозефа Типинского возле места последнего преступления, совершенного минувшим летом. А женщина с маленьким мальчиком сообщила, что видела, как полицейские выволакивали Типинского из его жилища в доме восемнадцать.

— Он был в наручниках, — доложила она. — Они бросили его в свой фургон и увезли.

— Что ж, — сказал мне Джордж, — это объясняет, почему он оказался в Бедламе, в отделении для преступников. Он не просто серийный убийца — нужно быть психически больным, чтобы делать такие чудовищные вещи.

— Хозяйка квартиры разрешает посмотреть его комнату за один пенни, — сообщил какой-то юнец.

Я подумала: должно быть, лондонцы — самые алчные в мире искатели любопытных зрелищ. Они толпами стекаются на Великую выставку, в Бедлам и даже в жилище убийцы.

— Но, может быть, он этого не делал, — запротестовала я. — Свидетель лишь заметил его рядом с местом преступления. Никто ведь не видел, как он убивал этих женщин, правда?

В толпе дружно закачали головами, но один старик с палкой возразил:

— Наверняка он это сделал. Иначе его бы не арестовали.

Его заявление было встречено общим одобрением. Джордж сказал:

— Шарлотта, мы узнали достаточно.

— Нет. — Хоть мне было дурно уже и от того, что я услышала, я встала в конец очереди и сказала: — Я хочу увидеть.

Джордж обреченно вздохнул и присоединился ко мне.

— Вы должны учесть вероятность того, что, даже если этот Джозеф Типинский — ваш друг Джон Слейд, это уже не тот человек, которого вы знали.

Я задумалась: что же такое могло случиться со Слейдом, чтобы превратить его из здравомыслящего и благородного человека в безумного убийцу? Если что-то и случилось, то я не в состоянии была даже вообразить, что именно. Так или иначе, мне нужно было знать правду, и жилище Джозефа Типинского, похоже, было единственным местом, способным дать ключ к разгадке.

Мы простояли в очереди целый час, дюйм за дюймом продвигаясь по грязной лестнице, такой узкой, что люди, спускавшиеся вниз, вынуждены были с трудом протискиваться мимо нас. Наконец мы достигли последнего пункта: площадки перед дверью на третьем этаже. Там, словно Цербер, охраняющий врата ада, стояла хозяйка дома. Она и впрямь напоминала маленького, но свирепого бульдога. Опрятное черное платье и белый чепчик придавали ей видимость респектабельности, которую, однако, компрометировала трубка, зажатая между острыми желтыми зубами.

— С вас два пенса, — сказала она. Джордж заплатил. — У вас пять минут.

Мы вошли в комнату. Хозяйка заняла позицию в дверном проеме — следить, чтобы мы ничего не украли. Комната представляла собой крохотную каморку с таким закопченным окном, что свет едва проникал в нее; из мебели здесь имелись только железная кровать и умывальный столик. В углу стоял видавший виды черный чемодан. Я ощутила запах, который обрушил на меня поток воспоминаний.

Запахи — все равно что машина времени, они мгновенно переносят человека в давно забытые места, к давно потерянным людям. Мое реальное окружение померкло. Я лежала в лесу со Слейдом, он обнимал меня, наши губы смыкались в поцелуе. Это был запах Слейда — мужской, солоноватый от пота, но свежий, несмотря на убогость условий, в которых он теперь, очевидно, жил. На меня нахлынули такая нестерпимая тоска и такое страстное желание, что на глаза навернулись слезы.

— Тут ничего особенного нет, — голос Джорджа Смита мгновенно вернул меня к действительности.

Он осматривал одежду, разбросанную по неубранной постели. Я украдкой вытерла глаза и присоединилась к нему. Одежда была именно такой, какую носят бедные иммигранты из Европы: потертые брюки, рубашка, белье, куртка, пара носков. Мне не верилось, что Слейд мог оставить вещи в таком беспорядке. Однажды он несколько дней прожил в моем доме и показал себя аккуратным и необременительным гостем.

Джордж открыл чемодан.

— Пусто.

Я взглянула на хозяйку. Должно быть, это она выложила вещи Слейда, чтобы любопытствующим было на что поглазеть. Мне хотелось схватить его рубашку, зарыться в нее лицом и вдыхать остатки его присутствия, но не хотелось выдавать свои чувства. На умывальном столике лежали полотенце, расческа, мыло, помазок, стояла чашка. Я увидела запутавшиеся между зубцов расчески черные волосы. Моя рука невольно потянулась к ним, но хозяйка рявкнула:

— Не трогать! — Я отдернула руку, а она добавила: — Бритву забрали полицейские. Они думают, что ею он полосовал тех женщин.

Я невольно вздрогнула.

— Даже если он не убийца, — сказал Джордж Смит, — будем надеяться, что ваш друг Джон Слейд это не Джозеф Типинский. Очень сомнительно, чтобы он пользовался вымышленным именем.

Однако я вполне могла допустить, что у Слейда была уважительная причина представиться польским иммигрантом. Вероятно, он выполнял секретное задание Министерства иностранных дел, того подразделения британского правительства, на которое работал. Возможно, он не связался со мной потому, что не мог рисковать разоблачением. Но этого я Джорджу сказать не могла. Не только из-за клятвы хранить тайну — просто он никогда бы мне не поверил.

— Время вышло, — сказала хозяйка.

— Еще нет! — Мне была невыносима мысль, что я уйду отсюда, не получив ответов на свои вопросы, к тому же здесь я чувствовала близость к Слейду. Я окинула комнату лихорадочным взглядом и заметила сложенный листок бумаги, выглядывавший из-под ножки умывального столика. Должно быть, его засунули туда, чтобы столик не качался. Я наклонилась и вытащила его. Хозяйка тут же оказалась рядом.

— Это что? — спросила она.

Я развернула листок. Это оказалась театральная программка, напечатанная на дешевой бумаге: «Театр „Королевский павильон“ представляет Катерину Великую в спектакле „Происшествие в Уайлдвуде“». Аляповатый рисунок изображал темноволосую женщину с безумными глазами.

— Отдайте это мне. — Хозяйка выхватила у меня программку и положила ее на кровать к остальным пожиткам, чтобы следующий посетитель мог ее увидеть.

Джордж стрельнул в меня взглядом, говорившим: я догадался, что вы задумали.

— Нет, Шарлотта. Я готов сделать для вас все, но на «Происшествие в Уайлдвуде» я вас не повезу.

— Не беспокойтесь, — ответила я, — вам и не придется.

У меня была идея получше.

Глава седьмая

Тем вечером в своей комнате в доме Смитов я надела свое лучшее платье. Руки у меня дрожали, когда я разглаживала складки на сером шелке, отливавшем янтарным сиянием. Полагаю, многие женщины в Лондоне в тот момент готовились к вечерним развлечениям, но я ни на гран не ощущала того легкомысленного веселья, какое, должно быть, ощущали они. Я облачалась в это платье, как в доспехи перед битвой.

Волосы я уложила простым узлом. В зеркале отражалось невзрачное, как всегда, лицо. Некогда эта невзрачность доставляла мне большое огорчение, но теперь собственное лицо нравилось мне больше: оно принадлежало Каррер Белл, писательнице, воплотившей в жизнь мои детские мечты. А платье вызвало счастливое воспоминание о том дне, когда я надела его впервые: это было три года тому назад, тогда мы с Джоном Слейдом танцевали в первый и последний раз. Под его восхищенным взглядом я чувствовала себя красавицей. В моих глазах заблестели слезы. Потеряла ли я его навсегда? Или найду сегодня вечером?

Спустившись в холл, я застала там мистера Теккерея в компании двух дам: одной — полногрудой, стройной и светловолосой, другой — худощавой и темноволосой; обе были в шелковых платьях и сверкали драгоценностями.

— Добрый вечер, Джейн… кхе-кхе… мисс Бронте, — сказал мистер Теккерей. — Позвольте представить вам моих дорогих друзей. Это миссис Кроу — он поклонился в сторону темноволосой дамы, — ваша коллега-писательница.

У миссис Кроу были огромные, глубокие немигающие глаза. Ее можно было бы счесть хорошенькой, если бы не излишняя худоба.

— Для меня честь познакомиться с вами, — сказала она журчащим голосом. — Я восхищаюсь вашими книгами. Быть может, и вы слышали о моих?

— Да, слышала. — Я знала, что она пишет о медиумах, спиритических сеансах, духах, обитающих на Другой Стороне, и считала это сущим вздором, но добавила: — С нетерпением жду возможности их прочесть.

— А это миссис Брукфилд, — сказал мистер Теккерей, обменявшись со светловолосой дамой — хозяйкой модного и шикарного литературного салона — улыбками и заговорщическими взглядами. Не будучи молодой, она была красива и слыла любовницей мистера Теккерея.

— Рада познакомиться с вами, — дружелюбно сказала она, но я с первого взгляда испытала к ней неприязнь: мистер Теккерей был женатым человеком, а я не одобряла адюльтеров. Впрочем, тут мистер Теккерей сказал:

— Вы выглядите сегодня восхитительно! — И я мгновенно простила ему все грехи. — Готовы ли вы к походу в театр?

* * *

Здесь я должна описать другие события, произошедшие вне поля моего зрения. Подробности, основанные на фактах, ставших известными мне позднее, воспроизведены с максимальной точностью. Читатель, вы увидите, что в то время как я отправлялась тем вечером в театр с мистером Теккереем и его друзьями, надо мной нависала смертельная опасность.

Улица, по которой с грохотом ехал наш экипаж, казалась безлюдной; лужицы огня под фонарями освещали пустоту. Теплая тишина окутывала Гайд-парк Гарденз. Я не заметила фигуры, стоявшей в тени дерева неподалеку от дома, из которого только что вышла. Это был иностранец, которого я видела в Бедламе, — пруссак-заговорщик на службе русского царя. Он проследил наш с Джорджем путь из сумасшедшего дома в Уайтчепел и оттуда — к дому Смитов. Теперь он наблюдал за домом, пока служанка, закончившая работу, не вышла на порог.

— Простите меня, — обратился он к ней.

Служанка вскрикнула и остановилась:

— Господи, как вы меня напугали.

— Кто хозяин этого дома?

— Мистер Джордж Смит, — сболтнула служанка.

— А кто та дама, которая только что отъехала в экипаже?

— Какая дама? — Служанка, вообще опасавшаяся незнакомцев, попятилась, чувствуя, что этот — опасней, чем большинство из них.

— Та, невысокая, простушка.

— Уверена, что это не ваше дело. — Оскорбленная его наглостью, она сделалась высокомерной, оставаясь при этом испуганной.

Мужчина достал из кармана соверен и протянул ей. В глазах девушки вспыхнул алчный огонек. Она взяла монету.

— Эта дама — Шарлотта Бронте, известная еще как Каррер Белл. Знаменитая писательница.

— Она живет в этом доме?

— Нет. Только гостит.

— А где она живет?

— В Гаворте. В Йоркшире. — Служанка нервно оглянулась на дом. — Я не могу больше с вами говорить. Хозяйка не любит сплетен. — И заспешила прочь.

Пруссак завернул за угол дома, где его ждал экипаж, и залез внутрь; там уже находилось двое мужчин. Их звали Фридрих и Вагнер. Они сидели напротив него неподвижно, выпрямив спины, — иностранные солдаты в британской цивильной одежде. Фридрих представлял собой великолепную особь сильного мужчины; Вагнер был тощим верзилой с одутловатым деформированным лицом.

— Вы выяснили то, что хотели, сэр? — спросил Фридрих.

— Да. — Пруссак пересказал сведения, полученные от служанки.

— Сэр, эта Шарлотта Бронте представляет собой проблему? — спросил Вагнер.

— Очевидно. Она была свидетельницей операции в Бедламе. Если она расскажет полиции о том, что видела, они могут начать расследование, потому что она занимает высокое положение в обществе. А нам ни к чему, чтобы полиция совала нос в наши дела.

Вагнер нахмурился:

— Она может доставить нам неприятности в Бедламе.

— А также в более важных сферах, — мрачно сказал пруссак. — Она знакома с Джоном Слейдом. Вероятно, они встречались до того, как мы его схватили. Может, он что-то ей рассказал.

— Что мы должны делать, сэр? — спросил Фридрих.

— Пока — наблюдать за ней, — ответил пруссак. — Если же окажется, что она слишком много знает… — Он достал из кармана длинный изящный кинжал в кожаных ножнах. Когда он вынул его, в остром лезвии отразились его белесые глаза, их взгляд был напрочь лишен милосердия. — Прибегнем к обычной процедуре.

* * *

Пока экипаж ехал по Гайд-парк Гарденз, мистер Теккерей спросил:

— Какую пьесу вы выбрали для нашего развлечения, мисс Бронте?

— «Происшествие в Уайлдвуде», — ответила я.

— Ничего о ней не слышала, — сказала миссис Брукфилд.

— В каком театре ее играют? — поинтересовалась миссис Кроу.

— В «Королевском павильоне», — сообщила я.

— Где это, прости господи? — воскликнула миссис Брукфилд.

— В Уайтчепеле.

Было очевидно, что ни миссис Брукфилд, ни миссис Кроу не имели ни малейшего желания смотреть спектакль, не рекомендованный критиками, к тому же в беднейшей части Лондона. Должна признаться, что их смятение меня немного позабавило. Они обратили умоляющие взоры на мистера Теккерея, но тот сказал:

— Я обещал мисс Бронте, что она может выбрать пьесу по своему усмотрению, а мужчина должен выполнять свои обещания.

Дамы милостиво уступили и вежливо болтали со мной до самого Уайтчепела. Красочная дневная круговерть закончилась. Теперь под мерцающими газовыми фонарями вдоль главной улицы стояли проститутки, зазывая мужчин. Кабаки наполнились пьяницами, оттуда доносились взрывы грубого хохота и резкая, диссонирующая музыка. Вокруг прилавков все еще толпились люди, но повсюду, словно растения, расцветающие только по ночам, возникли новые приманки. В матерчатых балаганах расположились паноптикумы, их афиши обещали зрелища вроде волосатых мужчин и голых собак, горилл и великанов, ацтеков и бородатых женщин. Возбуждение и опасность витали в нечистом задымленном воздухе. Боковые улицы являли собой темные угрожающие тоннели.

Было совсем нетрудно поверить, что убийца резал и увечил своих жертв именно здесь.

— Господь милосердный, — пробормотала миссис Брукфилд, а у миссис Кроу глаза сделались еще огромней от страха. Даже мистер Теккерей выглядел смущенным.

Экипаж остановился у входа в «Королевский павильон». Со своими греческими колоннами и грязным оштукатуренным фасадом он напоминал руины классического храма. Публика, втекавшая внутрь, состояла из представителей низших общественных классов: мужчины в рабочей одежде, женщины в дешевых украшениях. Когда мы выходили из экипажа, поглазеть на нас собралась толпа. Мы были не к месту разодеты. Мальчишки свистели и выкрикивали насмешливые замечания в наш адрес. Мы проследовали ко входу сквозь строй уставившихся на нас грубых лиц, подталкиваемые в спину местными завсегдатаями. Мистер Теккерей кивал, улыбался и раскланивался, словно явился на прием в Букингемский дворец. Миссис Брукфилд и миссис Кроу ежились от страха. Я прочесывала взглядом толпу в поисках Слейда, но тщетно.

Подойдя к кассовой кабинке, мистер Теккерей купил четыре билета в переднюю ложу. Обветшалый убогий зал был тускло освещен лишь расположенными вдоль рампы огнями. Когда мы шли по проходу, подошвы прилипали к полу. Большинство мест уже было занято. Громкие разговоры и смех сливались в общий рокот, поднимавшийся до самой галерки. В воздухе пахло газом, табачным дымом, мочой, пивной и луковой отрыжкой и гнилыми зубами. Когда мы занимали свои места, зрители указывали пальцами и таращились на нас. Пока не начался спектакль, мы оставались центром всеобщего внимания.

В первой сцене участвовал скаредный старик — владелец мельницы в выдуманном городке под названием Уайлдвуд. Щеголяя черными усами и шляпой, он урезал жалованье своим рабочим, ходил с самодовольным видом, ухмылялся и считал пачки денег. Это был нелепо карикатурный персонаж, которого зрители освистывали с большим энтузиазмом. Мистер Теккерей терпеливо посмеивался. Миссис Брукфилд и миссис Кроу не скрывали скуки.

Но когда мельник позвал жену, в зале воцарилась выжидательная тишина. На сцену вышла молодая женщина. Она была худа, как призрак, и одета в белое прозрачное платье, облегавшее ее полную грудь. По спине рассыпались черные локоны. Черты лица у нее были определенно славянскими, глубоко посаженные глаза горели страстью. Портрет на афишке ни в коей мере не передавал ее красоты. Все взоры устремились на нее. По залу пробежала волна шепота: «Катерина Великая». Кто-то прошептал: «Еврейка из России». Я никогда прежде ее не видела, но была так ошеломлена узнаванием, что не удержалась и вскрикнула. Второй раз с момента моего приезда в Лондон происходило воскрешение мертвого. Катерина Великая была моей сестрой Эмилией.

Она напоминала Эмилию не внешне, а, скорее, внутренне — горела тем же внутренним огнем и выглядела именно так, как, по моим представлениям, выглядела бы Эмилия, совершившая путешествие в рай и в ад и вернувшаяся обратно.

Катерина произнесла свою первую реплику:

— Я здесь, мой муж.

Это была простая фраза, отнюдь не принадлежавшая перу великого драматурга, но своим трепетным духом актриса вдохнула в нее жизнь. Ее глубокий, совершенно лишенный какого бы то ни было иностранного акцента голос заполонил все пространство зала. Такой же силой обладал голос Эмилии. Эмилия говорила редко, но когда говорила, не слушать ее было невозможно. Сейчас зал во все уши слушал Катерину. Мы с восторгом и ужасом следили за тем, как мельник заставлял жену прислуживать ему за обедом, словно рабыню, а когда она нечаянно расплескала суп, запустил в нее миской. За пережаренное мясо он отхлестал ее по щекам, а потом набросился на нее с грубой бесстыжей похотью. Катерина терпела все унижения, сохраняя достоинство, словно святая. Ночью в одиночестве она пела похожую на плач песню, от которой дрогнуло бы даже самое жестокое сердце. Я ощущала, как сочувствует ей зал и как ненавидит он ее мужа. Но я была взволнована по другой причине.

Вот так же терпела жизненные невзгоды Эмилия. Она чувствовала себя счастливой только дома, когда оставалась одна, любая необходимость покинуть Гаворт была для нее мучительна. Но когда она сопровождала меня в Бельгию, где мы учились в школе, и когда в 1848 году отважно покинула дом, чтобы помочь мне в моих приключениях, она демонстрировала такую же храбрость и стойкость, какую демонстрировала сейчас Катерина. Видеть это и вспоминать было почти невыносимо.

Сюжет совершил драматический поворот, когда после войны с Наполеоном вернулся домой сын мельника, красивый молодой человек по имени Ричард. Ричард и Катерина полюбили друг друга и мечтали пожениться, но, разумеется, не могли этого сделать, пока был жив мельник. И тогда они замыслили убийство. История отдаленно перекликалась с греческим мифом о Федре, а еще больше — с репортажами, которые нередко печатались в грошовых газетенках. Актер, игравший Ричарда, был заурядным любителем, но игра Катерины возносила дешевую убогую пьеску до шекспировских высот. Актриса то была чиста и бескорыстна, как монахиня, борющаяся с искушением, то превращалась в бесстыжую соблазнительницу. Она завораживала зрителя.

— Весьма недурно, — пробормотал мистер Теккерей.

— А я нахожу ее излишне вульгарной, — фыркнула миссис Брукфилд.

Миссис Кроу отнеслась к Катерине с благоговейным ужасом.

— Я чувствую в ней дух, злой дух, — прошептала она. — Эта женщина — сам дьявол!

Когда Ричард стрелял в мельника, я от волнения сдвинулась на краешек стула. Прихватив деньги мертвеца, любовники сбежали. Но полиция нашла их, прятавшихся в маленькой гостинице. Ричард был убит при попытке к бегству. Катерину арестовали и судили за убийство мужа. Когда шла сцена суда, зал освистывал каждого свидетеля, дававшего показания против нее; когда присяжные огласили обвинительный вердикт, поднялся жуткий шум; а когда судья вынес ей смертный приговор, в него полетели пивные бутылки. Стоя на эшафоте, Катерина произнесла свое последнее слово:

— Я признаю, что убила мужа, — теперь в ее голосе звучала нечеловеческая мука. — Я виновна в обыденном, но не в высшем смысле. За зло и платить надо злом: око за око — так сказано в Библии. — Лицо Катерины исказила демоническая гримаса. — И аз воздам! — От этих слов меня пробрала дрожь: в тот миг актриса была воплощением ненависти и безумия. — Лишь Бог мне судия, — воскликнула она, и выражение ее лица резко переменилось, вмиг она стала похожа на ангела небесного. — Я предстану перед Ним с отвагой невиновного.

Палач накинул петлю ей на шею, и звук тяжелого удара эхом разнесся по залу. При помощи какого-то волшебного театрального трюка Катерина повисла на веревке, казалось, что ее обмякшее тело ничем не поддерживается снизу. Занавес. Зрители повскакали с мест и бешено зааплодировали. Я тоже стояла, слезы катились по моим щекам, и я аплодировала так страстно, что у меня болели ладони. Магнетизм, который излучала Катерина, был потрясающим, и он произвел эффект почти невыносимого катарсиса. Занавес поднялся, актеры вышли на поклон. Когда появилась Катерина, зал словно взбесился. Даже мистер Теккерей закричал:

— Браво! Браво!

Миссис Кроу воскликнула:

— Я чую дух! — и без чувств повалилась на руки миссис Брукфилд.

Миссис Брукфилд помимо своей воли казалась потрясенной.

— Увезите нас отсюда, Уильям, — с мольбой обратилась она к мистеру Теккерею.

В зале зажегся свет, толпа устремилась на выход. Я протискивалась к сцене против течения: мне необходимо было поговорить с Катериной. Пройдя через дверь, ведущую за кулисы, я очутилась в темном коридоре, но заметила свет, лившийся из комнаты в самом его конце, подошла к дверному проему и заглянула внутрь. Катерина сидела за туалетным столиком спиной ко мне, но я видела ее отражение в зеркале. Она снимала грим. Актриса оказалась старше, чем я думала, — вероятно, моего возраста.

Ее глубокие черные глаза сверкнули, когда она заметила меня.

— Никому не позволено тревожить меня после спектакля. Уходите. — В ее речи слышался русский акцент, с которым она успешно справлялась на сцене. Поскольку я не двинулась с места, она спросила: — Вы кто?

Я все еще видела в ней призрак Эмилии.

— Меня зовут Шарлотта Бронте, — промямлила я.

— И чего вы хотите?

— Я кое-кого ищу. Думаю, это наш общий друг, — ответила я.

Катерина обернулась и посмотрела на меня в изумлении, словно считала, что у таких, как я, не может быть общих знакомых с такой, как она.

— И кто же это?

— Его зовут Джон Слейд. Но он может называть себя и Джозефом Типинским.

— Ни одно из этих имен мне не знакомо, — безразлично проговорила Катерина, но я только что убедилась, какой талантливой актрисой она была. — Почему вы решили, что я знаю вашего друга?

— У него в комнате была афишка с вашим портретом.

— Эти афишки разбросаны по всему Лондону. Многие мужчины хранят их, потому что обожают меня. Это вовсе не значит, что я с ними знакома.

— Но вы из России, — не сдавалась я. — А Джон Слейд отправился в Россию три года тому назад. Может, вы там с ним встретились?

При упоминании родины глаза у нее потемнели.

— Я приехала в Англию десять лет тому назад, спасаясь от еврейских погромов, — холодно ответила она. — Поначалу зарабатывала на жизнь тем, что пела на улицах, пока меня не увидел режиссер «Королевского павильона». За эти десять лет я ни разу не была в России, я отряхнула ее прах со своих ног. И я не знаю никакого Джона Слейда. Если вы сейчас же не уйдете, я велю вышвырнуть вас.

Оставаться здесь далее не имело смысла. Я извинилась за беспокойство и покинула театр через служебную дверь, потом, пройдя по боковой аллее, вышла на главную улицу и нашла там мистера Теккерея и его подруг.

— О, мисс Бронте! — воскликнул он. — А я уж думал, мы вас потеряли.

Миссис Брукфилд поддерживала под руку бледную, едва стоящую на ногах миссис Кроу.

— Ах, как бы нам раздобыть экипаж, — сказала она.

Это и впрямь оказалось трудно. Наемные экипажи выхватывали у нас из-под носа расходившиеся из театра зрители. Нам пришлось прождать полчаса; мои спутницы демонстрировали нетерпение, я была подавлена, потому что поиски Слейда зашли в тупик. И тут я услышала, как кто-то выкрикнул:

— Вот идет Катерина Великая!

Из боковой аллеи появилась Катерина под руку с мужчиной. На ней был темно-красный плащ с капюшоном. Она шествовала сквозь строй зевак с такой царственной осанкой, словно и впрямь была королевой. Но ее я почти не замечала. Все мое внимание было поглощено мужчиной.

Это был Слейд.

В элегантном черном вечернем костюме, ослепительно белой рубашке и черном цилиндре, он являл собой чудотворное исцеление от недуга невменяемости. Лицо его было гладко выбрито, волосы аккуратно подстрижены и причесаны; серые глаза смотрели так же ясно, как тогда, три года назад, когда мы с ним прощались. Глядя на своего давно потерянного возлюбленного, я почувствовала, как тяжело мне стало дышать и как бешено забилось сердце, протестуя против очевидного. Чувства мои метались от горестного страдания к невыразимой радости.

— Джон Слейд! — окликнула я его.

Он и ухом не повел. Я поспешно выбежала вперед и остановилась прямо перед ним и Катериной, преградив им путь. Оба смотрели на меня: она — с раздражением, он — с недоумением.

— Прошу прощения, мадам? — вежливо сказал Слейд.

У него был такой же русский акцент, как у Катерины. Это меня не удивило: чтобы вести шпионскую работу в России, он должен был выучить язык. Что удивило, так это отсутствие малейшего намека на узнавание по отношению ко мне.

— Я — Шарлотта Бронте.

Он окинул меня взглядом, в котором не было даже тени воспоминания обо мне и о том, что три года назад он просил меня выйти за него замуж. Я стояла, онемев от потрясения, а он сказал:

— Мадам, боюсь, вы приняли меня за кого-то другого, — и повел Катерину к экипажу. Он помог ей взобраться в него и сел рядом. Когда экипаж проезжал мимо нас, я успела мельком разглядеть их в окошке. Слейд сидел ко мне спиной, повернувшись к Катерине, обнимая и страстно целуя ее.

Экипаж скрылся из виду, а я осталась стоять на тротуаре одна, хоть и в компании своих спутников.

— Что это было? — с удивлением спросил мистер Теккерей.

Глава восьмая

Тайные приключения Джона Слейда

Март 1849 года. Московская зима постепенно ослабляла свою морозную хватку. Грязный снег, смешанный с землей и навозом, постепенно таял. Люди высыпали на улицы, нежась на потеплевшем солнце. Они наслаждались прогревающимся воздухом и мечтали о долгожданной весне.

На Пресне груженные углем повозки грохотали мимо фабрик, чье оборудование беспрерывно лязгало, гремело и ревело. Дым и пар вырывались из бани, расположенной неподалеку от рабочих бараков. Войдя, Джон Слейд снял одежду в предбаннике, прошел в кабинет и лег на мраморную скамью. Банщик окатил его горячей водой, намылил и стал скрести, мять и растирать. Слейд выдержал этот энергичный массаж и хлестание веником, способствовавшие стимуляции кровообращения. Потом окунулся в ледяной бассейн и проследовал в парилку. Там он сел на скамью, обернув одним полотенцем бедра, другим — голову и плечи, чтобы защититься от клубов горячего пара, и стал ждать.

Трое интеллектуалов-русских поочередно присоединились к нему. В те дни они тщательно старались не появляться на публике вместе, поэтому встречались в разных местах, где их никто не знал. Когда все расселись, Петр, поэт, сказал:

— Плохие новости, товарищи. Вчера вечером во время собрания устроили облаву. Саша, Илья и Борис арестованы.

Федор, журналист, выругался. Аресты становились все более частыми: третье отделение усилило слежку за инакомыслящими. За Слейдом с января, когда он опубликовал в некоем журнале статью в поддержку революции, тоже ходил полицейский в штатском. Слейд легко засек его и так же легко избавлялся от слежки, когда хотел. Остальное время он водил своего «хвоста» по городу, притворяясь, будто не видит его, и держа на воображаемом поводке с целью использования в дальнейшем.

— На прошлой неделе ко мне приходили из третьего отделения, — сказал Федор, бледный, несмотря на жар в парилке. — Явились домой втроем. Предлагали сотрудничать — писать пропагандистские тексты во славу самодержавия. Сказали: если откажусь, меня сошлют в Сибирь.

Ссылка в этот холодный далекий пустынный край была обычным наказанием для тех, кто выступал против царского режима. Обозы, набитые ссыльными, ежедневно отправлялись туда из Москвы.

— У меня тоже плохие новости, — сообщил Александр. — Сегодня меня выгнали из университета. Третье отделение убедило администрацию, что я оказываю дурное влияние на своих студентов. — Сняв очки, он вытер не то пот, не то слезы. — Они устраняют нас одного за другим. Надо что-то делать!

— Давайте соберем экстренное собрание, — предложил Федор, — и обсудим эту проблему.

— Разговоры нас никуда не приведут, — вскинулся Петр.

— Он прав. — Слейд маскировал свои истинные цели страстной мечтой о восстании, которая была частью его легенды. — Пора действовать.

Петр с готовностью заглотил наживку.

— Да! Мы должны нанести ответный удар! — Он впечатал кулак в ладонь. — С огнем надо бороться с помощью огня!

— Но мы же поклялись никогда не прибегать к насилию, — возразил Федор. — Если мы так поступим, то станем ничем не лучше своих врагов.

Но Слейд видел, что он готов дать себя уговорить.

— Они не оставили нам выбора! — не сдавался Петр.

— Это война, — подхватил Слейд. — А на войне все средства допустимы.

Федор согласно кивнул, но даже после этого Александр сказал:

— Как мы сможем вести войну против царского режима? Он слишком силен. А нас мало, мы слабы и неорганизованны. Кроме того, у нас недостаточно оружия.

Вот он, шанс, для которого Слейд готовил почву с тех самых пор, как познакомился с Петром, Федором и Александром. Русские стояли у того края, к которому Слейд подспудно и тщательно их подводил. Близость победы будоражила его, но в то же время ему было стыдно от того, сколь легко он ее достиг. Манипулирование людьми было одним из главных его шпионских талантов и одной из причин, по которым ему поручили это задание. Но никогда еще ему так не претило пользоваться им против доверившихся ему, ничего не подозревавших людей.

Слейд заговорил быстро, чтобы не дать своим собеседникам, да и себе самому, опомниться:

— Существуют военные операции, которые можно проводить силами нескольких человек. У меня есть пистолет, а больше нам и не понадобится.

По лицам русских было ясно, что они все поняли.

— Ты имеешь в виду убийство? — уточнил Федор.

Слейд развел руками, словно говоря: «А что еще остается?»

— Я — за, — объявил Петр.

Шокированный таким поворотом в разговоре, Александр сказал:

— Если вы думаете об убийстве царя, то это невозможно. Для этого надо было бы пробраться в Кремль.

— Не царя, — ответил Слейд. — Кое-кого, кто не так хорошо охраняем, но в не меньшей степени является нашим врагом. Кое-кого, чье убийство вселит ужас в самое сердце самодержавия и вдохновит интеллигенцию, рабочих и крестьян объединиться и восстать против царя.

— Князь Алексей Орлов, — догадался Федор. — Шеф третьего отделения.

Орлова повсюду боялись и ненавидели. Он был именно той мишенью, которую Слейд имел в виду.

Федор и Петр, возбужденные собственной дерзостью, принялись убеждать Александра, что князя необходимо убить. После долгих споров тот сдался.

— Но как мы это сделаем? У нас ведь нет опыта в подобных делах.

Трое русских посмотрели на Слейда. Сердце у него упало словно под тяжестью всего того снега, который покрывает Москву всю зиму. Он был вынужден напомнить себе, что должен хранить верность не русским друзьям, его долг состоит в другом.

— У меня есть план, — сказал Слейд. — Слушайте.

Глава девятая

Один и тот же ночной кошмар часто тревожил мой сон. В нем я встречалась с людьми, дорогими моему сердцу, но те глядели на меня с полным безразличием. Нередко это были две мои старшие сестры, Мария и Элизабет, умершие четверть века тому назад. В этой версии сна я — ученица школы-интерната, в которой обе они смертельно заболели туберкулезом. Школьная наставница сообщает мне, что ко мне приехали посетители. Я вхожу в гостиную и вижу Марию и Элизабет. Меня охватывает несказанная радость оттого, что они живы! Но сестры сильно изменились по сравнению с тем, какими я их помнила. Они элегантны и надменны. Они забыли все, что некогда имело для нас значение. Я раздавлена и просыпаюсь с чувством облегчения, что это был лишь сон.

Увы, моя встреча со Слейдом не была ночным кошмаром, она была абсолютно реальна. Когда-то он любил меня, но там, возле театра, холодно от меня отвернулся.

На всем пути от «Королевского павильона» до Глостер-террас я едва сдерживала слезы и по возвращении домой провела ужасную бессонную ночь. Одинокая и опустошенная, я рыдала до утра. Но надежда упряма, и разум склонен интерпретировать факты скорее в соответствии с нашими желаниями, чем с логикой. Заря нового дня вливает силу даже в самое разбитое сердце. Когда первые лучи солнца заглянули в мое окно, я села в кровати и по-новому взглянула на события минувшего вечера.

Человек, которого я видела, — Слейд, это несомненно. Вероятно, он лишь притворился, что не узнал меня, по соображениям, связанным с его службой секретного агента. Вероятно, он работает под прикрытием и не может рисковать раскрыть кому бы то ни было свою подлинную личность. Но как быть с Катериной Великой? Не имея возможности игнорировать ее, я предположила, что она — часть выполняемой им миссии, в чем бы та ни заключалась. Слейд не мог быть таким непостоянным, таким бесчувственным.

Или мог?

Прошло три года, в течение которых я стала старше и изменилась. Жизнь Слейда на протяжении этих лет наверняка была куда более богата событиями, чем моя; он мог измениться еще больше. К тому же нельзя было сбрасывать со счетов тот факт, что он был пациентом отделения для преступников в Бедламе и обвинялся во множественных жестоких убийствах. Неужели с ним случилось нечто ужасное, что превратило его из благородного человека в монстра?

Я не могла прийти ни к какому определенному заключению и не видела для себя иного способа действий, кроме как узнать правду о Слейде, и утро принесло подсказку, как это можно сделать. Я встала, умылась и оделась. Еще несколько лет тому назад я бы, возможно, не решилась отправиться в Лондоне куда бы то ни было одна, но приключения, о которых я уже упоминала, придали мне определенную независимость духа. Я уехала так рано, что Смиты еще спали, остановила экипаж и отправилась в город, выглядевший таким же пустым и одиноким, как я. Было воскресенье, семь часов утра, в городе царила тишина; на улицах я заметила лишь несколько человек. Желтоватый дым, изрыгаемый фабричными трубами, висел в воздухе, уже прогревшемся и душном. К моменту, когда мы выехали на Даунинг-стрит, уныло, словно свинцовые, начали бить церковные колокола. Я вышла из экипажа, расплатилась с извозчиком и несколько минут в нерешительности стояла перед шеренгой суровых серых домов.

В них располагалось Министерство иностранных дел, в чьем ведении находились все зарубежные дела Британии, и здесь сидели начальники Слейда. Если кто-то и знал, что с ним случилось, так это, безусловно, они. Я, конечно, не могла быть уверена, что застану кого-нибудь на месте воскресным утром, но в некоторых окнах горел свет. Сделав глубокий вдох, я вошла. Франтоватый служащий занимал свой пост за стойкой в вестибюле.

— Чем могу служить, мадам? — спросил он.

— Я хотела бы видеть лорда Истбурна.

Этот господин был непосредственным начальником Слейда. Все эти три года я просматривала газеты в поисках каких-либо материалов, имеющих отношение к Слейду, и как-то прочла, что лорд Истбурн занял пост, освобожденный предыдущим начальником Слейда, лордом Ануином. Хитрый, эгоистичный и некомпетентный, лорд Ануин в свое время саботировал усилия Слейда и мои по спасению королевской семьи от безумца. Министр иностранных дел в наказание сослал лорда Ануина в Индию, на какую-то малозначительную должность. Там он полгода тому назад умер от холеры, я видела некролог. Как же я надеялась, что лорд Истбурн окажется на месте и сможет пролить свет на нынешнюю ситуацию, связанную со Слейдом.

— Лорд Истбурн сейчас занят, его нельзя беспокоить, — ответил служащий. — Приходите в другое время.

— Доложите ему, что пришла Шарлотта Бронте и что ей необходимо поговорить с ним о Джоне Слейде.

Не знаю, чье имя подействовало, но служащий сказал:

— Подождите минуточку, — и ушел.

Вскоре он вернулся, пригласил меня следовать за ним, провел через несколько плохо освещенных коридоров и впустил в кабинет. Лорд Истбурн поднялся мне навстречу. Это был высокий коренастый человек с грубоватыми крупными чертами лица и красной кожей, напоминавший деревенского поверенного. Наверное, он также вольготно чувствовал себя, гуляя по какой-нибудь вересковой пустоши, как и за этим массивным письменным столом, заваленным письмами и документами, написанными уверенным мужским почерком с сильным наклоном. На первый взгляд это был большой шаг вперед по сравнению с лордом Ануином, но я напомнила себе, что внешность бывает обманчива.

— Мисс Бронте, — сказал он, выходя из-за стола и пожимая мне руку. — Ваш визит — честь для меня. Меня ознакомили с тем, какую великолепную работу вы для нас проделали.

Я была рада, что он знает, кто я. Это избавляло от необходимости убеждать его в том, что я помогла Слейду спасти Британскую империю.

Лорд Истбурн усадил меня на диван, а сам уселся напротив в кресле.

— Если я что-то могу для вас сделать, только скажите.

Взгляд его карих глаз был проницателен, умен, но не лишен доброты. Я выложила ему историю о том, как увидела Слейда в Бедламе, и обо всем, что случилось после. Лорд Истбурн слушал с пристальным вниманием. Закончив, я сказала:

— Мне необходимо знать, что случилось со Слейдом. Я пришла к вам, потому что мне не к кому больше обратиться.

Выражение лица у него сделалось озабоченным.

— Вы ставите меня в несколько затруднительное положение. Информация о наших агентах строго конфиденциальна. — У меня упало сердце. — Но некоторая свобода действий у меня есть, и, учитывая тот факт, что вы рисковали жизнью ради нашей страны, я считаю себя обязанным кое-что вам объяснить.

Надежда возродилась во мне, я нетерпеливо наклонилась вперед:

— Где Слейд?

— Прежде чем мы обратимся к Слейду, я немного расскажу вам о задании,которое он получил от нас три года назад, — ответил лорд Истбурн.

Я постаралась подавить страх того, что он оттягивает момент, чтобы сообщить мне дурные вести.

— Слейд был послан в Россию, — начал лорд Истбурн.

— Это я знаю, он сказал мне перед отъездом.

— Что вы знаете о России?

— Я знаю, что Россия — это страна, где Европа встречается с Азией. — Поскольку Слейд отправился в Россию, я много читала о ней. — Она занимает площадь в миллионы квадратных миль, и ее население включает в себя монголов, славян, турок и татар. Они пишут кириллицей. Государственная религия — православие, в котором, насколько я понимаю, католицизм смешан с языческими обрядами.

— Это, так сказать, базовая информация, — сказал лорд Истбурн снисходительным тоном учителя, разговаривающего с умной маленькой девочкой. — Позвольте рассказать вам немного больше. В девятом веке Россия начиналась на территории современной Украины с горстки княжеств, возглавлявшихся местными князьями. В тринадцатом веке на них напали монголы. Россия объединилась под началом Ивана Грозного, который в пятнадцатом веке изгнал монголов. По его приказу хватали, бросали в темницы, пытали и казнили любого, кто противостоял его правлению. После его смерти наступил период смуты и гражданских войн, продолжавшийся до семнадцатого века, пока власть не перешла к династии Романовых, которая правит страной и поныне.

— Знаю, я изучала новейшую историю России. — Моя привычка гордиться своей образованностью взяла верх и заставила меня продемонстрировать лорду Истбурну свои знания, к тому же я надеялась придать динамику его уроку русской истории, чтобы поскорее перейти к Джону Слейду. — На протяжении последних двух веков Россия одержала множество побед в войнах с Турцией и Персией. В результате она захватила Крым и другие территории вдоль побережья Черного моря, Босфор и устье Дуная. Она включила в свой состав Грузию и Финляндию, часть Армении и распространилась на запад, в Польшу и Литву. Когда Наполеон вторгся в Россию в 1812 году, она оказала такое ожесточенное сопротивление, что он вынужден был отступить. Россия стала великой мировой державой, империей, простирающейся от Польши до Тихого океана и от Северного Ледовитого океана до Персидского залива. Сегодня Россия является соперницей Британии за контроль над Ближним Востоком. Ее влияние в этой части мира представляет собой угрозу для британских колониальных владений в Индии.

— Вы хорошо осведомлены, — сказал лорд Истбурн с уважительным удивлением. — Но позвольте мне расширить ваше понимание. Россия — отсталая, примитивная страна, которой правит сейчас царь Николай Павлович. Это тиран, обладающий неограниченной властью над своими подданными. У них нет никаких прав и нет свободы, которая делает нашу страну великой.

Он раздулся от патриотической гордости, потом помрачнел.

— У нас сложные отношения с императором Николаем. С одной стороны, мы благодарны ему за то, что он поддерживает порядок в Европе. Он очень решительно действовал, чтобы подавить революции и сохранить ныне существующие монархии. В 1849 году, например, в Австро-Венгерской империи поляки поддержали венгерских повстанцев, и он послал войска на помощь императору Францу-Иосифу, чтобы подавить мятеж. С другой стороны, мы рассматриваем Россию как угрозу, потому что император стремится к расширению своих территорий. У него почти миллионная армия, и Индия с ее богатствами для него — желанная и легкая добыча. Британия должна предотвратить вторжение России в Индию и сохранить свое влияние на Ближнем Востоке.

Все это было мне известно, но я заставляла себя вежливо слушать его.

— К счастью для нас, у царя есть внутренние проблемы, которые сдерживают его амбиции. В стране происходят гражданские беспорядки. Российская верхушка опасается, что подрывные идеи с Запада могут породить сокрушительную революцию в их стране. Чтобы держать в узде собственный народ, она создала тайную полицию, известную под названием третье отделение. Третье отделение ведет слежку за гражданами, подозреваемыми в революционной деятельности. Его сотрудники цензурируют все печатные материалы, расследуют преступления против государства, такие как саботаж и политические убийства. Зачастую они сами провоцируют революционеров на подобные преступления, а потом бросают их в тюрьму или ссылают без суда и следствия.

— Все это очень интересно, — перебила я его, — но какое отношение это имеет к Слейду?

— Миссия Слейда в России была двоякой, — ответил лорд Истбурн. — Он отправился туда установить контакты с русскими революционерами, снабжать их деньгами и делать все возможное для успеха их дела, чтобы ослабить царский режим. Что он и делал, представляясь русским ученым и журналистом. Второй его задачей было добиться такого положения в обществе, чтобы иметь возможность быть в курсе планов царя, касающихся его действий против Британии. С обеими задачами он справился, хотя подробности того, как это ему удалось, неясны.

Три года я гадала, чем занимается Слейд в России; теперь я это знала, но мне все еще было необходимо узнать что-нибудь, что имело отношение к сегодняшнему дню.

— Слейду удалось проникнуть в Кремль — в сам царский дворец, — продолжал лорд Истбурн. — Он был нашим лучшим агентом в Москве. Он тайно переправлял нам донесения, раскрывая секреты высших эшелонов российских правящих кругов. Но в январе нынешнего года его донесения перестали приходить, а вместе с этим и вообще прекратилось поступление секретной информации из Москвы. Мы ничего не знали вплоть до февраля, пока один из наших русских информаторов не объявился в Лондоне. Он сообщил, что Слейд оказался предателем.

У меня отвисла челюсть. После стольких перенесенных мною в последнее время ударов этот доконал меня окончательно и лишил дара речи.

— Судя по всему, Слейд выдал третьему отделению имена трех своих британских коллег-агентов, — сказал лорд Истбурн. — Третье отделение арестовало и расстреляло их всех. Наш информатор сообщил, что Слейд начал работать на царя в качестве эксперта по британскому шпионажу, международной политике и военной стратегии.

Дар речи вернулся ко мне наконец.

— Этого не может быть! Слейд никогда бы не предал свою страну или своих товарищей!

— Наш источник вполне надежен, — возразил лорд Истбурн. — К тому же его сведения были перепроверены целой группой агентов, которых мы специально посылали в Россию.

— Я отказываюсь в это верить! — От волнения я дрожала всем телом. — Где сейчас находится Слейд? Я должна выслушать его версию этой истории.

Лорд Истбурн взглянул на меня с сочувствием, которое показалось мне скорее зловещим, чем ободряющим. Потом сжал мою руку в ладонях, которые оказались теплыми, сухими и сильными. Этот задушевный жест наполнил меня ужасом, потому что я слишком часто видела, как священник подобным образом утешает тех, кто только что потерял близкого человека.

— Мисс Бронте, я знаю, какого высокого мнения придерживаетесь вы о Джоне Слейде. И мне горестно сообщать вам, что Слейд был казнен за предательство. Наши агенты выследили его в Москве и застрелили.

Даже несмотря на то, что я едва не лишилась чувств, ужас, гнев и решительный отказ поверить в услышанное захлестнули меня. Я вырвала руку из ладоней лорда Истбурна и закричала:

— Слейд жив! Я видела его вчера! Я ведь только что сказала вам об этом!

Сочувствие во взгляде лорда Истбурна сменилось жалостью.

— Кого бы вы ни видели, этот человек не мог быть Слейдом. Верите вы или нет в его предательство, вам придется смириться с фактом: Джон Слейд вот уже четыре месяца как мертв.

Глава десятая

Когда я вернулась на Глостер-террас, единственное, чего мне хотелось, это уединиться, закрыться в своей комнате, подумать о том, что я узнала в Министерстве иностранных дел, и попытаться справиться с шоком. Но Джордж Смит ждал меня у подножия лестницы.

— Где вы были? — Он явно испытывал облегчение, увидев меня, но был раздосадован моим утренним отсутствием.

Миссис Смит присоединилась к нам, откровенно радуясь тому, что Джордж мною недоволен.

— Мисс Бронте могла бы поставить нас в известность о своем отсутствии. Но она скрытна, таинственная гостья.

— В девять часов у нас встреча с доктором Брауни, френологом, — напомнил Джордж. — Я боялся, что вы опоздаете. Вы забыли о ней?

— О, боже. Простите меня.

Я действительно забыла, что доктор Брауни, который на основании осмотра черепов своих клиентов составлял их характеристики, назначил нам встречу. Френология была в большой моде, а доктор Брауни так популярен, что это воскресное утро оказалось единственным за весь период моего пребывания в Лондоне временем, когда он мог нас принять.

— Боюсь, вы не цените тех усилий, которые прилагает мой сын, чтобы развлекать вас. — Миссис Смит обращалась ко мне, но при этом ловила взгляд сына.

— Ладно, Шарлотта, не важно, — сказал тот, почувствовав неловкость. Я видела: он начинал догадываться, что его мать не любит меня. — Вы здесь — и хорошо. Поехали? Я подумал, что потом можно сходить в зоопарк.

— Да, но прежде мне нужно подняться в свою комнату. — Мне было отчаянно необходимо побыть одной, прежде чем начать новый день.

Взбегая по лестнице, я услышала, как миссис Смит сказала:

— Мисс Бронте выглядит нездоровой. У нее слишком хрупкая конституция. — Подразумевалось: слишком хрупкая, чтобы она могла быть тебе хорошей женой. — Может быть, ей лучше вернуться к себе домой?

Я не собиралась доставлять миссис Смит такого удовольствия и покидать Лондон сейчас, когда события происходили одно за другим и пока не было видно никакого просвета в конце тоннеля. Очутившись у себя в комнате, я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом освежила лицо холодной водой. Вскоре я уже сидела в следовавшем по Бейсуотер-роуд экипаже рядом с Джорджем.

— Как вчерашний спектакль? — поинтересовался он.

— Неплох, — ответила я тоном, призванным пресечь дальнейшие расспросы.

— Понятно. — Он почувствовал себя обиженным, я это видела. Но Джордж так добродушен, что никогда не обижается долго. Спустя некоторое время он уже показывал интересные виды, открывавшиеся из окна, и рассказывал о них, хотя я его едва слышала. Моя голова была занята обдумыванием того, что я узнала от лорда Истбурна. Он любезно, но твердо заявил, что я должна смириться с реальностью и забыть о Джоне Слейде ради собственного блага. Я покидала министерство в расстроенных чувствах, поскольку поняла, что власти не будут помогать мне искать Слейда. Они считали его мертвым и не собирались отступаться от своей убежденности всего лишь из-за слов какой-то истеричной женщины. Может, оно и к лучшему, раз они больше не были его друзьями. Но теперь меня начали мучить собственные сомнения. Что, если мужчина, которого я видела, и впрямь не был Слейдом? Вероятно, моя близорукость усугубилась.

Практика доктора Брауни находилась в ряду особняков неподалеку от Стрэнда — знаменитой магистрали, тянущейся вдоль берега Темзы от Уэст-Энда до самого сердца города. Когда Джордж позвонил в дверной звонок, вышел дворецкий и сказал:

— Мистер и миссис Фрейзер, полагаю?

Это была фамилия, под которой Джордж записал нас на прием. Мы решили представиться братом и сестрой и не называть своих настоящих имен на тот случай, если они были известны мистеру Брауни, — это могло внести предвзятость в его анализ. Дворецкий усадил Джорджа в приемной, а меня проводил в кабинет доктора.

Стройный мужчина лет пятидесяти, доктор Брауни имел продолговатое лицо с высокими косыми скулами и румяными щеками. От него пахло хорошим мылом, он, казалось, сиял чистотой, и все вокруг него тоже сияло — очки без оправы, длинный белый халат, седые волосы, зачесанные на лысую макушку, и располагающая белозубая улыбка. На стене висела френологическая таблица — рисунки головы во фронтальной проекции, с затылка, сверху и с боков были разделены пунктирными линиями на сегменты, снабженные подписями. Он усадил меня у окна в кресло с мягким сиденьем и пологой спинкой. Я обратила внимание на галерею портретов знаменитостей.

— Это все мои клиенты, — с гордостью пояснил доктор Брауни.

Я еще раз порадовалась тому, что пришла сюда под вымышленным именем. Мне бы не хотелось, чтобы мой портрет висел у него в кабинете, а результаты обследования Каррер Белл были опубликованы в печати.

— Позвольте мне объяснить вам суть френологической теории, — сказал доктор Брауни. — Мозг обладает различными функциями, за каждую из которых отвечает определенный его участок. Выпуклости на черепе отражают размер находящихся под ними участков. Таким образом, измерив эти выпуклости, я могу определить те или иные ментально-психические особенности человека.

Он придвинул к себе набор инструментов, похожих на кронциркули.

— Прежде всего я произведу некие общие замеры вашего черепа. Пожалуйста, не двигайтесь. — Я послушно и смирно сидела, пока он прикладывал инструменты к моей голове — ото лба к затылку, от виска к виску — и произносил вслух цифры. — О, у вас весьма крупная голова.

Интересно, подумала я, может, люди, которые считают френологию шарлатанством, правы? Едва ли я нуждалась в консультации доктора Брауни, чтобы узнать то, что было видно каждому: у меня слишком большая для моего туловища голова.

— В самом деле? — сказала я, всегда немного стыдившаяся таких необычных пропорций своего тела.

— В самом деле, — подтвердил он. — Это характерно для людей с высоким интеллектуальным потенциалом. У вас большой лоб, что означает склонность к глубоким раздумьям и способность к постижению.

Это меня немного утешило. Доктор Брауни отложил свои инструменты и стал кончиками пальцев осторожно, но твердо ощупывать выпуклости и вогнутости у меня на голове.

— У вас прекрасный речевой центр. Думаю, вы выражаете свои мысли и чувства с ясностью, точностью и красочностью.

Пожалуй, у френологии были свои достоинства.

— Вы очень чувствительны, у вас нервический темперамент, высокие представления о прекрасном и идеальном и мрачный взгляд на мир. Несмотря на стремление добиться успеха в своих начинаниях, вы не слишком оптимистично смотрите на перспективы такого успеха.

Я вздрогнула, потому что он поразил цель прямо в яблочко.

Его пальцы продолжали умело ощупывать мой череп.

— Вы склонны к сильным и длительным привязанностям.

Я вспомнила месье Константина Эгера, бельгийского профессора, которого безответно любила три года, и мне пришло в голову, что столько же я люблю Слейда. Я сморгнула слезу.

— У вас также обостренное чувство справедливости, — сказал доктор Брауни.

Даже при том, что Слейд отрекся от меня, я не желала, чтобы его заклеймили как убийцу и предателя, если он таковым не являлся.

— Вижу я также одержимость поисками истины, — продолжил доктор Брауни.

Да, я по-прежнему желала знать, был ли Слейд виновен в том, в чем его обвиняли.

— Таковы мои выводы, — доктор Брауни отступил назад, сложил руки на груди и улыбнулся. — Есть ли у вас вопросы?

— Да, — ответила я. — Существует ли вероятность того, что участки головного мозга мужчины претерпевают изменения? И если да, то могут ли они превратить человека в кого-то другого, даже в преступника?

— Это вполне вероятно и не является редкостью. Я обследовал многих преступников, у некоторого количества из них наблюдались травмы головы. Помню один случай — с боксером. Он много раз побывал в нокауте и из милого парня превратился в жестокого негодяя.

Не произошло ли нечто подобное и со Слейдом в России? Может, участок его мозга, ведающий памятью, так поврежден, что он забыл меня? Но тут мне в голову пришла другая, еще более тревожная мысль: что, если умственная деятельность нарушена не у Слейда?

— Доктор, могу я спросить?.. — Я запнулась, стараясь справиться со страхом. — Не обнаружили ли вы повреждений в моем мозгу?

Мой брат Бренуэлл был сумасшедшим. Симптомом его недуга было то, что он видел вещи, которых не существовало. Быть может, подобное безумие — наследственная болезнь нашей семьи?

— Ни малейших, — уверенно ответил доктор Брауни. — По моему мнению, вы абсолютно здоровы.

Я поблагодарила доктора Брауни и, продолжая размышлять о Слейде, вышла в приемную ожидать, пока доктор проконсультирует Джорджа Смита.

Джордж вышел из кабинета необычно задумчивым. Когда мы уже ехали в экипаже, я спросила:

— Что случилось?

— Доктор Брауни сказал, что у меня ласковый дружелюбный характер, что я сильно привязан к дому и семье и являюсь поклонником прекрасного пола. Что я активен и практичен, но не склонен к решительным действиям и спорам.

Я рассмеялась, несмотря на свое озабоченное настроение:

— Но это же весьма лестная характеристика. И она точно соответствует вашему характеру. Почему она вам не нравится?

Моя веселость и насмешливость вызвали у него досаду, потому что я была согласна с доктором Брауни.

— Если верить его характеристике, я выгляжу весьма поверхностным и пустым человеком, — объяснил он. — А что он сказал о вас?

Когда я пересказала ему соображения доктора Брауни, настала его очередь посмеяться: он нашел эти соображения абсолютно верными. Недовольные друг другом, мы молча доехали до зоопарка.

Зоосад был расположен на севере Риджент-парка и занимал обширную зеленую территорию. Животные помещались в вольерах, напоминавших сказочные готические замки. Среди публики преобладали посетители с детьми. Вышедшее из-за облаков солнце освещало яркую многоцветную картину. Рычание львов, пронзительные крики обезьян и экзотических птиц превращали зоопарк в тропический форпост Британской империи. Мы с Джорджем ходили по нему молча. Он все еще был расстроен, постреливал в меня взглядами, и я боялась, что он начнет задавать вопросы, на которые мне отвечать не хотелось. Поэтому, когда мы дошли до пруда, на котором собрались утки, гуси, аисты и фламинго, я сказала:

— Мне хотелось бы немного побродить одной. Давайте встретимся через час.

— Очень хорошо, — ответил Джордж, хотя мое предложение его явно не обрадовало.

Я устремилась через зоопарк, едва ли сознавая, куда лечу. Голова моя так устала от размышлений о Слейде, что я решила дать ей отдых. Я смотрела на жирафов, верблюдов и зебр, чьи комичные морды заставляли меня улыбаться. Запахи скотного двора напоминали о Гаворте; они скорее успокаивали меня, чем были неприятны. Гиппопотам, погрузившийся в свой бассейн так, что над водой торчали только глаза, вызвал в памяти валяющегося в луже толстого черного борова с фермы. В небольшом стаде слонов имелся детеныш — очаровательное существо. Я зашла в павильон, где по своим клеткам рыскали львы и тигры. От их рычания дети вскрикивали в испуге. К тому времени, когда добралась до птичьего павильона, я была спокойней, чем когда бы то ни было с момента первого посещения Бедлама, хотя и не знала по-прежнему, какими будут мои дальнейшие действия.

Птицы с ярким оперением порхали между пальмами под высокой стеклянной крышей. Слушая гортанные крики попугаев и наблюдая, как, самодовольно расправив крылья, важно ходят журавли, я вдруг ощутила покалывание во всем теле. Это ощущение было знакомо мне еще с тех лет, когда я служила учительницей. Я чувствовала такое покалывание каждый раз, когда приходилось поворачиваться спиной к ученикам: его вызывали направленные на меня недружелюбные взгляды. Обернувшись, я увидела мужчину, поднявшего на руки маленького сына, чтобы тот мог покормить сидевшего на ветке попугая ара. Группа ребят любовалась павлином, расправившим свой многоцветный хвост. Две женщины заливисто хохотали, стирая птичий помет с лысины своего спутника. Никто, казалось, не наблюдал за мной, но пульс у меня участился. Я знала запах опасности и чуяла его теперь.

Выскользнув из птичьего павильона, я смешалась с толпой, собравшейся вокруг прилавка, где торговали лимонадом. Здесь, среди людей, я была в безопасности, но не могла избавиться от ощущения, что кто-то следует за мной, кто-то, затаивший зло. Кто это мог быть, я не знала. Что же касается причины, могла лишь догадываться, что это связано со Слейдом и нашими прошлыми отношениями.

— Мисс Бронте, — произнес голос в пугающей близости от меня.

Я резко обернулась и чуть не подскочила от испуга, увидев молодого человека, обратившегося ко мне. Он улыбался искренней улыбкой, глаза чуть навыкате сияли. Его румяное мальчишеское лицо казалось знакомым, однако я не могла вспомнить, кто это.

— Я Оливер Хелд, — подсказал он.

Это был мужчина, который заставил меня испытать крайнюю неловкость на Великой выставке своим вопросом о моем матримониальном статусе.

— Вы напугали меня до полусмерти, — упрекнула его я.

Улыбка погасла, он склонил голову набок — я сразу узнала это движение — и сказал:

— Простите ради бога.

— Что вы здесь делаете? — спросила я, забыв, что у него было такое же право посетить зоопарк, как и у меня.

— Я… Я надеялся, что вы подпишете мне книгу, — ответил он, смущенный моей резкостью, и протянул томик «Джейн Эйр».

Я посмотрела на книгу, потом на его нервно покрасневшее лицо. Как странно, что у мистера Хелда оказалась с собой книга в тот самый момент, когда мы случайно встретились. Это было чересчур для совпадения.

— Вы что, следили за мной? — возмущенно воскликнула я.

— Вообще-то да, — робко признался он. — Я вас увидел, вспомнил, как любезны вы были во время нашей последней встречи, и подумал: вот он, шанс, выпадающий раз в жизни, получить автограф любимой писательницы.

Я пропустила комплимент мимо ушей. Нервное напряжение, в котором я пребывала из-за событий последних двух дней, нашло в нем подходящую мишень для разрядки.

— Как вы смеете вторгаться в мою частную жизнь?

— Простите, — пробормотал мистер Хелд, огорченный тем, что нарушил правила хорошего тона, но и обиженный моей реакцией. — Пожалуйста, извините меня, — повторил он.

— Уходите. — Я отмахнулась от него так, словно он был назойливой мухой. — Оставьте меня в покое!

— Да, мисс Бронте. Мне очень жаль. — Мистер Хелд повернулся и побежал, прижимая к сердцу «Джейн Эйр».

С запозданием я почувствовала облегчение оттого, что моим преследователем оказался безобидный мистер Хелд, и успокоилась настолько, что даже испытала угрызения совести из-за того, что грубо обошлась с ним.

— Постойте, мистер Хелд, — крикнула я. — Я почту за честь подписать вам книгу.

Но он уже скрылся в лесной полосе, окружавшей зоопарк. Меня так мучило чувство вины перед ним и так хотелось загладить ее, что я даже не задумалась о том, как опасна может быть погоня за едва знакомым человеком в безлюдном лесу, и сделала то, что сделала бы на моем месте безмозглая героиня какого-нибудь второсортного любовного романа: поспешила за мистером Хелдом по тропинке, которая вилась под густой сенью деревьев. Их листва не пропускала солнечный свет, и здесь царила прохладная тень. Голоса, детский смех и крики животных доносились теперь издалека. Я никого не видела. Остановившись, позвала: «Мистер Хелд?»

Ответа не последовало. Позади зашуршала листва. Я обернулась и заметила какое-то движение среди деревьев. Мистер Хелд не появлялся. Снова зашуршали листья, и послышались шаги. Я почувствовала приступ раздражения. Он что, дразнит меня?

— Выходите. Нечего играть в эти игры, — приказала я.

Из-за лиственного покрова материализовалась фигура. Единственное, что я могла разглядеть, это то, что фигура была мужская, но сам силуэт определенно излучал угрозу. Меня пронизал страх. Я побежала, пытаясь найти дорогу к открытому, людному пространству, но куда бы ни поворачивала, неизменно видела перед собой тень мужчины, двигавшегося вдоль деревьев между мной и зоной безопасности.

— Помогите! — закричала я.

Если это мистер Хелд, неужели он причинит мне вред? Если нет, то кто это? Преступник, который нападает на встречных женщин? Вспомнились женщины, убитые в Уайтчепеле. Продираясь сквозь нижние ветви, я чувствовала себя ланью, преследуемой тигром в джунглях. Услышав, что его шаги убыстрились и зазвучали ближе, я запаниковала. Теперь я была уверена, что это не случайная встреча.

Каким-то образом я снова влипла в беду из-за Слейда. Я с ужасом подумала, что это мог быть он сам — сумасшедший, предатель и убийца. Если поймает, что он со мной сделает?

Внезапно я наткнулась на кирпичную стену. По ту сторону ее были слышны грохот колес и цоканье лошадиных копыт. Это была стена, отделявшая территорию зоопарка от улицы, и она была слишком высокой, чтобы я могла через нее перелезть. Ворот же нигде видно не было. Прислонившись к стене спиной, я с ужасом наблюдала, как качающиеся ветки и шуршащая листва оповещают о приближении моего неумолимого преследователя.

Глава одиннадцатая

И тут внезапно я услышала громкий треск. За ним последовал шум ожесточенной мужской борьбы. Драка происходила за кустами. Глухие звуки тяжелых ударов сопровождались кряхтеньем и хрипами. Я могла бы воспользоваться случаем и убежать, но мне нужно было увидеть, кто эти мужчины. Я подкралась поближе, однако прежде чем смогла их разглядеть, один вскочил с земли и исчез. Другой не без труда поднялся на ноги. Продравшись сквозь низко свисавшие ветви, я бросилась к нему. Это был Слейд.

Встав, он отряхнул грязь с брюк и сюртука и посмотрел на меня. Я вдруг сообразила, что не знаю, кто из двух мужчин гнался за мной, а кто меня спас. Сердце мое выстукивало бешеную каденцию страха и надежды.

Выражение лица Слейда было таким же отстраненным, как тогда, у «Королевского павильона».

— Мадам, ступайте домой, — сказал он с тем же русским акцентом. — И впредь не бродите в одиночестве. Это опасно.

Он повернулся, собираясь уйти, и тут меня обуяла ярость. Помнил он меня или нет, но я претерпела слишком много, чтобы помочь ему, независимо от того, заслуживал ли он этого. Я знала, что это Слейд, что бы ни говорили он сам и другие. Это были его глаза, некогда смотревшие на меня с любовью; его губы, которые я целовала; его руки, ласкавшие меня так, как я не позволила бы ни одному другому мужчине. Как минимум я заслуживала объяснений.

— Не смейте уходить! — крикнула я и схватила его за руку.

Он воззрился на меня, изумленный моей дерзостью, потом перевел взгляд на мою руку, вцепившуюся в него, и я почувствовала сквозь рукав, как напряглись его сильные мускулы. От такой бури эмоций на меня накатила слабость. Три года я мечтала коснуться Слейда, и вот я держала его за руку, но это было вовсе не то, о чем я мечтала. Мне безумно хотелось, чтобы его руки обняли меня и наши тела слились в любовном экстазе. Однако он освободился от моей хватки и сделал это грубо, словно стряхивал с себя руку нищего, выпрашивавшего у него подаяния. Гнев захлестнул меня, сметая чувство обиды, и вернул силы.

— Что вы здесь делаете? — гневно спросила я.

— Я увидел, как вы вошли в лес и за вами последовал мужчина, — выражение лица Слейда было бесстрастным и таким же чужим, как его акцент. — Мне показалось, что он собирается причинить вам зло. Поэтому я догнал его и заставил уйти.

— Прекратите притворяться! — Я распалилась настолько, что мне было все равно, правду ли он говорит. — Вы никакой не русский! — Я почти кричала. — Вы такой же британец, как и я, мистер Джон Слейд!

То, что я произнесла вслух его настоящее имя, испугало его.

— Ради бога, не так громко! — произнес он сердитым шепотом. Русский акцент исчез.

— Ага! — сказала я. — Значит, признаете, что вы — Джон Слейд. Где же вы так долго были?

Озираясь по сторонам — не слышит ли кто, — он приложил палец к губам.

— Тише! Вы сами не понимаете, во что ввязались!

— Вы правы, Джон Слейд, не понимаю. Но пока не пойму, не успокоюсь. А теперь объясните мне, почему вы оказались в Бедламе? Это вы убили санитаров? И тех женщин в Уайтчепеле? Почему вы вернулись в Англию? Вы помните, кто я?

Поскольку он лишь хмурился, но ничего не отвечал, я завопила что есть мочи:

— Отвечайте, Джон Слейд!

Произносимое вслух его имя было для меня магическим заклинанием, дававшим власть над ним. Его лицо приняло выражение раздраженного подчинения. Такое выражение я видела у него и прежде, когда принимала решение сделать нечто, с чем он был не согласен.

— Ладно, — сказал он, но так холодно, что мне показалось, будто в сердце вонзилась льдинка. — Да, я помню вас, мисс Шарлотта Бронте. — Мое имя он произнес сугубо официально, словно мы были едва знакомы. — Я расскажу вам все, но при одном условии — вы никогда никому не скажете об этом ни слова.

Я молча уставилась на него, позволив ему считать, что согласна на такой обмен. Сама же подумала, что решу позже, следует ли нарушить обещание. Глядя на меня в упор, он начал свой рассказ:

— Министерство иностранных дел направило меня в Россию. Моя миссия состояла в том, чтобы помогать революционно настроенным русским интеллигентам, подстрекать их к действию и одновременно разведывать, что замышляет против Британии российский император.

Это соответствовало тому, что поведал мне лорд Истбурн.

— Продолжайте. — Хоть меня немного и отпустило, поскольку я видела, что пока могу верить рассказу Слейда, я напомнила себе, что не следует принимать все его слова на веру: обман был его профессией, а я имела основания для сомнений.

— Во время своего пребывания в России я сумел втереться в высшее придворное общество. Царь предвидел войну с Британией в ближайшем будущем, искал способ обеспечить себе победу и в конце концов решил, что нашел его.

Здесь версия Слейда расходилась с версией лорда Истбурна. Я начала слушать с недоверием.

— Его шпионы, работавшие за рубежом, прознали об ученом по имени Найал Кавана, британском подданном ирландского происхождения. Предполагалось, что доктор Кавана изобрел устройство, способное дать своему обладателю решающее преимущество в случае войны, и что в настоящее время он изготовляет модель устройства для британского правительства, которое хранит это в строжайшей тайне. Царь вознамерился завладеть этим устройством.

— Как вы это узнали? — спросила я.

— Подслушал частный разговор царя в Кремле, — ответил Слейд. — Царь отправил своего главного доверенного шпиона привезти доктора Кавана в Москву. Этот шпион — человек по имени Вильгельм Штайбер. — Кристально-ясные серые глаза Слейда потемнели. — Вильгельм Штайбер является также главным шпионом прусского короля. Он — мастер шпионажа и располагает своими агентами по всей Европе. — В его тоне слышались острая личная неприязнь к Штайберу и, похоже, намек на соперничество двух супершпионов, сведенных судьбой друг против друга в смертельной игре. — Я вернулся в Англию, чтобы разыскать Кавана прежде, чем до него доберется Штайбер, и предотвратить его передачу в руки царя.

Мне всем сердцем хотелось верить Слейду. О, как мне этого хотелось! Но его история об ученом и его тайном изобретении казалась фантастичной, а способа проверить ее у меня не было.

— И как это объясняет тот факт, что вы были арестованы за убийство и заключены в Бедлам?

— У Штайбера среди персонала Бедлама есть свои люди. Он приспособил сумасшедший дом для собственных нужд: похищал политических беженцев, тайно доставлял их в Бедлам и пытал, чтобы вырвать у них информацию о заговорах против царского режима, зреющих в иммигрантской среде. А потом он начал использовать ту же тактику и против британских должностных лиц, чтобы узнать, где находится Кавана.

В такое дерзкое поведение иностранного тайного деятеля я вполне могла поверить. С одним таким деятелем я лично столкнулась в 1848 году. Но от этого мое недоверие к Слейду только усилилось: быть может, он придумал эту историю как раз в расчете на то, что она перекликалась с нашим прошлым опытом?

— Вы не ответили на мой вопрос.

Слейд прищурился; он понимал, что я подозреваю его во лжи.

— Я к этому подхожу. Приехав в Англию, я начал искать Кавана, задействовав все свои источники, но создавалось впечатление, будто он провалился сквозь землю. Я даже подумывал, не увез ли уже его из страны Штайбер, и, представившись Джозефом Типинским, польским иммигрантом, отправился в Уайтчепел, чтобы разузнать о нем от беженцев из Европы. Они всегда в курсе новостей о своих странах и их правителях, которым они обязаны своим изгнанничеством. Там я узнал, что Штайбера видели в Бедламе. Я нанялся туда уборщиком, начал искать Штайбера и, когда он объявился, засек его.

— Когда я вас увидела, вы не работали уборщиком и ни за кем не шпионили, — заметила я. — Вы были заключенным отделения для преступников. Как вы это объясните?

При воспоминании об этом эпизоде гнев захлестнул Слейда, тем не менее он следил за мной, пытаясь предугадать, что я сделаю дальше.

— Штайбер разоблачил меня. Как — не знаю. И, должно быть, подкупил полицию, чтобы меня схватили. Все произошло молниеносно: вот я сплю у себя в постели — а вот я уже заперт в Бедламе за якобы убийство трех женщин, о которых никогда в жизни слыхом не слыхивал и которых тем более не убивал. Два санитара в отделении для преступников состояли у Штайбера на платной службе. Доктор тоже. Вместе они пытали меня, стараясь выведать, что я задумал и что успел узнать о Найале Кавана.

Свидетельницей именно этой сцены я была. Значит, тот зловещий иностранец, который руководил пыткой Слейда, и есть Вильгельм Штайбер. По крайней мере, так говорит Слейд.

— Это вы убили санитаров?

— Пришлось, — ответил Слейд, тоном одновременно виноватым и оправдывающимся. — Штайбер собирался убить меня. Это была единственная возможность спастись.

Он все объяснял логично, но я все же не была удовлетворена.

— Я вам не верю. — Я по-прежнему сердилась, считая, что он хочет меня провести.

— Почему же? Это правда. — Он приковывал меня к себе взглядом.

И я выпустила снаряд, который должен был пробить брешь в сплетенной им лжи.

— Потому что вы вовсе не выполняете задание Министерства иностранных дел. Вы больше не являетесь их агентом. Вы — предатель!

Он моргнул.

— Откуда вы это взяли?

— От лорда Истбурна.

— Вы говорили с лордом Истбурном? — в его голосе зазвенела тревога.

— Только сегодня утром. Он считает вас мертвым.

— Ну, это, как видите, неправда. — Слейд вытянул вперед руки. — Вот он я.

— Так ли? — Мое сердце наполнилось мучительной болью, которую выдавал дрожащий голос. — Тот ли вы Джон Слейд, которого я когда-то знала?

Он отмахнулся от моих слов нетерпеливым жестом:

— Я не предатель. Тот факт, что я не мертв, должен был бы убедить вас, что лорд Истбурн ошибается. — Он принялся расхаживать взад-вперед, и мне казалось, что я ощущаю, как мысли проносятся у него в голове. — Вы сказали лорду Истбурну, что видели меня?

— Да, — призналась я.

Слейд недовольно поморщился и запустил пальцы в свою лохматую черную шевелюру. Мои пальцы вспомнили ощущение этих шелковистых прядей, сердце болезненно сжалось.

— Что сказал на это лорд Истбурн? — спросил Слейд.

— Он мне не поверил. Сказал, что я обозналась. Посоветовал забыть о вас.

— Еще кому-нибудь вы обо мне говорили?

— Доктору Форбзу, моему знакомому, который накануне водил меня по Бедламу. И Джорджу Смиту, моему издателю. Он сопровождал меня в Уайтчепел, куда я ездила вас искать. Хозяйка дома показала нам вашу комнату, где я нашла афишку театра «Королевский павильон». Вот так я и очутилась там вчера вечером.

— Проклятье! — воскликнул Слейд. — Вы всегда были упрямой и излишне любопытной женщиной, совавшейся не в свои дела!

Это было первым проявлением личных чувств со стороны Слейда. И первыми словами, свидетельствовавшими о том, что он знал меня лучше, чем хотел показать. И хотя они были отнюдь не лестными, сердце у меня радостно подпрыгнуло.

— Так, значит, вы меня помните! Не забыли!

Гордость не позволяла мне попросить его сказать, что он помнит, как просил меня выйти за него замуж, но я хотела, чтобы он вспомнил, чем были мы некогда друг для друга, поэтому протянула к нему руки в немой мольбе.

Слейд отшатнулся от меня, как от прокаженной, и в знак отрицания вскинул руки вверх — будто в самозащите.

— Лорд Истбурн прав. Вы должны забыть о том, что когда-либо видели меня или даже слышали обо мне. Никогда больше обо мне не вспоминайте.

Выпалив это, он мгновенно развернулся и исчез среди деревьев.

Глава двенадцатая

— Где вы были? — спросил Джордж Смит, когда мы снова встретились возле пруда. Его лицо покраснело от загара и злости. — Я жду уже полчаса.

Меня качало, будто я вот-вот потеряю сознание. Яркая картина, включающая детей, уток и бликующую воду, мерцала и плыла у меня перед глазами. Раздражение Джорджа переросло в тревогу:

— Что случилось?

Я расплакалась так горько, что не могла говорить.

— Пойдемте, — сказал Джордж. — Я отвезу вас домой.

Выведя из зоопарка, он посадил меня в экипаж. Я старалась успокоиться, но не могла. Наконец-то я встретилась со Слейдом, но, даже если бы я могла поверить в его историю, счастливого воссоединения, о каком я мечтала, не состоялось. Какой же разочарованной, сломленной и несчастной я была в тот момент!

— Прошу вас, расскажите мне, в чем дело! — взволнованно сказал Джордж. — Я хочу вам помочь.

Но ничто не могло облегчить мое горе; даже Богу было неподвластно изменить то, что случилось. Я выдала Джорджу первое пришедшее в голову объяснение:

— У меня чудовищно болит голова.

Объяснение тут же воплотилось в реальность. Невыносимая боль тисками сжала мою голову. Недуг, который неизменно и неотвратимо обостряется при любом эмоциональном стрессе, обрушился на меня со всей своей силой. Почти теряя сознание от боли и мучаясь тошнотой, я закрыла глаза, моля бога, чтобы меня не вырвало.

Джордж робко погладил меня по волосам.

— Как бы я хотел, чтобы вы мне доверились. Мне больно видеть, как вы страдаете, — сказал он и гораздо менее уверенно, чем всегда, добавил: — Вы стали мне очень дороги, Шарлотта.

Это был намек на то, что я давно боялась услышать от него. Когда-то, в период моей увлеченности Джорджем, я надеялась, что мы станем больше, чем друзьями, но теперь только заплакала еще горше и почувствовала себя еще хуже. Ах, если бы он был Слейдом!

К счастью, Джордж понял, что я слишком расстроена, чтобы разговаривать, и больше ничего не сказал. Вернувшись на Глостер-террас, я легла в постель, мучимая как физической, так и душевной болью, и совсем забыла, что в тот день Джордж устраивал званый ужин, чтобы познакомить меня со знаменитыми литературными критиками. Когда зазвонил дверной звонок, было слишком поздно отменять вечер, и ко всем моим страданиям добавилось новое испытание — слышать доносившиеся снизу разговоры (не исключено, что обо мне) и смех гостей. Несколько часов спустя головная боль и тошнота отступили достаточно, чтобы я могла предстать перед собравшимися. Я встала и привела себя в порядок, но разговаривать сейчас с кучей критиков было выше моих сил.

Несмотря на все случившееся, единственное, чего мне действительно хотелось, это вновь увидеть Слейда. Если он больше меня не любит, пусть так и скажет. Может, тогда я сумею забыть его, собрать по кусочкам свое разбитое сердце и жить дальше.

Я сбежала вниз по черной лестнице. Ни Джордж, ни его гости меня не заметили. Когда я выскальзывала за дверь, часы били десять. Вечер был теплым; в поднимавшемся от городских огней зареве дым и облака в небе фосфоресцировали, словно сера. Выйдя на Бейсуотер-роуд, я взяла экипаж и велела отвезти себя в «Королевский павильон», но театр, как и вся главная улица, оказался темным и безлюдным. Единственной человеческой фигурой, которую я заметила, был нищий, сидевший возле входа в театр.

Его тело казалось странно обрубленным. Глаза, блестящие и немигающие, как у филина, светились на бородатом смуглом лице.

— Что-то ищете, мэм?

— Я хотела повидать Катерину Великую. — Только тут я, шокированная, заметила, что у него нет ног. Брючины на штанах, подколотые булавками, скрывали культи. — Вы не знаете, где она живет?

— Может, и знаю. — Нищий протянул свою жестяную кружку. Я бросила в нее монету. — Пошли, покажу.

Мы являли собой странную пару: он быстро передвигался по тротуару, перебирая руками, я трусила рядом, чтобы не отставать. На улицах, по которым он меня вел, газовых фонарей не было. Контуры доходных домов вырисовывались на фоне едко-желтого отсвета городских огней. Большинство из них были темными, если не считать подвальных окон, — за ними сидели люди, которые что-то шили, плели корзины или выполняли какую-нибудь иную сдельную работу. Нищий так часто и так быстро поворачивал за углы, что я совершенно утратила ориентацию. Я чувствовала себя заблудшей душой, которую ведет через чистилище не совсем человеческое существо.

Мы остановились перед анклавом высоких узких террасных домов, построенных из кирпича и увенчанных острыми черепичными крышами. Мой провожатый подбородком указал на фасад одного из них:

— Здесь.

Направляясь к дому, я окинула взглядом улицу в обоих направлениях. Ни малейшего признака жизни. Мертвую тишину нарушал лишь отдаленный грохот работающих круглосуточно фабрик. От такого запустения у меня по спине пробежал холодок страха. Я посмотрела на дом, который нищий указал мне как дом Катерины. Я-то думала, что она обитает в такой же шикарной резиденции, как она сама, но потом вспомнила, что она — всего лишь иностранка, артистка захолустного театра. Из окон через шторы едва просачивался тусклый свет. Интересно, Слейд сегодня там, у своей любовницы?

Я чуть не струсила перед лицом вероятной встречи с ним в ее присутствии, но, пересилив страх, поднялась по ступенькам крыльца. Сердце бешено колотилось, в висках стучало. Дверь была приоткрыта. Странный красный свет горел за ней. Желая очной ставки, но испытывая страх перед нею, я шире распахнула дверь и заглянула внутрь. Справа от меня была небольшая гостиная, стены которой украшали темно-красные с золотом обои и ковры. Пол покрывал красный ковер с турецким рисунком, в котором утопали ножки бордовых бархатных диванов и кресел. На резном столе стоял медный самовар. На каминной доске горели красные свечи. Избыток красного цвета вызывал впечатление изливающейся откуда-то и захлестывающей меня крови. Я ощутила запах кофе и экзотических духов. Робеющая, но обуреваемая любопытством, я вошла в дом.

Слева маршпокрытых ковром ступенек вел наверх. Я услышала женские стоны и мужской голос, негромкий, но требовательный. Хоть и не являюсь экспертом в подобных делах, я догадалась, что там предаются любви. Слейд был с Катериной. Боль чуть не разорвала мне сердце. Я надеялась найти Слейда здесь, но не хотела думать о том, что могу застать его в столь интимной обстановке. Тем не менее я начала украдкой, словно вор, подниматься по лестнице, как никогда жаждая встретиться со Слейдом, пусть даже для этого мне пришлось бы стать свидетельницей того, что причинило бы мне еще более горькое страдание.

Стоны Катерины перешли в крик; голос мужчины стал настойчивей. Видимо, они приближались к кульминации. Я знала, какой это восторг. Однажды я пережила его со Слейдом и, должна признаться, впоследствии много раз, одна, лежа в постели; тем не менее я до сих пор была девственна. Мне никогда не довелось в полной мере испытать наслаждение, которое испытывала сейчас Катерина. Задыхаясь от гнева и ревности, захлебываясь слезами, я поднялась уже до середины лестницы, когда Катерина начала пронзительно визжать.

Ее визг был настолько громким и резким, что стало больно ушам. Я поняла, что мое восприятие было искажено ревностью, что эти крики означали не восторг, а ужас и боль. Они были звуками не любовного наслаждения, а, скорее, смертной муки. От испуга я споткнулась и упала на колени — раздался глухой отозвавшийся эхом удар. Не сдержавшись, я вскрикнула и тут же услышала быстрые шаги, удалявшиеся по другой, видимо, черной лестнице. Хлопнула дверь. Должно быть, мужчина убежал, его голоса больше не было слышно. Между пронзительными воплями Катерина выкрикивала что-то по-русски — наверное, звала на помощь.

Что мне было делать: откликнуться на ее призыв и обнаружить свое нелегальное вторжение в чужой дом или улизнуть, чтобы избежать неприятностей?

Дочь священника не может повернуться спиной к человеку, попавшему в беду. Я бросилась вверх по лестнице и чуть не упала снова, споткнувшись о порожек комнаты. Невероятная картина, похожая на средневековое изображение сцены распятия, предстала моему взору: обнаженная фигура с раскинутыми в стороны руками и вытянутыми ногами лежала на золотом фоне, напоминая Иисуса на кресте. Лишь тонкая белая простыня прикрывала низ ее живота. Торс и бедра были покрыты глубокими кровоточившими ранами.

Я сквозь очки щурила свои близорукие глаза, пытаясь понять, что это передо мной, когда фигура на кровати со стоном зашевелилась. Я различила женскую грудь и поняла, что это Катерина, лежащая на парчовом покрывале. Ее запястья и щиколотки были веревками привязаны к кованой чугунной кровати, голова откинута назад, черные глаза от ужаса сделались и вовсе неправдоподобно огромными.

Увидев меня, она произнесла какую-то нечленораздельную для меня мольбу. Я бросилась к ней и попыталась развязать веревки, удерживавшие ее руки, но она так отчаянно сопротивлялась, что узлы затягивались еще туже.

— Лежите смирно, — сказала я.

Однако она боролась, как загнанный дикий зверь. Я осмотрелась в поисках чего-нибудь, чем можно было бы разрезать ее путы, и заметила на ковре кинжал. Его черная рукоять и длинное стальное лезвие были перепачканы кровью. Он явно был тем орудием, которым терзали Катерину. Мне стало дурно при одной мысли о том, что придется прикоснуться к нему, но выхода не было: я схватила кинжал и разрезала веревки. Катерина застонала и ладонями зажала самую глубокую рану — разрез, шедший вдоль всего низа ее живота.

— Я побегу за помощью, — сказала я.

Она схватила меня за запястье:

— Нет! Не оставляйте меня!

У нее была стальная хватка — моя рука словно попала в медвежий капкан. Я попыталась освободиться, но не смогла. Тогда я попробовала убедить ее в том, что ей необходим врач.

— Бесполезно, — сказала Катерина. — Я умираю. — Ее дыхание было частым и прерывистым. — Пожалуйста, побудьте со мной. Я не хочу умереть в одиночестве.

Схватив белую шаль, висевшую на спинке стула, я прижала ее к ране на животе Катерины и, отчаянно пытаясь остановить кровотечение, заметила, что кровь уже пропитала всю постель. А еще я заметила, что кровь течет между ног Катерины. Хоть лицо ее и было искажено нечеловеческой болью, она старалась сохранять самообладание. Потрясенная, я неотрывно смотрела на нее. Там, на сцене, она напомнила мне мою сестру Эмилию, сейчас это сходство еще усилилось. За все то время, что Эмилия болела чахоткой, она ни разу не пожаловалась. Не поддаваясь ни на какие уговоры, она ходила по делам, игнорируя боль в груди, бешеные приступы кашля и неимоверную слабость из-за трудностей с дыханием. Она боролась за жизнь до конца, а когда телесная немощь взяла верх над твердостью ее духа, встретила смерть с достоинством.

Стоя у постели Катерины и держа женщину за руку, я видела Эмилию, лежащую на диване в доме приходского священника, и вспоминала, с какой беспомощностью я наблюдала ее угасание. Катерина закашлялась; кровь хлынула у нее изо рта. Так же было и у Эмилии с ее разрушенными болезнью легкими. Я плакала — снова плакала об умершей сестре. Однако воспоминания и горе не поглотили меня настолько, чтобы я забыла, зачем пришла. Я не имела права упустить возможность получить информацию, которую могла предоставить мне только Катерина.

— Кто сделал это с вами? — спросила я.

Ее губы задвигались, но беззвучно.

Я подумала о женщинах, изувеченных и убитых в Уайтчепеле:

— Это был Джон Слейд?

Вместе с приступом кашля из груди Катерины вырвалось одно слово:

— Штайбер…

Фамилия, упомянутая Слейдом.

— Вильгельм Штайбер? Царский шпион? — Катерина слабо кивнула. — Почему он это сделал?

Катерина забормотала что-то по-русски, словно вмиг забыла английский язык. Я попробовала задать ей другой вопрос:

— Откуда вы знаете Штайбера?

Она застонала, глаза ее закатились. Мне вспомнилась лошадь, которую я видела когда-то на ферме близ Гаворта. Она упала и сломала ногу. За миг до того, как фермер пристрелил ее, у нее точно так же закатились глаза.

— Я работала на него.

— Каким образом?

— Знакомилась с мужчинами… и… — Катерина снова перешла на русский, но слова, которые она произносила, даже непонятные, отдавали вульгарностью. — И они раскрывали мне секреты.

Я сложила эту информацию с тем, что поведал мне Слейд.

— С русскими мужчинами? Вы их соблазняли? И они рассказывали вам о заговорах против царского режима?

Ее голова метнулась из стороны в сторону.

— Не только русские. Англичане. Штайбер искал человека… — В предсмертной агонии ее английский утратил стройность.

От волнения у меня участился пульс.

— Он искал Найала Кавана?

Катерина еще сильней — так, что я даже поморщилась, — сжала мое запястье и невнятно произнесла:

— Мужчина… у него оружие. Штайбер хочет.

Значит, изобретение ученого — это оружие. Оно должно быть уникально по конструкции и столь мощно, что способно гарантировать России победу в войне с Англией. Цель Вильгельма Штайбера — завладеть им, чтобы передать царю, и он приказал Катерине, пользуясь своими женскими чарами, заманивать англичан, которые могли знать, где находится Кавана. Слейд же, насколько можно ему верить, стремился остановить Штайбера и не позволить оружию перейти в руки русских.

— Штайбер нашел Найала Кавана? — спросила я. — Что с оружием?

Казалось, Катерина не слышит меня. Ее лицо стало бледным, как воск; она судорожно сглатывала кровавую слюну. Не добившись от нее ответа, я повторила предыдущий вопрос:

— Почему он сделал это с вами?

Она зашептала так тихо, что мне пришлось наклониться к ней, чтобы услышать:

— Потому что я предала его.

— Вы предали его? Как?

— Я сказала…

Медлить было нельзя, силы покидали ее.

— Сказали — кому?

Она выдохнула, я ухом ощутила ее влажное горячее дыхание.

— Джозефу.

Это было имя того поляка, которым представлялся Слейд. Видимо, Катерина была информатором не только Вильгельма Штайбера, но и Слейда. Должно быть, именно она сообщила ему, что Штайбер бывает в Бедламе. Однако это объяснение не давало мне представления о том, каковы были их отношения. То, что между ними существовала любовная связь, было не единственной моей страшной догадкой. Если Катерина выдала Штайбера Слейду, она с таким же успехом могла выдать и его Штайберу, а Слейд мог истязать ее в отместку. Возможно, я неправильно истолковала путаную речь смертельно раненной женщины. Столько людей в последнее время выражали сомнения в моей разумности, что я сама начала в ней сомневаться.

Катерина пробормотала что-то, в чем мне хотелось услышать:

— Штайбер сказал, что я должна умереть.

— Но зачем он вас пытал? — Почему было просто не убить Катерину, вместо того чтобы заставлять ее испытывать нечеловеческие муки? Я не могла поверить, что даже жестокий царский шпион способен на такое злодейство. Может, истязателем все-таки был Слейд — согласно мнению полиции, сумасшедший убийца?

— …хотел узнать…

— Узнать — что? — поторопила я, жаждая получить информацию, которая оправдала бы Слейда.

— Где Джозеф, — прошелестела она.

Меня пронзила догадка: Штайбер охотится за Слейдом, чтобы сделать с ним то же, что он сделал с Катериной.

— Вы сказали ему?! — закричала я. — Где он?!

Ее тело начала сотрясать дрожь; рука на моем запястье ослабла. С губ срывались лишь хрипы и бульканье. Длинные ресницы затрепетали.

— Катерина!

Дрожь и хрипы становились все слабее, пока она не затихла с полузакрытыми глазами. Больше она ничего не могла мне сообщить. Спасти ее было не в моих силах. Она умерла.

Ошеломленная ужасом, потрясенная тем, что узнала, не в состоянии во все это поверить и не зная, что делать дальше, я услышала шорох внизу: кто-то осторожно поднимался на крыльцо по лестнице.

Глава тринадцатая

У меня замерло сердце и перехватило дыхание: кто-то все выше поднимался по лестнице. Возвращался убийца Катерины? Кто бы то ни был, он шел удостовериться, что она мертва или прикончить ее. Если он найдет меня здесь, то тоже убьет.

Скрипнула ступенька. Из нижней гостиной в спальню просочился свет. Я оказалась в ловушке, запаниковала и сделала первое, что пришло в голову: наклонилась, подняла с полу кинжал и, обхватив рукоять обеими руками, приготовилась защищать свою жизнь.

В дверях показался фонарь. Я увидела человека, который держал его, подняв над головой, и другого, стоявшего рядом. На обоих были высокие шлемы с металлическими кокардами — это были констебли.

— Что за черт?!

— Матерь пресвятая Богородица! — воскликнули они почти одновременно.

Тот, что с фонарем, был светловолосым молодым человеком с почти белыми ресницами; его напарник — пожилым и морщинистым. Насмотревшись на окровавленный труп Катерины, они двинулись ко мне; на лицах обоих читалось потрясение.

— Положите нож, — приказал мне констебль постарше. — Вы арестованы по подозрению в убийстве.

Я задохнулась от возмущения: они решили, что это я убила Катерину!

— Но я не…

Он осторожно вошел в комнату с поднятой рукой, готовый отразить нападение, и обратился ко мне:

— Положите нож и спокойно подойдите ко мне, мисс.

Молодой полицейский смотрел на меня с нескрываемым ужасом:

— Так это она — наш уайтчепелский Джек-потрошитель?

— Похоже на то, — ответил ему напарник.

— Женщина! Чтоб мне провалиться! А мы-то думали — просто еще одна домашняя разборка.

Я начинала понимать, что произошло: соседи, услышав крики Катерины, вызвали полицию. И теперь полицейские считают меня повинной в тех убийствах, в которых раньше обвинялся Слейд!

— Нет! — воскликнула я, невзирая на то что видела то же, что видели они: мои руки были красными от крови и сжимали окровавленное орудие убийства. В их глазах я безоговорочно была убийцей. — Ее порезали до того, как я сюда попала. Я нашла ее уже в таком состоянии. А убийца убежал. Я пыталась спасти ее.

Пожилой констебль сделал быстрый выпад в мою сторону, вырвал у меня кинжал и заломил мне руку за спину. Я закричала от боли и негодования.

— Это ошибка! — вопила я, пока меня волокли вниз по лестнице. — Я невиновна!

Полицейский рассмеялся:

— Все вы так говорите.

* * *

Констебли отвезли меня в грязный местный участок и заперли в маленькой комнате. В течение всей показавшейся мне нескончаемой ночи полицейские начальники допрашивали меня, стращали, увещевали и требовали признаться в совершенных преступлениях. Я чувствовала себя такой измученной и опустошенной, что готова была подписать любое признание, лишь бы все это кончилось, однако раз за разом находила в себе силы настаивать на своей невиновности. Наконец они оставили меня в покое. Я возблагодарила Бога за удачу: когда я назвала им свое имя, оно им ничего не сказало, они не знали, что Шарлотта Бронте — это Каррер Белл, знаменитая писательница. Я содрогнулась при мысли, что было бы, если бы знали. «Каррер Белл арестована за убийство! — вопили бы заголовки с первых страниц всех газет. — Не она ли и есть уайтчепелский Джек-потрошитель?»

Ближе к рассвету ко мне явился католический священник. Он принес одеяло, чтобы я могла прикрыть свои окровавленные одежды, и предложил поговорить. Хотя в силу воспитания я не доверяла католикам и подозревала, что его послала полиция выудить из меня признание вины, я была благодарна ему за визит. Это было единственное доброе лицо, которое я увидела с момента ареста, и когда я поведала ему, что произошло в доме Катерины, он сказал, что верит мне.

— У вас есть друг, который может вам помочь? — спросил он.

— Да. Его зовут Джордж Смит. Он живет в доме семьдесят шесть на Глостер-террас.

— Я съезжу к нему и расскажу, что случилось, — пообещал священник.

Утром полицейские посадили меня в тюремный фургон — длинную крытую повозку, запряженную черными лошадьми. Моими спутницами оказались семеро уличных женщин. Ноги у нас были скованы цепями, чтобы мы не могли убежать. Пока фургон тащился через Лондон, они распевали похабные песни и выкрикивали непристойности в адрес проходивших мимо мужчин. Я испытывала такое унижение, что хотела умереть.

Как я жалела теперь о том, что поехала к Катерине! Конечно, я была рада, что получила от нее информацию, но какой ценой! В своем потрясенном состоянии я не могла сообразить, способна ли эта информация снять подозрения со Слейда и поможет ли это теперь чем-нибудь мне самой.

Мы подъехали к Ньюгейтской тюрьме — массивному кирпичному сооружению, располагавшемуся неподалеку от Олд-Бейли. Меня тошнило от страха, потому что я была наслышана о том, какой дурной славой пользуется это место, набитое растленными опасными преступниками. Его репутация привлекала зевак, и теперь толпившихся снаружи. Они глумились над нами, когда нас выводили из фургона, и я опустила голову, мне было стыдно так, словно я и впрямь была виновна.

Двое охранников провели нас через ворота во внутренний двор, окруженный высокими стенами с зарешеченными окнами. Они сняли с нас цепи и передали трем женщинам-надзирательницам, приказавшим нам раздеться догола. Обнажение перед незнакомыми людьми даже моего пола уже само по себе было тяжелым испытанием для моей скромности, но я видела еще и мужчин, подглядывавших за нами из окон, и, хоть была рада избавиться от своей окровавленной одежды, заплакала от унижения.

Надзирательницы отобрали у меня книгу, а у моих спутниц — несколько ножей, выстроили в шеренгу перед водяными шлангами и заставили мыться. У меня по коже побежали мурашки при мысли о том, какую заразу я могу подхватить от других женщин-заключенных. Потом надзирательницы выдали нам тюремную форму — синие платья, передники в сине-белую клетку и белые муслиновые капоры. После того как мы оделись, нас повели в здание тюрьмы.

Галереи с выходящими на них камерами тянулись на три этажа вверх, до самой стеклянной крыши. В воздухе стоял специфический запах женских выделений. У меня перехватило горло и свело желудок, я старалась не дышать. Все пространство заполняло эхо приглушенных голосов и шарканье ног — по обширной площадке, находившейся под галереями, по кругу ходили сотни женщин. Когда нас завели в гущу этого коловращения, они уставились на нас. Среди них были как совсем еще девочки, так и матерые старые преступницы. Многие из них стали выкрикивать непристойные приветствия или оскорбления. Выстроив всех в затылок, нас повели завтракать. Подойдя к стойке, я получила кусок хлеба и миску жидкой овсяной каши. Еда была скудной по количеству, серой на вид и кислой на вкус. Сквозь унижение во мне прорастала ярость. Я была законопослушной гражданкой, автором бестселлера. Я не заслуживала такого обращения!

Но в жалобах на судьбу мало проку; надо было терпеть, пока не придет избавление. Двигаясь вдоль столов, за которыми завтракали осужденные, я заметила свободное место и хотела было поставить на него свою миску, но одна из женщин сказала:

— Сюда нельзя.

Я попыталась сесть где-нибудь еще, но мне везде говорили: «Сюда нельзя». Со мной проделывали то же самое, что в школах проделывают с девочками-новичками. Вскоре я оказалась единственным человеком без места и стояла посреди зала с миской в руках, под направленными на меня со всех сторон взглядами.

— Садись сюда. — Женщина, которая произнесла это, похлопала по скамейке рядом с собой. У нее была кряжистая фигура и лицо профессионального боксера, потерпевшего слишком много поражений. Ее нос, похоже, был сломан и сросся кое-как. Проницательный взгляд на широком лице с усиками над верхней губой дополнял портрет.

Я боялась ее, но села и вежливо поблагодарила:

— Спасибо.

Женщина ухмыльнулась и передразнила мое произношение. С первого же слова я обнаружила свою принадлежность к другому классу общества и поставила себя в положение чужачки.

— Меня зовут Полл, — сказала боксерша. — А тебя?

— Шарлотта, — ответила я.

— Если ты не собираешься есть свою порцию, Шарлотта, я возьму ее себе, — вмешалась юная блондинка, сидевшая по другую сторону от Полл. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы не постоянная ухмылка, кривившая губы. Она быстро протянула руку мимо Полл и ухватила мой кусок хлеба.

Полл ударила ее по руке и сказала:

— А ну, поостынь, Мейзи. — Похоже, она была здесь за главную. Обращаясь ко мне, она спросила: — Ты здесь за что?

— Я не сделала ничего предосудительного, — ответила я. — Я не должна была бы здесь находиться.

Все сидевшие вокруг разразились хохотом.

— Мы тоже, — сказала Полл. — Но мы здесь. И ты тоже. Так за что же ты сюда попала?

— За убийство, — нехотя призналась я.

— Нет, правда?! — переспросила Мейзи и, так же как все остальные, уставилась на меня с благоговейным уважением.

Злобный взгляд сделал лицо Полл еще более грозным.

— Никакая ты не убийца! Это я — убийца! — выкрикнула она, ударив себя кулаком по обвисшей груди. — Я зарезала того сукина сына — надсмотрщика, который побил меня, когда я работала в богадельне. После суда и приговора меня повесят. — Она явно гордилась своим особым статусом, который имела среди товарок, поскольку совершила самое серьезное и жестокое преступление, и не желала, чтобы кто-то потеснил ее с почетного места. — А ты брешешь.

— Кого ты убила? — поинтересовалась Мейзи.

— Заколола русскую актрису по имени Катерина, — ответила я, — но я не…

— Кончай пудрить нам мозги! — взорвалась Полл, лицо у нее побагровело от гнева. — Никого ты никогда не убивала.

Хотела бы я, чтобы полиция была так же уверена в моей невиновности, как она!

— Как раз это я и пытаюсь вам сказать.

— Я тебе покажу, как шутки со мной шутить! — завопила Полл и замахнулась на меня кулаком.

Я отклонилась в сторону, увертываясь от удара, и свалилась с лавки. Полл ринулась за мной и наткнулась на другую заключенную, женщину с огненно-рыжими волосами и конституцией портового грузчика, которая как раз в тот момент проходила мимо.

— Эй, смотри куда прешь! — закричала та и оттолкнула Полл.

Между ними завязалась драка. Вмиг вся скопившаяся в тюрьме энергия вырвалась наружу. Я с удивлением наблюдала, как женщины повскакали со своих мест и стали натравливать друг на друга Полл и ее противницу, а потом начали драться между собой. Они молотили, лягали ногами и царапали друг друга, визжа и швыряясь мисками. Каша забрызгала меня, пока я ползла по полу в поисках убежища. Мужчины-надзиратели вклинились в этот хаос, разбрасывая дерущихся в стороны. Вскоре порядок был восстановлен. Когда они оттаскивали Полл, она, указывая на меня, закричала:

— Это она все начала!

Надзиратель схватил меня.

— Я не виновата, — запротестовала я.

— В карцер обеих! — распорядился надзиратель.

— Только не в карцер! — заскулила Полл, вся ее бравада вмиг сменилась страхом. Пока нас с ней волокли по коридору, она отчаянно боролась, умоляя: — Нет! Пожалуйста, не надо!

Я шла, не сопротивляясь. Мне трудно было представить себе место хуже того, которое я только что покинула. Мой надзиратель открыл дверь и втолкнул меня внутрь. Я увидела крохотную коморку без окна, с единственной деревянной скамьей и жестяным горшком. Дверь захлопнулась, оставив меня в кромешной тьме и мертвой тишине. Камера была звукоизолирована, ни единого шороха не доносилось сюда снаружи. Я на ощупь пробралась к скамье и села. Если это ненадолго, то такое наказание показалось мне не слишком суровым. Я была рада оказаться вдали от женщин, которые насмехались надо мной и оскорбляли меня, и иметь возможность побыть в одиночестве и подумать. К тому времени священник должен был уже сообщить обо мне на Глостер-террас. Джордж Смит наймет мне адвоката, который убедит суд снять с меня обвинение. Скоро Джордж приедет и заберет меня домой. Все, что от меня требуется, это терпеливо ждать.

Но время шло, и я начала замечать неудобства своей камеры. Она была сырой, слишком жаркой и смердела застоявшейся мочой. Мне самой приходилось пользоваться горшком, что лишь усугубляло мерзость атмосферы. Лавка была жесткой, а внушающая ужас тишина вселяла странное ощущение, будто мир за пределами камеры перестал существовать. По мере того как час проходил за часом — сколько их миновало, я не знала, — моя надежда на избавление угасала. Я чувствовала, будто тьма пожирает меня, растворяя в себе мое тело. Я ощупывала руки, ноги, голову, пытаясь удостовериться, что они еще на месте. Не видя себя, я чувствовала себя привидением. Мне начинало казаться, что здесь я и умру.

Одолеваемая страхом, я закрыла глаза, пытаясь отгородиться от тьмы. Но тьма под веками была такой же, как тьма в этой черной могиле. Я старалась представить себе вересковые пустоши, окружавшие Гаворт, расшитый лиловым цветением вереска ковер из трав, колыхавшихся под свежим ветерком, широкое голубое небо, а вместо этого видела просторную величественную комнату со стенами, окрашенными в мягкие бежевые тона. На темно-красном ковре стояла кровать с несколькими положенными друг на друга матрасами под белоснежным покрывалом и массивными столбцами красного дерева, с которых свисали густо-красные занавеси. Жалюзи на окнах, задрапированных красными камчатными шторами, были спущены. Это была «красная комната» в Гейтсхед-холле, где миссис Рид заперла Джейн Эйр в наказание за непослушание.

Я открывала глаза, но видение не исчезало. Оно казалось абсолютно реальным до малейших деталей, несмотря на то что Джейн Эйр, Гейтсхед-холл и миссис Рид были чистыми плодами моей фантазии. Темнота, тишина и страх перевели меня через магический порог, отделяющий реальность от вымысла. Я превратилась в десятилетнюю Джейн Эйр, сидящую на оттоманке у камина в «красной комнате». Я видела ее — свою — миниатюрную одинокую фигурку, отражающуюся в огромном зеркале, и кипела от гнева из-за несправедливости, которую над ней — надо мной — учинили.

В каком оцепенении от страха пребывала моя душа! Как смятен был мой разум, как бунтовало мое сердце!

Тот же самый иррациональный ужас, который обуревал Джейн, поразил теперь меня, потому что я видела блик света, скользящий по стене к потолку и дрожащий над моей головой. Это был призрак мистера Рида, умершего в «красной комнате». Охваченная паникой, я бы, как Джейн, вскочила, бросилась к двери и начала колотить в нее, пока не окровавила бы себе руки, если бы не была парализована страхом. Я дрожала так, что скамья подо мной ходила ходуном. Я не могла дышать. Я умирала. Спрятав голову в колени, я молилась об избавлении.

Долгое время спустя в замке заскрежетал ключ. Когда дверь открылась и благословенный свет упал на меня, я села и заплакала от облегчения. На пороге стоял надзиратель.

— Выходите, — сказал он. — К вам посетитель.

Глава четырнадцатая

Надзирательница вывела меня из здания. Солнечный свет ослепил меня, и шум внутреннего двора, где заключенные совершали свой ежедневный моцион, едва не сбил с ног. Женщины группами прогуливались и болтали между собой. Хоть мне казалось, что я провела в темнице целую вечность, солнце стояло еще высоко; было немного после полудня. Надзирательница завела меня в длинную узкую клеть, опоясывавшую двор. По другую сторону решетки стоял поджидавший меня человек. Эта клеть была местом, где обитатели тюрьмы встречались с посетителями; решетка защищала визитеров и исключала возможность побега для заключенных. Джордж Смит! Наконец-то! Я подбежала к нему, но резко остановилась.

Этот человек не был моим издателем. Это был лорд Истбурн.

Его вид, излучавший благополучие, и элегантный костюм являли собой послание из здорового, уютного, нормального мира, существовавшего за стенами тюрьмы. На свету его грубоватое властное лицо казалось еще более красным, чем в министерстве. Похоже, эта клеть была ему не в новинку, потому что он вел себя так же свободно, как у себя в кабинете.

— Добрый день, мисс Бронте, — сказал он.

Я была так удивлена, что забыла о хороших манерах:

— Что вы здесь делаете?

— Просто я узнал, что вы арестованы, и пришел вам помочь. — Его проницательные карие глаза смотрели на меня с озабоченностью и сочувствием.

— Благодарю вас, милорд, — воскликнула я, распираемая чувством благодарности.

Лорд Истбурн кивнул и добавил:

— Вы должны подробно рассказать мне о том, что случилось.

Я поведала ему, как отправилась к Катерине и нашла ее связанной, израненной и умирающей.

— Я не убивала ее! — закончила я свой рассказ, отчаянно надеясь, что он мне поверит.

— Разумеется, не убивали, — сказал он с такой горячностью, что я заплакала от облегчения. — Но, к сожалению, полиция придерживается иного мнения. Я говорил с ними. Они сомневаются, что вы могли случайно оказаться на месте преступления как раз в тот момент, когда кто-то другой истязал Катерину.

— Но это правда!

— Вероятно, ваша история покажется полиции более убедительной, если вы объясните, зачем поехали к Катерине. — Он явно разделял мнение, что поездка дамы моего круга, без сопровождения, в столь поздний час, в подобное место не может не казаться в высшей степени подозрительной.

Я знала, что мое объяснение ему не понравится, к тому же интуиция подсказывала мне проявлять осмотрительность и не вываливать все подряд, поскольку я не знала, можно ли доверять лорду Истбурну. Но если я что-нибудь от него скрою, он может это заметить и передумает мне помогать.

— Позавчера вечером, возле театра «Королевский павильон» я видела Джона Слейда вместе с Катериной и поехала к ней домой, чтобы спросить, где можно найти мистера Слейда.

Лорд Истбурн нахмурился:

— Но я ведь сказал вам вчера, что Джон Слейд мертв.

— Да, но мне не хотелось в это верить. Я не могла оставить попыток найти его. — И моя охота за Слейдом зашла в тупик, а моя свобода и жизнь оказались на кону, добавила я мысленно. Злость на Слейда вспыхнула во мне. Хоть и любила его по-прежнему, я понимала в тот момент, что, если бы не он, я бы никогда не оказалась в подобной неприятной ситуации.

Лорд Истбурн не двинулся с места, лишь почесал подбородок, но мне показалось, что он отступил от меня подальше. Он разглядывал новых, только что пришедших посетителей и заключенных, приведенных для встречи с родственниками и друзьями. Те протягивали друг другу руки и целовались через решетку. Я испугалась, что мое упрямство разозлило лорда Истбурна и настроило против меня. Теплый день вдруг показался холодным.

— Вы рассказали в полиции, зачем поехали к Катерине? — Хоть теперь лорд Истбурн и смотрел на меня, дистанция между нами сохранялась.

— Да, — ответила я.

— Это плохо. Скорее всего, они думают, что вы любите Слейда, а потому нашли Катерину, бывшую его любовницей, надругались над ней и убили в припадке ревности.

— Все было совсем не так! — Застань я Слейда в постели с Катериной, я, наверное, могла бы от ярости убить его, но ее я убивать бы не стала. Или в припадке гнева могла убить обоих? С ужасом я осознала, что это было не исключено. Я всегда проявляла сдержанность и уравновешенность в своих физических действиях, но не принимать во внимание тех чувств, которые захлестнули меня, когда я вошла в дом Катерины, тоже было невозможно. Склонность к насилию сидит во всех нас, и мною она тоже могла овладеть, приведя к фатальным последствиям.

Лорд Истбурн печально покачал головой.

— Видимость часто значит больше, чем факты. В суде обвинитель представит вас женщиной уязвленной и готовой мстить. Присяжные вполне могут счесть вас виновной.

Представив себя на эшафоте, окруженном толпой народа, явившегося поглазеть, как повесят Каррер Белл, я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги. Чтобы не упасть, я ухватилась за прутья решетки. Мое будущее в тот момент казалось печальным как никогда.

Лорд Истбурн снова впал в молчаливую задумчивость, наблюдая за ссорой, разгоревшейся между несколькими заключенными и их гостем. Надзиратели ходили вдоль клети, следя за порядком.

— Вы сообщили полиции, кто такой Джон Слейд и откуда вы его знаете?

— Нет, — ответила я, оскорбленная предположением, что я могла нарушить клятву секретности и разгласить сведения о событиях 1848 года. — Я не нарушаю своих обещаний.

— Хорошо, — сказал лорд Истбурн. — Если полицейские станут расспрашивать вас о Слейде, говорите, что вы никогда о нем ничего не слышали. Притворитесь, будто забыли, что упоминали его прежде. Скажите, что поехали к Катерине, потому что были потрясены ее игрой.

Меня охватил испуг:

— Я не умею врать. Они поймут.

— А вы постарайтесь. Изменив свою историю, вы окажете себе большую услугу, чем придерживаясь правды.

Изменив свою историю, я окажу услугу не столько себе, сколько кое-кому другому, подумала я. У нас с лордом Истбурном разные цели: я хочу снять с себя подозрения, он — сохранить в тайне государственные секреты. Даже при том, что он обязан мне за мою службу на благо правительства, могла ли я ему доверять? Увы, нет.

— Вы также сможете себе помочь, если предоставите какие-нибудь доказательства того, что Катерину убил кто-то другой, — продолжал лорд Истбурн. — У вас они есть?

— Я слышала мужской голос. Он разговаривал с Катериной.

— Вы видели этого мужчину?

— Нет. Он убежал через черный ход.

— Жаль, — сказал лорд Истбурн. — Полиция опрашивала соседей. Никто, судя по всему, не заметил никакого мужчины, входящего в дом Катерины или выходящего из него. А вот свидетели, видевшие вас, имеются. Вы — самый очевидный подозреваемый.

Настроение у меня еще больше ухудшилось.

— Но перед смертью Катерина сказала то, что доказывает обратное.

Вмиг насторожившись, лорд Истбурн приблизился к решетке.

— Она что-то сказала перед смертью?

Мы вступили на опасную территорию — я поняла это прежде, чем успела мысленно объяснить себе почему, и почувствовала себя так, словно передо мной открылось поле, утыканное капканами и ямами-ловушками. Что можно говорить лорду Истбурну, а чего говорить не следует?

— Она сказала, что человек, надругавшийся над ней и оставивший ее умирать, — Вильгельм Штайбер. — Я передавала слова Катерины как смогла их разобрать, а не излагала собственное суждение. Мне было необходимо назвать другого подозреваемого, и я не хотела указывать пальцем на Слейда, несмотря ни на что.

— Вильгельм Штайбер, — лорд Истбурн повторил имя так, словно никогда прежде его не слышал и хотел запомнить.

Но я привыкла различать малейшие проявления чувств, даже у тех, кто отлично натренирован их скрывать. Это умение я приобрела, когда училась в благотворительной школе, и развила позднее, когда служила гувернанткой в богатом доме. Это искусство слабых и униженных, чье выживание зависит от способности читать по лицам хозяев, чтобы избежать наказания. При упоминании имени Вильгельма Штайбера я уловила мимолетную, но явную вспышку узнавания в глазах лорда Истбурна.

— Катерина сказала, кто это? — поинтересовался он.

Но можно было сказать наверняка, что он знал это сам, а это добавляло достоверности истории Слейда и подтверждало безошибочность моей веры в то, что он говорил правду.

— Она сказала, что он — шпион на службе русского императора.

— В самом деле? — лорд Истбурн дал понять, что эта интересная информация произвела на него впечатление. — А сказала ли она, какие отношения связывали ее со Штайбером?

— Она была его осведомителем. — Хоть теперь я доверяла лорду Истбурну еще меньше, чем прежде, и не хотела выдавать ему эту информацию, но вся моя надежда на освобождение зависела от него. Я не могла позволить себе уклоняться от его вопросов, чтобы не разозлить. — Она общалась с русскими иммигрантами, выуживала у них информацию о заговорах против царя и передавала ее Штайберу.

Скептическое выражение появилось на лице лорда Истбурна:

— Тогда почему он мучил ее?

— Она сказала, что поссорилась с ним.

— Как это?

— Не знаю, — ответила я, интуитивно догадавшись, что эту информацию следует скрыть, чтобы обезопасить Слейда. Если лорд Истбурн узнает, что Катерина назвала Слейда, это может убедить его в том, что Слейд жив, пусть он мне и не верил раньше. Лорд Истбурн и так уже считает Слейда предателем, он без колебаний повесит на него и убийство. Я представила себе, как он развязывает охоту на Слейда, вынуждая и меня в ней участвовать, и не желала, чтобы Слейда обвинили в еще одном преступлении — по крайней мере, до тех пор, пока сама не удостоверюсь, что он виновен.

— Катерина умирала, ее речь становилась нечленораздельной, она начала бормотать по-русски… — Тут я решила проверить историю Слейда: — Но она сказала, что Штайбер кого-то ищет. Какого-то ученого по фамилии Кавана. Он якобы изобрел некое устройство, которое хочет заполучить царь.

Лорд Истбурн слушал, внешне оставаясь невозмутимым, однако я чувствовала, как нарастает его волнение:

— Какого рода устройство?

— Новая разновидность оружия. Она сказала, что царь хочет использовать его против Англии. — Здесь я соединила то, что узнала от Катерины, с тем, что поведал мне Слейд. — Штайбер думал, будто она знает, где находится этот ученый. И это было еще одной причиной, по которой он ее пытал.

— Что ж, — лорд Истбурн немного поразмыслил и небрежно добавил: — все, что связано с Россией, представляет интерес для Министерства иностранных дел. Катерина сказала вам, где обретается этот Найал Кавана?

У меня быстрее забилось сердце: я не упоминала имени Кавана, только фамилию, но лорд Истбурн знал его и проговорился.

— Нет, — ответила я. — После этого она умерла.

Значит, Кавана действительно существует и, предположительно, сделал свое изобретение. Слейд сказал правду, но, вероятно, лишь отчасти. Я по-прежнему не знала, на чьей он стороне — Англии или России и виновен ли он в убийстве. Вероятно, он смешал правду с ложью. Тем не менее я радовалась, что не выдала лорду Истбурну всего. Он обманул меня, скрыв тот факт, что знает и о Вильгельме Штайбере, и о Найале Кавана, и о секретном изобретении. Возможно, он сделал это, чтобы сохранить государственную тайну, но, вероятно, у него были и другие, более глубинные мотивы. Если опыт лета 1848 года и научил меня чему-то, так это тому, что люди во власти не всегда бывают честны.

И еще одна мысль пришла мне в голову. Слейд сказал, что британское правительство прячет Кавана, но лорд Истбурн спросил меня, не знаю ли я, где он. Означает ли это, что правительство не располагает сведениями о его местонахождении? И если его прячет не Штайбер, то кто?

— У вас были еще контакты с человеком, которого вы считаете Джоном Слейдом? — спросил лорд Истбурн.

Я ощутила неприятный холодок тревоги, поскольку поняла, что лорд Истбурн изменил свое мнение относительно Слейда: он больше не уверен, что тот мертв. Я так упорно пыталась убедить его в том, что Слейд жив, что слишком преуспела в этом. Не исключено, теперь он снова пошлет своих агентов охотиться за ним, убить его и на сей раз постарается лично убедиться, что его приказ выполнен. А я не могла отказаться от своей преданности Слейду даже под пыткой.

— Нет, — сказала я. — Не было.

Хоть и дрожала от нервного напряжения, я смотрела лорду Истбурну прямо в глаза и видела, как он пытается понять, не лгу ли я. К определенному мнению он явно не пришел, но можно было с определенностью сказать: в том, что кое-какую информацию я утаила, он не сомневается.

— Мне надо идти, мисс Бронте, — сказал он.

Я снова ударилась в панику:

— Не оставляйте меня здесь! — Я протянула руку через решетку, желая его удержать.

Лорд Истбурн едва прикоснулся к моим пальцам и улыбнулся:

— Не волнуйтесь. Я подергаю за кое-какие ниточки и скоро вас освобожу.

* * *

— Ну что, теперь будете вести себя хорошо? — спросила меня надзирательница.

Желая избежать нового заключения в темнице, я ответила утвердительно. Тогда она отвела меня в помещение, где произошла моя ссора с Полл. Женщины сделали вид, что не заметили меня, — кроме Мейзи. Та подсела ко мне во время обеда, состоявшего из жирной бараньей похлебки, и зашептала:

— Когда Полл выпустят из карцера, тебе придется прятаться.

Я молила бога, чтобы к тому времени меня здесь уже не было. Вечером надзирательницы развели нас по камерам. Каждая была размером не более чем футов тринадцать на семь, с каменным полом; передняя стена представляла собой решетку с железной дверью, в противоположной — такое же зарешеченное окно. Удобства состояли из стола и нескольких табуреток, медной раковины с краном, полок для постельных принадлежностей и ватерклозета. К стене крепилась тускло горевшая газовая лампа с жестяным абажурчиком. Моими сокамерницами оказались три уличные женщины, две пьянчужки, от которых разило перегаром, и две карманницы. Наши постели представляли собой матрасы, расстеленные на полу. Мне хотелось лечь и провалиться в благословенное забытье, но спать здесь оказалось невозможно.

Женщины развлекали друг друга рассказами о преступлениях, за которые их арестовали, о мужчинах, дурно с ними поступавших, и вообще о своей тяжелой жизни. Болтовня и смех гуляли по галереям. Шум продолжался даже после того, как выключили свет. Наконец мои соседки потребовали:

— Теперь твоя очередь рассказывать свою историю!

Опасаясь того, что они могут со мной сделать, если я откажусь, я начала пересказывать им краткую версию «Джейн Эйр». Никто из них слыхом не слыхивал об этой книге, не говоря уж о том, чтобы читать ее. Им страшно понравился рассказ о страданиях Джейн в доме Ридов, о ее заточении в «красной комнате» и о том, что пришлось ей пережить в жуткой лоувудской школе. Они ловили каждое слово. Женщины из соседних камер притихли и тоже стали слушать. Те, кто обитал в дальних, кричали, чтобы я говорила громче.

Все рыдали, когда умерла Хелен Бернз, подруга Джейн.

Я вспомнила детство: ученицы школы для дочерей священников считали меня лучшей среди них рассказчицей. А теперь вот иная аудитория, состоявшая из преступниц, не давала мне остановиться, даже когда я уже охрипла. Я рассказывала свою историю, судя по всему, до полуночи, пока перед решеткой моей камеры не появилась надзирательница. С ней были двое мужчин в белых халатах, их лица прятались в тени.

— Шарлотта Бронте, — выкрикнула надзирательница, отпирая дверь, — на выход!

Женщины заголосили:

— Ее нельзя забирать! Мы желаем знать, чем закончилась история Джейн Эйр!

Радость переполняла меня, когда я вскакивала со своего матраса. Я не подозревала, что меня ждет нечто куда худшее, чем Ньюгейтская тюрьма.

Глава пятнадцатая

Тайные приключения Джона Слейда

Пасха 1849 года. После всенощной огромная толпа народа заполонила Красную площадь — обширное пространство, замкнутое стенами Кремля.^[94] Купола сверкали во влажном весеннем воздухе. Собор Василия Блаженного, с его многокрасочными узорчатыми маковками похожий на рождественский леденец, возвышался на краю площади. Тысячи лиц, озаренных дрожащими фитильками свечей, которые люди держали в руках, сияли, словно лики на средневековых иконах. Двери всех кремлевских храмов открылись. Свет изнутри излился наружу, и процессия священников в золототканых облачениях — некоторые размахивали кадилами — выступила на площадь в сопровождении верующих, которые несли хоругви и тонкие восковые свечи. Хор мощных голосов взмыл к небесам.

Джон Смит, стоя в толпе, видел знакомую фигуру агента третьего отделения, который следил за ним вот уже четыре месяца. У агента, щуплого меланхоличного человека с темными усами, было типично русское лицо. Но сегодня Слейд заметил в его внешности нечто особенное. Человек подошел к нему ближе, чем обычно, Слейд впервые встретился с ним взглядом и почувствовал, что шанс, которого он долго ждал, у него в руках. Он медленно выбрался из толпы, позволив своей «тени» следовать за ним, не отставая, и остановился на берегу реки. Здесь, под сенью деревьев, было темно и тихо. Отсвет огней, горевших на Красной площади, виднелся вдали. Ждать пришлось недолго. «Тень» подошла к нему и сказала:

— С Пасхой вас, господин Иван Зубов.

— Вас также, господин Андрей Плеханов. И ваших коллег по третьему отделению.

Темные глаза мужчины расширились.

— Откуда вы знаете, кто я?

Слейд немного пошпионил за своим шпионом. Он проследил его путь до дома и расспросил соседей — арендаторов других квартир. Плеханов не заметил, как Слейд обернулслежку против него.

— Я позаимствовал страничку из вашего блокнота.

Плеханов деланно улыбнулся:

— Вы не обычный инакомыслящий, господин Зубов. Ваши товарищи — Петр, Александр и Федор — никогда бы меня не обнаружили, не говоря уж о том, чтобы узнать мое имя. Но они слишком заняты организацией заговора против правительства, не правда ли?

Предполагалось, что Слейда должно огорчить сообщение о том, что третьему отделению известно, кем являются он и его товарищи, и он с готовностью изобразил на лице соответствующее выражение тревоги и испуга. Плеханов облегченно улыбнулся:

— Как видите, мы знаем, что вы замышляете.

— Я ничего не замышляю, — ответил Слейд намеренно дрожащим голосом, избегая смотреть в глаза собеседнику и всячески давая понять, что он лжет. — Я вообще никакой не инакомыслящий.

— Неужели? А как же статьи, которые вы пишете для радикальных изданий?

— Я пишу по заказу всех, кто мне платит. Я всего лишь бедный журналист, который таким образом зарабатывает на жизнь.

Плеханов рассмеялся.

— Вы бедны, это правда. Ваш хозяин сообщил, что вы просрочили арендную плату за квартиру. Вы также задолжали во всех магазинах и кабаках в округе. — Слейд сознательно создавал себе репутацию закоренелого должника, и Плеханов заглотал эту наживку. — Но не бойтесь. У меня к вам предложение. Если вы его примете, все ваши финансовые проблемы будут решены.

Слейд изобразил надежду во взгляде, смешанную с настороженностью:

— Что за предложение?

— Вы станете моим осведомителем, будете доносить на своих товарищей, а я буду платить вам за это столько, что вы не только покроете свои долги, но останется еще и на чарку водки.

— Я не могу предать своих товарищей, — возмутился Слейд.

Меланхолическое выражение на лице Плеханова сменилось жестким:

— Откажетесь — вышлем вас обратно в Санкт-Петербург. А мне случайно стало известно, что там вас разыскивает полиция. — Слейд сам распространил слух о том, что он якобы совершил ряд мелких правонарушений в Санкт-Петербурге и скрывается в Москве от закона. Это, как и хотел Слейд, заставило Плеханова поверить, что у него есть рычаг давления на своего подопечного. Тот обреченно опустил плечи и согласно кивнул.

— Вы разумный человек. — Плеханов снисходительно похлопал Слейда по спине. — А теперь, когда мы заключили сделку, скажите: замышляют ли ваши товарищи что-то, о чем третьему отделению следует знать?

Ответ на этот вопрос у Слейда был заготовлен: заговор убить шефа третьего отделения. Он с товарищами тщательно следил за князем Орловым, и план операции был уже почти готов. Чувство вины обрушилось на Слейда подобно ножу гильотины. Но долг повелевал ему отдать товарищей в руки врага.

— Да, — сказал он с искренним отчаянием, — есть.

Глава шестнадцатая

Я вышла из камеры с ощущением свободной женщины, хоть и была еще в тюремной одежде. Едва веря в свое счастье, обуреваемая радостью, я горячо благодарила мужчин в белых халатах как своих спасителей. Они не отвечали. Ведя меня вдоль галереи, они смотрели прямо перед собой и шли в ногу, печатая шаг, как на военном параде. Оба были высокими, обоим было лет по тридцать; но тот, что шел справа от меня, имел сильно развитую мускулатуру и точеный профиль греческого атлета, тот же, что шел слева, был долговязым и тощим, с пухлыми губами и взглядом, выдававшим чувственность и порочность.

— Вас послал лорд Истбурн? — спросила я.

Они, похоже, даже не заметили, что я что-то сказала. Но кто кроме лорда Истбурна мог послать их, чтобы вызволить меня из тюрьмы? Ни один из двоих не обращал на меня ни малейшего внимания, но я была слишком благодарна им, чтобы сетовать на их поведение. Вдоль всей Ньюгейт-стрит тускло горели газовые фонари. Было, скорей всего, часа два-три ночи. По небу, подсвеченному оранжевым заревом литейного стана, плыла пелена дыма. Нигде не было видно ни души. Как же я доберусь домой? Сомнительно, чтобы здесь удалось поймать экипаж, а пешком я идти боялась: Лондон кишел головорезами.

К моему облегчению из тени между двумя фонарными столбами появился экипаж, запряженный парой лошадей. Один из моих сопровождающих, тот, что напоминал греческого атлета, вскарабкался на козлы и сел рядом с извозчиком. Другой открыл дверцу для меня.

— Пожалуйста, отвезите меня на Глостер-террас, дом семьдесят шесть, — попросила я.

Трясясь в экипаже, я предвкушала горячую ванну, хорошую еду и встречу с друзьями. Чтобы понять, далеко ли еще ехать, я выглянула в окно и увидела незнакомую улицу.

— Простите, — обратилась я к своему провожатому, — разве это дорога к Глостер-террас? — Тот промолчал. У меня появилось отчетливое и неприятное чувство, что меня намеренно везут куда-то не туда. — Я выйду здесь, если не возражаете, — сказала я.

Экипаж не остановился. Я попыталась открыть дверь. Она оказалась запертой снаружи. Ледяная волна страха окатила меня.

— Выпустите меня! — я заколотила в дверь и, высунувшись в окно, закричала: — Помогите!

Но помочь мне было некому. Окно оказалось слишком маленьким, чтобы выбраться через него. Экипаж поехал быстрее, тарахтя по пустынным улицам и накреняясь на поворотах. Когда он наконец замедлил ход, я увидела пункт нашего назначения, и ужас обуял меня. Бедлам, словно призрак демона, черной громадой нависал над нами, вырисовываясь на фоне огненного сияния неба. По обе стороны от входной двери горели газовые фонари. Охранник открыл задние ворота, и экипаж въехал в них.

— Нет! — закричала я. Экипаж остановился, дверь открылась, и мои провожатые стали вытаскивать меня наружу. Я сопротивлялась, но они были сильнее.

Два санитара привезли металлическую каталку с прикрепленными к ней кожаными ремнями. Меня положили на нее и, поскольку я отбивалась руками и ногами, пристегнули ремни, опоясав ими мое тело, и повезли внутрь психиатрической больницы. Мои провожатые следовали за нами по тускло освещенному отделению.

— Помогите мне! — кричала я, завидев проходивших мимо медсестер. — Меня похитили! Пожалуйста, помогите!

Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Сумасшедшая женщина, сопротивляющаяся водворению в палату, конечно же, была обычным для Бедлама явлением. Подняв каталку, санитары понесли меня вверх по лестнице. Еще до того, как увидела тяжелую металлическую дверь, я поняла, куда они направляются.

— Нет! — взмолилась я.

Мы проследовали в отделение для преступников. Когда меня везли по коридору, я заметила Джулию Гаррс, выглядывавшую из окошка в двери своей камеры. Каталку ввезли в палату, где стояли стол с ремнями и аппарат с электродами, ту самую, где пытали Слейда и где были убиты два санитара.

Я напрягала все мышцы, пытаясь освободиться от ремней, кричала, мотала головой. Надо мной склонился какой-то мужчина. Это был врач в белом халате, в очках, с тонзурой, окруженной седыми волосами. Я забилась еще отчаянней и еще пронзительней закричала. Он безразлично посмотрел на меня своими холодными, как ледышки, серыми глазами, словно я была насекомым на предметном стекле его микроскопа.

— Поднимите ей голову, — приказал он санитарам.

Те выполнили приказ. Он приставил к моим губам мензурку. Я попыталась отвернуться, но санитары крепко держали мою голову. Я плотно сжала губы, но врач зажал мне нос. Не имея другой возможности дышать, я открыла рот, и он влил в него какую-то горькую жидкость, от чего я закашлялась; выплюнуть жидкость тоже не получилось — большая ее часть уже попала в горло. Мои похитители собрались вокруг меня, внимательно наблюдая за тем, как я извивалась, кричала и умоляла отпустить меня. Препарат обжег внутренности и теплыми волнами разлился по всему телу, напрочь лишив меня физических сил и воли. Я больше не сопротивлялась — слишком отяжелели мои руки и ноги — и не кричала. Лица мужчин поплыли перед моими глазами, газовые лампы у них за спинами увеличились в размерах и обволоклись сияющими ореолами. Хоть мозг пылал от ужаса, тело погрузилось в неестественное спокойствие.

— Не бойтесь, — сказал врач тихим монотонным голосом. — Расслабьтесь.

Я безвольно повиновалась ему, меня парализовало ощущение отстраненности — словно я смотрела на себя со стороны. Голова оставалась ясной, и способности наблюдать я не утратила, но чувствовала себя так, будто находилась под невидимым стеклянным колпаком, герметично отделявшим меня от моих же собственных эмоций. Ужас мой ничуть не умерился, но существовал отдельно от меня. Сердцебиение унялось.

— Она без сознания? — спросил голос, исходивший от человека, мне не видимого. Я различила акцент, который слышала прежде, в Бельгии, где познакомилась с несколькими пруссаками, говорившими по-немецки. У этого мужчины был точно такой же.

— Нет, — ответил врач. — Она прекрасно все сознает.

— Хорошо, — сказал пруссак. — Пожалуйста, приготовьте гальванометр.

— Я бы не советовал, — возразил врач. — Она слишком слаба и субтильна. Гальванометр может разрушить ее мозг прежде, чем вы узнаете от нее то, что хотите.

Я вспомнила Слейда, подсоединенного к аппарату, который посылал электрические разряды в его мозг. Интеллект я ценю больше, чем что-либо другое в себе, поэтому испытала бы облегчение, услышав, что ему не будет нанесен ущерб, если бы в тот момент мне не было все равно. Мне следовало беспокоиться о том, что эти люди собирались со мной сделать, но стеклянный колпак не пропускал никаких эмоций.

— Лучше воспользоваться методом, который называется месмеризмом, — продолжил врач, кладя плоские тяжелые металлические пластины мне на грудь и живот.

— Это что? — спросил пруссак.

— Магниты. Согласно теории великого доктора Месмера, они усиливают магнитные потоки в организме и делают мозг податливым для манипулирования.

Холодная тяжесть пластин расплющивала мне грудь и ребра. Лекарство не избавляло от боли, но позволяло спокойно ее переносить. Склонившись надо мной, врач сказал:

— Не двигайтесь и не разговаривайте, пока я не велю. Вы под полным моим контролем.

Мятежная искорка вспыхнула во мне, ибо я ненавидела, когда мне диктовали, что делать, но тут же и потухла, как будто под стеклянным колпаком, накрывавшим меня, не хватало кислорода, чтобы она могла разгореться.

— Она в состоянии говорить? — спросил пруссак.

— Назовите свое имя, — велел мне врач.

— Шарлотта Бронте, — вырвалось у меня помимо воли.

Он расстегнул ремни, которыми я была пристегнута к каталке. Это был шанс убежать, но тело оставалось инертным, оно меня не слушалось.

— Поднимите правую руку, мисс Бронте, — приказал врач.

Моя рука странным образом поднялась сама собой.

— Опустите.

Рука упала, ударившись о каталку.

— Она готова, — сказал врач.

Пруссак появился в поле моего зрения и встал рядом с доктором. Я узнала в нем иностранца, которого видела во время первого своего визита в Бедлам. На его лице с плотной блестящей кожей выделялись старые шрамы. Таких бледно-голубых глаз, как у него, я не видела никогда в жизни. Они напоминали окна, на которые лучи падают под таким косым углом, что почти весь свет отражается. Создавалось впечатление, что эти глаза видят, но никого не допускают заглянуть в душу их владельца.

— Мой коллега задаст вам несколько вопросов, — сообщил мне врач. — И вы будете отвечать ему только правду.

Я догадалась, что пруссак — это Вильгельм Штайбер, царский шпион. Значит, он и впрямь с преступными намерениями превратил Бедлам в свою вотчину. Все, что говорил Слейд, оказалось правдой. Мне нужно было не сомневаться в нем, а последовать его совету: забыть о нем и перестать ходить за ним по пятам. Я думала, что он отверг меня, а он защищал меня от Штайбера. И вот я во власти злодея.

— Зачем вы поехали к Катерине Ивановой? — спросил Штайбер.

Я догадалась, что он имел в виду Катерину Великую. Каким-то образом он прознал, что я была арестована на месте ее убийства.

— Я искала Джона Слейда, — произнесла я, хотя прекрасно сознавала, что не должна говорить этого, если хочу защитить и Слейда, и себя. — Я думала, Катерина может знать, где он.

Штайбер смотрел на меня с интересом охотника, изучающего животное, пойманное в расставленную им ловушку. Похоже, он был напрочь лишен таких важных человеческих качеств, как доброта и сострадание. Он казался человеком, состоящим из интеллекта, дисциплины и целеустремленности.

— Почему вы искали Джона Слейда?

— Потому что я люблю его. — Слова, которых я никогда бы не произнесла ни перед одной живой душой, непроизвольно слетали с моих губ.

— Откуда вы знаете Слейда?

Я не собиралась ему этого говорить, но лекарство и магнитные силы лишили меня самоконтроля. История нашего знакомства сама собой излилась из меня. Я рассказала Штайберу о своих приключениях в 1848 году и описала, как мы со Слейдом отвели угрозу от Британской империи. Я не только нарушила клятву хранить тайну, я выдала собственные сокровенные секреты: несмотря на то что стыд и чувство вины молотили по моему стеклянному колпаку тяжелыми кулаками, я поведала, как мы со Слейдом полюбили друг друга.

Закончив, я увидела на лице Штайбера то выражение, какое часто замечала на лицах людей, которым была только что представлена: невозможность поверить, что это маленькое невзрачное существо и есть знаменитая Каррер Белл. Теперь вот и Штайбер не мог поверить, что я сотрудничала с королевским тайным агентом и что мы вместе спасли августейшую семью.

— То, что она говорит, непременно должно быть правдой? — спросил он у врача.

— Либо это правда, либо она думает, что это правда. В теперешнем своем состоянии она не способна лгать.

Штайбер покачал головой, озадаченный не меньше, чем модная литературная публика при первой встрече с Каррер Белл.

— Вы нашли Слейда?

Как ни молила я Бога дать мне силы защитить Слейда от его врага, губы мои все равно произнесли:

— Да.

— Где?

— В зоопарке.

— Когда?

— В воскресенье днем.

В бледных глазах Штайбера замерцало удовлетворение. Унижение от беспомощности дополнило смесь чувств, которые я тщетно пыталась скрыть от своих мучителей. Я открыла Штайберу, что Слейд еще два дня назад находился в Лондоне.

— Что рассказал вам Слейд? — спросил Штайбер.

Из меня излилось все, что Слейд поведал мне в зоопарке, плюс то, что я узнала от лорда Истбурна. Я рассказала, что Министерство иностранных дел послало Слейда помогать русским революционерам готовить восстание против царя, а также разведать, что тот замышляет против Британии. Не забыла я упомянуть и то, зачем Слейд вернулся в Англию.

— Вы пытаетесь найти Найала Кавана и его изобретение, — бубнила я, — а Слейд идет за вами по пятам, чтобы остановить вас. — В эти минуты сдержать поток моих слов было так же невозможно, как сдержать потоп, хлынувший из разрушенной плотины.

Шок погасил удовлетворенный блеск в глазах Штайбера. Видимо, Слейду удалось не выдать своих тайных намерений даже под пыткой. Теперь благодаря мне Штайбер знал все. Но до конца я не осознавала, под какую угрозу поставила Слейда и себя, пока Штайбер не заговорил:

— Вы сказали, что я пытаюсь найти Найала Кавана и его изобретение. — Он ниже склонился ко мне, буравя меня взглядом. Я могла даже разглядеть теперь более мелкие шрамы, между другими, обезобразившими его лицо. Вдохнув воздух, окружавший его, я сделала тревожное открытие: Штайбер не имел запаха. — Значит, вы знаете, кто я?

— Да. — Здравый смысл мерцал где-то вдали, предупреждая, что следует остерегаться.

— Как меня зовут?

— Вильгельм Штайбер, — ответила я. — Вы — доверенный царский шпион.

Он отпрянул — естественная реакция человека, живущего под вымышленным именем, когда он слышит, как вслух произносят настоящее.

— Что еще вам обо мне известно?

Я увидела, как передо мной разверзается пропасть. Препарат и магниты напрочь лишили меня инстинкта самосохранения. Я ступила за край обрыва:

— Вы убили Катерину.

— Откуда вы знаете? — Штайбер говорил ровным, но угрожающим тоном.

— Катерина мне сказала перед смертью.

Штайбер отвернулся. Я догадывалась, о чем он думает: моя история показалась бы почти всем нелепой, будь я обычной женщиной, но я таковой не была. Моя служба короне снискала мне доверие высших должностных лиц, и если я расскажу им о Штайбере, они могут мне поверить. Штайбер не знал, что большую часть информации я уже передала лорду Истбурну и получила резкий отпор. Он лишь понимал, что я знаю гораздо больше.

Врач приставил стетоскоп к моей груди и прослушал сердце.

— Она больше не выдержит действия магнитов. Вы закончили?

— О, да, — ответил Штайбер.

— Ваши люди могут везти ее обратно в Ньюгейт. — Доктор снял с меня магнитные пластины. Я почти не ощутила физического облегчения, ибо предчувствие гибели, словно гром, загрохотало снаружи по стеклянному колпаку.

— Нет, — сказал Штайбер.

Гладкий лоб врача покрылся морщинами недоумения:

— И что я, по-вашему, должен с ней сделать?

— Избавиться от нее, — ответил Штайбер. Это был смертный приговор, произнесенный отрывистым тоном хозяина, приказывающего слуге убрать за собакой.

— Вы имеете в виду?.. — По мере того как врач поворачивался к Штайберу, испуг все больше нарушал монотонность его речи; голос звучал все выше: — Нет! Я не могу!

— Сможете, — ровно, но властно сказал Штайбер.

— Но прежде мы никогда никого не убивали, — трусливо заблеял врач. Ах, если бы страх лишить меня жизни пересилил его страх разозлить Штайбера! — Это противоречит моим принципам.

— Ваши принципы не помешали вам брать деньги за пытки пациентов, — напомнил Штайбер.

— Это были не пытки, это были научные исследования!

Штайбер состроил презрительную гримасу и сказал:

— Нельзя допустить, чтобы она осталась в живых.

— Но как я избавлюсь от тела? — Значит, врач сдался; речь шла лишь о том, как практически ликвидировать меня. Надежда на отсрочку приведения приговора в исполнение угасла. — Что, если меня поймают? — Мой последний шанс зиждился на том, что врач испугается последствий. — Даже если мне удастся убедить начальство в том, что эта смерть была случайной, они приостановят мои эксперименты. Я лишусь практики!

— Вы лишитесь куда большего, если не сделаете того, что я велю.

Врач пальцем стер пот с верхней губы.

— Что ж, хорошо.

На несколько секунд он исчез из поля моего зрения, а когда появился снова, в одной руке у него был шприц, в другой — длинная игла. Это был тот же инструмент, которым он делал инъекцию Слейду и которым Слейд проткнул глаз санитара. Врач закатал рукав у меня на руке и ощупал локтевой сгиб. Мне надо было рвануться к двери, но я не могла преодолеть свою летаргию. Мои глаза неотступно следили за инструментом. Внутри цилиндра колыхался бесцветный яд — у врача дрожали руки. Штайбер бесстрастно наблюдал за происходившим. Я знала, что столь важное дело он не оставит без присмотра. Катерину он и вовсе убил лично, невзирая на риск и на то, что такая грязная работа не к лицу главному царскому шпиону.

Как странно, что в последний миг на земле я анализировала личность своего убийцы. Но я была неутомимым исследователем человеческой натуры и даже в тот короткий срок, пока врач готовился сделать мне смертоносную инъекцию, оказалась способна отвлечься от факта своей неминуемой гибели.

Врач нащупал вену у меня на руке и пристроил к ней иглу. Я ждала фатального укола.

И тут распахнулась дверь.

Врач выронил свой инструмент. Шприц упал на пол и разбился. Меня окружили трое мужчин в форме британской армии — в красных кителях с золотыми эполетами и пуговицами, в черных фуражках, брюках и ботинках — и с ружьями.

— Что это значит? — надменно спросил Штайбер, изображая удивление и гнев.

— У нас приказ взять под стражу эту женщину, — сказал офицер — обычный бесстрастный человек, из тех, однако, благодаря кому Британия победила в стольких войнах.

— Я не позволю, — запротестовал Штайбер. — Эта женщина серьезно больна психически. Она нуждается в лечении, которое может получить только здесь.

Офицер взглянул на врача, съежившегося у стены, потом посмотрел на Штайбера с недоверием и подозрительностью, которые каждый добропорядочный англичанин испытывает к иностранцу, и спросил:

— А кто вы, собственно, такой?

— Доктор Ричард Альберт, главный врач отделения для преступников, — не моргнув глазом, соврал Штайбер. — Я несу ответственность за ее лечение.

— Больше не несете, — ответил офицер. — Она едет с нами.

Его подчиненные повезли каталку, на которой я лежала, к выходу. Штайбер стоял, вытянув руки по швам и едва сдерживая ярость, — он не мог позволить себе быть арестованным. Когда мы проезжали по коридору мимо палаты Джулии Гаррс, она помахала мне рукой и улыбнулась. Я поняла, что, независимо от того, как военные узнали, что я в Бедламе, именно она указала им, где меня искать, когда они сюда прибыли. Она явно считала, что оказала мне добрую услугу.

Хотела бы и я быть в этом уверена.

Глава семнадцатая

Тайные приключения Джона Слейда

Июнь 1849 года. Лето в Москве цветет буйно, словно в лихорадочном страхе перед возвращением зимних холодов. В переулках вокруг Трубной площади над дверьми убогих борделей горят красные фонари. Дешевые проститутки, обвешанные кричащими украшениями, зазывают проходящих мимо мужчин. Некоторые мужчины останавливаются, перебрасываются с ними шутками и торгуются, прежде чем предаться удовольствию. Но Петр, Федор, Александр и Слейд не обращают на них никакого внимания. Крадучись, они быстро продвигаются вперед. Русские потеют в пальто, надетых несмотря на жару. У Петра под пальто спрятан пистолет Слейда. Он вызвался быть стрелком. Хотя, когда они строили планы убийства, он был уверен в себе и полон решимости. Слейд видел, что теперь его кураж иссякает. К тому времени, когда они достигают Цветного бульвара, Петр нервно дрожит.

— Успокойся, — говорит ему Федор. — Скоро все будет позади, и мы сможем выпить.

Петр отвечает ему кислой улыбкой. Слейд чувствует себя не лучше: ему-то известно, что этим русским уже никогда не суждено выпить вместе.

Вдоль бульвара располагаются элегантные особняки, в которых живут дорогие куртизанки. За бархатными шторами мерцают канделябры со множеством свечей. Из окон доносятся звуки фортепьяно и смех, но на улице — никого. Слейд и его друзья сквозь ворота проскальзывают в сад небольшого, но фешенебельного здания и прячутся за кустами. Воздух перенасыщен запахами цветов, духов и мусора. Мужчины ждут князя Орлова. В результате наблюдений за ним удалось установить, что каждую среду он проводит вечер в этом доме у своей любимой куртизанки.

Веселье стихает. Теперь дамы ублажают клиентов в своих будуарах, и улица погружается в дремотную тишину. Проходят часы. Слейд видит, что русские нервничают все сильней. Около двух часов ночи напряжение достигает предела: в этот час князь обычно покидает бордель. Слейд и остальные не сводят глаз с двери. Петр дрожащими руками достает пистолет и начинает целиться.

И тут слышится громыхание экипажа. Плеханов с шестью жандармами третьего отделения выскакивают из него, устремляются в сад и с криками набрасываются на Слейда и русских, молотя их дубинками и ногами. Те отбиваются и кричат, жандармы выкручивают руку Петру, отнимают у него пистолет и всех укладывают на землю лицом вниз. Слейд бешено сопротивляется. Жандармы отделяют его от остальных и избивают с особой жестокостью, пока им не удается его скрутить. Всем четверым связывают руки.

— Вы арестованы по обвинению в заговоре с целью убийства, — говорит Плеханов.

— Как они нас вычислили? — спрашивает Петр, когда их волокут к экипажу.

— Наверное, кто-то донес, — отвечает Федор, подозрительно переводя взгляд с одного своего товарища на другого. — Должно быть, среди нас предатель.

— Это не я, — поспешно отвечают Петр и Александр.

— И не я, — распухшими губами говорит Слейд, из носа у него течет кровь. — Просто мы были недостаточно осторожны. Вероятно, какой-то шпион нас подслушал.

— Прекратить разговоры! — приказывает Плеханов.

Когда Слейда и его друзей заталкивают в экипаж, Слейд оборачивается и смотрит на входную дверь. На пороге стоит князь Орлов — ожиревшая фигура, стального блеска лысина, формой напоминающая головку пули, голова, сидящая на толстой шее. Он разглядывает своих несостоявшихся убийц в монокль, поблескивающий в правом глазу. Его недобрый взгляд задерживается на Слейде.

* * *

Москва задыхалась в утренней жаре. Слейд, в перепачканной кровью рубашке, с синяками и ссадинами на лице, стоял в кремлевском кабинете князя Орлова. Князь разглядывал его, сидя за резным письменным столом красного дерева размером с Красную площадь.

— Считаю своим долгом поблагодарить вас. — В его грубом голосе нельзя было не уловить презрения. Он не любил крыс, хотя нанимал их на службу сотнями. Однако его презрение было ничем по сравнению с тем презрением, какое испытывал к себе сам Слейд. Он только что послал на смерть трех несчастных мужчин.

Князь задержал взгляд на ранах Слейда.

— Мне очень жаль, что с вашим лицом так обошлись. — На самом деле он ничуточки ни о чем не жалел. — Это было необходимо, вы же понимаете.

Слейд кивнул. В драке жандармы не делали ему скидки, чтобы не разоблачить его как предателя. Трем русским суждено было «исчезнуть», а Слейда предполагалось освободить, чтобы он продолжил работать на третье отделение. Синяки и ссадины, полученные от жандармов, должны были придать еще больше правдоподобия его легенде в глазах членов других тайных обществ, куда он уже проник. Слейд ощущал вкус крови во рту, но не испытывал к себе ни малейшей жалости. Избиение было куда меньшим наказанием, чем он заслуживал.

— Вы доказали, что как осведомитель один стоите десятерых, — признал Орлов со сдержанным уважением. — Мне нужны люди с вашими талантами. Отныне вы будете подчиняться только мне лично.

У Слейда не было победного ощущения, несмотря на то что он достиг своей цели — проник в высшие придворные круги. Он чувствовал себя не счастливее человека, стоящего перед вратами ада и наблюдающего, как они медленно отворяются.

Глава восемнадцатая

Когда бы ни отправлялась я в путешествие, меня одолевали смешанные чувства. Волнение от предвкушения встречи с неведомыми интересными местами и новыми людьми борется во мне с тревогой по поводу условий, в которых будет проходить путешествие, неизбежной нагрузки на мое слабое здоровье и неуверенностью в том, что ждет меня в конце пути. Но даже в тех случаях, когда поездка бывает вынужденной, я не теряю надежды, что все неудобства и трудности удастся преодолеть. Однако поездка из Бедлама была совсем другой: я испытывала неподдельный ужас.

День только начинался, когда солдаты подсадили меня в карету, стоявшую возле сумасшедшего дома. Солнце всходило за пеленой смога и уже разогретого дрожащего воздуха унылым оранжевым шаром. Действие лекарства и магнитов начинало ослабевать, ко мне возвращалось самообладание.

— Отпустите меня, — сказала я. Но летаргия все же еще сказывалась — я плюхнулась на сиденье обмякшая и отяжелевшая, как тряпичная кукла, набитая песком. — Куда вы меня везете?

Солдаты тоже взобрались в экипаж и сели по обе стороны от меня.

— Вам нечего бояться, — сказал их командир. — Просто расслабьтесь.

Улицы, по которым мы ехали, постепенно оживали: люди спешили на работу, хозяева магазинов открывали свои заведения, разносчики катили свои тележки. Я поняла, что звать на помощь бессмысленно. Кто посмеет мериться силами с британской армией? Мы остановились у вокзала Кингз-Кросс. Живительное покалывание пробежало по моим мышцам, они вновь обрели способность сокращаться, но когда я попыталась выпрыгнуть из экипажа и убежать, оказалось, что я еще слишком слаба: я упала на колени. Подхватив под руки, солдаты повели меня через вокзал к поезду и усадили в купе спального вагона.

— Если вам что-нибудь понадобится, просто позовите меня, — сказал офицер. — Я буду за дверью.

Значит, мне предстояло пребывать под стражей все время этого путешествия бог знает куда.

Раздался свисток. Поезд стал медленно отъезжать от вокзала. Наблюдая, как Лондон проплывает мимо окна, я впервые в полной мере осознала роковые последствия того испытания, которому меня подвергли в Бедламе. Стеклянный колпак, отделявший меня от собственных эмоций, растворился. Стыд, чувство вины и ужас накинулись на меня, словно всадники Апокалипсиса. Они терзали меня все более жестоко по мере того, как я отдавала себе отчет в том, что случилось. Я выдала все секреты, предала Слейда, свою страну, себя самое и тем самым поставила всех под страшную угрозу. Теперь, когда Вильгельм Штайбер знает, что Слейду известно о Найале Кавана и его оружии, он будет гнаться за ним на край света. И мне оповестить мир о том, что я знаю, он не позволит. За мной он тоже будет охотиться. Британская армия не сможет вечно защищать меня. Более того, мое признание передало существенную информацию о государственных секретах Британии в руки человека, служившего ее врагам. Какие опасные идеи могут вывести Штайбер и царь из моей истории? Если повторятся события 1848 года, виновата буду именно я.

Мне свойственно сурово судить чужие проступки, но не менее сурово — и свои собственные. Я всегда больше, чем хотелось бы, бичевала себя за недостаток красоты, ума, компетентности, моральной и физической стойкости. Но никогда до сегодняшнего дня у меня не было столько оснований для откровенной ненависти к себе. Я проклинала себя за то, что не смогла противостоять Вильгельму Штайберу, и мне казалось, что не существует никакой возможности исправить то зло, которое я вызвала к жизни.

Минуло много часов и миль. Меня настолько поглотили горькие размышления о собственной ничтожности, что я не замечала, в каком направлении мы едем, да мне это было и безразлично: если предстояло умереть по прибытии в конечный пункт, я это заслужила. В конце концов я настолько извела себя, что незаметно уснула. Проснулась я оттого, что за мной пришли солдаты. Со все еще скованными мышцами и в сумеречном состоянии ума я очутилась на маленькой станции. Солнце светило так ярко, что было больно глазам. Вывеска над перроном гласила: «Саутгемптон».

Саутгемптон — очаровательный приморский городок, расположенный в ста милях от Лондона, но, пока мы ехали по его улицам в карете, меня не трогали его красоты. Грязная, растрепанная, все еще в мятой тюремной одежде, под стражей, я чувствовала себя солдатом побежденной армии, которого везут в лагерь для военнопленных. Жизнь Каррер Белл, знаменитой писательницы, представлялась далеким смутным сном. Мы приехали в порт в тот момент, когда капитан объявлял в рупор: «Последний паром до Ист-Каус. Прошу всех на борт!»

Солдаты сопроводили меня на паром. Мы поплыли по широкой реке мимо рыбацких деревень и пирсов навстречу синему искрящемуся простору Английского канала.^[95] Я обожаю море, и обычно его вид воодушевляет и возвышает меня, но сейчас даже оно не могло облегчить мне сердце. Я не спрашивала солдат, зачем мы едем в Ист-Каус. От отчаяния я онемела.

Паром вошел в пролив, солнце начало садиться, небо на западе сделалось ослепительно красным и отбрасывало розовый отсвет на поверхность океана. Впереди, в каких-нибудь пяти милях, виднелся остров Уайт, чьи поросшие лесами утесы пиками поднимались из воды, их верхушки утопали в сгущающихся сумерках. К берегу мы подплывали сквозь флотилию прогулочных яхт. С их палуб доносились смех, пение и музыка — там веселились хозяева с гостями. Пока паром швартовался у пирса деревушки Ист-Каус, медное солнце постепенно растворялось в океане. Мы сошли на берег и сели в экипаж, который повез нас в гору, через луга и поля, мимо очаровательных летних домов. Прохладный вечерний бриз немного взбодрил меня, но я была физически очень слаба от голода, поскольку ничего не ела весь день. У меня болела и кружилась голова, меня знобило. Сердце стало колотиться, ибо, судя по всему, мы приближались к конечной цели путешествия, где мне предстояло свести счеты с судьбой.

На обращенном к морю склоне стояло огромное поместье, которое напоминало дворец, перенесенный сюда из Италии времен Ренессанса. В последних лучах заката его белые стены, квадратные башни и черепичные крыши озарялись розовым сиянием. Меня вдруг осенило: я видела эту усадьбу прежде, несколько лет тому назад, на снимке в газете. Мои губы беззвучно произнесли: «Боже милосердный». Теперь я знала, где нахожусь. И знала, кто потребовал доставить меня сюда.

Экипаж остановился перед воротами, которые открыли два стражника, поприветствовавшие моих провожатых и сделавшие нам знак въезжать внутрь. Экипаж покатился по широкой подъездной аллее. Величественный портик освещали газовые фонари. Пока солдаты помогали мне спуститься на землю, двери дома открылись, и на крыльцо вышла невысокая женщина в светлом летнем платье. Она оказалась более пухлой, чем была, когда я видела ее в последний раз: годом раньше она родила седьмого ребенка. Лицо у нее округлилось и щеки загорели на летнем солнце, но это была та же царственная, властная особа, с которой я имела честь познакомиться в 1848 году.

Королева Виктория плавно приблизилась к краю лестницы и взирала на меня, стоявшую внизу, поверх своего длинного носа.

— Добро пожаловать в Осборн, мисс Бронте, — сказала она саркастическим голосом, исполненным неприязни. — Какие беды вы навлекли на нас в этот раз?

Глава девятнадцатая

Читатель, королева Англии меня не любила.

Несмотря на то что я спасла ее детей, она затаила неприязнь, поскольку не могла забыть, что они были похищены, когда находились под моим попечением, и, хотя понимала, что ужасные события 1848 года все равно случились бы, независимо от моего участия, в ее памяти они оказались неотделимы от моей персоны. И не важно, что она сама провозгласила тогда — мол, она вечная моя должница, простить меня она так и не смогла. А может, королева не могла простить меня именно потому, что оказалась мне обязанной. Ее Величество не любила быть в долгу у кого бы то ни было, не говоря уж о женщине, которую считала заурядной выскочкой.

Она велела солдатам проводить меня на заднюю террасу, после чего вернулась в дом. Терраса ограничивалась каменными балюстрадами и была украшена величественными растениями в кадках. Днем с нее наверняка открывался чудесный вид на океан. Белые металлические стулья окружали стол, на котором горела лампа. Сидя в одиночестве, я смотрела то вверх, на звезды, зажигавшиеся в небе, то вниз, на сад, благоухавший цветами. Я пребывала в шоковом состоянии, поскольку за какие-то двадцать четыре часа совершила ряд головокружительных перемещений: с места убийства в тюрьму, оттуда — в сумасшедший дом и вот теперь — в удаленную королевскую резиденцию.

В саду послышался детский гомон. Светловолосая девочка в розовом платьице вбежала на террасу, за ней мчался мальчик, издавая воинственные индейские кличи. По пятам следовали четверо младших детей. Увидев меня, все остановились как вкопанные.

— Вы кто? — спросил старший мальчик.

Он и девочка в розовом выросли по сравнению с тем временем, когда я спасла их от похитителя: мальчику должно было быть десять, девочке одиннадцать лет. Девочка была принцессой Вики. Мальчик — Альбертом Эдвардом, по-домашнему Берти, принцем Уэльским и наследником трона. Я не слишком люблю детей, но к этим двоим успела привязаться. Вставая, как предписывают правила общения с августейшими особами, я едва удержалась, чтобы не обнять Берти и Вики.

— Привет, — сказала я. — Вы меня не помните?

— Это же мисс Бронте! — воскликнула Вики. — Как приятно вас видеть. — Она была настоящей маленькой принцессой с галантными манерами. — А это Эллис, Альфред, Хелена и Луиза, — представила она мне младших братьев и сестер.

— Мы с мисс Бронте победили злодея-китайца и его армию, — подхватил Берти. — Вот так! — Он сгреб маленького Альфреда в охапку, и они принялись тузить друг друга, громко вопя.

— Прекратите, пока кто-нибудь из вас не пострадал! — приказала Вики. Характеры ни у нее, ни у Берти не изменились: он был по-прежнему шаловлив и беспечен, она как старшая сестра старалась блюсти порядок.

— Все, довольно, дети, — ласково, но твердо сказала им мать, появившись в дверях. Рядом с ней стоял ее муж Альберт, принц-консорт. — Идите в дом. Уже поздно, — повелела она и одарила меня взглядом, откровенно свидетельствовавшим о том, что она не желает, чтобы ее драгоценное потомство находилось рядом со мной. Когда дети направлялись к дому, Вики, обернувшись, вежливо сказала:

— Доброй ночи, мисс Бронте.

Выйдя на террасу, королева ответила на мой реверанс небрежным кивком и шлепнулась на стул.

— Присаживайтесь, пожалуйста, мисс Бронте, — сказал принц Альберт. Я повиновалась. — Я так рад снова видеть вас. Мне очень жаль, что наша встреча происходит при подобных обстоятельствах. — Он говорил в памятной мне официальной, тяжеловесной манере, но руку пожал с искренним дружелюбием. Лицо у него было бледным, влажным от испарины и усталым, брюшко отвисло, и он казался старше своих тридцати двух лет. Уже тогда, когда мы познакомились, он не отличался крепким здоровьем, и, видимо, три лишних года, проведенные рядом с королевой, нанесли его здоровью дальнейший урон. — Сожалею, что вам пришлось так долго пробыть в Ньюгейтской тюрьме и Вифлеемской клинике.

— Не так уж долго, — королеве явно казалось, что муж слишком уж суетится вокруг меня.

— Мы послали за вами, как только узнали о том, что с вами произошло, — продолжал принц Альберт.

То, что они пришли мне на помощь, казалось чудом.

— Могу ли я поинтересоваться, как вы об этом узнали?

— У нас везде есть уши, — ответил человек, выходивший в тот момент на террасу.

Сюрприз следовал за сюрпризом.

— Лорд Пальмерстон, — проблеяла я.

— И никто иной. — Генри Темпл, или лорд Пальмерстон, министр иностранных дел, церемонно поклонился мне. — Добрый вечер, мисс Бронте. — Приподняв мою руку, он поцеловал ее, глядя мне прямо в глаза, улыбнулся и сказал: — Вы выглядите очаровательно, как всегда.

Мы оба знали, что это не так, но он по-прежнему был щеголеватым красавцем и дамским угодником, чем снискал кличку Купидон. И глаза его по-прежнему светились умом, благодаря которому он сумел подвигнуть королеву к участию в осуществлении нашего со Слейдом плана захвата злодея, пытавшегося вызвать крах Британской империи. Но теперь он был худее, и его кудрявые волосы поседели еще больше — шестьдесят семь лет как-никак.

Эти три высшие государственные персоны живо интересовали меня с тех пор, как в 1848 году наши пути ненадолго пересеклись. Я читала о них все, что могла найти в газетах, и поэтому знала, что карьере лорда Пальмерстона недавно было нанесено несколько чувствительных ударов. Один из них был связан с делом Дона Пасифико. В 1850 году повстанцы в Афинах сожгли дом купца по фамилии Пасифико. Он являлся британским подданным и обратился к Лондону за помощью. Лорд Пальмерстон послал флот захватить греческие корабли, стоимость которых была достаточной, чтобы возместить убытки Дону Пасифико. Это вызвало международный скандал, приведший Англию на грань войны с Францией и Россией, осудившими действия лорда Пальмерстона, а правительство Британии — на грань роспуска. Тогда лорд Пальмерстон выступил в парламенте с речью, в которой заявил, что подданные Британии, в каком бы уголке мира они ни находились, подлежат защите со стороны британского правительства. Он спас правительство и собственную карьеру, но вызвал большое недовольство в самых разных кругах общества.

Королева не могла простить Пальмерстону того, что он проделал все без ее благословения, и пригрозила уволить его. Он пообещал больше никогда не действовать столь своевольно и получил отсрочку, но я ощутила напряженность между ними. Усевшись рядом со мной, он объяснил:

— Целая сеть осведомителей осуществляет наблюдение за лицами, представляющими для нас интерес. Это позволяет поддерживать мощь Британской империи. А вы, мисс Бронте, представляете для нас интерес после событий 1848 года. Вы также заслуживаете внимания как выдающаяся фигура в литературном мире, — галантно добавил он. — Кстати, я прочел «Джейн Эйр» и нашел роман весьма занимательным.

— Я тоже, — призналась королева. — Не могла оторваться.

От нее это было высшей похвалой.

— Большое спасибо, Ваше Величество.

— Известие о вашем аресте дошло до меня из полицейского департамента, — продолжил лорд Пальмерстон. — Будь я в городе, я бы послал за вами скорее. Но, к сожалению, я был здесь, на острове Уайт, мы с Ее Величеством обсуждали кое-какие дела. А к тому времени, когда новость нашла меня, вас уже перевезли в Бедлам. Приношу вам свои искренние извинения за задержку.

— А я искренне благодарю вас за спасение, — ответила я.

Лорд Пальмерстон улыбнулся.

— Это самое малое, что я мог сделать. После той службы, какую вы сослужили нашему государству, мы были у вас в долгу.

— Будем считать, что долг выплачен, — раздраженно заметила королева. — Однако не считайте себя свободной женщиной, мисс Бронте. Над вами все еще нависает обвинение в убийстве. Это вы убили ту актрису?

— Разумеется, нет, — опередил меня лорд Пальмерстон.

— Мисс Бронте не способна на такое деяние, — подхватил принц Альберт.

— Не вмешивайтесь, — одернула их королева. — Пусть отвечает сама мисс Бронте, а уж делать выводы буду я.

— Конечно, дорогая, — сказал принц Альберт.

— Прошу прощения, Ваше Величество, — сказал лорд Пальмерстон.

Круглые, навыкате глаза королевы подозрительно вперились в меня:

— Я желаю знать, что, черт возьми, происходит. Вы убили ту женщину или нет?

— Я не убивала Катерину, — ответила я со всей доступной мне силой убеждения.

Ее взгляд сделался еще более недоверчивым:

— Насколько я знаю, вас застали над мертвым телом с орудием убийства в руке. Как вы это объясните?

— Катерину пытали и резали еще до моего прихода, — сказала я. — Обнаружив ее, я вскоре услышала, что кто-то идет, подумала, что возвращается убийца, и подняла валявшийся на полу нож, чтобы защитить себя.

Мужчин, судя по всему, мое объяснениеудовлетворило, однако королева фыркнула:

— Если вы ее не убивали, то кто же это сделал?

— Вильгельм Штайбер, — ответила я.

— Это царский шпион, — пояснил лорд Пальмерстон.

— Я знаю, кто он, — раздраженно перебила королева. Именно лорд Пальмерстон натаскивал ее в международной политике, и она нервно относилась к собственной роли его ученицы.

Обхватив рукой подбородок, лорд Пальмерстон склонился ко мне:

— Мне докладывали, что Штайбера видели в Лондоне. Это чрезвычайно интересное развитие событий.

— Откуда вы знаете, что Катерину убил Вильгельм Штайбер? — продолжила допрашивать меня королева.

— Она сама сказала мне это перед смертью.

Ее Величество окинула меня скептическим взглядом:

— Какое везение! Но зачем, скажите на милость, царскому шпиону пытать и убивать дешевую заштатную актрису? Как он вообще мог с ней познакомиться?

— Она была его осведомительницей. — Я объяснила, что Катерина, судя по всему, выбирала среди русских иммигрантов мужчин, с которыми сходилась, чтобы выведывать у них секреты относительно готовящихся против царя заговоров, а также она сходилась с англичанами, которые могли дать ключ к местонахождению Найала Кавана и изобретенного им оружия. Упомянула я и о том, что это оружие могло решить исход войны между Россией и Англией и что Вильгельм Штайбер намеревался добыть его для царя. — Но Катерина начала работать на английского агента, что стало известно Штайберу. Он пытал ее, чтобы узнать, где находится этот агент, а убил за предательство.

Королева насмешливо хмыкнула:

— Бьюсь об заклад, что женщина на смертном одре не могла столь связно и полно изложить такую фантастическую историю.

— Она и не излагала, — признала я. — Мне удалось восстановить ход событий, соединив последние слова Катерины с тем, что рассказал мне ранее тот самый британский агент. Этот агент — Джон Слейд.

— Слейд! — Впервые за весь вечер королева улыбнулась с искренним добросердечием. Хотя Слейд был не менее моего причастен к делу о похищении ее детей, на него она не сердилась. — Тот удивительно привлекательный шпион, который предотвратил удар, направленный против моего королевства!

При упоминании имени Слейда лорд Пальмерстон помрачнел.

— Этого «удивительно привлекательного» шпиона более не существует, Ваше Величество. Джон Слейд был направлен в Россию осенью 1848 года и там совершил предательство, выдав русской тайной полиции имена своих коллег-агентов, за что был казнен.

— Боже милостивый! — Королева несколько мгновений смотрела на лорда Пальмерстона с открытым ртом. — Когда это случилось?

— Четыре месяца тому назад.

— И я только сейчас впервые слышу об этом?! Почему вы до сих пор ничего мне не сказали?

— Я не хотел расстраивать Ваше Величество, — ровным голосом ответил лорд Пальмерстон.

От гнева щеки королевы еще больше зарделись; она уперлась кулаками в бедра.

— Я не раз говорила вам, что хочу знать все, что происходит, а вы постоянно держите меня в неведении! Так же ясно я дала вам понять, что все важные решения буду принимать сама, но вы продолжаете действовать без моего ведома. И вот теперь вы позволили себе за моей спиной казнить человека, которого я считаю своим другом! Вы несносны!

— Против Слейда были неопровержимые улики, — возразил лорд Пальмерстон. — Пришлось признать доказанным, что он совершил предательство. А в таких случаях казнь является стандартной процедурой.

Меня привело в ужас то, что лорд Пальмерстон оказался причастным к бедам Слейда, пусть он сам и не отдавал приказа о его устранении. Мне хотелось вклиниться в их разговор, сказать, что Слейд невиновен, но я сама не знала этого наверняка.

— Успокойтесь, дорогая, — вмешался принц Альберт. — Чрезмерное волнение повредит вашему здоровью.

Королева посмотрела на него, прищурившись:

— Значит, и вы знали про Слейда, не так ли? — Виноватый вид мужа был ей ответом. — Так-так! — воскликнула она, вскинув руки. — Вы не лучше лорда Пальмерстона! — Она погрузилась в мрачные, зловещие размышления.

— Вы имели контакты со Слейдом, когда он был в России? — спросил у меня тем временем лорд Пальмерстон.

— Нет, — ответила я.

— Тогда как он мог рассказать вам о Вильгельме Штайбере и Найале Кавана?

Я пыталась по выражению лица лорда Пальмерстона понять, слышал ли он о Кавана прежде, но его гладкое лицо было непроницаемым. Я не знала, можно ли ему доверять, но другого выхода у меня не было.

— Я видела Слейда в Лондоне. Он жив. По крайней мере, был жив в воскресенье.

Лорд Пальмерстон молчал, явно встревоженный. Королева смотрела на меня взглядом, исполненным недоверия. Принц Альберт взволнованно наблюдал за женой. Тишину террасы нарушали лишь стрекот сверчков, шуршание листвы под свежим вечерним бризом и отдаленный шум океанского прибоя. Наконец, склонившись ко мне, лорд Пальмерстон обхватил мои ладони.

— Моя дорогая мисс Бронте… — умиротворяюще начал он.

— Только не говорите мне, что это невозможно, — я выдернула ладони из его теплых, обволакивавших рук. — Лорд Истбурн уже пытался убедить меня, что Слейд мертв. Не убедил. И вы не убедите. Выходит, то, что я видела собственными глазами и слышала собственными ушами, неправда? Я отказываюсь в это верить.

Лорд Пальмерстон и королева откинулись на спинки стульев, удивленные моей неожиданной пылкостью.

— Боюсь, ваше воображение подвело вас, — сочувственно сказал лорд Пальмерстон.

— А я считаю мисс Бронте человеком в высшей степени уравновешенным и рассудительным, — возразил принц Альберт, — и не верю, что она могла придумать такую историю.

— В своей книге она много чего напридумывала, — съязвила королева.

— Полагаю, мисс Бронте прекрасно знает разницу между фантазией и реальностью, — не сдавался принц Альберт. — Если она говорит, что мистер Слейд жив, мы должны как минимум усомниться в его смерти.

Как бы ни хотелось королеве возразить мужу, она понимала, что тем самым она присоединится к стану лорда Пальмерстона. А кроме того, похоже, ей слишком нравился Слейд, и она предпочитала считать, что он жив.

— Вы правы, дорогой. Будем исходить из предположения, что мистер Слейд жив, пока не получим доказательств обратного. — Она победно взглянула на своего министра.

Грудь лорда Пальмерстона поднялась и опустилась в неслышном вздохе смирения. Встретившись взглядом с принцем Альбертом, я молча поблагодарила его за поддержку. Он ответил мне мрачным кивком.

— Предположим, что Джон Слейд жив, мисс Бронте, — сказал лорд Пальмерстон. — В таком случае — что он делает в Англии?

Я ответила, что он вернулся, чтобы найти Найала Кавана с его изобретением раньше, чем это сделает Штайбер.

— А как вам удалось встретиться со Слейдом?

Увы, мой ответ представлял Слейда в дурном свете, но выхода не было: я изложила историю своего первого посещения Бедлама, рассказала о том, как увидела там Слейда, о втором своем визите и об убийстве санитаров. Открыла я и то, что Слейд является беглецом, известным полиции под именем Джозефа Типинского, польского беженца. К тому времени, когда я дошла до инцидента в зоопарке, королевская чета смотрела на меня с недоверием, а лорд Пальмерстон мрачно.

— Слейду придется многое объяснить, — сказал он. — Хотел бы я знать, как ему удалось избежать смерти. Он что-нибудь рассказывал вам об этом?

— Нет. Но он поклялся, что не является предателем и никогда не переставал работать на Британию. — Мне хотелось верить в это самой и убедить в этом лорда Пальмерстона. — Сейчас он в опасности, потому что Штайбер знает, что он — вражеский агент, действующий против царя, и что он охотится за Найалом Кавана и его изобретением.

Лорд Пальмерстон задумчиво постучал пальцем по щеке.

— А откуда это известно Штайберу?

Стыд и чувство вины накатили на меня с новой силой.

— Я сказала ему об этом. — Мне пришлось описать, как врач в Бедламе одурманил меня каким-то лекарством и подверг месмерическому воздействию магнитов, как Штайбер допрашивал меня и как я выдала ему всю информацию.

— Какая шокирующая и прискорбная история! — Королева была готова поверить мне хотя бы назло лорду Пальмерстону.

— Умоляю вас помочь мистеру Слейду, — сказала я со всей горячностью, на какую была способна. — Пожалуйста, скажите своим коллегам в правительстве, что он не убийца и не предатель. Прошу вас, спасите его от Вильгельма Штайбера! Вы должны спасти Англию от царя и оружия, изобретенного Найалом Кавана, — решила я воззвать к собственным интересам лорда Пальмерстона.

Он, казалось, сочувствовал, но все еще сомневался.

— Давайте уточним, правильно ли я вас понял. Об ученом, его изобретении и планах царя вы узнали от Слейда. Вы считаете, что человек, допрашивавший вас в Бедламе, это Вильгельм Штайбер, который использует сумасшедший дом в качестве приватной тюрьмы со своей камерой пыток, потому что это тоже поведал вам Слейд. Он же сказал вам, что не виновен во всех тех преступлениях, в которых его обвиняют, и что они были сфабрикованы. Правильно?

Тревога начала закрадываться мне в душу, потому что я видела, куда он клонит.

— Да…

— В сущности, вся ваша информация получена от Слейда, — заключил лорд Пальмерстон.

— И от Катерины, — напомнила ему королева.

— То есть из бессвязной речи умирающей женщины, как вы сами изволили заметить ранее, Ваше Величество, — изящно осадил ее лорд Пальмерстон. Королева смутилась, он загнал ее в угол ее же собственными словами. — Таким образом, в качестве подтверждения истории мисс Бронте мы имеем только заявления Слейда, а он официально дискредитирован. — И обращаясь ко мне, он добавил с сожалением: — Правительство не может начинать масштабные поиски секретного оружия, которого, быть может, вовсе и не существует. Равным образом оно не может предпринимать никаких действий в защиту Слейда.

Меня обуяло отчаяние. Отвергнутая высшими лицами государства, почти исчерпавшая все свои силы и возможности, я хотела лишь опустить голову на стол и заплакать.

— Правительство может предпринять такие действия, если я скажу, — заявила вдруг королева. — А я говорю, что это будет отвечать не только просьбе мисс Бронте о помощи и спасению Джона Слейда, но и предотвращению нападения России на Англию!

Я удивилась, но надежда снова затеплилась во мне. Даже при том что королева действовала из чувства противоречия, я не ожидала, что она станет моей союзницей, — слишком уж, как я полагала, она меня ненавидела.

— Это было бы в высшей степени неразумно, Ваше Величество, — заметил лорд Пальмерстон.

— Почему же? — вспыхнула королева, исполненная готовности к новой стычке с ним. Ее муж положил руку ей на плечо, стараясь успокоить, но она стряхнула ее. — Что уж такого неразумного в желании помочь другу, который некогда сослужил мне героическую службу?

— Если вы встанете на защиту предателя, в глазах общественности пострадает ваша репутация, — объяснил лорд Пальмерстон.

— Это существенное соображение, — согласился принц Альберт.

Встретив противодействие со стороны теперь уже двух оппонентов, королева преисполнилась еще большей решимости.

— Тогда от моего имени будете действовать вы, — она сделала драматический жест в сторону лорда Пальмерстона.

— Я?! — Он отшатнулся. — И каких действий вы от меня ждете?

— Вы же так умны, придумайте что-нибудь сами.

— Но в парламенте я получу единогласный отпор.

— Так окажите на них силовое воздействие, как оказываете на меня, — беспечно сказала королева.

Пальмерстону не удалось скрыть своего испуга:

— Я уже не пользуюсь тем влиянием на парламент, каким пользовался прежде. — В результате своих политических эскапад он нажил себе немало врагов.

— Так вы отказываетесь мне повиноваться? — Ее Величество злобно сверкнула на него очами.

— Нет, но…

— Что ж, похоже, отказываетесь. Знаете, я начинаю сомневаться в вашей лояльности.

— Я всегда был вашим преданным слугой, — заверил ее Пальмерстон, но его заверения не достигли цели.

— Неужели? — Королева вперила в него обвиняющий взгляд. — Когда речь идет о международной политике, вы всегда действуете наперекор моим желаниям. Вы поставляли оружие в Италию Гарибальди и его повстанцам, чтобы они обратили его против короля Фердинанда. Вы поддерживали венгерских революционеров против австрийского императора. Мне начинает казаться, что это было намеренной провокацией, имевшей цель подорвать позиции моих родственников. — Королева состояла в кровном родстве практически со всеми европейскими монархами. — Уж не замахиваетесь ли вы на мировое господство?

Пальмерстон рассмеялся:

— Но это же абсурд!

Хотя, вероятно, подобные амбиции были ему и не совсем чужды. Я бы не поручилась, что это не так. Вечерний воздух вдруг стал перенасыщен не только цветочными ароматами, но и опасностью. Со стороны королевы подозрение в предательстве было не шуткой. Я почти физически ощутила страх лорда Пальмерстона.

— Дорогая, прошу вас, не говорите того, о чем потом пожалеете, — поспешил вставить принц Альберт, явно стараясь предотвратить скандал, который неминуемо разразился бы, отправь королева на виселицу своего министра иностранных дел.

Королева встала во всем своем августейшем гневе:

— Не диктуйте мне, что говорить и как вести себя! Вы понятия не имеете, что мне приходится претерпевать, правя страной и стараясь сохранить династию. Мужчины! — Она произнесла это слово с тем горьким презрением, какое я не раз слышала от женщин повсюду, и, наставив указующий перст на мужа, добавила: — Вы живете в свое удовольствие, между тем как я страдаю!

Лорд Пальмерстон поморщился: спор между королевской четой приобретал слишком интимный оборот. Похоже, и министр, и принц-консорт начинали понимать, что разговор перетекает на опасную территорию.

— Мне очень жаль, дорогая, — кающимся тоном сказал принц. — Прошу простить меня.

— Ваше желание — для меня закон, — подхватил лорд Пальмерстон. Королева наградила обоих победным взглядом. — Тем не менее должен предупредить: когда дело Слейда получит огласку, неприятные последствия неизбежны.

— Так сделайте так, чтобы оно не получило огласки. Вам это не составит труда: вы же мастер тайных интриг. Детали обсудите с мисс Бронте и мне о них не сообщайте. Вы согласны, что меня лучше держать в неведении? — Намекнув на то, что его действия не должны быть заметны для нее, королева мило улыбнулась.

— Да, Ваше Величество, — сказал лорд Пальмерстон.

— Дорогой, пора пожелать детям спокойной ночи, — обратилась королева к мужу и, когда они с ним, рука в руке, уже следовали в дом, бросила через плечо: — Прощайте, мисс Бронте. Надеюсь, нам не будет нужды снова встречаться в близком будущем.

Мы с лордом Пальмерстоном переглянулись в изумленном молчании. Казалось, свет лампы стал более тусклым — словно королева унесла часть его с собой. На террасе сгустились тени. Вечерний ветерок сделался холодным. Спустя какое-то время лорд Пальмерстон пожал плечами и улыбнулся:

— Что ж, так тому и быть, раз Ее Величество в этом убеждена. Тем не менее одна проблема остается. Кем бы ни был тот, кто вывез вас из Ньюгейтской тюрьмы — Вильгельмом Штайбером или кем-то другим, — сделал он это, воспользовавшись неофициальными каналами. Таким образом, вы покинули тюрьму незаконно, что делает вас беглянкой.

— Но я невиновна, — сказала я, злясь на него за то, что он, судя по всему, не намеревался решать мои проблемы с законом. — Я не должна сидеть в тюрьме.

— Знаю, — ответил он, как я изо всех сил надеялась, уверенно, — но у меня мало возможностей влиять на полицию. А также, несмотря на то что я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь Джону Слейду, этого может оказаться недостаточно. — Его улыбка была печальной. — Мы со Слейдом оба можем потерпеть поражение.

У меня опустились плечи, словно меня поражение уже настигло. Если даже он не в состоянии помочь Слейду, то кто в состоянии?

— Тем не менее одна возможность, вероятно, существует, — добавил лорд Пальмерстон.

— Какая? — мне не нравилась двусмысленность его тона.

— Есть некий судья, который мне кое-чем обязан. Я постараюсь уговорить его внести путаницу в документацию, связанную с вашим арестом. И пока полиция будет разбираться с вашим исчезновением из Ньюгейта, вы окажетесь на свободе, вольны помогать Слейду и, если повезет, найти факты, свидетельствующие о том, что ваша история правдива, то есть что вы оба невиновны. И если упомянутое оружие действительно существует, вам, разумеется, очень помогло бы, коли бы вы нашли его и передали правительству Британии.

Устрашающий груз ответственности вмиг придавил меня.

— А если я не успею к нужному сроку?

— Тогда, полагаю, вам придется вернуться в тюрьму, предстать перед судом по обвинению в убийстве Катерины и уповать на его милосердие.

Я кивнула, ибо, хоть и знала, что милосердием суд не слишком обременен и что, признай он меня виновной, я буду осуждена на тюремное заключение, принудительное лечение в Бедламе или вовсе на повешение, другого выхода у меня не было.

— Сегодня уже поздно что-либо предпринимать, — сказал лорд Пальмерстон. — Переночуйте здесь и наберитесь сил. А завтра вам дадут новую одежду, деньги и все, что потребуется. Мои люди отвезут вас куда вы пожелаете.

Пока служанка вела меня в мою комнату, я обдумывала услышанное на террасе. Я была слишком слаба, чтобы восстановить разговор полностью или разгадать все его подспудные мотивы, но у меня сложилось отчетливое ощущение, что лорд Пальмерстон манипулировал ситуацией, чтобы добиться именно того результата, который был нужен ему.

Глава двадцатая

Тайные приключения Джона Слейда

1850 год, июль. Над Москвой зависло лихорадочно раскаленное оранжевое солнце. Дымное марево окутывает красную готическую башню, возвышающуюся над Спасскими воротами Кремля. Джон Слейд и князь Орлов поднимаются по винтовой лестнице башни к смотровой площадке наверху — маленькому восьмиугольному пространству с арками, через которые открывается вид на город во всех направлениях. Император Николай стоит, глядя на район Пресни, где радикалы спровоцировали беспорядки, подстрекая к насилию рабочих, обозленных отвратительными условиями труда на фабриках, и крестьян, удушаемых высокими ценами на продовольствие. Бунт разгорался, а бунты неизбежно ведут к пожарам. Царь отвернулся от созерцания отдаленных оранжевых всполохов огня и оказался лицом к лицу со Слейдом и князем Орловым. Те почтительно поклонились ему.

— Ваше Величество, — сказал Орлов, — это Иван Зубов, человек, о котором я вам говорил.

— А! Осведомитель, предупредивший нас о беспорядках, — сказал царь.

Пока они внимательно разглядывали друг друга, Слейд убедился, что перед ним умный человек, обремененный тяжелой ответственностью, но решительно настроенный вести свою империю к мировому господству. Он понимал, что царь видит в нем предателя, однако предателя, полезного для его режима. И это было именно то, что хотел внушить ему Слейд. Для Слейда это был момент профессионального торжества: наконец ему удалось пробить брешь в плотной системе безопасности, выстроенной вокруг царя.

— Господин Зубов следил за радикалами, планировавшими бунт, — льстиво сказал князь Орлов, жаждая снискать одобрение государя. — Благодаря ему моим людям удалось сдержать беспорядки, не дав им распространиться на весь город.

— Очень хорошо, — похвалил царь.

— Возможно, мистер Зубов действительно слишком хорош. А возможно — хорош недостаточно. — Хриплый голос принадлежал мужчине, прятавшемуся в тени.

Слейда встревожило то, что он не заметил его сразу. Как мог он, опытный шпион, не увидеть человека, находившегося всего в шести футах от него? От этого мужчины не исходило никаких флюидов, которые обычно позволяют обнаружить присутствие живого существа. Его дыхание было беззвучным, а тело не имело запаха, даже в такой жаркий день. Пока не изменил позы, он оставался совершенно неподвижен. Теперь, в отблеске городских огней, обозначился контур его лица с изрытой рябинками кожей и холодно, словно ртуть, мерцающими глазами.

— Господин Вильгельм Штайбер? — удивился Орлов. — Не знал, что вы здесь. Что означает ваше высказывание по поводу мистера Зубова? — Замечание в адрес Слейда — его «подарка» царю — разозлило князя.

Слейд припомнил информацию, которую извлек из досье Штайбера: родился в Прусской Саксонии, изучал право в Берлине, в Университете Фридриха Вильгельма, работал в берлинской полиции, где дослужился до инспектора департамента уголовного розыска. После революции 1848 года был назначен шефом полиции. Совершал вылазки за границу, появляясь то при одном, то при другом королевском дворе Европы. Согласно досье, ему было тридцать три года, однако седые волосы, уверенная манера держаться и умудренный взгляд делали его лет на двадцать старше, не лишая, впрочем, юношеской энергии. Сведения, которые удалось собрать Министерству иностранных дел, были весьма скудны: Штайбер оставался фигурой загадочной.

Сейчас он обращался к князю Орлову, глядя при этом на Слейда:

— Господин Зубов предупредил нас о многих проблемах: например, о бунте, назревающем на Пресне, об антиправительственной пропаганде, расползающейся по городу, о тайных обществах, рекрутирующих в свои ряды рабочих и крестьян.

— Это говорит только в его пользу, — заметил князь Орлов.

— Но свои наблюдения он никогда не доводил до нас вовремя, чтобы мы имели возможность предотвратить беспорядки, — возразил Штайбер. — Они все равно случались.

Слушая его, царь становился все угрюмей. Он не принадлежал к числу опрометчивых владык, с ходу пресекающих дискуссию и навязывающих свое мнение, он предпочитал сначала выслушать все стороны. Слейд ничем не выдал своего испуга: похоже, Штайбер подозревал, что он намеренно запаздывал со своими докладами. Интуиция подсказала ему промолчать: он слышал, что Штайбер — большой мастер по части разоблачения, малейшая ошибка в русском произношении могла дорого стоить Слейду. Если существовал человек, способный распознать, что он — не тот, кем представляется, так это был Штайбер.

— Даже лучшие осведомители не всегда могут добыть нужную информацию на такой ранней стадии, на какой нам хотелось бы ее получить, — возразил князь Орлов. — А если вы подразумеваете, что виновато третье отделение, то должен вам сказать: мои люди, даже слишком поздно получив предупреждение, действовали наилучшим образом. — Его лысина и мясистое лицо лоснились от пота.

— Прекрасное оправдание, — сказал Штайбер. — Будь оправдания лошадьми, все люди умели бы ездить верхом.

— С тех пор как господин Зубов работает на нас, мы арестовали много наших политических противников. — Князь украдкой взглянул на царя и увидел, что тот еще больше помрачнел.

— А вы не обратили внимания, что большей частью эти «политические противники» в конечном итоге оказались ворами, уличными хулиганами, мошенниками, убийцами и прочей уголовной шушерой? Едва ли их можно отнести к кругу инакомыслящей интеллигенции, которую мы должны сокрушить в первую очередь, — отмел его замечание Штайбер.

— Тех троих, которые покушались на мою жизнь, можно, — уел его князь.

— Ну, это пожалуй. А не заметили ли вы, что с тех пор, как господин Зубов начал на вас работать, возросла активность тайных обществ и усилились гражданские беспорядки?

— Что вы хотите этим сказать? — взвился князь Орлов.

«Интересно, Штайбер имеет какие-то конкретные подозрения на мой счет или автоматически не доверяет никаким новичкам, попадающим в ближний круг царя? — подумал Слейд. — А может, в нем говорит ревность, поскольку он видит во мне соперника, способного ослабить его влияние на государя?»

Слейд ждал, внешне спокойный, внутренне напряженный до предела.

— Только то, что за господином Зубовым следует еще понаблюдать, — ровным голосом ответил Штайбер.

Их со Слейдом взгляды скрестились, и в обоих мужчинах вспыхнула враждебность, горячая и ослепляющая, как те пожары, что полыхали в городе. Фигуры князя Орлова и царя поплыли назад, колышась, словно бесплотные призраки. На какое-то мгновение и Штайбер, и Слейд почувствовали, будто остались одни во всем мире. Слейд понял, что встретил равного противника. Из троих присутствовавших могущественных людей именно Штайбер был тем, кого Слейду — да и миру в целом — следовало бояться больше всего.

Глава двадцать первая

Что касается еды, одежды, приюта и обслуживания, в Осборн-хаусе я ни в чем не испытывала недостатка, однако мне не хотелось обременять королеву своим присутствием после того ужасного случая в 1848 году, когда я вынужденно провела некоторое время под ее кровом. Ночью я почти не спала и на следующее же утро отправилась в Лондон, куда прибыла к вечеру. С трудом преодолев ступеньки крыльца дома семьдесят шесть на Глостер-террас, я застала семейство Смитов за ужином. Встретили меня с удивлением.

— Шарлотта, — сказал Джордж, вставая из-за стола. — Я не ожидал, что вы вернетесь так скоро.

Так скоро? Меня не было целых три дня! Поразительно, но он вовсе не казался встревоженным.

— Простите, что ушла, ничего вам не сказав.

— Не страшно, — успокоил меня Джордж. — Вам здесь всегда рады.

— Конечно, — подтвердила миссис Смит, хотя улыбка ее была фальшивой. — Прошу, присоединяйтесь к нам.

Джордж отодвинул для меня стул и велел служанке принести еще один прибор.

— Какое милое платье, — заметила его сестра Элиза. — Новое?

— Да. — Его купили для меня королевские слуги. Это было летнее платье в сине-белую полосу, гораздо более модное, чем те вещи, которые я носила обычно. Они же снабдили меня новым бельем, туфлями, чулками, пальто и зонтиком. Во всем этом я чувствовала себя немного не в своей тарелке.

— Мне жаль, что вам пришлось прервать свой лондонский визит, поскольку вас вызвали домой, — сказал Джордж. — Надеюсь, у вас в семье все в порядке?

Я посмотрела на него с недоумением:

— Меня не вызывали домой. Кто вам это сказал?

Он взглянул на мать. Избегая встречаться со мной глазами, та ответила:

— Я просто предположила, что это так. — И добавила: — Поэтому велела упаковать ваши вещи и отправить их в Гаворт.

— Как любезно с вашей стороны. — Я догадалась, что миссис Смит, обрадовавшись моему исчезновению, убедила Джорджа, будто меня вызвали домой. Что случилось со мной на самом деле, было ей совершенно безразлично.

— Тогда что же произошло? — встревожился Джордж. — Куда вы ездили?

— Меня арестовали и заключили в Ньюгейтскую тюрьму, — объяснила я.

У всех сидевших за столом вырвался испуганный вздох.

— За что, прости господи?! — воскликнул Джордж.

Я объяснила, что поехала повидаться с Катериной, и описала ситуацию, в которой застала ее.

— Я ее не убивала. Меня арестовали по ошибке.

Что случилось потом, я докладывать Смитам не стала. Если бы я и поведала им, где провела прошлую ночь, они бы все равно не поверили. Но, судя по всему, мне удалось убедить их, что мой рассказ об аресте — правда.

— Какой ужас, — произнесла миссис Смит с жалостью и презрением, не сумев, однако, скрыть и удовольствия.

Наверное, мне следовало испытывать смущение по поводу случившегося и страх за то, что подумают обо мне Смиты, но у меня были иные, куда более серьезные заботы.

Джордж был потрясен:

— Почему вы не дали мне знать?

— Я пыталась, — ответила я и поведала ему о навестившем меня в полицейском участке священнике. — Но, похоже, священник не потрудился передать вам мое послание.

— Какая жалость, — сокрушенно сказал Джордж. — Если бы я его получил, я бы немедленно бросился вам на помощь.

Я непроизвольно взглянула на миссис Смит. Лукаво-довольное выражение играло на ее лице. От Джорджа не укрылся мой взгляд, он тоже посмотрел на мать и, увидев это ее выражение, пришел к тому же выводу, что и я.

— Священник приходил? — догадался он. — Меня не было дома, и он оставил сообщение вам, матушка?

После явной заминки она призналась:

— Ну да.

— Почему вы мне об этом не сказали? — потребовал ответа Джордж.

Ее щеки залились виноватым румянцем.

— Когда священник сообщил, что мисс Бронте арестована, я ему не поверила, подумала, что это розыгрыш. — Мне было очевидно, что она лжет. По выражениям лиц присутствовавших можно было сказать, что это очевидно и им. Все казались потрясенными. — И я решила тебя не тревожить, — запинаясь, закончила миссис Смит.

До того я закрывала глаза на ее поведение, но эту злонамеренную выходку не могла стерпеть.

— Вы знали, что я в беде, и умышленно повернулись ко мне спиной! Мадам, вы — эгоистичная, ревнивая, безнравственная женщина!

Ее реакцией была лишь досада, какую испытывает мучающий кошку человек, которого та внезапно оцарапала. Я чуть не захлебнулась от гнева, но, заметив, с каким ужасом смотрят на нас члены ее семьи, вспомнила, что Джордж — мой издатель, и удержалась от того, чтобы высказать о его матери все, что я о ней думала.

— Не хочу причинять вам дальнейших неудобств, — сказала я, обращаясь к миссис Смит с ледяной вежливостью, и вышла из комнаты.

Я успела услышать, как миссис Смит что-то быстро залопотала, но Джордж перебил ее:

— Мы с вами поговорим позднее, — и заспешил вслед за мной. — Шарлотта, подождите! — Он догнал меня уже на выходе из дома. — Простите. Я не знаю, что нашло на мою мать. Мне казалось, вы ей нравитесь.

Как бестолковы мужчины, подумала я, но вслух сказала:

— Ничего, все в порядке.

— Нет, не в порядке, — воскликнул Джордж. — Чтобы моя мать совершила такое по отношению к моему автору!.. А я-то надеялся, что вы подружитесь, потому что… — Он посмотрел мне прямо в глаза, и меня привела в смятение нежность, которую я увидела в его взгляде. — Я надеялся, что мы с вами… что, возможно, нас могло бы связать нечто большее, чем отношения автора с издателем.

Некогда, услышав эти слова, я испытала бы глубокое волнение. Сейчас мне было некогда даже позаботиться о том, чтобы ответ прозвучал деликатно. У меня оставалось всего несколько дней свободы — я даже точно не знала, сколько именно.

— Джордж, простите меня, но то, о чем вы говорите, невозможно. Я не та женщина, которая может сделать вас счастливым. Пожалуйста, не говорите больше ничего. Давайте, как и прежде, будем друзьями.

Джордж совершенно очевидно был разочарован и удивлен.

— Что ж, если вы так хотите… — Мало кто из известных ему женщин отверг бы его. Но тут я заметила блеск в его глазах: Джордж был мужчиной, любившим отвечать на вызовы жизни. — Тогда будем друзьями. Пока.

Я порадовалась тому, что не слишком задела его чувства, но то, что мои слова его не обескуражили, огорчило меня. Завидев приближающийся экипаж, я сделала извозчику знак остановиться и забралась внутрь.

— До свидания, — сказала я.

— Вы возвращаетесь в Гаворт? — прокричал Джордж вслед затарахтевшему по брусчатке экипажу.

— Да, — крикнула я в ответ и велела извозчику: — На Юстонский вокзал.

Несмотря на острый недостаток времени, мне нужно было вернуться домой. Только там я могла оправиться после своих испытаний. Только там я могла обрести душевный покой, необходимый, чтобы придумать, как восстановить честное имя Слейда и свое собственное.

Глава двадцать вторая

Условия любого путешествия из Гаворта зависят от того, куда именно вы направляетесь. Поездка в Лондон занимает всю ночь и включает в себя либо пеший, либо в крытой повозке четырехмильный отрезок пути до вокзала в Кили и дальнейшее следование на поезде с пересадкой в Лидсе. Такая поездка всегда пагубно сказывается на моем физическом здоровье и состоянии нервов. Несмотря на то что дорога в обратном направлении чревата теми же неудобствами, чем ближе я подъезжаю к Гаворту, тем больший прилив сил неизменно ощущаю. Словно родной дом посылает мне навстречу жизненную силу, которая врачует тело и душу. И хоть мне трудно в течение долгого времени выносить крайнюю уединенность Гаворта и я раз за разом сбегаю из него, меня всегда влечет обратно.

Пока я ехала в повозке, дождь хлестал как из ведра, а ветхий тент мало защищал от него. Вересковые пустоши тонули в воде, утреннее небо было беспросветно серым. Добравшись до деревни, состоявшей из грязно-коричневых каменных домов, я чувствовала себя матросом, чей корабль, заблудившись в море, вдруг каким-то чудом оказался выброшен на родной берег. Хоть Гаворт оставался таким же, каким был испокон веков, мое положение в нем за последние годы изменилось.

Фермеры, владельцы лавок и домохозяйки при встрече приветствовали меня с обычным почтением, но стоило мне пройти мимо, как за спиной поднимался гул пересудов: «Кто бы мог подумать, что наша мисс Бронте окажется знаменитой писательницей!»

Я больше не была всего лишь старой девой — дочерью их приходского священника, потому что слава обо мне распространилась на весь Йоркшир. В сущности, мои земляки первыми и догадались, что Каррер Белл — это я. Начальница местной почты заметила, что я стала получать много писем и бандеролей из Лондона, подозреваю, заглянула в мою переписку с издателем, а потом пустила слух. Для нас это стало очевидным, когда брат моей школьной подруги не удержался и похвастал: он, мол, знает, что Шарлотта Бронте — это Каррер Белл. Но виновата в том, что стала объектом сплетен, критики и косых взглядов, я сама. Место действия и персонажи моих романов были вымышленными, но носили слишком близкое сходство с реальными местами и людьми, послужившими для меня прототипами. Слишком много народу узнало в них себя и решило, что только кто-нибудь из местных мог написать «Джейн Эйр» и «Ширли». Вот так следы и привели Каррер Белл к порогу моего дома.

Извозчик высадил меня в начале дороги, ведущей на вершину холма, где стоял серо-кирпичный дом приходского священника — мой дом. Хотя я отвратительно себя чувствовала и валилась с ног от усталости, на сердце стало легко, как не было ни разу с того момента, когда я увидела Слейда в Бедламе. Душевный подъем охватил меня, и я вдруг поняла, каким должен быть мой следующий шаг.

Чтобы найти Слейда, я должна сначала найти Кавана, а чтобы найти Кавана, мне следует вернуться к отправной точке, откуда началась вся эта история.

К сожалению, не обошлось без осложнений.

Пока тащилась вверх по склону, я повстречала Артура Белла Николса, викария моего отца. Он заковылял рядом со мной. Это был высокий, плотного телосложения мужчина с тяжеловесными чертами квадратного лица, украшенного густыми черными бровями и бакенбардами.

— Вернулись из Лондона, да? — спросил он со своим сильным ирландским акцентом.

Он не упускал ни малейшей возможности поговорить со мной, особенно в последнее время. Не знаю почему, ибо между нами было мало общего. Мистер Николс был флегматичным консервативным человеком, строго соблюдавшим правила поведения духовного лица, мою же жизнь трудно было назвать консервативной. Я недолюбливала его, а сегодня была особенно не в духе отвечать на его навязчивое внимание.

— Если бы я не вернулась, вы вряд ли видели бы меня сейчас перед собой, не так ли? — огрызнулась я.

Он добродушно рассмеялся, словно я весело пошутила. Мне хватило такта почувствовать себя пристыженной, потому что он был в сущности хорошим человеком: усердным в исполнении своих обязанностей и надежным помощником моего отца, добрым со всеми и всеми любимым. Мои ужасные приключения в Лондоне едва ли могли служить оправданием плохого обращения с ним.

Я заставила себя улыбнуться и вежливо продолжить разговор.

— Хорошо снова оказаться дома. Случилось ли здесь что-нибудь интересное за время моего отсутствия?

— Я ездил в Хебден Бридж навестить друзей, — охотно отвечал мистер Николс. — Они все читают книгу под названием «Ширли» некоей Каррер Белл. — Его глаза сверкнули. Ему нравилось делать вид, будто личность Каррер Белл по-прежнему остается секретом, потому что это был единственный наш якобы общий секрет. Произнося это имя, он всегда акцентировал слово «Белл». Видимо, ему казалось, что я не просто так выбрала для своего псевдонима его второе имя. Я никогда ему не говорила, что это шутка, которую мы с сестрами сыграли с ним. — Они много говорили об эпизодах, связанных с викариями.

Об этих эпизодах много говорили все, поскольку викарии в книге имели много общего с местным духовенством. Я вывела их дураками. Одним казалось, что созданные мной портреты были весьма точны. Другие осуждали меня за окарикатуривание Божиих слуг. Мистер Николс находил эти эпизоды смешными. Он зачитывал их вслух всем, кто соглашался его слушать.

— Особенно им понравился мистер Маккарти. — Это был персонаж, списанный с мистера Николса. — «Будучи человеком, он, разумеется, имел и свои недостатки; впрочем, это были недостатки, кои многие назвали бы скорее достоинствами. Во всем остальном он был здравомыслящим и рациональным, прилежным и отзывчивым существом», — процитировал он и горделиво улыбнулся. Я пожалела, что обошлась с ним в романе мягче, чем с другими священниками: он решил, будто это означает, что он мне нравится. Когда мы дошли до дома, мистер Николс последовал за мной вверх по ступенькам.

— Я на минутку — мне надо поговорить с вашим отцом, — объяснил он и игриво добавил: — Внутри вас ждет сюрприз.

Поскольку за последние дни сюрпризов у меня было столько, что хватило бы до конца жизни, я открыла дверь с опаской. Мне навстречу в холл выбежала моя лучшая подруга Эллен Насси в отделанном кружевами зеленом платье, оттенявшем ее светлые волосы:

— Шарлотта! — Светясь улыбкой, она крепко обняла меня.

— Эллен! — Я была рада видеть ее, хотя время для визита она могла выбрать и получше. — Что ты здесь делаешь?

— Я узнала, что ты возвращаешься из Лондона, и решила заскочить. — Она засмеялась, и ее светло-голубые глаза заискрились от возбуждения. Хоть Эллен было уже тридцать четыре года, она часто вела себя как та школьница, какой была, когда мы с ней познакомились. — Мне не терпится услышать рассказ о твоей поездке!

С тех пор как Эллен узнала, что я — Каррер Белл, она жадно интересовалась моей литературной карьерой. Сначала, правда, обиделась на меня за то, что я не рассказала ей об этом сразу, но, добродушная по натуре, долго сердиться не могла. Она получала косвенное удовольствие от причастности к моей жизни, поскольку ее собственная была весьма уныла. Ей, родившейся в состоятельной семье, никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь. А поскольку замуж она не вышла, то убивала время тем, что навещала друзей и занималась художественной вышивкой, и еще она заботилась о престарелой матери. Когда-то я завидовала ее достатку; теперь — сочувствовала ее зависимости и скуке и старалась, сколько могла, делиться с нею своими радостями.

Эллен заметила наконец стоявшего в дверях Артура Николса.

— Ах, это вы! — воскликнула она. — Чему обязаны удовольствием вас лицезреть?

Эллен не любила мистера Николса, и не только потому, что находила его ханжой. Она всегда была собственницей, а моя слава еще усилила в ней неприязнь ко всем моим знакомым, ибо она боялась, что кто-то из них может потеснить ее с позиции моей лучшей подруги. Я всегда пыталась разубедить ее в этом, но опасалась ранить ее чувства. Эллен была такой преданной, такой всегда готовой отдать себя в полное мое распоряжение, когда бы ни возникла у меня нужда, так помогала мне ухаживать за Анной во время ее роковой болезни и так поддерживала в тяжелые времена после ее смерти, что заслуживала всего, что бы ни захотела получить взамен. Если она пыталась изолировать меня от кого-то, я не смела ей перечить, к тому же мне и самой общество мистера Николса было не так уж приятно.

— Я случайно встретил мисс Бронте и сопроводил ее домой, — ответил мистер Николс, явно недоумевая, почему это Эллен его недолюбливает. — А уж оказавшись здесь, подумал, что могу перекинуться несколькими словами с ее отцом.

— Вот и перекидывайтесь. — Эллен махнула рукой в сторону папиного кабинета. — А Шарлотту больше не беспокойте. Она наверняка устала с дороги. Оставьте ее в покое! — Она обняла меня за плечи. — Ты поспела как раз к завтраку. И пока мы будем есть, ты сможешь все мне рассказать.

Она внимательней посмотрела на меня, и брови у нее поползли вверх.

— Слушай, Шарлотта, да у тебя же новое платье. Очень симпатичное. — Вдруг тень легла на ее лицо. Это не означало, что Эллен не приветствовала обновление моего гардероба, скорее, она боялась, что я могу стать более элегантной, чем она. — Ты вообще поменяла всю экипировку. Тебе это не кажется чуточку экстравагантным?

Я не могла сказать ей, что ни копейки не заплатила за все эти вещи, так как это повлекло бы за собой вопрос, откуда же они тогда взялись. Эллен не была в курсе моего знакомства с королевой. Она сыграла определенную роль в моих приключениях 1848 года, но всей истории не знала. На счастье из кабинета вышел папа и прервал наш разговор.

— О, Шарлотта! Добро пожаловать домой, — радостно приветствовал он меня.

— Здравствуй, папа, — сказала я, радуясь нашей встрече не меньше, чем он. — Как ты?

Мой отец — высокий, с прямой осанкой, с густой седой шевелюрой, широкими плечами и благородными чертами лица — являл собой весьма импозантную фигуру. В свои семьдесят четыре года он по-прежнему каждый день пешком ходил через пустошь навещать своих прихожан.

— Бронхит немного донимает, — ответил он, указывая на белый шелковый шарф, который носил даже летом, чтобы защитить горло от сквозняков. Прищурившись сквозь очки, он пристально посмотрел на меня и спросил: — А ты-то как, Шарлотта? У тебя очень бледный вид. Ты нездорова?

С тех пор как умерли Анна, Эмилия и Бренуэлл, его преследовал страх потерять и меня. Он постоянно с ужасом выискивал во мне признаки чахотки.

— Нет, я в полном порядке, — успокоила его я.

Если меня будут судить за убийство, он в конце концов это узнает, но я не хотела огорчать его преждевременно и подвергать опасности его здоровье. Я тоже боялась потерять его; мы были друг для друга единственным, что осталось от нашей семьи.

— Эллен о тебе позаботится, — сказал отец, с любовью глядя на мою подругу, и тут заметил топтавшегося в дверях мистера Николса. — А, привет, Артур. Непозавтракаете ли с нами?

— Да, спасибо.

Следуя за нами в столовую, викарий бросил победный взгляд на Эллен, которая надула губы и поспешно плюхнулась на стул рядом с моим, чтобы он не смог занять его. Наша служанка Марта Браун принесла овсянку, яйца, хлеб и чай. Все с аппетитом принялись за еду, но мой желудок не желал принимать пищу, да и напряжение между Эллен и мистером Николсом не добавляло мне аппетита. Несмотря на это, я была рада, что они здесь. Они сидели за столом на тех местах, которые когда-то занимали Анна и Эмилия, а видеть эти два стула пустыми мне было по-прежнему тяжело.

— Познакомилась ли ты в Лондоне с какими-нибудь знаменитостями? — нетерпеливо спросила Эллен.

Я рассказала о мистере Теккерее и его лекции. Этот сюжет казался вполне безопасным, однако вскоре Эллен продолжила расспросы:

— А как поживает твой галантный мистер Джордж Смит?

— Он не мой мистер Смит, — сказала я недовольно, потому что Эллен всегда дразнила меня им. Она утверждала, будто он испытывает ко мне романтические чувства, на что я всегда отвечала: не говори глупостей, зная, впрочем, что она недалека от истины.

— Но он — твой особый друг. Вы так интенсивно переписываетесь. — Эллен подняла бровь, посмотрев на меня, потом с улыбкой на мистера Николса.

Я поняла ее игру. Она не хотела, чтобы я вышла замуж за Джорджа или за кого бы то ни было еще, потому что, будучи замужней женщиной, я не могла бы уделять ей столько времени, сколько прежде, но она желала дать понять мистеру Николсу, что я не свободна. Ей казалось, что я его интересую, и снова была права — не зря ведь он оказывал мне такое внимание!

Мистер Николс насторожился, сконфузился, а потом сник, увидев выражение моего лица. Его лицо сделалось красным, мы старались не смотреть друг на друга.

— Мистер Смит сделал тебе предложение, Шарлотта? — забеспокоился папа. Он тоже не хотел, чтобы я выходила замуж, и часто повторял, что для замужества у меня слишком слабое здоровье, к тому же он не желал, чтобы я уехала и оставила его одного.

— Да нет же, — успокоила его я, мысленно добавив: «Во всяком случае, пока».

— Что ж, я рад, что он не имеет на тебя видов, — облегченно сказал папа.

— Может быть, и имеет, — заметила Эллен, — а может, их имеет некто, более приближенный к дому. — Она бросила обвиняющий взгляд на мистера Николса.

Папа замер, не донеся чашки до рта:

— Это вы, Артур?

Он вперил взгляд в своего викария, который съежился на стуле. Мне хотелось отругать Эллен за то, что она сеет раздоры. И еще мне хотелось положить голову на стол и застонать.

— Я… ну… я… — мистер Николс сделался пунцовым до самого своего пасторского воротника.

Папа поставил чашку на стол и встал, исполненный такого гнева, что навел меня на мысль о Боге, изгоняющем Адама и Еву из рая. Эллен была в восторге, однако и испугана. Я лихорадочно искала способ предотвратить катастрофу. Заметив какое-то движение за окном, я указала туда рукой и спросила:

— Что это там?

Папа сделал долгий выдох. Мы так и не услышали его обвинений в адрес своего викария в том, что тот тайно замыслил украсть у него дочь. Они с Эллен и мистером Николсом посмотрели в направлении окна — за ним виднелась голова мужчины, который нам весело улыбался.

— Эй, — воскликнул мистер Николс, — вы кто?

Я предотвратила взрыв, который потряс бы весь приход, но меня охватило негодование:

— Оливер Хелд!

— К вашим услугам, — мистер Хелд приподнял шляпу. — Доброе утро, мисс Бронте.

— Ты знаешь этого человека? — спросила Эллен.

— Мы познакомились в Лондоне, — поспешил объяснить мистер Хелд. — Я — один из самых пылких поклонников мисс Бронте.

— Что вы здесь делаете? — возмутилась я.

— Мне хотелось увидеть, где вы живете.

Эллен выдохнула в отчаянии:

— Опять!

Мистер Хелд был не первым любопытствующим поклонником, предпринявшим риск настичь меня в моем логове. Однажды здесь объявился приходский священник из Бэтли, желавший увидеть меня. Он запугал Марту настолько, что та впустила его в прихожую, и его целый час не могли выпроводить. В другой раз заявились какие-то дамы и господа, среди которых было два члена парламента с претензиями на знание литературы — они желали познакомиться с Каррер Белл. Их наглость разозлила меня, но не так, как появление Оливера Хелда.

— Мистер Хелд, в третий раз вы навязываете мне свое общество, — сказала я. — Среди всех невоспитанных людей, каких мне доводилось встречать, вы заслуживаете первой премии! Пожалуйста, уходите.

Не успела я закончить свою речь, как голова мистера Хелда исчезла, а через мгновение дверь открылась, и мистер Хелд собственной персоной вошел прямо в столовую.

Эллен задохнулась от гнева:

— Да как вы посмели?!

Мистер Николс поднялся и встал между мистером Хелдом и мной.

— Разве вы не слышали, что сказала мисс Бронте? Она не желает вас видеть.

— Сэр, вы переходите все границы, — вступил папа.

Но мистер Хелд лишь с восторгом озирался по сторонам.

— Значит, вот он какой, ваш дом. — Он сделал несколько шагов в сторону прихожей, притрагиваясь к мебели. — О, как здесь прекрасно!

Мы все бросились за ним. Эллен пригрозила:

— Я сейчас вызову полицию!

Папа поспешил наверх и вернулся с пистолетом, который носил с собой для самозащиты, когда приходилось ходить через пустошь. Он нацелил его на мистера Хелда:

— Если вы сейчас же не уйдете, я выстрелю!

— О, боже! — Мистер Хелд поначалу опешил, но потом улыбнулся: — А вы, должно быть, преподобный отец Бронте. Для меня большая честь познакомиться с вами. — Он протянул папе руку, и тот был настолько этим ошарашен, что пожал ее. — Не окажете ли вы мне честь представить меня вашим друзьям? — Хелд указал на Эллен и мистера Николса.

— Нет, не окажет! — решительно заявила я, но неожиданная мысль заставила меня сменить возмущение на тревогу. — Как вам удалось явиться в Гаворт одновременно со мной? Вы ехали на том же поезде?

— Ну да, — признался мистер Хелд.

— А как вы меня нашли? Вы следили за мной в самом Лондоне?

— После лекции мистера Теккерея я проехал за вами до дома вашего издателя; с тех пор, когда только мог, я слонялся вокруг него в надежде увидеть вас. И когда вчера вечером вы вышли из дома… Ну, вот я и здесь.

Это объясняло и то, как он нашел меня в зоопарке. Я считала себя мастерицей засекать тех, кто за мной следит, но мистер Хелд доказал, что я была слишком самонадеянна. Мне со страхом начинало казаться, что он — не тот, за кого себя выдает, и намерения у него совсем иные. Он приставал ко мне за несколько минут до начала той ужасной погони. Теперь объявился снова вскоре после событий, воспоследовавших после моего ареста. Откуда Вильгельм Штайбер узнал, что я в Ньюгейтской тюрьме? Наверняка он следил за мной с помощью своих осведомителей. Не является ли Оливер Хелд одним из них? Внезапно этот надоедливый человечек перестал казаться мне таким уж безобидным. Я потребовала объяснений:

— Кто вас послал? Вильгельм Штайбер?

— Что? — На его лице отразилось глубочайшее недоумение. — Кто?

От волнения я забыла о предосторожности.

— Вы работаете на Россию? Это вы преследовали меня в зоопарке? Вы помогаете Вильгельму Штайберу найти Найала Кавана и его изобретение?

— Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал мистер Хелд.

Мистер Николс и Эллен смотрели так, словно на меня внезапно напало помешательство.

— Шарлотта, дорогая, о чем ты толкуешь? — спросила Эллен.

На папином лице стали проявляться первые признаки неприязненного понимания.

— Отвечайте! — закричала я.

В испуге пятясь от меня, мистер Хелд сказал:

— Меня никто не посылал. Я сам пришел. Мне просто хотелось вас увидеть. — Он вскинул руки и протянул их ко мне: — Клянусь!

— Ну, хватит докучать мисс Бронте, — сказал мистер Николс, схватил мистера Хелда за руку, потащил к двери, открыл ее и вытолкнул его наружу. Оливер Хелд покатился по ступенькам. Мистер Николс захлопнул дверь и с удовлетворением произнес: — Скатертью дорога!

Подойдя к окну прихожей, я увидела, как мистер Хелд, хромая, спускается с холма. Оглянувшись, он бросил на меня тоскливо-обиженный взгляд. Я повернулась лицом к папе, Эллен и мистеру Николсу.

Мистера Николса распирало от гордости — ведь это он избавил нас от непрошеного гостя.

— А теперь, мисс Бронте, не будете ли вы любезны рассказать нам, о чем это вы только что говорили? — потребовал он.

Возможно, он и имел право узнать это, но я не могла им всего рассказать.

— Это ровным счетом ничего не значит. Пожалуйста, забудьте. Я так устала, что несу ерунду. — Вероятно, я действительно переутомилась настолько, что мои подозрения насчет Оливера Хелда были всего лишь игрой воспаленного воображения.

— Не пытайся нас обмануть, — нетерпеливо сказала Эллен. — Совершенно очевидно, что в Лондоне с тобой что-то случилось. — Ее глаза горели от возбуждения. — Ты что, опять вляпалась в историю с убийством?

Ей было известно об убийстве, в результате которого я оказалась вовлечена в события 1848 года, потому что я сама ей о нем рассказала и сама позволила участвовать в некоторых моих расследованиях.

— У тебя опять неприятности вроде тех, что случились три года назад? — встревоженно спросил папа.

Он знал всю ту историю. Единственным, кто не знал ничего, был мистер Николс.

— Убийство?! — Потрясенный викарий обвел взглядом нас троих. — Какие неприятности?

Мы с папой и Эллен переглянулись, и они дали мне понять, что помнят: мистер Николс не в курсе тех событий. Я, в свою очередь, безмолвно напомнила им, что они поклялись хранить тайну.

— Не будем больше говорить об этом, — решительно заявил папа.

Мистер Николс не посмел оспорить его авторитет.

— Очень хорошо, — сказал он обиженно: ведь таким образом он оказался исключенным из нашего круга. — Но если мисс Бронте в беде, я хочу быть ей полезным.

Поскольку в последнее время слишком много людей отказались оказать мне помощь, о которой я их просила, готовность мистера Николса заставила меня проникнуться к нему чуть большей симпатией.

— Благодарю вас, — сказала я, — но вы ничего не можете сделать.

— Это правда — она в вас не нуждается. — Эллен подошла и взяла меня под руку. — Шарлотта, дорогая, пойдем наверх. Мне ты можешь рассказать все, и мы вместе решим, что нам делать.

— Нам ничего делать не надо. — Я отошла от Эллен. — Для тебя это слишком опасно.

Она беспечно рассмеялась:

— То же самое ты говорила и в прошлый раз. А потом мы чудесно повеселились. — Она сердито посмотрела на мистера Николса. — У вас разве нет никаких обязанностей в другом месте?

Он вспыхнул:

— Пока мисс Бронте в опасности, я никуда не уйду.

— Ну, оставайтесь, если хотите, — сказала я, — а мне нужно ехать.

Как я сожалела теперь о своем импульсивном решении вернуться в Гаворт! Никакого душевного покоя я не обрела, а Вильгельм Штайбер наверняка уже объявил охоту и найдет меня здесь — скорее, рано, чем поздно, если Оливер Хелд действительно его шпион. Я совершила ужасную ошибку: проложила ему след до моего дома и тем самым навлекла угрозу на своих близких. Единственный способ обезопасить их — это немедленно убраться отсюда.

— Ехать? Куда? — воскликнула Эллен, явно огорченная, поскольку видела, что ее я с собой брать не собираюсь.

— Пройди ко мне в кабинет, Шарлотта, — кивком указал мне отец и, обращаясь к Эллен и мистеру Николсу, добавил: — Мне нужно поговорить с дочерью наедине.

Мы прошли в его кабинет. Он закрыл дверь, сел за стол и жестом велел мне сесть в кресло напротив. Я приготовилась к новым вопросам. Папа с минуту помолчал в задумчивости и задал тот, которого я совсем не ожидала:

— Помнишь маску, которая была у нас в твоем детстве?

— Да, папа. — В моей памяти всплыла комичная физиономия гоблина из папье-маше.

— Как-то я попросил тебя надеть ее и спросил: «Как ты думаешь, какая книга — лучшая в мире?» И ты ответила…

— Библия, — поспешно вставила я.

— Я спрашивал тебя и о других важных вещах. Ты отвечала охотно и искренне. Маска помогала тебе чувствовать себя свободной и говорить начистоту.

Не такой свободной, как он думал, — мелькнуло у меня в голове. Я всегда помнила: он знает, что за маской — я, и, ответь я не так, как ему хочется, меня ждет нотация.

— Я хочу, чтобы сейчас ты тоже говорила начистоту, Шарлотта. — Вытянув на свет эту историю, папа связал меня дочерним обязательством прочнее, чем связывали в Бедламе смирительной рубашкой. — Что, скажи ради Бога, происходит? Это снова связано с Джоном Слейдом?

Ему я солгать не могла, к тому же мне было необходимо, чтобы хоть один человек, который любил меня и верил мне, знал все.

— Да, папа, — ответила я и поведала ему всю историю.

Он, как я и ожидала, не стал скрывать своей тревоги, даже ужаса, и огорчения, но не пытался и отговаривать меня следовать тому плану, которым я с ним поделилась.

— Ты должна сделать то, что должна, чтобы спасти мистера Слейда, себя и страну. — Он печально усмехнулся. — Из моих детей ты больше всех похожа на меня. Вы все были умны, все унаследовали мою любовь к чтению и сочинительству, но только ты хотела взять на себя ответственность за судьбу мира, как когда-то хотел я. У отца не должно быть любимцев среди собственных детей, но у меня был: больше всех я всегда любил тебя, Шарлотта.

У меня защипало глаза от слез. Я всегда считала, что больше всех он любил Бренуэлла и сожалел, что его единственным оставшимся в живых ребенком оказалась я, наименее удачная.

— Потерять тебя было бы для меня подобно смерти, — продолжал папа. — Но я отпущу тебя на выполнение этой твоей миссии с моим благословением, однако только в том случае, если ты дашь мне одно обещание.

Посул благословения, ограниченный некими условиями, насторожил меня:

— Какое обещание, папа?

Он воздел руку:

— Сначала поклянись.

Связанная дочерними долгом и любовью, я сказала:

— Клянусь.

Папа встал, открыл дверь и позвал Эллен и мистера Николса.

— Пакуйте чемоданы, — сказал он им. — Вы едете с Шарлоттой. Она согласилась взять вас с собой.

Я никогда еще не видела этих двоих такими ошеломленными.

— Будет весьма неуместно, если мистер Николс отправится путешествовать вместе с нами, — не удержалась Эллен.

Сам мистер Николс, казалось, был в восторге от такого везения и рассыпался в благодарностях. А я была в ужасе оттого, что папа обременил меня двумя непрошеными телохранителями, за безопасность которых я к тому же должна буду тревожиться. Я попробовала было протестовать, но папа пресек мои возражения тем строгим взглядом, каким смотрел на прихожан, разговаривавших во время службы.

— Ты пообещала, Шарлотта, — напомнил он и, обернувшись к Эллен и мистеру Николсу, повелел: — Защищайте мою дочь. — Взгляд, которым он одарил мистера Николса, говорил о том, что он не забыл намерений своего викария увести у него дочь, но оставляет этот разговор на будущее. — Если с ней что-нибудь случится, я буду считать ответственными за это вас обоих.

Глава двадцать третья

Тайные приключения Джона Слейда

1851 год. Январь. Слейду едва удалось унести ноги из Кремля.

Его крови возжаждали уже через несколько минут после того, как он ускользнул из своего схрона в царской приемной, где, прячась и подслушивая, узнал новость о казни британских агентов. Мчась через дворец, он слышал за собой грохот сапог гнавшихся за ним жандармов. Слейд впал в немилость столь стремительно, что у него не было времени подумать. Теперь оставалось только бежать.

Оказавшись на воздухе посреди морозной ночи, Слейд увидел огни факелов — это поисковые отряды обшаривали кремлевские дворцы и храмы. Он дрожал от холода, не успев прихватить пальто, и прислушивался к собачьему лаю: за ним охотились с волкодавами. От пространства безопасности его отделяла кремлевская стена. Единственной надеждой на спасение был путь отхода, заранее подготовленный им на экстренный случай.

Он направился к парковой дорожке, изнутри тянувшейся вдоль стены от Спасских ворот до башни в восточном углу Кремля. Приближаясь к нему, он услышал крик:

— Вот он!

По заледеневшей дорожке у него за спиной загрохотали сапоги. Собачий лай раздавался уже совсем близко. Слейд прыгнул через сугроб между деревьями и залег, прижавшись к стене и в темноте шаря по ней руками в поисках железных костылей, которые ночь за ночью, по одному, вгонял в цемент, соединявший кирпичи, так, что эти костыли образовали что-то вроде лестницы. Подгоняемый целой армией неумолимо приближавшихся преследователей, он начал карабкаться по стене, снабженной бойницами. Его голова показалась над деревьями, и кто-то закричал:

— Вон он, наверху!

Поднялась пальба. Пули ударялись о стену вокруг него, но он успел перевалить через нее и рухнул в деревья по ту сторону. Ветви расцарапали ему лицо, но сугроб смягчил удар. Он с трудом поднялся и ринулся к аллее, проложенной вдоль реки. Слейд петлял, увертываясь от пуль: по нему стреляли теперь с других башен. Праздничные костры, горевшие на берегу, освещали скользивших по льду конькобежцев. Играл оркестр, но музыку заглушал бешеный цокот лошадиных копыт. Из-за угла кремлевской стены вырвался и бросился за ним отряд верховых жандармов. Он резко обернулся. С противоположной стороны к нему галопом скакал другой такой же отряд. Слейд ринулся вниз по прибрежному склону и затерялся среди плотной толпы людей, собравшихся вокруг костра. Судя по роскошным соболиным шубам, это были представители аристократии. Жандармы остановились на береговой аллее, подняв факелы и сверху вглядываясь в толпу, но не рискуя стрелять, чтобы не попасть в какую-нибудь важную персону. Слейд ждал, задыхаясь от бега и дрожа от холода.

Группа гуляк направилась к тройке, ждавшей здесь же, на льду реки. Слейд поспешил спрятаться в их гуще. Они заняли свои места, и никто из них, в том числе и кучер, не заметил, как он скользнул под дно саней и уцепился за него. Лошади рванули вперед, и Слейд почувствовал некоторое облегчение. Впрочем, ненадолго.

Для человека, разыскиваемого третьим отделением, в Москве не было безопасных мест.

Утром, крадучись по дальним узким переулкам, Слейд пробрался к своему дому, но увидел, что перед входом дежурит полицейский. Он развернулся и заспешил прочь. Даже если полиция еще не конфисковала деньги, которые он держал у себя в комнате, проникнуть в нее незамеченным было невозможно. Он смешался с толпами, бродившими по магазинам и уличным базарам. Благодаря ловкости рук ему удалось украсть пальто, ботинки и меховую шапку. Под полой пальто исчезли также буханка хлеба и круг колбасы. Теперь, тепло одетый и сытый, он мог подумать о том, как выбраться из города.

Солдаты патрулировали все дороги. Вильгельм Штайбер организовал массированные поиски. Слейд не знал, как Штайберу удалось разоблачить его: вероятно, за ним велось постоянное наблюдение, которого он, увы, не замечал. И теперь все городские ворота, к каким бы он ни приблизился, надежно охранялись. Слейд видел, что часовые останавливали, обыскивали и допрашивали всех мужчин, отвечавших описанию его внешности. Он был загнан в ловушку.

Глава двадцать четвертая

Городок Эмблсайд расположен в Озерном крае, на дальнем северо-западе Англии, милях в пятидесяти от Гаворта. Путешествие было долгим и трудным, нам пришлось трижды менять лошадей. Поначалу я обрадовалась тому, что со мной будут Эллен и мистер Николс. Если Вильгельм Штайбер и его приспешники намерены преследовать меня, вероятно, они не рискнут напасть сразу на троих и привлечь к себе внимание. Но Эллен беспрерывно делала оскорбительные замечания в адрес мистера Николса, а тот стал терять терпение и огрызаться. Пока мы два часа ждали поезда на вокзале в Ланкастере, они без конца пикировались. В поезде я притворилась, что сплю, но они продолжали ссориться шепотом, пока мы не сошли в Уиндермиере.

Минуло семь вечера. Воздух в этой горной местности оказался разреженным, холодным и влажным, однако он прочистил мои легкие, забитые паровозной копотью и сажей. Сквозь сине-фиолетовые облака, плывшие над высокими зелеными холмами, поднимавшимися к окутанным туманом горным плато, пробивались серебристые лучи света.

— Мистер Николс, сходите за нашим багажом, — распорядилась Эллен.

Он посмотрел на нее сердито, потому что она командовала им, как собакой, но повиновался, а заодно нанял для нас экипаж. На пути в поле нашего зрения появилось озеро Уиндермиер — длинная серебряная лента, прорезающая густой лес. Это был пейзаж, вдохновлявший великих поэтов — Роберта Саути и Вильгельма Вордсворта. В городках, расположенных на берегу, золотистыми ожерельями зажигались огни. В небе, тревожно и жалобно крича, летели гуси.

— Остановимся в гостинице на берегу, — сказала Эллен. — Шарлотта любит воду.

— Предпочтительней было бы какое-нибудь уединенное место в горах, — возразил мистер Николс.

— А ты как думаешь? — обратилась ко мне Эллен.

Я чувствовала себя тем самым канатом из детской игры в перетягивание каната.

— У озера, — ответила я и добавила, чтобы ни Эллен, ни мистер Николс не подумали, что я принимаю сторону одного из них: — Скорее всего, он будет именно там.

— Кто будет именно там? — недоуменно поинтересовалась Эллен.

На протяжении всего путешествия я отказывалась объяснить им, почему решила отправиться в Озерный край.

— Человек, с которым я приехала сюда повидаться. Доктор Джон Форбз. Если помните, я консультировалась с ним по поводу болезни Анны.

На лицах моих спутников отразился ужас.

— Шарлотта, ты больна?

— Вы приехали сюда, чтобы доктор Форбз назначил вам лечение? — спросил мистер Николс.

— Нет, я абсолютно здорова. Единственное, что мне нужно от доктора Форбза, это информация.

Наша случайная встреча с доктором Форбзом роковым образом привела меня в Бедлам, где я увидела Джона Слейда. Тогда-то доктор и сказал мне, что собирается провести отпуск в Эмблсайде. Теперь я надеялась, что он сумеет подтолкнуть мой поиск истины в нужном направлении.

— Информация о чем? — поинтересовалась Эллен.

— По одному частному вопросу, — уклончиво ответила я, и мои спутники, сдавшись, прекратили дальнейшие расспросы.

В полном молчании мы поехали в Эмблсайд, вдоль узких улиц которого тянулись симпатичные каменные особняки и магазины. Туристы с рюкзаками и посохами заполняли все таверны. Мы выбрали скромную гостиничку на самом берегу и, сняв номера на одну ночь, вышли на улицу.

— Эмблсайд — маленький городок, — сказала я. — Найти доктора Форбза будет нетрудно.

И мы действительно быстро — в третьей по счету гостинице — нашли его. Хозяин сообщил, что доктор отправился кататься на лодке и скоро будет. Мы спустились к озеру, на глади которого солнечный закат отражался колеблющейся мозаикой из серебра, кобальта и бронзы. По воде грациозными белыми призраками скользили лебеди. Вдали, таинственные, словно Авалон,^[96] тонули в тумане острова. К берегу, покачиваясь на волнах, приближалась лодка, в ней сидел один гребец, он правил к пристани, на которой ждали его Эллен, мистер Николс и я.

— Доктор Форбз! — крикнула я.

Он причалил, выбрался из лодки и улыбнулся:

— А, мисс Бронте, здравствуйте.

Я представила ему своих спутников. После обмена рукопожатиями и любезностями доктор Форбз сказал:

— Какое совпадение, что мы оказались здесь одновременно. Вы тоже приехали на отдых?

— Как бы мне этого хотелось! Но, боюсь, наша встреча — не совпадение. Вы как-то сказали, что, если мне понадобится ваша помощь, я могу обратиться к вам. Поэтому я здесь.

Тревога стерла улыбку с лица доктора:

— Это связано с тем, что случилось в Бедламе?

Я догадалась, что кто-то написал ему о моем втором визите, об убийствах и о том, что полиция подозревает в них больного, которого я назвала своим другом. Было очевидно, что доктор Форбз предпочел бы не иметь никакого отношения к этому ужасному преступлению, к сбежавшему безумцу и моим иллюзиям.

— Нет. — Мне становилось все легче лгать. Встретившись с ним взглядом, я сказала недрогнувшим голосом: — Мне нужна информация об ученом по имени Найал Кавана.

Доктор удивленно поднял брови:

— Найал Кавана? — В его голосе послышалось облегчение от того, что мне нужно было лишь это. — Давным-давно не слышал этого имени.

— Но оно вам знакомо?

— Да, знакомо. А что бы вы хотели узнать?

Я сделала ставку на то, что сообщество ученых так же узко и так же полнится слухами, как писательское, и была рада, что не ошиблась.

— Я хочу знать о нем все.

— Рассказ займет некоторое время, — улыбнулся доктор Форбз. — Не соблаговолите ли вы и ваши друзья поужинать со мной?

Мы ужинали в его гостинице. В ресторане было светло от фонарей, тепло от полыхавшего в камине огня, и он был полон других гостей, которые развлекали друг друга громкими рассказами о своих дневных приключениях. Все большие столы оказались занятыми, поэтому мы с доктором Форбзом сели за угловой столик на двоих, а мои спутники — за такой же в другом конце зала. Мне это идеально подходило: сколько ни вытягивали шеи Эллен и мистер Николс, их попытки услышать наш разговор были тщетны.

— Когда-то я весьма неплохо знал Найала Кавана, — начал рассказ доктор Форбз, когда мы приступили к простому, но вкусному ужину, состоявшему из хлеба, сыра, мясного пирога и пикулей. — Мы оба были членами Королевского общества,^[97] пока Кавана не исключили из него.

— Исключили? За что? — спросила я.

— За поведение, не достойное звания ученого. Он был очень талантливым ученым, но одновременно обладал непревзойденной способностью оскорблять людей. — Заметив мое недоумение, доктор сказал: — Лучше я начну с самого начала, то есть с основных фактов его биографии. Найал Кавана по рождению — ирландец. Его отец, сэр Уильям Кавана, владеет хозяйством, где производят виски; это хозяйство уже более двух столетий находится в собственности его семьи. Их фамильное поместье называется Клер-хаус и расположено в графстве Уиклоу. Найалу сейчас должно быть около сорока лет. Он приехал в Англию еще молодым человеком, чтобы изучать химию и биологию в Оксфорде. Он был первым на своем курсе и отличался весьма красивой внешностью, но остальные студенты смотрели на него свысока, поскольку он был ирландцем, и насмехались над ним, поскольку он был католиком.

Мой отец тоже пережил немало унижений, когда приехал учиться в Кембридж из родной Ирландии. Видимо, антиирландские и антикатолические настроения в университетских кругах оказались живучи, во всяком случае сохранялись до недавних времен.

— Он отомстил однокурсникам, изготовив в лаборатории какой-то омерзительно вонючий химикалий и залив его под двери комнат своих обидчиков, — продолжал доктор Форбз. — Колледжу пришлось на целую неделю эвакуировать все общежитие.

Собравшиеся за соседним столом мужчины поднимали бокалы, декламировали шутливые стихи, пели и произносили тосты.

— Кавана предстал перед администрацией колледжа и был обвинен в недостойном поведении. Он легко признался в содеянном и, в свою очередь, обрушил гневную филиппику на Англию, обвиняя ее в несправедливостях, которые та творила в отношении Ирландии. Его чуть было не выгнали из колледжа, но один из преподавателей вступился за него, взял под свое крыло и пообещал удерживать его в рамках приличий. Кавана стал его ассистентом. Работа, которую они сделали по исследованию заразных заболеваний, снискала Кавана членство в Королевском научном обществе и должность преподавателя в Оксфорде. Ему прочили блестящее будущее до тех пор, пока он не опубликовал статью о своих новых экспериментах. Все заслуги он приписал себе, полностью исключив причастность к ним своего наставника, к тому же стал сурово критиковать его предыдущие работы. Между ними произошел разрыв. Затем он восстановил против себя Королевское общество, выдвинув дикую, якобы научную теорию: он заявил, что причиной заболеваний являются какие-то крохотные невидимые организмы. Вы можете себе такое представить?

Мы с доктором Форбзом рассмеялись — всем известно, что причиной заболеваний является дурной воздух.

— Еще больше его репутация пострадала из-за интимных связей с женами университетских преподавателей, — продолжал доктор Форбз. — В результате Кавана лишился членства в Королевском обществе, и Оксфорд поспешно выпроводил его в Африку, в некую исследовательскую экспедицию. Там он подхватил менингит. Вернувшись в Англию два года спустя, он оказался неузнаваем: худой, изможденный и опустившийся. Он не мылся, не брился, не причесывался, глаза его горели лихорадочным огнем, словно в него вселился какой-то африканский дьявол. Он закрылся в своей лаборатории и работал круглыми сутками. Чем он там занимался, он не говорил никому, но хвастался, будто находится на пороге колоссального открытия, которое изменит весь мир.

Может быть, оно и привело его к созданию оружия, за которым охотится Штайбер? Я была в этом почти уверена.

— А потом начали болеть его студенты. Они жаловались, что Кавана использует их в качестве подопытных кроликов в своих экспериментах и чем-то травит. Колледж провел расследование, но не нашел доказательств того, что именно Кавана спровоцировал их заболевание. Симптомы колебались в широком диапазоне: от жара и кашля до желудочных расстройств и глазных болезней. Но в конце концов один из студентов умер, а у Кавана уже была такая плохая репутация, что его решили уволить. Это случилось пять лет тому назад. Кавана покинул Оксфорд и совершенно выпал из публичной жизни.

Похоже, Найал Кавана был блестящим ученым, но смутьяном. В свете того, что поведал мне доктор Форбз, я по-новому взглянула на то, что рассказывал о Кавана Слейд. Найал Кавана был мстителен по отношению к своим обидчикам, лелеял в себе злобу против Англии в целом, понятия не имел о преданности учителям и коллегам, был исключительно эгоцентричен и делал все, что ему заблагорассудится, не признавая никаких запретов. Менингит, который он подхватил в Африке, судя по всему, усугубил его врожденные дурные наклонности. Если он действительно ставил эксперименты на своих студентах, значит, у него нет ни малейшего уважения к человеческой жизни, которую он не задумываясь подвергнет любой опасности ради своих научных опытов. И таким был человек, который, по словам Слейда, изобрел оружие, безоговорочно способное обеспечить его обладателю победу в любой войне.

Если такой человек, как Найал Кавана, сговорился с Вильгельмом Штайбером, горе тебе, Англия!

— Я вас расстроил, мисс Бронте? — заволновался доктор Форбз. — Мне искренне жаль.

— Вам нет нужды извиняться. Я спросила вас о Найале Кавана, вы ответили, и я вам благодарна. — Некоторое время мы ели молча, потом я поинтересовалась: — Вы видели Кавана в последнее время?

— Ни разу за все эти пять лет. Но я слышал, что он опубликовал памфлет в защиту прав католиков и присоединился к радикальной группе «Молодая Ирландия», которая устраивала демонстрации в Лондоне во время революции 1848 года.

— Вам известно, где он может сейчас находиться?

Доктор Форбз заколебался:

— Могу я спросить, чем вызван ваш интерес к нему?

— Боюсь, я не могу вам ответить — это сугубо личное дело.

— Если вы собираетесь разыскивать Кавана, то я решительно советовал бы вам этого не делать. Он в лучшем случае неприятный, а в худшем — опасный человек.

— Я буду помнить об этом. Но если я его не найду, будет хуже, чем если все же найду.

Доктор Форбз внимательно посмотрел на меня, стараясь расшифровать смысл моей загадочной фразы, потом неохотно сказал: «Ну что ж», положил вилку, смял салфетку и продолжил:

— В ноябре прошлого года я встретился с коллегой по Королевскому научному обществу. Его фамилия Меткаф, он врач. Так вот он рассказал мне, что предыдущим летом, будучи членом комиссии по обследованию санитарных условий в лондонских трущобах и обходя тамошние дома, он как-то постучал в дверь старого обветшалого строения, и человеком, открывшим ему дверь, был Найал Кавана. Его вид шокировал доктора Меткафа: Кавана был одет в грязные отрепья и выглядел так, словно не спал несколько недель, а разило от него так, словно он беспробудно пил. Доктор Меткаф пытался поговорить с ним, предложить помощь, но Кавана закричал, чтобы он убирался, и захлопнул дверь у него перед носом. Это последнее, что я слышал о Найале Кавана.

Информация, конечно, была годичной давности, но она представляла собой единственный ключ к поискам Кавана.

— Доктор Меткаф не сказал, где именно располагался тот дом? — спросила я.

— Точно — нет, — ответил доктор Форбз, — но он упомянул, что это был белый террасный дом где-то между Флауэр и Дин-стрит. В Уайтчепеле.

* * *

Итак, встреча с доктором Форбзом вернула меня туда, откуда начались мои беды. Мне предстояло вступить на знакомую территорию. Найала Кавана видели в Уайтчепеле, в том самом пригороде Лондона, где я стала свидетельницей убийства Катерины. Именно в Уайтчепел я должна была отправиться снова.

Распрощавшись с доктором Форбзом, я присоединилась к Эллен и мистеру Николсу. Когда в промозглом холодном воздухе мы шли к себе в гостиницу, Эллен спросила:

— О чем вы разговаривали с доктором Форбзом?

— Об одном общем знакомом, — ответила я.

— Ты узнала то, за чем приезжала сюда?

— Более или менее.

Эллен замолчала. Я чувствовала неловкость, понимая, что мои уклончивые ответы обижают ее.

— Что мы будем делать теперь? — поинтересовался мистер Николс.

— Нам нужно хорошенько отдохнуть этой ночью. — Я действительно чувствовала себя совершенно разбитой.

— Меня это устраивает. — Мистер Николс зевнул; после долгого дня и сытного ужина взгляд у него был затуманенным. — А что завтра? Вернемся в Гаворт?

— В Гаворт?! Да мы же только-только приехали сюда! — свое недовольство мной Эллен обратила против мистера Николса. — Как вы можете даже думать о возвращении?

Надо отдать должное мистеру Николсу, он не поддался на провокацию:

— Если мисс Бронте решит вернуться, мы вернемся. Если нет — значит, останемся.

— Мы задержимся еще на день, — сказала я. — Завтра наймем лодку и покатаемся по озеру.

— Вот это разумно, — одобрил мистер Николс.

— Да, вполне. — Эллен тоже явно обрадовалась. Позднее ночью, когда Эллен спала крепким сном в номере, который мы с нею делили, я зажгла свечу и написала две записки. Одну — папе:

«Прости меня за то, что нарушаю обещание. Я не могу позволить Эллен и мистеру Николсу сопровождать меня, чтобы не подвергать их страшной опасности. Пожалуйста, не вини их. Что бы ни случилось со мной, это будет только моя вина. Все объясню позже».

Только бы выжить, чтобы можно было объяснить ему все. Ведь я собиралась вернуться туда, где какой-то дьявол убивал и уродовал женщин, в город, где меня разыскивали по обвинению в убийстве. Увижу ли я еще когда-нибудь папу?

Вторая записка предназначалась Эллен и мистеру Николсу:

«Простите, что покидаю вас. Делаю это ради вашего блага. Там, куда я направляюсь теперь, я должна быть одна».

Я оставила обе записки на столе, чтобы Эллен утром нашла их, затем быстро собрала вещи и тихо вышла.

Глава двадцать пятая

Тайные приключения Джона Слейда

Февраль 1851 года. Та зима в Москве была самой долгой и холодной из всех, что Слейд пережил в России. Днем он обчищал карманы прохожих и опустошал церковные ящики для пожертвований, а к ночи отправлялся на Хитровку — прибежище разбойников, пьяниц, бродяг, несостоявшихся актеров и беглецов, скрывающихся от закона.

Над Хитровым рынком постоянно висела мглистая пелена. Уличные торговцы предлагали колбасу и селедку, разложенные на прилавках, врытых прямо в снег; беззубые женщины грели горшочки с супом у себя под юбками. Грязный, небритый и измученный, Слейд ничем не отличался от местного народца. Он прятался в хитровских ночлежках — приземистых домах с темными закопченными комнатами, провонявшими грязной мокрой обувью, мочой и дешевым табаком. Мужчины, похожие на покойников в лохмотьях, спали здесь на дощатых нарах и под ними, от тесноты вынужденные прижиматься друг к другу. Все кишело вшами, блохами, клопами и крысами. Свет гасили рано. Слейд никогда не ночевал дважды в одном и том же месте, потому что полиция устраивала облавы в поисках беглецов. Он подхватил тяжелую простуду, сопровождавшуюся душераздирающим кашлем, и, тем не менее, был благодарен бушевавшим в Москве метелям: в такую погоду полицейские не любили выходить на улицу, и спустя несколько недель охота за ним была прекращена. К тому времени Слейд накопил достаточно денег для дальнего путешествия.

Однажды серым морозным утром он остановил сани на Яузском бульваре и спросил извозчика, отвезет ли тот его в Сергиев Посад — городок милях в сорока к северо-востоку от Москвы. Там у Слейда жил друг, который мог тайно вывезти его из России.

Извозчик, коренастый красноносый мужик с льдинками в лохматой бороде, окинул Слейда подозрительным взглядом и усмехнулся:

— Я не вожу нищих за просто так.

— Я заплачу, — успокоил его Слейд. — Я дам тебе пятьдесят рублей сейчас и еще пятьдесят, когда приедем в Сергиев Посад.

Подозрительность во взгляде извозчика сменилась алчным блеском.

— Тебя наверняка полиция ищет, — догадался он. — Двести — тогда повезу. — Он протянул руку, и Слейд вложил в нее сто рублей. — Но сейчас ехать нельзя. В темноте будет безопасней.

У Слейда не было выбора.

— Где встречаемся?

— За базарными рядами. В одиннадцать.

* * *

Ночь была тиха и недвижна, город стоял парализованный, словно на него внезапно опустился ледниковый период. Дым из тысяч дымоходов поднимался к небу вертикальными столбами. Слейд избегал больших улиц, где горели фонари, поэтому брел по заваленным сугробами переулкам, но укутавший весь город снег отражал свет от полной луны и мириад горевших на небе звезд, отчего делалось светло. Посреди этого студеного пейзажа Слейд чувствовал себя бросающимся в глаза и уязвимым. Дважды ему слышались шаги за спиной. Он останавливался, прислушивался, оглядывался, но никого не заметил. Больной и измученный, отчаянно мечтающий выбраться из Москвы, он недооценил собственную интуицию.

Четверо мужчин окружили его с разных сторон. Они загнали его в узкий проход между глухой стеной и стеной с запертыми дверями магазинных черных ходов, двое контролировали выход из него с одной, двое — с другой стороны. Слейд сделал полный оборот, оглядывая своих преследователей. Один из них был нищим, укутанным в несколько слоев лохмотьев, его ноги тоже были обмотаны тряпками. Второй — кем-то вроде охотника в вонючем одеянии из необработанной кожи и меха. Третьей была кряжистая женщина в длинной юбке и головном платке. Четвертым — худой мужчина в дешевом черном пальто и шапке, какие носили многие мужчины в Москве, в том числе и сам Слейд. Слейд сообразил, что порознь видел этих людей и прежде. Может, они были грабителями, которые работали одной шайкой? Может, они давно наметили его в жертву и следовали за ним, чтобы ограбить? Но в глубине души он знал, что дело обстоит гораздо хуже.

— Знаменитый Джон Слейд, — произнес «охотник». Лицо у него было вымазано сажей, глаза злобно блестели. — Это наша первая и последняя встреча. — Он говорил по-английски с таким же безошибочно узнаваемым, неотъемлемым от истинного британца произношением, как неотъемлема от Виндзорского замка традиция раннего ужина с чаем. Слейд был потрясен, поняв, кто эти люди и что они собираются сделать.

Женщина сунула руку во внутренний карман пальто. Слейд сделал резкий выпад как раз в тот момент, когда она занесла над ним извлеченный оттуда нож, и успел схватить ее за запястье. Женщина оказалась более сильной, чем он ожидал, при ближайшем рассмотрении стало ясно, что это мужчина в женском платье. Ослабленный болезнью и голодом, Слейд едва отвел нож от своего горла. «Ее» сообщники тоже вытащили кинжалы и бросились к Слейду сзади. Обхватив «женщину», Слейд молниеносно развернулся. «Нищий», не успев остановиться, всадил нож в спину «женщины», которая, взвыв, зашаталась. Слейд швырнул обмякшее тело на своих преследователей, сбив их с ног, и побежал по направлению к базарным рядам. Улицы, на которых стояли их похожие на пещеры строения, сейчас были пусты. На бегу Слейд слышал, как скрипят по утоптанному снегу шаги догоняющих его убийц. Сани стояли за базарными рядами, до них оставалось всего шагов десять, когда трое мужчин выскочили из них, направили на него пистолеты и начали стрелять.

Слейд плашмя растянулся на снегу. Пули свистели над ним. Позади послышались предсмертные крики его преследователей. Слейд пополз в отчаянной попытке скрыться, но трое из саней ринулись к нему. Одним из них оказался Плеханов, человек, «завербовавший» Слейда в третье отделение. И он, и остальные жандармы палили не переставая. Одновременно кто-то попытался схватить Слейда сзади. Обернувшись, он увидел, что только трое из его несостоявшихся убийц мертвы; тощий в пальто норовил тащить его за ноги. Слейд лягнул его изо всех сил, тот упал и, сцепившись, они покатились по снегу; Слейд старался отвести от себя нож, зажатый в руке убийцы. Полицейские что-то кричали. Щелкнул кнут. Слейд услышал хруст снега под лошадиными копытами, звяканье упряжи и скрип полозьев. Он неимоверным усилием сбросил с себя убийцу, помчался к саням, уже ехавшим по улице, и с ходу запрыгнул в них.

Полицейские, окружив убийцу, палили в него, полагая, что это Слейд. Извозчик, замахнувшись на Слейда кнутом, завопил:

— А ну слезай!

— Ты продал меня! — в ярости закричал Слейд, вырвал у извозчика кнут, огрел его деревянной рукояткой и скинул с облучка, после чего подхватил поводья и хлестнул лошадей. Когда полицейские поняли свою ошибку и бросились следом, лошади уже мчались галопом, набирая скорость. Полицейские постепенно отставали и наконец вовсе скрылись из виду. Слейд вздохнул с облегчением. Это была победа.

Теперь он свободен и сможет вернуться в Англию. А там пойдет по следу Вильгельма Штайбера, который наверняка уже отправился туда, чтобы осуществить свой план помочь Россииобрести невиданное могущество в мире. Когда Слейд найдет Штайбера, тот заплатит ему за все!

Глава двадцать шестая

Описывая недавние события, я не раз возвращалась к мысли о том, что реальность и вымысел взаимно влияют друг на друга. И в самом деле: теперь, задним числом, история Джейн Эйр кажется на удивление провидческой. Сбежав из Озерного края, я чувствовала то же, что чувствовала она, убегая из Торнфилд-холла. Мы обе оставляли позади все, что было нам знакомо, мило и дорого, и очертя голову бросались навстречу неведомому будущему.

«Ничто не связывало меня в тот момент с человеческим обществом. Любезный читатель, не дай тебе Бог никогда испытать то, что испытывала тогда я!»

Однако было и одно существенное различие между ее и моей ситуациями. Джейн бежала от мистера Рочестера, чтобы уберечь от греха и его, и себя. Я бежала к Джону Слейду, чтобы доказать, что ни он, ни я не виновны в чудовищных преступлениях. Джейн нашла утешение в природе — в чудесном летнем дне, солнце, пастбищах и ручьях. Я же, прибыв в Уайтчепел пасмурным хмурым утром, увидела там лишь трущобы, грязь и немытые человеческие существа. Она легла у дороги, чтобы умереть; я упорно шла по следу за Найалом Кавана. Но ни одна из нас ни секунды не сомневалась в том, разумно ли она поступает.

«Теперь нельзя было позволять себе никаких сомнений, ни единого взгляда назад и даже вперед. Бремя следовало вынести, страдания перестрадать, долг исполнить».

Я наделила Джейн силой, позволившей ей выжить. Теперь я черпала силы у нее. Если она сумела добиться своего, значит, я тоже смогу. Более того, у меня были преимущества, коих я Джейн не даровала. Лорд Пальмерстон, отправляя из Осборн-хауса, снабдил меня бумажником, набитым деньгами. Я смогла купить билет до Лондона в вагон первого класса, а по приезде снять номер в первоклассном отеле. Потом пошла по магазинам и разорилась на три дорогих платья с соответствующими аксессуарами. Купила я и обручальное кольцо из фальшивого золота. Теперь, стоя перед зеркалом у себя в номере, я на сто процентов выглядела светской лондонской матроной. Если Вильгельм Штайбер и полиция будут искать растрепанную беглянку в тюремной форме, они никогда не обратят внимания на меня.

Район, где знакомый доктора Форбза видел Найала Кавана, некогда был богатым и респектабельным. Белое оштукатуренное здание на углу Флауэр и Дин-стрит являлось звеном в «террасе», сохранившейся с эпохи Регентства и состоявшей из трех стоящих в ряд домов с коваными чугунными балконами и эркерными окнами. На первом этаже одного из них располагалась таверна, где сидели и выпивали какие-то иностранцы. На противоположной стороне улицы располагались мрачные доходные дома более новой постройки. Сама «терраса» пришла в упадок. Штукатурка посерела от копоти, кованые решетки балконов заржавели. Когда я поднималась по растрескавшимся каменным ступеням, из таверны вышел и направился ко мне мужчина.

— Желаете снять комнату? — Он был коренаст и одет так, как обычно одеваются в Лондоне банковские служащие. Волосы у него лоснились, как норковый мех, на макушке сидела черная ермолка. — Я — хозяин.

Я остановилась, оробев от его статей, его иностранного вида и подозрительного взгляда.

— Нет, я не ищу комнату.

— Тогда что вам нужно?

— Я ищу доктора Найала Кавана. Он здесь живет?

— Он уехал.

Я почувствовала разочарование, даже несмотря на то, что и раньше понимала: было бы слишком большой удачей, если бы я с первого раза нашла доктора Кавана.

— Когда?

Домовладелец пожал плечами.

— А вы знаете, куда он поехал?

— Нет. — Лицо хозяина омрачилось раздражением. — И почему это столько народу интересуется доктором Кавана?

Меня не удивило, что я была не первой.

— А кто еще искал его?

— Какой-то русский. Он не назвал своего имени.

Меня охватило волнение.

— Как он выглядел?

— Зачем мне запоминать?

Я не сомневалась, что «русским» был Джон Слейд. Он наверняка узнал про этот дом из своих секретных источников. Значит, я напала-таки на его след!

— Когда он сюда приходил?

— Месяца два-три тому назад.

У меня упало сердце: след давно простыл. И еще одна тревожная мысль мелькнула в голове:

— А еще кто-нибудь спрашивал доктора Кавана?

— Два английских полисмена. Они были не в форме и не представлялись полицейскими, но я полицейских чую на расстоянии. Они во всех странах одинаковы.

Я ожидала услышать, что приходили трое пруссаков — Штайбер с двумя своими подручными, — и была рада, что это не так.

— Они сказали, зачем ищут его?

— Нет, а я не спрашивал. Я не доверяю полиции и не сую нос в их дела. Я сказал им то же, что и вам: я не знаю, где Кавана. Ну все, мне надоело о нем говорить. Уходите.

Он решительно махнул рукой в сторону улицы. Его враждебность, мое разочарование и усталость — все это оказалось для меня чересчур, на глаза навернулись слезы.

— Простите, что отняла у вас время, — покорно сказала я и на цыпочках стала отступать, но в этот момент с хозяином произошла внезапная перемена. Его гнев растаял, взгляд потеплел.

— Пожалуйста, не плачьте. Я не хотел вас обидеть. Простите, — сказал он.

Похоже, есть вещи, одинаковые для любой культуры: некоторые мужчины не выносят женских слез. Многие женщины пользуются этим, но я всегда считала выше своего достоинства прибегать к эксплуатации женской слабости, чтобы добиться чего-то от сильного пола. Однако в данном случае подобная тактика сработала невольно и сослужила мне добрую службу.

— Вам я скажу. Когда Кавана уехал, здесь остались кое-какие его вещи. Хотите посмотреть? — предложил хозяин.

Мои слезы мгновенно высохли. Если в вещах Кавана я найду какое-нибудь указание на его нынешнее местопребывание, это будет для меня бесценным подарком.

— А полиции и тому русскому вы их показывали?

— Нет. Стал бы я изменять своим привычкам, чтобы помочь им. Но для вас, мадам… — Хозяин кивком показал мне на лестничный марш, который вел в подвал. — Идемте.

Следовало хорошенько подумать, прежде чем отправиться в подвал с незнакомым мужчиной, но я отбросила осторожность. Мы спустились в темную пещеру, где пахло сыростью и гнильем. Хозяин зажег лампу и обвел ею помещение. Подвал напоминал хранилище никому не нужных вещей, накопившихся там с момента строительства дома. Рамы от картин, стиральные доски, катки для отжима белья, поломанная мебель и детали каких-то механизмов валялись на земляном полу. Высоко на полках, приделанных к кирпичной стене, стояли картонные коробки. Хозяин снял две из них, которые выглядели новей остальных, поставил их и лампу на письменный стол без выдвижных ящиков и сказал:

— Я подожду снаружи.

Когда я открывала первую коробку, сердце мое бешено колотилось. Внутри оказались стеклянные сосуды странной формы: цилиндры с мерными черточками, плоские круглые мисочки с крышками, связки тонких трубочек, шар с длинным, согнутым под углом носиком. Если бы я хоть что-то понимала в науке, быть может, эти предметы что-нибудь сказали мне о характере работы Найала Кавана, но, увы, у меня не было ни малейших научных познаний.

В другой коробке лежала грязная одежда. Я невольно морщила нос, разглядывая ее. Кавана ничего не оставил в карманах. На дне ящика лежала толстая тетрадь в кожаном переплете. Я открыла ее. Страницы оказались покоробленными, некоторые склеились. На первой стояли, судя по всему, инициалы «Н» и «К». Последующие были исписаны почерком, изобиловавшим замысловатыми завитушками. Во многих местах чернила выцвели, но даже там, где они оставались яркими, прочесть что-либо не представлялось возможным — это были сплошные научные термины, символы и уравнения. И только пролистав тетрадь почти до конца, я нашла кое-какие записи на общеупотребительном английском языке.

В глаза бросилось имя — Мэри Чэндлер. Так звали одну из женщин, убитых в Уайтчепеле! Когда я увидела еще два знакомых имени, сердце у меня глухо забилось о ребра. Запись гласила:

«Мэри Чэндлер. Возраст: 28, уличная проститутка. Рост: 5 футов 1 дюйм. Вес: 120 фунтов.

21 октября 1849 года: первичный контакт, Сент-Джордж-ярд. 23 октября 1849 г.: первичный осмотр; обнажение. 25 ноября 1849 г.: вторичный осмотр; пожертвована».

«Кэтрин Медоуз. Возраст: 19, уличная проститутка. Рост: 4 фута 11 дюймов. Вес: 100 фунтов.

2 января 1850 г.: первичный контакт, Оулд-Монтаг-стрит. 3 февраля 1850 г.: первичный осмотр; обнажение. 7 апреля 1850 г.: вторичный осмотр; пожертвована».

«Джейн Андерсон. Возраст: 29 лет, уличная проститутка. Рост: 5 футов 4 дюйма. Вес: 131 фунт.

13 апреля 1850 г.: первичный контакт, Коммершиал-роуд. 17 мая 1850 г.: первичный осмотр, обнажение. 20 июня 1850 г.: вторичный осмотр; пожертвована».

Эта криптограмма меня озадачила. Похоже, Найал Кавана был знаком со всеми тремя жертвами. Судя по записям, интерес к ним у него был скорее научным, нежели сексуальным. Я вспомнила рассказ доктора Форбза о том, что Кавана, по утверждению его студентов, чем-то травил их, то есть использовал вслепую в качестве подопытных кроликов для своих экспериментов. Не проделал ли он то же самое и с Мэри Чэндлер, Кэтрин Медоуз и Джейн Андерсон?

Эти три женщины принадлежали к самым бедным и бесправным слоям общества; их судьба полностью зависела от милости мужчин, с которыми они имели дело. Тошнотворный холодок спазмом сковал мне кишки, когда я представила себе то, что, вероятно, происходило в дни, когда Найал Кавана имел «первичные контакты» с этими женщинами:

«На одной из темных пустынных улиц Уайтчепела она стоит под газовым фонарем. Из тумана к ней приближается похожая на тень фигура мужчины. Она зазывает его; он останавливается; они торгуются. Она берет его под руку и уходит вместе с ним, не ведая о том, какой дьявольский план зреет у него в голове».

Я пробежала глазами последнее слово каждой из трех записей: пожертвована. Не нужно быть ученым, чтобы понять, что оно значило. Дочери священника были известны все его смыслы. Пожертвовать означало уничтожить или отдать что-то ради чего-то другого — как Иисус пожертвовал своей жизнью на кресте. Сделать жертвоприношение значит принести дар божеству в виде пищи, напитка или иной ценной субстанции, в виде жизни животного, а то и человеческой жизни, как готов был сделать Авраам, заколов собственного сына Исаака по велению Бога. Слово жертва испокон веков вызывало ассоциацию с насилием и убийством. Когда мои губы беззвучно произносили его, мне даже показалось, что я ощущаю во рту привкус крови. От ужасной догадки по всему телу пробежала судорога страха.

Найал Кавана убил этих женщин. Я пришла сюда в поисках ученого, который изобрел оружие, способное изменить весь мир, а нашла уайтчепелского Потрошителя.

Глава двадцать седьмая

Джон Слейд невиновен в уайтчепелских убийствах — теперь я знала это наверняка.

Бурную радость, которую вызвало во мне это открытие, гасил, придавливая к земле, груз понимания. Записи в тетради не являлись признанием вины Найала Кавана. Я перечла их несколько раз, надеясь найти свидетельства, пропущенные при первом чтении. Что именно произошло между ним и этими женщинами? Отравил ли он их так же, как своих студентов? И что означало это «обнажение»? Я предположила, что он проводил осмотр этих женщин наподобие врачебного. Но что он искал?

В записях не было ничего, что могло навести меня на ответы. Я перевернула страницу. На следующей был чернильный рисунок женского тела, схематичный, но умелый. Женщина представала обнаженной, контуры полного тела, грудь и гениталии были тщательно выписаны, тем не менее, рисунок отнюдь не выглядел эротичным. Он напомнил мне иллюстрации из некогда виденной медицинской книги. Под рисунком стояла подпись: «К. Медоуз». Черты лица в обрамлении курчавых волос были едва набросаны. Самой жирной линией был изображен знак в виде буквы Y, развилка которого заканчивалась на грудных железах, а вертикальная черта спускалась к низу живота. Меня охватил ужас. Когда же я перевернула еще одну страницу, у меня задрожали руки.

Там был еще один рисунок той же женщины, но на нем ее торс выглядел так, как если бы кожа, мышцы и находившиеся под ними ребра были рассечены и откинуты в стороны. Я знала, что ученые проводят показательные вскрытия перед аудиторией, но никогда на них не присутствовала и понятия не имела, как выглядит человеческое тело изнутри. Вдоль горла женщины тянулась трубка, которая раздваивалась на две ветви, каждая из которых заканчивалась в мешочке — видимо, в легком. Кровеносные сосуды питали сердце, имевшее форму кулака. Другая трубка, спускавшаяся вдоль горла, расширяясь, превращалась в животе в изогнутый мешок, соединенный другой стороной с массой закрученных кольцами и переплетенных, похожих на колбасы кишок. Это изображение одновременно и заворожило меня, и заставило испытать стыд, словно я разглядывала непристойные картинки. Я вспомнила, что уйатчепелский Потрошитель увечил свои жертвы, и, поняв, на что смотрю, была шокирована.

Найал Кавана препарировал убитых им женщин — это было частью его научных экспериментов. Полицейские не могли этого знать и считали, что убийства и издевательства над трупами были просто бессмысленной жестокостью. Тошнота подступила к горлу. Я поспешно перевернула последнюю страницу, хоть и боялась найти там что-нибудь еще более ужасное.

Здесь я увидела увеличенное изображение женского тела от талии до низа живота. Кишки были раздвинуты, и под ними находился имевший форму груши орган, соединенный с двумя тонкими трубками, каждая из которых заканчивалась клубком волокон и маленькой круглой сумкой. Поначалу я не сообразила, что это за органы. Даме в силу воспитания не положено думать о том, что находится у нее внутри такого, о чем нельзя говорить вслух. На отдельном рисунке, сделанном на полях, грушевидный орган был изображен отдельно, в разрезе; внутри находилось какое-то существо, похожее на саламандру, с черным пятном на месте глаза. Догадка потрясла меня.

Это были женские органы. Грушевидный представлял собой матку, а существо внутри — человеческий зародыш. У жертв уайтчепелского Потрошителя женские органы отсутствовали. Прежде чем выбросить трупы на улицу, Найал Кавана извлекал их. Значит, Кэтрин Медоуз была беременна. Откуда бы Кавана мог это знать, если бы не разрезал ее матку и не заглянул внутрь?

Воображение у меня как у писательницы было развито хорошо, и сейчас это обернулось для меня бедствием. Я воочию представила себе обнаженную женщину, лежавшую на столе, и нож, рассекавший ее плоть. Руки погружались в разрез, раздвигая красные блестящие кишки. Потом они вырезали женские органы и вытаскивали их, окровавленные, наружу. Я увидела все это так отчетливо, что у меня закружилась голова. Темные пятна поплыли перед глазами, соединяясь в общую черноту. Почти теряя сознание, я ухватилась за край стола, выпрямилась и заставила себя глубоко дышать, пока чернота не рассеялась. Тогда я поспешно захлопнула тетрадь и тут услышала голоса снаружи.

— Кавана здесь больше не живет, — говорил хозяин дома.

Другой мужчина задал ему вопрос, но так тихо, что слов я разобрать не смогла, однако голос был слишком знаком, и это был последний голос, какой я хотела бы услышать.

— Не знаю, — нетерпеливо ответил хозяин.

Мужчина заговорил снова. Это был Вильгельм Штайбер. Он все еще искал Кавана и каким-то образом вышел на этот дом.

— Нет, я не разрешу вам здесь осматриваться, — сказал хозяин.

Я съежилась, парализованная страхом, что Штайбер оставит без внимания его отказ.

— Это частное владение, — продолжал хозяин. — И вы нарушаете его неприкосновенность.

Я прокралась под лестницу и посмотрела вверх через щели между ступеньками. Сквозь открытую дверь падал прямоугольник дневного света, в котором мне были видны ноги четырех мужчин. Трое из них стали наступать на хозяина, и тот ретировался в направлении дома. Значит, Штайбер привел с собой своих приспешников. Сказал ли им хозяин, что я здесь?

Оглядевшись, я заметила в задней стене подвала дверь, побежала к ней, но потом вернулась, схватила тетрадь и бумаги Найала Кавана, проскользнула в дверь, когда шаги уже слышались на лестнице, и устремилась вверх по скользким ступенькам, которые вели в огороженный забором задний двор. Мчась к воротам, я не смела оглянуться: я бы умерла от страха, если бы увидела Штайбера. Выскочив наружу, я побежала через задние дворы соседних домов, не останавливаясь, пока не очутилась на главной улице Уайтчепела. И там, задыхаясь от бега, смешалась с толпой.

В конце квартала стоял омнибус — длинный вагон, запряженный лошадьми. Пропустив выходивших из него пассажиров, я поспешно забралась внутрь, купила билет, села рядом со старухой, державшей на коленях корзину, резко пахнувшую рыбой, и стала смотреть в окно, чтобы убедиться, что за мной никто не гонится. Смазанные лондонские пейзажи смутно проплывали мимо. И только проехав около мили, я немного успокоилась, почувствовала себя в относительной безопасности, ослабила бдительность и смогла вернуться к своему трофею: стала рассматривать украденные бумаги. Предвкушение сменилось разочарованием: страницу за страницей покрывали уравнения и научные выкладки. Среди бумаг попадались копии статей из научных журналов, непостижимые для меня диаграммы, какие-то чертежи со стрелками, цифрами и геометрическими фигурами. Две страницы, которые я только и сумела прочесть, оказались списком бакалейных продуктов и счетом от портного.

Я не могла поверить, что среди материалов, которыми я завладела с риском для жизни, не было никакого указания на местопребывание Найала Кавана, снова стала перелистывать их и на обороте какой-то диаграммы нашла запись, сделанную четким, решительным мужским почерком:

«Подтверждаю нашу договоренность от 20 июля 1850 года. Вам предоставлена лаборатория для проведения исследований. Она расположена в старом работном доме в Тонбридже. Все запрошенные Вами материалы и оборудование будут доставлены 18 августа. Напоминаю о необходимости хранить в строжайшей тайне все, что связано с Вашей работой и нашим соглашением».

Подписи не было, однако где-то я видела этот почерк прежде. Мне явно были знакомы этот сильный наклон вправо, эти высоко выступающие над строкой выносные элементы букв и энергичные знаки препинания. Но где я могла его видеть? Всматриваясь в запись, я постепенно начала припоминать: письменный стол, заваленный бумагами, исписанными тем же почерком. Из-за стола встает мужчина. Это лорд Истбурн.

В моей голове пронеслось столько разных мыслей, что я не сразу смогла в них разобраться. Запись доказывала: между лордом Истбурном и Найалом Кавана существовало соглашение, согласно которому Кавана получил лабораторию, оборудованную для него лордом Истбурном. Я вспомнила рассказ Слейда о том, что Кавана создает образец своего изобретения для британского правительства, которое где-то прячет его. Должно быть, лорд Истбурн был официально уполномочен организовать для Кавана потайное убежище.

Это объясняло очень многое из того, что я пыталась понять. Лорд Истбурн притворялся, будто понятия не имеет о Кавана и его изобретении, потому что это государственная тайна, которую он не имеет права раскрывать. Он оставил меня томиться в Ньюгейтской тюрьме, потому что не мог позволить мне выйти на свободу, поведать о том, что мне было известно, и таким образом помешать работе Министерства иностранных дел.

Однако много вопросов по-прежнему оставалось без ответа. Если лорд Истбурн патронировал работу Кавана по созданию секретного оружия, почему об этом ничего не знал лорд Пальмерстон? В конце концов, именно он был непосредственным начальником лорда Истбурна. Но я могла поклясться на Библии, что лорд Пальмерстон действительно ничего не знал. Там, в Осборн-хаусе, я не заметила ни малейшего признака того, что он лишь притворялся, будто не верит моему рассказу о Найале Кавана. Это позволяло сделать вывод, что его неведение было подлинным, равно как и неведение королевы.

И почему лорд Истбурн спросил меня, не сообщила ли мне Катерина, где находится Найал Кавана? Уж кто-кто, а он в первую очередь должен был знать это.

Были еще вопросы, связанные с Джоном Слейдом. Почему лорд Истбурн не желал воспользоваться его усилиями, чтобы защитить Найала Кавана и исследования, которые тот проводил в интересах Британской империи? Почему он так упорно настаивал, что Слейд — предатель? Почему отказывался провести новое расследование дела Слейда, выявить истину и помочь мне спасти его?

На эти вопросы я ответить не могла, а сейчас передо мной стоял еще один, самый насущный из всех: что делать с тетрадью и запиской?

Первым моим побуждением было бежать в полицию и предоставить им доказательства того, что уайтчепелским Потрошителем являлся Найал Кавана и что я невиновна. Но победила осторожность. Ничто в тетради напрямую не свидетельствовало о том, что Найал Кавана убил Мэри Чэндлер, Джейн Андерсон и Кэтрин Медоуз. Полицейские, да и присяжные, могли решить, что я просто хватаюсь за соломинку. А тот факт, что я покинула тюрьму, не будучи отпущена из нее официально, доверия ко мне не прибавит. Более того, ни тетрадь, ни записка не доказывали, что Слейд не является предателем. Если я приду в полицию сейчас, меня отправят обратно в тюрьму и я лишусь всех шансов обелить имя Слейда.

По мере того как переполненный душный омнибус нес меня через грязно-коричневый уайтчепелский пейзаж, я начинала сознавать, что быстрого окончания моих осложнений с законом не предвидится. Для меня при сложившихся обстоятельствах существовал лишь один возможный образ действий: еще на какое-то время остаться беглянкой.

Глава двадцать восьмая

Забрав вещи из отеля и расплатившись, я села в поезд до Тонбриджа — торгового городка в двадцати пяти милях к юго-востоку от Лондона — и прибыла туда за несколько минут до пяти часов. Норманнский замок, возвышающийся над рекой Медуэй, как и множество других средневековых строений, являлся свидетельством древней истории города. Я сняла комнату в «Розе и короне» — тюдоровском постоялом дворе шестнадцатого столетия. В наш век железных дорог мало кто путешествовал в конных экипажах, но постоялый двор, а точнее, гостиница, по-прежнему являл собой величественное трехэтажное здание из кирпича, которое доминировало над всей главной улицей. Надев фальшивое обручальное кольцо, я зарегистрировалась под именем «миссис Шарлотта Белл». Когда я спросила хозяина, где находится старый работный дом, он сказал:

— Старый работный дом закрыт, мадам. Вам, наверное, нужен новый. — При этом он посмотрел на меня с любопытством: в своем элегантном платье я не была похожа на человека, которому нужен какой бы то ни было работный дом. Работные дома были заведениями, где находили прибежище бедные люди, трудившиеся там же за ночлег и еду. В связи с упадком сельского хозяйства и массовой безработицей доля бедноты в составе населения сильно разрослась. Сотни новых работных домов, иные из них обширные, как целые деревни, строились по всей Англии. Старые, небольшие заведения сносили или приспосабливали под другие нужды.

— Нет, — ответила я, — мне нужен старый. — Указание в записке лорда Истбурна было недвусмысленным.

— Как вам будет угодно, мадам, — сказал хозяин и указал мне направление.

Как только носильщик доставил чемодан ко мне в комнату, я, освежив лицо умыванием, отправилась в путь. Вечер был теплым и золотисто-прозрачным, но я прихватила зонт на тот случай, если собиравшиеся на горизонте облака принесут дождь. Я не знала, что сделаю, если найду Кавана, и как, найдя Кавана, можно будет найти Слейда. Мои поиски напоминали писание романа, когда я придумывала следующий поворот сюжета, отталкиваясь от предыдущего.

Старый работный дом находился на улице, незамысловато называвшейся улицей Дома для бедных. Это было двухэтажное сооружение в тюдоровском стиле, с наполовину деревянными стенами, с крытой шифером крышей, утыканной дымоходами, с фронтонами и слуховыми окошками, отделенное от других домов в округе обширным участком земли. Последний был обнесен кирпичной стеной, сплошь увитой диким виноградом. По бокам от чугунных ворот, висевших на крошащихся каменных столбах, росли два гигантских древних каштана. Другие деревья скрывали надворные постройки, располагавшиеся вокруг главного здания. Ничто в облике усадьбы не показалось мне необычным, однако инстинкты зачастую подсказывают то, чего не видит глаз. Организм реагирует прежде, чем разум успеет сформулировать то, что еще только брезжит в уме. Вот и я внезапно ощутила такое интуитивное отторжение, что остановилась в десяти шагах от ворот. Дом с его разделенными на множество мелких панелей окнами, отражавшими золотистый закат, был весьма живописным. Что же вызвало у меня столь острое желание бежать?

Я верю, что дома способны впитывать то зло, которое люди творили или от которого страдали в них. Работные дома были средоточием нищеты и безысходности, где мужчины, женщины и дети жили в убогих условиях, много трудились на таких тяжелых работах, как, например, обтесывание камней, и подвергались унижениям со стороны жестоких надсмотрщиков. Может, их призраки населяли и этот дом? Или я почуяла безумие Найала Кавана?

Любопытство победило инстинкт. Я двинулась к воротам. Легкий ветерок донес исходивший от дома слабый запах гниения. Его уловил мой нос, прежде разума предостерегший меня. Я остановилась у самых ворот, висевших на ржавых петлях полураскрытыми. Дорожка, вымощенная разбитыми плитами, пролегала вглубь между разросшимися рядами кустов. Я тряхнула головой, рассердившись на себя. Пора было уже на что-то решиться! Чего я ждала? Что Слейд объявится здесь магическим образом, словно горшок с монетами на конце радуги? Увы, да, ждала. Но поскольку его нигде не было видно, что оставалось делать?

Я решила, что надо убедиться, здесь ли Найал Кавана, а уж потом думать, что делать дальше. Но мне было страшно один на один встретиться с душевнобольным ученым. Я огляделась в поисках чего-нибудь, что могло бы поддержать, указать способ действия или добавить мужества, но не увидела ничего, кроме пустой тихой улицы. Последние лучи заходящего солнца окрасили окна работного дома в кроваво-красный цвет.

Внезапно тишину разорвал громкий звон разбитого стекла.

Не имей я за плечами опыта 1848 года, он заставил бы меня вмиг обратиться в трусливое бегство. Но, смотревшей некогда в глаза смерти и выжившей, чтобы рассказать об этом, мне было уже ничего не страшно. Я пошире распахнула ворота и шагнула внутрь. Выставив вперед зонт, чтобы защититься от врагов, реальных или мнимых, я двинулась по дорожке.

Ко входу вели ступеньки под портиком. Слева послышался шум, и я направилась туда по другой дорожке, тоже обсаженной кустами выше моего роста. Завернув за угол дома, я услышала шуршание листьев и треск ломающихся ветвей. На дереве напротив окна сидел человек. Он снял куртку, обмотал ею кулак и начал сбивать края с дыры, которую, видимо, проделал в окне ранее, бросив в него камень. Стекло падало на землю и со звоном разлеталось на мелкие осколки. Подойдя поближе, я поняла, что взломщиком, которого я застала на месте преступления, был Джон Слейд.

Любопытство и чувство удовлетворения захлестнули меня. Поиск Найала Кавана прямиком привел меня к Слейду. Позабыв об опасности, я направилась к нему в предвкушении схватки, о которой давно мечтала.

— Эй! — громко крикнул хриплый мужской голос. — Что это вы там делаете?

Я замерла. Из кущи деревьев показался человек. В затухающем свете сумерек я могла разглядеть лишь, что это был коренастый мужчина в шляпе с полями. Он стоял от меня самое большее футах в двадцати, но смотрел не на меня: он целился из ружья в Слейда.

— Спускайтесь, — приказал он, — а то выстрелю.

По всей видимости, он не собирался убивать Слейда, пока не получит от него ответов на свои вопросы. Сойдя с тропы, я прокралась за кустами и очутилась за спиной у вооруженного человека. Оттуда мне было видно Слейда, вцепившегося в дерево и неотрывно глядевшего на оружие, нацеленное ему в сердце. Его окаменевшее лицо не выдавало никаких эмоций, но я прочла его мысли: неужели ему, человеку, благополучно спасавшемуся от могущественных злодеев по всему миру, суждено погибнуть от рук какого-то сторожа в английской деревне? Идиотизм такого исхода был невыносим и для него, и для меня.

Я перехватила зонт поближе к его заостренному концу, подкралась вплотную к сторожу и тяжелой деревянной ручкой со всей силы нанесла удар ему по затылку. Он вскрикнул, резко дернулся и выронил ружье. Не мешкая, я ударила его под коленки. Он рухнул плашмя лицом вниз, и, пока он с трудом старался встать на ноги, во мне сработал какой-то спусковой крючок. Страсти и инстинкты, которые я до той поры контролировала, теперь захлестнули меня, словно вода, хлынувшая из прорванной плотины. Утратив здравый смысл и самообладание, я била и била кричавшего человека. Слейд спрыгнул с дерева и поспешил к нам.

— Шарлотта, остановитесь! Вы убьете его!

Но мне было все равно. Торжествуя в своем неправедном гневе, я молотила сторожа до тех пор, пока он не перестал шевелиться. Слейд вырвал у меня зонт и отбросил его в сторону.

— Вы что, с ума сошли?

Клокочущий смех вырвался у меня из груди, хоть я была глубоко потрясена и напугана тем, что напала на человека, который не причинил мне никакого вреда.

— Нечего валить с больной головы на здоровую! Это вы сумасшедший преступник, сбежавший из Бедлама! — Теперь я была по-настоящему разъярена. — Вы думали, что сможете сбежать и от меня, но вы ошиблись!

Он покачал головой, изумленный и раздосадованный.

— Вы никогда не отступитесь, да? Предполагаю, что вы искали Найала Кавана, чтобы потом выследить меня, и нашли его лабораторию. Я вас недооценил. — В его голосе послышались нотки сердитого уважения, однако, спохватившись, он строго сказал: — Вы должны уйти.

— Никуда я не уйду! — Подобрав ружье, я прицелилась в Слейда. — И вы не уйдете, пока не представите мне объяснений, которые меня удовлетворят.

Он поднял руки.

— Положите ружье. Вы же не собираетесь стрелять в меня. Вы ведь даже не знаете, как это делается.

— Вы так думаете? — Я упражнялась в стрельбе на вересковых пустошах, хотя, признаться, в цель ни разу не попала. Но как же разозлил меня покровительственный тон Слейда! И это после того, как я только что спасла его презренную жизнь! Я нажала на курок.

Ружье выстрелило с оглушительным треском. Приклад дернулся в отдаче. Слейд упал на землю. Я в ужасе закричала, думая, что убила его, чего делать не собиралась. Однако пуля прошла высоко через крону дерева. Щепки и листья посыпались на Слейда. Он осторожно поднял голову. Мы уставились друг на друга в одинаковом шоке.

Вот до чего дошло! Я едва не убила человека, которого люблю!

Я опустила ружье и не сопротивлялась, когда Слейд, вскочив на ноги, забрал его у меня и отбросил в кусты.

— Простите, — сказала я.

— И вы меня. — Тон его, однако, был скорее нетерпеливым, нежели извиняющимся. — Я не могу сказать вам больше того, что уже сказал, потому что к вам это не имеет никакого отношения.

Гнев вспыхнул во мне с новой силой.

— После всего, что мне пришлось пережить по вашей милости, это, конечно же, не имеет ко мне никакого отношения. — Тут я пустила в ход карту, о существовании которой он наверняка не догадывался. — Катерину убили.

— Что?! — Шокированный еще больше, чем тогда, когда я чуть не убила его, Слейд требовательно спросил: — Как?

Я рассказала, что пошла в дом Катерины, надеясь найти его, но нашла там лишь ее, привязанную к кровати, с многочисленными резаными ранами, истекающую кровью.

— Боже милостивый! — Было видно, что Слейд потрясен.

Не потому ли, что он любил Катерину и ее смерть погрузила его в отчаяние? Эта мысль еще больше разожгла во мне злость. Перейдя к моменту, когда полиция застала меня в спальне убитой, я сказала:

— Они решили, что это я убила ее, и отвезли меня в Ньюгейтскую тюрьму. — Далее я поведала об унижениях и ужасах, которые мне пришлось там перенести, и закончила: — Так что не говорите мне, что это не имеет ко мне никакого отношения!

Первый раз на его лице отразилось смятение:

— Я никогда не желал вам зла.

— У вас странная манера показывать это. — Я была близка к тому, чтобы расплакаться. — Но это еще не самое страшное из случившегося. — Я описала ему, как Вильгельм Штайбер перевез меня в Бедлам и подверг пытке. — Он бы убил меня, если бы не лорд Пальмерстон и королева. — Последовал рассказ о том, как они спасли меня и дали немного времени, чтобы доказать мою и его, Слейда, невиновность. — Пальмерстон верил, что вы — предатель, но я попыталась разубедить его и, похоже, как минимум заронила в его душу сомнение. Не кажется ли вам, что после всего этого я имею право узнать, что происходит?

Слейд сделал глубокий вдох, потом медленно выдохнул.

— Полагаю, я обязан вам объяснением. — Он огляделся, не идет ли кто-нибудь на звук выстрела, потом направился в тень простреленного мною дерева, жестом пригласив меня следовать за ним: там нас не было видно с дороги. — Что вы хотите узнать? Спрашивайте.

Наконец я получила шанс узнать правду. Быть может, последний, потому что я больше никогда не увижу Слейда. Не время было ходить вокруг да около, скромничать, вспоминать о гордости или бояться, что правда ранит меня.

— Помните ли вы, что когда-то любили меня? — спросила я. — Помните ли вы, что просили меня выйти за вас замуж?

Быстрота, с какой Слейд отвернулся, свидетельствовала о том, что он предпочел бы обсуждать любую другую тему, только не эту.

— Помню, — сказал он едва слышно.

— Тогда почему вы вели себя так, словно забыли об этом? Почему притворялись, будто мы не знакомы?

Слейд покачал головой, сделавшись беспомощным и пристыженным, какими часто выглядят мужчины, когда речь заходит о делах сердечных.

Шепотом я произнесла вопрос, который боялась задавать больше всего и ответ на который больше всего боялась услышать:

— Ваши чувства по отношению ко мне переменились?

Он резко повернулся и, глядя мне прямо в глаза, заговорил с пылкой страстностью:

— Мои чувства к вам остаются точно такими же, какими были, когда я сделал вам предложение в той далекой унылой деревне, где вы жили. Я любил вас тогда, любил все эти три года, люблю сейчас. Если вы думаете, что я настолько вероломен, что мог передумать, то идите вы ко всем чертям, Шарлотта Бронте!

Глава двадцать девятая

Я онемела, потрясенная и возмущенная его манерой выражаться и одновременно сверх всякой меры обрадованная тем, что Слейд все еще меня любит.

— Три года я тосковал о вас и стремился к вам, хоть и пытался выкинуть вас из сердца, — сказал он. — Для шпиона малейшее отвлечение внимания — смерть. Тем не менее я не переставал думать, не переменились ли ваши чувства по отношению ко мне. Написать и спросить вас об этом я не мог — тайно провозить письма из России или в Россию опасно. Я решил: выполню эту свою последнюю миссию, покончу со шпионской работой, вернусь в Англию и снова попрошу вас выйти за меня.

Это было более пылкое подтверждение его любви, чем я когда-либо мечтала услышать.

— Но когда это время пришло, я не мог просто так, легко, вальсирующим шагом вернуться в вашу жизнь. Ведь я уже не тот человек, которого вы любили три года назад. — На лице Слейда застыла стоическая маска. — За минувшее время мне, увы, пришлось делать ужасные вещи.

Ледяная тень ужаса стала обволакивать меня. Я не хотела знать то, что собирался рассказать Слейд, но ведь я сама вынудила его на признание, поэтому должна была выслушать до конца.

— В Москве я подружился с тремя русскими интеллигентами. — Слейд поведал мне историю Петра, Федора и Александра, которую я уже описала в этой книге. — Я предал их. Ценой их жизней я купил себе доступ к царскому двору.

Я была так шокирована, что невольно попятилась. Во взгляде Слейда читались отвращение к себе и жалость ко мне.

— Я пытался предостеречь вас. Теперь вы видите, что лучше было бы вам держаться от меня подальше?

Что было бы лучше, с моей точки зрения, так это чтобы Слейд никогда не ездил в Россию. Я поспешила ободрить его, хотя глубоко сожалела о том, что он использовал в своих целях трех безобидных мужчин, которые, если бы не он, так бы и разговаривали о революции, никогда не прибегнув к действию:

— Вы выполняли свой долг.

Слейд горько улыбнулся, двойственность моих чувств не укрылась от него.

— Но кровь этих людей на моих руках. И они — не единственные, кого я предал.

Дурное предчувствие охватило меня.

— Британских агентов тоже? Но вы сказали, что вы не предатель.

— Я не называл их имен тайной полиции, но с таким же успехом я мог подписать им смертный приговор. — Слейд рассказал, как он, чтобы вести разведывательную работу в интересах Британской империи, якобы стал осведомителем третьего отделения, и поведал о расстреле в Бутырской тюрьме. — Я встречался с ними время от времени, передавал через них информацию. Вильгельм Штайбер, видимо, следил за мной во время наших встреч, хотя я ни разу не заметил слежки, клянусь — у этого мерзавца словно бы есть плащ-невидимка. Судя по всему, он поймал одного из наших агентов и под пытками заставил признаться, что тот английский шпион, и выдать остальных. Я ничего не подозревал, пока не стало слишком поздно — вытащить их было уже нереально. Единственное, что мне оставалось, это бежать, спасая собственную жизнь.

Надеюсь, мой пересказ хоть в малой степени дает понять, что пришлось пережить Слейду. Когда он описывал свой побег из Кремля и жизнь в Москве беглецом, я испытывала такие терзания, словно прошла через все это сама.

— Как вам удалось скрыться?

— Случайный подарок судьбы. — Он рассказал, как на него напали, когда он пытался выбраться из Москвы, и как четверо мужчин, хотевших убить его, оказались сами убиты жандармами. — Они были британскими агентами, моими коллегами, приехавшими в Россию под видом русских. Поэтому я догадывался, что мое начальство знает о поимке моих товарищей-шпионов, что в их провале оно винит меня и послало этих людей свершить правосудие. Но наверняка я этого не знал до тех пор, пока вы не сообщили мне, что сказал лорд Истбурн.

— Зачем вы позволили своим начальникам думать, что вы мертвы? — спросила я. — Почему не рассказали им свою истинную историю?

— Я рассказал, — ответил Слейд. — Сразу по возвращении в Англию. Один друг в России провез меня через границу в Польшу. Поляки не любят Россию, которая захватила их страну, поэтому некоторые из них с радостью предоставляли мне убежище, кормили, снабжали деньгами, учили польскому языку. Оттуда я направился в Амстердам, где сел на корабль и в апреле приплыл в Англию. Я написал лорду Пальмерстону в Министерство иностранных дел письмо, в котором подробно изложил все, что со мной случилось, предупредил его о Штайбере, Кавана и его изобретении. Но я не доверял лорду Пальмерстону настолько, чтобы встретиться с ним лично или сообщить, куда направить ответ на мое письмо. Так что я даже не знаю, получил ли он его.

— Уверена, что не получил, — сказала я, вспомнив разговор в Осборн-хаусе.

— Так или иначе, я сомневался, что могу открыто явиться в министерство и рассчитывать, что там уладят мои проблемы. Единственное, что мне оставалось, это самостоятельно продолжить поиски Найала Кавана. И еще я жаждал отомстить Вильгельму Штайберу.

Я знала, что Слейд — человек сильных страстей, но какого накала может достигать его ненависть, до той минуты не догадывалась. Штайберу следовало молиться, чтобы их встреча со Слейдом никогда не состоялась.

— Поиск привел меня к Катерине, — продолжил Слейд так горестно, что я испытала укол ревности. — Поселившись в Уайтчепеле, чтобы найти Штайбера, я узнал, что она является его осведомителем. Я свел знакомство с нею и уговорил ее работать на меня.

Я представила себе, как он пускает в ход свои чары, чтобы завоевать ее расположение, и это оказалось невыносимо.

— Я знал, что подвергаю ее опасности, знал, что сделает с ней Штайбер, если разоблачит. Но я был словно скорый поезд, который способен мчаться в единственном направлении — туда, куда проложены рельсы. То, что это я убил ее, — факт неоспоримый, как если бы я сам вонзил нож ей в сердце. — Сжав ладонь в кулак, Слейд изобразил кинжальный удар. Клокотавшая в его голосе ярость усилила жестокость слов. — Гибель Катерины — еще одна смерть на моей совести. А еще мои действия навлекли на вас неприятности с законом.

Я испытывала невероятное смятение чувств. Ужас от кровавой бойни, которую он оставлял позади себя, сменился гневом на Слейда. Если он хотел прибавить меня к списку людей, которым причинил зло, то ему придется принять на себя ответственность и за самое вопиющее преступление.

— Вы говорите, что любите меня; вы заявляете, будто вам жаль, что меня обвинили в убийстве. Но если я вам действительно небезразлична, зачем вы сделали Катерину своей любовницей?

— Она не была моей любовницей, — горячо воскликнул Слейд.

— Неужели вы не могли заставить ее сотрудничать с вами без того, чтобы спать с нею? — Я была так разгневана, что слов не выбирала, мне было не до вежливости.

— Я никогда не спал с нею, — сказал Слейд.

— Вы забываете, что я встретила вас с Катериной в тот вечер возле театра и видела, как вы целовали ее. — При воспоминании мой голос задрожал. — И вам было даже наплевать на то, что я это вижу.

— Я поцеловал Катерину именно затем, чтобы вы это увидели.

— Что? — опешила я. Это было уж слишком жестоко. — Зачем?

— Чтобы защитить вас. — Слейд поспешно пустился в объяснения: — Когда мы с Катериной вышли из театра и неожиданно появились вы, мне хотелось броситься к вам, обнять и никогда больше не отпускать. Но я не мог. — Невыносимая мука омрачила его взгляд. — Вы были так прекрасны и так невинны. Я не смел притронуться к вам, чтобы не осквернить. — Слейд воздел руки и посмотрел на них так, словно они были запятнаны грязью его грехов. — Мне было необходимо отстранить вас от себя, поэтому я сел в карету вместе с Катериной и, хоть мы отнюдь не состояли в интимных отношениях, поцеловал ее. — Угрюмо улыбнувшись, он потер щеку. — Этого выуже не видели, но она дала мне пощечину. Я сдерживался, чтобы не обернуться и не посмотреть на вас. Мне было бы нестерпимо увидеть выражение вашего лица. Я покидал вас с болью в сердце, но так было лучше. — Он наклонился ко мне, его глаза яростно сверкали в последних отблесках дневного света. — Теперь, когда я рассказал вам все и вы знаете худшее, любите ли вы меня еще? Хотите ли по-прежнему быть со мной?

Сердце требовало немедленно крикнуть: «Да!» Я любила Слейда так же пылко, как прежде, была смущена тем, что он считал себя теперь недостойным меня, и тронута его самоотверженным желанием меня защитить. Но как бы слепа ни была любовь и сколько бы я ни верила в то, что в душе Слейд добрый и порядочный человек, я не могла игнорировать тот факт, что по крайней мере отчасти ответственность за смерть восьми человек лежала на нем, пусть даже все, что он сделал, он сделал по велению долга, служа своей стране.

— Вижу, вы колеблетесь, — сказал Слейд. — Рискуя заполучить еще один гвоздь в собственный гроб, должен вам все же напомнить, что я — беглец и не могу венчаться с вами в церкви под страхом поимки и ареста. Если вы решите остаться со мной, нам придется вести тайную жизнь без церковного благословения.

И снова я очутилась на той же тропе, по которой провела свою Джейн Эйр. Она стояла перед выбором: жить с мистером Рочестером в грехе или бежать и спасти свою честь. Теперь на том же распутье оказалась я сама. В глазах закона Слейд был преступником, и, хоть я вступила в конфликт с законом именно для того, чтобы найти его, условности тяготели надо мной. Любовь не могла выстоять против впитанной мною с молоком матери веры в святость брачных уз. Решив остаться со Слейдом, я отторгала себя ото всех других, кто был мне дорог. Я обязана была либо отказаться от него, либо потерять семью, друзей и свое доброе имя. Мой выбор должен был быть таким же, какой сделала Джейн.

Лицо Слейда приняло выражение триумфа, смешанного с отчаянным страданием.

— Вижу, что успешно разрушил последние остатки вашего расположения. Вы оскорблены моим непристойным предложением и презираете меня.

Конечно же, это было не так! Тем не менее я была настолько расстроена, что не могла найти слов, чтобы объяснить ему свое решение и смягчить его чувство вины и безысходности. Я не могла поверить, что мы поменялись местами: теперь я была предметом его неразделенной — по крайней мере, так он думал — любви.

— Вам лучше уйти, — сказал Слейд. Он не был похож на мистера Рочестера, который умолял Джейн остаться, даже несмотря на то, что это ее скомпрометирует. Слейд был более сильным человеком, человеком более высоких нравственных принципов.

И тут я поняла, что мой путь должен отклониться от пути Джейн: бегство не спасет меня от бесчестья.

— Я не уйду. — Слейд посмотрел на меня так, словно ему показалось, что он ослышался. — Во всяком случае, до тех пор, пока не докажу, что вы невиновны, и не верну вам честное имя, — уточнила я, не признавая открыто, что не готова расстаться с ним, несмотря на веление долга. Теперь, вновь обретя Слейда, я не могла сразу же отказаться от него, и для отсрочки у меня имелось сколько угодно оправданий. — Я не могу вернуться домой, пока у меня не меньше неприятностей с законом, чем у вас.

— Черт бы побрал ваше упрямство! — вспылил Слейд, облекая все обуревавшие его чувства в форму гнева. — И как это, интересно, вы собираетесь обелить наши имена?

Я молчала. У меня не было никакой идеи. Я спланировала свои действия только до этого момента, не дальше. Увы, я напоминала себе в тот миг героиню романа, автор которого не знает, как довести свое произведение до благополучного завершения.

— Не надеетесь же вы, что Найал Кавана сам явится в полицию и признается, что он и есть уайтчепелский Потрошитель? — издевательски сказал Слейд. Он намеренно старался обидеть меня, чтобы заставить уйти. — А после этого вы, вероятно, собираетесь выследить Вильгельма Штайбера, притащить его к лорду Пальмерстону и заставить сознаться, что это он, а не я несет ответственность за смерть британских агентов?

Я понимала, как упрощенно-глупо это звучит, но в голове у меня бродило что-то именно в этом роде.

— Было бы неплохо, — сказала я.

— Неужели вы так наивны? — Слейд посмотрел на меня с жалостью.

— Да, я наивна, — огрызнулась я. — В конце концов, определенная наивность необходима, чтобы поверить, что ты можешь написать роман, который люди станут покупать. И еще большая наивность требуется, чтобы поверить, что кто-то может составить заговор против Британской империи. То, что я сумела и то, и другое, свидетельствует: Бог вознаграждает за наивность.

Слейд застонал:

— Нет, вы поглядите: она призывает Бога себе в сообщники!

— Почему бы и нет? Я — дочь священника.

На землю опустилась ночь, взошла луна. Работный дом выглядел теперь еще более зловеще, чем прежде. Но, собрав все свое мужество, я двинулась по тропе в обход здания.

Слейд пошел за мной.

— Что вы собираетесь делать?

— Хочу осмотреться.

— Лучше бы вы застрелили меня и избавили от необходимости защищать вас от вас самой!

Теперь окна дома были темными, поскольку солнце в них больше не отражалось.

— Найал Кавана здесь? — спросила я.

— Нет, — ответил Слейд. — Я наблюдаю за этим местом уже два дня. Он уехал. Похоже, никто в городе не знает куда. Вот почему я и решился вторгнуться — чтобы посмотреть, не оставил ли он каких-нибудь зацепок и нет ли там свидетельств его изобретения.

Я думала, он будет заставлять меня уйти, но он не стал этого делать; быть может, ему так же, как и мне, была невыносима мысль о нашем расставании. Казалось, мы оба негласно приняли решение оставить тему наших взаимоотношений и притвориться, будто никаких признаний Слейд не делал. Мы чувствовали себя друг с другом вроде бы непринужденно, однако тот разговор отложился в душе, словно толстый слой льда на поверхности бурлящего океана.

— Как вы узнали о секретной лаборатории Найала Кавана? — спросила я.

— Поехал в его дом в Уйатчепеле. Расспрашивая людей, наткнулся на мужчину, который раньше работал у Кавана слугой. Он сказал мне, что его бывший хозяин переехал. — Слейд внезапно замолчал и спросил подозрительно: — А вы как о ней узнали?

Я уклонилась от ответа, сохранив его в качестве козырной карты, которая могла понадобиться позже. Тропинка отклонилась от главного здания.

— А что находится в том строении, вон там, впереди? — спросила я.

По мере приближения к нему все отчетливей становился запах разложения. Слейд поспешно обогнал меня и отрезал от дома.

— Туда вам входить не стоит.

— Почему? — Я обошла его сбоку. Строение представляло собой сарай. Когда-то здесь содержали животных, которых насельники работного дома выращивали себе для еды. Деревянная дверь была открыта; висячий замок болтался на отломанной скобе. Я вошла внутрь прежде, чем Слейд успел остановить меня. Здесь стояла такая мерзкая вонь, что пришлось прикрыть нос рукой. В загоне справа лежали мертвые овцы. На разлагающихся тушках роились мухи и трупные черви. На противоположной стороне стояли клетки, заваленные крохотными трупиками с взлохмаченной шерстью, загнутыми когтями и длинными хвостами — крысы.

Меня чуть не вырвало. Закрыв рот ладонями, я выскочила из сарая и, судорожно глотая свежий воздух, сказала:

— Что Найал Кавана делал с этими животными?

— Понятия не имею.

— Он их убивал?

— На тушках есть участки, где выбрита шерсть. В этих местах я заметил надрезы, но они недостаточно глубокие, чтобы убить животное. Может, они умерли от голода после того, как Кавана уехал?

Мой желудок выворачивало наизнанку, я все еще боялась, что меня вырвет, поэтому пошла по дорожке прочь от сарая, предположив:

— Возможно, ответ находится в доме.

Мы остановились под окном, которое разбил Слейд. Сторожа нигде не было: видимо, он пришел в себя и убежал.

— Вы туда не войдете, — сказал Слейд.

— Нет, войду.

— Вы должны уйти отсюда, пока сторож не вернулся с подмогой. Так что, если придется тащить вас силой, я это сделаю. — Слейд шагнул ко мне.

Я остановилась, но решения своего не изменила. Мой взгляд говорил: «Только попробуйте!» Атмосфера между нами накалилась. Ах, если бы Слейд тогда ко мне прикоснулся! Но он этого не сделал — счел, что любой физический контакт с ним будет мне отвратителен. Его губы изогнулись в немом отчаянии.

— Вы хотели знать, как я нашла эту лабораторию. — Голос у меня дрожал, сердце бешено колотилось. — Я поговорила с одним своим другом, который был знаком с доктором Кавана, и он сообщил мне о доме в Уайтчепеле. Я отправилась туда. Хозяин позволил мне покопаться в вещах, оставшихся от Кавана. Среди них я нашла тетрадь и кое-какие бумаги, в которых было указано место расположения этой лаборатории.

Слейд уставился на меня в изумлении и явно встревожился еще больше.

— Что еще вы там нашли?

— Я расскажу, если вы позволите мне войти в дом вместе с вами.

— Это шантаж, — запротестовал Слейд.

— Пусть так.

— Вам, дочери священника, должно быть стыдно, — с неприязнью сказал Слейд. — Ладно. Вы победили. Говорите.

— Только после того, как мы осмотрим дом.

— Я могу мериться силами с русским царем и его главным шпионом, но избави меня Бог от коварных женщин!

Обхватив дерево, стоявшее напротив окна, я начала было карабкаться, но Слейд сказал:

— Стойте, я вам помогу. — Он сплел руки и подставил их мне. — Но после того, как мы осмотрим дом, вы отправитесь домой.

— Посмотрим, — ответила я и наступила на его сплетенные руки. Он поднял меня и протолкнул в окно.

Глава тридцатая

Я очутилась в каком-то темном пространстве. Пока я стряхивала с себя пыль, Слейд тоже влез в окно, достал из кармана спички и зажег одну. Высветилась пустая комната с облупившейся штукатуркой на стенах и каменным очагом. Мы прошли через другие комнаты, пребывавшие в таком же запустении, пока не добрались до кухни. Слейд зажег очередную спичку, и мы стали озираться в изумлении.

Кухня была оборудована как ни одна другая, какие мне доводилось видеть. Вдоль всех стен тянулись встроенные в них столешницы, сделанные из черных каменных плит. Под ними располагались металлические шкафы и полки, над ними — целая сеть медных трубок. На поверхности черных столов стояли стеклянные сосуды — такие же, какие я видела в уайтчепелском подвале. Слейд повозился с лампами, прикрепленными к стенам, послышалось шипение, и запахло газом.

— Да будет свет! — провозгласил он и зажег лампы. — Удивительно, что в таком старом доме есть газ. Должно быть, его провели сюда недавно.

Мы начали осматривать кухню-лабораторию. В шкафах обнаружились резиновые перчатки, матерчатые маски и шапочки, стальные ножи, какие-то неизвестные нам приспособления и стеклянная лабораторная посуда, а также увеличительные стекла, шприцы наподобие тех, которыми пользовался врач в Бедламе, круглые плоские мисочки с крышками и длинные конусообразные сосуды, соединенные с резиновыми грушами. На полках стояли банки с какими-то порошкообразными субстанциями, пронумерованные на ярлычках. Медные трубки заканчивались кранами. Когда Слейд стал поворачивать рычажки, из некоторых потекла вода, которая сливалась в раковину, из других пошел газ, подведенный к горелкам, похожим на металлические свечи. На подставках над горелками стояли стеклянные колбы. Были здесь и весы, и ванны со встроенными термометрами, и пустой ледник, и странный стеклянный ящик. Он был герметично закрыт крышкой с резиновым уплотнителем и имел два отверстия, в которые были вставлены резиновые перчатки. Рядом находилось небольшое устройство, состоявшее из двух медных тарелочек, склепанных вместе, со стеклянным окошком посередине; зажимом к этому устройству крепился длинный нарезной болт с металлической крестовиной и разнообразными крошечными винтиками.

— Это микроскоп, — пояснил Слейд.

Я осмотрела печь — чудовище из кованого железа с восемью газовыми конфорками. На ней стояла огромная кастрюля. Я подняла крышку. Мерзкий смрад от гниющей массы мяса и костей вырвался наружу. Я поспешно опустила крышку обратно. Обследуя кладовку, мы зажимали носы, чтобы не вдыхать запах испорченных продуктов. Настенные стеллажи здесь были забиты такой же лабораторной посудой, какую мы нашли в шкафах. На донышках скопился коричневый заплесневелый осадок. Под стеклянными колпаками стояли такие же склянки плюс огарки свечей. Отдельные полки были заставлены штативами со стеклянными трубками, заткнутыми пробками и наполненными мутной жидкостью. Некоторые пробки вылетели, и жидкость забрызгала стены. На полу стояло несколько жаровен, словно Кавана поддерживал в кладовке не холод, а тепло.

— Если это еда, то у доктора Кавана очень странная диета, — заметила я.

— Должно быть, это часть его экспериментов, — предположил Слейд, — хотя их цель мне неясна. Не вижу никаких свидетельств того, что он работал над созданием какого-то оружия.

В столовой мы нашли механические приспособления — похожие на детские вертушки вентиляторы, приводимые в действие с помощью кривошипов, и кузнечные мехи, соединенные с велосипедом. Когда Слейд объезжал комнату на велосипеде, мехи качали воздух.

— Мне начинает казаться, что Кавана — мошенник, — сказала я. — Вероятно, он пытался заставить британское правительство поверить в то, что он создает новое оружие, а на самом деле ничего подобного не делал. Может, он и Вильгельма Штайбера водит за нос?

— У меня такое же ощущение, — согласился Слейд, — но я не готов поверить, что гонялся за оружием, которого не существует.

Он вышел из комнаты. Хоть следовало испытать облегчение, узнав, что Британии не грозит новое неведомое оружие, я не могла не думать о том, что Катерину из-за него убили. Штайбер верил, что оружие существует, и, вероятно, не ошибался. Поиски необходимо было продолжать.

Кухня оказалась единственным помещением, куда был подведен газ. Слейд зажег масляную лампу, которую нашел там же, а я тем временем погасила газовые фонари. Освещая себе путь этой лампой, мы стали подниматься по широкой лестнице. Все комнаты на втором этаже были пусты, за исключением одной, находившейся в круглой башне. Здесь-то и жил Найал Кавана. Неубранная кровать с грязными простынями стояла посреди разбросанной по полу испачканной одежды и пустых винных бутылок, здесь же находился ночной горшок с застоявшейся мочой и засохшими фекалиями. На столике рядом с кроватью в грязных тарелках лежали огрызки окаменевшего сыра и зачерствевшие хлебные корки.

Думаю, излишне описывать наполнявшую комнату вонь.

Слейд распахнул окно. Мы осмотрели книжный шкаф, забитый научными текстами, потом письменный стол, на котором были навалены ручки, чернильницы, тетради и бумаги. Бумаги были испещрены рисунками и записями Найала Кавана. Я перебирала их, пока Слейд листал тетрадь, однако никак не могла избавиться от ощущения его близости. Взглянув на него, я увидела, что и он смотрит на меня, но он быстро отвел взгляд. Несмотря на тот факт, что мы просто работали вместе и ничего более, нас связывали невидимые узы любви, в которой он мне признался. Моя же любовь оставалась необъявленной и запретной.

Слейд передал мне тетрадь.

— Я не могу читать это вслух. Такие слова в присутствии дамы не произносят, — сказал он.

Пришлось мне прочесть самой:

«Я нашел шлюху, которая больна гонореей. Заплатил ей за то, чтобы она позволила взять у нее соскобы из влагалища. Приготовил питательную субстанцию, смешав овечью кровь и бараний бульон и прокипятив эту смесь вместе с лошадиными копытами; разлил полученную жидкость в плоские склянки и дал отстояться. Затем нанес на поверхность этой питательной субстанции слизь из влагалища, поместил склянки под стеклянные колпаки и зажег под ними свечи, которые выжгли воздух. Выращивание продолжалось три дня, и я получил культуру, состоящую из бурно разросшейся плесени, слизи и пены. Разделив составные этой культуры, я повторил процедуру и получил относительно чистый биологический материал. Теперь мне нужно найти здоровых женщин, чтобы испытать его на них».

— Это объясняет склянки в кладовой и овец в амбаре, но что все-таки задумал Кавана? — Слейд с отвращением покачал головой. — Я не дока в науках, но знаю: то, что он описал, не является общепринятой практикой.

Я едва слушала Слейда, потому что была потрясена, вспомнив тетрадь из уайтчепелского подвала.

— Он их нашел, — сказала я.

— Что?

— Здоровых женщин. — Я поведала Слейду о тетради, пересказала записи из нее и поделилась своими соображениями: — Кавана последовательно подцепил на уайтчепелских улицах Мэри Чэндлер, Кэтрин Медоуз и Джейн Андерсен, осмотрел их, чтобы убедиться, что они здоровы, а затем заразил своей «культурой». — Я представила себе, как он наносит плесень на интимные органы этих женщин, и желчь подступила у меня к горлу. — Через несколько недель он снова осмотрел их, убедился, что они заразились, и убил, чтобы провести вскрытие. — От ужаса мой голос звучал сдавленно. — Он даже сделал соответствующие рисунки.

Слейд неотрывно смотрел на меня.

— Так вы это нашли в уайтчепелском доме?

— Да, — подтвердила я. — Найал Кавана — уайтчепелский Потрошитель. Жертвы были объектами его экспериментов.

— Боже милостивый! — Слейд был потрясен правдой о Кавана, которую мне удалось разузнать. — Кавана не изобретает оружие, он выращивает возбудителей болезней, биологическую культуру, которую можно получить от больного человека, вырастить в лаборатории и распространить на других людей!

Слейд пролистал тетрадь; хмурясь, прочел неразборчивые и неопрятные записи.

— Наверное, он был пьян, когда писал это. Посмотрите: на бумаге остались винные пятна.

«Голландские ученые изучили образцы воды, почвы, овощей и тканей животных под микроскопом и обнаружили крошечные организмы, копошащиеся внутри. Я повторил их опыты и сам увидел эти микроорганизмы. — Он оставил в тетради их изображения, имевшие сферическую, яйцевидную или червеобразную форму. — Согласно моей теории, именно отдельные разновидности таких простейших организмов и являются возбудителями всех заразных заболеваний».

— Мой друг доктор Форбз упоминал о теории Кавана, — припомнила я. — Он сказал, что ее подвергли осмеянию и она явилась одной из причин его исключения из Королевского общества.

— Кавана это заслужил, — сказал Слейд. — Его теория противоречит веками накопленному научному опыту, мнению лучших в мире умов и просто здравому смыслу. Если Кавана в это верит, то он не только мошенник, но и просто сумасшедший!

— Сумасшедший или нет, но он очень опасен. Даже если он не способен действительно помочь России победить в войне против Англии, он — убийца. — Меня вдруг осенило: — А может, мы неправильно поняли смысл работы Кавана? Может, он и впрямь изобрел оружие?

— О чем это вы?

Пока я говорила, идея окончательно оформилась у меня в голове:

— Мы считали, что оружие — это какое-то устройство. Но что, если это совершенно новое средство истребления людей? — Слейд выглядел озадаченным, и я поспешно продолжила: — Не важно, что его теорию осмеяли. Найал Кавана доказал, что может выращивать биологическую культуру, способную возбуждать болезни, и с ее помощью заражать людей. Вероятно, он изобрел и средство, позволяющее делать это в крупных масштабах, то есть одновременно заражать многих людей.

— В ходе войны невозможно применять эти организмы выборочно, пострадают обе стороны. К тому же болезнь, которой он заразил тех женщин, не смертельна.

— Но есть ведь и другие болезни, — возразила я, не сомневаясь в собственной логике. — Разные лихорадки, холера, тиф, туберкулез — они унесли тысячи жизней. Что, если Кавана изобрел какой-то особый способ распылять биокультуры, порождающие такие болезни?

— Это абсурдно. Вы слишком долго имели дело с художественным вымыслом, сочиняя свои произведения, и в конце концов начали сами в него верить… — Слейд вдруг запнулся, видимо, что-то припомнив, и его осенило: — Вентиляторы. Велосипед, соединенный с кузнечными мехами. Вот для чего они — чтобы распространять болезни воздушным путем. Проклятие! Вы правы. — Его глаза наполнились ужасом. — Если Найалу Кавана удалось создать подобное средство массового уничтожения, он может вызвать эпидемию чумы!

Это было страшно даже себе представить.

— Что же нам делать? — воскликнула я.

— Нам ничего делать не надо. Вы отправитесь домой, а я… — Слейд неожиданно замолчал.

— Что?

Он приложил палец к губам. Теперь и я услышала звук шагов, приближавшихся к дому. Заскрипели ворота. Слейд погасил лампу. Мы подбежали к окну и увидели далеко внизу трех мужчин, направлявшихся ко входу.

— Кто это, черт возьми? — пробормотал Слейд.

Мужчины несли фонари, но их лиц мы не видели. Они поднялись по ступенькам и скрылись под крышей портика. Спустя мгновение раздался громкий стук в дверь.

— Кавана! — закричал один из мужчин. — Если вы здесь, открывайте!

— Это лорд Истбурн, — прошептала я. — Я узнаю его голос.

— Лорд Истбурн?! — На лице Слейда, освещенном луной, отразилось недоумение. — Что он здесь делает?

Настала пора поделиться со Слейдом последней информацией, добытой мною в Уайтчепеле. Я рассказала ему о письме, написанном рукой лорда Истбурна.

— Это он оснастил лабораторию для Кавана. Доктор Кавана работает на него.

— Боже, боже, да вы полны сюрпризов. — Слейд посмотрел на меня с изумлением.

— Но я по-прежнему не понимаю, почему, если Кавана работает на английское правительство, о нем и его изобретении ничего не известно лорду Пальмерстону?

— Лорд Истбурн чрезвычайно амбициозен, — сказал Слейд. — Вероятно, узнав об изобретении, он решил нанять Кавана в обход лорда Пальмерстона.

— Но почему?

Было слышно, как лорд Истбурн тихо переговаривается со своими людьми на крыльце.

— Быть может, он не знал, будет ли работать изобретение, хотел подождать, пока Кавана представит успешный результат и только потом рассказать обо всем лорду Пальмерстону и королеве. Это принесло бы ему невиданное продвижение в карьере. — Слейд с минуту подумал. — Вероятно, он даже планировал ускорить начало войны между Британией и Россией. Она дала бы ему шанс продемонстрировать оружие Кавана, а победа Британии сделала бы его героем.

— Теперь я понимаю, почему он оставил меня в Ньюгейтской тюрьме: не хотел, чтобы я кому-нибудь проговорилась насчет изобретения и чтобы стало известно, что Кавана ангажирован без официальной санкции.

— А я теперь понимаю, что сталось с письмом, которое я направил лорду Пальмерстону, — мрачно подхватил Слейд. — Лорд Истбурн наверняка перехватил его, прочел и оказался перед выбором: показать его Пальмерстону, предупредить того о происках Вильгельма Штайбера и встать на мою защиту — или сохранить свой секрет.

Снаружи лорд Истбурн снова крикнул:

— Кавана! — и замолотил по двери. Затем я услышала, как кто-то ковыряется в замке ключом и открывает дверь.

— Они входят! — прошептала я.

Послышались шаги в передней и голос лорда Истбурна:

— Обыщите дом.

Он и его люди начали подниматься по лестнице.

— Они не должны нас найти, — так же шепотом ответил мне Слейд.

Подтолкнув меня к кровати Кавана, он сделал знак залезть под нее и последовал за мной. Пока люди Истбурна расхаживали по дому, мы лежали там лицом вниз. Несмотря на страх, я остро ощущала близость Слейда — его дыхание, запах, тепло его тела — и почти непреодолимое желание коснуться его руки. Он лежал напряженный и неподвижный. Полоса света упала на пол комнаты, когда в нее вошел один из приспешников Истбурна. Мы со Слейдом затаили дыхание.

— Грязная свинья, — буркнул человек и вышел. Было слышно, что он поспешно сбежал по лестнице и крикнул: — Кавана там нет. Дом пуст.

Мы наконец сделали выдох.

— Ну, тогда продолжим, — отозвался лорд Истбурн откуда-то со стороны кухни.

Там слышались звук шагов и плеск жидкости, потом лорд Истбурн и его люди вышли из дома. Слейд вылез из-под кровати, я — за ним. Выглянув из окна, мы услышали треск ломающихся веток в кустах, росших вдоль дома, снова какой-то плеск и почувствовали едкий запах.

— Это керосин, — прошептала я.

Слейд тоже принюхивался, но повернувшись к двери.

— А я чувствую газ — видимо, они открыли газовые краны.

Мы посмотрели друг на друга, внезапно осознав, что это значит. Снаружи донесся хлопок, за ним — рев и треск. Оранжевое пламя осветило ночь. Слейд схватил меня за руку, и мы побежали к лестнице, но она была уже перекрыта огнем, который змеился по полу, как дракон, и бросался на стены, облитые керосином.

— Придется выбираться через окно, — крикнул Слейд.

— Зачем лорду Истбурну понадобилось сжигать дом? — успела спросить я, пока мы перебегали из комнаты в комнату. Пламя лизало окна, снаружи дом уже полыхал вовсю.

— Чтобы уничтожить доказательства работы Найала Кавана и все, что свидетельствует о его связи с ним, — ответил Слейд.

— Может, он знает, что Кавана убил тех женщин в Уайтчепеле? Если его связь с Кавана станет достоянием общественности, разразится грандиозный скандал!

— Это еще один вероятный мотив, — согласился Слейд, подталкивая меня по лестнице. — Лорд Истбурн также мог осознать, что оружие Кавана слишком опасно для использования, и не захотел, чтобы его имя хоть как-то было связано с ним.

— Если бы он знал, что ему удалось загнать в огненную ловушку двух свидетелей, он был бы в восторге.

— Вот чего вы добились, отказавшись уйти, когда это еще было возможно!

Дым наполнил весь дом; мы давились и кашляли. Добежав до чердака, Слейд распахнул окно, в него ворвался раскаленный дымный воздух, рев пламени стал громче. Слейд выбрался наружу и спрыгнул на крышу купола, находившуюся футах в десяти внизу.

— Прыгайте! — крикнул он, подняв руки.

Я беззвучно прочла короткую молитву и прыгнула. На миг, пока я летела в надувшемся, словно шар, платье, сердце мое подскочило к самому горлу. Потом руки Слейда крепко сомкнулись вокруг меня, и он поставил меня на крышу. Мы в смятении взглянули вниз. Земля виднелась не менее чем в тридцати футах под нами — и ни одного дерева достаточно близко, чтобы можно было слезть по нему. Вся долгая история этого дома сгорала в огне. Вдали послышался звон колоколов, призывающий пожарную команду, но она, разумеется, не могла прибыть достаточно быстро. Мы были обречены.

— Мисс Бронте! — позвал голос снизу.

Что-то в последнее время приходилось слышать этот голос куда чаще, чем хотелось бы. В изумлении я взглянула вниз:

— Мистер Хелд?

— Да, это я!

— Кто? — удивился Слейд.

— Оливер Хелд, — ответила я. — Мой знакомый.

Из окутанных дымом деревьев показался мистер Хелд.

— К вашим услугам, мисс Бронте. — Запрокинув голову, он тащил к дому лестницу, глядя на меня с обычной радушной улыбкой.

— Что он здесь делает?

— Должно быть, следовал за мной. Опять. — И снова я его не заметила, хотя он наверняка ехал за мной от самого Гаворта в Озерный край, потом в Лондон и Тонбридж, каким бы невероятным это ни казалось. А Слейд был слишком сосредоточен на другом, чтобы засечь мистера Хелда, прятавшегося где-то поблизости. Я рассмеялась: однажды мне пришлось дать мистеру Хелду пощечину за его нахальство, теперь я готова была расцеловать его за то же самое.

— Есть ли еще что-нибудь, что вы забыли мне рассказать? — съязвил Слейд.

Мистер Хелд пристроил лестницу к куполу. Слейд велел мне идти первой. Пока я спускалась, мистер Хелд держал лестницу. Ее основание находилось так близко к горящей стене, что мои юбки покрылись сажей. Но я благополучно приземлилась, как и Слейд через несколько секунд после меня.

— Благодарю вас, — сказала я мистеру Хелду.

— Ради моей любимой писательницы — все, что угодно, — ответил он с легким поклоном.

— Бежим! — крикнул Слейд и потащил нас от полыхающего дома.

Когда мы мчались по заросшей сорняками лужайке, газ в доме взорвался, и стены внутри обрушились с оглушительным грохотом, превосходившим самый сильный гром. Взрывной волной меня подкинуло в воздух и плашмя швырнуло на землю. Мы все трое оказались распростертыми на земле. Я взглянула через плечо. Дом являл собой сплошную массу огня, который ревел, выстреливая снопами искр и окрашивая ночное небо в оранжевый цвет. Черный дым клубился вокруг дымоходов, все еще торчавших из уже проваливавшейся крыши. Трещали оконные стекла, разбрызгивая осколки, сыпавшиеся на нас.

Слейд первым вскочил на ноги и стал подгонять нас:

— Давайте, давайте!

Мы устремились к границе участка. Падая, я сильно ушибла правое колено и теперь хромала, поддерживаемая с двух сторон Слейдом и мистером Хелдом. Между нами и стеной, окружавшей территорию работного дома, темнели деревья. Я услышала очередь более тихих хлопков и поначалу приняла их за взрывы, продолжающиеся внутри дома, но тут что-то воткнулось в землю прямо передо мной, взметнув фонтанчик грязи.

— Стреляют! — крикнул Слейд. — Прячьтесь!

— Кто стреляет? — задыхаясь, спросил мистер Хелд, пока мы мчались к деревьям. Он выглядел испуганным. Мне стало жаль его: ведь он всего лишь хотел быть поближе ко мне и не рассчитывал на такое ужасное приключение.

— Лорд Истбурн и его люди, — ответила я. — Должно быть, они задержались, чтобы убедиться, что дом сгорел дотла, увидели нас и решили, что нас нельзя оставлять в живых.

— Кто такой лорд Истбурн? — недоумевал мистер Хелд.

— Потом объясню.

Казалось, что до этих деревьев — не меньше мили. Я ковыляла быстро, как могла. Раздалось еще несколько выстрелов, взрыхливших землю вокруг нас. Теперь стреляли слева. Я повернула голову в том направлении, Слейд тоже.

— Это не лорд Истбурн, — сказал он.

К нам бежал человек с пистолетом в поднятой руке. Его белокурые волосы тускло светились в отблесках огня. Это был приспешник Вильгельма Штайбера, атлет. В тот миг, когда мы поравнялись с деревьями, он выстрелил снова. Слейд свалил меня с ног и прижал к земле. Пуля просвистела над нами. Еще один выстрел раздался справа. Мистер Хелд дернулся, обернулся и зашатался.

— Его убили! — закричала я.

— Прячьтесь за деревьями, быстро! — приказал Слейд и подхватил мистера Хелда, не дав ему упасть. — Давайте же!

Ползком пробираясь среди деревьев, я заметила мужчину возле амбара. Он стоял в темноте, поскольку амбар заслонял его от огня. Лунный свет серебрил рукоятку его пистолета и отражался в белесых глазах. Это был Вильгельм Штайбер.

Видение длилось всего лишь миг, но я точно знала, что и Штайбер заметил и узнал меня. Я нырнула в гущу деревьев, как кролик, спасающийся от ястреба. Слейд, волоча на себе мистера Хелда, — за мной. Остановились мы лишь возле стены. Слейд положил мистера Хелда на землю.

Я склонилась над ним и окликнула по имени:

— Оливер, куда вы ранены?

Он застонал. В пробивавшемся сквозь листву лунном свете я увидела, что его лицо мертвенно серо, глаза и рот широко открыты, словно он тщетно пытался заглотнуть воздух. Рубашка на его груди насквозь пропиталась кровью.

— Не двигайтесь, — поспешно сказала я. — Мы вам поможем.

Слейд разорвал рубашку мистера Хелда. Его грудь оказалась залита кровью, которая продолжала струиться из раны в ее правой части. При каждом вздохе раневое отверстие издавало чавкающий и булькающий звук.

— Пуля вошла в легкое, — сказал Слейд. — Мы ничего не можем сделать.

— Тогда надо отвезти его к врачу!

Дыхание мистера Хелда слабело. Я схватила его за руку. Он судорожно сжал мою ладонь и умоляюще посмотрел на меня. Его губы беззвучно произнесли мое имя. Затем дыхание замерло, рука безвольно обмякла, взгляд сделался пустым.

— Он мертв, — сказал Слейд.

— Нет! — закричала я. От горя мое чувство благодарности и вины перед мистером Хелдом усилилось многократно. Он спас мне жизнь, а я даже так и не подписала ему его любимую книгу.

В отдалении продолжал бушевать пожар, дом начал с грохотом рушиться. Сквозь деревья к нам приближались шаги. Слейд оторвал меня от мистера Хелда.

— Это Штайбер со своими людьми. Бежим!

Глава тридцать первая

В город мы добирались кружным путем. Было, наверное, около девяти часов, когда мы достигли главной улицы; никого поблизости видно не было. Дома стояли темными, хотя небо светилось оранжевым сиянием от горящего работного дома. Неподалеку от «Розы и короны» Слейд остановился:

— Здесь мы распрощаемся.

Меня охватила паника, такая же, как тогда, когда мы оказались в огне.

— И куда вы направляетесь?

— Обратно в лабораторию, — ответил Слейд, — чтобы найти Штайбера. Я нужен ему больше, чем вы. Выманю его и его людей из Тонбриджа и отдам в руки правосудия. Вам ничто не будет угрожать.

— А что должна делать я?

— Оставаться здесь, — сказал Слейд. — Я сам справлюсь со Штайбером и сниму подозрения с нас обоих. Вам незачем больше об этом беспокоиться.

Это было вполне в его духе: единолично брать на себя решение всех мировых проблем. За отвагу я его и любила. Но он поставил меня на какой-то недосягаемый пьедестал, потому что думал, будто я слишком хороша для него, и от этого я чувствовала себя очень неловко. Меня злило, что я буду сидеть сложа руки, пока он будет сражаться за меня, к тому же события прошлых лет показали, что вместе мы можем достичь большего, чем по отдельности.

Я искала предлог, чтобы задержать Слейда.

— У вас на рубашке кровь, вы ранены?

Слейд бросил взгляд на свое плечо:

— Это просто царапина.

Я обошла его вокруг, пристально осматривая, и воскликнула:

— Да у вас вся спина в крови!

Его рубашка и впрямь выглядела так, словно ее покрасили в алый цвет и порвали на лоскуты. Он обернулся, чтобы посмотреть.

— Должно быть, поранился осколками от взрыва и даже не заметил этого.

— Вам следует показаться врачу, — сказала я.

— Нет времени. Ничего со мной не случится.

— Позвольте мне, по крайней мере, осмотреть ваши раны.

— Не стоит. — По выражению его лица можно было догадаться, что ему претит сама мысль о том, что я увижу его раздетым, раненым, уязвимым и слабым.

— Но вы не можете ходить с кровоточащими ранами, — сказала я. — Они могут воспалиться. К тому же вы будете привлекать внимание.

С последним доводом не мог не согласиться даже он, поэтому позволил мне завести его в гостиницу. Я была рада, что зарегистрировалась под вымышленным именем как замужняя дама: теперь любой, видя нас, принял бы Слейда за моего мужа, и никто не заподозрил бы, на что в действительности способна знаменитая писательница, старая дева Каррер Белл. Мы со Слейдом незаметно проскользнули в мой номер с роскошной кроватью под балдахином. Неприличие ситуации смущало, ее интимный характер одновременно и волновал, и беспокоил меня. Но по-другому я поступить не могла: Слейд нуждался в помощи.

Пока он стягивал с себя рубашку, я отправилась искать управительницу, которая снабдила меня махровой мочалкой, бинтами и бутылочкой спирта. Я сказала ей, что мой муж попал в небольшую аварию, ранен и его рубашка безнадежно испорчена. Она выдала мне чистую рубашку, забытую кем-то из прежних постояльцев. Когда я вернулась, Слейд сидел на стуле, обнаженный по пояс. Несмотря на стыд, испытанный при виде его наготы, я не удержалась и вздрогнула: его спина представляла собой кровавое месиво с торчавшими из него осколками стекла. Пока я наливала в таз воду из кувшина, ни один из нас не проронил ни слова. Мы не смотрели друг на друга. Я осторожно вынула осколки из ран. К счастью, кое-какой медицинский опыт у меня сохранился с тех пор, как я ухаживала за своими сестрами и братом, а раны оказались неглубокими. Промывая их, я заставляла себя не обращать внимания ни на его эластичные сильные мускулы, ни на жар, исходивший от его тела, старалась не смотреть поверх плеча на его обнаженную грудь, но не могла избавиться от желания приласкать его, от разливавшегося по всему телу острого чувства. Промокая раны спиртовым тампоном, я тщилась представить себя медсестрой, а Слейда — своим пациентом.

Что мне позорно не удавалось.

— Ну вот, кровотечение прекратилось, — сказала я, накладывая повязку. — Скоро все заживет.

Он надел чистую рубашку. Выражение его лица оставалось холодным и тяжелым; он запечатал от меня свою душу. Мне хорошо было известно чувство, которое испытываешь в присутствии того, кто тебя отверг. Придется отпустить Слейда. Но внезапно эмоции захлестнули меня. Его признание, лорд Истбурн, пожар, Вильгельм Штайбер, смерть Оливера Хелда и то, как мы едва унесли ноги, да еще после убийства Катерины, моего ареста и испытания, через которое пришлось пройти в Бедламе, — все это оказалось слишком для меня. Я разрыдалась.

Слейд вел себя отстраненно, словно находился за миллион миль от меня.

— Вы почувствуете себя лучше, когда окажетесь дома, в кругу семьи, — сказал он.

— Моей семьи больше нет, — выдавила я между всхлипами. — Пока вы находились в России, Эмилия, Анна и Бренуэлл умерли от чахотки.

— Боже милостивый! — Слейд был потрясен и смущен. — Простите. Я не знал.

Он обнял меня, но я заплакала еще пуще: хотя Слейд пока был со мной, я чувствовала, что потеряла и его.

Поколебавшись, он произнес:

— Вижу, вы расстроены из-за Оливера Хелда. Он был вашим близким другом?

Я догадалась, что хочет знать Слейд: были ли у нас с мистером Оливером Хелдом романтические отношения. Мне было интересно, ревнует ли он меня, но даже если так, какое это имело значение? У меня было достаточно других доказательств его любви, а я его отвергла. На миг я даже испытала мимолетное искушение сказать, что любила мистера Хелда, чтобы отомстить Слейду за его выходку с Катериной, но это было бы проявлением неуважения к покойному и неправдой, а я не имела склонности к подобным лукавым играм, поэтому ответила:

— Нет. Он просто был поклонником моего романа. Мы встречались всего несколько раз. — Я сбивчиво рассказала, как мистер Хелд ходил за мной по пятам. — Но он был хорошим человеком, а я вела себя по отношению к нему злобно. Как бы мне хотелось исправить это, но увы… Он спас мне жизнь и умер из-за меня.

Я рыдала, зарывшись лицом в грудь Слейда, а он стоял, напрягшись, будто я была осиротевшей незнакомкой, искавшей у него утешения. Моя взаимная любовь к нему была столь же безнадежна, сколь безнадежной бывает любовь безответная. Но порой тело не приемлет того, что понимает разум. Я невольно подняла лицо, наши глаза встретились. Из моих текли слезы, в его застыла тревога. Я чувствовала, что он хочет отстраниться от меня, но не может. Меня охватила эйфория, какую испытывает человек, переживший катастрофу, и с ней пришла инстинктивная жажда наслаждаться жизнью. Я знала, что Слейд чувствует то же самое. Его тело расслабилось, он склонил голову и впился губами в мои губы с силой, не уступавшей силе пожара в работном доме. Он целовал меня с жаждой и страстью, равными моим собственным.

Я всегда презирала романы, в которых героиня видит звезды или слышит музыку, когда целуется с героем, но теперь поняла, насколько правдиво это клише. Я не видела звезд и не слышала музыки, но под моими закрытыми веками полыхали молнии, и обоих нас сотрясало, словно громом. Желание одержало верх над моими скромностью и понятием о приличиях, я пила Слейда, как женщина, умирающая от жажды, пьет долгожданную воду, и ощущала привкус крови, дыма и огня. Тело мое таяло в его объятиях. Отвердевшая сердцевина его чресел властно прижалась ко мне, и я поняла: если бывшие любовники вновь обретают любовь, они не могут начинать с самого начала — с невинных поцелуев в щеку. Они вмиг погружаются в самую глубину отношений, когда-то существовавших между ними. Мне хотелось большего, нежели то, что случилось между нами три года назад в лесу, в Шотландии. Прочь стыд и мысли о грехе — я хотела полного и безоговорочного слияния, какого никогда еще не испытывала, но о каком всегда мечтала.

Мы начали медленно двигаться к кровати, но вдруг Слейд отпрянул от меня. Тяжело дыша, с лицом, искаженным желанием и ужасом, он сказал:

— Я не должен был этого делать. — То ли он не сознавал, что я сама спровоцировала его на поцелуй, то ли решил взять всю вину на себя. — Простите.

Я ужаснулась собственному опрометчивому поведению и мысли о том, какие последствия оно могло иметь, будь Слейд более слабым и менее благородным человеком. Пока он шел к двери, я стояла, мучительно страдая от безнадежной страсти.

— Прошу вас, не покидайте меня! — крикнула я.

— Мне пришлось бы уйти, даже если бы мы… — Слейд тряхнул головой. — Мне нужно разобраться со Штайбером, а потом — с Кавана. А когда я покончу с ними, настанет черед лорда Истбурна.

— Вы не уйдете без меня, — я подбежала к двери и загородила ее спиной.

Рассерженный от неудовлетворенного желания, Слейд нетерпеливо сказал:

— Мы же договорились, что осмотр работного дома будет последним действием, в котором вы участвуете.

— Это было тогда. Теперь все изменилось. — Я старалась забыть о том, как на меня нахлынуло желание, успокоиться и рассуждать здраво. — Я тоже хочу отомстить Штайберу. Он не только пытал меня в Бедламе, он убил моего самого преданного поклонника, человека, спасшего мне жизнь. Я в моральном долгу перед мистером Хелдом. Кроме того, у меня свои счеты с лордом Истбурном, и я должна заставить обоих негодяев заплатить за все.

— И как, господи прости, вы намерены это сделать? — взмолился Слейд, заслоняясь от меня раздражением и гневом.

— Что-нибудь придумаю. А как вы собираетесь найти Найала Кавана?

— Что-нибудь придумаю.

— Я могу сберечь вам время и силы.

Слейд подозрительно прищурился.

— О чем вы говорите?

— Когда мистер Хелд появился, чтобы спасти нас, вы спросили, есть ли еще что-нибудь, что я должна вам рассказать. Тогда у меня не было возможности ответить.

— И что же это?

— Я знаю, куда мог отправиться Найал Кавана, — сказала я.

— Куда? — требовательно спросил Слейд.

Я сложила руки на груди.

— Не скажу, если вы не пообещаете взять меня с собой.

Слейд застонал:

— Опять шантаж! Почему, скажите на милость, меня это уже не удивляет? Ладно, говорите, куда, по вашему мнению, отправился Кавана. Я только схожу к себе за вещами — и встретимся на вокзале через час.

Я представила себе, как приезжаю на вокзал и обнаруживаю, что ондавным-давно уехал.

— Нет. Я не скажу вам, куда мы направляемся, до тех пор, пока мы не будем в пути.

Выражение лица Слейда сделалось зловещим, но он понимал, что я не отступлю.

— Прекрасно. Но это будет наша последняя совместная вылазка. И еще… — Он запнулся в поисках подходящих слов, потом закончил: — Насчет того, что здесь случилось. Обещаю, что это больше никогда не повторится.

* * *

Я почти ждала, что Слейд не появится на вокзале, но он уже ждал меня с чемоданом в руке.

— А теперь рассказывайте, куда мы едем, — потребовал он, когда мы подошли к кассе.

— Два билета до Лондона, — сказала я кассиру.

— Зачем? — удивился Слейд. — Разве мы не обшарили город вдоль и поперек и не знаем наверняка, что Кавана там нет?

— Лондон — лишь первая наша остановка.

— Могу ли я поинтересоваться, какой будет конечная?

Если это стало бы ему известно, он мог сбежать от меня по дороге.

— Поинтересоваться можете, но скажу я вам лишь то, что готовиться надо к долгому путешествию.

Слейд продемонстрировал свои дедуктивные способности:

— Мы едем в Ирландию, не так ли? Чтобы охотиться на Кавана на его территории?

Это мне пришлось в конце концов признать.

— Но нельзя же рассчитывать, что мы наткнемся на него, просто слоняясь по Ирландии, — сказал Слейд. — Полагаю, у вас есть соображения относительно того, где именно искать?

— Есть.

Прибыв в Лондон, мы пересели на поезд, шедший в северном направлении, и ехали на нем всю ночь. Перевал через горный хребет Сноудонии^[98] я проспала и проснулась, лишь когда поезд с грохотом переезжал через залив Менай по мосту Британия.^[99] Восход солнца превратил поверхность воды в рябь расплавленного золота. Вскоре мы были уже на Англси — большом острове у побережья Уэльса. Мы плавно скользили мимо зеленеющих кукурузных полей к Хилхеду, порту, откуда отправлялись паромы через Ирландское море. Сойдя с поезда и позавтракав в вокзальном буфете, мы направились к причалу, где пароходы брали на борт пассажиров. На протяжении всего путешествия мы почти не разговаривали друг с другом, молчали мы и теперь. Ни мне, ни Слейду не хотелось пока возвращаться к неприятным темам, к которым в конце концов все же предстояло вернуться. Мы купили билеты на пароход до Дублина. Я расплатилась за них из фонда, субсидированного лордом Пальмерстоном; у Слейда не осталось почти ничего из тех денег, которые он припрятал где-то в Англии, прежде чем отправиться в Россию, и забрал по возвращении.

Во время нашего плавания разыгрался шторм, и вместо положенных четырех часов оно продлилось восемь. Будучи предрасположена к морской болезни, я не решалась спуститься в помещение под палубой, где качка чувствовалась сильнее всего и где было полно страдавших от нее пассажиров. Сдерживать тошноту я могла, лишь сидя с закрытыми глазами в шезлонге на палубе, невзирая на дождь. На мое счастье при подходе корабля к суше море успокоилось. Почувствовав себя лучше, я стояла у палубных перил, глядя на приближавшиеся зеленые холмы Ирландии, окутанные туманом.

Это было место, где сходились два разных мира. Один — земля мифов и фантазий, воздушных призраков, играющих на скрипках, арфах и свирелях; гномов, подмененных эльфами детей и магических заклинаний; кельтских воинов, бродячих бардов и крепкого виски. Другой — родина моих предков. Мой отец, один из десяти детей в семье, вырос на скромной ферме в графстве Даун. Его братья так там и остались, а папа уехал из Ирландии в 1802 году в Кембридж, в Сент-Джонз колледж, учиться. Уже будучи посвященным в духовный сан, он предпринял поездку в Ирландию, чтобы встретиться с родными, и больше никогда туда не ездил.

Я же вообще не бывала в Ирландии и считала себя до мозга костей англичанкой. Но когда корабль причалил в Кингстоне, невольно почувствовала родство с этой землей, хотя на первый взгляд она показалась, мягко выражаясь, непривлекательной. День был серым, пирсы заброшенными, увеселительный парк уныло скучал в грязно-серой пелене дождя. Единственными ирландцами, которых я увидела, были докеры, разгружавшие суда. Но когда они перекрикивались, в модуляциях их голосов я улавливала знакомые папины интонации — папа так никогда полностью и не избавился от ирландского акцента. На станции, куда мы наконец добрались, я попросила в кассе два билета до Дублина, и Слейд с удивлением посмотрел на меня:

— Не верю своим ушам: у вас прорезался ирландский акцент. — Его собственное произношение было безупречным; полиглот и мастер перевоплощений, он казался сейчас стопроцентным ирландцем.

— В детстве я разговаривала с ирландским акцентом: у папы переняла, — припомнила я. — Наверное, сейчас он вернулся.

Пять миль пути на север, до Дублина, мы ехали в дилижансе мимо затянутых сеткой дождя пригородных доходных домов, и я размышляла о том, что существует еще и третья Ирландия — мир, сотворенный англичанами. В 1541 году Генрих Восьмой провозгласил себя королем Ирландии и отнял земли у ирландских феодалов. Елизавета Первая и Иаков Первый завершили завоевание. Протестанты-англичане колонизовали Ирландию и составили ее новый правящий класс. В 1641 году ирландские католики восстали, и католическое мелкопоместное дворянство ненадолго вернуло себе контроль над страной, пока Оливер Кромвель снова не завоевал Ирландию в 1653 году. Последовал самый кровавый период ирландской истории. Треть ирландцев-католиков была истреблена. Большая часть их земель перешла к британским колонистам. Согласно законам против папистов и нонконформистов, католикам было запрещено служить в государственных учреждениях и приобретать определенные профессии, они были лишены права собственности и права голоса, а также была ограничена деятельность католической церкви.

Французская революция снова воспламенила бунтарский дух в Ирландии. В 1791 году «Союз объединенных ирландцев» восстал против английского господства. На стороне бунтарей сражался брат тогдашнего папы римского. Но восстание было подавлено ценой кровавой резни, которая унесла жизни многих его участников, а также мирных жителей; уцелевших подвергли пыткам и казнили — через сожжение на костре или повешение. В результате ирландского восстания 1798 года погибло около пятидесяти тысяч человек. Его результатом стал принятый в 1801 году «Акт об унии», упразднивший ирландский парламент и сделавший Ирландию частью Соединенного королевства. В июле 1848 года — года, когда революция пронеслась по всей Европе, — организация националистов под названием «Молодая Ирландия» сделала попытку поднять восстание в Типперэри, но оно без труда было подавлено силами полиции. Англия по-прежнему твердо держала Ирландию под своим каблуком.

Я — непоколебимая патриотка Англии, но, наполовину происходя из дождливой туманной страны, которую видела сейчас из окна, не могла не сочувствовать побежденной стороне, Ирландии. Здесь, на ирландской земле, во мне боролись две крови.

На станции в Дублине я сказала:

— Сегодня уже поздно ехать в родовое поместье Найала Кавана. Нужно найти ночлег.

— У меня здесь есть друзья, — сказал Слейд. Он имел друзей во всех уголках мира, это были люди, с которыми он знакомился, колеся по свету в силу своей шпионской службы. — Они выделят мне постель. А для вас у меня есть идеальное место.

Хотя мне не хотелось разлучаться с ним, я не возразила, полагая, что теперь, когда мы заехали так далеко, он меня не бросит. К тому же я не сомневалась, что Вильгельм Штайбер уже выследил, куда мы направились. Более того, ночевать в одном месте было для нас более опасно, чем провести ночь врозь.

Слейд нанял кэб, и мы поехали через старый город. Вечерний воздух был наполнен торфяным дымом, который окутывал серые каменные дома и поднимался до самых соборных шпилей. Запустение, тишина и безысходность — таково было мое первое впечатление о Дублине. Вдоль главных артерий города, в общественных местах и элегантных особняках на фешенебельных площадях горели газовые фонари, но чуть подальше в глубину царила кромешная тьма. Когда я поделилась своим наблюдением со Слейдом, он сказал:

— Это последствие голода.

Великий Голод начался в 1845 году, когда погибли все картофельные посадки в Ирландии. Болезнь, сводившая на нет урожай картофеля в течение нескольких лет подряд, превращала сотни акров картофельных полей в гниющее черное месиво. Между тем именно картофель был основной пищевой культурой Ирландии, поэтому страдало население всей страны. В прессе я ничего об этом не читала, но из писем своих ирландских корреспондентов-священников папа по крупицам собрал ужасающую картину: ослабев от голода, люди ползали вдоль обочин, моля подать им хоть какой-нибудь еды, их губы были зелеными от травы, которую они ели. Тут же, в придорожных канавах, несчастные умирали. Матери поедали плоть своих мертвых детей. Города наполнились ходячими скелетами. По всей стране поднялся гневный протест, потому что зерно и живой скот в огромных количествах кораблями вывозили из страны к выгоде ирландских землевладельцев и английских потребителей, в то время как население самой Ирландии вымирало от голода, а английское правительство не оказывало ему необходимой помощи. Теперь, шесть лет спустя, мор, напавший на картошку, прошел, и она снова стала давать хорошие урожаи, но для миллионов людей, умерших от голода и болезней, было слишком поздно. Еще миллион ирландцев эмигрировали, оставив полупустыми города и деревни. В тени деревьев вповалку лежали темные фигуры — это были бездомные, вынужденные спать на улицах. Нищие в лохмотьях облепляли наш кэб при каждой остановке. Я услышала звон стекла и увидела, как трое мужчин ворвались в магазин через разбитую витрину. Раздались пронзительные свистки, и полицейские ринулись к магазину, чтобы предотвратить мародерство.

Мы остановились у небольшого дома с белеными стенами. Посреди маленького мощенного булыжником дворика стояла статуя Непорочной Девы Марии. Слейд помог мне выйти, взял мой дорожный саквояж, велел извозчику подождать, подвел меня к двери и постучал. Шторка на дверном окошке сдвинулась в сторону, открыв железную решетку, за которой показалось лицо старой женщины, обрамленное накрахмаленным белым апостольником.

— Добрый вечер, мать Агнесса, — сказал Слейд, с поклоном улыбаясь.

— О, да это Джон Слейд, не сойти мне с этого места! — Ее суровое лицо озарилось радостным удивлением. — Что привело вас сюда, скажите ради бога?

— Я привел вам гостью. — Слейд представил меня. — Не приютите ли вы ее на одну ночь?

— С удовольствием. — Монахиня открыла дверь, улыбнулась мне и кивком пригласила внутрь.

Значит, Слейд пристроил меня в католический монастырь!

— Я заеду за вами утром, — сказал он.

Глава тридцать вторая

Мать Агнесса поместила меня в свободную келью, где над узкой железной кроватью висело распятие. У меня было такое ощущение, будто я ступила на запретную территорию. Тем не менее спала я хорошо и утром позавтракала с монахинями. Они были добры и не задавали никаких вопросов. Хлеб из пресного теста, кровяная колбаса и крепкий кофе восстановили мои силы. Когда Слейд заехал за мной, я чувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы встретить новый день.

— Доброе утро, мисс Бронте. — Он был гладко выбрит, и цвет лица у него стал здоровей. — Вы готовы сообщить мне, куда мы направляемся?

Он не сказал мне, где провел ночь, и я не спрашивала.

— В Клер-хаус, что в графстве Уиклоу. Поместье принадлежит сэру Уильяму Кавана, отцу Найала, главе фамильного предприятия по производству виски.

— А! Будем надеяться, что наш парень осел именно там.

Мы наняли очередной кэб, и, когда он вез нас из города, Слейд, откашлявшись, сказал:

— Есть вопрос, который мы должны обсудить.

От тревожного предчувствия я вцепилась руками в колени.

— Полагаю, что так.

— Мы не можем вот так просто разъезжать повсюду вдвоем.

От смущения у меня зарделись щеки. Я понимала, сколь неприлично одинокой женщине путешествовать с одиноким мужчиной, никакими официальными узами с ней не связанным. То, что мне и прежде доводилось таким образом путешествовать со Слейдом, не оправдывало моего поведения. Тогда он представлялся моим кузеном. И тогда он был уверен, что ничего предосудительного не случится, но теперь ситуация опасно изменилась. Более того, теперь я была обязана защищать репутацию не только Шарлотты Бронте, но и Каррер Белл.

Тем не менее я ответила:

— Я не могу позволить себе думать сейчас о том, что скажут люди. Чтобы спасти Британию от Найала Кавана, Вильгельма Штайбера и России, я должна рискнуть своей репутацией.

Хотя и кивнул в знак согласия, Слейд нахмурился:

— Кто-то рано или поздно поинтересуется, какие отношения нас связывают. Например, семья Кавана. Как мы будем представляться?

Это был хороший вопрос. Я знала лишь один ответ на него:

— Мы должны говорить, что я — ваша жена.

— Моя жена. — Голос Слейда прозвучал сурово и укоризненно. Я догадывалась, что он думает: если бы обстоятельства сложились по-иному, я бы теперь действительно была его женой. Это же соображение печалило и меня. Ему не нравилась идея притворяться, поскольку это было бы насмешкой над нашим прошлым. Мне она тоже не нравилась. — Что ж, видно, другого выхода нет.

Я достала из кармана свое дешевое обручальное кольцо из фальшивого золота, купленное в Лондоне, и надела на безымянный палец.

— Вот. Это придаст достоверности нашей лжи.

Мы оба взглянули на кольцо у меня на руке и, отвернувшись друг от друга, принялись молча смотреть каждый в свое окно на проплывающий мимо Дублин. Город кишел экипажами и омнибусами. Я изучала людей на улицах. Богатые и бедные, много рыжих и веснушчатых; встречались и белокурые, скандинавского типа, и темноволосые с бледной кожей и светлыми глазами. Кто-то болтал и смеялся, направляясь по своим делам; кто-то на ходу уныло размышлял о чем-то. И тем не менее всех, казалось, объединяла способность стойко переживать несчастья и страдания.

По загородному шоссе мы направились на юг, к графству Уиклоу. Воздух был свежим, мягким, весенним, небо — ярко-синим, покрытым белыми перистыми облаками, проплывавшими над пейзажем, расцвеченным всеми оттенками зеленого — изумрудным, нефритовым, болотно-мшистым, желтоватым и голубоватым. Поля, разделенные стенами, живыми изгородями и лесными полосами, изобиловали древними каменными башнями и колоннами. Повсюду паслись овцы и коровы. На подоконниках крытых соломой домов стояли цветы в горшках. Мимо проезжали запряженные маленькими лошадками с косматыми гривами телеги, которыми правили фермеры в длиннополых сюртуках и высоких шапках, курившие трубки. Вдали, в небесной лазури, растворялись горы Уиклоу. Но даже красота природы была обезображена Великим Голодом. Деревни стояли в развалинах, покинутые крестьянами, бежавшими из Ирландии в поисках работы и пропитания. Многие поля стали бесплодными, покрывшись камнями; вокруг церквей выросли обширные кладбища. Мы обгоняли фургоны, перегруженные мрачными, бедно одетыми людьми — это целые семьи направлялись к побережью, чтобы сесть на корабли, уносившие их в Новый Свет. Мне было бесконечно жалко этих людей, вынужденных покидать свои дома, и жгучий гнев по отношению к тем, кто не только не помог им, но еще и усугубил их бедствие, поднимался во мне.

Первый же взгляд на Клер-хаус вызвал во мне предубеждение против семейства Кавана.

Усадьба была окружена необозримым парком с лужайками и лесистыми участками, садами и террасами. Мы въезжали в нее по ровной аллее, обрамленной березами и ведущей к огромному классическому зданию восемнадцатого века, построенному из серебристо-серого гранита. За сотнями его окон, без сомнения, трудилась целая армия слуг.

— Возмутительно! Чтобы одна семья жила в такой роскоши посреди такой нищеты! — воскликнула я. — Неужели у этих Кавана нет чувства стыда?

— Вероятно, нет, — ответил Слейд. — Но постарайтесь не показать им, что вы о них думаете. Нам необходимо их сотрудничество.

Мы спустились из экипажа на дорожку, окружавшую фонтан, который располагался у подножия широкой лестницы, охранявшейся двумя львами, державшими щиты с родовым гербом. Лестница вела к парадной двери, которая как раз в тот момент открылась, и из нее вышли трое мужчин. Тот, что стоял посередине, седовласый, величественный, был одет во все черное. На его сопровождающих были деревенские твидовые костюмы, и оба держали в руках ружья. Главный надменно взглянул на нас сверху и произнес:

— Доброе утро. Чем могу служить?

Я решила, что он — дворецкий, а его спутники — егеря, охраняющие усадьбу от мародеров, которые расплодились повсюду из-за голода. Слейд представился:

— Я — уполномоченный лондонской столичной полиции. — Он предъявил жетон, удостоверявший его статус. — Мы с женой приехали поговорить с сэром Уильямом Кавана.

Дворецкий внимательно разглядывал Слейда; я видела, как недоверие побеждает в нем страх разгневать представителя английских властей:

— Боюсь, сэр Уильям занят.

— Скажите ему, что это касается его сына Найала, — попросил Слейд.

— А! Одну минуту. — Дворецкий зашел в дом, а егеря остались держать нас под наблюдением. Вскоре дворецкий вернулся.

— Сэр Уильям в бальном зале. Следуйте за мной, пожалуйста.

Хозяин поместья развлекается, в то время как простые люди страдают! Вслед за дворецким мы вошли в необъятное помещение, высокий белый потолок которого был украшен лепными розетками и бордюрами цвета слоновой кости; зеркала в золоченых рамах отражали гигантские хрустальные канделябры. Французские окна-двери вели на террасу, далее к фонтану, в котором резвились каменные дельфины, и еще дальше — на лужайку, сбегавшую по склону холма к саду. Однако во всем остальном бальный зал имел отнюдь не тот вид, какой я ожидала.

На выставленных рядами походных кроватях лежали бледные, изможденные, обессилевшие люди. За ними ухаживал врач. Три женщины в белых фартуках раскладывали еду. Две более молодые везли вдоль кроватей тележки с супницами и, наливая суп в миски, раздавали больным. Пожилая женщина, маленькая и хрупкая, с выбивавшимися из-под капора темными волосами, тронутыми сединой, сидела у постели ребенка и кормила его с ложки. Мужчина выгружал из тележки стопки чистого постельного белья. Увидев нас со Слейдом, он прекратил работу и приблизился.

— Простите, что принимаю вас не по форме, комиссар. — Он протянул Слейду руку. — Уильям Кавана, к вашим услугам.

Ему было за шестьдесят, широк в плечах, крепкие кривоватые ноги и седеющие непокорные рыжие волосы. Его добродушное лицо было раскрасневшимся и покрытым испариной от физической работы. В рубашке с закатанными рукавами, он мало соответствовал элегантному виду своего поместья, однако явно обладал уверенностью, основанной на богатстве и статусе. Указав на пожилую женщину, он сказал:

— Это моя жена Кэтлин.

Та подошла, стала рядом и вежливо-робко поклонилась. Густые черные ресницы обрамляли ее бездонные ясные синие глаза. Должно быть, в молодости она была красавицей и даже теперь оставалась очаровательной.

— С тех пор как начался голод, в графстве свирепствуют чахотка, холера и тиф, — сказал сэр Уильям. — Вот мы и устроили здесь госпиталь.

— Я вижу, — сказал Слейд. По тону его голоса я поняла, что и он изменил свое предвзятое мнение о чете Кавана.

Сэр Уильям заметил наше смущение и улыбнулся:

— Жизнь была милостива к нам. Помочь другим, менее удачливым людям — самое малое, что мы можем сделать. Но вы приехали поговорить о Найале. Что он натворил на этот раз?

По тому, как он это сказал, легко было догадаться, что дурные вести о сыне для него давно не в новинку. О том же свидетельствовала тревога, отразившаяся на челе леди Кэтлин глубокими морщинами.

— Он здесь? — спросил Слейд.

— Нет, — ответил сэр Уильям.

Я не заметила в его ответе ни колебаний, ни фальши.

— Когда вы видели его в последний раз? — спросил Слейд.

— Три-четыре года тому назад, — сказал сэр Уильям. — Он — черная овца в нашем стаде.

Леди Кэтлин издала тихий вздох и, когда я взглянула на нее, отвела глаза.

— Что он сделал? — повторил сэр Уильям. — Должно быть, что-то серьезное, раз вы приехали сюда из самого Лондона.

Слейд окинул взглядом больных на койках; те, кто не находился в забытьи, внимательно прислушивались.

— Лучше обсудить это в каком-нибудь другом месте, — предложил он.

Кровь есть кровь: хоть сэр Уильям явно отдавал себе полный отчет в дурных наклонностях сына, было ясно, что он видел в Слейде угрозу для своей семьи. Тем не менее сказал:

— Хорошо, — и направился к французскому окну, кивком пригласив Слейда идти за ним. Я тоже направилась следом. Леди Кэтлин двинулась за нами, но сэр Уильям остановил ее: — Оставайся здесь, я сам с этим разберусь.

Снаружи, на террасе, сэр Уильям жестом предложил нам сесть на кованые железные стулья, стоявшие вокруг стола под зонтом, но сам остался стоять и недружелюбным взглядом велел Слейду приступать к делу.

Слейд начал мягко, и я вспомнила, что, прежде чем стать шпионом, он был посвящен в сан, так что его учили сообщать неприятные новости, однако никакие ухищрения не могли уменьшить ужаса того, что он имел сообщить: Найал Кавана сформулировал теорию о том, что возбудителями болезней являются микроорганизмы, и испытал ее на уличных женщинах, которых потом убил и анатомировал; лорд Истбурн нанял его, чтобы создать оружие, основанное на этой теории; работа привлекла внимание Вильгельма Штайбера, главного шпиона русского царя. Когда Слейд сообщил, что Найал скрылся, а Штайбер охотится за ним, сэр Уильям решительно тряхнул головой.

— Я больше не желаю этого слушать! — Кровь отхлынула от его лица. — По правде сказать, Найал всегда доставлял массу неприятностей, но он не такой монстр, каким вы пытаетесь его представить!

Я услышала сдавленный вскрик, который исходил от леди Кэтлин. Наполовину скрытая кустом в кадке, она прикрывала рот ладонью, потрясенная подслушанным.

— Будьте вы прокляты за то, что явились сюда рассказывать чудовищную ложь о моем сыне в присутствии его матери! — вспылил сэр Кавана, обращаясь к Слейду.

Леди Кэтлин, ничего не видя перед собой, заковыляла по ступенькам вниз, на лужайку. Я последовала за ней. Лужайка была давно не стрижена и заросла сорняками — вероятно, слуги тоже бежали от голода. Розарий, куда поспешно направилась леди Кэтлин, оказался таким же неухоженным: кусты разрослись, среди новых бутонов висели, поникнув головками, отцветшие розы, которые испускали погребальный запах. Леди Кэтлин бесцельно брела, заламывая руки. Мне было жаль ее, но я не могла упустить шанс продолжить наше расследование.

— Простите, бога ради, — сказала я, покраснев оттого, что собиралась воспользоваться ее положением. — Лучше бы вам было этого не слышать.

— Не беспокойтесь. — Голос леди Кэтлин звучал на удивление спокойно, по-ирландски напевно. — Я с ужасом ждала, что этот день когда-нибудь наступит. И вот он наступил. В этом есть даже какое-то облегчение.

— Вы знали, чем занимается Найал?

— Я не знала подробностей и не знала, насколько это ужасно, но Найал — мой сын. — Леди Кэтлин остановилась и повернулась ко мне. — У вас есть дети, миссис Слейд?

Впервые меня назвали моим фальшивым именем. Смущенная, я ответила:

— Нет.

— Вероятно, когда-нибудь будут, — по-доброму сказала леди Кэтлин. — Тогда вы поймете. Я выносила Найала в своем чреве, дала ему жизнь, я знаю его лучше, чем кто бы то ни было. И я знала, знала с самого начала, что он… другой.

Я с трудом удерживалась, чтобы не спросить, где может быть Найал сейчас. Вместо этого спросила:

— В каком смысле — другой?

— У меня пятеро детей. Никто из остальных четырех не проявлял такого любопытства к мироустройству, как Найал. Едва научившись ходить, он забредал в поля, рыл ямки, чтобы увидеть, что там, под землей, выдергивал растения с корнями, чтобы рассмотреть их. Однажды распотрошил все бутоны в этом розарии, чтобы узнать, как выглядит цветок до того, как он распустится. Он лазал на деревья, доставал птенцов из гнезд, мял и ощупывал их, пока они не умирали. — При воспоминании о бессердечном равнодушии сына к красоте и самой жизни ее лицо омрачилось. — Когда ему исполнилось семь лет, он убил беременную кошку и разрезал ей живот, чтобы посмотреть, что у нее внутри!

Я ощущала такой же ужас, какой звучал в ее голосе, и начинала понимать, как бездушное любопытство довело Найала Кавана до тех чудовищных поступков, которые он совершал теперь.

— Так же пренебрежительно он относился и к людям, — продолжала леди Кэтлин. — Он утопил маленькую дочку пастуха, потому что хотел узнать, как долго она сможет оставаться под водой. — Леди Кэтлин замотала головой, не в силах и теперь постичь, как ее дитя могло вести себя столь жестоко. — Он не давал ей высунуться из воды, пока она не перестала шевелиться.

Любопытство должно лежать в основе характера ученого, но Найал Кавана был наделен им явно в переизбытке при полном отсутствии совести и сострадания.

— Сэр Уильям сказал родителям девочки, что это был несчастный случай, дал им денег, поговорил с властями, и те простили Найала, поскольку он был совсем еще ребенком.

Значит, сэр Уильям воспользовался своим богатством и влиянием, чтобы защитить убийцу.

— И что же, Найала никогда не наказывали? — спросила я. — Его никогда не учили тому, что нельзя причинять зло людям?

— Разумеется, учили. — Мое предположение, будто виной всему стали недостатки в воспитании Найала, рассердили леди Кэтлин, ее голос зазвучал резче. — Я говорила с ним бесконечно. Но, судя по всему, он никогда не мог понять, что делает нечто дурное. Я запирала его в комнате, оставляла без ужина, прятала все игрушки, отшлепывала его. Но его это только злило, потому что он считал, что это я не понимаю его. Он приходил в страшное возбуждение, когда открывал нечто новое, — озадаченно сказала она. — И думал, что его должны за это хвалить.

Интересно, считал ли он себя впоследствии заслуживающим похвалы за то, что украл работу своего учителя, что соблазнял жен своих коллег, щеголял своими спорными взглядами, и оскорбляло ли его то, что за все это его критиковали и устраивали ему обструкцию?

— Так же вел он себя и в школе, — продолжала леди Кэтлин. — Вместо того чтобы выполнять домашние задания, читал книги и писал доклады на темы, которые выбирал сам. А когда его наказывали, впадал в ярость. Его выгнали из нескольких школ за то, что он с кулаками набрасывался на учителей. Мы вынуждены были забрать его домой и нанять гувернера. Но Найал повадился ходить в деревню, где пил и устраивал дебоши. Несколько девушек забеременели от него.

— Сэр Уильям все это знал?

— Я пыталась внедрить это в его сознание, — ответила леди Кэтлин. — Но он не хотел это слышать.

До меня доносился голос Слейда, тихо рассказывавшего сэру Уильяму об уликах против Найала. Сэр Уильям отвечал громко и сердито:

— Записи в тетрадях. Научные атрибуты. Все это не доказывает, что мой сын — убийца. Вы все извращаете, чтобы сделать из него преступника!

Нежные черты лица леди Кэтлин свело судорогой боли.

— Он никогда не хотел верить, что с Найалом что-то не так.

— Значит, он ничего не предпринимал?

— Ничего. Пока Найалу не исполнилось шестнадцать. Тогда в Дублине вспыхнул мятеж: студенты-католики восстали против английского владычества. Найал присоединился к ним, хотя не был католиком.

— Вы не католики? — Меня это удивило, я считала, что все Кавана католики, как большинство ирландцев.

— Нет. Мы протестанты.

Теперь я вспомнила, что среди ирландского дворянства многие действительно приняли протестантство.

— Но, насколько я понимаю, в Англии Найал был пламенным католиком. Он агитировал за права католиков и даже присоединился к местному отделению «Молодой Ирландии» во время революции 1848 года.

— Да, он принял католицизм, — сказала леди Кэтлин. — Отец был в ярости.

Вероятно, он сделал это именно для того, чтобы разозлить отца. Возможно, у него была врожденная потребность противостоять любой власти; а может, таким образом он реализовал свое извращенное стремление к наказанию, которое всегда так гневило его. Позиционируя себя ирландским католиком в Англии, он, безусловно, навлекал на себя осуждение.

— И что случилось с ним во время того восстания?

— Он заколол констебля, — ответила леди Кэтлин. — Полиция арестовала его и отправила в тюрьму. Сэр Уильям винил во всем друзей Найала, беспорядки в Ирландии — словом, кого и что угодно, кроме самого Найала.

Позади по-прежнему слышался ровный, неумолимый голос Слейда.

— Кто-то подбросил эти улики, — перебил его сэр Уильям.

— Кто? — спросил Слейд.

— Может, ваше правительство, — предположил сэр Уильям. — В нем полно тех, кто готов заткнуть рот любому выступающему за права ирландцев.

— Сэр Уильям полагал, будто единственное, что требуется Найалу, это смена обстановки, — продолжала леди Кэтлин. — Он использовал свое влияние, добился, чтобы с Найала сняли все обвинения и приняли в Оксфорд. Мы надеялись, что, получив достойное образование, он найдет лучшее применение своим способностям. Но когда он был там…

— Я знаю, — перебила я, чтобы избавить мать от мучительной необходимости описывать неприглядные события жизни сына в Англии.

— Я молилась, чтобы он осознал свои ошибки и исправил их, — печально сказала леди Кэтлин. — Но в глубине души знала, что чего-то недоставало в нем с самого начала. Понятия нравственности, способности принимать в расчет других людей. Когда я увидела его в последний раз, все мои надежды рухнули.

— Когда это было? — спокойно спросила я, стараясь не выдать своего нетерпения.

— В начале мая. До того он не был дома три года и так изменился, что я с трудом узнала его. Он был невероятно тощ — кожа да кости. Длинные волосы, неопрятная борода. Вид и запах у него были такие, словно он не мылся и не спал много дней. И взгляд дикий, как у безумца. Он сказал, что попал в беду. Когда мы спросили его, в какую беду, объяснить не пожелал. Только умолял защитить его. Сэр Уильям сказал, что он может остаться здесь, мы считали, что именно этого он хочет, ведь он привез с собой чемоданы и какие-то баулы.

Внутренняя дрожь сотрясла весь мой организм. Видимо, при бегстве Найал не все оставил в своем уайтчепелском доме и в лаборатории. Прихватил ли он с собой компоненты своего оружия?

— Но Найал сказал, что за ним по пятам идут люди, очень опасные люди, и остаться он не может, потому что здесь они его найдут. — Леди Кэтлин была так же сбита с толку и напугана, как, видимо, и в тот день. — Поэтому сэр Уильям отослал его…

— Куда? — поспешно выпалила я.

Леди Кэтлин сжала губы. Мы услышали, как Слейд говорил:

— Ваш сын представляет опасность не только для других, но и для себя самого. Спрашиваю вас еще раз: где он?

— Если он представляет собой проблему, я разберусь с ним сам, — отвечал сэр Уильям.

Лицо леди Кэтлин исказилось, отразив борьбу, которая происходила внутри нее.

— Сэр Уильям не хочет, чтобы я вам это сообщила.

— За Найалом действительно гонятся, — сказала я. — Если вы хотите спасти его, ваша единственная надежда — на то, чтобы мистер Слейд нашел его первым.

— Я никогда не действовала против воли сэра Уильяма.

Я видела, что она очень хочет переложить тяжкий груз неприятностей сына на другие плечи.

— На сей раз вы должны это сделать, — сказала я. — Ради блага самого Найала.

Она издала долгий судорожный вздох.

— Не могу.

— Тогда вы должны помочь мистеру Слейду убедить сэра Уильяма изменить свое мнение. Идемте.

Приведя ее на террасу, я была потрясена той переменой, которая произошла в сэре Уильяме. Казалось, он постарел, скукожился и существенно утратил уверенность в себе. В глубине души он знал о Найале все самое страшное, хотя всю жизнь отказывался верить в это, но, замахнувшись на Слейда кулаком, крикнул:

— Убирайтесь из моего дома или я убью вас!

Леди Кэтлин поспешила урезонить его:

— Мистер и миссис Слейд правы. Ты должен сказать им, где Найал.

В гневе он повернулся к ней:

— Не смей указывать мне, что делать!

Однако она отважно продолжила:

— Мы больше не сможем защищать Найала. Нам нужна помощь.

— С Вильгельмом Штайбером вы не справитесь, — с готовностью подхватил Слейд. Силой своей личности он укрощал сэра Уильяма, словно держал его за горло. — Позвольте мне спасти Найала. — Сочувствие смягчило его тяжелый взгляд, когда он перевел его на леди Кэтлин: — Сделайте это ради его матери.

Несколько секунд сэр Уильям смотрел на нас разъяренным раненым зверем, будто мы вступили в заговор против него и загнали в угол. Потом опустился на стул и дрожащим голосом обратился к жене:

— Наш сын — преступник. Он сошел с ума. Убил тех женщин. Это я виноват, потому что не помог ему тогда, когда еще мог.

Вид недавно еще сильного и гордого, а теперь сломленного человека был ужасен. Я не могла на это смотреть.

Леди Кэтлин накрыла ладонью ладонь мужа.

— Так помоги ему теперь, — мягко сказала она.

Сэр Уильям повернулся к Слейду.

— Я солгал, сказав, что не видел Найала три или четыре года. Он приезжал сюда несколько недель тому назад.

— В начале мая, — повторила леди Кэтлин то, что уже сказала мне чуть ранее.

— Я отправил его во Францию на следующий же день. У моего дальнего родственника шато в Нормандии. Найал там, насколько мне известно.

Глава тридцать третья

Я заметила интересный литературный феномен: когда бы автор ни сообщал читателям, что собираются делать его герои, происходит нечто, что срывает и делает их продуманные планы бесполезными, что обманывает их надежды и ожидания читателей. Не знаю, справедливо ли мое наблюдение для всех книг, но для истории, которую я сейчас рассказываю, оно оказалось безусловно справедливым.

До отъезда из Ирландии мы со Слейдом составили план: ехать в Лондон, где я останусь у его сестры, пока он продолжит путешествие до Парижа. Там у него есть друзья, которые сопроводят его в Нормандию и помогут схватить Найала Кавана. А уж потом он решит, что делать с пленником и его оружием и как отомстить Вильгельму Штайберу. Мне план не нравился. Не только потому, что был расплывчатым, но и потому, что, согласно этому плану, я должна была сидеть сложа руки и только ждать новостей.

Убьет ли Вильгельм Штайбер Слейда? Или верх одержит Слейд, но все равно не отступится от своего упрямого намерения расстаться со мной, потому что не хочет запятнать меня своими грехами?

Так или иначе, ехать за Слейдом туда, куда он теперь направлялся, я не могла. Не говоря уж о неприличии такой поездки, я бы только путалась у него под ногами — слишком велика была опасность. Поэтому я нехотя согласилась на такой план. Нам и в голову не могло прийти, что неожиданное осложнение заставит нас полностью его изменить.

В Лондон мы прибыли на следующий день рано утром. От того, что в последнее время мне пришлось пересечь все королевство столько раз, что я уже и счет потеряла, чувствовала я себя измученной и дезориентированной. Поезда с грохотом подъезжали и отъезжали от перронов Юстонского вокзала, дым и жара слепили меня. Я ничего не замечала вокруг, пока Слейд не сказал:

— Что-то полицейских больше, чем обычно.

Поморгав, я тоже увидела, что платформу патрулируют констебли.

— А что они ищут?

— Я, так же как и вы, могу лишь гадать об этом, — ответил Слейд. — Но у меня дурное предчувствие.

Когда мы вошли в здание вокзала, выяснилось, что интуиция его не подвела. На стенах висели два огромных плаката. На одном в черно-белом изображении был воспроизведен мой портрет кисти Джорджа Ричмонда, которому я позировала годом раньше. Под портретом крупными буквами было написано: «Видели ли вы эту женщину?» Еще ниже буквами помельче следовали мое имя и описание, а также сообщалось, что меня разыскивает полиция. На другом плакате весьма грубо и приблизительно воспроизводилось лицо Слейда и содержались те же сведения о нем.

Слейд выругался себе под нос и сказал:

— Это, конечно, дело рук лорда Истбурна.

Стало быть, милостиво пожалованные мне лордом Пальмерстоном несколько дней истекли. Теперь мы со Слейдом стали объектами массовой охоты.

— Лучше нам не попадаться никому на глаза, — сказал Слейд и, взяв меня за руку, быстро, но не так, чтобы привлечь внимание, потащил к выходу. Остановив кэб, он забросил наши вещи на крышу, втолкнул меня внутрь и, уже заскакивая следом, выкрикнул извозчику адрес. К счастью, извозчик нас не опознал. Слейд опустил шторки на окнах, чтобы никто не увидел нас, пока мы будем ехать по Лондону, и заверил: — У моей сестры вы будете в безопасности.

— Когда вы отправитесь во Францию?

— Сегодня. Чем быстрее я выберусь из Англии, тем лучше.

Наконец кэб свернул на фешенебельную улицу в районе Мейфэр, где жила вдовствующая сестра Слейда, миссис Кэтрин Эббот. Слейд глубоко надвинул на глаза шляпу и, выглянув в окно, крикнул извозчику:

— Не останавливайтесь, заверните за угол.

— Что случилось? — спросила я.

— На площади стоит констебль. Он наблюдает за домом Кейт. Должно быть, лорд Истбурн приказал следить за всеми моими родственниками и знакомыми.

Я задрожала от страха. Когда кэб с грохотом проезжал по аллее за домом, Слейд снова выглянул в окно и сказал:

— Отлично. Здесь они не догадались поставить наблюдателя. Пошли.

Мы выпрыгнули из экипажа, Слейд мгновенно стащил с крыши наши вещи и расплатился с извозчиком. Аллея была огорожена кирпичной стеной, за которой находились задние дворы элегантных георгианских домов. Когда мы поспешно нырнули в ворота, я узнала этот прелестный дворик — мне доводилось останавливаться здесь прежде, во время наших приключений 1848 года. Мы проскользнули внутрь через черный ход. В доме было тихо. Никто не встретился нам, пока мы не дошли до маленькой столовой, примыкавшей к кухне. Там за письменным столом сидела и писала письмо женщина в бледно-зеленом шелковом платье.

— Кейт, — окликнул ее Слейд.

Она вздрогнула, вскрикнула от неожиданности, обернулась и тут же схватилась руками за горло.

— Джон! И Шарлотта! Боже милостивый, как вы меня напугали! — Кэтрин Эббот была очень похожа на брата: черные волосы, поразительные серые глаза, но, в отличие от брата, она была невысока ростом, худа и изящна, и черты лица у нее были милее. — Если бы я была из тех женщин, которые верят в химеры, я бы упала в обморок!

— Прости, — сказал Слейд. — Мы не хотели тебя напугать.

— Тогда незачем было проникать в мой дом, словно воры. — Однако, испытав облегчение, Кейт уже не сердилась. Она обняла Слейда, потом меня. — Слава богу, с вами все в порядке. Вы знаете, что вас разыскивает полиция? И знаете ли вы, в чем вас подозревают?

— Да, — ответила я.

— А ты откуда это знаешь, Кейт? — спросил Слейд.

— Они были здесь, — объяснила она, — меньше часа тому назад. Двое самых бесцеремонных и злобных нахалов, каких я только имела несчастье видеть в своей жизни. Джон, они заявили, что ты сошел с ума и убил двух санитаров в Бедламе. А что касается вас, Шарлотта, они сказали, что вы убили какую-то русскую актрису и трех уличных женщин в Уайтчепеле. Разумеется, я не поверила ни единому их слову. Это беспардонный вздор.

Я была так благодарна ей за преданность, что слезы мгновенно застлали мне глаза.

— Что, черт возьми, происходит? — потребовала ответа Кейт.

— Давайте присядем, — предложил Слейд.

Мы уселись в гостиной, и Слейд рассказал Кейт о своем пребывании в России, о Вильгельме Штайбере, Найале Кавана и его изобретении, о своем аресте, препровождении в Бедлам и пытках.

— Я действительно убил санитаров, но только в порядке самозащиты. Если бы я этого не сделал, мы бы сейчас здесь не сидели. Мне очень жаль, Кейт.

— А мне вовсе нет, — решительно сказала она. — Я отнюдь не желаю, чтобы прусский наемный шпион убил моего брата.

Подхватив рассказ Слейда, я поведала Кейт о том, как увидела Слейда в Бедламе, о событиях, приведших меня к Катерине, о том, как меня арестовали за якобы многочисленные убийства и бросили в Ньюгейтскую тюрьму.

— Ох, бедняжка, — воскликнула она, обнимая меня. — Если бы я знала! Я бы вызволила вас.

Ее сочувствие было бальзамом на раны моей души, которая страдала от избытка жестокости, доставшейся на ее долю в последнее время.

— К счастью, в дело вмешалась королева. — Я подробно рассказала о своих поисках Найала Кавана. Мы со Слейдом, дополняя друг друга, описали секретную лабораторию в Тонбридже, то, что мы там обнаружили и что случилось потом, — все, за исключением наших личных отношений.

Слейд завершил повествование отчетом о том, что мы узнали в Ирландии.

— Я еду во Францию, — сказал он, — и привел к тебе Шарлотту, чтобы она пожила у тебя в мое отсутствие, пока все не прояснится.

Я ожидала, что Кейт с готовностью согласится, ведь она помогла мне и прежде, во время нашего со Слейдом сотрудничества в 1848 году. Я нравилась ей, и она поощряла наши отношения со Слейдом. Но вместо этого она напряглась и сказала:

— Джон, боюсь, это невозможно.

— Почему? — удивился Слейд.

— Ты знаешь, что полиция следит за моим домом?

— Да. Поэтому-то мы и проскользнули в него с черного хода.

Кейт покачала головой и отмахнулась:

— Ты не сможешь выехать из страны.

— Конечно, смогу! — возразил Слейд. — Полицейский, дежурящий у дома, не видел, как мы вошли, не увидит, и как я выйду.

— Да нет же, ты не понимаешь! Ты — наиболее разыскиваемый преступник во всем королевстве, — объяснила она. — Все порты находятся под контролем военных, которым приказано взять тебя живым или мертвым.

— Что?! — Слейд задохнулся от возмущения. — Откуда ты знаешь?

— Твой прежний начальник сообщил мне, — ответила Кейт.

— Лорд Истбурн? Он был здесь?

— Да, вместе с полицейскими. Он допрашивает всех, кто хоть как-то связан с тобой. И он знает, что ты попытаешься покинуть Англию. Он велел мне, если я тебя увижу и если я хочу, чтобы ты остался жив, убедить тебя сдаться.

Мы со Слейдом обменялись испуганными взглядами. Лорд Истбурн просчитывал каждый наш шаг.

— Шарлотту он тоже ищет, — продолжала Кейт. — Он догадывается, что вы вместе.

— Не волнуйся, — сказал Слейд. — Мне уже доводилось ускользатьиз Англии незамеченным, я сделаю это и теперь. А Шарлотта будет здесь в безопасности, поскольку никто ее не увидит.

— Нет, не будет, — возразила Кейт. — Люди лорда Истбурна обыскали весь дом, и, хоть ничего не нашли, он уверен, что рано или поздно вы здесь объявитесь, поэтому сказал, что обыски будут повторяться. — Кейт посмотрела на меня с сожалением: — Больше всего на свете я хотела бы вам помочь, но вас не должно быть здесь, когда он вернется.

— Она права, — признал Слейд.

То, что наш план провалился, привело меня в смятение, к тому же встревожила интонация Слейда — в ней слышалось отчаяние. Усталость и боль навалились на него, он ссутулился, безвольно уронив руки на колени. Я испугалась, потому что рассчитывала, что именно он решит, что делать дальше, но он молчал. Однако длилось это недолго. Собравшись с духом, он встал.

— Должен быть какой-нибудь надежный друг, которому я смогу вас препоручить, — сказал он, шагая по комнате. — Дайте подумать.

— Нет, — возразила я, поскольку видела теперь только одно решение: — Я должна ехать во Францию с вами.

Кейт вскрикнула от удивления. Слейд остановился, выражение его лица было скорее хмурым, чем удивленным — он ожидал такого решения с моей стороны.

— Женщине в таких делах не место, — сказала Кейт. — Подумайте об опасности!

— Мне будет труднее выполнять свою работу, если я буду вынужден тревожиться о вас, — резко заметил Слейд.

— Вне Англии опасность грозит мне меньше, вам не придется беспокоиться о том, что лорд Истбурн нашел меня. До сих пор я была вам полезна, могу оказаться полезной и впредь.

— Что ж, ладно. — Слейд повернулся к Кейт, которая отважно приняла наше решение. — Первой задачей будет незамеченными выбраться из дома. Сестрица, дорогая, нам понадобится твоя помощь.

* * *

Кейт настояла, чтобы, прежде чем уехать, мы со Слейдом поели. После завтрака я быстро помылась, потом она помогла мне переодеться в свое не привлекающее внимания темно-бурое шелковое платье и шляпку с рюшами. Когда я отъезжала от дома в ее карете с ее кучером, полицейский констебль отдал честь, приняв меня за Кейт. Слейда, скорчившегося на полу кареты среди чемоданов, он не заметил. Мы поехали через Темзу в Саутуорк.

Саутуорк населяют докеры, лодочники и люди других профессий, живущие за счет моря. Их обшарпанные жилища и таверны расположены вперемешку с магазинами, торгующими канатами, парусами, угломерами, медными секстантами, хронометрами, компасами, а также вяленым мясом и сухим печеньем, годными для долгого хранения. Мы направились к верфям, существовавшим задолго до того, как на другой стороне реки были выстроены новые крытые доки, способные обслуживать современные крупнотоннажные суда. Верфи обслуживали лондонский каботажный торговый флот и небольшие пароходы, осуществлявшие международную торговлю товарами, не требующими усиленной охраны. Река здесь была запружена пассажирскими судами, лихтерами и баржами. Портовые грузчики переносили зерно, уголь, чай, шерсть, продукты питания и лесоматериалы на почерневшие от шедшего из их же труб дыма корабли, которые казались полуразвалившимися и жалкими. Другие грузчики в ручных тележках подвозили к верфям бочки с вином. Аромат кофе и специй смешивался с резким запахом шкур. Всю эту картину Слейд стал сразу же, как только мы вышли из кэба, внимательно обследовать.

— Что вы ищете? — спросила я.

— Друга, который мне кое-чем обязан.

Мы потащились вдоль верфей. Когда мы проходили мимо одного особенно жалкого на вид суденышка — вылинявшие паруса, тряпками висящие вдоль мачт, корпус ободран, заляпан грязью и опутан водорослями, — я услышала громкую ругань. На пирсе стоял капитан и, сопровождая крепкими выражениями, отдавал приказы команде, состоявшей из ласкаров — индийских матросов в тюрбанах и ямайцев с черной, как эбеновое дерево, кожей, которые чинили гребное колесо.

— Фрэнсис Арнольд! — окликнул его Слейд. — Почему бы тебе не сдать в утиль эту рухлядь?

Капитан сердито нахмурился и обернулся. У него были длинный торс и короткие ноги; одет он был в потрепанный военный китель и фуражку, из-под которой выбивались взъерошенные, выгоревшие на солнце желтые волосы. Острые голубые глаза сверкали из-под кустистых бровей.

— «Цыганка» ничуть не уступает по своим мореходным качествам ни одному кораблю на свете! — ответил он.

Речь у него была на удивление культурной, несмотря на обветренное, покрытое морщинами и пятнами красно-коричневое лицо с узором из застарелых белых шрамов на левой щеке.

— Кто ты такой, чтобы указывать мне… — Тут он запнулся, с удивлением узнав Слейда. — Не может быть! Не верю своим глазам! — Его лицо расплылось в широкой белозубой улыбке. — Да это же Джон Слейд!

— Собственной персоной, — подхватил Слейд.

Они бросились приветствовать друг друга, толкаясь, похлопывая по спине и обмениваясь шутками на разных языках.

— Чем ты занимался все эти годы? — поинтересовался капитан Арнольд.

— Работал на Министерство иностранных дел. Помимо прочего.

— А-а-а! — Капитан поднял кустистую бровь, давая понять, что он в курсе занятий Слейда.

Слейд сделал вид, что не заметил намека.

— А ты что поделывал? — спросил он.

— Возил грузы в Америку, Вест-Индию и обратно.

Позднее Слейд рассказал мне, что Арнольд принадлежал к тому разряду капитанов, которые не выполняют постоянных рейсов и не приписаны ни к какому определенному порту. Они берут на борт груз там, где его находят, и доставляют туда, куда требуется. Их корабли зачастую бывают построены из хлама, найденного на портовых складах; в некоторых из них имеются помещения для пассажиров.

— Только что вернулся с Антигуа, — продолжал Арнольд. Это объясняло, почему он не знал, что Слейд — самый разыскиваемый человек в Англии. Теперь он заметил и меня, смущенно топтавшуюся позади Слейда.

Слейд потянул меня за руку.

— Позволь представить тебе капитана Фрэнсиса Арнольда, — сказал он. — Мы вместе служили в вооруженных силах Ост-Индской компании.

— И он спас мне жизнь во время поножовщины в лиссабонской таверне. — Капитан Арнольд коснулся пальцами шрамов на левой щеке, поклонился мне и галантно произнес: — Большая честь для меня познакомиться с… — и вопросительно посмотрел на Слейда.

Слейд сглотнул комок в горле и сказал:

— Это моя жена Шарлотта. — Казалось, он был смущен не меньше моего. Представиться супругами незнакомым людям — одно, солгать другу — другое. Но правда о том, что нас не связывают официальные отношения, опозорила бы меня еще больше.

— Твоя жена? Эге! — капитан Арнольд ткнул Слейда в плечо. — Молодец! Мои поздравления. Я думал, ты никогда не остепенишься. Правильно сделал, что выждал: нашел себе очаровательную супругу. — Он улыбнулся мне.

Я зарделась.

— А что привело тебя сюда, Слейд? — спросил капитан. — Возишь жену по местам, где куролесил со старыми товарищами?

— Мне нужна твоя помощь.

— Только скажи.

— Нам нужно добраться до Шербурга. Можешь нас туда отвезти?

— Буду рад, но почему бы вам не сесть на пассажирский пакетбот? Для твоей жены там больше удобств.

— Мы попали в беду и не можем выехать из Англии обычным способом, — признался Слейд.

Капитан Арнольд не задал никаких вопросов, лишь сказал:

— Я отвезу вас в Шербург. — Позднее Слейд рассказал мне, что у капитана Арнольда был побочный бизнес: он тайно вывозил людей из страны, в которой за ними охотились враги или где они разыскивались полицией. — Есть только одна проблема. В последнее время дела шли не слишком хорошо. Большие суда подорвали бизнес мелких дельцов вроде меня. Я не могу выйти в море, не оплатив все расходы наперед, а денег нет.

Усевшись рядом, они со Слейдом подсчитали стоимость путешествия. Сумма, которую они определили, съедала почти все деньги, выделенные мне лордом Пальмерстоном. Как мы со Слейдом будем обходиться потом, было неизвестно, но мы с радостью заплатили. Нас отвезут во Францию — остальное не важно.

Глава тридцать четвертая

Капитан Арнольд повел нас по сходням на «Цыганку». Один из ямайцев внес на борт наши вещи. Он, как и ласкары, носил на поясе острый нож. Матросы вели себя отчужденно и производили угрожающее впечатление. Когда мы спустились под палубу, капитан сказал:

— Вам придется прятаться здесь, пока мы не покинем пределы Англии. Прошу прощения за условия — они не слишком комфортные.

И это было еще мягко сказано. Каюта представляла собой крошечную выгородку в пустом отсеке трюма, со сдвижной дверью, хитро замаскированной под часть капитальной стены. Площадью не более шкафа, она пропахла чаем, специями, кофе и овечьей шерстью. Здесь имелся умывальный столик с тазом и кувшином, ночной горшок и одинарный матрас, покрытый старым одеялом. Я постаралась скрыть смущение.

— Мне доводилось спать и в худших условиях, — сказал Слейд, стараясь звучать бодро. — Моя жена тоже может ненадолго смириться с неудобствами.

— Тогда я покидаю вас. Пойду готовить судно к отплытию. А вы устраивайтесь, — сказал капитан Арнольд.

Оставшись наедине, мы в неловком молчании стояли по разные стороны матраса, занимавшего почти всю поверхность пола.

— Будем спать по очереди, — предложил Слейд. — Вы — первая. А я пойду помогу капитану Арнольду.

Спрятанная за сдвижной панелью, я чувствовала себя заколоченной в гробу. Матрас пах так, словно на нем спали никогда не мывшиеся люди. Я расстелила шаль, которую дала мне Кейт, легла и моментально провалилась в сон.

Мне снилось, будто я бегу через отделение для преступников в Бедламе, неся на руках умирающего Оливера Хелда. Он поднимает ко мне свое обескровленное лицо, улыбается призрачной улыбкой и говорит:

— Все, что угодно, для моей любимой писательницы.

Эллен Насси и Артур Николс следуют за нами, споря: сошла ли я с ума или нет и не следует ли принудительно поместить меня в отделение. Джулия Гаррс стоит возле открытых дверей своей палаты и кивком приглашает меня войти. Внутри я обнаруживаю секретную лабораторию Найала Кавана. Изувеченные трупы трех женщин свисают с крюков, словно коровьи туши, и поджариваются на огне, который развел лорд Истбурн. Я лежу, привязанная к столу. Надо мной склоняется Вильгельм Штайбер, слышится шипение газа, Штайбер прикладывает к моей голове клеммы и включает свою пыточную машину. Мой мозг пронзает ослепительно-белая вспышка, газ взрывается с оглушительным грохотом.

Крик ужаса застрял у меня в горле. Я проснулась и села, кошмар отступил, но грохот продолжался. Дверная панель сдвинулась, в каюту вошел Слейд с подносом, на котором лежали хлеб, холодное мясо, сыр и стояли чайник и чашка.

— Я принес вам обед, — сказал он.

— Что это за шум? — спросила я.

— Поднимают якорь. — Слейд поставил поднос рядом со мной и, скорчившись, сел на край матраса. — Что с вами?

— Просто дурной сон. Который час?

— Около десяти вечера.

Я проспала весь день. Заработали двигатели «Цыганки», корабль пришел в движение, он плыл по реке. Несмотря на страшный сон, я чувствовала себя бодрой и готовой к действию; сон зачастую обостряет восприятие. Теперь я осознала более ясно, чем прежде, что произошло.

Я больше не была ни Шарлоттой Бронте, уважаемой старой девой, дочерью священника из Гаворта, ни Каррер Белл, знаменитостью лондонских литературных салонов. Я была беглянкой, преступницей в глазах закона. Отлученная от общества, от своих друзей и родных, я покидала родину — быть может, к лучшему. Разумеется, я больше никогда не напишу ни одной книги. Имя мое будет покрыто позором, а потом канет в забытье. Тем не менее я не ударилась в слезы и отчаяние, не заболела, не почувствовала себя беспомощной, как случалось прежде, когда на меня обрушивались несчастья. У меня было такое ощущение, будто гроза пронеслась через мою жизнь, смыла все, что тревожило, и принесла покой. Если худшее уже случилось, чего еще бояться?

Тогда мне было еще невдомек, какие опасности ждут нас впереди. Я испытывала легкость и огромное облегчение, несмотря на печаль. Сейчас я чувствовала себя живой как никогда прежде и вдруг ощутила голод. Я вмиг проглотила все, что принес Слейд, и мне показалось, что ничего более вкусного я в жизни не ела. Но как же я встревожилась, когда, лишь я покончила с едой, появился Слейд! Небритый, одежда грязная от корабельной работы, под глазами — темные круги. Он выглядел до смерти уставшим.

— Когда мы будем в открытом море? — спросила я.

— Завтра рано утром.

— Присядьте. Так вам будет удобней.

Слейд нехотя пристроился на краю матраса рядом со мной, привалившись к стене. Мы не разговаривали, слышался лишь шум гребного колеса — корабль шел вниз по Темзе. Спустя некоторое время я почувствовала, что он немного расслабился, а потом и заснул.

Когда любишь, всякое новое открытие в любимом кажется чудом. Я никогда не видела Слейда спящим и смотрела на него теперь с умилением. Сон стер с его лица обычное настороженное выражение, расслабил мышцы. Он казался молодым, невинным и ранимым. Мое желание притронуться к его лицу не имело ничего общего с вожделением. Это было новое чувство глубокой и чистой привязанности. Тем не менее негоже было лежать в постели с мужчиной, который не был мне мужем.

Это омрачило мое счастливое состояние, но ненадолго. Мысли, которые никогда прежде не приходили мне в голову, боролись во мне с понятием о приличии. Кто скажет, что я поступаю неправильно? Общество? Но общество уже отвернулось от меня, потому что поверило, будто я нарушила его правила. Почему я теперь должна ему подчиняться? Зачем придерживаться принятых в нем понятий о чести? Я испытала окрыляющее ощущение беззаботности. Быть может, я стала наконец свободной и смогу жить так, как хочу?

В какой-то момент, еще на Темзе, солдаты остановили «Цыганку» и взошли на борт. Пока они топали по всему судну, я сидела, затаив дыхание. Слейд продолжал спать, и я не стала его будить, даже когда услышала шаги непосредственно возле нашей каюты. Я представляла себя его защитницей. Когда солдаты ушли, я поздравила себя с вновь обретенной храбростью. Как же мало знала я тогда о том, каким суровым испытаниям ей предстояло подвергнуться вскоре.

Прошло несколько часов. Моторы заработали в полную силу. Стук в дверь разбудил Слейда. Капитан Арнольд крикнул:

— Теперь можете выходить.

Когда мы поднялись на палубу, меня ослепил свет солнца — сверкающий маяк, только что вспыхнувший на горизонте, там, где небо смыкалось с океаном. Море было спокойным, фиолетово-темным, покрытым гладкой, словно струящийся шелк, рябью. Английский берег представлялся теперь лишь дымкой, оставшейся позади. Другие корабли тоже бороздили воду, но в отдалении. «Цыганка» ровно шла по курсу, из-под гребного колеса слышался монотонный плеск, дым вырывался из корабельной трубы. Воздух казался странно живым: он мерцал и плясал, и на что бы он ни падал, от предмета начинало исходить сияние. Мои легкие остро воспринимали каждый вдох соленого свежего воздуха, я чувствовала каждый удар ритмично бившегося сердца и быстрый ток крови по венам, а кожей ощущала присутствие Слейда, стоявшего рядом со мной на носу корабля.

— Мы дожили до нового дня, и я искренне благодарна за это судьбе, — воскликнула я.

— Я тоже, — согласился Слейд. — Лучше быть живым, чем мертвым, — это всегда было моим философским принципом.

Сон благотворно сказался на его физическом состоянии, вернув ему отличный цвет лица. Однако взор, который он обратил ко мне, был затуманен тяжкой думой.

— Теперь, когда мы получили небольшую передышку, я должен сказать вам, как огорчен тем, что втянул вас в такие опасные приключения.

Я не могла позволить ему взвалить на себя весь груз вины.

— Я втянулась в них по собственной воле, — напомнила я. И впрямь: ведь я могла спокойно оставить его тогда, в Бедламе, но не сделала этого. То, что я отправилась за ним по пятам, было полностью моей виной.

— Я имею в виду не то, что произошло за последние две недели, — возразил Слейд. — Я имею в виду нашу первую встречу, три года тому назад, когда я инициировал наше знакомство, чтобы продвинуть расследование, которым тогда занимался. Это было эгоистично с моей стороны. Мне следовало оставить вас в покое.

— Вы сожалеете о знакомстве со мной? — спросила я, уязвленная такой мыслью.

Слейд воскликнул со страстью:

— Ни в коем случае! Я сожалею лишь о том, что для вас знакомство со мной оказалось достойным сожаления, что я погубил вашу любовь ко мне и разрушил вашу жизнь. Но я обещаю все исправить и при первой возможности освободить вас от своего присутствия в вашей жизни.

— Но я этого не хочу! — сказала я со страстью, превосходившей его страсть. — Ничего вы не разрушили! Освободиться от вас — вовсе не то, чего я желаю!

Непонимание отразилось на его лице.

— Но там, в лаборатории, вы ясно дали понять, что не хотите иметь со мной ничего общего, кроме того, чтобы найти Найала Кавана и снять с нас обоих всякие подозрения.

— Я не то имела в виду. — Настала пора вывести его из заблуждения, в которое я сама ввела его, потому что не могла рассказать все честно. — Я по-прежнему люблю вас. Только поэтому я здесь. — Остаться со Слейдом было для меня не менее важно, чем найти Найала Кавана и спасти Англию. — Я хотела быть с вами тогда, хочу и сейчас.

Слейд покачал головой. От радости его губы невольно растянулись в улыбке, хотя брови недоверчиво хмурились.

— Неужели это правда? Наверное, я вас неправильно понял.

Я поспешила развеять его убеждение, будто он — пария и будто я считаю, что слишком хороша для него.

— Я не открывала вам своих чувств лишь потому, что они казались абсолютно безнадежными. Но теперь ситуация изменилась.

— Не настолько решительно. На моих руках по-прежнему кровь. И я — беглец.

— Я тоже беглянка. — Мне хотелось поделиться с ним чувствами, которые я испытала, пока он спал. — Мы преступили границы ординарного права и общепринятой морали. С прошлым покончено; нам осталось только двигаться вперед. И если мне суждено остаться на этом свете одной, лишившись всех, кроме единственного спутника жизни, я вознесу хвалу небесам за то, что этим спутником будете вы. — Это была самая пламенная, неосторожная, даже отчаянная речь, с какой я когда-либо обращалась к мужчине; и тем не менее я не испытывала ни колебаний, ни стыда. Какая-то сила, поднявшаяся во мне, превозмогла робость приверженной условностям женщины, какой я была прежде. Я широко раскинула руки: — Я буду с вами на любых условиях.

Слейд ошарашенно отпрянул от меня.

— Вы слишком великодушны.

— Это не великодушие, а чистый эгоизм. Я хочу вас. То есть если вы все еще хотите меня. — И хоть собственное бесстыдство потрясло меня самое, я добавила: — Сколько бы ни было суждено мне еще оставаться на этой земле, я хочу, чтобы мы прожили это время вместе и в полную силу, а если вы откажете мне в этом, то прокляни вас Бог, Джон Слейд!

Я была шокирована своим богохульством, а еще больше тем, что Слейд, откинув назад голову, громко расхохотался; его безудержный смех далеко разнесся по воде.

— Сказано недурно для дочери священника, Шарлотта Бронте! Вы только что сделали меня самым счастливым человеком на свете!

Он оторвал меня от палубы и неистово закружил. Я хохотала так же радостно и беззаботно, забыв обо всем. Море и небо в бешеном вихре неслись мимо меня, голова кружилась, я ликовала. Но лицо Слейда внезапно посерьезнело. Он остановился и поставил меня обратно на палубу. Я почувствовала, как улыбка сходит и с моего лица. Сейчас солнце освещало Слейда под острым углом, и казалось, будто весь дневной свет излучают только его глаза. Никогда еще мне так не хотелось, чтобы он поцеловал меня; но он этого не сделал. Мы смотрели друг на друга в благоговейном страхе, полностью осознав, какой союз только что заключили. Я словно бы со стороны услышала, как произношу слова, о которых прежде не могла бы и помыслить, не говоря уж о том, чтобы высказать вслух:

— Мне безразлично, сможем ли мы пожениться. Я стану вашей женой, если не перед законом, то по существу.

Я была в смятении от ожидания интимной близости, которую подразумевали мои собственные слова. И Слейд совершенно очевидно испытывал потрясение оттого, что вспыхнуло между нами. Потом в его глазах появился хитрый прищур:

— Рад сообщить вам, что принесения в жертву вашей добродетели не потребуется.

* * *

Вопреки распространенному ошибочному мнению, капитаны кораблей не имеют права совершать официальный акт бракосочетания в море. Заключенные подобным образом браки не признаются законными. Но обстоятельства благоволили нам со Слейдом. Капитан Арнольд имел священнический сан — он служил капелланом в вооруженных силах Ост-Индской компании и проводил воскресные службы на своем корабле во время плавания. Нелишне отметить, что всех своих матросов он обратил в христианство. Не знаю, как Слейд, ранее заявивший, что мы женаты, собирался объяснить капитану, почему он хочет, чтобы тот поженил нас. Вероятно, как-то объяснил, а может быть, капитан из преданности старому товарищу решил совершить обряд, не требуя никаких объяснений, важно лишь то, что он согласился.

Мы со Слейдом по очереди вымылись под холодной морской водой в душевой кабинке, которую матросы соорудили для нас на палубе. Я надела сиреневое платье, купленное в Лондоне, Слейд достал из чемодана чистый костюм, и тем же утром капитан Арнольд совершил таинство бракосочетания. Мы со Слейдом стояли рядышком на носу; матросы являли собой свидетелей. У меня не было ни фаты, ни цветов. Музыкой для нас служили рев корабельных двигателей да скрежет гребного колеса. Не о такой свадьбе я мечтала. В сущности, я была настолько уверена, что вообще никогда не выйду замуж, что даже не пыталась представить себе невозможное. Да и теперь никак не могла поверить, что это не сон.

— Если кто-нибудь из присутствующих знает причину, по которой эти двое не могут соединиться в законном браке, — говорил капитан Арнольд, — он должен либо сказать это сейчас, либо вечно хранить тайну.

Я вспоминала Джейн Эйр и ее первое, несчастливо закончившееся бракосочетание с мистером Рочестером и почти ждала, что какой-нибудь незнакомец вот-вот материализуется из ниоткуда и объявит о существовании непреодолимого препятствия. Но ничего подобного не случилось.

Капитан Арнольд сказал:

— Берешь ли ты, Джон Слейд, в законные жены эту женщину, чтобы жить с ней в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, любить ее и заботиться о ней, пока смерть не разлучит вас?

Слейд повернулся ко мне. Не думаю, что какой бы то ни было другой жених когда бы то ни было смотрел на свою невесту так серьезно и так пылко.

— Беру, — тихо, но твердо ответил он.

Я посмотрела ему в глаза и задрожала; меня бросило в жар, потом в холод, когда до меня дошло, что происходит: я получила мужчину, которого люблю, но каковы будут последствия? Теперь, когда наши судьбы переплелись, мое счастье будет зависеть от Слейда. Я чувствовала, как растворяется и исчезает моя собственная индивидуальность. Еще миг — и Шарлотта Бронте, и Каррер Белл должны будут уступить место миссис Джон Слейд. Какое странное, торжественное и рискованное деяние — замужество! Однако моя преданность Слейду всегда будет непоколебима. Когда капитан Арнольд с тем же ритуальным вопросом обратился ко мне, я ответила «Беру» без колебаний. Ощущение торжества росло во мне. Слейд улыбнулся, как будто прочел по моему лицу сомнения, охватившие меня в последнюю минуту, но не поверил, что они могут помешать нашему союзу. Он был предопределен, и к нему мы шли шаг за шагом по пути, от которого нам не дано было уклониться.

— У вас есть кольцо? — спросил капитан Арнольд.

Слейд достал из кармана кольцо, купленное мною самой. Я протянула руку, она уже не дрожала. И он надел мне на палец золоченый ободок. Слезы навернулись мне на глаза, сквозь них колечко сверкало так ярко, как если бы было усеяно бриллиантами.

— Объявляю вас мужем и женой, — сказал капитан Арнольд и, обращаясь к Слейду, добавил: — Можете поцеловать жену.

Когда Слейд обнял меня, матросы дружно ухмыльнулись. Наш поцелуй был кратким, но горячим и властным. Капитан поздравил нас, команда прокричала «Ура!». Нам устроили импровизированный свадебный завтрак, состоявший из хлеба и сыра, сдобренных ромом. После еды матросы исполняли свою дикую, экзотическую музыку на барабанах и неизвестных нам струнных инструментах. Представляю себе, что сказали бы папа, Эллен и другие мои друзья, если бы увидели меня в этот момент. При мысли о том, что их нет со мной, у меня горестно сжалось сердце. Но я не хотела омрачать этот день размышлениями о том, что я потеряла взамен того, что приобрела. Мы со Слейдом танцевали, беспечно смеясь.

По окончании церемонии капитан и его команда вернулись к своим обязанностям, а мы продолжали слоняться по палубе. Нам обоим не терпелось перейти к тому, что неизбежно следует за свадьбой, но мы оба тревожились: оправдаются ли наши ожидания. Наконец Слейд сказал:

— Ты можешь идти первой.

— Хорошо.

Трепеща, я спустилась в каюту, где капитан разрешил нам остаться, хотя прятаться уже не было нужды. Матрас оказался застелен чистыми простынями. Через иллюминатор проникали солнечный свет и морской ветерок. Я сняла платье и надела простую белую ночную сорочку. Посмотрев на себя в зеркало над умывальным столиком, грустно подумала, что больше похожа на монашку, чем на невесту, потом села на постель и до подбородка натянула простыню.

Вскоре в каюту вошел Слейд и закрыл за собою дверь. Похоже, он нервничал не меньше моего. Глядя, как он раздевается, я краснела, но не отворачивалась. Мы были теперь женаты, и я имела право знать о нем все. Слейд снял туфли, носки, рубашку и брюки, его движения были неловкими, он явно смущался. Восторженное любопытство охватило меня, когда я увидела его обнаженным: его мышцы были упругими и сильными, гладкая кожа на груди покрыта черным пушком блестящих волос. Единственными нагими мужчинами, каких я видела до того, были греческие статуи, но их облик ничуть не подготовил меня к первой встрече с обнаженным мужем. Вид возбужденного мужского естества глубоко взволновал меня. Во мне вспыхнуло желание. Позабыв о скромности, я расстегнула ночную сорочку, она соскользнула с моих плеч.

Какой восторг услышала я в учащенном дыхании Слейда, какое упоение желанием светилось в его глазах!

Он нырнул ко мне под простыню. Прикосновение его тела к моему, когда он обнял меня, было шокирующее интимным. Никакое другое тепло не может сравниться с теплом обнаженной плоти, касающейся другой обнаженной плоти. Оно поглотило меня так, как огонь поглощает сухие щепки. Физическая сторона брака сходна с испытанием огнем. Поначалу мы оба были страшно неловки. Его пальцы запутывались в моих волосах, когда он гладил их; мы сталкивались носами, целуясь; колени и локти мешали, когда мы пытались ближе прижаться друг к другу. Меня эта неловкость ничуть не смущала, от нее наши ласки казались более реальными, не похожими на те, что я вызывала в своем воображении одинокими ночами. И я не боялась того, что должно было последовать, хотя и слышала, как замужние женщины шепотом рассказывали друг другу, как это больно. Я боялась скорее того, что разочарую Слейда, что он сочтет меня слишком неопытной или, наоборот, развязной.

Но страсть, с которой он целовал меня, вскоре не оставила сомнений в том, что он находит меня именно такой желанной, как я мечтала. А мое собственное желание освободило меня от всех запретов. Когда он ласкал мою грудь, я бесстыдно стонала от восторга. И сама охотно ласкала его, жадно стремясь узнать его тело, требовательно заявляя свое супружеское право упиваться им. Я торжествовала, слыша его восторженные стоны, на которые сама же его провоцировала. Мы творили древнюю магию, как это делают все любовники. Мы, словно в танце, двигались в грациозном ритме, поворачиваясь, сплетаясь и выгибаясь вместе. Я слышала гул океана, с которым мы стали едины. Ощущала запах моря на коже Слейда, слизывала с нее соль. Когда я коснулась его отвердевшей плоти, рука почувствовала, как быстрый ток крови пульсирует в ней. От острого прилива желания мое лоно тоже возбудилось, повлажнело и стало податливо.

— Я готова, — выдохнула я.

Слейд колебался.

— Я боюсь сделать тебе больно.

— Не бойся! — ответила я, лежа на спине и открывшись навстречу ему.

Он приподнял меня. На миг его твердая плоть прижалась к моим чреслам, и я задохнулась от возбуждения. Я не могла больше ждать. Крик невольно вырвался из моей груди, когда я взлетела на вершину экстаза, который впервые испытала с ним три года назад в шотландском лесу. На этой волне наслаждения он вошел в меня. Я почувствовала внутри сопротивление, потом словно что-то прорвалось. Восторг затмил боль. Слейд начал двигаться, его дыхание участилось, глаза были закрыты, все мускулы напряжены. Я держала его крепко, наслаждаясь сама и давая наслаждение ему. Наконец он выгнул спину и закричал. Я почувствовала, как твердь внутри меня сломалась и хлынул высвободившийся теплый поток. Когда он лежал потом рядом со мной, задыхающийся и обессиленный, я обнимала его крепко, словно спасала тонущего в море человека.

* * *

Большую часть двух последующих дней мы провели в каюте. Команда деликатно не тревожила нас. Матрос оставлял еду и питье под дверью. Мы со Слейдом были потеряны для мира, занятые взаимным узнаванием друг друга. Наша первая брачная ночь смела все преграды между нами. Моя внутренняя сдержанность растворилась без остатка. Брак отменил тот факт, что мы со Слейдом познали друг друга совсем недавно. Не было такой интимной тайны, в которую мы побоялись бы окунуться. Я изучила тело Слейда так же, как он мое. Однако наши взаимные открытия не ограничивались физической близостью. Мы разговаривали часами напролет, рассказывая друг другу малейшие подробности своих жизней. Я узнала о семье Слейда и его детстве, о годах его службы в вооруженных силах Ост-Индской компании, о самых секретных его шпионских похождениях. Он с удивлением узнал о моей недавно приобретенной писательской славе и о друзьях, появившихся у меня в литературных кругах. Все, что мы говорили и делали, имело важное и насущное значение, словно мы старались втиснуть в эти несколько коротких часов весь свой жизненный опыт.

Быть может, эти часы были единственными, которые нам отмерены.

Спустя два дня после отплытия из Лондона корабль приблизился к высоким утесам, широким пляжам и рваным горным хребтам нормандского берега. Мы со Слейдом стояли на палубе, готовые возобновить поиски Найала Кавана.

Глава тридцать пятая

Капитан Арнольд высадил нас в доке шербургского порта. День выдался холодным, с сырым пронизывающим ветром, который раскачивал корабли в бухте и пробирал нас до костей. Шербург оказался средневековым городком, ничуть не более примечательным, чем любая английская портовая деревня. Мы со Слейдом шли по грязным, насквозь провонявшим улочкам, таким узким, что, раскинув руки, почти можно было достать ими до серых домов по обе стороны. Люди разговаривали по-французски, но на диалекте, который я понимала с большим трудом. Это была не та Франция, которую я всегда мечтала посетить. Если в Шербурге и были музеи изящных искусств и памятники, то я их не видела. Мы находились в ста семидесяти милях от Парижа, великой столицы мировой моды, искусства и литературы, но для меня это сейчас было не важно. Я сама переживала чудо.

На борт корабля я взошла старой девой, а сошла — замужней дамой. Я смотрела на Слейда и думала: «Вот мой муж». И не было на свете мужчины красивей, сильней и отважней, чем он. Светясь от гордости, я желала, чтобы весь мир видел нас вместе. В будущем я была уверена как никогда прежде, будто бы брак сделал нас неуязвимыми.

Это было иллюзией, как очень скоро предстояло мне убедиться.

Слейд внимательно смотрел по сторонам, чтобы вовремя заметить опасность.

— Кажется, во Франции все спокойно. Никакая революция нам на этот раз не помешает.

Во время революции 1848 года население Франции восстало против коррупции и репрессий правительства, высоких цен на продукты питания и безработицы. Радикальные сообщества устроили в Париже многолюдную демонстрацию. Правительство послало войска, расстрелявшие толпу. Тогда ожесточенные мятежи прокатились по всей стране. Король Луи-Филипп отрекся от власти. Радикалы сформировали новое правительство, но их непродуманные реформы вызывали недовольство рабочих по всей Франции. В течение трех дней продолжались их вооруженные выступления против армии. Парижские улицы обагрились кровью. Было убито около полутора тысяч человек. В конце концов революция была подавлена взявшей власть в свои руки военной диктатурой. Из этих беспорядков выросла фигура Луи Наполеона Бонапарта, выдававшего себя за племянника Наполеона Первого. Она символизировала революцию и власть, традиции и социальные реформы; Луи Наполеон обещал все всем. Избранный президентом Франции в декабре 1848 года, он инициировал учреждение новой республики. Это был жестокий деспотический режим, но он действительно утихомирил страну.

— Надо найти ночлег, — сказал Слейд.

Его французский язык был лучше моего; меня восхитило, как легко и быстро, пользуясь иностранным языком, он нашел комнату в скромной гостинице. Чтобы подкрепиться в преддверии решительной встречи с Найалом Кавана, мы плотно позавтракали, съев цыпленка в соусе из сидра и сметаны, рыбу, тушенную с креветками и мидиями, и рисовый пудинг с корицей и сопроводив все это крепким яблочным бренди, после чего отправились в шато.

Следуя указаниям, полученным от сэра Уильяма, мы поехали на восток от города. Шато представлял собой миниатюрный замок шестнадцатого века, построенный из серого камня в гибридном готико-ренессансном стиле; две его круглые башни с островерхими крышами возвышались над окрестным лесом, окруженным фруктовыми садами. В этот пасмурный день шато выглядел зловеще, вызывая дурное предчувствие, но мне, пребывавшей в эйфории, он показался романтичным.

— Какой у нас план? — спросила я Слейда.

— К черту планы, — ответил он. — Ни к чему хорошему они нас не привели. На сей раз будем действовать по обстоятельствам.

Он позвонил в звонок, приделанный к запертым чугунным воротам. Никто не ответил. Начался сильный холодный дождь.

— Ты сможешь протиснуться в щель между стеной и воротами, — сказал мне Слейд. — А я перелезу через забор.

Так мы и сделали. Оказавшись внутри, мы прошли по короткой аллее, осененной густой листвой. Сэр Уильям предупредил, что хозяин любит уединение. Он был богатым человеком и занимался охотой на диких зверей, которых отлавливал для зоопарков и поставлял ученым. В настоящий момент он находился в Индии, в охотничьей экспедиции. Мощенная булыжником аллея огибала шато, отделяя его от леса. Мы подошли к парадной двери — скрепленному железными скобами массивному сооружению, утопленному в глубокой арке. Слейд постучал медным молоточком и позвал:

— Найал Кавана?

Кроме громко шелестевшего в листве дождя, никаких звуков не последовало. Я отошла назад, посмотрела вверх и за одним из окон верхнего этажа заметила движение: занавеска поднялась и тут же опустилась.

— Он здесь, — сказала я.

Повторный стук и призывы не дали никаких результатов. Слейд дернул дверь, она оказалась заперта. Мы обошли дом, безуспешно пытаясь найти другой вход. Позади дома наткнулись на клетки для зверей и сараи. У самой стены Слейд обнаружил квадратное скошенное сооружение с каменным основанием, высокая часть которого, примыкавшая к стене, отстояла от земли фута на два. На наклонной поверхности имелась двустворчатая железная дверь.

— Должно быть, это вход в подвал, — предположил Слейд и поднял одну, потом другую створку. Внутри виднелась деревянная лестница, конец которой терялся в темноте.

Я испытываю инстинктивный страх перед темными подземными помещениями, поэтому с надеждой спросила:

— Мы же не собираемся туда спускаться?

— Мы — нет, — ответил Слейд. — Ты останешься здесь.

Женитьба не изменила его властной манеры командовать мною. Раздраженная этим, я сказала:

— Я и тебе не позволю идти туда. Это может оказаться небезопасным.

— Мы прошли весь этот путь не для того, чтобы заботиться о безопасности. А это, похоже, — единственный способ добраться до Найала Кавана. Не беспокойся, я буду осторожен.

Замужество не дало мне никакой власти над ним. Я могла лишь нервничая наблюдать, как Слейд достал из кармана свечу и спички и, держа перед собой зажженную свечу, начал осторожно спускаться по лестнице, которая была расположена в земляной шахте, укрепленной камнями и деревянными столбами. Лестница была крутой, и основание ее находилось глубоко под землей, так что сверху его не было видно. Вдруг Слейд вскрикнул, рухнул вниз и исчез. Я услышала несколько глухих ударов, потом наступила тишина.

— Джон! — позвала я, в ужасе склонившись над входным отверстием и пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Может быть, Слейд лежал без чувств у подножия лестницы? О том, что он мог быть мертв, я не хотела и думать. Мне ничего не было видно. Что делать?

Я прочла достаточно романов, чтобы знать, что героиня, рискующая спуститься в темный подвал, неизбежно попадает в страшную беду, но не могла бросить Слейда. Кроме меня, помочь ему было некому. Повернувшись спиной, я медленно поползла по лестнице, цепляясь руками за каждую верхнюю ступеньку и при этом ощупывая ногами нижнюю. Свет, обозначавший квадрат открытой двери у меня над головой, ничуть не освещал мне дорогу. Вскоре я оказалась в полной темноте и не видела уже ничего. Добравшись до места, где исчез Слейд, я позвала его, но не получила ответа. Я потрогала ногой нижнюю ступеньку. Она казалась такой же целой и прочной, как остальные. Подумав, что Слейд, вероятно, просто поскользнулся и поэтому упал, я перенесла на нее весь свой вес.

Как только я отняла руки от верхней ступени, за которую держалась, нижняя ушла у меня из-под ног, я с криком полетела вниз, и полет этот, как мне показалось, продолжался бесконечно. Наконец мои ноги ударились о твердую поверхность, и я кубарем покатилась по какому-то скользкому уклону. Мои крики эхом отдавались в кромешной темноте, которая меня окружала. Наконец земля подо мной выровнялась, и я остановилась, уткнувшись во что-то ногами. «Что-то» пробормотало: «Черт побери!»

— Джон? — воскликнула я, обрадовавшись тому, что слышу его голос, но испугавшись, что невольно поранила его. — Ты в порядке?

— Был, пока ты не лягнула меня. А ты?

Я села и подвигала руками и ногами. У меня все болело, но, кажется, ничего не было сломано.

— Я тоже.

— Что ты делаешь здесь внизу? Я же велел тебе оставаться наверху.

— Я полезла за тобой, потому что испугалась за тебя.

— Поздравляю: теперь мы оба в западне, — хмуро сказал Слейд.

Я нащупала его рукой; несколько мгновений мы сидели, держась друг за друга.

— Ну, по крайней мере, мы вместе, — сказала я.

— Не знаю, хорошо ли это, — хмыкнул Слейд. Он убрал от меня руки. — Куда подевалась эта чертова свеча? — Я услышала, как он шарил по земле. — Ага, вот она.

Чиркнула спичка — и загорелся фитилек. Мы встали, Слейд поднял свечу повыше. Я увидела старинные каменные стены, скользкие от сырости, и почувствовала влажный, пропахший землей и зверями запах в холодном воздухе. Мощеный пол был завален грязью, соломой и экскрементами грызунов. Света не хватало, чтобы осветить дальние углы изобиловавшего нишами помещения. Мы едва различали стропила футах в двадцати у себя над головой.

Слейд посветил на скат, по которому мы свалились.

— Ну все, я готов покинуть эту яму, а ты?

Мы поползли вверх по скату. Добравшись до его конца, встали и, задрав головы, увидели люк, через который и провалились сюда. Слейд поднял руки, но концы его пальцев не дотягивались до него минимум фута на три.

— Заберись мне на плечи, — сказал он.

Я повиновалась и стала карабкаться, впиваясь в него ногтями, он раскачивался подо мной. Неловко встав коленями ему на плечи, я попыталась поднять дверцу люка.

— Не могу сдвинуть.

Слейд опустил меня на землю.

— Здесь должен быть какой-то другой выход, — сказал он.

Мы снова съехали по уклону вниз и стали осматривать подвал. Фитилек свечи удлинился.

— Тянет сквозняком. Наверное, от двери, — предположила я.

По мере того как мы продвигались вперед, перед глазами начал вырисовываться прямоугольный объект. Он оказался клеткой из толстых железных прутьев, достаточно большой, чтобы в ней поместился Минотавр.

— Наверное, хозяин держит в ней диких зверей, которых привозит из экспедиций, — сказал Слейд.

Откуда-то сверху донесся скрипучий звук. Мы подняли головы и увидели квадрат света в потолке. Луч падал прямо на нас. И в тот же миг вниз полетел какой-то предмет, который ударился об пол со звоном разбивающегося стекла. Это оказалась бутылка, разлетевшаяся на мелкие осколки. Содержавшаяся в ней жидкость разлилась по полу, от нее шло испарение, которое имело тревожно-знакомый запах, острый и тошнотворно-сладкий.

— Эфир! — С этим химическим веществом у меня уже был несчастливый и незабываемый опыт знакомства в 1848 году.

Мы со Слейдом попытались поймать еще несколько бутылок, брошенных следом за первой, вполне безуспешно, поэтому, закрыв носы и рты рукавами, бросились в дальний конец подвала. Но эфирные пары настигли нас и там.

— Нужно задуть свечу, иначе огонь воспламенит пары, — сказал Слейд и дунул на фитилек. Люк в потолке с грохотом захлопнулся. Мы снова погрузились во тьму. Пары эфира продолжали заполнять подвал. Помимо воли я вдыхала их, постепенно становилась сонной, у меня начала кружиться голова, и в конце концов я провалилась в глубокое беспросветное забытье.

* * *

Меня разбудила пульсирующая головная боль. Я открыла глаза и увидела тусклый, словно затянутый желтоватой дымкой свет. Окружающий мир медленно начинал вновь обретать свои очертания. В нескольких футах у себя над головой я различила потолок, сделанный из ржавого железа, а повернув голову влево — смазанные, расплывающиеся перед глазами вертикальные линии, пересеченные горизонтальными, расположенными с более широкими интервалами. Когда я проморгалась, линии превратились в железные прутья. В приступе леденящего ужаса память вернула меня назад, явспомнила подвал, клетку, разбивающиеся бутылки и эфирные пары, запаха которых, кстати, больше не чувствовалось. Но где Слейд?

Я повернула голову вправо. Он лежал рядом, распластавшись на спине. Глаза были закрыты, но грудь вздымалась и опускалась, он ровно дышал: был в забытьи, но живой. Вздох облегчения застрял у меня в горле, когда я поняла, что мы… заперты в клетке и что кроме нас в подвале находится кто-то еще. Я слышала неровное хриплое дыхание человека с больными легкими. Шуршала бумага, скрипело перо. В нос бил запах алкоголя, гнилых зубов и немытого тела. Шагах в десяти от клетки на табурете сидел мужчина; на полу у его ног горела лампа. Мужчина, ссутулившись над пристроенной на коленях тетрадью, что-то бешено строчил в ней. Белая рубашка и темные брюки висели на его тощей фигуре, как на вешалке. Косматые тусклые рыжие волосы частично скрывали лицо; я видела лишь горбатый, похожий на клюв нос да блестящую золотую оправу очков. Мужчина поднял с полу бутылку, дрожащей рукой поднес ко рту и жадно глотнул. При виде его лица меня пронзил такой ужас узнавания, что сердце подпрыгнуло в груди. Я мгновенно села и уставилась на него.

В более ранних главах этого повествования я уже рассказывала о встречах с призраками дорогих мне, но покойных ныне людей. Сейчас это случилось снова. Сколько раз приходилось мне видеть сидевшего передо мной человека в такой же ситуации — по ночам, когда алкоголь и наркотики терзали его мозг и он строчил стихи до тех пор, пока не падал в полном изнеможении. Сколько раз слышала я это затрудненное дыхание терзаемых чахоткой легких. Три года тому назад я стояла у его смертного одра. И вот он снова передо мной, воскресший.

— Бренуэлл, — надтреснутым от потрясения и сиплым от эфирных паров голосом позвала я.

Мужчина вздрогнул, уронил перо и повернулся ко мне. Теперь я поняла, что это видение — не мой брат. У этого нос был не таким длинным и острым, как у Бренуэлла, и лицо не таким изможденным. Бренуэлл умер в возрасте тридцати одного года, этот человек был минимум на десять лет старше. Тем не менее сходство казалось разительным: та же масть, тот же алкогольный румянец на щеках. Он тоже когда-то был красив: безвольный чувственный рот, карие глаза, теперь провалившиеся, испещренные лопнувшими сосудами и горевшие безумным огнем. Мужчина встал, нетвердой походкой Бренуэлла направился к клетке и, остановившись возле нее, уставился на меня.

— Кто вы? — Хоть голос его звучал ниже, чем у Бренуэлла, выговор был похожим — тот же ирландский акцент, не полностью вытравленный английским образованием.

Все еще одурманенная эфиром и пораженная видом этого человека, я молчала.

— А он кто? — человек указал на Слейда.

Тот пошевелился, заворчал и приподнялся на локтях.

— Шарлотта? — со сна голос Слейда звучал глухо. Затуманенным недоуменным взором он посмотрел на стоявшего перед клеткой человека.

— Кто?..

Тут только я догадалась наконец, кто этот мужчина.

— Это Найал Кавана, — ответила я.

Слейд протер глаза.

— Что ж, — произнес он, озадаченный и довольный одновременно. — Доктор Кавана. Наконец-то.

— Откуда вы знаете, кто я? — выражение лица Кавана выдавало страх, смешанный с подозрением. — Вы кто такие?

— Меня зовут Джон Слейд, а это — Шарлотта Бронте. Моя жена, — добавил он после паузы, словно на время забыл, что мы женаты. Он подполз ближе к Кавана. — Рад познакомиться, — и протянул руку сквозь решетку.

Кавана отпрянул. Тут только Слейд заметил клетку и осознал тот факт, что мы в ней заперты. Его взгляд упал на тяжелый висячий замок. Он нахмурился.

— Это вы нас здесь закрыли?

— Да, — ухмыльнулся Кавана.

— И бутылки с эфиром бросали тоже вы?

— Я.

— Зачем?

— Потому что вы вторглись. — Кавана издал смешок с явным оттенком истерии. У меня по спине поползли мурашки: я часто слышала такой смеху Бренуэлла. Казалось, что мой покойный брат и впрямь живет внутри Найала Кавана, чье настроение внезапно сменилось злобной воинственностью. — Зачем вы сюда явились?

— Выпустите нас из клетки, — сказал Слейд, — тогда мы все объясним.

— Нет! — Кавана попятился. — Если я вас выпущу, для меня все будет кончено. — И снова я услышала в его голосе эхо голоса Бренуэлла. Скоро для меня все будет кончено. Брат часто повторял эту фразу во время приступов черной меланхолии. — Вы — как и все остальные — хотите уничтожить меня и украсть мою работу!

Я припомнила, как Бренуэлл утверждал, будто весь мир настроен против него и все объединились, чтобы украсть его стихи, лишить его плодов его художественного таланта, а его самого выбросить на помойку, как пустую скорлупу.

— Мы не хотим причинить вам вреда, — заверила я Найала Кавана умиротворяющим голосом, который выработала, ухаживая за братом. — Мы пришли помочь вам.

— С чего бы это вам мне помогать? Я вас не знаю. А вы откуда меня знаете? Кто вы?!

Я открыла было рот, чтобы ответить, но Слейд упредил меня:

— Шарлотта!

Он хотел дать мне понять, что наш захватчик может плохо отреагировать на наши правдивые объяснения. Я повернулась к Слейду и сказала:

— Но мы должны объяснить ему. — И потом, обращаясь уже к Кавана, добавила: — Я — писательница. Мой муж — бывший агент британской разведки. Мы узнали, что лорд Истбурн из Министерства иностранных дел нанял вас для создания некоего устройства, основанного на ваших исследованиях в области биологии микроорганизмов.

Кавана отреагировал на это сообщение бурно, как и предполагал Слейд:

— Лорд Истбурн сказал, что мое изобретение бесполезно. Он приказал мне прекратить работу над ним. Он нарушил наше соглашение, мерзавец! — Вдруг выражение лица Кавана сделалось хитрым: — Но меня не проведешь. Он просто хочет украсть мое изобретение и выдать его за свое. — Кажется, он даже не рассматривал вероятности того, что лорд Истбурн счел его изобретение слишком успешным и потому слишком опасным, чтобы довести его до ума и пустить в дело. Теперь Кавана смотрел на нас с еще большей подозрительностью: — Вы работаете на лорда Истбурна?

— Ничего подобного! — воскликнул Слейд. — Мне он тоже доставил много неприятностей.

— Враг лорда Истбурна — мой друг, — сказал Кавана, хотя тон его был далек от дружелюбного. — Но я не нуждаюсь в помощи. Сам прекрасно справлюсь.

— Нет, не справитесь, — возразил Слейд. — Вы попали в большую беду.

— Вам-то откуда известно?

— Вы так спешили покинуть Англию, что оставили там свидетельства своих опытов, — пояснил Слейд. — Не говоря уж о том, что выглядите вы как настоящая развалина.

Недоверие Кавана усилилось.

— Как вы меня нашли?

— Мы поговорили с вашими родителями, — ответил Слейд. — Они сказали нам, где вас искать.

Кавана задохнулся от гнева и вцепился руками в свою шевелюру.

— Они же обещали хранить тайну! Предатели!

— Они тревожатся о вас, — поспешила я успокоить его. — Вы ведь сами сказали им, что кто-то преследует вас и что вы страшно напуганы.

— Больше — нет. — Трясущиеся руки и затравленный взгляд Кавана свидетельствовали о том, что он лжет. — Да, я бежал от лорда Истбурна, но он наверняка уже прекратил преследование.

— Отнюдь, — сказал Слейд. — Несколько дней тому назад он явился в вашу лабораторию в Тонбридже и спалил ее дотла. Как вы думаете, что он сделает с вами, когда поймает?

Кавана задрожал. От страха его щеки сделались вовсе бескровными.

— Он никогда меня здесь не найдет.

— Не рассчитывайте на это, — сказал Слейд. — Лорд Истбурн пойдет по тому же пути, по которому прошли мы с женой. Но он — не единственная ваша проблема.

— О чем это вы?

Я перехватила инициативу:

— За вами гонится не только лорд Истбурн. Есть еще человек по имени Вильгельм Штайбер. Он — главный шпион русского царя. С ним — два прусских солдата…

Я запнулась, потому что лицо Кавана стало белым, как у привидения, и мне показалось, что он сейчас упадет в обморок. Опустившись на стул, он прошептал:

— Значит, это правда. Значит, они — не плод моего воображения. Они ошивались вокруг моего дома в Уайтчепеле. Я видел их, когда возвращался туда за кое-какими вещами, которые там остались. Я надеялся, что это — лишь галлюцинация. — Обуянный страхом, он спросил: — Что им от меня нужно?

— Штайбер знает о вашем изобретении, — ответил Слейд. — Он хочет заполучить его для царя.

Кавана уставился на него в изумлении, у него даже челюсть отвисла:

— Так он верит, что мое изобретение работает?!

— Да. Вот почему он и проделал долгий путь из России, чтобы найти вас.

— Ну, наконец-то! — Настроение Кавана снова резко изменилось; на лице заиграла радостная улыбка. — Наконец кто-то влиятельный поверил мне и не считает меня обманщиком. Наконец мой гений получил признание! — Кавана упал на колени и молитвенно сложил руки: — Слава тебе, Господи!

Мы со Слейдом обменялись тревожными взглядами. Кавана не понимал, что заинтересованность в нем России — отнюдь не та заинтересованность, какой он жаждал.

— Штайбер настолько верит в ваше изобретение, что прибег даже к пыткам, чтобы выведать информацию о вашем местонахождении. Ему так остро необходимо найти вас, что он убил двух людей, пытаясь узнать у них, где вы.

Я заметила, что беспокойство стерло улыбку с лица Кавана.

— Штайбер и царь заслуживают еще меньшего доверия, чем лорд Истбурн, и они гораздо более опасны, — продолжал Слейд. — Они намерены использовать ваше оружие в войне против Англии. Умрут тысячи людей.

— Ну и пусть, — дерзко ответил потрясенный Кавана. — За то, как Англия поступила со мной и моим народом, она заслуживает наказания.

— Если эпидемия начнется в Англии, она перекинется и на Ирландию. Ваш собственный народ будет уничтожен, — попробовал образумить его Слейд.

Кавана лишь фыркнул.

Читатель, я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто Бренуэлл был таким же невменяемым, эгоистичным и склонным к деструкции, как Найал Кавана. Изначально мой брат был великодушным, отзывчивым и любящим человеком. Несмотря на слабости и страсти, коим он был подвержен, у него не было пагубных врожденных пороков, свойственных Кавана. Но и Бренуэлл, и Кавана представляли собой две точки одного спектра дурного характера. И хотя мой опыт общения с Бренуэллом оказался несчастливым, он позволил мне лучше понять суть Найала Кавана. Быть может, все же существовала возможность как-то повлиять на этого человека.

— Я понимаю, что вы чувствуете, — сказала я. — Вы хотите, чтобы ваш талант оценили. Чтобы вы остались в памяти людей. Вы хотите, чтобы имя ваше было вписано в историю.

Таковым было и сокровенное желание Бренуэлла. Найал Кавана тоже горячо откликнулся на мои слова:

— Да! Правильно! Именно на это я работал всю свою жизнь!

— Но этого не случится, если вы свяжетесь с Вильгельмом Штайбером.

— Вот как? — Кавана выпятил губу и сложил руки на груди, как мальчишка, которому не дали конфету. — Это почему же?

Слейд моментально подхватил мою игру.

— Штайбер украдет ваше изобретение, убьет вас и сбросит труп в яму.

— И никто не узнает, что с вами произошло, — продолжила я. — Словно вас никогда и не существовало.

Самодовольство Кавана моментально улетучилось, он стал похож на шар, из которого выпустили воздух. Осознав наконец, какая беда грозит ему, он задрожал от страха, горя и отчаяния. Выглядел он сейчас хуже, чем выглядел Бренуэлл, когда испытывал самые тяжелые последствия воздействия алкоголя и опиума. Подползя к клетке, он умоляюще спросил:

— Так что же мне делать? Помогите мне! Пожалуйста!

Слейд издал вздох облегчения. Я тоже обрадовалась тому, что Найал Кавана изъявил готовность сотрудничать с нами; но мне было жалко его так же, как бывало жалко Бренуэлла. Еще один прискорбный пример впустую растраченного таланта!

— Все будет хорошо, — заверил его Слейд. — Мы отвезем вас обратно в Англию и защитим.

— Вы будете в безопасности, — подтвердила я. — Сможете мирно работать и будете вознаграждены по заслугам.

В процессе разговора мы со Слейдом избегали смотреть друг на друга, прекрасно отдавая себе отчет в том, что обманываем больного, уязвимого человека. Кавана не догадывался, что мы собираемся отдать его в руки британского правительства, которое наверняка сделает все, чтобы он оставил свои опасные исследования и не смог больше никогда создать никакого разрушительного оружия.

— О, да! — Кавана всхлипнул с облегчением, восторг засиял сквозь слезы в его глазах, мысленным взором он уже видел свое будущее в розовом свете. — Благодарю вас!

— Единственное, что вам нужно сделать, это выпустить нас из клетки и поехать с нами, — сказал Слейд.

— Очень хорошо, — ответил Кавана, вскакивая. — Только куда же я подевал ключ? — Мы затаили дыхание, испугавшись, что он потерял его. Кавана принялся обшаривать карманы. — Нигде нет!

— Может, вы обронили его? — Сколько раз я разыгрывала эту сцену с Бренуэллом, когда он забывал, куда положил какие-то важные для него принадлежности. Я знала, что надо сохранять спокойствие. — Посмотрите везде, где вы были после того, как заперли замок. Идите по собственным следам.

Кавана опустился на колени и пополз по полу, шаря руками в грязи и внимательно всматриваясь сквозь очки.

— Ага, вот! — он победно поднял ключ над головой, бросился к клетке, но вдруг остановился. — А почему я должен верить, что вы сделаете то, что обещаете? — На него снова нахлынули сомнения.

— Потому что мы действуем, исходя из ваших насущных интересов, — сказала я.

— Потому что мы — единственные, кто может вам помочь, — добавил Слейд. — Отоприте клетку, и мы докажем, что мы — на вашей стороне.

Кавана нахмурился, раздираемый противоречием между желанием поверить нам и страхом, усугублявшимся алкоголем, болезнью, врожденными наклонностями и обманным поведением по отношению к нему других людей.

— Откуда мне знать даже то, что вы именно те, за кого себя выдаете? У вас есть доказательства?

— В моей сумочке, — сказала я. Сумка лежала на полу футах в пятнадцати от клетки, там, где я упала, потеряв сознание. — Вон она, — указала я.

Кавана положил ключ на табуретку и отправился за моей сумкой. Порывшись в ней, он извлек из нее записку, которую я всегда носила с собой и которая являлась единственным имевшимся у меня сейчас удостоверением личности, и прочел:

— «Я — Шарлотта Бронте. Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, сообщите моему отцу, преподобному Патрику Бронте, настоятелю прихода в Гаворте, Йоркшир». — Кавана вопросительно посмотрел на меня, бросил бумажку и сумку на пол и повернулся к Слейду. — А как насчет вас?

Слейд сунул руку в карман и достал визитную карточку. Когда он протягивал ее Кавана, я заметила, что на ней не написано ничего, кроме «Джон Слейд». Кавана взял карточку, взглянул на нее, хмыкнул и бросил на мою сумку.

— Здесь ничего не сказано о том, что вы когда-либо работали на Министерство иностранных дел.

— Агенты не носят при себе документов, удостоверяющих это, — ответил Слейд. — Это весьма опасно, когда попадаешь в руки врагов.

— Удобное объяснение, — презрительно сказал Кавана. — Кто вы на самом деле?

Как ни пытались убедить его в том, что говорим правду, мы не смогли развеять его подозрения. Наставив на нас указательный палец, он заявил:

— Я знаю, кто вы. Вы — царские агенты. Вы пытаетесь обманом заставить меня отдать вам мое изобретение и выведать у меня все технические секреты его создания!

Нам оставалось лишь отрицать это, доказательств обратного у нас, увы, не было. Кавана возбуждался все более, он метался по кругу, бормоча себе под нос:

— Если они нашли меня здесь, то найдут и их подручные, и лорд Истбурн тоже. Меня убьют. И украдут мое изобретение и мои секреты. И мне никогда не видать славы, о которой я мечтал. Что мне делать? — Мы со Слейдом пытались урезонить его, но он не слушал — лишь глотал вино из бутылки. — Нужно уходить отсюда. Я должен найти другое убежище.

Я была в отчаянии, так как знала, что алкоголь постепенно будет делать его все менее вменяемым. Он уже впал в ярость, стал рвать на себе волосы и одежду.

— Какая несправедливость: я вынужден стать беглецом, в то время как я — величайший из когда-либо живших на земле ученых! — бормотал он сквозь слезы. — Как ужасно, что я должен прятать самое выдающееся изобретение всех времен, чтобы не умереть! — Он подбежал к нам, разъяренный: — Будьте вы прокляты! Это вы довели меня до такого состояния! — Так же, как Бренуэлл, он винил в своих бедах других. — Если мне суждено умереть, так умрите же и вы!

Но Бренуэлл никогда никому, кроме себя, не причинил физических травм. Кавана же ринулся куда-то в угол, схватил что-то, лежавшее за лампой, и вернулся, размахивая топором.

— Нет! — Я метнулась в дальний угол клетки и съежилась.

— Эй, приятель, возьмите себя в руки, — требовательно произнес Слейд, но за властностью интонации я уловила нотки отчаяния. — Попробуйте размышлять здраво. Вы знаете, что лорд Истбурн обошелся с вами дурно. Вы видели штайберовских шпионов, шнырявших вокруг вашего дома и имеющих задание похитить ваше изобретение. Но какой вред причинили вам мы? Никакого! Нельзя же наказывать нас за чужие грехи.

— Если вы нас убьете, то только усугубите свое положение, — вставила я. — Вас уже разыскивают в связи со смертью Мэри Чэндлер, Кэтрин Медоуз и Джейн Андерсон. Еще два убийства — и вас наверняка повесят.

Кавана зашелся от возмущения:

— Вы знаете о моих экспериментах?! — Потом захихикал: — Впрочем, вы все равно не успеете никому рассказать о них перед смертью.

Он замахнулся топором. Слейд увернулся, я закричала. Лезвие со звуком, от которого лопались барабанные перепонки, ударилось в прут. От лязга пошло эхо. Кавана потерял равновесие и закачался. Потом рванулся вперед, чтобы нанести следующий удар.

— Не делайте этого, ради себя самого! — крикнул Слейд. — Сотрудничество с нами — ваш единственный шанс выжить, не говоря уж о том, чтобы добиться признания, о котором вы мечтаете.

Настроение Кавана снова изменилось, как всегда молниеносно. В красных глазах появился хитровато-злобный блеск.

— Может, вы и правы: может, живыми вы принесете мне больше пользы, чем мертвыми.

Глава тридцать шестая

Кавана внезапно развернулся и ушел. Его фигура растворилась во тьме подземелья. Шаркающие шаги звучали где-то в коридоре все тише и тише, потом хлопнула дверь. Мы со Слейдом посмотрели друг на друга в немом недоумении.

— Что у него на уме? — спросила я.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Слейд. — Однако лучше бы нам поскорее выбраться из этой клетки.

Он рванул замок, но тот оказался слишком крепким. Я подергала прутья — безуспешно: они были прочными, не отогнуть. Слейд просунул руку между ними, но она не дотягивалась до табуретки. Ключ, словно фальшивое золото, издевательски поблескивал на ней. Мы попробовали сдвинуть с места саму клетку — выяснилось, что она привинчена к полу болтами. Сняв куртку, Слейд взял ее за кончик рукава и, размахнувшись, попытался подтянуть ключ. Единственное, чего он добился, это то, что ключ упал на пол и, ударившись об него, отскочил еще дальше.

— Проклятие! — выругался Слейд.

— Может, удастся отпереть замок? — Я поднесла руки к волосам, чтобы вынуть шпильку, и тут мы услышали грохот катящихся колес. Слейд сделал мне знак остановиться и быстро надел куртку. Приняв невинный вид, мы стояли и ждали, надеясь, что Кавана не заметит упавшего на пол ключа.

Он появился, толкая перед собой тележку, груженную ящиками, бочонками и всевозможными инструментами.

— Вот оно, мое изобретение. Я решил, что люди должны узнать о моих достижениях, прежде чем я умру. Вам оказана честь быть первыми. — Кавана склонился над одним из ящиков и открыл его. Внутри на соломе лежала дюжина склянок с металлическими крышками. — Взгляните! — Поставив на ладонь, он поднял одну склянку над головой и, сияя от гордости, продемонстрировал ее порошкообразное коричневатое содержимое. — Квинтэссенция моих научных изысканий.

— Это болезнетворный материал, которым вы заразили тех женщин в Уайтчепеле? — догадался Слейд. Мы с отвращением смотрели на склянку.

Кавана расхохотался:

— Нет-нет! Те опыты представляли собой лишь начальную стадию моей работы. — Он встряхнул склянку; порошок внутри завихрился. — Это культура куда более грозной болезни. Вы когда-нибудь слыхали о «болезни сортировщиков шерсти»?^[100]

Я кивнула. «Болезнь сортировщиков шерсти» была бичом коров, овец и коз, а также фермеров, производящих различную продукцию животноводства, — отсюда и название. Городские жители называли ее «болезнью тряпичников», имея в виду людей, которые изготовляли пуговицы из рогов животных, щетки из щетины, обрабатывали кожу или имели дело с одеждой, касавшейся тел людей, страдавших этой болезнью. Симптомами ее служили кашель, боль в горле, слабость и острая затрудненность дыхания. Обычно болезнь сводила человека в могилу за несколько дней. Ни лекарств, ни профилактических средств против нее не существовало — разве что следовало кипятить вещи и постельные принадлежности жертв, мыть со щелоком помещения, в которых они находились, и кремировать тела умерших. Это была одна из самых древних и грозных болезней в истории человечества; многие полагали, что она и есть тот шестой мор, который упомянут в Библии. Ее вспышки в прошлом часто обрушивались на Европу. Ужас поразил нас со Слейдом, когда мы поняли, в чем суть изобретения Кавана.

— В этой склянке достаточно микроорганизмов, чтобы заразить целый город. — Кавана подкинул склянку в воздух и едва не уронил, когда ловил ее. Увидев панику, отразившуюся на наших лицах, он захихикал. — Хотите знать, как я их вырастил?

— Прежде всего мы хотим, чтобы вы поставили эту склянку на место, — ответил Слейд. — А потом мы хотим выйти из этой клетки.

— Какая разница, чего хотите вы? — сказал Кавана, хотя банку все же в ящик вернул. — Важно, что я хочу, чтобы вы узнали подробности моего исследования, поэтому я буду рассказывать, а вы — слушать.

С педантичностью читающего лекцию профессора он начал:

— Я ездил по деревням, разговаривал с фермерами и таким образом узнал, в каких хозяйствах недавно случался падеж скота и где находятся захоронения. Потом выкопал трупы животных.

Я слышала, что этой болезнью можно заразиться даже спустя десятилетия, если потревожить такие могильники. Считалось, что болезнь возникает от проклятия, насланного на пастбище. Найал Кавана доказал, что это ложная теория.

— При этом я надевал защитный костюм, вот такой. — Кавана порылся в другом ящике и извлек оттуда прорезиненный комбинезон с наглухо приделанными к нему капюшоном, сапогами и перчатками, а также матерчатую маску. — Вот как мне удалось избежать контакта с возбудителями болезни. Затем я взял образцы тканей из останков животных, привез их к себе в лабораторию и подложил в хлев с живыми овцами. Когда овцы заболели, я взял у них кровь, рассмотрел ее под микроскопом и обнаружил в ней микроорганизмы — крохотные червеобразные существа. Такие же микроорганизмы я нашел в плевральной жидкости овец после их смерти. После этого я приступил к культивированию этих микроорганизмов. Сначала я выращивал их в плоских склянках со смесью крови, мясного бульона и желатина. Потом обнаружил, что лучшей средой для них является слезная влага из коровьих глаз, которую я добывал на бойне. Выращивал я их при температуре человеческого тела. Когда же мне удалось получить максимально чистый продукт, я внедрил его через ноздри в организмы здоровых овец. Все они заразились. — Голос Кавана звенел от возбуждения, которое он, должно быть, испытывал теперь так же, как тогда. — Таким образом я открыл истинную причину болезни!

Теперь стало понятно, чему служили овцы, склянки и оборудование, которое мы нашли в лаборатории. Стеклянный ящик с перчатками Кавана использовал, чтобы не заразиться во время работы с возбудителями болезней.

— Я обнаружил, что микроорганизмы можно нагревать, сушить и толочь в порошок — они все равно сохраняют свое болезнетворное качество. Я совершил величайший прорыв в истории научных открытий!

Кавана пылал величием. Я с грустью вспомнила Бренуэлла в моменты триумфа, когда ему удавалось опубликовать стихотворение.

— Поначалу я намеревался сделать доклад о своем открытии в Королевском обществе, — продолжал между тем Кавана. — Я надеялся, что это вернет мне почет, которого меня лишили дураки, смеющие называть себя учеными, когда изгнали из него. Но они были так настроены против меня, что ни за что не поверили бы, будто я достиг таких головокружительных результатов. К тому же мое открытие противоречило всем общепринятым теориям происхождения болезней. Нет, сказал я себе, глупо представлять мое достижение обществу, которое отвергнет, да еще и высмеет его. И зачем? Я больше не нуждаюсь в их признании.

Раскинув руки и истерически смеясь, он забегал по подвалу.

— Я превзошел их. Теперь я возвышался над ними, словно Бог над смертными. Мне больше не нужно было искать покровительства ничтожных, не достойных меня людишек. — Кавана остановился и начал раскачиваться из стороны в сторону. — Но я не мог пережить, что мое открытие останется известным только мне, что я один буду сознавать его грандиозность. Что же мне было делать с моим открытием? Как воспользоваться им, чтобы получить признание, которого я жаждал всю жизнь? — То, что его планы представляли собой угрозу всему человечеству, похоже, даже не приходило ему в голову. — Однажды я сидел у себя в лаборатории, думая, что делать дальше, как вдруг мысль моя совершила умопомрачительный скачок на совершенно новый уровень интуиции. Я понял, что мое открытие еще более велико, чем я думал сначала. Тот, кто владеет этим, — он махнул рукой в сторону склянок со смертоносной биологической культурой, — держит в руках власть над жизнью и смертью!

В какой бы ужас ни приводила меня мысль о том, что такая власть находится в безответственных руках Кавана, я была заворожена услышанным. Слейд тоже онемел.

— Я представлял себе мор, распространяющийся по Земле, как в библейские времена, — вещал Кавана, — но ниспосланный не Богом, а человеком. Мор столь смертельный и неотвратимый, что никакие объединенные усилия всех народов мира не смогут остановить его. Вот тогда-то меня и осенила идея создать оружие, основанное на моем открытии.

Использовать свое знание на благо человечества ему, видимо, и в голову не приходило. Благополучие других людей для него никогда ничего не значило, как справедливо заметила его собственная мать.

— От склянки с порошком — к власти над миром. Действительно, большой скачок, — усмехнулся Слейд.

Похоже, Кавана даже не заметил сарказма в его интонации.

— Слишком большой для ничтожных умов, — самодовольно сказал он. — Я понял это, когда попытался заинтересовать своим изобретением британское правительство. Я истратил все свои средства на его создание и полагал, что правительство будет радо субсидировать меня. — От злобы его лицо потемнело. — Но ни одно официальное лицо, к которому я обращался, не заинтересовалось. Все считали меня чокнутым.

— Не все, — тихо шепнул мне Слейд. — Думаю, у Вильгельма Штайбера есть свои шпионы в правительстве, которые прослышали об оружии. Вероятно, именно от них он узнал о Кавана.

— Все, кроме лорда Истбурна, — продолжал Кавана. — Он выделил мне средства и хотел использовать меня как собственный шанс. Но он оказался лживым, бесчестным негодяем.

— А как вы собираетесь распространять свои биокультуры для заражения широких масс населения? — спросил Слейд. — Разъезжая на велосипеде с кузнечными мехами, как цирковой клоун? Так вы далеко не уедете, вас остановят.

Кавана махнул рукой, словно говоря, что приспособления, которые мы видели в его лаборатории, — ерунда.

— То была лишь первая, примитивная идея. Я разработал куда более эффективную систему. Вот я вам покажу.

Он присел на корточки возле своей тележки, вставил воронку в металлическую канистру цилиндрической формы, с узким горлышком, имевшую около десяти дюймов в высоту и около шести в диаметре, затем вытащил затычку из маленького деревянного бочонка. Запах, которым потянуло из него, был едко-сернистым.

— Порох, — сообразил Слейд, пока Кавана сыпал через воронку черный порошок, разлетавшийся в воздухе. — Ради бога, держите это подальше от лампы!

— Не беспокойтесь, — ответил Кавана, — я знаю, что делаю.

Страшная догадка огорошила меня:

— Он делает бомбу!

Кавана черным от пороха пальцем указал на меня и ухмыльнулся; зубы у него были в пятнах от вина и гнили.

— Дама абсолютно права. — Он вынул воронку и вытер руки о штаны. — Все, что теперь нужно, это взрыватель и запал.

Он взял короткую медную трубку, сжал клещами один конец и насыпал в нее какое-то вещество, похожее на соль, из стеклянной банки. Немного вещества просыпалось на пол.

— Будьте осторожны, — предупредил его Слейд, — эти химикаты очень опасны.

— Они не взорвутся, пока я не сделаю все, что нужно. — Кавана добавил в трубку щепотку пороха и плотно забил ее в отверстие канистры. Потом смешал порох с водой и этой смесью пропитал длинный хлопчатобумажный жгут. Засунув его в свободный конец трубки, он достал четыре склянки, содержавшие болезнетворную культуру, расположил их вокруг получившегося контейнера и привязал к нему кожаным ремешком, после чего с гордостью оглядел плод рук своих. — Ну вот, готово!

Мы смотрели на все это с ужасом.

— Когда бомба сдетонирует, склянки разобьются, — объяснил он, — и взрывной волной их содержимое разнесет очень далеко. А ветер завершит дело, развеяв порошок повсюду, даже за границей.

— Это не сработает, — сказал Слейд, который, тем не менее, выглядел не менее потрясенным, чем я.

— Сработает! — ответил Кавана, излучая непоколебимую уверенность. — И мир это скоро увидит.

— О чем вы говорите? — голос Слейда окрашивался все большим страхом. — Как он это увидит?

— Во время демонстрации, которую я устрою, — объяснил Кавана.

— Вы собираетесь взорвать бомбу? — Я была в шоке.

— Да, в каком-нибудь публичном месте, где собирается много людей и где сразу многие собственными глазами смогут увидеть эффект. — Кавана потер руки и улыбнулся в радостном предвкушении. — Это будет величайший эксперимент, когда-либо проводившийся в истории науки!

— Но бомба убьет сотни невинных людей, — сказала я, хоть и понимала, что Кавана это совершенно безразлично. — И еще многие сотни будут заражены и умрут впоследствии.

— Скорее, тысячи, — беспечно поправил меня Кавана. — Таковы неизбежные последствия научных исследований — приходится жертвовать опытным материалом.

Снова это леденящее сердце слово — жертвовать, — которое я прочла в его тетради.

— Но вы ведь тоже умрете, — напомнил ему Слейд. — Если бомба не разорвет вас на куски, то убьет болезнь. У вас ведь нет против нее иммунитета, хоть вы и считаете себя богом.

— Это ничего. Я охотно принесу себя в жертву. — И вдруг все высокомерие слетело с Кавана, он стал печальным и смиренным. — Мне в любом случае недолго осталось. Сегодня я проснулся в гораздо худшем состоянии, чем обычно. — Он сделал глубокий свистящий вдох и закашлялся так сильно, что лицо его стало красным и он схватился за ребра. — Должно быть, я вдохнул все же немного этого болезнетворного порошка. — Он пожал плечами. — Я — на грани жизни и смерти.

Мы со Слейдом переглянулись с еще большим, если это было возможно, ужасом. Ведь Кавана мог и нас заразить!

— Не беспокойтесь. — Кавана словно прочел наши мысли. — Непосредственного контакта с порошком вы не имели, а от человека к человеку болезнь не передается. Вы будете жить, чтобы, когда меня не будет, поведать всему миру то, что я вам рассказал.

Так вот, значит, какую роль он уготовил нам со Слейдом: ему нужно, чтобы его гений не канул в безвестность, чтобы его историю узнали все, и мы должны стать ее летописцами.

Кавана осторожно поставил бомбу на тележку.

— Ну, теперь я с вами распрощаюсь. — Его горящий взгляд напоминал прозорливый взгляд солдата, отправляющегося на поле смертельной битвы. Он взялся за ручки тележки.

— Постойте, — закричал Слейд. — Вы не можете оставить нас в этой клетке. Как мы сможем что-то кому-то рассказать, если мы здесь заперты? Вам придется выпустить нас!

— О, чуть не забыл. Вот. — Кавана бросил к нашим ногам длинный узкий предмет. Это был металлический напильник. — Воспользуйтесь этим, чтобы перепилить прутья. К тому времени, когда вам это удастся, моя демонстрация уже завершится.

— Когда? — отчаянно крикнул Слейд. — Где?

— Не позже чем в ближайшие два-три дня, — ответил Кавана. — Столько у меня осталось, прежде чем болезнь окончательно лишит меня сил. А что касается места… — Его прощальный взгляд был зловещим, леденящим душу. — Скоро узнаете.

Засим он зашаркал прочь, толкая перед собой тележку, груженную смертью.

Глава тридцать седьмая

— Доктор Кавана! — закричала я. — Пожалуйста, вернитесь!

— Вернитесь, черт бы вас побрал! — подхватил Слейд, колотя по прутьям решетки.

Кавана оставил эти мольбы без внимания. Когда эхо наших собственных голосов стихло, единственным, что мы услышали, было дуновение сквозняка, пронизывавшего подземелье.

Мы посмотрели друг на друга, и, несмотря на смятение, душа моя воспарила. Пусть мы со Слейдом находились в чудовищном положении, в ловушке, из которой не видели выхода, но мы были вместе! Наш брак умножил силы каждого из нас. Если кто-нибудь и мог освободиться из этой тюрьмы, так это мы.

Слейд улыбнулся: он угадал мои мысли.

— Для Найала Кавана, может, все и кончено, но для нас — нет.

— Во всяком случае, пока нет, — я дала Слейду свою шпильку.

Он принялся колдовать над замком, но механизм не отвечал на его усилия. В конце концов шпилька сломалась. Сломались и все остальные, которые я ему давала. Слейд взялся за напильник, оставленный Найалом Кавана, несколько раз провел им по пруту, потом по дужке замка.

— Похоже, замок сделан из более мягкого сплава. К тому же если пилить замок, то достаточно сделать только один разрез.

Он процарапал дужку замка с двух противоположных сторон, чтобы видеть, где должен проходить разрез, и мы начали пилить по очереди. Работа была утомительной и шла медленно. За три часа нам удалось сделать лишь едва заметный надрез. На пальцах появились болезненные ссадины. Масло в лампе выгорело, и она погасла. Мы продолжали трудиться в полной темноте, на ощупь, передавая напильник друг другу. У меня от скрежета металла о металл звенело в ушах, а дужка замка, казалось, становится лишь толще. Мы пилили весь день или всю ночь — представление о времени суток у нас смешалось, — проголодались, хотели пить и ужасно устали. Спустя вечность мы решили наконец передохнуть.

— Если у тебя есть свежие идеи насчет того, как отсюда выбраться, поделись, — сказал Слейд.

Я хотела уже было признаться, что идей нет, как вдруг меня остановил какой-то слабый шум.

— Ты слышал?

Затаив дыхание, мы прислушались: где-то наверху, скрипнув, открылась дверь, потом раздались тихие крадущиеся шаги на лестнице.

— Доктор Кавана возвращается! — прошептала я.

— Это не он, — возразил Слейд. — Не его поступь. К тому же там несколько человек.

Я так устала и была так дезориентирована темнотой, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, кто это может быть.

— Лорд Истбурн со своими людьми?

Но тут я услышала низкие мужские голоса, говорившие с иностранным акцентом. Мы со Слейдом прижались друг к другу, волна ужаса окатила нас обоих.

— Я бы предпочел, чтобы это был лорд Истбурн, — признался Слейд.

Поднявшись на ноги, мы застыли в беспомощном ожидании. Желтый фонарь вспыхнул, как солнце в темноте. Ничего, кроме этого яркого, излучающего свет пятна, мы видеть не могли и инстинктивно заслонили глаза руками. Свет приближался. Скосившись, я различила три фигуры. Один мужчина держал фонарь, второй шел рядом. У обоих в руках было по пистолету, направленному на нас со Слейдом. Третий человек шел следом. Когда двое, выступавшие впереди, остановились возле клетки, мои глаза уже немного привыкли к темноте и я узнала светлые волосы, военную выправку, холодную классическую красоту одного и болезненную одутловатость лица другого. Они расступились, и третий пришелец встал между ними. Весь в черном, он, казалось, состоял из той же тьмы, какая заполняла подземелье. Его серебристые волосы, белесые, с набрякшими веками глаза и золотая оправа очков словно бы светились особым, исходившим изнутри светом.

Это был Вильгельм Штайбер со своей неизменной парой прусских воинов.

Мое сердце пронзил ужас, в ушах оглушительно застучала кровь, легкие стиснуло, не давая дышать, а кишки в животе словно бы связало узлом; от ледяного, тошнотворного отчаяния я почувствовала парализующую слабость. Все наши усилия, предпринятые для того, чтобы на шаг опережать Штайбера в погоне за Кавана, пошли прахом. Он догнал нас, причем в самый неподходящий момент. Довольная улыбка кривила его жестокий чувственный рот.

— Иван Зубов, — сказал он, обращаясь к Слейду. — Но, разумеется, это не ваше настоящее имя. Время притворства давно миновало, Джон Слейд. Очень рад видеть вас снова.

Я почти физически ощущала враждебность, которая исходила от Штайбера, и висевшую в атмосфере злобу, отравлявшую воздух и пугавшую не меньше, чем направленные на нас пистолеты. Слейд стоял, расправив плечи и высоко подняв голову. Его собственная ненависть горячей мощной волной устремлялась на врага. Воздух вокруг двух мужчин трещал от скопившейся энергии, как от множественных разрядов молнии.

— Вильгельм Штайбер, — ответил Слейд. — Я мог бы сказать, что тоже рад видеть вас, но это было бы ложью.

Штайбер пристально посмотрел на меня.

— А, и мисс Шарлотта Бронте! Как удобно, что вы оказались вместе с мистером Слейдом. Это избавляет меня от необходимости выслеживать вас отдельно. — Когда он заметил напильник, валявшийся на полу клетки, и замок с двумя малюсенькими надрезами на дужке, которые нам только и удалось пропилить за долгое время, его гладкая кожа сморщилась в зловеще-радостной гримасе: — Это доктор Кавана посадил вас в клетку?

— Да, — ответил Слейд.

Штайбер хмыкнул.

— Он оказал мне услугу.

— Это точно. Как вы нашли это место? Вы не могли разыскать никаких зацепок в лаборатории доктора Кавана: когда вы туда прибыли, она уже сгорела дотла.

Поначалу я не поняла, зачем Слейд столь терпимо разговаривает со Штайбером, когда на самом деле ему явно хочется вцепиться ему в глотку. Потом сообразила: он заставляет его говорить, чтобы оттянуть момент, когда тот начнет осуществлять свое безусловное намерение покончить с нами, и таким образом пытается выиграть время, чтобы придумать какой-нибудь способ избегнуть смерти.

— Я проконсультировался с некоторыми членами Королевского научного общества в Лондоне. — Штайбер улыбнулся самодовольно и снисходительно: он разгадал уловку Слейда, но не мог отказать себе в удовольствии похвастать своей находчивостью. — У доктора Кавана среди них немало врагов. Когда я назвался представителем австрийской полиции, которая разыскивает Кавана в связи с убийством, совершенным им в Вене, они охотно предоставили мне информацию о его семье. Я поехал в Ирландию. Представьте себе мое огорчение, когда его родители сообщили мне, что вы — и ваша жена — уже были у них. — Штайбера распирало от сарказма. — Поздравляю с законным браком.

— Благодарю, — ровным голосом ответил Слейд.

— У сэра Уильяма и леди Кавана создалось впечатление, будто вы работаете на английское правительство, — продолжил Штайбер. — Я вывел их из заблуждения, сообщив, что вы — убийца, нанятый русскими, чтобы расправиться с их сыном, и пообещав спасти его, если они сообщат мне место его пребывания. Они более чем охотно сделали это.

Я ужаснулась тому, как бессовестно он обвел вокруг пальца родителей Кавана, и метнула злой взгляд на Слейда, но тот лишь сказал:

— Вы опоздали. Кавана уехал.

— Знаю. — Штайбер враждебно прищурился, словно в отъезде Кавана винил нас со Слейдом. — Где его изобретение?

— Он взял его с собой, — ответил Слейд.

Я уже знала, что Штайбер — человек незаурядных ума и проницательности; теперь я видела, как он сопоставляет последнюю информацию о докторе Кавана с тем, что ему уже было известно, и молниеносно оценивает ситуацию.

— Кавана намерен пустить в ход свое изобретение?

— Прямо в яблочко, — похвалил Слейд, указывая пальцем на Штайбера.

Впервые я видела, как Штайбер смешался. Стараясь скрыть, что получил сокрушительный удар, он отвернулся от нас, и на миг в нем появилось что-то человеческое.

Слейд поспешил воспользоваться моментом его слабости.

— Кавана собирается публично продемонстрировать свое оружие. Эффект увидят сотни людей, и его изобретение перестанет быть тайной. А его самого, несомненно, поймают. Неприятный поворот событий для России.

До того я не догадывалась, как действия Кавана могут сказаться на Штайбере, теперь поняла: Кавана окажется вне досягаемости для него и царя. Но это было слабым утешением.

Штайбер повернулся к нам. Выражение лица было у него снова самым что ни на есть твердым и непроницаемым, но сквозь бледность щек просвечивал лихорадочный румянец. Было видно, как на виске пульсирует вена, жилы на шее напряглись, словно стальные тросы. Гнев его был страшен, а козлами отпущения оставались только мы со Слейдом.

— Куда отправился доктор Кавана? — требовательно спросил Штайбер.

— Он отказался нам это сообщить, — ответил Слейд, — но отбыл он недавно. Вероятно, вы еще сможете его догнать, если не будете терять время.

Я молила Бога, чтобы его попытка отослать Штайбера подальше отсюда сработала, но гнев Штайбера лишь возрос.

— Вы считаете меня настолько глупым, что я мирно оставлю вас в покое после того, как гонялся за вами так долго? После того как вы и эта женщина доставили мне столько неприятностей? — От смеха ноздри у него затрепетали. — Доктор Кавана наверняка оставил вас в живых, чтобы вы рассказали миру его историю, если сам он не сможет этого сделать. — Я снова поразилась его догадливости. — Но я не повторю его ошибки.

Он сделал знаксвоим солдатам. Уродец подошел ближе к клетке и прицелился в грудь Слейда. Другой направил пистолет на меня.

— Говорите: куда отправился Кавана, — потребовал Штайбер.

— Я уже сказал вам, что мы не знаем, — голос Слейда звучал спокойно, но я не сомневалась: мысли неслись у него в голове с той же бешеной скоростью, что и в моей. Уставившись на пистолет, нацеленный в меня, я думала: неужели все мои труды, все мое стремление опубликоваться, стать знаменитой и любимой — все это сейчас оборвет один-единственный выстрел? Неужели никто никогда не найдет моих останков? Неужели никто никогда не узнает, что со мной случилось?

— Я вам не верю! — закричал Штайбер. — Говорите немедленно!

— Ладно, я действительно знаю это, — сказал Слейд, внезапно совершив разворот на сто восемьдесят градусов. — Но вам придется вырвать у меня эту информацию под пыткой. Желаете закончить то, что начали в Бедламе?

Он хочет, чтобы Штайбер открыл клетку, сообразила я, и оказался в пределах его досягаемости.

— Я бы с удовольствием, — сказал Штайбер. — У вас есть шестьдесят секунд, чтобы сказать мне, куда поехал Кавана. Не скажете — мои люди начнут стрелять в вашу жену, а вы будете наблюдать, как она медленно умирает в страшных мучениях. Потом мы проделаем то же самое с вами.

Он начал размеренно-зловеще считать. Я онемела от страха. То, что мы со Слейдом умрем вместе, сейчас утешало слабо.

— Ну, давайте, убейте нас, если хотите. — Наглость тона не могла скрыть отчаяния Слейда. — Но вы сделаете фатальную ошибку. Мы нужны вам, чтобы найти Кавана.

Штайбер прекратил считать и посмотрел на Слейда с неожиданно огорченным пониманием:

— На самом деле вы не знаете, где Кавана, и попусту тратите мое время. Вы с вашей женой давно уже не представляете для меня интереса.

— Ошибаетесь, — поспешил разуверить его Слейд. — Разве вы не заметили, что мы все время на шаг опережали вас и оказывались чуточку ближе к Кавана, чем вы? Выпустите нас, и мы поможем вам поймать его прежде, чем он устроит демонстрацию своего изобретения.

Штайбер коротко рассмеялся — словно выплеснул наружу гнев и ненависть.

— Как вы это сделаете, если знаете о его местопребывании не больше моего? — И приказал: — Стреляйте в женщину.

Солдат взвел курок. Слейд, одним прыжком оказавшись между мной и ним, закричал:

— Нет!

Я оглянулась и увидела, что другой приспешник Штайбера целится мне в спину. Слейд обхватил меня руками и, прижав к себе, закружил по клетке; мы напоминали в тот момент танцоров, исполняющих смертельный танец на стрельбище. Теперь, когда все уловки моего мужа потерпели крах, я сама лихорадочно пыталась найти лазейку к спасению.

Нынешняя ситуация напоминала ту, с которой я сталкивалась во время сочинения романов. Бывало, я загоняла себя в ловушку, закрутив сюжет в такой клубок, что сама не могла его распутать, и тогда единственным спасением было отказаться от всякой логики и разумных размышлений и отпустить воображение на волю. Научилась я достигать подобного состояния и в реальных обстоятельствах, не поддающихся рациональному осмыслению. «Джейн Эйр» я начала писать на съемной квартире, когда мой отец лежал, выздоравливая после сложной и болезненной операции на глазах, а у меня самой чудовищно болел зуб. Заканчивала я роман в отцовском доме под бессвязный пьяный бред Бренуэлла. Но эти отвлекающие обстоятельства почти не мешали мне. Вот и теперь я закрыла глаза. Угрозы Штайбера и протесты Слейда стихли в моей голове, и мысли потекли вспять, минуя дом в Уайтчепеле и лабораторию в Тонбридже. Они вертелись вокруг образа Найала Кавана. Время словно бы остановилось, хотя судьба моя висела на волоске.

Иногда решение настигает меня мгновенно, как гарпун — кита. Так случилось и на этот раз, причем с такой скоростью, что я не могла бы даже восстановить цепочку своих размышлений; глаза мои мгновенно открылись, я вернулась к действительности и выпалила:

— Мистер Штайбер! Как выглядит Найал Кавана?

Штайбер посмотрел на меня удивленно. Я почувствовала, как Слейд, судорожно вдохнув, затаил дыхание. Во взгляде Штайбера мелькнуло смущение. Слейд облегченно выдохнул и рассмеялся, он уже понял, что я нашла монету, которая выкупит нам жизнь.

— Опишите внешность доктора Кавана, — подхватил он.

Штайбер молча глазел на нас.

— Не можете, не так ли? — продолжил Слейд. — Потому что не знаете, как он выглядит. Вы никогда его в глаза не видели. Ни его самого, ни его изобретения.

Это было правдой: я поняла это по бессильной ярости в глазах Штайбера и его плотно сжатым губам. Напуганному, подозрительному, неуравновешенному Кавана всегда удавалось избегать встреч со Штайбером.

— Вы не опознаете его в толпе, — издевался над Штайбером Слейд.

— Не важно, — сказал Штайбер. — Вы видели Кавана и опишете мне его и его изобретение, прежде чем умрете.

— Ну разумеется. Найалу Кавана около сорока лет, он не очень высок ростом, в очках. А его изобретение — бомба, — сказал Слейд. — Под это описание внешности подойдет очень много мужчин. А бомба достаточно мала, чтобы спрятать ее в обычную коробку.

Штайбер молчал. Он вновь превратился в бесстрастную счетную машину. Его люди стояли, не двигаясь и не снимая пальцев со спусковых крючков, пока сам он размышлял, что перевесит: необходимость найти Кавана или описание, подкинутое ему нами. Я знала, что ему очень хочется немедленно убить нас в наказание за обман и предательство царя со стороны Слейда. Казалось, из подземелья выкачали весь воздух, оставив нас в вакууме, искрящем от нервного напряжения. Наши со Слейдом сердца словно бы бились друг о друга, мучительное ожидание достигло апогея — судьба наша теперь полностью зависела от решения Штайбера.

Наконец он сделал знак своим людям опустить оружие и сказал:

— Чтобы опознать Кавана, мне нужен лишь один из вас. Мистер Слейд, вы пойдете со мной, а ваша жена останется здесь. Если вы будете вести себя хорошо, она не умрет.

Я в ужасе начала что-то блеять, протестуя, но Слейд перебил меня:

— Две пары глаз лучше, чем одна. Если что-то случится с одним из нас, у вас останется второй. Либо мы идем оба, либо убивайте нас прямо сейчас.

То ли Штайбер не хотел тратить время на споры, то ли увидел резон в словах Слейда, но он сказал:

— Ладно. Пойдете со мной оба.

Я стала судорожно, как едва не утонувший человек, хватать ртом воздух. Слейд прижал меня к себе, но чувствовалось, что и у него от облегчения подкашиваются колени.

— Только имейте в виду, — продолжил Штайбер, — если вы позволите себе какие-нибудь фокусы, я убью вас. Если мы не найдем Найала Кавана, я убью вас.

Он не сказал, что убьет нас, даже если мы найдем Кавана, и так было ясно: после того как мы выполним свою задачу, он не оставит нас в живых — зачем ему новый виток азартного противостояния со Слейдом? Но ни я, ни Слейд не возражали. Нам выпал шанс спастись, поймать Найала Кавана и изъять у него бомбу прежде, чем он нашлет на мир чуму, которая убьет миллионы невинных людей.

— Что ж, это честно, — сказал Слейд. Я согласно кивнула.

Наше приключение сделало крутой вираж, коего я не могла предвидеть: теперь мы действовали в одной связке с дьяволом.

Глава тридцать восьмая

— Ключ — там, — сказал Слейд, махнув рукой туда, куда тот упал.

Штайбер повернулся к солдату-красавцу:

— Принеси его, Фридрих.

Фридрих поднял с пола ключ. Штайбер приказал нам со Слейдом отойти от двери.

— Вагнер, держи их на мушке, — велел он уродцу.

Пока Фридрих отпирал замок, Вагнер целился в нас.

— Миссис Слейд, выходите первой, — скомандовал Штайбер. — Встаньте вон там. — Он указал место футах в десяти от клетки. Я повиновалась. — Вагнер, присматривай за миссис Слейд. Фридрих, контролируй мистера Слейда.

Вагнер, шаркая, подошел ко мне и встал вплотную, его пистолет почти упирался мне в грудь.

— Ведите себя благоразумно, иначе ваша жена умрет, — сказал Слейду Штайбер. — Поднимите руки и выходите из клетки. Медленно.

Подняв руки, Слейд двинулся к дверце. Когда он перешагнул порог, Штайбер приказал:

— Стоять! — Слейд опасливо повиновался. — Фридрих, обыщи его.

Фридрих обшарил Слейда и нашел напильник, который тот умудрился засунуть в рукав.

— Нужно обыскать и миссис Слейд на предмет спрятанного оружия. Вагнер, эта честь предоставляется тебе.

Вагнер принялся ощупывать мое тело, включая самые интимные его части. Я съежилась. Непристойная улыбочка искривила его губы. Слейд вспыхнул, но сделать ничего не мог. Когда Вагнер закончил, я чувствовала себя так, словно меня обмазали экскрементами.

— Теперь мы готовы. — Штайбер поднял фонарь. — Фридрих, ты сопровождаешь мистера Слейда. Не опускайте руки, мистер Слейд. Вагнер, ты с миссис Слейд идешь за мной. — Он глянул на меня и добавил: — Делаю вам то же предупреждение, какое сделал вашему мужу: ведите себя смирно, иначе я убью его.

Фридрих повел Слейда через подземелье. Штайбер шагал за ним, освещая дорогу. Вагнер, пока мы шли в хвосте процессии по коридору с каменными стенами и низким арочным потолком, упирался дулом пистолета мне в спину. Когда мы поднимались по щербатым каменным ступеням, я чувствовала себя Эвридикой, выбирающейся из глубин ада, но, оказавшись наверху при свете дня, испытала огромное облегчение и благодарность. Идя по верхнему коридору с выложенным кафельной плиткой полом и коврами на стенах, я ликовала так, словно воскресла из мертвых после пребывания в настоящей преисподней. Штайбер направился к двери в конце коридора, но Слейд остановил его:

— Постойте.

— В чем дело? — нетерпеливо сказал Штайбер. — Мы должны торопиться, чтобы догнать мистера Кавана.

— Это будет трудно сделать, не зная пункта его назначения, — возразил Слейд. — Он покинул это место более двадцати четырех часов назад и ушел уже довольно далеко.

— Вы сказали, что он ушел только что.

— Я солгал, — пожал плечами Слейд.

— Больше не лгите мне, — предупредил Штайбер. — Говорите, куда мог отправиться доктор Кавана.

Несмотря на мою безграничную веру в таланты Слейда, он не был волшебником, способным вытащить кролика из шляпы, в которой никакого кролика не было. Как он мог догадаться, куда отправился Кавана, ни словом не выдавший нам своих намерений?

— Думаю, я смогу это сказать, если вы позволите нам с Шарлоттой обыскать дом.

— Мы его уже обыскали, — подал голос Фридрих. Это был первый раз, когда он заговорил. Его английский был ходульным, а тембр голоса слишком писклявым для человека столь мужественной наружности.

— И ничего не нашли, — подхватил Вагнер, у этого голос оказался утробно рычащим.

— Мы можем догадаться о чем-то по зацепке, которая вам ничего не сказала, — ответил Слейд.

— Ладно, — согласился Штайбер, — только очень быстро.

Под присмотром солдат мы обследовали шато. Мебель на первом этаже была покрыта толстым слоем пыли, а старинная кухня завалена грязной посудой, она насквозь провоняла сгнившими продуктами. Я боялась, как бы здесь не оказалось следов биокультуры, выращенной Кавана, — тогда был бы риск заразиться, но мы не обнаружили ничего, в том числе никакого научного оборудования, и поднялись на второй этаж.

— Единственная комната, которой он здесь пользовался, — вон та, — указал Штайбер.

Мы со Слейдом вошли в крысиное гнездо, точно такое же, как в Тонбридже. Здесь тоже стояли неубранная постель и грязный ночной горшок, валялись бутылки из-под спиртного и одежда, разбросанная по всей комнате: видимо, он счел, что, поскольку ему оставалось жить всего несколько дней, она ему больше не понадобится. Оставил он также и канистры разных форм и размеров, мотки веревки, медные трубки и банки со следами химических порошков.

— Вы сказали, что изобретение доктора Кавана представляет собой бомбу, — вспомнил Штайбер, пока Слейд выдвигал ящики в платяном шкафу, а я искала бумаги в секретере. — Что же это за новая бомба, которая способна убить гораздо больше народа, чем уже существующие?

У Слейда не было выбора — пришлось поделиться со Штайбером опасным секретом Кавана. Секретер оказался пуст. Я перешла к письменному столу. От спешки и волнения у меня дрожали пальцы; мы не могли позволить себе разозлить Штайбера медлительностью и должны были поймать Кавана прежде, чем он устроит свою демонстрацию. Я отчаянно надеялась найти что-нибудь, что даст нам преимущество перед Штайбером, подскажет идею, как не позволить ему подобраться к Кавана и его изобретению первым.

— Ach, mein Gott!^[101] — воскликнул Штайбер, когда Слейд рассказал ему о «болезни сортировщиков шерсти», микроорганизмах и болезнетворных культурах. — Кавана прав: кто будет владеть этим знанием и этими биологическими культурами, тот будет править миром! — Казалось, его, в отличие от нас со Слейдом, новость скорее обрадовала, чем ужаснула. — Царь будет чрезвычайно доволен.

Ящики стола были набиты скомканными обрывками бумаги, исписанными характерным неразборчивым почерком Найала Кавана. Среди них я наткнулась на аккуратный чернильный рисунок массивного продолговатого кособокого креста: один конец перекладины у него был толще другого. Пространство внутри контура было испещрено линиями и прямоугольниками с не поддающимися расшифровке надписями. Некоторые из них были отмечены стрелками и крестиками. В центре креста Кавана нарисовал небольшую картинку: клиновидная колонна поднималась из какого-то овала, с ее вершины, словно волосы с макушки, струились волнистые линии. У меня возникло странное ощущение чего-то знакомого. Этот рисунок представлял собой отнюдь не плод воспаленного воображения Кавана, а что-то реальное, место, которое я видела. Но где?

Тень упала на листок: Штайбер смотрел на него через мое плечо.

— Что это?

— Думаю, карта, — предположила я.

— Карта чего? — Слейд подошел к нам.

— Не знаю. — Но вдруг меня осенило: задолго до того, как поведать нам о своей идее, Кавана размышлял о том, где ее осуществить. Эта схема была тому доказательством и указанием на выбранное им место.

Посмотрев мне в лицо, Слейд догадался, о чем я думаю. Его взгляд сделался сосредоточенным.

— Ты знаешь. — Он постучал пальцем по рисунку. — Что это?

Шок от встречи с Найалом Кавана, усталость после испытаний в подземелье и ужас перед Вильгельмом Штайбером дурно сказались на моих мыслительных способностях.

— Не могу вспомнить, — призналась я огорченно.

— Думай! — взмолился Слейд.

Перед моим мысленным взором поплыла затуманенная картина; карта стала расплываться перед глазами. Откуда-то из глубин памяти послышались гул голосов, плеск льющейся воды и голос Джорджа Смита: «Здесь высоту крыши специально увеличили, чтобы под ней поместились росшие на этом месте деревья. Поэтому здание не вполне симметрично». Я сфокусировала взгляд на несимметричном кресте, нарисованном на бумаге, и в линиях увидела коридоры, в прямоугольниках — фантастические экспозиции современного искусства и механизмов посреди галдящей толпы, а в колонне посреди овала — стеклянный фонтан, весящий четыре тонны.

— Это Хрустальный дворец! — воскликнула я. — На Великой выставке. В Лондоне. Вот где Найал Кавана задумал продемонстрировать свое оружие!

Глава тридцать девятая

— Великая выставка — идеальное место, чтобы устроить задуманную Кавана демонстрацию, — согласился Слейд.

— Ее каждый день посещают тысячи людей, — подхватила я, — в том числе знаменитостей.

— Да, политиков, придворных, зарубежных сановных лиц и даже особ королевского происхождения. Ни в каком другом месте Кавана не смог бы найти более многочисленную и знатную аудиторию.

Мне стало дурно, когда я представила себе надвигающуюся катастрофу.

— Возвращаясь домой, гости разъедутся по всей Англии, Европе и Америке, повсюду сея болезнь.

— Должно быть, Кавана посетил Великую выставку перед отъездом из Англии, — предположил Слейд. — Места, отмеченные им на плане, вероятно, являются точками, где он решил заложить свои бомбы.

Штайбер выхватил листок у меня из рук, сложил его и сунул себе в карман.

— Нужно спешить в Лондон. Фридрих, выводи пленников из дома.

Фридрих колебался:

— А что, если они ошиблись? Если доктор Кавана направляется вовсе не на Великую выставку?

— Это самое подходящее место, — возразил Слейд.

Я кивнула, доверяя своей интуиции и исходя из того факта, что мы не обнаружили указаний на какое бы то ни было другое место.

Выстроившись цепочкой, мы поспешили из шато: Слейд впереди, Фридрих сзади вплотную к нему, целясь пистолетом ему в спину; затем Штайбер и мы с отвечавшим за меня Вагнером. За воротами ждал конный экипаж с извозчиком.

— Вези нас к паромной пристани как можно быстрее, — велел Штайбер.

Возвращение в Англию было жутким — океан бушевал. Я умирала от голода, но не могла ни есть, ни пить, потому что страдала морской болезнью. На следующее утро мы достигли Портсмута. Когда Фридрих и Вагнер вели нас по трапу, тошнота отступила, но я дрожала от страха: если мы найдем Кавана раньше, чем он устроит свою демонстрацию, то Штайберу мы больше не будем нужны; если нет, Хрустальный дворец станет начальным пунктом самой страшной в истории катастрофы. В любом случае жить нам со Слейдом оставалось недолго.

На вокзале, в зале ожидания, мы обнаружили огромную шумную толпу. Составы неподвижно стояли вдоль перронов. Люди сидели на лавках, на своих баулах, узлах и ящиках. Женщины укачивали плачущих младенцев и ругали капризничавших детей постарше. Мужчины кучковались вокруг билетных касс, выкрикивая вопросы, споря и сердито размахивая руками. Штайбер, расталкивая толпу локтями, пробился к кассе, оставив своих людей сторожить нас со Слейдом. Неподалеку стоял железнодорожный охранник, и Слейд обратился к нему:

— Простите, что здесь происходит?

— Произошло крушение поезда, — ответил тот. — Пока не очистят путь, поезда в Лондон ходить не будут.

Какой-то малыш, бегавший по залу, размахивая игрушкой, врезался прямо в ногу Фридриха. Фридрих потерял равновесие, его качнуло в сторону от Слейда. Вагнер сделал шаг, чтобы поддержать товарища. Воспользовавшись тем, что внимание пруссаков оказалось отвлечено, Слейд схватил меня за руку, и мы побежали.

— Стой! — в один голос закричали Фридрих и Вагнер.

Расталкивая людей, Слейд тащил меня через вокзал.

Я слышала, как Фридрих и Вагнер звали Штайбера, видела, как Штайбер с трудом протискивался через толпу вслед за нами. Мы добежали до парадной двери, но входившая в этот момент в здание вокзала группа путешественников помешала нам выйти. Мы обернулись. Фридрих, Вагнер и Штайбер были уже близко. Мы метнулись к задней двери и выскочили через нее на платформу. Там тоже толпились ожидающие своих поездов пассажиры. Лавируя, мы просочились между ними и ринулись по ступенькам в вагон. В пустом купе Слейд распахнул дверцу на противоположную сторону и спрыгнул на полотно, поддерживая меня. Когда мы перебегали колею, мой подол попал в расщелину между стрелкой рельсов. Пока мы вырывали его оттуда, нас нагнали наши преследователи. Фридрих и Вагнер направили на нас пистолеты.

— И куда это вы собрались? — рявкнул Штайбер.

Он сообразил то, чего я пока не сознавала: Слейд попытался сбежать, не просто чтобы оторваться от Штайбера, но и по еще одной причине — у него был план, как добраться до Лондона. В отличие даже от меня, Штайбер прочел это по его глазам. Вероятно, заклятые враги еще теснее связаны друг с другом невидимой нитью, чем возлюбленные.

Слейд стоял в нерешительности, раздираемый между нежеланием открыть Штайберу свои карты и пониманием того, что больше тот не позволит нам уйти и без него мы не попадем вообще никуда. Наконец он нехотя сказал:

— У меня есть друг, который может доставить нас в Лондон. Он живет неподалеку.

Фридрих и Вагнер посмотрели на него скептически. Штайбер размышлял; он опасался, что это очередной трюк, но выбор был невелик: либо без толку торчать в Портсмуте — либо поставить на Слейда.

— Везите нас к нему, — сказал он наконец.

Наняв пролетку, мы проехали несколько миль по сельской дороге и прибыли к трехэтажному дому из серого кирпича, с мансардной крышей, стоявшему среди обширных угодий. Когда мы вышли из пролетки, нас приветствовали гомон голосов, смех и рев какого-то механизма, хотя никого и ничего не было видно. Над вершинами деревьев, росших позади дома, поднимался черный дым. Слейд направился туда, и мы увидели множество людей, собравшихся на лужайке, которая переходила в открытое поле. Женщины были одеты в длинные блузы и шляпы с вуалями, мужчины — в рабочие комбинезоны. Оживленно и взволнованно болтая, они смотрели в дальний конец лужайки. Поначалу мне показалось, что мы прервали странноватый загородный пикник. Потом я проследила за их взглядами и, сразу поняв, в чем состоял план Слейда, воскликнула:

— Боже милостивый!

Там, в конце лужайки, виднелся гигантский баллон, сшитый из холстов серой ткани и имевший форму толстой колбасы длиной около сотни футов, туго стянутой с обоих концов. Баллон был оплетен веревочной сетью. Другими веревками он прикреплялся к колышкам, вбитым в землю. Шест, тоже привязанный веревками, располагался горизонтально под длинной геометрической осью баллона, параллельно ей. С шеста свисала огромная плетеная корзина, в которой находился громоздкий механизм с колоссальным пропеллером. Трое мужчин колдовали над этим хитрым сооружением. Один стоял в корзине, расправляя треугольный лоскут ткани, напоминавший парус и прикрепленный к баллону снизу веревками. Второй подбрасывал уголь в механизм, ревевший и изрыгавший дым. Третий регулировал работу бойлера, выпускавшего клубы пара.

Это был воздушный корабль, похожий на тот, который я видела в Хрустальном дворце.

Штайбер, Фридрих и Вагнер были поражены не меньше моего.

— Мы собираемся в Лондон на этом?! — спросил Штайбер.

— Если только у вас нет идеи получше, — ответил Слейд.

Работающие на горячем воздухе аэростаты были придуманы давно и получили весьма большое распространение, я часто видела их на ярмарках, но паровые воздушные корабли являлись недавним изобретением. Те, что основывались на модели, представленной в Хрустальном дворце, еще никогда не летали. Я даже представить себе не могла, что поднимусь в воздух на том, который видела сейчас перед собой. Мое сердце забилось от волнения, но тут же замерло: не слишком ли это рискованно?

Мы приблизились к аэростату. Штайбер и его люди остановили меня в нескольких шагах от него, и Штайбер сказал, обращаясь к Слейду:

— Мы будем ждать здесь.

Пока они держали меня в заложницах, чтобы заставить его вести себя благоразумно, Слейд выдвинулся вперед и окликнул человека в корзине:

— Доктор Крик!

На седых кудрявых волосах мужчины красовался шлем. Худая сутулая фигура его была облачена в голубой комбинезон. Он посмотрел на нас сквозь затемненные очки, сидевшие на горбатом носу, и крикнул:

— Приветствую вас!

— Не знаю, помните ли вы меня, — сказал Слейд, — но я…

— Джон Слейд, конечно! — У мужчины была белозубая улыбка и мелодичная речь высокообразованного человека. — Я никогда не забываю раз увиденного лица, даже если вашего не видел с тех пор, как вы слушали мои лекции по физике в Кембридже. Кажется, это вы продемонстрировали закон гравитации Ньютона, сбросив яблоко и ванну с Башни Магдалины?

Слейд рассмеялся:

— Стыдно признаться, но это действительно был я.

— Мальчишки есть мальчишки, — пропел доктор Крик. — Чему обязан вашим новым появлением?

— Некоторое время назад я случайно встретился с бывшим однокашником. Он сказал мне, что вы вышли в отставку и добились большого успеха в создании паровых аэростатов.

— Вуаля! — Доктор Крик раскинул руки, театрально поклонился и, кивнув в сторону своего воздушного корабля, сказал: — Я устраиваю прогулки на нем. Хотите прокатиться?

— Да, и мои друзья тоже. — Слейд указал на Штайбера с его солдатами и на меня.

— С удовольствием прокачу. Эти дамы и джентльмены первые на очереди, но если вы согласитесь немного подождать…

— Я не могу, — извиняющимся тоном сказал Слейд. — Нам нужно в Лондон, и немедленно.

— В Лондон? — расправленные плечи доктора Крика снова опустились. — Но я никогда еще не летал так далеко. Не уверен, что мой аэростат способен на это.

— А могли бы вы попробовать? Это очень срочно, — добавил Слейд. — Я выполняю официальное задание.

— Официальное… Что ж, тогда ладно. — По взгляду доктора Крика можно было догадаться: он имеет привилегию знать, что Слейд является, или являлся, секретным агентом короны. — В таком случае мы сделаем все, что в наших силах.

Слейд повернулся и кивком велел нам подойти. Штайбер, его люди и я поспешно приблизились. Слейд представил меня как свою жену, а Штайбера с его солдатами — как друзей из России. Доктор Крик сказал:

— Рад знакомству. — От него не укрылся зловещий вид наших спутников. — Но, боюсь, я могу взять лишь троих, не считая меня самого и моих ассистентов. Любой дополнительный вес будет тянуть корабль вниз, к тому же корзина вмещает только шесть человек.

— Оставьте своих людей здесь, — сказал Штайберу Слейд.

Я понимала, о чем он думает: отсутствие приспешников Штайбера значительно увеличило бы наши шансы помешать ему. Но Штайбер сказал:

— Полетим все вместе или никто.

— Мы с моими друзьями заменим вам ассистентов, — предложил Слейд доктору Крику. — Только покажите, что делать.

— Прекрасно, — доктор Крик был счастлив оказать услугу короне и своей стране. Последовала краткая, но весьма сложная лекция по управлению аэростатом. В конце доктор Крик сказал: — Вам следует посетить удобства, прежде чем мы оторвемся от земли: на борту у нас есть лишь ведро.

Мы последовали его совету. Штайбер проследил за тем, чтобы у нас со Слейдом не было возможности сбежать на аэростате без него и его людей. Доктор Крик и его ассистенты помогли нам влезть в корзину. Она была набита разными вещами, в числе которых были мотор, емкость с углем и какое-то оборудование неизвестного нам назначения. Запрокинув голову, я нервно посмотрела на баллон, своим видом напоминавший летающего кита, пойманного в сеть. Неужели он действительно поднимет нас в воздух?

Ассистенты доктора Крика закинули последнюю порцию топлива в двигатель и запустили пропеллер: три его лопасти начали лениво вращаться. Дым, пыхтя, выходил из моторного сопла, направленного вниз, чтобы искры не воспламенили водород, которым был наполнен баллон. Доктор Крик и Слейд принялись выбирать якорь. Ассистенты отвязали аэростат от колышков, и он начал подниматься.

— Ну, в добрый час! — бодро воскликнул доктор Крик.

— С какой скоростью он может лететь? — поинтересовался Слейд, перекрикивая рев мотора, скрежет пропеллера и свист бойлера.

— Согласно моему хронометражу, последний раз он развил скорость десять миль в час.

— От Портсмута до Лондона семьдесят миль, стало быть, полет займет минимум семь часов, — подсчитал Слейд.

Он явно был разочарован, но доктор Крик сказал:

— Может, и меньше, все зависит от направления и силы ветра. К тому же, в отличие от поезда, мы не должны останавливаться, чтобы взять пассажиров, и нам не нужно следовать по проложенной колее. Мы выбираем маршрут сами, как это делают птицы.

Лужайка стала уменьшаться в размерах. По мере того как аэростат поднимался выше, мои ступни все сильней вдавливались в пол корзины; желудок ухал куда-то вниз, сердце гулко колотилось, а голова начала кружиться. Когда же наш воздушный корабль набрал максимальную высоту, люди и дома внизу сократились до кукольных размеров. Доктор Крик регулировал работу мотора с помощью расположенных на нем рычагов управления. Лопасти пропеллера раскрутились вихрем. Дым от отработанного топлива стелился за нами длинным хвостом. Я почувствовала нечто сродни морской болезни, но была слишком возбуждена, чтобы обращать на это внимание.

С раннего детства я мечтала о крыльях, о способности летать над землей. И вот теперь я летела в разреженном воздухе, глядя вниз на верхушки деревьев, сбросив оковы земного притяжения. Не опасайся я перевернуть слегка раскачивавшуюся ветром корзину, я запрыгала бы от восторга. Оторвавшаяся от земли благодаря научному чуду, я смотрела вверх, на небо, и восхищалась тем, что приблизилась к нему. Пышные белые облака казались такими близкими, что протяни руку — дотронешься. Я захлопала в ладоши, рассмеялась и воскликнула:

— Ну разве это не чудесно?

— Конечно, чудесно, — откликнулся польщенный и гордый собой доктор Крик. — Мы поймали попутный ветер.

Фридрих сидел в дальнем углу корзины, подтянув колени к груди и закрыв голову руками. Уродливое лицо Вагнера было бледным и блестело от испарины. Я догадалась, что оба боялись высоты.

Слейд стоял рядом со мной, не сводя глаз со Штайбера, стоявшего у противоположного борта корзины. У обоих было одинаковое тяжелое и расчетливое выражение лица, и я догадывалась, о чем они думают: «Если я нападу первым, каковы мои шансы выкинуть его за борт прежде, чем он выкинет меня?» Ни тот, ни другой не шевелились. На высоте сотен футов над землей затевать драку было слишком опасно. Штайбер не хотел рисковать жизнью прежде, чем выполнит свою миссию, Слейд никогда не пошел бы на риск умереть, оставив меня один на один со Штайбером. Патовое положение, в котором они оказались, позволяло мне спокойно наслаждаться своим первым воздушным полетом.

Вскоре город, напоминавший сверху игрушечную деревушку, остался позади. Мы летели над полями, пастбищами и лесами словно над лоскутным одеялом, сшитым из кусочков разных оттенков зеленого цвета и наброшенным на равнины и горы. Крохотные человечки на дорогах внизу запрокидывали головы, указывали на нас пальцами и приветственно махали руками. Какими же мелкими и ничтожными казались с этой высоты земные заботы и интриги! Неужели человечество не может забыть о них и наслаждаться чудом жизни, дарованным Богом?

Я взглянула на Слейда. Они со Штайбером продолжали следить друг за другом, время от времени поглядывая вниз. Слейд сверкнул улыбкой, разделяя мой восторг. Даже Штайбер казался невольно впечатленным. Думаю, ему было неприятно то, что он оказался зависим от милости природы и достижений науки, поскольку он ненавидел все, что находилось вне его контроля. Мне почти стало жалко его, но не очень.

Доктор Крик потянул канат, разворачивая парус, служивший судну рулем. Фридрих по-прежнему корчился в углу. Вагнер сидел рядом с ним, зеленый и неподвижный, как покойник. Мы пролетали над сверкающими речушками, через которые были переброшены миниатюрные мостики, над фермами, где мог жить разве что Мальчик-с-пальчик. Для меня, совершенно очарованной увиденным, время летело незаметно, поэтому я не отдала себе отчета в том, что Слейд отошел от меня и стоит теперь рядом со Штайбером. Но случайно подняв голову, я увидела, что оба они, облокотившись о борт и глядя вниз, о чем-то беседуют. Я подошла и встала возле Слейда, чтобы послушать.

— Она неотвратимо приводит к летальному исходу. Противоядия не существует. — Слейд совершенно очевидно говорил о «болезни сортировщиков шерсти». — Если Россия использует бомбу в войне против Британии, погибнет не только Британия. Чума распространится повсюду.

— Вероятно, но это не моя забота, — отвечал Штайбер.

— Вы не сможете задержать эпидемию у границ России, — настаивал Слейд. — Миллионы русских тоже умрут. Даже у царя нет иммунитета.

— У меня приказ: захватить доктора Кавана с его оружием и доставить к Его Величеству. И я его выполню.

— Если вы объясните царю, он поймет, что это оружие слишком опасно и его нельзя использовать. Он амбициозен, но отнюдь не глуп.

— Не моего ума дело объяснять это царю.

Слейд с отвращением посмотрел на Штайбера, не веря своим ушам.

— Как вы можете быть таким слепо послушным? Неужели у вас нет совести?

— То, что вы называете совестью, я называю роскошью, коей не могу себе позволить предаваться, — спокойно ответил Штайбер.

— Почему? — изумился Слейд ошарашенно и сердито. — Почему такой умный человек, как вы, не желает думать самостоятельно и делать то, что считает правильным?

— Потому что я подчиняюсь власти тех, кому служу, — ответил Штайбер. — Это мое призвание.

Двигатель громыхал; бойлер скрежетал; пропеллер со свистом рассекал воздух. Слейд разглядывал Штайбера с видом ученого, изучающего ядовитую змею, чтобы понять, где у нее яд, прежде чем она укусит его и он умрет. Штайбер рассматривал деревушку на земле: крохотный шпиль ее церкви блеснул в солнечном свете. Вероятно, он был больше потрясен чудом полета, чем я думала, и потрясение заставило его расслабиться, у него развязался язык.

— Я родился в Мерсебурге, в Саксонии, — начал он. — Мой отец был правительственным чиновником, а мать происходила из семьи богатых английских землевладельцев.

Я удивилась, услышав, что в Штайбере течет и английская кровь, он казался совершеннейшим иностранцем. Мы со Слейдом, следуя присловью «своего врага нужно знать», слушали с интересом, а он между тем продолжал:

— Наша семья переехала в Берлин. Отец хотел, чтобы я посвятил себя служению церкви, поэтому я изучал теологию в Берлинском университете.

Я не могла поверить, что Штайбер когда-то был священником. Слейд тоже удивленно поднял бровь: оказывается, у него и его противника много общего.

— А потом я пережил нечто, что изменило мою жизнь, — продолжал свой рассказ Штайбер. — Моего юного друга обвинили в воровстве. Я верил, что он невиновен, выступил в суде на стороне его защиты, и его оправдали. Тут я понял, что не рожден быть священником, оставил теологию и занялся юриспруденцией. Сделал я это втайне от отца, который не одобрил бы моего поступка. Поэтому мне пришлось притворяться, будто я продолжаю свое теологическое образование. Я даже проповеди читал.

Но однажды во время проповеди мне стало стыдно, потому что я осознал себя самозванцем, проповедующим слово Божие лишь для того, чтобы добыть денег на занятия, которые я скрывал от отца. Вдруг по аудитории пробежало какое-то волнение. В церковь вошел Его Величество Фридрих Вильгельм, король Пруссии. — При этом воспоминании лицо Штайбера озарилось улыбкой. — Его присутствие вдохновило меня. Слова мои громом раскатились под сводами храма: «И не видать тебе небесного прощения в Судный день, доколе не склонишься ты до земли в покаянии!»

Будь характер его столь же свят, сколь драматична была его проповедь, он мог бы стать пастырем не хуже папы.

— Король был впечатлен, — продолжал Штайбер. — Покидая церковь, он весьма любезно поклонился мне. Я возликовал, почувствовав, что получил высочайшее одобрение. С тех пор я всегда мечтал пережить этот момент снова.

Значит, вот что двигало Штайбером в жизни — жажда высочайшего одобрения. Это искушение было для него сильнее искушения властью, богатством и славой. Я начинала понимать, почему службу могущественнейшим персонам он сделал своим призванием.

— Но тогда я еще не освободился от угрызений совести настолько, насколько я свободен от них теперь, — сказал Штайбер. — Я испытывал вину за то, что обманывал отца, поэтому в тот же вечер во всем признался ему. Отец пришел в ярость. Он выгнал меня из дома и отказался оплачивать мое образование. Мне самому пришлось зарабатывать и на жизнь, и на обучение. Делал я это, работая секретарем в берлинском полицейском департаменте. Там я познакомился с инспекторами, которые брали меня с собой, когда выезжали на место преступления или на задержание преступника. Это доставляло мне куда больше удовольствия, чем работа в зале суда, даже после того, как я был назначен младшим барристером с правом участия в процессе. В конце концов я предпочел карьеру инспектора уголовной полиции. Мне удалось раскрыть убийство, которое полиция к тому времени безуспешно расследовала уже полтора года. Я также выследил прятавшуюся в лесу банду грабителей, после того как армия прочесала этот лес вдоль и поперек. Я услышал их храп в пещере. — Штайбер сухо улыбнулся, но гордость так и распирала его. — А потом было дело Томашека. Портной по имени Франц Томашек застраховал свою жизнь на сто тысяч талеров. Когда год спустя он умер, страховая компания выплатила деньги его вдове, которая отбыла из Берлина в неизвестном направлении. Как-то я арестовал венгерского мошенника, который рассказал мне, что незадолго до того видел Томашека в Богемии. Действуя в соответствии с полученной информацией о том, что Томашек жив, я добился эксгумации. В гробу оказались лишь его старый утюг да куча кирпичей. Тогда я инкогнито отправился в Богемию, где нашел Томашека, благополучно проживавшего там с женой. Отыскал я и врача, который за деньги подписал фальшивое свидетельство о смерти. И арестовал их всех.

Штайбер замолчал. Мы любовались проплывавшим внизу пейзажем. Миниатюрное мельничное колесо вертелось, приводимое в движение течением маленькой речушки, узкой, как лента. Крохотные человечки ловили в речушке рыбу. Глядя, как Штайбер рассматривает их, я догадалась, о чем он думает: он представлял себя Богом, от которого нельзя скрыть никаких человеческих грехов и который может вершить суд над людьми по своему усмотрению.

— Вскоре после того член Тайного совета Министерства внутренних дел вызвал меня к себе и сказал, что власти Силезии подозревают существование заговора с целью свержения правительства. Он приказал мне провести секретное расследование. Под чужим именем я отправился в Силезию и по приезде вступил в контакт с человеком по фамилии Германн, который выдал мне информацию о заговоре. Германн сказал, что заговорщики намереваются отнять собственность у богатых и раздать ее бедным. Я выяснил их личности и арестовал их. Они были обвинены в предательстве и приговорены к тюремным срокам. Разразился скандал. Политики готовы были живьем содрать с меня кожу за нелегальные действия «секретной полиции». Но я всего лишь исполнял приказы. А чьи — я не выдал, поскольку поклялся хранить тайну.

Значит, в придачу к стремлению угодить начальникам он обладал таким сильным чувством преданности хозяевам, что предпочел принять на себя удар публичного осуждения, но не предать их. Его верность была неподвластна закону, и он не принимал во внимание тот факт, что его хозяева были всего лишь смертными со своими слабостями. Нас со Слейдом изумило то, что столь порочный человек руководствовался столь благородными мотивами.

— В 1848 году я оказался в эпицентре революции, захлестнувшей Европу, — продолжал Штайбер. — Король утратил популярность из-за того, что распустил конституционное собрание, состоявшее из его людей. Он без охраны ездил по городу, надеясь, что его храбрость предотвратит восстание. Вместо этого разъяренная толпа напала на него. Мне случилось оказаться поблизости, я в одиночку расчистил ему путь и помог скрыться за дворцовыми воротами.

Штайбер явно кичился своим героизмом.

— Король потерял сознание. Я на руках отнес его во дворец и там с удивлением обнаружил, что этот человек был лишь актером, игравшим роль короля. Настоящий король поблагодарил меня за храбрость, проявленную на службе. Он взял меня за руки, сжал их, — с восторгом вещал Штайбер, — и вспомнил меня как священника, чью проповедь он когда-то слышал. Я сообщил ему, что теперь являюсь инспектором полиции и тайным агентом, а также, воспользовавшись случаем, доложил о своих достижениях. Он оценил мои заслуги, назначив меня шефом берлинской полиции. Этим днем своей жизни я горжусь больше всего.

Я заподозрила, что высокая оценка короля хоть и возместила Штайберу неодобрение отца, но не полностью. Возможно, он так никогда и не пережил того, что отец выгнал его из дома, и его неутолимое стремление заслужить высокую оценку начальников обусловливалось необходимостью исцелить ту рану, которая никак не заживала. Эта необходимость и составляла уязвимую сердцевину жизни Штайбера.

— Я раскрыл и предотвратил множество заговоров против королевской власти, — говорил между тем Штайбер. — Слава о моем высоком профессионализме распространилась за границу. Главы других государств стали искать моей помощи в разоблачении членов тайных обществ. Одним из таких монархов оказался русский царь.

— Это объясняет, как прусский агент сделался главным царским шпионом, — вставил Слейд. — Я никак не мог этого понять. Но как вам удалось оправдать свой переход на службу к царю? Разве это не противоречило вашему долгу перед королем?

— Отнюдь, — сказал Штайбер. — Король одолжил меня царю в обмен на некую услугу.

— На услугу вроде военной поддержки со стороны России, полагаю, — догадался Слейд. — Но каким образом вы можете продолжать служить королю, если охотитесь за доктором Кавана и его оружием, чтобы передать их царю? Не ходите ли вы по лезвию бритвы?

— Напротив, я убиваю сразу двух зайцев. Король приказал мне отправиться в Англию, чтобы выследить членов Лиги коммунистов — революционного общества, основавшего свой штаб в Лондоне. Я внедрился в это общество и подружился с его лидером. Он страдает острым геморроем. Я представился врачом и достал для него чудодейственное лекарство. Принеся его ему домой, я украл список членов его организации. Их скоро арестуют. Если вам интересно, — добавил Штайбер, — лидера зовут Карл Маркс.

— Как вы можете так поступать? — с презрением спросил Слейд. — Разве у вас нет никакого сочувствия к людям, которых угнетают ваши хозяева?

— Сочувствия у меня — хоть отбавляй, — ответил Штайбер. — Я верю, что почвой, питающей их несчастья, является бедность и что, только покончив с бедностью, можно эффективно избавиться от подрывной деятельности. Нищету же можно победить, предоставив рабочим возможность лучшего образования, лучшей оплаты труда и обеспечив им более высокий уровень жизни. Но я осуждаю тайные заговоры и попытки свергнуть правительство. Изменения в обществе должны происходить в рамках закона и порядка, а не путем мятежей и насилия.

Его взгляды оказались более либеральными и человечными, чем я могла себе представить, но ни я, ни Слейд не могли согласиться с образом его действий.

— Неплохая речь, — сказал Слейд. — Но вместо того чтобы поступать в соответствии со своими убеждениями, вы сняли с себя всякую личную ответственность.

— Я изложил свои идеи прусскомудвору, в результате чего приобрел там множество врагов.

— По вашим собственным словам, вы имеете доступ к главам многих европейских государств. Вы могли бы использовать свое влияние, чтобы убедить их покончить с бедностью. Вы же вместо этого стали ищейкой для безнравственных диктатур.

Гнев вновь вспыхнул в глазах Штайбера.

— Мы с вами не так уж отличаемся друг от друга. Вы тоже делали вещи, которые сами считаете недостойными, потому что исполняли приказ. На ваших руках крови не меньше, чем на моих. И ваша совесть не чище моей.

Слейд, плотно сжав губы, смотрел прямо перед собой на парящие далеко в небе облака. Я знала, что слова Штайбера больно ранили его, потому что в них была правда. Однако он сказал:

— Я — не такой, как вы. И докажу это, сделав вам предложение, которого вы не сделали бы никогда. Давайте вопреки верности начальникам объединим наши усилия, чтобы вывести из игры Найала Кавана и спасти мир.

Штайбер, ни минуты не колеблясь, ответил:

— Этого я сделать не могу.

Слейд посмотрел на меня, грустно улыбнулся и пожал плечами; он не особо ждал, что Штайбер согласится, но считал, что попробовать стоило. Теперь они оказались в тупике. Им никогда не удалось бы примирить свои разные представления о долге и чести.

В течение нескольких последовавших часов новизна впечатлений постепенно померкла, я устала от стояния у борта корзины и сидения на ее жестком полу. Чудовищная дань, которую пришлось заплатить за последние несколько ужасных дней, обессилила меня. Мои нервы не выдерживали постоянного рева двигателя; от яркого солнца кожа моя была опалена и болели глаза. Необходимость пользоваться ведром смущала до чрезвычайности. Фридрих и Вагнер пребывали в прострации от страха. Слейд и Штайбер больше не разговаривали, они молча помогали доктору Крику управлять аэростатом, но враждебность между ними была почти осязаемой. То, что у них в прошлом оказалось много общего, не прибавило Слейду симпатии к Штайберу. В других всегда больше всего ненавидишь то, что больше всего ненавидишь в себе. К тому же их разделяла слишком яростная ненависть и слишком много оскорблений, которые ни один из них не мог простить другому.

Сама я немного взбодрилась при виде живописного заката. Проплывая под облаками цвета лаванды по небу, окрасившемуся в оранжевые и красные тона, я испытывала восторг от близости к Богу. Но ночь опустилась быстро, и дальнейший полет проходил в темноте. Мы ориентировались по компасу и тусклому свету звезд, луны и фонарей, мерцавших на земле. Около восьми часов вечера мы наконец приблизились к Лондону.

Город казался неузнаваемым; раскинувшийся на многие мили, он был почти скрыт под покровом дыма, подкрашенного желтым светом тысяч фонарей, горевших вдоль улиц и в окнах домов. Я заметила несколько высоких башен и церковных шпилей, но единственной узнаваемой вехой оказалась Темза, чей черный, мерцающий в лунном свете изгиб делил город надвое.

— Где находится Великая выставка? — спросил Штайбер.

— В Гайд-парке, — ответила я.

— Но где он расположен? — спросил доктор Крик.

Пока они со Слейдом по очереди смотрели в бинокль, стараясь определить нужный курс, поднялся ветер. Баллон мотало из стороны в сторону. Корзина бешено раскачивалась. Я вцепилась в ее борт.

— Скоро мы будем вынуждены приземлиться, — сказал доктор Крик. — Если ветер еще хоть немного усилится, я не смогу управлять аэростатом.

Громкий резкий звук взорвал ночную тишину. Все насторожились.

— Кто-то стреляет в нас! — закричал Вагнер, бросаясь на пол рядом с Фридрихом.

Слейд, Штайбер, доктор Крик и я увидели фонтан красных звезд, вспыхнувший в небе. Последовали еще взрывы, и в небе расцвели новые «фонтаны», «колеса» и «букеты» из красных, зеленых и белых огней.

— Это фейерверк, — сказал Слейд.

Теперь, в свете огней, я увидела под ними, на земле, сооружение, которое посверкивало и отражало свет, как длинная, выструганная в форме креста глыба льда.

— Вон он, Хрустальный дворец! — сказала я, указывая рукой.

Глава сороковая

Подлететь к Хрустальному дворцу оказалось нелегко. Ветер относил аэростат в сторону от нужного курса. Доктор Крик запустил двигатель на полную мощность. Они со Слейдом и Штайбером до отказа натягивали рулевой трос, стараясь развернуть корабль. Корзину бешено раскачивало, я судорожно цеплялась за борт, стараясь не выпасть. Вагнер, сцепив ладони на груди и закрыв глаза, громко молился по-немецки. Фридрих стонал. Наконец каким-то чудом удалось выровнять курс. Хрустальный дворец увеличивался в размерах по мере того, как мы спускались ниже. Взрывы фейерверков слышались все ближе и громче. Я видела хвосты дыма, струившиеся за падающими разноцветными звездами.

Вдруг мотор затарахтел, закашлялся и заглох. Лопасти пропеллера замедлили вращение и остановились.

— Мы потеряли тягу! — Доктор Крик пытался снова запустить двигатель, но безуспешно. — Нужно немедленно приземляться, иначе, боюсь, нас отнесет и мы упадем в океан.

Он открыл клапан, и газ со свистом начал выходить из баллона. Снижение ускорилось. Просквозив через тускло светившуюся едкую пелену дыма, мы оказались под ней, над широко раскинувшимся Гайд-парком. Он был заполонен людьми; вдоль аллей, забитых каретами, горели газовые фонари. Хрустальный дворец мерцал в отдалении. Навстречу нам стремительно неслись верхушки деревьев. Сердце у меня застряло где-то в горле, легкие стиснуло от страха.

— Натягивайте! — крикнул доктор Крик.

Слейд и Штайбер повисли на рулевом тросе. Аэростат в последний момент, вильнув, уклонился от деревьев и оказался над широкой лужайкой. Люди на земле заметили спускавшийся прямо на них воздушный корабль и прыснули в стороны. Когда мы были уже футах в десяти от земли, резкий порыв ветра, ударив в бок аэростата, перевернул его. Корзина накренилась, и мы с криками вывалились из нее. Я рухнула на четвереньки с такой силой, что у меня клацнули зубы и очки съехали набок. Водрузив их обратно на переносицу, я увидела Вагнера, лежавшего подо мной лицом вниз, и услышала голос Слейда:

— Шарлотта! Ты жива?

Я встала на ноги.

— Да!

Слейд тоже уже стоял. А вот Фридрих лежал, обхватив руками бедро, и стонал:

— У меня сломана нога!

Вагнер — то ли без сознания, то ли мертв — не шевелился. Как бы ни был он мне противен, я ужаснулась при мысли, что случайно убила его. Штайбер в оцепенении сидел на земле и тер голову. Нас моментально окружила толпа людей, они смотрели на нас, не веря глазам своим, и издавали удивленные восклицания.

Доктор Крик, стоя на коленях, смотрел на часы. Довольно хмыкнув, он произнес:

— Я совершил первый перелет на паровом аэростате из Портсмута в Лондон за пять часов тридцать девять минут! Это историческое событие! — Потом он поднял голову и уже совсем нерадостно простонал: — О, Господи!

Лишившись груза, аэростат снова поднялся в небо как раз в тот момент, когда салют подошел к своей грандиозной кульминации. Ракета за ракетой взмывали в воздух. Баллон оказался в эпицентре каскада разноцветных искр, которые начали прожигать его насквозь. Газ внутри воспламенился, и произошел сокрушительный взрыв.

Массив оранжевого огня поглотил искры фейерверка и ярко, как солнце, озарил небо над Гайд-парком. От ужаса я издала пронзительный крик, который, как мне показалось, заглушил рев толпы. Горящие фрагменты холста, из которого был сделан баллон, разлетелись далеко в стороны и, словно огненные птицы, парили в воздухе. Тросы, падая на землю, свивались кольцами, напоминающими тоже огненных, но уже змей. Корзина, охваченная пламенем, колесницей Икара обрушилась на землю.

Слезы хлынули из глаз доктора Крика:

— Мой аэростат! — возопил он.

Люди бежали прочь от горящих останков воздушного корабля, планировавших им на головы. А к нам уже спешил полицейский констебль.

— Эй! У вас не было разрешения здесь приземляться. Это серьезное нарушение закона!

Мы со Слейдом отступили в сторону. Констебль сосредоточил внимание на Штайбере, сгреб его за воротник и сказал:

— Вы арестованы.

Слейд схватил меня за руку, и мы побежали. Я успела услышать, как Штайбер крикнул:

— Отпустите меня!

Констебль встрепенулся:

— Ах, так вы иностранец?! Ваше имя? Это что, нападение на Англию?!

Пробиваясь сквозь толпу и лавируя между горящими останками аэростата, мы ринулись к Хрустальному дворцу. Туда же бежали и многие другие люди. Искать укрытие в стеклянном доме представлялось абсурдной идеей, но Хрустальный дворец был единственным зданием в округе. Нас толкали, наступали нам на ноги. Вскоре мы оказались в пробке, образовавшейся при входе. Пока Слейд силой прокладывал нам дорогу сквозь плотную толпу разъяренных мужчин, плачущих женщин и насмерть перепуганных детей, являвших собой словно бы единую разгоряченную, пахнущую потом плоть, изрыгающую душераздирающе-панические вопли, я молила Бога, чтобы мне локтями не сломали ребра. Внутри Хрустальный дворец оказался еще больше запружен народом, чем в тот день, когда мы посещали выставку с семейством Смитов.

Темнота преобразила помещение. Тысячи горящих фонарей отражались в стеклянных стенах и потолке. Воздух пах газом и дрожал от жары. Пляшущие тени искажали лица людей, которые попадались нам навстречу, когда мы пробивались вперед по главному проходу. Казалось, что Великая выставка превратилась в ад, населенный вурдалаками.

— Если даже Найал Кавана здесь, как мы его найдем? — спросила я.

— Очень плохо, что карта осталась у Штайбера, — сказал Слейд. — Ты можешь вспомнить, какие места отметил на ней Кавана?

— Попробую.

Руководствуясь смутно всплывающим в памяти чертежом Кавана и сохранившимся в ней от первого посещения расположением помещений Хрустального дворца, я потащила Слейда в западный придел, отмеченный, как мне представлялось, крестиком на схеме. Мы очутились в турецком павильоне. Под драпировкой из красных тканей стояли стеклянные витрины с кальянами, кинжалами, кривыми мечами и верблюжьими седлами. Здесь нашла убежище группа иностранных джентльменов. Они взволнованно обсуждали по-французски взрыв аэростата. Но Найала Кавана среди них не было.

Слейд поспешил прочь, на ходу сказав мне:

— Я помню стрелку, указывающую на соседний павильон.

Им оказался китайский дворик с керамическими вазами, раскрашенными фонариками, вышитыми ширмами и нефритовыми фигурками. Здесь толпились испуганные всхлипывающие женщины — группа прихожанок сельской церкви. И снова мы не увидели ни Кавана, ни бомбы, но, покидая дворик, заметили шагавшего по главному проходу Штайбера. Значит, ему удалось вырваться от констебля. В руке у него был пистолет. Выискивая нас, он пустился бежать.

Мы развернулись обратно и улизнули. Держась за руки, мы промчались мимо величественной оцинкованной амазонки верхом на лошади, мимо толпы, собравшейся вокруг кохинора — самого крупного в мире алмаза, и спрятались на экспозиции механического оборудования за прядильным станком. Штайбер здесь не появился.

— Думаю, мы от него оторвались, — сказал Слейд.

По ближайшему проходу брел мужчина столь неброской внешности, что я бы не обратила на него никакого внимания, если бы он не толкал перед собой, держа за длинную ручку, коричневый кожаный чемодан на колесиках. Это было очень удобное приспособление, более полезное, чем многие экспонаты Великой выставки. Я посмотрела на мужчину пристальней. Он был невысок ростом и худощав, одет в длинное пальто с поднятым воротником; волосы и лицо скрывала низко надвинутая шляпа. Но его шаркающую походку не узнать было невозможно.

— Вон он, — взволнованно прошептала я, указывая на мужчину. — Это доктор Кавана!

Пока мы со Слейдом всматривались в него, Кавана тоже нас заметил. От испуга его глаза за стеклами очков расширились. Он повернулся и бросился прочь.

— Стойте! — закричал Слейд.

Кавана стремительно пробивался сквозь толпу, натыкаясь на людей, наезжая колесами им на ноги. Мы не видели его самого, но бежали на возмущенные крики задеваемых им людей. Завернув за угол, мы снова очутились в трансепте. Люди сгрудились вокруг фонтана, который светился оранжевым светом, как будто газовое освещение произвело над ним некую алхимическую реакцию, преобразив стекло и воду в жидкий огонь. Все взоры были устремлены на помост, покрытый красным бархатом. На нем стояли маленькая пухлая женщина, великолепная в своем переливчато-синем платье, и мужчина в белых бриджах, сияющих черных туфлях и кителе, украшенном эполетами и медными пуговицами. Вблизи помост окружали солдаты, знатные дамы и джентльмены. Найал Кавана стоял в заднем ряду, и мы ринулись к нему. Между тем женщина что-то говорила. Я находилась слишком далеко, чтобы хорошо рассмотреть ее, а гул в Хрустальном дворце стоял такой, что разобрать я могла лишь обрывки фраз: «…гордость и радость моего дорогого мужа… пришлось приехать снова… не могли остаться в стороне…» Но голос этот я узнала сразу же.

— Это королева Виктория, — сказала я. — И принц Альберт.

— Черт возьми, этого только не хватало! — воскликнул Слейд. — Надо же было им приехать сюда именно сегодня вечером. Мы должны схватить безумца Кавана прежде, чем он взорвет свою бомбу и отправит королевскую чету к праотцам!

Не успели мы приблизиться к Кавана, как я боковым зрением заметила у края толпы Джорджа Смита. Рядом с ним стоял Уильям Теккерей. Они пили лимонад и, улыбаясь, комментировали появление королевы с мужем на публике. Вместе с ними стояли мать Джорджа и светловолосая полногрудая любовница мистера Теккерея. Я ужаснулась, увидев, что и мои друзья в опасности.

— Постой! — взмолилась я, обращаясь к Слейду.

Он не слышал меня, продолжая пробираться к Кавана. Я вырвала руку и побежала к своим друзьям, окликая:

— Мистер Смит! Мистер Смит!

Джордж повернулся ко мне и страшно удивился:

— Шарлотта? — Его красивое лицо озарилось радушной улыбкой. — Что вы здесь делаете?

Его мать смотрела на меня, застигнутая врасплох и поэтому не успевшая скрыть своей неприязни:

— Не знала, что вы снова в Лондоне, мисс Бронте.

— Я должна вас предупредить, — сказала я и запнулась, подыскивая слова, чтобы сообщить им о Найале Кавана и его бомбе.

— О, не Джейн ли это Эйр? — Мистер Теккерей весь лучился лукавым восторгом. Он подтолкнул вперед свою любовницу. — Помните миссис Брукфилд?

Та пробормотала какое-то вежливое приветствие и украдкой осмотрела мою измятую грязную одежду и всклокоченные волосы. Я так смутилась, что смогла лишь сказать:

— Вы должны немедленно покинуть это место!

— Почему? — озадаченно спросил Джордж.

— Но вы же только-только объявились, так что веселье лишь начинается, — сказал мистер Теккерей. — Хотите лимонада? — Он протянул мне стакан.

— Здесь должно произойти нечто ужасное, — не обращая внимания на стакан, сказала я в ответ.

— Что за вздор вы несете? — вспылила миссис Смит.

В этот момент я увидела, как за ее спиной слева ко мне рванулся Штайбер. Одновременно с этим справа Слейд набросился на Кавана, тот упал. Мое внимание раздвоилось, и я на миг замешкалась. Этого оказалось достаточно, чтобы Штайбер подскочил ко мне и схватил за руку.

— Прошу прощения, — негодующе воскликнул мистер Смит. — Что вы себе позволяете?!

— Где Слейд? — требовательно спросил у меня Штайбер. — Где доктор Кавана?

— Немедленно отпустите даму! — приказал мистер Теккерей и толкнул Штайбера в грудь. Тот покачнулся и инстинктивно отпустил мою руку. Но, сделав несколько шагов назад, он поднял пистолет и направил его на мистера Теккерея.

— У него оружие! — закричала миссис Брукфилд. — Уильям, берегитесь!

В тот же миг я услышала визг Кавана. Штайбер оглянулся на звук. Слейд, одной рукой удерживая Кавана за ногу, другой пытался вырвать у него чемодан. Кавана, не отпуская ручку, лягнул Слейда в подбородок, вырвал у него чемодан и, спотыкаясь, бросился прочь.

— Доктор Кавана! — рявкнул Штайбер. — Остановитесь! — Он направил дуло пистолета в потолок и выстрелил.

Звук выстрела, вибрируя, эхом разнесся по всему Хрустальному дворцу, за ним последовал звон разбитого стекла. Джордж рукой закрыл мне голову, чтобы уберечь от посыпавшихся сверху осколков, все пригнулись. Стоявшие на помосте королева Виктория и принц Альберт озирались в недоумении. Толпа, окружавшая помост, мгновенно превратилась в мечущийся и визжащий хаос. У многих кровоточили порезы от осколков, и эти люди в страхе и истерике ринулись к выходам по обе стороны трансепта. Остальная часть толпы в паническом ужасе слепо бросилась за ними. Солдаты поспешно увели королеву и принца с помоста, и всех их поглотил кромешный ад. Я услышала лишь, как пронзительно закричала королева, и увидела, как сверкающая бриллиантами корона погрузилась в мечущуюся массу голов стремительно убегающих людей. Потом я заметила бегущего Кавана.

Штайбер несся за ним с криком «Стой!» и на ходу еще раз выстрелил из пистолета.

Пуля пробила пол у ног Кавана. Тот вскрикнул, споткнулся, упал и, уже лежа на полу, обернулся, чтобы посмотреть, кто в него стрелял. Очки у него погнулись, рот был открыт. Слейд быстро вскочил и ринулся к нему.

— Не двигаться! — приказал Штайбер, поводя пистолетом из стороны в сторону и целясь то в Слейда, то в меня. — Всем оставаться на месте или буду стрелять!

Игнорируя его приказ, толпа снова хлынула по трансепту в обоих направлениях к выходам, прирастая по дороге теми, кто выбегал из боковых помещений. Лишь несколько человек остались на месте. Джордж Смит стоял рядом со мной, заботливо обнимая меня за плечи. Мистер Теккерей — с другой стороны, сжимая в руке стакан с лимонадом; шок стер с его лица обычное сардоническое выражение. Его любовница и мать Джорджа исчезли, унесенные толпой. Королева Виктория, утопая в облаках своей переливчато-синей юбки, сидела на полу возле хрустального фонтана, в том самом месте, где упала. Принц Альберт стоял, опустившись на колено, справа от нее. Слева стоял какой-то джентльмен из королевского окружения, оказавшийся при ближайшем рассмотрении лордом Истбурном.

Его присутствие меня встревожило. Он с не меньшей тревогой смотрел на меня, Слейда и доктора Кавана, удивляясь, видимо, что причудливая судьба свела нас вместе!

Королева тоже заприметила меня, и лицо ее омрачилось гневом.

— Мисс Бронте! Этого следовало ожидать. Где бы ни случились неприятности — вы всегда в их центре. — Она сделала усилие, чтобы встать. Принц Альберт подал ей руку и помог подняться. — Ради бога, скажите, что здесь происходит?

Но я напрочь утратила дар речи.

Тут королева увидела Штайбера с пистолетом в руке и спросила:

— А вы кто?

Не дав ему ответить, Слейд выступил вперед и поклонился:

— Ваше Величество, позвольте мне представить вам Вильгельма Штайбера, главного шпиона царя Николая.

— Мистер Слейд? Это вы? — У королевы даже рот открылся от изумления, когда она увидела, что дуло пистолета быстро повернувшегося к ней Штайбера уставилось прямо в нее. Выражение лица у державшего пистолет человека сделалось каким-то отупевшим: так он был ошеломлен тем, что увидел английскую королеву в подобном положении. Королева, однако, быстро взяла себя в руки и восстановила свое монаршее величие.

— Не могу сказать, что мне приятно познакомиться с вами, мистер Штайбер, тем не менее наша встреча показалась бы мне несколько приятней, если бы вы перестали целиться в меня.

Смущенный, Штайбер перевел пистолет на Найала Кавана. Тот, судорожно стискивая ручку чемодана, глазел на королеву в таком изумлении, что даже упустил шанс сбежать.

— Мистер Слейд, — сказала королева, — я рада, что вы восстали из мертвых. Быть может, окажете мне любезность объяснить все это?

— Мистер Штайбер вместе с царем планировал вооружить Россию для будущей войны с Англией новым оружием, — ответил Слейд. — Он явился в Лондон, чтобы захватить ученого, который изобрел это оружие, способное убить миллионы людей. — Слейд указал рукой на Кавана. — Вот он, этот ученый, — доктор Найал Кавана. В чемодане у него вышеупомянутое оружие. Я вернулся из России, чтобы не дать возможности Штайберу захватить доктора Кавана и его оружие.

Королева крякнула от удивления, а принц Альберт сказал:

— Это то самое, о чем мисс Бронте говорила нам в Осборн-хаусе. Помните? Выходит, все оказалось правдой.

Королева сверкнула глазами на мужа, потом на Слейда, потом на Штайбера.

— Если это правда, то почему нужно было все это устраивать именно здесь? Как вы посмели покуситься на наше любимое детище — Великую выставку?

— Прошу прощения, Ваше Величество, — ответил Слейд. — Доктор Кавана захотел продемонстрировать эффект своей бомбы и счел это место самым подходящим. Мисс Бронте, мистер Штайбер и я оказались здесь, преследуя его.

В недоумении и ярости королева повернулась к Кавана:

— Почему вы решили совершить такое чудовищное злодеяние, доктор Кавана? Вы же британский подданный. Если вы изобрели подобное оружие, вы должны были передать его мне по официальным каналам и предоставить мне решать, когда и где его испытывать. Почему вы этого не сделали?

Но Кавана ее не слушал, потому что заметил лорда Истбурна. Гнев и ненависть вспыхнули в его налитых кровью глазах:

— У нас ведь с вами был договор, — воскликнул он, бодро вскакивая на ноги и тыча пальцем в лорда Истбурна. Тот отпрянул, словно от прикосновения прокаженного. — Вы согласились помочь мне создать образец моего оружия, а потом передумали. Вы обозвали меня мошенником. И лишили субсидий.

— Возможно, лорд Истбурн именно тот человек, который сможет ответить на ваши вопросы, Ваше Величество, — спокойно сказал Слейд.

Глава сорок первая

— Вы знакомы с доктором Кавана? — с удивлением спросила королева у лорда Истбурна. — То, что он говорит, правда?

— Ваше Величество, я никогда в жизни не видел этого человека, — невозмутимо ответил лорд Истбурн. — Он лжет.

— Вы запретили мне кому бы то ни было говорить о нашем договоре. Вы сказали, что, если я это сделаю, мне никто не поверит. — Кавана вперил обвиняющий взгляд в лорда Истбурна. — Вы сожгли мою лабораторию.

— Не имею ни малейшего понятия, о чем он толкует. — Лицо лорда Истбурна являло собой маску безмятежной учтивости. — Не обращайте на него внимания, Ваше Величество.

Тут снова обрела голос я:

— Лорд Истбурн действительно сжег лабораторию. Мы с мистером Слейдом были там. — Я освободилась от руки Джорджа Смита и стала рядом со Слейдом. — Мы его видели.

Слейд кивком подтвердил мои слова и добавил:

— Мы чуть не погибли там.

Неприятное удивление исказило маску невинности на физиономии лорда Истбурна. Поджав губы, он повернулся к нам со Слейдом, и все мышцы на его лице окаменели от злости. Я догадывалась, о чем он думает: он не знал, что мы были в лаборатории, и считал, что свидетелей совершенного им поджога не существует. Наверняка теперь он искренне сожалел, что мы не сгорели в пожаре.

— Мисс Бронте тоже лжет, Ваше Величество, — сказал лорд Истбурн. — Она — убийца и беглянка. А мистер Слейд… о, мистер Слейд — предатель. — Он говорил неестественно высоким голосом. — Не верьте им. Они пытаются… пытаются обвинить меня, чтобы спасти собственные шкуры.

Ни королеву, ни принца его слова не обманули. Они смотрели на лорда Истбурна с горечью и укоризной. Королева прижала руку к груди, словно показывая, что его предательство ранило ее в самое сердце, и воскликнула:

— Но почему?!

Похоже, лорд Истбурн наконец осознал, что отпираться больше нет смысла, но поспешил дать объяснение, которое представило бы его в выгодном свете:

— Я не стал докладывать вам о докторе Кавана, потому что не был уверен, что он действительно способен создать то, что обещал, — оружие невиданной доселе поражающей силы. Однако я считал своим долгом проверить его утверждения на тот случай, если какое-то основание под ними все же есть, поэтому заключил частное соглашение с доктором Кавана, так как, повторяю, не хотел понапрасну тревожить Ваше Величество, докладывая о проекте, который, вполне вероятно, оказался бы пустышкой. Его исследования я оплатил из собственных средств, дабы избавить от напрасных трат вашу казну. Как оказалось, мои предчувствия относительно доктора Кавана оправдались. Он — мошенник.

Королева покачала головой. Теперь лорд Истбурн уже не мог скрыть своего страха, но продолжал блефовать:

— Лаборатория находилась в здании, которое я купил. Доктор Кавана оставил его в таком плохом состоянии, что оно не поддавалось никакому ремонту. Я имел полное право сжечь его. А того, что мистер Слейд и мисс Бронте находились в нем, я не знал.

— Вы не поэтому сожгли его, — возразил Найал Кавана. — Вы хотели избавиться от всего, что свидетельствовало о вашей связи со мной. Вы хотели уничтожить меня и мое изобретение. Но вот он, я! — Кавана поклонился королеве, качнулся и снова выпрямился. — Ваше Величество, мое изобретение здесь.

Он нашарил замки на чемодане, открыл его и достал бомбу. Там, в подземелье, она производила большее впечатление, чем здесь, в окружении великолепных достижений современной научной мысли. Королева Виктория, принц Альберт, лорд Истбурн и Штайбер с сомнением глядели на склянки, привязанные к канистре с порохом, и на хилый запал.

— И вот это — оружие? — разочарованно произнес Штайбер.

— Вот видите, Ваше Величество, — победно подхватил лорд Истбурн. — Это вовсе не новое чудодейственное орудие войны. Это заурядная бомба, которую может сварганить любой идиот. Разве вы не видите, что этот парень сумасшедший?

— Пожалуйста, не поддавайтесь обманчивой видимости, Ваше Величество, — нашла я в себе храбрость сказать. — Новшество — не в самой бомбе. Новшество — в порошке, находящемся в склянках.

Слейд коротко, но доходчиво объяснил, что доктор Кавана открыл микроорганизмы, вызывающие болезни, и научился выращивать их.

— В этих склянках биокультуры достаточно, чтобы заразить тысячи людей болезнью сортировщиков шерсти, а она смертельна. Бомба же — лишь средство распыления культуры в воздухе.

— И она сработает! — энергично подтвердил Кавана.

— Вздор и болтовня, — заявил лорд Истбурн. — Всем известно, что источник болезней — дурной воздух. Кому вы скорее поверите, Ваше Величество? Сумасшедшему, убийце и предателю — или мне? Я столько лет верой и правдой служил короне. У меня безупречный послужной список.

— Больше не безупречный, — перебил его Слейд. — Вы замарали его, когда пошли на поводу у своих амбиций. Кавана с его изобретением вы держали в тайне вовсе не ради спокойствия Ее Величества. Просто вы хотели, чтобы это оружие принадлежало лично вам. Вы жаждали власти, которую оно могло дать человеку, им владеющему. Вы не меньше, чем доктор Кавана, мечтали войти в историю, даже ценой предательства своей государыни. Это вы предатель, а не я.

Лорду Истбурну стоило больших усилий игнорировать речь Слейда.

— Я предлагаю, чтобы вы, Ваше Величество, рассудили сами. — Он сделал презрительный жест в сторону бомбы. — Что это — оружие, которое произведет революционный переворот в военном деле, или дурная шутка?

— Это не шутка! — возопил Кавана.

Королева пребывала в нерешительности, хотя ей нравился Слейд, и я видела, что она склоняется к тому, чтобы принять его сторону.

— Давайте устроим эксперимент, — предложил Слейд. — Доктор Кавана, откройте одну из своих склянок. А вы, лорд Истбурн, вдохните порошок и докажите Ее Величеству, что он безвреден.

Лорд Истбурн попятился, на его лице отразился панический страх.

— Так я и думал, — сказал Слейд. — Он боится испытать порошок на себе, потому что уверен: доктор Кавана преуспел в создании оружия. И хоть лорд Истбурн лично оплатил его, он отрекся от своей договоренности с доктором Кавана потому, что понял: это оружие слишком мощное, чтобы удержать его под контролем, и слишком опасное, чтобы пустить его в ход. К тому же у него была еще одна причина сжечь лабораторию, помимо желания скрыть свою причастность к ней: он знал, что она кишит возбудителями смертельного заболевания.

— Это достаточное для меня доказательство, — решила королева. Да и по лицу лорда Истбурна было видно: все, что сказал Слейд, — правда. — Лорд Истбурн, вы допустили столь грубое нарушение протокола и совершили такие преступления против государства, что должны предстать перед судом, который определит…

В глазах лорда Истбурна вспыхнула настоящая паника. Из учтивого, уверенного в себе джентльмена он превратился в загнанного зверя. Быстро попятившись, он повернулся и побежал прямо в редеющую толпу.

— Стойте! — закричала вслед ему королева. — Как вы смеете уходить, когда я говорю с вами?! — И увидев четырех солдат, спешивших на ее голос, приказала: — Арестуйте этого человека!

Два солдата ринулись за лордом Истбурном, двое других остались ее охранять.

— Не волнуйтесь, дорогая, он далеко не уйдет, — успокоил ее принц Альберт.

— А пока у меня есть разговор к доктору Кавана, — сказала королева, поворачиваясь к ученому. — Я объявляю ваше изобретение собственностью короны и правительства Британии. Сделайте одолжение, отдайте его.

Кавана встревожился:

— Нет! — Он встал на колени и обхватил свое детище руками.

— Дорогой сэр, это приказ королевы, — напомнил ему мистер Теккерей, к которому вернулся дар красноречия, хотя его крупное, обычно красное лицо оставалось белым от страха.

— Вам придется повиноваться, — поддержал его Джордж Смит. Он тоже был бледен и потрясен. Я заметила, как он переводит взгляд с меня на Слейда и обратно, пытаясь разгадать суть наших взаимоотношений.

— Ни за что, — ответил Кавана.

— Возьмите бомбу, — приказала королева солдатам.

Но не успели те сделать и нескольких шагов, как Штайбер, направив на них пистолет, крикнул:

— Я предъявляю права на это оружие от имени России. — И, направляясь к Кавана, добавил, уже обращаясь к нему: — Положите бомбу в чемодан и отдайте его мне.

— Не двигаться! — приказал один из солдат, они оба вскинули ружья и прицелились в Штайбера.

Тот застыл на месте. Кавана достал из чемодана свободную склянку со смертоносной культурой и закричал:

— Если кто-нибудь приблизится ко мне, я разобью ее! — Все в ужасе замерли. — Бессмысленно бороться за обладание моим изобретением. — Кавана ликовал, видя, что две столь могущественные державы соперничают за него. — Я никому его не отдам. Я намерен сам устроить демонстрацию. А вы все можете лишь наблюдать.

Он нашарил в кармане и извлек коробок спичек. Я ахнула от ужаса. Самой королеве и принцу Альберту грозило оказаться среди первых жертв Кавана!

— Ваше величество и ваше высочество должны немедленно покинуть это место, — с поклоном сказал Слейд. — И вы, господа, уезжайте куда-нибудь как можно дальше отсюда, — обратился он к Джорджу Смиту и мистеру Теккерею. — Вы — тоже, — добавил он, повернувшись ко мне.

— Я остаюсь. — Для меня и речи не могло быть о том, чтобы покинуть мужа.

— Я не оставлю Шарлотту, — заявил Джордж. Дело было, как я догадывалась, не только в том, что он хотел защитить меня; он понял, что Слейд представляет собой реального соперника в борьбе за мою благосклонность, и не желал, чтобы тот вышел из ситуации героем, между тем как он сам невольно окажется трусом.

— Я тоже, — подхватил мистер Теккерей. — Истинный англичанин не бежит с поля брани.

Принц Альберт взял жену под руку. По ее лицу было заметно, что в ней борются разные чувства.

— Все останутся здесь! — повелительно, как ему казалось, заявил Штайбер, однако уверенности его голосу явно недоставало. События развивались слишком стремительно и непредсказуемо. Королева, принц Альберт, Джордж Смит и мистер Теккерей оказались лишними в колоде картами, а у него не было времени сообразить, как ими распорядиться. Он водил пистолетом по кругу, словно не мог решить, кого же лучше всего убить.

— Отпустите королеву и принца-консорта, — посоветовал ему Слейд. — Если вы причините им вред, вас застрелят на месте, и вы не сможете исполнить свой долг перед царем.

По лицу было видно, что Штайбер согласен со словами Слейда, как бы ни было ему это неприятно, и одновременно пытается понять, что за козырь тот припрятывает в рукаве.

— Ладно, — наконец вымолвил он.

— Пойдемте, дорогая, — сказал принц Альберт.

— Никуда я не пойду, — ответила королева, выдергивая руку. — Британия в опасности. Я не могу сбежать и спрятаться, как деревенский простофиля. Я обязана защищать королевство.

Слейд издал сдавленный вздох. В момент высшей опасности королева умела обуздать свой противоречивый характер. Доктор Кавана нахмурился, недовольный тем, что всеобщее внимание оказалось временно отвлечено от него.

— Но ваше присутствие здесь вовсе не обязательно, — попытался убедить жену принц. — Я помогу мистеру Слейду мирно разрешить ситуацию.

— Не хотите ли вы сказать, — ответила королева, зримо наливаясь гневом, — что вы с мистером Слейдом можете уладить дело лучше, чем я?

Принц Альберт вздрогнул, сообразив, что наступил на больную мозоль.

— Разумеется, нет. Но вы — королева. Если что-то случится с вами, то что станется с Британией?

— Почему со мной должно что-то случиться? — сказала королева, на сей раз с глубоким возмущением. — Почему вы предполагаете, что я не справлюсь?

— Подумайте о детях, — взмолился принц Альберт. — Не подвергайте опасности их мать.

Королева заколебалась, теперь в противоречие вступили монарший долг и любовь к детям. Но очень скоро ее пухлое девчачье лицо обрело прежнюю твердость зрелого государственного деятеля.

— Бывают времена, когда следует быть матерью, и времена, когда следует быть воином. Сейчас — второй случай. Я остаюсь. — Она воплощала в тот миг дух предков, лично бросавшихся в бой верхом во главе своих армий. Своим решительным видом она напоминала Генриха Восьмого. — А вы уходите.

— Я не могу вас оставить! — в ужасе воскликнул принц.

— Вы должны позаботиться о детях. Это приказ.

Принц Альберт был ошеломлен: видимо, жена никогда прежде так жестко не командовала им.

— Что ж, тогда…

— Я начинаю свою демонстрацию, — прервал их диалог доктор Кавана, терпение которого иссякло. — Хотите оставайтесь и смотрите — хотите нет.

— Ступайте! — поторопила мужа королева. — Немедленно!

Принц понуро заковылял прочь, на каждом шагу оглядываясь и бросая на нее тревожные взгляды. Но королева уже повернулась к доктору Кавана.

— В демонстрации нет никакой необходимости. Я верю в вашу теорию происхождения болезней. И верю, что ваше изобретение именно так великолепно, как вы говорите. Ваше научное достижение получит должное признание.

Меня восхитили ее отвага и проницательность в выборе аргумента, способного усмирить Кавана, однако сам он сказал:

— Вашего признания недостаточно.

Ее брови взлетели вверх:

— Почему? Я — высшая власть в государстве.

— Лорд Истбурн уже пытался замести меня с моим изобретением под ковер. — Кавана укоризненно уставился на королеву. — Кто сказал, что вы не поступите со мной точно так же?

Стараясь выглядеть выше своего роста, королева выпрямилась и высоко подняла голову.

— Даю королевское слово.

Клятва прозвучала со всем августейшим достоинством, но Кавана лишь продолжал хмуриться, поигрывая спичками. Когда он машинально опустил склянку на пол, солдаты бросились к нему.

— Нет! — закричал Слейд. — Не делайте этого!

Кавана взвизгнул, схватил свою бомбу и крепко прижал ее к груди.

— Если вы разобьете склянки, все мы будем заражены и весь Хрустальный дворец тоже, — торопливо объяснил солдатам Слейд.

Несмотря на то что солдаты мгновенно остановились, Штайбер все же выстрелил. Королева пронзительно вскрикнула. Один из солдат крутанулся на месте, упал и сделался неподвижен. Темно-красное пятно расплывалось у него на груди. Другой замер с раскрытым от шока ртом. Это был мужчина средних лет, должно быть, многие годы прослуживший в королевской страже, но в такой переплет ему никогда не доводилось попадать. Сбитый с толку, он направил ружье на Кавана.

— Не стреляйте в него, — предупредил Штайбер. — Опустите ружье и отойдите в сторону. — Кавана нужен был ему живым — для царя. Он навел пистолет на королеву. — Делайте что велю, иначе я убью Ее Величество.

Королева ахнула. Солдат опустил ружье и нехотя отступил назад. Штайбер обратился к Кавана:

— Если вы отдадите мне бомбу и поедете со мной в Россию, царь предоставит в ваше распоряжение отдельную лабораторию.

Недоверие и страстное желание смешались во взгляде Кавана.

— Он действительно это сделает?

— Да, — решительно подтвердил Штайбер.

— Я сделаю вам еще более выгодное предложение, — выпалил Слейд и посмотрел на королеву, — с разрешения Вашего Величества, разумеется.

— Разрешаю, — сказала королева. — Продолжайте.

— Мы не только дадим вам лабораторию, — Слейд снова обращался к Кавана, — у вас будут неограниченные средства для проведения ваших исследований.

Кавана слушал, восхищенный и одержимый желанием, словно маленький мальчик, разглядывающий рождественские подарки в магазинной витрине. Поставив бомбу на пол, он переводил взгляд со Слейда на Штайбера. Если бы я могла что-нибудь сделать, чтобы подтолкнуть его решение и предотвратить катастрофу!

— Не будьте таким скаредным! — пожурила Слейда королева и добавила, обращаясь к Кавана: — Я предоставлю в ваше распоряжение лучших ученых Британии, они будут помогать вам в работе. Я учрежу новое Королевское научное общество и назначу вас его главой. — Похоже, она лучше кого бы то ни было другого поняла потребность Кавана в признании его гениальности. — И вы прочтете цикл лекций о своих открытиях в парламенте.

Эмоции переполняли Кавана.

— Какие возможности открываются передо мной! Но слишком поздно. — Слезы брызнули из его глаз, он улыбнулся слабой, исполненной горечи улыбкой. — Я умираю.

Штайбер скис: до него дошел смысл слов Кавана.

— Он болен?

— Да, — ответил Слейд.

Джордж Смит, мистер Теккерей и королева инстинктивно отошли подальше от Кавана, боясь заразиться. Штайбер вперил взгляд в Слейда:

— Почему вы мне этого не сказали?

— А если бы сказал, что бы это изменило?

Штайбер не потрудился ответить.

— Едемте со мной, доктор Кавана, — сказал он. — Поделитесь своими знаниями с русскими учеными, прежде чем умрете, — и царь устроит вам государственные похороны, ваше тело забальзамируют, поместят в стеклянный саркофаг и провезут по московским улицам в сопровождении армейского почетного караула.

Кавана всхлипнул:

— Мне осталось дня два, не более. Я не успею добраться до России.

— Отдайте бомбу нам, — вступил Слейд, — и мы устроим вам государственные похороны здесь, в Англии.

— Мы с мисс Бронте вместе напишем вашу биографию, — подхватил мистер Теккерей. — Она — знаменитая писательница, я тоже известный писатель, все прочтут нашу книгу о ваших великих научных открытиях.

— А я издам вашу биографию, — подпел Джордж. — У меня — одно из самых крупных издательств, должен заметить. Я наводню страну книгой о вас. Ваш портрет на обложке будет красоваться в витринах всех книжных магазинов Британии.

— Вы обретете бессмертие, — снова подхватил Слейд.

— Бессмертие, — завороженно повторил Кавана; голос у него осип, глаза сияли от слез и восторга. — Именно об этом я всегда мечтал. — На миг мне показалось, что он сдался. Все присутствовавшие замерли в тревожном ожидании, надежда витала в воздухе… Однако уже привычное недоверие вновь овладело Найалом Кавана.

— Но когда умру, я ведь не узнаю, выполнили ли вы свои обещания. Вместо того чтобы удостоить меня заслуженных почестей, вы можете сделать так, чтобы имя мое кануло в безвестность. — По выражению лица было понятно, как страшит его такая судьба. — Нет. Вы не купите меня своими посулами. Я буду следовать своему первоначальному плану. Тогда я умру счастливым, потому что все узнают, что я совершил.

Он чиркнул спичкой и дрожащей рукой поднес ее к запалу.

Глава сорок вторая

Запал вспыхнул, и язычок пламени побежал по нему вверх, отражаясь в стеклах очков Найала Кавана. Стоя на коленях перед своей бомбой, он представлял собой благочинную картину: явление небесного посланца святому. Один короткий миг мы все, объятые ужасом, неподвижно следили за происходящим, но уже в следующий события начали развиваться с такой скоростью, что точно запомнить, кто, что и в какой последовательности делал, было невозможно.

Кажется, первым закричал Слейд:

— Ваше Величество, бегите!

Королева попыталась, но запуталась в юбках. Джордж Смит бросился ей на помощь. Опираясь на его руку, она побежала вместе с ним, но снова наступила на юбку и упала, увлекая за собой и Джорджа. Слейд устремился к бомбе. Штайбер тоже. Он, конечно, не хотел, чтобы бомба взорвалась, убила его и планы царя относительно Англии оказались сорваны, но еще меньше он хотел, чтобы изобретением завладел Слейд. Поэтому, прежде чем Слейд успел грудью броситься на запал, чтобы погасить его, Штайбер поддался безрассудному желанию убить его и выстрелил.

Я закричала:

— Берегись! — но было слишком поздно: не добежав до Кавана, Слейд вскрикнул от боли и тяжело рухнул на бок, словно пуля молниеносно подрезала ему ноги. Он попытался встать, но руки скользили в луже крови, которая расползалась под ним. Штайбер уже стоял над Слейдом, целясь в него сверху. Я метнулась к нему и схватила за руку. Он стряхнул меня и нажал на курок. Раздался щелчок, но выстрела не последовало: кончились патроны.

Я вздохнула было с облегчением, однако Штайбер, отшвырнув бесполезный теперь пистолет в сторону, достал из нагрудного кармана другой — его он прихватил у одного из своих людей, брошенных на месте падения аэростата. Между тем пламя, вспыхивая и шипя, подбиралось к бомбе, до нее оставался какой-то дюйм. Планируя на него, Штайбер одновременно снова выстрелил в Слейда. Слейд увернулся, откатившись в сторону, и лягнул Штайбера левой ногой. Из правого бедра, куда угодила пуля, текла кровь. Удар пришелся по колену; покачнувшись, Штайбер взмахнул руками и выронил пистолет. Тот отлетел в сторону, заскользил по полу и остановился лишь у стеклянного фонтана. Не сумев сохранить равновесие, Штайбер в тот же мигоказался сидящим на полу. Слейд уже полз к запалу. Я поспешила ему на помощь, но Штайбер, вскочив на ноги, ринулся за мной и оттолкнул меня. Между ним и Слейдом завязалась драка.

Кавана испытывал блаженство, наблюдая за ними, словно то, что вот-вот должно было случиться, для него лично никакой опасности не представляло. Похоже, он был готов принести себя в жертву собственному гению и наконец обрести душевный покой.

Мистер Теккерей стоял неподалеку, переминаясь с ноги на ногу, как будто не мог решить: присоединиться к драке или бежать. Видом своим он напомнил мне напуганную ревом локомотивов и гомоном толпы потерявшуюся собаку, которую я однажды видела на Юстонском вокзале. В руке он по-прежнему машинально сжимал стакан с лимонадом.

Огонь на запале почти достиг взрывателя, теперь он горел ярче, трещал и рассыпал искры, пожирая порох, которым был покрыт жгут. Слейд и Штайбер вместе рухнули на пол, оба потянулись к запалу, но ни у того, ни у другого пальцы не достали до него. И тут я выхватила у мистера Теккерея стакан и выплеснула лимонад на язычок пламени.

Иногда мы действуем более целесообразно, когда не задумываемся. Порой организм берет на себя инициативу, пока разум еще слишком охвачен сомнениями, чтобы подсказать правильное решение. Я вовсе не думала о том, что жидкость гасит огонь. Просто инстинктивно применила на деле древнее знание.

Огонь зашипел и погас. Лимонад обрызгал Найала Кавана. Что-то тревожно ворча себе под нос, он перевел взгляд с намокшего запала на меня. Слейд и Штайбер изо всех сил старались освободиться друг от друга. Кавана захихикал, достал из коробка еще одну спичку и чиркнул ею. Но спичка оказалась мокрой и не загорелась. Как и следующая. Лишенный своего могущества вследствие ничтожного действия, продиктованного элементарным здравым смыслом, научный гений взвыл.

Мы с мистером Теккереем так удивились этому, что у нас отвисли челюсти. Кавана далеко зашвырнул бесполезные теперь спички и с пронзительными воплями и рыданиями бросился на меня. Его нападение застало меня врасплох. Схватив за воротник платья обеими руками, он заорал:

— Вы все испортили! — и встряхнул меня с такой силой, что у меня замоталась голова и клацнули зубы.

Лицо у него побагровело от ярости, затянувшиеся мутной пленкой и налитые кровью глаза горели сквозь слезы. В уголках рта скопилась слюна. Он напомнил мне Бренуэлла в момент очередного припадка ярости, до которых его доводили опиум и алкоголь. Но Бренуэлл никогда в жизни не поднял руку ни на кого из нас. И я никогда не боялась, что он причинит мне боль — разве что нечаянно. Найал же Кавана изо всей силы нанес мне удар в левое ухо. Чудовищная боль пронзила челюсть и висок, я закричала. Огни Хрустального дворца задрожали и распались на фрагменты у меня перед глазами, как будто я смотрела на них через растрескавшееся стекло. Звуки теперь приглушенно отдавались в голове причудливым эхом, сквозь которое пробился голос Слейда:

— Шарлотта!

Через секунду зрение у меня прояснилось, но я пребывала в каком-то тумане, и все кружилось у меня перед глазами. Найал Кавана кричал на меня, обзывал меня невеждой и другими обидными словами. Его разъяренная физиономия маячила прямо передо мной. Я отворачивалась, поскольку меня тошнило от головокружения и я боялась заразиться. Наконец я схватила его за запястья и попыталась оторвать от себя, но, хоть он и был неправдоподобно тощим, ослабленным болезнью и нездоровым образом жизни, гнев придавал ему сил. Я не смогла вырваться.

Рядом с нами Слейд и Штайбер, вцепившись друг другу в глотки, катались по полу, рычали, кричали и лягались. В какой-то момент Слейд оказался сверху, приподнял голову Штайбера и ударил ею об пол. Это помогло ему освободиться, и он бросился ко мне.

— Я в порядке, — сказала королева Джорджу Смиту, который разрывался между долгом защищать ее и желанием спасти меня. — Бегите за подмогой!

Явно не желая бросать ни ее, ни меня в беде, Джордж, тем не менее, бегом направился к выходу. Я заметила, что Штайберу удалось сесть. Судорожно хватая ртом воздух и откашливаясь, прижимая руку к горлу, он встал на колени и пополз к бомбе.

— Не обращай на меня внимания! — закричала я Слейду, продолжая бороться с Кавана. — Останови Штайбера!

Мистер Теккерей окончательно пришел в себя.

— Давайте, давайте, — крикнул он Слейду. — Я позабочусь о мисс Бронте.

Слейд резко развернулся и метнулся к Штайберу. Мистер Теккерей схватил Кавана за воротник и сказал:

— Прекратите, или я вынужден буду вас ударить, — и рванул воротник назад.

Одной рукой продолжая держать меня за лиф платья, Кавана размахнулся другой и вслепую нанес удар назад. Кулак попал мистеру Теккерею в лицо, он вскрикнул и отпустил Кавана. Я начала молотить Кавана по лицу, но он, похоже, не обращал на это никакого внимания, хоть из носа у него текла кровь. Ругаясь последними словами, он встряхнул меня и снова принялся наносить удары, от которых я пыталась увертываться, но от головокружения потеряла равновесие и упала. Кавана рухнул на меня в тот самый миг, когда Слейд дотянулся до Штайбера и, дернув, повалил на пол.

Лежа на спине, я отбивалась от Кавана ногами, но мешала юбка. Я никак не могла сбросить его с себя — он придавил меня всем своим весом и, схватив за руки, прижал их к полу. И тут мистер Теккерей, обхватив запястья Кавана, рывком поднял его на ноги. Кавана напоминал в тот момент тигра, у которого силой отнимают добычу. Он не разжал пальцев, и мое оторванное жабо осталось у него в руке. Он страшно закричал, тело его выгнулось и забилось в конвульсиях. Когда мистер Теккерей попытался сделать захват и перекинуть его через спину, Кавана зарычал и укусил его, после чего яростно набросился на него, нанося удары ногами и руками. Он впал в такое неистовство, что уже забыл, кто именно разозлил его, и ему было все равно, кого молотить. Мистер Теккерей неловко уклонялся от сыпавшихся на него ударов и в меру сил их отражал. Но ноги у него подкосились. Я попыталась схватить Кавана сзади, однако он увильнул и, наклонив вперед голову, протаранил ею живот мистера Теккерея. Мистер Теккерей сложился пополам, упал на колени и потерял сознание.

Я старалась устоять на месте, но пол под ногами накренился под острым углом. В ухе у меня звенело, голова раскалывалась после удара Кавана. Я увидела стоявшую в лимонадной луже бомбу, на которую никто не обращал внимания, и услышала крик королевы:

— Мисс Бронте, возьмите бомбу! Бомбу, идиотка!

Пока Кавана приходил в себя после собственного тарана, я, качаясь, побрела к бомбе. Слова королевы вызвали новую вспышку гнева у Кавана; он увидел меня, понял, что близок к тому, чтобы потерять свое бесценное изобретение, взревел, бросился вперед и, опередив меня, схватил бомбу. Запихнув ее в чемодан, он закрыл крышку и щелкнул замками. Все видимое пространство колыхалось у меня перед глазами, как палуба корабля во время шторма, но мне удалось дотянуться до чемодана и вцепиться в него.

— Это не ваше! — завопил Кавана. — Это мое!

Мы начали «перетягивать канат». Он держался за ручку чемодана, я — за колеса. Несмотря на тошноту и градом катившийся с меня пот, я не отпускала колеса. Склянки внутри чемодана опасно звенели. Я молила Бога, чтобы от тряски из бомбы не просыпался порох.

Слейд боролся со Штайбером возле фонтана. Движения Штайбера становились все слабее, он терял силы. Слейд, оседлав его живот, жестоко молотил его по голове с безжалостным выражением лица. Казалось, каждый новый удар он наносил ему в наказание за казненных русских революционеров и английских агентов, за смерть Катерины, за пытки, пережитые в Бедламе им самим и мной. Штайбер беспомощно извивался, его лицо превратилось в кровавое месиво.

Я дернула чемодан изо всех сил. В тот же момент Кавана толкнул его на меня. Я упала на спину. Потолок заколебался, огни закружились. Кавана потянул чемодан на себя. Тошнотворная немощь ослабила мою хватку.

В это время Штайбер выбросил руку в сторону и попробовал дотянуться до пистолета, который уронил чуть раньше. Он нащупал его пальцами, но пистолет отскользнул еще дальше. Слейд заметил это. Нанеся еще один сокрушительный удар по лицу Штайбера, он подхватил пистолет. Штайбер впечатал кулак в рану на бедре Слейда. От невыносимой боли тот дернулся. Штайбер схватил его за запястье, и между ними завязалась борьба за обладание пистолетом. Послышались громкие выстрелы, пули рикошетом отскакивали от пола.

Кавана выдернул чемодан из моих рук. Усталость и головокружение доконали меня. Я потеряла сознание, а Кавана побежал, буксируя за собой чемодан. Он сопел, кашлял, бег его становился все медленней, болезнь забирала у него последние силы: то был отчаянный побег мертвеца.

Слейд вырвал наконец пистолет у Штайбера, встал на здоровую ногу, слегка опираясь на раненую. Штайбер сел; изо рта и носа у него текла кровь. Слейд прицелился во врага и взвел курок. Его суровое избитое лицо выражало такой неправедный триумф, что было даже страшно. Наконец он свершит свою месть!

— Кавана уходит! — закричала королева и ринулась за ним, припадая на растянутую в лодыжке ногу, потом остановилась. — Мистер Слейд! — она указала на Кавана, который успел удалиться по трансепту уже футов на десять. — Стреляйте!

Опомнившись от наваждения, связанного с причинами личного характера, Слейд перевел взгляд со Штайбера на Кавана. При виде ученого, волочившего чемодан, где лежала бомба, для взрыва которой недоставало лишь нового запала и коробка спичек, лицо его вмиг сделалось снова непроницаемым. Он прицелился.

— Осталась всего одна пуля, — пробормотал Штайбер окровавленными распухшими губами. — Вы можете убить либо его, либо меня. Выбор за вами.

— Стреляйте в него! — закричала королева, указывая пальцем на Кавана.

Слейд скрежетал зубами от боли. Его брюки пропитались кровью. Наблюдая за ним, я поняла: если он застрелит Кавана, то приканчивать Штайбера ему останется лишь голыми руками, а сил на это у него уже не хватит. Он перевел пистолет на Штайбера.

— Нет! Это приказ! — завопила королева.

— Вам лучше поспешить, пока Кавана не скрылся из виду. — В провалившихся, залитых кровью глазах Штайбера светилось любопытство.

Хотя Слейд понимал, что в настоящий момент Кавана со своей бомбой представляет более насущную угрозу, чем Штайбер, он колебался. Я видела, как жажда мести боролась в нем с чувством долга перед королевой и необходимостью спасти мир. Я так глубоко сочувствовала мужу, что не могла произнести ни слова, хоть моя собственная жизнь висела на волоске. Слейд должен был принять решение сам.

— Ну? — со злорадной улыбкой произнес Штайбер. — Так кто же из нас?

В глазах Слейда проступило отчаяние.

Наши взгляды встретились.

Любовь победила боль и нерешительность.

Для устойчивости обхватив рукоять пистолета обеими руками, Слейд прицелился в удалявшегося Кавана и спустил курок. Пистолет дернулся одновременно со звуком выстрела, отдача оказалась так сильна, что Слейда бросило на колени. Кавана обернулся и рухнул на пол. Он лежал возле своего чемодана, корчась и пронзительно крича. Слейд принес свою месть в жертву ради меня.

Штайбер с трудом перевернулся, встал на четвереньки и пополз, а потом встал на ноги и побежал, шатаясь и спотыкаясь.

Вернулся Джордж Смит в сопровождении отряда полицейских. Королева направила их к Кавана. Когда полисмены окружили ученого, она приказала:

— Заберите у него чемодан, но обращайтесь с ним крайне осторожно!

Мистер Теккерей, очнувшись, изумленно спросил:

— Что произошло?

Я взяла себя в руки и встала. Голова продолжала кружиться, но я побрела к Слейду.

— Ты в порядке? — спросила я. Обилие крови на нем ужаснуло меня. Неужели можно выжить, потеряв столько крови? Не зная, что делать, я обняла и стала целовать его израненное, избитое лицо.

— В полном, — выдохнул Слейд.

Хромая, он направился за Штайбером, упал и выругался. От бессилия он прицелился в уходящего врага из пустого пистолета и нажал на курок: надеялся, что Штайбер солгал насчет единственной оставшейся пули. Но пистолет действительно лишь щелкнул. Штайбер сказал правду. Застонав от бессильного отчаяния, Слейд швырнул пистолет вслед Штайберу. Тот упал на пол в дюйме от цели. Штайбер добрался до людей, все еще толпившихся в дальнем конце Хрустального дворца.

— Задержите его! — закричала я.

Никто не шевельнулся.

Глава сорок третья

Через неделю после происшествия в Хрустальном дворце я вернулась в Бедлам. В Лондоне стояло на редкость чудесное летнее утро, без малого восемь часов. Небо было синим, воздух освежал прохладный ветерок. Голуби, маша белыми в солнечных лучах крыльями, летали над куполом сумасшедшего дома. Пережитые мною здесь ужасы все еще снились мне по ночам, но сегодня я не испытывала страха, вступая на территорию Бедлама. Рядом со мной был Слейд. Он еще прихрамывал после ранения и опирался на трость, но, к счастью, пуля прошла навылет, не причинив серьезного вреда, если не считать катастрофической потери крови. То, что он не умер, свидетельствовало о его крепкой конституции и воле к жизни.

Мы вместе прошли под тенистыми деревьями. Я несла подарок — красиво обернутую коробку из кондитерского магазина. Поднявшись по широкой лестнице вместе с другими посетителями, мы проследовали дальше в отделение для душевнобольных преступников. Перед железной дверью, этими воротами в ад, я вдруг заколебалась, сердце забилось тревожно.

— Не бойся, — сказал мне Слейд, уверенно сжав мою руку. — Никого из тех, кто работал на Штайбера, здесь больше нет.

— Я знаю.

Полиция арестовала врача, который истязал нас. Вагнер погиб — я сама случайно убила его. Фридрих повесился в Ньюгейтской тюрьме. Это мы узнали от сотрудника Министерства иностранных дел, который навестил нас в отеле, где мы остановились. И все же мне пришлось усилием воли взять себя в руки, когда пожилая медсестра впустила нас в отделение для преступников и повела по зловещим коридорам. Отперев одну дверь и заглянув внутрь, она сказала:

— К вам посетительница.

Слейд остался ждать снаружи, а я вошла в палату. Джулия Гаррс скромно сидела на кровати. Она улыбнулась, и ее фиалковые глаза засветились от удовольствия.

— Шарлотта! Вы пришли навестить меня! Мне говорили, что вы не придете, но я знала, что увижу вас.

— Привет, Джулия. — У меня защипало глаза от слез, потому что она снова болезненно напомнила мне Анну. — Я принесла вам гостинец.

Она разорвала обертку.

— О! Я обожаю конфеты. Большое спасибо.

— Я хотела поблагодарить вас, — сказала я. — Вы спасли мне жизнь.

Когда лорд Пальмерстон послал в Бедлам солдат, именно Джулия указала им, где меня искать. Если бы не она, Штайбер меня бы убил.

Она кивнула, словно понимала, о чем речь, хотя я не могла объяснить ей, что случилось.

— Если я могу что-нибудь для вас сделать, пожалуйста, только скажите.

— Вы можете найти моего ребенка? — спросила она. — И сказать ему, что я скоро к нему вернусь?

Что я могла ей ответить? Пообещала, что постараюсь. Мне было жалко ее, и я возблагодарила Бога за то, что Анна пребывала теперь в вечном покое. Попрощавшись с Джулией, я вышла к Слейду в коридор.

— Ты уверена, что хочешь это сделать? — спросил он.

— Да.

Я породила эту цепь событий и чувствовала себя обязанной увидеть последствия.

Медсестра проводила нас к другой палате. Мы заглянули в дверное окошко. Найал Кавана лежал, скорчившись, на полу, одетый в пижаму, со всклокоченными волосами, в очках, съехавших на кончик носа. В руке у него было перо, и он лихорадочно строчил что-то на разбросанных листах бумаги. Его записи и чертежи производили впечатление полного бреда.

— Он занимается этим все дни напролет, — сказала медсестра.

Солдаты привезли Кавана в Бедлам прямо из Хрустального дворца. Врачи удалили пулю из плеча, куда ранил его Слейд, и зашили рану. Они также определили, что он страдает тяжелой формой пневмонии, а вовсе не болезнью сортировщиков шерсти. Он отнюдь не умирал.

— Вчера его навещали отец и мать, — сообщила медсестра. — И он так разбушевался, увидев их, что пришлось надеть на него смирительную рубашку.

Я мысленно посочувствовала сэру Уильяму и леди Кавана. Интересно, какие новые ужасные идеи он разрабатывает? В тот момент, когда я подумала об этом, Кавана поднял голову. Лицо у него было опухшим, взгляд затуманенным. Похоже, он меня даже не увидел. И тут же, склонившись над бумагами, застрочил снова. У меня сжалось сердце — я увидела в нем Бренуэлла. Утешением служило мне то, что мой брат перед смертью пришел в себя и покаялся в своих грехах, а вот Кавана — нет.

— Что с ним будет? — спросила я Слейда.

— Вероятно, он проведет остаток жизни здесь.

— Но разве его не будут судить и не накажут за то, что он сотворил? — В конце концов, он убил трех женщин в Уайтчепеле и чуть не убил королеву, не говоря уж о том, что он намеревался погубить миллионы людей.

— Заключение в Бедламе — уже достаточное наказание, — сказал Слейд. — Кавана нельзя судить. Его вообще нельзя показывать публике, даже на эшафоте. Одному Богу известно, что он может наговорить. Ему придется оставаться в Бедламе, где его бред никто не станет воспринимать всерьез и доктора могут регулировать его поведение с помощью наркотиков. Иначе вся эта история может выйти наружу. А правительство этого не желает.

* * *

Королева Виктория с восхитительной, пусть не слишком деликатной эффективностью навела порядок после бурных событий в Хрустальном дворце. Она вызвала солдат, чтобы восстановить мир на Великой выставке, а Слейду, Джорджу Смиту, мистеру Теккерею и мне приказала следовать за ней, принцем Альбертом и всей королевской свитой в Букингемский дворец. По прибытии нам были предоставлены гостевые комнаты. Личный врач королевы удалил пулю из бедра Слейда и наложил повязку на рану. Все то время, что Слейд спал после операции, я дежурила у его постели.

Наутро, после завтрака, слуга препроводил меня в комнату, где за огромным, до блеска отполированным столом под хрустальной люстрой уже сидели Джордж и мистер Теккерей. По темным кругам под глазами можно было догадаться, что они спали не больше моего. У них был ошеломленный вид людей, забредших на незнакомую территорию и не уверенных в том, что удастся вернуться домой. Когда я вошла, они встали. Так мы и стояли втроем, пока не появились королева и лорд Пальмерстон.

Мы поклонились; королева ответила едва заметным кивком, села за стол напротив нас, жестом пригласила нас тоже садиться и сказала:

— Я собрала вас здесь, чтобы поговорить о достойном сожаления происшествии на Великой выставке.

Лорд Пальмерстон, стоявший возле нее, улыбнулся, однако не так радушно, как всегда.

— Мы вынуждены просить вас не обсуждать его ни с кем посторонним и даже между собой, — сказал он.

Я подозревала, что он сожалеет о пропущенном развлечении. Вероятно, он полагал к тому же, что смог бы удачнее уладить ситуацию, чем это сделали мы.

— Нечего жеманничать, — нетерпеливо перебила его королева. — Мы не просим. Это приказ.

— Прошу прощения, Ваше Величество, — извинился лорд Пальмерстон.

— Если народ Британии узнает, что чуть было не случилось, ничего хорошего это ему не принесет, — продолжила королева. — Это только напугает людей и подорвет их веру в правительство.

Ни Джордж, ни мистер Теккерей, ни я не рискнули высказать предположение, что, поскольку угроза безопасности Британии возникла по вине одного из высокопоставленных лиц страны, быть может, правительство и заслуживает утраты доверия граждан. И когда королева потребовала ответа на вопрос, клянемся ли мы держать события минувшего вечера в секрете, мы все торжественно произнесли: «Клянусь».

— Тогда вы свободны, — сказал лорд Пальмерстон, — если у вас нет вопросов.

— Надеюсь, у доктора Крика не будет неприятностей? — спросила я.

— К счастью для него, никто не пострадал от взрыва аэростата, — ответил Пальмерстон. — Я отправил его домой. Он не понесет никакого наказания.

— Единственная его вина состоит в том, что он принял неверное решение, связавшись с вами, мисс Бронте, — добавила королева, полоснув меня взглядом.

В разговор вступил мистер Теккерей:

— А что будет с доктором Кавана?

— Это еще предстоит решить, — ответила королева.

— А как насчет его исследований? — спросил Джордж.

— Ее Величество объявила их государственной тайной, — сказал Пальмерстон. Я догадалась, что это была его идея. — Мы соберем все бумаги и оборудование доктора Кавана и поместим их в надежное место.

— Его работа не будет продолжена? — поинтересовался мистер Теккерей.

— Ведь ее результаты могли бы послужить на благо человечеству, — подхватил Джордж. — Более того, они могли бы произвести революцию в науке.

— Может быть, — сказала королева, — но его теория происхождения болезней слишком радикальна, чтобы вывалить ее на человечество вдруг.

— А его технология выращивания микроорганизмов слишком опасна, чтобы позволить ей попасть в руки наших врагов в столь тревожное время, — добавил Пальмерстон. — Его работа должна быть законсервирована до тех пор, пока не наступит подходящее время для ее обнародования.

Мне трудно было представить себе, когда такое время может наступить.

— Но Вильгельм Штайбер знает об исследованиях доктора Кавана, и он расскажет о них царю, — сказала я.

Улыбка Пальмерстона стала жесткой:

— Только в том случае, если мы ему это позволим.

— Ваше Величество, могу ли я поинтересоваться состоянием здоровья мистера Слейда? — глядя на меня, спросил Джордж.

— Мой врач утверждает, что мистер Слейд полностью оправится. Но об этом лучше спросить мисс Бронте. — Королева одарила меня многозначительно-неприязненным взглядом. — Позволю себе предположить, что она знает о мистере Слейде больше, чем кто бы то ни было.

Чтобы скрыть смущение, я поспешно спросила:

— А что слышно о лорде Истбурне?

— Его арестовали сегодня утром в его доме, где он собирал вещи и деньги, чтобы покинуть страну, — просветил меня Пальмерстон.

— И что с ним будет? — спросил мистер Теккерей.

— Он получит по заслугам. Можете не сомневаться, — заверила королева.

— А пока мы хотели бы поблагодарить вас за службу, которую вы сослужили короне, — сказал Пальмерстон, обращаясь к Джорджу, мистеру Теккерею и ко мне. — Мне очень жаль, что из соображений секретности мы не можем наградить вас медалями, но будьте уверены, что вы числитесь среди самых почетных граждан страны.

— Да, — подтвердила королева. — Мистер Смит и мистер Теккерей, вы — истинные герои. А вы, мисс Бронте, — героиня. — Последние слова она произнесла так, что было ясно: думает-то она совсем другое.

Мы поблагодарили королеву и лорда Пальмерстона, после чего всех нас вывели из дворца к каретам, ожидавшим, чтобы развезти нас по домам.

— Да уж, это было настоящее светопреставление, не так ли, мисс Бронте? — сказал мистер Теккерей. Я обратила внимание на то, что он больше не называет меня Джейн Эйр, и подозревала, что больше никогда не будет. — Я имел бы колоссальный успех с этой историей на всех званых вечерах лет десять, если бы не поклялся хранить тайну.

— Вы позволите? — Джордж протянул руку, чтобы помочь мне сесть в карету.

— Благодарю вас, но я еще не еду. — Я хотела дождаться Слейда.

Рука Джорджа безвольно упала.

— Понимаю. — Он чувствовал себя отвергнутым. Я вспомнила, что прошлым вечером он видел, как я целовала Слейда, и, видимо, догадался, что ему нет места в моем сердце. — Что ж, тогда надеюсь увидеть вас в ваш следующий приезд в Лондон, — сказал он, попытавшись улыбнуться.

Маша рукой вслед отъезжающим друзьям, я почувствовала, что между нами уже пролегла дистанция. Накануне вечером они увидели меня с совершенно новой стороны, и это их напугало. Из-за меня они оказались втянутыми в чуть не разразившуюся катастрофу. Наша дружба уже никогда не будет такой, как прежде. Глядя, как кареты выезжают из дворцовых ворот, я пожалела об этом. Но, хоть нечто ценное и оказалось теперь для меня потеряно, я обрела то, к чему повело меня сердце в день первого посещения Бедлама. Повернувшись, я направилась обратно во дворец, к Слейду.

* * *

Колокола на башне церкви святой Пульхерии пробили восемь. Огромная толпа собралась у ворот Ньюгейтской тюрьмы, чтобы посмотреть, как будет вершиться правосудие. Мужчины, женщины, дети теснились у ограды, установленной вокруг эшафота — помоста высотой и длиной в десять футов, примыкавшего к тюремной стене. На помосте находилась виселица, сооруженная из двух параллельных брусьев, поддерживавшихся двумя деревянными столбами. Под навесом на самом эшафоте стояли две скамьи. Мы со Слейдом сидели на галерее, предназначенной для привилегированных зрителей, среди государственных чиновников, придворных и их гостей. В преддверии жуткого зрелища меня подташнивало.

Мне никогда еще не доводилось присутствовать при повешении, хотя публичные казни были в Лондоне популярным развлечением.

— Тебе не обязательно на это смотреть, — сказал Слейд, из-за меня чувствовавший себя неуютно. — Мы можем уйти прямо сейчас.

— Я должна. Останемся.

Я знала, что для него важно увидеть завершающий этап своего расследования, и сама считала долгом стать свидетельницей итога, наступившего отчасти и моими стараниями. Это было моим долгом и как писательницы, чтобы суметь достоверно, не из вторых рук, рассказать эту историю читателям. Наблюдая за дамами и джентльменами, сидевшими вместе с нами, а еще пуще — за толпой внизу, я изумлялась тому, как весело они болтали и смеялись. Ни в ком не было ни малейшего признака печали, страха или хотя бы сдержанности, приличествующей событию, — сплошные сквернословие, веселье и пьяные дебоши.

— Это больше напоминает карнавал, — заметила я.

— Или римлян, явившихся поглазеть на бои гладиаторов, — согласился Слейд. — Кровавый спорт во славу закона.

Из ворот тюрьмы показались два шерифа и заняли места на скамьях непосредственно на эшафоте. Толпа немного притихла, теперь ее оглашал лишь ровный гул ожидания. Следующим вышел палач и встал возле виселицы. Затем появился пастор, сопровождавший лорда Истбурна.

Народ оживился, зашикал, мальчишки засвистели; многие, сняв шляпы, стали размахивать ими. Дамы и девочки зааплодировали. Мое внимание сосредоточилось на лорде Истбурне. Он был в официальном черном сюртуке; руки связаны за спиной; зубы плотно стиснуты; обычно красное лицо — мертвенно бледно. Поднимаясь по ступеням к виселице, он смотрел прямо перед собой. Казалось, толпа для него просто не существовала, он не слышал ее насмешек. Я сжалась, боясь, что он заметит меня, что мы встретимся взглядами, что я увижу ненависть и гнев, которые он должен испытывать по отношению ко мне из-за той роли, что я сыграла в его разоблачении.

Но лорд Истбурн игнорировал и галереи. Если он и заметил нас со Слейдом, то ничем этого не выдал. Он стоически занял место на крышке люка в центре помоста, под виселицей.

Толпа почти замолкла. Теперь тишину, установившуюся вокруг эшафота, нарушали лишь редкое покашливание, плач младенца да издали доносившийся приглушенный городской шум. Сердце у меня выскакивало из груди; я почти не могла дышать. Пастор спросил, хочет ли лорд Истбурн сказать свое последнее слово.

Он мог бы сказать, что виновен только в том, что не справился со своими амбициями и позволил себе действовать за спиной у королевы. Он мог бы напомнить, что пытался вывести Найала Кавана из игры и исправить то зло, которое сам породил. Он мог бы добавить, что, оставив меня гнить в тюрьме и позволив правительству считать Слейда предателем, не совершил преступления, заслуживающего смертной казни. Он мог бы выразить протест по поводу того, что его приговорили к смерти лишь потому, что кто-то должен был ответить за катастрофу, чуть не случившуюся на Великой выставке. И все это было бы правдой. Но никакие аргументы не могли изменить его судьбу.

Лорд Истбурн отрицательно покачал головой. Он не желал унижаться перед отбросами общества. Он стоял прямо и гордо, пока пастор читал молитву, но я сидела достаточно близко, чтобы видеть, как он дрожит. Палач надел ему на голову белый хлопчатобумажный колпак и завязал лицо муслиновым платком, который колыхался в такт его дыханию. Потом накинул веревку ему на шею и затянул петлю, после чего наклонился и вытащил штырь, удерживавший крышку люка.

Крышка откинулась внутрь, под лордом Истбурном разверзлось прямоугольное отверстие.

И он провалился в него фута на два.

Петля мгновенно затянулась. Я вздрогнула, услышав, как он издал свой последний хрип и как хрустнула его шея.

Голова в белом колпаке склонилась набок, тело дернулось в предсмертной конвульсии и застыло. Одежда свободно повисла на нем, словно внутри нее внезапно образовалась пустота. С перекладины свисал труп.

Толпа пришла в неистовство. Люди орали, топали ногами и завывали. Полиция стала оттеснять их от ограды. Я почувствовала такую слабость, что буйная сцена волнами поплыла перед моими глазами.

Слейд взял меня под руку.

— Пойдем отсюда.

Когда мы уже ехали в карете между двумя потоками расходившихся от Ньюгейтской тюрьмы людей, я немного пришла в себя и сказала:

— Я думала, почувствую удовлетворение от того, что лорд Истбурн получил по заслугам за свои деяния. Но я его не почувствовала. — В сердце у меня были пустота и ощущение скорее незавершенности дела, чем возданной справедливости. — У меня такое чувство, будто смерть — недостаточное наказание и будто я тоже совершила злодейство, потому что участвовала в лишении человека жизни, на что, как мне начинает казаться, никто не имеет права, даже если речь идет о предателях и убийцах.

— Я знаю, — ответил Слейд. — Каждый раз, присутствуя на казни, я чувствую то же самое. Казнь — это осуществление принципа «глаз за глаз», но это не всегда утоляет жажду мести. Она может терзать тебя даже после смерти преступника, когда он уже — вне пределов досягаемости. — Суровость омрачила черты его лица, изможденного пережитыми испытаниями. — А в данном случае лорд Истбурн — не единственный виновный и не больше всех заслуживавший наказания.

Я согласно кивнула, расстроенная не меньше, чем он: Вильгельм Штайбер оставался на свободе.

— Кстати. У меня есть кое-какие новости о Штайбере, — сказал он, доставая из кармана письмо, полученное утром, и вскрывая конверт, — из Министерства иностранных дел. Они искали Штайбера, прочесывая Уайтчепел и расспрашивая иностранцев-беженцев. Один из их информаторов видел Штайбера на борту корабля, направлявшегося в Касабланку. Его упустили. — Я была разочарована, но не удивлена. — Лучше бы я убил негодяя! — с горечью воскликнул Слейд.

— Ты стоял перед трудной дилеммой и сделал правильный выбор, — напомнила я ему. Любовь ко мне заставила его пожертвовать своей местью, а кроме того, он предпочел благо многих людей собственному желанию получить долгожданное удовлетворение.

— Да… — задумчиво согласился Слейд.

Я знала, что он снова и снова обдумывает события прошлого вечера, пытаясь решить, мог ли он поступить по-другому, и добавила с глубокой убежденностью:

— Сделай ты один неверный шаг — все могло бы обернуться иначе. Если бы ты убил Штайбера, вероятно, ты не сумел бы спасти всех нас.

Выражение лица у Слейда было скептическим, но в конце концов он смирился.

— Может, и сумел бы. Но какой смысл обсуждать это? Теперь мы уже никогда этого не узнаем. Все кончено.

— Да, — облегченно подтвердила я. — Если Англия и Россия когда-нибудь вступят в войну, мы сможем с удовлетворением сказать, что оружие Кавана не будет в ней использовано ни той, ни другой стороной. Пусть Штайберу и удалось улизнуть, но мы теперь должны подумать о своем будущем. — Этот вопрос мы обсуждали всю предыдущую неделю и решили: первое, что мы обязаны сделать, это лично рассказать о нашем браке моему отцу. Более того, я хотела настоящей свадьбы, венчания у меня дома, в нашей церкви. — Давай сегодня же отправимся в Гаворт.

Но Слейд не слушал. Он читал распечатанное письмо, и странное выражение радости, смешанной с тревогой, все отчетливей обозначалось на его лице.

— Что там? — спросила я.

— Я восстановлен в должности. Теперь я снова — агент Министерства иностранных дел.

— Но это же хорошая новость! Правда? — воскликнула я радостно, потому что знала: это то, о чем он мечтал; ему возвращены честное имя и доверие короны.

Отложив письмо, он обхватил руками мои ладони. Я поняла все по муке, затаившейся в его взгляде. Из моих глаз брызнули слезы:

— О нет!

— Да, как бы горестно ни было мне говорить это. Плохая новость состоит в том, что меня посылают на выполнение очередного задания.

Я прижалась к нему в тщетной попытке удержать подле себя, но его звал долг. Он обязан был дать ответ, и я знала, каким он будет. Работа была у него в крови, как у меня — сочинительство. Я не могла требовать, чтобы он отказался от своего призвания. Три года тому назад, прося выйти за него замуж, он предложил это, но я не приняла такой жертвы; сама же я не могла покинуть Гаворт. Единственным возможным компромиссом было — жить врозь, что не устраивало ни меня, ни его. Теперь, когда мы поженились, я была обязана перенести разлуку.

— Очередного задания — где? — слабым голосом спросила я. — И какого?

— Этого я не могу тебе сказать, — ответил он. — Это государственная тайна. Я и сам не узнаю этого, пока не взойду на корабль.

— И когда это должно случиться?

Слейд горестно вздохнул:

— Завтра утром.

Я запаниковала:

— Но ты ранен! Как они могут снова впрягать тебя в работу так скоро?!

— Моя рана несерьезна. Она заживет, пока я буду добираться до места, где бы оно ни находилось.

— Неужели после всего того, что претерпел ради Англии, ты не заслужил передышки? — с негодованием сказала я. — Ты не можешь попросить о ней?

— Боюсь, что нет.

— Может, если мы сообщим твоим начальникам, что мы молодожены, они подарят нам немного времени побыть вместе?

— Не подарят. Сама королева приказала, чтобы я немедленно отправлялся на выполнение этой миссии.

Я припомнила колкое замечание королевы относительно моего бдения у постели раненого Слейда в ту ночь в Букингемском дворце. Она не сомневалась в нашей любовной связи, хоть и не знала, что мы женаты. А еще я вспомнила, как она разозлилась, когда я явилась к ней с известием о Найале Кавана, Вильгельме Штайбере и лорде Истбурне, стоявшем во главе всего, хотя, не сделай я этого, все могло обернуться куда хуже. Она винила меня в едва не случившейся на Великой выставке катастрофе и не могла простить моей невольной причастности к тому, что три года назад ее дети оказались в опасности. Она была вынуждена снова объявить меня героиней, но и нашла очень личный способ наказать.

— Она отсылает тебя за границу, чтобы разлучить нас! — Я была так разгневана, что забыла обо всяком почтении, которое должна была испытывать к королеве. — Жестокая, мелочная, злобная гарпия!

Слейд отпрянул, пораженный моей вспышкой.

— Я не верю, что она на это способна.

— Конечно, не веришь. Ты — мужчина. А я — женщина и знаю, на что способны женщины по отношению к другим женщинам, которых они ненавидят.

— Пусть так, тебе виднее, — сказал Слейд, явно желавший избежать спора. — Но в любом случае я не могу ослушаться приказа Ее Величества.

Я тоже не могла. Я помешала осуществить злодейский план Вильгельму Штайберу, я разоблачила лорда Истбурна и обезвредила бомбу Найала Кавана, но перед лицом королевы я была бессильна. Весь гнев, все отчаяние и вся сердечная боль, накопившиеся во мне за время этого приключения, — все разрядилось рыданиями.

— Я только что нашла тебя и тут же теряю снова!

— Я уезжаю не навсегда, — возразил Слейд, хотя вид у него был не менее несчастный, чем у меня.

— А что, если ты не вернешься? — Этот страх не давал мне жить три года.

— Я вернусь. Обещаю. — Слейд обнял меня, положил мою голову себе на грудь и заговорил нежно и страстно: — Мы — муж и жена. И никакая судьба не сможет разлучить нас навечно. — Пока карета несла нас через Лондон в последний раз и я беспрерывно рыдала, он целовал мои волосы. — Но сейчас ведь я здесь. И мы сделаем наш последний день и нашу последнюю ночь такой, чтобы запомнить ее на всю жизнь.

Эпилог

Читатель, я вернулась в Гаворт одна.

Мы со Слейдом сумели сделать то короткое время, что нам выпало провести вместе, счастливым. Воспоминания о нем будут поддерживать нас в будущем. Но мы знали, как надолго могут растянуться эти воспоминания, — быть может, на годы. Неминуемость предстоящего расставания придавала особую остроту каждому проведенному вместе часу, каждому произнесенному слову. Наша последняя ночь была отчаянно страстной. Мы не заснули ни на миг, а утром так тянули время за завтраком, что чуть не опоздали на Юстонский вокзал. До отхода моего поезда оставалось всего несколько минут — всего несколько минут, чтобы, уже стоя на перроне, сказать друг другу последние слова.

— Когда ты вернешься? — Я запретила себе плакать.

— Как только смогу.

— Ты будешь мне писать?

— Если это будет возможно.

Мы торопливо обнялись, поцеловались, и я вошла в вагон. Пока поезд, пыхтя, отходил от станции, я, высунувшись в окно, махала Слейду рукой. А он стоял на перроне и тоже махал; его фигура все уменьшалась и уменьшалась вдали, пока не исчезла вовсе.

Я проплакала всю дорогу, и, когда вечером приехала в Кили, глаза у меня были воспалены, лицо опухло и страшно болела голова. Я наняла повозку, чтобы отправить багаж в Гаворт, а сама решила пройти эти четыре мили пешком. Вечер был теплым, все краски в лучах закатного солнца приобрели мягкий оттенок. Пока я брела по дороге, воздух звенел от пения птиц, перелетавших с дерева на дерево. Вересковые пустоши источали свежий аромат трав и цветов. Но впервые в жизни красота окружающего пейзажа была для меня источником мучения: безразличие природы к моим страданиям казалось жестокостью. Тем не менее мало-помалу знакомый, обожаемый с детства пейзаж начинал действовать исцеляюще, и к тому времени, когда подошла к пасторскому дому, я успокоилась достаточно, чтобы предстать перед папой.

Я нашла его за обеденным столом с мистером Николсом, что огорчило меня: мне хотелось, чтобы мое возвращение домой прошло тихо, безо всяких гостей, присутствие которых осложняло дело. Хорошо хоть Эллен не было, я боялась, что она окажется у нас. Мой отец и его викарий поднялись мне навстречу с выражениями удивления и облегчения.

— Шарлотта, где ты была? — спросил папа. — Я так беспокоился о тебе!

— Я тоже, — подхватил мистер Николс. Похоже, он искренне заботился о моем благополучии и ничуть не сердился из-за того, что я сбежала от них с Эллен в Озерном крае. — С вами все в порядке?

— Да. — Я была рада, что папа, судя по всему, перестал гневаться на мистера Николса — тревога обо мне снова объединила их. Но от их заботливости мое хрупкое самообладание рухнуло. Обессилев, я упала на стул и дала волю отчаянию, снова залившись слезами.

— Что случилось? — воскликнул папа. Он и мистер Николс в тревожном недоумении склонились надо мной.

— Я не могу вам рассказать. — Я действительно не могла нарушить клятву о неразглашении тайны и навлечь на себя недовольство королевы.

— Понятно, — по папиному выражению лица было нетрудно догадаться, что он предвидел повторение катастрофического сценария, действующим лицом которого я оказалась тремя годами ранее. Он позвонил в звонок, попросил Марту Браун принести мне чаю и ждал, пока я возьму себя в руки. Потом сказал:

— Но по крайней мере сказать, была ли разрешена коллизия, ты можешь?

Я заверила его, что все проблемы улажены.

— А что случилось с Джоном Слейдом? — поинтересовался папа.

Мистер Николс нахмурился, услышав незнакомое имя:

— Кто такой Джон Слейд?

Наступил подходящий момент объявить, что мы со Слейдом поженились, но я не смогла. Папа вообще не хотел, чтобы я выходила замуж, и придет в ярость от того, что я в первую очередь не поставила в известность его и не попросила его благословения, хоть ему и нравился Слейд, он даже восхищался им. И конечно же, он будет шокирован моим «кустарным» бракосочетанием, тем более что мы со Слейдом не имели возможности узаконить его подобающим венчанием в церкви. Мистер Николс, разумеется, добавит к папиному свое возмущение, а это в тот момент было для меня чересчур. Более того, они станут дурно думать о Слейде, потому что он оставил меня сразу после свадьбы, и еще хуже обо мне, потому что я позволила себе заключить столь сомнительный союз. Они не поймут, в каких условиях все происходило, и не поверят, что любовь выше условностей.

— Мистер Слейд — просто друг, — сказала я, хоть мне было ненавистно лгать и открещиваться от мужа. — На обозримое будущее он отправился за границу.

Папа воспринял эту новость с облегчением.

— Это к лучшему, Шарлотта. Мне нравится этот парень, но стоит ему появиться поблизости, как неизбежно начинаются неприятности.

Мистер Николс смотрел на меня очень пристально; его лоб прорезали морщины. Я покраснела, так как почувствовала, что он догадывается о моих чувствах по отношению к Слейду. Я боялась, как бы не разыгралась сцена, из-за которой мне пришлось бы раскрыть свой секрет. Но мистер Николс сказал лишь:

— Когда бы вам ни понадобился друг, знайте: я всегда рядом.

И меня это утешило, хоть он и не был Слейдом.

* * *

13 июня 1852 года. Я завершила свою историю в день первой годовщины нашей свадьбы. Когда мы праздновали свое бракосочетание на «Цыганке», мы не придали значения тому факту, что была пятница, тринадцатое число. То было такое бурное время, что я потеряла счет дням и, не обратив внимания на календарь, выбрала самый что ни на есть зловещий день. И вот прошел год, а я по-прежнему никому не сказала, что вышла замуж за Слейда. Я боялась, что в его отсутствие не выдержу вопросов, порицания и скандала, который наверняка разразится, если я открою правду. Более того, наш брак не возымел физических последствий, наличие которых сделало бы его обнародование необходимым. Поэтому я хранила его в такой же глубокой тайне, как события, связанные с Найалом Кавана и Вильгельмом Штайбером.

Между тем жизнь продолжалась. Несмотря на плохое настроение,слабое здоровье и одиночество, я с удовольствием ездила по гостям с Эллен Насси и другими друзьями. Совершила паломничество к могиле Анны в Скарборо. У папы случился удар, который парализовал его на несколько дней, но он поправился. Я списалась с мистером Теккереем и Джорджем Смитом, которые великодушно простили меня за тот вечер в Хрустальном дворце. Мы с Джорджем даже возобновили наш дружеский почтовый флирт. Если не в реальной жизни, то на бумаге мы сумели стать такими, как прежде. В настоящий момент я работаю над новым романом, который назвала «Виллетт». Артур Николс не оставляет меня своими заботами.

О Слейде я ничего не знаю — не знаю, где он и даже жив ли он еще, не знаю, жена ли я ему или вдова. Когда Слейд вернется, мы объявим о нашем браке. Если же он не вернется…

Это слишком страшная вероятность, чтобы даже размышлять о ней. Я не пойду на поводу у предрассудков и не буду считать, что наш брак обречен только лишь потому, что мы выбрали для свадьбы несчастливый день. Я слишком верю Слейду и в Слейда, чтобы думать, что враги могут сокрушить его или что он может меня бросить. Он вернется. В этом я не сомневаюсь.

От автора

«Невероятные приключения Шарлотты Бронте» — роман, в котором соединены вымысел и реальные исторические события и персонажи. Шарлотта Бронте действительно является автором романа «Джейн Эйр». В 1851 году она была в литературных кругах знаменитостью, знакомства с которой искали, и объектом спекуляций и сплетен. Она была дружна с другими выдающимися литературными персонами, в том числе с Джорджем Смитом (ее издателем) и Уильямом Мейкписом Теккереем, которые фигурируют в этой книге. С мистером Смитом у нее были близкие личные отношения, они вели игривую переписку, о чем свидетельствуют сохранившиеся письма. Мистер Теккерей в самом деле представил друзьям Шарлотту как «Джейн Эйр» после одной из своих лекций. У него действительно была жена, страдавшая душевным расстройством, и тот факт, что второе издание своего романа Шарлотта посвятила ему, породило слухи о том, будто она служила гувернанткой в его доме, имела с ним роман и списала героя и героиню своей «Джейн Эйр» с себя и мистера Теккерея. (Этот слух не соответствовал действительности.)

Преподобный отец Бронте, Эллен Насси, Артур Николс, лорд Пальмерстон, королева Виктория, принц Альберт, королевские дети, царь Николай и князь Орлов — тоже реальные фигуры. Также как и друг Джорджа Смита доктор Джон Форбс, с которым Шарлотта консультировалась по поводу болезни своей сестры Анны. Вильгельм Штайбер действительно был супершпионом своего времени. Он сделал выдающуюся карьеру, которую описал в своих мемуарах, названных «Шпион канцлера». В них сообщается, что он и впрямь ездил в Лондон в 1851 году на поиски Карла Маркса. Умер он в 1882 году. Оливер Хелд — вымышленный персонаж, навеянный настоящими поклонниками Шарлотты Бронте, которые порой заявлялись в ее дом незваными гостями. Образ Катерины Великой появился благодаря актрисе Рейчел, чью потрясающую игру Шарлотта видела во Французском театре. В образе Найала Кавана собраны черты нескольких научных гениев, имевших характерные причуды (см. книгу Джона Гриббина «Ученые»), со значительной примесью особенностей характера Бренуэлла Бронте и доктора Франкенштейна.

Действие разворачивается в реальных исторических местах, таких как Ньюгейтская тюрьма или Вифлеемская королевская больница, в просторечии называемая Бедламом. Шарлотта действительно побывала в обоих этих местах, хотя случилось это в 1853-м, а не в 1851 году, и, разумеется, не в качестве заключенной. Посетила она и Великую выставку. Вифлеемская королевская больница существует поныне, правда, полностью осовремененная. Королевская резиденция Осборн до сих пор украшает остров Уайт. Лондонский район Уайтчепел — тот самый район, где начиная с 1888 года совершал свои чудовищные убийства Джек-потрошитель. В викторианские времена в Уайтчепеле совершалось такое количество убийств, что специалисты по Джеку-потрошителю не могут прийти к согласию в вопросе о том, сколько именно женщин явились жертвами Джека, а сколько убиты другими преступниками. Серийный убийца отнюдь не был удивительным явлением в Уайтчепеле в 1851 году.

Русские эпизоды происходят в реальных исторических «декорациях» (Бутырская тюрьма, Кремль и разные московские районы). Я старалась описать российскую атмосферу тех лет, людей и социальные условия жизни насколько могла точно. Третье отделение являлось русской тайной полицией. В девятнадцатом веке между Россией и Англией действительно существовало политическое противостояние, приведшее в 1853 году к Крымской войне.

Наука викторианской эпохи — один из моих любимых сюжетов в этой книге. Гальванизм, месмеризм и методы лечения, описанные в эпизодах посещения героиней Бедлама, действительно были в ходу в те времена. Френология в самом деле была в большой моде, и Джордж Смит с Шарлоттой Бронте в самом деле побывали на приеме у френолога доктора Брауни. (В книге упомянуты реальные результаты анализа доктора Брауни.) Описание аэростата основано на конструкции первого снабженного паровым двигателем аэростата, построенного и поднятого в воздух Генри Джиффардом в 1852 году. Болезнь сортировщиков шерсти известна теперь как сибирская язва. Бактериологическая теория происхождения болезней — идея о том, что возбудителями инфекционных заболеваний являются микроорганизмы, — была доказана в 1862 году Луи Пастером. В 1851 году общество в целом и большинство ученых высмеяли бы такую теорию. Однако существование микроорганизмов было уже открыто (еще в семнадцатом веке), и у многих ученых такая идея могла к тому времени возникнуть. Признание же обычно получает тот, кто первым опубликует ту или иную теорию. Я верю в то, что возбудители сибирской язвы и других болезней могли быть открыты раньше. И хоть биологическое оружие — изобретение двадцатого века, средства для создания примитивной его разновидности существовали и во времена, описанные в моей книге.

Кейт Саммерскейл «Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл»

Ну как, сэр? Вы ощущаете неприятное жжение в желудке и беспокойный шум в висках? Что? Еще нет? Ничего, скоро вы все это почувствуете… Я называю это детективной лихорадкой; сам как-то подхватил ее в обществе сержанта Каффа…

Уилки Коллинз. Лунный камень

ВВЕДЕНИЕ

Убийство, история которого приводится ниже, было совершено в 1860 году в обычном, в сущности, английском загородном доме. Необычайным является то, что случившееся представляет собой, возможно, самое загадочное убийство того времени. Оказалась под угрозой карьера одного из лучших детективов, поиски убийцы вызвали «детективную лихорадку» в стране и определили направления развития детективной литературы. Семью жертвы это убийство повергло в ужас — ведь его мог совершить любой из находившихся в доме. Для страны в целом и для последующих поколений убийство на Роуд-Хилл стало чем-то вроде мифа — мрачной легендой о семье Викторианской эпохи и опасностях работы детектива.

Кстати, сам этот род деятельности и соответствующее понятие стали известны совсем недавно. Первый в мире сыщик — литературный герой детективов Огюст Дюпен, возник на страницах новеллы Эдгара Аллана По «Убийство на улице Морг» в 1841 году, а первые настоящие детективы в англоязычном мире появились год спустя, когда в штатное расписание лондонской полиции была включена эта должность. Убийство на Роуд-Хилл расследовал инспектор Скотленд-Ярда Джонатан Уичер — один из новообразованного подразделения.

Происшедшее в доме на Роуд-Хилл превратило в детективов всех и каждого. На редакции газет, министерство внутренних дел и Скотленд-Ярд со всех сторон сыпались разнообразные версии. Эта же история, несомненно, определила развитие литературы не только 60-х годов XIX века, но и последующих периодов, что наиболее выражено в творчестве Уилки Коллинза. Его «Лунный камень» Томас Стернс Элиот назвал первым и лучшим английским детективным романом. Уичер стал литературным предшественником загадочного сержанта Каффа. Черты его, в свою очередь, угадываются в героях едва ли не любого детектива, появившегося в последующие годы. Эхо событий на Роуд-Хилл различимо на страницах последнего, незаконченного романа Чарлза Диккенса «Тайна Эдвина Друда». И хотя исполненная ужасов повесть Генри Джеймса «Поворот винта» прямо ими и не навеяна — писатель утверждал, что в основе ее лежит история, пересказанная ему епископом Кентерберийским, — в ней тоже ощущаются жуткие подозрения и загадки, ассоциирующиеся с убийством на Роуд-Хилл: гувернантка, воплощающая то ли силы добра, то ли зла, странные дети, находящиеся на ее попечении, загородный дом, весь окутанный тайной.

В викторианские времена детектив был светским подобием пророка или священнослужителя. В обстановке неопределенности он выступал носителем особого рода знаний, олицетворял собою убежденность, свидетельствовал о том, что хаос поддается обузданию. Жестокие преступления — напоминание о рудиментах звериного начала в человеке — он превращал в ребус, подлежащий разгадке. Но после расследования убийства на Роуд-Хилл образ детектива померк. Многим казалось, что действия Уичера привели к уничтожению среды обитания семьи, принадлежавшей к среднему классу, стали вторжением в частную жизнь, то есть преступлением, сопоставимым по тяжести с расследуемым им. Уичер сделал публичным достоянием семейную жизнь с ее супружескими изменами, бесчувственностью, жуликоватыми слугами, капризными детьми, безумием, ревностью, одиночеством и взаимной ненавистью. Сцена, над которой он поднял занавес, внушала страх, мысль о том, что же может скрываться за дверями других почтенных домов, будоражила воображение. Его суждения и умозаключения способствовали зарождению эры соглядатайства и подозрительности. Детектив при этом выступает некой таинственной фигурой: демоном, полубогом — в общем, существом не от мира сего.

Все, что нам известно о доме на Роуд-Хилл, определяется фактом совершенного в нем 30 июня 1860 года убийства. Полиция и судебные следователи пересмотрели сотни личных вещей и предметов домашнего обихода — дверные ручки, щеколды, ночные сорочки, ковры, кухонные плиты, — проанализировали оставленные следы, изучили гардероб обитателей дома. Публика была ознакомлена в ходе судебно-медицинской экспертизы даже со вскрытым телом жертвы, причем представленным с такой невозмутимой беспристрастностью, показавшейся бы в наше время совершенно шокирующей.

Поскольку дошедшая до нас информация сформировалась из ответов на вопросы следствия, то подследственными можно считать буквально всех. Мы знаем тех, кто был в доме 29 июня, а также то, что один из визитеров мог оказаться убийцей. Мы обратили внимание и на время установления фонаря над входом, потому что он мог осветить дорогу, ведущую к месту убийства. Мы считаем нужным отметить то, что лужайка была выкошена, поскольку коса могла послужить орудием убийства. И хотя воссозданная таким образом картина жизни в доме на Роуд-Хилл поражает своей детализацией, она все же неполная: возникает ощущение, что расследование проводил человек, беспорядочно размахивающий фонарем, луч которого выхватывал то какой-то уголок дома, то лестничную клетку. Каждый раз события, происходившие в доме, представлялись в ином свете. Заурядное наполнялось зловещим смыслом. Обстоятельства убийства складывались из многочисленных показаний свидетелей, упоминавших твердые и мягкие предметы вроде ножей и салфеток.

Все то время, что продолжалось расследование, обитатели дома на Роуд-Хилл представали то подозреваемыми, то заговорщиками, то жертвами. Что же касается загадки, над которой бился Уичер, то полностью разгадать ее удалось лишь через много лет, после того как все действующие лица сошли со сцены.

Данная книга построена как расследование убийства в загородном доме. Форма эта органично соответствует событиям, происшедшим на Роуд-Хилл. И хотя в повествовании используются некоторые приемы, характерные для детективного жанра, автор стремился к чуть ли не протокольной достоверности. Основными источниками для этой истории послужили официальные документы из Национального архива в городке Кью, что расположен к северо-западу от Лондона, а также книги, брошюры, журнальные и газетные публикации 60-х годов XIX века из фондов Британской библиотеки, в которых упоминается данное событие. В качестве дополнительных материалов использовались карты, железнодорожные справочники, медицинская литература, исторические очерки и воспоминания офицеров полиции. Кое-какие описания зданий и пейзажей основаны на личных наблюдениях автора. Указания на погодные условия взяты из газет, а диалоги построены на основе данных в суде показаний.

По мере приближения к развязке персонажи разъезжаются в разные стороны — по преимуществу в Лондон, этот город детективов, и в Австралию, страну изгнанников. При этом местом действия остается по большей части английская глубинка, а продолжительность его ограничена одним летним месяцем 1860 года.

Действующие лица

(Данный перечень включает лишь основных участников расследования убийства, совершенного в особняке на Роуд-Хилл в 1860 году)

Обитатели дома

Сэмюел Кент, помощник инспектора фабричных предприятий, 59 лет

Мэри Кент, в девичестве Пратт, вторая жена Сэмюела Кента, 40 лет

Мэри-Энн Кент, дочь Сэмюела Кента от первого брака, 29 лет

Элизабет Кент, дочь Сэмюела Кента от первого брака, 28 лет

Констанс Кент, дочь Сэмюела Кента от первого брака, 16 лет

Уильям Кент, сын Сэмюела Кента от первого брака, 14 лет

Мэри-Амалия Кент, дочь Сэмюела Кента от второго брака, 5 лет

Сэвил Кент, сын Сэмюела Кента от второго брака, 3 года

Эвелин Кент, дочь Сэмюела Кента от второго брака, 1 год

Элизабет Гаф, няня, 22 года

Сара Кокс, горничная, 22 года

Сара Керслейк, кухарка, 23 года

Приходящие слуги

Джеймс Холком, садовник, конюх и кучер, 49 лет

Джон Эллоувей, разнорабочий, 18 лет

Дэниел Оливер, помощник садовника, 49 лет

Эмили Доул, помощница няни, 14 лет

Мэри Холком, поденщица

Анна Силкокс, бывшая приходящая няня, 76 лет

Жители деревни

Преподобный Эдвард Пикок, пожизненный викарий церкви Иисуса Христа, 39 лет

Эстер Олли, прачка, 55 лет

Марта Олли, дочь Эстер, 17 лет

Уильям Натт, сапожник, 36 лет

Томас Бенгер, фермер, 46 лет

Стивен Миллет, мясник, 55 лет

Джо Мун, плиточник, 39 лет

Джеймс Фрикер, водопроводчик и стекольщик, 40 лет

Офицеры полиции

Суперинтендант Джон Фоли, 64 года, Троубридж

Констебль Уильям Дэлимор, 40 лет, Троубридж

Элиза Дэлимор, «надзирательница», 47 лет, Троубридж

Констебль Альфред Урч, 33 года, Роуд

Констебль Генри Херитидж, Саутуик

Сержант Джеймс Уоттс, Фрум

Капитан Мередит, главный констебль графства Уилтшир, 63 года

Суперинтендант Фрэнсис Вулф, 48 лет, Девайзес

Детективы

Детектив-инспектор Джонатан Уичер, 45 лет

Детектив-сержант Фредерик Адольфус Уильямсон, 29 лет

Детектив-сержант Ричард Тэннер, 29 лет

Игнатиус Поллэки, частный сыскной агент, 31 год

Жители близлежащих городков

Джордж Сильвестр, врач и коронер графства, 71 год, Троубридж

Джошуа Парсонс, врач, 45 лет, Бекингтон

Джозеф Степлтон, врач, 45 лет, Троубридж

Бенджамен Мэллем, врач, Фрум

Роуленд Родуэй, присяжный поверенный, 46 лет, Троубридж

Уильям Данн, поверенный, 30 лет, Фрум

Генри Гейсфорт Гиббс Ладлоу, землевладелец, мировой судья графства Уилтшир и заместитель председателя совета графства Сомерсетшир, 50 лет, Уэстбери

Уильям Стэнком, владелец шерстопрядильной фабрики, мировой судья и заместитель префекта графства Уилтшир, 48 лет, Троубридж

Джон Стэнком, владелец шерстяной фабрики и мировой судья графства Уилтшир, Троубридж

Питер Эдлин, барристер, 40 лет, Бристоль

Эмма Моуди, дочь рабочего шерстопрядильной фабрики, 15 лет, Уорминстер

Луиза Хэзерхилл, дочь фермера, 15 лет, Олдберри, Глостершир

Уильям Слэк, поверенный, Бат

Томас Сондерс, мировой судья и бывший поверенный, Брэдфорд-на-Эвоне

Пояснение к денежным единицам

В 1860 году один фунт стерлингов соответствовал по своей покупательной способности нынешним шестидесяти пяти фунтам, или ста тридцати долларам. Шиллинг — двадцатая часть фунта, равен примерно трем фунтам двадцати пяти шиллингам (шести с половиной долларам) по сегодняшнему курсу. Пенни — двенадцатая часть шиллинга, то есть около двадцати пяти пенсов (пятьдесят центов) на сегодня. Такие единицы — основанные на индексе розничных цен — наиболее удобны для исчисления относительного уровня повседневных расходов вроде стоимости железнодорожных билетов, продуктов питания, напитков.

Если же речь идет о жалованье, то целесообразно пользоваться другими соотношениями, имея в виду, что в 1860 году доход в сто фунтов равен сегодняшним шестидесяти тысячам фунтов (сто двадцать тысяч долларов).

Соотношения эти основываются на расчетах, произведенных американскими экономистами, профессорами Лоренсом X. Оффисером и Сэмюелом X. Уильямсоном; подробности смотрите на их сайте measuringworth.com.

ПРОЛОГ

Вокзал Паддингтон,

15 июля 1860

В воскресенье, 15 июля 1860 года, детектив-инспектор Скотленд-Ярда Джонатан Уичер взял кеб на набережной Миллбанк, чуть западнее Вестминстера, и, заплатив два шиллинга, велел ехать на вокзал. Там он купил два билета: один, за семь шиллингов десять пенсов, до Чиппенема, графство Уилтшир, в девяносто четырех милях от Лондона, другой, за фунт шесть пенсов, от Чиппенема до Троубриджа, то есть еще на двадцать миль дальше.^[102] День выдался теплый: впервые этим летом температура в Лондоне подскочила до семидесяти с лишним градусов по Фаренгейту.

Внутри построенного за шесть лет до описываемых событий (по проекту Айзамбара Кингдома Брунеля) вокзала, увенчанного блестящим куполом из металла и стекла, всегда было жарко и душно от солнца и табачного дыма. Джек Уичер хорошо знал это место — новые вокзалы, через которые проходят тысячные толпы людей всех званий, сословий, сразу же облюбовало лондонское ворье. Именно здесь была представлена жизнь города со всеми ее противоречиями и проблемами. Этим и было обусловлено то особое внимание, которое новообразованная служба детективов проявляла к данному объекту. Картина Уильяма Фритта «Вокзал» изображает на фоне Паддингтона 1860 года двух полицейских в штатском (в темных костюмах и котелках) — невозмутимые мужчины в бакенбардах, несомненно, способные навести порядок в мегаполисе, задерживают воришку.

Именно здесь Уичер арестовал в 1856 году слишком уж броско разодетого Джорджа Уидмса, стащившего у леди Глэмис кошелек с пятью фунтами. В суде детектив заявил, что подсудимый уже несколько лет подвизается, и далеко не на последних ролях, в некой весьма примечательной своими «подвигами» компании. На этом же вокзале он как-то арестовал грузную, с красными пятнами на лице, женщину лет сорока. Она сидела, ожидая отбытия поезда, в вагоне второго класса. Вовремя подоспевший Уичер взял ее со словами: «Если не ошибаюсь, ваше имя — Муто». Луиза Муто была известной мошенницей. Под именем Констанс Браун она наняла двухместный экипаж, слугу, а главное — арендовала полностью обставленный дом рядом с Гайд-парком. Туда она и вызвала продавца ювелирного магазина, принадлежащего Ханту и Роскеллу, с образцами браслетов и ожерелий на предмет их осмотра некой леди Кэмпбелл. Продавец передал ей браслет с бриллиантами стоимостью триста двадцать пять фунтов. Муто вышла из комнаты. Четверть часа спустя продавец подошел к двери и обнаружил, что его заперли. Полиция гонялась за Муто не одну неделю. Взяв ее на вокзале Паддингтон, Уичер заметил, что она прячет руки под плащом. В руках у нее оказался украденный браслет. Помимо того, детектив обнаружил мужской парик, накладные усы и бакенбарды. Муто представляла собой новейший тип городской преступницы, гораздой на самые хитроумные выдумки, блестяще раскрываемые, однако же, Уичером.

Джек Уичер был одним из первых восьми сотрудников Скотленд-Ярда. За восемнадцать лет, что прошли со времени основания службы детективов, они превратились в людей, окутанных тайной и романтическим ореолом, в некие невидимые и всевидящие божества, охраняющие мирную жизнь Лондона. В глазах Чарлза Диккенса детективы были символом современности, таким же как иные чудеса и достижения науки сороковых — пятидесятых годов XIX века. Подобно телеграфу и паровозу, детектив, казалось, обладал даром преодоления пространства и времени и, подобно фотокамере, умел «останавливать мгновения». Диккенс писал, что детективу хватает «одного взгляда, чтобы составить опись мебели» в доме и «набросать точные портреты его обитателей». Расследование, проводимое детективами, продолжает романист, подобно «игре в шахматы с живыми фигурами» — игре, о которой «мало что известно».^[103]

В свои сорок пять Уичер был старейшиной лондонской полиции — «королем детективов», по выражению одного из его коллег. Плотный, бывалого вида мужчина, обладавший на удивление мягкими манерами. Будучи, по словам Диккенса, «ниже ростом и грузнее» своих коллег, Уичер обычно хранил на лице, испещренном отметинами от оспы, «отрешенное и задумчивое выражение, словно производил в уме какие-то сложные математические расчеты». В 1850 году Уильям Генри Уиллз, заместитель Диккенса по журналу «Домашнее чтение», имел возможность наблюдать Уичера в деле. Его отчет об увиденном лег в основу первого опубликованного рассказа об этом человеке, да и вообще стал прототипом английского детектива.

Уиллз стоял на ступеньках отеля в Оксфорде, обмениваясь любезностями с каким-то французом. Взгляд журналиста привлекли «его до блеска отполированные ботинки и какие-то неправдоподобно белые перчатки». И тут внизу, в холле, появился незнакомец. «На ковровой дорожке у лестницы стоял мужчина. Обычный, прямодушный на вид человек с заурядной внешностью — во всяком случае, ничего рокового в нем не было». Тем не менее этот «призрак» произвел на француза сильнейшее впечатление. Он «приподнялся на цыпочках и пошатнулся, словно в него попала пуля. Лицо его побледнело, губы задрожали… Он понимал, что отворачиваться поздно (хотя явно попытался), ибо незнакомец не сводил с него глаз».

Этот человек с убийственным взглядом поднялся по лестнице и велел французу вместе со всей его «командой» убираться из Оксфорда семичасовым поездом. Затем он направился в ресторан при отеле. Там он подошел к столику, за которым, непринужденно болтая, трапезничали трое мужчин. Опершись руками о стол и слегка наклонившись, он обвел взглядом всех троих. «Словно по мановению ока» те замерли и погрузились в молчание. Затем этот наделенный сверхъестественной силой человек велел им побыстрее расплатиться — ибо лондонский поезд отходит в семь. На вокзал они отправились вместе, а Уиллз следом за ними.

Когда они добрались до места, любопытство пересилило в журналисте чувство страха перед «столь очевидным проявлением могущества» этого человека, и он спросил его, что все это означает.

— Видите ли, — ответил незнакомец, — я сержант Уитчем, из Скотленд-Ярда.^[104]

По словам Уиллза, Уичер был «человек-тайна», воплощение загадочного, непроницаемого сыщика. Он возник из ниоткуда и, даже снимая маску, тут же ее вновь надевал, называя вымышленное имя. Да и само его звучание в трактовке Уиллза ассоциировалось одновременно с чем-то от сыска и от ведомства.^[105] Казалось, он был способен превратить человека в камень или лишить дара речи. Целый ряд особенностей, подмеченных Уиллзом в Уичере, воплотились в герое его детективного романа: он тоже вполне зауряден на вид, у него острый глаз, он умен и невозмутим. Судя по всему, портретов Уичера не сохранилось — причиной тому его осмотрительность и род занятий. О том, как он выглядел, можно судить лишь по описаниям Диккенса и Уиллза, а также по сведениям, содержащимся в полицейских досье: рост — пять футов восемь дюймов, волосы каштановые, кожа бледная, глаза голубые.

В книжных киосках на вокзалах продавались дешевые, в обложке, «записки следователей» (или, попросту говоря, сборники рассказов), а также журналы, публиковавшие «страшилки», выходившие из-под пера Диккенса, Эдгара Аллана По и Уилки Коллинза. В очередном номере нового журнала Диккенса «Круглый год» был помещен тридцать третий отрывок из «Женщины в белом» Коллинза, этого первого романа «чувств и ощущений», определившего литературную моду в 60-х годах XIX века. В предыдущем отрывке описание событий прервалось на том, как злодей — сэр Персиваль Глайд силой поместил двух женщин в психиатрическую лечебницу, дабы удержать в тайне один темный эпизод семейной истории. В главах же, напечатанных в номере, купленном Уичером в тот день на вокзале, изображалась страшная смерть в церковной ризнице мерзавца Глайда, задумавшего уничтожить документальные свидетельства того давнего события. Повествователь воссоздает картину пылающей церкви: «Все, что я слышал, так это дробное потрескивание деревянных перекрытий, пожираемых языками пламени, и громкий хруст стекла где-то наверху… Мы ищем тело. Огонь обжигает наши лица и гонит назад: мы ничего не видим — ни внизу, ни наверху, вообще ничего, кроме пелены огня».

Преступление, для расследования которого Уичер покидал Лондон, представляло собой жестокое и, казалось, совершенно беспричинное убийство. Совершено оно было в загородном доме, неподалеку от Троубриджа, что в графстве Уилтшир. И местная полиция, и газеты по всей стране терялись в догадках. Поговаривали, что семье жертвы, при всей внешней респектабельности, было что скрывать. В этой связи упоминались прежде всего измены и безумие.

В Уилтшир вызвало Джека Уичера руководство Большой Западной железнодорожной компании, и ехал он туда поездом, принадлежавшим ей же. В два часа дня огромный шестиколес-ный паровоз отошел от Паддингтона и повлек за собой по семифутовой колее вереницу вагонов шоколадно-кремового цвета. Большая Западная могла похвастать самой надежной, самой удобной и самой скоростной сетью железных дорог в стране. Даже поезд эконом-класса, которым ехал Уичер, не громыхал по рельсам, а словно летел по равнине, едва касаясь поверхности, парил над широкими арками железнодорожного моста в Мэйденхеде. На картине Тернера «Дождь, пар и скорость — Большая Западная» локомотив влетает на этот мост с востока — черным болидом, рассыпающим вокруг себя снопы серебряных, голубых и золотистых искр.

Уичер добрался до Чиппенема в 17.37 пополудни, а восемь минут спустя пересел на другой поезд. Меньше чем через час он будет в Троубридже. История, которой ему предстоит заняться — а о ней можно пока судить лишь по информации, собранной полицией Уилтшира, судебными органами и газетными репортерами, — началась две недели назад, 29 июня.

Часть I СМЕРТЬ

Тайна может получить широкую огласку и стать сенсацией, взорваться и лопнуть.

Чарлз Диккенс. Холодный дом

Глава 1 ВСЕ СВИДЕТЕЛИ — КТО ЖЕ УБИЙЦА?

29–30 июня

Содержание первых трех глав основывается преимущественно на газетных отчетах о свидетельских показаниях, прозвучавших в уилтширском мировом суде в период с июля и по декабрь 1860 года, данных под присягой в Королевском суде в ноябре 1860 года, а также на материалах первой книги, посвященной убийству (Дж. У. Степлтон. Знаменитое преступление 1860 года: свод фактов, относящихся к убийству, совершенному в доме на Роуд-Хилл, критический обзор его социальных и научных аспектов, достоверный рассказ о семье с приложением, содержащим запись показаний, данных в ходе целого ряда расследований. Май, 1861). Использовались статьи и репортажи, напечатанные в следующих газетах: «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер», «Бристоль дейли пост», «Бат кроникл», «Бат экспресс», «Вестерн дейли пресс», «Фрум таймс», «Бристоль меркьюри», «Таймс», «Морнинг пост», «Ллойд уикли пейпер», «Дейли телеграф». Описание некоторых предметов домашней обстановки воспроизведено с использованием отчетов об аукционе по распродаже имущества Кентов в апреле 1861 года.

Ранним утром в пятницу, 29 июня 1860 года, Сэмюел и Мэри Кент все еще спали на первом этаже своего трехэтажного георгианского дома, уединенно стоящего в пяти милях от Троубриджа, прямо над деревушкой Роуд. Супруги почивали на кровати из испанского красного дерева, под пологом, покоящимся на высоких опорах, в спальне с обитой алой камчатной тканью стенами. Ему было пятьдесят девять лет, ей сорок, и она была на восьмом месяце беременности. С родителями спала их старшая дочь, пятилетняя Мэри-Амалия. Дверь из спальни вела в детскую, находящуюся рядом, всего в нескольких футах; здесь стояла разукрашенная французская кровать, на которой спала няня, двадцатидвухлетняя Элизабет Гаф; рядом находились две плетеные детские кроватки для ее подопечных — трехлетнего Сэвила и годовалой Эвелин.

Остальная домашняя прислуга — двадцатидвухлетняя горничная Сара Кокс и двадцатитрехлетняя кухарка Сара Керслейк — располагалась на втором этаже. Здесь же обитали четверо детей Сэмюела от первого брака: Мэри-Энн (двадцать девять лет), Элизабет (двадцать восемь лет), Констанс (шестнадцать лет) и Уильям (четырнадцать лет). Горничная и кухарка занимали одну комнату, Мэри-Энн с Элизабет — тоже. Констанс и Уильям жили по отдельности.

В то утро няня Элизабет Гаф встала в половине шестого, чтобы впустить с черного хода трубочиста из Троубриджа. Орудуя своим «инструментарием» из переплетенных прутьев и веток, тот вычистил дымоходы, ведущие из кухни и детской, а также кухонную плиту. В 7.30 он закончил работу, няня заплатила ему четыре шиллинга шесть пенсов и проводила к выходу. Дочь пекаря Элизабет была воспитанной, миловидной и грациозной женщиной с матовой кожей, темными глазами и чуть длинноватым носом. У нее не хватало одного переднего зуба. Когда трубочист ушел, она принялась сметать осевшую на пол детской сажу. Кухарка занялась уборкой кухни. В ту пятницу в дом заходил еще один посторонний — точильщик. Дверь ему открыла горничная.

Садовник и по совместительству кучер и конюх Джеймс Холком косил траву на лужайке у дома. Он делал это, несмотря на то что у Кентов была сенокосилка; ведь известно, что влажная трава лучше поддается косе. А как раз тот июнь выдался самым дождливым и самым прохладным за весь период метеорологических наблюдений, проводившихся в Англии. Вот и всю минувшую ночь лил дождь. Покончив с работой, Джеймс повесил косу на дерево просушиться.

В тот день сорокадевятилетнему Холкому, прихрамывавшему на одну ногу, помогали двое: восемнадцатилетний Джон Эллоувей, охарактеризованный одной местной газетой как «дурковатый на вид малый», и Дэниел Оливер — ровесник садовника. Оба они жили в соседней деревне Бекингтон. Неделей ранее описываемых событий Сэмюел Кент отказал Эллоувею в прибавке к жалованью, и тот заявил, что уходит. В этот день — предпоследний на службе у Кентов — кухарка послала его в деревню к водопроводчику и стекольщику Джеймсу Фрику справиться, вставил ли он новое стекло в большой фонарь с фитилем, отданный ему в починку мистером Кентом. На этой неделе Эллоувей был у него уже четыре раза, и все без толку. Но на сей раз повезло: фонарь был готов, Джон принес его и поставил на кухонный стол. В доме также находилась Эмили Доул, четырнадцатилетняя девушка, тоже из местных. Ежедневно, с семи утра до семи вечера, она помогала няне ухаживать за детьми.

Сэмюел Кент сидел в библиотеке, готовя отчет по итогам накануне закончившейся двухдневной поездки по местным шерстопрядильным фабрикам. Последние двадцать пять лет он состоял помощником фабричного инспектора. Недавно он обратился с просьбой о повышении. Его поддержали своими подписями двести видных жителей графства — парламентарии, судьи, священнослужители. Хмурый, с кустистыми бровями мужчина, Кент не пользовался симпатией в деревне, особенно среди обитателей хибар — кучно расположившихся убогих строений прямо напротив лужайки дома на Роуд-Хилл. Он запретил местным ловить рыбу в речушке, протекающей рядом с его домом, а на одного из жителей подал в суд за то, что тот рвал яблоки в его саду.

Сэвил, трехлетний сын Сэмюела, зашел в библиотеку поиграть с отцом, пока няня убирала детскую. Он накорябал на официальной бумаге букву С, вдобавок поставил кляксу, за что отец добродушно обозвал его скверным мальчишкой. В ответ Сэвил взобрался к нему на колени, «повозиться». Это был крепкий, хорошо развитый для своего возраста парнишка со светлыми локонами.

В тот день Сэвил играл также со своей сводной сестрой Констанс. Вместе с другим братом, Уильямом, она около двух недель назад приехала домой из интерната. Констанс пошла в отца — полного, но мускулистого мужчину с прищуренными глазами и широкими скулами, — в то время как Уильям со своими живыми глазами и хрупким телосложением больше напоминал мать, первую миссис Кент, умершую восемь лет назад. В молодом человеке отмечали робость, в девушке — мрачность и необузданность нрава.

В тот день Констанс ходила в Бекингтон, за полторы мили от дома, чтобы оплатить какой-то счет. Там она встретилась с Уильямом, и домой они вернулись вместе.

Ранним вечером Эстер Олли, прачка, жившая в районе хибар, зашла, чтобы возвратить одежду и столовые принадлежности после стирки, производимой ею ежедневно с тех самых пор, как Кенты перебрались сюда пять лет назад. Старшие девочки — Мэри-Энн и Элизабет, — достав одежду и скатерти с салфетками из корзины, рассортировали их, чтобы отнести затем в спальни и буфет.

В семь вечера трое садовников и Эмили Доул, помощница няни, разошлись по домам. Выходя, Джеймс Холком запер снаружи ворота в сад и направился в свой домишко — напротив лужайки. Дождавшись, когда удалятся все четверо, Сэмюел Кент запер двери изнутри. Таким образом, на ночь в доме осталось двенадцать человек.

Через полчаса после того, как все разошлись, Элизабет Гаф отнесла Эвелин в детскую и уложила в кровать рядом с собой и прямо напротив двери. Обе детские кроватки на колесиках были сплетены из толстых, обтянутых тканью прутьев. Затем няня спустилась вниз и под присмотром миссис Кент дала Сэвилу слабительное. Мальчик шел на поправку после легкого недомогания. Ранее семейный врач Джошуа Парсонс отправил с посыльным в дом на Роуд-Хилл лекарство, латинское название которого переводилось как «открыть» или «освободить». Действие его начиналось через шесть — десять часов после приема, и лекарство, по словам Джошуа, собственноручно приготовившего его, состоит из «одной голубой таблетки и трех стебельков ревеня».

По словам няни, Сэвил в тот вечер был здоров и весел. В восемь вечера она его уложила в кроватку, стоявшую в правом углу детской. Пятилетнюю Мэри-Амалию уложили в комнате родителей, напротив. Двери в обе спальни оставались приоткрытыми, так чтобы няня могла услышать старшую девочку, если та проснется, а мать — видеть спящих младенцев.

После того как дети уснули, няня приступила к уборке в детской: поставила стульчик на место, под кровать, отнесла посторонние предметы в гардеробную. Потом зажгла там же свечу и присела поужинать — в тот вечер одним лишь хлебом с маслом и водой. После чего спустилась вниз, где собрались все домашние, чтобы под руководством Сэмюела Кента провести вечернюю молитву. Перед сном она вместе с Сарой Керслейк выпила на кухне чаю. «Обычно я не пью чай, — пояснила впоследствии Элизабет, — но в тот вечер выпила чашку из общего семейного чайника».

По ее словам, поднявшись в детскую, она увидела, что Сэвил спит «как обычно — повернувшись лицом к стене и подложив ладошку под голову». На нем была пижама и «легкая фланелевая сорочка». Сэвил, и так-то соня, «пропустил в тот день дневной сон, а потому крепко заснул вечером». Дело в том, что в полдень, когда он обычно спит, она как раз убирала детскую. По описанию Элизабет Гаф, вся обстановка в этой комнате была мягкой, все звуки приглушались. «Повсюду сплошь расстелены ковры. Двери открываются совершенно бесшумно, косяки специально обиты материей, чтобы, не дай Бог, дети не проснулись». Миссис Кент подтвердила, что так оно и есть, надо только толкать или тянуть на себя дверь осторожно. Правда, ручка при повороте немного поскрипывает. А те, кто оказался в доме позже, отмечали, что металлическое кольцо на двери дребезжит, да и скрипит не только ручка, но и щеколда.

Миссис Кент зашла в детскую пожелать Сэвилу и Эвелин спокойной ночи, а затем поднялась наверх понаблюдать за кометой, как раз в ту неделю пролетавшей над Англией. В «Таймс», газете, регулярно покупаемой ее мужем, ежедневно отмечалось ее передвижение по небу. Миссис Кент попросила Элизабет составить ей компанию. Когда же та появилась, она обратила ее внимание на то, как сладко спит Сэвил. Мать и няня встали у окна и принялись вглядываться в небо.

В десять вечера мистер Кент вышел во двор и спустил с цепи черного ньюфаундленда, большого, мирного нрава сторожевого пса, охранявшего дом уже более двух лет.

Около половины одиннадцатого Уильям и Констанс, освещая себе дорогу свечами, разошлись по своим комнатам. Еще через полчаса их примеру последовали Мэри-Энн и Элизабет. Перед тем как лечь спать, Элизабет вышла из комнаты убедиться, что Констанс и Уильям погасили свет. Увидев, что все в порядке, в их комнатах темно, она подошла к окну посмотреть на комету. Дождавшись ее возвращения, сестра заперла спальню изнутри.

Двумя этажами ниже горничная — это было без четверти одиннадцать — закрыла окна в столовой, холле, гостиной и библиотеке, заперла на замок и засов парадную дверь, а также двери в библиотеку и гостиную. На ставнях в гостиной, пояснила она, «имеются железные решетки и, кроме того, по два медных засова на каждой; все было надежно закрыто». Дверь в гостиную также снабжена засовом и замком, и «я все задвинула и заперла на ключ». Кухарка же заперла кухню, прачечную и черный ход. Затем они поднялись к себе в спальню по винтовой лестнице, расположенной в глубине дома и предназначенной главным образом для слуг.

В одиннадцать Элизабет Гаф подоткнула одеяло, укрывавшее Сэвила, зажгла ночник, закрыла на засов ставни в детской и поднялась к себе. В ту ночь, устав от уборки после визита трубочиста, спала она, по ее же словам, крепко.

Чуть позже, оставив мужа внизу, в столовой, направилась в спальню и миссис Кент. По дороге она осторожно прикрыла дверь в детскую.

Сэмюел Кент вышел во двор покормить собаку. Согласно его показаниям, в половине двенадцатого он, как обычно, проверил, надежно ли закрыты все двери и окна, и, тоже как обычно, оставил ключ в двери гостиной.

В полночь все в доме уже спали: новая семья на первом этаже, приемные дети и слуги — на втором.

Около часу ночи в субботу, 30 июня, плиточник по имени Джо Мун, живший одиноко на Роуд-Кэммон, развешивал для просушки сети на поляне невдалеке от дома на Роуд-Хилл — скорее всего он перед этим рыбачил, полагая, что ночью не попадется на глаза Сэмюелу Кенту, — как вдруг раздался собачий лай. Констебль Альфред Урч, возвращавшийся в то же самое время домой после дежурства, также услышал, как невдалеке шесть раз провыла собака. Особого внимания он на это не обратил, ведь всем известно, сказал он себе, что пес Кентов заливается по всякой ерунде. Джеймс Холком в ту ночь не слышал ничего, хотя раньше бывали случаи, когда ньюфаундленд будил его («шум страшный поднимал») и приходилось идти во двор утихомиривать собаку. Миссис Кент, бывшую на сносях, в ту ночь тоже собачий лай не беспокоил, хотя спит она, по ее же словам, чутко и часто просыпается. Ничего необычного в ту ночь она не слышала, разве что рано утром, вскоре после рассвета, из гостиной донесся «звук открывающихся ставеней» — миссис Кент решила, что это слуги начинают внизу свой рабочий день.

В ту субботу солнце встало около четырех. Через час во двор вышел Холком — «как обычно, дверь в дом была прочно заперта». Он посадил ньюфаундленда на цепь и пошел в конюшню.

Тогда же проснулась и Элизабет Гаф и, заметив, что у Эвелин, кроватка которой была вплотную придвинута к ее кровати, сползло одеяло, опустилась на колени и поправила его. И тут няня заметила, что Сэвила нет на месте — «казалось, ребенка кто-то незаметно вывел из комнаты. Постель была аккуратно убрана, как если бы он ушел вместе с матерью или со мной». Из этого няня заключила, что миссис Кент услышала, что ребенок плачет, и взяла его к себе в спальню.

По словам Сары Керслейк, она тоже проснулась на секунду в пять утра, снова заснула, встала примерно час спустя и разбудила горничную. Обе поспешно оделись и принялись за работу — одна Сара подметала парадную лестницу, другая — черный ход. Подойдя к гостиной и потянувшись было к ключу, Сара Кокс с удивлением обнаружила, что дверь уже отперта. «Я увидела, что дверь слегка приоткрыта, ставни распахнуты. Это было среднее из трех „французских“ окон в эркере, выходящем во двор с тыльной стороны дома. Нижняя рама была приподнята дюймов на шесть. Я подумала, что кто-то решил проветрить комнату, и опустила раму».

Джон Эллоувей ушел из дома около шести и через несколько минут оказался в конюшне дома на Роуд-Хилл, где обнаружил Холкома ухаживавшим за гнедым Кентов. Четверть часа спустя там же появился Дэниел Оливер. Холком послал Эллоу-вея полить растения в теплице. Потом тот принес из кухни, где занималась своими делами Сара Керслейк, корзину с грязными ножами — два из них предназначались для разделки мяса — и пару нечищеных ботинок из прихожей. Отнес то и другое в сарай, именуемый домашними то «сапожной мастерской», то «ножовочной», выложил ножи на лавку и принялся чистить башмаки — одна пара принадлежала Сэмюелу, другая — Уильяму. «Ничего необычного в обуви я в то утро не заметил», — рассказывал он. Обычно Эллоувей чистил и ножи, но сегодня Холком взял это на себя, так чтобы подручный управился поскорее. «Ты мне нужен в саду, — пояснил он, — навоз под удобрения надо собрать. Так что займись ботинками, а с ножами ясам управлюсь». В сарае садовник держал станок для чистки ножей. По его словам, все они были на месте и ни на одном не было видно пятен крови. Потом, в половине седьмого, Джеймс Холком почистил на кухне столовые приборы, после чего занялся вместе Эллоувеем удобрениями.

По показаниям Элизабет Гаф, встала она в начале седьмого, оделась, прочитала главу из Библии и помолилась. Свеча, как обычно, за ночь выгорела. Кроватка Сэвила была по-прежнему пуста. Без четверти семь — Элизабет Гаф машинально отметила время, бросив взгляд на часы, стоявшие в детской на камине, — «постучала дважды в спальню мистера и миссис Кент, но никто не откликнулся»; больше стучать не стала — не хотелось будить миссис Кент, которая из-за беременности и так плохо спала. Няня вернулась в детскую одеть Эвелину. Тут, около семи, появилась Эмили Доул с ванночкой в руках и проследовала прямо в соседнюю комнату — гардеробную. Вернувшись с ведрами горячей и холодной воды для ванночки, она увидела, что Элизабет застилает свою постель. При этом ни та ни другая не сказали друг другу ни слова.

Няня снова постучала в хозяйскую спальню. На сей раз дверь открылась. Мэри Кент встала с постели, надела халат и бросила беглый взгляд на часы мужа — они показывали четверть восьмого. Женщины заговорили одновременно — каждая считала, что Сэвил с другой.

— Дети проснулись? — спросила Элизабет хозяйку, явно полагая, что Сэвил в родительской спальне.

— Как это понимать — «дети»? Здесь только один ребенок. — Миссис Кент говорила о пятилетней Мэри-Амалии, спавшей в одной комнате с родителями.

— Я о господине Сэвиле, — пояснила няня. — Разве он не с вами?

— Со мной?! — воскликнула миссис Кент. — Разумеется, нет.

— Его нет в детской, мэм.

Миссис Кент бросилась в спальню, чтобы убедиться в этом собственными глазами, и спросила Элизабет, не оставляла ли она рядом с его кроваткой стула, с которого ребенок мог перебраться на пол. Няня лишь покачала головой. Миссис Кент спросила, когда она в первый раз заметила, что его нет на месте. Няня ответила — в пять утра. Миссис Кент осведомилась, отчего ее сразу не разбудили.

— Я подумала, мэм, — пояснила Элизабет, — что мальчик ночью заплакал, вы услышали и взяли его к себе.

— Что за чушь! — вспылила мать. — Ты же прекрасно знаешь, что это невозможно. — Действительно, не далее как вчера она сказала няне, что на восьмом месяце ей уже не под силу поднимать на руки такого рослого, почти четырехлетнего, мальчугана, как Сэвил.

Миссис Кент велела няне подняться наверх и спросить приемных детей, не видели ли они Сэвила, затем сообщила мужу, что мальчик исчез.

— Ну так поищи его, — откликнулся мистер Кент, разбуженный, как он утверждал, стуком в дверь. Миссис Кент вышла, а когда вернулась со словами, что его нигде нет, муж встал, оделся и поспешил вниз.

Около двадцати минут восьмого Элизабет Гаф постучала в комнату Мэри-Энн и Элизабет Кент и спросила, не у них ли Сэвил. Нет, в один голос ответили те, и спросили, знает ли об исчезновении мальчика миссис Кент. Услышав голоса, из соседней комнаты вышла Констанс. По словам няни, она «никак не прореагировала» на известие о том, что сводный брат исчез. Впоследствии Констанс утверждала, что проснулась за сорок пять минут до переполоха. «Я одевалась и, услышав стук в дверь, вышла из комнаты узнать, что случилось». Уильям, заявивший, что проснулся в семь, был в ванной, в дальнем конце коридора, и просто не мог ничего слышать.

Няня спустилась в кухню и спросила горничную и кухарку, не видели ли они мальчика. Сара Керслейк ответила отрицательно, ставя на плиту молоко к завтраку. Саре Кокс он тоже нигде не попадался, но она сказала, что окно в гостиной было открыто. Няня передала это хозяйке. К тому времени Кенты уже обшарили весь дом в поисках сына. «Куда я только не заглядывала, — говорила впоследствии миссис Кент. — Мы все голову потеряли, шаря по дому — вверх-вниз, из комнаты в комнату».

Сэмюел перенес поиски за пределы дома. По словам Холкома, около половины восьмого хозяин сказал садовникам, что «молодой мистер Сэвил исчез, его выкрали, увели»; больше он ничего не добавил и сразу бросился в сад… Все последовали за ним и принялись искать мальчика.

«Я хотел, чтобы садовники обшарили окрестности, — надеялся, что найдется хоть какой-нибудь след ребенка, — говорил мистер Кент. — То есть или ребенка, или еще кого, кто мог быть около дома». Няня тоже участвовала в поисках, развернувшихся в саду и кустарниках.

Сэмюел спросил у садовников, нет ли поблизости кого из полицейских.

«Есть один, — откликнулся Эллоувей. — Урч». Констебль Альфред Урч перебрался сюда с женой и дочерью совсем недавно. За месяц до того он получил изрядный нагоняй за то, что во время смены зашел в кабачок «У Джорджа» выпить кружку пива. Именно Урч накануне ночью слышал, как в доме на Роуд-Хилл лает собака. Сэмюел послал за ним Эллоувея, а Уильяму велел привести Джеймса Моргана — пекаря и по совместительству окружного констебля, жившего на Аппер-стрит. Урч состоял констеблем образованного в 1856 году полицейского участка графства Сомерсетшир, в то время как Морган принадлежал к иной, более старой и все еще сохранявшейся полицейской структуре окружных констеблей, несших службу на общественных началах, не долее одного года. Жили они по соседству.

— Шевелись, — бросил Морган.

— Иду, иду.

И они двинулись к дому на Роуд-Хилл.

Уильям передал Холкому поручение отца приготовить экипаж — Сэмюел решил съездить в Троубридж за Джоном Фоли, знакомым суперинтендантом полиции. Провожая его, жена сообщила примечательную подробность — с постели Сэвила исчезло одеяло; заметила это няня, добавила она. «Она вроде была рада тому, — говорил мистер Кент, — что мальчика унесли завернутым в одеяло, так ему теплее».

Сэмюел накинул темный плащ и сел в свой фаэтон — небольшой подвижный четырехколесный экипаж, запряженный гнедой кобылой. «Отбыл он в очень большой спешке», — рассказывал Холком. Урч и Морган, поднимаясь к дому, встретили Кента около восьми утра на повороте в Троубридж. Морган сообщил при этом Сэмюелу, что тому достаточно доехать до Саутуика, находящегося на расстоянии не более мили, а оттуда уж местная полиция пошлет сообщение в город. Но Кент только покачал головой, заверив, что он сам проделает все пять миль до Троубриджа. А Урча и Моргана он попросил заняться вместе с другими поисками сына.

У городской заставы на въезде в Саутуик Сэмюел остановил экипаж и, оплачивая пошлину (четыре пенни), спросил у привратницы — ее звали Энн Холл, — как проехать в местный полицейский участок.

— У меня похитили сына, в одеяло завернули и унесли, — пояснил он.

— И когда же это произошло? — осведомилась миссис Холл.

— Сегодня утром.

Она объяснила ему, как проехать на Саутуик-стрит, где Сэмюел дал полпенни какому-то парнишке, чтобы тот проводил его к дому констебля Генри Херитиджа. Дверь открыла Энн Херитидж. Муж еще в постели, сообщила она посетителю.

— Его необходимо немедленно разбудить, — бросил Сэмюел, не выходя из экипажа. — Сегодня ночью у меня похитили сына… это маленький мальчик… Ему всего три года и десять месяцев… завернули в одеяло… Я еду в Троубридж, к Фоли.

Миссис Херитидж спросила его имя и адрес.

— Кент. Дом на Роуд-Хилл.

Дойдя до дома на Роуд-Хилл, констебль Урч и окружной констебль Морган увидели на кухне Сару Кокс и спросили ее, каким образом ребенка могли вынести из дома. Она провела их в гостиную и указала на открытое окно. Элизабет Гаф, в свою очередь, пригласила их в детскую. Когда она встряхнула белье на кроватке Сэвила, Морган заметил «отпечатавшиеся на простыне и подушке очертания». Няня рассказала констеблям, что когда она восемь месяцев назад поступила на эту работу, ее предшественница поведала ей о том, что мать мальчика иногда забирает его к себе на ночь. «А кроме ребенка, из детской что-нибудь пропало?» — осведомился Морган. По его словам, няня, немного поколебавшись, ответила, что не хватает одеяла.

Урч и Морган попросили провести их к погребу, но он оказался заперт. Ключ был у одной из старших дочерей мистера Кента, но полицейским не хотелось привлекать членов семьи к своим розыскам. Они вернулись в гостиную, намереваясь поискать «следы ног» — Урч называл их «отпечатками»: криминалистика как наука только зарождалась, и терминология еще не сформировалась. Вскоре Элизабет Гаф обнаружила на белом половике из грубой шерсти, лежащем у окна на ковре, отпечатки двух больших, подбитых гвоздями подошв. Однако быстро выяснилось, что их оставил констебль Урч.

Миссис Кент послала свою падчерицу Констанс к преподобному отцу Пикоку с просьбой прибыть на Роуд-Хилл. Вместе с женой, двумя дочерьми, двумя сыновьями и пятью слугами Эдвард Пикок проживал неподалеку от церкви Иисуса Христа — в трехэтажном приходском доме готического стиля. С Сэмюелом они дружили, а жилище священника к тому же располагалось всего в нескольких минутах ходьбы от дома Кентов. Викарий согласился принять участие в поисках.

Сапожник Уильям Натт, живший со своими шестью детьми в одной из развалюх рядом с хозяйским домом, работал у себя в мастерской, когда до него долетели слова хозяина постоялого двора Джозефа Гринхилла: тот рассказывал кому-то об исчезновении Сэвила. Натт поспешил в дом. «Я сам отец, — говорил он, — и просто должен был узнать побольше о том, что случилось». По определению репортера газеты «Вестерн дейли пресс», у Натта была «странная внешность»: «тощий, костлявый мужчина с лицом землистого цвета и повязкой на глазу; таких называют „недотепами“; к тому же у него есть привычка скрещивать на груди свои исхудалые руки; при этом кисти их бессильно свисали вниз». Прямо у ворот Натт столкнулся с местным фермером Томасом Бенгером, гнавшим коров. Бенгер предложил Натту объединить усилия, но Натту не хотелось заходить без разрешения на чужую территорию, о чем он и сказал Бенгеру, добавив, что ему не по душе самовольничать на хозяйской земле. Бенгер, наслышанный о том, что Сэмюел Кент обещал Урчу и Моргану десять фунтов, если те отыщут мальчика, уверил, что никто не будет особенно возражать, если они примут участие в поисках.

Продираясь сквозь густой кустарник, примыкающий к подъездной дороге, ведущей к парадному входу в дом, Натт заметил, обращаясь к Бенгеру, что, если ребенок не нашелся живым, они могут обнаружить труп. Как раз в этот момент он шагнул вправо и наткнулся на дворовый туалет для слуг. Бенгер следовал за ним. Они заглянули внутрь: на полу застыла лужица спекшейся крови.

— Ну вот, Уильям, — сказал Бенгер, — вот что нам суждено было увидеть.

— О Господи, — откликнулся Натт. — Как раз то, о чем я только что говорил.

— А ну-ка, Уильям, принеси чем посветить.

Натт направился к черному ходу дома и коридором прошел на судомойню. Тут была Мэри Холком, мать садовника. Два раза в неделю она занималась у Кентов всякой черной работой. Натт попросил дать ему свечу.

— О Господи, Уильям, что случилось? — испуганно посмотрела на него Мэри.

— Успокойся, — сказал он. — Мне просто ненадолго нужна свеча, получше разглядеть кое-что требуется.

После ухода Натта Бенгер приподнял крышку сиденья с отхожего места и принялся всматриваться, надеясь, что глаза его, привыкнув к темноте, что-нибудь увидят. «Не отрывая взгляда от одного и того же места, я понял, что постепенно вижу лучше, вот и заметил внизу что-то похожее на одежду. Я опустил руку и вытащил одеяло». Оно было пропитано кровью. А в двух футах под сиденьем, на щитке, частично закрывавшем сливную яму, было видно тело мальчика. Сэвил лежал на боку со слегка подвернутой ногой и откинутой в сторону рукой.

— Иди сюда, — окликнул он Натта. — Боже мой, это же он.

Глава 2 РАСТЕРЯННОСТЬ И УЖАС

30 июня — 1 июля

У мальчика, которого Томас Бенгер поднял из ямы, голова запрокинулась и на шее обнаружился свежий разрез.

«Головка у малыша еле держалась», — объяснил Уильям Натт на судебном заседании, рассказывая о событиях того дня.

«Его горло было перерезано», — подтвердил Бенгер, — и все лицо забрызгано кровью… у рта и под глазами залегли легкие тени, но вообще-то он выглядел вполне умиротворенным. Глазки были закрыты. «Выглядел умиротворенным» в данном случае означает «выглядел успокоенным».

Натт расстелил одеяло на полу «скворечника», и Бенгер положил на него ребенка. Они завернули труп, и Бенгер, который был сильнее, взял его на руки и понес в дом. Урч и Морган видели, как он пересекает двор. Фермер прошел на кухню.

Тело Сэвила, уже застывшее, положили на стол у окна; наверху, в детской, простыня и подушка на кроватке мальчика еще сохраняли очертания его фигуры и головы. Появились старшие сестры — Мэри-Энн и Элизабет; на руках у последней была малышка Эвелин.

«Слов не найти, чтобы описать их ужас и изумление, — говорил Натт. — Мне показалось, что их ноги не держат; я поддержал обеих и вывел в коридор».

Няня тоже была на кухне. «Я сказал ей, — продолжал Натт, — что она, должно быть, спала как мертвая, если не слышала, как мальчика уносят из комнаты. Она ответила — вернее, огрызнулась, — что я, дескать, ничего не смыслю в таких делах». Элизабет Гаф призналась, что только сейчас, увидев тело Сэвила, завернутое в одеяло, осознала, что именно им она укрывала его, укладывая спать накануне. В то же время констебли Урч и Джеймс Морган, а также миссис Кент утверждали, что няня упоминала об исчезновении одеяла еще до того, как тело было обнаружено. Ее противоречивые показания в том, что касается одеяла, в дальнейшем заставят следствие включить ее в круг подозреваемых.

Слуг и все увеличивающееся скопление деревенского люда во дворе направили на поиски следов убийцы и орудия преступления. Дэниел Оливер обратил внимание Урча на отпечатки ног на лужайке под окном гостиной: «Кто-то здесь явно был». Но Эллоувей сказал, что это его следы: накануне вечером он провозил здесь тачку.

У двери в туалет Эллоувей обнаружил клочок газеты со следами крови: пяти-шестидюймовый прямоугольник был сложен и еще не просох. Могло показаться, что им вытирали лезвие ножа или бритву. В отличие от названия газеты дату выпуска — 9 июня — можно было разглядеть. «Не выбрасывай эту штуковину, — посоветовал Эллоувею фермер Эдвард Уэст, — она может помочь разобраться в деле». Эллоувей отдал бумажку мяснику и по совместительству окружному констеблю Эдварду Миллету, осматривавшему клозет. По его подсчетам выходило, что крови на полу наберется на две столовые ложки, и еще около литра впиталось в одеяло. Уэст утверждал, что пятно засохшей крови на полу было «величиной примерно с мужскую ладонь».

Наверху Элизабет Гаф причесывала миссис Кент. Раньше она была камеристкой и на новом месте совмещала уход за детьми с прежними обязанностями. Сэмюел распорядился, чтобы с женой не заговаривали о мальчике, и няня ни слова не сказала хозяйке о том, что ребенка нашли мертвым, но когда миссис Кент спросила, где же все-таки ее сын, она ответила: «О, мэм, это месть».

Едва в доме появился преподобный Пикок, как ему сообщили, что Сэвила нашли, и показали тело. Он тут же запряг лошадь и отправился следом за Сэмюелом. У заставы на въезде в Саутуик он остановился.

— Слышали, преподобный, что случилось на Роуд-Хилл? — спросила Энн Холл.

— Мальчик нашелся.

— Где же? — полюбопытствовала привратница.

— В саду.

О том, что нашелся он мертвым, Пикок умолчал.

Вскоре он догнал Кента.

«Боюсь, у меня дурные новости, — заговорил он. — Мальчика нашли убитым».

Сэмюел Кент развернул экипаж в обратный путь.

«Дорога много времени не заняла, — рассказывал он. — Ехали так быстро, как только могли».

На заставе Энн Холл спросила:

— Так что, сэр, мальчик нашелся?

— Да — убитым, — на ходу бросил Кент.

Отец уехал, и за домашним доктором Джошуа Парсонсом пришлось идти Уильяму Кенту. Подросток стремительно зашагал по узкой тропинке, ведущей в деревню. Доктор был у себя дома на Гус-стрит. Уильям сообщил ему, что Сэвила нашли в туалете с перерезанным горлом. Парсонс немедленно направился на Роуд-Хилл, взяв с собой в экипаж Уильяма.

«Когда мы приехали, — вспоминал доктор, — молодой мистер Уильям провел меня через черный ход — ведь он не знал, известно ли о случившемся матери. Так я оказался в библиотеке».

Сэмюел уже вернулся. Он поздоровался с Парсонсом и протянул ему ключ от прачечной, расположенной напротив кухни, — туда перенесли тело мальчика.

«Вошел я один, — вспоминал доктор. — Труп уже полностью окоченел, из чего следовало, что мальчика убили по меньшей мере пять часов назад, то есть до трех утра. Одеяло и ночная сорочка были покрыты пятнами крови и грязью». Под «грязью» доктор Парсонс подразумевал экскременты. «Горло перерезано слева направо до шейного отдела позвоночника каким-то острым инструментом; рассечены все сухожилия, кровеносные сосуды, нервы, дыхательные пути». Парсонс также отметил, что, по-видимому, тем же предметом был нанесен удар и по телу: он рассек одежду и задел ребро, но крови пролилось немного.

«Губы у ребенка почернели, язык прикушен, — продолжал доктор Парсонс. — Но, на мой взгляд, чернота эта — результат удара, нанесенного мальчику еще при жизни».

Миссис Кент сидела внизу за завтраком, когда вошел муж и объявил, что их ребенок мертв.

— Это дело рук кого-то из домашних, — сказала она.

Эти слова услышала Сара Кокс.

— Это не я, — воскликнула она, — я не делала этого!

В девять часов Сара Керслейк, как обычно, погасила кухонную плиту.

Суперинтендант Фоли прибыл из Троубриджа на Роуд-Хилл где-то между девятью и десятью утра. Его проводили в библиотеку, затем на кухню. Сара Кокс показала ему окно в гостиной, Элизабет Гаф — пустую кроватку в детской. По словам полицейского, она утверждала, будто отсутствие одеяла заметила, только когда принесли завернутое в него тело Сэвила. Далее он спросил Сэмюела Кента, известно ли ему было о пропаже одеяла до отъезда в Троубридж. «Разумеется, нет», — ответил тот. Таким образом, либо Фоли подводит память («Со мной такое случается», — признался он), либо Сэмюел лжет. В лучшем случае он что-то сильно путает — ведь и его жена, и Энн Холл, и жена констебля Херитиджа в один голос уверяют, что, напротив, о пропаже одеяла он знал еще до отъезда в Троубридж; впрочем, он и сам этого не отрицает, отвечая на вопросы других людей.

В сопровождении Парсонса, закончившего предварительный осмотр трупа, Фоли обошел дом. Они обследовали гардероб всех обитателей дома, включая ночной халат, оставленный на кровати Констанс. По свидетельству Парсонса, «на нем не было никаких пятен. Все чисто». Кроватка Сэвила была, по его же словам, «застлана чрезвычайно аккуратно — похоже, опытной рукой». В кухне доктор осмотрел через микроскоп ножи и не обнаружил на них никаких следов крови. Впрочем, в любом случае, по его мнению, ни одним из них нельзя причинить зафиксированных увечий.

Джон Фоли прошел в прачечную, чтобы осмотреть тело мальчика. Сопровождал его только что прибывший Генри Херитидж, тот самый констебль, которого Кент поднял с кровати в Саутуике. Затем они осмотрели туалет, где было найдено тело Сэвила. Заглянув в яму, Фоли, как ему показалось, разглядел на дне «что-то похожее на кусок материи». Он велел принести какой-нибудь крюк, прикрепил его к палке и извлек фланелевую тряпицу размером примерно двенадцать квадратных дюймов, с краями аккуратно скрепленными узкой лентой. Поначалу Фоли показалось, что это часть приталенного мужского пальто, но потом стало ясно, что это женская «фланелька», то есть мягкая прокладка, прикрепляемая изнутри к корсету, чтобы защитить грудь. Штрипки вроде были отрезаны, а сама фланелька пропитана густеющей кровью. «На ней были пятна крови, судя по всему, недавние, — пояснил Фоли. — Она еще даже не до конца засохла… Кровь пропитала всю поверхность, но, похоже, капли падали так медленно, что свертывались налету».

Чуть позже из Троубриджа подъехали с предложением своих услуг два специалиста — друзья Сэмюела Кента: врач Джозеф Степлтон и присяжный поверенный Роуленд Родуэй. Степлтон, проживавший в самом центре Троубриджа с женой и братом, обслуживал рабочих фабрик, инспектируемых Кентом. Он определял, позволяет ли состояние здоровья тех или иных работников, особенно детей, трудиться на производстве, и вел учет производственным травмам (через год Степлтон опубликовал первую книгу, посвященную убийству в доме на Роуд-Хилл, ставшую основным источником множества публикаций на эту тему). Что касается Родуэя, то это был вдовец, живший с сыном двадцати одного года. Он говорил, что застал Сэмюела «в состоянии горя и ужаса… подавленности и одновременно возбужденности»; по его словам, он предложил сразу же, «пока не исчезли или не были стерты следы преступления», телеграфировать в Лондон с просьбой прислать детектива. Но суперинтендант Фоли был против — по его словам, это могло породить лишь проблемы; вместо этого он послал в Троубридж за женщиной, которой надлежало провести обыск прислуги женского пола. Как отмечает Родуэй, «ему, кажется, было неловко вмешиваться в домашние дела, не говоря уж о мерах, которые приходится принимать в связи с расследованием дела». Сэмюел просил Родуэя передать Фоли, чтобы тот «делал свое дело и не чувствовал ни малейшего стеснения».

Фоли надел очки, опустился на колени, уперся руками в пол и, по собственному же описанию, «тщательнейшим образом обследовал каждый участок» пространства между парадным и черным ходом. «Я осмотрел все столбы и подпорки, лестницы, коридоры, подъездную дорогу, ступеньки, каждую травинку, каждую ворсинку на ковре в холле обнюхал — ничего».

В полдень Фоли в присутствии Степлтона и Родуэя допросил в столовой Элизабет Гаф. По словам Степлтона, она выглядела усталой, но ответы ее были ясными и последовательными. И вообще она производила впечатление «весьма разумной женщины». Родуэю тоже показалось, что на вопросы она отвечала «откровенно и обстоятельно, без малейшего смущения». На вопрос Фоли, кто, с ее точки зрения, мог убить Сэвила, она заявила, что понятия не имеет.

Сэмюел Кент спросил Родуэя, согласится ли тот представлять его интересы на дознании и следствии. Адвокат ответил, что это не самая удачная идея, ибо может возникнуть впечатление, будто Сэмюел сам является подозреваемым. Впоследствии Сэмюел утверждал, что обратиться к Родуэю его заставили не столько собственные интересы, сколько желание выгородить Уильяма: «Мало ли что могло обнаружиться — вдруг возникло бы подозрение, что это Уильям убил Сэвила».

Призвав на помощь еще двух-трех деревенских жителей, Бенгер очистил десятифутовую выгребную яму. Когда вода в ней опустилась до уровня шести — восьми дюймов, они тщательно ощупали дно, но ничего не нашли. Фрикер сказал, что надо бы проверить трубы, и пошел на кухню за свечой. Там он встретил Элизабет Гаф, спросившую, зачем ему свеча.

— Проверить бак, — пояснил водопроводчик.

— Да ничего там нет, — бросила она.

Позднее в доме появились другие полицейские, и среди них Элиза Дэлимор, в служебные обязанности которой входило проведение личного досмотра подозреваемых (женщин). Она была замужем за Уильямом — одним из констеблей, уже работающих по данному делу. Элиза Дэлимор отвела Элизабет Гаф в детскую.

— Что вам от меня нужно? — спросила няня.

— Вам следует раздеться.

— И не подумаю.

Миссис Дэлимор заявила, что ей придется это сделать, и провела Элизабет в гардеробную по соседству.

— Ну что, милочка, — осведомилась миссис Дэлимор, пока Элизабет раздевалась, — страшная история, а?

— Да уж куда страшнее.

— И что вы по этому поводу думаете?

Няня еще раз рассказала, как, проснувшись в пять утра, увидела, что Сэвила нет на месте. «Я решила, что он у матери, обычно он перебирается к ней по утрам». И, по словам миссис Дэлимор, добавила: «Это все из-за ревности. Малыш идет к маме и все ей рассказывает».

— Да кто же за это будет убивать ребенка? — заметила миссис Дэлимор. Тем не менее отзыв няни о Сэвиле как о доносчике стал для многих ключом к раскрытию преступления.

Элиза Дэлимор и Элизабет Гаф спустились на кухню.

— Это страшное несчастье, — заключила Элиза, — и, по-моему, несут за него ответственность все домашние.

Увидев Фрикера входящего в кухню с кем-то из подручных, няня спросила:

— Ну что, отыскали что-нибудь?

— Нет.

— А что я говорила?

Этот обмен репликами с водопроводчиком до и после осмотра трубы был впоследствии воспринят как указание на то, что об убийстве ей известно больше, чем она говорит.

Миссис Дэлимор провела личный досмотр всех служанок в доме, но членов семьи, следуя указаниям Фоли, оставила в покое. А вот гардероб их не оставила без внимания. И, обнаружив на ночной сорочке старшей из дочерей, Мэри-Энн, пятна крови, отправила находку в полицию. Там ее показали Парсонсу, объяснившему происхождение пятен «естественными причинами». Степлтон подтвердил, что кровь менструальная. Тем не менее сорочка была передана на сохранение миссис Дэлимор.

Около четырех пополудни Урч попросил двух деревенских женщин — Мэри Холком и Анну Силкокс — обмыть тело мальчика и подготовить к погребению. Мэри как раз мыла пол на кухне, когда Натт и Бенгер обнаружили труп. Анна была вдовой, некогда исполнявшей обязанности «приходящей няни»: ухаживала за матерью и младенцем в первые недели после родов. Анна жила с внуком — плотником — совсем рядом с домом на Роуд-Хилл. «Сделайте для этого бедняги все как полагается», — наказал женщинам Парсонс.

Около пяти, когда Парсонс и Сэмюел Кент беседовали в библиотеке, прибыл посыльный. Из доставленного предписания следовало, что полиция настаивает на вскрытии тела. Коронер, получив сообщение об убийстве ребенка, назначил эту процедуру на понедельник. Получив согласие Сэмюела, Парсонс попросил Степлтона принять в ней участие.

Увидев тело, Степлтон обратил внимание на «умиротворенное выражение» лица мальчика: «В предсмертной судороге его верхняя губа немного втянулась и затвердела над верхними зубами». При исследовании желудка обнаружили остатки ужина, в том числе рис. Дабы убедиться, что Сэвил не был отравлен, Парсонс постарался определить, не пахнет ли тинктурой опия или каким-либо иным ядом, но не обнаружил ничего подозрительного. Удар в грудь, оставивший рану шириной чуть более дюйма, повредил диафрагму и задел верхнюю часть желудка. «Для того чтобы нанести такой удар, тем более через одежду, требуется немалая сила», — отметил доктор Парсонс, добавив при этом, что мальчик был «превосходно развит» для своего возраста. Принимая во внимание характер ранения и наличие рваной дыры на одежде, Парсонс пришел к выводу, что орудие убийства имело форму кинжала. «Бритвой такой удар нанести невозможно, — заявил он. — Полагаю, это скорее всего был длинный и острый нож с широким лезвием из закаленной стали». Раньше он считал, что смерть наступила из-за того, что мальчику перерезали горло.

В результате вскрытия обнаружилось два необычных обстоятельства. Во-первых, удивление вызвали «темные полосы вокруг рта». Парсонс сразу же отметил, что, «как правило, на трупах ничего подобного не бывает; впечатление такое, будто к лицу крепко прижимали некий предмет». Он предположил, что это было одеяло либо просто ладонь, посредством которых пытались заглушить плач ребенка.

Во-вторых, загадкой являлось отсутствие крови. «Если горло жертвы было перерезано в туалете, — писал в своем отчете Парсонс, — крови должно было быть гораздо больше, она с пульсирующим напором выбрасывалась бы из артериальных сосудов, забрызгивая все стены». В то же время крови не осталось и в организме — во внутренностях и следа ее не было.

Вернувшись в библиотеку, врачи застали Сэмюела Кента в слезах. Степлтон пытался его успокоить, повторяя, что Сэвил умер сразу, не мучился. «Ребенок страдал гораздо меньше, чем предстоит выстрадать вам», — подтвердил Парсонс.

Суперинтендант Фоли осмотрел тело в прачечной. Ближе к вечеру, свидетельствовал он, туда зашла Элизабет Гаф и поцеловала руку своего несчастного воспитанника. Перед тем как отправиться домой, суперинтендант попросил чего-нибудь поесть и выпить: «У меня с утра во рту и крошки не было, и губы пересохли». Сэмюел налил ему портвейна, разбавленного водой.

Жизнь в доме продолжалась. Холком принялся подстригать траву на лужайке, на сей раз с помощью газонокосилки. Горничная и кухарка приготовили постели. Сара Кокс, как обычно по субботам, взяла в комнате Констанс ночную рубашку, чтобы просушить ее перед кухонной плитой. По ее словам, белье Констанс «из очень грубой ткани» легко можно было отличить от вещей ее сестер. На ее ночной рубахе была обычная оборка, в то время как у Мэри-Энн — кружево, а у Элизабет — вышивка.

В субботу старшие дочери ночевали порознь: Элизабет легла с мачехой — отец «оставался на ногах до утра», — а Констанс — «за компанию» — с Мэри-Энн. Элизабет Гаф, уложив миссис Кент и Мэри-Амалию, поднялась наверх, в комнату горничной и кухарки, где и заночевала. Эвелин скорее всего перевезли в коляске из опустевшей детской в родительскую спальню. И только Уильям ночевал один.

Весь следующий день Фоли находился при теле мальчика. Зашли попрощаться все сестры Кент, за ними — Элизабет Гаф. Потом она рассказывала миссис Кент, что поцеловала «бедное дитя». Согласно одному из показаний, миссис Кент говорила, что Элизабет «выглядела очень расстроенной и плакала»; согласно же другому — о слезах речи не было, хотя, верно, по словам миссис Кент, та «часто говорила о мальчике с состраданием и любовью». Поцелуи и слезы подозреваемых женщин вызвали особо пристальный интерес со стороны следствия — их можно было истолковать как признак невиновности.

В воскресенье Констанс ночевала одна. Уильям заперся изнутри — «из страха».

Глава 3 БОГ ВСЕ ВИДИТ

2–14 июля

В понедельник, 2 июля 1860 года, после долгого периода ветров и дождей погода переменилась. «Хоть какая-то надежда на лето появилась», — писала «Бристоль дейли пост». В десять утра коронер графства Уилтшир Джордж Сильвестр, проживавший в Троубридже, открыл судебное следствие по делу об убийстве Сэвила Кента. Как обычно в таких случаях, оно началось в самом большом в селении трактире — «Красный лев». Это длинное приземистое каменное здание с широкими входными дверями располагалось на откосе, в самом центре селения, при пересечении Аппер-стрит и Лоуер-стрит. Тесно застроенные старыми домами, обе тянулись наверх, в сторону Роуд-Хилл, вершина которого находилась в полумиле от трактира.

В состав присяжных входили хозяин трактира, мясник, два фермера, сапожник, каменщик, мельник и местный регистратор рождений и смертей. Большинство из них проживали на Аппер-стрит или Лоуер-стрит. Старшиной присяжных был избран преподобный Пикок. Несмотря на все свои опасения, Роуленд Родуэй согласился-таки представлять на слушаниях интересы Сэмюела Кента.

Ведомые коронером присяжные проследовали в дом на Роуд-Хилл, чтобы осмотреть тело мальчика, все еще остававшееся в прачечной. Дверь им открыл суперинтендант Фоли. «Рваные зияющие раны, — писала „Бат кроникл“, — придавали трупу прелестного мальчугана устрашающий вид, но лицо его сохраняло безмятежное, невинное выражение». Осмотрели присяжные и гостиную, детскую, хозяйскую спальню, туалет во дворе и прилегающую к дому территорию. Провожая их полтора часа спустя к месту заседания, Фоли спросил у коронера, кто из домашних потребуется в качестве свидетелей. Оказалось, что нужна только горничная, запиравшая окна, и еще няня, которая была в комнате с мальчиком, когда его похитили.

Сара Кокс и Элизабет Гаф направились в «Красный лев» вместе. Горничная разложила недельную стирку по двум большим корзинам, оставив их в чулане для прачки — Эстер Олли. Около полудня миссис Олли и ее дочь Марта зашли за корзинами и отнесли к себе в дом. Взяли они и составленный Мэри-Энн список белья, предназначенного для стирки (испачканная ночная рубаха Мэри-Энн, которую забрала жена полицейского Элиза Дэлимор, была ей возвращена в то же утро).

Сразу по возвращении домой — каких-то пять минут спустя — миссис Олли и все три ее дочери (одна из них была замужем за Уильямом Наттом) принялись разбирать корзины. «Обычно сразу мы этого не делаем», — говорила впоследствии миссис Олли. Объяснение же того, почему на сей раз она отступила от заведенного порядка, звучало странновато: «До нас донеслись слухи, что куда-то пропала ночная рубашка». Действительно выяснилось, что ни в одной из корзин ее нет, хотя в списке она значилась.

В трактире набилось столько зевак, что коронер решил перенести слушания в Темперенс-Холл, что в пяти минутах ходьбы по Лоуер-стрит в сторону Роуд-Хилл. Но и в нем «было не продохнуть», писала «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер». Фоли передал присяжным ночную рубашку Сэвила и его одеяло.

Первыми давали показания Сара Кокс и Элизабет Гаф. Горничная рассказала, как она заперла дом в пятницу вечером, а наутро обнаружила, что окно в гостиной открыто. Няня, в свою очередь, во всех подробностях поведала, как вечером она укладывала Сэвила спать, а утром обнаружила, что в детской его нет. Она охарактеризовала его как веселого, жизнерадостного и спокойного мальчика.

Следующими коронер вызвал Томаса Бенгера, первым обнаружившего тело, и мясника Стивена Миллета, представившего найденный им на месте преступления обрывок газеты с пятнами крови. Наличие крови в туалете он прокомментировал следующим образом: «Я мясник и знаю, сколько крови выливается из животных, когда их закалывают». По его подсчетам, крови на полу набралось не многим более полулитра.

«По-моему, — продолжал Миллет, — мальчику подняли ноги, опустили голову и в таком положении перерезали горло». Зал дружно охнул.

От какой именно газеты оторвали окровавленный клочок бумаги, никто так установить и не смог. Один журналист неуверенно предположил, что это «Морнинг стар». Сара Кокс и Элизабет Гаф засвидетельствовали, что такой газеты в доме не было: мистер Кент подписывался на «Таймс», «Фрум таймс» и «Сивилл сервис газетт». Из этого могло следовать лишь то, что на месте преступления находился посторонний.

Следующим свидетелем выступал Джошуа Парсонс. Он изложил обстоятельства своего вызова в дом на Роуд-Хилл, а также выводы и результаты вскрытия тела: Сэвил был убит не позднее трех часов утра; горло его было перерезано, нанесен удар в грудь; имеются также признаки удушения. Теоретически кровь должна была «течь ручьем» и вылилось бы примерно полтора литра; обнаружено было гораздо меньше.

После допроса Парсонса коронер намеревался было закрыть заседание, однако преподобный Пикок, как старшина присяжных, заявил, что его коллеги хотели бы выслушать Констанс и Уильяма Кент. Лично он против, так как, с его точки зрения, членов семьи следует оставить в покое, но другие занимают иную позицию, и его обязанность озвучить их желание. Некоторые присяжные настаивали на тотальном допросе: «Пусть все дадут показания; никому никаких поблажек; нам нужна полная картина». Местные жители, по словам Степлтона, заподозрили коронера в подыгрывании семейству Кент — «для богатых один закон, для бедных — другой». Коронер неохотно согласился допросить Констанс и Уильяма, но только при условии, что допрос состоится у них дома, так чтобы «не было задето достоинство детей». Он был возмущен тем, что о них «во всеуслышание говорят как о гнусных убийцах». Присяжные вновь направились в дом на Роуд-Хилл.

Допросы, проводившиеся на кухне, были непродолжительны — по три-четыре минуты каждый.

— О том, что он умер, я узнала только после того, как было найдено тело, — показала Констанс. — Об убийстве мне сказать нечего… К мальчику все были очень добры.

Отвечая на вопрос, что она думает об Элизабет Гаф, Констанс сказала:

— Заботливая уравновешенная няня, обязанности свои выполняет наилучшим образом.

Как писала «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», показания свои Констанс давала «негромким, но внятным голосом, не обнаруживая каких-либо особых чувств и не поднимая головы».

Уильям, по существу, сказал то же самое, только более эмоционально:

— О случившемся я узнал только утром. К сожалению. Сэвила все у нас обожали. Няня всегда мне казалась очень доброй и спокойной женщиной. О самом убийстве мне сказать нечего.

Уильям давал свои показании охотнее, чем сестра, изъяснялся «четко и решительно, не сводя глаз с коронера». По сравнению с ним Констанс казалась замкнутой и немногословной.

По возвращении в Темперенс-Холл коронер разъяснил присяжным, что их дело не искать убийцу, но выяснить, как именно Сэвил встретил смерть. Все они с видимой неохотой поставили подписи под документом, возлагающим вину за убийство «на неизвестного или неизвестных». «Неизвестный-то неизвестный, — промолвил один из присяжных, — да есть у меня одно сильное подозрение, от которого никак не отделаться». «У меня тоже», — подхватил другой. «И у меня», — присоединился к ним третий. Сапожник встал и заявил, что большинство его коллег считают, что убийство совершил кто-то из обитателей дома на Роуд-Хилл. И обвинил Парсонса, преподобного Пикока и коронера в стремлении замять дело.

Коронер пропустил упрек мимо ушей, успокоив присяжных тем, что «хотя происшедшего не видел никто из людей, Высший судия все видел и все знает». В три тридцать он закрыл слушания: «Могу лишь сказать, джентльмены, что с более загадочным и поразительным убийством мне лично сталкиваться не приходилось».

По завершении слушаний Фоли, все время остававшийся в доме, передал ключ от прачечной миссис Силкокс. Она должна была заняться подготовкой тела к погребению. Затем Элизабет Гаф и Сара Кокс, завернув его в «кокон» — саван, отнесли наверх, как велела миссис Кент няне.

Потом мать Сэвила спрашивали, наклонилась ли няня поцеловать покойника, перед тем как закрыть гроб.

«К этому времени Сэвил сделался мало похож на себя живого; не думаю, что она могла заставить себя поцеловать его».

В понедельник вечером Констанс попросила няню переночевать с нею.

На следующее утро, около одиннадцати, Эстер Олли вернула Саре Кокс список белья и получила жалованье — семь или восемь шиллингов. О том, что не хватает ночной рубахи, она не упомянула.

«О пропаже я ничего не сказала, — призналась впоследствии Эстер. — И это, конечно, неправильно. Правда, я куда-то торопилась, но все равно надо было сказать».

В полдень у нее дома появились окружной констебль Джеймс Морган и еще четверо полицейских, желавших задать вопросы относительно нагрудной фланельки. Им надо было знать, видела ли ее Эстер среди белья семейства Кент. «Нет», — ответила она, а когда визитеры поинтересовались, все ли из белья было на месте, утвердительно кивнула: «все по списку».

И вот тут-то, сразу как Морган со спутниками ушли, Эстер послала Марту на Роуд-Хилл сказать Кентам, что одной ночной рубашки не хватает и что от полиции она это утаила. Миссис Кент пригласила в библиотеку Сару Кокс и Мэри-Энн Кент. Те уверяли, что рубашек было три, но Марта Олли клялась, что в корзине оказалось только две.

Марта все рассказала матери, и та около шести вечера сама пошла в дом на Роуд-Хилл.

«Там я увидела миссис Кент, ее падчериц, няню и кухарку; на пороге своей комнаты появился мистер Кент и в неподобающей джентльмену манере заявил, что, если я в течение сорока восьми часов не найду и не принесу рубаху, он получит особый ордер и меня уведут… Он говорил со мной очень грубо».

В пятницу, 6 июля, останки Сэвила были преданы земле. По сообщению «Вестерн дейли пресс», на пути к месту последнего упокоения «едва процессия миновала „тот самый“ туалет, но не дошла еще и до ворот, веревки, на которых несли гроб, с треском порвались, и он упал на землю, и лежал так, пока из дома не принесли новые веревки». Собравшиеся в большом количестве местные жители наблюдали, как катафалк увозит гроб и двух безутешных родственников — Сэмюела и Уильяма (женщины, как правило, на похороны не ходили, хотя траур в этот день надевали).

Похоронная процессия проследовала через Троубридж около половины десятого утра и часа через полтора достигла деревни Ист-Кулстон. Тело мальчика было погребено в семейном склепе, рядом с первой женой Сэмюела. Надпись на могильной плите завершалась такими словами: «Бог все видит, Ему ведомы все тайны сердца». В одной из газет говорилось об «истинном страдании», написанном на лицах отца и сына; другая отмечала, что выказывал его только Сэмюел. Кому-то из друзей пришлось поддерживать его по дороге с кладбища к экипажу.

На похоронах были четверо друзей семьи — три врача и адвокат: Бенджамен Мэллем, крестный Сэмюела, практиковавший во Фруме; Джошуа Парсонс; Джозеф Степлтон и Роуленд Родуэй. Возвращались они в одном экипаже, дорогой говорили об убийстве. Парсонс сообщил остальным, что миссис Кент попросила его удостоверить факт нервного расстройства Констанс.

Ведущую роль в расследовании продолжал играть суперинтендант Фоли, хотя на прошедшей неделе дом на Роуд-Хилл посещали еще несколько старших чинов местной полиции. Они обыскали незанятые помещения, а также несколько нежилых построек на краю лужайки. Полицейские попытались было обследовать дно Фрума, в том месте, где река протекает рядом с домом, но из этого ничего не получилось, так как уровень воды поднялся слишком высоко вследствие половодья, продолжавшегося несколько недель. Однако все эти меры ни на шаг не приблизили следствие к разгадке таинственного убийства, и еще до конца недели судейские из Уилтшира обратились в министерство внутренних дел с просьбой прислать им в помощь детектива из Скотленд-Ярда. Просьба была отклонена. «Теперь, когда полицейские управления сформированы в каждом графстве, — отмечал постоянный заместитель министра Горацио Уоддингтон, — помощь Лондона требуется лишь в исключительных случаях». Тогда местные судебно-административные органы объявили о начале собственного расследования в ближайшие дни.

Поскольку загадка исчезнувшей ночной рубашки так и не разрешилась, миссис Олли отказалась принимать в стирку очередную порцию белья с Роуд-Хилл. Это было 9 июля, в понедельник. В то утро Фоли послал Элизу Дэлимор в дом Кентов с нагрудной фланелькой, найденной им в туалете. «Миссис Дэлимор, — наставлял ее Фоли, — попытайтесь примерить ее обеим девушкам иняне». Пятна на фланельке отмыли, но она насквозь пропахла кровью и грязью.

Дэлимор отвела горничную и кухарку в их комнату, велела раздеться и примерить фланельку. Выяснилось, что она слишком узка для обеих. Следующей на очереди была Элизабет Гаф — она проходила эту процедуру в детской. «Какой в этом смысл? — ворчала она. — Даже если фланелька мне подойдет, отсюда никак не следует, что убийство моих рук дело». Она расстегнула корсет и примерила фланельку. Та подошла.

«Вы правы, — согласилась миссис Дэлимор, — мало ли кому она может прийтись в пору. Мне, например. Но в доме вы одна, кому она подходит».

Трех падчериц миссис Кент было указано не беспокоить.

В тот день, через неделю после начала расследования, пять судебных заседаний графства Уилтшир открыли «исключительно секретное», по определению газеты «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», слушание в Темперенс-Холле. На него были вызваны некоторые обитатели дома на Роуд-Хилл. Миссис Кент заявила им, что, по их мнению, убийство совершил один из своих, тот, кто знает дом и все, что к нему прилегает. «Няню подозревать у меня нет оснований, — добавила она. — Единственное, в чем я могу упрекнуть ее, так это в том, что она не сразу сообщила мне об исчезновении ребенка».

Тем не менее Элизабет Гаф попала под подозрение полицейских, работавших над данным делом. Они исходили из того, что похитить ребенка из детской незаметно для няни практически невозможно. По их мнению, события развивались следующим образом. Сэвил проснулся и увидел в постели Элизабет Гаф мужчину. Чтобы ребенок не закричал, любовники заткнули ему рот и — случайно или намеренно — задушили. Няня ведь сама называла малыша болтунишкой: «Идет к матери и все ей выкладывает». Далее, согласно рассуждениям полицейских, парочка, дабы скрыть истинные причины смерти, нанесла мальчику телесные повреждения. Если любовником был Сэмюел Кент, он вполне мог избавиться от вещественных доказательств по пути в Троубридж. Действовать приходилось в суете и спешке, да еще и смотреть за тем, чтобы никто не заметил, как они сговариваются, — отсюда и нестыковки, и противоречия в показаниях: главным образом в части, касающейся пропажи одеяла. Следовало также принимать в расчет крайне неубедительное объяснение няни, почему она не сразу сообщила хозяйке об исчезновении мальчика.

Во вторник, 10 июля, в восемь вечера судебные инстанции распорядились задержать Элизабет Гаф.

«На момент получения этого сообщения, — информировала „Бат кроникл“, — девушка находилась дома, где остановились и свидетели по делу, причем пребывала в наилучшем расположении духа, непринужденно толкуя о том, как славно она провела бы время на сенокосе, если бы не это „дело“. Она утверждала, что ни в чем не виновата и бояться ей нечего, пусть хоть сотня судей допрашивает».

Но очень скоро ее бравада прошла. «Услышав, что она подлежит временному аресту, девушка без чувств упала на землю». По описанию «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», это был «настоящий припадок», продолжавшийся несколько минут. Когда Элизабет пришла в себя, Фоли посадил ее в полицейскую двуколку и отвез на Столлард-стрит, где помещался полицейский участок Троубриджа. Суперинтендант жил тут же с женой, сыном (помощником адвоката) и служанкой. В другой части здания размещался Уильям с Элизой и тремя детьми; на констебля и «надзирательницу» была возложена обязанность осуществлять наблюдение за арестованной. Элиза и мисс Гаф даже спали в одной кровати.

Во время пребывания в полицейском участке Элизабет Гаф как-то сказала Фоли, что убеждена в невиновности Констанс.

— Так кто же убил мальчика, вы? — спросил Фоли.

— Нет.

В разговоре с другим полицейским няня заметила, что отныне «никогда уж не полюбит детей». Тот спросил почему. Элизабет ответила, что «уже во второй раз с доверяемым ей ребенком что-то случается. На прежнем месте работы, два года назад, ребенок, которого я очень любила, умер».

Распространилась молва, будто она дала признательные показания, назвав Сэмюела убийцей, а себя соучастницей преступления. На неделе циркулировали и другие слухи, причем все они были связаны с Сэмюелом. Так, говорили, что жизнь Сэвила была застрахована, тело первой жены мистера Кента подверглось эксгумации, а самого его видели невдалеке от собственного дома в три часа утра, когда было совершено убийство.

В пятницу Элизабет Гаф снова отвезли на допрос. Судей, отправившихся в дом на Роуд-Хилл, она ожидала у шорника Чарлза Стокса, жившего по соседству с Темперенс-Холлом. Через какое-то время сестра шорника Энн, занимавшаяся пошивкой платьев и корсетов, заметила, что неспроста, наверное, судьи задерживаются: «не иначе нашли что-нибудь». По ее словам, мисс Гаф нервно мерила шагами комнату, проявляла явную тревогу.

— Что-то я скверно себя чувствую, так же как во вторник, — пожаловалась она, явно намекая на случившийся с ней припадок. — Надеюсь, сегодня меня на допрос не вызовут.

— Обхватив себя руками, — продолжала Энн Стоукс, — она поведала, что испытывает какое-то странное ощущение, будто кровь отхлынула с одной стороны на другую. Она также сказала, что давно хотела уйти, и не ушла только из-за миссис Кент. Та непременно хотела, чтобы она осталась еще хоть ненадолго. Элизабет, сделала это ради нее.

Потом, по утверждению Энн, няня заметила, что после убийства у нее появилось несколько седых волос. Она вырвала их, чего раньше никогда не делала, пожаловалась, что никто не знает, каково ей приходится, и если, не дай Бог, случится что-нибудь еще, ей не жить.

Тем временем судьи беседовали в доме на Роуд-Хилл с миссис Кент и Мэри-Энн Кент. В Темперенс-Холл сами они прийти не могли — одна из-за беременности, другая — потому, что, «стоило ей услышать, что на слушаниях ее присутствие необходимо, как у нее сразу начинался сильнейший припадок».

Вернувшись в Темперенс-Холл, судьи вызвали мисс Гаф. У входа вертелись восемь газетных репортеров, но внутрь их не пустили, сославшись на то, что заседание носит закрытый характер. У входа оставили полицейского, поручив ему следить за тем, чтобы никто не приближался в дверям и не пытался подслушивать.

Около семи вечера судьи объявили перерыв в заседании, сказав Элизабет Гаф, что если она гарантирует свое появление в Темперенс-Холле в понедельник, то может провести последние дни недели с отцом и кузеном, приехавшим в тот день из Айлворта — городка неподалеку от Лондона. Элизабет, однако же, возразила, что предпочитает оставаться в полицейском участке Троубриджа. По всей видимости, выпуская ее из-под стражи, судьи заверили Элизабет, что все будет в порядке, ибо, по свидетельству «Бат кроникл», по приезде в городок она выглядела весьма оживленной и «выскочила из двуколки весьма резво».

Во вторник, 10 июля, влиятельная столичная газета «Мор-нинг пост» весьма едко высмеивала в своей редакционной статье жалкие попытки уилтширской полиции установить личность убийцы Сэвила. Действия коронера, проводившего дознание, газета характеризовала как поспешные и односторонние и настаивала на том, чтобы следствие по делу об убийстве ребенка было поручено «лучшему из детективов». Далее в статье говорилось, что от раскрытия тайны дома на Роуд-Хилл зависит безопасность чуть ли не всех домов в Англии. Да, признавала газета, такого рода следствие будет означать нарушение священной неприкосновенности жилища.

Все англичане привыкли особо гордиться тем, что они считают священной неприкосновенность английского дома. Ни солдат, ни полицейский, ни правительственный чиновник — никто не смеет ее нарушать… Если только речь не идет об иностранном подданном, любой обитатель английского дома, будь то особняк или халупа, наделен бесспорным правом зашиты против всяких попыток вторжения извне. Ему никто не указ, за исключением министра внутренних дел, но даже и тот может нарушить традиционную неприкосновенность частного жилища лишь при экстраординарных обстоятельствах, да и то с риском возбуждения по данному поводу парламентского расследования. Именно это врожденное чувство неприкосновенности жилища внушает англичанину уверенность в незыблемости устоев. А это, в свою очередь, превращает хижину на краю болотистой пустоши в замок. Моральный авторитет английского дома в XIX веке выполняет те же функции, что и крепостной ров, башня и подъемный мост выполняли в XIV веке. Уверенные в неколебимости этого уклада, мы ночами ложимся спать, а утром уходим из дома, зная, что вся округа, да нет, вся страна, поднимется, если будет предпринята хоть малейшая попытка посягнуть на то, что столь многочисленные традиции и столь укоренившийся обычай полагают быть священным.

Такого рода чувствами была глубоко пронизана жизнь викторианской Англии. В одно из посещений этой страны доктор Карус, придворный врач короля Саксонии, отмечал, что английский дом воплощает «издавна лелеемый принцип частной жизни, служащий базисом национального характера… Именно он наполняет англичанина горделивым чувством личной независимости, находящим свое выражение в широко известном девизе: „Мой дом — моя крепость“. Американский поэт Ралф Уолдо Эмерсон писал, что из домовитости и произрастает уверенность, позволяющая англичанам удерживать свои позиции в мире. Вся суть их повседневной жизни и державной мощи состоит в том, чтобы защищать независимость и неприкосновенность английского дома».

Далее в статье «Морнинг пост» от 10 июля 1860 года в этой связи говорилось следующее: «При всех этих постоянно провозглашаемых священных правах недавно совершенное преступление по своей таинственности, и крайней жестокости, и количеству версий не имеет аналогов в криминальной хронике страны… безопасность людей и принцип неприкосновенности английского жилища требуют, чтобы это дело не было закрыто до тех пора, пока при свете бесспорной истины не исчезнут последние тени сомнения». Ужас происшедшего заключается в том, что тля проникла в глубь «святилища — домашнего очага», что все замки, засовы, ставни, щеколды оказались совершенно бесполезны. «Тайна лежит внутри дома… Весь домашний круг должен нести коллективную ответственность за это таинственное и ужасное событие. Никому из обитателей дома не следует покидать его, пока тайна не будет раскрыта… Один из членов семьи — или более — наверняка не без вины». На следующий день статья из «Морнинг пост» была перепечатана в «Таймс», а до конца недели — в газетах всей страны. «Пусть будут задействованы лучшие детективы страны», — взывала газета «Сомерсет энд Уилтс джорнэл».

В четверг уилтширский суд вновь обратился к министру внутренних дел с просьбой направить на Роуд-Хилл детектива, и на сей раз она была удовлетворена. В субботу, 14 июля, сэр Джордж Корнуолл Льюис, министр внутренних дел в правительстве лорда Пальмерстона, дал указание комиссару лондонской полиции сэру Ричарду Мейну немедленно направить в Уилтшир «толкового сотрудника». «Послать инспектора Уичера», — вывел Мейн на обороте министерского приказа.

В тот же день детектив-инспектор Джонатан Уичер получил приказ направиться в Уилтшир.

Часть II ДЕТЕКТИВ

Я начал мостить путь к раскрытию тайны — путь темный и извилистый.

Уилки Коллинз. Женщина в белом

Глава 4 ЧЕЛОВЕК-ЗАГАДКА

1 октября 1814 — 15 июля 1860

В то июльское воскресенье 1860 года было еще светло, когда поезд, везший Уичера, пересек западную границу графства Уилтшир. Обычно к этому времени года поля уже перемежаются желтыми пятнами — светло-охристыми колосьями пшеницы или золотистой кукурузой, — но в этом году лето пришло так поздно, что до сих пор они были зелены, как молодая трава.

В двадцать минут седьмого поезд остановился в Троубридже, среди леса фабричных труб и дымоходов. Уичер вышел на узкую платформу железнодорожной станции.^[106] Пройдя кассовый зал и покинув вокзал, он остановился у полицейского участка Джона Фоли на Столлард-стрит, представлявшего собой двухэтажное здание, построенное в 1854 году, когда была учреждена местная полицейская служба. Именно здесь по собственной воле пребывала Элизабет Гаф в ожидании завтрашнего возобновления допроса.

Столетиями в Троубридже занимались производством одежды. В 1848 году сюда пришла железная дорога, что еще более способствовало преуспеянию Троубриджа. Этот город с его одиннадцатью тысячами жителей сделался крупнейшим фабричным центром на юге Англии. По обе стороны от вокзала теснились примерно двадцать ткацких фабрик и красилен. Более тридцати паровых машин обеспечивали их энергией. Именно эти фабрики и инспектировал Сэмюел Кент. Воскресным вечером они пребывали в покое, но утром машины вновь застучат, загрохочут, и в воздух попадет дым, сажа, смрад (моча, собираемая из пивных в резервуары, использовалась для очистки шерсти), а отходы краски снова спустят в реку Бисс.

Уичер взял носильщика и велел нести багаж в гостиницу «Вулпэк» находящуюся на Маркет-плейс, то есть примерно в полумиле от станции. Они пересекли мост через Бисс — небольшой приток Эйвона — и направились к центру города, минуя тесно прилегающие друг к другу дома, выстроенные богатыми торговцами тканями георгианских времен, и переулки с покосившимися лачугами, в которых обитали ткачи. В этом году дела шли неважно. Суровая зима привела к большому падежу овец, шерсти настригли меньше, чем обычно, а конкуренты — владельцы ткацких фабрик на севере Англии — продавали свои муслиновые изделия по низким ценам.

Добравшись до гостиницы, находившейся на углу Ред-Хот-лейн, Уичер заплатил носильщику шесть пенсов и вошел внутрь. Это было небольшое уютное здание. Номера здесь стоили шиллинг шесть пенсов в сутки. В баре был широкий выбор напитков — вино, сидр, домашний эль ну и кое-что покрепче. Весьма вероятно, Уичер что-нибудь заказал: в разговоре с Диккенсом он как-то обмолвился, что накануне серьезного дела «ничто так не взбадривает, как глоток бренди с водой».

Джонатан Уичер родился 1 октября 1814 года в Камбервелле, что в трех милях к югу от Лондона. Отец его был деревенским садовником, выращивавшим на продажу вишню, салат и розы. Помимо того, он, вполне возможно, ухаживал за газонами и клумбами на участках местных богачей — в Камбервелле было немало роскошных вилл и коттеджей, где в тиши и уюте негоцианты находили отдохновение от городской суматохи и духоты.

В день крестин Джонатана — 23 октября — викарий церкви прихода Сент-Джайлз крестил также детей сапожника, столяра, кучера, разнорабочего и еще одного садовника. По одной из многочисленных версий истории его жизни, Джонатан является сыном Ричарда и Ребекки Уичер. В детстве его называли Джеком. У него была старшая сестра, Элиза, и по меньшей мере один старший брат — Джеймс. Еще одна сестра, Сара, родилась в августе 1819 года, когда ему было почти пять лет. То лето запомнилось обилием камбервелльских красавиц — крупных, с бордовыми бархатистыми крыльями бабочек, впервые замеченных в этих краях в 1748 году.

В середине тридцатых годов XIX века Джек Уичер все еще проживал в Камбервелле, скорее всего в Провиденс-роу, небольшом бедняцком квартале. Домишки стояли на Уиндэм-роуд, неподалеку от фабрики, дворами примыкая к садовым участкам, но район был и впрямь нищенским, известным, как говорилось в отчете, подготовленном местной школой, «в равной степени своей неприглядностью и царящим в нем невежеством». Здесь постоянно шныряли всякие сомнительные типы — лоточники, торговцы овощами, трубочисты, а то и просто самый настоящий сброд.^[107]

Когда в конце лета 1837 года Джек Уичер подал заявление о приеме на службу в городскую полицию Лондона, ему было почти двадцать три года и роста в нем было как раз пять футов восемь дюймов — предельно юный возраст и предельно низкий рост для соискателей. Испытания на грамотность и физическую подготовку он прошел, а за его добропорядочность поручились два «уважаемых квартиросъемщика» из их прихода. Как и большинство новобранцев до поступления в полицию, он занимался всякого рода поденным трудом.

18 сентября Уичеру был присвоен чин констебля. Его недельное жалованье — один фунт — лишь немногим превышало прежний заработок, но будущее теперь выглядело несколько более надежным.

Лондонской городской полиции, первой подобного рода службе в стране, было к тому времени восемь лет. Лондон чрезвычайно разросся, а жизнь в нем была настолько стремительна и загадочна, что это просто не поддавалось осмыслению. И вот в 1829 году столичные жители, пусть и неохотно, признали необходимость создания некоего подразделения, способного обеспечивать порядок на улицах. Состояло это подразделение изначально из трех с половиной тысяч полицейских,^[108] и называли их по-разному — «бобби», «пилеры» (по имени основателя полиции сэра Роберта Пила), «копперы»^[109] (ловили бандитов), «душители» (душили свободу), «свиньи» (начиная с XIV века это слово приобретает характер ругательства).^[110]

Уичеру были выданы брюки и длиннополая шинель синего цвета; на ярко начищенных металлических пуговицах красовались корона и слово «ПОЛИЦИЯ». Код его подразделения и личный номер — Е47 («Е» означало, что он приписан к участку Холборн) — были оттиснуты на жестком воротничке; чуть ниже шею охватывал кожаный галстук шириной четыре дюйма — защита от «гаротьеров» (душителей). У шинели имелись глубокие карманы для дубинки и деревянной трещотки. Обмундирование дополнял высокий шлем с отшлифованной тульей и ремешками по бокам. Один сослуживец Уичера так описывал одеяние новобранцев: «Пришлось облачиться в мундир с фалдами, как ласточкин хвост, и в своего рода цилиндр из кроличьей кожи, весом 18 унций (0,45 кг); к этому прилагалась пара кожаных веллингтоновских башмаков и пояс шириной четыре дюйма с огромной медной пряжкой… Никогда в жизни я не ощущал большего дискомфорта». Полицейскому предписывалось носить форму даже во внеслужебное время, чтобы нельзя было обвинить его в том, что он скрывает свою профессию. Лента на запястье означала, что он на дежурстве. Бороду и усы носить запрещалось. Многие отращивали бакенбарды.

В те времена, когда любая одежда в той или иной степени представляла собой униформу, полицейский комплект обладал своими преимуществами. Журналистка Харриет Мартино отмечала, что в таком наряде молодой тщеславный пролетарий «мог расхаживать по улицам более горделиво и привлекая к себе большее внимание», чем «ремесленник в своем фартуке и бумажной треуголке или разнорабочий в бумазее».

Безупречного полицейского отличали невозмутимость, незаметность, отсутствие всяческих эмоций. «Бурный темперамент исключается, — продолжает Мартино. — Не следует также быть тщеславным, иначе можно уступить всякого рода заигрываниям; чрезмерное простодушие вместе с добродушием не поощряется, равно как и неуверенность в поведении и настроении; неприемлемы слабость к спиртному и недостаток ума». Врач и писатель Эндрю Уинтер, в свою очередь, изображает идеального констебля «жестким, хладнокровным, неумолимым человеком, скорее даже не человеком, а государственным органом. Его личность растворяется в нашем представлении в наглухо застегнутой шинели… это машина, передвигающаяся, думающая и говорящая только в рамках заданных ей инструкций… Выглядит полицейский так, будто у него нет… ни надежд, ни страхов».

Уичер проживал еще с шестнадцатью новобранцами в одной из комнат полицейского участка на Хантер-стрит, к югу от вокзала Кингз-Кросс.^[111] От входной двери этого массивного кирпичного здания, недавно предоставленного для нужд полиции, вел длинный темный коридор; здесь имелось четыре камеры, библиотека, буфетная, столовая и комната отдыха. Все полицейские должны были жить в помещении участка и возвращаться не позднее полуночи. При работе в утреннюю смену Уичер вставал еще до шести. При наличии собственного таза и ширмы можно было умываться прямо в общежитии. Завтрак состоял из отбивной котлеты с картофелем и чашки кофе. В шесть утра проходило построение во дворе. При этом один из четырех инспекторов отделения извлекал из кармана свернутый лист бумаги, разворачивал его и зачитывал поступившие из главного управления полиции распоряжения: кому из полицейских выговор, кому поощрение, кому временное отстранение от службы. Инспектор также сообщал о преступлениях, совершенных в самое последнее время, приметы подозреваемых, сведения о пропавших людях и украденных вещах. Проверив, по форме ли все одеты, он подавал команду: «По местам!» Несколько констеблей возвращались в помещение участка — это был резерв, остальных же сержанты разводили по их постам.

За дневную смену констебль покрывал семь с половиной миль со скоростью две с половиной мили в час — в два приема, каждый по четыре часа: например, с шести до десяти утра и с двух до шести дня. Он знакомился с каждым домом на своем участке и прилагал максимум усилий к тому, чтобы очистить улицы от нищих, бродяг, лоточников, пьяниц и проституток. В любой момент его мог проверить сержант или инспектор, а правила были строги: во время дежурства никаких вольностей — ни присесть, ни прислониться к стене; употреблять ругательства запрещается, заигрывать с девушками — тоже. Полицейским предписывалось выказывать людям максимальное уважение — скажем, при обращении к кебменам нельзя употреблять слово «кебби» и уж тем более всячески избегать применения силы. Те же требования следовало соблюдать и во внеслужебное время. Если констебля — не важно, на дежурстве или нет — видели пьяным, то на первый раз ему выносилось предупреждение, если же это повторялось, следовало увольнение со службы. В начале тридцатых годов XIX века из общего состава (трех тысяч полицейских) было уволено пятеро, из них четверо — за пьянство.

Около восьми вечера Уичер ужинал у себя в общежитии — трапеза состояла из бараньей отбивной с картошкой и капустой, а также яблока, запеченного в тесте. В ночную смену он выходил на дежурство примерно в девять с фонарем «бычий глаз», ну и, само собой, с дубинкой и трещоткой. Во время этого обхода он проверял запоры на окнах и дверях, смотрел, не горит ли где, разводил по ночлежкам бездомных, следил, чтобы общественные места закрывались на ночь вовремя. Ночью приходилось покрывать значительно меньшее расстояние, нежели днем, — две мили, и по правилам Уичер должен был регулярно появляться на том или ином объекте каждый час. Если требовалась помощь, он доставал трещотку: ближайший констебль должен был находиться в пределах слышимости. Дежурить ночами зимой — удовольствие небольшое, но имелись и преимущества: чаевые за раннюю побудку рыночных торговцев и разнорабочих, а порой глоток пива или бренди от хозяев всех баров, расположенных на участке.

Уичер патрулировал Холборн в годы, когда этот район ассоциировался с занимавшим восемь акров кварталом трущоб — Сент-Джайлзом, представлявшим собой лабиринт темных улиц, переулков и малозаметных проходов через дворы, чердаки и подвалы. Оттуда уходили «на дело» бродяги и карманники. Вокруг Сент-Джайлза располагались суды, университет, Британский музей, квартал Блумсбери с его блеском и роскошью, наконец, шикарные магазины Хай-Холборн. Стоило появиться полиции, как вся сомнительная публика расползалась по своим норам.

Холборн кишел всевозможными мошенниками, и полицейским управления Е следовало быть настоящими мастерами своего дела, чтобы выявлять их. Возникла даже новая терминология, позволяющая классифицировать этот сброд согласно тому или иному роду занятий. Так, полиция ловила «наперсточников» (то есть шулеров), дурачивших народ при содействии «шляп» (сообщников, вводящих в заблуждение легковерных зевак мнимым обыгрыванием «наперсточников»). «Писец» (составитель документов) продавал «фальшак», «заговаривая зубы» какому-нибудь недотепе, — в 1837 году пятьдесят лондонцев было арестовано за изготовление подобного рода бумаг, и еще восемьдесят шесть — за их предъявление. «Обуть мальца» означало выманить у подростка деньги или одежду; «выдавить слезу» — вызвать сочувствие своим оборванным видом; «взять на крючок» — попрошайничать, переодевшись матросом, пережившим кораблекрушение. В ноябре 1837 года один судья отмечал, что в районе Холборна орудуют воришки, прикидываясь пьяными, чтобы отвлечь внимание полиции от коллег-домушников.^[112]

Случалось сотрудникам управления Е действовать за пределами своего района. Так, в июне 1838 года, когда короновалась будущая королева Виктория, вся городская полиция участвовала в охране пути от Букингемского дворца до Вестминстерского аббатства. Полиции уже приходилось сталкиваться с маньяками, помешанными на новой королеве. Так, один обитатель работного дома в Сент-Джайлзе предстал перед судом за утверждения, будто Виктория была без ума от него. Он заявлял, что они «перемигивались» в Кенсингтонском парке. Суд вынес постановление о направлении его в психиатрическую лечебницу.

Первое свое документально зафиксированное задержание Джек Уичер провел в декабре 1840 года. В борделе неподалеку от Кингз-Кросс он заметил сильно подвыпившую семнадцатилетнюю девушку, слишком уж броско одетую. Уичер обратил внимание на то, что на шее у нее болталось боа с перьями. Нечто подобное значилось в перечне вещей, украденных две недели назад из одного дома в Блумсбери, откуда в ночь грабежа бежала служанка. Он подошел к девушке и объявил, что она арестована по обвинению в воровстве. В конце того же месяца суд признал Луизу Уилер виновной в ограблении Сары Тейлор, проживающей на Глостер-стрит. Эта история как в капле воды отражает лучшие качества Уичера-детектива: отменная память, внимательность и решительность.

Сразу после этого его имя на два года исчезло с газетных полос. Объясняется это скорее всего тем, что два комиссара лондонской полиции — бывший армейский офицер, полковник Чарлз Рауэн, и адвокат, сэр Ричард Мейн, — включили его в секретное подразделение «оперативных сотрудников» в штатском. Сыск и слежка внушали англичанам ужас. Так, в начале тридцатых годов разразился скандал, когда выяснилось, что полицейский в штатском проник на какое-то политическое сборище.^[113] В такой атмосфере приходилось действовать очень скромно.

Из судебных архивов следует, что в апреле 1842 года, действуя под прикрытием, Уичер заметил на Риджент-стрит трех подозрительных типов. Следуя за ними, он увидел, как один из них преградил дорогу англо-ирландскому баронету сэру Роджеру Палмеру, другой аккуратно приподнял полы его пальто, а третий незаметно вытащил из кармана кошелек. Так профессиональные карманники обычно и работают — втроем или вчетвером, прикрывая и страхуя друг друга. Многие из них, овладевая искусством «ныряния», или «погружения» (в чужие карманы), с детства, достигли в своем деле настоящего мастерства. Одному из этой троицы удалось ускользнуть, однако же две недели спустя Уичер обнаружил его в другом конце города и приволок в полицию, заявив, что этот малый еще более усугубил свою вину, попытавшись подкупить офицера полиции.

Те же архивы свидетельствуют, что тогда же, в апреле, Уичер, вновь работая инкогнито, принял участие в поисках Дэниела Гуда — кучера из лондонского пригорода Патни, убившего, а затем расчленившего тело своей любовницы. Уичер и его напарник из Холборна, сержант Стефен Торнтон, установили наблюдение за домом в Спиталфилдсе, на востоке Лондона, где жила приятельница Гуда. Впоследствии Диккенс описал Торнтона, бывшего одиннадцатью годами старше Уичера, следующим образом: «Это был краснощекий мужчина с высоким загорелым лбом… он сделался известен своими индуктивными способностями, позволявшими ему, путем исследования деталей и последовательного продвижения шаг за шагом, в конце концов положить руку на плечо подозреваемого».^[114] Дэниела Гуда взяли в Кенте, хотя это была скорее удача, нежели результат умелых действий полиции.

В июне 1842 года руководство полиции обратилось в министерство внутренних дел с докладной запиской, содержащей предложение о формировании небольшого подразделения детективов. Мотивировалось это необходимостью иметь в своем распоряжении элитное соединение, специализирующееся на поимке убийц вроде Гуда и расследовании иных серьезных преступлений, совершаемых в самых разных районах города. Если этим полицейским будет разрешено ходить в штатском, эффективность их деятельности только повысится. Министерство одобрило эту идею, и вот уже в августе того же года Уичер, Торнтон и еще шестеро полицейских, зачисленных в отряд, официально оставили свои участки вместе с форменной одеждой и сделались столь же невидимы и вездесущи, как разыскиваемые ими преступники. Джек Уичер и Чарлз Гофф из управления Л (округ Ламберт) были самыми младшими, но уже через несколько месяцев получили сержантские звания. При этом Уичеру не хватало месяца до пятилетнего стажа работы констеблем, то есть минимального срока, необходимого для повышения. Таким образом, сержантов-детективов стало шестеро, и работали они под началом двух инспекторов. Жалованье Уичера было увеличено вдвое — теперь он получал семьдесят три фунта в год, что на десять фунтов превышало обычный сержантский оклад. Как и прежде, к его заработку добавлялись разного рода бонусы.

«Недавно среди полицейских был произведен отбор наиболее компетентных работников для формирования подразделения, ставшего известным как „служба полицейских детективов“, — сообщал в 1843 году „Чеймберс Эдинбург джорнэл“. — Иногда полицейские-детективы облачаются в штатское». В публике сохранялась настороженность — в передовой статье одного из номеров «Таймс» за 1845 год говорилось об опасностях, коими чревато создание службы детективов, ведь «в самой идее шпионажа есть и всегда будет что-то отталкивающее».

Штаб-квартира детективов располагалась там же, в Большом Скотленд-Ярде, рядом с Трафальгарской площадью. Формально детективы входили в состав подразделения А (Уайтхолл), и на служебном жетоне Уичера значилось «А27». Работа его теперь заключалась в том, чтобы растворяться в толпе, не привлекая к себе внимания, проникать в «малины» (бары, где собирался преступный мир) и выслеживать воров. Действия детективов ничто не ограничивало. В то время как обычный полицейский кружил по своему участку как стрелка компаса, каждый час появляясь на одном и том же месте, детектив передвигался в любом направлении по своему усмотрению. Преступный мир Лондона дал Уичеру кличку Джек, что лишний раз подчеркивало его безликость.^[115]

Первое английское литературное произведение в жанре детектива вышло из-под пера журналиста Уильяма Рассела, работавшего под псевдонимом Уотерс, и было опубликовано в июле 1849 года на страницах все того же «Чеймберс Эдинбург джорнэл», а уже в следующем году ему вознес хвалу сам Чарлз Диккенс, написавший по этому поводу целый цикл журнальных статей.^[116]«Все они, — говорилось в одной из них, — чрезвычайно респектабельные на вид, отменно воспитанные люди, отличающиеся к тому же незаурядными способностями; в манерах их не наблюдается ни малейшей расслабленности; они отличаются острым взглядом и быстрой реакцией, а судя по их лицам, можно достаточно уверенно заключить, что они постоянно сосредоточены на решении той или иной проблемы. Эти люди чрезвычайно наблюдательны, всегда прямо глядят на того, с кем разговаривают». Собрат Диккенса по журналистике Джордж Огастес Сала находил подобный энтузиазм преувеличенным. У него вызывала неприятие «странная, нездоровая, можно сказать, склонность [Диккенса] к дружескому общению с полицейскими… Впечатление такое, что он пребывает едва ли не в кругу своих и всегда готов беседовать с ними.» Что ж, детективы, подобно Диккенсу, вышли из рабочих низов, поднялись по социальной лестнице и теперь испытывали необыкновенное возбуждение от причастности к ритму городской жизни. Джек Беннет отмечает в своей пародии на мемуары «Том Фокс, или Откровения детектива» (1860), что детектив имеет более высокий статус, чем обыкновенный «коп», так как он лучше образован и «гораздо более интеллектуально развит». Детектив погружался в тайны и высшего общества, и городского дна и, имея столь широкий опыт общения, вырабатывал методы работы прямо на ходу, применительно к обстоятельствам.

Иногда эти методы вызывали неудовольствие. В 1851 году Уичер, поймавший на Молле двух грабителей банков, не избежал обвинений в «шпионстве» и провокациях. Дело в том, что, пересекая в мае того года Трафальгарскую площадь, Уичер заметил «старого знакомца», некогда осужденного на каторжные работы в Австралии, а теперь, видимо, вернувшегося благодаря досрочному освобождению в Лондон. Вместе с другим уголовником он сидел на скамейке прямо напротив Вестминстерского банка. На протяжении последующих нескольких недель Уичер совместно с напарником наблюдали, как эта парочка обхаживает банк. Это продолжалось до 28 июня, когда полицейские схватили преступников на месте преступления, прямо с добычей. «Таймс» осуждала детективов за то, что они дали преступлению свершиться, вместо того чтобы пресечь его в зародыше. «Всеобщее восхищение мастерством и хитроумием детективов, по-видимому, и объясняет то, что они не столько предотвращают преступления, сколько распутывают их», — сетовал один журналист, намекая на то, что репутацию детективам создали люди уровня Чарлза Диккенса.^[117]

Диккенс запечатлел своих новых героев в образе инспектора Баккета из романа «Холодный дом» (1853) — бесспорного в то время лидера среди литературных персонажей подобного типа. Мистер Баккет — «весьма примечательный незнакомец, окутанный атмосферой таинственного величия». Первый детектив, появившийся в английском романе, Баккет сделался мифологической фигурой своей эпохи. Он возникал то здесь, то там и перемещался с места на место подобно призраку или облаку: «Фактора времени или места для мистера Баккета не существует», он наделен способностью «приспосабливаться ко всему». В какой-то степени герой Диккенса напоминает детектива-любителя, фокусника-интеллектуала Огюста Дюпена, созданного воображением Эдгара Аллана По двенадцатью годами ранее.

Прототипом Баккета был, вполне вероятно, Чарли Филд, приятель и начальник Уичера. С литературным двойником его объединяли толстый указательный палец, простецкий юмор, умение ценить «красоту» своей работы и счастливая уверенность в собственных силах. Впрочем, отчасти Баккет напоминает и самого Уичера. Подобно Уичеру, каким тот возник в вестибюле самой лучшей гостиницы Оксфорда, Баккет «на первый взгляд не отличался чем-то особенным», кроме, пожалуй, своей способности появляться словно из ниоткуда, «на манер привидения»… Это был «крепко сложенный, немолодой, степенный на вид мужчина с пронзительным взглядом, одетый в черный костюм», внимательно приглядывающийся и прислушивающийся к тому, что происходит вокруг, и сохраняющий при этом выражение лица «столь же неизменное, как траурный перстень у него на мизинце».^[118]

На протяжении сороковых — пятидесятых годов Уичер работал, целиком полагаясь на ловкость рук и живость ума. Он имел дело с преступниками, постоянно менявшими обличье и умевшими чудесным образом растворяться во тьме улиц и переулков. Он шел по следу мужчин и женщин, подделывавших банкноты, подписи на чеках, платежные поручения, менявших имена с такой же легкостью, как змея сбрасывает кожу. Он специализировался на аферистах — жуликах и карманниках, одевавшихся на манер благородных господ. В таком обличье они ловко и незаметно надрезали ножом карманы или действовали с помощью булавки от галстука, завернутой в надушенный платок. Они шныряли по театрам, торговым центрам, развлекательным учреждениям вроде Музея восковых фигур мадам Тюссо или Лондонского зоопарка. Самый большой урожай они собирали во время массовых мероприятий — скачек, сельскохозяйственных выставок, политических митингов, — прибывая на них вагонами первого класса и сливаясь с теми, кого намеревались обчистить.

В 1850 году Чарли Филд рассказал Диккенсу следующую историю, происшедшую во время Эпсомского дерби. Как-то Филд, Уичер и один их общий приятель по имени Татт сидели в баре. И вот, когда они пили уже по третьему или четвертому бокалу шерри, туда ворвались и накинулись на них четверо аферистов с криками «Ну держитесь, сейчас мы зададим вам жару». Однако, встретив достойный отпор, эти молодчики бросились к выходу. Но Уичер перехватил их у двери. Все четверо были препровождены в местный полицейский участок. Тут мистер Татт обнаружил, что во время потасовки пропала его бриллиантовая булавка от воротника рубашки, но ни у кого из аферистов ее не обнаружили. Филд был чрезвычайно расстроен этим, но тут Уичер раскрыл ладонь, и все увидели булавку. «О Господи! — воскликнул Филд. — Как тебе это удалось?» «Объясню, — ответил Уичер. — Я видел, кто ее взял, и когда все мы катались по полу, слегка прикоснулся к его руке, как это у них принято. Он решил, что это его сообщник, и отдал булавку!»

«Быть может, то был один из самых красивых фокусов, — закончил Филд. — Красота. Кра-со-та. Блестящая идея!» Артистизм преступника — дело знакомое; наиболее ярко об этом пишет в своем ироническом эссе «О преступлении как виде искусства» (1827) Томас де Квинси. Но артистизм слуг закона — это нечто новое. В начале XIX века героем криминального повествования был смелый, лихой проходимец, и вот его потеснил детектив-аналитик.

К 1856 году Уичер, считавшийся любимчиком комиссара Мейна, уже был инспектором с окладом, превышающим сто фунтов. Чарли Филд ушел с государственной службы, сменив ее на частный сыск, и во главе управления теперь стояли Уичер и Торнтон. В 1858 году Уичер поймал одного из слуг графа Саффолка, укравшего «Деву с младенцем» Леонардо да Винчи. В том же году он принял участие в поимке итальянских заговорщиков, покушавшихся на жизнь Наполеона III, — дело происходило в Париже, но разработкой замысла и изготовлением бомбы преступники занимались в Лондоне. Уичер также возглавил возобновленное расследование по делу об убийстве констебля на кукурузном поле в Эссексе. В 1859 году Уичер выяснял, действительно ли преподобный Джеймс Бонуэлл, настоятель одной из церквей восточного Лондона, и его любовница, дочь священника, убили своего незаконнорожденного сына. Бонуэлл заплатил гробовщику восемнадцать шиллингов, чтобы тот тайно похоронил младенца в чужом гробу. Обвинение в убийстве суд снял, но вынес паре порицание, а в июле 1860 года епископ Лондонский вновь возбудил против Бонуэлла дело, на сей раз по обвинению в недостойном поведении.^[119]

За пару месяцев до командировки в дом на Роуд-Хилл Уичер настиг в Париже, невдалеке от Пале-Рояль, похитителей драгоценностей на сумму в двенадцать тысяч фунтов стерлингов. Эмили Лоренс и Джеймс Пирс под видом светской пары орудовали в ювелирных лавках: Лоренс «смахивала» с прилавка медальоны и браслеты в муфту (у воровок всегда было куда сложить свою добычу — шали, меховые шарфы, муфты, огромные карманы в кринолинах). В апреле, сопровождаемый своими лучшими напарниками, сержантами Уильямсоном (Долли) и Тэннером (Дикома), Уичер вошел в дом в Стоу-Ньюингтоне, на северной окраине Лондона, где проживали грабители. Предъявляя Эмили Лоренс обвинение, он заметил, что та прячет что-то в ладонях, и спросил, что это. Началась потасовка, в ходе которой ее приятель пригрозил размозжить Уичеру голову кочергой. У Лоренс меж тем выпали на пол три бриллиантовых кольца.

Из кратких описаний, встречающихся в мемуарах, а также в газетных и журнальных публикациях, следует, что Джек Уичер был добродушным, немногословным, с юмором относящимся к своей профессии человеком. «Отличный офицер, — отзывался о нем детектив-сослуживец, — спокойный, проницательный, деловитый, никогда и никуда не торопился; как правило, удачливый и всегда был готов взяться за любое дело».^[120] Отличала его своеобразная манера выражаться. Если Уичер был в чем-нибудь уверен, то «не менее, чем в том, [что он] жив». «Этого довольно», — говорил он, находя ключ к загадке. Он был благосклонен к противникам — мог выпить с вором по рюмке перед тем, как предъявить обвинение и надеть наручники: «Я готов обращаться с тобой как с человеком, если и ты ко мне отнесешься как к человеку».^[121] Не прочь был и разыграть приятеля. Однажды в Эскоте — дело происходило в конце пятидесятых годов — вместе с несколькими полицейскими он пробрался ночью к знакомому инспектору, чрезвычайно гордившемуся своими бакенбардами, и отрезал с левой щеки изрядный клок густых черных волос.

При этом Уичер был человеком замкнутым, не любящим распространяться о своем прошлом. А в нем была по крайней мере одна печальная история. 15 апреля 1838 года женщина, называвшая себя Элизабет Уичер, ранее Элизабет Грин, а в девичестве Элизабет Хардинг, родила в Ламбете мальчика, при крещении названного Джонатаном Уичером. В свидетельстве о рождении она указала имя отца — Джонатан Уичер, профессию — полицейский, чин — констебль, домашний адрес: Про-виденс-роу, 4. Элизабет была на четвертой неделе беременности, когда Джек Уичер подал заявление о зачислении на службу в полицию, — не исключено, подтолкнула его к этому именно перспектива отцовства.

Три года спустя Уичер поселился в Холборне, на Хантер-плейс, как холостяк. Ни сын его, ни мать ребенка не фигурируют ни в актах о смерти, ни в переписях населения, проводившихся между 1838 и 1851 годами. И если бы не свидетельство о рождении, нет никаких оснований считать, что у Джека Уичера были дети.

Содержание глав 5–14 базируется на следующих основных источниках: Архив лондонской полиции, 3-61 (отчеты Уичера по расследованию убийства, отчеты Уичера и Уильямсона по командировочным расходам, письма граждан, резолюции комиссара лондонской полиции), а также: Дж. У. Степлтон, «Знаменитое преступление 1860 года» (1861) и публикации газет «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «Бат кроникл», «Бат экспресс», «Бристол дейли пост», «Фрум таймс», «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер», «Дейли телеграф», «Таймс».

Глава 5 ВСЕ НИТИ КАЖУТСЯ ПОРВАННЫМИ

16 июля

Утром 16 июля, в понедельник, суперинтендант Фоли повез Уичера на Роуд-Хилл той же дорогой, какой возвращался в деревню Сэмюел Кент, узнав, что его сын мертв. Было сухо, так как после убийства Сэвила не выпало еще ни одного дождливого дня. По мере того как полицейские удалялись от покрытого сажей города, ровная поверхность постепенно уступала место холмам, лесам и пастбищам. На полях паслись козы, с деревьев доносился гомон галок, сорок, дроздов и ворон. Птицы поменьше гнездились в траве и утеснике — пеночки оливковой окраски, коростели с каштановыми крыльями. Ну а ласточки и стрижи парили высоко в небе.^[122]

Деревня стояла прямо на границе двух графств: дом Кентов и церковь находились в Уилтшире, а местные жители обитали в основном ниже, в Сомерсетшире. В этой части Англии люди обращались друг к другу на ты, и речь их отличалась резкими гортанными звуками — не «фермер», а «вермер», не «сын», а «зын», не «тыква», а «дыква». Да и словарь был вполне своеобразен: о человеке, лицо которого, как у Уичера, было покрыто оспинами, говорили «меченый»; «позолотить» значило вывалять в грязи.^[123]

Деревня имела весьма живописный вид, дома были построены из известняка или из плоских плит песчаника, с квадратными окнами посредине. Имелись тут по меньшей мере четыре паба («Красный лев», «У Джорджа», «Скрещенные ключи», «Колокол»), пивоварня, две англиканские церкви, баптистская часовня, школы, почта; жили в деревне пекари, кондитеры, мясники, кузнецы, портные, сапожники, шорники… В пяти милях на северо-восток находился Троубридж, на том же расстоянии, только на юго-западе, — Фрум с его шерстопрядильными фабриками. Некоторые в деревне держали в домах ручные ткацкие станки, но большинство работало либо на полях, либо на близлежащих фабриках. Фабрика «Шофорд» с ее водяными колесами, приводившимися в движение рекой Фрум, специализировалась на покраске шерсти: для темно-зеленого цвета использовалась бирючина, для коричневого — тис, для индиго — вайда. Невдалеке от моста стояла фабрика, на которой шерсть отбивали, до тех пор пока отдельные нити не сольются в плотную, тугую материю.^[124]

В деревне горячо обсуждали гибель Сэвила. Его убийство, писал Джозеф Степлтон в своей книге, посвященной этому делу, возбудило настроения, которые было трудно проконтролировать или подавить. Характерен в этом отношении комментарий газеты «Бат кроникл»:

В деревне возникло сильнейшее предубеждение против семьи мистера Кента, а равно против него самого — фактически никто из них не мог пройти по улице, не подвергаясь оскорблениям. О невинном же ребенке, несчастной жертве жестокого преступления, говорили с большой теплотой и любовью. В этих пересудах неизменно вставал образ здорового симпатичного мальчугана с веселым лицом и кудрявыми, соломенного цвета, волосами. Женщины со слезами на глазах вспоминали его маленькие причуды и невинный детский лепет.

В общем, деревня создала из Сэвила маленького херувима, а из его родичей — извергов.

Впрочем, Сэмюела Кента в деревне и без того недолюбливали. Отчасти это было обусловлено тем, что он работал инспектором, то есть должен был следить за исполнением Фабричного акта 1833 года, принятого главным образом для защиты детей от производственных травм и чрезмерных нагрузок. У владельцев фабрик, да и у рабочих, этот акт не вызывал ни малейшего энтузиазма. Фабричные ревизоры, подобно полицейским инспекторам, выглядели в глазах людей шпионами. «Фрум таймс» сообщает, что, когда Сэмюел переехал в дом на Роуд-Хилл, местные ворчали: «Нам он здесь не нужен; нам нужен тот, кто будет кормить, а не отнимать хлеб». Совсем недавно Кент добился того, чтобы с одной из фабрик в Троубридже удалили двадцать мальчиков и девочек до тринадцати лет, лишив таким образом их семьи заработка, составлявшего три-четыре шиллинга в неделю.^[125]

Сэмюел не предпринимал ничего со своей стороны для улучшения отношений с соседями. По словам Степлтона, он воздвиг «непроницаемую стену» между собой и обитателями домишек, лепившихся по обе стороны дороги, ведущей к его дому. Он затеял тяжбу против одного из членов семейства Натта за то, что тот срывал яблоки в его саду, расставил вдоль протекавшей по его владениям реки, где местные привыкли ловить форель, знаки «Частные владения». Деревенские мстили слугам Сэмюела и членам его семьи. «Стоило его детям выйти прогуляться или отправиться в церковь, — пишет Степлтон, — как сверстники из деревни начинали всячески обзывать их». После смерти сына Сэмюел не раз высказывал подозрение, что к убийству причастен кто-то из местных.

В одиннадцать утра Уичер и Фоли присоединились к закрытым слушаниям в Темперенс-Холле.^[126] Уичер внимательно наблюдал, как судьи в очередной раз допрашивают Сэмюела Кента, преподобного Пикока и, наконец, главную, в глазах шефа местной полиции, подозреваемую — Элизабет Гаф. В час заседание закончилось. Газетчики, толпившиеся снаружи, видели, как она покидает здание. «Судя по виду, за время пребывания под стражей она много перенесла, — писал репортер „Бат кроникл“. — Лицо ее, прежде открытое и неизменно оживленное, теперь несло следы отрешенности и подавленности; всех нас поразило, как сильно она переменилась за столь краткое, по существу, пребывание в заключении». Няня заявила репортерам, что возвращается в дом, чтобы оказать помощь миссис Кент, — до родов оставалось всего несколько недель.

Затем газетчиков пригласили в зал, где к ним обратился один из судей. Он объявил, что отныне расследование передается в руки детектива-инспектора Джонатана Уичера, а также что тому, кто предоставит информацию, способствующую поимке убийцы Сэвила, будет выплачена премия в размере двухсот фунтов стерлингов: сто — от правительства, сто — от Сэмюела Кента. Если убийцу выдаст сообщник — или сообщница, — он (она) будет освобожден от уголовной ответственности. Слушания возобновятся в пятницу.

Таким образом, Уичер приступал к делу через две недели после совершения убийства. Тело жертвы было захоронено, показания очевидцев даны, и не единожды, свидетельства собраны либо уничтожены. Ему предстояло вскрывать затянувшиеся раны, поднимать опущенный занавес. Суперинтенданты Фоли и Вулф из уилтширского управления полиции проводили его на Роуд-Хилл.

Дом нависал сверху над деревней глыбой кремового бат-ского известняка, отделенный от дороги деревьями и стенами. Выстроил его примерно в 1800 году торговец одеждой, некто Томас Ледьярд, владевший в ту пору водяной мельницей. Это был один из самых красивых домов в округе. Под вязами и тисом вилась подъездная дорога, упирающаяся в узкое крыльцо. Оно выступало наружу, как часовая будка, перед ровным фронтоном здания. Скрытый в кустарнике, справа от лужайки перед домом, находился дворовый туалет, в котором было обнаружено тело Сэвила.

Пройдя от парадного входа в дом, через просторный холл попадаешь к подножию главной лестницы. Справа от холла находится столовая, элегантная прямоугольная комната, тянущаяся вдоль стены дома, слева — уютный квадрат библиотеки, высокие сводчатые окна которой выходят на лужайку. В глубине, примыкая к библиотеке, располагается гостиная, ограниченная полумесяцем эркерных окон, выходящих в сад за домом. Одно из них и обнаружила открытым Сара Кокс 30 июня.

Ступени, покрытые толстым ковром, ведут на первый и второй этажи. Между ними — лестничные площадки с видом на владения, находящиеся за домами. А это — клумба, огород, фруктовый сад, теплица; далее коровник, овчарня; наконец, ряд деревьев по берегу реки Фрум.

На первом этаже, позади хозяйской спальни и детской, — три гостевые комнаты и ватерклозет; на верхнем, наряду с заселенными комнатами, еще два гостевых помещения и лестница, ведущая на чердак. Пол здесь темнее, чем внизу, потолки — ниже, окна меньше. Окна большинства спален в доме выходят на юг, на подъездную дорогу и лужайку, за которой начинается деревня; лишь комната Уильяма смотрит окнами на восток, где теснятся скромные постройки — жилища слуг, и возвышается пара готических башенок и шпили церкви Иисуса Христа.

Сразу за комнатой Уильяма круто идет вниз на второй и первый этажи черная лестница. Она упирается в длинный коридор, по обе стороны которого находятся судомойня, кухня, прачечная и кладовка. Оканчивается коридор ступеньками, ведущими в погреб. Там же была дверь, открывающаяся на замощенный двор, окруженный конюшней, каретным сараем и надворными постройками. Туалет оставался справа — туда можно пройти через точильню. По правой стороне, там, где теснились домики для слуг, проходила стена высотой десять футов с воротами, через которые осуществлялось снабжение.

Степлтон оставил весьма красочное описание этих домишек, служивших жилищем для Наттов, Олли и Холкомов: «В глаза сразу бросается пивная, сбоку к ней лепится халупа, развалиться которой не дают лишь довольно сомнительные на вид деревянные подпорки, врытые в землю. Рамы либо повылетали, либо поддерживаются покосившимися стенами; все это когда-то служило жильем, но потом пришло в запустение. Рядом теснятся еще несколько хижин, иные из них выходят окнами на владения мистера Кента. Настоящая „голубятня“ — сколок с городского района Сент-Джайлз, перенесенный в сельскую местность. Его вполне можно принять за прибежище бездомных либо воровской притон».

После убийства дом превратился в ребус, в загадку в трех измерениях, эзотерическим кодом к которой служили поэтажный план и обстановка. Уичеру как раз и предстояло расшифровать этот дом, ставший местом преступления, используя его план как путеводитель по лабиринту семейных тайн.

Стены и ограда, которыми Сэмюел окружил свои владения, свидетельствовали о его склонности к уединению. При этом в доме самым причудливым образом смешивались взрослые и дети, хозяева и слуги. Вообще-то преуспевающие англичане средневикторианской эпохи держали определенную дистанцию между слугами и семьей, а детей размещали отдельно от взрослых, но здесь няня жила в пяти футах от хозяйской спальни, а пятилетний ребенок жил с родителями. Другие слуги и приемные дети теснились на втором этаже, как мебель на чердаке. Правда, это свидетельствовало скорее о пренебрежительном отношении к детям мистера Кента от первого брака.^[127]

В своих отчетах для Скотленд-Ярда Уичер отмечал, что единственными членами семейства, жившими в отдельных комнатах, были Констанс и Уильям.^[128] Это не указывало на особое положение, просто ни у той, ни у другого не было родственника того же пола и возраста, с кем они могли бы делить жилье. Фактически с точки зрения следствия это означало то, что и Констанс, и Уильям могли выскользнуть из дому ночью незамеченными.

В детской Уичеру показали, как с кровати Сэвила в ночь убийства могло быть стянуто одеяло. Простыня и покрывало были аккуратно уложены в изножье кровати — по словам детектива, «трудно предположить, что это было сделано мужской рукой». Далее, при содействии Фоли и Вулфа он провел эксперимент, пытаясь установить, возможно ли взять из кровати трехлетнего ребенка и при этом не разбудить никого в комнате. В газетах ничего не говорится о том, участвовал ли в эксперименте трехлетний ребенок, а если участвовал, то как его удалось заставить заснуть, да не однажды, ибо, по утверждению тех же газет, опыт проводился три раза.

Окно в гостиной, как убедился Уичер, можно открыть только изнутри. «Это окно высотою около десяти футов, — докладывал он сэру Ричарду Мейну, — отделено от пола всего несколькими дюймами. Оно выходит на лужайку и открывается посредством подъема нижней рамы. Ставни запираются изнутри при помощи перекладины, так что снаружи их открыть невозможно». Но даже если бы кто-то и проник в комнату через окно, продолжает Уичер, дальше пройти невозможно, ибо дверь в гостиную была заперта снаружи. «Следовательно, — подводил он итог, — представляется бесспорным, что через окно в комнату никто не входил». Уичер также уверен, что никто через него и не выходил наружу, ибо Сара Кокс определенно утверждает, что ставни в ту ночь были закрыты, хотя и не до конца. Это укрепило детектива в убеждении, что мальчика убил кто-то из домашних.

Единственным указанием на то, что это все же мог быть кто-то посторонний, является клочок газеты с засохшей кровью, обнаруженный рядом с туалетом. При этом Уичеру удалось установить, что оторван он был не от «Морнинг стар», как считали местные сыщики, а от «Таймс» — газеты, ежедневно доставляемой Сэмюелу Кенту.

В своих донесениях Уичер отмечал, что, с его точки зрения, убийца вынес мальчика не через окно гостиной, а избрал совершенно иной путь: спустился по черной лестнице, миновал кухню, вышел во двор и далее, через калитку, проследовал к туалету в кустах. Но если это было действительно так, то убийце пришлось отпереть замок, откинуть цепочку и снять засов с кухонной двери, проделать ту же операцию с калиткой, затем вновь запереть обе двери на замок, для чего следовало вернуться в дом. Вполне возможно, что это стоило затраченных усилий. Кухонная дверь, указывает Уичер, находится всего в двадцати шагах, то есть в двадцати ярдах, от туалета, в то время как от окна в гостиную он отделен семьюдесятью пятью шагами. К тому же путь из гостиной в туалет идет мимо фронтона дома, непосредственно под окнами спален других членов семьи и слуг. Любой из живущих в доме не может не знать, что идти через кухню и ближе, и безопаснее. По словам Уичера, это «кратчайший и самый незаметный путь». Правда, путь лежит мимо собачьей конуры, но ведь пес на своего не залает. Да и вообще, пишет Уичер, «собака абсолютно мирная». Даже когда к ней при полном свете дня подошел детектив — абсолютно незнакомый человек, — она не только не попыталась его укусить, но даже не тявкнула.^[129]

«Это окончательно убеждает меня в том, — подводит итог Уичер, — что оконные ставни были специально открыты одним из обитателей дома, чтобы натолкнуть следствие на мысль, будто ребенка похитили».

Такого рода уловки, когда полицию пытались пустить по ложному следу, были Уичеру не внове. Еще в 1850 году он рассказывал одному журналисту о методах «Танцевальной школы» лондонских домушников. Они выбирали какой-нибудь дом, наблюдали за ним целыми днями, устанавливали время, когда его обитатели садятся за обед. Это идеальное время для грабежа, поскольку за столом собираются хозяева, а слуги заняты подачей блюд. В намеченный час один из участников шайки бесшумно (как танцор) поднимался на чердак, проникал оттуда в дом и очищал верхние этажи от драгоценностей. Перед тем как выбраться на крышу, он «выставлял на продажу» (подставлял) какую-нибудь из служанок, спрятав в ее кровати колечко или серьги. Подобно окну в доме на Роуд-Хилл, это был ложный след, призванный сбить следствие с толку.

Вполне возможно, развивал свои рассуждения Уичер, убийца пытался запутать полицию не только по поводу того как, но и куда Сэвила унесли из дому. Открытое окно выходило в сад и на поля за домом. Убийца мог рассчитывать на то, что полиция не обнаружит тело в туалете, находящемся в противоположной части владений. Уичер склонялся к версии «изначально убийца намеревался выбросить тело в туалет, предполагая, что его засосет в зловонную жижу. Выгребная яма, — продолжал он свой отчет, — большая, около десяти футов в глубину и семь в ширину, и в то время вода и нечистоты поднялись в ней на несколько футов». По мнению Уичера, убийца собирался задушить и утопить ребенка в экскрементах, где тело исчезнет навсегда. И если бы этот план сработал, не осталось бы никаких следов крови, позволяющих определить место убийства и навести на след преступника. Но скошенный щиток, установленный недавно в туалете по указанию Сэмюела Кента, сократил расстояние между стульчаком и стеной всего до нескольких дюймов и не позволил телу провалиться вниз. Таким образом, заключил Уичер, «первоначальный план убийцы расстроился, и ему пришлось взяться за нож», прихваченный на кухне. Убийца перерезал ребенку горло и на всякий случай нанес еще и удар в грудь. Для этой цели, заявил Уичер корреспонденту «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», подошли бы по меньшей мере три из имевшихся на кухне ножей.

В тот день Уичер занимался спальней Констанс. В одном из ящиков комода ему попался список одежды, принесенной девушкой из школы. Там значились три ночные рубашки. О том, что одна из них исчезла, ему уже было известно. Он послал за Констанс.

— Тебе знаком этот список?

— Да.

— Чей это почерк?

— Мой.

— Здесь помечены три рубашки, — ткнул он пальцем в лист бумаги. — Где они?

— Сейчас у меня только две, третья потерялась в стирке через неделю после убийства.

Эти две она Уичеру показала — обыкновенные, из довольно грубой ткани. Уичер заметил, что на кровати лежит еще одна ночная рубашка и ночной колпак.

— А это чье?

— Моей сестры.

Поскольку миссис Олли все еще отказывалась принимать в стирку вещи из дома Кентов — а две ночные рубашки Констанс явно в ней нуждались, — ей пришлось одолжить на субботу у Мэри-Энн или Элизабет чистую. Уичер заявил Констанс, что ему придется взять список и оставшуюся ночную одежду. Пропавшая рубашка была первой ниточкой.

Слово «нить» раньше писалось немного иначе и означало клубок или пряжу. Его фигуральное значение — «то, что указывает путь» — связано с греческим мифом о Тезее, следующем за нитью Ариадны в поисках выхода из лабиринта Минотавра. Писатели середины XIX века, используя это слово, все еще держали в памяти древнюю легенду. «В раскрытии тайны всегда находишь удовольствие, всегда приятно ухватиться за паутинно-тонкую нить, способную привести к точному ответу», — писала в 1848 году Элизабет Гаскелл. «Казалось, я ухватился за конец нужной нити», — говорит герой-повествователь романа Эндрю Форрестера «Женщина-детектив» (1854). Уильям Уиллз, заместитель Диккенса в одном из редактировавшихся им журналов, отдавая должное блестящему уму Уичера, замечает, что тому удается добиться своего, даже когда «все нити кажутся порванными». «По-моему, я ухватился за нить, — говорит герой-повествователь „Женщины в белом“. — Как, выходит, мало знал я об ответвлениях лабиринта, которые все еще могут увести меня бог знает куда!» Сюжет — узел, а разрешается повествование «denouement» — развязкой, развязыванием узла.

В ту пору, как, впрочем, и сейчас, нить была буквально соткана из материи, преступников идентифицировали по элементам ткани. Один такой случай произошел совсем недалеко от дома Джека Уичера.

В 1837 году на Уиндем-роуд, той самой улице в Камбервелле, на которой жил Уичер, выследили одного печально знаменитого убийцу. За год до этого, в декабре 1836 года, у себя в квартире краснодеревщик Джеймс Гринэкр, владелец восьми домов на этой улице, убил и расчленил тело своей невесты Ханны Браун. Голову он положил в мешок и отправился в омнибусе в Степни, на восток Лондона. Добравшись туда, он швырнул свою страшную ношу в канал. Тело он выбросил на Эджвер-роуд, в северо-западной части города, а ноги — в канаву, в Камбервелле. В то время чемпионом сыска в столичной полиции считался констебль Пеглер из управления С (Хемпстед) — он и нашел тело Ханны Браун, а затем выявил преступника по обрывку ткани, из которой был сшит мешок; профессию же его определил таким же образом — по куску хлопчатобумажной ткани, совпадавшей с заплатой на платьице дочери его приятельницы. Раскрытие этого убийства живо обсуждалось в прессе. Гринэкр был повешен в мае 1837 года.^[130] Уичер поступил на службу в полицию четыре месяца спустя.

В 1849 году лондонские детективы, в том числе Уичер, Торнтон и Филд, выследили некую Марию Мэннинг по окровавленному платью, засунутому ею в ячейку вокзальной камеры хранения. На пару с мужем Мэннинг убила своего прежнего любовника и закопала труп под полом в кухне. Детективы шли по следам убийц, изучая телеграфные сообщения, расписания поездов и пароходов.^[131] Уичер прошелся по гостиницам и железнодорожным вокзалам в Париже, затем обыскал суда, отходящие из Саутхемптона и Плимута. Собирая улики против убийц, он использовал, в частности, свой опыт выявления путей прохождения похищенных банкнот. В конце концов Мэннинг арестовали в Эдинбурге, а ее мужа на острове Джерси. Каждый из них обвинял друг друга, но к смертной казни приговорили обоих. Сама казнь привлекла десятки тысяч зевак, а «обличительные» четверостишия разошлись тиражом в два с половиной миллиона экземпляров. Тогда же была отпечатана целая серия гравюр на дереве, изображавших героические подвиги сыщиков, а комиссар полиции премировал их за «выдающиеся заслуги, мастерство и целеустремленность», проявленные в расследовании этого дела. Уичер и Торнтон получили по десять фунтов, а Филд, как инспектор, — пятнадцать.

На следующий год Уичер поведал Уильяму Уиллзу более заурядную историю о том, как обнаруженное платье вывело следствие на преступника. Некоего сержанта-детектива (скорее всего это был сам Уичер) вызвали в дорогую лондонскую гостиницу, где накануне вечером обокрали одного из постояльцев. На ковре в номере, где стоял обчищенный дорожный сундук гостя, Уичер заметил пуговицу. Целый день он провел в гостинице, внимательно вглядываясь в одежду постояльцев и служащих, рискуя, как он выразился, «прослыть за придирчивого знатока одежды». В конце концов он заметил мужчину, у которого на рубашке болталась нитка и отсутствовала одна пуговица, а те, что были, соответствовали найденной Уичером.

В деле об убийстве в доме на Роуд-Хилл тоже фигурировали ткани. Преступление было совершено в районе, где шьют одежду и где много овец и ткацких фабрик. С самого начала в центре расследования оказалось грязное белье обитателей дома, их прачка стала главным свидетелем, а три «нити»: фланелька, одеяло и пропавшая ночная рубашка — наиболее существенными деталями дела. Уичер вцепился в последнюю — примерно так же, как герой-повествователь новеллы Уильяма Уилки Коллинза «Дневник Анны Родуэй» (1856) вцепился в порванный галстук: «Меня охватило что-то вроде лихорадки: неудержимое желание двигаться от этого первого открытия дальше, узнавать больше — с каким бы риском это ни было связано. Галстук и впрямь сделался… нитью, которую я твердо решил тянуть».

Нить, что вела Тезея из лабиринта, в точности соответствовала и еще одному принципу Уичера: прогресс в работе детектива означает возвращение к тому, что было. Чтобы избежать опасностей и многочисленных ловушек, Тезею то и дело приходилось повторять пройденный путь, возвращаться к началу. Ну а раскрытие преступления — это одновременно и начало, и конец истории.

Разговоры с Кентами и их знакомыми позволили Уичеру проследить историю семьи. Оставалось много пробелов, противоречий, намеков на очередные загадки, и все же ему удалось составить цельную картину, позволяющую, по его мнению, найти объяснение убийству. Много о нем написано в книге Джозефа Степлтона, опубликованной в 1861 году. При всей откровенной пристрастности врача к Сэмюелу Кенту, жесткий рассказ отличается подробностями, бросающими свет на многочисленные кризисные моменты в семейной хронике.

В 1829 году двадцативосьмилетний Сэмюел Кент, сын ковровщика, проживавшего на северо-восточной окраине Лондона, в Клэптоне, женился на двадцатиоднолетней Мэри-Энн Уиндус, дочери преуспевающего каретника из соседнего Стэнфорд-Хилла. Миниатюра, написанная за год до замужества, изображает молодую женщину с вьющимися каштановыми волосами, темными глазами, тонкими поджатыми губами на бледном лице и настороженным взглядом. Ее отец был действительным членом Королевского общества антикваров и специалистом по портлендскому фарфору; его дом был буквально набит картинами и предметами старины.

Молодожены переехали в дом неподалеку от Финсбери-сквер, в самый центр Лондона. Их первый ребенок, Томас, умер в младенчестве от конвульсий, но в том же, 1831 году родилась дочь, Мэри-Энн, а еще через год — Элизабет. Сэмюел был совладельцем фирмы, торговавшей консервированным мясом и овощами, но в 1833 году оставил ее из-за какого-то, так и не выясненного, заболевания. «Здоровье мистера Кента, — пишет Степлтон, — настолько пошатнулось, что он вынужден был отказаться от своей доли в бизнесе». Он отвез семью в Сидмут, что в Девоншире, на морском побережье, занял должность помощника инспектора фабрик на всем западе Англии, где сосредоточились производство и торговля шерстью.

Если верить Сэмюелу, первые признаки нервного расстройства миссис Кент обнаружились в 1836 году, вскоре после рождения сына Эдварда. Она испытывала «слабость и расстройство ума»; помимо того, ее посещали «разнообразные, хотя и не опасные, галлюцинации». Впоследствии Сэмюел приводил и примеры такого рода психических отклонений: однажды его жена потерялась, гуляя с детьми недалеко от дома; в другой раз, это было в воскресенье, когда Сэмюел ушел в церковь, она вырвала из книги несколько страниц и сожгла их; наконец, у нее под кроватью был обнаружен нож. Сэмюел проконсультировался с психиатрами, и некий доктор Блэквелл из Эксетера подтвердил, что миссис Кент страдает слабоумием. Ее физическое состояние тоже оставляло желать лучшего.

Супружеская жизнь тем не менее продолжалась, но дети умирали в младенчестве: Генри Сэвил — в пятнадцать месяцев, Эллен — в три, Джон Сэвил — в пять, Джулия — тоже в пять (Сэвил — иногда с одним «л», иногда с двумя — было девичье имя матери Сэмюела, вышедшей из преуспевающей семьи в Эссексе). Причина смерти всякий раз была одна — атрофия. Все дети были похоронены на местном кладбище.

Констанс Эмили родилась 6 февраля 1844 года. Заботу о новом ребенке Сэмюел возложил на Мэри Дрю Пратт, двадцатитрехлетнюю дочь фермера, год ранее ставшую гувернанткой старших девочек. Это была невысокая, симпатичная, уверенная в себе молодая женщина. Раньше она работала приходящей гувернанткой в семье адвоката, затем у священнослужителя; рекомендовал ее Сэмюелу один местный врач. Мисс Пратт взяла в свои руки воспитание девочки и отдалась заботам о ней с совершенным самозабвением. Под ее присмотром слабая девчушка превратилась в крепкого ухоженного ребенка. За последние десять примерно лет она стала первым ребенком Кентов, родившимся в этот период и выжившим.

Через год, десятого июля 1845 года, у Мэри-Энн Кент родился последний ребенок — Уильям Сэвил. По словам Сэмюела, во время двух последних беременностей ее нервное расстройство стало еще более выраженным. Ведение дома было целиком передано в руки мисс Пратт.

В 1848 году непосредственный начальник Сэмюела, один из четырех главных фабричных инспекторов, настоял на том, чтобы тот сменил место жительства, дабы положить конец распространившимся пересудам о государственном служащем, живущим со слабоумной женой и молодой гувернанткой (такого же рода треугольник возникает в опубликованном годом ранее романе Шарлотты Бронте «Джен Эйр»). Так Кенты переехали из своего пристроившегося к утесу коттеджа с тростниковой крышей и зарешеченными окнами в Уолтон-ин-Гор-дано, небольшую деревушку в Сомерсетшире, где поселились в доме с пышным названием Уолтон-Мэнор. В 1852 году, избегая любопытствующих взглядов соседей, они вновь перебрались, на сей раз в Ист-Кулстон, графство Уилтшир. Тут-то, пятого мая того же года, когда мисс Пратт гостила у своих родителей в Девоншире, Мэри-Энн Кент умерла в возрасте сорока четырех лет от запора кишечника.^[132] Похоронили ее на близлежащем кладбище.

В августе 1853 года Сэмюел Кент женился на гувернантке. Церемония бракосочетания прошла в Льюисхэме, на южной границе Лондона. Подружками невесты были три дочери Сэмюела — Мэри-Энн, Элизабет и Констанс. Эдвард Кент, превратившийся ныне в самостоятельного восемнадцатилетнего юношу, служил на торговом флоте и находился в это время в плавании. Узнав по возвращении о женитьбе отца, он был совершенно потрясен и обрушился на него с горькими упреками. Несколько месяцев спустя — шел 1854 год, когда Констанс исполнилось десять, а Уильяму девять лет, — транспортное судно, на котором служил Эдвард, затонуло, направляясь в Балаклаву, и вся команда считалась погибшей. Но по дороге в Бат, куда Кенты поехали, чтобы купить траурные одежды, их нагнал почтальон с письмом от Эдварда: оказывается, он не погиб в кораблекрушении. «Шатаясь, едва не падая в обморок, отец вернулся домой, — пишет Степлтон. — Над сценой, последовавшей за этим, мы опускаем занавес, оставляя читателю возможность самому представить себе бурю чувств, охвативших отца, чье сердце чуть не остановилось от счастья».

В июне того же года страшный шок пережила и вторая жена Сэмюела — в результате преждевременных родов на свет появился мертвый ребенок.

Говорят, новоиспеченная миссис Кент была женщиной своенравной — во всяком случае, порядки в доме она установила строгие. Констанс, в свою очередь, часто капризничала, иногда дерзила, и тогда бывшая гувернантка давала ей затрещину или выставляла в коридор.

В 1855 году главный фабричный инспектор, начальник Сэмюела, в очередной раз настоял на том, чтобы тот сменил место жительства. Дело в том, что хотя теперь, со смертью первой жены, слухов можно не бояться и таиться не от кого, но Бэйнтон-Хаус — слишком удаленное место, а Кенту следует находиться поближе к инспектируемым им фабрикам и к железным дорогам, используемым в поездках по инспектируемым объектам, а они разбросаны на сотни миль, от Ридинга до Лэнс-Энда. Да и в интересах семьи — а в особенности ради Мэри-Энн и Элизабет, которым уже за двадцать, а женихов даже не видно, — следовало жить поближе к людям его положения.

Дом на Роуд-Хилл был немного скромнее последнего жилища, что позволяло также решить некоторые финансовые проблемы: Степлтон отмечает, что государственному чиновнику, обремененному семьей из четырех человек, непросто было жить в Бэйнтоне, где дом был обставлен в соответствии с запросами и привычками сельского джентльмена, обладающего значительным и постоянным доходом.^[133]

В июне 1855 года миссис Кент вторая родила дочь — Мэри-Амалию Сэвил, а в августе следующего года своего первого сына, Фрэнсиса Сэвила, которого все звали просто Сэвилом. Вторая ее дочь, Эвелин, родилась в октябре 1858 года. Мистер и миссис Кент были без ума от своих малышей. В том же, 1858 году Эдвард, которому исполнилось уже двадцать два года, отплыл на торговом судне в Вест-Индию, а в июле внезапно скончался в Гаване от желтой лихорадки.

По слухам, приводимым в книге Степлтона, он-то и был настоящим отцом Сэвила, своего якобы единокровного брата. Если это действительно так, то возмущение вторым браком отца объясняется отнюдь не моральными причинами, но обычной ревностью. Однако же Степлтон утверждает, что новая жена отца и ее пасынок любовниками не были; в качестве аргумента — несколько странного, надо признать, — он упоминает рождение мертвого ребенка. Это якобы подтверждает то, что по меньшей мере один раз бывшая мисс Пратт забеременела от Сэмюела (когда ребенок был зачат, Эдвард находился в плавании). Положим, так, но это никоим образом не указывает на его возможное отцовство следующих двух детей, Сэвила и Эвелин.^[134]

Результаты исследования семейной хроники, скрупулезно восстановленной Уичером, намекают на то, что смерть Сэвила была частью запутанной истории; прямой обман в ней переплетался с умышленным сокрытием фактов. Детективная литература во многом испытала влияние этой истории, и это уже заметно в «Лунном камне». В классическом детективе все убийцы хранят ту или другую тайну и, чтобы она не вышла наружу, всячески ловчат, лгут, уходят от ответа на вопросы следователя. И тогда подозрение падает на всех, ибо всем есть что скрывать. Правда, у большинства эти тайны не имеют ничего общего с убийством. В этом и заключается движущая пружина детективного повествования.

Но коль скоро речь идет об убийстве, случившемся в действительности, опасность заключается в том, что детектив может потерпеть поражение и не раскрыть расследуемое преступление. Он может запутаться в лабиринтах прошлого, оказаться погребенным под горой им же добытых фактов, свидетельств или доказательств.

Глава 6 ВТОРИЧНЫЕ ПРИЗНАКИ ПРЕСТУПНИКА

17 июля

Во вторник, 17 июля, Джек Уичер приступил к расследованиям за стенами дома. Решив начать с загадки исчезнувшей ночной рубашки, он отправился в бекингтонскую школу, где училась Констанс. Засунув в карман фланельку, обнаруженную в выгребной яме, Уичер прошагал полторы мили вниз по узкой дороге, пробивающейся сквозь заросли ежевики, камыша и крапивы с вкраплениями белой амброзии. Погода была прекрасная, трава почти вся скошена.

Сын садовника, Уичер чувствовал себя в поле, в окружении цветов, как у себя дома. Он послужил прототипом сержанта Кафа из «Лунного камня».

— У меня просто нет времени любить что-то, — говорит Кафф. — Но если все же выдается момент выразить к чему-то любовь, то в большинстве случаев… это розы. Я вырос среди них в отцовской оранжерее, и среди них же, если получится, кончу жизнь. Однажды, если будет угодно Богу, я перестану ловить воров и займусь выращиванием роз.

— Довольно странное желание для человека вашей профессии, — замечает его спутник.

— Если вы оглянетесь вокруг себя (что мало кто делает), то, — парирует сержант Кафф, — убедитесь, что в большинстве случаев пристрастия человека совсем не сочетаются с тем, чем он профессионально занимается. Покажите мне пример большей несовместимости, нежели роза и грабитель, и тогда я скорректирую свои вкусовые предпочтения.

Кафф поглаживает распутавшиеся белые лепестки мускусной розы и говорит с ней нежно, как с ребенком: «Красавица ты моя». Он не любит собирать цветы: «Мне больно рвать их».

Добравшись до деревни, Уичер направился в Мэнор-Хаус — школу, вот уже девять месяцев посещаемую Констанс, причем Последние шесть — как пансионерка. Каждый семестр на попечении директрисы Мэри Уильямс и ее помощницы мисс Скотт находились тридцать пять учениц. В пансионате работали также еще двое учителей и четверо слуг. В учреждениях, подобных этому, девочек обучали тому, что может пригодиться будущей даме: пению, игре на пианино, шитью, танцам, хорошим манерам, немного французскому и итальянскому. Девочки из хороших семей обычно поступали сюда в тринадцать-четырнадцать лет, предварительно получив кое-какие знания от своих гувернанток. Мисс Уильямс и мисс Скотт заявили, что учится и ведет себя Констанс отменно. В прошлом семестре она даже заняла второе место за хорошее поведение. Уичер показал им фланельку с отрезанными штрипками, найденную Фоли в туалете, и спросил, знакома ли им эта вещица. «Нет, не знакома» — был ответ. Уичер поинтересовался именами и адресами ближайших приятельниц Констанс, так как намеревался поговорить с ними в ближайшие дни.

Будучи в Бекингтоне, Уичер зашел также к Джошуа Парсонсу, семейному врачу Кентов, жившему вместе с женой, семью детьми и тремя слугами в доме с фронтонами XVII века. Принадлежа к новому среднему классу профессионалов, Парсонс стоял с Кентом примерно на одной ступени социальной лестницы. Один из его сыновей, Сэмюел, был всего несколькими месяцами старше Сэвила.

Джошуа Парсонс родился 30 декабря 1814 года в семье баптистов в Лэвертоне, городке, расположенном в двух милях к северо-западу от Бекингтона. Это был черноволосый, с полными губами, носом картошкой и большими карими глазами мужчина. В Лондоне, где он обучался общей терапии, Джошуа близко сошелся с Марком Лемоном, впоследствии редактором «Панча» и другом Диккенса, и Джоном Сноу, эпидемиологом и анестезиологом, открывшим вирус холеры. Недолгое время Парсонс и Уичер жили в одном районе Лондона: Уичер поступил в полицию и перебрался в Холборн за месяц до того, как Парсонс съехал с квартиры в Сохо и вернулся в Сомерсетшир. В 1845 году вместе со своей, ныне тридцатишестилетней, женой Летицией поселился в Бекингтоне.^[135] Он был страстным цветоводом и с особой нежностью относился к альпийским и вечнозеленым растениям.

Парсонс поделился с Уичером заключениями, сделанными им после вскрытия тела. Так, он пришел к убеждению, что Сэвила задушили или по крайней мере придушили, перед тем как перерезать горло. Это объясняет затемнения вокруг рта и отсутствие крови на стенах туалета: сердце мальчика остановилось еще до того, как в его горло вонзился нож. Поэтому-то кровь не брызнула во все стороны, а медленно стекла в яму. Таким образом, с точки зрения Парсонса, орудием убийства послужил не нож, а кусок материи. Джозеф Степлтон, тоже участвовавший во вскрытии, придерживался иной точки зрения и был уверен, что смерть наступила в результате того, что мальчику перерезали горло, а темные пятна появились вследствие того, что его голову опустили в нечистоты. Кровь же, как он полагает, почти полностью впиталась в одеяло.

Разногласия врачей позволяли выдвигать различные версии. Если Сэвила задушили, а раны нанесли лишь затем, чтобы скрыть подлинную причину смерти, то мальчика могли убить под воздействием импульса, из-за опасения, что он проговорится. В таком случае убийцами могли быть няня и отец, увиденные им в одной постели. И, напротив, трудно представить, чтобы в такой ситуации Сэвил погиб от сильного удара ножом.

Парсонсу такие рассуждения представлялись совершенно неубедительными. Он не сомневался, что убийство совершила Констанс. Осмотрев в ту роковую субботу лежавшую на кровати ночную рубашку, он заметил, что она не просто чиста, но «исключительно чиста». Похоже, это свежая рубашка, в ней явно не могли спать шесть ночей. Он обратил на это внимание Фоли, но тот отмахнулся. Парсонс сказал Уичеру, что Констанс отличается неуравновешенным и злобным характером. Он, Парсонс, уверен в том, что девушка «одержима манией убийства», и, с его точки зрения, все дело тут в наследственности.

Дело в том, что врачи XIX века, специализировавшиеся на душевных болезнях (их тогда называли просто «психушниками»), считали, что в большинстве случаев нервные расстройства передаются по наследству, чаще всего от матери к дочери.^[136] По слухам, первый приступ безумия случился с миссис Кент, когда она была беременной Констанс. Поэтому вполне допустимо предположить, что ребенок, появившийся на свет в таких обстоятельствах, особенно предрасположен к душевным заболеваниям: в 1881 году Джордж Генри Сэвидж писал, что в приюте Белтхем ему показали детей, «пропитавшихся безумием еще в утробе матери… с самого рождения эти младенцы представляли собою настоящих дьяволят». Другая теория — скорее психологическая, нежели физиологическая — базировалась на предположении, что постоянные размышления о дурной душевной наследственности уже сами по себе способствуют развитию болезни (на этой идее построен сюжет новеллы Уилки Коллинза «Безумный Монктон», опубликованной в 1852 году). Но эффект в обоих случаях тот же. Парсонс как-то сказал Уичеру, что «он не стал бы ложиться спать в доме, где мисс Констанс не заперта надежно в своей комнате».

Однако могло случиться так, что версия Парсонса относительно Констанс рикошетом ударила бы по нему самому. В конце 50-х годов XIX века была раскрыта группа медиков, отправлявших в психиатрические лечебницы совершенно здоровых женщин; легкость, с какой они подтверждали наличие душевного заболевания, шокировала всю страну. В 1858-м подобным делом занималась специальная парламентская комиссия, а еще два года спустя этот сюжет нашел отражение в «Женщине в белом». Таким образом, нельзя было исключить того, что врач может без каких-либо оснований объявить человека душевнобольным.

Вернувшись в Темперенс-Холл, Уичер положил фланельку на видное место и пригласил деревенских опознать ее. Эта тряпица, пропитанная хлороформом, писал репортер «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», могла быть использована для того, чтобы усыпить Сэвила или заглушить его крики; единственным иным объяснением, отчего она оказалась в туалете, говорилось далее в статье, может бьть то, что «она случайно упала на пол, когда убийца наклонился, чтобы завершить свое кровавое дело, но в таком случае получается, что женщина, убившая мальчика, была полураздета». Так аналитические рассуждения о вроде бы малозначащей вещи позволили журналисту создать зловещую картину: полураздетая женщина затаскивает ребенка в туалет и там закалывает. Сверх всякой меры увлекшись этой версией, он совершенно упустил из виду еще один вариант: фланелька вообще могла не иметь никакого отношения к убийству.

Как было указано в отчете Уичера, туалет использовался всеми слугами в доме, а также заезжими торговцами. Найдена фланелька была не рядом с телом, а под ним, в выгребной яме. «Вполне возможно, — продолжал детектив, — что она оказалась там еще до совершения убийства, и в таком случае владелица, увидев ее, могла отказаться от принадлежащей ей вещи просто из страха оказаться в числе подозреваемых».^[137] Надо было обладать холодным рассудочным умом, чтобы увидеть в обыкновенном предмете действительно всего лишь обыкновенный предмет и признать, что люди, случается, лгут не потому, что виновны, а потому, что напуганы. Уичер допускал и еще одну возможность: не исключено, что убийца бросил фланельку в туалет, чтобы сбить с толку полицию. «Возможно, — писал он, — эта вещь была просто подброшена с целью навести подозрение на невиновного».

В общем, нагрудная фланелька была одной из нескольких ниточек, уцепившись за которую все участники расследования — полиция, газетные репортеры и читатели, — пытались размотать весь клубок. Пока убийца не найден, все может оказаться важным, все может таить в себе разгадку. Заинтересованная публика, подобно параноикам, все вокруг наделяла необыкновенной значимостью. Было ясно, что все станет на свои места и обретет обыденный смысл, лишь когда убийца будет пойман.^[138]

Поскольку Уичер был убежден, что мальчика убил кто-то из обитателей дома, все подозреваемые находились в поле его зрения. Это было поистине таинственное, необычное убийство,^[139] хотя и совершенноев ничем не примечательном загородном доме, — ведь предстояло не просто выявить преступника, но разгадать потаенное «я» этой личности. Это был в чистом виде вызов, поединок ума и выдержки: у кого окажется больше того и другого — у детектива или у убийцы?

Для того чтобы проникнуть в глубь внутреннего мира обитателей дома на Роуд-Хилл, требовалась не столько логика, сколько инстинкт, то, что Шарлотта Бронте называет «восприимчивостью — тем особенным свойством, которым наделены детективы». В то время уже формировался словарь, соответствующий тонким, не поддающимся определению методам работы детектива. В 1849 году слово «hunch» (предчувствие, подозрение) было впервые употреблено в смысле чего-то такого, что способствует раскрытию преступления. А слово «lead» (руководство, пример, указание) приобрело в этом контексте значение «нить» или «след».

Уичер внимательно наблюдал за обитателями дома, их реакцией, выражением лиц, непроизвольными телодвижениями, вслушивался в звучание речи и по поведению пытался воссоздать характер; как утверждал сам Уичер, «вычислял их».^[140] Пожелавший остаться неизвестным детектив как-то попробовал раскрыть суть этого процесса в разговоре с журналистом Эндрю Уинтером. Он поведал, как ему удалось поймать одного афериста. Это произошло в 1856 году, во время церемонии закладки Веллингтонского колледжа, неподалеку от Кроуторна, в которой приняла участие королева. «Если бы вы спросили меня, почему, едва увидев этого типа, я сразу решил, что он вор, мне было бы затруднительно ответить, — поражался детектив. Он действительно не знал, в чем тут дело. — Что-то в том было такое, что-то свойственное всем аферистам, что сразу привлекало внимание и заставляло следить за ним. Вроде бы он не заметил, что за ним наблюдают, и втерся в толпу, но затем обернулся и посмотрел в мою сторону. Для меня этого было достаточно, хотя никогда раньше я его не видел и, насколько можно было судить, ни в чей карман он еще не залез. Я сразу же направился к нему и, положив руку на плечо, спросил: „Что вам здесь надо?“ „Если бы знать, что здесь окажется кто-нибудь из ваших, ни за что бы меня тут не было“, — мгновенно ответил он приглушенным голосом. Затем я спросил, работает он в одиночку или их целая банда, на что он ответил: „Один, честное слово, один“. Тем не менее я отвел его в комнату, специально предназначенную для задержанных». Решительность, проявленная детективом, инстинктивное ощущение какого-то «непорядка», опыт общения с аферистами, работающими в высшем свете, а также четкий стиль повествования — все это заставляет предположить, что собеседником Уинтера был Уичер. На это, между прочим, указывают и разговорные обороты: точно такую же фразу — «для меня этого было достаточно» — он употребил в беседе с Диккенсом.

Трудно облечь в слова те неуловимые движения, на анализе которых детектив строит свои догадки, — случайная гримаса, беглый жест. Хорошо написал об этом в своих мемуарах, опубликованных в 1861 году, детектив из Эдинбурга Джеймс Маклеви. Наблюдая за стоящей у окна служанкой, он «уловил даже ее взгляд, нервный и настороженный, заметил также и попытку податься назад при виде появившегося мужчины; от его внимания не ускользнуло и то, что девушка вновь выглянула в окно, убедившись в том, что он занят своим делом». В одном из своих детективных рассказов, публиковавшихся под псевдонимом Уотерс в середине XIX века, журналист Уильям Рассел попытался передать характерные особенности самого процесса наблюдения: «Ее взгляд, таков уж этот взгляд, не отрывался от меня — и в то же время он словно проникал в глубины ее собственного мозга, — этот изучающий и оценивающий взгляд был направлен не только на мое лицо, но также и на себя». В этом описании схвачена самая суть работы детектива: он пристально вглядывается в окружающий мир, но в то же время и не менее пристально — внутрь самого себя, проникая в глубины памяти. Глаза же других — это книга, подлежащая прочтению, а нажитый опыт — словарь, используемый при этом.

Уичер утверждал, что умеет читать мысли людей по их глазам. «На глаз, — говорил он Уильяму Уиллзу, — можно определить очень многое. По выражению глаз затесавшегося в толпу афериста всегда можно угадать его намерения».^[141] Благодаря своему опыту Уичер, пишет Уиллз, «мог выходить на след, остававшийся совершенно незаметным для других». На лицах, развивая эту концепцию, продолжает Маклеви, «всегда можно найти нечто поддающееся прочтению… Если уж я взгляну на кого, то редко ничего не нахожу».

Уичер умел читать не только по лицам, но и по осанке и телодвижениям. Так, повороты, ерзанье, шевеление ладоней под плащом, кивок в сторону сообщника, бросок в сторону — все выдавало преступника в его глазах. Однажды он арестовал двух хорошо одетых мужчин, слонявшихся у театров «Адельфи» и «Лицей» просто потому, что «заподозрил что-то не то в их походке» (при обыске обнаружилось, что у них нет денег даже на самый дешевый билет на галерке, и это лишь подтвердило его догадку об истинных намерениях этой парочки — обчистить чужие карманы). Умение уловить подозрительные телодвижения позволило Уичеру отыскать бриллианты, украденные Эмили Лоренс и Луизой Муто.

Некая таинственная аура, окружавшая детективов в начальную пору их деятельности, воплотилась в диккенсовском инспекторе Баккете, «этой машине для наблюдения» с «бесчисленным количеством глаз», человеке, «забирающемся в собственном сознании на высокую башню, откуда далеко видно во все стороны». «Стремительность и уверенность», с которыми мистер Баккет приходит к своим выводам, остается «на грани чуда». Мысль о том, что человеческие лица и тела поддаются «прочтению», а внутренняя жизнь отпечатывается в выражении лиц и даже в нервном постукивании костяшками пальцев, производила ошеломляющее впечатление на людей Викторианской эпохи. Возможно, это чувство объяснялось ревнивым отношением к частной жизни: трудно и страшно было привыкнуть к мысли, что тебя просвечивают насквозь и то, чем ты так дорожишь и что так тщательно оберегаешь, внезапно становится достоянием «города и мира». Тело человека может выдать его так же, как сердцебиение выдает убийцу в новелле Эдгара По «Сердце-обличитель» (1843) — именно оно словно бы свидетельствует о его виновности. Несколько позднее непроизвольные телодвижения и случайные обмолвки послужили доктору Фрейду лишним доказательством в пользу верности его теории.^[142]

Хрестоматийным трудом, посвященным умению читать по лицам, стали «Физиогномические очерки» Каспара Лаватера (1855). У «физиогномиста», пишет он, «должен быть зоркий глаз — ясный, острый, стремительный и цепкий. В точности наблюдения заключается душа физиогномики. Физиогномист должен быть одарен исключительно тонким, исключительно развитым, безошибочным чутьем. При этом следует быть очень разборчивым». Подобно детективу, внимательный человек умеет отделять важное от второстепенного. «Главное — знать, что следует избрать в качестве предмета наблюдения», — говорит Огюст Дюпен. У детективов и физиогномистов в равной степени развито зрение, отражающее (а возможно, бросающее вызов) «Небесному оку», заглядывающему в наши души.

«Ничто так точно не отражает душу человека, как его лицо в сочетании с манерой держать себя», — говорит герой-повествователь в новелле Диккенса «Пойман с поличным» (1859). Далее он поясняет, как сформировал свое мнение о человеке по имени Слинктон: «Я мысленно разобрал его лицо на составные части, словно это были часы, и принялся подробно изучать их. Я не мог сказать, что мне не нравятся черты его лица, каждая в отдельности; еще меньше я мог сказать это, когда соединил их вместе. В таком случае разве не чудовищно, спросил я себя, что я мог заподозрить и даже возненавидеть человека только потому, что он причесывается на прямой пробор?»

Но тут же повествователь опровергает себя — оказывается, это очень даже возможно: «Наблюдая незнакомого человека и поймав себя на том, что какая-нибудь пустяковая черточка в нем кажется отталкивающей, следует принять это к сведению. Ведь она может послужить ключом к раскрытию всех его тайн. Несколько волосков могут указать, где спрятался лев. Очень маленьким ключиком можно отпереть очень большую дверь».

Лица и тела таят в себе путеводные нити и такие ключики; крохотные детали позволяют ответить на самые сложные вопросы.

В своей книге об убийстве в доме на Роуд-Хилл Степлтон утверждает, что все тайны семейства Кент написаны на их лицах: «Быть может, ничто не раскрывает семейные секреты так полно, как внешний вид детей и выражение их лиц. По ним, по их поведению и нраву, по проступкам и даже просто по жестам и словам можно прочитать историю дома, в котором они выросли; точно так же познаем мы природу молодых растений по почве, в которую были брошены семена, по буре, побившей их нежные лепестки, по тому, какой уход был за ними… С помощью детской физиогномики можно наиболее точно составить представление об обстановке в семье».

В своих положениях Степлтон, несомненно, руководствуется идеями, сформировавшимися в ранневикторианскую эпоху. Полное выражение они нашли в труде Дарвина «Происхождение видов», опубликованном годом раньше книги Степлтона. Наступит время, писал Дарвин, «когда в каждом явлении природы мы будем видеть его историю; когда любую сложную структуру будем рассматривать как итог целого ряда взаимодействий, каждое из которых имеет значение для своего носителя».

Человек — порождение своего прошлого.

Все те, кто оказывался в доме Кентов в первые после убийства недели, изо всех сил вглядывались в его обитателей в поисках ключа к разгадке преступления. Медики, исследовавшие труп, стремились почти в буквальном смысле «считать с него все, что только можно». Другие изучали лица и повадки хозяев дома. Роуленд Родуэй так отзывался об Элизабет Гаф: «Я заметил на ее лице следы тревоги и усталости». Альберт Гросер, молодой газетный репортер, пробравшийся в дом в день убийства, обратил внимание на «нервное, неуравновешенное» поведение няни. Но если эти подозрения питались написанным на лице беспокойством или порывистыми движениями, то Уичер искал свои следы в том, чего не видно, — в молчании.

Уичер сообщал в отчете на имя сэра Ричарда Мейна о том, что ему удалось заметить в доме на Роуд-Хилл. Мистер и миссис Кент «души не чают» в своих младших детях. Уильям выглядит «очень подавленным». Констанс и Уильяма связывает «взаимная привязанность» и «тесная близость» («близость» в середине XIX века подразумевала наличие неких общих секретов). Уичер докладывал также о том, как реагировала семья на смерть мальчика. Когда Элизабет Гаф, писал он, пришла к двум старшим дочерям сообщить об исчезновении Сэвила, «мисс Констанс открыла ей дверь одетой, выслушала няню и ничего не сказала». С одной стороны, хладнокровие Констанс, демонстрируемое ею и в дальнейшем, могло свидетельствовать о чистой совести и душевном покое, но вместе с тем не исключались и иные, далеко не столь идиллические толкования. За внешним спокойствием могла скрываться хорошая подготовка к преступлению.^[143]

Загадка убийства, совершенного в доме на Роуд-Хилл, кроется в характере убийцы, сочетающем бурный темперамент и хладнокровие, расчетливость и горячность. Кто бы ни убил и ни надругался над телом Сэвила Кента, человек этот был явно не в себе, его обуревали исключительно сильные чувства; но он же, судя по тому, что его до сих пор не нашли, проявляет редкостное самообладание. Уичер счел холодное спокойствие Констанс признаком того, что это она убила своего брата.

Жесткий разговор Уичера с Констанс относительно ночной рубашки можно расценить как испытание ее нервов. И если так, то невозмутимость девушки лишь усилила его подозрения. И бесстрастная манера общения, и пропавшая рубашка указывали на то, что нить надо искать в зазорах, в намеках на то, что скрывается. То, что Уичер видел в Констанс, было так же умозрительно, как и то, что мистер Баккет уловил в облике убийцы, мадемуазель Ортанз, — «она сидела, спокойно скрестив руки на груди, но… на ее румяной щечке что-то пульсировало и тикало как часы». Уичер был так же уверен в виновности своей подозреваемой, как и Баккет — своей: «Видит Бог, меня словно озарило… это ее рук дело». Или, говоря словами сержанта Кафа, скалькированного Уилки Коллинзом с Уичера, «Я не подозреваю. Я знаю».

Еще до приезда Уичера дело об убийстве в доме Кентов породило множество сыщиков-любителей из круга читателей английских газет. Они принялись бомбардировать полицию письмами. «Мне приснилось кое-что, сильно меня обеспокоившее, — сообщал один человек из Сток-он-Трент. — Трое мужчин замышляли что-то, собравшись в доме рядом с каким-то большим строением, примерно в полумиле от места убийства… Я могу дать точное описание этих приснившихся мне людей». Разносчица газет из Ридинга, графство Беркшир, заподозрила одного мужчину на том основании, что он «вкрадчиво» спросил у нее, не было ли чего об убийстве во вчерашнем номере «Дейли телеграф».

В тот день, когда Уичер приехал в деревню, там же оказался другой незнакомец, представившийся профессором френологии. Он предложил свои услуги в исследовании черепов подозреваемых: по их строению, утверждал он, можно определить преступную натуру. Например, шишка за ухом указывает на склонность к агрессии. Не исключено, что то был тот же самый френолог из находившегося в пяти милях отсюда Ворминстера, который еще неделю назад обратился в полицию с предложением помочь расследованию. «Я занимаюсь, — утверждал он, — объективными научными изысканиями, уже прошедшими проверку опытом. По моему убеждению, установить убийцу по черепу так же просто, как отличить тигра от овцы». Полиция отклонила предложение — в 1860 году френология считалась шарлатанством. Но в каком-то смысле она была сродни работе детектива; это, скажем так, кузены. Самое захватывающее в расследовании — это новизна каждого дела, тайна и научная аура, то есть все то, что некогда было свойственно френологии. Вот что писал о своих детективных новеллах Эдгар Аллан По: «Логические новеллы по преимуществу обязаны своей популярностью новизне подхода. Я вовсе не утверждаю, что они ее лишены, но люди считают их более оригинальными, чем они на самом деле есть, и причиной тому — методология, ассоциируемая с ними».

Не исключено, что приемы и подходы Уичера были обоснованы ничуть не лучше, чем рассуждения других участников расследования. Ведь детективы, подобно френологам, могут выступать искусными мистификаторами — растворять здравый смысл в сложных построениях и выдавать догадки за науку.

Глава 7 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

18 июля

В среду установилась хорошая погода, хотя с запада набегали облака, не позволявшие наблюдать частичное затмение солнца. Местная полиция отпечатала несколько сот объявлений, сулящих премию в двести фунтов стерлингов за предоставление любой информации, способствующей поимке убийцы Сэвила.

Уичер расширял круг поисков. Он сел на поезд, следующий из Троубриджа в Бристоль, и сошел в Бате, где два часа разъезжал по городу в кебе. Помимо всего прочего, у него состоялись беседы с полицией и с владельцем гостиницы «Грейхаунд». Дело в том, что он интересовался странным эпизодом, случившимся тут четырьмя годами ранее, в июле 1856-го.

К тому времени Кенты уже почти год жили на Роуд-Хилл. Миссис Кент была на восьмом месяце беременности Сэвилом. Констанс и Уильям, которым было соответственно двенадцать и одиннадцать лет, приехали из пансиона домой, на каникулы. У девочки было явно что-то не в порядке с голеностопом, и врач порекомендовал ей носить кружевные чулки и избегать ходьбы. Когда вся семья отправилась в Бат на выставку цветов, ее возили в кресле-каталке.

Однажды, это было 17 июля, Констанс и Уильям убежали из дома. Девочка спрятала в дворовом туалете старую одежду брата, предварительно перешив ее. Затем срезала волосы и вместе с собственным платьем и нижней юбкой сбросила их в выгребную яму. Переодевшись юнгами, они с Уильямом собирались пробраться на корабль, направлявшийся в Бристоль, чтобы следом за старшим братом Эдвардом удрать из Англии. Прошагав десять миль, они к вечеру добрались до Бата, но при попытке снять номер в гостинице «Грейхаунд» хозяин заподозрил в них беглецов — уж слишком хорошо они были одеты, да и манерами на корабельную обслугу не походили, — и учинил им допрос. Констанс, повествует Степлтон, «сохраняла полную выдержку, вела себя и говорила даже с некоторым апломбом», но «Уильям быстро раскололся и залился слезами». Его, продолжает автор, оставили на ночь в гостинице, а Констанс передали полиции. Она провела ту же ночь в участке, «упорно храня молчание».

В местных газетах о том же эпизоде говорится несколько иначе — не исключено, что Степлтон несколько преувеличил чувствительность мальчика, чтобы усилить контраст с твердым характером Констанс; в рассказе своем он скорее всего опирался на сведения, полученные от Сэмюела Кента. В одной газете, где случай этот описывается как «выражение исключительной целеустремленности и отваги», Уильям вовсе не заливается слезами, а Констанс ведет себя вполне пристойно. В разговоре с хозяином гостиницы они были «исключительно вежливы», лишь упрямо твердили, что направляются на корабль. В полицейский участок их отвели вместе, и оба не признавались ни в чем до самого утра, когда из дома приехал один из слуг и опознал брата с сестрой, посетовав при этом, что загнал трех лошадей, разыскивая их.

Уильям признался полиции, что убежал из дому, взяв всю ответственность за эту авантюру исключительно на себя: хотел, мол, говорится в той же газете, уйти в море, и в спутницы взял младшую сестру, посоветовав ей переодеться в его платье и срезать волосы. После чего они отправились в Бристоль в надежде, что какой-нибудь добрый капитан возьмет их юнгами. В карманах у них было всего восемнадцать пенсов, но ни отсутствие денег, ни расстояние не ослабляли решимости мальчика и энтузиазма его сестры. В другой газете Констанс представляли лишь спутницей Уильяма: «Мальчику приспичило уйти в море, и он поделился своей тайной с сестрой… порывистый характер которой побудил ее очертя голову броситься за братом». Сестра «позволила обрезать волосы и причесать ее на мальчишечий манер».^[144]

В оценке необычайной решимости девочки Степлтон и батские газетчики не расходятся, лишь различно оценивают ее. В одной газете говорилось, что «девочка, насколько мы наслышаны, вела себя как маленькая героиня, играя, ко всеобщему восхищению, роль мальчика. От инспектора Норриса нам стало известно, что… юная мисс Кент продемонстрировала незаурядный ум и решимость. Платье брата было ей мало, в руках — тросточка, которой она помахивала так, будто давно к ней привыкла. Инспектор не сразу заподозрил, что перед ним девочка, лишь через некоторое время его смутило то, как она сидит».

Слуга отвез детей домой. Сэмюел был в командировке, инспектируя фабрики в Девоншире, но вернулся в тот же день. По словам Степлтона, Уильям сразу же «выразил свое искреннее сожаление по поводу случившегося, покаялся и горько разрыдался». А Констанс и не подумала извиняться перед отцом и мачехой, повторяя лишь, что ей «хотелось независимости».

«Чрезвычайно странное происшествие, — комментировала „Бат экспресс“, — в благородном семействе».

Покончив с делами в Бате, Уичер в тот же день направился поездом в Уорминстер — в городок в пяти милях к востоку от деревни, чтобы поговорить с одноклассницами Констанс.

Пятнадцатилетняя Эмма Моуди жила с братом, сестрой и овдовевшей матерью — все работали на шерстопрядильной фабрике — в Гор-Лейне.^[145] Уичер показал ей фланельку, Эмма покачала головой: мол, в первый раз вижу. Он спросил, не заговаривала ли Констанс о Сэвиле.

— Да, — ответила Эмма, — вроде говорила, что недолюбливает его, щиплет иногда, но так, в шутку. Во всяком случае, когда рассказывала, смеялась.

Уичер спросил, что заставляло Констанс дразнить младших учениц.

— По-моему, тут все дело в ревности, — сказала Эмма, — и еще в том, что дома ее постоянно третировали. Как-то мы вышли погулять, заговорили о каникулах, и я сказала: «Вот здорово, скоро домой поедем», — а она ответила: «Может, для тебя и здорово, но для меня — нет». Она сказала, что мачеха и отец к своим детям относятся куда лучше, чем к ним с Уильямом. Часто повторяла это. Как-то мы заговорили про платья, и она пожаловалась, что мама, мол, не разрешит надеть то, что ей хочется. Захочет, допустим, бежевое, а она заставить надеть черное. И наоборот.^[146]

В общем, Констанс казалось, что мачеха ее не любит, даже выбора между черным и бежевым у нее нет. Грубая ночная рубашка, некрасивое платье — Констанс выглядела типичной падчерицей, Золушкой, которой нет места в кругу сверстниц.

Судя по отчетам Уичера, регулярно посылаемым начальству, Эмма утверждала, что часто слышала, как Констанс с раздражением говорила о Сэвиле; вызвано это было как раз тем, что мистер и миссис Кент выделяли его среди других детей. Однажды Эмма, по ее же словам, с упреком заметила подруге, что «нельзя питать неприязнь к ребенку за то, в чем он не виноват».

— Может, это и верно, — ответила Констанс. — Но как бы ты чувствовал себя на моем месте?

Работа Уичера состояла не только в сборе информации, но и в ее систематизации. Главное для детектива — точно восстановить общую картину. Уичер считал, что мотивы Констанс ему теперь ясны: она убила Сэвила из-за «ревности или злобы», испытываемых по отношению к детям мачехи и усугубляемых ее «неадекватным душевным состоянием». Особо благосклонное отношение к миссис Кент-первой, наблюдаемое ею, могло возбудить мстительные чувства. Миссис Кент-вторая, воспитывавшая Констанс как дочь, с рождением собственных детей отдалилась от нее, и это могло настроить девочку против мачехи.

Бегство детей в Бат навело Уичера на мысль, что дома им жилось не сладко и они были готовы взять судьбу в свои руки. А коли так, то у них могли возникнуть тайные замыслы и для их осуществления необходимо было прибегнуть к хитрости и обману. В качестве такового инструмента и был использован туалет в кустарнике, потаенное место, где Констанс раньше приняла новый облик, а теперь вот избавилась от вещественных доказательств. В одном из своих отчетов Уичер специально подчеркивал, что «тело было обнаружено там же, где перед бегством из дому она выбросила свою одежду и пряди волос… переоделась мальчиком, предварительно изготовив часть мужского облачения и спрятав его в кустах до дня бегства». Самый этот день можно воспринимать как первый шаг к убийству Сэвила.

Всю эту неделю Уичер работал в одиночку. Как писала «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», он «энергично и усердно вел расследование, никого в него не посвящая, за исключением, пожалуй, мистера Фоли. Он сам отыскивал, посещал и расспрашивал всех, кто хоть как-то был связан со случившимся, и ухватывался, разматывая ее до конца, за любую ниточку, способную привести к цели». Другая газета, «Вестерн дейли пресс», также характеризовала действия детектива как «энергичные» и «умелые».

Уичер не раскрывал содержание своих визитов, разве что в интервью с местными дуалистами обмолвился, что «у него в руках нить, которая в не столь отдаленном будущем приведет к раскрытию преступления». Эти слова были в точности приведены в «Бат кроникл». Конечно, это было преувеличение — пока у Уичера была только версия, — но он рассчитывал обескуражить преступника и заставить его во всем сознаться. «Бристоль дейли пост» высказывала сомнения в том, что Уичер добьется успеха: «Можно скорее надеяться, нежели ожидать, что свойственная ему проницательность позволит разгадать эту тайну».

«Проницательность» — это слово часто мелькало в газетах и книгах применительно к детективам. Вот и «Таймс» отмечала «присущую Уичеру проницательность». Диккенс чрезвычайно высоко ставил «поразительную остроту взгляда… знания и проницательность» Чарли Филда. «Лисьим чутьем» наделил Уотерс героя одной из своих детективных новелл. Понятие это подразумевает скорее развитую интуицию, нежели мудрость. В XVII–XVIII веках «чуткий» зверь наделялся острым обонянием: по аналогии самых первых детективов, за их стремительность и ловкость, сравнивали с волками и собаками.

Шарлотта Бронте, в свою очередь, уподобляла детектива ищейке, берущей след дичи по запаху.^[147] Герой рассказов Уотерса, опубликованных в пятидесятых годах, представлял собой нечто среднее между охотником и охотничьим псом, настигающим добычу: «охота за ним шла вовсю», «я загнал его в ловушку», «я напал на правильный след».

«Если и есть в наши дни профессия, сохраняющая дух приключений, — писал знаменитый эдинбургский детектив Джеймс Макливи, — то это, безусловно, профессия детектива. Ему свойственна страсть охотника. Но если цель последнего заключается лишь в том, чтобы загнать и уничтожить часто совершенно невинное животное, то детектив руководствуется высоким стремлением облагодетельствовать общество, избавив его от скверны». Детективы, работающие в городе, преследуют свою добычу, рыская по улицам, определяют грабителей и мошенников по характерным приметам и следам, невольно оставляемым ими на месте преступления. «Лондон — гигантский лес или чаща, — писал столетием ранее Генри Филдинг, — и в нем вор может укрыться так же надежно, как дикий зверь в пустынях Африки или Аравии. Ибо, перебираясь из одной части города в другую, постоянно меняя место жительства, он может избежать угрозы быть обнаруженным». Подобно тому как исследователи Викторианской эпохи без устали перемещались по пространствам империи, расширяя ее границы путем присоединения новых земель, детективы проникали в самые глубины городской жизни, в районы, казавшиеся людям среднего класса такими же экзотическими, как аравийские пустыни. Детективы научились распознавать различные виды проституции, карманных краж, домашних ограблений и затравливать мошенников в их же логове.

Специальностью Уичера были городские «артисты». Подобно героине романа Эндрю Форрестера «Женщина-детектив», он «в основном имел дело с людьми, носившими маски». Так, в 1847 году Уичером был арестован Ричард Мартин, он же Обри, он же Бофор Купер, он же капитан Конингем, который, приодевшись под джентльмена, принимал доставленные по заказу модные сорочки. На следующий год Уичер поймал Фредерика Херберта — молодого человека «благородного вида», обманом выманившего у одного лондонского седельника ящик с ружьями, у художника — две цветные эмали, а у орнитолога — чучела восемнадцати колибри. Литературным двойником Уичера был Джек Хокшоу, детектив из пьесы Тома Тейлора «За примерное поведение» (1863). Само имя его звучало почти так же, как название хищной птицы.^[148]«У Хокшоу, — говорится в пьесе, — самое острое зрение во всем отделе». Он преследует изощренного преступника, имеющего «столько же обличий, сколько и имен». «Сегодня вы можете принять его за уголовника, а завтра раскланяться как с пастором, — говорит Хокшоу. — И все равно я отыщу его, под каким бы обличьем он ни скрывался».^[149]

Некоторые местные газеты приветствовали появление Уичера в Уилтшире. «Мастерство лондонского детектива, хорошо знакомого с преступным миром города, удачно дополнит опыт наших местных полицейских, — писала в номере от 18 июля 1860 года „Бат кроникл“, — и можно надеяться на то, что следствие идет в верном направлении». Как бы то ни было, однако, расследуя преступление, совершенное в этом живописном селении, Уичер оказался на почве куда более зыбкой, нежели в городе. Ибо здесь он имел дело не с вымышленными фамилиями и адресами, но с потаенными фантазиями, подавленными желаниями, тайниками души.

Глава 8 ЧТО ТАМ ТВОРИТСЯ, В НАГЛУХО ЗАКРЫТОМ ДОМЕ?

19 июля

В четверг, 19 июля, по распоряжению Уичера было проведено снижение уровня воды во Фруме — чтобы легче было исследовать дно. Река протекала меж высоких крутых берегов под сводом хвойных деревьев, обозначая границу владений Кента. После почти трех недель сухой погоды вода немного спала, но тем не менее половодье не проходило, да и течение оставалось довольно быстрым. Чтобы понизить уровень воды, рабочим пришлось перекрыть реку выше плотины. Потом, вооружившись граблями и крюками, они на лодках двинулись вверх по течению в надежде зацепить выброшенный нож или кусок материи.

Полиция тем временем прочесывала клумбы и сады в пределах поместья, потом занялась полями, начинавшимися сразу за газонами. Вот как описывает местность, примыкающую к его владениям, сам Кент: «Позади дома — большой сад, за ним — поле с высокой травой; занимает оно около семи акров… Место открытое и легкодоступное». Такое описание усадьбы, будто бы открытой и продуваемой всеми ветрами, свидетельствует о том, что ее хозяина после смерти сына охватило чувство беззащитности. Частной жизни семейства пришел конец, его тайны вышли наружу, и обитатели дома на Роуд-Хилл во всей своей неприглядности предстали перед публикой.

Поначалу Сэмюел изо всех сил старался держать полицию подальше от помещений, занимаемых членами семьи и слугами. Подобно Элизабет Гаф, он упорно твердил, что Сэвила убил посторонний — вероятно, какой-нибудь обезумевший фермер, решивший отомстить семье за допущенную по отношению к нему несправедливость. Сэмюел еще до приезда Уичера показывал суперинтенданту Вулфу места, где мог бы укрыться человек, тайно проникший в дом. «Вот комната, которая почти всегда пустует», — говорил он, показывая меблированную комнату для гостей. «Да, но откуда незнакомцу-то известно, что сюда редко кто заходит?» — возражал Вулф. Потом Кент повел его в кладовую, где были свалены детские игрушки. «Ну, здесь-то уж точно никто не стал бы прятаться, — заметил Вулф, — просто из боязни, что кто-нибудь может зайти за игрушкой». Что же до «голубятни», небольшого помещения прямо под крышей, заявил он, то «тут полно пыли, и если бы кто-нибудь сюда заходил, я бы сразу заметил следы».^[150]

Версия об убийце со стороны обсуждалась и на страницах газет. «Тщательное, от подвала до чердака, обследование дома на Роуд-Хилл убеждает в том, что не то что один, но и полдюжины непрошеных гостей вполне могли бы найти в нем той ночью укромное местечко без риска быть обнаруженными», — писала «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», представляя далее детальное описание интерьера:

Ни в одном из известных нам домов, имеющих девятнадцать комнат, не встречалось столько возможностей для укрытия, как здесь. В погреб, разделенный на шесть больших и поменьше отделений, ведут две двери; кроме того, надо спуститься по нескольким ступеням. Посредине лестницы в глубине дома громоздится просторный пустой буфет. В незанятой спальне над гостиной имеется незастеленная кровать с балдахином, туалетный столик с покрывалом до самого пола и два высоких платяных шкафа почти без одежды; оба запираются как снаружи, так и изнутри. На этом же этаже, прямо напротив друг друга, две комнатки — в них сложено немного дров. Этажом выше имеется еше одна свободная спальня, также с кроватью, покрытой балдахином, со столом, ширмой и платяными шкафами, такими же, как внизу… далее — две комнатки, одна почти пустая, в другой сложены дорожные саквояжи миссис Кент; большой комод, способный укрыть дюжину человек; еще небольшое помещение без окон, с двумя ванными и лестницей, ведущей на чердак и, далее, на крышу…

Собственно, продолжает автор статьи, кто угодно мог бы «ознакомиться» с любым закоулком в этом доме: «Два года, что предшествовали появлению мистера Кента и его семьи, дом пустовал, и местные излазили его вдоль и поперек… следы этих посещений настолько бросались в глаза, что, когда дом готовили к приему новых владельцев, лестницы пришлось перекрашивать шесть раз, настолько загадила их деревенская детвора». Здание «фактически превратилось в общее достояние, — писала „Фрум таймс“, — все, кому заблагорассудится, могли совершенно беспрепятственно бродить по нему».

На протяжении первой недели пребывания Уичера в селении Кенты почти не выходили из дома, лишь дважды или трижды Холком возил Мэри-Энн и Элизабет во Фрум. Там в отличие от селения или Троубриджа члены семейства могли провести день, не рискуя вызвать пересуды и не ловя на себе косые взгляды.

В нашем распоряжении нет описаний внешности Элизабет и Мэри-Энн, и они словно бы сливаются, представляя собой некий образ. Лишь в мимолетных эпизодах — Элизабет в одиночестве взирает на звездное небо или прижимает к груди крошку Эвелин, когда в кухню приносят тело Сэвила, — появляется на мгновение возможность разделить этих двух исключительно замкнутых, никого до себя не допускающих молодых женщин. Мэри-Энн, представ перед судом, буквально впала в истерику. Элизабет не позволяла слугам прикасаться к своей одежде как до, так и после стирки. «Мисс Элизабет всегда сама складывает свое белье, я до него никогда не дотрагиваюсь», — показала Сара. Обеим было уже почти по тридцать, и перспектива замужества становилась все более сомнительной. Подобно Констанс и Уильяму, старшие сестры представляли собой союз двоих, и внутренняя близость освобождала их от потребности общения с кем-либо еще.

В конце недели Сэмюел впервые поставил полицию в известность о душевном расстройстве Констанс. Отрицая ранее даже малейшую вероятность виновности дочери, он теперь как будто развернулся на сто восемьдесят градусов. «Мистер Кент, — писала „Девайзес энд Уилтс газетт“ в номере от 19 июля, — без всяких колебаний и в самых недвусмысленных выражениях заявил, что убийство совершила его собственная дочь! В качестве возможной причины он выдвинул ее анормальное поведение в детстве». Бросая тень на дочь, защищал ли он самого себя? Или прикрывал кого-то из членов семьи? Или пытался спасти Констанс от смертного приговора, подчеркивая ее душевное нездоровье? Ходили смутные слухи, будто бы на пару с Мэри Пратт Сэмюел отравил свою первую жену, а четыре младенца умерли в Девоншире не своей смертью, но убиты отцом… И может быть, миссис Кент-первая была вовсе не буйнопомешанной вроде жены героя, запертой на чердаке в доме мистера Рочестера («Джейн Эйр»), а невинной жертвой, опять-таки наподобие литературной героини («Женщина в белом»), изолированной во флигеле собственного дома.

На публике Сэмюел все еще избегал прямо говорить о душевном состоянии своей первой жены. «Теперь что касается психических отклонений в семьях по обеим линиям, — писала „Бат кроникл“. — На эту тему мистера Кента расспрашивали особенно обстоятельно, но он утверждал, что никогда не обращался к врачам по этому поводу». Это противоречит тому, что он рассказывал Степлтону о враче из Эксетера, диагностировавшем у его покойной жены шизофрению, но не снимает сомнений в ее психической полноценности. Парсонс и Степлтон — друзья Сэмюела — в один голос говорили о чрезмерной возбудимости Констанс. «Два врача, допрошенных по одиночке, — говорилось в той же статье, — твердо высказались в том смысле, что душевное состояние Констанс не отличается стабильностью и она подвержена нервным срывам». Уичеру же Сэмюел заявил, что в семье его первой жены были случаи сумасшествия. «Отец семейства, — писал в очередном отчете детектив, — сообщил мне, что мать и бабушка мисс Констанс страдали нервными расстройствами, а дядя (также по материнской линии) дважды лечился в психиатрической больнице».

Уичер поведал также об одном странном случае, происшедшем в доме Кентов весной 1859 года, когда Сэвилу было два года. Тогдашняя няня мальчика Эмма Спаркс уложила его вечером спать, как обычно, в вязаных носках. Наутро она обнаружила, что «с мальчика снято все, а носки и вовсе исчезли». Впоследствии они были обнаружены: один — в детской, другой — в спальне матери. Уичер заподозрил, что это дело рук Констанс, ибо «в тот вечер она была единственной, не считая миссис Кент, из взрослых членов семьи в доме, — мистер Кент уехал в служебную командировку, а старшие сестры гостили у кого-то». О местонахождении Уильяма он не упомянул — возможно, тот был в пансионе. Это происшествие — в общем-то всего лишь глупая шутка — могло задним числом рассматриваться как репетиция к реализации более страшных намерений. В нем отражается двойственная природа убийства Сэвила, аккуратность и скрытность: спящего мальчика осторожно извлекают из постели, держа его на руках спускаются вниз, выносят из дома и убивают. В точности неизвестно, кто именно рассказал Уичеру об этом случае: Эмма Спаркс или чета Кент, — он допрашивал всех троих. Но в любом случае никакой доказательной ценности этот эпизод не имел. «Не вижу, что можно отсюда извлечь», — заметил Уичер. Тем не менее он принял его к сведению — как психологический казус. В романе Уотерса «Приключения настоящего детектива» (1862) инспектор «Ф» поясняет: «Мне удалось выяснить кое-какие факты, пусть и ломаного гроша не стоящие как доказательство в суде, однако весьма важные в психологическом отношении».

В 1906 году Зигмунд Фрейд сопоставлял полицейское расследование с психоанализом:

В обоих случаях мы имеем дело с тайной, с чем-то скрытым… Преступник знает тайну и скрывает ее; больной — не знает, она скрыта даже от него самого… Следовательно, в этом отношении различие между преступлением и душевной болезнью имеет фундаментальный характер. Однако же задача психотерапевта, по сути, сходна с задачей следователя. Мы, врачи, должны обнаружить скрытый психический феномен, и, чтобы достичь этого, приходится применять различные детективные приемы.^[151]

Вот и Уичер не только собирал факты, имеющие отношение к преступлению, но и выискивал нити, ведущие к внутренней жизни Констанс, к ее скрытой психической сути. Преступление было обставлено с использованием настолько запутанной символики, что просто не поддавалось какой бы то ни было разумной интерпретации. Ребенка швыряют в туалет для слуг, словно какую-то падаль. Преступник совершает то ли ритуальное убийство, то ли охвачен безумием — во всяком случае, он словно бы не раз, а четыре раза убивает мальчика: душит, перерезает горло, бьет ножом в грудь и топит в фекалиях.

Сэмюел пересказал Уичеру и еще одну любопытную с точки зрения психологии историю. Дело в том, что летом 1857 года его дочь была совершенно захвачена неким судебным процессом по делу об убийстве.

Мадлен Смит, двадцати одного года от роду, дочери архитектора из Глазго, было предъявлено обвинение в убийстве своего любовника, какого-то французского клерка. Утверждалось, что она подсыпала мышьяк в его чашку с горячим шоколадом. Якобы ей нужно было разделаться с ним, чтобы выйти замуж за более солидного претендента. После скандального судебного расследования, широко освещавшегося в печати, жюри присяжных признало выдвинутые против подсудимой обвинения «недоказанными» — вердикт, возможный только при ведении процесса в «шотландской» системе судопроизводства. Большинство считали Мадлен Смит виновной, но тот факт, что ей удалось обвести правосудие вокруг пальца, да еще с таким потрясающим хладнокровием, лишь добавил этой женщине популярности. Среди ее поклонников оказался, в частности, Генри Джеймс, назвавший совершенное ею преступление «выдающимся произведением искусства». Он буквально жаждал увидеть ее: «Много бы я дал за возможность взглянуть на ее лицо в кругу семьи».

Сэмюел рассказывал Уичеру, что его нынешняя жена всячески пыталась спрятать от Констанс выпуски «Таймс», где освещался процесс, — это свидетельствует о том, что за тринадцатилетней девочкой замечался нездоровый интерес к жестоким преступлениям. «Необычные обстоятельства этого дела, — докладывал начальству Уичер, — заставляли родителей тщательно прятать от мисс Констанс номера газет с описанием процесса; когда же все кончилось, миссис Кент заперла их у себя в секретере». Однако через несколько дней газет она там не обнаружила. «Подозрение пало на мисс Констанс. От вопросов та отмахивалась, мол, ничего не знаю, но в ее спальне учинили обыск, и газеты обнаружились между матрасом и сеткой кровати».

Быть может, чтение отчетов о суде над Мадлен Смит и ее оправдание дало Констанс представление о том, чтб есть убийство, — точно так же, как, допустим, Джону Томпсону, заявившему, что именно это дело натолкнуло его на мысль подлить синильной кислоты женщине, отвергшей его притязания. Пусть Сэвил умер не от отравления ядом, но его убийство было тщательно продумано и совершено бесшумно, под домашней крышей: одеяло является не менее удобным орудием убийства, нежели чашка с шоколадом. Мадлен Смит на своем примере продемонстрировала, что хитроумие и бесстрастность способны превратить представительницу среднего класса, совершившую преступление, в весьма гламурную особу, окутанную тайной, едва ли не в героиню (именно это слово употребил Томас Карлайл применительно к другой убийце — Марии Мэннинг). И если бы Мадлен имела достаточно хладнокровия, ее, может, вообще бы так и не поймали.

Могло сложиться впечатление, что сформировалось чуть ли ни какое-то новое племя — женщин-преступниц, чьи потаенные страсти находили себе выход в насилии. Обычно страсти эти возникали на сексуальной почве. С виду Мария Мэннинг и Мадлен Смит были вполне почтенными юными дамами. Их первое грехопадение — тайная связь, второе — убийство любовника, ставшего нечто вроде мощного разрушительного выброса сексуальной энергии. Мадам Фоско из «Женщины в белом» на преступление толкает страсть к властолюбивому графу, а ее «нынешнее приниженное состояние вполне могло скрывать опасные стороны натуры, находившие ранее, в ее прежней беспечальной жизни, вполне невинное выражение». Мадам Ортенз — убийца из «Холодного дома», «списанная» с Марии Мэннинг, «давно привыкла подавлять чувства и мириться с действительностью». Она «готовилась к достижению собственных целей, обучаясь в своего рода школе разрушения, где естественные порывы души загоняются внутрь и застывают, как мухи в янтаре».

Стремительное увеличение количества ежедневных изданий в середине XIX века породило опасения, что хлынувшие на их страницы секс и насилие могути впрямь испортить нравы публики, а кого-то толкнуть на преступный путь. Журналисты нового поколения во многом походили на детективов: в них видели то борцов за правду, то бессовестных соглядатаев. В 1855 году в Британии насчитывалось семьсот газет, через пять лет уже — тысяча.^[152] Если говорить об изданиях, редакции которых располагались неподалеку от Роуд-Хилл, то это были «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер» (основана в 1855 году) и «Фрум таймс» (1859), и подписчиком последней являлся мистер Кент. Криминальная хроника занимала в газетах все большее место, и поскольку благодаря телеграфу новости теперь быстро разносились по всей стране, читателей еженедельно заваливали отчетами о насильственной смерти. Вновь вспомним Диккенса, на сей раз «Большие надежды» (1861): читая новости, мистер Вупсел ощущает, как «весь, до самых бровей, покрывается кровью».

За месяц до гибели Сэвила Кента все английские газеты сообщали о по меньшей мере трех убийствах, совершенных на бытовой почве. В Шордиче, восточном районе Лондона, некий трубоукладчик перерезал горло своей сожительнице, да так, что, если верить газете «Эннуэл реджистер», «голова почти отделилась от тела. Судя по всему, смерть наступила почти мгновенно — женщина не сопротивлялась и не кричала». В Сандауе, графство Айл-оф-Уайт, сержант Королевской артиллерии Уильям Уитворт зарезал жену и шестерых детей, «вонзив бритву так глубоко, что стал виден позвоночник». Наконец, один портной-француз, снимавший квартиру над кондитерской на Оксфорд-стрит, в Лондоне, отпилил жене голову, а затем пошел в Гайд-парк и застрелился. «Его брат, — писали газеты, — заявил, что он часто захаживал в Музей доктора Канна, где изучал строение шеи и горла, проявляя особый интерес к положению яремной вены». Если к убийству подготовил себя портной, то с таким же успехом это мог сделать любой подписчик газеты.

В середине недели Уичер вместе с судьями по делу об убийстве Сэвила в очередной раз допрашивал Констанс. Отвечая на вопрос о взаимоотношениях с домашними, девушка сказала: «Сэвил мне очень нравился… Было время, он меня сторонился, но в эти каникулы вроде бы приблизился. А не нравилась я ему потому, что дразнила его. Но ни разу не ударила и не ущипнула… Среди братьев и сестер самый любимый у меня — Уильям. Когда я живу в пансионе, мы переписываемся… Собака не бросилась бы на меня, если б узнала, а если бы не узнала, то укусила… У меня есть кошка, но она мне безразлична… Из слуг мне больше всех нравится кухарка. Но и к няне я очень хорошо отношусь».

О самой себе Констанс отозвалась следующим образом: «Робкой себя не считаю… Не люблю оставаться в темноте… Легко могла бы пронести убитого от дальней стены этой комнаты до двери. В школе меня считают сильной». Констанс отрицала, что говорила школьным подругам о своем нежелании ехать домой на каникулы. В ответ на вопрос о суде над Мадлен Смит она признала, что могла по рассеянности взять газету с отчетом о нем. «До меня доносились слухи, что приятель Мадлен Смит был отравлен. Папа как-то говорил об этом». Бегство в Бат четырехлетней давности выглядело в ее изложении так: «Как-то я остригла волосы и бросила их туда, где было найдено тело малыша. То есть часть волос я остригла сама, а потом помог брат. И это я придумала, куда их бросить. Мы с Уильямом отправились в Бат кружным путем… Я сбежала из дому, потому что меня наказывали. И уговорила брата присоединиться».^[153]

К концу недели в округе заговорили о полной беспомощности полиции графства, а также о препятствиях, чинимых следствию Сэмюелом Кентом. Особенно много рассуждали о том, что случилось после обнаружения тела мальчика, а именно следующей ночью.^[154]

Вечером в субботу, 30 июня, суперинтендант Фоли отдал распоряжение констеблям Херитиджу (полиция Уилтшира) и Урчу (полиция Сомерсетшира) остаться на ночь в доме на Роуд-Хилл. «Мистер Кент скажет вам, что делать, — заметил Фоли. — Только не высовывайтесь, мистер Кент не хочет, чтобы слуги знали, что вы здесь». О том, что в доме находятся полицейские, было, помимо Фоли и самого Сэмюела, известно одной только миссис Кент. К тому времени стало уже более или менее ясно, что убийство совершено кем-то из домашних, и тем удивительнее, что Фоли доверил Сэмюелу Кенту проведение ночной полицейской операции.

Около одиннадцати часов, когда все, кроме хозяина, легли спать, Херитидж и Урч постучали в окно библиотеки. Сэмюел впустил их в дом и провел на кухню, где и велел остаться, поручив выследить того, кто попытается сжечь на плите вещественные доказательства. Кент оставил полицейским хлеба, сыра и пива и запер дверь в кухню на засов. До тех пор пока Херитиджу — дело было около двух ночи — не понадобилось выйти, они и понятия не имели, что их заперли. Обнаружив это, Херитидж окликнул мистера Кента и, не поучив ответа, заколотил в дверь палкой.

— Так ты весь дом перебудишь, — проворчал Урч.

— Да, но мне надо выйти, а тут заперто.

Когда примерно через двадцать минут Сэмюел наконец появился и отпер дверь, констебль осведомился, зачем, собственно, понадобилось их запирать, к тому же без предупреждения. «Я вышел пройтись», — ответил Сэмюел, проигнорировав вопрос. Урч остался на кухне до утра. Дверь была по-прежнему заперта. Сэмюел заглядывал еще дважды или трижды, пока наконец констебль в пять утра не ушел из дома. «Часть ночи я провел в библиотеке, — пояснял впоследствии Сэмюел, — но раз или два выходил из дома, посмотреть, как там со светом. Несколько раз я подходил к одному и тому же месту». По его словам, он обошел дом, проверяя, не догорели ли свечи и не нужно ли подровнять фитили.^[155]

До этого времени полицейские скрывали тот факт, что в ночь после убийства их продержали взаперти на кухне. Это «беспрецедентная», по определению «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», ситуация в принципе позволяла любому обитателю дома уничтожить вещественные доказательства. Действия Сэмюела отдавали неуважением к полиции, да и стремлением оградить свой дом от ее внимания. А с другой стороны, его поведение можно было счесть образцовым: защита семьи — первый долг отца.

Многократные просьбы полиции представить поэтажный план дома вызывали у Сэмюела такую реакцию, как если бы кто-то попросил его помочь сорвать крышу. Он неизменно отвечал резким отказом, не позволяя также производить замеры комнат. Как отмечал Роуленд Родуэй, «мистеру Кенту просто претило присутствие в доме незваных гостей».

К началу второй половины XIX века английская семья сильно изменилась. Дом, служивший некогда и жильем, и рабочим местом, превратился в самодостаточное, замкнутое, исключительно семейное пространство. В XVIII веке слово «семья» означало «родовой клан» — союз людей, связанных кровным родством; теперь это по преимуществу обитатели дома, не считая слуг, — то есть семья как некая тесно сплоченная общность совместно проживающих родственников. Хотя пятидесятые годы были отмечены появлением огромного стеклянного здания — Хрустального дворца Всемирной выставки 1851 года, — английский дом на протяжении этого десятилетия «плотно затворил свои ставни и двери» и культ домашнего очага стал одновременно и культом уединенности. «В глазах любого англичанина дом — это место, где он живет с любимой женщиной и детьми, — писал, посетив в 1858 году Англию, Ипполит Тэн. — Это его собственная маленькая вселенная, и в нее нет доступа посторонним». Приватность и уединенность стали фундаментом викторианской семьи, принадлежащей к среднему классу, буржуазия же пристрастилась к «скрытности» (само это слово — secretive — было впервые зафиксировано в 1853 году). Англичане отгородились стенами домов от окружающего мира, сделав свое жилище почти невидимым для чужих глаз. Створки этой раковины размыкались лишь для избранных, приглашаемых на ужин или на чай как на своего рода церемонии, присущие семейной жизни.^[156]

В то же время век домовитости был и веком информации, веком вездесущей и жадной до сенсации прессы. В дом на Роуд-Хилл 7 июля пробрался под видом детектива репортер из «Бат кроникл» и поспешно набросал в блокноте его план, не вполне, правда, точно соответствующий действительности; он был обнародован на страницах газеты пять дней спустя. Нравилось это Сэмюелу Кенту или нет, но после публикации схемы его дом оказался словно грубо препарированным и выставленным на обозрение всем. Публика жадно накинулась на этот любительский набросок. Домашний пейзаж приобрел эмоциональные оттенки: запертый погреб, пыльный чердак, чуланы с кроватями без матрасов и платяными шкафами, винтовая лестница в глубине дома. «Взглядам публики предстало во всей своей неприкрытости нутро этого дома», — писала «Бат экспресс».

Жуткое убийство помогло увидеть то, что еще только обретало форму в наглухо закрытом буржуазном доме.^[157] И возникло стойкое ощущение того, что замкнутая семья, столь почитаемая викторианским обществом, может быть средоточием подавленных, гибельных, тлетворных чувств, гнездом, источающим миазмы секса. А что, если приватность — это источник греха, нечто такое, что обрекает на гниение счастливую семейную жизнь в самой ее сердцевине? Чем более закрыт дом, тем ядовитее может быть атмосфера внутри его.

Какая-то скверна поразила дом на Роуд-Хилл — скверна, столь характерная для Викторианской эпохи. За неделю до убийства Сэвила Кента «Девайзес энд Уилтшир газетт» сообщала о выходе нового издания книги Флоренс Найтингейл «Заметки сестры милосердия», впервые опубликованной в 1859 году. Там же цитировался фрагмент из книги, рассказывающий о том, как в респектабельных, наглухо закрытых домах могут гнездиться болезни и пороки. Автор упоминает несколько случаев пиемии (тяжелого заболевания крови), зарегистрированных в «роскошных частных домах»; причиной этого был «гнилой дух… пустующие комнаты никогда не проветриваются и не убираются, в них не бывает солнца; буфеты превращаются в резервуары спертого воздуха; окна плотно закрыты в любое время суток… так часто приходит в упадок род, а еще чаще — семья».

В четверг, 19 июля, «Бат кроникл» опубликовала редакционную статью, посвященную убийству в доме на Роуд-Хилл:

На нашей памяти нет преступления, которое вызвало бы столь же острую и столь же болезненную реакцию в стране. И подогревается этот невероятный и, конечно, болезненный интерес не только тайной, окутывающей это событие… Его необычный характер и беспомощность невинной жертвы — вот что волнует воображение и сердца людей… Английские матери, глядя на малюток, мирно спяших в своих колыбелях, содрогаются при мысли о ребенке, таком же невинном и таком же беззащитном, как их собственные дети, которого тихим, безмятежным утром грубо выхватили из кроватки и предали жестокой смерти. И поэтому именно английские матери с особенной проникновенностью, особенной страстью обращаются к редакторам газет и чуть ли не кричат о необходимости самого тщательного и энергично проводимого расследования. Во многих домах, где искренняя любовь к близким омрачена страхом, сон самого важного члена семьи — матери — теперь не безмятежен, а покой надолго нарушен мыслями о страшной истории, случившейся в доме на Роуд-Хилл. Тяжелые сомнения, смутные подозрения мелькают в ее сознании… Событие, заставившее содрогнуться всю Англию, каждый дом, приобретает общественную значимость, побуждает обратить на него самое пристальное внимание.

Обычно нераскрытое дело об убийстве порождает в публике страх, что преступник может нанести повторный удар. Но в данном случае люди боялись другого — того, что такой убийца может появиться в любом доме. Это подорвало саму идею, саму уверенность в надежности домашней крепости. И до тех пор пока преступление не будет раскрыто, ни у одной английской матери не будет спокойного сна, ей будет мерещиться, что в доме притаился детоубийца и им может оказаться муж, няня, дочь.

При том что одно только предположение, будто хозяин дома, защитник семьи поднял руку на собственного сына с целью скрыть свой грех, означало покушение на все идеалы среднего класса, пресса и широкая публика на удивление быстро уверовали в виновность Сэмюела Кента. Не менее страшной — и тоже явно принятой на веру — стала версия, что сообщницей Кента в убийстве была няня — человек, в чьи обязанности входила забота о ребенке. Могло быть, правда, еще одно допущение, возвращающее к библейским временам и сюжетам, а именно — к убийству Каином брата своего Авеля. В статье, опубликованной в «Девайзис газетт» от 19 июля, содержался намек на то, что за убийством мальчика стоит кто-то из его братьев или сестер: «Голос крови существа такого же невинного, как Авель, возопит из глубин, указывая на убийцу».^[158]

В тот же день «Бристоль дейли пост» напечатала письмо читателя, утверждавшего, что исследование сетчатки глаз покойного поможет составить портрет убийцы. Предположение основывалось на данных эксперимента, осуществленного в США в 1857 году (правда, до конца он так и не был доведен). «На сетчатке, — пояснял автор письма, — остается отражение последнего увиденного в жизни предмета, и оно не стирается после смерти». Согласно этой гипотезе глаз представляет собой нечто вроде пластины дагеротипа, запечатлевающей картинки, проявляемые, как фотографии в темной комнате. Таким образом, современные технологии позволяют раскрывать даже те тайны, что похоронены в глазах покойного. Так было доведено до крайности представление, превращающее глаз в основной инструмент расследования: «великий детектор», носитель информации становится в то же самое время беспристрастным роковым свидетелем, предающим своего хозяина. Письмо перепечатали едва ли не все английские газеты, и редко у кого оно вызывало скепсис. Правда, «Бат кроникл» отмечала, что в данном случае из этого открытия вряд ли можно извлечь какую-либо пользу, ибо в момент нападения Сэвил спал, так что облик убийцы просто не мог запечатлеться на сетчатке.

Обрушившийся 19 июля на Сомерсетшир и Уилтшир ливень положил конец недолгому лету 1860 года. Стога сена еще не успели высохнуть и по большей части сгнили. Кукурузе и пшенице не хватило солнца, чтобы созреть, и поля оставались зелеными.

Глава 9 Я ВАС ЗНАЮ

20–22 июля

В одиннадцать утра пятницы, 20 июля, Уичер доложил судьям, собравшимся в Темперенс-Холле, о предварительных результатах проведенного расследования и объявил, что подозревает в убийстве Констанс Кент.

Посовещавшись, судьи предложили Уичеру арестовать Констанс, но у того возникли сомнения. «Я обратил их внимание, — сообщает он Мейну, — что такой шаг поставит меня в двусмысленное положение относительно полиции графства, особенно имея в виду то, что у местных другая версия случившегося. Но они (судьи) отмели эти возражения, заявив, что передают расследование исключительно в мои руки». Председателем суда был Генри Гейсфорт Гиббс Ладлоу, он же старший офицер 13-го стрелкового корпуса, заместитель председателя совета графства Сомерсетшир и богатый землевладелец. Он жил с женой и одиннадцатью слугами в Хейвуд-Хаусе, Уэстбери, в пяти милях от деревни. Из других судей наиболее влиятельными были владельцы фабрик братья Уильям и Джон Стом, построившие себе виллы на противоположных сторонах Хилпертон-роуд, в новом, весьма фешенебельном районе Троубриджа. Именно Уильям наиболее решительно убеждал министра внутренних дел поручить расследование дела лондонскому детективу.

Около трех пополудни Уичер вошел в дом на Роуд-Хилл и велел пригласить Констанс в гостиную, где та вскоре и появилась.

— Я офицер полиции, — представился Уичер. — У меня на руках ордер на ваш арест по обвинению в убийстве вашего брата Фрэнсиса Сэвила Кента. Позвольте зачитать.

Уичер зачитал постановление. Констанс разрыдалась.

— Я ни в чем не виновата, — повторяла она. — Ни в чем не виновата.

Затем девушка попросила разрешения взять из своей комнаты траурный капор и накидку. Уичер проследовал за ней. Дав Констанс одеться, он посадил ее в повозку, и они направились в Темперенс-Холл. Дорога прошла в молчании. «Она и словом со мной не обмолвилась», — отмечал впоследствии Уичер.^[159]

Еще раньше перед входом в здание, прослышав о том, что в доме Кентов кого-то арестовали, собралась толпа сельских жителей. Большинство думало, что перед судьями предстанет сам Сэмюел Кент, но сначала вместо него появились Элизабет Гаф и Уильям Натт. Был полдень, они были вызваны для дачи показаний, а двадцать минут четвертого к Темперенс-Холлу подъехала повозка, толпа недоумевала: «Смотрите-ка, да это мисс Констанс!»

Рыдая, с опущенной головой она проследовала в здание в сопровождении Уичера. Одета была Констанс в черное, лицо плотно прикрыто вуалью. «Шла твердым шагом, но была вся в слезах», — сообщала «Таймс». Толпа придвинулась почти вплотную.

Констанс села напротив судейского стола. По обе стороны от нее разместились Уичер и суперинтендант Вулф.

— Ваше имя Констанс Кент? — спросил председатель Ладлоу.

— Да, — прошептала она.

Несмотря на прикрывавшую лицо плотную вуаль и носовой платок, прикладываемый ею то и дело к глазам, репортеры смогли составить подробнейший портрет и описать поведение девушки, как если бы внимание к внешней стороне дела могло приоткрыть завесу над ее внутренним «я».

«На вид ей лет восемнадцать, — пишет обозреватель „Бат экспресс“, — хотя все утверждают, что ей только шестнадцать. Это довольно рослая, коренастая девушка с округлым, красным от слез лицом и наморщенным лбом. У нее странные глаза — узкие и глубоко посаженные, что оставляет несколько неприятное впечатление. Во всем остальном во внешности ее нет ничего необычного. В то же время страшное преступление, вменяемое ей в вину, несомненно, отразилось в какой-то степени на ее виде, обычно, по отзывам людей знающих, довольно угрюмом. На юной даме было черное шелковое платье и креповая накидка такого же цвета; на протяжении всего судебного заседания она плотно прижимала к лицу вуаль. Заплаканные глаза были опущены вниз, за все время заседания она ни разу не подняла головы. В общем, судя по поведению, она очень тяжело переживала свое положение, хотя с начала до самого конца заседания ни разу не выказала своих чувств». Креп на одежде, которую Констанс носила в эти первые дни траура, представлял собой темную кисею, сшитую из туго переплетенных, на клею, нитей.

Констанс, по впечатлению корреспондента «Вестерн дейли пресс», отличалась «крепким телосложением, лицо у нее круглое, полноватое, не выражающее, по первому впечатлению, ни какой-то особой решительности, ни живого ума. Она сдержанна в манерах и сохраняет на протяжении всех слушаний одно и то же замкнутое выражение лица».

Репортер «Фрум таймс» со своей стороны, кажется, уловил в ее облике одну настораживающую особенность: подавленную сексуальность либо склонность к вспышкам ярости. Выглядит девушка, пишет он, «несколько необычно, лицо почти детское, но формы развиты не по годам; черты лица, разгоревшегося от волнения, довольно правильные, однако в глазах застыло тяжелое, угрюмое выражение, свойственное, по-видимому, всем членам семьи».^[160]

Уичер зачитал судьям следующее заявление:

— «Начиная с последнего воскресенья я расследовал обстоятельства, связанные с убийством Фрэнсиса Сэвила Кента, совершенного в ночь на пятницу, 29 июня текущего года, в доме его отца, расположенного на Роуд-Хилл, графство Уилтшир. Вместе с капитаном Мередитом, суперинтендантом Фоли и другими офицерами полиции я изучил место преступления и пришел к выводу, что оно было совершено кем-то из живущих в доме. На основании собственных наблюдений и информации, полученной от других лиц, я послал в минувший понедельник за Констанс Кент, предварительно ознакомившись с содержимым ящиков ее стола, где обнаружил список белья — данный список предлагается вашему вниманию, — включающий наряду с иными предметами три ночные рубашки».

Зачитав ответы Констанс на заданные им вопросы, Уичер закончил:

— Прошу суд возвратить вышеназванную Констанс Кент под стражу и обеспечить мне возможность собрать свидетельства, указывающие на то, что подозреваемая испытывала к покойному чувство враждебности, а также принять меры к отысканию пропавшей ночной рубашки, каковая — в случае если она не уничтожена — может быть найдена.

Далее судьи выслушали показания Элизабет Гаф (она давала их сквозь слезы) и Уильяма Натта, после чего осведомились, сколько Уичеру понадобится времени, чтобы собрать свидетельства, уличающие Констанс. Он заявил о необходимости содержания ее под стражей до следующей среды или четверга.

— И этого времени вам хватит? — спросил преподобный Кроли.

— При отсутствии чрезвычайных обстоятельств, — ответил Уичер, — срок предварительного задержания ограничивается неделей.

Судьи утвердили запрашиваемый срок: Констанс Кент будет содержаться в заключении до одиннадцати утра пятницы.

— Вы не обязаны делать каких-либо заявлений, — повернулся Ладлоу к Констанс, — но если вам есть что сказать, прошу.

Констанс промолчала.

Уичер и Вулф вывели ее из зала и посадили в длинный, с откидным верхом экипаж, который и повез ее в девайзесскую тюрьму, что в пятнадцати милях от Темперенс-Холла. Они ехали под унылым небом, и «на протяжении всей дороги, — отмечал Уичер, — девушка сохраняла угрюмое молчание и не выказывала ни малейших чувств».

«В подобных обстоятельствах, — писала „Бристоль дейли пост“, — так ведут себя либо ни в чем не повинные люди, либо (при должном самообладании) закоренелые преступники».

Собравшиеся, по свидетельству «Вестерн дейли пресс», сохраняли в этот драматический момент полное спокойствие, более того, как пишет «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер», Констанс провожали «сочувственными возгласами». Большинство деревенских, говорится далее в той же газете, считали ее невиновной. На взгляд местных, она отличалась «эксцентрическим характером», и подлинный убийца просто украл ночную рубашку, чтобы навлечь на нее подозрение.

Сразу после отъезда Констанс и Уичера судьи послали во Фрум за крестным Сэвила — доктором Мэллемом, и «женщиной, ранее жившей в доме у Кентов». Наверное, это была прежняя няня мальчика, Эмма Спаркс. Скорее всего Уичер зачитывал их показания судьям, но тем самим захотелось выслушать свидетелей.

Суд распорядился еще раз осмотреть дом на Роуд-Хилл на предмет обнаружения ночной рубашки. Сэмюел Кент впустил полицейских, и всю вторую половину дня они обшаривали здание фут за футом. Как писала «Фрум таймс», «все в доме перевернули и перетряхнули, от подпола до чердака».

По всей вероятности, Уичер рассчитывал на то, что потрясенная арестом Констанс во всем признается. Это был один из его любимых приемов: чем меньше доказательств, тем увереннее должно звучать обвинение. Эта тактика сработала в ходе первого из проведенных им (и официально зарегистрированных) арестов — горничной в Холборнском борделе, — а также при задержании конокрада в захудалом сельском пабе (об этом случае он рассказывал Диккенсу).

«Запираться нет смысла, — заявил Уичер незнакомому мужчине, попавшему под его подозрение. — Я вас знаю. Я полицейский из Лондона. Вы арестованы за кражу». А двух собутыльников этого проходимца Уичер попросту выпроводил из паба, сделав вид, что тут проводится настоящая полицейская операция: «Думайте что хотите, но я тут не один. Так что идите-ка отсюда подобру-поздорову и подумайте о себе. Право, так будет лучше, ибо и вас обоих я хорошо знаю». Конокрад и его приятели заговорили. Констанс — нет. Теперь в распоряжении Уичера была неделя, чтобы отыскать доказательства, позволившие бы передать дело в суд.

Из Троубриджа Уичер послал за пять шиллингов телеграмму по адресу круглосуточно работающего телеграфа на Стрэнде, неподалеку от Скотленд-Ярда. В ней он просил сэра Ричарда Мейна прислать помощника. «Сегодня, получив ордер на арест, я задержал Констанс Кент, — говорилось в телеграмме. — Неделю она будет находиться в камере предварительного заключения. Судьи передали дело целиком в мои руки. Надо искать доказательства. Это дело нелегкое, нужна помощь. Прошу прислать сержанта Уильямсона или Тэннера». Оба были самыми надежными напарниками Уичера. Получив в тот же день телеграмму, Мейн поставил на обороте свою резолюцию: «Немедленно командировать Уильямсона или Тэннера».

Детектив-сержант Уильямсон был срочно вызван по домашнему адресу Мейна, на Честер-сквер, Белгрейвия. Комиссар велел ему сразу же отправляться в путь. Уильямсон взял кеб и сказал, чтобы его отвезли на Стрэнд, откуда направил в Троубридж телеграмму, уведомляя Уичера, что выезжает.

Фредерик Адольфус Уильямсон — Долли — был протеже Уичера. Они часто работали на пару; в последний раз — при поимке Эмили Лоренс и Джеймса Пирса — знаменитых грабителей, специализировавшихся на драгоценностях. Умный и энергичный Долли изучал в свободное от работы время французский язык. На округлом, с мягкими чертами лице выделялись добрые глаза. Отец сержанта, служивший суперинтендантом полиции, основал первую на полицейском участке библиотеку.^[161] Вместе с еще шестнадцатью холостыми полицейскими Долли жил в здании Большого Скотленд-Ярда на Пэлас-плейс, 1.^[162] Один из его сослуживцев и соседей, Тим Кавано, впоследствии рассказывал, как Долли привязался к прижившемуся в доме коту. У этого кота, по кличке Томас, была, по словам рассказчика, привычка «задирать и поедать других котов в округе», так что люди, жившие в соседних домах, взбунтовались и потребовали избавить их от этой напасти. «К великому сожалению, нам пришлось привязать к шее бедняги камень и бросить в реку. Для Долли это был настоящий удар. Он очень привязался к Томми и — теперь уж можно раскрыть эту тайну — сам готовил „бойца“ к ночным подвигам. Не раз и не два Томми приносил в зубах отличный кусок оленины, зайца или крольчатину».^[163] В этом повествовании Уильямсон предстает как человек одновременно безжалостный и сентиментальный, способный натаскивать кота на убийство, а затем оплакивать его гибель. Со временем Уильямсон встал во главе службы детективов.

Уичер мог только гадать, поверит ли публика, что девушка-подросток способна на такое ужасное и хорошо продуманное убийство, что было совершено в доме на Роуд-Хилл. Но по собственному опыту общения с обитателями лондонских трущоб и притонов он знал, что дети, бывает, не останавливаются перед самыми темными делишками. Так, 10 октября 1837 года, когда Уичер только начинал службу в полиции, неподалеку от одного из таких притонов, в Холборне, задержали восьмилетнюю девочку. Горько рыдая, она стояла посреди улицы и говорила прохожим, что потеряла два пенса и теперь боится возвращаться домой. Набив карманы полупенсовиками, она двинулась дальше, чтобы повторить тот же трюк в других кварталах. Констебль участка Е трижды наблюдал за ее проделками, перед тем как наконец арестовать. В суде девочка снова повторяла, что боится родителей. Трудно сказать, была ли это правда или просто уловка. «Девочка, плача, твердила, — пишет „Таймс“, — что отец с матерью посылают ее продавать расчески и, если она к вечеру не принесет домой два-три пенса, жестоко избивают, приговаривая, что, если торговля не идет, она должна добывать деньги другим способом».

На следующий день, 11 октября, другой девочке, десяти лет, было предъявлено обвинение в том, что она разбила окно в магазине часовщика. В суд за ней последовала толпа сверстников. «Одеты они были как блатные, — пишет „Таймс“, — а вид и манера выражаться выдавали воров и проституток, хотя всем им не было еще и пятнадцати». Один из мальчишек заявил, что пришел заплатить штраф за подружку — три с половиной шиллинга, стоимость разбитого стекла, — и он с презрением бросил монеты на землю.

Это были по преимуществу дети из неблагополучных семей. Уичер в первые же недели службы в Холборне не раз наблюдал примеры небрежного или попросту жестокого обращения родителей с детьми. Его коллега Стивен Торнтон как-то схватил пьяную дворничиху Мэри Болдуин (она же Брайант), обслуживавшую одно пользующееся исключительно дурной славой в районе Сент-Джайлз семейство. Известна была Мэри, в частности, тем, что однажды попыталась убить свою трехлетнюю дочь. Она засунула ребенка в мешок и поволокла по тротуару. Когда какой-то прохожий, услышав крики ребенка, остановил преступную мать, та выбежала на мостовую с явным намерением бросить мешок под колеса приближающегося омнибуса. Ребенка спас кто-то из пассажиров.

С годами стало ясно, что и отпрыски семей из среднего класса тоже могут быть испорчены или развращены; иногда было почти невозможно отделить жертву от насильника. В 1859 году одиннадцатилетняя девочка по имени Евгения Пламмер обвинила преподобного Хэтча, своего частного учителя и капеллана Уондсвортской тюрьмы, в сексуальных домогательствах, жертвой коих уже стала ее младшая сестра, когда обе жили в его доме в качестве пансионерок. Восьмилетняя Стефани подтвердила эту историю. Процесс привлек широкое внимание; примечательно, что Хэтчу (как ответчику) было отказано в праве слова^[164] и он был приговорен к четырем годам каторжных работ. Но уже на следующий год, за несколько недель до убийства в доме на Роуд-Хилл, Хэтч подал апелляцию, обвинив Евгению в лжесвидетельстве. На этот раз ответчицей была она и, стало быть, показаний давать не могла. Присяжные пришли к заключению, что действительно вся история была выдумана. Они согласились с доводами адвоката священника, утверждавшего, что обвинения со стороны девочки — это «чистая фантазия, порождение больного и развращенного воображения».

В нашедшей широкий отклик редакционной статье, посвященной убийству в доме на Роуд-Хилл, «Морнинг пост» ссылалась именно на этот случай: «В то, что преступление совершил ребенок, поверить было бы невозможно, если бы дело Евгении Пламмер не напоминало нам о том, что раннее повзросление может иногда принимать у детей самые порочные формы». В случае с Евгенией речь идет о преждевременном половом созревании, но ведь оно имело и, так сказать, побочные эффекты: хладнокровная ложь, выдержка, сдержанность, склонность трансформировать потаенные комплексы в самую откровенную ложь. Так что, если в 1859 году читатели газет были шокированы известием о том, что в сексуальных домогательствах был обвинен священнослужитель, то год спустя они, должно быть, были еще больше потрясены, обнаружив, что ситуация повернулась на сто восемьдесят градусов и носителем зла, существом, поломавшим человеческую жизнь под воздействием своего нездорового воображения, стал ребенок.^[165] Впрочем, и в этом уверенности не было. Как отмечал в 1861 году еженедельник «Блэквудс Эдинбург мэгэзин», единственным бесспорным фактом является то, что «либо один состав присяжных, либо другой осудили невиновного».

В субботу утром Уичер направился в Бристоль, за двадцать пять миль к северо-западу от Троубриджа, где нанес визит главному суперинтенданту Джону Хэндкоку, жившему в городе с женой, четырьмя сыновьями и двумя слугами. Хэндкок был когда-то сослуживцем Уичера, они вместе патрулировали улицы Холборна еще двадцать лет назад, будучи молодыми констеблями. В течение двух часов колесил Уичер по Бристолю, наводя всяческие справки, а затем сел в поезд и поехал на север, в Чарбери, графство Глостершир. Оставшиеся до местечка Олдбери-он-Хилл, где жила пятнадцатилетняя Луиза Хэзерхилл, еще одна школьная приятельница Констанс, восемнадцать миль он проделал в экипаже.

«Она часто заговаривала со мной о младших детях в доме, — рассказывала Луиза. — Жаловалась, что к ним у родителей особое отношение. Еще говорила, что ее брата Уильяма заставляют возить детскую коляску, а ему это не нравится. Она слышала, как отец сравнивал младшего сына со старшим, повторяя, что тот вырастет куда более достойным человеком… Нет, о погибшем ребенке она ничего такого особенного не говорила».^[166] Со слов Луизы можно было заключить, что Констанс было прежде всего обидно за Уильяма.

Вслед за Эммой Моуди Луиза подтвердила, что Констанс — девушка крепкая и сильная. Уичер писал в отчете, что это «хорошо сложенная, физически развитая девушка; ее школьные подруги утверждают, что она охотно мерялась с ними силой, любила демонстрировать свое превосходство и порой хвастала, что готова бросить вызов любому, хоть Хинэну и Сэйерсу, вместе взятым». В апреле того года вся страна бредила поединком между тяжеловесами — американцем Джоном Хинэном и англичанином Томом Сэйерсом, — последним в истории бокса боем, проведенным по старым варварским правилам, без перчаток. Хинэн был на шесть дюймов выше Сэйерса и на сорок шесть фунтов тяжелее. В кровавом двухчасовом состязании, закончившемся ничьей, Сэйерс, отражая один из ударов, сломал себе правую руку, Хинэн — левую и к тому же едва не лишился зрения: мощные удары противника часто попадали ему в глаз. Девочки говорили Уичеру, что Констанс постоянно хвастала своей силой и «все ее боялись».

Субботняя публикация в «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», газете, наиболее близкой Уичеру своей позицией, туманно намекала, что Уильям тоже как-то причастен к преступлению. Со ссылкой на Элизабет Гаф, там, в частности, говорилось, что «из-за своих тяжелых башмаков (мальчик) часто пользовался черной лестницей». Таким образом, с одной стороны, усиливалось ощущение, что мистер и миссис Кент держали Уильяма на расстоянии, а с другой — у него словно бы не оставалось варианта, кроме как лестница для слуг, а именно ею, как считал Уичер, воспользовался убийца, чтобы вынести Сэвила из дома. Автор газетной статьи выдвигал версию, что «если в убийстве были действительно замешаны двое, то удар Сэвилу мог нанести сообщник и, таким образом, вина в равной степени ложится на обоих». В то время как Констанс находилась в камере предварительного заключения, разнесся слух, будто Уильям также взят под стражу.

В Бристоле, а затем и Троубридже Уичер провел брифинги с журналистами, в ходе которых он особо подчеркнул недовольство Констанс домашними порядками и дурную наследственность по материнской линии. «Вероятная душевная болезнь — вот проблема, тесно связанная с расследованием мистера Уичера», — говорится в статье, опубликованной в «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер». Объясняется это, по сведениям, полученным репортером газеты, тем, что «хроника преступлений, жертвой которых являются малолетние дети, знает мало таких случаев — если они вообще имеют место, — когда убийца находился бы в здравом рассудке». Что же касается мотива, то «как говорят, ребенок был любимцем в семье, мать в нем души не чаяла». Репортеру также удалось выяснить, что со слугами и детьми мистера Кента от первого брака обращаются весьма сурово, а нынешняя жена хозяина «ведет, по слухам, дом железной рукой, все находятся у нее под каблуком».

Детектив-сержант Уильямсон приехал в Троубридж в полдень 21 июля. В тот же день вышел очередной номер журнала «Круглый год», в котором была опубликована рецензия Уилки Коллинза на недавно вышедшую биографию французского детектива Эжена Видока. Коллинз с похвалой отзывается о «дерзких, простых и решительных» приемах сыщика, его «уме, выдержке и настойчивости, с которой [он] выслеживает и ловит в свои силки человеческую дичь». Француз — герой преступного мира, ставший шефом полиции, — был примером, на который равнялись его английские коллеги.

В воскресенье, 22 июля, в гостиничном номере Уичер писал второй отчет на имя сэра Ричарда Мейна. В конце концов получился пятистраничный документ, в котором автор обосновывает свою уверенность в виновности Констанс Кент.^[167] Главными аргументами в пользу этой версии, по мнению Уичера, являются пропавшая ночная рубашка и показания однокашниц Констанс. Отмечает он также и другие подозрительные обстоятельства: убийство было совершено вскоре после возвращения Констанс и Уильяма домой из пансиона; они — единственные в доме, у кого были отдельные комнаты; оба ранее использовали уборную во дворе как тайное убежище. У Констанс, заверял Уичер своего шефа, достаточно сил, и физических, и душевных, чтобы совершить убийство, — «судя по всему, она наделена твердым характером». Уичер далее благодарит Мейна за подмогу в лице сержанта Уильямсона и напоминает о сложностях в работе с местной полицией. «Во взаимодействии с полицией графства я испытываю определенную неловкость, что объясняется естественной ревностью с ее стороны, тем более что здесь склонны подозревать мистера Кента и няню, и если в конце концов выяснится, что прав я, на местную полицию посыплются шишки; тем не менее я прилагаю все усилия, чтобы действовать совместно на основе взаимопонимания». В общем, Уичер всячески печется о том, чтобы уберечь себя от упреков в небрежении коллегами.^[168]

Далее Уичер объясняет суть своих расхождений с полицией Уилтшира, а в частности, он оправдывает поведение Сэмюела Кента непосредственно после убийства. У многих вызвал подозрение его стремительный отъезд из дома: если Кент действительно был как-то связан с убийством, то поспешная поездка в Троубридж позволила бы ему избавиться от возможных улик, а также оказаться вдалеке в момент, когда было обнаружено тело. Но на самом деле такому поведению есть вполне разумное объяснение: охваченный сильнейшим беспокойством отец просто стремится всех поднять на ноги. «Что до подозрений, вызванных поведением мистера Кента, сразу же отправившегося за четыре мили в Троубридж, чтобы сообщить местной полиции о похищении ребенка, то, с моей точки зрения, в сложившихся обстоятельствах он действовал как раз самым естественным образом — напротив, было бы подозрительно, если бы он остался дома. К моменту его отъезда частичный осмотр местности был уже осуществлен и продолжался в его отсутствие».

Правда, имелись большие расхождения по поводу времени, которое заняла у Сэмюела поездка в Троубридж, и когда именно Пикок догнал его — до или после того, как он добрался до Фоли. По версии «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», изложенной в номере от 7 июля, Пикок перехватил Кента еще до того, как тот доехал до Троубриджа, после чего тот немедленно повернул назад, а в город за Фоли и его людьми отправился священник. Кент находился в пути час, Троубридж расположен всего в четырех-пяти милях от дома — таким образом, возникает явное несоответствие во времени. Не воспользовался ли Кент удобным случаем, чтобы избавиться от орудия убийства и иных вещественных доказательств? Месяц спустя газета внесла коррективы в первоначальную версию, выглядевшую теперь следующим образом: Пикок встретился с Кентом, когда тот уже возвращался домой, успев сообщить мистеру Фоли об исчезновении ребенка. В таком изложении — кстати, совпадающим с тем, что было обнародовано 5 июля в «Бат кроникл», представившей самый первый отчет о событиях, — хронология последних событий выглядела куда убедительнее.

Многие из местных отзывались о Кенте как о человеке заносчивом и несдержанном, донимавшем приставаниями служанок и грубо обращавшемся со слугами, каковых через дом после водворения в нем нового хозяина прошло более сотни. Но Уичеру он показался человеком мягким, более того — сентиментальным. «Относительно его характера, — докладывал Уичер шефу, — не могу сказать ничего дурного. От нынешних и прежних слуг я слышал, что жили они в доме мистера и миссис Кент в полном довольстве, а одна из служанок (приходящая няня) говорила, что по отношению к ней он всегда был исключительно приветлив и даже непростительно снисходителен, а уж в погибшем мальчике души не чаял, что, боюсь, и привело того к безвременной кончине».

Еще одним подозреваемым был Уильям Натт, тот самый, что, похоже, предрек, будто ему суждено обнаружить тело Сэвила. На Сэмюела он затаил злость, ибо тот засудил одного из его родичей за кражу яблок в хозяйском саду. Кое-кто поговаривал, что Натт был любовником Элизабет Гаф. «Но я лично не вижу никаких оснований подозревать в чем-либо свидетеля Натта, обнаружившего тело, — пишет Уичер. — Сказанная им фраза — „я ищу мертвого ребенка, как и живого“ — представляется мне вполне естественной, ибо они с Бенгером уже осмотрели другие места и теперь собирались приступить к осмотру туалета». Что же до слухов «о его тайной связи с няней, то для такого рода подозрений нет ни малейшей почвы, ибо, во-первых, она была с ним не знакома, а во-вторых, не думаю, что вообще снизошла бы даже до разговора, разве что как с воздыхателем, ибо и по положению, и по внешности стоит куда выше этого самого Натта — грязнули и неряхи, человека хилого, страдающего астмой и к тому же хромого».

Уичер уверенно настаивает на невиновности Гаф. Он пишет, что не усматривает в ее поведении ничего такого, что могло бы бросить на нее хоть тень подозрения. Таким образом, сыщик как будто игнорирует странные противоречия в показаниях няни. Так, поначалу она утверждала, что обнаружила пропажу одеяла до того, как было найдено тело мальчика, потом — наоборот. Но если это не просто недоразумение, а сознательна ный обман, то какой в нем смысл? Элизабет нет нужды скрывать то, что ей известно о пропаже одеяла, — естественно ведь, что она самым тщательным образом проверяет белье на кровати своего подопечного. Но в таком случае, меняя показания, она лишь навлекает на себя подозрения. Точно такие же сомнения вызывало объяснение того, почему она не сразу подняла тревогу, обнаружив в пять утра, что Сэвила нет на месте: странно, что ей понадобилось для этого так много времени. Но опять-таки если вина на ней, то она вообще не стала бы заговаривать на эту тему. Иным казалось подозрительным, что Элизабет ни слова не сказала об исчезновении мальчика своей помощнице Эмили Доул, вставшей около семи утра. Но Уичер считал, что это молчание «скорее свидетельствует в ее пользу», ибо подтверждает, что она на самом деле была уверена: мальчика взяла мать и для тревоги нет никакого повода. Уичер отмечает также, что невиновность няни подтверждается словами, обращенными к миссис Кент, когда она разбудила ту в четверть восьмого: «Дети проснулись?»

Полиции Айлворта, родного городка Элизабет Гаф, было дано поручение порасспрашивать земляков о ее поведении и характере. Представленный 19 июля отчет совпадает с выводами Уичера: все считают ее женщиной «добропорядочной, уравновешенной, энергичной и очень любящей детей». Что до таинственного любовника, то детектив не обнаружил никаких свидетельств ее «близости с кем-либо из мужчин как в самом доме и его окрестностях, так и во всей округе».^[169]

Кое-кто высказывал предположение, что ночную рубашку Констанс уничтожила миссис Олли, чтобы навести подозрения на девушку и одновременно оградить от них Уильяма Натта, женатого на одной из ее дочерей. В полном своем виде эта версия указывала на пятерых участников преступления: Натта, Олли, Бенгера (которого Сэмюел Кент прилюдно уличил в том, что тот обманывает его при продаже угля), Эмму Спаркс (уволенную в прошлом году няню) и некоего безымянного мужчину, на которого Сэмюел подал в суд за ловлю рыбы в реке на территории усадьбы. Доказательств против них не было практически никаких, разве что немного подозрительным мог показаться тот факт, что миссис Олли, по ее словам, еще до понедельника, 2 июля, будто бы слышала о том, что пропала какая-то ночная рубашка. Но у Уичера и для этого нашлось объяснение: «Должно быть, это слух… и относится он к нуждающейся в стирке ночной рубашке Мэри-Энн; полиция, кстати, сначала ее конфисковала, но, исследовав, вернула хозяйке».

В воскресенье Сэмюелу Кенту было разрешено свидание с дочерью. В Девайзес, еще один городок, где было развито шерстопрядильное производство, его сопровождал Уильям Данн, вдовец-стряпчий, уроженец Лондона, ныне проживающий во Фруме (Роуленд Родуэй отказался далее представлять интересы Сэмюела в суде, ибо считал Констанс виновной; позднее он взялся оказывать адвокатские услуги миссис Кент, в этом случае разделявшей его точку зрения). Вообще-то это дело было совершенно не похоже на те, которыми обычно занимался мистер Данн.^[170]

Добравшись до тюрьмы, имевшей кольцевую структуру, где в центре находился кабинет начальника, а от него радиально расходились ряды камер (коих всего была сотня), Сэмюел почувствовал, что не в силах видеться с дочерью, и послал Данна одного. Мотивация его действий не поддается объяснению. «Его захлестнули отцовские чувства, для разговора с дочерью не было никаких сил», — писала «Таймс», не поясняя, однако, на кого эти чувства были направлены — на Констанс или Сэвила: он в равной степени мог быть подавлен гибелью ребенка и страхом перед собственной дочерью. Та же неопределенность чувствуется и в публикации «Бат кроникл»: «Встреча с дочерью оказалась для него невыносимым испытанием, и он остался в соседней комнате, предоставив разговаривать с ней своему поверенному». Можно понять так, что Сэмюела Кента угнетало любое упоминание о смерти сына. За несколько недель, что прошли с того дня, он неизменно следовал одному и тому же стилю поведения — молчал. «Мистер Кент ни разу не заговаривал со мной об убийстве, — вспоминала впоследствии Элизабет Гаф. — Младшие дочери — да, и мисс Констанс тоже, но мистер Кент — никогда. Мистер Уильям часто плакал, когда упоминали имя брата».

При свидании с Данном Констанс только и повторяла, что ни в чем не виновата. Чтобы хоть как-то облегчить ей пребывание в камере, стряпчий послал в местную гостиницу за матрасом помягче и договорился о специальном рационе питания для девушки.

С журналистами, дежурившими снаружи, беседовал один из тюремных надзирателей. «Из источников, заслуживающих доверия, нам стало известно, — писала „Вестерн морнинг ньюс“, — что ведет себя мисс Кент в тюрьме со спокойным достоинством человека, убежденного в своей невиновности. Нынешнее положение ее унижает».

«Насколько нам известно, — говорилось в статье, опубликованной в „Бат кроникл“, — в ходе беседы с адвокатом мисс Кент сохраняла полное хладнокровие и выдержку, как, впрочем, и на протяжении всего пребывания в тюрьме, хотя, конечно, тяжесть нынешнего положения оставила отпечаток на ее внешности. И все же в целом ее поведение производит на администрацию тюрьмы такое впечатление, что ее представители с уверенностью заявляют: сам вид мисс Кент свидетельствует о ее уверенности в своей правоте и непричастности к страшному деянию, вменяемому ей».

Глава 10 БРОСЬТЕ НА ЗВЕЗДУ БЫСТРЫЙ ВЗГЛЯД

23–26 июля

В понедельник, 23 июля, Уичер ввел Уильямсона в курс дела. Он свозил его в Бат, Бекингтон и селение. Во вторник Уичер прикрепил на двери в Темперенс-Холле следующее объявление: «Пять фунтов стерлингов в награду. Из дома мистера Кента пропала женская ночная рубашка, предположительно ее выбросили в реку, сожгли или продали где-то поблизости. Означенная сумма будет выплачена тому, кто ее обнаружит и доставит в полицейский участок Троубриджа». В тот же день Уичер привел в порядок собранные им доказательства вины Констанс. Сведенные воедино и перенесенные на бумагу (секретарем суда Генри Кларком) они заняли четыре страницы большого формата. В среду он отправился в Уорминстер, чтобы вручить повестку о явке в суд главному свидетелю, Эмме Моуди, а Уильямсона послал в Лонгхоуп, Глостершир, где находился пансион Уильяма, с поручением разузнать что-нибудь о мальчике.

Затем, дождавшись, когда кончится дождь, оба детектива принялись за поиски злополучной ночной рубашки, тщательно прочесывая прилегающую к дому территорию.

До получения задания расследовать убийство в доме на Роуд-Хилл Уичер уже дважды вел дела, связанные с таинственной гибелью несовершеннолетних. Слушание одного из них — в нем были замешаны преподобный Бонуэлл и его незаконнорожденный сын — все еще продолжалось в главном церковном суде Лондона. Другое относилось к временам десятилетней давности, когда в декабре 1849 года в Скотленд-Ярде появился некий суперинтендант полиции из Ноттингемшира и попросил содействия лондонских детективов в раскрытии убийства ребенка. В помощь ему был откомандирован Уичер.

Дело обстояло так. Один из жителей городка Норт-Левертон в графстве Ноттингемшир заявил в полиции, что получил по почте ящик с трупом мальчика. На ребенке была легкая рубашка, соломенная шляпка, носки и ботинки, труп завернут в передник с меткой. «С. Дрейк». Заявитель сообщил, что у его жены есть сестра по имени Сара Дрейк, которая работает кухаркой и экономкой в Лондоне.

Уичер и суперинтендант из Ноттингемшира сразу же направились в дом, где работала Сара Дрейк — Аппер-Харли-стрит, 33, — и предъявили ей обвинение в убийстве.

— Что за бред? — возопила она.

Полицейские предъявили ей передник с меткой. Женщина опустилась на стул и разрыдалась.

В ту же ночь доставленная в полицию Сара Дрейк призналась сотруднице, проводившей личный досмотр, в убийстве мальчика, которого звали Луи. Это был ее незаконнорожденный сын, и на протяжении первых двух лет его жизни за ним присматривала няня, что позволяло Саре сохранять работу в Лондоне. Но однажды она просрочила с очередным платежом, и няня решительно отказалась от малыша. Страшась потерять место, приносившее ей около пятидесяти фунтов ежегодно, Сара задушила ребенка шейным платком, положила труп в ящик и послала почтовой бандеролью сестре и зятю в надежде, что они похоронят ребенка.

Уичер принялся собирать доказательства, подтверждающие признание Сары Дрейк. Работа оказалась совсем простой. В комнате женщины он обнаружил три передника, сходных с тем, что был в ящике, и подходивший к нему ключ. Далее Уичер допросил миссис Джонсон, ту самую, что за пять шиллингов в неделю ухаживала за младенцем с трехмесячного возраста. Та заявила, что 27 ноября поехала в Лондон и вернула его матери, отказавшись — несмотря на просьбы Сары — подержать его у себя еще неделю. По ее словам, мальчика она любила, но мать слишком часто запаздывала с уплатой жалованья, а в последний раз и вовсе задолжала ей за несколько месяцев. Перед возвращением миссис Джонсон попыталась уговорить Сару Дрейк самой заняться ребенком.

«Я сказала ей, что мальчик растет здоровым и жизнерадостным. Потом добавила, что надо бы раздеть его, снять шляпку и меховое пальтишко, а то простудится, когда окажется на улице. Так она и сделала. Вокруг шеи у него был обмотан платок, и она сказала: „Это ваш, не забудьте взять“. „Да, — говорю, — мой. Но оставьте себе и повязывайте, как будете выходить гулять, а то на улице холодно“. Еще я сказала, что скоро надо кормить мальчика, на что она ответила: „Ну да, конечно, а он будет есть?“ „Будет“, — говорю, и ушла».

Уже у порога Сара Дрейк окликнула миссис Джонсон и спросила, сколько в точности она ей задолжала. Девять фунтов десять шиллингов, откликнулась та. Дрейк промолчала.

Помимо этого, мисс Джонсон сообщила Уичеру, что когда в следующую пятницу она пришла на Аппер-Харли-стрит навестить малыша, Сара Дрейк сказала, что он где-то в гостях. «Что ж, — говорю, — поцелуйте его от меня». «Непременно, — говорит, — непременно».

Далее Уичер опросил слуг. Кухарка вспомнила, что вечером 27 ноября Сара попросила ее принести из своей комнаты в привратницкую ящик. «Тяжелый, я еле подняла». Привратник показал, что Сара попросила его написать адрес и организовать на следующее утро доставку ящика на вокзал Юстон-сквер. Лакей подтвердил, что выполнил это поручение, заплатил восемь шиллингов за вес (тридцать восемь фунтов) и доставку в Ноттингемшир.

Полиция пригласила миссис Джонсон в Норт-Левертон опознать тело. Та подтвердила, что это действительно Луи. «На нем был и мой шейный платок, и шляпка, и меховое пальтишко». Врач, проводивший вскрытие, заявил, что, с его точки зрения, платок затянут недостаточно туго, чтобы задушить мальчика; на его теле остались следы побоев, скорее всего и вызвавшие смерть.

На суде Сара Дрейк не отрывала глаз от пола и раскачивалась взад-вперед, то и дело содрогаясь в конвульсиях. На лице ее была явно написана мука. Судья напутствовал присяжных в том смысле, что хотя обвиняемая и не находится на учете в психоневрологическом учреждении, они могут допустить, что страх, охвативший женщину, когда она осталась с младенцем на руках, мог помутить ее рассудок. Впрочем, добавил он, «вам следует основательно взвесить такую возможность, ибо присяжным никоим образом не следует допускать ее просто на основании тяжести совершенного преступления». Присяжные признали Сару Дрейк невиновной, решив, что она действовала в состоянии временного умопомрачения. Выслушав вердикт, женщина потеряла сознание.

В викторианской Англии убийство незаконнорожденных детей несчастными, впавшими в беспросветную нищету женщинами было распространенным явлением: в 1860 году газеты чуть ли не ежедневно сообщали об очередном детоубийстве. Как правило, жертвами становились новорожденные. В 1860 году преступление Сары Дрейк повторила Сара Гаф, тоже экономка и кухарка, работавшая в доме на Аппер-Симур-стрит, примерно в миле от Аппер-Харли-стрит: она убила своего незаконнорожденного ребенка, завернула тело и отправила его поездом с Паддингтонского вокзала в женский монастырь рядом с Виндзором. Найти женщину было совсем нетрудно: в свертке оказался клочок бумаги с именем ее нанимателя.

Сталкиваясь с подобными случаями, присяжные обычно выказывали снисхождение к преступницам, усматривая в их поведении признаки не растленности, но расстройства психики. В этом смысле они, помимо всего прочего, опирались на новые законы и медицинские веяния. В частности, начиная с 1843 года суды получили возможность использовать в качестве оправдательного аргумента так называемое «правило Макнагтена», или «временное умопомрачение» (в январе того года некто Дэниел Макнагтен, токарь по дереву, смертельно ранил секретаря Роберта Пила, перепутав его с самим премьер-министром). Психиатры в подробностях описали проявления безумия, в которое могут впадать на вид психически вполне здоровые и в обычных обстоятельствах одинаково ведущие себя люди. Так, женщины могут страдать от предродовой или послеродовой горячки или впадать в истерику; любая рискует стать жертвой мономании, то есть той формы безумия, при которой не утрачивается ясное осознание происходящего: человек впадает в экстатическое состояние, сохраняя при этом спокойный и сосредоточенный вид. В одном из своих номеров за 1853 год «Таймс» довольно четко сформулировала существующую дилемму:

Ничто так не ускользает от определения, как граница между здравомыслием и безумием… Предложите слишком узкое определение, и оно окажется бессмысленным; слишком широкое — и в его сетях запутается все человечество. Строго говоря, все мы безумны, ибо всем свойственно уступать страстям, предрассудкам, пороку, тщеславию. Но если помещать все жертвы страстей, предрассудков и тщеславия в психушку, то кому доверить ключи от нее?

Предположение, будто Констанс Кент или Элизабет Гаф действовали в состоянии умопомрачения, не раз высказывалось в прессе. Возникла даже версия, что в припадке послеродовой горячки ребенка убила миссис Кент.^[171] Пока Констанс находилась в тюрьме, некто мистер Дж. — Дж. Бирд опубликовал в «Морнинг стар» статью, в которой развивал мысль о том, что Сэвила убил некто пребывавший в сомнамбулическом состоянии. «Большинство из нас знают, с какой четкостью и аккуратностью действуют лунатики, — писал он. — На какое-то время следует установить ночное наблюдение за подозреваемыми». В качестве примера автор приводит случай, когда какой-то лунатик, с открытыми глазами и остановившимся взглядом, трижды нанес удар ножом по пустой кровати. Если лунатики, развивает он свою мысль, способны на неосознанную жестокость, то нельзя исключить, что убийца Сэвила просто не отдавал себе отчета в том, что совершает преступление. Может, у него было раздвоенное сознание. Мысль, будто безумие может проявляться и в такой форме, а в одном теле помещаться несколько душ, весьма занимала и психиатров, и просто читателей газет того времени. Статью Бирда, опубликованную в виде письма в редакцию, сразу же перепечатали несколько провинциальных изданий.

В воскресном выпуске «Женщины в белом» — тридцать четвертом по счету — герой раскрывает тайну, которую так упорно пытался скрыть сэр Персиваль Глайд; нечто такое, что бросает тень на прошлое всей семьи. Но этого оказывается мало для поимки виновного, надо еще найти доказательства вины. Уичер оказался в сходном положении. От Сары Дрейк он добился признания, предъявив ей передник. Отыщи он ночную сорочку Констанс, и проблема решилась бы таким же образом — он получил бы и вещественное доказательство, и признание.

Уичер искал необходимые доказательства в деталях. «Опыт, — замечает Эдгар По устами своего Огюста Дюпена, — убеждает, а грамотная теория подтверждает, что нечто действительно достоверное рождается преимущественно в недрах чего-то, казалось бы, не имеющего никакого отношения к делу». Какая-нибудь явно банальная деталь вроде случайного жеста может стать ключом к раскрытию тайны; ничем не примечательные события таят в себе весьма примечательные истории, надо только уметь правильно их читать. «На прошлой неделе я провел одно частное расследование, — рассказывает сержант Кафф в „Лунном камне“. — С одной стороны — убийство, с другой — чернильное пятно на скатерти, появление которого никто не может объяснить. Весь мой опыт соприкосновения с самыми грязными вещами в этом маленьком грязном мире убеждает, что такого понятия, как „пустяк“, просто не существует».^[172]

Уичер попросил Сару Кокс вспомнить, когда она отдала в стирку исчезнувшую ночную рубашку. «В понедельник после убийства, — ответила она, — непосредственно перед началом дознания». Около десяти утра, 2 июля она прошла по дому, собирая грязное белье. «Мисс Констанс обычно оставляла свои вещи либо в комнате на полу, либо на лестничной площадке; часть я забирала в воскресенье, часть — в понедельник». «Грязная сорочка, — вспомнила Кокс, — валялась на площадке». Никаких пятен, по словам горничной, на ней не было, просто запачкалась немного — как обычно. «Ничего удивительного, ведь мисс Констанс целую неделю в ней спала». Кокс отнесла одежду на первый этаж, в чулан, чтобы рассортировать ее там. Покончив с этим, она попросила Мэри-Энн и Элизабет сделать соответствующие записи в книге учета, затем разложила белье по корзинам, за которыми должна была прийти миссис Олли. Ночных рубашек, вспомнила она, было три: одна принадлежала миссис Кент, другая — Мэри-Энн, третья — Констанс. Все три Мэри-Энн отметила в книге (Элизабет связывала свою одежду в отдельные узлы и вела собственную книгу учета).

При более детальном допросе Сара Кокс вспомнила, что в какой-то момент в чулан зашла Констанс. К тому времени белье уже было рассортировано. «Я уже все разложила, кроме тряпок для вытирания пыли, а Мэри-Энн и Элизабет ушли по своим делам. Констанс же зашла в чулан и попросила меня проверить карманы блузки — кажется, она забыла там кошелек. Я пошарила в корзине, где были сложены крупные вещи, нашла блузку, вытащила ее и сунула руку в карман. Там ничего не было. Так я ей и сказала. Тогда она попросила меня спуститься вниз и принести ей стакан воды. Ну я и пошла. Она проводила меня до площадки черной лестницы. Вернувшись со стаканом воды, я обнаружила ее на том же месте. Не похоже на то, что она куда-то уходила, даже ненадолго. Констанс выпила воды, поставила стакан и поднялась к себе в комнату». Горничная накрыла одну корзину скатертью, а другую — одним из платьев миссис Кент.

В одиннадцать Сара Кокс и Элизабет Гаф отправились, как велел коронер, в «Красный лев» давать показания. Сара сказала Уичеру, что дверь в чулан оставила незапертой, так как через час за бельем должна была прийти миссис Олли.

Уичер еще раз мысленно прошелся по ответам Сары Кокс. «Оказавшись в тупике, — говорит герой „Дневника детектива в отставке“, — я обычно укладываюсь в кровать и лежу до тех пор, пока не разрешу все сомнения и ребусы. Лежу с закрытыми глазами, но бодрствую, ничто меня не отвлекает, и постепенно наступает ясность». С самого начала детектив представлялся людям в образе мыслителя-отшельника, удаляющегося из мира чувственных ощущений в свободный, фантастический мир своих догадок. Примеряя друг к другу обрывки полученных им сведений, Уичер выстроил достаточно четкую схему.

Он решил, что Констанс попросила горничную поискать кошелек, чтобы заставить ее порыться в корзине и лишний раз убедиться в том, что ночная рубашка на месте. Затем, отправив ее вниз за водой и проводив до двери, она метнулась назад, выхватила рубашку из корзины и спрятала — возможно, под своими юбками (в шестидесятые годы XIX века мода на длинные пышные юбки была в полном разгаре^[173]). Важно отметить, что это была не рубашка с пятнами крови, которую, как считал Уичер, Констанс уже успела уничтожить, но другая, свежая, надевавшаяся ею в субботу. Тут со стороны девушки был чисто математический расчет: если будет сочтено, что рубашку без пятен крови потеряла прачка, то, стала быть, той, окровавленной, в которой она, Констанс, совершила убийство, никто не хватится.

Уичер сообщал в Лондон:

Я придерживаюсь того мнения, что хотя ночную рубашку, бывшую на ней в момент совершения убийства, она впоследствии сожгла или куда-нибудь спрятала, все равно следовало считаться с возможностью, что полиция начнет расспрашивать, сколько у нее всего было рубашек после возвращения домой из школы; чтобы приготовиться к такого рода вопросам, она, полагаю, придумала весьма хитроумную тактику поведения, пытаясь заставить всех поверить, что одну рубашку потеряла прачка, через неделю после убийства. Видимо, план выглядел следующим образом.

Предназначенное для стирки белье собрали, как обычно, в понедельник (через два дня после убийства). Там была и ночная рубашка, принадлежащая мисс Констанс, бывшая на ней, как я считаю, в момент убийства. Затем белье отнесли в чулан на первом этаже, где его рассортировала экономка, а ее старшая сестра сделала запись в книге учета. Экономка разложила белье по двум корзинам и собиралась уже выйти, но тут в чулане появилась мисс Констанс и попросила ее найти блузку — якобы она забыла в кармане кошелек. Очевидно, это была часть общего плана: Констанс должна была убедиться, в какой именно из двух корзин находится ее белье. Затем она послала экономку вниз, за водой. При этом она проводила ее до двери и оставалась в чулане до ее возвращения, а за время отсутствия, как мне кажется, извлекла уже отмеченную в книге учета рубаху, посчитав, что, когда в конце недели выстиранное белье возвратят в дом и обнаружится, что одной вещи не хватает, в потере ее обвинят прачку; так что ей будет что ответить, когда эта тема всплывет на допросе.

Дабы никто не догадался, что это она уничтожила вещественные доказательства, Констанс придумала схему, из коей следует, что злосчастная рубашка просто потеряна, да и то кем-то другим. Сестра Констанс и экономка будут клясться, что она лежала в бельевой корзине и никаких пятен крови на ней не было. Таким образом, Констанс отвлекала внимание от самой рубашки да и вообще от дома. Сметливая девушка одним махом и уводила следствие в сторону, и скрывала свою причастность к убийству.

Пораженный хитроумием убийцы, мистер Баккет из «Холодного дома» говорит: «Красивое дело — право, красивое». Правда, тут же, сообразив, что собеседница его благородная юная дама, оговаривается: «Видите ли, мисс, говоря „красивое“, я имею в виду, что оно красиво с моей точки зрения».^[174]

Профессия детектива заключается в том, чтобы по мельчайшим деталям, подробностям, незаметным следам восстановить ход событий. Всякими могут быть эти следы, ведущие к вполне реальному событию в прошлом, в данном случае к убийству, — заросшие тропинки, клочок материи, прочие пустяки. Подобно натуралистам и археологам XIX века, Уичер пытался собрать воедино разрозненные фрагменты и таким образом создать цельное представление об этой истории. Ночная рубашка — «недостающее звено», некий воображаемый предмет, придающий смысл иным, уже обнаруженным предметам, и в этом смысле он сходен со скелетом, который нужен был Чарлзу Дарвину, чтобы доказать происхождение человека от обезьяны.

Диккенс сравнивал детективов с астрономами Леверье и Адамсом, открывшими одновременно, в 1846 году, и независимо друг друга, путем наблюдений за отклонениями в орбите Урана, новую планету — Нептун. Эти ученые, отмечал писатель, обнаружили существование новой планеты столь же таинственно, сколь детективы раскрывают новые виды преступлений. Степлтон в своей книге об убийстве в доме на Роуд-Хилл тоже уподобляет астрономов детективам. «Инстинкт сыщика, помноженный на его острый ум, — пишет он, — безошибочно фиксирует орбиту невидимой планеты, обнаруживающей свое существование лишь в расчетах астрономов». Леверье и Адамс собирали свои «улики», наблюдая за звездным небом, но открытие сделали дедуктивным способом, предположив наличие одной планеты по воздействию, оказываемому ею на уже известную планету. В результате совместных усилий логики и воображения появилась дарвиновская теория эволюции, а также гипотеза Уичера относительно ночной рубашки Констанс.^[175]

«Бросьте на звезду быстрый взгляд, посмотрите на нее краешком глаза, — рассуждает Огюст Дюпен в новелле „Убийство на улице Морг“, — и вы увидите светило во всей ясности».

Тем временем уилтширская полиция всячески пыталась дискредитировать Уичера. Его версия убийства не совпадала с местной, и к тому же он, кажется, не скрывал, что, с его точки зрения, здешние полицейские немало «наломали дров» за те две недели, что прошли до его приезда из Лондона. Манера поведения Уичера, в лучшем случае холодного и самоуверенного, в худшем — высокомерного, тоже, наверное, изрядно злила их. А появление Уильямсона — молодого и способного напарника Уичера — только усилило напряжение.

В среду, 25 июля, суперинтендант Вулф и капитан Мередит поехали в Бекингтон и допросили, вслед за Уичером, мисс Уильямс и мисс Скотт. При этом они сразу же поделились своими впечатлениями с корреспондентом газеты «Бат кроникл». Обе учительницы «весьма высоко отзываются о Констанс, считая ее во всех отношениях хорошей ученицей… большое прилежание позволило ей чрезвычайно успешно выдержать экзамены за полугодие и занять второе место… Уже это одно, — в один голос заявили они, — не позволяет, с нашей точки зрения, заподозрить ее даже в намерении совершить столь ужасный поступок, как кое-кто намекал перед отъездом Констанс домой на каникулы».

Вулф заявил корреспондентам «Бат кроникл» и «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер», что проследил биографию Констанс начиная с раннего детства и не обнаружил в ней ни малейших признаков нервного расстройства — «в младенчестве у нее было с этим делом все в порядке».

«Распространяемые кое-кем слухи, будто несчастный ребенок испытывал к мисс Констанс острую антипатию, столь необоснованны, сколь и отвратительны», — писала «Кроникл».

«Фрум таймс» всячески принижала значение побега Уильяма и Констанс в Бат; не склонна она была придавать особое значение и утверждениям о душевном расстройстве по материнской линии. Ее больше интересовали «полученные от близкого друга семьи» сведения о добрых отношениях между Констанс и Сэвилом, что подтверждается, в частности, тем фактом, что буквально накануне своей ужасной гибели мальчик подарил сестре бусы, сделанные им специально для нее.

«Бристоль пост» в очередной раз высказала предположение, что настоящий убийца просто подставляет «славную шалунью» Констанс.

Некоторые другие газеты тоже выказывали скепсис относительно ее виновности. «Развитие событий во всей этой истории мало в чем убеждает, — утверждалось в „Бат кроникл“, — и мы менее всего склонны считать, что расследование продвинулось хоть на шаг вперед. Нет ни крупицы новых доказательств». Такие же сомнения высказывает и «Манчестер экзэминер»: «Возникает ощущение, что этот шаг (речь вновь идет об аресте Констанс) означает лишь то, что лондонскому детективу надо было обвинить хоть кого-нибудь, дабы успокоить общественное мнение».

В среду в Скотленд-Ярде появился некто мистер Найт Уотсон с Виктория-стрит, новой городской магистрали, проходящей через Пимлико, и заявил, что ему нужно поговорить с кем-нибудь из детективов. Дело в том, что он знаком с некой дамой по имени Хэрриет, раньше работавшей у Кентов, — быть может, у нее есть небесполезные для Уичера сведения о семье. Поговорить с этой дамой — ныне горничной в доме, расположенном недалеко от Паддингтонского вокзала, вызвался детектив-сержант Ричард Тэннер. После зачисления в 1857 году на службу в Скотленд-Ярд он регулярно работал с Уичером. Комиссар Мейн дал свое согласие на эту встречу.

На следующий день Тэннер отправил Уичеру отчет о своей беседе с Хэрриет Голлоп. Действительно, писал он, эта женщина в 1850 году на протяжении четырех месяцев работала у Кентов горничной, когда те жили в Уолтон-ин-Гордано, Сомерсетшир.

Тогда еше первая жена хозяина была жива, но все то время, что эта женшина (Хэрриет Голлоп) прислуживала в доме, миссис и мистер Кент спали раздельно. У нее была своя спальня. Вид у нее всегда был несчастный и подавленный. В то время гувернанткой в семье работала некая мисс Пратт, ее спальня была расположена рядом со спальней мистера Кента, и все слуги считали, что ее с хозяином связывает предосудительная близость. И это было известно его жене. Мисс Пратт, о которой идет речь, это нынешняя миссис Кент, мать убитого ребенка.

Голлоп утверждает, что мисс Пратт «осуществляла полный контроль над детьми, а мистер Кент велел всем слугам обращаться с ней как с хозяйкой». Бывшей горничной это приходилось явно не по душе. Хэрриет Голлоп заявляет, что первая жена мистера Кента была настоящей дамой и никаких психических отклонений у нее не наблюдалось.

Уичер получил и прочитал письмо из Лондона в пятницу утром. Показания Хэрриет Голлоп подтверждали слухи об интимной близости Сэмюела Кента и Мэри Пратт, возникшей еще при жизни его первой жены, и это бросало мрачную тень на семейный очаг Кентов. Но никакой практической пользы Уичер из этих сведений извлечь не мог. Напротив, они ослабляли его позиции в отношении Констанс. Ведь если первая жена Кента была психически здорова, то и дочь ее тоже скорее всего не страдала никакими душевными расстройствами, а с другой стороны, полученные сведения укрепляли подозрения против Кента: старый прелюбодей вполне мог убить собственного сына, заставшего его в постели с няней.

В домах средневикторианской эпохи на слуг часто смотрели с опаской, подозревая в них соглядатаев, соблазнительниц или жуликов. В таком случае дом Кентов, с его частой сменой прислуги, постоянно находился в опасности. Начать хоть с Эммы Спаркс и Хэрриет Голлоп, они поступают как самые настоящие сплетницы, выдающие тайны домашних измен и всяческие грешки, водящиеся за тем или другим членом семейства. Далее, еще двое — те, в ком Сэмюел Кент подозревал соучастников в убийстве сына. Это кухарка, некогда отправленная им за решетку, и прежняя няня, изгнанная даже без отступного за то, что у нее была привычка щипать детей. Но обе, как выяснилось, находились в ночь убийства по меньшей мере в двадцати милях от дома.

Сэмюел утверждал, что одна служанка, уволенная в самом начале 1860 года, грозилась отомстить миссис Кент и ее «ублюдкам», особенно Сэвилу. Скорее всего мальчик наябедничал на нее: может, она тоже любила щипаться, а может, это была другая няня, которой Кент запретил встречаться с ее парнем в доме рядом с Роуд-Хилл. «Она уходила, так и кипя от ярости, — говорил Кент, — вела себя в высшей степени нагло». Итак, если углубиться в историю семьи, окажется, что в ней фигурирует служанка, сумевшая стать хозяйкой дома, гувернантка, совратившая хозяина, принудившая его, в сущности, предать жену и способствовавшая отчуждению детей от первого брака.

Известны случаи, когда служанки и горничные оказывали дурное влияние не только на детей, но и на их родителей. В очередном выпуске справочника «Жизнь гувернантки: испытания, обязанности, уроки» (1849) Мэри Морис отмечает, что ей приходилось сталкиваться с шокирующими примерами того, как «особа, коей доверена забота о детях, вместо того чтобы растить их в чистоте и невинности, развращает их, становится первой, кто вовлекает их в грех, научает плести интриги и в конце концов разрушает мир и покой в семье». Авторитетный психиатр Форбс Бинайнус Уинслоу усматривал в таких женщинах «источник моральной заразы и душевной деградации, от которых даже самые бдительные родители не всегда могут уберечь своих детей».

Согласно наиболее распространенной версии убийства Сэвила, змеей, затаившейся в доме, тоже была прислуга. Выглядело все это так: Элизабет Гаф склоняет отца к предательству, логическим завершением неизбежно должно было стать убийство сына. В газетных статьях эта особа, несмотря на явную нехватку зубов, предстает объектом сексуальных вожделений. Корреспондент «Вестерн дейли пресс» находит ее внешность «безусловно привлекательной и явно не соответствующей социальному положению». «На редкость симпатичная женщина», — подхватывает «Шербурн джорнэл», — спящая «на постели без балдахина прямо рядом с дверью». Она находится в опасной близости к семье, всего в шаге от покоев хозяина дома.

Как еще один представитель рабочего класса, детектив, со своим воспаленным воображением, тоже способен очернить жизнь приличной буржуазной семьи.^[176] Обычно, как это было при расследовании убийства сына Сары Дрейк, детектив ограничивается помещениями, отведенными для слуг. Но случается — как в доме Кентов, — он дерзает подняться и выше. В статье, опубликованной в диккенсовском журнале «Домашнее чтение» в 1859 году, недостатки в работе полиции объясняются социальным происхождением самих полицейских: «Нельзя признать разумной и безопасной практику, при которой властью и правом принимать какие им заблагорассудится решения наделяются выходцы из низшего сословия».

Вторая неделя проводимого Уичером расследования не принесла никаких новых данных — новым было лишь то, что теперь все внимание сосредоточилось на ночной рубашке.

Глава 11 СУДЕБНЫЕ ИГРЫ

27–30 июля

В пятницу, 27 июля, в одиннадцать утра, в Темперенс-Холле началось очередное судебное заседание. Предстояло допросить Констанс Кент и вынести решение о передаче дела в суд высшей инстанции. У входа в Темперенс-Холл толпились двадцать четыре журналиста. Еще до начала заседания Уичер переговорил с Сэмюелом Кентом и заверил, что считает его невиновным и готов сделать соответствующее заявление. Кент отклонил это предложение, по словам его адвоката, «из осторожности». Действительно, взаимоотношения между отцом, дочерью и детективом характеризовались весьма тонкими нюансами, и, демонстрируя особые отношения с обвинителем Констанс, Сэмюел мог оказаться в неловком положении.

Уичер сомневался в том, что ему удастся убедить суд в виновности Констанс. В то утро он нанял группу рабочих, чтобы те разобрали туалет, в котором было обнаружено тело Сэвила, и очистили выгребную яму. Это была последняя попытка найти пропавшую ночную рубашку или нож. Закончилась она неудачей. Уичер заплатил рабочим шесть с половиной шиллингов и еще по шиллингу каждому на кружку пива.

Констанс, сопровождаемая начальником девайзесской тюрьмы, появилась в половине двенадцатого. Заседание открылось не сразу, и, ожидая его, ей пришлось провести некоторое время в доме шорника Чарлза Стокса, откуда Констанс и препроводили в холл. «Как и прежде, на ней были траурные одежды, — сообщает „Таймс“, — но теперь появилась еще и плотная вуаль, скрывающая лицо девушки от любопытных, толпящихся перед входом в зал». Вуаль воспринимается как символ скромности и благовоспитанности. Если женщина скрывает свое лицо и тайны семейной жизни, то это говорит не против нее, а как раз за. Впрочем, вуаль еще и загадка. В своем романе «Скелет в каждом шкафу» (1860) Уотерс пишет о «мрачных тайнах, угадываемых за шепотом и шорохом за тонкой кисеей».

«Едва войдя в зал, — продолжает корреспондент „Таймс“, — мисс Констанс Кент бросилась к отцу и поцеловала его. Затем она заняла специально приготовленное для нее место и разрыдалась». В другой газете, «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», возникает сходная картина: «В зал она вошла на подгибающихся ногах и, бросившись к отцу, порывисто поцеловала его».

В противоположность этой слабости публика являла собой образ силы и сосредоточенности. «Зал заседаний заполнился мгновенно», — свидетельствует «Таймс». Зрители «лавиной хлынули внутрь, заняв каждый свободный дюйм площади», подтверждает «Джорнэл». Но места хватило только половине, остальные остались снаружи в ожидании новостей. Три ряда были выделены для прессы. Полный стенографический отчет о слушаниях уже на следующий день опубликовали все крупнейшие английские газеты.

Члены городского магистрата сели на возвышение вместе с Уичером и Уильямсоном, капитаном Мередитом, суперинтендантом Фоли и судебным секретарем Генри Кларком. Именно ему от имени суда предстояло допрашивать Констанс.

За столом напротив разместились Сэмюел Кент и его поверенный, рядом с ними, тоже за отдельным столом, — Питер Эдлин из Бристоля, адвокат, нанятый защищать интересы Констанс. «У него был острый взгляд, четкая дикция и какое-то мертвенно-бледное лицо», — описывает этого человека «Сомерсет энд Уилтс джорнэл».

Констанс опустила голову и в таком положении просидела весь день — молча и не шевелясь. «События минувшего месяца явно оставили на ней тяжелый отпечаток, — пишет „Сомерсет энд Уилтс джорнэл“. — По этому бледному, исхудавшему лицу трудно узнать здоровую, румяную девушку, какой она была пять недель назад. Да и весь вид ее выдает глубокую подавленность».

Сэмюел уперся подбородком в ладони и устремил взгляд куда-то вперед. Он тоже, как пишет «Бат экспресс», выглядел «чрезвычайно подавленным, наружность его явно выдает неподдельное горе… Если не считать самой обвиняемой, именно он и в равной степени мистер Уичер являлись основными объектами внимания публики». Формально никто из этих троих не должен был принимать непосредственного участия в предстоящих слушаниях — они присутствовали здесь всего лишь в качестве наблюдателей и наблюдаемых. Что касается Констанс, то по закону она как обвиняемая не имела права давать показания.

Итак, суд возобновил прерванные в прошлую пятницу слушания. Первой вызвали Элизабет Гаф. «Вид у нее был довольно измученный», — свидетельствует «Сомерсет энд Уилтс джорнэл».

Кларк задал вопрос насчет одеяла.

— Я не хватилась одеяла с кроватки мальчика, пока его не принесли вместе с телом.

Эдлин, в свою очередь, поинтересовался взаимоотношениями своей подзащитной и ее сводного брата.

— Никогда не слышала, чтобы Констанс поднимала на него голос, — заявила Элизабет Гаф. — Всегда была с ним добра и ласкова.

Однако подтвердить, что в день смерти Сэвил подарил Констанс самодельное колечко или что Констанс дала ему какую-то картинку, она не могла.

Следующим был вызван Уильям Натт. Эдлин спросил его о «предсказании», что Сэвила найдут мертвым, и Натт повторил, что эти слова, сказанные на дознании, означают лишь то, что он опасался худшего.

Очередной свидетельницей стала школьная приятельница Констанс — Эмма Моуди.

— Приходилось ли вам когда-либо слышать от обвиняемой неприязненные отзывы о покойном? — спросил Генри Кларк.

— Да, она ревновала его, и вообще он ей не нравился.

— Это не ответ на заданный вопрос, — вмешался Эдлин. — Что конкретно говорила обвиняемая?

Эмма повторила многое из того, что говорила Уичеру: что Констанс, по ее собственному признанию, дразнила и щипала Сэвила и Эвелин, что ей не хочется возвращаться домой на каникулы, что родители, как ей кажется, выделяют младших детей.

Кларк попросил девушку вспомнить, не говорила ли чего-нибудь ее подруга о Сэвиле. И хотя в разговоре с Уичером Эмма как-то упомянула, что был такой случай, когда она упрекнула Констанс за то, что та вслух заявила о своей ненависти к сводному брату, сейчас об этом умолчала.

— Да нет, ничего такого особенного не говорила, просто называла имя.

— И все? Может, все-таки припомните? — настаивал Кларк.

— Протестую, — прервал его Эдлин. — Допрос свидетеля ведется с грубыми нарушениями… На мой взгляд, применяется совершенно неправомерная и беспрецедентная методика допроса.

— Я всего лишь стараюсь выяснить факты, — возразил Кларк.

— Не сомневаюсь в вашем искреннем желании выполнить свой долг, — вновь заговорил Эдлин, — но в данном случае вы явно, хоть и невольно, превысили свои полномочия.

— В чем же именно? — встал на защиту секретаря Генри Ладлоу. — Вы употребили весьма сильное выражение.

— С вашего разрешения, сэр. Дело в том, что мистер Кларк действительно превысил свои полномочия, или, может, точнее сказать, неверно их понял. Перед ним — одноклассница обвиняемой, и вместо того чтобы ограничиться вопросами и удовлетвориться полученными ответами, мистер Кларк ведет допрос так, словно это перекрестный допрос. Тем самым он нарушает принятый порядок, что особенно печально, имея в виду серьезность рассматриваемого дела.

В зале раздались аплодисменты, но Ладлоу их тут же пресек.

— Если что-нибудь подобное повторится, вы должны будете покинуть помещение. — Он повернулся к Эдлину. — Соблаговолите более четко сформулировать свои возражения, мистер Эдлин, и не читайте нам лекций.

— Если свидетель не понимает вопроса, — добавил Кларк, — то, чтобы добиться от него каких-то показаний, вам не остается ничего другого, кроме как повторить его.

— Да, но, получив ответ, — возразил Эдлин, — не следует повторять вопрос, как это делается на перекрестном допросе.

— Я ставлю вопросы так, как это предписано правилами, и если не получаю ответов, вынужден повторять их.

— Но нельзя же это делать до бесконечности.

— Можете ли вы вспомнить, что говорила обвиняемая о своем покойном брате? — вновь обратился Кларк к Эмме.

— Вы все время повторяете один и тот же вопрос, — вмешался Эдлин, — и вам уже на него ответили: «нет». Так что довольно. — Адвокат фактически делал то же самое, в чем обвинял Кларка: использовал повтор для устрашения оппонента.

— Суд хочет, чтобы вы засвидетельствовали, что именно имело место, — перехватил у Кларка инициативу допроса Ладлоу. — Нас интересует любой разговор между вами и обвиняемой, реальный разговор, а не слухи. Мы действуем исключительно в рамках закона и права. Вероятно, вам не приходилось ранее бывать в суде, тем более по такому печальному поводу. Итак, мой вопрос: имели ли место какие-либо разговоры между вами и обвиняемой, касающиеся чувств, испытываемых ею к покойному?

— Насколько я помню, нет.

В ходе перекрестного допроса Эдлин всячески допытывался о визитах Уичера в Уорминстер.

— Один раз он заходил к нам в дом, другой — к мистеру Бейли, они с женой живут напротив. Заметив меня в саду, миссис Бейли помахала рукой — заходи, мол. Ну я пошла и увидела мистера Уичера. Это меня не удивило — миссис Бейли давно интересовалась этим делом, расспрашивала меня.

Эмма добавила, что Уичер показывал ей кусок нагрудной фланельки.

Эдлин построил допрос так, чтобы представить Уичера назойливым интриганом: дабы выудить у Эммы Моуди нужные ему показания, он якобы всячески ее преследовал, ставил ловушки, заманивал к соседям, показывал чью-то женскую одежду, заставлял копаться в памяти, выуживая подробности, бросающие тень на ее школьную подругу.

— Но ведь я не раз говорил вам, что меня интересует правда, и только правда, не так ли? — прервал его в какой-то момент Уичер, обращаясь непосредственно к Эмме. Таким образом он рассчитывал услышать от нее то, что нужно было ему.

— Ну, это само собой разумеется, — отмахнулся Эдлин.

— Я бы предпочел услышать это от обвиняемой (Эмма была не обвиняемой, а свидетельницей; оговорка Уичера лишний раз свидетельствует, насколько его выбили из колеи показания девушки).

Эмма признала,что Уичер велел ей говорить только правду.

Ладлоу в очередной раз спросил, не припоминает ли она каких-либо разговоров о Сэвиле, которые вела с ней Констанс. Ответ был прежним — «нет».

— Опять один и тот же вопрос, — заметил Эдлин.

— А сами-то вы не заговаривали об этом с обвиняемой? — спросил Ладлоу.

— Да, сэр. — Наконец-то Эмма сделала шаг, столь долгожданный для Уичера.

Но со стороны Эдлина последовал немедленный протест. Суд не должен задавать таких вопросов, заявил он, и вообще из соображений гуманности девушку следует отпустить.

Переговорив приватным образом с адвокатом, суд решил прекратить допрос Эммы Моуди.

Отвечая на вопросы, связанные со вскрытием тела покойного, Джошуа Парсонс, по сути, повторил то, что уже говорил на дознании. «Я хорошо знал несчастного мальчика», — добавил он. Доктор подтвердил, что в утро убийства собственными глазами видел на кровати Констанс вполне чистую ночную рубашку. Отвечая на вопрос Эдлина, он признал, что «возможно, ее носили неделю или около того» и что удар в грудь был нанесен Сэвилу с «очень большой силой». Относительно душевного здоровья Констанс вопросов не последовало.

Отвечая на вопросы Генри Кларка, другая одноклассница — Луиза Хэзерхилл, заявила, что, по словам Констанс, к детям от второго брака отца в семье относились с особой любовью, а Уильяма всячески третировали.

Сара Кокс говорила о пропавшей ночной рубашке: она вспомнила, как Констанс пришла к ней, когда она в понедельник, после убийства, раскладывала по корзинам белье в стирку; рассказала про переполох в доме, когда обнаружилось, что не хватает ночной рубашки. Однако же Кларку так и не удалось подтвердить версию Уичера, будто Констанс сама вытащила из корзины злосчастную рубашку, чтобы скрыть факт уничтожения другой, той, что была на ней в момент убийства.

Сама горничная ни в чем не подозревала Констанс и никакой неприязни к ней не испытывала.

— Разумеется, она была убита горем, как все, а так ничего особенного в поведении обвиняемой после гибели мальчика я не заметила, — заявила она. — И никогда не видела и не слышала от нее по адресу покойного ничего дурного, неродственного.

Последней для дачи показаний была вызвана миссис Олли. Ее тоже спрашивали о пропавшей ночной рубашке. За пять лет, что она стирает белье в доме Кентов, показала свидетельница, пропали только две вещи: «старая тряпка для вытирания пыли и старое полотенце».

Эдлин начал свое заключительное слово с призыва к суду немедленно освободить Констанс Кент.

— Против этой юной дамы нет ни малейшей улики… Было совершено гнусное убийство, но, боюсь, за ним может последовать убийство едва ли ни столь же гнусное — юридическое.

Поистине от Эдлина потребовалась немалая твердость, чтобы уподобить расследование убийства самому убийству.

— Никогда, — продолжал он, — никогда не будет предан забвению тот факт, что эту юную даму, словно какую-то преступницу, какую-то бродягу, вытащили из дома и бросили в тюрьму. Я утверждаю, что такой шаг был бы оправдан лишь по результатам серьезнейшего изучения всех обстоятельств дела и лишь при наличии бесспорных улик, а не просто какой-то несчастной ночной рубашки, бог весть куда задевавшейся, хотя инспектору Уичеру было известно, что она находится в доме, а суперинтендант Фоли и врач исследовали ее наряду с содержимым комода Констанс на следующий день после убийства.

Таким образом, Эдлин подчеркивал тот факт, что в нижнем белье девушки рылись посторонние. Намеренно или нет, но он искажал версию Уичера относительно того, как подменили ночную рубашку. Если на ней не было никаких следов, спрашивал он, какой смысл ее укрывать? С его точки зрения, «тем, кто узнал о ее пропаже в первый же день, все было ясно, и нет никаких сомнений в том, что эта вещица просто отцепилась от бельевой веревки и куда-то девалась».

Я утверждаю, что уже самого того факта, что эту юную даму грубо вытащили из ее собственного дома, да еще в тот момент, когда сердце ее и без того разрывалось от боли и сострадания к дорогому брату, самого этого факта достаточно для того, чтобы вызвать к ней сочувствие со стороны любого жителя этого графства и, более того, всех тех непредвзято мыслящих граждан этой страны, кто слышал — а слышали практически все — об этом страшном преступлении.

При этих словах Сэмюел и Констанс Кент разрыдались. Эдлин же продолжал:

То, что было сделано, действительно грозит ей гибелью — вы не оставляете этой девушке никакой надежды… А где улики? Единственное основание для ее ареста — мне, как гражданину страны, где торжествуют принципы свободы и справедливости, стыдно говорить об этом — подозрения мистера Уичера, человека, сосредоточившегося исключительно на поисках убийцы и рассчитывающего получить за его поимку награду… Я не хочу бросать на него тень, но, по-моему, в данном случае профессиональное рвение подтолкнуло его в поисках мотива преступления на совершенно беспрецедентный в юриспруденции путь. Я вынужден говорить о бессердечии и душевной черствости: я говорю о компрометации; хотя я мог бы сказать «позор», но не хотел бы употреблять слишком сильных слов. Во всяком случае, вызвав для дачи свидетельских показаний двух запуганных им школьниц, мистер Уичер самым откровенным образом скомпрометировал себя. Так пусть же ответственность за такие деяния ляжет на тех, кто привел сюда этих, по сути, детей, пусть им будет стыдно!.. Мне представляется, что мистер Уичер позволил завлечь себя на путь, уведший его далеко от существа дела. Растерянный и раздраженный тем, что не удалось найти никаких нитей, ведущих к раскрытию преступления, он ухватился за нечто вовсе не являющееся такой нитью.

Если говорить об обвинении, выдвигаемом сейчас против мисс Констанс Кент, заключил адвокат, об обвинении, грозящем сломать всю жизнь этой девушки, то, учитывая открывшиеся в ходе настоящего заседания факты, вынужден заявить, что с большей предвзятостью и несправедливостью я не только не сталкивался, но даже не слышал ни о чем подобном.

Речь Эдлина не раз прерывалась аплодисментами публики. Завершил он ее около семи вечера. Суд удалился на совещание, и, вернувшись в зал заседаний, Ладлоу объявил, что Констанс освобождается из-под стражи под залог в двести фунтов как гарантию того, что в случае необходимости она вновь предстанет перед судом.

Констанс в сопровождении Уильяма Данна покинула Темперенс-Холл. Толпа расступилась, освобождая ей путь.

Дома, как сообщает «Вестерн дейли пресс», Констанс «попала в объятия своих сестер и родителей. Они плакали, целовали, обнимали ее, и продолжалось это довольно долгое время. Но в конце концов чувства улеглись, и с тех пор юная дама бродит по дому как тень, погруженная в печальную задумчивость». Она вновь замкнулась в молчании.

С любой точки зрения позиции у детектива Уичера были слабые. Его неудача была предопределена рядом вполне конкретных обстоятельств. Он слишком поздно оказался на месте преступления; ему чинили всяческие препятствия местные сыщики — люди малокомпетентные и предвзятые; его торопили с арестом подозреваемой, и у него был слабый союзник в суде. Уичер в одном из отчетов Мейну подчеркивал, что «тут не нашлось ни одного настоящего профессионала, способного представить позицию обвинения». В обычных обстоятельствах такого специалиста должен был бы найти сам Сэмюел Кент — ведь речь шла об убийстве его сына, — но коль скоро обвиняется его же родная дочь, трудно предположить, что он будет способствовать ее осуждению. Уичер считал, что опытный юрист сумел бы более убедительно изложить версию, основывающуюся на пропавшей ночной рубашке, да и убедить Эмму Моуди повторить то, что она говорила Уичеру об отношении Констанс к младшему брату. Это были два ключевых момента. Судьям даже не пришлось бы выносить вердикт о виновности Констанс, если бы они подтвердили то, что имеющихся доказательств достаточно для ее привлечения к суду.

Но окончательно подорвала позиции Уичера речь Эдлина, представившего детектива вульгарным хищником и безжалостным монстром, готовым погубить юное создание. В этой речи содержался, между прочим, и тонкий намек сексуального свойства: будто бы полицейский всего лишь неотесанный мужлан, покушающийся на девичью невинность. Эдлину явно удалось завоевать симпатии публики. И хотя местный люд был готов признать, что лишили жизни мальчика неприкаянные и по-своему потерянные несчастные подростки — старшие дети Кента, — большинство англичан отвергали это подозрение как полный бред. Ну как представить себе то, что у девочки из почтенной семьи достанет эмоциональных сил, чтобы совершить убийство, и хладнокровия — чтобы скрыть его. Скорее уж общество было готово поверить в низость полицейского.

Расследование, проведенное Джеком Уичером, явилось лучом света, проникшим в наглухо замкнутый дом; через распахнувшиеся окна внутрь проник воздух. Но одновременно оно сделало семью предметом хищного и нездорового любопытства толпы. Полицейское расследование включает в себя малоприятные процедуры: измерение объема груди, осмотр нижнего белья на предмет обнаружения пятен пота или крови, неделикатные вопросы, касающиеся жизни добропорядочных юных девиц. В «Холодном доме» Диккенс передает ощущения, возникающие у сэра Лестера Дедлока при обыске его жилища: «благородный дом, портреты его предков, к ним прикасаются посторонние, полицейские грубо перебирают семейные ценности, на него указывают тысячи пальцев, тысячи лиц, ухмыляясь, смотрят на него». Если в тридцатые — сороковые годы XIX века детективным чтивом пробавлялась в основном лондонская чернь, то десятилетие спустя оно стало проникать в дома среднего класса, в которых нередко и происходили описываемые события. «Удивительные вещи случаются в семьях, — говорит мистер Баккет. — Даже в очень благопристойных семьях, в высшем обществе… вы даже не представляете себе… что только там не происходит».

В то самое время, когда Уичер проводил свои изыскания, «Фрум таймс» заявила «возмущенный протест против действий некоторых представителей прессы. Из заслуживающего доверия источника нам стало известно, что некто проник в дом, переодевшись полицейским, в то время как еще один репортер имел наглость предстать перед мистером Кентом и начать выспрашивать у него подробности убийства сына. С нашей точки зрения, такое поведение и такая бесчувственность ничем не лучше действий бандита, совершившего жестокое убийство». Таким образом, газета утверждала, что нарушение неприкосновенности жилища сродни убийству. Подобная позиция — ее занял и Эдлин — подкрепляется викторианской чувствительностью к «выставлению напоказ», публичному скандалу и нарушению святости частной жизни. Если в дом, где живет семья, принадлежащая к среднему классу, проникает журналист, а уж тем более полицейский, то это рассматривается как вторжение. «Выставление напоказ, как убеждает совершенное убийство, может иметь фатальные последствия — когда легкие, дыхательные пути, артерии, сердце внезапно обнажаются и становятся доступны свежему воздуху, они гибнут».

Степлтон описывает смерть Сэвила в таких выражениях: «обитатель этого живого дома грубо вышвыривается из него в результате насильственного вторжения».

Слово «детектив» происходит от латинского «detegere» — «раскрывать, обнаруживать», и первым в мире детективом был хромой бес Асмодей, приподнимавший крыши с домов, чтобы заглянуть внутрь. «Асмодей — бес соглядатайства», — писал французский романист Жюль Жанен. В своей книге, посвященной убийству в доме на Роуд-Хилл, Степлтон использует фигуру Асмодея, «подглядывающего через замочную скважину» в дом, где живут Кенты, как символ общественного интереса к этому делу.

«Если бы на каждую комнату этого дома нашлось по тайному наблюдателю, — заметил в 1861 году детектив из Шотландии Макливи, — то взгляду нашему открылась бы картина даже более увлекательная, нежели передвижная выставка». Полицейский офицер в штатском как раз и является таким тайным наблюдателем, у него есть официальный мандат на подглядывание. Герой детектива может в любой момент обернуться своим ухмыляющимся двойником-соглядатаем.

«То ангел, то дьявол, по очереди, а?» — замечает мистер Баккет.

После того как Констанс выпустили из тюрьмы под залог, Уичер заявил Ладлоу, что смысла в его дальнейшем пребывании в Уилтшире нет. «У меня не было оснований надеяться на обнаружение новых улик, — писал он впоследствии в своем отчете. — Таковой могла бы оказаться только ночная рубашка, но я считал, что она уничтожена». Ладлоу не стал возражать, заверив при этом Уичера, что лично он убежден в виновности Констанс и доведет свое мнение до министра внутренних дел Джорджа Корнуолла Льюиса и комиссара Мейна. Генри Кларк тут же набросал проект письма. «От имени судей, — говорилось в нем, — выражаю признательность за содействие, оказанное нам господами Уичером и Уильямсоном. Хотя достаточного количества улик, подтверждающих виновность задержанной, добыть пока не удалось, судьи совершенно убеждены в том, что преступление совершила Констанс Кент, и выражают надежду на то, что таковые еще будут обнаружены и справедливость восторжествует. Мы полностью удовлетворены деятельностью вышеупомянутых офицеров полиции».

Уже на следующий день Уичер и Уильямсон вернулись в Лондон. В качестве сувениров Уичер взял с собой предметы, напоминающие о проведенном расследовании, — две ночные рубашки Констанс, составленный ею перечень вещей, отданных в стирку, клочок газеты с засохшими пятнами крови. В очередном номере «Круглого года» герой публикуемой там «Женщины в белом» также завершает свое расследование в провинции. Глава кончается такими словами: «Через полчаса я уже сидел в поезде, направляющемся в Лондон».

В субботу и воскресенье в окрестностях дома Кентов гремели сильные грозы. Над полями полыхали молнии, вода во Фруме поднялась почти на три фута, кукурузу прибил град.

Во время слушаний в Темперенс-Холле у миссис Кент начались родовые схватки. «Волнение и напряженное ожидание результатов судебного заседания оказались для нее слишком сильным испытанием, — писала „Бат кроникл“, — и в результате схватки начались преждевременно». Пронесся даже слух, будто ребенок появился на свет мертвым, но это оказалось не так. В понедельник, 30 июля, через месяц после гибели первого сына, миссис Кент родила мальчика, которого назвали Эклендом Сэвилом Кентом.^[177]

Глава 12 ДЕТЕКТИВНАЯ ЛИХОРАДКА

Лондон,

июль — август 1860

Уичер сошел с поезда на Паддингтонском вокзале в середине субботнего дня, 28 июля, и кеб доставил его вместе с багажом до Пимлико, скорее всего в дом номер 31 по Холивелл-стрит, рядом с Миллбанк-роу. В этом доме снимала комнату его тридцатилетняя незамужняя племянница Сара Уичер, и именно этот адрес он три года спустя зарегистрировал как свое местожительство.^[178] В 50-е годы его друг и сослуживец Чарли Филд жил, вместе с женой и тещей, в доме номер 27, а рядом, в доме номер 40, работала прислугой в семье обойщика еще одна племянница Уичера, Мэри-Энн.

Квартал менялся на глазах. На западной его границе достраивался вокзал Виктория, а на северной — Вестминстерский дворец с его готическими шпилями; колокол Биг-Бен был доставлен на башню еще год назад, но на циферблате по-прежнему отсутствовала одна стрелка и боя курантов все еще никто не слышал. Этим летом на новом Вестминстерском мосту установили 13 мощных фонарей: их великолепное свечение порождалось миниатюрными взрывами кислорода и водорода, от которых известковые сердечки раскалялись добела. Однажды теплым январским днем 1861 года в Миллбанке оказался Диккенс и прогулочным шагом направился на запад, вдоль реки. «Я отшагал три мили, — адресовался он к одному из своих корреспондентов, — по великолепной широкой эспланаде; то и дело передо мной возникали огромные фабрики, железнодорожные станции и еще всевозможные сооружения. Я проходил мимо совершенно незнакомых мне, блистающих роскошью улиц, доходящих до самой реки. В далекие времена, когда я катался на лодке по Темзе, на этом берегу были одни лишь пустыри да овраги; то там, то здесь виднелись трактир, ветхая мельница, фабричная труба. С тех пор я ни разу здесь не был и не видел, как менялся облик этих мест, хотя всегда считал, что знаю этот довольно большой город не хуже любого лондонца».

Уичер жил в индустриальной части Миллбанка, где постоянно раздавался шум фабричных машин, а вдоль реки теснились убогие, выкрашенные в желтое дома. Господствовал над местностью огромный шестилистник Миллбанкской тюрьмы. Романисту Энтони Троллопу этот район показался «на редкость угрюмым, можно даже сказать — уродливым». Холивелл-стрит отделялась от тюремной стены только газометрами, лесопильным заводом и мастерскими, где обрабатывали мрамор. На них-то и выходил своей тыльной частью дом 31, фасадом обращенный на большую пивоварню и кладбище. В квартале к северу располагалась фабрика по производству музыкальных инструментов, а на таком же расстоянии к югу — винокуренный завод. Сразу за ним покачивались на приколе баржи с углем, а на противоположном берегу реки располагались огромные гончарные мастерские и распространяющие по всей округе гнилостный запах костедробильни Ламбета. По реке сновали колесные пароходики, доставлявшие лондонцев на работу, а потом — по домам. Лопасти взбивали сливаемые в реку отходы — воздух был спертым, пропахшим нечистотами.

В понедельник, 30 июля, Джек Уичер отправился на работу. Скотленд-Ярд находился недалеко — всего в миле к северу от Холивелл-стрит, и путь туда лежал вдоль Темзы, мимо обшарпанных халуп «Чертовой десятины», затем Вестминстера и Уайтхолла. Вход в полицейское управление для посетителей находился в Большом Скотленд-Ярде, хотя официальный адрес значился как Уайтхолл-плейс, 4. На стене здания красовались большие часы, их циферблат был обращен во двор, на крыше вертелся флюгер. В управлении находились пятьдесят кабинетов. Начиная с 1829 года в них работали сотрудники городской полиции, а с момента своего формирования в 1842 году — в трех небольших помещениях — располагалась служба детективов. Общежитие, в котором квартировал вместе с другими полицейскими-холостяками Фредерик Уильямсон, примыкало к одному из углов Большого Скотленд-Ярда, позади рыбного магазина Гроувза. У другого угла была пивная — перед ней подвыпившая старуха продавала по вечерам в субботу свиные ножки. К северу от Скотленд-Ярда лежала Трафальгарская площадь, южнее протекала Темза.^[179]

Сэр Ричард Мейн, чей кабинет также находился в Скотленд-Ярде, ставил Уичера выше других своих сотрудников. По воспоминаниям Тима Кавано, во второй половине 50-х годов «все сложные случаи сэр Ричард поручал Уичеру». Там же, в книге мемуаров, Кавано набрасывает портрет комиссара: «шестидесятилетний мужчина, ростом примерно пять футов восемь дюймов, худощавый, хорошо сложенный, с худым лицом, очень плотно сжатыми губами, седыми волосами и бакенбардами, ястребиным взглядом и небольшой хромотой, что объясняется, вероятно, ревматическим болями в бедренном суставе. На службе его и уважают, и боятся». По возвращении Уичера и Уильямсона в Лондон комиссар, как положено, распорядился оплатить их счета, включая надбавку за работу вне города (одиннадцать шиллингов в день инспектору, шесть — сержанту), и передал Уичеру пачку писем, содержащих предложения по расследованию убийства в доме на Роуд-Хилл. Такие письма на имя Мейна или министра внутренних дел потоком шли на протяжении всего минувшего месяца.

«Хотелось бы поделиться с вами своими соображениями; они, как мне кажется, могут оказаться полезными при разгадке этой тайны, — писал некто мистер Фаррер. — Обращаюсь к вам сугубо конфиденциально и рассчитываю на то, что мое имя не будет предано огласке… Так вот: эта самая Эли Гаф, нянька, возможно, спала в ту ночь с Уильямом Наттом. Ребенок (Кент-младший) проснулся, и они в страхе, что он перебудит весь дом, задушили его, и пока Натт относил тело в туалет, Эли перестелила постель». В постскриптуме говорилось: «Поскольку через жену Уилл Натт связан с семьей прачки, он мог куда-нибудь запрятать ночную рубашку, чтобы навлечь подозрение на других».

Версия о виновности Натта и мисс Гаф была наиболее распространенной. Один из корреспондентов, считающий, что Констанс «самым жестоким образом оболгали и повесили на нее всех собак», обращает внимание на то, что в медицинском заключении говорится о ноже «с загнутым концом», — «очень похоже, что речь идет о сапожном ноже, постоянно находящемся в деле». Натт — сапожник. «Горло перерезано от уха до уха, нож проник в тело до самого позвоночника» — это свидетельствует о решительности и силе удара, вряд ли доступной неуравновешенной шестнадцатилетней девушке; к тому же «у сапожников часто бывает не один нож, а два, и один из них как раз и мог оказаться в туалете».

Той же позиции придерживались безымянный корреспондент из Майл-Энда, капеллан из Бата, фабричный рабочий из Оксбриджа, графство Сомерсетшир, мистер Майнор из Саусворка и некий мистер Дэлтон, отправивший свое письмо из какой-то манчестерской гостиницы. А портной из Чешира требовал взять Элизабет Гаф «под строжайшее наблюдение».

Но наиболее подробное обоснование этой версии дал викарий из Ланкашира, судья городского магистрата:

Хотя подозрения, которыми я хочу поделиться с вами, возникли уже давно, с самого начала расследования, и мы часто говорили о них в домашнем кругу, но до тех пор пока в прессе не прозвучали конкретные имена — я говорю, разумеется, об убийстве в доме Сэмюела Кента, — мне казалось неуместным делать их достоянием общественности.

Разве нельзя предположить, что у няни была интрижка, и она либо проводила любовника к себе, либо он сам достаточно знаком с домом и прилегающими к нему участками, чтобы найти дорогу даже ночью… Изо всех, о ком идет речь, подозрение сразу же падает на одного человека. Это Натт… Если он действительно находится в связи с этой женщиной, разве так уж трудно путем медицинской экспертизы установить, принимала она его ночами или нет? У него в распоряжении имелся весь подручный материал — хотя бы нож — и целая ночь в запасе. Он приходится зятем прачке, и если она знала о том, что происходит между этими двумя, то у нее не могло не возникнуть определенных подозрений — особенно когда он так легко обнаружил тело. Именно прачка могла спрятать ночную рубашку, сразу же изменив тем самым направление поисков в сторону этой взбалмошной девушки — мисс Кент, некоторое время назад убегавшей из дома в мужской одежде. Разумеется, все это одни только подозрения, но в обстоятельствах, когда следствие топчется на месте, невольно приходишь к мысли, что люди, ведущие его, находятся во власти априорных представлений и с порога отвергают или по крайней мере не хотят принимать во внимание все то, что противоречит их взгляду… Некоторый, пусть и небольшой, опыт работы в суде нашего удаленного района позволяет мне рассуждать о вероятных мотивах, какими руководствуются люди в своих деяниях…

В первых числах августа министр внутренних дел сэр Джордж Корнуолл Льюис получил два письма, в которых Элизабет Гаф и ее любовник прямо называются убийцами Сэвила Кента. Автором одного из них был адвокат из Гилдфорда. О деятельности Уичера он отзывается весьма пренебрежительно: «Полицейский может быть хорош в поисках и поимке преступника; но для того, чтобы понять само преступление и раскрыть тайну, необходим интеллект, помноженный на наблюдательность». Другое письмо пришло из Бата, от сэра Джона Эрдли Уилмота, баронета и тоже стряпчего, правда, бывшего. Он обнаружил столь неуемный интерес к делу, что ему даже удалось уговорить мистера Кента позволить ему приехать в дом на Роуд-Хилл и переговорить кое с кем из его обитателей. Горацио Уоддингтон, постоянный заместитель министра внутренних дел — гроза всего министерства, — переслал эти письма Мейну. «Эта версия приобрела популярность, — писал он своим четким почерком на одном из конвертов, — и мне хотелось бы услышать по этому поводу комментарии инспектора Уичера; ведь если у девушки был любовник, кто-то да должен был это знать или хотя бы подозревать». Уичер немедленно представил свои контраргументы («Боюсь, сэр Джон недостаточно изучил факты…»), и Уоддингтон наложил на его докладную следующую резолюцию: «Я склонен согласиться с мнением представителя полиции».

Получив от Эрдли Уилмота очередное послание — на сей раз на роль кандидата в любовники Элизабет Гаф был выдвинут некий солдат, — Уоддингтон написал на конверте: «Впервые слышу об этом солдате. Где он его откопал?» Но это было еще не все. Баронет принялся систематически бомбардировать письмами министерство. «Странное увлечение», — вывел на одном из них постоянный заместитель министра. «Просто мания какая-то» — комментарий к другому. И наконец: «Он что, хочет, чтобы мы взяли его на работу детективом?»

Возникали в письмах и другие подозреваемые. Джордж Лар-кин из Уоппинга спешил поделиться своей версией:

Сэр, три недели подряд у меня не выходило из головы убийство во Фруме. Засыпаю и просыпаюсь с мыслями о нем. И вот меня озарило — ведь настоящий убийца — мистер Кент. Предложенная же им премия — просто уловка. Мне кажется, что мистер Кент прошел в комнату к няне с определенной целью; ребенок проснулся и узнал отца; тот же, опасаясь разоблачения и домашнего скандала, задушил его, после того как няня заснула, а потом он отнес в уборную и перерезал горло.

Житель Блэнфорда по имени Дорсет писал: «Я убежден, что мальчика убила миссис Кент».

Сара Каннигэм, жительница западного Лондона, утверждала, что «постепенно пришла к заключению, что убийцей является брат Уильяма Натта и зять прачки, миссис Олли».

Другой лондонец, подполковник Моэм, проживающий на Гановер-сквер, поделился следующими соображениями:

Позвольте мне со всем почтением… призвать следствие выяснить, не хранился ли в доме, где был убит мальчик, хлороформ… если нет, то не покупали ли его в последнее время в ближайших окрестностях или в деревнях, в городах, где дети мистера Кента учились в школе… Думаю также, что стоило бы выяснить, не приобреталось ли (а может, было у кого-нибудь позаимствовано) оружие в непосредственной близости от тех же школ.

В докладной записке Мейну Уичер отметил, что Джошуа Парсонс не обнаружил в крови Сэвила никаких следов хлороформа. «Что же касается предположения, будто оружие могло быть приобретено в окрестностях или принесено мисс Кент из школы, то все необходимые следственные действия в этом направлении уже проведены».

На большинстве из подобного рода писем сохранились пометки Уичера: «Ничего ценного для расследования не содержится». Порой, впрочем, он едва не выходил из себя: «Со всем этим я уже сам справился». Или: «Со всеми, кто здесь упоминается, я встречался на месте и убедился, что никакого отношения к убийству они не имеют».

Единственное письмо, содержащее реальную информацию, а не домыслы, пришло от Уильяма Ги из Бата.

Что касается самого мистера Кента, то от приятельницы, вдовы директора школы, мне стало известно, что четыре года назад он оказался в таком затруднительном положении, что даже не смог вовремя внести полугодовую плату за обучение сына, то ли 15, то ли 20 фунтов. Не понимаю, каким образом можно жить в столь роскошном доме (не много равных ему найдется в тех краях) и в то же время не… (неразборчиво) бедному учителю.

Этот эпизод подтверждает, что Сэмюелу и впрямь, как на то намекает в своей книге Джозеф Степлтон, не хватало наличных; свидетельствует он и о явном недостатке внимания отца к сыну.

Письма, хлынувшие в Скотленд-Ярд, явились проявлением нового вида национального спорта — мании расследования. Люди особенно увлекались, если убийство совершалось в доме и его окружала тайна; в не меньшей степени их интересовал и процесс расследования. «Дух захватывает, когда убивают, а убийцу найти не могут, — признается героиня романа Эмили Иден „Полутемный дом“ (1859) миссис Хопкинсон. — То есть, разумеется, это ужасно, но я люблю слушать такие истории». Случай, происшедший в доме на Роуд-Хилл, лишь подогрел общий интерес к загадочным преступлениям. В «Лунном камне» Уилки Коллинза эта мания поименована «детективной лихорадкой».

Всячески понося Уичера за его «скабрезные, ничем не подкрепленные домыслы», пресса и публика с охотой упражнялись в них сами. Первый в англоязычной литературе герой-сыщик был, подобно им, прикован к своему креслу: Огюст Дюпен распутывал преступления, отыскивая следы не там, где оно было совершено, но на газетных полосах. Время профессиональных детективов только начиналось; эпоха же любителей уже достигла полного расцвета.

В дешевенькой шестнадцатистраничной брошюрке, вышедшей в Манчестере и озаглавленной «Кто совершил убийство в доме на Роуд-Хилл, или По кровавому следу», анонимный «ученик Эдгара По» негодующе обрушивается на Уичера с упреками: «До настоящего времени все усилия „блестящего детектива“ сводились к тому, чтобы найти хоть какую-то связь между ночной рубашкой и мисс Констанс Кент; доказать, что в ней-то и воплощена вина девушки! Стало быть, непременно надо ее отыскать. Все не так! Я считаю, что как раз наоборот: потеря рубашки — знак ее безгрешности и та же потеря — свидетельство вины кого-то другого. Вор, вернее, воровка стащила рубашку, чтобы не привлекать внимания к себе и бросить тень подозрения на свою товарку». Таким образом, автор брошюры уже прибег к одному из приемов детективной прозы: решение загадки должно быть сложным, запутанным — парадоксальным. Потеря ночной рубашки должна означать нечто прямо противоположное тому, что лежит на поверхности: «потеря — знак безгрешности».

Автор задается вопросами: с должным ли тщанием искали окровавленную одежду; осмотрели ли дымоход на предмет обнаружения в нем остатков сгоревшей ткани, что могло бы послужить вещественным доказательством; проверили ли бухгалтерские книги местных скобяных лавок. Нагнетая страсти, автор реконструирует картину убийства, уверяя, что, поскольку шея мальчика перерезана слева направо, убийца был скорее всего левшой: «Проведите воображаемую линию через все тело упитанного ребенка… Если убийца — обычный человек, правша, то он упрется левой ладонью в грудь мальчика, а удар нанесет и далее сделает надрез правой».

Газеты тоже выстраивали свои версии. «Глоб» обвиняла Уильяма Натта, «Фрум таймс» указывала на Элизабет Гаф, «Бат экспресс» — на Уильяма Кента. В «Бат кроникл», в статье, за публикацию которой на газету подали иск по обвинению в клевете, злодеем назван Сэмюел Кент.

Если версия о том, что молодая женшина вступила в предосудительную связь и что ее партнер предпочел разоблачению убийство, найдет достаточное обоснование, придется, как это ни печально, искать того, для кого подобное разоблачение могло означать крах или по крайней мере нанесение такого урона, что, пережив мгновенный приступ ужаса, он прибег к самому крайнему средству, лишь бы его избежать. Кто же этот гипотетический «он»?.. Как он ведет себя в этот предрассветный час с его мутным, колеблющимся светом, когда мысль работает в полную силу, порождая болезненно-яркие образы происходящего, но еше недостает хладнокровия и мудрой решимости, приходящей с подъемом, когда мы встаем и готовимся к дневным трудам… Слабый, порочный, напуганный, пребывающий в отчаянии человек видит, как между ним и пропастью встает ребенок, — и в приступе безумия наносит роковой удар.

Пока еще личность этого «пребывающего в отчаянии» человека сохраняет некоторое инкогнито, но в заключительных строках статьи автор только что не называет Сэмюела Кента по имени.

Исчезает ребенок, причем исчезает не из общей комнаты, а из собственной спальни, находящейся где-то в глубине дома, в то время суток, когда никто посторонний появиться в ней просто не может, — и что же? Человеку, коему мальчик должен быть самым дорогим существом на свете, следовало бы принять самое энергичное и действенное участие в его поисках. Он же выдвигает фантастическую, явно из книг почерпнутую идею, будто ребенка украли цыгане. Право, если бы он заявил, что ребенка унесли на крыльях ангелы, это едва ли вызвало бы большее изумление.

С тем, что преступление имело несомненный сексуальный подтекст, не спорил никто; точнее говоря, мальчика убили потому, что он стал невольным свидетелем любовной сцены. С точки зрения Уичера, Констанс отомстила за любовную связь отца и своей бывшей гувернантки, уничтожив плод этой связи. Общественное же мнение склонялось к тому, что Сэвила убили потому, что он увидел то, чего видеть ему не следовало. Преобладающим тоном газетных публикаций была растерянность. И хотя собрано было уже много различных данных, ясности это не прибавило; репортеры напускали еще больше таинственности. «Вот и все, что нам известно, дальше — сплошной туман, — говорилось в редакционной статье „Дейли телеграф“. — Здесь мы в растерянности останавливаемся, начинаем топтаться на пороге неведомого, и те необъятные дали, где и случилось преступление, остаются неведомыми». Цепь событий, приведших к убийству, имеет исключительное значение, но от взгляда скрыта. Пусть дом обыскали вдоль и поперек, но двери его, фигурально выражаясь, остались закрытыми наглухо.

Неразгаданная тайна гибели Сэвила порождала фантастические домыслы, давала полную волю самому необузданному воображению. Никто не знал, какие именно таинственные фигуры могут возникнуть в «предрассветный час с его мутным колеблющимся светом». Герои спектакля двоились: Констанс и Элизабет Гаф попеременно выступали то в роли ангелов-хранителей домашнего очага, то в образе ведьм; Сэмюел представал в облике то любящего отца, убитого горем, то безжалостного тирана и к тому же сексуального маньяка; Уичер — либо прозорливец, либо невежда.

По редакционной статье в «Морнинг пост» можно легко убедиться, что под подозрением находятся едва ли не все обитатели дома, да и кое-кто за его пределами. Убийство, говорится в ней, мог совершить Уильям или Сэмюел, но не исключено также, что с сыном расправилась миссис Кент — «в горячке, жертвой которой порою становятся женщины в ее положении (то есть беременные)». Сэвила мог убить «кто-нибудь из несовершеннолетних обитателей дома — в порыве ярости или ревности, — или тот, кто хотел нанести удар родителям в самое больное место». Автор статьи задается вопросами о предках Сары Керслейк, ножах Уильяма Натта, обманах Эстер Олли. Воображение увлекает его в самые недоступные тайники дома и его окрестностей: «Простукивались ли стены, были ли обследованы дно пруда, овраги, дымоходы, стволы деревьев, перекапывали ли землю в саду?»

«Какой бы завесой тайны ни была покрыта вся эта история, — заключает он, — наше внимание поочередно переключается с ночной рубашки на нож».

Через несколько дней после возвращения в Лондон Джек Уичер и Долли Уильямсон уже расследовали другое убийство — еще один домашний кошмар, в котором также фигурируют ночная рубашка и нож. «Не успели мы пережить одно жестокосердное убийство, — писала газета „Глобал ньюс“, — как нам пришлось с горечью убедиться в том, что безнаказанность приводит к обычному результату: убийства происходят то тут, то там, повсеместно, так, словно страну внезапно охватила эпидемия». Нераскрытое убийство подобно заразе. Не сумев поймать одного убийцу, детектив спускает с поводка целую свору.

Во вторник, 31 июля, в один из домов Уолворта, района в южной части Лондона, расположенного между Кембервеллом и Темзой, был вызван наряд полиции. Дело в том, что вскоре после рассвета хозяин и один из жильцов услышали крики и глухой звук удара. Прибыв на место, полицейские обнаружили невысокого мертвенно-бледного юношу в ночной рубашке, склонившегося над трупами матери, двух братьев (одиннадцати и шести лет) и двадцатисемилетней женщины. На всех была ночная одежда. «Это все мать, — сказал юноша. — Она подкралась к кровати, на которой спали мы с братом, заколола его ножом и замахнулась, чтобы ударить меня. Защищаясь, я вырвал нож и убил ее. То есть если она действительно мертва». Единственного выжившего в этой бойне звали Уильям Янгмен. Услышав, что его арестуют по подозрению в убийстве, он вымолвил лишь: «Отлично».

Уичер и Уильямсон были выделены в помощь инспектору Данну с лэмбетского участка. В отличие от Фоли Данн хороший полицейский, а потому его назначили руководить расследованием. Следствие быстро установило, что Янгмен был помолвлен с молодой женщиной по имени Мэри Стритер и за шесть дней до ее смерти снял сто фунтов с ее полиса страхования жизни. Уичер обнаружил, что объявление об их бракосочетании уже было отпечатано и вывешено в приходской церкви. Выяснилось также, что за две недели до убийства Янгмен приобрел нож, которым оно и было совершено, — по его утверждению, для резки хлеба и сыра.

Между убийствами в доме на Роуд-Хилл и в Уолворте было кое-что общее: хладнокровие главных подозреваемых, исключительная жестокость по отношению к членам собственной семьи, намек на нервное расстройство. Но, по мнению «Таймс», еще больше было различий. Лондонское убийство отличается «отталкивающей однозначностью и ясностью», говорилось в газете, склонной усматривать в деньгах исключительный мотив, побудивший Янгмена столь жестоко расправиться со своими родными. «Общественное мнение, — продолжает „Таймс“, — не бродит в потемках и не терзается неопределенностью». Все ясно, никаких загадок нет, и единственное, что остается, — содрогнуться в ужасе перед содеянным. Ну а убийство в Уилтшире, напротив, дразнит тайной, и в его раскрытии усматривают интерес, личную заинтересованность множество английских семей, принадлежащих к среднему классу.

В том же духе высказалась и «Глобал ньюс»: в убийстве, совершенном в доме Кентов, имеется нечто такое, что «делает его совершенно исключительным по самой своей сути». В то же время газета указала на некую устрашающую общность между несколькими убийствами, совершенными в 1860 году, — все они практически не мотивированы: «Что сразу бросается в глаза, так это, с одной стороны, зверский характер преступления, а с другой — ничтожность мотива». Действительно, если говорить об убийствах на Роуд-Хилл и в Уолворте, то оба преступника кажутся несколько, хотя и не вполне, невменяемыми: их свирепость слабо согласуется с конечным результатом, каким бы он ни был. Но в то же время оба тщательно подготовлены, а следы столь же тщательно стерты. «Таким образом, либо это убийство в Уолворте вызвано вспышкой умопомешательства, либо остается признать, что по каннибальской жестокости ему нет равных в криминальной хронике человечества».

Всего через две недели после начала следствия Янгмен предстал перед судом в Олд-Бейли. «Выглядел он совершенно невозмутимым, — сообщает „Таймс“, — демонстрировал исключительное хладнокровие и выдержку… не выказывал ни малейшего волнения». Услышав вердикт присяжных — «виновен», — он заявил: «Я ни в чем не виноват», — отвернулся и решительно поднялся со скамьи подсудимых. Ссылки на невменяемость были отвергнуты, и Янгмена приговорили к смертной казни. Едва вернувшись в камеру, он потребовал принести ему ужин и поел с большим аппетитом. Пока он ожидал исполнения приговора, некая дама прислала ему в тюрьму религиозный трактат, выделив в нем места, относящиеся, по ее мнению, к данному делу. «Лучше бы она мне прислала чего-нибудь поесть, — заметил Янгмен. — Я бы не отказался от какой-нибудь дичи или куска маринованного мяса».

Участие Уичера в уолвортском деле осталось практически не замеченным прессой, продолжавшей негодовать по поводу его действий в Уилтшире. Огрызаться он мог только репликами в адрес корреспондентов, продолжавших заваливать письмами в Скотленд-Ярд; на публике же предпочитал хранить молчание.

За день до начала суда, 15 августа, над Янгменом, Уичер стал объектом резкой критики в парламенте. Сэр Джордж Бауэр, католик, один из ведущих парламентариев в палате общин, сетовал на низкий уровень работы английской полиции, избрав в качестве козла отпущения Уичера. «Недавнее следствие по делу об убийстве в доме на Роуд-Хилл, — заявил он, — стало ярким примером несостоятельности некоторых наших полицейских. Оно было поручено инспектору по имени Уичер. Основываясь на ничтожных уликах — собственно, на одном только факте исчезновения ночной рубашки, — он арестовал юную даму, живущую в доме, где было совершено преступление, и заверял судей, что для представления доказательств ее вины ему будет достаточно нескольких дней». Далее Бауэр обвинил Уичера в «совершенно непозволительной манере ведения следствия», напомнил, что «после всех его хвастливых заявлений о том, что-де, улики будут предъявлены, суд освободил обвиняемую из-под стражи». Министр внутренних дел предпринял вялую попытку защитить детектива, заявив, что «действия его были оправданны».

Общественное мнение, однако, было на стороне Бауэра.

«Мы считаем, что общее настроение может быть сформулировано следующим образом, — заявила „Фрум таймс“. — Офицер полиции, способный бездумно выдвигать столь тяжкое обвинение — обвинение в предумышленном убийстве, — а также давать обещание сделать то, чего он заведомо сделать не может, неизбежно вызывает недоверие».

«Версия Уичера не смогла пролить хоть какой-то свет на эту леденящую кровь тайну», — говорилось в газете «Ньюкасл дейли кроникл».

«Следует искать новые нити, дабы правосудие оказалось способным выбраться из этого лабиринта» — так прозвучал вердикт газеты «Морнинг стар», одновременно весьма скептически высказавшейся о «легкомысленных, в духе сплетен, совершенно бессодержательных показаниях школьницы», на которых Уичер строил всю свою версию.

«Бат кроникл» критически отозвалась о «сомнительных, на живую нитку сметанных рассуждениях, представленных в виде доказательства… Проделанный эксперимент отличается непозволительной жестокостью».

В статье, опубликованной в «Корнхилл мэгэзин», известный юрист сэр Джеймс Фитцджеймс утверждает, что ценадействий, направленных на раскрытие убийства — вторжение полиции, нанесшее ущерб частной жизни людей, сделавшейся достоянием гласности, — бывает порою слишком высока: «Обстоятельства убийства, совершенного в доме Кентов, достойны пристального внимания, ибо могут служить прекрасной иллюстрацией того, насколько высока эта цена». Так как среди тех, кого можно было бы обвинить в неудаче следствия по делу об убийстве в доме на Роуд-Хилл, не нашлось более подходящей кандидатуры, чем Уичер, все упреки и достались ему. Каламбуря и играя на зловещих звуковых ассоциациях, связанных с именем детектива, «ученик Эдгара Аллана По» пишет в своей брошюре: «Констанс Кент признана невиновной, несмотря на все козни лондонских ведунов».^[180]

Одним из наиболее сокрушительных обвинений, выдвинутых в адрес Джека Уичера, был упрек в корыстолюбии. Детективы первого призыва нередко представали в образе эдаких не лишенных своеобразного обаяния авантюристов, не далеко ушедших от тех, за кем они гоняются. Эжен Видок, сам некогда преступник, а затем сыщик, чьи сильно сдобренные вымыслом мемуары переведены на английский в 1828 году, а еще тридцать лет спустя инсценированы и поставлены в одном из лондонских театров, не моргнув глазом сменил род деятельности, как только до него дошло, что это более соответствует его материальным интересам.

Традиция премирования детективов восходит к XVIII веку, когда тем, кому удалось поймать вора либо проявить себя в качестве информатора, выплачивались так называемые «деньги на крови». В августе 1860 года «Вестерн дейли пресс» брезгливо писала о «рвении (Уичера), подогретом обещанными воздаяниями». «Девайзес энд Уилтс газетт» опубликовала письмо некоего «судьи», уподобляющего Уичера Джеку Кэчу, печально знаменитому палачу XVII века, причинявшему своим жертвам неисчислимые страдания. «Снедаемый жаждой получить свои 200 фунтов, — пишет „судья“, — Уичер не вполне, видимо, отдавал отчет в своих действиях, когда заставил пятнадцатилетнюю девушку провести неделю в тюрьме для взрослых». Подобно многим, «судья» выражает явную неприязнь к выдвиженцу из пролетариев, вмешавшемуся в жизнь людей среднего класса. Детективы корыстны и некомпетентны, ибо они не джентльмены. Быть может, Уичер потому именно и вызвал общее негодование, что фактически занимался тем же самым, чем легионы читателей газет занимаются в своем воображении: подглядывал в замочную скважину, таращился по сторонам, вынюхивал, рылся в чужом белье, — словом, занимался чужими грехами и переживаниями. Люди Викторианской эпохи видели в детективе собственное отражение и, охваченные коллективным чувством отвращения к самим себе, ставили его вне общества, делали изгоем.

Порой, впрочем, звучали и голоса в защиту Уичера. Неизменно лояльная по отношению к нему «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» писала, что просто некоему «хитроумному мошеннику» удалось посредством «ловких комбинаций» свести на нет ситуацию с пропавшей ночной рубашкой. В том же духе высказалась и «Дейли телеграф»: «Мы не можем вполне согласиться с мистером Эдлином, заявляющим, что жестоко было сажать на нары юную даму… Если верить адвокату Констанс, явно выдающему желаемое за действительное, то чрезвычайно важный вопрос, касающийся одной из принадлежностей ее гардероба, нашел удовлетворительный ответ. Но это не так. Где ночная рубашка?.. Вся ситуация выглядела бы совершенно иначе, если бы запачканную кровью одежду удалось отыскать. Иные из наших читателей, возможно, вспомнят историю жизни Беатриче Ченчи, точнее, окровавленный кусок ткани, как раз и оказавшийся недостающим звеном в цепи доказательств, самым трагическим образом обусловившим трагический финал».

Беатриче Ченчи — юная патрицианка XVI века, казненная за убийство отца; три столетия спустя она превратилась в нечто вроде прекрасной романтической героини, мстящей жестокому кровосмесителю. Доказательством же ее вины стала окровавленная простыня. В своей поэтической драме «Ченчи» (1819) Шелли вывел заглавную героиню в романтическом образе восставшей против устоев общества. А один из персонажей романа Натаниела Хоторна «Мраморный фавн» (1860) видит в ней «падшего ангела, падшего, но при том безгрешного».

Генри Ладлоу, председатель уилтширского городского суда, продолжал поддерживать Уичера. В своем письме к Мейну он писал: «Поведение инспектора Уичера в ходе расследования убийства на Роуд-Хилл действительно вызвало много нареканий. Я же со своей стороны с удовлетворением хочу отметить проявленные им в этом деле усилия и подтвердить согласие с его заключениями. Я полностью согласен с мнением Уичера по поводу личности убийцы. Все его действия при ведении следствия совершенно оправданны». Возможно, таким образом Ладлоу хотел несколько загладить свою, вероятно, все-таки ощущаемую вину по отношению к Уичеру, которого он всячески побуждал к аресту Констанс Кент и который принял на себя всю вину за провал этой версии.

«В связи с убийством Фрэнсиса Сэвила Кента, совершенным на Роуд-Хилл в ночь на 29 июня, — писал Уичер в понедельник, 30 июля, — имею честь далее довести до сведения сэра Р. Мейна, что повторный допрос Констанс Кент состоялся в прошлую пятницу в помещении Темперенс-Холла…»

И далее на шестнадцати страницах Уичер в своей прямолинейной манере обосновывал занятую им позицию. Он с раздражением отводил многообразные версии, выдвинутые репортерами и любителями строчить письма в газеты. Он выражал также крайнее недовольство действиями местной полиции: улики, свидетельствующие против Констанс, писал Уичер, «были бы куда убедительнее, если бы полицейские немедленно по прибытии на место происшествия установили, сколько всего у нее должно быть ночных рубашек. И если бы Фоли не пропустил мимо ушей слова Парсонса относительно того, что ночная рубашка на постели Констанс выглядела вполне свежей, и тут же, на месте, допросил ее и выяснил, сколько всего у нее таких рубах, уверен, что той, запачканной кровью, хватились бы сразу и, возможно, нашли. Адвокат Констанс, — продолжает Уичер, — заявил, что загадка, касающаяся пропавшей ночной рубашки, разрешена, но это не соответствует действительности, ибо одна из трех рубах, что она привезла с собой домой из школы, неизвестно куда исчезла и до сих пор не обнаружена, а две другие находятся в настоящий момент у меня». Уичер выражает предположение, что ждать признания осталось недолго, «но, несомненно, оно будет сделано кому-нибудь из членов семьи и дальше этого скорее всего не пойдет».

Уичер отчет подписал, но адресату не отправил. Через некоторое время он зачеркнул свою подпись и добавил еще две страницы, находя новые аргументы в подкрепление своей позиции. А еще через девять дней, упорно отказываясь считать дело закрытым, он резюмирует: «Имею честь добавить следующие замечания и соображения…» Отчет на двадцати трех страницах, представленный им Мейну 8 августа, пестрит подчеркиваниями, исправлениями, вставками, сносками, звездочками, двойными звездочками и вымарываниями.

Глава 13 ВСЕ НЕВПОПАД

Август — октябрь 1860

В первых числах августа, с разрешения министра внутренних дел, уилтширская полиция произвела эксгумацию тела Сэвила Кента. Они утверждали, что рассчитывают обнаружить в гробу ночную рубашку сестры мальчика. Судя по всему, это был жест отчаяния — в полиции не придумали ничего лучше, чем вернуться назад, к исходному пункту. В откопанном и вскрытом гробу оказалось лишь тело Сэвила в похоронных одеждах. Тлетворный запах был настолько силен, что суперинтенданту Вулфу сделалось плохо и он несколько дней пролежал в кровати.

Констебли обыскали дом с чердака до подвала. Еще раз заглянули в канализационную трубу, идущую из дома к реке. Полицейское начальство информировало прессу о продолжающейся неустанной работе. «Утверждение, будто местная полиция не оказывала мистеру Уичеру необходимой помощи в раскрытии этого таинственного преступления, абсолютно ни на чем не основано, — излагала заявление полиции на пресс-конференции „Бат кроникл“. — Мы предоставили в его распоряжение всю имевшуюся на тот момент информацию и при малейшей необходимости всегда были рядом. Нет никаких сомнений в том, что поспешные шаги, предпринятые инспектором Уичером в самое последнее время, ничуть не уменьшили, если не усугубили, трудности, вставшие перед полицией графства в проведении собственного расследования».

Полиция продолжала получать письма со всей страны. Некто из Квинстауна (Ирландия) утверждал, что убийство совершила Констанс Кент; если ему оплатят дорожные расходы, он привезет с собой злополучную ночную рубашку. Предложение было отвергнуто.

На вулвертонском вокзале (графство Букингемшир) в пятницу, 10 августа — в тот самый день, когда Сэвилу Кенту должно было исполниться четыре года, — к сержанту Роперу из Северо-Восточной железнодорожной полиции подошел невысокий мужчина с округлым красным лицом и признался в совершенном убийстве: «Моих рук дело». Он представился кровельщиком из Лондона, которому посулили один соверен (около фунта стерлингов) за убийство мальчика. Имя заказчика — как и собственное имя — он назвать отказался, заявив, что не хочет, чтобы мать узнала, где он сейчас находится. Признаться же в содеянном, по собственным словам, его заставляет то, что повсюду и всегда его преследует образ убитого мальчика. Он уже готов был броситься под поезд, но потом передумал и решил сдаться полиции.

На следующее утро полиция доставила его поездом в Троубридж. Известие об аресте было передано по телеграфу, и на всем пути из Вулвертона, через Оксфорд и Чиппенем, поезд штурмовали сотни людей. На одной остановке в окно вагона просунулся какой-то мужчина и потребовал показать ему преступника. Кровельщик потряс закованными в наручники кулаками и сказал сидящему рядом полисмену: «Так бы и врезал этому типу». Суд распорядился содержать доставленного в полицейский участок Троубриджа кровельщика под стражей до понедельника. «У него красное, с прожилками, лицо, — сообщала „Сомерсет энд Уилтс джорнэл“, — и крупный череп, необычно уплощенный на затылке. Он жалуется на сильную головную боль и отказывается от еды».

К понедельнику кровельщик передумал и заявил о своей непричастности к преступлению. На время убийства у него было алиби — ту ночь он провел в гостинице Портсмута, прикладывая к чирьям на спине марлю с подслащенной водой. Теперь он сообщил судьям свое имя — Джон Эдмунд Гэг. В ответ на вопрос, что заставило его признаться в преступлении, которого он не совершал, Джон сказал: «У меня совсем не осталось денег, и я решил, что пусть меня лучше повесят. Я болен и устал от жизни». Его то и дело донимали фурункулы, часто случались припадки — «кровь ударяет в голову», — но никаких признаков умопомешательства не замечалось. Загадка нераскрытого преступления может определенным образом воздействовать на слабого человека, особенно если он оказался в отчаянном положении. Подобно многим, Гэг был охвачен детективной лихорадкой, тайна убийства преследовала его постоянно. Его решение сделать признание — это триумф детектива-любителя: он разгадал загадку убийства, сделав убийцей самого себя.

Судьи связались с Уичером и попросили его отыскать в Лондоне жену Гэга. «Это весьма почтенная дама, — сообщал в ответном письме Уичер, — живущая собственным трудом с матерью и детьми». Алиби Гэга полностью подтвердилось, и в среду, 23 августа, он был освобожден из-под стражи. Местный суд оплатил его проезд до Лондона.

На той же неделе Элизабет Гафт объявила Кентам, что хочет уволиться. Судя по сообщениям «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «она стала в доме настоящим изгоем». Позднее журналист из Фрума Алберт Гросер сообщал в письме, опубликованном в «Таймс», что после убийства Сэвила Кенты не разрешали своим малолетним дочерям Мэри-Амалии и Элизабет спать в детской вместе с няней. В понедельник, 27 августа, она уехала с отцом из дома Кентов и поселилась в Айлворте, графство Суррей, где ее родители, две младшие сестры и два младших брата содержали булочную.

29 августа разрешилось дело преподобного Бонуэлла, расследовавшееся Уичером еще в предыдущем году, — англиканская церковь лишила Бонуэлла сана за скандальную связь и попытку скрыть рождение и смерть ребенка. Еще через неделю, 5 сентября, более двадцати тысяч лондонцев стали свидетелями казни уолвортского убийцы Уильяма Янгмена, состоявшейся перед тюрьмой Хорсмонгер-Лейн. Столько народу на публичную казнь не собиралось с 1849 года, когда на том же самом месте были повешены Фредерик и Мария Мэннинг. В день казни Янгмен позавтракал чашкой какао и хлебом с маслом. Снаружи мальчишки играли перед виселицей в чехарду, а в пабе напротив шумно веселились. Когда, как сообщает «Глобал ньюс», тело повешенного, «дергаясь и извиваясь», провалилось в люк, «кое-кто в толпе, как мужчины, так и женщины, все утро накачивавшиеся пивом, громко и искренне зарыдали». После четвертого убийства, жертвой которого стали мать, братья и возлюбленная Янгмена, прошло немногим более месяца. В последнем фрагменте «Женщины в белом», опубликованном 25 августа, граф Фоско говорит об Англии как о «стране домашнего уюта», и звучит в этих словах нескрываемая ирония.

Последние колосья пшеницы и кукурузы на полях, расстилающихся вокруг дома Кентов, были скошены в сентябре. В начале того же месяца министр внутренних дел получил две петиции — одну организовала «Бат экспресс», а другую «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» — с просьбой назначить специальную комиссию для расследования убийства в доме на Роуд-Хилл. Оба эти прошения сэр Джордж Корнуолл Льюис отверг, но, по предложению судебной палаты Уилтшира, без особой огласки уполномочил одного из батских адвокатов, И. Ф. Слэка, заняться этим делом. Поначалу полномочия Слэка были не вполне ясны, и Уильям Данн заявил от имени Кентов, что семья не склонна сотрудничать с этим господином, «ибо кто знает, не выполняет ли он предписания того самого детектива, чьи действия вызвали единодушное осуждение всей страны». В конце концов Слэку пришлось признаться, что он действует от имени государства. «Бат экспресс» наряду с другими изданиями весьма язвительно отзывалась о манере, в какой правительство либералов во главе с лордом Пальмерстоном осуществляет расследование; в частности, Корнуолла Льюиса газета называла робким, боящимся критики и до абсурдности скрытным чиновником.

Слэк переговорил со всеми, кто так или иначе был связан с этим делом. Конфиденциальные встречи проходили в течение трех недель — в его служебном кабинете, в одном из беннингтонских пабов или в гостиной дома Кентов. От кого-то ему стало известно, что небольшой участок земли, прилегающий к дому, зовется «садом мисс Констанс», и он распорядился заняться раскопками. Ничего сколько-нибудь значимого они не дали. Слэк попытался было поговорить с пятилетней Мэри-Амалией Кент, но этому решительно воспротивился Данн, заявивший, что дочь его клиента слишком мала, чтобы отвечать на вопросы следователя. Позднее Данн рассказывал, что Слэку самому пришлось убедиться в том, что на роль свидетельницы девочка не годится: на вопрос, сколько ей лет, Мэри-Амалия ответила — четыре; она утверждала, что семья ходит в церковь каждый день, хотя этого просто не могло быть потому, что церковь Иисуса Христа открыта не каждый день; наконец, она не смогла написать имени своего покойного брата: «извините, сэр, но меня этому не учили».

В понедельник, 24 сентября, Слэк закончил следствие, заявив, что, с его точки зрения, Констанс Кент не имеет никакого отношения к убийству. Ее кошелек, заметил он, был обнаружен за комодом, и это подтверждает слова Констанс, что она действительно искала его и, стало быть, не просто так попросила Сару Кокс порыться в бельевых корзинах в день, когда проводилось дознание.

По указанию Слэка суперинтендант Вулф отправился в Айлворт и арестовал Элизабет Гаф.

В понедельник, 1 октября, она предстала перед судом в помещении троубриджской полиции. Туда же на пролетке прибыли Кенты. «К счастью, — пишет „Бристоль дейли пост“, — появление семьи осталось незамеченным, иначе собравшаяся вокруг публика наверняка встретила бы ее далеко не самым приветливым образом».

Элизабет Гаф сидела в зале заседаний, сложив ладони словно в молитве или в попытке защитить себя. Выглядела она, как свидетельствует та же газета, «даже еще более исхудавшей, бледной и измученной, чем прежде», и на протяжении всех четырех дней наблюдала за происходящим «с лихорадочным беспокойством».

Обвинитель утверждал, что кто-то один похитить и убить Сэвила не мог, и если преступников было двое, то один из них, бесспорно, няня мальчика. Для начала он подверг сомнению прежние ее показания. С чего это она решила, будто сына взяла в ту ночь мать, — ведь та на сносях, как ей поднять четырехлетнего ребенка? Почему она изменила свои показания относительно того, когда ей бросилось в глаза исчезновение одеяла? Как она могла видеть, что Сэвил на месте, не вставая с постели?

Вызванному для дачи показаний Сэмюелу Кенту были заданы следующие вопросы: почему он с такой неохотой встречал просьбы составить план дома? Почему, узнав об исчезновении сына, тут же, утром, отправился в Троубридж? Наконец, что заставило его запереть в кухне двух полицейских? Кент ответил, что в тот день он никак не мог взять себя в руки: «В голове все смешалось, и даже сейчас мне трудно восстановить цепь событий; полицейских же я запер, чтобы все выглядело как обычно и никто бы не подумал, что в доме полицейские». Тот же инцидент обвинитель попросил прокомментировать суперинтенданта Фоли. «Я вовсе не хотел, чтобы их запирали, — сказал он, — и был весьма удивлен, узнав об этом». Он попытался сгладить впечатление от собственных неуклюжих действий шуткой, не особенно смешной, но явно со значением: «Насколько я понимаю, им надлежало взять под контроль весь дом, а они ограничились одной только кухней». Рассказывая о том, как Пикок сообщил ему о смерти сына, Сэмюел не мог сдержать слез.

Допрос остальных членов семейства велся максимально тактичным образом. Мэри Кент, давая показания, неохотно приподняла плотную черную траурную вуаль, прикрывавшую лицо; ее было едва слышно, так что то и дело приходилось просить говорить громче. «Насколько я могу судить, эта девушка, — Мэри обернулась в сторону Элизабет Гаф, — была исключительно добра к мальчику, всегда выказывала ему самую искреннюю любовь, и он тоже был к ней привязан; нет, затрудняюсь сказать, была ли она сильно опечаленав то утро: я была слишком поглощена собственными переживаниями и переживаниями мужа… Сэвил был славным, уравновешенным, разговорчивым мальчуганом, всеобщим любимцем; мне трудно даже представить себе, кто бы мог питать мстительные чувства по отношению к моей семье, а тем более к ребенку».

«Этот бедный малыш был моим братом» — вот практически и все, что сказала Мэри-Энн Кент.

«Я… сестра бедного малыша, которого лишили жизни», — эхом откликнулась Элизабет.

Они не смогли сказать суду ничего, кроме того, когда они легли спать и в какой час проснулись утром, в день смерти брата.

Констанс, не поднимая накинутой на лицо вуали, подтвердила, что Сэвил был веселым уравновешенным мальчиком, большим любителем поиграть в разные игры. «Мы часто играли вместе, и тот день не был исключением. Мне кажется, он меня любил, и я его любила».

Вызванный из пансиона, расположенного неподалеку от Глостера, Уильям отвечал на задаваемые вопросы односложно: «Да, сэр», «Нет, сэр». Элизабет привела в суд пятилетнюю Мэри-Амалию, но возникли сомнения, может ли она выступать в роли свидетельницы: известна ли ей процедура допроса и понимает ли она смысл присяги, которую должна принести? В конце концов девочку отпустили с миром.

Слуги предпринимали настойчивые и трогательные попытки выгородить Элизабет Гаф, утверждая, что Сэвила мог похитить кто-то из посторонних. Во вторник, давая показания, Сара Керслейк заявила, что в то самое утро они вместе с Сарой Кокс возились в гостиной с окном, пытаясь выяснить, мог ли кто-то снаружи потянуть раму вниз так, чтобы она не доставала до земли шести дюймов, — именно в таком положении она находилась в день смерти Сэвила. «Все говорили, что это невозможно, вот мы с Сарой и решили проверить. И оказалось, что как раз вполне возможно, даже совсем не трудно». На что старшина судей возразил: «Даже если это и так, то все равно снаружи окно не открывается, и именно это имеет значение».

На следующий день показания давала Сара Кокс. Она рассказала суду, что тоже в порядке эксперимента пыталась закрыть ставни окна в гостиной снаружи, но это ей не удалось из-за слишком сильного ветра. Суперинтендант Вулф возразил ей, что все это видел собственными глазами и ветер тут совершенно ни при чем. Он добавил, что в то же самое утро провел собственный эксперимент и убедился, что няня не могла бы заметить отсутствия ребенка, находись она действительно в обстоятельствах, на которые ссылается. Опыт, проведенный Вулфом, выглядел следующим образом: миссис Кент взяла Эвелин (на тот момент ей было почти два года) в детскую, где Элизабет Кент положила ее на кроватку Сэвила. После чего Элиза Дэлимор, жена констебля, женщина примерно того же сложения, что и Элизабет Гаф, опустилась на колени у кровати последней, чтобы проверить, видно ли отсюда ребенка. Оказывается, нет, заметен только край подушки.

Любительские детективные упражнения Элизы Дэлимор вызвали сильнейшее неудовольствие суда. Заняв место свидетеля, она детальнейшим образом воспроизвела разговоры, которые у нее были с Элизабет Гаф, когда ту в первых числах июля поместили в камеру.

Как-то, вспомнила Элиза Дэлимор, Гаф спросила ее:

— Миссис Дэлимор, а вам известно что-нибудь о пропавшей ночной рубашке?

— Нет, а чья эта рубашка?

— Мисс Констанс Кент. Имейте в виду: эта рубашка поможет в конце концов отыскать убийцу.

В другой раз миссис Дэлимор спросила няню, может ли, с ее точки зрения, убийцей оказаться Констанс.

— Не думаю, что мисс Констанс Кент способна на такое.

В ответ же на вопрос, не мог ли Уильям оказаться сообщником сестры-преступницы, Элизабет воскликнула:

— Да ну что вы, мистер Уильям больше на девочку походит, чем на мальчика.

— А мистер Кент? Может, это его рук дело?

— Нет, это совершенно исключено. Он слишком любит своих детей.

Однажды вечером Элиза Дэлимор вновь принялась расспрашивать ее:

— И все же: могла мисс Констанс совершить убийство или нет?

— На это мне нечего ответить, — сказала няня, — но я видела ночную рубашку в бельевой корзине.

В этот момент в камеру вошел констебль Дэлимор и, уловив обрывок последней фразы, спросил:

— Так-так. Выходит, вы, как Сара Кокс, видели эту самую рубашку в корзине?

— Нет-нет, — встрепенулась Элизабет. — На этот счет мне нечего сказать. И вообще мне своих забот хватает. — С этими словами, по утверждению Элизы Дэлимор, няня отправилась спать.

Миссис Дэлимор привела и иные реплики Элизабет Гаф, звучавшие довольно подозрительно, — например, утверждение, что водопроводчик ничего не найдет в туалете, а также что Сэвил — большой выдумщик.

Мистер Рибтон, адвокат Элизабет Гаф, попытался поставить под сомнение достоверность показаний миссис Дэлимор саркастическими замечаниями насчет ее «удивительной памяти», а также другими высказываниями в том же духе. Скажем, миссис Дэлимор заметила, что фланельки носят не только молодые женщины, но и пожилые, и не отличающиеся особым здоровьем. «Я и сама ношу такую». Это вызвало взрыв смеха в зале, усилившегося при словах Рибтона: «Ну, о вашем возрасте, мэм, я спрашивать не решаюсь».

Подобное легкомыслие в зале суда показалось миссис Дэлимор совершенно неуместным.

— Я нахожу, что такое серьезное дело не следует превращать в повод для насмешек, — сказала она. — Меня это прямо в ужас приводит.

— А вы, смотрю, человек чувствительный, — заметил Рибтон.

— Это верно, сэр. Полагаю, что и вы тоже.

— Ладно, не надо нас стращать всякими ужасами. Так как насчет нагрудной фланельки? Она вам подходит?

— Да, сэр.

— Хорошо подходит?

— Да, сэр.

— Так вы что, все время носите ее? — Этот вопрос вызвал очередной взрыв смеха в зале.

— Послушайте, сэр, мы ведь о серьезных вещах говорим. Об убийстве.

Миссис Дэлимор являла собой живое воплощение образов героинь литературы XIX века: детектив-любитель, каких изображали У. С. Хэйворд в романе «Послужной список сыщицы» (1861) и Эндрю Форрестер в романе «Женщина-детектив» (1864). Ее расследования, напоминающие интеллектуальные опыты миссис Баккет в «Холодном доме», выдают тот же энтузиазм и склонность к расследованиям, как и деятельность ее мужа полицейского и его коллег. Только инспектор Баккет отзывается о своей жене с чрезвычайным почтением («дама, одаренная природным гением детектива»), а миссис Дэлимор все считают сплетницей и дурой. В принципе детективный талант воспринимался как специфически женское достоинство — женщины наделены «врожденным даром наблюдательности», пишет Форрестер, а также способностью к дешифровке увиденного. Но на практике женщину, любящую заниматься расследованиями, воспринимали как близкую родственницу миссис Снегсби из того же «Холодного дома», чья ревнивая любознательность побуждает «обшаривать по ночам карманы мистера Снегсби, тайно читать его письма, подсматривать в окна, подслушивать за дверьми, а затем связывать одно наблюдение с другим, только не теми концами, какими следует».

Выступая в четверг с заключительным словом, Рибтон заявил, что «не часто в своей юридической практике сталкивался со столь постыдным поведением со стороны свидетеля, какое продемонстрировала миссис Дэлимор, явно стремившаяся, помимо всего прочего, поселить во всех присутствующих ужас, заставить их опасаться за свою жизнь, свободу, достоинство». По сути дела, миссис Дэлимор заменила Уичера в качестве соглядатая. Что касается противоречий в показаниях Элизабет Гаф, связанных с одеялом, то Рибтон объяснил их тем, что, заметив его отсутствие еще рано утром, она затем в суматохе и треволнениях дня совершенно об этом забыла. От фланельки же он вовсе отмахнулся, заметив, что, подходит ли она Элизабет или нет, к преступлению эта вещица вообще может не иметь никакого отношения.

Под бурные аплодисменты публики суд освободил няню при условии, что ее родные внесут сто фунтов стерлингов залога, на тот случай если она понадобится для дальнейших показаний. Эта сумма была внесена ее дядей, который затем отвез племянницу домой. Они успели на поезд, отходящий из Троубриджа и прибывающий на вокзал Паддингтон Лондона. По пути на каждой остановке собирались люди и с любопытством заглядывали в окно вагона.

«Если бы покойный Эдгар Аллан По решил сочинить очередную детективную новеллу, — писала через два дня после освобождения Элизабет Гаф лондонская „Таймс“, — то вряд ли нашел бы материал более странный и запутанный… Сегодня обстоятельства дела не более ясны, чем в самом начале. Стоит встретиться трем или четырем людям, и будет выдвинуто столько же версий преступления… Все охвачены волнением… Всем не терпится проникнуть в тайну детоубийства».

На следующий день такого рода волнения охватили дом Кентов… В воскресенье, 7 октября, вблизи него появились шестеро всадников. Щегольски одетые, они смеялись, курили и перебрасывались шутками. Увидев в окне девушку, они дружно воскликнули: «А вот и Констанс!» При виде Сэмюела Кента все шестеро соскочили на землю.

В тот же день, немного позднее, мистера и миссис Кент, направлявшихся в церковь Иисуса Христа, атаковала вопросами толпа, собравшаяся вдоль дороги: «Кто убил мальчика? Кто убил ребенка?» Миссис Кент едва не упала в обморок. После того как с дома было снято наружное наблюдение, «любопытствующие соседи благородного звания», свидетельствует «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», стали появляться поблизости чуть ли не каждый день. Другая газета, «Вестерн дейли пресс», отмечает, что по воскресеньям Сэмюела сопровождали в церковь двое полицейских. «Манчестер икзэминер», выделяя еще один тип любителей острых ощущений, утверждает, что Констанс Кент получила несколько предложений руки и сердца. Правда, «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» вносит поправку: «Она получила бесчисленное количество приглашений от незнакомых людей, в том числе и от аристократов, навестить их». Не отрицая возможной виновности Констанс, эта газета тем не менее упорно утверждала, что, выдвинув против девушки столь серьезное обвинение, Уичер, возможно, совершил преступление даже более тяжкое, нежели само убийство: «Если мистер Уичер ошибается, то, вне всяких сомнений, мы имеем дело с преступлением, превосходящим своей тяжестью убийство Фрэнсиса Сэвила Кента, преступлением, последствия которого будут отравлять жизнь этой бедной девушке, Констанс, до конца ее дней».

Меж тем местная полиция не оставляла в покое Элизабет Гаф. В конце октября суперинтендант Вулф довел до сведения Скотленд-Ярда слух, будто в свое время она была уволена со службы в Найтсбридже за то, что «привечала солдат». В ответ Уичер односложно заметил, что эта информация «не соответствует действительности» — никаких свидетельств, что Элизабет Гаф нанималась на работу в этом районе Лондона, не обнаружено. Несколько недель спустя выяснилось, что служанка по имени Элизабет Гаф, приметная тем, что у нее не хватало переднего зуба, действительно была уволена «за неподобающее поведение» из одного дома в Итоне, графство Беркшир. Хозяин дома, продолжает Уичер, поехал в Айлворт и, встретившись с Элизабет в семейной булочной, заявил, что у него работала совсем другая девушка.

Обвинения, выдвинутые против мисс Гаф в уилтширском суде, косвенно были направлены и против Сэмюела Кента. «Пусть формально он и не предстал перед судом, — пишет Джозеф Степлтон, — за спиной Элизабет невидимо маячила его фигура, и свою долю бесславия он получил». Джошуа Парсонс и миссис Кент, чувствуя, что после освобождения няни над головой Сэмюела все больше сгущаются тучи, поспешили выступить перед прессой в его защиту. Миссис Кент заявила, что в ночь убийства муж все время оставался рядом с ней, она это может утверждать вполне определенно, ибо из-за беременности спала очень чутко. Парсонс, в свою очередь, отметил, что Сэмюел «находился в таком подавленном состоянии, что никаким его утверждениям не следует придавать слишком большого значения; его душевное состояние внушает тревогу». В этом же ключе высказывается и Степлтон: смерть сына «потрясла его, и сознание несколько помутилось, мысли самым хаотическим образом начали разбегаться в разные стороны».

Диккенс считает убийцами Элизабет Гаф и ее хозяина. Романист утратил веру в способности сыщиков к дедукции. В письме Уилки Коллинзу от 24 октября он вкратце изложил свое видение ситуации: «Мистер Кент развлекается с няней, бедное дитя просыпается в своей кроватке, садится и начинает раздумывать, что же все это может значить. Няня душит его. Сбивая следствие со следа, мистер Кент наносит уже мертвому мальчику удар ножом и избавляется от тела».

Пресса разочарована методами, применяемыми при расследовании. В одном из своих сентябрьских выпусков «Сатердей ревью» весьма скептически высказывается даже о новеллах Эдгара По, усматривая в них лишь «видимость интеллекта, игру в шахматы с самим собой». Что же до реальных детективов, то «это вполне заурядные люди, мало чего стоящие вне сферы своей профессиональной деятельности». Если верить «Вестерн дейли пресс», то общественное мнение сходилось в одном: «Конец неопределенности положит лишь признание того или иного обвиняемого, а до признания далеко. В общем, как говорят в округе, этому делу конца не видно».

Народ все больше склонялся к тому, что Англия стала жертвой вспышек беспричинной ярости. Иные винили во всем погоду. «Отчего ежедневные газеты именно сейчас не устают нас пичкать рассказами о всяких ужасах?» — вопрошал журнал «Ванс-а-вик». По его подсчетам, от шестнадцати до двадцати колонок печатного текста в день посвящены сообщениям об убийствах: «Приходится слышать, что длительная непогода, не прекращающийся двенадцать месяцев дождь, угнетает людей, побуждая наших соотечественников ко всяческим зверствам».

Под самый конец минувшего года в Уилтшире разразилась страшная буря. 30 декабря на Калн, что двадцати милях к северо-востоку от Роуд-Хилл, обрушился ураган. За какие-то пять минут все деревья в округе шести миль были вырваны с корнем и разбросаны вокруг как спички, крыши с домов сорваны, тяжелая повозка поднята с земли и переброшена через забор. С неба сыпались огромные градины, до крови разрывая кожу на ладонях тех, кто старался их поймать. По словам одной женщины из местных, куски льда приобретали форму крестов, шипов, шпор, а один был даже похож на тело маленького ребенка. В январе к этому месту потянулись туристы, как и почти год назад, когда был умерщвлен Сэвил Кент.

Глава 14 ЖЕНЩИНЫ, ПОПРИДЕРЖИТЕ ЯЗЫК!

Ноябрь — декабрь 1860

В первые холодные дни ноября в Темперенс-Холле открылись чрезвычайно странные слушания. Томас Сондерс, адвокат и член окружного суда Бредфорда-на-Эйвоне, Уилтшир, почему-то решил, что жители деревни располагают важной информацией, относящейся к убийству, и вознамерился выявить ее.

Начиная с 3 ноября он поочередно вызывал к себе десятки людей, требуя поделиться с ним своими соображениями и наблюдениями. Некоторые из них действительно поведали кое-что о жизни деревни и о доме Кентов, но все это не имело практически никакого отношения к преступлению. Собственно, весь этот материал Уичер уже проработал за время своего двухнедельного пребывания в здешних краях — огромное количество слухов, сплетен и второстепенных деталей, коими всегда обрастает полицейское расследование, при том что достоянием общественности они становятся весьма редко. Сондерс подхватывал эти обрывки и собирал воедино, следуя при этом какой-то непонятной системе. «Свидетельства, если только это можно назвать свидетельствами, представали в редкостном, неповторимом виде, — констатировала „Бристоль дейли пресс“. — Неоднократно присутствующие разражались смехом, на что, впрочем, вся процедура и была рассчитана; многим казалось, что слушания вообще затеяны не для того, чтобы бросить свет на загадочное и ужасное преступление, а просто чтобы развлечь их».

Последующие две недели напоминали комическую интерлюдию в трагедии, с Сондерсом в роли паяца, выходящего на сцену для того лишь, чтобы высмеять все, что предшествовало его появлению. Он открывал и закрывал заседания когда вздумается, путал имена свидетелей, надувая щеки, говорил о каких-то таинственных фактах, хранящихся у него в груди. При этом он постоянно выходил из зала и возвращался с бутылкой какой-то жидкости, по наблюдению репортера «Бристоль дейли пост», «весьма походившей на бренди». Сондерс, впрочем, утверждал, что это всего лишь лекарство для лечения простуды, подхваченной им на сквозняке в одном из деревенских домов (коменданта здания Чарлза Стоукса он отчитал за плохое проветривание зала). Сондерс то и дело прикладывался к своему зелью, заедая его бисквитами. Он часто прерывал свидетелей, требуя, чтобы из зала удалили хнычущих детей, то и дело прикрикивал на женщин: «Эй, вы там, придержите язык!»

В качестве типичной свидетельницы можно привести миссис Квенс, пожилую женщину — обитательницу одной из халуп невдалеке от дома Кентов. Во вторник Сондерс расспрашивал ее по поводу слуха, согласно которому она будто говорила, что ее муж, рабочий фабрики в Теллисфорде, видел мистера Кента в поле 30 июня в пять часов утра. Ничего подобного, отмахнулась миссис Квенс, добавив, что полиция уже расспрашивала ее об этом.

«И вообще все это слишком хитро придумано, чтобы разгадать», — сказала она, — «разве что кто-то настучит».

«Что слишком хитро придумано?» — вскинулся Сондерс. — «Убийство ребенка». Тут миссис Квенс резко поднялась с места, зашаркала туфлями и со словами: «О Боже, да что же это я, бежать надо, бак выкипит», — направилась к двери и под одобрительные возгласы публики вышла из зала.

Джеймс Фрикер, водопроводчик и стекольщик по совместительству, вспомнил, что на протяжении всей последней недели июня его донимали просьбами починить фонарь на доме Сэмюела Кента. «Вначале мне не казалось, что в этой спешке с заменой лампы летом есть что-то особенное, но потом я задумался».

Еще до начала собственного расследования Сондерс на протяжении нескольких дней шатался по деревне, что-то высматривая, и теперь делился с судом наблюдениями. Однажды вечером он вместе с полицейским бродил по деревне, им на глаза попалась направлявшаяся в сторону дома Кентов молодая женщина в черном платье, из-под которого виднелась белая нижняя юбка. Она остановилась у ворот на мгновение, а затем вошла внутрь. Несколько минут спустя Сондерс увидел молодую женщину — возможно, ту же самую. Она расчесывала волосы, стоя у окна, на верхнем этаже. Его рассказ о столь незначительном эпизоде вызвал нарекания со стороны Кентов, и впоследствии Сондерсу пришлось извиняться: вероятно, пояснил он, «некоторая нервозность» в поведении женщины объяснялась тем, что «за ней наблюдали двое незнакомых мужчин». Кто-то из публики высказал предположение, что это была Мэри-Энн.

Последним свидетелем Сондерса был рабочий Чарлз Лэнсдаун. «Суть его показаний, — писала „Фрум таймс“, — сводилась к тому, что он ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знает о том, что произошло в доме на Роуд-Хилл в ночь на 29 июня».

Газетчики, освещавшие процесс начиная с июля, были буквально потрясены расследованием, проведенным Сондерсом. Корреспондент «Морнинг стар», комментируя «нелепое шоу, устроенное этим полоумным проходимцем», писал, что его раздирает между «изумлением перед отвагой Сондерса и презрением к его тупости». По определению «Бристоль меркьюри», Сондерс просто «маньяк». А вернее — сатирический персонаж, карикатурное изображение детектива-любителя, усматривающего скрытый смысл в любой случайной детали, в любой ерунде, уверенного, что только он один способен распутать загадку, оказавшуюся не по силам профессионалам. Практиковать соглядатайство он полагает своим правом, делать умозаключения — долгом. Он придает, отмечает «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «чрезвычайно большое значение нематериальным свидетельствам» и необыкновенно высоко ставит письма, приходящие от обыкновенных граждан: «в каждом содержатся элементы, исключительные по своей важности». Некоторые из таких писем Сондерс зачитывал в суде, в том числе и письмо от приятеля-юриста, характеризующего его, между прочим, следующим образом: «Ты старый свихнувшийся тщеславный дурак, любящий совать свой нос в чужие дела».

И тем не менее один существенный факт в ходе этого странного расследования вскрылся. Письмо сержанта полиции Джеймса Уоттса из Фрума натолкнуло Сондерса на мысль допросить нескольких полицейских по поводу находки, обнаруженной в доме в день убийства, а впоследствии скрытой. В четверг, 8 ноября, он вызвал в Темперенс-Холл для дачи показаний по этому поводу констебля Альфреда Урча, а в пятницу — сержанта Джеймса Уоттса и суперинтенданта Фоли.

Присутствующим стало известно, что 30 июня около пяти часов в духовке кухонной плиты Уоттс обнаружил завернутую в газету женскую сорочку. Видели ее также констебли Урч и Дэлимор. «Она была сухой, сэр, — в ответ на вопрос Сондерса показал Урч, — сухой, но очень грязной, так, словно ее бог знает сколько времени не стирали… И кровь на ней запеклась… Я лично к ней не прикасался. Сержант Уоттс развернул сорочку, осмотрел и отнес в каретный сарай». Сондерс осведомился, из какой ткани она была сшита — грубой или тонкой.

«Думаю, сэр, сорочка принадлежала кому-нибудь из служанок… Да, еще мы обратили внимание на маленький размер вещицы», — ответил Урч.

Такие сорочки, сшитые из холста, обычно носят как нижнее белье днем либо надевают на ночь. Они могут достигать колена, голени или щиколотки, рукава, как правило, короткие, сделаны просто, без затей. Ночная же сорочка — одеяние более длинное, до пят, с рукавами до запястий, с вышитым или кружевным воротничком, с манжетами или каймой внизу. Между сорочкой и обыкновенной ночной рубашкой есть некоторое, не всегда уловимое, различие. В общем, не исключено, что в духовке была обнаружена как раз эта злополучная исчезнувшая ночная рубашка.

— А это была ночная или дневная сорочка? — спросил Сондерс Урча под дружный смех аудитории.

— Ну как сказать, сэр… просто сорочка.

— А вы хорошо разбираетесь в сорочках? — Новый взрыв хохота. — Тишина! — вскричал Сондерс. — Я требую тишины!

Уоттс в отличие от Урча рассмотрел сорочку.

— На ней было много крови, — пояснил он. — К тому времени она уже засохла, но не думаю, что кровь появилась давно… Пятна имелись и спереди, и сзади. Я сложил сорочку и, выходя из сарая, увидел у ворот конюшни мистера Кента. Он спросил меня, что я нашел, и сказал, что он должен видеть это, и мистер Парсонс тоже. Но я не стал показывать сорочку мистеру Кенту, а отдал ее мистеру Фоли.

Фоли же сразу решил эту находку скрыть. «Одна мысль, — говорил он на суде, — что человек, обнаруживший сорочку, мог оказаться таким болваном, чтобы проболтаться об этом, приводила меня в содрогание». Фоли был убежден, что пятна ни на кого никакой тени не бросают, а спрятала сорочку какая-то из служанок, потому что ей было совестно. Медик — это был Степлтон — подтвердил, что, с его точки зрения, пятна имеют «естественное происхождение».

— Он (Степлтон) что, под микроскопом ее рассматривал? — осведомился Сондерс.

— Да нет, вряд ли, — ответил Фоли.

Завладев сорочкой, суперинтендант отдал ее затем констеблю Дэлимору, а тот отнес в полицейский участок на Столлард-стрит.

В сентябре Уоттс столкнулся с Дэлимором на мясо-молочной ярмарке близ Роуд-Хилл и спросил его, что стало с сорочкой. Дэлимор ответил, что вернул ее на кухню в понедельник, когда проводилось дознание. Сначала он собирался положить сорочку назад в люк бойлера, но тут неожиданно вошла кухарка, и пришлось поспешно спрятать ее. Сразу после этого няня, только что вернувшаяся с прогулки вместе с двумя младшими дочерями Кентов, предложила ему осмотреть крышу над кухней, что он и сделал, — для это пришлось вылезти через окно, увитое плющом. Вернувшись на кухню черезчетверть часа, Дэлимор обнаружил, что сорочка исчезла. Он подумал, что, должно быть, ее взяла хозяйка.

Подобно тому как полицейского вполне могло привести в замешательство тонкое различие между видами сорочек, легко могли сбить его с толку и пятна крови. Определение менструальной крови, а равно элементов нижнего женского белья — дело сложное и неоднозначное, особенно если объект исследования исчезает столь стремительно. Все это и породило многочисленные недоразумения и ничем не подтвержденные догадки.

В тот же самый день, когда стала известна история в бойлерной, по странному совпадению на слушаниях, проводившихся Сондерсом, появился частный сыщик по имени Игнатиус Поллэки. Этот человек, венгр по происхождению, служил суперинтендантом частного сыскного агентства Чарли Филда, друга Диккенса и Джека Уичера, вышедшего в 1852 году в отставку со службы в городской полиции. Частные сыщики представляли собой новое явление, иные из них, подобно Филду, прежде работали полицейскими детективами (какое-то, впрочем, недолгое время Филд получал государственную пенсию, которой его лишили в середине 50-х годов за незаконное использование в частной практике своего прежнего титула — детектив-инспектор). Главной сферой деятельности частных сыщиков были малопрестижные дела, связанные с бракоразводными процессами. В 1858 году разводы были узаконены, но если инициатором выступал муж, то от него требовалось представить доказательства измены жены; жена же в аналогичных случаях должна была доказать факт жестокого обращения со стороны мужа.

Поначалу «загадочный мистер Поллэки», как назвала его «Таймс», отказывался даже говорить с Сондерсом или с представителями полиции. В субботу и воскресенье его видели в Бате и Брэдфорде. На следующей неделе он съездил во Фрум, Уэстбери и Уорминстер, затем в Лондон (возможно, для того, чтобы доложить о результатах своих изысканий и получить новые инструкции), после чего вернулся в Уилтшир. «Есть все основания полагать, — писала „Бристольдейли пост“, — что непосредственной его целью отнюдь не является поимка убийцы». Скорее, по мнению репортера этой газеты, приехал он, чтобы понаблюдать за Сондерсом. Другие газеты держались того же мнения: агент прибыл, вероятно, для устрашения, а не для расследования. Возможно, Филд направил Поллэки, просто чтобы поддержать Уичера, подвергавшегося нападкам со стороны Сондерса. Поллэки тщательно записывал особенно экстравагантные высказывания Сондерса и явно преуспел в том, чтобы вывести его из себя. «Фрум таймс» сообщала, что «располагает информацией о встрече мистера Сондерса с этим господином… в ходе ее судья городского магистрата прямо спросил его, не послан ли он сюда за тем, чтобы собрать доказательства его психического расстройства. Насколько можно судить, мистер Поллэки ушел от ответа». Теперь даже местные сыщики, занимающиеся расследованием убийства, опасались подозрений в умопомешательстве. 15 ноября деятельность Сондерса была приостановлена.

Сам того явно не желая, Сондерс продвигался тем же путем, что и Уичер. Прочитав в «Таймс» сообщение о сорочке с пятнами засохшей крови, Уичер направил сэру Ричарду Мейну записку с указанием на эту публикацию. «Прочитано», — пометил уже на следующий день на оборотной стороне записки Мейн.

Возникла реальная угроза, что чем дальше, тем больше расследование убийства отдаляется от решения связанных с ним загадок. «Многочисленные действия, совершенные за последнее время, — писала „Таймс“, — вряд ли усугубили муки совести у тех, кто, возможно, причастен к тайне, точно так же как вряд ли уменьшили они их изобретательность. Всякая неудача следствия есть победа преступника; она указывает ему на то, какие щели нужно заделать и каких противоречий постараться избежать». Автор статьи выражает обеспокоенность отсутствием системы в работе сыщиков — они слишком полагаются на воображение, интуицию, догадку — и призывает к более объективным методам действия: «Хорошо известно, что детективы начинают с поисков подозреваемого, а наметив его, пытаются выяснить, насколько их версия соответствует реальной картине. Все это прекрасно, однако же в любом случае остается место для более обоснованного, научного подхода. Благодаря ему может обнаружиться, что факты, если подойти к ним спокойно и непредвзято, все скажут сами за себя». Та же мысль прозвучала и на страницах «Сатердей ревью», призывавшей к «более строгому, в духе Бэкона, стилю расследования, с опорой на факты; начинать следует не с теоретизирования, а с аккуратной, беспристрастной и объективной фиксации явлений». Таким образом, безупречный детектив начинает напоминать скорее машину, нежели ученого.

Стойкая неприязнь к Сэмюелу Кенту, собственно, и лежавшая в основе расследования, затеянного Сондерсом, явно проявилась и на страницах дешевой брошюрки, выпущенной за подписью анонима — «Барристер». Автор представляется одним из «детективов-любителей, неуемных читателей газет, соглядатаев местного масштаба, проницательных бездельников» и формулирует пятнадцать вопросов, касающихся поведения мистера Сэмюела Кента в день убийства. Один из них, например, звучит следующим образом: «Почему он велел приготовить экипаж и направился к полицейскому куда-то на сторону, хотя были и свои, гораздо ближе?» Девять вопросов были адресованы Элизабет Гаф (в частности: «Могла ли она с того места, где находится, видеть кроватку ребенка?») и всего один вопрос был задан Констанс — «Каким образом пропала ночная рубашка?»

Адвокат из Троубриджа Роуленд Родуэй встал на защиту Сэмюела, направив в «Морнинг пост» возмущенное письмо. В нем говорилось, что «за редкими исключениями пресса только что не указывает пальцем на мистера Кента как на убийцу собственного ребенка и подогревает к нему всеобщую ненависть, что не только подрывает положение его семьи в обществе, но и ставит под угрозу его личную безопасность». В сложившейся ситуации у Сэмюела не осталось ни единого шанса получить должность ревизора, которой он так давно домогался.

Более того, даже его нынешние обязанности вынуждены были исполнять коллеги. «В настоящее время, — писал один из них, — мистеру Кенту никоим образом не следует посещать троубриджские фабрики — настолько сильно настроены против него низшие слои населения… Однажды мистер Степлтон взял с собой на фабрику Брауна и Палмера одного джентльмена, которого рабочие прядильного цеха ошибочно приняли за Кента и встретили разъяренными возгласами, не прекращавшимися до тех пор, пока им не указали на ошибку». Этот же ревизор подчеркивает, что подобное отношение к Сэмюелу Кенту прежде всего сложилось именно в рабочей среде: «Не думаю, что хорошо информированные и почтенные граждане Троубриджа считают его виновным». Другой ревизор писал министру внутренних дел, что предубеждение против «неправедно обвиняемого Сэмюела Кента» настолько велико «не только в районе, где он живет, но буквально повсюду», что даже переезд ничего не изменит. Более того, «в ближайшее время мистеру Кенту вообще не следовало бы выходить из дому даже ненадолго».

Из этих слов становится ясно, каково приходилось семейству Кент в ту зиму: атмосфера постоянной тревоги — быть может, даже страха — сгустилась настолько, что отец семейства опасался оставить ближних одних на ночь. Резолюция Корнуолла Льюиса на конверте гласила: «Я лично не думаю, что Кент виновен, но независимо от этого он вызывает в обществе столь сильные подозрения, что вряд ли может выполнять свои обязанности. Нельзя ли его на время отстранить?» Две недели спустя, 24 ноября, Сэмюелу был предоставлен шестимесячный отпуск. В самом конце ноября Джек Уичер направил своему старому сослуживцу по бристольской полиции Джону Хэндкоку письмо, еще раз изложив в нем свои аргументы, связанные с пропавшей ночной рубашкой:

После всего того, что было сказано по поводу случившегося, после того, как прозвучали различные версии, я остаюсь при своем прежнем скромном мнении и уверен, что, если бы, подобно мне, ты лично занимался расследованием, то пришел бы к тому же выводу. Но в сложившейся обстановке вполне допускаю, что вместе с другими ты полностью доверился тому, о чем везде говорят и пишут, особенно в отношении виновности мистера Кента, подозреваемого (вместе с няней мальчика) в убийстве на том лишь шатком основании, что он мог оказаться в ту ночь в ее комнате. Ну а я-то как раз считаю, что если и есть во всей этой истории человек, более других заслуживающий сострадания и более других опороченный, то это как раз несчастный мистер Кент. Ужасно уже то, что жертвой убийства стало его любимое дитя, но еще страшнее, что как убийцу заклеймили отца. И, судя по нынешним настроениям в обществе, ему придется жить с этим клеймом до самого конца, если только в убийстве не признается лицо, действительно его совершившее. Абсолютно не сомневаюсь, что такое признание и воспоследовало бы, если бы мисс Констанс продержали за решеткой еще неделю. С моей точки зрения, главной причиной убийства стало то, что в доме живут фактически две семьи; мотив — ревность к детям от второго брака. Убитый был любимым ребенком, и, на мой взгляд, Констанс Кент была движима злобой по отношению к родителям, и особенно к матери ребенка… Мисс Констанс наделена незаурядным умом.

Возмущение Уичера публичными выпадами против Сэмюела, возможно, подогревалось тем обстоятельством, что и на нем из-за этого дела лежало клеймо. Ведь, по сути, оба они были ревизорами, сами сделавшимися объектами строжайшей ревизии.

В своем письме Хэндкоку Уичер отмечает, между прочим, что один из уилтширских судей говорил с ним о сорочке, утерянной этими «неумехами» из местной полиции. Уичер высказывает предположение, что полиция вернула ее в бойлерный котел как приманку, чтобы заманить владелицу и взять ее с поличным, — не исключено, что именно этим объясняется присутствие констеблей на кухне в ночь на 30 июня. «Но Фоли, — продолжает Уичер, — так мне ничего толком и не объяснил… а мистер Кент в своих показаниях заявил, что, по словам суперинтенданта, полицейских направили на тот случай, если некто вознамерится вынести что-нибудь из дома». А после того как рубашка исчезла, заключает Уичер, местная полиция словно «засекретила все свои действия».

После завершения расследования, предпринятого Сондерсом, уилтширские судьи сами занялись выяснением обстоятельств, связанных с тем, как сорочка попала в топку бойлера. 1 декабря состоялись публичные слушания, в ходе которых ни Сара Кокс, ни Сара Керслейк не признали сорочку своей. Уоттс сообщил подробности: «Сорочку запихали в самую глубь, словно для того, чтобы сжечь». Из этого следует, что спрятали ее там уже после девяти утра, когда Керслейк начинает заниматься своими делами на кухне. Уоттс добавил, что сорочка была очень тонкой, со штрипками спереди и сзади, сильно поношенная — под мышками до дыр протерта. Кровь покрывала почти всю нижнюю половину, почти до пояса, выше пятен не было. Судя по всему, кровь принадлежала владелице рубашки. Элиза Дэлимор заявила, что, по ее мнению, эта сорочка Сары Керслейк, потому что она «очень грязная и очень короткая — мне до колен не достанет». А кухарка, мол, говорила ей, что «исподнее у нее очень грязное» из-за обилия черной работы. Кроме того, в субботу, в день гибели Сэвила, ни на кухарке, ни на горничной белье не было чистым — миссис Дэлимор в этом удостоверилась, когда проверяла обеих на предмет принадлежности фланельки.

Энтузиазм, с каким миссис Дэлимор описывала во всех подробностях нижнее белье служанок, явно контрастировал с отвращением Фоли к тому же предмету. Он прямо заявил, что не хотел обсуждать эти детали с судьями просто потому, что ему «было неловко».

«Я лично ни секунды не держал в руках эту злополучную сорочку. Даже прикасаться не хотел, просто попросил убрать куда-нибудь эту грязную тряпку… Я счел, что выставлять ее напоказ было бы неуместно и неприлично. Мало ли заляпанного грязью и кровью белья мне приходилось видеть, вряд ли кто видел больше. Одним воскресным утром мне пришлось перевернуть в Бате белье на пятидесяти двух кроватях, и вы легко можете себе представить, чего и сколько я там насмотрелся… И все равно грязнее, чем это, белья я не видел».

Судьи пожурили суперинтенданта, однако же отпустили с миром, единодушно решив, что этот «серьезный умный» офицер совершил свой проступок вследствие того, что действовал, подчиняясь соображениям приличия и деликатности.

По указанию Генри Ладлоу секретарь суда зачитал письмо от Уичера. В нем говорилось, что «на протяжении двух недель он оказывал содействие местной полиции в расследовании убийства, ежедневно встречаясь с суперинтендантом Фоли и его помощниками. За все это время о сорочке никто даже не упомянул… Таким образом, если суд выражает неудовольствие тем, что от него утаили факт пропажи, спешу заверить, что я к этому никакого отношения не имею… Пусть все знают, что моей вины в том нет».

В книге Джозефа Степлтона приводится еще одно письмо Уичера. Из него следует, что сорочка и пропавшая ночная рубашка — это один и тот же предмет. «Когда стало известно о сокрытии ранее хранившегося „в страшной тайне“ из соображений приличия запачканного кровью белья, — пишет он, — я испытал большое удовлетворение, ибо сразу понял, что это и есть та самая одежда, которая была на убийце в момент совершения преступления… У меня нет ни малейших сомнений в том, что она была временно спрятана в бойлере, а полиция по какой-то необъяснимой небрежности не придала своей находке должного значения и позволила ей выскользнуть из рук. Ну а после того как необходимость в тайне отпала, все стало известно». Это дважды повторенное выражение весьма показательно. Ощущение такое, будто Уичер буквально нутром чует кровь и что решающая улика была у него почти в руках, однако ускользнула сквозь пальцы.

Часть III ВСЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ

Кажется, я плыл не в сторону света, но, напротив, погружался в еще более непроглядную тьму, и через какое-то мгновение в глубинах моего сострадания зародилась страшная мысль: быть может, он ни в чем не виновен. Мгновение это было бездонным и оглушительным, ибо если он невиновен, то кто же тогда я? Парализованный самой возможностью такого вопроса, я позволил ему немного отойти на второй план…

Генри Джеймс. Поворот винта (1898)

Глава 15 РАССЛЕДОВАНИЕ НА ГРАНИ НЕРВНОГО СРЫВА

1861–1864

Дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл постепенно сошло на нет. В начале 1861 года лорд — главный судья отверг предложение о новом расследовании обстоятельств убийства Сэвила Кента, мотивировавшееся тем, что коронер якобы не должным образом выполнил свою работу. В распоряжении полиции Бата оказалось несколько новых фактов, или, скорее, слухов, коим было уделено должное внимание в январских номерах газет. Речь шла о следах от резиновых калош, обнаруженных перед черной лестницей вскоре после убийства, и о паре пропавших чулок. Джозеф Степлтон утверждал, что в комоде под нижним пролетом черной лестницы нашлась пара влажных грязных носков. «Фрум таймс», в свою очередь, обнародовала чье-то показание, будто много лет назад Констанс Кент, в ту пору ученица школы мисс Даккер в Бате, «в отместку за нанесенную якобы обиду выбросила в уборную что-то принадлежавшее ее гувернантке». В той же школе, говорилось в другом издании, она пыталась устроить взрыв газа.

В письме, направленном 1 февраля одному из своих друзей в Швейцарии, Чарлз Диккенс развивает свою версию преступления: «Наверное, даже в Лозанне толкуют об убийстве в доме на Роуд-Хилл? Ни одна полиция в мире не убедит меня в ложности картины, постепенно сформировавшейся в моем сознании. Отец спит с няней. Они видят, как ребенок стоит у себя в кроватке и глазеет на них, явно собираясь „все рассказать маме“. Няня моментально выскакивает из постели и на глазах отца душит мальчика. Отец, чтобы не дать возникнуть подозрениям (каковых избежать так и не удалось), перерезает ему горло и выносит из дома, выбрасывает тело туда, где оно было впоследствии найдено. Либо по пути в полицейский участок, либо тогда, когда полицейские сидели запертыми в доме, он избавляется от ножа и всего остального. Представляется весьма вероятным, что истина так никогда и не будет установлена».

Быть может, как раз такую ситуацию описал в «Человеке толпы» (1850) Эдгар По: «Есть секреты, не подлежащие огласке… есть тайны, не поддающиеся раскрытию. Увы, порою совесть человеческая возлагает на себя бремя столь ужасное и тяжкое, что отделаться от него можно, лишь сбросив его в могилу».

Джозеф Степлтон собирал материал для своей книги в надежде реабилитировать Сэмюела. В феврале он направил письмо главному суперинтенданту батской полиции Уильяму Хьюзу с просьбой официально опровергнуть слухи, будто бы мистер Кент «донимает сексуальными домогательствами» своих служанок. В своем ответе от 4 марта Хьюз сообщает, что переговорил с более чем двадцатью местными жителями, «единодушно утверждающими, что для подобных слухов нет ни малейших оснований». На основании всего того, что ему удалось узнать по данному поводу, Хьюз с уверенностью заявляет, что отношение Сэмюела к служанкам как раз лишено малейшего оттенка фамильярности — напротив, «он третирует их с неподобающим высокомерием и отчужденностью».

Примерно в то же время Сэмюел направил министру внутренних дел прошение об отставке — на тот момент прошло более половины его отпуска. Он претендовал на пенсию, равную зарплате, — триста пятьдесят фунтов стерлингов. «В июне 1860 года, — писал Кент, — я пережил страшное несчастье — убили моего сына. Это несчастье не только омрачило и будет омрачать остаток моей жизни, но и благодаря извращенному представлению событий в прессе сделало меня объектом всеобщих нападок и клеветы… У меня большая семья и весьма скромные доходы, так что на официально полагающуюся мне пенсию прожить будет чрезвычайно трудно». Корнуолл Льюис заметил, что впервые сталкивается со столь удивительным обращением, и распорядился ответить адресату, что «его просьба не может быть удовлетворена». В газетах муссировался слух, будто в разговоре с кем-то из родственников Констанс призналась в убийстве Сэвила, но детективы, занимающиеся этим делом, сочли «нецелесообразным» начинать новое расследование.

В четверг, 18 апреля 1861 года, Кенты оставили дом на Роуд-Хилл. Констанс отправили доучиваться в Динан, средневековый, обнесенный крепостным валом городок на севере Франции, а Уильям вернулся в Лонгхоуп, где вместе примерно с двадцатью пятью подростками в возрасте от семи до шестнадцати лет поселился в пансионе при школе. Оставшаяся часть семьи направилась в Вестон-Супер-Мар, курортный городок на северном побережье графства Сомерсетшир. Миссис Кент вновь ждала ребенка.

Сэмюел распорядился продать имущество с молотка, и уже через два дня после отъезда семьи аукционист открыл дом для публичного осмотра. К тому времени у него накопилось столько заявок, что пришлось пойти на беспрецедентный шаг — продажу каталогов, по шиллингу за экземпляр и по одному в руки. Всего было отпечатано и куплено семьсот экземпляров. В одиннадцать утра в субботу двери открылись, и в дом буквально хлынула толпа. В гостиной посетители один за другим поднимали раму среднего окна, прикидывая, какая сила требуется для этого, а в детской пытались на собственном опыте оценить, могла ли Элизабет Гаф видеть со своего места кроватку ребенка (все, в общем, сошлись на том, что могла). Самому тщательному осмотру подверглись двери и лестницы. Суперинтенданта Фоли, назначенного следить за порядком, юные дамы штурмовали просьбами показать им туалет, где на полу все еще можно было различить пятна крови. Мебелью, выставленной на продажу, посетители интересовались меньше. Обращаясь к ним, аукционист признал, что имущество дома Кентов не отличается «чрезмерной красотой», но уверял, что предметы, выставленные на продажу, сделаны добротно и к тому же, следует подчеркнуть, «обладают, помимо всего прочего, исторической ценностью. Они были немыми свидетелями преступления, потрясшего и приведшего в содрогание весь цивилизованный мир».

Суммы, вырученные за картины, разочаровывали. Так, портрет королевы Шотландии Марии работы Федерико Зукарри, стоивший, по словам Кента, сто фунтов, ушел за четырнадцать. Зато впечатляющий успех имела супружеская кровать с пологом на четырех стойках — она была продана за семь фунтов пятнадцать шиллингов. Чуть меньше — семь фунтов ровно — принесли умывальник и кое-какие аксессуары из спальни. Удалось продать и столовое серебро общим весом двести пятьдесят унций, более пятисот книг, несколько ящиков вина, включая золотистое и светлое шерри, светоскоп (при газовом освещении он мог проецировать увеличенные картинки на стену), два телескопа, несколько железных садовых скамеек и стульев, прекрасного жеребенка-одногодка. Исключительно терпкий, с отличным ароматом портвейн урожая 1820 года ушел по одиннадцать шиллингов за бутылку, кобыла — за одиннадцать фунтов пятнадцать шиллингов, экипаж — за шесть фунтов, а чистопородная олдернейская корова коричнево-желтоватого цвета, дающая жирное молоко, — за девятнадцать. Домашний орган Кентов приобрела методистская часовня в Бекингтоне. Некий мистер Пирмэн из Фрума купил кровати Констанс и Элизабет Гаф, а также колыбель Эвелин, в которой младенцем спал Сэвил, — по фунту за каждую. Таким образом, в целом набралось около тысячи фунтов. Кроватка, из которой был похищен Сэвил, на торги не выставлялась — на тот случай если она попадет в «комнату ужасов» Музея восковых фигур мадам Тюссо.

Во время торгов у одной женщины украли кошелек с четырьмя фунтами, и хотя люди Фоли заперли все двери в доме, устроили тотальный обыск и даже арестовали подозреваемого, найти воришку так и не удалось.

Последний ребенок Сэмюела и Мэри Кент, Флоренс Сэвил Кент, родилась уже в новом доме 19 июля 1861 года. На протяжении всего лета фабричное начальство раздумывало, куда бы пристроить Сэмюела. Вакансии имелись в Йоркшире и Ирландии, но было опасение, что ни там, ни там работать он не сможет — уж слишком сильно была настроена против него местная общественность. Но в октябре освободилось место заместителя фабричного ревизора на севере Уэльса, и Кенты переехали в Лланголлен, в долину Ди.

Одна англичанка, проживавшая в 1861 году в Динане, писала впоследствии в «Девайзес газетт»: «Я лично никогда Констанс Кент не видела, но все мои знакомые описывают ее как некрасивую девочку с невыразительным лицом и рыжеватыми волосами, ни глупую, ни умную, ни жизнерадостную, ни угрюмую, отмечая в ней лишь одну особенность, а именно: она была исключительно нежна и добра к маленьким детям… Она была самой незаметной из всех учениц школы». Собственно, именно к этому Констанс изо всех сил и стремилась, ее даже называли другим именем — Эмили, хотя все знали, кто она и откуда. Констанс сразу же сделалась жертвой сплетен и издевательств со стороны соучениц, и уже к концу года Сэмюел передал ее под опеку монахинь женского монастыря, расположенного в окрестностях этого городка.

На какое-то время Уичер исчез из поля зрения широкой аудитории, занимаясь исключительно делами, вряд ли способными привлечь общественное внимание. Лишь одно из них попало в поле зрения прессы — осуществленная им поимка священнослужителя, подделавшего завещание дяди и получившего таким образом шесть тысяч фунтов. Младший коллега Уичера, Тимоти Кавано, в ту пору скромный секретарь в аппарате комиссара полиции, утверждает, что убийство в доме Кентов просто доконало «лучшего работника, когда-либо служившего в отделе расследований лондонской полиции». Это дело «только что не разбило сердце бедного Уичера — он вернулся в Лондон совершенно подавленным. Это был для него настоящий удар — впервые комиссар, да и не только он, усомнился в его способностях». Если верить Кавано, то участие в расследовании убийства сильно изменило и Долли Уильямсона. Он вернулся из Уилтшира другим человеком — куда только делась его веселость, склонность к розыгрышам и опасным забавам. Он стал подавленным и замкнутым.

Летом 1861 года Уичеру было поручено первое после событий в доме на Роуд-Хилл расследование убийства. На первый взгляд дело было простым. 10 июня в Кингсвуде, неподалеку от Райгита, графство Суррей, была обнаружена мертвой пятидесятипятилетняя Мэри Холлидей, служившая экономкой в доме местного приходского священника. Судя по всему, она стала жертвой грабежа — ей засунули в горло чулок, чтобы не могла позвать на помощь, и она задохнулась. Налетчик или налетчики оставили в доме следы: деревянную дубинку, несколько мотков пеньковой веревки, обмотанной вокруг кистей и щиколоток убитой, пачку бумаг. В ней, оказались, между прочим, два письма — одно от знаменитой немецкой оперной певицы, к другому — с извинениями, — подписанному неким Адольфом Кроном, прилагались документы на имя Иоганна Карла Франца из Саксонии.

В распоряжении полиции имелось описание двух иностранцев, одного невысокого и темноволосого, другого повыше и посветлее: их видели в пивной, затем на поле рядом с домом священника, наконец, в лавке, где они покупали точно такую же веревку, какая была обнаружена на месте убийства. Описание высокого полностью совпадало с приметами, отмеченными в документах. За поимку подозреваемых, скорее всего упомянутых Крона и Франца, была объявлена премия в двести фунтов стерлингов.

Уичер отправил сержанта-детектива Робинсона к Терезе Титьен, той самой прославленной оперной певице, чье письмо было найдено в доме священника. Она жила в собственном доме, недалеко от Паддингтонского вокзала. Хозяйка показала, что около недели назад на пороге ее дома появился молодой высокий немец со светло-каштановыми волосами и, ссылаясь на безденежье, попросил помочь ему добраться до Гамбурга. Она обещала покрыть его дорожные расходы и выдала гарантийное письмо. Уичер велел Уильямсону проверить расписание пассажирских судов, отплывающих в Гамбург, и навести справки в австрийском, прусском и ганзейском посольствах и консульствах.

Еще несколько констеблей были направлены в Уайтчепел, один из беднейших районов лондонского Ист-Энда, известный своими сахароварнями. Здесь находили ночлег множество бродяг из Германии. Некоторые из них были подвергнуты допросу, но всех пришлось отпустить. Об одном из такого рода подозреваемых, взятом 18 июня, Уичер писал в отчете: «Хотя кое-какие приметы и совпадают с описанием одного из тех двоих, что замешаны в убийстве миссис Холлидей, не думаю, что он имеет какое-либо отношение к этому делу».

Но уже на следующей неделе Уичер докладывал Мейну, что он все-таки обнаружил Иоганна Франца в Уайтчепеле: им оказался двадцатичетырехлетний немец-бродяга, выдававший себя за какого-то Августа Зальцмана. Впрочем, сначала Уичеру никак не удавалось найти свидетелей, способных подтвердить, что это действительно один из двух немцев, виденных ими в Кингсвуде. Напротив, как Уичер докладывал Мейну 25 июня, «этого господина показали трем жителям Райгита и Кингсвуда, ранее видевших в этой местности двух иностранцев, и ни один из них не смог его опознать. Далее он был представлен для опознания констеблю Пеку, также обратившему внимание в Саттоне на двух незнакомцев в утро убийства. Так вот он также заявил, что этот человек ему незнаком. Тем не менее у меня нет сомнений, что мы имеем дело с „Иоганном Карлом Францем“, тем самым, что обронил свои документы в доме приходского священника, и поскольку двух иностранцев видели в округе и другие жители, я прошу дать указание сержанту Робинсону доставить их в Лондон на предмет опознания задержанного». Уверенность Уичера, хотя ее можно, если угодно, назвать и навязчивой идеей, оправдалась. 26 июня свидетели из Райгита подтвердили, что подозреваемый и есть один из тех двух иностранцев, виденных ими в пивной и в москательной лавке. После чего Уичер объявил, что «вполне готов» предъявить обвинение.

Он сделал копии с найденных документов и разослал их в различные учреждения Саксонии. Там подтвердили их подлинность и добавили, что тот, кому они принадлежат, уже подвергался судебным преследованиям. Уичеру также удалось установить, что через два дня после убийства подозреваемый отдал хозяину дома, в котором снимал жилье, голубую клетчатую рубашку, попросив подержать ее у себя. По описанию, эта рубашка в точности соответствовала той, что была на одном из двух иностранцев, виденных в Кингсвуде, а на руке болтался моток веревки, очень похожей на ту, которой была связана жертва. Детективы разыскали мануфактурщика, подтвердившего, что это он сплел веревку, найденную как на рукаве рубашки, так и на щиколотках миссис Холлидей: «Они из одного мотка, я в этом совершенно уверен». Нашлись и другие свидетели, заявившие, что видели подозреваемого в Суррее. Даже констебль Пек изменил свои первоначальные показания: теперь и ему стало казаться, что задержанный — один из тех, кого он видел в Саттоне. Таким образом, Уичер создал солидную доказательную базу, состоявшую, правда, из косвенных доказательств. 8 июля задержанный признался, что его зовут Франц, и дело было передано в суд.

История, изложенная немцем в свое оправдание, выглядела совершенно фантастической. По его словам, сойдя с парохода в Гулле, он скооперировался с двумя другими, такими же как он, оборванцами из Германии, Вильгельмом Герстенбергом и Адольфом Кроном. Герстенберг, напоминавший фигурой и чертами лица Франца, всячески уговаривал его поделиться какими-нибудь из документов, удостоверяющих личность. Франц отказывался. Однажды ночью — дело происходило в мае в районе Лидса, — когда Франц спал, зарывшись в стог сена, спутники обокрали его, прихватив не только документы, но и узел с запасной сменой белья, сшитого из той же ткани, что и одежда на нем. Это и объясняет сходство между его рубахой и той, что видели в Кингсвуде, точно так же как внешнее сходство с Герстенбергом объясняет то, что некоторые из свидетелей утверждают, что в Суррее видели именно его, Франца. Несчастный и обобранный до нитки, он продолжил свой путь в Лондон в одиночестве. Добравшись до города, он узнал, что какой-то немец, некто Франц, разыскивается по подозрению в убийстве, что и заставило его немедленно придумать себе другое имя. Что же касается найденной в его комнате веревки, то он сказал, что подобрал ее перед табачной лавкой, рядом со своим жильем. Таким образом, защита его строилась на трех китах: во-первых, у него украл одежду и документы какой-то очень похожий на него соотечественник; во-вторых, он изменил имя из страха быть принятым за убийцу; наконец, в-третьих, он наткнулся на одной из лондонских улиц на обрывок веревки, по чистой случайности оказавшейся абсолютно схожей с той, что обнаружили на месте убийства.

Все это походило на жалкие потуги самооправдания со стороны человека, виновного в преступлении и загнанного в угол. Но по мере приближения суда начали выясняться обстоятельства, как будто подтверждающие версию Франца. Какой-то тип из Нортгемптоншира принес в полицию якобы найденные в копне соломы у придорожной лачуги разрозненные бумаги вместе с пакетом, в котором Франц признал тот самый, что был у него украден. Таким образом, по крайней мере часть его документов, как он на том и настаивал, действительно была утрачена. Задержанного предъявили для опознания мадемуазель Титьен, и она под присягой показала, что это вовсе не тот блондин, что в начале июня просил у нее денег на проезд. Стало быть, возникло подозрение, что, возможно, и впрямь существует некий иной немец-блондин, каким-то образом связанный с темноволосым Кроном. К тому же выяснилось, что лондонский поставщик пеньки, продаваемой в Райгите и использованной при связывании Мэри Холлидей, живет в Уайтчепеле, всего в двух шагах от того места, где Франц, по его словам, подобрал на тротуаре обрывок веревки, чтобы подпоясаться ею.

У Уичера заколебалась почва под ногами. Он изо всех сил пытался отыскать Крона, так как был убежден, что поимка его поможет доказать виновность Франца. Он настолько был поглощен этой задачей, что то и дело выражал уверенность, что вот-вот поймает этого запропастившегося бог весть куда немца. «У меня практически нет сомнений в том, что человек, прозываемый Адольфом Кроном, на самом деле молодой польский еврей по имени Марк Коэн», — писал он Мейну. Но выяснилось, что это не так. Тогда Уичер убедил себя в том, что Крон — это некто третий. И опять ошибся. В общем, Уичер так и не нашел его.

На судебном заседании по делу об убийстве Мэри Холлидей, открывшемся 8 августа, адвокат Франца в своей эмоциональной четырехчасовой речи утверждал, что косвенные доказательства, имей они действительную ценность, должны были бы не только свидетельствовать о виновности подсудимого, но и опровергать утверждения о его невиновности. Ходили слухи, что, удаляясь в совещательную комнату, десять из двенадцати присяжных были убеждены, что убийца — Франц, но оглашенное старшиной решение звучало иначе — не виновен. Его дорогу домой оплатило посольство Саксонии.

На следующий день «Таймс», явно убежденная в том, что убил миссис Холлидей не кто иной, как Франц, отмечала, что теоретически косвенные свидетельства всегда работают на версию невиновности, ибо они ничего не доказывают: «Ведь это всего лишь гипотеза, основанная на цепи фактов, хотя в то же время она, по самой природе вещей, не может в определенных случаях не быть признанной верной».

Расследование убийства в Кингсвуде разворачивалось как дурной фарс, как насмешка над хваленым искусством детективов. Оно свидетельствует о том, что успех зависит в равной мере от остроты ума и обыкновенной удачи. «Не будучи, возможно, самым умным из детективов (в чем действительно есть сильные сомнения), я, бесспорно, являюсь самым удачливым, — утверждает инспектор „Ф“, герой-повествователь романа Уотерса „Приключения настоящего детектива“ (1862). — Я всего лишь держал рот широко открытым, и жирные куски падали туда сами собой». Ну а от Уичера удача, кажется, отвернулась. Вполне вероятно, он был прав насчет кингсвудского убийцы, но коль скоро Карл Франц был признан невиновным, уверенность в собственной правоте представлялась чем-то иным — скажем, высокомерием, самообманом или одержимостью.

Это было последнее убийство, расследовавшееся им.

В XIX веке постепенно укоренялась мысль, будто свидетельства, признания или показания очевидца слишком субъективны, чтобы заслуживать доверия. Скажем, Иеремия Бентам в своем «Трактате о свидетельстве» (1825) утверждает, что показания в суде должны опираться на материальную основу. Лишь вещественные доказательства имеют значение: пуговица, горжетка, ночная сорочка, нож. «Я полагаю, — рассуждает инспектор „Ф“, — наиболее надежным свидетельским показанием, достаточным для вынесения приговора, является цепь косвенных доказательств, не противоречащих ни по единому пункту вещественным доказательствам, ведь их нельзя подделать или подкупить». Такая же позиция различима в прозе Эдгара Аллана По: «Он, — отмечают братья Эдмон и Жюль Гонкуры, — опирается на научную литературу, а в ней предметы играют более значительную роль, нежели люди». Предметы же, ввиду того что они всегда молчат и не поддаются подкупу, являются немыми свидетелями истории, остатками — подобно дарвиновским ископаемым, — способными вмерзнуть в прошлое.

Тем не менее случай в Кингсвуде, как и случай в доме на Роуд-Хилл, обнаруживает зыбкость материального, ясно показывает, что, подобно воспоминаниям, они доступны самым разнообразным истолкованиям. Дарвину приходилось расшифровывать свои ископаемые. Уичеру приходилось вдумываться в обстоятельства преступления. Разница состоит в том, что цепь доказательств выстраивается, а не извлекается из-под земли. Героиня романов Форрестера формулирует это просто: «Достоинство детектива заключается не столько в раскрытии фактов, сколько в сопоставлении и выяснении их смысла». Изуродованный труп, обнаруженный в доме, можно толковать равно как свидетельство того, что убийца действительно был в бешенстве, так и как театральную маску того же самого бешенства. Открытое окно может указывать на путь бегства, но может также свидетельствовать о хитроумии убийцы, укрывшегося где-то в доме. В Кингсвуде Уичер обнаружил весьма четкий след — бумаги с именем и описанием внешности. Но даже это, как выяснилось, могло указывать на нечто прямо противоположное тому, чем представлялось на первый взгляд, — не на саму личность, но на факт ее похищения.

Англию охватывали новые настроения. Если пятидесятые годы отличались живостью и энергией, то в следующее десятилетие они сменились обеспокоенностью и сомнениями. В марте 1861 года умерла мать королевы Виктории, в декабре того же года ушел ее обожаемый муж, принц Алберт. Королева погрузилась в траур и до конца жизни проходила в черном.

В начале 60-х годов всеобщее возбуждение, вызванное убийством в доме на Роуд-Хилл, пошло на убыль, проявляясь в скрытой и более напряженной форме уже не на страницах газет, но в художественной литературе. 6 июля 1861 года, почти ровно через год после убийства, в журнале «Робин Гудфеллоу» был напечатан первый отрывок из романа Мэри-Элизабет Брэддон «Тайна леди Одли». Сюжет книги, ставшей год спустя после публикации в полном виде общенациональным бестселлером, строится вокруг таинственного жестокого убийства, совершенного в красивом сельском доме. Тело брошено в колодец; персонажи захвачены слухами о безумии и расследованием, все они боятся огласки. В романе Брэддон отразились возбуждение и тревога, порожденные убийством Сэвила Кента. Черты Констанс Кент романистка раздарила всем женским персонажам книги: леди Одли — убийце с симпатичной мордашкой и, возможно, поврежденными мозгами; всеобщей любимице, девчонке-сорванцу Алисии Одли; флегматичной горничной Фебе Маркс («молчаливая и замкнутая, она, казалось, была полностью погружена в себя, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг… такие женщины умеют хранить секреты»); наконец, одинокой порывистой Кларе Толбойс, сестре убитого. «Я выросла, — исповедуется она, — в душной атмосфере… Мне приходилось подавлять естественные порывы души, так что в конце концов они приобрели болезненный характер; мне не разрешалось иметь друзей и возлюбленных; мать умерла, когда я была совсем еще девочкой… у меня не осталось никого, кроме брата».

Джек Уичер стал прототипом Роберта Одли — преследуемого мучительными сомнениями детектива-любителя, проводящего «расследование задним числом» — посредством «путешествия» в прошлое подозреваемого. Если инспектор Бакетт из «Холодного дома» — это славный господин с острым взглядом, говорящим о тайном знании, то Роберта Одли преследует страх душевного недуга. «Так кто же из нас маньяк, — раздумывает он, — женщина ли с кукольным личиком, кажущаяся ему невменяемой. Или убеждая себя в ее в помешательстве, он просто доказывает, что сам является жертвой навязчивой идеи?»

«Что это — расследование или мономания? Вдруг я все-таки ошибаюсь? Что, если цепь доказательств, выстроенных мною звено за звеном, является на самом деле лишь чистой фантазией? Что, если вся эта конструкция, основанная на страхе и подозрениях, есть всего лишь набор догадок — плод больного воображения холостяка ипохондрика?.. О Господи, если бы действительно все дело было во мне».

Свидетельства, собранные Уичером в доме Кентов и его окрестностях — а равно и в Кингсвуде, — могли свидетельствовать как о виновности подозреваемых, так и о его собственных заблуждениях. Неопределенность — чистая мука. «Неужели я так и не приближусь к истине? — вопрошает Роберт Одли. — Неужели мне всю жизнь суждено мучиться смутными сомнениями и невыносимыми подозрениями, способными в конце концов превратить меня в маньяка?» С другой стороны, в случае успеха, если загадка будет разрешена, то это, не исключено, будет только еще страшнее — «зачем пытаться распутать этот клубок, решать этот жуткий ребус, подгонять друг к другу разрозненные фрагменты, ведь целое выглядит так ужасно?»

«Тайна леди Одли» стал одним из самых первых и самых удачных образцов «романов ощущения», «романов загадок», господствовавших в литературе 60-х годов XIX века, — запутанные истории домашних драм, обманов, безумия, интриг. Сюжет их строится вокруг того, что Генри Джеймс называет «самыми таинственными из существующих тайн, тайнами нашего собственного дома… Это страхи, что укрываются в углах веселых сельских домов или строгих лондонских квартир». Сами эти тайны довольно экзотичны, хотя время и место действия — здесь и сейчас: наши дни, Англия, страна, где ходят поезда, рассылаются телеграммы, полицейские патрулируют улицы. Персонажи этих романов находятся во власти своих чувств, самопроизвольно материализующихся в их облике и поведении: их заставляют бледнеть от ужаса, внезапно вспыхивать от негодования, мрачнеть, дрожать, срываться с места, биться в судорогах. Глаза их то зажигаются яростным огнем, то мутнеют. Критики высказывали опасения, что и на читателей эти сочинения действуют соответствующим образом.

В 1863 году философ Генри Мэнсел охарактеризовал такие романы как «своего рода следствие и в то же время причина массовой испорченности. Они порождаются нездоровыми потребностями публики и одновременно усугубляют болезнь, вызывая жажду, которую сами же стремятся утолить». Сказано, быть может, с необычной экспрессией, но вообще-то подобные взгляды были распространены. Многие опасались, что «романы ощущений» сделались «заразой», способной усугубить болезни, ими же вызываемые, так как стимулируют эмоции — и сексуальные, и те, что толкают на насилие, — причем вспышки их наблюдаются во всех слоях общества. Эти книги — первые образцы психологических триллеров — воспринимались как признак глубинных социальных процессов, что проявляется даже в характере потребления этой продукции: их читают как хозяева, так и работники, в судомойне и в гостиной. Дабы усилить ощущение подлинности, авторы таких романов строили повествование, основываясь на реальных событиях, таких как убийство в доме на Роуд-Хилл. «Есть что-то невыразимо отталкивающее в этом нездоровом влечении к отбросам, — пишет Мэнсел, — в этом духе алчности, исходящем от той порчи, что охватила ныне все общество, и заставляющем с жадностью поедать эти вонючие сладости еще до того, какиспарится их гнилостный запах». «Романы ощущений» пробуждают в читателях самые низменные чувства, животные аппетиты; они, подобно дарвинизму, угрожают основам веры и общественному порядку. Мэнсел отмечает, что типичная иллюстрация на обложке такого романа представляет собой изображение «бледнолицей юной дамы в белом платье и с ножом в руках» — точь-в-точь сцена убийства в доме Кентов, какой она виделась Уичеру.

Книга Джозефа Степлтона «Большое преступление 1860 года» была опубликована, с согласия Роуленда Родуэя, в мае 1861 года. Степлтон был исключительно хорошо информирован: лично знал подозреваемых, до него доносились местные слухи и сплетни. От Генри Кларка ему были известны все запросы со стороны членов суда, а равно и подробности полицейских расследований; Сэмюел Кент посвятил его в детали семейной истории. Степлтон явно намекает на то, что виновница преступления — Констанс. В то же время сама интонация его книги нередко становится нервной и срывающейся: он не только мрачно указывает на личность убийцы, но и говорит о распаде и гниении английского общества, о национальной катастрофе.

В стиле, напоминающем своей экспрессией «романы ощущений», Степлтон призывает читателей задуматься «о человеческих сердцах, бьющихся в домах людей, принадлежащих к новому среднему классу, о разыгрывающихся в них человеческих драмах… о семейных тайнах, семейных конфликтах, семейном позоре, прикрытых лишь тонкой вуалью приличия и то и дело готовых прорваться наружу и полыхнуть огнем, с которым не совладаешь». Он уподобляет такие семьи вулканам: «выясняется, что во множестве английских домов за добропорядочностью повседневной жизни скрывается жесткая и горькая сердцевина. В тех глубоких впадинах-кратерах, где скапливается энергия огня… собирается буря и в какой-то момент разражается во всю силу, сбивая с ног и затягивая в гибельную воронку родителей, детей, слуг».

Убийство в доме на Роуд-Хилл, утверждает Степлтон, нанесло обществу большой моральный ущерб. «По мере того как тайна убийства, ничуть не приближаясь к своему разрешению, становилась все глубже, подозрительность начала превращаться в манию». Автор живо изображает любопытствующих зрителей, пришедших на слушание дела об убийстве Сэвила Кента, и сравнивает их с женщинами на корриде в Испании: «Женщины столпились в комнате, чтобы послушать рассказ о том, как мальчику перерезали горло. Они, с детьми на руках, внимательно рассматривали окровавленный кусок материи». Впечатление складывалось такое, что ангел-хранитель из викторианских сказок мгновенно уступил место кровожадному вампиру.^[181]«Сочувствие к жертве словно бы затухает до тех пор, пока бодрствует инстинкт; и лишь когда любопытство и любовь к страшному удовлетворены, англичанка стряхивает с себя наваждение и вновь предстает перед нами во всем блеске своих лучших проявлений». С точки зрения Степлтона, наблюдатели полицейского расследования, онемев на мгновение перед картиной насилия, сами пережили внутреннюю перемену. Хоть автор склонен усматривать нездоровый интерес к крови именно в среде деревенских женщин-работниц, которых он часто уподобляет иностранцам, жадное любопытство к совершившемуся убийству охватило все слои английского общества, причем отнюдь не только женщин, но в равной степени и мужчин. Степлтон сам, как явствует из книги, был в этом смысле далеко не исключением.

Он считает, что убийство стало свидетельством «национального декаданса». «Пресловутое вырождение расы, в котором все упрекают друг друга, проявляется хотя бы в том, что мы видим его последствия и приметы в передающейся из поколения в поколение склонности к низким наслаждениям, недостойным занятиям и разлагающим душу и тело грехам». В данном случае Степлтон выступает сторонником теории расовой деградации: если, по Дарвину, человеческие существа способны к развитию, то, несомненно, способны и к упадку. Дурная наследственность родителей сказывается на детях, влача назад всю расу. Мэнсел также усматривает в убийстве в доме на Роуд-Хилл свидетельство распада общества, равно как и признаки распространения алкоголизма, вещизма, всеобщей истерии, упадка нравов, разгула проституции и разврата. Защищая всячески Сэмюела от любых наветов, Степлтон в то же время намекает на то, что дурные наклонности и притязания его прежних коллег нанесли большой ущерб семье. На потомство человека может оказать сильное воздействие алкоголизм, точно так же как и иные отклонения от нормы — например, жадность или сексуальная невоздержанность.

Неразгаданная тайна убийства в доме Кентов дала толчок развитию жанра «романов ощущений» в Англии. Речь не о содержании, нет — то был просто разряд, подобный электрическому. Он явно отозвался, например, в романе Шарлотты Йонг «Процесс» (1863), повествующем о подростке из буржуазной среды, обвиненном в убийстве; напоминает он также о себе и в книге безымянного автора «Такова жизнь» (1862), в которой действуют несколько образованных молодых женщин с устрашающим криминальным прошлым. «Некогда… на английских девушек, — говорится в книге, — смотрели и за границей, и дома как на воплощение чистоты и невинности, но теперь все иначе». Отзвуки все того же убийства различимы и в книгах, изображающих грубого полицейского, нарушающего покой мирного дома: в качестве примера можно привести героя романа Элизабет Брэддон «Аврора Флойд» (1863) Гримстоуна из Скотленд-Ярда с его «засаленной записной книжкой и карандашиком».

Писательница Маргарет Олифант корень всех бед видела в детективах. Она утверждала, «Романы ощущений» являются «литературной легализацией умонастроений представителей нового поколения полицейских». «Литературный детектив, — писала она в 1862 году, — это вовсе не collaborateur (соавтор), какого мы были бы всегда готовы с радостью приветствовать в мире слов. Сам его вид оскорбляет и вкус, и нравы». Год спустя она сетовала на «детективизм» — «судебно-полицейскую разновидность современной прозы».

По словам Роберта Одли, после убийства в доме на Роуд-Хилл детективы «стали ассоциироваться с чем-то непотребным, превратились в людей, не принимаемых в благородном обществе». Одли была ненавистна сама маска детектива, теперь им носимая: «Его широкая натура восставала против компании, в которую он оказался втянут, шпиков и собирателей мерзких фактов, ведущих к ужасным умозаключениям… все дальше, по грязной дороге — в закоулки подглядывания и подозрений».

В нервическом характере Роберта Одли, вынужденного заниматься поисками того, чего он так страшится, «ощущения» и «детективизм» слились воедино. Самого детектива стало модно воспринимать как своего рода наркомана, дрожащего от возбуждения при соприкосновении с преступлением как таковым. Эдинбургский детектив Джеймс Макливи, двухтомник мемуаров которого стал в 1861 году бестселлером, признается, что работа заводит его так, что он не может успокоиться. Он описывает свое стремление вернуть владельцу похищенное как проявление животного инстинкта или, во всяком случае, как чего-то сходного со стремлением вора украсть: «Вряд ли возможно передать словами чувство, охватывающее детектива, когда он извлекает на свет именно то, что ему нужно. Даже грабитель, когда его пальцы, стискивающие бриллиантовое ожерелье, дрожат от возбуждения, не испытывает такого восторга, как мы, выдергивая его из этих же самых пальцев». Макливи говорит, что его тянет к опасности, к загадке, «к месту, где свершилось нечто таинственное». Он испытывает почти физическое томление по «разыскиваемому»: «от любого его взгляда… мышцы на руках, казалось, напрягаются, а в пальцах, стискивающих запястье, возникает нечто подобное пароксизму желания». При этом, уподобляя поимку преступника любовному объятию, Макливи делает весьма характерную оговорку: «О, что за чудесное ощущение я испытал, схватив его за руку… Никогда бы я не променял это на прикосновение к женской ладони, не сравнил бы и с тем, что чувствуешь, надевая на палец невесты обручальное кольцо… Увидев, как Томпсон — тот самый человек, по которому я столь часто тайком вздыхал, — пытается вырваться из рук полицейского… я почувствовал, что с трудом справляюсь с желанием обнять бесстрашного вожака банды». Макливи изображает самого себя одиноким героем, чья жизненная энергия и чувства целиком подчинены расследуемым делам и поиску преступников. Подобно Джеку Уичеру, как и большинству детективов — персонажей романов, Макливи — холостяк. Одиночество — плата за мастерство.

Пресса продолжала нападать на Уичера и его коллег. «Детектив в наши дни чаще всего неудачник», — писала газета «Дублин ревью». Случай в доме на Роуд-Хилл «закономерно подорвал» общественное доверие к его «проницательности и уму… Служба детективов в нашей стране поставлена на редкость бездарно». В 1862 году было впервые употреблено словечко «бесследно» (в смысле отсутствия ключа к загадке). Журнал «Рейнолдс» уподобил лондонскую полицию «трусливому и неуклюжему гиганту, направляющему всю низость и зло своей натуры на борьбу со слабыми и беззащитными существами, попадающимися на его пути». В этих словах эхом отдается «низость», проявленная Уичером при аресте беззащитной Констанс Кент. В пародии, опубликованной в одном из номеров «Панч» за 1863 год, фигурируют «инспектор Уотчер» и «дефективная полиция». Выступая на страницах «Сатердей ревью», Джеймс Фитцджеймс Стивен обрушился на романтический образ полицейского в современной прозе («преклонение перед детективами»), утверждая, что на самом деле от них нет никакого толку при раскрытии преступлений, совершаемых в мелкобуржуазной среде.

Летом 1863 года Сэмюел и Уильям Кенты навестили Констанс в Динане, а 10 августа она вернулась в Англию, поступив в платный пансион Святой Марии в Брайтоне. Это учреждение, основанное в 1855 году преподобным Артуром Дугласом Вагнером, было самым близким подобием женского монастыря, которое могла предложить своим прихожанам англиканская церковь. Группа новообращенных во главе со старшей послушницей и при содействии примерно тридцати кающихся грешниц работала в родильном доме для незамужних матерей. Вагнер был учеником Эдмунда Пьюзи, лидера возникшего в XIX веке Трактарианского, или Оксфордского, движения, выступавшего за возвращение англиканской церкви к ризам, кадилу, свечам и таинству исповеди. Вступая в сообщество, основанное Вагнером, Констанс тем самым вступала в новую, религиозную семью, освобождая себя от уз кровного родства. Приняв французское написание своего второго имени, она стала теперь Эмили (с ударением на последнем слоге) Кент.

Ну а лондонская жизнь Джека Уичера утратила всякое содержание. В газетах о бывшем «короле детективов» почти не упоминали. Его друг, детектив-инспектор Стивен Торнтон, умер в пятидесятивосьмилетнем возрасте от апоплексического удара в сентябре 1861 года у себя дома в Ламбете, освободив тем самым вакансию для Долли-Фредерика Уильямсона, получившего в октябре и новую должность, и новое звание. Теперь инспектор Уильямсон возглавлял отдел.^[182]

После Кингсвуда имя Уичера лишь однажды появляется в архивах лондонской полиции в связи со сколько-нибудь значительным делом. Так, в сентябре 1862 года^[183] он, вместе с суперинтендантом Уолкером,^[184] был командирован в Варшаву по просьбе российской администрации города для содействия в организации службы детективов. Русские были не на шутку обеспокоены деятельностью польских националистов, покушавшихся на жизнь членов царской семьи. «Все как будто спокойно, — докладывали 8 сентября английские офицеры из своей резиденции в гостинице „Европа“. — Никаких новых попыток покушения предпринято за это время не было, но… власти, судя по всему, сохраняют постоянную бдительность. Наша миссия держится в строгом секрете… ибо иначе, в случае какого-либо недоразумения относительно истинных целей визита, под угрозой может оказаться наша личная безопасность». Впоследствии русские весьма тепло отзывались о своих гостях: «Его высочество в высшей степени удовлетворен разумными и проницательными соображениями, высказанными английскими офицерами». Однако же советам их никто не последовал, и когда в марте 1863 года русские солдаты силой оружия подавили варшавское восстание, в палате общин прозвучали вопросы относительно этической стороны секретной миссии английских детективов.

18 марта 1864 года Джек Уичер, будучи в возрасте сорока девяти лет, ушел со службы в лондонской полиции с пенсией сто тридцать фунтов шесть шиллингов восемь пенсов в год. Он вновь поселился в своей старой квартире на Холивелл-стрит в Пимлико. В анкете, заполненной им перед отставкой, в графе «семейное положение» значится «холост», а ближайшим родственником назван Уильям Уорт, владелец почтовой кареты из Уилтшира, женившийся в 1860 году на Мэри-Энн, одной из племянниц детектива. В той же анкете содержится объяснение причин столь ранней отставки Уичера — гиперемия мозга. Такой диагноз может указывать на заболевания самого разного характера — например склонность к эпилепсии, патологическое состояние тревоги, поражение сосудов головного мозга. В одной статье, увидевшей свет в 1866 году, перечисляются симптомы гиперемии: сильные головные боли, покраснение и одутловатость лица, налитые кровью глаза. Там же говорится, что причиной болезни может быть «продолжительное умственное напряжение». Из этого объяснения можно заключить, что Уичер был слишком поглощен загадкой убийства в доме на Роуд-Хилл и его мозг «перегрелся» — так же как и мозг Роберта Одли. Не исключено, гиперемия мозга — это как раз то, что происходит, когда чутье детектива никем не востребовано, жажда разгадки остается неутоленной, а правду никак не удается отделить от ее видимости.

«Ничто в мире не сохраняется в тайне навсегда, — пишет в романе „Без имени“ (1862) Уилки Коллинз. — Предатель — песок, на котором можно видеть оставленные кем-то следы; доносчица — вода, выдающая чье-то утопленное тело… Через дверной проем глаз вырывается наружу скрытая в темнице мысли ненависть… Куда ни глянь, закон неизбежного раскрытия тайны является одним из законов природы: продолжительное сохранение тайны — это чудо, которого мир пока не видел».

Глава 16 УЖ ЛУЧШЕ БЫ ОНА БЫЛА СУМАСШЕДШЕЙ

Изложенный в этой и последующей главах рассказ о событиях 1865 года базируется в основном на публикациях «Дейли телеграф», «Таймс», «Солсбери энд Уилтшир джорнэл», «Обсервер», «Вестерн дейли пресс», «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «Пенни иллюстрейтед пейпер», «Глобал ньюс», «Бат кроникл», архивах лондонской полиции (3-61) и министерства внутренних дел (144-20-49113). Другие источники указаны в тексте.

Апрель — июнь 1865

Во вторник, 25 апреля 1865 года, Констанс Кент села в Брайтоне на поезд. Добравшись под палящим солнцем до вокзала Виктория, взяла кеб и направилась в здание мирового суда на Бау-стрит.^[185] Ее сопровождали преподобный Вагнер в своем облачении викария и Кэтрин Грим, старшая послушница пансиона Святой Марии, также в полном облачении (длинное черное платье с высоким белым воротником). На Констанс была свободная накидка. Выглядела девушка, по описанию автора статьи в «Дейли телеграф», «бледной и печальной, но совершенно спокойной». Войдя около четырех пополудни в здание, она заявила находившимся внутри судейским, что хочет сделать признание в убийстве.

Суд на Бау-стрит — первый и самый известный из мировых судов в Лондоне — занимал два строения с террасами со стороны фасада в пользующемся дурной репутацией районе неподалеку от «Ковент-Гардена» и оперного театра. Снаружи, под газовым фонарем и барельефом с королевским гербом, дежурил полицейский. Констанс и ее спутников провели узким коридором в зал судебных заседаний, находящийся за главным зданием. Он был разделен на секции железными перилами, за ними находились деревянные скамейки, столы, трибуны. Сквозь застекленный потолок ярко светило солнце, на некрашеных стенах висели часы и несколько картин.^[186] За судейским столом сидел главный судья, сэр Томас Генри. Констанс протянула ему заранее заготовленное письмо и села неподалеку. В этот не по-апрельски жаркий день в зале было душно, дышалось тяжело.

Сэр Генри прочитал письмо, написанное на шелковой бумаге четким красивым почерком:

В ночь на 29 июня 1860 года я, Констанс Эмили Кент, в одиночку, без чьего бы то ни было содействия, убила некоего Фрэнсиса Сэвила Кента. Ни с кем своими намерениями я не делилась, а равно никому не признавалась впоследствии в своей вине. Никто не помогал мне ни совершить это преступление, ни скрыть его.

Судья посмотрел на Констанс.

— Следует ли понимать дело таким образом, мисс Кент, — проговорил он, — что вы делаете это признание по доброй воле, без чьего бы то ни было давления?

— Да, сэр. — Голос Констанс, как сказано в «Таймс», звучал «твердо, хотя и грустно».

— Все, что вы собираетесь здесь сказать, будет запротоколировано и может быть использовано против вас в суде. Ясно?

— Да, сэр.

— Написан ли лежащий передо мной документ вами собственноручно и по доброй воле?

— Да, сэр.

— В таком случае пусть формула обвинения будет написана с ее собственных слов.

Клерк переписал формулу на официальном голубом бланке, осведомившись лишь у Констанс, как пишется ее второе имя — «Emily» или «Emilie».

— Не важно, — ответила она, — иногда я пишу так, иногда иначе.

— Но я вижу, что в признательном письме, написанном, как вы утверждаете, собственноручно, значится Emilie.

— Да, сэр.

Сэр Генри предложил ей подписать бланк.

— Должен предупредить вас, — добавил он, — что речь идет об исключительно тяжком преступлении и что признание в нем будет использовано против вас в суде. Я распорядился, чтобы в выдвинутом против вас официальном обвинении были использованы ваши собственные выражения, но если не желаете, можете не подписывать этот документ.

— Если это необходимо, я готова, — сказала Констанс.

— Крайней необходимости нет, это зависит от вашего желания, — повторил сэр Генри. — Я приобщу ваше заявление к материалам дела, но перед тем должен еще раз спросить вас, делаете ли вы признание по собственной воле, без всякого давления со стороны, откуда бы оно ни исходило.

— Да, сэр, это мой собственный выбор.

Сэр Генри повернулся к преподобному Вагнеру и попросил его представиться. Вагнер был человек известный; выпускник Итона и Оксфорда, он потратил часть доставшихся ему по наследству денег на строительство пяти церквей в Брайтоне. Окна и алтари в них декорировали по его заказу такие видные художники, как Эдвард Берн-Джонс, Огюст Пужен и Уильям Моррис. Он основал морской курорт, превратив его в нечто вроде англиканского центра. Многие же считали его папистом, представляющим опасность для английской церкви.

— Я слуга Божий, пожизненный викарий церкви Святой Марии в Брайтоне. — У викария были привлекательное округлое лицо и узкие внимательные глаза. — Констанс Кент я знаю почти два года — с лета 1863-го.

— С августа, — уточнила Констанс.

— То есть вы знакомы примерно двадцать один месяц, — заметил сэр Генри.

— Именно так, — продолжил Вагнер. — Насколько я припоминаю, принять ее в нашу обитель попросила одна английская семья, объясняя свою просьбу тем, что у нее то ли нет дома, то ли еще какие-то проблемы возникли. Наш «дом», или, скорее, как его сейчас называют, «лечебница», — это часть церкви Святой Марии, представляющая собой прибежище для истово верующих дам. Тогда, в августе, эта женщина появилась там как гостья и с тех пор остается с нами.

— Ясно, мистер Вагнер, — сказал сэр Генри. — А теперь мой долг спросить вас, не оказывалось ли на автора этого признания какого-либо давления — в любой форме?

— С моей стороны — нет. Насколько мне известно, оно сделано совершенно добровольно. Если мне память не изменяет, впервые она заговорила об этом примерно две недели назад. И это именно она высказала пожелание, чтобы ее доставили в лондонский мировой суд. По сути, признание, сделанное ею мне, совпадает с ее письменным заявлением, существующим теперь и в виде официального обвинительного акта.

Вагнер уточнил, что, говоря о признании, сделанном Констанс, он имеет в виду ее публичное заявление, а не то, что было сказано с глазу на глаз.

— Ну, пока об этом речи нет, — прервал его сэр Генри, — хотя не исключено, что в ходе судебного заседания этот вопрос возникнет, притом во всех деталях. — Судья вновь повернулся к Констанс. Ему явно не давало покоя участие клирика во всем этом деле. — Надеюсь, вы отдаете себе ясный отчет в том, что все вами сказанное должно иметь совершенно добровольный характер и что на вас не оказывалось никакого воздействия, повлекшего те или иные последствия?

— Никто меня ни к чему не подталкивал, сэр.

— Прошу вас со всей серьезностью обдумать мои слова.

— Хотел бы отметить, — вмешался Вагнер, — что мне исповедуются многие, это становится чем-то вроде религиозного опыта, но я никогда и никого не побуждаю придавать этой исповеди публичный характер.

— Хорошо, что вы сказали это, — с некоторой строгостью в голосе проговорил сэр Генри. — Но хотелось бы уточнить, не побуждали ли вы ее сделать конфиденциальное признание.

— Нет, сэр. Я не предпринимал никаких попыток принудить ее к исповеди. Это было ее собственное желание.

— Если вы считаете, что признание, сейчас выслушанное здесь нами, хоть в какой-то степени продиктовано тем, что она говорила вам лично, следует сказать об этом прямо.

— Я никогда ей ничего подобного не советовал, — твердо заявил Вагнер. — Я просто слушал. С моей точки зрения, она повела себя правильно, и я не пытался отговаривать ее.

— Но вы настаиваете на том, что не уговаривали?

— Именно так, сэр.

— Итак, здесь содержится ваше признание, верно? — Сэр Генри указал на лист бумаги, переданный ему Констанс. — Все еще не поздно… Вас никто не вынуждает делать какие-либо признания против воли.

Клерк спросил Констанс, написаны ли эти строки самолично.

— Да, сэр.

Сэр Генри осведомился у Вагнера, знаком ли ему почерк мисс Кент, тот ответил отрицательно — он видит его впервые.

Клерк зачитал Констанс ее же признание. Та подтвердила, что прочитано верно, и поставила свою подпись, прибегнув к изначальному написанию второго имени — Emily. Услышав от сэра Генри, что он передает дело в суд, Констанс вздохнула, словно с облегчением, и откинулась на спинку стула.

В этот момент в зал вошли суперинтендант Даркин и инспектор Уильямсон — обоих вызвали из Скотленд-Ярда.^[187]

— Преступление было совершено в Уилтшире, — заявил сэр Генри, — там же должен состояться и суд. Отсюда следует, что эту женщину необходимо доставить туда, дабы местные судьи могли допросить ее до начала судебного заседания. Инспектор Уильямсон принимал участие в прошлом расследовании — ему должны быть известны подробности дела, а также состав суда.

— Все правильно, сэр Томас, — подтвердил Уильямсон.

— А где живут судьи, вам известно?

— Один — в Троубридже.

— Ну что, в первой инстанции будет достаточно одного мирового судьи, — заметил сэр Генри и спросил об Уичере, но Уильямсон ответил, что тот вышел в отставку.

Уильямсон отвез Констанс Кент и мисс Грим на Паддингтонский вокзал, где к ним присоединился сержант Робинсон, с которым он работал вместе по Кингсвудскому делу. Все четверо сели на поезд, отходивший в восемь часов десять минут в Чиппенем. В купе Констанс молчала, хотя инспектор и пытался расшевелить ее всякими дружелюбными вопросами. Она не была в Уилтшире с 1861 года и выглядела, по словам Уильямсона, «чрезвычайно подавленной». Около полуночи путники добрались до Чиппенема, где наняли крытый четырехколесный экипаж и направились в Троубридж, расстояние до которого составляло пятнадцать миль. В экипаже Уильямсон снова попытался разговорить Констанс, задавая несущественные вопросы, например, далеко ли им ехать, — но ответом ему было молчание. Кучер плохо знал здешние места, все время сбивался с пути, так что в Троубридж они приехали только в два часа ночи. В полицейском участке Констанс была передана на попечение миссис Харрис, жены нового суперинтенданта (Джон Фоли умер в сентябре минувшего года, ему было шестьдесят девять лет).^[188]

Прессу признание Констанс поразило. Некоторые газеты отказывались верить в достоверность ее заявления. Случается, преступления совершают люди невменяемые; другие, вроде каменщика, утверждавшего, что именно он убил Сэвила Кента, возможно, делают такие признания в надежде избавиться от болезненного чувства какой-то вины и подавленности. Быть может, Констанс «не убийца, а сумасшедшая», высказывала предположение «Дейли телеграф»; минувшие пять лет «она медленно агонизировала» и вполне могла утратить душевное равновесие, что и привело к признанию в том, чего она не совершала. «Было бы в сто раз лучше, если бы она оказалась невменяемой, нежели убийцей». Тем не менее, вынуждена была признать газета, четкость и «невероятная смелость» ее признания «отнюдь не свидетельствуют об умопомешательстве». «Морнинг стар» выдвинула версию, согласно которой Констанс убила своего сводного брата, движимая «страстной привязанностью» к Уильяму. Псевдоромантические отношения между братьями и сестрами отнюдь не были новостью для людей Викторианской эпохи — в замкнутых, скованных строгим домашним уставом мелкобуржуазных семьях брат или сестра могли оказаться самым близким человеком противоположного пола. Газета «Лондон стандард» находила в признании Констанс нечто сомнительное: написанное, по-видимому, ее собственной рукой, оно, однако же, «не было заверено нотариально». «Лондон ревью», смутно намекая на какие-то подрывные действия папистских сил, обнаружила «в языке документа явные следы руки из-за рубежа и чуждое влияние».

«Таймс», с другой стороны, с полным доверием отнеслась к признанию Констанс и предложила объяснение случившемуся, бросающее тень едва ли не на половину английского населения: «Возрастной промежуток от двенадцати—четырнадцати до восемнадцати—двадцати лет — это такое время жизни, когда естественные привязанности почти не обнаруживают себя, оставляя тело и разум полностью во власти процессов роста, а сердце — открытым мощным страстям и национальным устремлениям, которым невозможно противостоять… Должно с грустью признать, что именно представительницы слабого пола проявляют особенно откровенно бессердечие». Девушки «тверже и эгоистичнее молодых людей»; в предвкушении половой зрелости их сердца утрачивают всякую нежность. А в случаях, когда девушка «особенно склонна к раздумьям, когда у нее особенно сильно развито воображение… мечта превращается в навязчивую идею, сколько угодно абсурдную и низкую, заполняет собою всю внутреннюю жизнь, протекающую независимо от общественных установлений и жизненных занятий». Яростно отвергая представление о женщине викторианских времен, принадлежащей к среднему классу, как о «домашнем ангеле»,^[189] газета уверяет, что большинство девушек в возрасте от тринадцати до двадцати лет охвачены гибельными страстями: «Следует признать, что Констанс Кент совершила лишь то, что миллионы ее сверстниц жаждут видеть совершенным кем-нибудь другим».^[190]

Иные газеты утверждали, что Констанс уже написала обо всем своему отцу в Уэльс, дабы избавить его от неизбежного шока при чтении газет. Но история, описанная на страницах «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», не подтверждает этого. Один знакомый Сэмюела Кента, оказавшись в среду утром, 26 апреля, в валлийском городке Озуэстри, недалеко от своего родного Лланголлена, при встрече с Сэмюелом Кентом обратил внимание на то, в каком тот пребывает хорошем настроении. Около двух часов пополудни Кента видели покупающим газету в вокзальном киоске. Читая номер, в котором был напечатан репортаж о признании, сделанном накануне его дочерью в зале заседаний мирового суда в Лондоне, он «на какой-то момент оцепенел», а затем бросился по главной улице в гостиницу, где, забыв о назначенном на этот день деловом свидании в Озуэстри, заказал экипаж и немедленно направился домой.

В среду, в одиннадцать утра, Уильямсон, которому было поручено самостоятельно вести это дело, собрал в полицейском суде Троубриджа несколько мировых судей. Во главе их, как и раньше, был Генри Ладлоу. В заседании участвовали также секретарь суда Генри Кларк, главный констебль уилтширской полиции капитан Мередит, суперинтендант Харрис, Джозеф Степлтон и два адвоката, привлеченных Сэмюелом Кентом еще в 1860 году, — Роуленд Родуэй и Уильям Данн. Начало заседания пришлось отложить, так как опаздывал главный свидетель — преподобный Вагнер. Сотни людей, не сумевших проникнуть внутрь, ждали на улице под жарким апрельским солнцем.

Вагнер, в сопровождении сержанта Томаса, сошел с поезда на троубриджской железнодорожной станции ровно в полдень и направился прямо в суд. Зал заседаний был наполнен до отказа. Вагнер опустился на стул и застыл с полуприкрытыми глазами, упершись подбородком в покоящиеся на ручке зонтика пухлые руки.

Констанс, сообщает репортер «Дейли телеграф», вошла в зал заседаний суда «спокойной и твердой походкой». Это, продолжает он, была плотная девушка среднего роста, «на вид отменно здоровая… с румяными щеками, по которым никак не скажешь, что ее мучают угрызения совести. Первые несколько минут она выглядела как человек, попавший в неловкую ситуацию». Мисс Грим, сидевшая рядом с Констанс, застыла от напряжения.

Секретарь зачитал заявление Вагнера.

— Все правильно, сэр? — обратился к нему председательствующий.

— Да.

— У вас есть вопросы к свидетелю? — повернулся Ладлоу в сторону Констанс.

— Нет, сэр, вопросов не имею.

— Вы можете быть свободны, — кивнул судья Вагнеру.

На свидетельскую трибуну поднялся Уильямсон, и секретарь зачитал составленный им акт. И вот тут-то Констанс потеряла прежнее самообладание. При слове «убила» она залилась слезами и едва не опустилась на колени, прижимаясь к мисс Грим и безутешно рыдая. Старшая послушница тоже не сдерживала слез. Одна из женщин, сидевших поблизости, протянула Констанс флакон с нюхательной солью, другая — стакан воды, но ее трясло так, что она ничего не замечала. Инспектор вернулся на свое место, и Ладлоу сказал Констанс, что ближайшую неделю она будет находиться под стражей. В тот же день ее доставили в тюрьму Девайзеса.

Уильямсон направил письмо сэру Ричарду Мейну с просьбой выделить детектива для задержания Элизабет Гаф, а на следующий день послал телеграмму соответствующего содержания уже непосредственно детективу-инспектору Тэннеру. Последний еще в 1860 году допрашивал по поручению Уичера бывшего слугу Кента Голлопа, а известность приобрел четыре года спустя, успешно раскрыв первое в Англии убийство, совершенное на железной дороге (он установил личность убийцы по шляпе, оставленной тем в вагоне, а затем, преследуя его, пересек океан и взял уже в Нью-Йорке). В прессе писали, что Элизабет Гаф вышла замуж за какого-то австралийского фермера-овцевода, но Тэннер выяснил, что она живет с родными в Айлворте, в двадцати милях от Лондона. Мейн предложил Уичеру, по-прежнему живущему в Пимлико, присоединиться к Тэннеру, чтобы вместе с ним допросить женщину, которую он столь страстно — и бесплодно — защищал в 1860 году.^[191] Выяснилось, что она едва зарабатывает себе на пропитание поденной работой — шитьем да штопкой в богатых домах.

Тем временем Уильямсон работал в деревне и во Фруме — допрашивал Уильяма Данна и Джошуа Парсонса. Последний перебрался сюда из Бекингтона еще в 1862 году и теперь имел обширную медицинскую практику. В субботу инспектор вернулся в Лондон, а в воскресенье, взяв с собой Уичера, нанес визит Элизабет Гаф.

Всю эту неделю экс-детектив и его бывший протеже работали вместе. Впоследствии Уильямсон обратился к начальству с просьбой возместить своему прежнему боссу «дорожные и иные расходы» на сумму пять фунтов семь шиллингов шесть пенсов. Ровно год прошел с тех пор, как Уичер, опозоренный и отринутый всеми, ушел со службы. Иные газеты сетовали на допущенную в отношении его несправедливость. «Таймс» опубликовала письмо лорда Фолстона, в котором, между прочим, говорилось: «Позвольте мне заявить в оправдание детектива Уичера следующее… последнее, что он сказал, уходя в отставку, одному из моих друзей: „Попомните мои слова, сэр: до тех пор пока мисс Констанс сама во всем не признается, убийство останется нераскрытым“». «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» напомнила своим читателям о «безжалостных и, можно сказать, огульных обвинениях и преследованиях», обрушившихся на этого «способного и опытного офицера». Но признание Констанс в содеянном вовсе не означало, что детектив может торжествовать победу. Об этом же говорит и изречение, выбитое на могильном камне, под которым покоится Сэвил: «Там, где терпят поражение люди — и наука, и расследование, — торжествует Бог».

В понедельник, 1 мая, Сэмюел Кент в сопровождении Роуленда Родуэя навестил в тюрьме дочь. Констанс сидела за столом и что-то писала. При появлении Родуэя она встала, чтобы поприветствовать его, но, увидев отца, разрыдалась, ноги у нее подкосились, и она едва не рухнула на кровать. Сэмюел поддержал ее. Прощаясь, Констанс сказала отцу, что «избранной дорогой она обязана ему и Богу».

«Стандард» отмечает, что Сэмюел был «совершенно потрясен» свиданием с дочерью: «Впечатление такое, что и ходит, и говорит он совершенно механически». На протяжении всей недели Сэмюел навещал дочь ежедневно и договорился в местной гостинице, что ей будут доставлять обед. Время в тюрьме Констанс проводила за чтением, писанием и шитьем.

В четверг ее вновь доставили в полицейское управление Троубриджа для проведения судебного заседания. Председательствовал по-прежнему Генри Ладлоу, и в его задачу входило установить, достаточно ли доказательств собрано для того, чтобы передать дело Констанс в суд более высокой инстанции. В одиннадцать утра около тридцати репортеров протиснулись узким коридором в душный зал заседаний. Грубо сколоченная скамья, предоставленная для прессы еще во время первых слушаний, никуда не исчезла, но места для всех не хватало, и кое-кто расположился на стульях, предназначенных для адвокатов, что вызвало недовольство полицейских, пытавшихся установить в зале порядок. Ну а стоячих мест хватило лишь для незначительной части публики — большинство осталось снаружи.

Поначалу Констанс выглядела спокойной, но стоило ей занять свое место на скамье подсудимых, как, по словам корреспондента «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «ее вздымающаяся грудь стала верным свидетельством бушующих внутри ее чувств». Как и пять лет назад, сменяли друг друга свидетели, которые мало что могли сказать, а вернее, повторить, — Элизабет Гаф, Бенгер, Парсонс, Сара Кокс (ныне Роджерс — она вышла замуж за фермера из соседней деревни, здесь же, в графстве Уилтшир), сержант Джеймс Уоттс. Были и те, для кого события пятилетней давности сохранили всю свою живость. Например, Бенгер вспомнил, как он, вынося тело мальчика из уборной, заметил «на полах его детской ночной рубашонки засохшие пятна крови». Парсонс, несколько отходя от своих показаний, данных в 1860 году, заявил, что, с его точки зрения, непосредственной причиной смерти стала рана, нанесенная в шею, но не исключено также, что еще до удара мальчика пытались задушить. Он повторил, что рана в груди не могла быть нанесена бритвой, — это результат «удара длинным, остро отточенным ножом… рваная поверхность раны на одной из сторон указывает на то, что нож извлекали из тела под углом, отличным от того, под каким был нанесен удар». Парсонс добавил также, что, осматривая 30 июня 1860 года ночную рубашку на кровати Констанс, обратил внимание на то, что манжеты еще не успели обмякнуть после крахмала.

После выступлений свидетелей председательствующий несколько раз предлагал Констанс задавать вопросы, но она неизменно едва слышно заявляла, что таковых не имеется. Лицо ее было скрыто вуалью, взгляд на протяжении всех слушаний обращен вниз — поднимала она голову, только чтобы посмотреть на очередного свидетеля да ответить на вопрос председательствующего.

На трибуну поднялся Уичер. Давая показания, он демонстрировал собранные им вещественные доказательства, должно быть, приберегавшиеся для сегодняшнего дня, — две ночные рубашки, конфискованные им пять лет назад из комнаты Констанс, составленный ею перечень белья для стирки и, наконец, ордер на ее арест. («Вам следовало бы служить в полиции», — заявила леди Одли своему преследователю Роберту Одли. На что тот ответил: «Иногда мне кажется, что я мог бы стать недурным полицейским». — «Почему?» — «Потому что я умею терпеть».) Рассказ Уичера о проведенном им в 1860 году расследовании почти слово в слово совпал с тем, что он представил суду тогда же, пять лет назад. Он повторял его, словно заклинание, никак не выражая своих чувств по поводу того, как повернулось тогда дело. Ни мстительности не звучало в его словах, ни торжества, ни облегчения. Ладлоу решил дать Уичеру возможность со всей ясностью высказаться по поводу того, что местная полиция скрыла от него факт обнаружения в бойлере белья с засохшими пятнами крови.

— Вы слышали, что было найдено белье с пятнами крови? — спросил его судья.

— Нет, никто из полицейских не сообщал мне об этом, — ответил Уичер. — Этот факт стал известен мне только три месяца спустя, из газет.

Следующей свидетельницей стала Кэтрин Грим. Напряжение в зале сразу возросло. Она начала с того, что обратилась к суду с просьбой уважать тайну признаний, сделанных ей Констанс — как если бы это была исповедь ребенка матери: «Сначала она и пришла ко мне как дочь». Затем мисс Грим сообщила суду, что во время Страстной недели, пришедшейся в этом году на 9—16 апреля, преподобный Вагнер сказал ей, что Констанс призналась в совершенном ею убийстве и хочет сделать это признание публично. Мисс Грим поговорила с девушкой, не употребляя при этом слово «убийство». Она спросила, вполне ли та «отдает себе отчет» в последствиях такого рода признания. Констанс ответила утвердительно. На следующей неделе она рассказала мисс Грим, как все это было: она снесла спящего ребенка вниз, вышла из дома через окно в гостиной, воспользовалась бритвой, специально взятой «для этой цели» из ящика отцовского туалетного столика. Констанс сказала также, что «это» было совершено «не из антипатии к Сэвилу, но в качестве мести мачехе». Позднее она сообщила мисс Грим, что тайком вытащила, как и предполагал Уичер, ночную рубашку из корзины с бельем.

Но Ладлоу надо было еще установить, не оказывалось ли на девушку какого-либо давления, а потому он спросил у Кэтрин Грим, что, с ее точки зрения, могло побудить Констанс раскрыть эти дополнительные подробности убийства.

— По-моему, я спрашивала ее, не молил ли мальчик пощадить его, — сказала мисс Грим.

— А что предшествовало вашему разговору? — настаивал Ладлоу.

— Я все время пыталась внушить ей, какой это страшный грех в глазах Бога, и еще говорила о том, что она может в его глазах усугубить вину.

— Ну а когда она все рассказала, вы не пытались уговорить ее открыто во всем признаться?

— Нет, — твердо заявила мисс Грим. — Такого не было никогда.

Следующим на свидетельскую трибуну поднялся Вагнер. Сложив на груди руки, он обратился («плачущим», по определению «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», тоном) к судье с просьбой разрешить ему зачитать заранее подготовленное краткое письменное заявление. Ладлоу ответил, что до завершения слушания показаний это невозможно. Тем не менее уже в самом начале допроса Вагнер заявил:

— Все, что сообщила мне мисс Констанс Кент, является тайной исповеди, и потому я вынужден отказаться от ответа на любые вопросы, предполагающие нарушение этой тайны.

Это прозвучало довольно вызывающе. Дело в том, что Римско-католическая церковь может полагать тайну исповеди священной, но англиканская церковь подчиняется законам государства. По залу пробежал недовольный ропот.

— Мистер Вагнер, — обратился к свидетелю Ладлоу, — вы принесли присягу. Вы поклялись перед лицом Бога говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды.

— Мой долг перед Всевышним, — возразил Вагнер, — запрещает раскрывать сказанное на исповеди.

По залу снова пробежал ропот.

— Я могу позволить себе сообщить, — продолжал Вагнер, только то, что три-четыре недели назад Констанс попросила меня связаться с сэром Роджером Греем, в 1861 году сменившим Корнуолла Льюиса на посту министра внутренних дел, и сообщить ему, что убийство в доме на Роуд-Хилл совершила она, Констанс Кент.

Далее Вагнер подтвердил, что ни при каких обстоятельствах не подталкивал девушку к публичному признанию своей вины. По поводу тайны исповеди Ладлоу решил с ним не спорить, отложив это до суда.

Около шести вечера закончился допрос последнего свидетеля, и Ладлоу спросил Констанс, не желает ли она что-либо сказать. Девушка слегка покачала головой. Ладлоу объявил, что Констанс Кент будет предана суду, и она медленно поднялась со своего места. Уже через час ее повезли назад, в тюрьму.

До начала суда над Констанс Кент прошло почти три месяца. Все это время Уильямсон продолжал опрашивать свидетелей и собирать доказательства ее вины — на тот случай, если она откажется от своего признания. В конце мая крестный Сэвила, доктор Мэллем, проживавший в Холлоувее, одном из районов на севере Лондона, обратился в Скотленд-Ярд с предложением своих услуг. В беседе с Уильямсоном он заявил, что был свидетелем того, какие унижения испытывали дети Сэмюела Кента от первого брака со стороны отца и мачехи. Если полиция хочет проверить эти показания, достаточно обратиться к Мэри-Энн и она подтвердит их. Мэллем также пересказал разговор, состоявшийся между ним, Парсонсом, Степлтоном и Родуэем сразу после похорон Сэвила: все они тогда сошлись на том, что повинна в гибели мальчика Констанс. «Доктор Мэллем также сообщил мне, — пишет в своем рапорте Уильямсон, что некто Стивенс, ранее служивший у Кентов садовником, а ныне проживающий во Фруме,говорил ему, что года за полтора до убийства мисс Констанс спрашивала его по какому-то поводу, как можно извлечь бритву из отцовского туалетного столика». Эта малоправдоподобная история все же может иметь под собой какие-то основания, ибо действительно человек по имени Уильям Стивенс оказался в списке немногих новых свидетелей, призванных давать показания в ходе июльского процесса над Констанс.

29 июня Уильямсон отправился в Дублин, чтобы вручить повестку в суд Эмме Моуди, а две недели спустя — в графство Глостершир, где в городке Олдбери жила Луиза Лонг, в девичестве Хэзерхилл, еще одна соученица Констанс, с которой Уичер встречался в 1860 году. Ей тоже следовало явиться в суд.

Преподобный Вагнер, не дождавшись слов благодарности за содействие в раскрытии убийства, оказался в положении козла отпущения для прессы и широкой публики. В газетах, в палате общин, в палате лордов с него просто шкуру живьем сдирали (лорд Эвери заявил, что «скандальное поведение» Вагнера свидетельствует о том, насколько «прогнила» вся англиканская церковь). Выступив в роли исповедника Констанс, Вагнер поверг многих в гнев и смятение. В Брайтоне люди срывали со стен собора Святого Павла, где он служил, объявления о проповедях, оскорбляли его на улицах, швыряли разные предметы в окна пансиона Святой Марии. В номере «Стандард» от 6 мая безымянный корреспондент интересовался судьбой тысячи фунтов, полученных Констанс по наследству в день совершеннолетия. Адвокат Вагнера сообщил, что восемьсот фунтов Констанс хотела передать пансиону, но каноник этому воспротивился. Вечером, накануне поездки на Бау-стрит, она положила деньги в ящик для пожертвований там же, в пансионе. На следующий день Вагнер обнаружил их и поставил в известность об этом министра внутренних дел. Все это подтвердил Роуленд Родуэй, сообщивший газетчикам, что Вагнер передал деньги Сэмюелу Кенту, дабы тот распорядился ими от имени дочери.

Дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл породило крупнейший религиозный конфликт столетия, в котором столкнулись два направления англиканской церкви — Высокое и Низкое. Преподобный Джеймс Дэвис утверждает в своей брошюре, что признание Констанс Кент говорит в пользу монашества англокатолической церкви и ее институтов. Именно пансион Святой Марии, рассуждает он, подтолкнул девушку к признанию: «Царящая в нем праведная жизнь и строгая дисциплина, а также сама атмосфера святой обители пролили свет на душу, смягчили сердце и подготовили к столь важному шагу. А когда сердце смягчается, оно должно раскрыться». Несколько эротические тона, избранные Дэвисом для описания примирения девушки с Богом, напоминают скорее об экстатических восторгах католических монашенок, о неделе благочестивой строгости протестантизма, воплощением которого автор пытается представить свою героиню.

В ответ священник конгрегационалистской церкви Эдвин Пакстон Худ обнародовал брошюру, в которой критически рассматривается деятельность новоявленных «религиозных семей». В их лоно молодая женщина может «предать себя» без согласия своих родных — таким образом, церковь способна подорвать авторитет викторианского дома. Пакстон Худ выразил свое неудовольствие тем, что вокруг Констанс Кент создается некий романтический ореол: «Ничего такого из ряда вон выходящего в ней, в ее деянии и в пятилетнем молчании или в сделанном признании нет, разве что действовала она очень жестоко, беспощадно и бездушно. И вряд ли что в ней за эти пять лет изменилось. Признание ничуть ее не возвышает, и мы совершенно не склонны воспринимать ее ни как образец кающейся грешницы, ни — а такие попытки предпринимаются — как героиню. Это просто чрезвычайно безнравственная, порочная молодая женщина».^[192]

Иные утверждали, что Вагнер уговорил Констанс сделать признание, чтобы таким образом лишний раз разрекламировать свои взгляды на таинство исповеди. Другие считали, что полыхающий в нем дух Высокой церкви передался девушке и она оговорила себя. Джеймс Реддинг Уэйр выпустил вторым изданием свою брошюру в 1862 году. В ней он намекает на то, что на самом деле убийство совершила эта лунатичка Элизабет Гаф; что же касается признания Констанс, то автор высказывает «некоторые соображения», заставляющие в нем усомниться. «Романизированная» церковь, продолжает он, пропагандирует идею самопожертвования: «Если признание мисс Констанс Кент о чем и свидетельствует, так лишь о том, что она откровенно стремится именно себя сделать объектом негодования, порожденного гибелью ее брата».

Один уилтширский священнослужитель, навестивший в мае Констанс в заключении, попытался разобраться в ее душевном состоянии. Войдя в камеру, он увидел ее за столом, заваленным раскрытыми книгами, и что-то пишущей. Выглядела она, как поведал клирик корреспонденту «Солсбери энд Винчестер джорнэл», «вполне здоровой, розовощекой, держалась хладнокровно и уверенно». В ответ на вопрос, думает ли она, что Бог простил ее, Констанс ответила: «Не уверена, что мой грех прощен, но кто из нас, пребывающих по эту сторону могилы, может быть в этом уверен?» Она не выказывала, по его словам, ни жалости к самой себе, ни раскаяния.

Констанс писала из камеры своему адвокату Родуэю:

Утверждают, что возникшая у меня жажда мести стала результатом жестокого обращения. Это совершенно не так. Со стороны тех двоих, кого в этом обвиняют, я, напротив, видела одно только добро. И я сама не испытывала по отношению к ним никаких дурных чувств, вызванных якобы их поведением. Повторяю, они были очень добры ко мне… Я буду признательна, если вы предадите огласке это заявление, чтобы люди не заблуждались на этот счет.^[193]

Сказано как будто вполне определенно, да только мотивы убийства становятся в таком случае еще более загадочными. Газеты продолжали высказывать надежду на то, что девушка невменяема. В таком случае ее можно извинить, пожалеть и позаботиться о ней. «Версия сумасшествия решает все проблемы», — говорилось в «Сатердей ревью» от 20 мая.

Женщины, обвиняемые в убийстве, часто ссылаются на невменяемость в надежде на то, что суд проявит к ним снисходительность. И у Констанс, и у ее адвокатов были все возможности утверждать, что в момент совершения преступления она была охвачена манией убийства.^[194] То, что на вид она психически вполне здорова, препятствием отнюдь не служит. Как пишет в «Тайне леди Одли» Мэри Брэддон, «вы только подумайте, сколь многие содрогаются при мысли о том, как узок зазор между психическим здоровьем и психическим расстройством: сегодня ты безумен, а завтра вполне нормален; безумен вчера — и нормален сегодня». Наследственные душевные заболевания, утверждает психиатр Джеймс Причард, могут никак себя не проявлять до тех пор, пока не возникнут определенного рода обстоятельства, а затем вновь, и столь же стремительно, сходят на нет. Считается, что у женщин психические расстройства могут вызываться либо нарушениями менструального цикла, либо повышенной сексуальной возбудимостью, либо ощущениями, связанными с наступлением половой зрелости. В одной из своих статей, опубликованных в 1860 году, врач Джеймс Кричтон-Браун утверждает, что мономания чаще всего наступает в детстве. «Впечатления, стремительно сменяющие друг друга в неизменно возбужденном воображении ребенка… вскоре начинают восприниматься как реальность и внедряются в его подсознание. Проще говоря, они превращаются в иллюзии». Дети, пишет тот же автор в другой статье, это «подарочное переиздание уходящих в глубь тысячелетий оригиналов, сохранившее всю силу первобытных инстинктов…» Да и целый ряд других медиков подчеркивают, что в только формирующейся груди может таиться безумие, психические отклонения, даже бесовство, — далеко не все люди Викторианской эпохи склонны идеализировать и обожествлять ребенка.^[195]

Тем не менее при осмотре, проводимом в тюрьме выдающимся английским психиатром Чарлзом Бакниллом, Констанс повторяла, что психически совершенно здорова — и тогда была, и сейчас. Врач пытался понять мотивы убийства мальчика: отчего она не выбрала жертвой ту, кто в действительности вызывает у нее столь острую неприязнь, — мачеху? На это Констанс отвечала, что так было бы «слишком просто». Бакнилл понял ее таким образом, что она хотела не столько избавиться от ненавистной ей женщины, сколько заставить ее страдать, долго и мучительно. Впоследствии Бакнилл разъяснил министру внутренних дел, что, с его точки зрения, Констанс «унаследовала явную предрасположенность к нарушениям психики», но «запретил» тому предавать гласности это заключение, ибо оно могло бы бросить тень на отца и брата. Точно так же трактует мотивы поведения Констанс и Родуэй. «Ссылка на психическое расстройство, — отмечает он в разговоре с тем же министром внутренних дел, — могла бы возыметь действие, однако, опасаясь, что в таком случае брату ее придется в жизни несладко, она настаивала на том, чтобы этот аргумент в суде не приводился». Констанс решила во что бы то ни стало избавить Уильяма от возможных подозрений в наличии и у него психического расстройства.

Бакнилл не стал возражать и представил официальное заключение о вменяемости подсудимой, но в разговорах с газетчиками намекал на то, что дело обстоит не так просто. Подобно Уичеру, он усматривал признаки душевного расстройства Констанс в ее хладнокровии. Бесчеловечности деяния явно противоречит равнодушие, демонстрируемое девушкой. «Единственное, что настораживает Бакнилла, — пишет автор статьи в „Солсбери энд Винчестер джорнэл“, — так это поразительное спокойствие, полное отсутствие каких-либо эмоций».

Глава 17 ОТ ЛЮБВИ К НЕНАВИСТИ

Июль — август 1865

Во вторник вечером, 18 июля, Констанс была доставлена в Солсбери, где находилась центральная тюрьма графства. Обычно узников перевозят поездом, но на сей раз начальник тюрьмы в Девайзесе распорядился использовать для этого дилижанс, которым девушка и отправилась в свою сорокамильную дорогу, пролегающую через Солсберийскую равнину. В Фишертонской тюрьме, располагающейся на окраине города, она оказалась среди еще пятидесяти заключенных — сорока пяти мужчин и пяти женщин. В среду — за два дня до начала суда — у нее состоялось свидание с адвокатом Роулендом Родуэем, заверившим ее, что он и его коллеги считают, что, несмотря на сделанное признание, можно добиться оправдательного приговора, — надо только, чтобы Констанс заявила о своей невиновности. Он уговаривал девушку примириться с Богом приватно: духовное покаяние, настаивал Родуэй, никак не связано с публичным признанием и осуждением. Констанс повторила, что собирается признать себя виновной, это «ее бесспорный долг, единственный способ примириться с собственной совестью», а также снять подозрение со всех остальных.

В Солсбери съезжался народ. Сэмюел, Мэри, Мэри-Энн и Уильям Кент остановились в «Уайт харт», симпатичной гостинице в георгианском стиле, расположенной напротив собора. В Солсбери приехал Уильямсон, а также Уичер — скорее всего он остановился у своей племянницы Мэри-Энн, жившей с мужем Уильямом Уортом на Нью-стрит. На всякий случай обвинение доставило в город более тридцати своих свидетелей, в том числе Луизу — школьную приятельницу Констанс (а вот Эмма Моуди заболела и не смогла приехать из Ирландии).

Представлять интересы Констанс должен был королевский адвокат Джон Дьюк Колридж, один из наиболее успешных защитников.^[196] В четверг он встретился с Мэри-Энн и Уильямом, чтобы обсудить дело их сестры, а затем, как говорится в дневниковой записи, «не ложился до трех утра, готовя речь». Он отправил своей подзащитной записку: «Если вы не признаете себя виновной, я сделаю все, чтобы вас оправдали. Если признаете — все, чтобы с других были сняты любые подозрения. Но советую вам не занимать промежуточной позиции». Ранним утром в пятницу, 21 июля, в день начала суда, Констанс прислала ответ: «Я убеждена, что лучшее оправдание невиновных — признание виновной меня».^[197]

Уилтширская полиция огородила здание суда и свезла в город констеблей со всего графства. Прибыло около тридцати репортеров, обнаруживших с негодованием, что вопреки обещаниям городские власти не выделили прессе специальной ложи в зале заседаний. Зарезервировано было всего четырнадцать мест — остальным предстояло уповать на удачу вместе с публикой, готовой хлынуть в зал, когда в девять утра откроются двери.

Председательствовал сэр Джеймс Уиллз, высокий мужчина с роскошной темной шевелюрой, густыми бровями, бакенбардами, внушительного размера носом и суровым взглядом. Сдержанный и обходительный в манерах, он говорил с легким ирландским акцентом: судья был выходцем из Корка, где родился в 1814 году в протестантской семье. Сразу после того как он и еще двадцать четыре мировых судьи, выполнявших роль присяжных, заняли свои места, в зал ввели Констанс. Она была во всем черном: ручной вязки вуаль, простая накидка, шляпка со стеклянным бисером, перчатки до локтя. По описанию репортера «Дейли телеграф», ее «округлое, ничем не примечательное лицо выражало одно лишь тупое равнодушие… У нее большие глаза, в них время от времени мелькает выражение, свидетельствующее как будто о том, что окружающие вызывают у нее некое подозрение, но лучше всего его можно описать как взгляд человека, чего-то боящегося». А вот портрет в исполнении корреспондента «Глобал ньюс»: «Тяжелый невыразительный взгляд, низкий лоб, маленькие глаза, склонная к полноте фигура, а также полное отсутствие во внешности и во всем ее облике каких-либо признаков интереса к жизни. Что-то в ней есть замогильное».

Секретарь суда зачитал текст обвинения и спросил:

— Констанс Эмили Кент, признаете ли вы себя виновной?

— Признаю, — еле слышно ответила Констанс.

— Отдаете ли вы себе отчет, — вмешался судья Уиллз, — что вы обвиняетесь в преднамеренном, сознательном, со злым умыслом совершенном убийстве брата?

— Да.

Судья выдержан паузу.

— И вы признаете себя виновной в этом преступлении?

Констанс не ответила.

Выждав несколько секунд, Уиллз переспросил с нажимом:

— Так каков же ваш ответ?

И вновь Констанс не произнесла ни слова. При всей решимости признать себя виновной, она, судя по всему, ощущала давление сгустившейся вокруг нее атмосферы тишины и таинственности.

— Вас обвиняют в преднамеренном, сознательном, со злым умыслом совершенном убийстве вашего брата. Признаете ли вы себя виновной?

— Признаю, — проговорила наконец Констанс.

— Прошу занести признание в протокол.

Пока секретарь делал свою работу, в зале царила мертвая тишина.

Колридж поднялся со своего места и от имени Констанс обратился к суду:

— Перед тем как суд вынесет свой вердикт, мне хотелось бы отметить следующее. — Адвокат был сухопарый мужчина с удлиненным лицом, острым, благожелательным взглядом и мелодичным голосом. — Во-первых, перед лицом всемогущего Бога и как человек, желающий быть в мире со своей душой, обвиняемая просит меня торжественно заявить от ее имени, что виновна в преступлении она, и только она, а ее отец и другие столь долго и неправедно находившиеся под подозрением люди целиком и полностью невиновны. Во-вторых, она просит меня заявить, что вопреки тому, что утверждалось, побудило ее к данному деянию не дурное обращение со стороны домашних. В семье ее неизменно окружала самая нежная и преданная любовь. Надеюсь также, что мне будет позволено уже от себя добавить, что все сказанное доставляет мне печальную радость, ибо я от души убежден, что это правда.

Колридж сел на место. Секретарь суда спросил Констанс о том, имеются ли у нее какие-либо основания просить суд о смягчении наказания. Она промолчала.

Перед тем как вынести смертный приговор, Уиллз надел черный судейский головной убор и обратился к Констанс:

— Изучив материалы дела и сопоставив их с вашим трехкратным признанием своей вины, я не имею ни малейших сомнений в том, что сделанное вами заявление — это заявление человека, виновного в совершенном преступлении. Представляется, что вы дали волю чувству ревности…

— Никакой ревности! — выкрикнула Констанс.

— …и злобы, — продолжал судья, — и они настолько глубоко проникли в ваше сердце, что в конце концов зло полностью овладело вами.

В этом месте голос судьи пресекся, и, не в силах продолжать, он вынужден был сделать паузу. Пока он молчал, Констанс подняла голову. Увидев поникшую фигуру судьи, утратила остатки самообладания и отвернулась, пытаясь сдержать слезы. Уиллз же разрыдался в открытую. Наконец он справился с собой и вновь медленно заговорил:

— С моей стороны было бы в высшей степени самонадеянно судить о том, воспользуется ли ее величество королева своим правом помилования ввиду того, что в момент совершения убийства вы были совсем юной девушкой, что осуждены вы на основании вашего собственного признания и что это признание освобождает от подозрений других людей. Могу лишь сказать, что отныне вам надлежит прожить то, что прожить осталось, в ожидании близкой смерти и в молитвах об ином, высшем милосердии, в глубоком и искреннем покаянии и вере в божественное воздаяние.

Судья зачитал формулу смертного приговора, закончив словами: «И да помилует Бог вашу душу».

Констанс на мгновение застыла, затем опустила вуаль. Из зала заседаний ее вывела стражница с лицом, залитым слезами. Судебное заседание продолжалось двадцать минут.

Выкрик Констанс — «Никакой ревности!» — был единственным публичным проявлением чувств, которое она себе позволила за все то время, что прошло между ее признанием и судом. Она готова была согласиться с тем, что ею двигала ярость, что да, она, совершила убийство, но не из ревности — нет… Быть может, реакция ее была чрезмерной: убивая Сэвила в порыве гнева, она могла представляться себе героиней — мстительницей за мать и брата, но если двигала ею ревность, то, выходит, она эгоистичный, слабый ребенок. Если все дело в ревности, то она не просто восставала против отца и мачехи, а жаждала их любви.

Сразу после вынесения смертного приговора стали во множестве появляться посвященные убийству в доме на Роуд-Хилл «народные» баллады. Собственно, это было чистое стихоплетство — краткое, на страничку, кое-как срифмованное описание всякого рола преступлений. Печатались такие «произведения» быстро, расходились в большом количестве экземпляров, а затем распевались уличными торговцами. Их эстафету быстро перехватили газеты, печатавшие в виде отчетов о преступлениях такую же дешевку, только в более развернутой форме и обращаясь к большей аудитории грамотных людей. Большинство «народных» баллад были написаны от первого лица, в форме признания или жалобного плача:

Констанс могла говорить что угодно, но авторам баллад мотивы ее поведения были, видимо, совершенно ясны:

В другой балладе говорилось, что она «ревнует к своей мачехе», а многие сходились на том, что Констанс преследует призрак убиенного Сэвила: «Ни дня ни ночи мне покоя, мой брат во сне преследует меня». Ну а кое-кто испытывал сладострастное возбуждение в предвкушении сцены казни и пытался поделиться им с другими:

Но издатели «народных» баллад начали скачки, не дождавшись стартового выстрела, — в публике росли настроения в пользу помилования Констанс. Один мировой судья из Девоншира готов был под присягой засвидетельствовать факт умопомешательства первой жены мистера Кента — не только он, но и другие соседи Кентов не раз наблюдали случавшиеся с ней припадки.^[198] В первое же воскресенье после вынесения приговора преподобный Чарлз Сперджен, самый популярный проповедник своего времени, обратился к четырехтысячной толпе, собравшейся на площади Слона и Замка^[199] с речью, в которой сравнил преступление Констанс Кент с преступлением, совершенным доктором Эдвардом Притчардом из Глазго, также осужденным незадолго до того на смерть за убийство. Притчард был арестован, потому что в крови его жены и матери, умерших вскоре после того, как стала известна его связь с четырнадцатилетней служанкой, были обнаружены следы яда. Виновным себя Притчард не признал и даже после оглашения приговора пытался возложить ответственность за происшедшее на других: «У меня такое чувство, что после начала моей связи с Мэри Маклеод я жил среди полоумных». В противоположность ему Констанс сама взяла вину на себя, чтобы снять подозрения с близких людей. Преподобный Сперджен призывал к милосердию. Роуленд Родуэй, доктор Бакнилл и преподобный Вагнер, а следом за ними и судья Уиллз обратились с просьбой о снисхождении к министру внутренних дел. Единодушны были и газеты. Для хладнокровной детоубийцы Констанс вызывала слишком большую симпатию. Не теряя времени, сэр Джордж Грей обратился к королеве с прошением о замене смертного приговора пожизненным заключением, что, в сущности, обычно означало двадцатилетний срок.

В четверг утром, 27 июля, королева Виктория приняла решение помиловать молодую женщину.^[200] Начальник Фишертонской тюрьмы поспешил в камеру, где содержалась Констанс, чтобы сообщить ей новость, которую она выслушала со столь характерным для нее спокойствием: «Она не высказала ни малейшего волнения».

На той же неделе Джозеф Степлтон опубликовал в «Таймс» обращение к подписчикам газеты делать взносы в основанный им фонд помощи Элизабет Гаф. Деньги следовало пересылать на специальный счет в «Норт-Уилтс бэнк», в Троубридже. «Долгих пять лет, — говорилось в обращении, — эта женщина была лишена возможности получить хорошую работу, и препятствовали тому подозрения, висевшие над ней после убийства в доме Кентов». Степлтон заверяет читателей в «исключительной скромности (мисс Гаф) и чистоте ее сердца, преданности хозяину и его семье, неизменному мужеству и прямоте, демонстрируемых ею в период выпавших на ее долю испытаний». Степлтон также обращает внимание на трудное положение, в котором оказался Уильям Кент. «Этот молодой человек, хороший сын и преданный брат, отличается необыкновенной искренностью и немалыми дарованиями. Однако же над ним висит, не давая занять достойное место в жизни, мрачная туча неизбывного семейного горя. Неужели никто не привлечет к нему внимание властей? Неужели правительство отвергнет призыв предоставить Уильяму Кенту работу, соответствовавшую бы его образованию и наклонностям?»

Поскольку Констанс признала себя виновной, отказ Вагнера раскрыть все, что она говорила ему на исповеди, не вызвал возражений в суде (более того, Уиллз с самого начала решил, что он будет защищать право Вагнера на молчание по этому поводу — впоследствии он говорил Колриджу, что вполне признает «законное право священника не раскрывать тайны исповеди»).^[201] Клирик не отвернулся от Констанс. Вместе с Кэтрин Грим он регулярно навещал ее в тюрьме.

В августе восковая фигура Констанс Кент была выставлена в Комнате ужасов Музея мадам Тюссо, рядом с двумя другими только что изготовленными изваяниями: доктора-отравителя Притчарда и Джона Уилкса Бута, убившего Авраама Линкольна на той неделе, когда Констанс исповедовалась Вагнеру. А в тот день, когда она была помещена в камеру тюрьмы Девайзеса, Бут был настигнут и застрелен.^[202]

Мировые судьи Уилтшира 4 августа обратились к сэру Ричарду Мейну с предложением выплатить Уичеру и Уильямсону сто фунтов премиальных, еще в 1860 году обещанных правительством тому или тем, кто поспособствует поимке убийцы. Это, говорилось в послании, «хоть в какой-то степени послужит признанием выдающегося мастерства и проницательности, проявленных этими офицерами при выполнении своей трудной миссии». Ответа на это обращение не последовало.

В апреле, прямо перед тем как ее доставили из Брайтона на Бау-стрит, в мировой суд, Констанс отправила письмо сэру Джону Ирдли, баронету Уилмоту, принявшему в 1860 году столь живое участие в том, чтобы помочь Кентам защитить свое честное имя. Та часть этого письма, в которой она самым подробным образом объясняет, что именно подтолкнуло ее к убийству, была переправлена в июле Питеру Эдлину, работавшему по этому делу в качестве защитника. Но поскольку защита на суде представлена не была, письмо осталось фактом частной переписки. Вот сохранившийся его фрагмент:

Я совершила убийство, чтобы отомстить за мать, чье место заняла мачеха. Она жила в нашей семье с самого моего рождения и всегда относилась ко мне с добротой и любовью (ибо моя родная мать никогда меня не любила и не заботилась обо мне), и я отвечала ей тем же, как если бы она действительно была мне матерью.

Примерно с трехлетнего возраста я начала замечать, что мать занимает в доме второстепенное положение — и как жена, и как хозяйка, а главная — она. По прошествии многих лет мне вспомнились разговоры по этому поводу, которые велись при мне, так как считалось, что мне их не понять, — мол, слишком мала для этого. В то время я всегда становилась на сторону, противную матери, и когда о ней отзывались презрительно, тоже испытывала чувство презрения. Но по мере того как с годами я начала понимать, что отец любит ее, а к матери равнодушен, мое отношение начало меняться. Теперь меня втайне коробило, когда она отзывалась о матери неуважительно или с пренебрежением.

Мама умерла. С тех пор моя любовь к мачехе перешла в самую черную ненависть. Даже после смерти она продолжала говорить о маме с презрением. В такие моменты ненависть настолько переполняла меня, что я не могла оставаться с ней в одной комнате. Я принесла смертельную клятву, отреклась от религии и отдалась душой и телом духу зла, умоляя его посодействовать в выполнении моей клятвы. Сначала я собиралась убить ее, но потом решила, что эта боль пройдет слишком быстро. А мне нужно, чтобы она почувствовала мою месть. Она украла у моей матери ту любовь, что принадлежала ей по праву. Что ж, теперь я украду то, что она сама любит больше всего на свете. С этого момента я превратилась в демона, одержимого злом и стремящегося других втянуть в круг зла, постоянно ищущего возможность осуществления своего дьявольского замысла. И я нашла такую возможность.

Почти пять лет прошло, и на протяжении всего этого времени меня либо сжигал огонь безумия, поддерживавшийся жаждою сотворить зло, либо я впадала в такое отчаяние, что готова была покончить с этой жизнью при первой же возможности. В такие моменты я ненавидела всех и желала только одного — чтобы всем было так же плохо, как и мне.

А потом все переменилось. Совесть замучила меня и пробудилось раскаяние. Несчастная, потерянная, всех и во всем подозревающая, я чувствовала себя как в аду. И тогда я решила во всем признаться.

Теперь я готова заплатить за это самую высокую цену. Жизнь за жизнь — вот все, что я могу отдать, потому что само причиненное Зло непоправимо.

Я не была милосердна, так пусть никто не просит милосердия для меня — напротив, пусть всем я внушаю настоящий ужас.

Я не смею просить прощения у тех, кому нанесла такой страшный удар. Я ненавидела, так пусть и мне наградою будет их ненависть.

Это поистине прекрасный образец покаяния. При чтении этого письма, где Констанс объясняет, почему убила Сэвила — хотела причинить дурной матери такую же боль, какая была причинена матери доброй, — дух захватывает: в нем есть в одно и то же время и безумие, и своя логика, как и в самом убийстве есть хладнокровие расчета и безумие страсти. Во всем этом повествовании ощущается некая заданность, предопределенность: дикость убийства ребенка представляется как роковая неизбежность, человек ищет возможность сотворить зло и «находит» ее.

По завершении процесса Уильямсон направил сэру Ричарду Мейну отчет: «Мне стало известно, что Констанс, по ее же словам, дважды замышляла убийство мачехи, но оба раза мешали обстоятельства. Потом ее вдруг осенило: перед тем как убить ее, она убьет детей, ибо это причинит ей еще большую боль, и именно с этим чувством она вернулась домой из пансиона в 1860 году». Скорее всего узнал это Уильямсон от доктора Бакнилла, довольно подробно обсуждавшего с Констанс обстоятельства убийства. Но лишь в конце августа психиатр направил в редакции газет письмо, содержащее рассказ девушки о том, как она убила брата.

За несколько дней до убийства она завладела бритвой отца, хранившейся в зеленом ящичке среди его туалетных вещей, и спрятала ее. Это было единственное орудие, использованное ею. Приготовила она также свечу и спички, спрятав их в углу дворового туалета, где и было совершено убийство. В ту ночь она пролежала не смыкая глаз, предполагая, что к ней перед сном могут зайти сестры. Когда же, вскоре после полуночи, решила, что весь дом заснул, вышла из своей комнаты, спустилась на первый этаж и, войдя в гостиную, откинула ставни… Затем она прошла в детскую, вытащила одеяло, лежавшее между простыней и покрывалом, и повесила его на бортик кровати. Далее подняла ребенка и прошла вниз через гостиную. На ней была ночная рубашка, а в гостиной она надела калоши. С ребенком в одной руке, другой она открыла окно, обошла вокруг дома, добралась до туалета, зажгла свечу и поставила на сиденье. Все это время ребенок, завернутый в одеяло, не просыпался. Спящему она и перерезала горло. По ее словам, она думала, что не будет столько крови. И так как ей показалось, что ребенок жив, она вновь вонзила бритву ему в шею, а затем, не раскрывая одеяла бросила тело в яму. Свеча догорела. Она вернулась к себе в комнату, осмотрела одежду и обнаружила на ней только два пятна крови. Она смыла их в тазу и слила воду, почти чистую, в тазик для мытья ног. Затем надела другую ночную рубашку и легла спать. К утру первая рубашка просохла. Она аккуратно свернула ее и положила в ящик для белья. Все три ее ночные рубашки были тщательно осмотрены мистером Фоли, а также мистером Парсонсом, домашним врачом Кентов. Ночью ей показалось, что рубашку она замыла дочиста, но через день или два, осмотрев ее при свете, обнаружила, что небольшие следы все же остались. Какое-то время она прятала ее, перекладывая с места на место, и в конце концов сожгла в своей комнате, а золу собрала и ссыпала в камин. Произошло все это через пять-шесть дней после убийства. В субботу утром, тщательно отмыв бритву, она улучила момент, чтобы незаметно вернуть ее на место. Воспользовавшись тем, что горничная вышла за стаканом воды, она вынула рубашку из корзины с грязным бельем. Что касается какой-то одежды с засохшими на ней пятнами крови, обнаруженной в бойлере, то она не имеет к этому делу никакого отношения. Говоря о мотивах преступления, следует отметить, что, относясь ранее ко второй жене отца с большим уважением, она в то же время брала на заметку любое замечание, бросающее, с ее точки зрения, тень на членов первой семьи отца, и готова была отомстить за него. По отношению к Сэвилу она не испытывала никаких дурных чувств, для нее это был просто один из детей мачехи…

Узнав, что в убийстве подозревают няню, она решила, если ту осудят, непременно признаться в содеянном, а если осудят ее — совершить самоубийство. Она рассказала также, что до совершения убийства подпала под влияние духа зла, но ни тогда, ни прежде не считала, что он несет большую ответственность за данное преступление, чем за любое иное злое дело. На протяжении года до этих событий она не молилась, не молилась и потом, до самого переезда в Брайтон. Она сказала, что возрождением религиозного чувства обязана мыслям о предстоящем обряде конфирмации.

Заканчивается письмо замечанием, что хотя, с точки зрения автора, Констанс нельзя считать психически неуравновешенной, еще в детстве она обнаруживала «странные наклонности» и «поразительную твердость характера», из чего следует, что «к худу ли, к добру ли, но жизнь ей предстоит необычная». Если содержать ее в одиночке, предостерегает доктор Бакнилл, она может-таки впасть в безумие.^[203]

В эмоциональном смысле исповедь, выслушанная Бакнил-лом, отличается мрачной отстраненностью, какая вообще-то свойственна такого рода преступлениям. Осуществление убийства требует подавления всех чувств. В момент гибели Сэвила внимание убийцы сосредоточивается не на трупе, а на колеблющемся пламени; «Свеча догорела».

Ясное и в то же время холодное по тону повествование несколько удивляет своей двусмысленностью. Никаких точек над i, вопреки поспешным утверждениям прессы Констанс не расставила. Как ей удалось одной рукой откинуть и расправить постельное белье, если в другой она держала крупного, почти четырехлетнего, ребенка? Каким образом, по-прежнему держа его на руках, она подняла окно в гостиной? Как ухитрилась проскользнуть через проем, даже не разбудив мальчика, а затем зажечь свечу в туалете? Зачем ей понадобилась фланелька и почему никто раньше не замечал ее в комнате Констанс? Почему на ночной рубашке оказалось лишь две-три капли крови, если она резанула мальчика несколько раз? Каким образом те, кто обыскивал дом после совершения убийства, сумели не заметить пропажи ночной рубашки, а также бритвы Сэмюела Кента? Как, наконец, девушке удалось нанести столь глубокие раны бритвой, ведь медики в один голос утверждали, что это невозможно? Правда, некоторые детали, пусть даже еще более осложняя картину, представляются убедительными: например, суеверный страх, охвативший Констанс, когда не оправдалось ее предположение, что «крови не будет очень много», трудно надумать, он кажется вполне натуральным.

«Таймс» меланхолически отмечала, что преступление, «будучи прослеженным шаг за шагом, так, кажется, и осталось странным и запутанным. Представляется очевидным, что у нас по-прежнему нет полной картины случившегося». Даже после того как прозвучало признание, остается слишком много неясного. «Дополнительного света пролилось совсем немного, — пишет „Глобал ньюс“, — показания Констанс лишь усугубляют наш ужас и смятение».

Сорок лет спустя прозвучало знаменитое утверждение Зигмунда Фрейда относительно того, сколь обреченно человеческие существа выдают самих себя и с какой определенностью читаются их мысли: «Имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, вполне может убедиться в том, что смертный не способен хранить секреты. Даже если уста его безмолвствуют, пальцы выдают его; вся его суть словно проступает сквозь поры.» Подобно автору «романа ощущений» или сверхпроницательному детективу, Фрейд создает некий образ: человеческие тайны, утверждает он, в конце концов оказываются на поверхности, образуя на ней красные и белые пятна, либо выходят на свет божий при еле заметном шевелении кончиков пальцев. И вполне возможно, в признаниях и умолчаниях Констанс Кент таится, ожидая своего часа, истинная история преступления.

Глава 18 КОНЕЧНО, НАШ НАСТОЯЩИЙ ДЕТЕКТИВ ЖИВ

1865–1885

В октябре 1865 года Констанс была переведена из Солсбери в Миллбанк, тюрьму на тысячу камер, расположенную на берегу Темзы. Это было «господствующее над всей местностью массивное приземистое мрачное здание с башнями, — пишет в „Принцессе Казамассиме“ Генри Джеймс, — с бурыми голыми стенами без окон и уродливыми срезанными шпилями, производящее впечатление невыразимо грустное и угнетающее… Тут были стены меж стен и галереи над галереями; здесь всегда царили сумерки, и никогда нельзя было сказать, который теперь час». Женщины содержались в крыле, известном под названием «Третий Пентагон». Перед посетителем тюрьмы, продолжает Генри Джеймс, заключенные «возникают внезапно, словно призраки в одинаковых уродливых колпаках, прячущиеся в потаенных уголках и пещерах продуваемого насквозь лабиринта». «Пенни иллюстрейтед пейпер» направила репортера ознакомиться с условиями содержания Констанс. Миллбанк показался ему «геометрическим ребусом, запутанным лабиринтом подземных, видимо, коридоров общей протяженностью три мили, с мрачными закоулками, с дверьми с двойными запорами, открывающимися под самыми разными, порой совершенно немыслимыми углами и ведущими то к какой-то потаенной двери, то, чаще, к каменной лестнице, выглядевшей так… будто она вырезана из огромного кирпича».

Констанс поместили в камеру, в которой имелись газовый рожок, умывальник, отхожее ведро, полка, оловянные кружки, солонка, тарелка, деревянная ложка, Библия, грифельная доска, карандаш, подвесная койка, постельное белье, гребень, полотенце и щетка. Свет проникал через зарешеченное окно. Подобно другим заключенным, она носила коричневую фланелевую робу. Завтрак состоял из чашки какао и черной патоки, на обед давали мясо, картошку и хлеб, а на ужин — хлеб и тарелку каши. Первые несколько месяцев заключения ей было запрещено общаться с другими арестантками, не разрешались свидания — преподобный Вагнер и мисс Грим обращались со специальной просьбой о посещении, но им было отказано. Каждый день Констанс убирала камеру и ходила в часовню. После этого она обычно работала — штопала одежду, шила чулки, делала щетки для других заключенных. Раз в неделю полагалась баня, в библиотеке можно было заказывать книги. На прогулках заключенные держали дистанцию в шесть футов; гуляли по огороженному заболоченному пустырю, окружающему тюремные здания. На севере виднелось Вестминстерское аббатство, с востока доносились речные запахи. Дом Джека Уичера, невидимый за высокими тюремными стенами, находился всего в квартале от этих мест.^[204]

Сам Уичер тем временем вернулся к активной жизни. В 1866 году он женился на своей домохозяйке Шарлотте Пайпер, даме тремя годами старше его. Даже если он и был официально женат на Элизабет Грин, матери своего умершего в младенчестве ребенка, то к этому времени она, должно быть, уже почила. Церемония бракосочетания состоялась в церкви Святой Маргариты — изящном образце зодчества XVI века, расположенном на территории Вестминстерского аббатства, где в то время еще щипали траву овцы.^[205]

В начале следующего года Уичер занялся частным сыском. В деньгах он не нуждался — пенсии вполне хватало, и к тому же у новоявленной миссис Уичер был независимый доход. Но теперь, когда в глазах общественного мнения Уичер был оправдан, на душе у него полегчало, мысли прояснились и вернулся вкус к расследованию.

Считалось, что частные детективы вроде Чарли Филда или Игнатиуса Поллэки воплощают самые зловещие стороны профессии. В 1858 году судья по бракоразводным делам сэр Кресуэлл обрушился «на таких типов, как Филд»: «Из всех народов мира англичане испытывают самую большую ненависть к шпионажу. Сама мысль о том, что за ними следят и каждый шаг отмечают, вызывает у них крайнее отвращение». В романе Уилки Коллинза «Армадейл» (1866) частный детектив предстает «довольно мерзкой личностью, порожденной обществом для удовлетворения своих еще более мерзких нужд. У этого „доверенного лица“ нового времени становится все больше и больше дел, а агентство его все более процветает. Вот он — вездесущий детектив… человек, профессионально готовый к тому, чтобы по одному подозрению (если только оно сможет принести ему барыш) залезть к нам под кровать и заглянуть в замочную скважину; человек этот должен был бы лишиться всего, что имеет, если бы, конечно, ему было хоть отдаленно знакомо чувство жалости или стыда». Работа оплачивалась хорошо, пусть и непостоянно. Так, в 1854 году Филду была поручена слежка за некой мисс Эванс, и получал он пятнадцать шиллингов в день плюс оплата накладных расходов; за доказательство же супружеской измены, что требовалось на случай, если муж решится на развод, полагались дополнительные шесть шиллингов в день.^[206]

В своем новом качестве Уичер принял участие в самой продолжительной и самой знаменитой судебной тяжбе второй половины XIX века — в деле лже-Тичборна. В конце 1866 года в Лондоне объявился полный, с двойным подбородком джентльмен, представлявшийся сэром Роджером Тичборном, баронетом, католиком по вероисповеданию и наследником семейного состояния. Сэр Роджер погиб в кораблекрушении в 1854 году, тело его так и не было найдено. Лже-Тичборн утверждал, что на самом деле он спасся, оказался в Чили, а оттуда перебрался в Австралию. Все это время он жил в Новом Южном Уэльсе, в местечке Вага-Вага, под вымышленным именем Томас Кастро; в какой-то момент он узнал, что вдовствующая леди Тич-борн, весьма эксцентричная француженка, твердо уверенная в том, что ее сын жив, разместила в австралийских газетах объявление о его розыске.

Вдова признала в Томасе Кастро своего сына; друзья, знакомые, бывшие слуги также официально удостоверили его личность. Даже домашний врач подтвердил, что это тот самый человек, за которым он присматривал с детских лет; он также упомянул пикантную деталь — в вялом состоянии пенис пациента втягивается в пах, как у лошади. С другой стороны, многие из тех, кто хорошо знал сэра Роджера, видели в этом типе лишь жалкого самозванца. Подчас этот человек поражал своей памятью: так, например, он обратил внимание на то, что за время его отсутствия одна из картин в поместье Тичборнов была реставрирована, — но при этом делал элементарные ошибки и даже, казалось, забывал слова своего родного французского языка.

Один из таких скептиков, а именно лорд Арундел из Виндзора, связанный с Тичборнами родственными узами, нанял Уичера, чтобы тот разоблачил самозванца. Детективу был обещан щедрый гонорар, если он будет работать по делу с полной отдачей сил и времени. На протяжении последующих семи лет это дело привлекало к себе внимание не только Уичера, но и всей страны. Могло показаться, что решение этого запутанного ребуса, оттеснило на второй план все другие проблемы в стране. «Словно демон какой-то вселился в сознаниеангличан», — отмечал один адвокат в 1872 году, а два года спустя газета «Обсервер» констатировала, что «трудно припомнить время, когда человеческое сознание было бы столь же безраздельно поглощено каким-то предметом».

За спиной Уичера было два десятка лет подобной работы: тайной слежки, соглядатайства, поисков свидетелей, балансирования между ложью и полуправдой, выуживания информации у людей, не склонных к разговорам, установления личности по фотографиям, психологической оценки людей. Используя конфиденциальную информацию, полученную от одного австралийского детектива, Уичер начал с прочесывания Уоппинга, бедного городского района, прилегающего к докам на востоке Лондона. Ему удалось выяснить, что на Рождество 1866 года, едва сойдя на английский берег, лже-Тичборн зашел в трактир «Глобус» на Уоппинг-Хай-стрит, заказал шерри и сигару и принялся расспрашивать о семействе Ортон. Интерес свой он объяснил тем, что действует по поручению Артура Ортона, своего знакомого австралийского мясника. Уичер заподозрил, что этим мясником сам же он и является.

Месяц за месяцем Уичер рыскал по улицам Уоппинга. Он выявил местных жителей, знавших Ортона — трактирщиков, бакалейщиков, мастеров, изготовляющих паруса, и многих других, — и принялся методически наезжать в Кройдон, район в южной части города, где поселился самозванец. Один за другим доверенные люди детектива из местных встречались с ним на вокзале Лондон-Бридж, затем доезжали до Кройдона и ждали там, пока лже-Тичборн выйдет из дома или появится в окне. Многие, хотя и не все, узнали в нем Артура Ортона. Если он оказывался на улице, Уичер тут же отходил за ближайший угол. По словам одного из свидетелей, «он говорил, что его не должны здесь видеть, — это может вызвать подозрения и заставит этого типа отсиживаться дома». Уичер разыскал Мэри-Энн Лодер, бывшую приятельницу Ортона, клятвенно заверившую, что лже-Тичборн тот самый мужчина, что бросил ее в 1852 году и уехал искать счастье за океан. Она оказалась важной свидетельницей. Так, ею было подтверждено, что у Ортона действительно втягивающийся в пах пенис.

Уичер широко раскинул свои сети. Он не только собирал факты, свидетельствующие против лже-Тичборна, но и пытался перевербовать тех, кто выступал на его стороне. В октябре 1868 года он нанес визит одному из его главных поверенных, некоему мистеру Раусу, владельцу поместья Суон в Элресфорде, графство Гэмпшир. Заказав стакан грога и сигару, детектив спросил его: «Так, стало быть, вы верите этому человеку?»

— Вполне, — ответил Раус. — У меня нет ни малейших сомнений в том, что он тот, за кого себя выдает. Только ведет себя глупо.

— Вынужден вас разочаровать, мистер Раус. Это не так. Боюсь, то, что вы от меня услышите, сильно вас огорчит. — И Уичер принялся разоблачать придуманную лже-Тичборном историю.

Весивший на момент прибытия в Англию приблизительно двести восемьдесят фунтов (семьдесят килограммов), он полнел прямо на глазах. Его сторонники из рабочей среды видели в нем героя, выступавшего против аристократии и католической церкви, стремившихся унизить его за вульгарные манеры и язык, перенятые им от австралийских бушменов. Таким образом, Уичер вновь работал на высшее общество и вновь против того класса, к которому принадлежал по рождению, — он был отступником, он был и остался типичным полицейским.

Когда лже-Тичборн в 1871 году обратился в суд с претензией на управление семейными имениями, Тичборны наняли защищать свои интересы сэра Джона Дьюка Колриджа, того самого адвоката, что выступал в суде от имени Констанс Кент. На протяжении всего процесса противная сторона, как и при расследовании убийства в доме на Роуд-Хилл, пыталась дискредитировать Уичера и представленные им доказательства. Адвокаты же истца жаловались на то, что их клиента постоянно «преследуют» детективы, особенно один из них. «Считаем, что именно в его голове и родилась вся история Артура Ортона, — заявляли адвокаты. — Думаем, нам еще предстоит узнать, как именно она была состряпана. Нам не нравятся такие люди. Они абсолютно безответственны и не представляют никакой организации, никто не требует от них отчета в их поведении. Они не принадлежат к государственной полиции, это любители, многие из них — доживающие свой век офицеры, зарабатывающие частным сыском хорошие деньги. Не обвиняя их перед лицом высокочтимого суда в том, что они подтасовывают факты, хотим, однако же, напомнить, что подобная практика может применяться для того, чтобы представить в искаженном виде и все дело».

В 1872 году истец проиграл процесс, и против него немедленно было выдвинуто обвинение в лжесвидетельстве. И вновь адвокаты претендента — на сей раз возглавляемые ирландцем Эдвардом Кинели — попытались бросить тень на Уичера, на сей раз обвиняя его в том, что он подкупал своих свидетелей и натаскивал их на вопросах-ответах. Кинели не раз обрывал показания свидетелей обвинения едкими репликами: «Полагаю, вы с Уичером не одну рюмку выпили, обсуждая это дело?»

Дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл научило Уичера не обращать внимания на подобные колкости, смотреть на ситуацию шире. Он обрел былую уверенность в себе. Уичер писал другу: «Наверное, тебе приходилось слышать, как полощут мое имя в связи с делом Тичборна. Не знаю, удастся ли мне вынести все инсинуации и клевету со стороны… Кинели (как удалось в деле об убийстве в доме Кентов), но в чем я твердо убежден, так это в том, что этот Артур Ортон — самозванец. Твой старый друг Джек Уичер».^[207]

В 1874 году лже-Тичборн был признан виновным и осужден на четырнадцать лет тюрьмы. Отбывал он срок в Миллбанке. Адвокат Тичборнов пытался убедить семью выплатить Уичеру премиальные — сто гиней, — однако за столь эффективное его участие никаких свидетельств, последовали ли они этому совету, не сохранилось.

Джек Уичер по-прежнему жил с Шарлоттой на Пейдж-стрит, в доме 63, невдалеке от Миллбанка. Раньше это был дом 31 по Холивелл-стрит, теперь и улицу переименовали, и номер дома изменили. Его племянница Сара съехала в 1862 году, выйдя замуж за Джеймса Холивелла, племянника Шарлотты. Он был одним из первых, кого наградили Крестом королевы Виктории за участие в подавлении индийского восстания 1857 года. Как писали газеты, он, будучи блокирован в одном из домов в Лакнау, «вел себя в высшей степени достойно, всячески подбадривая своих девятерых соратников, заметно павших духом… Ему удалось поднять их настроение и организовать эффективную защиту пылающего дома, обстреливаемого противником со всех сторон». Сейчас Джеймс и Сара вместе с тремя своими сыновьями жили в Уайтчепеле, на востоке Лондона. У Джека и Шарлотты своих детей не было, но у них в доме регулярно (с пятилетнего возраста) появлялась некая Эми Грей, родившаяся в 1856 году в Кембервелле, а в метрическом свидетельстве, выписанном в 1871 году на имя Эммы Сэнгвейз, появившейся на свет в том же Кембервелле в 1863 году, значилось, что она является воспитанницей Уичера. Истинная природа взаимоотношений супружеской пары с этими девочками остается загадкой, однако же связь с ними не прерывалась до самой смерти Уичера и его жены.^[208]

В январе 1868 года, когда Уичер отыскивал в Уоппинге свидетелей, журнал «Круглый год» опубликовал первые главы романа Уилки Коллинза «Лунный камень». Публикация немедленно сделалась бестселлером. «Весьма любопытное повествование, — заметил Диккенс, — захватывающее и одновременно какое-то очень домашнее». В «Лунном камне», книге, породившей всю детективную литературу, прослеживаются многие черты подлинного расследования, проведенного некогда в доме на Роуд-Хилл: преступление, совершенное в сельской местности и при этом непременно кем-то из домашних; тайная жизнь под прикрытием полного благополучия; туповатый и надутый местный полицейский. События и поведение персонажей на первый взгляд свидетельствуют об одном, а оборачиваются чем-то совсем другим; одинаково подозрительно ведут себя виновные и ни в чем не повинные. Что объясняется просто: каждому есть что скрывать; множество, по словам рецензента, «подлинных и ложных следов» (выражение «красная селедка» — то, что бросают на землю, чтобы сбить со следа ищеек, впервые было употреблено в метафорическом значении «ложного следа» только в 1884 году). В обоих случаях причины преступления таятся в прошлом: грехи отцов ложатся на детей как проклятие. Те же ходы использовались впоследствии авторами детективов — преемниками Коллинза; воспроизводили они также атмосферу призрачности и неопределенности происходящего, столь характерную для «Лунного камня». Один из его персонажей называет этот феномен «атмосферой тайны и подозрительности, в которой все мы сейчас живем».

Правда, от живописания ужасов Коллинз отказывается: вместо детоубийства в «Лунном камне» — кража драгоценностей, вместо пятен крови — пятна краски. Тем не менее в сюжете легко угадываются некоторые особенности реального события: запачканная пропавшая ночная рубашка; список белья, подтверждающий эту пропажу; известный детектив, которого вызывают в провинцию из Лондона; его появление в доме, повергающее семью в смятение; грубость представителя низов, обвиняющего в краже девушку, принадлежащую к среднему классу. А самое важное сходство заключается в том, что, создавая образ «прославленного Каффа»,^[209] этого эталонного героя детективного романа, автор явно имел в виду Уичера. Прочитав роман сразу же после его появления, семнадцатилетний Роберт Луис Стивенсон писал матери: «Замечательный, право, образец детективной литературы». Внешне Кафф — сухопарый пожилой мужчина, с орлиным носом — абсолютно отличается от Уичера. Но по характеру они схожи. Кафф — человек меланхолический, с острым умом, загадочный, скрытный: в работе он предпочитает «кружные» и «подпольные» пути, с тем чтобы побудить людей наговорить больше, чем они намеревались. Взгляд его, направленный на тебя, чрезвычайно смущает каким-то неуловимым лукавством, так словно он ожидает от тебя чего-то такого, что ты сам о себе не знаешь. Вместе с фактами, укрываемыми сознательно, Кафф стремится вытянуть из людей их подсознательно хранимые тайны. Он явно контрастирует с героями «романов ощущений», выступая в роли думающей машины, проникающей в психологические глубины и оценивающей смутные побуждения других персонажей. Уподобляя себя Каффу, читатель получает возможность несколько отстраненно воспринимать острые ситуации, порождаемые динамично развивающимся сюжетом, физическим возбуждением, дрожью надвигающейся угрозы, хотя именно эти ощущения он и стремится получить от чтения детектива. При этом лихорадка чувства сменяется «детективной лихорадкой», обжигающей героев романа и его читателей властной потребностью разгадать загадку. В этом смысле детективный роман как бы усмиряет «роман ощущений»: бурное чувство он помещает в тенета красивой интеллектуальной структуры. Былое безумие уступает методологии. Именно сержант Кафф превратил «Лунный камень» в образец нового литературного жанра.

И тем не менее в отличие от детективов, им же порожденных, Кафф находит ответ, оказывающийся ложным. «Должен признать, что я все только запутал», — говорит он. Кафф ошибается, полагая, что преступница — дочь хозяина дома: «скрытная, дьявольски своенравная, непредсказуемая и страстная» мисс Рэчел. А на самом деле она обнаруживает большее благородство, нежели способна вообразить себе его полицейская натура. Отражая в каком-то смысле реальные события, происшедшие в доме на Роуд-Хилл, автор романа игнорирует официальный вердикт суда — виновность Констанс Кент — и, напротив, акцентирует сомнения, все еще витающие вокруг убийства. На страницах романа словно возникают сомнамбулические видения, совершаются бесконтрольные поступки, происходит раздвоение личности в ходе расследования, зарождаются поражающие воображение версии. И все это берет свое начало с убийства Сэвила Кента. В конце концов у Коллинза загадка лунного камня разрешается тем, что непредсказуемая и страстная мисс Рэчел навлекает подозрение на себя, чтобы отвратить его от кого-то другого.

В одной из статей 1927 года Т. С. Элиот сравнил «Лунный камень» с прозой Эдгара Аллана По и Артура Конан Дойла, отдав предпочтение первому:

Детективный сюжет, в той форме, в какой его разработал По, сопоставим по своей специфике и интеллектуальной сложности с шахматной задачей, в то время как английская детективная литература в лучших своих образцах в гораздо большей степени базируется на непостижимости человеческой натуры, нежели на красоте математической задачи… лучшие герои английской детективной прозы могут, подобно сержанту Каффу, заблуждаться.

При жизни Коллинза часто говорили, что, будучи мастером построения сюжета, он все же неглубоко проникает во внутренний мир создаваемых им персонажей. В отличие от таких своих современников, как Джордж Элиот, он основывает свое повествование на внешних, а не на внутренних качествах. Генри Джеймсу его книги казались «образцами искусства мозаики», потом он, правда, уточнял: «это не столько произведения искусства, сколько произведения науки».

В мае 1866 года Сэмюел Кент вновь обратился в министерство внутренних дел с просьбой уравнять пенсию с заработной платой, выросшей к апрелю, когда он закончил свою тридцатилетнюю служебную деятельность, до пятисот фунтов. «После смерти сына, — писал он в своем обращении, — семья переживает неописуемую боль и страдание, невероятно усиленное теми признаниями, к которым в конце концов подтолкнули мою дочь Констанс муки раскаяния. Попытки найти убийцу и защитить семью заставили залезть в долги. Здоровье второй жены серьезнейшим образом пошатнулось — миссис Кент теряет зрение и превращается в беспомощную жертву неизлечимого паралича, так что приходится и за женой ухаживать, и четырех детей опекать».

В августе, к крайнему разочарованию Сэмюела, министерство назначило ему пенсию в двести пятьдесят фунтов — половину того, что он просил, но максимум того, что разрешает закон. Он предпринял отчаянную попытку взять заявление об отставке назад. В министерстве поинтересовались, есть ли у него возможности выполнять прежние обязанности. В конце августа он отвечал, что больше у него нет нужды ухаживать за женой — Мэри Кент, в девичестве Пратт, умерла в начале этого месяца от гиперемии легких в возрасте сорока шести лет.^[210]

Министерство внутренних дел не возражало против возвращения Сэмюела Кента на должность помощника инспектора. Тем летом он получил от эдинбургской «Дейли ньюс» двести пятьдесят фунтов в качестве компенсацию за оскорбление чести и достоинства, выразившееся в том, что газета опубликовала статью, изображавшую его вторую жену женщиной заурядной и жестокой. Вместе с четырьмя детьми от второго брака — Мэри-Амалией, Эвелин, Эклендом и Флоренс — Сэмюел направился на север, в валлийский городок Денбай, где нанял гувернантку из Австралии и еще двух слуг. Старшие дочери, Мэри-Энн и Элизабет, уехали в Лондон. Уильям, получив по достижении совершеннолетия (в июле) причитавшуюся ему по наследству тысячу фунтов, тоже отправился в столицу.

Всю зиму 1867 года Уильям^[211] посещал вечерние занятия в Кингз-колледже, где изучал «новую науку», основанную Дарвином и его последователями. Особый интерес Уильям проявлял к микроскопии (в доме Кентов был микроскоп, а также два телескопа). Не прошло и года, как он был избран членом Общества микроскопии. Один из наиболее влиятельных ученых своего времени, биолог Томас Хаксли, стал спонсором Уильяма. Он всячески поощрял молодого человека изучать инфузорий и одноклеточных водяных бактерий.

За страстную защиту идей великого натуралиста его называли «бульдогом Дарвина». Именно Хаксли придумал название для процесса восстановления прошлого путем наблюдения за настоящим — «ретроспективное пророчество».^[212] Исследователь естественной истории стремится проникнуть мысленным взором в прошлое, так же как пророк вглядывается в будущее. «Как жаль, что нет такого слова — „бэктеллер“^[213] (повествователь о том, что было)!» — восклицал Хаксли.

Уильям Кент был страстно увлечен всякими крохотными объектами, так как в них, считал он, таятся большие тайны. Пять лет он провел в Кембриджском зоологическом музее, а затем в Королевском медицинском колледже, где изучал беспозвоночных животных. Потом он поступил на работу в зоологический отдел Британского музея.

Чарлз Диккенс умер в 1870 году, оставив незаконченным роман «Тайна Эдвина Друда». Случилось так, что из-за кончины автора книга стала классическим образцом повествования об убийстве, и интерес к этой истории не иссякал в поколениях. «Быть может, Диккенс — единственный среди сочинителей детективной литературы, кому не было суждено дожить до того, чтобы пришлось раскрывать свою тайну, — писал Гилберт Кит Честертон. — Может, Эдвин Друд умер, а может, и нет, но что не умер Чарлз Диккенс — это точно. Конечно, наш настоящий детектив жив и в свой срок появится на земле. Ибо законченное повествование может обеспечить человеку бессмертие в поверхностном, литературном смысле, а незаконченное подразумевает иное бессмертие, более глубокое и более таинственное».^[214]

В 1865 году Чарлз Диккенс, подобно многим, был вынужден отказаться от своей уверенности в том, что убийство в доме на Роуд-Хилл совершили Сэмюел Кент и Элизабет Гаф. Словно бы возвращаясь к этой истории, он изображает в своем последнем романе брата и сестру, напоминающих Констанс и Уильяма Кент. Рано осиротевшая, ни на кого не похожая Елена часто убегала с Невиллом Лэндлессом из дома, где близнецам так плохо жилось. «Никакая жестокость не могла заставить ее покориться, хотя я часто вынужден смиряться, — говорит Невилл. — Когда мы убегали из дома (а за шесть лет мы убегали четырежды, только нас неизменно ловили и жестоко наказывали), план бегства составляла и вожаком была всегда она. Всякий раз она переодевалась мальчиком и выказывала отвагу взрослого мужчины. В первый раз мы удрали, кажется, лет семи, но я как сейчас помню — я тогда потерял перочинный ножик, которым она хотела отрезать свои длинные кудри, и с каким же отчаянием она пыталась их вырвать или перегрызть зубами!» Быть может, вожаком Елена и была, но Невилл не зря признается и в своем «тигрином нраве» и агрессивных устремлениях. В хитроумии и умении ненавидеть он не отстает от сестры: «С тех самых лет, как я себя помню, мне приходилось подавлять неутолимую, смертельную ненависть. Это сделало меня замкнутым и мстительным».

Диккенс представляет этих двоих в виде загадочных, чуждых миру существ: «Оба чуть-чуть диковатые, какие-то неручные; на первый взгляд они охотник и охотница — но нет, ведь скорее это их преследуют, а не они ведут травлю. Тонкие, гибкие, быстрые в движениях, застенчивые, но не смирные, с горячим взглядом. Что-то есть в их лицах, в их позах, в их сдержанности, что напоминает пантеру, притаившуюся перед прыжком, или готового спастись бегством оленя».

В январе 1872 года у Сэмюела Кента начались серьезные осложнения с печенью, и Уильям поехал к нему в Уэльс. Сидя у отцовской постели, он написал письмо свому научному руководителю, одолжившему ему пять фунтов на проезд: «Мне нет нужды говорить, сколь признателен я за возможность какое-то время побыть с ним и хоть в чем-то быть полезным». 5 февраля в Британский музей пришло еще одно письмо: «Все кончено! Полагаю, траур, в котором мы все пребываем, является достаточным оправданием для того, чтобы я задержался здесь еще на несколько дней». Сэмюел был похоронен рядом со второй женой на кладбище в Лэнголлене. Деньги он завещал детям от второго брака, с условием, что получить их те смогут по достижении совершеннолетия. Опекунами были назначены Уильям и владелец «Манчестер гардиан» — по-видимому, друг семьи.^[215]

Через четыре месяца после смерти отца Уильям женился на дочери адвоката Элизабет Беннет и переехал в Сток-Ньюингтон. По просьбе Уильяма его новоиспеченный тесть подал апелляцию о досрочном освобождении Констанс, но она была отклонена. В 1873 году Уильям был назначен на должность штатного биолога в брайтонском океанарии. Здание океанария с аркадами в неоготическом стиле, выходящими на набережную у пирса, поражало своими масштабами. Поселились они с женой неподалеку от побережья.

Постоянный интерес публики к обитателям океанария обеспечивал его рентабельность и стимулировал изучение морской фауны, но Уильяму казалось, что люди, финансировавшие все это предприятие, считали должность штатного естественника «ненужной роскошью» и относились к нему с явной антипатией. Не находил он общего языка и с коллегами. Как-то раз Уильям упрекнул одного из младших сотрудников в том, что тот его подсиживает, и в результате был обвинен в некорректном поведении. Дело было так. Он договорился с сотрудником, с которым совместно изучал соитие спрутов, написать в соавторстве статью. Затем кое-какие данные наблюдений Уильяма появились в виде письма в «Таймс», и несостоявшийся соавтор обвинил его в двойной игре. Уильям обозлился и отказался от дальнейшего сотрудничества с океанариумом. Вообще для него свойственно было обращаться с людьми жестко, без сантиментов. Возможно, это было обусловлено его полной поглощенностью своим делом.

На следующий год Уильям был назначен хранителем и одновременно научным сотрудником нового океанария в Манчестере. Он заменил аквариумы, наладил систему циркуляции воды и решил проблему сохранности морских водорослей в искусственных условиях. В 1875 году им была выпущена книжка-путеводитель с описанием «подведомственных» ему существ; на страницах ее возникает целый подводный мир со своими драмами, жертвами и хищниками. Тех и других автор описывает с неизменной любовью и восхищением, указывая на «красивые выразительные глаза» гладкой морской собачки из аквариума номер тринадцать, «маленького храброго рыцаря», охраняющего своих «жен»; в аквариуме номер шесть живет «на редкость драчливый» краб, готовый на куски разорвать своих собратьев; а в аквариуме номер десять помещен «пятнистый налим», чье верхнее веко на протяжении всего дня «совершенно прикрывает глаз. С наступлением темноты эта перепонка полностью втягивается внутрь, открывая блестящее глазное яблоко».

Работая в манчестерском океанариуме, Уильям обнаружил, что морские коньки общаются при помощи звуков.

«Установить это удалось следующим образом, — пишет автор путеводителя. — В прошлом году, в первых числах мая, большая часть образцов этого прекрасного собрания уникальных рыбок была доставлена в Англию из Средиземноморья… Кое-какие из особей сразу же обратили на себя внимание своей окраской — ярко-красной, или бледно-розовой, или желтой, иногда беспримесно-белой… Некоторых автор этих строк перенес на несколько дней в отдельное помещение, чтобы сделать беглые цветные наброски. Большинство было помещено в обыкновенную, только перевернутую вверх дном стеклянную вазу, а несколько рыбок изолированы на короткое время в резервуаре поменьше. В какой-то момент из большой вазы, стоявшей на столике у стены, послышались резкие равномерные звуки, сразу же встретившие точно такой же отклик из другой посудины, стоявшей рядом. Можете себе представить восторг и изумление, когда выяснилось, что исходят они от рыбки, ранее считавшейся „немой“. Более пристальные наблюдения показали, что производятся звуки в результате сложных мускульных сокращений и внезапного расширения нижней челюсти».

В 1875 году от заворота кишок в двадцатипятилетнем возрасте скоропостижно скончалась жена Уильяма Элизабет.^[216] Через год он женился вновь — на Мэри-Энн Ливси, привлекательной тридцатилетней женщине, и переехал в Лондон, где его ждала работа смотрителя нового Королевского океанариума — величественного сооружения прямо напротив Вестминстерского дворца. Несколько лет спустя он уже считался одним из крупных специалистов по морской фауне. В 1881 году Уильям опубликовал третий, и последний, том своего девятисотстраничного «Справочника инфузорий» с авторскими иллюстрациями крохотных существ, обитающих в подводном мире. В мае того же года у себя дома, на Стивен-авеню, 87, его жена разрешилась мертвым ребенком.

Около 1880 года Джек и Шарлотта Уичер переехали южнее и поселись у подножия Лавандер-Хилл, рядом с парком Беттерси. Этот район, расположенный в миле от Вестминстера, славился своими садами и огородами, напоминая в этом смысле деревню, в которой вырос Уичер, разве что клумбы и грядки тут были скрыты за рядами коттеджей. К дому Уичеров (Камберленд-Виллас, 1) примыкал обширный — самый большой в квартале — сад, выходивший на пробегающую внизу железную дорогу. А перед домом, с января 1881 года, постоянно громыхала конка. Прямо напротив находилась одна из последних плантаций лаванды.

Летом 1881 года Уичер заболел гастритом, и 29 июня, в результате прободения желудка, он скончался в возрасте шестидесяти шести лет. У смертного одра была его подопечная, Эми Грей, ныне двадцатипятилетняя шляпница; в свидетельстве о смерти она фигурирует как племянница Уичера. Он завещал ей сто пятьдесят фунтов и золотые швейцарские часы. Сто фунтов он оставил Эмме Сангвейз, другой девушке, в которой они с женой принимали участие, триста фунтов — племяннице Саре Холивелл. Завещал сто пятьдесят фунтов, золотые часы, цепь и печатку своему другу Джону Поттеру, работавшему в одном из правительственных учреждений секретарем, и еще сто фунтов — другу и ученику Уильямсону, к тому времени главному суперинтенданту Скотленд-Ярда. Двое последних были названы в завещании душеприказчиками. Все остальное достояние Уичера — около семисот фунтов — отошло его жене.

Краткий — всего три фразы — некролог был опубликован в «Полис газетт». К тому времени Уичер был почти забыт. При всем блеске, с каким он расследовал дело об убийстве в доме на Роуд-Хилл, Уичер оказался бессилен дать публике то, чего она так жаждала, — полной определенности, а также избавить от зла, свидетелем которому стал. Он был наказан за неудачу, и с тех пор героями детективы становились в Англии лишь на страницах книг.^[217]

После смерти мужа Шарлотта, вместе с Эми Грей и Эммой Сангвейз, переехала к Джону Поттеру, на Сондерс-роуд. Она умерла в январе 1883 года, в возрасте шестидесяти девяти лет, оставив почти все состояние Эми и Эмме. Единственным своим душеприказчиком она назначила Уильямсона.

Уильямсон стал «спокойным непритязательным пожилым мужчиной, — вспоминает знаток истории полиции и начальник тюрьмы майор Артур Гриффитс. — Он лениво расхаживал по Уайтхоллу, то и дело поправляя на голове шляпу, несколько великоватую для него. Часто меж губ у него торчала травинка или цветок. По природе это был человек весьма скрытный, никто не мог вытянуть из него подробностей многих больших дел, „распутанных им“. Он любил потолковать, например, о садоводстве, ставшем для него настоящей страстью; его цветы были знамениты в округе, где он проводил свободное время».^[218]

За склонность к рассуждениям как таковым и любовь к разного рода интеллектуальным упражнениям главного суперинтенданта называли Философом. Поговаривали также, что он руководит полицейскими операциями из-за стола, словно играя в шахматы. Один сослуживец отзывается о нем следующим образом: «Шотландец с головы до пят, надежный, трудолюбивый, настойчивый, флегматичный, упрямый, неторопливый, храбрый, всегда имеет свое мнение и никогда не страшится высказать его, относящийся с осторожностью к новым идеям. При всем том у этого человека настолько ясный ум, он так честен и терпим, что его смело можно назвать исключительно бескорыстным и ценным слугой общества». Уильямсон был полной противоположностью Чарли Филду, первому напарнику Уичера, который, казалось, упивался своей близостью к преступному миру. Эта парочка словно подпирала Уичера с разных сторон, демонстрируя, сколь широко само это понятие — детектив Викторианской эпохи. Филд, едва ли не впавший в семидесятых годах в нищету,^[219] напоминает безрассудно храбрых преследователей воровского сословия XVIII века, а Уильямсон выглядит как прообраз осмотрительных полицейских боссов века XX.

На печально знаменитом процессе 1877 года некоторые из подчиненных Уильямсона были признаны виновными в коррупции, что подтвердило распространенное мнение, будто детективы, находящиеся на государственной службе, — люди своекорыстные и двуличные. По слухам, Уильямсон был потрясен этим вердиктом. На следующий год он возглавил управление криминальных расследований, и хотя дело Джека-потрошителя рассматривалось еще при нем — шел 1888 год, — здоровье его слишком пошатнулось, чтобы принимать в деле активное участие. По словам одного комиссара полиции, «постоянное напряжение и чрезвычайно изнурительная работа преждевременно вымотали его». Он умер в 1889 году, пятидесяти восьми лет от роду, оставив жену и пятерых детей. Шестеро детективов несли усыпанный цветами гроб Уильямсона в церковь Святого Иоанна, что находилась прямо напротив его дома, на Смит-сквер, рядом с Вестминстером.^[220]

Констанс Кент переводили из тюрьмы в тюрьму — из Миллбанка в Паркхерст, на острове Уайт, затем в Уокинг, в графстве Суррей, оттуда обратно в Миллбанк. В Паркхерсте она составляла мозаику и геометрические фигуры; выполненные на рабочей доске, они переправлялись затем в церкви южной Англии и выкладывались на полу: в церкви Святой Катарины в Мерстэме, графство Суррей; в церкви Святого Петра в Портленде, графство Дорсет; в церкви Святого Суитона в Ист-Гринстеде, графство Суссекс. Констанс оказалась способной художницей. В Уокинге она делала мозаику для крипты лондонского собора Святого Павла. Как и брата Уильяма, ее притягивали миниатюрные вещи, некие фрагменты, таящие в себе разные истории. Среди изображений, украшающих пол крипты собора Святого Павла, есть круглое личико младенца с широко раскрытыми, словно от изумления, глазами, а над головой его простерты крылья.^[221]

В Миллбанке Констанс работала попеременно на кухне, в прачечной и лечебном изоляторе, представлявшем собой, по описанию Генри Джеймса, вереницу «комнат с голыми стенами и зарешеченными окнами», залитых «болезненно-желтым светом». Майор Артур Гриффитс, в ту пору заместитель начальника тюрьмы, одобрительно отзывался о ее работе в изоляторе: «К больным, находившимся на ее, как сиделки, попечении, она относилась с исключительным вниманием». В его мемуарах Констанс предстает как «маленькое, похожее на мышку существо, умеющее с проворством той же мышки или ящерицы скрываться при малейшей угрозе. А угроза, настоящая опасность, виделась ей в любой незнакомой личности: у нее сразу же возникал страх, что этот человек собирается следить за ней. Стоило кому-нибудь спросить: „Кто из вас Констанс“, — как она стремительно скрывалась, демонстрируя при этом и ловкость, и находчивость. Эта девушка — сплошная загадка. Почти невозможно поверить, что это маленькое безобидное существо могло перерезать горло ребенку, своему брату, да еще с такой жестокостью. Можно не сомневаться, что антрополог-криминалист выявил бы в ее внешности черты, свидетельствующие о преступных инстинктах: высокие скулы, густые нависающие брови, глубоко посаженные маленькие глаза, — но манеры у нее были весьма приятные, а ум — исключительно острый».^[222]

В другой книге воспоминаний Гриффитс пишет об умении молодой женщины быть совершенно незаметной: «В Миллбанке Констанс Кент походила на привидение — двигалась совершенно бесшумно, почти невидимо… Она ни с кем не заговаривала, и к ней никто не обращался, относясь с неизменным уважением к ее стремлению оставаться незаметной. Даже имени ее не упоминалось».^[223]

В 1877 году Констанс обратилась к Ричарду Кроссу, министру внутренних дел в правительстве консерваторов во главе с Бенджаменом Дизраэли, с просьбой о досрочном освобождении. К Кроссу также адресовался от ее имени мистер Беннет, бывший тесть Уильяма. В обоих случаях был получен отказ. Тем летом тюремный врач порекомендовал начальству освободить Констанс от требовавшей немалых физических усилий работы на кухне, в помещении мрачном и унылом, заменив ее шитьем. Он полагал, что стоило бы подумать о переводе ее в другую тюрьму — она слабеет, и «перемена атмосферы» могла бы пойти ей на пользу. В то же время врач не советовал возвращаться в Уокинг ввиду «той антипатии, которую по той или иной причине она там вызывает». Ближе к концу года Констанс была переведена в женскую тюрьму Фулхэм, на юго-востоке Лондона, где содержались четыреста заключенных.

Оттуда Констанс вновь апеллировала к Ричарду Кроссу. В качестве аргументов она приводила свой юный возраст в момент совершения убийства, искреннее раскаяние, добровольное признание, примерное поведение в тюрьме. В своем непоследовательном, сбивчивом послании Констанс пыталась объяснить причины, толкнувшие ее на преступление: «Непреодолимая ненависть к женщине, научившей ее презирать и отталкивать собственную мать, укравшей у матери любовь и мужа, и дочери; ощущение того, что с матерью поступают дурно, усилившееся после ее смерти, неизменные насмешки и сарказм, с которыми мачеха отзывалась о матери, — все это взывало к отмщению, тем более что душевная агония матери не прекращалась».

И на сей раз ей тоже было отказано. В 1880 году, и через год, и еще через год она вновь взывала к милосердию, добавляя к перечню своих невзгод ухудшающееся зрение (в глаз попала какая-то инфекция) и «угнетающие обстоятельства» ее пребывания в тюрьме. Все эти три апелляции отклонил сэр Уильям Вернон Харкурт — новый министр внутренних дел в правительстве либералов во главе с Уильямом Гладстоном. Письма в поддержку Констанс распространял преподобный Вагнер, а также следовавшие его примеру другие деятели церкви — в частности, епископ Бломфонтен. В 1883 году Констанс обратилась (столь же безрезультатно) с очередной петицией и на будущий год оказалась на грани отчаяния. «Я просидела в тюрьме почти двадцать лет, — взывала она, — без проблеска надежды на лучшую долю… сколько себя помню, жизнь протекала в заточении, будь то школа, монастырь или тюрьма, а сейчас передо мною открывается лишь мрачное будущее — приближение старости, сменяющей молодые годы, проведенные в тоскливом ожидании и рвущей сердце тоске, в полной изоляции от того, что делает жизнь хоть сколько-нибудь стоящей, в атмосфере, угнетающей и тело, и душу».

И вновь Харкурт поставил резолюцию: «Отказать».^[224]

Лишь отсидев ровно двадцать лет, от звонка до звонка, Констанс Кент 18 июля 1885 года вышла на свободу.

Глава 19 РЕАЛЬНОЕ ЗАЗЕРКАЛЬЕ

1884

В 1884 году Уильям со второй женой отплыли в Тасманию. Он дал согласие на предложение занять в этой колонии должность суперинтенданта и инспектора рыбного промысла с окладом триста пятьдесят фунтов в год. Свое второе имя он объединил с фамилией и назывался теперь Уильямом Сэвилом Кентом. Его сестра по отцу Мэри-Амалия, ныне женщина двадцати девяти лет, отправилась с ними; до этого она работала гувернанткой двух девочек на одной из уилтширских ферм. Через два года к ним в Хобарт, столицу островной провинции Австралии, приехали трое других родичей Уильяма — сначала Экленд (тогда ему было двадцать шесть, и до отъезда он торговал полотнами в Манчестере), затем Эвелин (та самая малышка, что спала в детской дома на Роуд-Хилл в ночь убийства Сэвила; теперь ей было уже двадцать восемь), и, наконец, двадцатипятилетняя Флоренс.

Главная задача Уильяма в Тасмании заключалась в том, чтобы навести порядок в рыбопромысловой области, пришедшей на грань разорения; в результате бесконтрольного сбора устриц, издавна составлявшего основную статью дохода здешнего рыболовства, предстояло также выработать меры, способствующие разведению лососевых в водах этой колонии. Естественно, вскоре он нажил на этом поприще врагов. Коллеги по контролю за рыбным промыслом жаловались на то, что он «пренебрегает своими прямыми обязанностями» ради каких-то экспериментов. Дело в том, что Уильям оборудовал у себя дома в Хобарте огромный инкубатор по разведению мальков. Уильям «весьма непочтительно отзывался о своих товарищах по работе, называя их невеждами», во всеуслышание утверждая, что тасманцы вовсе не уделяют должного внимания лососевым, интересуясь только форелью. Его контракт истек в 1887 году.

Несмотря на столь резкие заявления, таланты Уильяма оказались востребованы в других частях Австралии. На протяжении последующего десятилетия он занимал пост советника при правительствах штатов Виктория, Квинсленд и Западная Австралия. Сначала он прибыл на юг, в Мельбурн, столицу штата Виктория, город, известный в 80-е годы как «Красавец Мельбурн», или «Париж Южного полушария». В 1887 году на золотые прииски Виктории направился брат Уильяма Экленд, но вскоре заболел и в том же году скончался в Мельбурне на руках у Уильяма.

В 1889 году Уильям с женой поселись в доме у реки неподалеку от Брисбена — растянувшегося вдоль берега, беспорядочно застроенного города, ставшего столицей северо-восточного штата Квинсленд. Уильям обзавелся двумя австралийскими ехиднами — домашними любимцами; одну звали Приклз, другую — Пинз. Поначалу, пишет Уильям, они дичились, выпускали шипы, но потом стали сопровождать его по всему дому и на прилегающем участке и даже позволяли брать себя на руки, словно обычные болонки. Поселились в доме и два козодоя — «пушистые комочки с блестящими золотистыми глазками», тоже ставшие его любимцами. Уильям отрастил густую жесткую бороду, совершенно скрывавшую всю нижнюю часть его худого лица, о выражении которого теперь можно было судить главным образом по большим блестящим глазам. Отправляясь инспектировать рыболовецкие хозяйства Квинсленда или устричные фермы, Уильям обычно надевал полотняный костюм, резиновые туфли и плетеный шлем.

«Необыкновенно робкие» козодои, продолжает Уильям, меняют форму в зависимости от настроения. Перед домашними они ведут себя с «великолепной непринужденностью», но при виде незнакомца сразу застывают и уходят в себя, напоминая в этом случае палку. Когда Уильям возвращался домой после нескольких дней отсутствия, козодой-самец раздувался от нескрываемого довольства, распускал все перья и едва ли не удваивался в размерах. Подобно Сэвилам Кентам, козодои не имели потомства, но каждый год строили себе большое гнездо. Однажды Уильям уронил в него небольшое куриное яйцо и заметил, что птицы бодро уселись на него в ожидании момента, когда проклюнется птенец. Трижды в день он кормил козодоев сырым мясом, вымоченным в холодной воде, добавляя к нему в качестве деликатесов кузнечика, жука или мотылька. Дабы запечатлеть весь удивительный диапазон настроений и внешнего вида птиц, Уильям занялся фотографией. Подобно микроскопу камера расширяла зрительные возможности наблюдающего. Теперь Уильям мог рассматривать объекты с большим прилежанием, а также демонстрировать их другим. Он делал снимки, увеличивал, изучал с помощью лупы. Используя это новое приспособление, он принялся составлять каталог удивительных коралловых образований огромного, длиной тысяча двести миль, Большого Барьерного рифа, охарактеризованного им как «реальное Зазеркалье».

В 1892 году Уильям вернулся в Англию с шестьюдесятью ящиками демонстрационных образцов, впоследствии переданных Музею естественной истории, и большой папкой с рисунками и фотографиями, рассчитывая заинтересовать ими какого-нибудь издателя. Привез он с собой и козодоев. Самец за время пребывания в Лондоне пристрастился к клубнике, а самка к слизням; оба очень полюбили городских тараканов.

Солидный научный труд Уильяма Сэвила Кента «Большой Барьерный риф» был опубликован в Лондоне в 1893 году. Это прекрасно оформленное издание десятилетиями оставалось ценнейшим библиографическим источником и принесло уникальному рифу всемирную известность. Фотоиллюстрации, подготовленные Уильямом, соседствовали с описаниями расцветок, принимаемых этими живыми существами — кораллами. Сфотографированные им рыбы выглядели как морские чудища с блестящими глазами и черной, как чугун, чешуей. В конце книги имелась вкладка с цветными репродукциями сделанных автором рисунков рыб, кораллов и морских анемонов, шевелящих своими яркими и грозными щупальцами.

В том же году Уильям вернулся в Южное полушарие, приступив к работе в рыбопромысловом хозяйстве Перта, на западе Австралии. Козодои отправились с ним, а Мэри-Энн осталась в Англии. Брак их дал трещину. Во время одной из своих поездок в Тасманию Уильям остановился в доме пожилой натуралистки и художницы-акварелистки Луизы Анны Мередит, и с ее двадцатилетней внучкой у него завязался роман.

Впрочем, уже в 1895 году Уильям, возвратившись в Англию, обосновался вместе с женой в доме, расположенном среди утесов и реликтовых окаменелостей Гэмпшира, примерно в ста милях к востоку от их с Констанс места рождения. Ящериц, вывезенных из Австралии, Уильям поместил в оранжерее, вьюрков — у себя в кабинете. В следующем году Уильям устроил в лондонском Берлингтон-Хаусе выставку своих фотографий и акварелей, разместив там же, как писала «Таймс», «совершенно невероятные образцы жемчуга из Западной Австралии; один из них, имеющий два дюйма в диаметре, поразительно напоминал голову и туловище ребенка». Двух ящериц Уильям принес в дар лондонскому зоопарку — ящерицу плащеносную и варана. На примере первой он продемонстрировал, что ящерицы умеют передвигаться на двух ногах, из чего можно сделать вывод, как утверждал учитель Уильяма Гексли, что эти существа происходят от двуногих динозавров. Эти ящерицы представляют собой «недостающее звено» эволюционной цепи.

Уильям был буквально помешан на всем комковатом, чешуйчатом, а еще на всяких необычных явлениях и изгоях естественной истории. В своей второй книге, «Натуралист в Австралии» (1897), посвященной Южному полушарию, он с восторгом описывает баобаб с его неохватным стволом и ощетинившимися ветками. Уильяма поражает «воля к жизни»,демонстрируемая этим деревом. Словно какая-то странная созидательная сила им управляет. В буше, пишет он, то и дело наталкиваешься на «баобаб, вырванный с корнем какой-нибудь страшной бурей, пронесшейся, быть может, сотни лет назад, а из него, словно птица феникс, восставшая из пепла, растет новое дерево с его молодой энергией». По словам автора, ему известен лишь один действительно мертвый баобаб — его поразила молния, «катаклизм», приведший «к полной и окончательной гибели». Уильям сделал снимок этого расщепленного ствола. Часть его виднеется над обрушившимся деревом, распростертым на земле, как «некая чудовищная птица, застывшая на страже и погруженная в самое себя подобно бестелесному духу, озирающему пустоту».

В 1904 году Уильяма снова потянуло на юг, и он на восемнадцать месяцев уехал в Австралию, где на сей раз поступил на службу в частную компанию, пытавшуюся осуществить пересадку и окультуривание жемчужной устрицы. По возвращении в Англию он нашел спонсоров для собственного проекта искусственного выращивания жемчуга, после чего в очередной раз направился в южные моря.

Жемчуг — единственный драгоценный «камень», обязанный своим происхождением живым существам, тускло мерцающим объектам, заключенным в некую капсулу неправильной формы. Примерно в 1890 году Уильям стал первым, кто сумел создать искусственный, или пузырчатый, жемчуг. В то время он собирался вывести жемчуг правильной сферической формы, или «свободный» жемчуг, формирующийся где-то глубоко внутри устрицы. В 1906 году он основал жемчужную ферму на острове, в проливе Торрес, у северной оконечности Большого Барьерного рифа. Им был разработан и успешно опробован метод вскрытия раковины без умертвления устрицы, а также освоена техника имплантации частичек раковины в ее мясистые складки. Лишенная щита устрица покрывает при этом мелкими слоями раздражителя перламутром, и в конце концов образуется призмообразная глянцевитая сфера — продукт соединения ингредиентов раковины и ее внутренностей. Приоритет в создании сферического жемчуга отдается двум японским ученым, добившимся успеха в 1907 году, но последние изыскания показали, что еще до них Уильям Сэвил Кент разработал технологию, а возможно, и создал саму раковину.^[225] Подробности этой технологии он отказался раскрыть своим спонсорам, но описал ее, поместив затем эти материалы в банковский сейф и распорядившись, что последний может быть вскрыт лишь после его смерти.

В 1908 году Уильям заболел и возвратился в Англию, где вскоре скончался. Произошло это 11 октября в результате заворота кишок — таким образом, он повторил судьбу своей матери и первой жены. Когда инвесторы его устричного проекта вскрыли банковский сейф, в конверте не обнаружилось ничего, кроме каких-то каракулей, совершенно недоступных дешифровке. Тайну искусственного выведения жемчуга Уильям вместе с другими секретами унес в могилу. Его вдова, унаследовавшая сто шестьдесят шесть фунтов, покрыла могильный камень на кладбище при церкви Всех Святых в Милфорде кораллами. Большую часть коллекции покойного мужа, состоявшую из кораллов, губок, раковин и жемчужин, она распродала и до самой своей кончины, последовавшей одиннадцать лет спустя, жила в одиночестве в своем гэмпширском доме.

Старшие дочери Кента, Мэри-Энн и Элизабет, в 1886 году оставили свой дом в Риджентс-парк и перебрались в район Уондсуорт, в больницу Святого Петра — дом призрения, находившийся примерно в миле от Лавандер-Хилл и рассчитанный на сорок два человека. В нем была своя часовня, большой холл и библиотека. Мэри-Энн умерла в 1913 году, восьмидесяти двух лет от роду, завещав свое имущество (общей стоимостью сто двадцать девять фунтов) Элизабет. Та скончалась девять лет спустя, на девяносто первом году жизни, завещав двести пятьдесят фунтов кузине по имени Констанс Амалия Барнс и еще 100 фунтов сестре по отцовской линии Мэри-Амалии, с которой переписывалась до самых последних дней.^[226]

У Констанс Кент был дар оставаться невидимой — горожане Динана, а затем и миллбанкские тюремщики неизменно поражались ее способностью как бы растворяться в окружающей среде и даже вовсе исчезать, что нашло весьма убедительное подтверждение после освобождения из тюрьмы. Люди понятия не имели, куда Констанс направилась и где обитала. Это оставалось загадкой почти столетие.

Лишь в 50-е годы XX века выяснилось, что в 1885 году (именно тогда истек срок ее заключения) преподобный Вагнер взял ее в сестринскую общину, основанную им в Бакстеде, графство Суссекс. Раз в месяц она отмечалась в полицейском участке Брайтона, куда приходилось ездить примерно за двадцать пять миль. Одна из бакстедских сестер вспоминает, что некоторое время после приезда Констанс ходила «как ходят в тюрьме», — неслышно, носила темные очки, коротко стригла волосы, кожа на руках была обветрена, поведение за столом отличалось грубостью. Поначалу она «почти не открывала рта», вспоминает та же сестра, но потом разговорилась — в частности, поведала о том, что в тюрьме работала над мозаикой, в том числе для крипты собора Святого Павла. О семье Констанс не обмолвилась ни разу. Она говорила сестрам, что собирается эмигрировать в Канаду, где рассчитывала найти работу сиделки под именем Эмили Кинг.^[227] Как выяснилось впоследствии, это было правдой лишь наполовину — Констанс просто хотела скрыться от всеобщего внимания.

В 70-е годы XX века обнаружилось, что в начале 1886 года Констанс вместе со своими сестрами по отцу Эвелин и Флоренс отплыла в Тасманию под именем Эмили Кей; Экленд отправился туда же несколькими месяцами раньше. В Хобарте они поселились в доме Уильяма и его жены. Близость между братьями и сестрами, которая, казалось бы, должна была нарушиться после убийства, проявилась с новой силой, что напомнило о том, сколь причудливо складывается частная внутрисемейная жизнь.

Констанс и Уильям постоянно поддерживали тесные сердечные отношения друг с другом до самой смерти. Констанс вместе с Уильямом и его женой в 1889 году переехала в Брисбен и поселилась там вместе с ними и застенчивыми козодоями. Через год она направилась в Мельбурн, где с полной отдачей ухаживала за жертвами сыпного тифа, а впоследствии поступила на курсы медсестер. Она работала сестрой-хозяйкой в одной из частных клиник Перта, когда там в 1893 году появился Уильям, а в середине 90-х переехала в Сидней, куда он тоже несколько раз приезжал в 1895–1908 годах. Какое-то время Констанс работала в лепрозории Лонг-Бэй, а также в колонии для малолетних правонарушителей Парраматта.

Констанс пережила брата. В 1911 году, все еще под именем Эмили Кей, она открыла в Мейтленде, городке, расположенном к северу от Сиднея, приют для медсестер, которым заведовала до середины 30-х годов. Следующее десятилетие Констанс провела в домах отдыха, расположенных в окрестностях Сиднея. Она поддерживала связь с Оливией — дочерью Мэри-Амалии, хоть та и не знала, что «мисс Кей» — ее тетка; думала, просто старая приятельница матери и теток — Эвелин и Флоренс.^[228] На Рождество 1943 года Констанс заказала библиографический справочник по птицам и послала его в качестве подарка своему внучатому племяннику — единственному сыну Оливии. Одновременно Констанс направила самой Оливии письмо с извинениями по поводу того, что это «не популярная книга с иллюстрациями, изображающими гнезда, яйца и т. д., а просто каталог, что, впрочем, все же лучше, чем большинство детских книг — отвратительного и вульгарного чтива, заполненного всякими ужасами и уродами, вытеснившими прекрасную Страну Чудес».

Когда Констанс исполнилось сто — а случилось это в феврале 1944 года, — местная газета опубликовала ее фотографию, на которой она, лежа на диване, улыбается прямо в объектив. В лице Эмили Кей газета чествовала «одну из первых наших медсестер». «Когда-то, — писал автор, явно пребывавший в неведении о прошлом героини, — она ухаживала за прокаженными. От короля и королевы пришла поздравительная телеграмма, а архиепископ Сиднейский нанес личный визит, преподнеся юбилярше роскошный букет цветов». Оливия была на праздновании дня рождения. Эмили Кей, пишет она, «поистине чудесная старая дама, такая веселая. Возникает ощущение, что в нее влюблены буквально все».

Через два месяца мисс Кей умерла. Она завещала Оливии несколько памятных вещей, в том числе брошь, золотые часы, цепочку и два ящика, которые не открывали следующие тридцать лет.

В 1974 году Оливия с сыном совершили путешествие в Англию. Они посетили Бойнтон-Хаус, где родилась мать Оливии, и узнали об убийстве в доме на Роуд-Хилл. Оливия задумалась, а уж не есть ли Эмили Кей, ее покойная тетка, убийца Констанс Кент. По возвращении в Австралию она открыла оставленные мисс Кей ящики и обнаружила в одном из них дагеротипы первой жены мистера Кента и Эдварда, старшего брата Констанс, умершего в Гаване от желтой лихорадки.

Глава 20 ЗВОН КОСЫ НА ЛУЖАЙКЕ ЗА ОКНОМ

В 1928 году, за шестнадцать лет до смерти Констанс Кент, известный автор судебных очерков Джон Роуд опубликовал книгу, посвященную убийству в доме на Роуд-Хилл. В феврале 1929 года его издатель получил анонимное письмо со штемпелем Сиднейского почтового отделения, содержащее следующее примечание: «Дорогой сэр, вы можете распорядиться прилагаемыми материалами по своему усмотрению, а если они обретут какую-нибудь денежную стоимость, перешлите соответствующие средства валлийским шахтерам, людям, доводимым нашей цивилизацией до ужасающего состояния. Подтвердите, пожалуйста, получение в рубрике „Пропавшие друзья“ газеты „Сидней морнинг геральд“». Указанные материалы представляли собой описание первых лет семейной жизни в доме Сэмюела Кента, увиденной глазами ребенка. Это на редкость живое и довольно пространное — около трех тысяч слов — повествование, и трудно представить себе, чтобы авторство его принадлежало кому-либо иному, кроме Констанс Кент. Местами оно почти буквально совпадает с письмом, написанным ею Ирдли Уилмоту, и обращениями к сменявшим друг друга министрам внутренних дел, ставшими достоянием гласности лишь много лет спустя. Имя Сэвила в сиднейском послании не фигурирует, но ясно, что автор пытается объяснить глубинные причины его гибели.

По словам автора, Констанс полюбила «славную, очень внимательную» гувернантку, появившуюся в доме Кентов в начале 40-х годов. Более того, она сделалась «любимицей» мисс Пратт. Однако вскоре она стала причиной семейного раскола. Однажды утром старший сын Эдвард увидел мистера Кента выходящим из спальни гувернантки, и между ними вспыхнула ссора. В конце концов его вместе с двумя сестрами отправили в пансион. Приезжая из школы домой, все трое, как и младший брат Уильям, в ком миссис Кент «души не чаяла», неизменно тянулись к матери. Мэри-Энн и Элизабет, продолжает автор письма, всегда с жаром утверждали, что психически она совершенно здорова. Между тем Констанс проводила время в основном в библиотеке, с отцом и гувернанткой. Мисс Пратт «отзывалась о миссис Кент пренебрежительно и всячески высмеивала „эту особу“. Констанс порой бывала груба с матерью, передавала все, что та говорит, гувернантке, молча внимавшей с улыбкой Моны Лизы». В разговорах с детьми миссис Кент частенько называла себя «вашей бедной мамой», что немало удивляло Констанс.

Жизнь в доме становилась все более замкнутой, и по мере того как дети росли, за их знакомствами следили все более строго. Однажды, копаясь на специально для них отведенном участке земли за кустарником, Констанс с Уильямом услышали «веселый смех», доносившийся со стороны соседнего дома. Они с любопытством заглянули за кустарник и, пренебрегая запретом играть с чужими, откликнулись на приглашение составить компанию. «Преступление» было раскрыто, и в качестве наказания их «маленький садик» был «затоптан, все растения вырваны с корнем». Вторжения извне не приветствовались — две тропические птички, присланные Эдвардом своим младшим братьям и сестрам, были помещены в холодный чулан, где прожили совсем недолго.

Однажды Констанс познакомилась с девочкой, жившей в миле или около того от дома Кентов. Старшие вопреки обыкновению это знакомство поощряли, но ничего хорошего из него не вышло: какое-то время им было просто скучно друг с другом, а потом девочка несправедливо обвинила Констанс в попытках настроить ее против матери. Упрек был тем обиднее, что саму-то Констанс приучали смотреть на мать как на врага.

По мере того как Констанс становилась старше, отношения ее с гувернанткой все более охлаждались, а уроки и вовсе превратились в сплошное мучение. Если Констанс делала ошибки в написании букв или слов, неизбежно следовало наказание за упрямство.

«Из-за буквы „Н“ Констанс не один час провела в запертой комнате, тоскливо прислушиваясь к звону косы на лужайке за окном. Когда же дело дошло до обучения словам, наказания сделались строже: два дня она провела взаперти на сухом хлебе, молоке и воде вместо чая; в других случаях ее ставили в угол, и она рыдала, повторяя „я больше не буду“, „я буду хорошей“, пока не пришла к заключению, что дети хорошими быть не могут, остается лишь надеяться на быстрое повзросление — ведь взрослых никто не называет капризными».

Так было написано все письмо — нервно, с ошибками в пунктуации, так, словно автор торопился дать волю потоку памяти.

После того как семья переехала в Бэйнтон-Хаус, графство Уилтшир, продолжает автор, мисс Пратт запирала Констанс за непослушание на чердаке, а девочка, воспринимая это как игру, изыскивала всяческие способы, чтобы подурачить свою тюремщицу. Бывало, она «прикидывалась обезьяной», набрасывая меховую накидку, вылезая через окно на крышу, спускаясь вниз с противоположной стороны и вновь карабкаясь наверх, чтобы скрыться в другом чердачном помещении. После этого она возвращалась на исходную позицию, отпирала дверь и входила внутрь: «гувернантку поражало, отчего это дверь всегда остается незапертой, ключ торчит изнутри; опрашивают слуг, но те, естественно, ничего не могут сказать».

Будучи запертой в винном погребе, Констанс ложилась на охапку сена и «воображала, будто находится в темнице большого замка в ожидании казни, назначенной на утро». Однажды, освобождая Констанс из заключения, мисс Пратт удивилась, увидев девочку улыбающейся. Та «выглядела очень довольной своими фантазиями». Мисс Пратт спросила, чему это она так радуется.

— Да ничего особенного, просто крысы, они такие забавные.

— Что за крысы?

— Они не кусаются, только пляшут и играют.

Еще одним узилищем был пивной погреб, но после того, как однажды Констанс вытащила из бочонка затычку, ее стали запирать в одной из двух комнат для гостей, о которых говорили, будто в них — по определенным числам — проникает «голубой огонь» из камина. Если ее запирали в отцовском кабинете на нижнем этаже, Констанс выбиралась наружу и залезала на дерево, разыгрывая жестокий спектакль: она накалывала слизней и улиток на ветки, что в ее представлении являлось распятием. Это был «непоседливый и живой ребенок», жаждущий развлечений, порой опасных. Она любила удирать в лес, «надеясь и в то же время страшась увидеть льва или медведя».

В пансионе, пишет автор, Констанс считалась белой вороной, «не уважала старших», «вечно попадала в какие-то передряги», хотя к истории с утечкой газа она не имеет никакого отношения — «скорее всего это произошло от того, что кто-то забыл перекрыть краны, когда газ был включен» (забота автора о том, чтобы очистить Констанс от всяких подозрений по этому поводу, весьма показательная деталь).^[229]

Констанс любила давать учителям прозвища. Так, одного из них она называла из-за его густой черной бороды «волосатым медведем», другого — преподавателя Закона Божьего — «восьмиугольником в рясе» (намек на форму часовни). Тот не стал ругать ее — напротив, рассмеялся и, «рассчитывая достучаться до ее сердца, начал уделять ей особое внимание. Констанс же видя, что другие девочки ревнуют, нарочно стала глупить в разговорах с ним, так что вскоре он потерял к ней интерес». Потом она попыталась «стать религиозной», но, прочитав книгу пуританского проповедника Ричарда Бакстера, убедилась, что уже совершила «непростительный грех» — кощунство против Духа Святого, — и пришла к выводу, что о мечтах стать праведницей можно забыть.

В письме утверждается, что Констанс еще девочкой читала Дарвина и скандализовала семью заявлениями о своем согласии с теорией эволюции.^[230] Подобно Уильяму, Констанс находила отдохновение в мире живой природы. В сиднейском письме звери и иные существа предстают носителями свободы — лев, медведь, овца, обезьяна, сорока, тропические птицы, танцующие крысы, даже жертвенные слизняки и улитки.

После смерти матери Констанс пришла к убеждению, что «никому она не нужна, все против нее», что мачеха не замедлила и подтвердить. Как-то раз, когда Констанс приехала из школы домой, та встретила ее такими словами: «Ради себя самой тебе лучше оставаться в пансионе. Когда я сообщила, что ты едешь домой, одна из твоих сестер пришла в ужас от того, что приедет такая зануда! Так что, сама видишь, ты им не нужна». В письме говорится, что на мысль сесть на корабль с Уильямом и сбежать Констанс подталкивало чтение книг про то, как «женщины, переодетые мужчинами, зарабатывают себе на жизнь и остаются неразоблаченными до самой смерти». Она уговорила брата бежать вместе, а потом того «сочли дурным мальчишкой, сбившим другого с пути истинного».

В какой-то момент Констанс поняла, что ее мать, которую она привыкла высмеивать, никогда не была помешанной, скорее — святой. «Мать всегда была окутана какой-то тайной». Автор поясняет, что до Констанс постепенно дошло, что роман отца с гувернанткой начался давно, когда она, Констанс, была еще совсем ребенком. Задним числом ей раскрывались интимные подробности, хранившиеся от нее в секрете. Это возбуждало работу памяти и одновременно искажало ее всяческими подозрениями. Ребенком Констанс «спала в комнате, смежной с комнатой гувернантки. И та всегда запирала на ночь разделяющую их дверь. Спальня и гардеробная мистера Кента находились в противоположной части дома, и когда он уезжал по делам, гувернантка говорила, что ей страшно спать одной, и брала Констанс к себе». Однажды, находясь в библиотеке, мисс Пратт испугалась разыгравшейся грозы и бросилась к Сэмюелу. Он посадил ее на колени и поцеловал. «Нет-нет, не при ребенке», — вскрикнула она. Таким образом Констанс оказалась, сама того не осознавая, втянутой в любовные игры взрослых: она была свидетельницей их нежностей, спала рядом с запертой комнатой гувернантки, занимала место отца в ее постели.

Подобно героине повести Генри Джеймса «Что знала Мэйзи» (1897), Констанс была ребенком, «вынужденным видеть в детстве гораздо больше, чем может понять». Не в такие ли годы рождается страсть к расследованию — от страха или растерянности, от желания докопаться до тайн мира взрослых, пока лишь смутно мерцающих в сознании? Констанс читала следы, рассыпанные по ее детским годам, по фрагментам воссоздавала картину преступления (мать, преданная отцом), выявляла преступников (отец и гувернантка). Быть может, у любого детектива любопытство пробуждается в детстве, и любой остается пленником своего прошлого.^[231]

В письме из Сиднея приводятся весьма любопытные сведения из семейной истории Кентов. Оказывается, у Констанс и Уильяма были так называемые зубы Хатчинсона; Уильям страдал от абсцесса в ноге; несколько их братьев и сестер умерли в младенчестве. «Зубы Хатчинсона» означают уплощенные резцы, что, как обнаружил в 80-е годы XIX века врач Джонатан Хатчинсон, является симптомом врожденного сифилиса. Он же может служить причиной ножной язвы («гуммата»), вызывает также смерть в младенчестве. Автор сиднейского письма намекает, что у первой жены Сэмюела был сифилис.

Сифилис — заболевание, наличие которого легко заподозрить задним числом и трудно доказать. Изабелла Битон и ее муж, Томас Харди и его жена, Бетховен, Шуберт, Флобер, Ницше, Бодлер, Ван Гог — считается, что все они были сифилитиками. В XIX веке эта болезнь — тогда неизлечимая — получила немалое распространение. И за способность мимикрировать, походя по своим признакам и симптомам на иные заболевания, принимать, подобно хамелеону, разную окраску, заслужила наименование «Великий Имитатор». Поскольку обычно она связана с распутством, жертвы предпочитали скрывать свой недуг, и тем, кому хватало денег для оплаты тайной медицинской помощи, нередко это удавалось.

Допустим, Сэмюел подхватил сифилис в Лондоне, и появившиеся симптомы — в первые несколько недель недуг проявляет себя безболезненными шанкрами, в основном на гениталиях, но потом начинается лихорадка, боли, сыпь по всему телу — вынудили его подать в отставку с должности на консервной фабрике и в 1833 году срочно направиться в Девоншир, чтобы на время скрыться. Если у него действительно был сифилис, то его желание уединиться понять нетрудно, как, впрочем, и то, что до 1836 года ему не удавалось найти новую работу.

На протяжении первых нескольких месяцев сифилис передается легко и быстро: при половом акте с женой бактерии, исходящие из шанкров на его теле, почти наверняка проникают через малейшие порезы или просто поры ее кожи (эти бактерии впервые удалось разглядеть под микроскопом в 1905 году; они известны как спирохеты — в переводе с греческого — «продергивание ниток»). Первая жена Кента вполне могла, сама о том не подозревая, передать болезнь детям еще в утробе. Беременность женщины, зараженной сифилисом, чаще всего заканчивается выкидышем, нередко ребенок рождается мертвым, а если все-таки выживает, то слабеньким, чахлым, тщедушным, почти не поддающимся кормлению. Чаще всего такие новорожденные умирают в младенчестве. Не исключено, что несколько выкидышей у миссис Кент, а также смерть четверых детей подряд как раз и объясняются сифилисом. Обычно дети от матерей, зараженных сифилисом, в первые годы не обнаруживают никаких признаков заболевания, но затем у них уплощаются резцы, искривляются ноги либо возникают другие симптомы, указанные Хатчинсоном. Возможно, говоря о свойственной герою его книги «несдержанности» — в выпивке, в расходах, в половой жизни, — способной оказать дурное воздействие на его детей, Джозеф Степлтон как раз и хотел дать понять, что всему виной сифилис.

Если это действительно так, то Сэмюел принадлежал к счастливому большинству тех, кто через год-другой после заражения не обнаруживает никаких новых симптомов болезни. А вот его жена вполне могла оказаться среди меньшинства, то есть среди неудачников, оказывающихся по прошествии ряда лет (обычно от пяти до двадцати) подверженными так называемому третичному сифилису. Природа его стала понятна лишь через много лет после смерти миссис Кент. Третичный сифилис часто обнаруживает себя душевными отклонениями и затем парезом, «частичным параличом» невменяемого. Это постепенный и неизлечимым процесс мозгового распада. Помимо поражения психики и обшей слабости, именно третичный сифилис мог стать причиной и ранней (в возрасте сорока четырех лет) смерти миссис Кент от заворота кишок: желудочно-кишечные заболевания тоже один из множества возможных симптомов сифилиса, а смерть, как правило, наступает через пятнадцать — тридцать лет после заражения.

Было бы слишком просто объяснить сифилисом столь же раннюю — в сорок шесть лет — смерть второй жены Кента, перед тем практически ослепшей и парализованной (она страдала сухоткой спинного мозга, а это также одно из проявлений третичного сифилиса), но в таком случае она могла заразиться им от Сэмюела, только если он сам был реинфицирован. В принципе это не исключено, хотя сам Сэмюел мог считать себя здоровым — ведь шанкры и сыпь исчезли. Вообще люди средневикторианской эпохи считали, что сифилис дважды не подхватывают — миф, вызванный тем обстоятельством, что вторичная инфекция не сопровождается поражением тканей и пятнами на теле.

Но это косвенный и неубедительный аргумент. Даже сам автор сиднейского письма не выказывает на этот счет никакой уверенности. В то же время, принимая во внимание «зубы Хатчинсона», можно допустить, что истоки трагедии семьи Кент коренятся в случайной встрече отца Сэвила с какой-нибудь лондонской проституткой в начале 30-х годов. След терялся в почти невидимом мире, коим был так очарован Уильям Сэвил Кент, и мог привести к какому-нибудь нитеподобному серебристому извивающемуся существу, настолько крохотному, что разглядеть его можно только через микроскоп.

Связь между сифилисом и заболеваниями вроде сухотки спинного мозга, или пареза, была обнаружена лишь в конце XIX века, так что подозревать Сэмюела в том, что именно он стал причиной злосчастий своих жен, можно лишь задним числом. Говоря во всеуслышание о невменяемости своей первой жены или парезе и слепоте второй, Сэмюел Кент понятия не имел, что, возможно, подводит к тому, что и его собственное тело было поражено болезнью.^[232]

Странно, но письмо из Сиднея ни в коей мере не прояснило некоторых таинственных сторон признания Констанс, сделанного в 1865 году. А впрочем, и в книге Джона Роуда, которая, собственно, и спровоцировала само это письмо, признание характеризуется как «откровенно недостоверное» и «крайне неудовлетворительное», так что возникают сомнения в самой виновности девушки. «Психически она выглядит настолько неуравновешенной, что допускает практически любые версии происшедшего, — пишет Роуд. — Вполне возможно, например, что, оказавшись в атмосфере больницы Святой Марии, до предела насыщенной религиозным чувством, девушка решила принести себя в жертву, дабы рассеять сгустившиеся над ее семьей тучи».

Несомненно, сам преступник находится в наилучшем положении, чтобы раскрыть преступление.^[233] Как писала в номере от 28 августа 1865 года «Таймс», «все прежние неудачные расследования убеждают в том, что загадку преступления способен раскрыть только тот, кто его совершил». В своих признаниях и в письме, в котором она, кажется, раскрывает душу, Констанс показала себя неважным детективом: они неубедительны. Не следует ли из этого, что убийцей был кто-то другой?

Пробелы в изложенной ею истории породили иные версии убийства, частным образом озвучивавшиеся с самого начала. Публично же они были высказаны уже после того, как основные участники событий ушли из жизни.^[234] Но еще задолго до этого Уичер выдвинул собственную версию, объяснявшую многочисленные нестыковки в показаниях Констанс. Открыто она так и не прозвучала, но Уичер обозначил основные ее позиции в конфиденциальных докладах сэру Ричарду Мейну.

В первом же из сохранившихся отчетов Уичер пишет, что Констанс «была единственной в доме, кто спал отдельно, не считая ее брата, также вернувшегося из школы на каникулы (и, как можно подозревать, также причастного к убийству, только пока для его ареста нет достаточных оснований)». Вернувшись, после того как Констанс отпустили под залог, в Лондон, Уичер отмечает, что и брат, и сестра приехали домой вместе за две недели до убийства. «Предположим, вина лежит на мисс Констанс и у нее был сообщник; тогда им, судя по близости, существующей между этими двумя, по всей вероятности, является ее брат Уильям…»

«Я склоняюсь к мысли, — завершает Уичер свой отчет, — что убийство было совершено либо одной мисс Констанс в припадке безумия, либо ею и ее братом Уильямом из ненависти и зависти к младшим детям и их родителям. При этом второй вариант мне кажется более вероятным, учитывая то, что эти двое испытывают друг к другу определенную симпатию, а также то, что у каждого из них своя отдельная комната. Особенно же примечательно то подавленное состояние, в котором этот парень пребывал до и после ареста сестры. Мне кажется, отцу или кому-нибудь из родственников было бы не трудно добиться от него признания, пока сестра находится в тюрьме, но в силу сложившихся, весьма специфических, обстоятельств я бы не рекомендовал предпринимать шаги в этом направлении».

Нет ничего удивительного в том, что Уильям был «подавлен» смертью брата. Уичеру же и впрямь должна была показаться «специфической» форма проявления этой подавленности — самопоглощенность, чувство леденящей кровь вины или страх. Уичер ясно обозначил варианты: либо Констанс обезумела и убила Сэвила в одиночку, либо была в своем уме и убила брата при содействии Уильяма. С самого начала Уичер заподозрил, что Уильям и Констанс задумали и осуществили убийство вместе. Ко времени отъезда из дома на Роуд-Хилл он был почти уверен в этом.

Уичер считал, что план убийства разработала Констанс, как более старшая, импульсивная и решительная из них двоих, но осуществила задуманное ради брата и с его помощью. У Уильяма же был для убийства более ясный мотив: Сэвил занял его место родительского любимца, и отец часто ставил младшего брата ему в пример. Если убийство они задумали осуществить вдвоем, то нет ничего удивительного в том, что план удался. Двое детей, одинокие, отверженные, вполне могли обитать в мире фантазий, каждый в своем, а прочность ему придавала вера друг в друга; оба вполне могли убедить себя, что защищают себя и умершую мать. А решимость укреплялась уверенностью, что друг друга они никогда не предадут.

Вполне вероятно, что Сэмюел Кент навел подозрения полиции на Констанс, чтобы оградить от них сына. Возможно, теми же соображениями он руководствовался, расписывая историю бегства детей в Бат с такими подробностями, чтобы Степлтон, которому он ее поведал, понял, насколько чувствителен мальчик и насколько тверда характером девочка. Уильяма во время расследования нередко исключали из числа подозреваемых именно ввиду кротости нрава. Однако Уичер допускал, что тот способен принять участие в убийстве. Точно так же и газетные статьи, посвященные батской эскападе, убеждают, что мальчик обладал сильной волей и изобретательностью; это, собственно, только подтвердила вся его последующая жизнь.

В ходе расследования убийства Сэвила часто высказывалось предположение, что в преступлении были замешаны двое. Если Уильям действительно помогал Констанс, это объясняет, каким образом было расправлено постельное белье, когда мальчика выносили из детской, как его заставили молчать, когда открывали двери и окна, как уничтожались вещественные доказательства. Что касается бритвы, то, возможно, Констанс упомянула ее в своем признании, потому что только ею и пользовалась, в то время как Уильям орудовал ножом. Автор сиднейского письма всячески избегает упоминания убийства как такового — возможно, потому, что не удалось найти объяснения, которое исключило бы наличие сообщника.

В некоторых беллетристических сочинениях, сюжетно основанных на данном деле, намекается на возможность того, что Констанс и Уильям все еще что-то скрывают. В «Лунном камне» героиня выводит из-под удара любимого человека, навлекая подозрения на себя саму. У пускающихся в бега брата и сестры из «Тайны Эдвина Друда» общее темное прошлое. Загадка «Поворота винта» лежит в молчании детей, брата и сестры, которых связывает общая тайна.^[235]

Независимо от того, выступал ли Уильям сообщником или просто был посвящен в замысел, Констанс неизменно старалась его выгородить. В признании четко и ясно говорится, что преступление совершено «в одиночку и без чьего-либо содействия». Адвокату Констанс говорила, что отказывается ссылаться на невменяемость именно для того, чтобы не бросать тень на брата, и точно таким же образом она выстраивает свой рассказ о преступлении и его мотивах. Имя Уильяма в нем не фигурирует. Школьным приятельницам Констанс жаловалась на то, что Сэмюел и Мэри ее третируют — унизительными сравнениями с Сэвилом, понуждениями возить детскую коляску по деревне, — но в 1865 году об этом не было сказано ни слова. Об отце и мачехе Констанс говорила так: «Я никогда не держала на них зла за дурное обращение со мной». То есть не должно было возникнуть и малейшего сомнения в том, что она могла «держать зло» за дурное обращение с кем-нибудь еще. В конце концов, разгадку тайны убийства Сэвила Кента можно искать в самих умолчаниях Констанс, особенно в нежелании говорить о любимом брате.

Констанс призналась в содеянном за год до совершеннолетия Уильяма, когда он должен был получить тысячу фунтов, завещанных ему матерью. Он рассчитывал потратить эти деньги на занятия наукой, но этому все еще препятствовала неопределенность и окружавшая его семью атмосфера подозрительности. Вот Констанс и предпочла погрузиться во тьму сама, рассеяв тем самым тучи над головой брата. Ее покаяние принесло Уильяму свободу, открыло ему путь в будущее.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Третья глава книги Джозефа Степлтона об убийстве в доме на Роуд-Хилл посвящена вскрытию тела Сэвила Кента. В ряду иных медицинских заключений выделяется сделанное в характерных для этого автора несколько выспренних выражениях описание двух ран на левой руке мальчика:

Но на руке — левой руке, этой точеной ручке, безжизненно свисающей с тела, которое, даже и будучи изуродованным, могло бы стать образцом или моделью для скульптора, — виднеются два небольших пореза: один проникает до самой кости, другой представляет собой просто царапину на костяшке указательного пальца.

Комментарий Степлтона к этим словам неожиданно вновь надолго выдвигает Сэвила на авансцену событий. По характеру и расположению ран врач заключает, что непосредственно перед убийством ребенок проснулся и вскинул левую руку, чтобы защититься от ножа, направленного к его горлу; нож полоснул по суставу пальца; он вновь, на сей раз медленнее, поднял руку, и лезвие, перед тем как вонзиться в горло, рассекло палец.^[236]

В рамках этой картины внезапно возникает образ Сэвила: вот он просыпается и видит убийцу, видит приближающуюся смерть. Этот фрагмент книги Степлтона внезапно напомнил мне, что мальчик жил, потому что, разворачивая историю его убийства, я совершенно забыла о нем самом.

Быть может, в том и состоит цель детективного расследования, чтобы — как в жизни, так и в литературе, — эмоции, ужас и страдания воплотить в загадку, а затем благополучно решить ее и жить дальше. «Детектив, — заметил в 1949 году Реймонд Чандлер, — это трагедия со счастливым концом». Детектив как литературное произведение начинается с убийства и кончается освобождением от него. Он избавляет нас от чувства вины, неопределенности и удаляет от нас смерть.

Фотографии и иллюстрации

Сэмюэл Кейт. Ок. 1863

Вторая миссис Кент. Ок.1863

Элизабет Гаф. 1860

Констанс Кент. Ок. 1858

Эдвард Кент. Начало 50-х гг. XIX в.

Мэри-Энн Уиндус. 1828. Через год она станет женой Сэмюэла Кента

Особняк на Роуд-Хилл. Главный вход

Особняк на Роуд-Хилл. Задний фасад. Справа — окна гостиной

Вид с высоты птичьего полёта на особняк на Роуд-Хилл. 1860

Особняк на Роуд-Хилл. Задний фасад. 1860

Детектив Фредерик Уильямсон (Долли). 1860

Комиссар полиции Ричард Мейн. 1840

Вид Троубриджа, графство Уилтшир. Середина XIX в.

Надпись на надгробии во дворе церкви в Ист-Коулстоне

Кэтрин Грэм дает показания в суде г. Троубриджа, апрель 1865

Констанс Кент. 1874

Уильям Сэвил Кент. 1880

Фотографии из книги Уильяма Сэвила Кента «Большой барьерный риф», изданой в 1863 г.

Уильям Сэвил Кент снимает рыб и кораллы Большого Барьерного рифа. Ок. 1890

Иллюстрация Уильяма Сэвила Кента. 1880–1882

Иллюстрация Уильяма Сэвила Кента к книге «Большой барьерный риф»

Ей 100 лет. Рут Эмили Кей. Сидней, Австралия. 1944

Фрагмент напольной мозаики в крипте собора Святого Павла в Лондоне, выполненный заключёнными Уокингской тюрьмы в 1870 г.

План дома на Роуд-Хилл

Расшифровка к плану дома:

1. Комната для гостей

2. Спальня четы Кент

3. Коридор

4. Гардеробная

5. Детская

6. Гардеробная

7, 8. Чулан

9, 10. Комната для гостей

11. Комната Мэри-Энн и Элизабет

12. Комната Констанс

13. Комната прислуги

14. Комната Уильяма

15. Коридор

16. Гостиная

17. Библиотека

18. Холл

19. Столовая

20. Прачечная

21. Погреб

22. Коридор

23. Кладовая

24. Кухня

25. Коридор

26. Кладовая

27. Черный ход

28. Каретный сарай

29. Конюшня

30. Денник

31. Судомойня

32. Пристройки

33. Точильня

34. Уборная

35. Фруктовый сад

Чарльз Финч «Прекрасная голубая смерть»

Моей матери

Глава 1

Судьбоносную записку доставили как раз, когда Ленокс устраивался поудобнее в своем кресле после долгого утомительного дня в городе. Он медленно прочел ее, затем отдал назад Грэхему и велел выбросить. Содержание записки вызвало краткий миг озабоченности, но тут же, слегка нахмурившись, он взял вечерний выпуск «Стандарт» и распорядился подать чай.

Была зима 1865 года, люто морозное начало вечера, и снег мягко укрывал лондонский булыжник. Часы только что пробили пять, и на город опускалась темнота — газовые фонари уже горели, лавки начинали закрываться, улицы заполняли деловые люди, возвращавшиеся домой.

Такой день Ленокс предпочел бы провести у себя в библиотеке, проглядывая пару-другую книг, вытаскивая атласы, развертывая карты, дремля у камина, смакуя вкусные блюда. Он писал бы письма своим друзьям и корреспондентам, а может быть даже, погоде вопреки раз-другой вышел бы прогуляться вокруг квартала.

Но увы, сбыться такому дню было не суждено. Ему пришлось отправиться в Ярд, хотя он уже представил инспектору Итедеру исчерпывающее, как он полагал, изложение «Дела Изабель Льюис».

Это было интересное дело — Мальборовская подделка, получившая широкую огласку, — интересное, но по сути относительно простое. Семье никак не следовало обращаться к нему. Типичная неудача Итедера — отсутствие воображения. Ленокс пытался быть снисходительным, но инспектор раздражал его свыше всякой меры. Какая часть его разума воспрещала ему представить себе, что женщина, даже исполненная светскости, как Изабель Льюис, способна совершить преступление? Можно либо блюсти приличия, либо вести расследование. Но не одновременно. Итедер принадлежал к тем людям, которые поступают служить в Ярд частично ради власти, а частично из чувства долга, но только не потому, что таково их призвание.

Ну-ну, это, во всяком случае, позади. Он промерз до мозга костей, на его столе лежит стопка писем, ждущих ответа, но это, во всяком случае, уже позади. Он проглядывал заголовки в газете, которая опасно свешивалась ему на ноги, и грел руки и ступни перед ярко пылающим огнем.

Есть ли блаженство, которое сравнится с жаром огня, чистыми носками и поджаренными ломтиками хлеба в холодный день? А, вот и чай! И Ленокс почувствовал, что наконец-то он может навсегда выбросить из головы Итедера, Ярд и женщин-преступниц.

Он сидел в длинной комнате на втором этаже своего дома. Окна, ближайшие к двери, выходили на улицу, где он жил — Хэмпден-лейн. Напротив окон был большой камин, а перед камином стояли кресла, обитые красной кожей, где он и сидел сейчас в окружении столиков, заваленных книгами и документами. Посредине комнаты стояли два кожаных дивана, а у окна — дубовый письменный стол. Две остальные стены были увешаны книжными полками, хранившими его библиотеку, собранную за годы и годы.

Ленокс был человеком лет сорока, с каштановыми волосами, еще не тронутыми сединой. В юности его отличала худоба, да и теперь он, хотя и прибавил в весе, оставался высоким и худым с прямой осанкой, однако в отличие от многих высоких и худых мужчин — без намека на неприятный аскетизм.

Румяные щеки, приятная улыбка и короткая бородка, модная среди членов Парламента. Его ясные карие глаза порой теряли благодушие, становились остро-проницательными, стоило ему сосредоточиться на идее или подозрении.

Если в двадцать лет он был сама целеустремленность, иногда граничившая с манией, то к сорока смягчился и теперь предпочитал сидеть перед жарким огнем и читатьгазету с чашкой чая в руке. Он всегда любил своих друзей и родных, но теперь общение с ними приносило ему больше удовольствия. Он всегда любил свою работу, но теперь позволял себе чаще отвлекаться от нее. По воле судеб он так и не женился, и теперь был закоренелым холостяком, приятным в общении, но со сложившимися привычками, и чувствовал себя дома куда уютнее, чем в честолюбивые годы своей юности. По собственному мнению, Ленокс ничуть не изменился, но, разумеется, он в чем-то стал другим, как происходит со всеми людьми.

Чайный поднос стоял на столике возле его кресла, рядом со стопкой книг, часть которых упала на пол еще накануне вечером. Слуги давно научились оставлять библиотеку в том виде, в каком ее оставил он, и только иногда вытирали пыль. Он налил чай в чашку почти до края, всыпал большую ложку сахара, плеснул молока, а затем сосредоточил внимание на тарелке с жареным хлебом. Грэхем заботливо добавил еще и небольшой кекс — редкое баловство, но, с другой стороны, день был трудным.

После нескольких чашек чая, пары ломтиков хлеба и куска кекса он удовлетворенно отодвинул поднос, уронил газету на пол и взял тонкий томик в кожаном переплете — недавно вышедший «Малый дом в Оллингтоне» Троллопа, который он читал неторопливо, чтобы посмаковать вдосталь. Сегодня он позволит себе две главы: еще одно небольшое вознаграждение за то, что не дрогнул ни перед инспектором Итедером, ни перед жуткой погодой.

Вскоре вошел Грэхем, чтобы забрать поднос.

— Простите, сэр, что я вас беспокою, — сказал он, — но будет ли ответ на письмо леди Грей?

— На улице ужасно холодно, Грэхем.

— Да, сэр?

— Прямо-таки ужасно холодно. Так и ждешь встречи с прогуливающимся по улице тюленем.

— Но теперь вы согрелись, сэр?

— Да, чуть-чуть. Я просто вспоминал холод.

— Правда, сэр?

Ленокс вздохнул.

— Полагаю, однако, мне придется пойти в соседний дом.

Наступила пауза, пока он мрачно смотрел на огонь.

— К леди Грей, сэр? — сказал Грэхем.

Ленокс не отозвался, сохраняя мрачный вид. Наконец он сказал:

— Да, к леди Грей. Только мне это поперек горла.

— Грустно слышать, сэр.

— На улице мерзкий холод.

— Да, сэр.

Ленокс мрачнел все больше и больше.

— Ну, ничего не поделаешь, — вздохнул он.

— Нет, сэр.

Ленокс снова вздохнул.

— Ну, так вы приготовите мои вещи?

— Разумеется, сэр, — сказал Грэхем. — Значит ли это, что вам не угодно ответить…

— Нет, нет, нет. Я потому и иду туда.

— Слушаю, сэр.

Дворецкий вышел, а Ленокс встал и подошел к окну за столом. Он так предвкушал вечер у камина! Но это глупо, подумал он. Всего-то пройти до соседнего дома. Пожалуй, надо надеть сапоги — они валялись под столом рядом с открытым экземпляром «Много шума…», — и приготовился пойти. Он надеялся, что сапоги уже достаточно высохли. И, собственно говоря, предвкушал встречу с леди Джейн.

Леди Джейн Грей была бездетной вдовой слегка за тридцать и жила через дом от него. Чуть ли не самый его близкий друг во всем мире. Так было со времени их детства в Сассексе. Сэр Эдмунд, старший брат Чарльза, одно время был влюблен в леди Джейн, но тогда они все были много моложе — Чарльз только-только окончил Харроу и собирался поступить в Оксфорд.

Ленокс и леди Джейн соседствовали на Хэмпден-лейн, проживая бок о бок в ряду серых каменных домов в крохотном переулке сразу за Сент-Джеймским парком в районе Мэйфер. Уже некоторое время Мэйфер считался самым фешенебельным адресом в Лондоне, включив Пиккадилли-серкус в самое свое сердце — и тем не менее Ленокс решил поселиться тут только из-за близости парка, куда ходил с отцом, когда был ребенком.

Парк окружали дворцы: Букингемский дворец слева, Сент-Джеймский дворец справа и Вестминстерский дворец, более известный как Парламент, прямо впереди. Как и многие другие лондонские парки, свою жизнь он начал, как угодье, где Генрих VIII стрелял оленей, но Карл II, которым Ленокс восхищался в школьные годы, открыл его для публики и часто сам кормил там уток, имея возможность беседовать со своими подданными.

Всего лишь тридцать лет назад каналы были превращены в озера, в озерах обитали лебеди, берега обсадили красивыми ивами. Зимой люди катались там на коньках, а летом прогуливались по ослепительно зеленым газонам, и в любое время года почти каждый вечер Ленокс гулял там — во всяком случае, когда не расследовал очередное дело.

Глядя в окно своей библиотеки, Ленокс видел, как трубы над Хэмпден-лейн, подобно его собственной, изрыгают клубы черного дыма, и он видел, что все дома ярко освещены, а внутри либо подают чай, либо как раз заканчивают чаепитие.

Он отошел от окна и сказал себе, что через несколько минут подчинится требованию записки. Может быть, у Джейн хотя бы найдется для него еще чашечка чая. А пока Грэхем занимался его вещами, он подобрал газету и с горячим интересом почитывал про выпады, которыми обменивались Дизраэли и Рассел, поскольку заседания Парламента как раз начались.

Глава 2

Даже его жалкие сапоги, которые весь день подводили Ленокса, преодолели коротенькое расстояние до соседней двери, почти не промокнув заново. Он принялся стучать в эту дверь, бодро выкликая: «Леди Джейн!» в окно сбоку.

В качества Ленокса, которые позволили ему в его эпоху стать, пожалуй, самым выдающимся детективом-любителем, входила, в частности, его память. Он без малейшего напряжения припоминал места совершения преступлений, лица и уж тем более записки своих друзей. Записка леди Джейн гласила:

Милый,

ты не заглянешь до ужина, где-нибудь в начале седьмого? Кое-что случилось. Пожалуйста, Чарльз.

Твоя верная и т. д.

Джейн.

После секундной тревоги Ленокс решил сохранять спокойствие. Близкие друзья посылают подобные записки друг другу по самым пустячным поводам. Он все больше приходил к убеждению, что это так и есть: какая-нибудь из ее племянниц влюбилась в неподходящего человека, какой-нибудь из ее племянников влез в карточные долги — обычные причины, когда она искала совета у Ленокса.

Дворецкий леди Джейн был неимоверным толстяком по фамилии Керк. Он поступил к ней на службу тогда же, когда Ленокс нанял Грэхема, и с той поры дворецкие поддерживали тесную дружбу, хотя Грэхем как будто давал понять, что чуть-чуть не одобряет обжорство Керка. Теперь Керк открыл дверь на стук Ленокса с более озабоченным видом, чем обычно, и проводил его в гостиную, где леди Джейн сидела в ожидании.

Она была очень миловидной женщиной, почти бледной, с темными волосами, розовыми щеками и алыми губами. Ее глаза были серыми, часто словно посмеивались, но никогда не бывали саркастическими, и в них светился ум. Она была в обычной своей белой блузке и в серой юбке.

Ее мужем был капитан лорд Джеймс Грей, граф Дийр, и она вышла за него, когда им обоим было по двадцать. Почти сразу же он погиб в схватке на индийской границе, и с тех пор она жила в Лондоне одна, хотя часто гостила у своих родных, которые были соседями Леноксов в Сассексе.

Второй раз замуж она не вышла и считалась одной из законодательниц лучшей части высшего света. Таково было уважение к ней, что никто не осмеливался даже шепотом задать вопрос о ее дружбе с Леноксом, которая была долгой и очень близкой — пожалуй, самой близкой и в ее жизни, и в его, но, безусловно, несколько странной, учитывая общепринятые ограничения, управлявшие отношениями между мужчинами и женщинами. Ленокс полагался на нее как на умнейшую и добрейшую из всех, кого он только знал.

Гостиная леди Джейн была эквивалентом библиотеки Ленокса, и он наизусть мог бы перечислить все, в ней находившееся. Довольно широкая комната, тоже выходившая окнами на улицу. Правую сторону увешивали картины с сельскими пейзажами, а в дальнем конце был камин, почти достигавший потолка, с бронзовой статуей герцога Веллингтона на каминной полке, слева же стояло бюро. На середине комнаты располагались кушетки, и на одной из них, розовой, всегда сидела леди Джейн.

И она сидела там, когда вошел Ленокс.

— Ах, Чарльз! — сказала она, вставая и бросаясь к нему.

Дело было не в заблудшем племяннике, сразу понял он. Произошла какая-то серьезная беда. Он взял ее руки в свои и подвел к кушетке.

— Ты уже пила чай? — спросил Ленокс.

— Нет, я совсем забыла, — ответила она. — Керк…

Она умолкла и поглядела на Чарльза, все еще сжимая его руки.

— Керк, — сказал он дворецкому, по-прежнему стоявшему в дверях. — Принесите нам два стаканчика теплого бренди. И пусть кто-нибудь займется камином. А затем принесите нам чаю и чего-нибудь перекусить.

— Слушаю, сэр.

Ленокс посмотрел на леди Джейн и улыбнулся ей.

— Все будет хорошо, дружище.

— Ах, Чарльз, — снова сказала она с отчаянием.

Вошел лакей и подал им по стаканчику в серебряной оправе. Леди Джейн осушила свой стаканчик, а затем и стаканчик Ленокса, который он отдал ей, а лакей тем временем орудовал кочергой в камине. Затем она заговорила:

— Нелепо, я знаю, но у меня такое ощущение, будто я в шоке.

— Что случилось, дорогая? — спросил Ленокс.

— Ты помнишь девушку по имени Пруденс Смит, Чарльз, мою горничную? Мы называли ее Пру.

Он помолчал, вспоминая.

— Нет, не помню, — сказал он.

— Месяца три назад она ушла в услужение к Джорджу Барнарду, потому что ее жених — один из его лакеев.

— И что с ней случилось?

— Она умерла, — сказала леди Джейн и допила последний глоток бренди в стаканчике, чтобы успокоить нервы.

— Я крайне сожалею, — отозвался он.

— Я знаю, — сказала она. — Это так ужасно!

— Тебе известна причина ее смерти?

— Мне кажется — яд. Вот что сообщила наша горничная. Это она услышала о случившемся.

— Убийство?

— Или самоубийство. Я не знаю.

— Ужасно!

— Не будет ли слишком…

— Ни в коем случае.

— Я надеялась…

— Конечно же, — сказал он.

Ленокс выглянул наружу. Начать придется сейчас же. Снег валил еще более густо, уже почти стемнело, но он обернулся к ней с бодрой улыбкой и сказал:

— Пожалуй, мне лучше пойти, пока след еще свеж.

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Ах, Чарльз! Ты так добр. Особенно в столь холодный день.

Он посидел с ней еще несколько минут, говоря о том о сем, стараясь развеселить ее, а потом попросил у Керка свою шляпу. Леди Джейн проводила его до двери и помахала на прощание, когда он сел в кеб и приказал извозчику везти его на Бонд-стрит.

Джорджу Барнарду это не понравится, размышлял Ленокс по дороге. Он отличался колоссальной гордостью, которая равно распространялась и на прекраснейшие его картины, и на неизменнейшие кастрюли и сковородки в его кухне. Смерть от яда в его доме при его собственном властном понятии о законе и порядке и его несгибаемой уверенности, что практически весь мир сообразуется с его часами!

Он был политик, в прошлом член Парламента, хотя последнее время получал назначения на более постоянные посты в правительстве. Он и Ленокс были друзьями, а точнее сказать — знакомыми, и часто приходили в соприкосновение. Леноксу чуть-чуть недоставало честолюбия, чтобы числиться среди вернейших друзей Барнарда. А к тому же он начинал при избытке денег.

Барнард, по контрасту, вырос в обедневшей респектабельности средних классов где-то чуть южнее Манчестера — далеко-далеко от Уайтхолла. Как он приобрел свои деньги, оставалось великой тайной, и лондонское избранное общество постоянно гадало об этом. Некоторые говорили, что первые свои капиталы он нажил игрой на бирже или — о, ужас! — торговлей, но даже будь то или другое правдой, он уже давно отряхнул этот прах со своих ног. В Лондоне он водворился в качестве консервативного члена Парламента, но быстро сменил избираемое правительство на неизбираемые посты.

В данное время Джордж Барнард пребывал директором Королевского монетного двора, в должности, которую когда-то занимал сэр Исаак Ньютон, чем объяснялось то, что он принялся скупать на аукционах вещи бессмертного физика. На посту директора Монетного двора он показал себя превосходно, трудясь в поте лица — по мнению большинства, видимо, из-за бескорыстной любви к объекту своих трудов — деньгам.

Единственной причудливой страстью Джорджа Барнарда были орхидеи. Его дом увенчивала стеклянная оранжерея, куда он допускал лишь немногих, и где он с нежностью культивировал свои цветы, расщепляя их прелестную окраску в поисках идеально тонкого оттенка, тщательно следя за дозами воды и солнечного света, получаемыми каждым растением. В свои редкие отпуска он отправлялся в далекие путешествия в поисках экземпляров не менее редких. Географические направления для него роли не играли — если, конечно, не определить какой-нибудь вид орхидеи как географическое направление.

Тут Ленокс мог отдать ему должное: в области избранной им страсти его отличала щедрость. Приезжая на званый вечер, он преподносил хозяйке дома цветок исключительной красоты и редкости, выбранный в полном соответствии с ее темпераментом и стилем. Но в его доме хозяйки не было: Барнард оставался завзятым холостяком.

Поговаривали, что светское расписание Джорджа Барнарда легко установить, прослеживая его орхидеи от адреса к адресу. В зависимости от того, к кому вы обращали свой вопрос, эту его манеру называли или очаровательной, или приторно-слащавой. Ленокс придерживался в этой дилемме нейтралитета, хотя не будь Барнард таким респектабельным, таким надежным, таким незапятнанно безупречным, он, на взгляд Ленокса, выглядел бы зловещим.

Глава 3

К тому времени, когда кеб остановился перед домом Барнарда, часы Ленокса дотикали почти до семи. Ведь прежде он заехал на Бонд-стрит, чтобы забрать своего друга Томаса Мак-Коннелла, а это заставило его сделать порядочный крюк.

Как он совершенно верно догадался, первым решением Барнарда было вызвать из Скотланд-Ярда полицейского достаточно высокого чина. И судя по остановившемуся у дома другому экипажу, представлялось вероятным, что это Дженкинс, молодой сыщик. При иных обстоятельствах Ленокс не имел бы ничего против его присутствия, однако он догадался, и опять-таки совершенно верно, что владелец дома велел Дженкинсу приехать одному. Суть сводилась к борьбе между потребностью Барнарда сохранить все под спудом и его потребностью проявить свою власть. Если Барнард устроил все по-своему, не будет ни врача, ни положенного осмотра помещения, а только категоричное распоряжение покончить с делом, и побыстрее.

Потому-то Леноксу и понадобилось непременно захватить с собой Томаса, врача по профессии.

Дом был очень большой, желтый, из тех, которые иногда называют особняками. Над дверью красовался аляповатый герб (Ленокс всякий раз морщился, когда видел его), каждое из десятков окон светилось. У Барнарда всегда был избыток гостей. Кроме того, он устраивал вечера для избранных, и уже приближалось время знаменитого ежегодного бала.

Ленокс осторожно вылез из экипажа, остерегаясь слякотного месива у тротуара. Еще совсем недавно он радостно предвкушал ужин и вечер в своей библиотеке, но эта утрата не могла заглушить пробуждающееся волнение в мыслях: как знать, что поджидает его внутри этого дома, куда оно поведет его и как завершится? Он любил свою работу.

Барнард стоял на крыльце, занятый серьезнейшей беседой с молодым сыщиком, когда заметил приближающихся Ленокса и Томаса.

— Чарльз! — воскликнул он.

— Джордж, как вы? — сказал Ленокс. — Соболезную по поводу произошедшего.

— Ужасно. И в моем доме. Без конца неприятности, знаете ли.

— Девушка прислуживала наверху?

— О, да! Всего две недели или около того, иначе я бы сумел заметить такую возможность и предотвратить ее.

— Разумеется, — сказал Ленокс. Барнард уже присочинял: ведь леди Джейн сказала, что прошло три месяца. — Я здесь потому, что Джейн попросила меня помочь.

— В этом нет необходимости, — отрезал Барнард. Возникла пауза. — И как Джейн?

— Неплохо, насколько я могу судить.

— Тем не менее, никакой необходимости нет. Ни малейшей. Этим занимается Дженкинс, человек, на которого можно положиться. — Он говорил так, будто Дженкинса тут не было.

— Вы знакомы с Томасом Мак-Коннеллом, Джордж?

— Не имел этой чести. Джордж Барнард, — ответил он, протягивая руку.

— Очень рад, — сказал Томас, который знакомился с Барнардом уже десятки раз.

Наступило короткое молчание, а затем Ленокс снова заговорил.

— Тем не менее, Джордж, — сказал он, — вы не станете возражать, если мы поглядим сами? Чтобы успокоить Джейн.

Барнарда эта просьба заметно встревожила, и он помолчал, прежде чем ответить. Он прикидывал, насколько желание угодить леди Джейн, у которой он хотел быть на хорошем счету, перевешивает досаду из-за появления Ленокса. Наконец он сказал:

— Ради Джейн, пожалуй. Но Дженкинс уже обо всем позаботился. Говорит, нам нужен врач, но я не понимаю зачем. Самоубийство, вне всякого сомнения.

— Самоубийство? — переспросил Томас.

— Самоубийство, — сказал Барнард категорически. — Есть записка, ясная как божий день. Но входите, если вам угодно.

— Спасибо, Джордж.

Он вошел в дом вместе с Томасом и Дженкинсом, а Барнард направился к величественной лестнице, видимо, выбросив их из головы. Леноксу этот парадный вестибюль был хорошо знаком по началам и концам званых вечеров, но теперь он впервые сосредоточил внимание на небольшой вызолоченной двери сбоку, которая с обратной стороны была гарантированно сколочена из дешевого дерева и пряталась под огромным зеркалом, одна из десятка укромных дверей, замаскированных по всему дому и ведущих вниз, на половину слуг.

Он открыл эту дверь, и из нее повеяло ароматами кухни. Барнард всегда умел угощать, этого у него не отнимешь.

Когда они спустились вниз, Ленокс подождал, пропуская Дженкинса вперед. Но, видимо, тот хотел сначала поговорить.

— Большая честь познакомиться с вами, мистер Ленокс. Нас ведь так официально и не познакомили.

— Для меня это тоже большая честь, — сказал Ленокс инспектору.

Томас отступил влево и отхлебнул из фляжки, и Дженкинс поспешил следом.

— Вот сюда, вниз, — сказал он.

— Я знаю, — ответил Томас. — В домах с такой планировкой спальни слуг всегда слева, а кухня всегда справа.

Ленокс улыбнулся про себя и последовал за ними.

Они шли по чистому, хорошо освещенному коридору, несколько более широкому, чем ожидал Ленокс, с небольшими рисунками цветов в простенках между дверями. Некоторые двери были украшены теми или иными личными приметами: вышивка, гласившая «САРА», гирлянда, прикрученная к верхней петле. Кухонный шум позади все больше замирал, но до них продолжали доноситься звуки хлопотливой жизни дома.

Дверь в конце коридора была чуть приоткрыта. Томас остановился и спросил у Дженкинса, та ли это комната, и Дженкинс ответил, что та. Затем они в первый раз отступили, пропуская Ленокса вперед. Он надел кожаную перчатку на правую руку и распахнул дверь.

— Зачем перчатка? — поинтересовался Дженкинс.

Мак-Коннелл ответил за своего друга:

— Появился новый метод для ведения расследования — отпечатки пальцев. Вы о нем слышали?

— Нет.

— Человек по фамилии Гершель, магистрат в Индии, распорядился, чтобы арестанты рядом со своими подписями оставляли отпечаток ладони. Вначале — просто чтобы напугать их и заставить сознаться. Но затем он заметил, что отпечатки пальцев имеют свои индивидуальные отличия, и решил ограничиться ими вместо ладони целиком. Очень хитроумно. Пока еще дальше проб и ошибок дело почти не продвинулось, но мы с Леноксом согласны, что в этом что-то есть.

Дженкинс поглядел на тыльную сторону своей ладони.

— Отпечатки пальцев?

— Поверните руку, — сказал Мак-Коннелл с улыбкой.

— А! — воскликнул Дженкинс. — По-моему, я понял, что вы имеете в виду!

Ленокс тем временем вошел в спальню, готовясь осмотреть ее. Они увидели перед собой скромно убранную комнатку, ничем не примечательную, если вам доводилось видеть комнатки служанок, как и мертвые тела вроде лежавшего на кровати.

Но прежде — комната, подумал Ленокс. Трупы он обычно оставлял напоследок, потому что окружающие их улики могли скорее исчезнуть за короткий промежуток времени.

Комната выглядела совершенно квадратной и, несомненно, по форме и размерам была такой же, как все другие, выходившие в этот коридор. Справа к стене уютно прижималась узкая кровать. Слева, почти не оставляя прохода, стояли стол, комод и швейный столик. Высоко слева в задней стене было средней величины окно.

Комната, если возможно, выглядела еще более аккуратной, чем верхние этажи дома, загроможденные дорогими ошметками жизни Барнарда. На столе — ничего, кроме четырех предметов, которыми он займется чуть позже; и на комоде ничего, однако надо будет проверить все ящики; на швейном столике лежали обрывки ниток, но собранные в пучочек.

Что говорила комната о жертве? Либо девушка была крайне аккуратной, либо у нее было очень мало вещей, причем второе выглядело вероятнее. Однако она не была лишена вкуса: над кроватью прилеплена литография Гайд-парка, которую она, возможно, купила, гуляя в свои свободные полдня, или же получила в подарок от поклонника. И, открывая с помощью носового платка ящики комода, Ленокс убедился, что свою одежду она содержала в елико возможном порядке. Кроме вкуса, ее могла отличать и личная гордость.

Томас с Дженкинсом стояли в дверях, и даже когда Ленокс отошел в дальний угол, только прищурились еще более внимательно.

— Достаточно широкое для худого мужчины, — сказал Дженкинс, и Ленокс, не оборачиваясь, кивнул.

Дженкинс подразумевал средней величины окно, которое осматривал Ленокс. За ним открывался вид на шагающие по улице ноги почти на прямом пути к колесам его собственного экипажа. Окно, как сказал Дженкинс, было достаточно велико, чтобы в комнату мог проникнуть мужчина, или точно так же женщина могла бы выбраться наружу. Оно было распахнуто. В такой холодный день.

— Снаружи, вероятно, все слишком истоптано, чтобы удалось хоть что-то разглядеть. Царапины на подоконнике, которые нам стоит взять на заметку. Не понимаю, откуда они взялись. Он скользкий, как и пол под ним, но, вероятно, причиной растаявший снег. Дженкинс, — добавил Ленокс, — кто-нибудь из слуг заходил сюда?

— Нет, — сказал молодой инспектор. — Едва труп обнаружили, как мистер Барнард поставил у двери экономку. А экономка эта, видимо, смахивает на железную деву.

— А вы знаете, что такое железная дева,^[237] сэр? — спросил Томас.

Дженкинс порозовел, не ответил, а сказал Леноксу:

— Никто из слуг, нет, сэр.

— А мистер Барнард не говорил вам, трогал ли он здесь что-то сам?

— Сказал, что нет. Брал только записку, вон ту, на столе.

— Так-так, — отозвался Ленокс.

Открытое окно сбивало его с толку, но, разумеется, потом все станет ясным. Он вернулся в центр комнаты и опустился на четвереньки. На полу не было ничего — ни пылинки, так сказать — ни под столом и комодом, ни под швейным столиком, ни на свободном пространстве. За одним исключением: на середине комнаты чуть сбоку от стола на полу были три-четыре пятнышка от чего-то. Он царапнул одно ногтем. Воск.

Он на секунду задумался над этим, отложил на будущее, а затем досконально исследовал пространство под кроватью, проведя пальцами по матрасу снизу и посветив свечой во все темные уголки.

Вот так, подумал он. Остается только стол и труп. Он встал на ноги и подошел к столу.

Из тонких сосновых досок, без ящиков, но на крепких ножках. На нем — пустой стакан со следами какой-то жидкости по краям; новая свеча, ни разу не зажигавшаяся; коричневый стеклянный пузырек с резиновой пробкой и разглаженный листок бумаги — записка с признанием в самоубийстве.

— Судя по всему, самоубийство, — сказал Дженкинс.

Ленокс прикинул. Он упомянет про то, что увидел (вернее, не увидел) немного погодя. Он не хотел, чтобы благоговение Дженкинса или смущение (кто мог бы предсказать, что именно) мешали бы ему, пока он будет заниматься столом.

— Да-да, — пробормотал он. — Да-да.

Он наклонился, оперся кулаками о столешницу и прочел записку:

Это слишком. Прости, Джеймс, я сожалею.

Подписи не было.

— Джеймс ее жених? — спросил Ленокс.

— Да.

— Он служит здесь?

— Да.

Ленокс призадумался и кивнул. Стакан и пузырек он возьмет домой, чтобы исследовать их там.

Но в первую очередь, подумал он утомленно, надо вывести молодого сыщика из заблуждения.

— Дженкинс, — сказал он, — вы полагаете, что это самоубийство?

— Так очевидно же, сэр.

— Я хотел бы, чтобы вы привели к нам Джеймса. Но не в эту комнату. Подыщите что-нибудь, где есть стол.

— Хорошо, сэр.

— И, Дженкинс, вам не пришло в голову, что на столе должно было бы лежать перо? Как подумалось мне.

Сыщик нахмурился.

— Перо, сэр?

— Чтобы написать записку.

— Но, может быть, оно в кармане?

— Форма горничных не имеет карманов: пережиток времени, когда полагали, что их отсутствие затруднит воровство.

Дженкинс посмотрел на труп.

— И в комнате его нигде нет?

— Нет, — сказал Ленокс, стараясь говорить помягче.

— Но ведь она вполне могла носить записку при себе.

— Не думаю, — сказал Ленокс. — Листок не помят и не складывался.

Дженкинс уставился на стол.

— Ну, может быть, она взяла перо где-то и вернула его на место? — сказал он.

— Замышляя самоубийство? Маловероятно. Конечно, твердой уверенности нет, но я готов побиться об заклад: мы обнаружим, что это убийство. Записку написал кто-то своим пером и оставил ее тут. Обратите внимание на маленькие кривые буковки — вероятно, кто-то старался замаскировать свой почерк. Судорожность подделывателей.

Дженкинс вздохнул.

— Да, видимо, вы правы. — Затем он посмотрел на Ленокса и сказал: — Я поищу жениха.

Ленокс кивнул. Потом, задумавшись, посмотрел на стол и на дверь, пока не пришел к какому-то выводу, а тогда повернулся к кровати.

— Томас, — сказал он. — Покойница.

Глава 4

Из Шотландии, где он вырос, Томас Мак-Коннелл переехал в Лондон вскоре после завершения своего медицинского образования. Он был врачом. Через полгода после переезда у него уже была хирургическая практика на Харли-стрит, и он приступил к обзаведению репутацией. Это ему удалось скоро и впечатляюще. Он осваивал новейшие методики, а скальпелем владел с замечательным искусством. К тридцати годам он уже принадлежал к плеяде самых знаменитых лондонских врачей.

А затем в тридцать один год он женился. И, что важнее, женился выше себя — на леди Виктории Филлипс, которой тогда было девятнадцать лет. Мак-Коннелл был красив, имел порядочный капитал и происходил из хорошей семьи. Но во всех этих отношениях, по мнению цивилизованного мира, он бесконечно уступал Тото Филлипс, чьи красота, богатство и знатность превосходили любую меру, какую бы вы ни избрали.

Она вышла за Томаса Мак-Коннелла в тот же год, когда начала выезжать в свет, потому что, как было известно ее подругам, он совершенно не походил на мужчин ее круга и поколения. Эти мужчины были ее друзьями с детства и навсегда останутся ее друзьями. Но она никогда бы не вышла замуж ни за одного из них. Томас был более мужественным, менее дэнди, менее испорчен деньгами, и у него были собственные мнения о книгах, спектаклях, о городах на континенте, о красоте, о ее красоте, о ней самой. Их свадьба была великолепной, потому что хотя он и женился выше себя, но не настолько, чтобы выглядеть изгоем. Премьер-министр, друг отца Тото со школьной скамьи, почтил ее своим присутствием вместе с доброй половиной «Дебретта».^[238]

Первые три года Томас и Тото были счастливы. Именно тогда Ленокс и познакомился с Мак-Коннеллом. Леди Джейн в определенном смысле была менторшей Тото — они приходились друг другу двоюродными сестрами, но держались как тетка и племянница, потому что мать Тото скончалась от горячки, когда ее дочери было всего одиннадцать лет. Так что Ленокс часто встречался с молодой парой. Томас заметно сократил свою практику, и они почти все вечера куда-нибудь отправлялись, а также много путешествовали вместе. Он охотно соглашался на ее светскую жизнь, а она столь же охотно соглашалась ежегодно навещать его родных в Шотландии.

Но первые три года миновали, а вместе с ними миновали и светлые дни их супружества. Томас к тому времени почти совсем оставил свою практику и начал много пить. Тото завела привычку полгода проводить в Лонгуэлле, поместье ее отца в Кенте неподалеку от Лондона, а ее муж оставался в столице.

Брак продолжал рушиться, и после пяти лет супруги редко появлялись вместе на публике, а по слухам, вообще друг с другом не разговаривали. Но что-то переменилось — либо они махнули на все рукой, либо решили спасти что возможно, — и теперь в возрасте тридцати шести и двадцати четырех лет их жизнь обрела перспективу. Ленокс всегда считал, что завершиться это может двояко: либо ледяной вежливостью, либо иной, более тихой любовью. Тото была такой молодой, а Мак-Коннелл таким идеалистом! Но, может быть, они сумеют найти какой-то компромисс. Во всяком случае, когда последнее время ему доводилось видеть их вместе, они словно бы подобрели друг к другу. Леди Джейн разделяла его мнение, а в подобных вещах на нее можно было положиться.

Однако прошедшие шесть лет нанесли значительный ущерб. Тото все еще занимала ведущее место в высшем лондонском свете, но Томас уже не блистал ни в каком смысле этого слова. Он больше не занимался хирургией и — что, пожалуй, было еще печальнее — утратил золотой ореол молодого человека, молодого красавца с идеалами и честолюбивыми помыслами. Пил он теперь значительно меньше, но все еще слишком много, чтобы брать в руки скальпель. После того как он женился на Тото, денег у него появилось столько, что он больше не нуждался в практике, а потому со временем продал ее за бесценок молодому родственнику Филлипсов. Все его труды, создание этой практики, его собственное место — да, и оно тоже — были поглощены семьей его жены.

Теперь в свободное время он занимался изучением всевозможных второстепенных предметов от химикалий до психологии. Последнее время первенство среди этих интересов заняли обитатели моря — Мак-Коннелл коллекционировал образчики редких рыб и млекопитающих, обитателей холодных вод, и жемчужиной его коллекции был безупречно заспиртованный Восточный Дельфин. Время от времени он отправлялся в поездки, иногда опасные, к берегам Гренландии и фьордов. По возвращении он презентовал свои находки Королевской академии, членом которой состоял, и помещал текст своей лекции в их журнале.

Но к медицине все это никакого отношения не имело. Разве что порой он брался за задачи вроде той, которая сейчас поставила его лицом к лицу с трупом Пруденс Смит. Ради такого удовольствия он помогал Леноксу, когда тот его просил, и хотя старался этого не выдавать, вновь испытывал намек на былое наслаждение от настоящей работы, волнение человеческого ума, исследующего человеческое тело.

Он был среднего роста и веса, с кудряво-белокурыми волосами, лицом, в эту минуту небритым и выдававшим злоупотребление крепкими напитками. Его глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, но иногда смотрели очень проницательно. Когда Ленокс заехал за ним, он как раз послал мяч для гольфа поперек сумрачного бального зала своего дома в ожидающего лакея. Теперь, когда Ленокс поманил его к телу Пру Смит, он оборвал свои наблюдения и направился от двери к кровати.

Пру, заметил Ленокс, была почти красивой девушкой с золотистыми волосами. Примерно двадцати пяти лет, определил он. Хороший возраст для брака.

Мак-Коннелл наклонился над ней и, прежде чем коснуться ее, спросил:

— Должен ли я остерегаться смазать отпечатки пальцев?

— Не думаю, — сказал Ленокс. — На телах они не выявляются, метод еще слишком нов. Вообще, по-моему, в данном случае они ничего не дали бы, тут их слишком много. Если не считать стакана, который был чисто вытерт… Интересный факт.

Томас распрямился.

— Значит, ты предполагаешь, что на самом деле ее убил яд?

Ленокс задумался.

— Если это было самоубийство, в чем я сильно сомневаюсь, то, несомненно, убил ее яд. Если же это убийство, то убийца поступил бы крайне глупо, если б представил, будто она покончила с собой при помощи яда, а затем убил бы ее каким-то другим способом. Какой в этом толк?

— Если только он не предположил, что пузырек из-под яда сочтут неопровержимым доказательством.

— Потому-то я и пригласил тебя. Но, полагаю, ты обнаружишь, что причина смерти — яд.

— Согласен, — сказал Томас. — И все-таки…

Из нагрудного кармана он достал пару перчаток и надел их. Труп он начал исследовать с лица, покрытого землистой бледностью.

— Можно сразу отбросить некоторые из обычных ядов, — сказал он. — Они вызвали бы прилив крови к коже. Она выглядела бы раскрасневшейся.

Ленокс никак не откликнулся.

Томас расстегнул ее ночную рубашку настолько, насколько допускали приличия, но достаточно, чтобы убедиться, что и тут кожа не покраснела. Затем он приподнял рубашку и прощупал живот без какого-либо видимого результата. Затем одернул рубашку, лизнул свой большой палец и провел им по ее горлу и губам.

— На шее нет красноты, — сказал он. — Или синюшности. Ее не задушили, а губы выглядят нормально.

— Ты не хочешь, чтобы я на минуту вышел? — спросил Ленокс.

— Нет, — сказал Мак-Коннелл. — То есть, если ты сам не предпочтешь.

После чего он снял с нее всю одежду, если не считать нижнего белья. Провел ладонями по ее ребрам и осмотрел по очереди обе ноги. Каждую он приподнял под углом в сорок пять градусов и провел рукой под коленями. Затем перевернул тело набок и осмотрел спину.

— Непонятно, — сказал он. — Большинство ядов…

— Да? — подтолкнул его Ленокс.

— Не важно. Я понял.

Мак-Коннелл поднял обе ее руки и исследовал вены на внутреннем сгибе локтя.

— Как я и думал, — сказал он. — Покраснение!

Ленокс знал, что лучше промолчать. Мак-Коннелл ощупал тело повсюду, проверил все члены на окоченение и осмотрел шею под затылком. Затем выпрямился, накрыл тело снятой одеждой и сдернул перчатки.

— Что ты хочешь услышать в первую очередь, Чарльз?

Тут в дверях возник Дженкинс.

— Я отыскал жениха, Джеймса, он на кухне. Мистер Барнард был не слишком доволен, что его забирают, но я… Что вы нашли? — перебил он сам себя. — Касательно трупа?

Мак-Коннелл выразительно посмотрел на Ленокса.

— Что ее убило, Томас?

— Она не была ни заколота, ни задушена, ни застрелена. Короче говоря, она была отравлена. Яд она впитала сегодня днем между двенадцатью и часом, поскольку умерла она примерно в два часа, судя по окостенению тела и учитывая то, что использовавшийся яд убивает примерно за час. Смерть, я думаю, наступила между сорока пятью минутами второго и двумя. Полагаю, она уснула, что логично, так как яд, который я подозреваю, оказывает сильное снотворное воздействие. После смерти тело не трогали, и она была неподвижной в течение часа между впитыванием яда и смертью. Иначе ее лодыжки выглядели бы распухшими и покрасневшими.

— Понимаю, — сказал Ленокс.

— И еще одно. Убита она была относительно редким ядом: bella indigo — прекрасная голубизна. Название это иронично: вены в конечностях жертвы в зависимости от их величины краснеют. Соль в том, что иметь голубые вены — bella, то есть прекрасно, ибо тот факт, что они не покраснели, означает, что вы будете жить.

— Это распространенный яд? — спросил Ленокс.

— Напротив. Убийца, вероятно, прибегнул к нему, потому что его гораздо труднее определить, чем мышьяк или стрихнин. Собственно говоря, если вы разрешите небольшую демонстрацию, я проверю кое-какое подозрение.

Томас снова натянул одну из своих перчаток и подошел к столу. Из кармана жилета он извлек миниатюрную стеклянную чашечку и пакетик с гранулами. В привычке Мак-Коннелла было всегда иметь в карманах полезные приспособления или лекарства. Он поставил чашечку на стол, ссыпал в нее несколько гранул порошка и взял со стола пузырек без ярлыка.

— Полагаю, это яд, который мы должны счесть убившим девушку, — сказал он.

Ленокс кивнул.

— Смотрите, не появится ли фиолетовый цвет? Это будет bella indigo, — сказал он и выщелкнул капельку жидкости в миниатюрную чашу. Секунду не происходило ничего, а затем внезапно вся чашечка пожелтела.

— Как я и думал, — сказал он. И посмотрел на Ленокса. — Это пузырек с ядом. Вероятнее всего, мышьяк, а если нет, то какое-нибудь его соединение. Имеет смысл попробовать проследить его, поскольку иногда можно узнать, кто его приобрел по регистрационным книгам, которые ведут аптекари, и особенно, если он был куплен в Лондоне. Но, во всяком случае, одно совершенно точно. Содержимое пузырька в моей руке не убило девушку на кровати.

Глава 5

— Это убийство, ведь так? — спросил Дженкинс.

— Да, — сказал Ленокс. Он медленно направился назад по коридору к кухне, испытывая сильную усталость. Шел уже девятый час, а ему предстояло сделать еще очень много. По меньшей мере придется поговорить с женихом, а затем с Барнардом. Завтра он примется за дело всерьез. Подобные минуты всегда бывали тягостными, когда факт убийства подтверждался, и расследование начиналось по-настоящему.

Кухня оказалась очень жарким квадратным помещением с низким деревянным потолком. В ней густо пахло крахмалом и мясом, но она была чистой. С одной стороны находился большой очаг, в котором пламя как раз замирало на раскаленных углях. С крючьев над ним свисали копченый окорок, куски говяжьей туши и корзинки с луком и чесноком, а другие съестные припасы громоздились на полках повсюду. Посередине стоял длинный деревянный грубо сколоченный стол, на котором готовилась еда, и над ним еще курился парок, так как служанки ошпарили его кипятком по завершении дня. Видимо, Барнард ужинал не дома. А возле стола сидел худой коротышка, зажимая голову в ладонях и иногда всхлипывая. Ленокс встал у стола, а Мак-Коннелл и Дженкинс остановились позади него.

— Джеймс? — сказал Ленокс.

Тот поднял на него налитые кровью глаза.

— Да, сэр?

— Я Чарльз Ленокс.

— Да, сэр.

— Я очень сочувствую вам, Джеймс. Со всей искренностью.

Рукопожатие было не совсем уместным, но Ленокс тем не менее потряс его руку.

— Спасибо, сэр.

— Боюсь, время сейчас ваш единственный друг.

— Да, сэр.

— Я знаю, у вас был тяжелый день, полагаю, более чем просто тяжелый, однако мне хотелось бы задать вам еще немного вопросов. Ради нее.

— Да, сэр.

— Ну, так вот. Вам известна какая-либо причина, по которой мисс Смит могла бы последние дни чувствовать себя несчастной? Вы с ней не ссорились?

— Господи, нет, сэр. Я провел с ней почти все утро, сэр, и она была веселой, дальше некуда.

Лакей снова зажал голову в ладонях, и Ленокс сел к столу рядом с ним.

— Томас, — спросил Ленокс, — могу я воспользоваться вашей фляжкой?

Мак-Коннелл извлек из своего жилета длинную фляжку.

— Хлебните, Джеймс, — сказал Ленокс.

— Сэр?

— Это джин, если не ошибаюсь.

Джеймс сделал быстрый глоток, а затем глоток побольше.

— Спасибо, сэр.

— Джеймс, — продолжал Ленокс, — я скажу вам правду. Есть все основания полагать, что мисс Смит умерла от чьей-то руки.

— Это не самоубийство?

— Нет, не самоубийство. Между нами говоря, к сожалению, сомнений почти нет.

— Ее убили?

— Да.

Молодой человек наклонился над столом, прядь волос скользнула по его лбу и упала на глаза. Он сжал кулаки, но не ударил ими по столу.

— Джеймс! — сказал Ленокс.

— Что?

— Вы не знаете никакой причины, почему это могло произойти?

Молодой человек все еще не отрывал глаз от стола. Его черные волосы растрепались, выглядели всклокоченными. Он переплел пальцы, вращая большими.

— Нет, — сказал он.

— И не знаете никого, кто бы мог это сделать?

— Нет.

— Как долго вы были помолвлены?

— Четыре месяца или около того. Она поступила сюда, чтобы быть… черт побери…

Ленокс помолчал, а потом предложил ему глотнуть еще джина. На этот раз Джеймс отхлебнул порядочно и не отдал фляжку назад.

— У нее были тут друзья?

— Только я, — сказал Джеймс. — Тут ей было плохо. До того плохо, что она хотела вернуться к леди Джейн. Все ее подруги были там.

— Прислуга здесь ей не нравилась?

— Она их всех ненавидела!

— Джеймс, с кем именно из прислуги она ссорилась…

— Чарльз, — перебил Мак-Коннелл, — можно мне?

— Да, — сказал Ленокс.

— Сорок фунтов за унцию bella indigo было бы мало.

При упоминании такой суммы Джеймс вздернул голову.

— Какие еще сорок фунтов?

— Не важно, — сказал Ленокс. — Благодарю, Томас.

Когда Джеймс поднял голову, стало ясно, что он заплакал. Он попытался скрыть это и не сумел.

— Джеймс, вы любили мисс Смит? — спросил Ленокс.

— Конечно, я…

— Я спросил не потому, что сомневаюсь. Прошу извинения за мою неделикатность.

Джеймс поглядел на него и снова заплакал.

— Держитесь, мой милый. Хлебните-ка еще джина, — предложил Ленокс, и Джеймс хлебнул. Ленокс вздохнул. — Мы можем поговорить позже.

Он похлопал Джеймса по плечу и повернулся в сторону лестницы. Томас подошел к столу и вложил две кроны в руку молодого человека.

— Пойдите-ка с приятелем в пивную. Совет врача. — Он улыбнулся, забрал свою фляжку и последовал за Леноксом.

— Сорок фунтов? — спросил Ленокс, пока они поднимались по лестнице.

— Если не больше.

— Было бы крайне умно со стороны лакея наскрести все полупенсы, какие он сумел бы, чтобы приобрести твое индиго, но, полагаю, ты прав.

— Скорее всего. — Томас допил из фляжки последний глоток джина. — Известишь меня, когда что-нибудь произойдет?

— Разумеется, — обещал Ленокс. — Приходи пообедать на этой неделе, и мы поговорим.

— Как скажешь.

Лестница осталась позади, и доктор вышел на улицу, но сразу же вернулся забрать у экономки пальто, которое было забыл.

— Желаю удачи, — сказал он и пересек тротуар, чтобы остановить кеб.

Дженкинс и Ленокс стояли в вестибюле — обширнейшем коридоре со стенами, расписанными эпизодами из мифов о Вакхе, и с серебряной пуншевой чашей на центральном столике, которой Барнард пользовался только на званых вечерах, утверждая, что она принадлежала Генриху V.

— Вы возьметесь за это дело, сэр? — спросилДженкинс.

— Пожалуй. Старой дружбы ради.

— Надеюсь, мы сможем сотрудничать. Без Ярда ведь не обойдется.

— Полагаю, что так.

— Да.

— Тем не менее, для покойницы большая удача, что вы не ушли отсюда, удовлетворившись вердиктом Барнарда. У меня нет желания осуждать…

— Разумеется, разумеется, вы правы, — поспешно сказал Дженкинс. — Но я больше ничего не упущу, можете быть уверены.

Ленокс улыбнулся.

— Значит, мы разберемся что к чему.

Прекрасно, что в этот вечер расследованием занялся Дженкинс. В высоком чине, но еще молодой, один из немногих в Ярде, кто о нем не самого плохого мнения. Без сомнения, завтра все переменится.

В вестибюль неторопливо прошествовал Барнард.

— Джордж! — сказал Ленокс.

— Вы пришли к какому-нибудь заключению?

— Не совсем. Может быть, поговорим завтра утром?

— Ленокс, я, как вам известно, человек занятой.

— Но это абсолютно необходимо.

Барнард испустил мученический вздох.

— Ну, хорошо, — согласился он. — Позавтракаем здесь завтра в восемь?

Вид у него был такой, будто Ленокс попросил его поболтать с Даниилом, пока львы нагуливают аппетит.

— В восемь, — сказал Ленокс. — Но не мог бы я перед уходом побеседовать с вашей экономкой?

Ленокс прекрасно видел, что Барнард потерял всякое терпение. Тем не менее, Барнард подошел к сонетке и дернул ее. Менее чем через минуту в вестибюле появилась толстуха с суровым лицом и коротко подстриженными седыми волосами, облаченная в коричневое платье.

— Мистер Барнард?

— Это Чарльз Ленокс, а это человек из полиции. Ответьте на их вопросы.

— Слушаю, сэр.

— Я поужинаю в клубе. Я устал от этого. Девушка покончила с собой.

— Доброй ночи, сэр.

— Доброй ночи, Джордж, — сказал Ленокс. Барнард вышел за дверь. — Могу я узнать ваше имя, мэм?

— Мисс Гаррисон, сэр.

— Прекрасно. Мисс Гаррисон, не могли бы вы сказать мне, кто в настоящее время проживает тут?

Мистер Барнард, я, два лакея, две старшие горничные, одной из которых была Пруденс Смит, две младшие горничные, кухарка, кучер и мальчик на побегушках. Сверх того на этой неделе у мистера Барнарда гостят пять друзей.

— Пять? Бог мой! Ну, я их оставлю на потом, но не могли бы вы сказать мне, были ли они все здесь между десятью и двумя часами дня?

— Все пятеро, да. Они все были в гостиной, а затем кушали второй завтрак в эти часы, включая и мистера Барнарда.

— А прислуга?

— Все, кроме мальчика, отправленного с поручениями, либо внизу готовили завтрак, либо наверху прислуживали за столом.

— А какие-нибудь молочники, торговцы или еще кто-либо в том же роде не подходили к двери? Парадной или для слуг?

— Никто. Дверь я открываю сама. Мистер Барнард предпочитает экономку дворецкому.

— Я могу положиться на ваше слово? Никто?

— Да.

— Несомненно, мисс Смит наняли вы? Так?

— Нанимать слуг входит в мои обязанности.

— И следили за ее поведением?

— Да, сэр.

— В последние месяцы были ли в ее поведении какие-либо странности?

Судя по виду мисс Гаррисон, ей было физически трудно ответить, но после нескольких напряженных секунд она сказала:

— Нет, сэр. А теперь мне надо вернуться к моим вечерним делам.

Глава б

Узкая извилистая Хэмпден-лейн была окутана тенями, но в темноте смутно мерцали два фонаря. В доме Ленокса Грэхем еще не спал, не спала и леди Джейн, надеясь, что он заглянет к ней. И как ни был он утомлен, Ленокс остановил кеб у ее двери, которая так походила на его собственную: белая дверь серого дома.

— Джейн! — прошептал он в боковое окно.

Послышался шелест тихих шагов, и дверь чуть приоткрылась.

— Чарльз! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Не то мы разбудим Керка, и он будет так зол!

Однако она, пожалуй, недооценила своего дворецкого, который на свой лад был так же надежен, как Грэхем: во всяком случае, когда они прокрались в тускло освещенную гостиную, он стоял там, держа поднос со спиртными напитками и сандвичами.

— С вашего разрешения, миледи, — сказал он, — могу ли я…

— Ах, Керк, милый мой человек, да, конечно, ложитесь спать. Благодарю вас от всей души.

Она улыбнулась ему, а затем села на краешек розовой кушетки посреди комнаты, чтобы налить им по стаканчику. Ленокс заметил раскрытую книгу, лежащую на стуле у окна переплетом вверх, и понял, что в ожидании она сидела там, чтобы увидеть его еще на улице. Ленокс отошел к бюро — у нее было еще одно, куда более дорогое, в утренней гостиной на третьем этаже, где она писала своим друзьям, любовалась садом и завтракала. Однако это бюро она использовала для тысячи всяких пустяков. Подобно его письменному столу, бюро загромождали разнообразные свидетельства счастливой жизни — непрочитанные газеты, серебряные безделушки, старые книги, карандаши и перья. При взгляде на все это у Ленокса возникло ощущение, что он вернулся домой.

— Чарльз, — сказала она, — я знала, что ты придешь. Это вовсе не умаляет твоей любезности, но тем не менее, я знала, что ты придешь.

Она налила ему шотландское виски с теплой содовой — смесь янтарного цвета, а себе стаканчик хереса. Они отхлебнули по глотку, а затем по какой-то причине — то ли из-за тягот этого вечера, то ли из-за облегчения, что все это уже позади — переглянулись и рассмеялись. Она протянула ему тарелку с сандвичами и взяла себе один.

— Расскажешь мне, что тебе удалось узнать? — попросила она.

— Как ты легко себе представишь, — сказал Ленокс, откидываясь на спинку кресла, — Барнард отнюдь не в восторге от происшедшего.

— Еще бы, скотина эдакая.

— Он заручился помощью инспектора из Ярда по фамилии Дженкинс, что оказалось к лучшему, так как Дженкинс позволил Мак-Коннеллу и мне осмотреть все. В полиции не нашлось бы и трех других человек, которые допустили бы что-либо подобное.

— Слава Богу, что там не было этого… ну, как бишь его… ну, я всегда забываю его фамилию…

— Итедер.

— Вот-вот!

— Именно то, что подумал и я, миледи, — сказал он со смехом.

— Ну, так что же произошло?

— Джордж немного потоптался вокруг, настаивая, что ничего таинственного в случившемся нет, отчего мои брови сразу поползли на лоб. Разумеется, он осведомился о тебе.

— Неужели? А что означает ваше «разумеется»?

Ленокс засмеялся.

— Не секрет, что он положил на тебя глаз.

Она покраснела.

— Неправда! — сказала она с легкой запинкой.

— Тото говорила мне, что, по ее мнению, это получше, чем мистер Коллинз в «Гордости и гордыне». И еще она сказала, что ты обязательно должна выйти за него для сугубо нашего развлечения. Поможет скоротать время.

— Как бессердечно со стороны Тото! Я хорошенько ее отчитаю, когда в следующий раз увижу. — Однако она не смогла удержаться от смеха. — Но, послушай, Чарльз, что-нибудь все-таки обнаружилось?

— Обнаружилось — что?

— Что-то таинственное? Я ведь тебя насквозь вижу: ты тянешь время.

Он положил руку ей на плечо.

— Мне тяжело говорить тебе это, но она была убита.

Леди Джейн, почти поднеся сандвич к губам, окаменела, а затем, когда Ленокс, предложив ей хереса, заставил ее очнуться, странно улыбнулась.

— Я так и знала.

— Но каким образом?

— Ты ее совсем не помнишь?

— Боюсь, что нет.

— Она была достаточно милой девушкой, но кроме того… Как бы это выразить? И несколько вызывающей.

— В отношении мужчин, имеешь ты в виду?

— В отношении мужчин — да, но и в отношении тех, с кем дружила. Она была живой и задорной, однако иногда впадала в уныние — причем все это доходило до таких крайностей, что запомнилось мне, хотя обычно слуги для меня такая же тайна, какой я стараюсь быть для них.

— Впадала в уныние? Достаточно для самоубийства, по-твоему?

— Нет, не в такое уныние. Я просто имею в виду, что у ее характера было две стороны. Как, вероятно, и у нас у всех.

Возникшая пауза длилась долго, прежде чем Ленокс снова заговорил:

— Ну, я рад, что ты мне рассказала это. Может оказаться полезным.

— Дай Бог.

— Но, знаешь, я только сейчас поговорил с ее женихом.

— И все же… — На лице леди Джейн отразилось странное смешение чувств — печаль, расстроенность, нежелание — но одновременно и решимость. — Мне кажется, Чарльз, — сказала она, — если ты намерен взяться за это дело, тебе следует слышать то, что я говорю тебе.

— Хорошо, — кивнул он.

— Ну, так ты расскажешь мне, что именно вам удалось узнать?

— Когда мы вошли, на столе была записка, а также стакан и пузырек с ядом.

— Больше ничего?

— Ах, да! И незажженная свеча.

— Но пера не было?

— Превосходно! — сказал он. — Инспектор из тебя вышел бы куда лучше Дженкинса.

— Но мундиры полицейских такие безобразные!

— Да, ты права, модными их не назовешь.

— А что было в записке?

— «Это слишком. Прости, Джеймс, я сожалею». Без подписи.

— Странновато.

— Я был бы склонен согласиться, но пока еще рано. Как-никак, написать записку она могла и сама — либо потому что собиралась наложить на себя руки, и кто-то заставил ее поторопиться, либо по какому-то совсем иному поводу.

— Так откуда ты знаешь, что это было убийство?

— Я почти убежден, но благодаря Мак-Коннеллу. Пузырек с ядом на ее столе, понимаешь?

— Так что же ее убило?

— Очень редкий и дорогой яд bella indigo.

— Но разве он не послужит, как всякий другой, если вы решили умереть?

— Имеются два возражения. Во-первых, это действительно очень дорогой яд и стоит больше ее годового жалованья.

— Она могла украсть его у Барнарда.

— Я об этом подумал. Но гораздо важнее то, что яд на ее столе был не тем ядом, который ее убил.

Леди Джейн подняла брови.

— Далее, перо отсутствовало, но листок был совершенно гладким, из чего следует, что она не носила его с собой, раз он не был ни сложен, ни смят. Обычно самоубийца не возвращает перо, написав предсмертную записку. Обычно самоубийство совершается немедленно по написании.

— То, что ты упомянул раньше, Чарльз. Про Джорджа Барнарда.

— Что именно?

— Ну, ты знаешь, про…

— А! Про его интерес к тебе?

— Ну, да. Так я подумала, что можно бы это использовать… ну, эти его чувства, хотя, полагаю, на самом деле никаких чувств нет… Ну, просто использовать наше знакомство, чтобы провести какое-то время с ним и посмотреть, не увижу ли я чего-нибудь. Если это имеет смысл…

Ленокс побелел.

— Ни в коем случае!

— Но, Чарльз…

— Ни в коем случае! Я не позволю тебе! Во-первых, это может быть опасным.

Она хотела что-то сказать, но тут они услышали удаляющиеся по вестибюлю шаги.

— Что это? — спросил Ленокс.

— Не знаю.

— Оставайся тут.

Он направился к двери, стремительно повернулся и быстро вышел в вестибюль. Он увидел маленькую молодую женщину в ночной рубашке.

Она показалась ему смутно знакомой.

— Будьте так добры пойти со мной, — сказал Ленокс.

Она кивнула, и они вошли в гостиную.

— Простите меня, леди Грей, — пробормотала женщина. — Я только…

— Люси! Почему вы не спите в такой час?

— Я только хотела что-нибудь узнать о Пру, миледи.

Наступило молчание, но Джейн глядела на нее с сочувствием.

— Бедняжечка, — сказала она. — Чарльз, это Люси, одна из наших горничных. Она была близкой подругой Пруденс Смит. Сядьте, милочка.

Приглашение сесть словно бы смутило Люси.

— Как вы? — спросил Ленокс.

— Люси, — сказала леди Джейн, — чего бы вы ни услышали за дверью, мы пока еще ничего толком не знаем. Но вы узнаете, как только узнаем мы. А теперь вам необходимо отдохнуть. У нас у всех был тяжелый день.

— Да, миледи.

Однако Ленокс поднял ладонь, и обе они выжидательно посмотрели на него. Он подошел к столу, нашел перо и быстро написал на листке бумаги несколько слов. Затем подошел к Люси и протянул листок.

— Что-нибудь тут кажется вам странным?

— Люси, — сказала леди Джейн, — ничего никому не говорите о том, что прочтете…

Но Люси не слушала ее. Записку она прочла дважды, как заметил Ленокс по ее шевелящимся губам. Затем посмотрела на него.

— Две вещи, сэр.

— Две вещи?

— Да, сэр.

— И какие же, Люси?

— Во-первых, она не назвала бы его Джеймс, вроде как по-серьезному.

— А как она его называла?

— Джем, всегда Джем. Или Джимми, ласково так.

— Но она могла перейти на серьезный тон, если собиралась покончить с собой.

— Может быть, сэр. Но тут еще одно.

— Что именно?

— Пру ни читать, ни писать не умела.

Глава 7

— Грэхем, моя поездка в Сен-Тропе отменяется, — сообщил Ленокс, когда наконец-то вернулся к себе домой.

— Сэр? — сказал Грэхем. Он сидел в маленьком кресле в прихожей, все в той же одежде, что раньше вечером, и читал последний выпуск грошовой газетки. Когда Ленокс вошел, он сложил ее и засунул в нагрудный карман.

— В Сен-Тропе, Грэхем, на Ривьере. Я же вам, конечно, говорил.

— Нет, сэр. Хотя я заметил несколько карт Франции на бюро в вашей библиотеке, сэр.

Ленокс вздохнул.

— Вторая сорвавшаяся поездка за этот год, знаете ли.

— Да, сэр.

— Париж осенью из-за чертовой подделки, а теперь Биарриц.

Одним из страстных увлечений Ленокса была Римская империя, о которой он читал не переставая. Время от времени он навещал места, где она оставила тот или иной след, большой или малый.

— Сэр?

— И пляжи, Грэхем. Теплые пляжи!

— Крайне сожалею, сэр.

— Париж, а вот теперь еще и побережье!

— Крайне сожалею, сэр, что эти поездки пришлось отложить.

— Как-то несправедливо.

— Совершенно верно, сэр. Ваш стаканчик на сон грядущий?

Они вместе пошли в библиотеку. Ленокс сел, и Грэхем подал ему подогретое вино.

— В самый раз, — сказал Ленокс, отхлебнув. И вздохнул. — Я две недели обдумывал эту поездку, заказал карту этой области у картографа.

— Если не ошибаюсь, ее доставили днем, сэр. Передать ее вам до того, как вы ушли к леди Джейн, не оказалось времени.

— Можете найти ее, Грэхем?

— Разумеется, сэр.

Дворецкий вышел и тут же возвратился с длинным рулоном в руке. Ленокс взял рулон и расчистил место на столе, смахнув на пол полдесятка книг.

— А-а! — сказал он, развертывая рулон.

Прекрасная карта Лазурного берега — прекрасная карта одного из его любимейших мест в мире. В глубине души он всегда мечтал стать путешественником, и хотя забирался достаточно далеко — Россия, Рим, Исландия, — но никогда не забывал детское видение самого себя: пропыленного, истомленного, однако торжествующего, ибо он нашел что-то совершенно новое на самом краю света.

— Взгляните, Грэхем, — сказал он, указывая на узенькую полоску побережья. — Вот куда мы должны были поехать.

— Красивейшие края, сэр.

— Красивейшие.

Они еще помедлили у стола, затем Ленокс со вздохом скатал рулон и опустил его в подставку для зонтиков, которую забрал из родительского дома для хранения любимых карт. Его отец использовал ее для японских свитков, которые не уставал собирать. Они были семьей коллекционеров, о чем свидетельствовали мраморные бюсты древних римлян в заднем углу книжных полок.

— Грэхем, — сказал Ленокс, — в один прекрасный день мы туда доберемся, знаете ли.

— Нисколько не сомневаюсь, сэр.

Ленокс улыбнулся и испустил заключительный вздох.

— Вы не слишком устали для быстрого разговора?

— Разумеется, нет, сэр.

— В таком случае нам лучше сесть.

Они направились к креслам у камина и оба опустились в них, однако, хотя Ленокс откинулся на мягкую спинку и отхлебнул вина, Грэхем, держа спину совершенно прямо, примостился на краешке сиденья.

Ленокс вкратце изложил события вечера: записка, яд, жених, воск на полу, исследования, окно, ни разу не зажигавшаяся свеча. Грэхем, казалось, усваивал все это без запинки.

— Как видите, — закончил Ленокс, — я должен за это взяться, хотя бы ради леди Джейн.

— Если мне дозволено высказать мое мнение, сэр, то я абсолютно с вами согласен.

Грэхем всегда яростно вставал на сторону леди Джейн.

— Вы знали эту девушку?

— Мисс Смит, сэр?

— Да.

— Настолько, чтобы кивнуть, повстречав ее на улице, сэр. Мистер Керк, дворецкий леди Джейн, ее не одобрял.

— Керк ее не одобрял?

— Да, сэр. А он куда снисходительнее многих и многих в нашей профессии.

Ленокс засмеялся.

— Понимаю, понимаю.

— В то же самое время девушкам и в нашем доме, и у леди Джейн она очень нравилась.

— И наши огорчились, когда она уволилась?

— Крайне, сэр. По-моему, она казалась им экзотичной.

— Грэхем, мне нужно, чтобы вы кое-что для меня сделали.

— Разумеется, сэр.

— Мне нужно, чтобы вы узнали, кто те пятеро, которые гостят у Джорджа Барнарда.

Грэхем кивнул.

— Несомненно, вы уже пришли к выводу, что они первоочередные наши подозреваемые. Но отвратительная экономка Барнарда стоит на том, что все пятеро гостей ни на минуту из дома не отлучались и что в соответствующие часы ни молочник, ни кто-либо в том же роде туда не приходил.

— Утверждение с явными слабостями, сэр. Тайно забраться можно в любой дом.

— Да. Но тем не менее, я думаю, что эти пятеро — лучшая наша надежда. И я думаю также, что разузнать о них вам проще, чем мне. Есть вопросы, которые я задавать не могу. И вы знаете, как я полагаюсь на вас.

— Благодарю вас, сэр.

Ленокса и Грэхема связывали необычные отношения: часто формальные, иногда граничившие с товарищеской дружбой, практически не выражавшиеся в словах. Отношения эти уходили в далекое прошлое, и возникшая тогда связь между ними запечатлелась в памяти их обоих из-за неких довольно темных событий, имевших место тогда. Обращенная к Грэхему просьба помочь в расследовании была аспектом этой необычной связи — результат доверия к Грэхему. В первую очередь, как к человеку, а также к его компетенции. В конечном счете оба они полагались на глубокую взаимную верность друг другу, которую вряд ли кому-либо удалось бы подвергнуть испытанию. Леноксу Грэхем представлялся почти совершенством в его уникальной роли: честный, почтительный, но никогда не льстивый, готовый сделать вывод, не совпадающий с выводом его хозяина, — короче говоря, человек с незыблемым чувством собственного достоинства. Из всех известных ему людей Ленокс относил Грэхема к наилучшим.

— Значит, это приемлемо? — спросил Ленокс.

— Да, сэр. Дозволено ли мне предложить еще кое-что, сэр?

— Продолжайте.

— Я думаю, мне также будет легче, чем вам, узнать побольше о мисс Смит, сэр.

— Задача того же рода. Но только здесь, на Хэмпден-лейн?

— Совершенно верно, сэр.

— Отличная идея. Жалею, что я сам об этом не подумал. Джейн говорит, что она была несколько вызывающей, а вы говорите, что она была экзотичной. Что, собственно, это означает?

— Попытаюсь выяснить, сэр.

— Расспросите девушек в обоих домах — ну, да это была ваша идея, и вы сами знаете, как за нее взяться.

— Надеюсь, сэр.

— Отличная работа. Итак, возьмите завтра свободный день, чтобы заняться всем этим. Ах, да, — добавил он, — вот несколько фунтов на расходы.

— Благодарю вас, сэр.

— Доброй ночи, Грэхем.

— Доброй ночи, сэр.

Ленокс вздохнул.

— Биарриц, Грэхем!

— Да, сэр, — сказал дворецкий.

Он вышел из комнаты, но Ленокс знал, что он будет сидеть в прихожей, пока сам Ленокс не отправится спать. А это, подумал он, произойдет так упоительно скоро!

Огонь угасал, но излучал тепло, и Ленокс стянул сапоги, затем носки и погрел ступни, вновь мокрые и замерзшие, возле тлеющих углей. Он взял «Малый дом в Оллингтоне» и прочел главу, допивая теплое вино. Каким же долгим выдался этот день!

И — о! — как он предвкушал жизнь на морском берегу! Ну-ну, подумал он, все обернется к лучшему. Он уронил книгу на сиденье рядом с собой, положил руки на живот и уставился на язычки пламени. Бедняжка Джейн, подумал он. Bella indigo, чем бы это ни было. Надо будет самому навестить какого-нибудь аптекаря.

Его веки смыкались, и он понял, что пора побрести по лестнице вверх к себе в спальню и натянуть ночной колпак. Он поднялся из кресла и сказал, выйдя в прихожую:

— Кстати, Грэхем. Утром не забудьте предупредить мистера Керра об отмене поездки.

Грэхем, разумеется, сидел в прихожей. Читал свою газету и жевал овсяную лепешку.

— Да, сэр, — отозвался он.

— И лучше дайте ему пятьдесят фунтов как залог будущей поездки. — Ленокс зевнул. — Он будет страшно зол, знаете ли, что я их все время отменяю.

— Да, сэр.

— Ну, право, Грэхем, идите-ка спать. Я только приму ванну и усну.

Дворецкий встал, и Ленокс улыбнулся ему.

— Доброй ночи. И удачи вам на завтра.

Грэхем кивнул.

— Доброй ночи, сэр, — сказал он и снова сел в свое кресло, вытаскивая газету из кармана.

Глава 8

Почтовая бумага Ленокса была простой, белой, с напечатанным синим шрифтом его адресом вверху. Проснувшись на следующее утро, он взял такой лист с тумбочки у кровати и быстрым почерком написал: «Пруденс Смит не умела ни читать, ни писать» и без подписи вложил лист в конверт. На конверте он печатными буквами написал фамилию «Мак-Коннелл», а затем позвонил, призывая слугу, и поручил ему доставить письмо в дом доктора на Бонд-стрит.

Покончив с этим, он откинулся на подушки, протер глаза и посмотрел на часы. Половина восьмого. Придется поторопиться, чтобы успеть позавтракать с Барнардом.

Одеваясь, он вспоминал секунду потрясения, когда горничная леди Джейн мгновенно и безоговорочно перечеркнула предсмертную записку. Мысль об убийстве из вероятности стала неопровержимостью. В то же время, подумал он, предстоит заняться замкнутыми обитателями дома. Пятеро гостей и даже еще больше слуг. Хотя имеется открытое окно и ни разу не зажигавшаяся свеча, очень его смущавшая. Как часто свечи заменяются? Надо будет справиться у Грэхема. Или даже лучше: поручить Грэхему узнать это у кого-то из барнардовских слуг.

Странно, подумал он, его первое дело также включало свечу. Ему тогда было только двадцать два года, и он нанес визит соболезнования леди Деборе Марбери, доброй знакомой их семьи, после жестокого убийства ее единственного сына. Джон Марбери был найден застреленным у себя в клубе, упавшим грудью на стол, и леди Дебора не сомневалась, что к этому был причастен его друг Хокинс, который, по ее мнению, всегда дурно на него влиял.

Почерпнутые из газеты подробности, перемешанные с горем доброй знакомой его отца, мучили Ленокса. Мало-помалу он все глубже вгрызался в края этого дела, побывал в клубе, где убийство произошло (он тоже состоял там членом), наводил справки о Хокинсе. Чем больше он углублялся в расследование, тем более загадочным становилось случившееся. Хокинс выглядел непричастным. Так, Хокинс сидел за карточным столом напротив юного Джона Марбери, рана же указывала, что выстрел был произведен с крыши дома напротив.

Он разгадал тайну, осмотрев карточную комнату в клубе, где обнаружил укрытые за занавеской три полусгоревшие свечи и только чуть-чуть зажигавшуюся четвертую. Одна деталь, которая привела полицейских в недоумение: почему Хокинсу понадобились три свечи? Он объяснил, что иначе ему было бы трудно видеть свои карты, однако комната была прекрасно освещена и без них. Затем он поставил четвертую, и почти тут же пуля сразила Марбери. Четвертая свеча послужила сигналом. Одна-единственная свеча не подошла бы, так как ее слабое сияние невозможно было бы увидеть через улицу. Все свелось к карточным долгам. Если бы игра сложилась для него удачно, четвертая свеча так и осталась бы стоять под столом.

Ленокс анонимно отправил пачку листов со своими выводами в Скотланд-Ярд. Дело тут же завершилось, а Ленокс с той поры увлекся детективными расследованиями. Люди находили его только по устным рекомендациям. Он был дилетантом, а так как он работал бесплатно, не нуждаясь в гонорарах, то привлекал много бедных клиентов. С другой стороны, поскольку он принадлежал к одному из самых древних и почитаемых родов Англии, он также привлекал богатых и знатных, полагавшихся на его тактичность как человека их круга.

Что, собственно, навело его на эти мысли? Свеча…

Без десяти минут восемь он сел в свой экипаж. Грэхем выбежал из дома, чтобы перехватить его, и вручил ему только что доставленную записку. Она была от Мак-Коннелла.

Только один аптекарь в Лондоне продает bella indigo. На Ричард-стрит. Субъект по имени Джеремия Джонс.

Ленокс обдумал это известие, положил записку в карман и велел кучеру трогаться.

Утро было ясным, солнечным, но холодным, и снег все еще хрустел под ногами прохожих. Он подъехал к дому Барнарда в самом начале девятого и приветливо поздоровался с экономкой, хотя приветливость эта ничего ему не принесла.

В вестибюле оказался молодой человек, видимо, только-только окончивший университет — или еще не окончивший. На нем были очки, а волосы он носил чуть длиннее, чем большинство его ровесников. Но одет он был элегантно, в голубой утренний костюм с гвоздикой в петлице, и, несомненно, чувствовал себя здесь как дома.

— Как поживаете? — сказал молодой человек.

— Прекрасно, благодарю вас.

— Я Клод, гощу здесь у моего дяди, знаете ли.

— Счастлив познакомиться с вами, Клод. Я Чарльз Ленокс.

Они обменялись рукопожатием.

— Для меня это немыслимо ранний час, — сказал Клод.

— Уже больше восьми, — заметил Ленокс.

— Мне нравится это ваше «уже», будто восемь — час очень поздний.

— Для меня, должен признаться, он не ранний.

— А для меня чертовски ранний.

— Вы моложе.

— И пусть так остается навсегда. Однако мне надо повидать кое-кого по делу. Рад был познакомиться! — И юноша сбежал по ступенькам крыльца на улицу.

— Как и я, — сказал Ленокс и последовал за нетерпеливой экономкой в утреннюю столовую, примыкавшую к обеденному залу. Это была небольшая восьмиугольная, выходившая на задний сад комната, с круглым столом посередине, за которым сидел Джордж Барнард с почти пустой чашкой чая у локтя и разглядывал бледно-голубую орхидею.

— Садитесь, Чарльз, — сказал он, не взглянув на Ленокса.

— Благодарю вас, — сказал Ленокс.

— Красивый цветок, как вы думаете?

— Прекрасный.

— Я намерен подарить его супруге лорда Рассела нынче вечером.

— Вы обедаете у премьер-министра?

— Да, — сказал Барнард, посмотрел на него и улыбнулся. — Однако завтракаю со столь же дорогим другом.

Странные слова! Барнард вернулся к созерцанию своего цветка. На столе стоял заварочный чайник, и Ленокс, не дождавшись приглашения, сам налил себе чашку.

Окно, у которого они сидели, выходило в небольшой сад на клумбы и рабатки с цветами, не столь фантастически необычными, как барнардовские орхидеи, но тем не менее чудесными, и Ленокс созерцал их, ожидая, пока хозяин дома сочтет нужным заговорить. Момент этот наконец настал после того, как подали яичницу с беконом и Ленокс съел значительную ее часть.

— Я заручился другим человеком, — сказал Барнард, начиная разговор.

— Да?

— Вместо Дженкинса.

У Ленокса упало сердце.

— Почему? — спросил он.

— Некомпетентен. Его заменит Итедер. Дженкинс настаивал, что это было убийство. Вздор, сказал я ему. Девчонку, вероятно, бросил жених. Заурядный случай.

— Это было убийство, Джордж.

Барнард помолчал и посмотрел ему прямо в лицо.

— Я не согласен.

— Вы не чувствуете никакой ответственности за эту девушку?

— Конечно, чувствую. Но я думаю, что ваши факты неверны. Вы же всего лишь дилетант, Чарльз.

— Правда, — сказал Ленокс.

— А Итедер склоняется к моей трактовке случившегося.

— Итедер! — вздохнул Ленокс.

— Мне требуются простые факты, Чарльз, и я не думаю, что они есть у вас. Со всем уважением. Заручаетесь свидетельством мужа Тото, этого неудачника. Никакие присяжные не поверят пьянице. А Итедер превосходный человек. У Джейн нет причин тревожиться. Скажите ей, что дело будет раскрыто. Или, пожалуй, лучше я сам к ней заеду.

— Нет, я скажу ей.

— Как угодно.

Ленокс встал.

— Тем не менее, Джордж, вы не станете возражать, если я проверю кое-какие мои предположения?

— Отнюдь. Но затем мы увидим, к каким выводам придет Ярд.

— Разумеется.

— Вкусно поели?

Ленокс допил чай.

— Восхитительно, как всегда, — сказал он.

Они проследовали в вестибюль, и там он увидел знакомое лицо.

— Мистер Ленокс, сэр, как поживаете?

— Прекрасно, инспектор Итедер. — Это был сержант собственной персоной. — Хотя случившееся очень меня мучает. Мы должны сделать для нее все, что в наших силах.

— Да-да, отлично сказано, мистер Ленокс.

— Так вы с ним знакомы? — спросил Барнард. Ленокс кивнул. — Послушайте, — продолжал Барнард, обращаясь к Итедеру, — вы разберетесь без лишних экивоков, так? Не сомневаюсь, вы некомпетентны, как и все остальные, верно?

— Нет, сэр, — сказал Итедер. Он покосился на Ленокса с некоторым опасением.

— Тут сомнений нет. Но с этим делом вы воздержитесь от обычной своей глупости, хорошо?

— Да, сэр. Оно в надежных руках, сэр. Можете на меня положиться. — Он криво улыбнулся.

Барнард обернулся к Леноксу.

— Надеюсь увидеть вас на балу на следующей неделе.

— Разумеется.

Этот бал Барнард давал ежегодно. Из всех зимних балов он был наиболее известным, и хотя в разгар сезона по несколько балов устраивалось в один и тот же вечер, никто не осмеливался дать бал в день его бала.

— Ну, так до свидания, — сказал Барнард. Еще не договорив, он сосредоточился исключительно на орхидее, и Ленокс остался наедине с инспектором Скотланд-Ярда.

Итедер был крупным мужчиной с черными кустистыми бровями и грубыми чертами розоватого лица. Он надевал полную форму, куда бы ни шел, и шлем наползал ему на глаза. Он словно бы непрерывно покручивал черную дубинку за кожаную петлю, исключая те моменты, когда использовал ее по другому назначению — чаще всего, когда прибегал к ней в общении с низшими сословиями, как он их именовал. Лондонской полиции только-только сравнялось тридцать пять лет. Сэр Роберт Пиль создал первую Столичную полицию в 1829 году, когда Ленокс был еще мальчишкой, и в результате тех, кто поступал в нее, называли либо «пильщиками», либо «бобби». Права ее были еще новыми и неясными, и Итедер представлял обе ее стороны, хорошую и дурную: большие возможности наведения общественного порядка и риск злоупотреблений властью при его наведении.

Итедер поступил в полицию, едва уволившись из армии, и предпочел стать патрульным — обходить улицы по ночам, отбивая не только шаг, но еще и многое другое в соответствии с разными смыслами этого глагола. Быстрая череда отставок и смертей в стенах Ярда обеспечила ему повышение за предел его способностей, а усердие помогло подняться даже еще выше. Теперь он входил в полдюжины наиболее видных детективов в полиции, а также в число наименее наделенных природным талантом и интуицией среди равных ему по рангу.

Леноксу не имело смысла убеждать себя, будто Итедер ему не неприятен.

Сноб по отношению к стоящим ниже него и приторный подхалим по отношению к вышестоящим, если только они не оказывались у него во власти, а уж тогда лжеуважение сменялось полной беспощадностью. И все же, думал Ленокс, ему не позавидуешь, когда он сталкивается с таким человеком, как Барнард. Это мерзкое принижение в каждом слове! Он виновато порадовался, что сам он может позволить себе — в буквальном смысле слова — не считаться с таким человеком, как Барнард. Будь Итедер хоть чуточку поумнее… Но, подумал он, будь пожелания лошадьми, так нищие скакали бы галопом.

Экономка принесла Леноксу его шляпу и пальто. Надевая их, он сказал Итедеру на прощание:

— Если мне дозволено сообщить вам неоспоримый факт, инспектор, так девушка была убита.

— На мой взгляд, это смахивает на сугубо личное предположение, мистер Ленокс.

— Отнюдь, инспектор. Всего хорошего.

И он вышел за тяжелые двери, пытаясь вообразить способ, который позволит ему раскрыть убийство Пру Смит без доступа к кому-либо из подозреваемых, поскольку он знал, что, вероятнее всего, переступил порог этого дома как профессионал в последний раз, пока дело будет продолжаться.

Глава 9

Лондон в разгар зимнего дня не сулил Леноксу особых удовольствий. В воздухе висел дым, от которого его глаза слезились, а на тротуарах слишком много прохожих соперничали из-за узкой дорожки, очищенной от снега, засыпавшего плиты. Тем не менее, сегодня он был исполнен большей решимости, чем накануне вечером. Отчасти благодаря тому, что к делу был привлечен Итедер.

Себе Ленокс на этот день поставил только одну задачу — во всяком случае, пока Грэхем не сообщит о том, что ему удалось узнать, — попробовать, не удастся ли ему выследить bella indigo, убивший молодую горничную. А пока, покончив с массой мелких утренних дел, он шел в направлении Парламента, чтобы разделить второй завтрак со своим старшим братом Эдмундом.

Его брат представлял Маркетхаус, городок, примыкавший к их фамильной резиденции Ленокс-хаус, и, хотя не был особенно деятельным в Парламенте, заседания посещал когда мог и неизменно голосовал в поддержку своей партии. Он, как и Ленокс, был либералом и одобрял реформы последних тридцати лет, однако, кроме того, он был баронетом и владел обширными землями, а в результате был популярен по обе стороны центрального прохода — или, во всяком случае, воспринимался положительно, как хорошо известная величина.

Полностью он именовался «сэр Эдмунд Чичестер Ленокс» и жил с женой Эмили, миловидной пухленькой женщиной материнского склада, которую все называли Молли, и с двумя сыновьями в доме, где рос вместе с братом. Ленокс всегда ощущал в нем две четкие разные личности: его деловой склад в столице и его более истинное «я», домоседа, который наиболее уютно чувствовал себя в старой одежде, а днем либо стрелял птиц, либо ездил верхом, либо трудился в саду. Он был старше Чарльза на два года, и, хотя внешне они выглядели очень похоже, леди Джейн всегда утверждала, что сразу видно, кто из них кто. Эдмунд был того же роста и весил столько же, но казался помягче, а его манера держаться, хотя и столь же обходительная, была заметно эксцентричнее, чему, без сомнения, способствовала уединенность Ленокс-хауса по сравнению с Лондоном.

Братья любили друг друга безмерно глубоко, и каждый взаимно завидовал тому, чем занимался другой: Ленокс страстно следил за политикой и время от времени подумывал, не выставить ли ему свою кандидатуру в Парламент. Тогда как Эдмунд обожал столицу и часто романтично воображал, будто метаться там туда и сюда в поисках улик, подозреваемых и свидетелей, значит испытывать почти райское блаженство. Порой он из глубины своего кресла пытался разгадывать местные преступления в Маркетхаусе, но в тамошней газете редко сообщалось о чем-либо более броском, чем украденный у полицейского шлем или пропавшая овца — жалкая пища, чувствовал он, для многообещающего детектива. В результате он безотлагательно осведомлялся у своего брата, расследует ли тот какое-нибудь дело.

Ленокс пошел через Сент-Джеймский парк и направился вдоль Темзы к Вестминстеру, до которого было рукой подать.

Он любил посещать Парламент. Детьми их с братом водил туда отец, и он все еще помнил, как съедал там второй завтрак и слушал дебаты с галерей для посетителей. А теперь он часто навещал там брата или кого-нибудь из своих друзей.

Здание сгорело в 1834 году, когда он был мальчиком, но его отстроили заново через несколько лет. А всего пять-шесть лет назад была добавлена высокая башня с часами, Биг-Беном — в 1859? Ленокс побился бы об заклад, что Парламент принадлежит к двум-трем красивейшим зданиям Лондона — этот его желтоватый камень, сугубо английский, эти его высокие башенки и стены в сложных узорах. Сама его обширность поднимала дух: пусть поколения приходят и проходят, но эти восемь акров, эти залы и кулуары будут неизменно хранить безопасность Англии. С другой стороны, никого и никогда не будет заботить Биг-Бен.

Посещающая публика входила через Вестминстерские ворота, но Ленокс направился к небольшой двери в выходящей на реку стене здания, и там его в вестибюле ждал Эдмунд. Этот вход предназначался не для посторонних — прямо впереди, наверху лестницы, были кабинеты правительства, слева и справа — закрытые для публики комнаты членов. Если свернуть направо, вы оказались бы в столовых и курительных Палаты Лордов и королевы-императрицы; а, свернув влево, оказались бы в помещениях Палаты Общин. Братья свернули влево, в «Кухню Беллами».

«Кухня Беллами» была просторным рестораном, выходящим на реку. Диккенс писал о нем — метрдотель Николас и кокетливая официантка Джейн в «Очерках Боза», — а отец без устали рассказывал им, что последние слова Уильяма Питта на смертном одре были: «Ах, один бы телячий пирог от Беллами!»

Ресторан отличали столики из темного красного дерева и смесь запахов табачного дыма и помады официантов. Там в порядочном числе сидели седовласые старцы и ворчливо беседовали, постаравшись устроиться как можно ближе к тому или другому камину, а у стойки бодро выпивали компании мужчин помоложе.

Ленокс и его брат сели за столик по соседству с окном под портретом Фокса, и Эдмунд, не отступая от традиции, спросил:

— Ну-с, дорогой братец, что ты расследуешь сейчас?

Ленокс улыбнулся.

— И я крайне рад тебя видеть, как всегда. Юные Эдмунд и Уильям здоровы? А Эмили?

— Оставь, Чарльз! Чем ты занят? Даже у нас в деревне на днях объявился вор серебра!

— Вор серебра! В кротком Маркетхаусе! И его поймали?

— Ну, это был не столько вор, сколько серебро, положенное не туда.

— Но кто мог положить не туда столько серебра? Ты подозреваешь страховой обман?

— Сказать точнее, это была вилка.

Ленокс поднял брови.

— Одна вилка, ты сказал?

— Но вилка для раскладки, так что очень большая. И чистого серебра. Прекрасной работы. И старинная. Фамильная драгоценность, собственно говоря.

— Скольким людям поручено расследование? Вы разнесли вдребезги эту шайку охотников до серебра?

— Видишь ли, вилка упала под кресло. Но об этом я прочел только на следующий день.

— Значит, круглые сутки все висело на волоске?

Эдмунд улыбнулся.

— Смейся, смейся.

И Ленокс засмеялся, потом положил руку на локоть брата.

— Может быть, закажем?

— Да-да.

Оба решили заказать одно и то же, единственное блюдо, которое шеф-повар готовил более или менее сносно — жареную баранину с молодым картофелем, намасленным горошком под ней и с разливом соуса поверх всего.

— И бутылочку кларета? — сказал Эдмунд.

— Если только тебе не придется заниматься делом народа.

— Нет. Просто заседания комитетов.

— В таком случае, конечно.

— Право же, — сказал Эдмунд, — перестань тянуть и расскажи мне, что там было с подделкой. Ярд отказался дать сообщение в прессу.

— Это была Изабель Льюис.

Эдмунд ахнул.

— Да не может быть!

— Но тем не менее — может.

— Ее же не было в Лондоне!

— Наоборот.

— И почему ты так уверен?

— Из-за сапфирового ожерелья.

— Неужели?

— Да.

— Пожалуйста, продолжай!

— Как-нибудь в другой раз.

Эдмунд застонал.

— Сейчас я занят другим делом.

— Каким же?

— Ты уверен, что хочешь послушать?

— Конечно! Разумеется!

Тут подали баранину, и пока они разливали вино и резали мясо, Ленокс коротко рассказал брату о событиях прошлой ночи и нынешнего утра, опустив только название яда из опасения посторонних ушей.

Эдмунда новое дело привело в несколько излишнее волнение, и по какой-то причине он несколько раз повторил, что «будет молчать, как скала» и будет счастлив задержаться в городе, чтобы «раскопать правду, какой бы темной она ни оказалась».

— Дело крайне загадочное, — заключил Ленокс свой рассказ, — так как мотив для убийства скорее всего возникает у кого-то из тех, с кем жертва общалась на равной ноге ежедневно, но очень маловероятно, чтобы кто-нибудь из них воспользовался для убийства таким средством.

— А не мог убийца случайно натолкнуться на этот яд? В доме Барнарда или где-нибудь еще? Кто-нибудь из прислуги вполне мог бы это сделать.

— Я думал об этом, — сказал Ленокс. — Утром Мак-Коннелл прислал записку, что яд этот продает в Лондоне всего один аптекарь, и я намерен порасспрашивать там. Но, полагаю, это маловероятно. Слишком легко было бы проследить яд до того дома, где его украли.

— Но, может быть, убийца рассчитывал, что полиция поверит в самоубийство и прекратит расследование?

— Может быть. В любом случае сегодня я повидаю этого аптекаря, и, возможно, он разрешит проблему. И тогда дело будет раскрыто.

— Да, — сказал Эдмунд, но вид у него был встревоженный.

— Что такое? — спросил Ленокс.

— Я оказался перед, так сказать, нравственной дилеммой.

Ленокс посмотрел на брата, который был в твидовом пиджаке и посадил пятно на старый галстук Харроу (такой же, как на нем самом), на его нахмуренный лоб, и ощутил огромный прилив братской любви.

— Расскажи мне, в чем она, если хочешь.

— Дилемма заключается в том, следует ли мне рассказать или нет.

Лицо Ленокса внезапно стало очень серьезным.

— Какое-то отношение к этому делу?

— Да.

— Тогда ты просто обязан, Эдмунд.

— Человеку случается взвешивать одновременно несколько разных обязательств, дорогой брат.

— По отношению к кому мы должны хранить обязательства, исключая мертвых? Ведь никто же из нашей семьи замешан тут быть не может.

— У меня есть обязательства по отношению к моей семье, а также, как ты сказал, к этой девушке… но, кроме того, и к моей родине.

Они кончили есть. Официант убрал тарелки во время возникшей долгой паузы. Оба откинулись на спинки стульев и закурили сигареты, а Ленокс еще отхлебнул и вина.

— Государственное дело? — сказал он наконец.

— Да.

— Тогда выбор принадлежит тебе. Но можешь положиться на мою сдержанность как детектива и как брата, если выберешь довериться мне.

Эдмунд улыбнулся.

— Я это знаю. — И вздохнул. — Пожалуй, я выбрал.

Они наклонились поближе друг к другу, и Эдмунд сказал:

— Барнард складывает золото этого года у себя в доме.

— О чем ты говоришь?

— О чеканных монетах.

— Монетного двора? Золото, которое должно поступить в обращение в следующем месяце?

— Да.

Ленокс откинулся на спинку и присвистнул.

Монетный двор помещался в предельно охраняемом здании на Литтл-Тауэр-хилл вблизи лондонского Тауэра. Здание желтоватого камня, укрытое высокой чугунной оградой.Широкий фасад с колоннами — однако входили туда крайне редко, как, впрочем и выходили. На полной суеты улице он хранил безмолвие. Когда бы Ленокс ни проходил мимо, он ощущал миллионы завистливых глаз, впивавшихся в этот фасад. Внутри искусные машины превращали слитки чистого золота в монеты точнейшего веса, которые затем распределялись по стране.

Барнард руководил этой операцией с великим тщанием. Например, прежде очень часто приходилось видеть порченые монеты с крошечными спиленными кусочками, недостаточными, чтобы их обесценить, однако, сложенные в кучку, эти обломочки кое-чего стоили. Барнард был первым директором Монетного двора, собиравшим поврежденные монеты для переплавки их снова в золотые слитки. Вот какую степень заботливости он проявлял.

— Невозможно, — сказал Ленокс.

— Боюсь, так и есть, — сказал Эдмунд.

— Это несколько меняет положение вещей.

Эдмунд засмеялся.

— Груда золота чуть поважнее большой вилки миссис Шеттак.

Ленокс тоже невольно засмеялся.

— Но зачем? — спросил он.

— Безопасность Монетного двора оказалась под сомнением. Были покушения.

— Чьи?

— Мы не знаем. Расследование еще продолжается. Весьма жиденький слух указывает на шайку Молотка, которая заправляет доками и распоряжается проституцией и ограблениями в окрестностях верфи Кэнери. Но слух может быть ложным. Вероятнее всего, так и есть.

— Но в таком случае почему не хранить их в банке? Или в Парламенте?

— Небезопасно. Ни там, ни там невозможно принять и половины мер безопасности, которыми располагает Монетный двор, и они открыты для посещения публики.

— Но дом Барнарда?

— Покушения на Монетный двор были настойчивыми и крайне продуманными. Те, кто их предпринимал, пробирались мимо нескольких охранников с помощью снотворной пилюли, большого количества джина или удара по голове, а затем скрывались, едва риск становился слишком велик. Но при каждом покушении они проникали все дальше и дальше, и под конец уже почти добрались до золота, сколько бы часовых мы там ни ставили.

— Так-так, — сказал Ленокс.

— Да, так. Нам пришлось сбить их со следа. Кроме того, у Барнарда есть для этого идеальное помещение, до которого трудно добраться, и лишь с одним входом, который легко охранять. Как-никак, он директор Монетного двора, Чарльз, а этот секрет сохраняется со всем тщанием.

— Верно.

— И Барнард так озабочен своим положением и репутацией, что не допустит, чтобы кто-нибудь подобрался к золоту. У него повсюду вокруг расставлены сторожа, которые понятия не имеют, что именно они сторожат. Вероятно, он предупредил их, что они присматривают за какой-нибудь редчайшей орхидеей.

— Тоже верно, я полагаю.

— Видимо, потому-то он и хочет, чтобы это убийство было самоубийством, — сказал Эдмунд. — Боится покушения на золото.

— Возможно, ты прав.

— Как бы то ни было, золото пробудет там следующие две недели, почти два миллиона фунтов. Всякий, кто украдет его, сразу же станет одним из богатейших людей Британской империи.

— А в доме оно где?

— В потайной комнате под его оранжереей.

Ленокс снова присвистнул. На этот раз погромче.

— Ну, это совершенно новое дело.

— По-моему, да, — сказал Эдмунд. — Но, надеюсь, ты отдаешь себе отчет в абсолютной секретности, которая от тебя требуется на протяжении следующих двух недель — а это может обойтись крайне дорого, вплоть до промедления с арестом убийцы.

— Знаю, — согласился Ленокс. — Но ты поступил правильно, сообщив мне.

— Само собой разумеется, ты понимаешь, что министерство торговли сталкивается с трудностями и что наша экономика должна сохранять равновесие в течение ближайшего года, чтобы у правительства лорда Рассела была возможность хоть что-то совершить.

— Понимаю. Хотя и не привык слышать от тебя такие сильные выражения по адресу правительства.

— Нас обоих растили для служения, Чарльз.

Они обменялись взглядами.

— Что же, — сказал Ленокс, — возьмем торт со взбитыми сливками?

Глава 10

Откровение Эдмунда о золоте Монетного двора отнюдь не уменьшило важность обнаружения источника bella indigo, и, едва покинув Парламент, Ленокс сел в кеб и отправился к Дженсену. Снова сыпал снег, и Ленокс с предвкушением подумал о пяти часах, времени своего чаепития. Собственно говоря, предвкушал он более удовольствие от самого обряда и уютности камина, поскольку, разумеется, был все еще сыт после баранины и торта.

Фамилия Дженсен не была фамилией, полученной им от Томаса Мак-Коннелла, назвавшего ему единственного аптекаря в Лондоне, продающего bella indigo, насколько он знал. Однако Уилли Дженсен был человеком, хорошо известным Леноксу, которому он доверял и к которому и прежде обращался за сведениями. Его аптека находилась на углу Брук-стрит, неподалеку от Хэмпден-лейн, и Ленокс часто проходил мимо нее, когда по своему обыкновению совершал длинные прогулки после ужина. На фасаде аптеки яркий фонарь освещал большую черную доску с сообщениями мелом про товары внутри.

Ленокс добрался туда в самом начале третьего и распахнул дверь Дженсена. Помещение внутри было небольшим, но чисто прибранным, и пахло корицей и мылом. На простых деревянных полках по стенам располагались ряды баночек с кремами, щетки для волос и коробочки с порошками, а позади прилавка выстроились ряды пузырьков, словно бы никак не помеченных. Сам Дженсен был стариком, который курил весь день напролет и говорил с сильнейшим ирландским акцентом. Из ушей у него торчали пучки седых волос, на голове не было ни единого волоска, седые бакенбарды обрамляли щеки.

У прилавка стоял покупатель, по облику лакей, и он, услышал Ленокс, искал облегчения от подагры для своего хозяина, некоего лорда Робинсона с Братон-стрит. Дженсен сказал лакею, что его хозяину следует обратиться к врачу (на что слуга яростно помотал головой, без сомнения, иллюстрируя предубеждение самого лорда Робинсона), и вручил ему пузырек с лекарством.

— Дважды вдень, — сказал он. — И предупредите лорда Робинсона, чтобы ел он умеренно.

Этот совет вызвал даже еще более бурный отклик, чем рекомендация обратиться к врачу, и к тому моменту, когда лакей вышел за дверь, Ленокс уже нарисовал в воображении этого лорда: непомерного толстяка, питающего отвращение к медицинской профессии и к обедам менее чем из семи блюд. Слишком разжирел, чтобы заседать в Палате Лордов, не то он знал бы его фамилию.

— Мистер Дженсен, — сказал он, подходя к прилавку, — боюсь, я окажусь не более легким покупателем, чем этот молодой человек.

— Чем вы болеете, мистер Ленокс, сэр? — осведомился Дженсен, добавив ирландского акцента.

— Чем-то, боюсь, под названием bella indigo.

— Погодите минутку, сэр, пока я не достану очки. — Старик пошарил под прилавком, извлек очки и надел их. — А! — сказал он, щурясь сквозь стекла.

— Что потребовало такого внимательного осмотра? — спросил Ленокс.

— Вы, сэр. Первое привидение, которое мне удалось лицезреть.

И оба рассмеялись — детектив, откинув голову, аптекарь с хрипом и сипением.

— Мистер Дженсен, — сказал Ленокс, все еще посмеиваясь. — По-моему, это первая шутка, которую я от вас услышал.

— Я приберегал ее про запас, сэр.

— Ее стоило дождаться.

Ленокс снова засмеялся, а Дженсен закурил короткую сигарету, точно ему по руке.

— А теперь, сэр, могу я спросить, каким образом вы столкнулись с такой мерзостью, как bella indigo?

— В деле, которое расследую для леди Джейн.

— Скверное, должно быть, дело, мистер Ленокс.

— И становится сквернее с каждой минутой, мистер Дженсен.

— Объясните, чем я могу помочь вам, сэр.

Ленокс извлек из кармана записку Томаса Мак-Коннелла.

— Вы когда-нибудь слышали про некоего Джеремию Джонса? Тоже аптекаря? — спросил он.

— От кого вы узнали это имя?

— От моего друга Томаса, доктора, которого вы однажды видели.

— А, мистер Мак-Коннелл! Знает куда больше многих лекарей об их ремесле. Да, он, уж конечно, может знать Джерри Джонса.

— С этим Джонсом можно иметь дело?

— Да, — ответил Дженсен. — Чудаковат, мистер Ленокс, но честный.

— И не взбрыкнет, если я спрошу у него, не продал ли он недавно флакон яда и кому?

— Может, да, сэр, а может, и нет. Но погодите чуть-чуть.

Дженсен повернулся и что-то написал на листке. Потом сложил листок в четыре раза и протянул Леноксу.

— Отдайте ему эту записку и два фунта, мистер Ленокс. Но читать записку поостерегитесь.

— Как скажете, мистер Дженсен. Премного вам благодарен, как всегда.

— Рад услужить, сэр.

— Как-нибудь на днях я, пожалуй, что-нибудь и куплю.

— Что же, сэр, нынче я узрел привидение, и дни моего неверия кончились. Но для леди Грей все, что только возможно.

Оба снова засмеялись, и Ленокс, выходя за дверь, помахал аптекарю рукой. Секунду спустя он вернулся назад.

— А почему бы и не сегодня? — сказал он, сунув руку в карман. Он нащупал коричневый закупоренный пузырек с ядом со стола Пру Смит и поставил его перед Дженсеном. — Возможно ли проследить его до собственника?

Дженсен взял пузырек, тщательно рассмотрел верхушку пробки, где в стекло были вдавлены цифры.

— Могу попробовать. Мышьяк, да?

— По-моему, так. А как вы узнали?

— Такие пузырьки не редкость. Оставите его мне?

Старик опустил пузырек в карман, Ленокс снова попрощался и вышел на улицу к ожидавшему кебу — после утренних разъездов он необдуманно отослал свой экипаж домой. Он вручил извозчику адрес, который написал Томас Мак-Коннелл, и водворился на сиденье.

— А вы не ошиблись? — спросил извозчик. — Пенни-Фартинг-плейс, сэр?

Ленокс посмотрел на листок.

— Именно так, — сказал он, и извозчик, пожав плечами, подобрал вожжи.

Они проехали по Гросвенор-сквер и по улицам, где жили друзья Ленокса, обитавшие в больших свежепокрашенных домах, полных движения внутри и снаружи; затем мало-помалу, незаметно произошла перемена, и они уже ехали по улицам чуть менее ухоженным, где краска, пожалуй, была в несколько раз старше; а затем — по улицам, которые Ленокс никогда прежде не видел, и под конец въехали в Севен-Дайлс.

Когда люди думают о Лондоне, они обычно считают Вест-Энд аристократическим, а Ист-Энд — нищим. Однако хотя в целом это и верно, беднейшая часть Лондона, Дайлс, находилась в Вест-Энде всего в десяти-пятнадцати минутах езды от дома Ленокса.

Своим названием «Севен-Дайлс» — «Семерной Круг» — район обязан слиянием семи самых широких своих авеню, местом, где улицы до того узки, что небо кажется темным, а булыжник мостовых выщерблен и разбит. Десятки кабаков под названиями «Герб королевы» или «Принц и фазан», все скверно освещенные, с пинтами джина за пенни. По улицам бегали собаки, мусорщики бродили вдоль сточных канав, некоторые, еще совсем дети, высматривали блеск оброненной монетки, пачку сигарет, на худой конец длинный обрывок веревки, ну, словом, все, что можно было бы продать.

Однако, по мнению Ленокса, Дайлс был еще не самым худшим местом в Лондоне. Эта честь принадлежала Грачевнику у Бейнбридж-стрит в Восточном Лондоне. Пороки здесь были пьянство и жестокость. Пороки там были грабежи и проституция. Грачевник служил приютом шайке Молотка, которая, по словам Эдмунда, могла быть причастной к покушениям на Монетный двор.

Кеб остановился перед кирпичным домишком с разбитыми стеклами и без какой-либо вывески, указывавшей бы на его назначение.

— Вы подождете? — спросил Ленокс.

— Надо бы нет, сэр.

— Эта поездка стоила шиллинг, верно? Вот шиллинг. А вот еще один, — добавил он, для наглядности извлекая монету из кармана. — Он будет ваш, если подождете десять минут. Через десять минут можете уехать.

Извозчик опасливо поглядел на него, но сказал:

— Ладно.

Ленокс кивнул и соскользнул на мостовую. Поглядел на свои карманные часы и, сказав «десять минут, начиная с этой», постучал в дверь.

Джеремия Джонс истратил сорок пять бесценных секунд Ленокса, чтобы подойти к двери, и еще пятнадцать, спрашивая, что ему нужно. Он оказался высоким, сутулым, с растрепанными седыми вихрами, торчащими во все стороны, мятым воротником и очками на кончике носа. Когда детектив вручил ему записку и деньги, он поглядел на записку, улыбнулся узкогубой улыбкой, спрятал деньги в карман и удалился внутрь дома, оставив дверь открытой, что Ленокс истолковал как приглашение войти.

Комната, в которой он оказался, была высотой футов в шесть, до того низкой, что им обоим пришлось пригнуться. На середине находился стол с одним стулом. В задней стене была дверь, видимо, ведущая в жилое помещение и кладовую. Микстур нигде не было видно, зато на столе покоилась толстая книга для записей, а на ней лежало серебряное вызолоченное перо. Кроме стола, стула, книги, пера и керосиновой лампочки, комната содержала только еще одну отличительную особенность: колоссальный отрок пятнадцати лет, могучий, толстый и высокий, казалось, поглощал целиком батон кровяной колбасы — вернее, он по меньшей мере съел ее полфунта, но отнюдь не был склонен прерывать этот процесс. Он сидел на табуретке.

— Да? — сказал Джеремия Джонс.

— Мне необходимы сведения о bella indigo.

Джонс достал из кармана табакерку, взял большую понюшку и уставился на нее, благоговейно разминая табак в пальцах. Ленокс чувствовал, как стремительно тают его десять минут. Но наконец аптекарь вложил табак в ноздрю и с сопением втянул. Затем, к ошеломлению Ленокса, который все еще одним глазом поглядывал на отрока и его колбасу, он просто вышел из комнаты через дверь в задней стене.

Ленокс сосчитал до шестидесяти, прежде чем спросить отрока со всей доступной ему любезностью, куда ушел аптекарь. Отрок медленно поднял голову и сказал:

— Он ушел вон в ту дверь.

Ответ мог бы содержать и больше сведений.

— А там что? — спросил Ленокс.

— У вас ничего поесть нету?

В хорошем обществе не принято столь внезапно менять тему, но Ленокс порылся в кармане и извлек леденец. Отрок поглядел на сласть, как лев мог бы поглядеть на старую тощую антилопу — взглядом наполовину голодным, наполовину разочарованным, будто прежде льстил себя надеждой, что Ленокс протянет ему двенадцатифунтовую жареную курицу.

— Еще комната, — сказал он, протягивая руку к леденцу, — вот что там.

Ленокс сдался, и они возобновили свое довольно мрачное молчание. Однако еще через полминуты Джонс вернулся с бирюзовым флакончиком в руке.

— Пятьдесят фунтов, — сказал он. — Только ему уже почти одиннадцать месяцев.

— А почему это важно?

Джонс посмотрел на него.

— Потому что bella indigo сохраняется после приготовления только год.

— Откуда вы получаете новый запас?

— Из Оксфорда.

— Университета?

— Единственное место в Англии, где его выращивают. Да и в Европе, если на то пошло. В моей сфере это прославленный яд из Азии. И только Оксфорд осмеливается его выращивать.

— И продает его?

— А, нет, никогда. Никакой продажи, строжайший запрет.

— Но тогда как его получаете вы?

— Ну, не никогда. Послушайте, вы хотите его купить?

— Не могли бы вы сказать, когда был куплен последний флакон и кем?

— Еще два фунта у вас найдется?

Ленокс протянул ему деньги, и Джонс раскрыл книгу записей, которые, казалось, содержали перекрестные ссылки на источник снадобий с использованием сложной византийской системы.

— Четыре года назад, — сказал Джонс.

— Так что флакон, который вы продали, уже утратил силу?

— Да.

— И в Лондоне — да и в во всей Англии — только вы его продаете?

— Да.

— Кроме того, кто снабжает вас им в Оксфорде?

Джонс громко захлопнул книгу, аккуратно надел колпачок на перо и положил его назад на книгу.

— Всего вам доброго, сэр.

Ленокс шагнул к нему.

— Будьте добры, еще один вопрос, вот еще фунт. — Он вручил деньги Джонсу.

— Только один.

— Зачем его приготовляют? В Оксфорде и где бы то ни было?

— А для чего приготовляют любые яды, сэр?

— И ни по какой другой причине?

— Ну, — сказал Джонс, — для него есть еще одно применение.

— Какое же?

— Ученые химики иногда удобряют им свои клумбы. Он особенно полезен для роз и орхидей. — И с этими словами Джонс скрылся за задней дверью, даже не оглянувшись.

Ленокс сказал «благодарю вас» с елико возможной быстротой и выбежал вон, чтобы успеть перехватить извозчика, пока тот еще не уехал. Однако, выйдя на тротуар, он увидел, что кеб уже удаляется и вот-вот свернет за угол. Покупательная способность шиллинга заметно уменьшилась с той поры, когда он был мальчиком.

— Нет! — крикнул он, взмахивая рукой, и в спешке сошел на мостовую. Но он не привык к разбитому булыжнику здешних мест, и его нога до половины голени ухнула в ледяную лужу по соседству со сточной канавой.

Ленокс редко разражался руганью, но на этот раз выругался от души. Его пробрал озноб, а едва он пошел, как ветер принялся хлестать его по ноге. Но он ускорил шаг, и вскоре Дайлс остался позади. Может быть, подвернется кеб, подумал он, и уже вскоре он будет сидеть у огня в своей библиотеке и утолять голод чем-нибудь вкусным.

Глава 11

Мужчина, который в этот день как раз перед четырьмя часами поднялся на крыльцо дома № 11 по Хэмпден-лейн, был, как согласились бы все его друзья, Чарльз Ленокс, далеко не в самом авантажном своем виде. Большую часть дороги до дома ему пришлось пройти пешком, а потому его пальто и поля шляпы были обильно припорошены снегом. Он не сомневался, что одна его ступня скоро отвалится, а вторая, хотя по сравнению почти безупречная, создавала ощущение, будто он идет по улице босой.

Добавьте сложности с убийством Пруденс Смит, его нетерпение поскорее раскрыть это дело ради своего милого друга леди Джейн, и тот факт, что от этой прогулки он совсем измучился и изголодался, и вы в какой-то мере, быть может, сумеете представить себе его состояние.

Однако когда старшая горничная открыла дверь, он поблагодарил ее бодро, будто вернулся после приятного променада в конце весны. Она взяла его пальто, шарф и осведомилась, подать ли ему чаю в библиотеку, на что он изъявил согласие. Только пройдя через прихожую, свернув вправо и закрыв за собой двери своего убежища, он позволил себе вздохнуть, болезненно поежиться и бережно снять свои бунтующие сапоги. Все начинало налаживаться. Пламя источало тепло, и он переоделся в запасной охотничий костюм — мелкоклетчатый, из ткани под названием «собачьи зубы», — который хранил в одном из ящиков в глубине комнаты. А когда подали чай, он уже совсем согрелся, уютно расположился в своем кресле с высокой спинкой, смотрел, как снаружи падает снег, и в руке держал газету, которую мог бы захотеть почитать — или не захотеть — смотря по настроению, а его веки наливались приятной тяжестью.

Он попросил горничную подать ему туфли, и она подала, и на протяжении пятнадцати минут счастье возвратилось на его лицо, и даже прежде, чем он успел прочесть заголовки, газета выпала из его пальцев, и он блаженно погрузился в сон.

Проснулся он полчаса спустя — сначала дремотно, а затем бережно открыл глаза. И, глядя на выбеленную улицу, сонно подумал, что это был сладчайший сон, такой, какой по воле случая порой выпадает на долю человека, когда день выдается тяжелым, но он возвращается к своему очагу, чтобы на краткий миг обрести покой и отдых — тот сон, который оставляет его освеженным, еще чуть дремлющим и полным благоволения ко всем и вся.

Раздался стук во входную дверь, и он услышал, как горничная бойко пробежала по прихожей. Ему пришло в голову, что, пожалуй, Грэхем, отправившийся выполнять два данных ему поручения, еще не вернулся.

Горничная осторожно постучала в дверь библиотеки, и Ленокс сказал:

— Войдите.

Она распахнула обе створки двери, и еще с порога леди Джейн попросила ее:

— Будьте добры, милочка, принесите чаю.

Ленокс встал и улыбнулся.

— Я только что проснулся, — сказал он, — и вздремнул чудесно.

— Как удачно, — сказала леди Джейн, снимая перчатки, и со вздохом облегчения опустилась на красный диван. Она была в бледно-голубом платье, которое навело румянец на ее щеках.

— Очень было приятно.

— И такой ужасный день! Из окна я увидела, Чарльз, как ты возвращался домой, и увидела, что твоя бедная нога насквозь промокла, и подумала, что дам тебе часок отдохнуть, однако прошло всего сорок пять минут, а я уже здесь. Надеюсь, ты не против?

— Ни в коем случае, — сказал он. — А если в коем, то я, возможно, был бы против сорок пять минут назад, когда только вошел в дом. Но сейчас ничто не могло бы доставить мне больше удовольствия. Ты уже пила чай?

— Нет.

— Вот и я нет.

— Знаю. — Она улыбнулась. — Твоя горничная объяснила мне, что было подала его, но ты спал. Она сейчас принесет свежезаваренный.

— Да, я как будто слышал, что ты ей что-то сказала.

— Думаю, ждать придется совсем мало.

— Со второго завтрака словно прошли века. Хотя общество было чудесным. Со мной завтракал мой брат.

— Эдмунд!

— Я, разумеется, был страшно рад его увидеть, но произошло это много часов назад. Хорошо еще, что ты не нашла меня в глубоком обмороке на тротуаре.

— И в остальном день у тебя был тяжелый?

Он улыбнулся.

— Конечно, нет.

— Не сочиняй, я знаю, что он был таким. Слишком ужасным?

— Я признаю только, что был зол на город, когда вернулся домой, но это тут же прошло, и я больше не подумываю перебраться в американские прерии.

— Слава Богу, тогда бы мы виделись друг с другом гораздо реже.

— Недостаточно фешенебельная местность, миледи?

— Куда там! — И они дружно засмеялись.

Минуту спустя чай был подан, и Джейн, как обычно, принялась его разливать.

— Два ломтика жареного хлеба? — спросила она.

— А если четыре?

— Четыре!

— Да.

— И медведь не сможет одолеть четыре ломтя жареного хлеба!

— Медведь, который весь день ходил бы по Лондону, и ухнул бы в лужу, и был бы предан извозчиком, конечно, мог бы одолеть четыре ломтика жареного хлеба.

Она засмеялась, вручила ему и его чашку, и его четыре ломтика, и заговорила про бал, который ее подруга, герцогиня Марчмейн, устраивает через месяц. Они поговорили о старых друзьях, и вскоре он с приливом благодарности и любви понял, что она хотя и бросилась сюда поговорить об убийстве, но увидела его усталость и пожертвовала собственной тревогой, лишь бы он мог развеяться.

Он дал ей еще немного порассуждать о герцогине и ее сыновьях — которые, как было известно всем, в тщеславии не уступали женщинам, — но когда эта тема иссякла, Ленокс рассказал леди Джейн о том, как весь день посвятил расследованию.

Он сообщил, что сумел сделать: про bella indigo, про ранний завтрак с Барнардом и про то, что Грэхем даже и сейчас расследует некоторые ниточки, которые, как он надеется, подтвердят его подозрения. И в заключение он сказал ей, что открыл еще кое-что, что-то потенциально важное, но за вторым завтраком с него взяли слово хранить это в секрете.

Не слишком много, чтобы поддержать ее, но к тому времени, когда он умолк, леди Джейн, казалось, немного утешилась и сказала только, что надеется и сама достигнуть чего-то.

— Я докопаюсь до всего, — обещал Ленокс.

— Я знаю. — Ее лицо на мгновение выдало тревогу, но затем она сделала последний глоток чая и начала надевать перчатки. Она встала, собираясь уйти, и они попрощались, согласившись завтра снова выпить чаю вместе, просто чтобы встретиться.

Она ушла, а Ленокс задумался над тем, что ему удалось узнать пока. Миновало менее суток, а он узнал немало — что Пру Смит была, безусловно, убита, чем именно, а также многозначительные детали на месте убийства, возможное происхождение яда, несомненный мотив, связанный с золотом Монетного двора, и ограниченный круг тех, среди которых мог быть убийца.

Тем не менее, его преследовало ощущение, что он не знает ничего. Кто еще гостил в доме Джорджа Барнарда, кроме Клода, молодого человека, которого он повстречал там? Кто-нибудь из них подобрался к золоту? Пересеклась ли дорожка убийцы с дорожкой горничной? Были ли они как-то связаны? Не слишком ли быстро он отмел возможность, что отравлена она была подругой или любовником, так как сосредоточился на дороговизне и малой известности этого яда и на золоте Монетного двора в доме?

Многие убийства, как было ему известно, раскрываются еще до истечения суток. Остальные, по его опыту, либо оставались нераскрытыми, либо расследование затягивалось на долгий срок. Но во всяком случае, подумал Ленокс с мрачным удовлетворением, он далеко обошел Итедера, который все еще подкручивает свои бакенбарды и считает, что девушка покончила с собой, а его прихвостни тешат его тщеславие.

Кусочки этой загадочной картинки, если на то пошло, слишком уж многочислены, факторы, обычно выявляющие личность убийцы, сразу же оказывались под сомнением.

Полчаса он размышлял над делом, а затем вспомнил что-то, сказанное Джеремией Джонсом, минуту с интересом обдумывал это, а потом решил выкинуть Пру Смит из головы, пока не вернется Грэхем. Он порылся в книгах на бюро, нашел свой потрепанный экземпляр «Школьных лет Тома Брауна» и открыл его на середине.

Ленокс с удовольствием читал до восьми часов, когда настало время переодеться к ужину с его другом лордом Каботом, который разделял его спортивный интерес к политике, и еще с несколькими друзьями в их клубе «Путешественники». Он надел смокинг, причесался и тут, совсем собравшись уйти, услышал, как открылась, а затем закрылась дверь для слуг, и понял по звукам раздавшихся голосов, что вернулся Грэхем. Он направился к прихожей, тут же услышал шаги вверх по нижним ступенькам, и мгновение спустя появился его дворецкий, выглядевший после тягот этого дня даже хуже, чем, вероятно, выглядел сам Ленокс, когда пришел домой под вечер — промерзшим до костей и несчастным.

— Грэхем! — сказал Ленокс.

— Сэр!

— Отличный денек для прогулок!

— Нет, сэр, если мне будет дозволено возразить вам.

Ленокс засмеялся.

— Зачем вы вообще поднялись сюда?

— Я подумал, вам будет угодно незамедлительно обсудить дело, про которое мы говорили вчера вечером, сэр.

— Нет-нет, — сказал Ленокс, — отправляйтесь в свою комнату, разведите огонь, переоденьтесь и всхрапните. Ну, чтобы угодить мне. И выпейте чаю.

— Слушаю, сэр.

— Поговорить мы можем сегодня попозднее или завтра утром.

— Будет исполнено, сэр. Доброго вам вечера.

Грэхем устало побрел назад к лестнице. Ленокс стоял и слушал, пока внизу не закрылась дверь, а тогда повернулся к экономке и сказал:

— Вы не отнесете ему чай сами?

— Всеконечно, сэр, — ответила она.

— Я виноват, что ему вообще пришлось выйти из дома.

— Сейчас же отнесу, сэр.

— Превосходно! — Он повернулся и пошел к парадной двери, но остановился, обернулся. И промолчал.

Немного погодя экономка спросила:

— Сэр?

— Мэри, — сказал он, — вы не прихватите один из шоколадных кексиков, которые так нравятся мне, когда отнесете ему чай? Возможно, это его подбодрит.

— Разумеется, сэр.

— Вот, пожалуй, и все, — сказал он и открыл парадную дверь, чтобы выйти.

Глава 12

Лондонские клубы для джентльменов в подавляющем большинстве располагались на Пэлл-Мэлл и Сент-Джеймс стрит вблизи Хэмпден-лейн, и Ленокс был членом нескольких. Свой клуб был у каждой сословной группы — «Грэшам» у коммерсантов, «Хогарт» у художников, «Армии и флота», который его члены называли «Обноски и голод», у ветеранов, — однако клубы Ленокса были выше рангом, так как объединяли своих членов не по принципу занятий, но по аристократичности.

Они в целом походили друг на друга — длинные белые городские дома, чаще итальянского стиля, высотой в четыре-пять этажей. И каждый угождал определенным сплоченным группам или вкусам.

Например, первым он избрал «Атенеум» на Пэлл-Мэлл и все еще проводил там несколько вечеров в месяц. Лучшая клубная библиотека во всей Англии, превосходная кухня — и многие его школьные и университетские друзья были тамошними членами.

Он также посещал клуб «Сэвил», менее прилежавший политике и более искусству и науке, а еще — клуб «Девоншир», объединявший членов либерального толка. А также «Итон и Харроу» на Пэлл-Мэлл-Ист для выпускников этих двух аристократических школ. Был он и членом клуба «Ориентал», и клуба «Мальборо», который слыл, пожалуй, самым престижным в Лондоне. А еще имелся клуб «Оксфорд и Кембридж» в доме № 71 на Пэлл-Мэлл, которому вскоре предстояло сыграть свою роль в деле, которое он расследовал.

Почти все они были построены из известняка, и все были чрезвычайно удобны внутри, особенно «Атенеум» и «Девоншир». В них всех имелись центральные залы, где проводились церемонии и устраивались торжественные банкеты, и где вы выглядывали своих друзей в глубоких креслах возле топящихся каминов. За большими залами располагались помещения поменьше для небольших компаний — бильярдная, карточные комнаты, величественные старинные библиотеки, где члены дремали с номерами «Таймс» на коленях, шахматные комнаты, чайные комнаты и, разумеется, места, где можно было плотно перекусить.

Причина процветания этих клубов, казалось Леноксу, заключалась в том, что это был век необычайно жесткого отделения мужчин от женщин. Они с леди Джейн игнорировали это отделение, но в подавляющем большинстве мужчины крайне мало разговаривали с женщинами, если не считать званых вечеров, и чувствовали себя куда уютнее, перекидываясь в картишки или выкуривая сигары со своими друзьями, — особого рода солидарность, выковывавшаяся в школах, а уж в аристократических и тем более, а также и в университетах, которые все до единого были женщинам недоступны.

Ленокс сверх того был членом клуба «Путешественники» на Сент-Джеймс-стрит, и в этот вечер последними двумя членами у камина в длинной гостиной оставались лорд Кабот и Ленокс — из чего следовало, что оба они пропутешествовали по меньшей мере пятьсот миль по прямой от центра Лондона — минимум, требовавшийся для поступления в этот клуб. Ленокс жалел, что не побывал дальше России, он жалел, что не побывал на мысе Доброй Надежды, как Стэнли Фостер, еще один член клуба, но тем не менее общество в клубе было ему очень по вкусу. Члены клуба принадлежали к наиболее интересным и уникальным представителям аристократического класса во всевозможных областях и по роду всевозможных занятий с упором на ученость. Одним из его основателей был отец Ленокса, потому что клубы, в которых он состоял, были переполнены скучнейшими надоедами, а каждый член «Путешественников» был специалистом по тому или иному предмету — древнему сельскому хозяйству Уэльса, или персидским иллюминированным рукописям, или по комедиям Шекспира, или по императорскому Риму, как Ленокс — даже те, кто подвизался в совсем других областях.

Само здание было старинным, каменным, комфортабельным внутри, с солидной библиотекой и отличной столовой. Ленокс часто отправлялся туда по вечерам, чтобы заняться чтением и, может быть, повстречать друга, который тоже любил путешествовать.

Но сейчас они сидели в гостиной, длинном зале с расписным потолком и тяжелыми креслами. У обоих в руках были бокалы, а Кабот, кроме того, держал кочергу и беспрестанно помешивал угасающие угли в камине. Он был толстяком с белоснежными волосами, франтовски одетый обладатель быстрой улыбки.

От камина веяло теплом, но в окна снаружи бились звуки особо яростного ветра, задувающего по ночам, когда улицы пустеют, смерчей мокрого снега по мостовой и каблуков последних пешеходов, спешащих по тротуару домой.

Они беседовали о Палате Общин, как было у них в заводе, когда они ужинали вместе. Другие их друзья уже успели испариться.

— Ваш брат, — сказал лорд Кабот, — вот отличный пример.

— Чего?

— Человека, который думает об идее руководства не более, чем о том, чтобы стать трубочистом! Превосходный малый, знаете ли, и голосует правильно, когда приезжает сюда, но я ставлю вопрос так: «Кто, когда он занимает свое место, указывает ему, что делать?» Руководство!

— Вы недооцениваете моего брата. Сегодня он меня просто удивил.

— Но вы понимаете, что я имею в виду, Ленокс!

— Вы считаете, что на стороне либералов нет человека, равного Дизраэли.

Политическая ситуация в этот момент была очень сложной. Дизраэли дал толчок колоссальной социальной реформе, но он был консерватором, и либералы тщились найти ему равного. Лорд Рассел был премьер-министром и либералом, но, по общему мнению, с Дизраэли ему было не равняться.

— Еще бы!

— Гладстон?

— Может быть, со временем, мой юный друг, — сказал Кабот. — Но Дизраэли…

— Войдет в историю как либерал, мой старый друг.

Оба засмеялись.

— Ну вот! Когда мы добираемся до этой темы, значит, пора допить последние глотки.

Кабот счастливо улыбнулся и положил кочергу на каминную решетку. Они оба встали и направились через большой зал. Ленокс мысленно поправился: они не были последними из членов, припозднившихся в клубе. В углу в кресле спал седовласый старик, все еще держа в руке бокал. Раз он уснул, слуги оставят его в покое до утра. Особенно если бушует вьюга.

— Вас подвезти? — спросил Ленокс.

— Нет, благодарю вас, мой друг, моя карета вот-вот подъедет.

Вскоре оба, взаимно пообещав в ближайшее время вновь поужинать вместе, уже разъехались по домам. Ленокс, сев в свой экипаж, вздохнул и откинулся на сиденье. Почти полночь, подумал он, взглянув на свои часы. Улицы будто полнились привидениями. Кто, спросил он себя, ходит среди нас с руками, обагренными кровью молодой горничной?

Добравшись до Хэмпден-лейн, он увидел, что Грэхем не спит: свет в прихожей сиял сквозь окна по фасаду. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь и убедился, что его дворецкий сидит на своем обычном месте в прихожей и штудирует какие-то записки.

— Грэхем, — сказал Ленокс, — как вы себя чувствуете?

— Хорошо, сэр, а вы?

— Превосходно. Как раз, что мне требовалось: отвлечься от этого дела на часок-другой.

— Рад слышать, сэр.

— Вы чувствуете себя более по-человечески, Грэхем?

— Да, сэр.

— Провели скверный день?

— Отнюдь, сэр. Признаюсь, я был несколько утомлен к концу моих расследований, сэр, но, как вы были столь добры указать, чашка чая и несколько минут у огня сразу привели меня в порядок.

— Способ, который всегда ставит меня на ноги.

Тем временем Грэхем помог Леноксу снять пальто и быстро почистил его шляпу, а Ленокс повесил свою трость на крючок справа от двери, возле столика с серебряной чашей. Он опустил свои ключи в серебряную чашу, и она чуть зазвенела.

— В библиотеке, Грэхем?

— Да, сэр.

— Камин там затоплен?

— Да, сэр.

Они направились в библиотеку, но Ленокс не опустился в свое кресло, а подошел к бюро и сел там. Он указал Грэхему на другой стул рядом с бюро, после чего отпер верхний левый ящик латунным ключиком, который извлек из жилетного кармана. Из ящика он вынул блокнот и карандаш. Затем запер ящик и опустил ключик в карман жилета. Расчистил место на столе, нечаянно столкнув на пол несколько книг, и жестом остановил Грэхема, когда он хотел их поднять.

— Подберу попозже, — сказал он.

В заключение приготовлений он покопался в бумагах на бюро и наконец обрел искомое — короткую курительную трубку с серебряным мундштуком и кожаный кисет рядом с ней. Он аккуратно набил трубку, которую курил исключительно по вечерам в самые тихие свои часы, разжег ее, а затем откинулся на спинку стула и посмотрел на Грэхема.

— Что вы узнали? — спросил он.

Грэхем заговорил.

— Окончательные результаты моих расследований относительно характера мисс Смит я получу только завтра днем, если вы будете так добры отпустить меня на два-три часа в это время, но я располагаю всей полнотой сведений о тех, кто пребывает сейчас в доме мистера Барнарда, и я удостоверился, что все они были вместе в столовой, завтракая, либо в гостиной, играя в карты, между одиннадцатью и часом, то есть в тот период, когда мисс Смит впитала яд.

— Мак-Коннелл сказал: между двенадцатью и часом.

— Да, сэр, но предосторожности ради я расширил указанный промежуток времени на тот маловероятный случай, что яд был впитан несколько ранее, чем установил мистер Мак-Коннелл. Позднее это, разумеется, произойти не могло, сэр, поскольку она умерла.

— Продолжайте.

— Как вам, несомненно, известно, сэр, через четыре дня мистер Барнард дает свой ежегодный бал. Приготовления к этому событию начались давно, и кое-какие гости прибыли в последние дни, намереваясь остаться и после бала. За исключением Клода Барнарда, который, видимо, живет у дяди; гость, пребывавший под кровом мистера Барнарда наиболее долгое время, это его племянник Юстес Брамуэлл, сын сестры мистера Барнарда. Молодой человек лет двадцати двух, сэр, и только что окончил Кембридж, где в Киз-колледже изучал ботанику.

— Ботанику?

— Да, сэр. Он уже пробыл в доме дяди больше месяца, и днем ничем не занимается. Но, насколько я понял, он ведет активную светскую жизнь и состоит членом клуба «Скачки», который, насколько я понимаю, служит вкусам более молодых членов аристократии.

— Племянник леди Джеймс состоит в нем. Она просто вне себя: они там беспробудно пьют.

— Насколько понимаю, это верно рисует времяпрепровождение в «Скачках», сэр. Юстес Брамуэлл бывает там не так уж редко. Но по словам слуг, он — сама благопристойность и, если исключить его постоянные нотации на тему классовых обязанностей, держится чинно и никаких хлопот не доставляет.

— Так-так.

— Он вряд ли мог прийти в соприкосновение с мисс Смит на сколь-нибудь длительное время, сэр, а к тому же, находясь дома, почти не покидает своей комнаты, если не считать завтраков, обедов и ужинов.

— Но после второго завтрака двенадцатого декабря он был в гостиной?

— Да, сэр. Он писал картину и беседовал с самым последним гостем мистера Барнарда Джеком Сомсом.

— С Сомсом?

— Да, сэр. Он прибыл три дня назад. Как вам, я уверен, известно, он член Палаты Общин. И у Барнарда остановился, я полагаю, чтобы обсудить вопросы, касающиеся Монетного двора, а также потому, что они близкие друзья в сферах, в которых оба вращаются.

— Что-нибудь настораживающее? Я знаком с ним шапочно.

— Кое-что, сэр. Имеет ли это или не имеет отношение к делу, но, по последним сведениям, мистер Сомс находится в тяжелом положении финансово.

— Сомс! Но он же холостяк с приличной собственностью, если не ошибаюсь. Палата, разумеется, ничего ему не платит, но его округ обязан ему платить.

— Боюсь, что нет, сэр. И как я слышал, его собственность заложена.

Ленокс нахмурился. Он был знаком с Джеком Сомсом два десятилетия, если не дольше — крупный, светловолосый, в молодости спортсмен, который достаточно нравился своим знакомым, пусть и не пользовался полным их уважением.

— И затем, — сказал Грэхэм, — еще один политический гость, сэр.

— Кто бы это? Полагаю, вы скажете Дизраэли, и он должен своему портному два шиллинга.

— Нет, сэр, Ньютон Дафф.

Ленокс снова нахмурился.

— Дафф? Неужели? Довольно неожиданно, должен сказать.

— Он там неделю. Как вы знаете, сэр, он не пользуется особыми симпатиями даже у членов собственной партии, но, судя по тому, что я слышал, политик он преуспевающий…

— Мягко сказано! Он протащил билль об Индии чистым усилием воли.

— Возможно, у него какие-то политические дела с мистером Барнардом, сэр.

— Возможно. Он намерен остаться до бала?

— Да, сэр. Хотя у него есть и собственное жилище, насколько я понял.

— Так-так.

Ньютон Дафф был, как и Сомс, крупным мужчиной. Но на этом сходство между ними исчерпывалось. Сомс был светловолос, Дафф — темноволос; один держался приветливо, другой — почти грубо; один был неэффективен, другой — сокрушительно эффективен; один, как было известно, пил и предавался радостям плоти, второй обладал железным телосложением и здоровьем. Сомс и Дафф под одной крышей…

— И он находится в стесненных обстоятельствах, Грэхем?

— Напротив, сэр. На этой неделе он стал несметно богаче благодаря подъему на бирже.

— Проводит операции с ценными бумагами?

— Весьма и весьма, насколько я понимаю, сэр. Если не ошибаюсь, больше всего он вложил в «Звездную компанию» и в «Пасифик траст», в две компании, которые спекулируют заморскими товарами. Собственно говоря, я думаю, и мистер Дафф, и мистер Сомс имеют какую-то связь с Тихоокеанской компанией. Возможно, этим стоит заняться.

— Нет, думается, ответ надо поискать ближе к дому. Как-то трудно объединить Сомса, который вечно пьян, с Даффом, который рычит, если на него хотя бы взглянут, и этим молодым человеком Юстесом Брамуэллом, который, несомненно, весь в прыщах и носит очки. И Барнард не подобрал себе общества получше?

— Есть еще один племянник, сэр.

— Еще один?

— Да, сэр.

— Леди Джейн всегда повторяет, что племянники — это казнь египетская, насылаемая, чтобы мы припали к Господу.

— Вне сомнений, она права, сэр.

— А как зовется этот?

— Клод Барнард, сэр. Сын Стивена, младшего брата мистера Барнарда.

— Я его видел.

— Сэр?

— Сегодня утром. Он выругался чуть ли не мне в лицо и сказал, что еще рано, хотя было уже восемь.

— Нынешнее поколение, сэр, заведомо распущено.

— Этот другой племянник тоже книжный червь?

— Напротив, сэр. Завсегдатай «Скачек», и именно он протолкнул своего кузена в клуб. Иначе Юстесу Брамуэллу накидали бы черных шаров, сэр, судя по тому, что я узнал. Выпускники Кембриджа там не популярны.

— Следовательно, Клод пользуется популярностью?

— Да, сэр. Ему двадцать пять, и он все еще учится в Оксфорде, но приезжает в Лондон погостить, чуть ему заблагорассудится. Во всяком случае, таково мнение прислуги.

— Что он изучает?

— Сначала намеревался стать священником, сэр, затем занялся историей, а теперь изучает литературу.

— Но не ботанику?

— Нет, сэр.

— Жаль. Разве что… он и его кузен дружны?

— Отнюдь нет, сэр. Если не считать того, что Клод протащил его в «Скачки», они еле знакомы.

— Любопытно.

— Да, сэр. Как я понял, между младшей сестрой мистера Барнарда и его младшим братом существует соперничество, хотя с самим мистером Барнардом и он, и она поддерживают превосходные отношения по очевидным причинам.

— Богат как Крез и вдвое старше.

— Вот именно, сэр.

— Хотя на самом деле ему всего шестьдесят или около того.

— Да, сэр.

— Десять лет назад ему было всего пятьдесят. А пятьдесят это еще молодость.

— Совершенно верно, сэр.

— А кто последний гость, Грэхем?

— Крайне неожиданный, сэр. Полковник Родерик Поттс.

— А! — сказал Ленокс.

Это осложняло дело. Поттс был металлозаводчиком и самым богатым нетитулованным человеком на всех Британских островах.

Глава 13

Первые два дня расследования были беспощадно холодными, но когда Ленокс проснулся на третье утро, в его окна светило зимнее солнце, а небо было голубым, ясным и безоблачным. Огонь в камине погас, но под одеялом ему было тепло.

Несколько минут он понежился, не двигаясь, подчиняясь неохоте начинать новый день. Но наконец, подбодрив себя перспективой яичницы с копченой селедкой — и, пожалуй, кофейника, полного кофе, спустился в столовую в халате и домашних туфлях.

Элли, кухарка, не мелочилась с завтраками. На широком столе, накрытом простой голубой скатертью, красовались, кроме яств, вдохновивших его покинуть постель, еще и жареный хлеб, и масло, и мармелад, и ваза со сливами. Ленокс с наслаждением съел яичницу-болтунью и даже снова положил себе селедки, которая, в согласии с собственным вкусом Элли, чуть-чуть подгорела.

Только когда он откинулся на спинку стула со второй чашкой кофе, обильно сдобренного молоком, в правой руке, его мысли обратились к расследованию. Он проигнорировал газету, подсунутую под тарелку с жареным хлебом, и продолжал игнорировать письма на столике сбоку, зная, что днем они окажутся на его бюро, если он не прочтет их раньше.

Что, собственно он знает? Очень много и очень мало, прикинул он. Если он намерен побеседовать с гостями Барнарда, ему придется подстерегать их, что его отнюдь не прельщало. Это еще может сойти с Сомсом и даже с шайкой племянников, но вряд ли с Даффом, пусть они и знакомы. А Поттс и вовсе был крепким орешком. Может поддержать или не поддержать разговор, в зависимости от настроения. И Ленокс твердо знал, что от Барнарда уже получил всю помощь, какой сумел добиться.

Тем не менее, он, безусловно, знает больше Итедера, и будь у него возможность провести в доме Барнарда пару дней, то он раскрыл бы дело, в этом у него сомнений не было никаких. Он знает способ убийства, и он знает источник яда — почти несомненно Оксфорд. Но указывает ли это на Клода, необузданного студента? Или на Юстеса, ботаника, который мог навестить своего кузена в университете? Или на Сомса, который живет неподалеку, в Далвидже, и известен как энтузиаст-садовод? Или на самого Барнарда, который также мог навестить племянника в Оксфорде и получить bella indigo, чтобы подкормить ту или иную орхидею? На все эти вопросы он смог бы ответить, только побеседовав с гостями Барнарда.

Пожалуй, ему следует подойти к делу и с другой стороны, хотя бы частично, пока он не сумеет поймать подозреваемого врасплох. То есть ему надо будет заняться анализированием мотива, а не способа убийства или возможных убийц.

Что у него есть для мотива? Он обошел стол сбоку, взял яблоко и снова в задумчивости сел у буфета. Конечно, золотые. Кто может о них знать? Разумеется, Барнард. Возможно, кто-то из его гостей каким-то образом проведал, что они спрятаны в доме? Возможно, Пру Смит наткнулась на них?

А еще существует возможность, что у нее была связь с кем-то из мужчин. Он узнает больше, когда Грэхем явится со своим вторым докладом — Ленокс привык безоговорочно доверять фактам, добытым Грэхемом, не тратя времени на вопросы, как он их добыл, — но о чем свидетельствуют слова, что она была экзотичной? Что она была таинственной?

И, разумеется, возможность чего-то неизвестного — месть, мания, безответная любовь, опять-таки деньги, но другие — короче, все, что угодно.

Он решил, что поговорит с каждым из мужчин, как бы ни отнеслись к этому Барнард и Итедер. Он и дальше пойдет по следу, от конца к началу, однако займется и подозреваемыми.

— Грэхем? — позвал он и надкусил яблоко.

Дворецкий бесшумно вошел через боковую дверь.

— Сэр?

— Когда вы установите, какой была мисс Смит, Грэхем, не упустите узнать, была ли она экзотичной или таинственной, или чем-то в том же роде. И что означают эти слова.

— Попытаюсь, сэр. Однако я сумею собрать больше сведений, если начну сейчас же.

— Ну, так используйте и утро. Вам нужны еще деньги?

— Если я буду вынужден кого-то подкупить, сэр, то доложу вам после того, как это произойдет.

— Нет-нет, просто перед уходом возьмите деньги с моего туалетного столика.

— Как скажете, сэр.

— Удачной охоты, Грэхем.

— И вам того же, сэр.

Ленокс улыбнулся и неторопливо поднялся по лестнице, на ходу догрызая яблоко. Он решил сначала отправиться к Мак-Коннеллу узнать про стакан со стола Пру Смит. Наверху он принял ванну, оделся, а потом попросил горничную распорядиться, чтобы подали карету.

Два вечера тому назад он забрал стакан из комнаты Пру Смит и отдал его Мак-Коннеллу, хотя, делая это, понимал, что делать это нехорошо. Однако у него был лишь краткий промежуток времени, чтобы действовать. Итедер, без сомнения, все еще поочередно допрашивает слуг, а наверху убийца сыграл робберок в вист и оделся, чтобы отобедать в клубе. При таких обстоятельствах Ленокса не особенно заботила бесчестная кража стакана.

Угрюмый слуга по фамилии Шрив, если он ее верно помнил, проводил Ленокса в обширную столовую Мак-Коннелла, когда он приехал в дом на Бонд-стрит, здание настолько массивное, что мнилось, будто оно занимает весь квартал. Самого Мак-Коннелла в наличии не оказалось, но в конце длинного обеденного стола сидела Тото, ела жареный хлебец, выглядевший огромным в ее изящных пальчиках, и читала томик, прелестно переплетенный в золотую парчу.

— Чарльз! — сказала она, увидев его, положила все, что оказалось у нее в руках (книгу на тарелку, хлебец на ближайший стул), и подбежала к нему. — Милый Чарльз!

— Как ты, Тото?

— Как милая тетя Джейн? Почему она не приехала повидать меня? Я заезжала к ней два дня назад, а она не приехала! Ах, а как вы, Чарльз? Я знаю, вы расследуете какое-то дело. Томас возился с каким-то глупым стаканом весь день и всю ночь и возбужденно бормотал о подозреваемых и тому подобном, вот почему он сейчас спит, а я вынуждена завтракать в полном одиночестве за этим колоссальным столом, будто запертая в башне принцесса.

Она была словно что-то хрупкое, маленькое и прекрасное, что можно найти в джунглях, живущее в вечном сиянии, какими бы ливневыми ни были муссоны, а хищники — свирепыми. Никакая буря не прикасалась к ее красоте. Ленокс знал ее со дня, когда она родилась. Он дружил с ее отцом со школы — и даже раньше, сообразил он вдруг. Их собственные отцы заседали в Парламенте задолго до того, как Тото появилась на свет.

— Может быть, — сказал он, — стол будет казаться менее колоссальным, если я посижу за ним с тобой.

— Ах, пожалуйста! И, Шрив, разбудите Томаса и скажите, чтобы он спустился вниз как можно быстрее или еще быстрее, и подайте тарелку, вилки и все прочее для мистера Ленокса, будьте так добры. — Чуть Шрив вышел, как она зашептала: — Так тяжко, Чарльз, быть обремененной самым угрюмым дворецким во всем Лондоне и терпеть, когда он смотрит на тебя, будто безмозглый людоед, но Томас говорит, что мы должны терпеть его по какой-то причине. Его нам отдал мой отец.

— И сетует на это при всяком удобном случае, моя дорогая. На днях он сказал мне, что будь он проклят, если бы снова с ним расстался.

— В таком случае пусть бы забрал его обратно! — Тото взяла хлебец со стула, отложила книгу и налила Леноксу чашку чая. — Когда Томас спустится, будет кофе, но я пью только чай. Он говорит, что нелюбовь к кофе отдает низшими сословиями, а я его не люблю, вот так-то, а как по-вашему?

— Я не терплю кофе. Будем вместе низшим сословием, Тото.

— Враль! Вы только кофе и пьете, и я это знаю, но, тем не менее, я согласна на ваше предложение. Омлет?

— Я только сейчас позавтракал.

— Вздор. Шрив, или кто там готовит омлет, готовит его отлично.

Они ели и болтали, а пятнадцать минут спустя вошел Мак-Коннелл, заметно рано для него, и в костюме. Он поздоровался, поцеловал жену очень нежно, чего Ленокс не замечал за ним уже давным-давно, а затем намазал маслом жареный хлебец и откусил кусок, все это время продолжая стоять.

— Показать тебе? — спросил он Ленокса.

— Конечно.

— Ах вы такие-сякие, — сказала Тото. — Сядь и поешь.

— Мы не можем, — возразил Мак-Коннелл, — у нас…

— Я знаю: ваше противное расследование. Тогда прощайте.

Она встала, вскинула руку на шею Чарльза, а затем взяла свою книгу, которая было приютилась на заблудшей колбаске, и снова принялась читать. Ленокс, ощущая тот подъем духа, который всегда испытывал, когда бывал с ней, вышел с Мак-Коннеллом из столовой. Они прошли по коридору и вверх по короткой лестнице к кабинету.

Отпирая дверь, Мак-Коннелл сказал:

— Поразительно, что она была неграмотной.

— Ты получил мою записку? — сказал Ленокс.

— Получил.

— Да, это поразительно.

— Что из этого следует, как ты думаешь? — спросил Мак-Коннелл.

Ленокс прикинул.

— Либо убийца ее не знал, либо он не знал ее настолько хорошо, насколько ему казалось.

Глава 14

Кабинет Мак-Коннелла был, как и все другие комнаты в этом доме, чуть-чуть больше, чем посильно вообразить какую бы то ни было комнату. Потолок взмывал в воздух на двадцать пять футов, а все четыре стены были отделаны панелями темно-красного дерева. В дальнем конце комнаты размещалась лаборатория Мак-Коннелла, расположившись на нескольких столах, один из которых был уставлен химикалиями, а на другом красовались каракатицы в стеклянных банках, образцы водорослей и прочее в таком же роде. Слева был высокий каменный камин в окружении кожаных кресел и оттоманок с единственной кушеткой, на которой Мак-Коннелл в самые черные свои дни дремал всю ночь, просыпаясь, чтобы выпить или уставиться на огонь. Справа у выходящего на улицу окна стоял его письменный стол.

Наиболее броской особенностью комнаты была узкая винтовая лестница из мрамора с изваянным в ней херувимом. Она вела на галерею, которая опоясывала комнату со всех четырех сторон. Галерею огораживали тонкие перила, но там стояли стулья и столы, словно бы нависавшие над нижним ярусом. Позади них располагались ряды шкафов с книгами Мак-Коннелла. Его коньком было коллекционирование первых изданий ранних английских и латинских научных трактатов, и ему удалось заполнить многие полки, так что, стоя на середине нижнего яруса, можно было созерцать всю вселенную вверху маленькой лестницы. Именно здесь Мак-Коннелл угощал своих гостей чаем, но этому своему утреннему гостю он не предложил ничего, верно предположив, что Ленокса угостила Тото.

Доктор любил повторять, что это единственное место в доме, на которое Тото не наложила свой отпечаток, и, хотя у Ленокса ни на секунду не возникло желания сказать что-либо об их браке ни ему, ни ей, он заметил, что последнее время по мелочам Тото начала налагать свой отпечаток на кабинет. Ленокс догадывался, что именно она распорядилась внести сюда поздний розмарин, этот цветок воспоминаний — он не мог представить себе, чтобы Мак-Коннелл принес его сюда сам, — и на стенах появились картины. Дикие лошади в долинах Шотландии, родного края Мак-Коннелла. Шотландия всегда разделяла их, однако Тото заказала эти картины. Ленокс знал, что именно такой знак примирения могла скорее всего она сделать.

Они направились к лаборатории в глубине комнаты.

— Стакан, — сказал Мак-Коннелл, — предложил загадку посложнее, чем я предполагал.

— Как так?

Они стояли у большого черного стола со всякими лабораторными сосудами, наполненными химикалиями и растворами, а в центре находился предмет исследования, заключенный в футляр, почти так же, как Ленокс видел его в последний раз.

— Ну, у меня нет никаких сомнений, что мисс Смит погибла от bella indigo. Яды, как ты знаешь, одно из моих увлечений.

— Отчасти поэтому я и попросил тебя поехать со мной.

— Разумеется. Как я сказал, никаких сомнений у меня не было. Вернувшись вечером, я порылся в моих справочниках, — он указал на беспорядочную груду книг у письменного стола, — и они подтвердили мое первоначальное заключение. В соответствии с небольшими уликами, которые собрал ты, я предполагал, что стакан не даст ничего, кроме того, что я подозревал. Убийство. Но тут на дороге возникла колдобина.

— А именно?

— Когда я подверг стакан анализу, я обнаружил, что налет по его краю — не bella indigo.

— А что же?

— Он точно соответствовал содержимому пузырька с ядом, который стоял около стакана. Мышьяк. Полагаю, чуть разбавленный водой, так как он оказался слегка ослабленным.

— Это значительно затруднит мое расследование, — сказал Ленокс. — Если ее убил мышьяк. Или значительно облегчит, если Дженсену удастся по пузырьку установить имя.

— А! Ну, может быть, обратись ты к кому-нибудь другому. Но я копнул глубже.

— И обнаружил — что?

Мак-Коннелл указал на дно стакана.

— Ты что-нибудь видишь?

— По-моему, он выглядит совершенно чистым.

— Справедливо. Однако на дне стакана остался осадок яда. Так бывает почти всегда — порой достаточно для проверки, если подойти к ней умеючи, хотя мои коллеги объявили бы это ересью. Я же считаю, что настанет день, когда мельчайшая крупица сможет сообщить нам о себе все.

— Кажется не слишком вероятным, — сказал Ленокс с сомнением.

Мак-Коннелл усмехнулся.

— Ну, как бы то ни было, я проверил, и осадок в отличие от яда, который столь эффектно стал желтым в комнате жертвы, на этот раз стал фиолетовым. Стакан использовали, то есть наполнили bella indigo, а затем вымыли, а затем наполнили водой и мышьяком и вылили все в раковину.

— Поразительно!

— Двойной обман. В подтверждение моего открытия я осмотрел стакан снаружи.

— И?

— Хотя полоска мышьяка сохранилась, не было никаких признаков, что кто-то пил из этого стакана. Хотя бы частичного отпечатка одного пальца. А на стекле заведомо легко находить отпечатки пальцев даже и при нашей несовершенной системе. Стакан вымыли ПОСЛЕ того, как Пру Смит приняла bella indigo, и ДО того, как он попал ко мне, не то он был бы весь в отпечатках ее пальцев.

— Очень хитро, — сказал Ленокс, — но потому лишь, что убийца полагал, что полиция придет к выводу, будто девушка покончила с собой.

— Вот именно. Хотя убийца вдобавок хотел скрыть использование редкого яда.

— Из чего, пожалуй, следует, что он знал, что яд настолько редок, что может вывести на него. Это очень ценно. Но почему не обойтись просто мышьяком?

Мак-Коннелл внимательно посмотрел на него.

— Я подумал об этом, — сказал он. — И полагаю, есть две причины. Во-первых, убийца воображает себя очень умным — быть может, это врач. А во-вторых, мышьяк менее смертоносен, чем bella indigo, убивающий всегда. Подобрать точную дозу мышьяка непросто. Он может, например, не убить, а только вызвать сильную рвоту. И его легче определить. Мышьяк на столе скорее всего был дополнением в последнюю минуту.

Они направились к креслам у камина. Окно было открыто — как во все времена года, и по комнате гулял ледяной сквозняк.

— Могу я угостить тебя стаканчиком чего-либо?

— Так рано?

— Знаешь ли, уже почти десять. — Мак-Коннелл старательно избегал взгляда Ленокса, пока наливал себе и сделал первый глоток. — Что-нибудь новенькое?

Ленокс пожал плечами.

— И да, и нет. Я теперь знаю, кто гостит у Барнарда.

— Кто же?

— Два племянничка. Оба не совсем подходят для такой роли. И два политика. Они оба тоже не выглядят подходящими.

— И кто они?

— Сомс и Дафф.

— Ньютон Дафф?

Ленокс кивнул.

— Я бы не хотел видеть его в своем доме, — сказал Мак-Коннелл и сделал еще глоток.

— Как и я, — ответил Ленокс. — К сожалению, это еще не улика против него.

— А кто последний?

— Родерик Поттс.

— Денежный мешок?

— Да.

— Тото не желает, чтобы мы с ним встречались. Она говорит, что он скот, что бы это ни означало. Может быть, даже полнейший скот, а этим титулом она мало кого награждает. Иногда Шрива, иногда своего отца, иногда… ну, меня, я полагаю. — Мак-Коннелл неловко усмехнулся и сделал большой глоток.

— Значит, ты совсем с ним не знаком? — быстро сказал Ленокс.

— Совсем.

— Тото, возможно, права относительно него. Джейн, насколько она контролирует мою светскую жизнь, также против моего знакомства с ним.

— Низшее сословие или негодяй? — спросил Мак-Коннелл.

— Пожалуй, и то, и другое. Насколько я знаю, у него нет особых светских амбиций, что заметно отличает его от большинства толстосумов, обосновывающихся в Лондоне.

— Заметно отличает от Барнарда.

— Ты прав, — сказал Ленокс, — абсолютно прав. По-моему, привлечь их друг к другу способна лишь одна сила — большие деньги. А, хотя подробностей я касаться не могу, к этому делу могут быть косвенно причастны большие деньги.

— Возможно, и прямо.

— Мне это тоже приходило в голову.

— Как этот субъект нажил свои деньги? Грабил могилы или еще как-то?

— Он с севера. Точнее говоря, из-под Ньюкасла. Управляет там заводами. Сталь и тому подобное. Конец сельского фермера, начало нового современного века. Собственно, я знаю о нем очень мало.

(Надо будет обдумать способ, как это изменить.)

— Так зачем же он приехал в Лондон?

— Не спрашивай. Он живет на широкую ногу где-то совсем близко отсюда, если не ошибаюсь. Возможно, управляет своими заводами издалека и играет на бирже.

— Совсем во вкусе Барнарда, — сказал Мак-Коннелл.

— Да уж. Однако ты прав: Барнард слишком чванлив, чтобы пригласить в свой дом человека вроде Поттса — ну, ты понимаешь, соль земли.

— Странно.

— Да. Хотя из слов Грэхема следует, что может существовать и другая причина. — Ленокс нахмурился. — Видимо, у Поттса есть дочь на выданье. Миловидная, насколько я понял, получила прекрасное воспитание и получит завидное приданое, когда дело дойдет до брака.

— Обедневший старинный род, ты полагаешь?

— Что-то вроде, я думаю. У Поттса имеется, как я сказал, фешенебельный дом, но приглашение Барнарда он принял бы в любом случае, если у него есть хоть унция светских притязаний.

— Конечно, — сказал Мак-Коннелл. — По-твоему, Поттс прицеливается заарканить для дочки кого-то из племянников?

— Сомневаюсь. Полагаю, он считает, что они недостаточно высоки для его дщери. Но если Поттс сумеет заключить сделку со старинным родом — с кем-нибудь из сыновей герцогини Марчмейн, например, — он откроет себе доступ в мир вне политики и денег. В наш мир, Томас.

— Мы не так уж редко видимся с Барнардом.

— Верно. Но знакомых у него много больше, чем друзей.

— А как он выглядит, этот Поттс? — спросил Мак-Коннелл.

— Собственно говоря, не знаю. Искорки в глазах, осанка, ежедневные упражнения, холодные ванны и все такое прочее. Человек, выбившийся в люди, умный, что бы ты ни думал о нем.

— Тото, впрочем, высокого мнения о тех, кто выбился в люди.

— Как и я, если на то пошло, — сказал Ленокс.

— И я тоже.

Ленокс встал. Они обменялись рукопожатием, договорились снова увидеться. И Мак-Коннелл проводил своего друга из кабинета.

Глава 15

Когда Ленокс покинул дом Мак-Коннелла, утро было в самом разгаре, воздух, хотя и стылый, не кусался, и он шагал по тротуару среди толпы прохожих в самом бодром настроении. Улицы тут были широкими и солнечными, и он радовался прогулке. Ее целью были «Скачки», и здание клуба, когда он его отыскал, оказалось совсем таким же, как и у других клубов. Четыре-пять этажей, белый камень и уютные комнаты за стеклами окон. Однако он переменил мнение, когда из окна на фасаде вылетел башмак.

Побывать здесь он решил потому, что, по сведениям Грэхема, тут чаще всего проводил время Клод Барнард, тот юноша, которого Ленокс мимолетно повстречал в вестибюле дома его дяди. Грэхем сказал, что его можно найти здесь в любые часы дня, и действительно, когда Ленокс осведомился у швейцара, здесь ли он, швейцар, выглядевший затравленным, как Иов в не самый скверный день, только махнул рукой вперед в направлении столовой.

Башмак, очевидно, был извергнут оттуда, так как молодой человек, видимо, носивший имя Мизинчик, взбешенно прыгал к двери на одной ноге.

Клод сидел у дальнего конца стола рядом с кем-то, кто, подумал Ленокс, вполне мог быть одним из сыновей лорда Уильямса. Он встал, не замечая детектива, и пошел к двери под разочарованные вопли своих товарищей.

— Надо взяться за дела! — повторял он.

Ленокс перехватил его на пороге.

— Не уделите ли мне минутку вашего времени, молодой человек? — сказал он.

Клод как будто был решительно против этой идеи.

— А зачем?

— Возможно, вы помните нашу встречу вчера утром?

— Типус в прихожей?

— Да.

— А! Ну, друг дяди — мой друг. Чем могу служить?

— Ответить на парочку вопросов. Буду рад подвезти вас по вашему делу, а поговорить мы сможем по дороге.

Клод посмотрел на него с сомнением.

— Ну, раз вы хотите…

— Благодарю вас, — сказал Ленокс.

Они сели в экипаж Ленокса, и Клод назвал кучеру адрес на Мармелад-лейн, в сквернейшей части восточного Лондона. Отнюдь не обычное пастбище юных и беззаботных студентов Оксфорда. Вскоре они проехали через центр Лондона в кварталы победнее.

— Вы знавали девушку по имени Пруденс Смит?

— Убитую? Знал в лицо, и больше ничего.

— В лицо?

— Она была горничной. Я видел ее. Полагаю, она видела меня. — Клод самодовольно ухмыльнулся.

— У вас сложилось какое-нибудь мнение о ней?

— Никакого. Ну, вроде она была хорошенькой. Но нет, ничего больше.

— Как давно вы гостите у дяди, Клод?

— Недолго. С неделю.

— Вы с ним в хороших отношениях?

— В самых прекрасных. Я ему как сын, которого у него никогда не было.

— Вы убили Пруденс Смит?

Если Клод и растерялся, он никак этого не выдал.

— Нет. Боюсь, никак не сумел бы.

— Что вы подразумеваете?

— Приходится кое-что слышать. Например, я в ядах ничего не смыслю, как и во всей этой чуши.

— Но ведь не потребуется и минуты, чтобы получить сведения о любом яде в мире.

— Да, но к тому же у меня есть алиби, милый старый друг.

Ленокс не проявил никакого раздражения.

— Алиби? Вы как будто предположили, что ее смерть возложат к вашему порогу.

— К порогу моего дяди, хотите вы сказать? Ну, я, знаете ли, считать умею. Всего там было несколько человек.

— И каково же ваше алиби?

— Я был в гостиной.

— Как и все остальные.

— В таком случае, полагаю, никто из нас к этому руку не приложил.

— И гостиной вы не покидали?

— Да нет. Разве что сбегал наверх в умывальную.

— И в этот момент вы могли отравить девушку.

— Я поднялся наверх, старина.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Да кто хотите. Множество народа. Горничные и прочие. Дюжина лакеев. И другие гости. Типус по имени Поттс почти все время сидел там, почитывал газету, а когда он упархивал, кто-нибудь да оставался.

— Вы словно бы основательно все это обдумали.

— Только факты, знаете ли.

— У вас есть какие-либо причины полагать, что кто-либо из других гостей или из прислуги повинен в этом?

Клод нахмурился.

— Да нет. А! Но, может быть, это Юстес, — объявил он просветленно.

— Ваш кузен?

— Старику Барнарду это не понравилось бы, — сказал Клод более себе, чем Леноксу. — Гнилое яблочко. Может, настроить его против сестрицы, а?

— Вы недолюбливаете Юстеса?

— Терпеть его не могу. Отвратный субъект. В обществе просто жуток. Всегда читает, знаете ли. Просто читает. Я отношу это на счет дурного воспитания в детстве. Ведь мальчик — отец мужчины. Несчастные родители и все такое прочее.

— Но тогда почему вы устроили его в «Скачки»?

— Ничего не упустили, э? А потому что дядя попросил. Конечно, видел все недостатки этого малого и хотел, чтобы он приобщился к хорошему обществу.

— Вы всегда угождаете дяде?

— Всегда готов. Крепкая семейная связь. Скачки без препятствий! — Клод оглушительно захохотал своей шутке.

Несколько минут спустя карета остановилась в узкой грязной улочке, где пыль уже запорошила свежевыпавший снег, а вокруг бегали ребятишки. Двое-трое подбежали к Леноксу и Клоду, и первый дал каждому по монетке, попросив постеречь его экипаж.

Клод повел своего допросчика на грязное деревянное крыльцо, где над дверью свисала облупившаяся вывеска с названием «Пестрая утка». Что-то вроде кофейни, подумалось Леноксу.

Внутри было темно, хотя снаружи сиял день, и стоял крепкий запах табака и черного кофе. Деревянные панели на стенах, в середине большой рамсдорфский очаг, а вокруг него низкие столики и стулья с сиденьями, набитыми конским волосом. Над стойкой тянулись книжные полки с сувенирными чашками, а на стенах висели подковы. Сидевшие там в немалом числе мужчины прихлебывали кофе не потому, что он так уж им нравился, но из необходимости оплачивать занятое место. Женщина была только одна, рыжая, в огненных веснушках. Она сидела у стойки и болтала с хозяином. Одежда почти на всех посетителях была старомодной, латаная-перелатаная, и разговаривали они вполголоса, будто опасаясь, что их подслушают.

Расцвет кофеен достиг апогея сто лет назад, а теперь они больше не приманивали компании литераторов, хотя все еще пользовались поддержкой Парламента. Предполагали, что они обеспечивают альтернативу пьянству в кабаках.

— Угощаете вы, друг мой? — спросил Клод, отыскав столик.

— Разумеется.

Клод заказал кофе им обоим, а затем (только себе) поджаренного хлеба с джемом из черной смородины и крутое яйцо.

— У вас, кажется, здесь какое-то дело?

— Своего рода. В конце-то концов, это тоже дело, — весело сказал Клод.

— Наверное.

— И свидание у меня через несколько минут.

— Постараюсь быть кратким. Что вам известно о деятельности вашего дяди, касающейся Монетного двора?

— Буквально ничего.

— Выглядит странно.

— Меня главным образом интересуют его собственные монеты.

— Он с вами откровенен?

— Нет. Вы же не думаете, что это сделал мой дядя? Он вполне порядочный типус, должен сказать. Не тот характер. Чуточку кремень, чуточку властен, но тот, кто ведет людей за собой.

— Я его и не подозреваю, вовсе нет. Что вы знаете о других гостях?

— Ну, Юстес, клещ, каких мало. Высшего качества. Наверное, его-то вы и ищете. Затем Сомс, очень даже ничего. Дафф жестковат, но набит моралью. Вряд ли убьет девушку, разве что она начнет богохульничать при нем или что-то в том же роде. Поттс, ну, вульгарен до кончиков ногтей, старина, но не вижу, как это могло бы принести деньги.

Ленокс имел собственное представление о вульгарности, однако тут Клод был достаточно точен.

— Короче говоря, не слишком преступная компания, — продолжал Клод. — Думаю, кто-то забрался с улицы. В газетах, знаете ли, все время пишут про такое. Я только вчера читал про типуса, который пытался ограбить банк, похитив дочку управляющего. А когда не нашел ее, забрал взамен собаку управляющего! Грустно сказать, но он потерпел неудачу. Какие пробудились бы надежды, если, похитив собаку, на этом можно было бы заработать тысячу фунтов.

— А прислуга?

— Ну, кто обращает внимание на слуг! Дворецкого нет, что странно. Я не поставил бы против экономки, схватись она с разъяренным тигром. Кто-то из лакеев был помолвлен с этой девушкой. Сама она была там единственной хорошенькой.

Ленокс встал.

— Ну, больше не стану отвлекать вас от вашего дела.

Услышав это, веснушчатая девица у стойки тоже встала.

— Приятно было повидаться, — сказал Клод.

Подходя к двери, Ленокс обернулся:

— Никому не говорите про нашу встречу, Клод.

— Но почему?

— Потому что, надеюсь, вы хотите, чтобы убийца девушки был схвачен.

Клод вздохнул.

— Как скажете. Не буду.

— Благодарю вас.

— Впрочем, может, я предупрежу Юстеса, что Ярд берет его в кольцо.

— Пожалуйста, не надо.

Клод снова вздохнул.

— До чего жесток наш мир, если честному молодому человеку нельзя поразвлечься после дневных трудов в поте лица.

— И все-таки.

— Ну, хорошо.

Ленокс вышел на тротуар, где мальчишки бдительно стерегли его экипаж, за что им было уплачено, и обсуждали, как потратить свалившееся на них богатство. Он оглядел улицу направо и налево. Если бы найти способ, как выручить их всех, подумал он. Этих детей, с их рваными башмаками и грязными шапками; женщин, использующих одну и ту же заварку, пока чайные листья не станут белесыми; мужчин, тратящих заработок на джин вместо еды; нищих, чаще таких же детей, разыгрывающих «разведи им нюни», то есть притворяющихся калеками, чтобы вызвать жалость. Какой-нибудь способ изменить все это!

Может, когда-нибудь он выставит свою кандидатуру в Парламент. Кто-то же там должен сделать главной своей заботой долговые тюрьмы, все эти Грачевники и Дайлсы, детей, ищущих в сточных канавах что-нибудь на продажу. Министерство торговли и Индийская комиссия, и Ирландский вопрос — все это, конечно, очень мило, но ведь люди страдают и в их собственной столице.

Садясь в экипаж, он оглянулся на кофейню, на девушку, сидящую на коленях у Клода, целующую его в щеку, на деньги, быстро переданные из руки в руку и, хотя полагал, что верит в прогресс, вновь пал духом.

Глава 16

Отыскать Юстеса, конечно, будет труднее, чем Клода, который словно бы считает «Скачки» местом своей службы, но все-таки легче, чем остальных гостей. По словам Грэхема, чьи розыски были безупречны, второй завтрак этот племянник вкушал либо в доме Барнарда, либо в клубе «Оксфорд и Кембридж», несколько более тихом в сравнении со «Скачками», а потому, по всей вероятности, более привлекательном для этого юноши.

«Оксфорд и Кембридж» находился на Пэлл-Мэлл неподалеку от дома Ленокса, и он приехал туда как раз ко времени второго завтрака. Улицы были заснеженными, холодными, и, войдя через тяжелые деревянные двери, он вздохнул с облегчением, смакуя тепло.

Тут ему улыбнулась удача, избавившая его от неприятной необходимости прятаться на Кларджес-стрит в ожидании, когда молодой человек выйдет из дома дяди. Юстес сидел в столовой.

Ленокс тоже сел перекусить горячим пирогом с говядиной, почками и прелестными горбушечками яиц, притаившимися внутри. Со своего места под портретом Генриха VI он мог наблюдать за Юстесом, который по ту сторону залы ел ногу барашка и читал — научный журнал, по догадке Ленокса. Молодой темноволосый человек, с худым неприятным лицом, маленькими темными глазами и острым подбородком.

Ленокс заказал не так уж много и в результате закончил раньше своего визави. Он сидел, прихлебывая мадеру, в ожидании, когда Юстес встанет, чтобы уйти, и наслаждался толикой культуры, которую предлагал клуб в сравнении с кофейней Клода. Хотя, бесспорно, кофейня предлагала более милое общество. Сидевшие в этой столовой по большей части почти спали, и всех их ожидало фиаско, если бы им вынесла вердикт исключительно за красоту коллегия присяжных дамского пола. Самому молодому, если не считать Ленокса и Юстеса, было по меньшей мере шестьдесят пять. Странная компания для молодого человека только что с университетской скамьи.

Он последовал за Юстесом вниз в маленькую курительную спустя десять минут и сел почти рядом с ним в кресло у окна. Костюм молодого человека был старомодным. Из его кармана выглядывали лист и несколько прутиков с какого-то куста, и, продолжая читать, он рассеянно их теребил.

Несомненно, подумал Ленокс, он страстный энтузиаст. Возможно, он побывал в каком-либо саду не далее чем утром.

Ленокс еще не нашел предлога заговорить с ним, как вдруг Юстес сказал:

— Что вы думаете об этих отвратительных либералах, сэр?

Ленокс внутренне вздохнул, но улыбнулся.

— Боюсь, я считаю себя в их рядах, хотя они не так уж и отвратительны, если вы раза два поужинаете с ними.

Молодой человек нахмурился.

— Вы толкуете все неверно.

Ленокс понял, что столкнулся с молодым человеком наихудшего типа. С тем, кто постоянно околачивается в клубах для людей старшего поколения, имитирует их респектабельность, серьезно рассуждает о политике и знает назубок все клубные правила. Сам пребывая в низшей точке высшего класса, он неколебимо тверд в утверждении четких правил для слуг. Уж конечно, в школе он заседал в школьном совете и энергично возражал против допуска в храм науки тех, кому путь туда открывала стипендия. Ленокс предпочел бы ему даже Клода.

— Возможно, и неверно. Но юность, как говорится, должна поправлять престарелых.

— Ну, некоторые престарелые придерживаются верных мнений. И в этом клубе тем более, если хотите знать.

— Какие политические вопросы вы особенно близко принимаете к сердцу? — не удержавшись, спросил Ленокс.

Юстес сразу загорелся.

— Ну, например, вопрос о феодальной ответственности. Наша страна была основана по принципу «Господин — слуга». Вот почему над нашей империей никогда не заходит солнце, знаете ли: феодальная ответственность. А теперь они пытаются присвоить право голоса каждому человеку — дать право голоса ЖЕНЩИНАМ, нет, вы только подумайте! Чем была плоха старая система?

— Но ведь реформы делают Англию более демократичной, более справедливой ко всем ее гражданам.

— Почитайте о демократии Платона. Не более чем разбушевавшиеся аппетиты черни. А нужна олигархия элиты. Гнилые местечки,^[239] знаете ли, абсолютно здравая штука. Герцогу Олбанскому лучше известно, кому следует заседать в Парламенте, чем мужлану, который выкапывает свои овощи.

Ленокс теперь определил его как молодого человека на самом нижнем краю поместного дворянства, отчаянно цепляющегося за идею аристократичности. И почувствовал некоторую симпатию к Юстесу Брамуэллу.

— Ну, а имперская реформа?

— Уж лучше мне не начинать про индусов, про африканцев, они же нуждаются в нас. Неужели вы этого не видите? Поглядите, как мы принесли дух христианства в Бирму и начатки образования в Бенгалию.

Ленокс решил сменить тему разговора.

— Но разве вы не посещаете «Скачки» столь же часто, как и этот клуб?

Юстес, казалось, удивился.

— Да, правда, посещал, но это была ошибка человека, только-только приехавшего в Лондон. Я оказался в дурной компании моего кузена, и он принуждал меня пить и ко всяким… минуточку, сэр! Это был вопрос вообще, или вы меня знаете?

— Признаюсь, я вас знаю. Я друг вашего дядюшки.

Юстес посмотрел на него с подозрением.

— Мой дядя не либерал!

— По мере того, как наши годы все прибавляются, у нас возникают общие интересы помимо политики.

— Не берусь судить.

— Признаюсь со всей полнотой, я здесь, чтобы расспросить вас про горничную, которая умерла.

— Вы что, из Ярда? Как вы проникли сюда?

— Нет-нет. Я просто любитель, Чарльз Ленокс.

— Неужели же великий знаток римской жизни?

— Если угодно.

— Так это же большая честь, либерал вы или не либерал. Знаете, я часто справляюсь с книгой, которую вы написали, то есть, как я понял?

— Совершенно верно, — сказал Ленокс (Монография о будничной жизни от нищего до легионера и до императора в правление Адриана).

— Должен сказать, книга преотличная.

— Благодарю вас.

— А еще, знаете, статья, которую вы в прошлом месяце опубликовали в журнале Академии об исторической жизни Бата во времена римской оккупации. Это же подлинное вдохновение — сотворить подобное, исходя из собственных розысков прямо на месте.

— Ценю ваши похвалы, — сказал Ленокс, — и в другой раз я был бы рад потолковать о моих писаниях. Но молодая девушка мертва, и я очень желал бы довести это дело до конца — как теневая поддержка Ярда, знаете ли.

— Я понимаю.

— Всего несколько вопросов.

Юстес Брамуэлл отложил свой журнал и согласно кивнул. Ведь теперь он знал, что беседует с автором «Людей Адриана».

— Превосходно, — сказал Ленокс. — Превосходно. Начнем сначала. У вас есть какое-нибудь представление, кто убил девушку?

— Не сказал бы.

— Вы ее не убивали?

— Сэр, если мне предстоит отвечать на такие вопросы, то наш разговор окончен.

— Это необходимый вопрос.

Юстес не смягчился.

— Неделикатность…

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал Ленокс. Он устал от племянников. Джейн ему посочувствовала бы. — Вы что-нибудь слышали про bella indigo?

— Разумеется.

— Каким образом?

— Я окончил первым по ботанике и вдобавок выиграл приз, сэр.

— Да, разумеется.

— Вы намекаете, что смерть девушки вызвана bella indigo?

— Не исключено, — сказал Ленокс. — Вам когда-нибудь доводилось иметь дело с этим веществом?

— Нет. Кембридж совершенно справедливо считает его слишком летучим.

— Но Оксфорд его культивирует?

— Оксфорд менее строг во многих отношениях…

— Да-да, благодарю вас. Вы когда-нибудь бывали в Оксфорде?

— Да, ребенком, и один раз несколько лет назад навестил там кузена.

— Сколько лет назад?

— Ну, может, около трех. — При этих словах Юстес закурил сигарету.

— Вы близки с вашим кузеном?

— Отнюдь. Я посетил его в знак родственной любезности и чуть было не угодил там под арест из-за него.

— Вы посетили ботанический факультет в Оксфорде?

— И приобрел достаточно bella indigo, чтобы убить девушку? Нет. В любом случае, если вы хоть что-то знаете, то должны знать, что этот яд утрачивает силу через год и тогда может использоваться как удобрение для некоторых редких цветов. Его химическая структура, насколько нам известно, нестабильна.

— Что вы делали между одиннадцатью часами и часом два дня назад в день смерти мисс Смит?

— Собственно, это вас не касается, но все это время я рисовал.

— Рисовали? — спросил Ленокс, наклоняясь ближе.

— Да. Вернее, писал красками.

— И что же вы писали?

— Вид, открывающийся из окна гостиной. И был глубоко сосредоточен.

— Вы завершили картину в тот же день?

— Нет, не завершил, ни тогда, ни после. Только добавил несколько поспешных мазков на следующий день, чтобы придать ей завершенность. Она мне надоела.

— Вы выходили из гостиной?

— Ни на секунду. Я был поглощен моей работой.

— Кто из находившихся в гостиной может подтвердить это?

— Понятия не имею. Я ведь не старался сознательно обеспечить себе алиби. Никто из нас понятия не имел, что в это время убивают девушку, или, полагаю, мы бы обращали больше внимания на то, кто выходит, а кто входит. Я и сам обязательно бы последил, кто из остальных покидал гостиную, знай я, что подвергнусь такого рода оскорбительным подозрениям.

— Насколько хорошо вы знакомы с гостящими у вашего дяди?

— Достаточно хорошо.

— У вас сложилось о них какое-либо мнение?

— Сомс — никчемность. Поттс — из низшего сословия. Дафф — наоборот, человек с очень здравыми идеями. Тоже, знаете ли, выпускник Кембриджа. Жесткая позиция в отношении бедняков. Никаких поблажек. И на Индию правильный взгляд. Весьма здравомыслящий человек.

— Вы близки с вашим дядей?

— Чрезвычайно. И с каждым днем все больше.

— А с Клодом он близок?

— Абсолютно нет. Добр к нему из-за родства, но видит, каков он.

— Вы что-нибудь знаете о том, как ваш дядя управляет Монетным двором?

— Нет.

— Если мне будет дозволено задать щекотливый вопрос, каково ваше финансовое положение?

Юстес покраснел.

— Бог мой! У меня все хорошо, благодарю вас.

— Могу ли я спросить, как именно?

— Если вам так уж требуется. Я получаю доход с моих капиталовложений.

— Каких вложений?

— Дядя Барнард дал Клоду и мне по десять тысяч каждому, когда мы достигли совершеннолетия. И я вложил их очень благоразумно.

— А Клод?

— Понятия не имею, как он распорядился своими деньгами.

— Кто из проживающих с вами под одним кровом скорее всего, по-вашему, может быть повинен в этом преступлении?

— Если хотите знать мое мнение, какой-нибудь уличный оборвыш пытался обокрасть дом. А может быть, эта горничная крала, и кто-то преподал ей урок.

— Ну, если отбросить такую возможность?

— Сомс. Он никчемность. Я заметил это с пяти шагов.

Ленокс встал.

— Больше я не стану отнимать у вас время.

— Да-да. Было приятно познакомиться с вами.

— Пожалуйста, никому не говорите о нашей встрече.

— А почему, собственно?

— Ваше молчание окажет пользу умершей девушке. Мы не должны забывать о ее правах при подобном положении вещей.

— Я расскажу кому сочту нужным. Но я взвешу вашу просьбу.

— Вы окажете девушке дурную услугу. Ее участь и так была слишком тяжела.

Юстес словно заколебался.

— Ну, может быть, — буркнул он.

Ленокс покинул курительную, не сказав более ни слова. Второй раз за это утро он разочаровался в поколении, которому был предназначен завещать Землю. Интересно, что каждый кузен назвал другого никчемностью. Ему ни тот, ни другой не показался особым сокровищем, но что, если такого рода взаимная антипатия имела более глубокую подоплеку, чем просто несоответствие характеров? Возможно, все сводилось к родству с Барнардом и соперничеством за местечко в его завещании, в изъявлении его последней воли? Тяжкий жребий для семьи! Ленокс с некоторой приятностью подумал, что, во всяком случае, его собственные племянники, дети Эдмунда, не станут помышлять о его деньгах. Они умные ребята, вежливые, а к тому же добрые.

Глава 17

После неудовлетворительного утра, если не считать встречи с Мак-Коннеллом, и неудовлетворительного второго завтрака Ленокс направил свои стопы не в сторону дома, хотя, сказать правду, и очень этого хотел, но к Оксли-Кресченту, небольшому лондонскому пригороду. Его кучеру, чувствовал он, начали претить эти поездки в малоизвестные, а в некоторых случаях и плебейские районы Лондона, и он предпочел бы ездить только до Пиккадилли-серкус и обратно. Однако Ленокс тут же с праведной уверенностью почувствовал, что в данную минуту предпочтения кучера заметно уступают в важности его собственным.

Пока они ехали, он читал «Дэйли телеграф», газету вигов, и довольно скоро они прибыли к месту своего назначения. Это была улица поприличнее той, в которой он отыскал Джеремию Джонса, и поприличнее той, куда он сопровождал Клода Барнарда нынче поутру, однако Ленокс легко мог представить себе, что взыскательная гордость его кучера уязвлена. Как-никак, его кучер жил на Хэмпден-лейн.

Леноксу, однако, она показалась тихой уютной улочкой с маленькими домиками, расположенными близко друг к другу, но не впритык. К тротуару примыкали милые палисаднички, а на крылечках или — в более холоднуюпогоду — у выходящих на улицу окон сидели старушки. В Оксли-Кресчент жил Скэггс, и к жилищу Скэггса прибыл Ленокс в поисках частного расследователя. С тех пор как он был тут в последний раз, подумалось ему, завершено было несколько дел. Он дважды постучал в дверь белого домика с темными ставнями, и тотчас появилась юная девушка.

— Чем я могу услужить вам, милорд? — сказала она.

— Я Чарльз Ленокс. Вы хозяйка этого дома?

— Нет, милорд, я прислуга.

— Мистер Скэггс дома?

— Одну минуточку, милорд.

Дверь закрылась, а через минуточку появился сам Скэггс. Человек лет под сорок, одетый в коричневый костюм, лысый, с пухлым лицом и длинным шрамом поперек шеи слева. Когда-то он был страхолюдным, как порой и теперь, если его просили, но, правду сказать, в последние годы его укротила жена, и он смирился с респектабельностью. Он был тем частным расследователем, в поисках которого Ленокс приехал сюда.

— Извиняюсь за девушку, мистер Ленокс.

— Незачем.

— Мы только-только ее наняли.

— Существенное решение.

— Жена все время твердила, чтоб мы кого-нибудь наняли. Мы, видите ли, обзавелись нашим третьим ребеночком.

— Поздравляю, мистер Скэггс. Мальчик или девочка?

— Все девочки, мистер Ленокс. Но наша гордость и радость.

— Вы счастливец.

— Благодарю вас, сэр. Вы не войдете?

Они вошли в маленькую комнату с окном на улицу. В ней стояли только стол и два стула. Ленокс сел, и Скэггс осведомился, чем он может быть ему полезен.

— Вам известен Родерик Поттс? — сказал Ленокс.

— Да, сэр. Про него часто пишут в газетах, сэр.

— Он самый. Мне бы хотелось, чтобы вы последили за ним настолько близко, чтобы видеть и слышать, что вам удастся.

— Это я могу, мистер Ленокс.

— Превосходно. Вот плата за пять дней. — Он протянул девятнадцать шиллингов. — Вы можете начать прямо сейчас?

— Да, — сказал Скэггс.

И тут в комнату вошла женщина в новеньком чепце и стареньком платье с младенцем на руках.

— Это новая девочка?

— Да. Извините, что помешала, мистер Ленокс, но это и минуты не займет.

Скэггс делал знаки жене уйти, но она не обратила на него ни малейшего внимания.

— Это Эмили, — объяснила она, показывая Леноксу младенца. — Я часто видела вашу карету в переднее окно, мистер Ленокс, но без удовольствия познакомиться с вами. Я — миссис Скэггс.

— Примите мои искреннейшие поздравления, миссис Скэггс.

— Благодарю вас, сэр, роды были тяжкие, но оно того стоило.

— Тут никаких сомнений нет, — сказал Ленокс с улыбкой. — Но, боюсь, если вы меня извините, я должен с вами проститься.

— Всегда милости просим, мистер Ленокс, сэр, — сказала миссис Скэггс. — Можем мы распорядиться, чтобы девушка принесла вам что-нибудь? — При слове «девушка» она покрылась румянцем.

— Нет, благодарю вас. — Он улыбнулся, а затем повернулся к ее мужу, который смотрел на супругу жалобно, все еще надеясь, что она покинет комнату. — Скэггс, вы начнете скоро?

— Да, сэр.

— Он гостит в доме Джорджа Барнарда на Кларджес-стрит.

— Да, сэр. Я это место знаю. Сразу за Стрэндом.

— Отлично. Буду ждать вашего сообщения, как только что-нибудь выяснится.

— Да, сэр.

Ленокс поклонился миссис Скэггс, кивнул в сторону ее мужа и покинул их для мелкой ссоры, которая вспыхнула, едва он закрыл за собой дверь, на тему неприкосновенности комнаты, отведенной для дел. Направляясь к дорожке, Ленокс вручил девушке, которая на крыльце трепетала перед возложенной на нее ответственностью, шестипенсовик. Она сделала книксен и залилась румянцем.

Скэггс обладал способностью принимать респектабельный вид или забулдыжный, что делало его чрезвычайно полезным. И в его распоряжении в отличие от Ленокса имелась возможность проникать в гущу событий. Во всяком случае, на день-два Поттса можно будет выкинуть из головы.

Остальные обитатели дома? Расспросить Барнарда ему заведомо не удастся. Но завтра он попробует подстеречь Сомса, возможно, в Парламенте — Леноксу предстояла трапеза с братом, который бывал в Лондоне так редко, что накануне после завтрака они тут же условились встретиться снова, и Ленокс надеялся допросить Сомса таким образом, что это меньше всего будет походить на допрос.

Дафф будет орешком покрепче.

До чая с леди Джейн оставалось еще несколько часов, которые невозможно было заполнить ничем полезным.

На этот день он уже сделал все, что мог, во всяком случае, до того, как Грэхем изложит то, что ему удастся узнать от прислуги про Пру Смит.

Глава 18

Время от времени — недостаточно часто, чтобы назвать это привычкой, но и не настолько нечасто, чтобы назвать это редкостью — Ленокс, съев второй завтрак, возвращался к себе в спальню, переодевался в пижаму и засыпал на часок-другой. Отличный отдых, когда он уставал, или в холодный день, вроде сегодняшнего, когда постель была такой теплой. И хотя он считал это в какой-то мере проявлением лени и позволял себе вздремнуть только в качестве особого удовольствия, те дни, когда он решал себя побаловать, были ему очень по сердцу.

Проснувшись, он надел другой костюм — черный бархатный пиджак, серые брюки — и устроился читать в библиотеке, иногда справляясь с картами (читал он историю Персии) в ожидании, когда вернется Грэхем и они смогут обсудить привычки и поведение мисс Смит в обществе.

Когда Персия ему надоела, он вскрыл письма. Одно было от жены Эдмунда, переполненное новостями об их сыновьях, а другое — от его корреспондента в Париже. Прочел и перечел он только записку Барнарда. Написанная накануне, она гласила:

Дорогой Чарльз!

После нашего завтрака сегодня утром я очень расстроился, так как чувствовал, что был резок. Надеюсь, вы положитесь на Ярд, как полагаюсь я, и отстранитесь от этого дела, если только его завершение не окажется неудовлетворительным. Главное же, будем откровенны друг с другом.

Искренне ваш

Барнард.

Ну, это было нечестно. Барнард располагал секретами трех четвертей Лондона. Он славился своими секретами. Однако, по всей вероятности, он знал, что обращается к тому Леноксу, который поколеблется, прежде чем обмануть кого-то, и не питает охоты расследовать дело исподтишка — короче говоря, к Леноксу-джентльмену. Хотя сам Барнард ни малейших угрызений не испытывал, он знал, что дилетант-детектив их не избежит.

А потому Ленокс мрачно раскидывал умом над этим посланием и вновь его перечитывал, но наконец отложил в сторону, решив, что в сравнении интересы Пру Смит стоят выше понятий его воспитания.

После этого вывода у него остался только один вопрос: что понудило Барнарда написать ему. Еще одна подробность, которую необходимо хранить в памяти по мере того, как дело становится все запутаннее.

Под конец этой беседы с самим собой из коридора донеслись мягкие шаги, и в дверь постучали, а когда Ленокс откликнулся, приглашая стучащего войти, в комнату вошел Грэхем.

— Как вы, Грэхем?

— Прекрасно, сэр. Погода сегодня много приятнее, чем в последние дни.

— Значительно приятнее.

— Я собрал сведения, сэр, согласно вашему поручению.

— Да? Превосходно. Садитесь же.

Сам Ленокс уже сидел за своим столом, и Грэхем сел в кресло напротив.

— Что вы узнали? — спросил Ленокс.

— Прежде чем я изложу, что мне удалось узнать о жертве, сэр, могу ли я добавить еще одно сведение к тем, которые сообщил вам вчера?

— Конечно, конечно.

— Среди находившихся в доме один, видимо, никак не может быть ее убийцей — или, во всяком случае, не имел возможности совершить это убийство.

— Кто бы это? Не считая самой мисс Смит?

— Один из племянников, сэр. Юстес Брамуэлл.

— Почему же он вычеркнут из списка?

— Многочисленные составляющие штат прислуги, которые были откровенны со мной, независимо подтвердили, что он ни разу не сдвинулся с места. Он писал картину или кушал второй завтрак, но не покидал ни гостиной, ни столовой даже на одно краткое мгновение.

Ленокс вздохнул.

— Всякий раз, когда я слышу, Грэхем, что кто-то никак не может быть виновным, я начинаю склоняться к мысли, что обрел искомого преступника. Но, полагаю, в данном случае вы правы. Утром я беседовал с этим молодым человеком.

— Да, сэр?

— Дерзок, но слишком по натуре подловатый и мелочный для такого грандиозного поступка, как убийство.

— Мне продолжать, сэр?

— Разумеется.

— Утром я побывал на похоронах этой девушки, сэр.

— Да? Я было и сам подумал, но это было бы не вполне достойно: в конце-то концов, ее похороны не предлог, чтобы я мог вести расследование. Всему есть предел.

— Да, сэр, однако я, поскольку был с ней знаком, не нарушил равновесия.

— Бесспорно, Грэхем, бесспорно. Ничего иного я в виду не имел.

— Как бы то ни было, сэр, посещение половины слуг в доме мистера Барнарда, а затем — похорон помогло мне собрать много всяких сведений. Полное имя девушки, сэр, было Пруденс Смит, сэр, и родилась она в Лондоне. Пошла в услужение с шестнадцати лет, а в момент смерти ей было двадцать четыре года. В этом временном промежутке она три года служила у леди Хелены Эделайн, и четыре — у леди Грей, а последние три месяца работала в доме мистера Барнарда.

— Так-так.

— Все ее родные умерли, сэр, и наиболее тесные отношения в данный период ее связывали с Джеймсом, ее женихом, лакеем. Он из хорошей семьи, все его близкие в услужении, и он, кажется, искренне предается горю. Могу, кстати, добавить, что знаком с его отцом и не верю, что малого можно считать подозреваемым, сэр, хотя, конечно, не мне об этом судить.

Помимо Джеймса, — продолжал он, — ближайшей ее подругой была девушка по имени Люси, которую, насколько мне известно, вы уже видели, сэр, горничная в доме леди Грей, та, которая сообщила вам, что Пру Смит не умела ни читать, ни писать. Они были близкими подругами, так как долгое время служили в резиденции леди Грей, хотя в том доме мисс Смит была в хороших отношениях со всей прислугой, и со многими служанками в этом, сэр.

Эти сведения, — продолжая Грэхем далее, — всего лишь преамбула к прискорбным фактам, которые я обнаружил. По общему мнению, она была хорошей девушкой и выполняла свою работу с усердием, но, боюсь, в последний год ее сбили с пути истинного. Все это время она была помолвлена с Джеймсом, сэр, но в последние шесть месяцев завела отношения с парнем по имени Бартоломью Дек, сэр, известного своим друзьям как Барт.

— Кто он такой?

— Молодой человек, ровесник мисс Смит, управляющий принадлежащим его отцу питейным заведением под вывеской «Бык и медведь».

— Что вы подразумеваете под «отношениями»?

— Боюсь, что между ними была любовная связь, сэр.

— Именно это означало «экзотичная?» Такое вообще было ей свойственно?

— Нет, сэр. Я собирал сведения и в этом направлении, но я подумал, что сведения о мистере Деке могут оказаться более относящимися к делу.

— Пожалуй.

— Остальная прислуга, сэр, мне кажется, считала ее не дамой легкого поведения или девицей, легко заводящей связи, но девушкой, чьи надежды и помыслы и оценка своих возможностей устремлялись выше того, что многие сочли бы прекрасным положением в доме мистера Барнарда.

— Какими были ее надежды и помыслы?

— Она говорила о переезде в деревню, когда выйдет замуж, сэр, и о собственной служанке — почти вся прислуга вспомнила это, — и о том, как Джеймс поведет жизнь джентльмена-фермера. Не знаю, насколько это было достижимо, сэр, но когда я услышал про ее декларации, они показались мне очень знакомыми. Хотя и редко, но некоторые девушки склонны к подобному. Возможно, сэр, вы помните Элизабет, служившую здесь несколько лет назад. Она была такого же склада.

— Подруги Пру Смит знали про Дека?

— Только Люси выдала некоторую осведомленность об этом, сэр. Сам я узнал, когда разглядывал тех, кто присутствовал на ее похоронах сегодня днем. Единственным неизвестным мне был мистер Дек, а когда я последовал за ним, то увидел место, где он подвизается, и узнал его имя от прохожего. Люси подтвердила мне, что они были больше, чем друзьями, сэр.

— Вам не показалось странным, что похороны были устроены прямо по пятам ее смерти? Мне показалось.

— Да, сэр, и мне тоже. Я поговорил с одной горничной, и она сказала, что мистер Барнард пожелал быстрых похорон — согласно Джеймсу, занимавшемуся их устройством, — чтобы с этим делом было покончено.

— Интересно.

— Да, сэр.

— У вас есть адрес этого Дека?

— Да, сэр. — Грэхем вручил Леноксу листок. — Эти сведения записаны здесь, сэр.

— Что-нибудь еще?

— Одно дополнение, сэр. Вы полюбопытствовали касательно смены свечей в комнате прислуги. Барышня в доме мистера Барнарда заверила меня, что требовательная экономка, некая мисс Гаррисон, предписывает прислуге использовать свечи до полного их сгорания.

Ленокс кивнул, подняв брови.

— Серьезная дама.

— Очень серьезная, сэр. Но, чтобы докончить: мисс Смит сменила свои свечи совсем недавно, по словам одной из девушек, с которыми я говорил. Она удивилась, услышав, что мисс Смит уже получила новую свечу, но, уповаю, я сумел убедить ее, будто я что-то напутал.

— Превосходно, Грэхем. Очень хорошо.

— Благодарю вас, сэр.

— Но так и есть. Надеюсь, это было не слишком в тягость, знаете ли.

— Нисколько, мистер Ленокс, сэр. — Грэхем встал. — Нынче вы откушаете чай дома, сэр?

— Нет-нет. У леди Джейн. На остальной день вы свободны, попразднуйте, если хотите. Отличная работа с начала и до конца! Благодарю вас.

— Как угодно, сэр, — сказал Грэхем и вышел из библиотеки.

После этого доклада роль Грэхема в расследовании, по всей вероятности, подошла к концу, и оба они знали, что с этого момента Грэхем вернется к своим обычным обязанностям, но тем не менее, быть может, будет уместно объяснить отношения между дворецким и его нанимателем, каковые, по меркам многих людей — например, Барнарда или сэра Эдмунда, — не укладывались в общепринятые рамки.

Началось все с Оксфорда. Грэхем вырос поблизости, в деревушке из крытых соломой домиков с названием Эбингдон, и стал служителем на лестничной клетке Ленокса в год, когда Ленокс начал путь наверх. Три года он оставался в этой роли, всегда официальный — чуточку чересчур официальный — и всегда компетентный. Но затем однажды вечером, когда Ленокс засиделся над книгами, порой делая перерывы, чтобы заглядывать в комнаты своих друзей, в его дверь без стука вдруг влетел Грэхем, растрепанный, без галстука и явно вне себя.

— Вы не поможете мне? Мне нужна помощь, — сказал он.

И эти несколько слов заставили Ленокса понять, как ему нравился спокойный, умный Грэхем, и, более того, как он привык полагаться на него. Да, он хотел помочь.

— Разумеется! — Ленокс положил раскрытую книгу лицом вниз и последовал за Грэхемом. Уже настали часы, когда студентам запрещалось покидать университетские стены, но Грэхем провел его незнакомым путем через кухню колледжа, и они выскользнули наружу, никем не замеченные.

Оттуда в наемном экипаже они за двадцать минут доехали до Эбингдона. По дороге ни Грэхем, ни Ленокс не сказали ни слова. Наконец они остановились перед белым домиком, окруженным полоской травы и милями плодородной земли, которая, припомнил Ленокс, принадлежала принцу Уэльскому.

— Мой отец, — наконец сказал Грэхем. — Я не знал, кого еще попросить о помощи.

— Ну конечно, меня. Сколько раз я просил помощи у вас?

Внутри одинокая свеча отбрасывала смутный свет на две комнаты. Вторая, задняя, была кухней с расстеленным там соломенным тюфяком. В первой комнате стояла кровать из бурых досок. На ней лежал отец Грэхема, видимо, при смерти.

— Понимаю, — сказал Ленокс. — Тут где-нибудь поблизости есть доктор?

— Только Колфакс дальше по дороге, сэр. Но он не поедет.

— Не поедет?

— Он настоящий доктор. Деревенская сиделка умерла в прошлом году.

— Где дом Колфакса?

— Первый через полмили.

Ленокс нашел проржавелый велосипед за домом и бешено помчался к дому Колфакса. Когда он добрался туда, доктор после краткого разговора согласился поехать, совершенно очевидно, только благодаря внешности и интонациям Ленокса. Пешком они добрались туда за десять минут.

Когда они вошли, старший Грэхем уже скончался, и Грэхем сидел на стуле у кровати, все еще держа руку отца. Колфакс изъявил краткое соболезнование, взял из руки Ленокса шиллинг и удалился. Ленокс просидел с Грэхемом всю эту ночь, варя кофе и слушая, что он бормочет, а утром договорился о похоронах. Наконец, вечером он вернулся в Оксфорд.

Три дня спустя Грэхем появился. Мало-помалу выяснилось, что ему некуда деваться — дом принадлежал принцу. Ленокс увидел сокрушенность в его глазах.

— Ну, — сказал студент, — будете работать у моего отца. Все просто.

Вот так это произошло, и три месяца спустя, когда Ленокс переехал в Лондон, Грэхем его сопровождал. Они никогда не говорили об этой странной неделе, но она породила взаимную преданность, возможно, в Леноксе даже более сильную. Он чувствовал, что Грэхем оказал ему честь своим доверием.

Их отношения всегда оставались именно такими, какими им приличествует быть между двумя мужчинами их положения: дружественность без фамильярности, приятная непринужденность без чрезмерности. Вскоре после того, как Ленокс переехал в Лондон, ему подвернулось дело дома для престарелых, связанное с потерей неких важнейших правительственных документов, и в раскрытии этого преступления Грэхем сыграл небольшую, но важную роль, познакомившись с юной барышней в услужении у преступника и выведав у нее решающие факты.

С тех пор Ленокс начал прибегать к помощи Грэхема в своих расследованиях. Когда ее не требовалось, дворецкий занимался своими обычными обязанностями, но стоило его попросить, он неизменно отлично справлялся с возложенным на него поручением. Как лишний раз продемонстрировало это дело, он обладал магической способностью входить в доверие к словоохотливым горничным и лакеям.

Таковы были отношения между ними. Суть заключалась в том, что они знали друг друга более двадцати лет, и вместе прожили все главные события своих жизней, и хотя между ними всегда соблюдалась корректная дистанция, оба они по временам чувствовали, что следовало бы сломать барьер и быть тем, чем они истинно были друг для друга, если отбросить все соображения о ранге, сословии, деньгах и обычаях общества, а именно — друзьями.

Глава 19

К этому времени шел пятый час, и Ленокс уже посетил леди Джейн, и получил там свой чай и свою горячую булочку, и они уютно поговорили без малого шестьдесят минут. Он рассказал ей про обоих племянников Барнарда и добавил, что они подтверждают ее наихудшие подозрения касательно этого биологического вида, но не упомянул про сведения о Бартоломью Деке, полученные от Грэхема. Он решил оберечь ее от этого, если не окажется, что они существенны для дела, а он очень опасался, что так и произойдет.

Со своей стороны, леди Джейн рассказала ему, что побывала утром на похоронах девушки. И видела Грэхема, сказала она, но он ей только поклонился. Провожающих было мало, и плакал только Джеймс, жених Пру, сидевший на передней скамье. Леди Джейн не добавила, что сама тоже плакала, но Ленокс это знал и без всяких пояснений.

Пожалуй, было необычно, что она отправилась на похороны девушки — Ленокс не мог вспомнить ни одной женщины ее сословия, которая поступила бы так, но леди Джейн ведь попросту была необычной и в своих постоянных отказах от второго замужества, и в своей близкой дружбе с Леноксом, и в своей способности поступать так, как, по ее мнению, было правильно — даже если это означало отказ от второго завтрака с герцогиней ради того, чтобы присутствовать на похоронах горничной — и в то же время сохранять свое высочайшее положение в обществе. Просто она была такой. Ее сила заключалась в твердой последовательности ее поступков. Она никогда не уклонялась от того, что, по своему убеждению, должна была сделать.

Они довольно долго сидели рядом на розовой кушетке и разговаривали еще и о Джеке Сомсе, и о Ньютоне Даффе, и — с куда большим удовольствием — о сэре Эдмунде и его двух сыновьях. И Ленокс, и леди Джейн планировали вскоре поехать в деревню: Ленокс навестить Эдмунда, а леди Джейн навестить своего брата, который водворился в их семейное поместье — после смерти их отца несколько лет назад — в качестве графа Хотона. Они условились, что совместят свои поездки, хотя Ленокс, кроме того, хотел и поохотиться.

Он вышел из ее дома за несколько минут до пяти. Хотя день был долгим, холод его не пробирал — никакого сравнения с двумя прошлыми днями, — и он все еще сохранял немало энергии. Поэтому он сел в свою карету и велел кучеру ехать к «Быку и медведю».

Уму Ленокса было свойственно то качество, которым обладают многие великие умы — способность взвешивать одновременно несколько противоречивых идей, — и хотя до сих пор в этом расследовании для него пряталось что-то подавляющее, он принялся оценивать нюансы, возможные связи, пожалуй, существующие втайне в доме Барнарда. Пусть в начале этих размышлений Бартоломью Дек не играл никакой роли, Ленокс теперь допустил этого молодого человека в свои мысли как еще одну возможность. Это была идея, которую следовало либо отбросить, либо принять елико возможно скорее. Вот почему он поставил визит в это питейное заведение на первое место в своих планах.

Карета переехала через Темзу и, когда солнце закатилось, приблизилась к докам. Наконец она остановилась перед пустой пристанью напротив большого, хорошо освещенного кабака с изображением королевы, охраняемой по бокам быком и медведем, над дверью; из окон доносился веселый шум. Ленокс вылез из кареты и вошел внутрь.

Это было старое, кое-как построенное здание, и вывеска над стойкой слева сообщала: «„Бык и медведь“ уцелели в пожаре 1666». У стойки сидело несколько мужчин, в основном речники, которые с этих пристаней возили по Темзе желающих, высматривали сокровища, а в заключение дня пили. Позади стойки выстроились бочонки с элем. Последний в ряду был темнее и оповещал «Слабый» белыми буквами на боку. Теплое зальце заполняли стулья и столы, а на главном столе шла игра в девятикамешковый моррис. Тут подавали и кое-какую еду: Ленокс увидел, что молодая женщина у двери ест из тарелки, содержащей пикули, ветчину, хлеб, сыр, соус, капусту и яйца.

За стойкой молодой человек перетирал оловянные кружки, в которых подавалось пиво, и словно бы плакал.

— Пинту горького, пожалуйста, — сказал Ленокс и сел к стойке.

Молодой человек позади нее был красив, светловолос и в ответ на просьбу Ленокса взял одну из кружек, которые протирал, еще раз ее протер, наполнил до краев под краником бочонка и сказал «пенни, будьте добры», все время не переставая плакать. Если кто-нибудь из клиентов видел нечто странное в его поведении, они это никак не показывали, а уж тем более не упоминали вслух. Порой какая-нибудь молоденькая официанточка подскакивала к нему и чмокала в щеку, но это словно бы никак на него не действовало и лишь стесняло свободу его движений среди бочонков и краников.

Ленокс сказал мужчине слева от себя:

— Вы не знаете, почему он плачет?

— Грустит, — сказал тот.

— И как давно он плачет?

— Весь вечер.

— А!

Ленокс встал и допил свою пинту. Он прошел к темному концу стойки, где табуреты пустовали, а мишень для дротиков сильно покривилась. Усевшись там, он поманил молодого человека за стойкой, и тот, оглядев сидящих за ней клиентов, направился к нему.

— Бартоломью Дек? — сказал Ленокс.

— Он самый.

— Я Чарльз Ленокс, я расследую смерть Пру Смит.

Дек пригнул голову к стойке и продолжал плакать.

— Могу я задать вам несколько вопросов?

— Чего бы и нет, — сказал Дек с жестом скорбного отчаяния.

— Как хорошо вы ее знали?

— Я ее любил. Никто не знает, что такое любовь.

— Это неприятный вопрос, мистер Дек, но тем не менее я его задам. Вы ее убили?

На эти слова Дек отозвался не совсем неожиданно: он выскочил из-за стойки, и его руки устремились к горлу Ленокса. Никто в зальце не смотрел в их сторону, Ленокс блокировал его левую руку, но получил удар в подбородок. Затем закинул ногу под коленки Дека, толкнул и повалил, прижав его руки ему к груди.

— Я понимаю, это неприятно, мистер Дек, но, боюсь, необходимо.

Дек полностью предался слезам и даже не пытался вырваться из хватки Ленокса. Слабым голосом он позвал:

— Батя?

Секунду спустя из двери появился пожилой мужчина.

Ленокс отпустил Дека, приготовившись в случае необходимости ретироваться с елико возможной быстротой. Но Дек только сказал:

— Подмени меня, ладно?

Пожилой мужчина кивнул, и Дек направился к дверям пивной, явно ожидая, что Ленокс последует за ним — что тот и сделал.

Снаружи, на холодном воздухе, молодой человек, казалось, поуспокоился. Он зажег сигарку и сунул ее в левый уголок рта.

— Извиняюсь, — сказал он.

— Ничего. Я понимаю, — сказал Ленокс.

— Так вы же меня спросили, я ли ее убил.

— Я понимаю. Видите ли, я должен задавать этот вопрос быстро, прежде чем кто-нибудь насторожится.

— Никогда, никогда, никогда, никогда.

— Вы любили ее?

— Всегда.

Оба умолкли. Дек смотрел на воду, которая тихо катилась к пристаням, Ленокс проследил его взгляд.

— Как вы с ней познакомились?

— Доставил туда эль для гостей.

— И она приняла его от вас.

— Да нет. Приняла старая ведьма, Гаррисон. Но я ее приметил.

— Продолжайте.

— Она была такая хорошенькая, я сразу увидел, ну, и вернулся, и постучался в дверь для слуг, а открыла другая девушка, а я спросил, можно ли мне повидать ту, с каштановыми волосами. Вот так мы увидели друг друга в первый раз.

— И как долго это происходило?

— Ну, некоторое время. Меньше года.

— Вы знали, что она была помолвлена?

Дек энергично закивал.

— С этим задницей. Само собой.

— Джеймсом.

— Джемом, ну да. Очень лощеный. Поднакопил деньжат. Но любила она меня.

— У вас есть какая-либо причина полагать, что кто-нибудь ее убил?

Дек чуть было снова не заплакал, но совладал с собой.

— Нет, нету.

— Как вы с ней виделись?

— По вторникам был ее свободный вечер, а у Джеймса по средам, ну, я и видел ее по вторникам. Свои воскресенья она проводила с ним, но потому только, что должна была.

— И вы видели ее только по вторникам?

— Ну-у. Да нет.

— И каким образом?

— Вы ее комнату видели, мистер Ленокс?

— Да.

— И окно ее видели?

— Да.

— Она по ночам его иногда открывала. Ну, я проходил мимо, и если оно было открыто, я залезал.

Ленокс посмотрел на него.

— В ту ночь оно было открыто. Я заглянул внутрь и… ну, ее тело, и полиция и все такое.

— В котором часу?

— Было очень поздно.

— И вы подумали поговорить с ее подругами?

— С Люси. Она знала про нас. Она сказала мне, когда будут похороны.

— У вас были с мисс Смит последнее время какие-нибудь диспуты?

— Диспуты?

— Разногласия. Из-за ее помолвки, может быть? Она хотела порвать с вами?

— Нет, нет, нет! — сказал Дек, яростно тряся головой. — Последний раз, когда я ее видел, был самым лучшим из всех прежних, понимаете. Мы никогда не разговаривали ни про Джема, ни про нас, и вообще, а просто чуток веселья, чуток любви, ну, вы понимаете. О Господи, — продолжал он, и его глаза широко раскрылись.

— Была ли у вас какая-нибудь возможность проникнуть в дом, кроме окна?

Дек притих.

— Нет. Хотя я мог бы попасть туда по-всякому.

— Что это означает?

— Да кто угодно сможет, приспичь ему, полямзить.

— Полямзить?

— Своровать. Да кто угодно. И через комнаты прислуги там, или через чердак, и еще по-всякому.

— Какой была мисс Смит?

— Лучшей девушкой на свете!

— Ну, а кроме этого? Была ли она склонна восстанавливать людей против себя?

— Ну, может, тех, кто глупее ее, да нет, она же была прелесть, понимаете?

— Она когда-нибудь что-нибудь упоминала про гостей мистера Барнарда?

— Вроде бы нет. Барнарда она ненавидела. Ненавидела Гаррисоншу. Поступила туда, чтоб быть рядом с Джеймсом, на последней неделе говорила, что хочет вернуться на прежнее место.

— И?

— Я-то был против. Дальше добираться до нее.

— Она никогда ничего не говорила про гостей?

— Нет… ну, упомянула, что один из племянников к ней пристает, но только в шутку.

— Имя она назвала?

— Нет.

— Вы что-нибудь слышали про bella indigo, мистер Дек?

— Нет.

Дек бросил сигарку на землю и растер каблуком. Он скрестил руки на груди.

— Больше вы ничего не хотите мне сказать?

— Нет. — Дек снова заплакал. Не сказав больше ни слова, он повернулся и зашагал назад в пивную.

Ленокс сел в свою карету. Конечно, никого отбрасывать было нельзя, но он навидался убийц, и мистер Дек в данном случае к ним не принадлежал.

Глава 20

Прежде чем вернуться домой, Ленокс решил заглянуть в аптеку Дженсена. Он был там всего лишь накануне, но решил, что ему пригодилась бы еще подсказка. Ночь окончательно сомкнулась над Лондоном, хотя разводы ледяной крупы поблескивали в свете газовых фонарей на Пиккадилли-серкус. В отдалении высилась колонна с Нельсоном, и Ленокс поглядывал на нее, пока шел пешком в направлении Трафальгар-сквер. Ее воздвигли… в 1840? Еще один монумент дней юности Ленокса. Поразительно! Родись он на пятьдесят лет раньше, и Лондон был бы куда более нагим городом, буйным и непредсказуемым, полным закоулков с пивными, без бобби и нового здания Парламента или Нельсоновской колонны. Подумать только жить в такую эпоху!

Дженсен уже собирался запереть аптеку на ночь. Приближаясь, Ленокс увидел, что старик прохаживается у прилавков, то поворачивая баночку с кремом этикеткой вперед, то делая пометку на листке бумаги, вероятно, о необходимости пополнить те или иные запасы. Окна были полутемными. Дженсен жил над аптекой, и в окнах там Ленокс увидел яркий свет, а также миссис Дженсен, дородную старушку в синем платье, хлопотливо собирающую ужин. Она как раз поставила на стол бутылку вина. Сам не зная почему, Ленокс вспомнил леди Джейн.

Он распахнул дверь и тут же взбодрился, вдохнув привычный запах стружек и бритвенного крема.

— Мистер Ленокс! — сказал старик Дженсен, оборачиваясь. — Как поживаете?

— Очень хорошо, благодарю вас, а вы?

— Должен признаться, мой живот бурчит. Свиные отбивные, по-моему. — Он улыбнулся и погладил живот.

— А! В таком случае я загляну в другой раз…

— Нет-нет! У меня есть то, что вам требуется.

— Неужели? Я поражен, что вы успели так быстро.

Дженсен зашел за прилавок, на секунду исчез и вернулся с толстой регистрационной книгой с выдавленной золотыми буквами на переплетной крышке надписью «КОММЕРЧЕСКИЕ ОПЕРАЦИИ». Он с большим эффектом достал очки, водрузил их на кончик носа и начал аккуратно листать страницы.

— Сколько я вам должен? — спросил Ленокс.

— Один шиллинг, будьте так добры.

Ленокс кивнул и положил шиллинг на прилавок. Затем добавил еще один и сказал:

— Аванс перед следующим моим профессиональным визитом.

Дженсен опустил монету в карман и торжественно кивнул, а затем достал другую книгу, поменьше, и записал авансированный шиллинг против фамилии Ленокса.

— Ну-с, посмотрим, — сказал он, вновь принявшись пролистывать регистрационную книгу. — Я всегда плутаю в этих строках, стоит мне заглянуть сюда. Счеты, видите ли, ведет моя жена. Но я найду, найду.

Ленокс кивнул и улыбнулся.

— А пахнет правда свиными отбивными, — заметил он.

Дженсен поднял голову.

— И супом с пастернаком, если не ошибаюсь, с горошком и луком. — Он снова погладил живот. — А! — воскликнул, найдя нужную запись. — Ну, вот!

— Да? — сказал Ленокс.

— Мышьяк был от Лаймона с респектабельного берега в Шордиче. Видно по гербу. К счастью, Лаймон состоит членом нашего маленького клуба «Десятичасовые аптекари». Я побывал там и поговорил с ним.

— А что такое «Десятичасовые аптекари»?

— У нас есть несколько комнат в Вест-Энде — газеты, карты и отличный мясной ужин по средам за счет заведения. Нас примерно пятьдесят членов. На нашей вчерашней встрече — мы встречаемся в десять, знаете ли — я попросил их посмотреть этот пузырек. Лаймон помечает каждый особо. Закон о мышьяке от тысяча восемьсот шестидесятого года. Иначе, сомневаюсь, что мне удалось бы его проследить: правительству требуется чересчур много времени, чтобы зарегистрировать все записи. И сегодня Лаймон прислал записку.

— Пожалуйста, передайте ему мою большую благодарность. И ваш клуб, видимо, очарователен.

— Полон приличных людей, — сказал Дженсен, улыбаясь. — Ничего не имею против выкурить там иногда трубочку-другую.

— Так кто купил яд? — спросил Ленокс.

Дженсен прищурился сквозь очки.

— Дайте-ка посмотреть. А! Эта фамилия вам что-нибудь говорит? Некий мистер… мистер Ньютон Дафф!

Глава 21

Возвратившись домой, Ленокс обнаружил, что у него нет никаких светских обязательств. Он понимал, что должен испытывать благодарность за свободное время, но почти немедленно им овладела неусидчивость.

Как большинство людей с разнообразными интересами и достаточными финансовыми средствами, он редко скучал, однако порой обнаруживал, что занятия, доступные ему вечером, его не прельщают. Ни книги, ни карты, ни перспектива посещения какого-либо из его клубов не пробудили в нем интереса, а потому за час до ужина он в рассеянии шел по Джеймс-стрит в направлении Вест-Энда, постепенно утрачивая уверенность в надежности сведений, которые собрал об убийстве старшей горничной леди Джейн. Вновь и вновь в его мыслях возникал Ньютон Дафф. Настолько ли он глуп, чтобы убить кого-нибудь? А если так, то почему? Если же нет, то зачем купил мышьяк и кому его дал? Уже двое полных суток, как он занимается этим делом, плюс вечер убийства. Одновременно ему чудилось, что времени прошло и больше и меньше. Он сделал очень много, но вместо того, чтобы совершить множество маленьких открытий, какие проясняли большинство дел в прошлом, он пока мог только дергать концы веревок в надежде, что какая-нибудь дернется в ответ.

Во всяком случае, в этот вечер он не может сделать больше ничего. Поужинает, а потом отправится в клуб, в «Девоншир» или, может быть, навестит кого-нибудь из знакомых коллекционеров, или даже заглянет… но нет, почувствовал он, нет, все это не подойдет. Беспокойство в его душе нарастало с каждой минутой, и он вдруг обнаружил, что повернул к Кларджес-стрит незаметно для себя и уже встал напротив дома Джорджа Барнарда, будто стоит просто уставиться на него, и он сумеет проникнуть в скрытые там тайны.

В течение пятнадцати минут он практически ничего не видел. Вообще было трудно хотя бы различить, есть ли в доме хоть одна живая душа. Столовая Барнарда находилась позади гостиной, окна которой были затемнены, а если иногда там мелькал какой-то блеск, это мог быть всего лишь обман зрения.

А затем в быстрой последовательности произошли три события — все они заняли не более получаса, но потребовалась масса времени, чтобы Ленокс сумел их как-то связать.

Во-первых, из дома, заливаясь смехом, вылетел Клод Барнард вместе с молодым человеком (вероятно, другом из «Скачек», решил Ленокс), высоким и белокурым. Они остановились на крыльце поправить манжеты и оглядеть себя в стекле окна — и в свете, льющемся из входной двери, и в капризном мерцании уличного фонаря Ленокс увидел вроде бы маленький ожог на руке Клода повыше запястья. Не успел он посмотреть еще раз, дверь закрылась, пуговицы были застегнуты, пальто надето, рука выше запястья вновь укрылась от посторонних глаз, и молодые люди зашагали по улице.

Но этот миг оставил у Ленокса странное ощущение, будто он увидел ключ к чему-то, не уловив, к чему именно — и без всякого шанса узнать, так как ключ сразу исчез.

Он повернулся на каблуках, и почти сейчас же произошло второе событие. Он с уверенностью почувствовал, что за ним следят.

У него на это выработался особый инстинкт. Никакая конкретная тень не шла за ним по пятам, но уголком глаза он ощутил позади себя чье-то присутствие среди мигающих фонарей над булыжником.

Он не встревожился, однако почувствовал, что следует проявить осторожность. Он пошел дальше по улице, раза два кивнув знакомым и планируя найти убежище в «Атенеуме», ближайшем из его клубов. Вряд ли кто-то сможет последовать за ним внутрь, разве что какой-нибудь джентльмен, который ищет возможности перемолвиться с ним словом, но предпочел не останавливать его на людях — что было вполне возможно.

Но когда он собрался подняться по ступеням клуба, его преследователь, видимо, передумал — Ленокс услышал, как сзади его окликнули по фамилии.

— Мистер Ленокс, — повторил тот же голос.

Детектив обернулся и увидел Джеймса, лакея, жениха покойной горничной, который, запыхавшись, смотрел на него снизу вверх.

— Джеймс?

— Да, мистер Ленокс.

— Я понимаю, что вы переживаете трудное время, Джеймс, — сказал Ленокс, — но кому понравится, если за ним следуют по улицам ночью?

— Извиняюсь, мистер Ленокс, сэр.

— Ничего. Чем я могу вам помочь?

У молодого человека вид был настолько страдальческий, что Ленокс сошел со ступенек и встал рядом с ним.

— Что-то вас тревожит? — спросил он. — Вы хотите в чем-то признаться?

С губ лакея сорвалось что-то вроде стона. Его черные волосы были непричесаны, а глаза провалились, словно он не смыкал их после убийства Пру.

— Нет, — сказал он, — нет.

— Так что же вас тревожит?

— Ох, мистер Ленокс, — вскричал молодой человек, — прикажите мне что-нибудь, дайте мне поручение, любое, лишь бы мне было что делать!

Ленокс немедленно смягчился.

— Мне искренне жаль.

— Что угодно!

— Со временем это пройдет.

— Но… я же ее так сильно любил, мистер Ленокс.

Ленокс на минуту задумался.

— Ну, хорошо, — сказал он, — если вас это поддержит, то вы можете понаблюдать за живущими в доме мистера Барнарда, не мелькнет ли что-нибудь странное в их поведении.

— Понаблюдать?

— Да. Однако поймите, что я не буду участником никакого обмана, и если вы придете ко мне, то не потому, что я вас об этом просил. Я ведь только посоветовал вам поступить так, как поступил бы сам, будь я на вашем месте. Вы находитесь в идеальном положении, чтобы увидеть то, что вам откроется.

— Я увижу, — сказал Джеймс.

— Но не по моей просьбе. Однако, если в доме или поступках живущих там людей окажется что-то, о чем вы захотите сообщить, то пойдите ко мне или к инспектору Итедеру, как сочтете нужным.

— Итедер! Да что он понимает!

Ленокс попытался улыбнуться, но молодой человек был слишком несчастен, а в глубине его сознания таился Бартоломью Дек, которому он тоже сочувствовал.

— Доброго вам вечера, — сказал Ленокс и повернулся, но не к дверям «Атенеума», так как его больше никто не преследовал, а пошел дальше по улице в направлении своего дома.

Он миновал два квартала, оставив Джеймса далеко позади, и тут произошло третье событие.

Чтобы скорее добраться домой, Ленокс пошел по одной из темных узеньких улочек, а вернее, проулков, которые изобилуют в Лондоне повсюду, даже в самых фешенебельных его частях, и которые всегда словно таят в себе угрозы, пока не остаются благополучно позади, а тогда кажутся недостойными ни малейшего внимания.

Он был один в этом проулочке, когда внезапно увидел, что сзади к нему самым быстрым шагом приближаются наискось двое мужчин. Было бы разумнее, осознал он позднее, сразу же обратиться в бегство, но в тот момент он подумал только, что мимолетные встречи с Клодом и Джеймсом вывели его из равновесия, и опасения его глупы.

Эти двое были примерно одного роста, оба дюйма на два ниже Ленокса, а также и моложе. По их одежде и облику было невозможно определить, принадлежат ли они к среднему или же к низшему сословию, но облаченные в свои лучшие костюмы, они, однако, не выглядели вовсе неуместными в этом районе — если не считать одной детали. У того, что был чуть пониже, над левым глазом изгибалась четкая татуировка в виде изогнутого молотка.

Все произошло молниеносно. Секунду назад они приближались к нему, а в следующую один из них (позднее Леноксу казалось, что это был татуированный, но поклясться он не мог бы) сильно толкнул его к стене.

Детектив не рассыпался сразу же и, когда на него бросился второй, нанес ему сильный удар в грудь, так что тот перегнулся пополам. Как на опыте убедился Бартоломью Дек, Ленокс знал достаточно, чтобы защищаться. Но едва второй нападавший упал, как первый вновь на него набросился, повалил на землю и изо всех сил пнул в живот носком сапога.

С Леноксом такое случалось не впервые, и все же он испытал шок — чистейшей воды шок. Он был воспитан как джентльмен, и хотя порой забредал в непривычный мир, в мир жестоких людей, но никогда не терял собственный — по сути, добрый — взгляд на жизнь. Поэтому носок сапога у него в животе шокировал его несказанно, и к тому моменту, когда второй оправился, Ленокс был побежден.

Он защищался как мог, загораживаясь руками, но они осыпали ударами его плечи. Только раз один из них ударил его по скуле, но тут же переменил тактику, когда второй пробурчал:

— Не по лицу! — и отпихнул его в сторону.

Затем один из них вытащил нож, и грудь Ленокса наполнил жуткий страх. Хотя в проулке было темно, он различал серебристый блеск лезвия. И даже полный страха, попытался заметить какую-нибудь отличительную особенность ножа.

— И чего теперь? — сказал тот, с молотком над глазом.

— Хватит с него.

— Дай я пырну быстренько в брюхо.

Старший словно бы взвесил эту просьбу, но затем, к почти неуправляемому облегчению Ленокса, сказал:

— He-а. Промахнешься и заденешь кишку или там печень.

— Ну, а в ногу?

В конце проулка послышался шум, и они насторожились.

— Пошли отсюда, — сказал татуированный и сплюнул возле ступни Ленокса.

Второй сказал Леноксу:

— Предоставь это Ярду, — и оба они пустились наутек, бросив его привалившимся к стене, беспомощного, полного ужаса, тяжело дышащего и по-прежнему в минуте ходьбы от собственного дома.

Глава 22

— Скоты! — сказала леди Джейн еще раз.

— Да, — сказал Ленокс.

— Абсолютные скоты!

— Пожалуй, — согласился Ленокс и сморщился, пытаясь сесть прямо.

Он сидел на диване в своей библиотеке. Грэхем стоял чуть сзади, но леди Джейн примостилась на краешке дивана рядом с ним. КогдаЛенокс, пошатываясь, вернулся домой, известие об этом каким-то образом достигло соседнего дома. Леди Джейн ворвалась в библиотеку и сказала:

— Прочь с дороги, Грэхем!

Нашлось бы очень мало людей, подобному распоряжению которых Грэхем внял бы в подобную минуту, но леди Джейн входила в их число. В сущности, она никак не могла обеспечить Леноксу физическое облегчение — у него, полагал он, было сломано ребро, но в остальном все обошлось лишь синяками, хотя и болезненными, — однако ни у кого из присутствовавших не осталось никаких заблуждений относительно ее мнения о двух мужчинах, так его изукрасивших. Она считала их скотами.

— Откуда они явились? — спросила она.

— Не знаю.

— Они тебя ограбили?

— Нет.

— Тогда почему? — Она сочувственно погладила его по руке.

— Мне кажется, в какой-то связи с этим делом.

— Из-за Пруденс Смит?

— Да.

— Ах, Чарльз, я так сожалею! Немедленно прекрати розыски. Прошу тебя, предоставь заниматься этим сыщику, которого ты так не терпишь, и, может быть, он изловит виновного, но, пожалуйста, сам больше ничего не делай.

— Боюсь, я должен продолжать.

— Чарльз! — Она наклонилась к нему с встревоженным лицом, упираясь руками в колени. Ленокс подумал, что она выглядит удивительно красивой.

— Прости, моя дорогая, но я тем более должен довести дело до конца.

— Почему? Потому что два трусливых мерзавца тебя избили? Пожалуйста, прекрати расследование!

— Вполне возможно, что их подослал сам Итедер.

— Не может быть, Чарльз! Он же полицейский!

— Да, но я полагаю, он мог унюхать, что я резвлюсь вокруг этого дела, и решил меня предостеречь. На прошлой неделе я выставил его дураком с этой подделкой. Я пытался уклониться, не ходить в Ярд, не излагать все это официально, но он меня понудил.

— Ты правда так думаешь?

— Почти уверен.

— Ну тогда подай на него жалобу!

— Так не делается. Но не тревожьтесь, миледи, я больше не попаду в беду, насколько будет в моих силах. Экипируюсь ружьем и буду им размахивать, и никто ко мне и на шаг не подойдет. — Он попытался засмеяться и поморщился.

— Ах, не шути, Чарльз! Ничего смешного тут, знаешь ли, нет.

Она посмотрела на Грэхема, кивнула, и он кивнул в ответ.

Тут послышался стук в парадную дверь, и Грэхем с извинением отправился открывать. Несколько секунд спустя он доложил о мистере и миссис Мак-Коннелл.

— Ах, Чарльз, бедный вы мой! — воскликнула Тото, влетая в дверь и целуя Ленокса в лоб. — Вы при смерти?

— Во всяком случае, не сейчас.

— Томас вас подлечит, — сказала она, тут же увела тетушку (собственно, леди Джейн приходилась ей кузиной, но Тото всегда звала ее тетей) к креслам в другом конце комнаты и тотчас забыла про Чарльза.

— За тобой послал Грэхем? — спросил Ленокс у Мак-Коннелла.

— Нет, твоя соседка. — Он кивнул в сторону леди Джейн. — Прислала записку.

— Ничего серьезного.

— Я, Чарльз, все-таки, как-никак, врач. Подними руку.

Минут пять Мак-Коннелл бережно тыкал пальцами в ребра и живот Ленокса поверх жилета, тут же перепроверяя. Затем он сел в кресло напротив дивана, извлек из кармана фляжку и отхлебнул из нее.

— Будешь джин? — спросил он.

— Нет, благодарю тебя, — сказал Ленокс.

— Ребра у тебя целы, хотя одно получило сильнейший ушиб.

— Я так примерно и полагал.

— Какую дозу советов ты готов принять?

— Максимальную, какая не обернется помехой в моей работе.

— Иными словами, никакую.

— Как-никак, ты все-таки врач, Томас. У тебя не найдется совета, который уложился бы в такие параметры?

Мак-Коннелл засмеялся.

— Полагаю, что найдется. Ты должен поскорее поесть, а затем безотлагательно уснуть. И спи как можно дольше. Не позволяй Грэхему будить тебя.

— Не позволю.

— И будь осторожен в движениях.

— Обязательно… или, во всяком случае, насколько смогу.

— Ну, тогда с тобой все будет хорошо. В конце концов. Кто это был?

— Их было двое. По указанию Итедера, думается мне.

Мак-Коннелл сделал еще глоток.

— Доказательства у тебя есть?

— Один сказал: «Предоставь это Ярду», но с тем же успехом это могло быть предупреждением от убийцы, или Барнарда, или даже от кого-то, кто хочет, чтобы я вообще оставил расследование.

— В таком случае я бы, вероятно, продолжал делать то, что делаю, — сказал доктор, — но, пожалуй, имел бы при себе револьвер.

— Мне это не по вкусу.

— Ну, не надо. Но я бы…

Ленокс вздохнул.

— Возможно, ты все-таки и прав. — Он только сейчас заметил, что Мак-Коннелл и Тото одеты для званого вечера. На нем был смокинг, а на ней голубое вечернее платье. — Куда вы направляетесь? — спросил он.

— На обед к Девонширам.

Ленокс выпрямился на диване.

— Я тоже приглашен. Ну просто вылетело из головы.

— Без сомнения они тебя извинят. Хотя и менее охотно, если ты удержишь леди Джейн при себе.

— Ну, разумеется, нет. Она и герцогиня очень сблизились.

— Совершенно верно. А Тото обожает их обеих, во всяком случае, она мне так говорит.

Мак-Коннелл устало засмеялся и снова отхлебнул из своей фляжки. Запонка на его рубашке разболталась, но Ленокс предоставил обнаружить это его жене. Она словно почувствовала, что ее муж завершил разговор — во всяком случае, она быстро погладила леди Джейн по руке и, встав, присоединилась к мужчинам.

— Чарльз, милый старичок, — сказала Тото, — вы были паинькой пациентом?

— Достаточно послушным, я думаю.

— И удержите тетеньку у себя?

— Ну конечно, нет.

— Отлично, — сказала Тото.

Однако леди Джейн бросила на свою племянницу неумолимый взгляд.

— Во всяком случае, я останусь тут на ужин, — сообщила она. — Тото, извинись перед Мэри и скажи ей, что я сыграю роббер в вист после того, как мы с Чарльзом простимся, если она не против.

Тото выглядела крайне рассерженной.

— Не стой тут, как злюка-кошка, тебе это ничего не даст, — сказала леди Джейн. — Отправляйтесь, отправляйтесь!

Тото обиженно обняла кузину и снова чмокнула Чарльза в щеку. Мак-Коннелл кивнул на прощание, и они ушли.

— Тебе не обязательно было оставаться, — сказал Ленокс леди Джейн.

— Как бы не так! Я предупредила Грэхема, чтобы он подал ужин в столовую.

Ленокс улыбнулся. Ужин был самым простым — холодные нарезанные помидоры, картофельное пюре и молоко — совсем, как они ужинали вместе, когда были детьми. Ели они за боковым столом, смеясь и болтая, а снаружи опять пошел снег.

Глава 23

Покидая дом Ленокса, Мак-Коннелл, видимо, вручил Грэхему драхму снотворного порошка, и тот, в свою очередь, подсыпал его пациенту. В результате Ленокс наследующее утро встал в девять часов и, хотя Клод Барнард счел бы это несусветной ранью, для детектива час был поздним. Сон заметно облегчил боль, хотя ребра еще ныли, а ссадина на лице распухла. Однако он хорошо выспался и чувствовал себя вполне готовым для не слишком тяжелого трудового дня. Воспоминание о поблескивающем ноже будило ужас где-то в глубине его души, но он его игнорировал.

Оказалось, что снег шел всю ночь напролет, и город окутала свежая белая пелена. Окно в спальне Ленокса было широким, а возле окна стояло очень удобное кресло — достаточно близко и от камина, — и Ленокс позавтракал в этом кресле в халате и домашних туфлях. Он только-только успел привыкнуть к старому снегу, который уже приспособился к обычаям городских тротуаров, и хотя новая пелена ласкала взгляд, пока он пил горячий кофе и ел жареный хлеб, Ленокс понимал, что она значительно увеличит трудности пешего хождения.

Он сидел с заключительной чашкой кофе еще долго после того, как отодвинул в сторону поднос с остатками своего завтрака на тумбочке, и медленно прихлебывал, угревшись в кресле, а впереди маячила перспектива долгого дня. Порой он предпочитал дать себе лишние полчаса, прежде чем выйти из дома, и побаловал себя таким образом в это утро. Он решил, что после вчерашнего вечера это позволительно.

В конце концов он встал, поставил чашку на блюдце рядом с подносом и оделся. Он попросил Грэхема подать ему пальто с меховым воротником, самое теплое, и вновь поскорбел о своем неудачном выборе сапог, которые, уж конечно, расползутся по швам через полчаса. А затем надел их.

Совсем готовый, он спустился вниз. Пока он оправлял перед зеркалом свою одежду и свою персону, как считал нужным, Грэхем заговорил с ним.

— Сэр, я надеялся, что могу опять быть свободен во вторую половину дня. Мне надо навестить тетю.

— Тетю?

— Да, сэр. В Лондоне.

— Не в Эбингдоне?

— Нет, сэр.

— Но вы никогда прежде ее не навещали?

— Нет, сэр.

— Начали изобретать тетушек! Едва ли это вежливо, Грэхем. Что подумали бы ваши настоящие тетушки?

На губах Грэхема появилась легкая, почти невидимая улыбка, заметить которую мог лишь тот, кто хорошо его знал.

— Это девушка, Грэхем?

— Да, сэр.

— Кто? — спросил Ленокс растеряно.

— Моя тетушка.

Ленокс засмеялся.

— Конечно, идите. Прячьте свои тайны от меня.

Вновь обернувшись к зеркалу, он потрогал ссадины и синяки на лице, выглядевшие довольно-таки скверно, затем опять засмеялся и вышел наружу к своему экипажу.

Он велел кучеру ехать к Парламенту. В этот день предстояло голосование, а предварительно, разумеется, будут еще и речи, и он надеялся перехватить там Сомса. Они были достаточно знакомы, чтобы Ленокс мог отвести его в сторону на несколько минут, а кроме того, он знал, что Сомсу очень не нравится жизнь заднескамеечника, так что он даже может согласиться посидеть с ним.

Он вновь направился к выходящему на реку входу только для членов. По обеим сторонам двери были тенты, один в зеленую полоску, а другой — в красную. Зеленая для представителей, красная для лордов. Летом они располагались под своими тентами и сидели на свежем воздухе с прохладительными напитками.

В этот день Ленокс вошел внутрь, кивнув швейцару, который его узнал, и вновь оказался перед выбором: пойти направо, к комнатам Палаты Лордов и королевы-императрицы, или налево, к комнатам, предназначенным для Палаты Общин. Он повернул налево.

Тогда для завтрака он просто пошел в первую комнату, столовую, но теперь прошел мимо нее. Дальше начинался ряд комнат, выходящих на Темзу, где между заседаниями члены располагались, заключая сделки, или беседовали с друзьями, или просто пили.

За большой пустующей библиотекой следовала газетная со свежими номерами всех газет и журналов, а затем курительная с бильярдным столом, где несколько мужчин апатично переговаривались в ожидании.

А дальше располагалась закусочная, сейчас пустующая, но вечером ее заполнят люди, взыскующие пинту эля или стакан имбирного пива. Далее имелась чайная комната, более населенная в данный момент, так как многие ублажались поздним завтраком, и наконец, очень большая комната с порядочным числом удобных диванов и россыпью официантов; названия она не имела и больше всего походила на помещение клуба. Это была комната с дверью в коридор, который вел в Палату Общин, и Ленокс решил подождать здесь, где Сомс обязательно должен был пройти, направляясь в Палату.

Он избрал небольшой кожаный диван и полчаса читал «Пэлл-Мэлл газетт».

Когда он погрузился в статью о лондонских трущобах, наконец появился Сомс, шагая бок о бок с Ньютоном Даффом. Видимо, они приехали вместе из дома своего гостеприимного хозяина; Сомс, судя по всему, обстоятельно рассказывал о лошади по кличке Адажио.

Дафф, который выглядел так, будто крайне сожалел, что вообще слышал о существовании лошадей — да и Сомса, если на то пошло, — коротко с ним попрощался и направился к группе менее легкомысленных членов Парламента. Ленокс кратко прикинул, мог ли человек такой ушлый, как Ньютон Дафф, допустить ошибку, оставив на месте убийства пузырек, который вел прямо к нему. Да, подумал Ленокс… но даже прежде, чем он успел это заметить, временно неприкаянный Сомс обернулся и увидел его.

— Чарльз, — сказал он. — Привет, старина.

— Джек, — сказал Ленокс. — Рад вас видеть.

Сомс принадлежал к специфическому типу английского благородного сословия — не вполне хорошему типу или же вполне плохому, однако он скорее обитал на периферии этих категорий, полу-так, полу-эдак.

Несколько лет назад он получил в армии титул капитана, и среди своих друзей именовался «Капитан Джек», или — среди самых близких — «Сом». Но он был мягким человеком, отнюдь не воинственным. В Оксфорде еще до времени Ленокса он отличался в гребле и владел веслами, по общим отзывам, превосходно. Место в Парламенте он заполучил вскоре после окончания от «карманного местечка», принадлежавшего престарелому гребцу, поклоннику юного Сомса. Он был принят во всем Лондоне, но в определенном смысле так и не исполнил обещанного, и его жизнь теперь, хотя и в меру счастливая, была для тех, кто знал его, помечена особой грустью несбывшегося.

Он был из тех, кто большую часть каждого дня проводит в клубе, играя на бильярде или в карты, пока люди дрейфуют через комнату, вкусно обедая и ужиная, и придает себе важности, переводя разговор на деньки в старой команде или в старом полку, но не уравновешивая их какой-либо нынешней славой или известностью. Он был быстр в том смысле, в каком быстры завсегдатаи клубов, но, подобно им, утратил то ли из-за спиртного, то ли из вялости всякую способность сосредоточивать усилия на долгое время на чем-либо важном. Постепенно его интересы увязли в скачках, и теперь он слыл авторитетом по скаковым лошадям и мог снабдить вас сведениями о том тренере или этом жокее. Но серьезные люди, двадцать лет назад смотревшие на него снизу вверх, больше не относились к нему серьезно.

Ленокс в определенном смысле испытал глубокую грусть, узнав о его финансовых затруднениях, ведь как бы далеко Сомс ни ушел под уклон, он был своего рода институтом, а вдобавок деньгами всей семьи распоряжался старший его кузен, который вряд ли допускал, чтобы они покидали его карман.

Тем не менее, Сомс при всем при том был хорошим человеком и старался исполнять свой долг в Парламенте, пусть даже и шли разговоры о его замене. Единственная его комитетская работа была по воле случая связана с Монетным двором.

— Как поживаете, Чарльз?

— Если не считать этого, — сказал Ленокс, указывая на ссадину у глаза, — очень неплохо.

Сомс засмеялся.

— Боксировали?

— Немного против воли.

— Хотите сигарету?

Ленокс принял предложенную сигарету и кивнул на пару кресел. Они сели. Подошел официант и осведомился, не желают ли они выпить. Сомс отказался, но Ленокс спросил, не выпьет ли он с ним стаканчик горячего вина, пусть час еще ранний, и Сомс сказал, что да, пожалуй, почему бы и нет.

Они поговорили о лошадях — знаток обрел в Леноксе более благодарного слушателя, чем Дафф. Однако, воспользовавшись паузой, когда Сомс сделал свой первый глоток, Ленокс сказал:

— Что, собственно, с этим убийством?

— Насколько я понимаю, об этом следует спросить у вас.

— Почему?

— Вы же были там в тот вечер, разве нет? — сказал Сомс.

— А! Но Барнард попросил меня не вмешиваться.

— Неужели? Крепкий орешек, Барнард. Хороший человек, но орешек крепкий.

— А что вы думаете об этом?

— О девушке? — Сомс неловко заерзал в кресле. — Думается, кто-то из слуг. Один из них, например, расплакался за ужином два вечера назад. Никогда ничего подобного не видел. Вероятно, чувствовал себя виноватым.

— Может быть, жених?

Сомс отвел глаза.

— Может быть, — сказал он.

— Я слышал, там гостят два племянника?

— Оба ужасны, старина, прямо-таки ужасны. Один что-то вроде Казановы, в таком вот духе, а другой, по-моему, смотрит на меня с большим неодобрением.

Ленокс сделал знак официанту подлить вина.

— Спасибо, Чарльз, — сказал Сомс, глядя, как наполняется его стакан. Вино исходило паром и пахло лимоном с корицей. — Снаружи холод собачий. Теперь придется вытерпеть целый день на скамье. Вино его скрасит. Меня, знаете ли, просят бывать здесь все чаще, хотя я толком ничего не знаю.

— Что-нибудь сейчас с Монетным двором?

— Нет-нет, ничего. Я же, знаете ли, только помогаю Барнарду. Потому и гощу у него. Удобнее работать. — Он покраснел и умолк.

— Мне действительно очень любопытно, — сказал Ленокс, — что случилось с девушкой. Зрительский интерес, как вы понимаете. — Это уже прямо соседствовало с ложью.

— Право, не имею ни малейшего представления.

— Ну, а Дафф? Ему пальца в рот не клади.

— Дафф? Вы думаете?

— Почему бы и нет?

— Возможно, вы и правы. Собственно говоря, будь я инспектором, то начал бы с него.

— Неужели?

Сомс прихлебнул вина, а затем поставил стакан нетвердой рукой.

— Да-да. Не понимаю, собственно, почему мне это раньше в голову не пришло.

— Может быть, мы перегибаем палку?

— Ничего подобного! — Сомс кашлянул. — Если взглянуть на это как на салонную игру, это мог быть только он.

— В игре.

— Ну конечно, никто из нас, знаете ли, на самом деле ничего подобного не сделал бы.

— Разумеется.

— Самоубийство, не сомневаюсь.

— Этим и кончится. Но будь это салонной игрой?

— О, Дафф! — Сомс допил вино. — Все требуемые признаки. Темная личность.

— Темная, как полночь.

— Да.

— Но в таком случае, почему бы не вы? — Ленокс улыбнулся. Ему это было глубоко противно. Тем не менее, он не отступил.

Сомс недоуменно уставился на него, но затем засмеялся.

— И правда, почему бы не я? Только в игре, знаете ли, важна умственная сторона, мотив. Так что я не слишком подхожу.

— Вероятно, нет.

— Разве что для неожиданной развязки.

— То есть Дафф выглядит наиболее подходящим кандидатом, но неожиданно искомым оказываетесь вы?

— Да, — сказал Сомс и засмеялся. Лицо у него было красным. — Но в реальной жизни…

— В реальной жизни ни в коем случае.

— Да-да. Полнейшая нелепость.

— Конечно.

Наступило молчание.

— Ну, мне, пожалуй, пора, — сказал Сомс.

— Приятно было повидаться.

— Спасибо за вино и все прочее, Ленокс.

— Не за что.

— Вы встречаетесь тут с братом?

— Да, — сказал Ленокс. — Немного погодя.

— Передавайте привет. Старина Эдмунд! Мы вместе учились в университете.

Печальная минута миновала. Они обменялись рукопожатием, и Сомс направился в зал заседаний.

Глава 24

После беседы с Сомсом Леноксу нечем было заняться. Всего через час плюс-минус несколько минут ему предстоял завтрак с братом, так что возвращаться домой смысла не имело. И он решил прогуляться.

Новый снег был уже утоптан, и город вновь обрел замызганный вид, однако воздух был чистым, хоть и холодным, но не чересчур. Он решил пройтись вдоль реки.

Через каждую пару сотен ярдов в этой части Лондона была лестница, ведущая от тротуара вниз к Темзе. По одной из них Ленокс спустился, оказавшись у самой воды на маленькой, окаймленной низкими деревьями аллее, куда более тихой и спокойной, чем оживленная улица вверху.

Вода была серой и быстро струилась, унося смерзшиеся льдинки, опушенная по краям снегом. Несколько птиц носились над самой водой, и Ленокс остановился посидеть на скамье и посмотреть, как они почти задевают маленькие волны. Небо было серым, река была серой. Все это было тем, что он любил, но тут внезапная боль в месте ушиба вернула его в реальный мир.

Вскоре настало время второго завтрака, и он медленно пошел назад, поглядывая на здание Уайтхолла.

Интерес Ленокса к политике уходил в прошлое, насколько хватало памяти. Отец леди Джейн часто занимал свое место в Верхней Палате, где Ленокс и леди Джейн с галереи для посетителей смотрели, как он произносит речи, и Ленокс оставался равнодушен к атрибутам власти, его завораживала сама власть. После школьных уроков о монархах и более глубокого знакомства с историей в Харроу он поражался тому, как Палаты Парламента контролируют судьбы его соотечественников. Диспуты, которые он читал в газетах, редко бывали возвышающими, иногда очень низменными, но порой блистательными. Он рос с идеалом великого государственного мужа в душе — Бэрк, Фокс, Пиль и Пальмерстон. И еще, взрослея, он чувствовал, что оказался в на редкость удачной эпохе, когда и Дизраэли, и Гладстон — оба обретали силу вождей. Это была эпоха дебатов.

Но было это очарованием издалека. Братья всегда знали, что членом от Маркетхауса будет сэр Эдмунд. Им всегда был баронет. Чарльз, полагал их отец, приобретет поместье вблизи Ленокс-хауса или — в случае абсолютной необходимости — дом в Лондоне. Но так или иначе, досуг явится ему утешением за несбывшуюся карьеру.

Тем не менее, порой, когда Ленокс оказывался среди знакомых членов или конфиденциально беседовал с братом или полдесятком политиков, знакомых ему с детства, ему приходило в голову, что все-таки у него остается шанс, все-таки он сможет заседать в Парламенте. Он знал, что их умы, пусть в данный момент и более приспособленные к политике, в конце-то концов, были не острее его собственного. Он чувствовал, что вполне подойдет для этих обязанностей.

Однако пока ему было довольно прохаживаться в кулуарах власти, выспрашивать у брата сочные кусочки сведений, читать газету на сон грядущий и здороваться с Дизраэли на званых вечерах или с Расселом в чьем-нибудь загородном доме, куда оба были приглашены — частично вращаться в политических кругах.

Не важно, не важно. Текущее дело — вот что имело значение. Он пошел в направлении входа для членов, а затем в «У Беллами» с низкими окнами и старинными портретами, чтобы повидаться с братом.

Изначально Ленокс не сомневался, что захватит Сомса врасплох и расспросит его так, что он ни о чем не догадается. Но все вышло не так, и это насторожило Ленокса. И к тому же Сомс держался так странно. То, как он раздраконил репутацию Даффа, тревожное смущение, которое вызвали у него некоторые вопросы, и настойчивость, с какой он утверждал, что никто из них не окажется причастным, когда истинные факты выйдут на свет.

Но уж конечно, не Сомс, завсегдатай клубов, с которым Ленокс был шапочно знаком не один десяток лет, с тех пор как он учился в университете с Эдмундом. Нет, причиной его запинок, смущенной неловкости и нездоровой бледности было вино.

Ленокс сидел в ожидании брата, и наконец тот вошел в столовую. Оба заказали по куску горячего пирога с дичью под соусом, жареный картофель и горошек. Сэр Эдмунд, пребывавший в бодром настроении, так как скоро должен был вернуться в деревню, заказал после завтрака бутылку портвейна, и они с приятностью распили ее, беседуя не о расследованиях, а о племянниках Ленокса, отличных ребятах, и о разных мелочах, касающихся поместья: о жалобах управляющего и о ферме Дарроу, самой большой арендованной ферме на их земле. В распоряжении сэра Эдмунда был приход, и он не знал, то ли продать его тому, кто предложит самую большую сумму, то ли по умеренной цене родственнику их матери, и оба решили, что получить приход должен родственник с тем, чтобы он переселился в Маркетхаус.

Их занимали вопросы вроде этих, какие могут обсуждать братья, истинно близкие друг другу, и они поговорили о визите Чарльза на Рождество.

— Я надеялся съездить на Ривьеру, знаешь ли.

— Ах, Чарльз, твои вечные планы! Помню, в прошлом году намечалась Португалия, если бы ты не занимался делом Мейера, немца… И я помню твои недолгие мечты о поездке в Америку.

— Ну-ну! В один прекрасный день…

— Очень может быть! — Сэр Эдмунд засмеялся. — Но не стоит снова загораться надеждой. Удовольствуйся поездкой в деревню, мы сможем поохотиться, знаешь ли. Мне наконец удалось убедить Крампа (дворецкого в Ленокс-хаусе с незапамятных времен), что камины должны топиться по-настоящему, пока кто-нибудь еще не спит. Но ты бы подумал, будто я предложил устроить костер из фамильных портретов!

Ленокс рассмеялся вместе с братом.

— Знаешь, я так предвкушаю эту поездку! Повидать Молли и мальчиков.

— Ну, они постоянно жалеют, что ты не навещаешь нас чаще. Особенно мальчики.

— Да, — сказал Ленокс и улыбнулся своим мыслям. — Куда ты направляешься сейчас?

— В комитет по закону и порядку. Доклад Королевской академии о запрещенных ядах.

Ленокса осенила мысль.

— Кто в палате ответственен за это?

Эдмунд прикинул.

— Молодой Джеймс Хилари, Дафф, Александр Адамс. По-моему, эти трое.

— Дафф? — На миг Ленокса охватило разочарование. Не поэтому ли у Даффа был мышьяк? Но если да, зачем покупать его в частной аптеке? Уж конечно, Академия снабдила бы их образчиками.

Поговорив еще несколько минут, Эдмунд и Ленокс встали и пошли назад ко входу для членов, оставляя за собой закусочную, чайную комнату и карточную комнату.

— Ты останешься в Палате весь вечер? — спросил Ленокс.

— Придется. Жуткая докука, конечно. Но им это будет по вкусу.

— Не обменяться ли нам ролями? Я предоставлю тебе задачу расспросить Даффа.

— Ньютона Даффа? — Сэр Эдмунд поморщился. — Ну, может быть, пока отложим обмен? А! Вот и он.

Оба увидели, что Дафф, член Палаты Общин, расположился на диване в обычно пустующей шахматной комнате, окруженный бумагами, которые словно расшифровывал.

— Хочешь, чтобы я проводил тебя туда? — спросил сэр Эдмунд вполголоса.

— Да, пожалуй. С тем же успехом можно заняться этим прямо сейчас.

— Как ни неприятно.

— Спасибо, что напомнил мне, милый братец.

— Я ведь только сказал. Идем.

Они вместе направились к Даффу, но Леноксу пришлось покашлять, прежде чем суровый член Палаты удостоил их взглядом.

— Мистер Дафф, — сказал Ленокс, — мы несколько раз встречались, но, полагаю, вы вряд ли помните…

— Я помню.

Возникло неловкое молчание.

— Ну, а мне пора, — сказал сэр Эдмунд, тряхнул руку брата и ушел.

Дафф вновь уставился на свои бумаги.

— Могу ли я на минуту присесть? — спросил Ленокс.

— Ну что же. Да, раз уж вы должны. Я зашел в эту комнату, ища уединения.

Наступила новая пауза. Жесткие темные глаза Даффа беспощадно сфокусировались на Леноксе. Волосы у него тоже были темные, зачесанные назад. Его отличали сильный подбородок и худощавая фигура человека, у которого в жизни мало удовольствий, кроме работы.

— Мне кажется, вы гостите у Джорджа Барнарда?

— Да.

— Какое-то убийство, судя по разговорам.

Дафф наконец поднял голову, но одарил Ленокса не слишком приятным взглядом.

— Да.

— Им известно, что, собственно, произошло?

В ответ на этот вопрос Дафф встал и сказал с железным видом:

— Мне пора, сэр. Всего хорошего.

Ленокс со вздохом смотрел, как он удаляется. Зачем он купил мышьяк? Трудный человек. Люди, мимо которых он проходил, направляясь в зал, словно бы пережидали, пока он пройдет, и только тогда возобновляли разговор. Странно, как он отреагировал, но трудно решить, то ли Дафф пренебрегал пустыми разговорами, то ли, быть может, как и Сомс знал, чем занимается Ленокс, или же опасался собственных ответов, если бы эти вопросы продолжились.

Глава 25

— Чарльз, Чарльз, Чарльз! — сказала леди Джейн, кидаясь к двери навстречу ему. — Ах, Керк, позовите Люси, будьте так добры.

Она взяла его за руку, повела к розовой кушетке, и они сели, но ее обуревала такая буря чувств, что она тут же вскочила и начала расхаживать взад и вперед перед камином, хотя отказывалась сказать Леноксу хоть что-нибудь.

Близилось время чая, который с самого начала этого дела Ленокс и леди Джейн пили вместе ежедневно. Они всегда умудрялись видеться по несколько раз в неделю днем — и неизбежно чаще по вечерам, поскольку принадлежали к одному кругу, — но теперь, сообразил он, ему было присвоено ежедневное право видеться с ней и обсуждать убийство Пру Смит. Ему это по-своему нравилось. Он часто пил чай дома, и это было самой тихой частью его дня, но разделять эту часть с леди Джейн не было обузой. Собственно, чему удивляться, если она так вовлеклась в это дело? И тем не менее, это все-таки в каком-то смысле его удивило.

Дворецкий, получив распоряжение, тяжело спускался по лестнице с обычным своим шумом, который так не одобрял Грэхем, и минуту спустя появился с молодой горничной, которую Ленокс уже один раз видел, ближайшей подругой Пру Смит.

— Люси, будьте добры, повторите нам то, что вы говорили, а Керк случайно услышал.

— Я очень извиняюсь, мэм.

— Прекрасно. А теперь мы хотели бы услышать.

— Да я просто в шутку сказала, мэм, а не взаправду, — промямлила Люси неловко.

Леди Джейн встала (она уже снова сидела на кушетке) и посмотрела на девушку с той повелительностью, на какую — о чем Ленокс всегда забывал — была способна.

— Люси, — приказала она, — я требую, чтобы вы повторили нам то, что сказали. И сейчас же!

— Да, мэм. Я только сказала… ну, вроде бы как Пру водилась с одним из племянников, ну, с этим фу-ты ну-ты, его Клодом зовут.

Ленокс сказал мягко:

— Она его знала?

— Ну… вроде хорошо знала, сэр.

— У них была связь, Люси?

Леди Джейн вздохнула и отошла к камину. Керк кашлянул, и Люси пробормотала извинение.

— Все хорошо, Люси, — сказал Ленокс негромко. — Очень хорошо. Когда это началось?

— В прошлом месяце, сэр, когда мистер Клод приехал в Лондон. Он залезал в комнату Пру.

— Как часто?

— Вроде бы часто, сэр.

— Что она про это говорила?

— Так это же было не всерьез, сэр… она собиралась за Джема, сэр, а Дека придержать в сторонке, я так думаю, сэр.

Леди Джейн поморщилась, и Ленокс встал.

— Не продолжить ли нам в прихожей? — сказал он Керку, и тот кивнул.

Но Джейн сказала «я выслушаю это» с категоричностью, которую Ленокс знал так хорошо, и велела Люси продолжать.

— Да думается, это все, миледи, — сказала горничная.

— Был ли еще кто-нибудь? — спросил Ленокс. — Я буду по-прежнему стараться узнать, кто ее убил, Люси, что бы вы мне ни сказали. Она заслуживала быть убитой не больше епископа Кентерберийского. Но мне необходимо знать, был ли кто-нибудь еще.

Она уверенно мотнула головой.

— Нет, сэр. И даже Пру знала, что с мистером Клодом это было плохо, только она же никак не могла сказать «нет», а он такой привлекательный молодой человек, вы же знаете, сэр.

— Да, — сказал Ленокс. Он кивнул Керку. — Благодарю вас, Люси, — добавил он и отвернулся, и дворецкий увел горничную вниз.

Ленокс подошел к леди Джейн, которая стояла теперь спиной к нему и глядела в окно.

— Это же вина племянника Барнарда, — сказал он. — Бедная девушка…

— Ты, разумеется, прав, Чарльз. И все же это ужасно.

— Да, — ответил он, взял ее руку и сочувственно улыбнулся, когда она обернулась и поглядела на него.

— Ну, — сказала она, все еще хмурясь, — чаю?

— Конечно.

Они снова сели, и Ленокс осведомился о вечере Девонширов, и леди Джейн ответила, что было довольно скучно, поскольку главную приманку составлял посланнике великолепной репутацией, но лишенный светских талантов. Однако она сыграла роббер в вист и оставалась еще долго с Тото, обсуждая новый сезон (молодые девушки как раз начинали выезжать) и где после Рождества можно было бы весело погостить в деревне.

— Однако, Чарльз, — сказала она наконец, отрезая ему кусок медовой лепешки, — ты должен рассказать мне, узнал ли ты что-нибудь новое.

— Возможно, — сказал он. — Но, разумеется, дело трудное, а еще и четырех дней не прошло.

— Этот Дафф не внушает мне доверия, знаешь ли, а этот племянник и вовсе превосходит всякое вероятие, как, впрочем, и второй. Держу пари, они сделали это все втроем, просто чтобы доказать свою омерзительность.

— Я расследую твое предположение, — сказал Ленокс, смеясь.

— Тем не менее, это же кто-то из них? — спросила она.

— Или Поттс, или Сомс. Или даже Барнард.

— И больше никто?

— Я с каждой минутой утрачиваю уверенность. Но начинаю думать, что это мог быть Сомс.

— Джек Сомс? Он же такой барашек!

— Это представляется возможным.

Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

— Нет, но ты права, — сказал он, — конечно, это также представляется невозможным. Дафф выглядит более вероятным… — Эту последнюю мысль он пробормотал.

— Нет, — сказала она. — Ты знаешь, Чарльз, что ты делаешь?

— Знаю, что тут можно помешаться.

— Но ты должен раскрыть это дело — я знаю, ты можешь! И то, что ты пострадал, заставляет меня еще больше хотеть этого.

— Мне казалось, ты говорила, что хочешь, чтобы я прекратил розыски.

— Уже нет. Я не хочу, чтобы ты боялся.

— Благодарю тебя, Джейн.

— Чем ты займешься сейчас?

— Жду, чтобы отозвался Поттс, и мне следует снова побеседовать с Клодом Барнардом. А затем придется дождаться бала и посмотреть, не удастся ли мне чего-нибудь заметить.

До бала Барнарда оставалось два дня, и Ленокс твердо знал, чем займется там, но решил не делиться этими мыслями с леди Джейн — прекрасное, как оказалось, решение, потому что, едва она вспомнила про надвигающийся бал, как заговорила на совсем другие темы, включая возможный наряд некой леди Уэндолл, а также о шансах некой юной девицы безупречной красоты и родовитости, но бесприданницы, и о возможности, что Ленокс, предпочитающий подпирать стены, против обыкновения согласится потанцевать.

Глава 26

На самом деле Ленокс был обескуражен даже сильнее, чем признался леди Джейн. Расследование как будто зашло в тупик. У него практически не было доступа к подозреваемым, и практически не было причин подозревать кого-нибудь из них конкретно — если не считать осведомленности Юстеса в ботанике. Но Юстеса приходилось исключить, исходя из, без сомнения, надежных сведений, раздобытых Грэхемом.

Единственной надеждой, чувствовал Ленокс, оставался бал.

Примерно в восемь часов он сел поужинать, но не в столовой, отдав предпочтение столу в библиотеке, где он мог читать. Книгопродавец по ту сторону улицы прислал новую книгу о Перу. Памятуя, как накануне он умудрился полностью забыть про вечер Девонширов, Ленокс дважды перепроверил, что нынче никуда не приглашен, и убедился, что никуда. Едва он положил нож и вилку, как им опять овладела неусидчивость, но желания пойти погулять не возникло, что было только естественно на следующий вечер после нападения на него, но он не был и в настроении читать письма и отвечать на них. Может, все-таки настало время отправиться в Сент-Джеймский клуб, почитать газеты в гостиной, поглядеть на парк за окном или тихо побеседовать с кем-нибудь?

Однако дверной звонок прозвучал как раз, когда он встал из-за стола, чтобы подняться наверх и переодеться, и Грэхем ввел самого нежданного визитера, который, по убеждению Ленокса, никак не мог осмелиться войти в его дом — инспектора Итедера.

— Мистер Ленокс, — сказал высокий инспектор с поклоном.

Свой полицейский шлем он держал под мышкой, а другой рукой машинально подкручивал ус. Казалось, он весь день провел на улицах: щеки у него багровели, а к сапогам налипла грязь со снегом, заметил Ленокс, хотя инспектор и попытался их обтереть.

— Вижу, вы от Барнарда? — сказал Ленокс.

Итедер тщательно изучил себя с ног до головы, ища, что могло его выдать, но в этой игре он всегда проигрывал.

— Как вы определили? — спросил он.

— Лимон, — ответил Ленокс.

— Какой лимон?

— Его легкий запах. Полагаю, вы пили там чай.

— Пил.

— Джордж принадлежит к тем немногим знакомым мне мужчинам, у кого лимон подают и когда присутствуют дамы, и когда нет.

— Как, возможно, и у других.

— Тем не менее, я, знаете ли, догадался бы, что вы пришли от него и без лимона, который просто облегчил вывод.

— Фокусы, — напыщенно сказал Итедер, — превосходное занятие для праздного сословия.

— Да, бесспорно. Сигару?

— С удовольствием, мистер Ленокс.

Некоторое время они сидели друг против друга в молчании и курили.

— Мистер Ленокс, — наконец сказал Итедер, — вы ведь не трудящийся?

— Полагаю, что нет.

— Трудящийся ведь находится, знаете ли, под давлением.

— Да, — сказал Ленокс, — это верно.

С одной стороны, Итедер нелеп, подумал он, но с другой, это было достаточно верно, чтобы внутренне его смутить. Не слишком вежливые манеры — заставить Итедера почувствовать себя дураком из-за лимона… да и из-за чего угодно.

Они вновь погрузились в молчание, и вновь его нарушил Итедер:

— Не хотите ли побыть полчаса в доме мистера Барнарда, когда все, пребывающие под его кровом, будут отсутствовать?

Это было столь неожиданно, что Ленокс даже закашлялся, затем попытался подавить кашель и раскашлялся еще больше.

— Почему вы здесь, инспектор? — наконец сумел он выговорить.

— Чтобы сделать вам это предложение, мистер Ленокс.

— Вы извините меня, если я укажу, что это кажется маловероятным.

— Да-да, — сказал Итедер, — очень маловероятным. И тем не менее.

— Вам следует поподробнее объяснить, что вы имеете в виду.

— Только это.

— Полчаса в его доме?

— Да. Я знаю, вы расследуете это дело, что бы там ни говорил Барнард.

— Я никогда не касался этого момента, инспектор, но чувствую, что теперь его избежать нельзя. Мне представляется более вероятным, что вы будете препятствовать моим усилиям в этом направлении, чем способствовать им. Во всяком случае, так подсказывает мой опыт.

— Мистер Ленокс, я человек простой, — сказал Итедер, откидываясь в кресле и пожимая плечами. — Я не ищу ни славы, ни богатства, ни чего-либо еще в таком же роде, понимаете? И я отнюдь не против сотрудничества, когда ситуация этого требует.

Ленокс, напротив, знал, что Итедер ищет и славы, и богатства, и что сотрудничество было для него равно тому, чтобы пожертвовать фунт. Не разорительно, но и не разумно. Однако теперь он понял: только одно могло возобладать над нежеланием Итедера привлечь к делу детектива-любителя.

— Значит, вы застряли, — сказал Ленокс.

Итедер словно бы взвесил эту идею.

— Ну, я бы не сказал, сэр. Но дело это не из самых простых.

— Вы больше не считаете случившееся самоубийством?

— Самоуничтожение мы исключили сегодня утром. Или около того.

Ленокс рассмеялся с горечью, хотя и понимал, что следовало бы воздержаться.

— А как насчет «предоставь это Ярду», инспектор?

Недоумение Итедера выглядело настолько искренним, что секунду спустя Ленокса захлестнула волна страха: может быть, тех двоих к нему подослал кто-то еще? Он снова ощутил тот спазм в груди, сжатие сердца. Полиция никого убивать не станет — в этом было его утешение. Но кто-то иной может. На миг он подумал, не выйти ли из комнаты, но затем пересилил себя.

— Не важно, не важно.

— Завтра утром, мистер Ленокс. Трое гостей будут в Парламенте, двое племянников отправятся каждый по своим делам, а один из моих людей будет следить за Барнардом на случай, если он вернется внезапно.

— Так-так.

— И, разумеется, Ярд будет благодарен за ваши прозрения, мистер Ленокс.

— Разумеется.

— Так как же? — Итедер попыхтел сигарой.

Попахивало ловушкой, а если не ловушкой, то глупой выходкой, сулящей принести скорее вред, чем пользу. И все-таки неотразимо заманчиво. Возможность заглянуть в спальни подозреваемых, с одной стороны, отталкивала Ленокса, но он знал, что не может отвергнуть подобный шанс. Вновь он напомнил себе, что интересы Пру Смит должны превалировать над его собственными.

— Хорошо, инспектор, — сказал он, — но на том условии, что Барнард не узнает, по крайней мере пока.

— Даю вам слово, — сказал Итедер.

Ленокс знал, чего стоит слово Итедера. Тем не менее, они обменялись рукопожатием, и, назвав время — десять утра, — Итедер ушел.

Истинный вопрос сводился к причине такой озабоченности Ярда; ответ, как сразу понял Ленокс, был связан с Барнардом. Но освобождает ли это его от подозрений? Должно быть, Итедер проявляет такое усердие под его нажимом — под его нажимом и ради его золота во имя золота страны.

К тому времени, когда его посетитель ушел, Ленокс уже так разволновался, что о тихом вечере не могло быть и речи. Он решил навестить брата, чтобы расспросить его о Монетном дворе.

Но когда он приехал к фамильному лондонскому дому Леноксов вблизи Карлтон-террас в сторону Оксфорд-стрит, сэр Эдмунд там отсутствовал. Ленокс растерялся, но затем ему пришло в голову, что он может поискать Клода Барнарда раньше, чем планировал. Он вернулся в свою карету и попросил кучера отвезти его в «Скачки»

Несколько минут спустя он уже был там. Окно, разбитое башмаком, когда Ленокс в первый раз приехал сюда в поисках Клода, было застеклено, а изнутри доносились звуки громкого разговора. Сквозь стекло он увидел четырех картежников за партией виста, а позади них бильярдный стол, и после секундной задержки вошел внутрь на поиски молодого человека, с которым хотел поговорить.

— Клод Барнард? — сказал он издерганному швейцару.

— Сию минуточку, сэр. Я вас провожу.

Он повел Ленокса вверх по лестнице в столовую поменьше, чем ниже этажом. Комната пахла табачным дымом, была отделана панелями темного дерева и полна столиков. На левой стене в рамке висел герб клуба — единственное украшение комнаты, как и Клод Барнард был единственным, кто находился в ней. Он сидел за столиком перед тарелкой с простой едой — несколько ломтей хлеба и сыра с графинчиком вина, которое он как раз наливал в стакан, когда вошел Ленокс. Вид у него был угрюмый.

— Клод?

Молодой человек поднял голову и горько рассмеялся.

— Вижу, мой жребий — терпеть преследования людей, которых я почти не знаю.

— Но, конечно же, я единственный, — сказал Ленокс, садясь напротив него.

Швейцар ушел.

— А! Будь так, жизнь была бы куда легче, мой дорогой. — Клод задумчиво погладил подбородок. — Во-первых, вы. Затем этот мерзкий типус из полиции, Итедер. Затем мой портной, он дожидается следующего поступления моих денег даже с еще большим нетерпением, чем я сам. И наконец, этот жуткий лакей, который рыскает вокруг, будто шпион, но словно бы лишен даже подобия здравого смысла.

— Джеймс?

— Может быть. Нет, вы скажите, ну кто способен вообразить, будто шпионить, значит торчать в коридоре напротив твоей чертовой спальни? Съездить дубинкой по голове и то было бы хитрее.

Наступила пауза. Ленокс закурил сигарету, прежде чем заговорить.

— У вас была связь с покойной девушкой, Клод, если не ошибаюсь?

Мгновение лицо Клода оставалось непроницаемым. Затем он засмеялся и вскинул руки над головой.

— Ну, вот!

— О чем вы? — спросил Ленокс.

— Теперь вы знаете.

— Что я знаю?

— Открылось, черт побери. Да-да, у меня была с ней связь. Ну и что?

— То, что вы скрывали этот факт, наводит наподозрение о вашей причастности к ее смерти.

— Да? — Клод снова засмеялся. — Будь я таким, мертвых девушек набралось бы куда больше, чем вы могли бы пересчитать.

Ленокс ничего не сказал.

Клод закатил глаза.

— Да-да, неуместно… но, знаете ли, я ее, конечно, не убивал.

— Нет?

— Черт дери! Я чувствую себя совсем разбитым из-за всего этого! Почему, вы думаете, я обедаю в этой забытой Богом комнатушке? — Он взял стакан с вином, но сразу же его поставил, с отчаянием махнув рукой. — Я старался вести себя нормально, но Бог…

— Я должен спросить, почему вы не сочли нужным упомянуть мне про ваш секрет, — сказал Ленокс.

— Вы мне чужой человек.

— Да, но вы должны были понимать, что он откроется.

— Нет. Я думал, он умрет с ней. — Клод тоже закурил сигарету и пожал плечами. — Вы знаете, на самом деле я горюю. Я шучу, но потому лишь, что это так чертовски тяжело; я же, конечно, никому сказать не мог и даже не мог пойти на похороны. Это было бы нелепо.

— Да, — сказал Ленокс.

— В любом случае вы теперь знаете все. Разгласите всему свету, если хотите. — Клод угрюмо откусил кусок хлеба и принялся его жевать.

— Клод, что вы сделали с деньгами, которые вам дал ваш дядя? С десятью тысячами фунтов?

Клод поглядел на него.

— А вы ничего не упускаете, — заметил он. — Вложил их. Подыскал отличное, только чуть рискованное предприятие в Америке.

— И оно?

— Процветает.

— У вас достаточно денег?

— Их никому не бывает достаточно, но я прилично обеспечен.

Ленокс вздохнул.

— Я должен снова спросить, убили вы ее или нет.

И снова молодой человек засмеялся.

— Не такой уж вы хороший сыщик, а?

— Возможно.

— Я все время был в гостиной.

— Не все время. Вы сказали мне, что ходили в умывальную. А кроме того, вы могли заручиться помощью со стороны.

— Заручиться чьей помощью? Я ведь не вращаюсь в ваших кругах, мой дорогой. Преступные элементы, знаете ли, остерегаются предлагать свои услуги на уличных углах. Не очень перспективное дело, думается мне.

— Клод…

— Впрочем, пожалуй, я мог бы попросить об этом Юстеса. Но нет… он бы прочел мне нотацию о гражданской ответственности и нуждах низших сословий, так что вычеркните это. Но как насчет Даффа? Подходящая личность. А как насчет ребят, ужинающих внизу под нами? Все они — великие умы. По-моему, Соли Мэйфер на прошлой неделе доказал теорему Ферма на листке бумаги между сдачами в джин-рамми. Или я попросил премьер-министра?

— Клод…

— Королеву.

— Клод, это серьезное дело.

Клод устало махнул рукой.

— Оставьте меня в покое. Я хочу быть один.

Он начал наливать себе вино — так, словно Ленокса в комнате не было.

Чуть погодя Ленокс встал, секунду подождал, а затем ушел. Спрашивать про ожог на руке было не время. Этот их разговор оказался даже еще более бесплодным, чем первый.

По пути домой он пребывал в растерянности, какой не испытывал с начала розысков, — и при том почти сочувствовал молодому человеку, которого оставил сидящим перед скромной едой.

Глава 27

На следующий день Ленокс проснулся в половине восьмого и посвятил ранние часы своего утра спокойным размышлениям. Ел он опять у себя в спальне, сидя в кресле, глядя на Сент-Джеймский парк и смакуя заключительную чашку кофе. И вновь пытался найти связь разобщенных улик, которые были рассыпаны в этом деле, будто кусочки загадочной картинки — но только разных картинок.

После ночи прикидывания так и эдак он заключил, что в визите Итедера был свой смысл. Итедер знал, что он уже расследует дело, Итедер сталкивается с собственными трудностями, и Итедер предпочитает попросить помощи у него, чем потерпеть неудачу на глазах всего света и Барнарда.

В конце-то концов, и раньше были десятки случаев, когда Итедер в конце концов соглашался забрать лавры Ленокса в обмен на удовольствие, которое Ленокс извлекал из разгадки дела. Однако никогда прежде не было подобной напряженности, никогда прежде Леноксу не ставилось столько палок в колеса, хотя и неизвестно, от кого все это исходило.

Он попросил Грэхема принести ему из библиотеки книгу о Перу и полчаса читал, воображая себя на тех дальних берегах только с компасом и ножом. Затем в половине десятого положил книгу, сменил халат на костюм, а удобные домашние туфли на замученные сапоги.

Он встретился с Итедером на углу Кларджес-стрит точно полчаса спустя. Великий инспектор держался не столь почтительно, как накануне вечером, но, сообразил Ленокс, за ними же следовала невидимая армия в ожидании распоряжений, а Итедер более кого-либо другого не допустил бы проявления слабости на глазах у подчиненных.

Несколько минут спустя они вошли в дом Барнарда. Ленокс еще в дверях ощутил, что его принципы изменили ему, но он скрепил сердце мыслью о вопросах без ответа, которые таились внутри, и заключил пакт с самим собой, что более не станет тревожиться, размышляя, поступил ли он непорядочно или нет, дав согласие пойти сюда. Увы, соблюдать такой пакт было нелегко. Однако хотя он и был дилетантом, ему удалось в достаточной мере опереться на профессионализм, чтобы дальнейшее свое время потратить с пользой, находя то, что сумеет найти, а не утишая свои скрупулы.

Дом действительно был пуст. Горничные завершили свою работу наверху, а мисс Гаррисон наблюдала за приготовлением дневной трапезы. Да и если кто-нибудь из прислуги случайно поднимется наверх, у кого достанет духа попасть на глаза инспектору Итедеру, а уж тем более — помешать ему в его розысках?

— Полагаю, гости изъявили вам согласие на обыск их комнат? — спросил Ленокс, когда они поднялись на четвертый этаж.

— Нет, — сказал Итедер. — Мистер Барнард дал мне ключ. Меньше беспокойства для них, сказал он. Он только не знает, что искать буду не я, а вы.

— А!

Начали они с комнаты, несомненно, Даффа, как подтвердил Итедер: письменный стол в идеальном порядке, спартанский гардероб и комод, не обремененный никакими личными предметами, кроме аптечки. Странно — хотя в ней не оказалось ничего неуместного. Мышьяка, например, хотя он пришелся бы очень кстати. Ленокс заглянул во все ящики стола и комода, а затем быстро осмотрел одежду, кратко проверяя карманы панталон. Он оглядел пол, памятуя, как ограничено его время, и не нашел там ничего. Затем покинул комнату, вновь размышляя о загадочном пузырьке с мышьяком.

Но, оказавшись в коридоре, он передумал и, не сказав ни слова Итедеру, повернулся на каблуках и возвратился в комнату. Там он порыскал по углам и наконец нашел то, что искал — мусорная корзинка загораживалась дверцей чуланчика.

— Жаль, жаль, — сказал он, беря ее в руки. — Из нее уже все выбросили.

— Вы бы стали копаться в мусоре?

— Стал бы.

Итедер покачал головой, а Ленокс поставил корзинку на место и направился назад к двери. Но инспектор остановил его и указал на пол. Ленокс обернулся и увидел, что на пол спорхнул клочок бумаги и теперь высовывался из-под двери чуланчика.

— Превосходно, — сказал Ленокс и подобрал его. Он повернул клочок так, чтобы они могли прочесть одновременно. Добыча была мала, но интересна: £? ДС?

Ленокс вручил клочок своему спутнику и просто прошел в коридор, а затем в следующую комнату. Сомса, как оказалось. И хотя она была далеко не так прибрана, как комната Даффа — повсюду валялись личные мелочи, бланки для ставок на скачках и развлекательные романы, — ничего полезного не обнаружилось, а потому он прошел — по-прежнему со всей возможной быстротой — к следующей двери.

За ней он оказался в комнате Юстеса, и хотя она тоже, увы, ничего не дала, зато сообщила кое-что о вкусах ее обитателя. В гардеробе висела отутюженная одежда из толстой шерсти, будто выстроившийся батальон, а на бюро лежали аккуратные стопки памфлетов консервативной партии бок о бок с идеально отточенными карандашами и пачка голубых конвертов. Но никаких красок, что Ленокс счел странным. Единственным намеком на беспорядок оказался затерявшийся под кроватью носовой платок, от которого пахло перечной мятой и воском.

Спальня Клода была столь же предсказуемой, как и спальня его кузена: тот же хаос, что и у Сомса, но без намека на попытки навести хоть какой-то порядок. Одежду аккуратно повесили слуги, но, очевидно, Клод запретил им прикасаться к его столу и комоду, потому что и там, и там стояли стаканы с недопитым вином, безделушки и монеты валялись между свечами, как почти целыми, так и почти огарками, а также тряпки и исписанные листки, на подавляющем большинстве которых запечатлелись карточные долги — либо должен был он, либо должны были ему, но преимущественно его собственные. Либо он уже получил все выигранные деньги, либо был на редкость плохим игроком.

Последней была комната Поттса, и, войдя в нее, Ленокс ощутил наиболее сильный прилив стыда. Человек, с которым он почти не знаком, которого никто не принимает, с которым он, по всей вероятности, не встретится ни на каком званом вечере, так как Поттса туда не пригласят, но который мог быть каким угодно, даже приятным и добрым, в любом случае никак не заслужившим такое вторжение.

К тому же комната, мимолетно подумал Ленокс, была по-своему трогательной в некоторых отношениях. Поттс, увидел Ленокс, отказался от помощи горничных: свою одежду он, несомненно, сложил сам, причем, не жалея стараний, хотя плоды его труда страдали многими недостатками. Кровать была застелена профессиональной рукой, но дрова у камина явно уложил сам Поттс, поскольку в остальных комнатах они выглядели совсем по-другому — диагонально, по-деревенски, что предохраняло от пожара.

Впрочем, Ленокс, соблюдая свой пакт, выбросил все это из головы, включая даже то обстоятельство, что состояние комнаты расположило его к живущему в ней человеку, который создал себя сам.

Он быстро оглядел стол и комод, обнаружив только то, что могло бы лежать и у него самого: камею (видимо, с изображением дочери Поттса) и трутницу, а затем проверил одежду и мусорную корзинку — опорожнена ли она — оказалось, что опорожнена. Затем исследовал пол, но ничего не обнаружил.

В заключение он с внутренней дрожью заглянул в чемоданчик около кресла Поттса. Внутри лежали кое-какие документы, касающиеся предприятий Поттса, и серебряный кулон — возможно, для дочери, подумал Ленокс.

А затем Ленокс сунул руку в сумочку в уголке чемоданчика, и у него оборвалось сердце. Его пальцы схватили пузырек с резиновой пробкой, такой, в каких, он знал, хранятся яды. Он извлек его. Неточное подобие пузырька в комнате Пру Смит, но этого и не требовалось. В том был мышьяк, а не искомый яд.

— Что это? — спросил Итедер.

— Я не уверен.

— Так заберите с собой.

Глупость этого человека была ошеломляющей.

— Думаю, мы оставим его тут, — сказал Ленокс.

Итедер пожал плечами.

— Как угодно. Но он его не хватился бы.

— Он бы его не хватился в случае, если пузырек никакого значения не имеет. Иначе он хватился бы его сразу же.

— Пожалуй.

Итедер — хотя бы не на людях — давал передышку своему служебному упрямству и разговаривал любезно, если возникала идея предпочтительнее его собственной — что, вероятно, случалось с ним, прикинул Ленокс, чаще, чем время от времени.

Ленокс достал из кармана маленький медицинский набор, которым его снабдил Мак-Коннелл, включавший ватный тампон, стеклянную баночку и пинцет. Он извлек пробку из пузырька Поттса, макнул в него тампон, использовав пинцет, затем аккуратно опустил тампон в баночку, завинтил крышку и опустил баночку себе в карман.

— Нам надо арестовать Поттса? — спросил Итедер.

— Нет, — отрезал Ленокс, чье терпение висело на волоске. К тому же он проголодался.

— В любом случае то, что вы взяли, вам лучше отдать мне.

Ленокс обернулся к нему.

— Полученные результаты будут вам пересланы немедленно, но я хочу, чтобы анализ сделал человек понадежней ваших людей в Ярде и работающий быстрее.

Итедер оскорбился.

— Чем плохи люди Ярда?

— Ничем, ничем, — сказал Ленокс. — Вы мне доверяете?

Итедер только посмотрел на него, поджав губы.

— Уверяю вас, таким образом результаты будут получены быстрее — в пределах двух дней, знаете ли. А это, возможно, поспособствует скорейшему раскрытию дела. И никто не узнает, что я содействовал вашим усилиям.

Как и предполагалось, это произвело успокаивающий эффект, и Итедер кивнул, однако продолжал молчать.

— Сколько у меня еще осталось времени? — спросил Ленокс, убирая пузырек назад в чемоданчик и тщательно возвращая все на свои места.

— Пять минут, — сказал Итедер.

— Только?

— Боюсь, не дольше.

— В таком случае покажите мне лестницу на следующий этаж. Пожалуйста.

— На следующий этаж?

— Да, инспектор.

— Там ничего нет, мистер Ленокс, ну, одни цветы.

— Над нами оранжерея?

— Верно, — сказал Итедер. — Никакого толку смотреть.

— Тем не менее, я брошу быстрый взгляд.

Инспектор выразительно покачал головой, будто выражая полное пренебрежение к быстрым взглядам, однако проводил Ленокса к карликовой лестнице в конце коридора.

— Я останусь тут. В нашем саду цветов в избытке, — усмехнулся Итедер.

— Как угодно, — сказал Ленокс, радуясь краткому одиночеству.

На полпути вверх лесенка повернула под прямым углом, и Ленокс потерял Итедера из вида. Наверху лесенки действительно находилась дверь оранжереи, но рядом оказалась еще одна дверь. Перед ней стоял крупный мужчина в сером костюме, но с осанкой бобби.

— Можно мне открыть эту дверь и заглянуть внутрь? — спросил Ленокс.

— Нет, — сказал мужчина.

— По полицейскому делу?

— Нет.

— Вы с Итедером?

— Нет.

Ленокс на мгновение задумался над тем, какую тактику избрать.

— Послушайте, вы женаты? — спросил он.

— Да.

— Тут убили девушку, ей и двадцати пяти не было, и я всего только пытаюсь установить, кто это сделал.

— Сожалею, сэр.

— Я ведь знаю, что внутри этой комнаты.

— Сомневаюсь, сэр.

Ленокс вынул из кармана шиллинг и подержал его в воздухе.

— Мой брат заседает в Парламенте.

Какое-то впечатление это как будто произвело, но мужчина все-таки покачал головой. Нет.

— Пожалуйста, — сказал Ленокс. — вы ни на секунду не спустите с меня глаз.

Тот не сказал ничего.

— Ее звали Пру.

— Я думал, вы знаете, что в этой комнате. Зачем вам смотреть еще раз?

— Там может быть улика, что-то жизненно важное, чего никто другой не увидит.

Пятнадцать секунд мужчина неотрывно смотрел на него сверху вниз, а потом сказал:

— Ну ладно, но у вас будет только одна минута. Скоро смена караула.

— Благодарю вас, благодарю вас, — сказал Ленокс.

Он приоткрыл дверь. Он, собственно, не знал, чего ожидал увидеть, но в любом случае не то, что увидел — туго перевязанные упаковочные ящики без каких-либо явных глазу пометок. Помещение было обширным, но пустым, если не считать ящиков. Единственной дверью была та, которую приоткрыл Ленокс, хотя на самом краю, в углу, граничащем с оранжереей, была половина светового люка — но люк был покрыт пылью, да и во всяком случае был слишком маленьким.

Он быстро оглядел помещение. Видеть там было нечего — крупный мужчина был прав.

— Мистер Ленокс! — прогремел вверх по лестнице голос Итедера.

Он еще раз осмотрелся в обескураженности. Он ведь так неколебимо был уверен, что это помещение как-то связано с делом, но если так, оно не открыло ему ни единого своего секрета.

Что-то — он не понял, что именно — заставило его взглянуть вверх, и тотчас его уныние развеялось, ибо он увидел руку, смахивающую пыль с люка. Со всей быстротой и бесшумностью, на какие он был способен, Ленокс почти прикрыл дверь, оставив себе смотровую щелочку. Рука продолжала смахивать слой пыли со стекол, но вот они очистились, и к стеклу приблизилось лицо.

— Ленокс! — в эту же самую секунду закричал Итедер (абсолютно в его духе, подумал Ленокс), и лицо исчезло так же быстро, как и возникло. Ленокс тихо затворил дверь и поблагодарил стража. Спускался он медленно, но его мысли неслись вихрем.

— Что-нибудь? — спросил Итедер, когда Ленокс появился в виду.

— Нет.

Но это была ложь, так как в пыльном стекле он неопровержимо увидел розовую бодрую физиономию спортсмена-ветерана — Джека Сомса.

Глава 28

— Вижу, тут побывал Барнард, — сказал Ленокс, снимая пальто в прихожей леди Джейн.

— Чарльз, ты что-то рановато, — сказала она. — Еще только начало четвертого.

Он взглянул на свои часы.

— Ты права, прошу прощения.

— Не надо. Ничего страшного. Я просто читала. Ты голоден?

— Ужасно.

Она позвала Керка и попросила его подать еду и чай в гостиную.

— Барнард был здесь, — сообщила она, — только я его не приняла.

— Он что-нибудь оставил?

— Только изъявление любезностей и, конечно, вот эту орхидею.

Ленокс нагнулся понюхать цветок. Затем с улыбкой выпрямился.

— Ах, Джейн, прости пожалуйста, — сказал он. — У меня чернейшее настроение, и я не знал куда деваться.

— В таком случае я рада, что ты направился сюда, — сказала она и подвела его к розовой кушетке. Едва она договорила, как Ленокс себя почувствовал много лучше. — Где ты ел второй завтрак?

— Я его вообще не ел.

— Чарльз!

— Зашел в закусочную, но только выпил пинту.

— Пива?

— Я ведь сказал, что был в чернейшем настроении.

— Что случилось?

Он взмахнул рукой, встал и начал беспокойно расхаживать по комнате.

— Абсолютно ничего, — сказал он. — Трудно сказать.

Она промолчала.

— Зачем, по-твоему, Барнард нанес тебе визит?

— Без сомнения, для того, чтобы напомнить про завтрашний бал. Так у него заведено.

— Мы поедем вместе?

— Да, конечно, хотя Тото тоже хочет поехать со мной.

— И с Томасом?

— Нет. Томас не хочет, а ей все равно. Никто и внимания не обратит, если она приедет одна. Но ты мог бы написать ему.

— Не исключено. — Он взял в руки серебряную вазу, полную лилий и понюхал их. — Джейн, — сказал он, — ты поверила бы, что Джек Сомс способен кого-то убить?

— Вот почему ты расстроен?

— Ничего определенного нет, но это мог быть и он.

— Как ужасно!

— Да.

— Чарльз, что произошло? Ты мне не расскажешь?

— Не могу, пока не удостоверюсь. К тому же частично это секрет.

— Секрет твоего брата?

— Да.

Вошел Керк с чаем и сандвичами, Ленокс ощутил голод человека, который долго ничего не ел, но осознает это, только увидев еду.

— Сахар? — спросила леди Джейн.

— Да, — сказал он. — Но только как исключение.

— Сколько сандвичей?

— Я бы сказал, двенадцать.

Леди Джейн засмеялась и протянула ему чашку, а затем положила на тарелку три маленьких сандвича и поставила тарелку на стол возле него. Она была странной, эта новая близость, которую породило между ними это дело. Ленокс почти осмелился подумать о… но нет, так не годится.

— Ну, а другие гости Барнарда? — спросила она.

— Быть может, быть может. Против каждого из них есть кое-что. Жаль, я не знаю о Даффе больше.

— Значит, Джек не безоговорочно?

— Да, не безоговорочно.

Наступила пауза.

— Я должна кое в чем признаться, — сказала леди Джейн.

— В чем же?

— Не думаю, что Барнард преподнес мне орхидею только из-за бала.

— То есть?

— Мне кажется, он… ну, то, что вы с Тото говорите об его интересе ко мне…

— Только и всего?

— Не совсем. Помнишь, я спросила, не следует ли мне воспользоваться знакомством с ним и попытаться что-нибудь выяснить? Я знаю, ты сказал, чтобы я так не поступала, но я поступила. Я должна попытаться помочь тебе, тем более после того, как эти двое на тебя напали.

От ее слов какая-то камера в сердце Ленокса больно сжалась.

— Джейн, неужели ты не понимаешь опасности того, что ты сделала? Я сказал, что тебе не следует так поступать по причине… что, если с тобой что-нибудь случится? Я и подумать об этом не могу. — Он даже не заметил, как взял ее руку в свои. — Ты прекратишь?

— Да-да, даю слово. Видишь ли, я оказалась совершенной неумехой. Абсолютной недотепой.

— Что произошло?

— Мы вчера завтракали с ним, я и Хелена Эделайн, а затем я провела сокрушительно нудную часть дня в ботаническом саду, где он директорствует.

— В ботаническом саду?

— Ты представить себе не можешь! — Она засмеялась. — Такая мука слушать, как Барнард бубнит про кору и листья разного рода и так далее. Он заставил меня взять парочку, скот эдакий. И сам взял несколько. Мои все еще валяются где-то тут. Пучок желтоватых таких листьев, смотри, не споткнись об него. Я готова была придушить его одной из его дурацких орхидей. Как он распространялся!

— И ничего интересного ты не узнала?

— Боюсь, что нет. Я глядела туда-сюда самым дилетантским образом, а экономка была готова меня убить, и даже Барнард что-то заподозрил. Полагаю, ему показалось не слишком обычным, что леди Хелена и я исчезли на полчаса. Собственно, я ее использовала, чтобы поразнюхать. Но потерпела полное фиаско, как тебе доложила.

Они уже дружно смеялись, и Ленокс почувствовал, что снова способен дышать.

— Жаль-жаль, — сказал он. — И ты так храбро приступила к этому.

— О, но одна неожиданность все-таки была.

— Какая?

— Как называется этот яд?

— Bella indigo?

— У него он имеется.

— Что-о!

— В оранжерее у него между орхидеями было много пузырьков и еще всякой всячины. Я быстренько их оглядела, и это название показалось мне знакомым. Но он пятилетней давности.

— Откуда ты знаешь?

— На этикетке была дата. Но хотя бы из этого следует, что в доме этого яда полно, во всяком случае, в оранжерее.

— Поразительно, — пробормотал Ленокс. — И он мог нарочно поставить не ту дату.

Леди Джейн это не показалось столь же интересным, как Леноксу.

— Хотя от меня толку оказалось мало, Чарльз, но ты-то, может быть, узнаешь, что произошло. — И она улыбнулась ему.

— Спасибо. — Он глотнул чаю и впился зубами в краешек сандвича. — Мои любимые помидоры, — сказал он и улыбнулся ей в ответ.

Полчаса спустя, заметно ободрившись, он расстался с леди Джейн и прошел несколько шагов назад к своему дому.

Он размышлял об оранжерее, когда у двери его встретил Грэхем.

— Сэр Эдмунд в библиотеке, сэр, — сказал он.

— Неужели?

— Да, сэр.

— Я пойду к нему.

И правда, его брат нанес ему один из редких своих визитов. Он сидел в правом из двух кресел у огня, с чайным подносом рядом, и смотрел в окно.

— Эдмунд, — сказал Ленокс, — какой приятный сюрприз.

— Мне сказали, что вчера вечером ты приезжал ко мне, — сказал баронет, оборачиваясь с улыбкой. В руке он держал чашку с чаем.

— Совершенно верно. Не нальешь ли ты мне?

Сэр Эдмунд исполнил его просьбу, но снова заговорил лишь тогда, когда Ленокс удобно расположился во втором кресле.

— Как дело?

— Ставит в тупик.

— Кто это сделал?

Ленокс поднял брови.

— Хм-м-м.

— Ты не знаешь?

— Возможно, и знаю, но вывод не из приятных. Благодаря чистейшей удаче, возможно, я обнаружил, что это был Джек Сомс.

— Сомс!

— Да.

— Невозможно. В крайнем случае я могу представить себе, что у него карточные долги. Но хладнокровное убийство? Это немыслимо.

— Возможно, ты прав. Однако выглядит это достаточно скверно.

— Как ты это установил?

— Сегодня утром я был в доме Барнарда…

— Как ты умудрился?

— Меня попросил Итедер. Он совсем увяз.

— Человек, которого ты так ненавидишь?

— Я ни к кому ненависти не питаю.

— Но речь же о нем?

— Да.

Сэр Эдмунд задумчиво посмотрел в огонь.

— Полагаю, скоро с неба посыплются лягушки.

— Возможно.

— Лучше не выходить из дома, когда это начнется. Выпачкаешься.

— Я видел, как Сомс высматривал доступ в охраняемое помещение.

— Что-о!

— Да.

— Почему ты мне сразу не сказал? Нам необходимо… Мы должны…

— Никакой опасности нет.

— То есть как?

— Я видел его сквозь световой люк, и он никак не смог бы протащить хотя бы один ящик сквозь него.

— Так что же он делал?

— Оглядывал помещение. Полагаю, он предпримет попытку завтра вечером во время бала. Если это он.

— Ты так думаешь?

Ленокс пожал плечами.

— Трудно сказать. Что тебе известно о его финансовом положении?

— Боюсь, он совсем на мели. Ах, вот что! Он подбирается к золоту!

— Полагаю, что так.

— Но он мог просто выйти поразмяться, Чарльз. Я скорее поверю этому, чем в то, что Сомс способен кого-то убить. Он же мог просто смотреть на эти проклятущие орхидеи.

Ленокс покачал головой.

— Я один раз побывал в оранжерее с леди Джейн. Барнард пригласил нас на завтрак, а потом сводил наверх. Я увидел ряд световых люков. Во-первых, забираться туда и крайне трудно, и бесполезно — двери нет, а оказавшись там, ничего увидеть нельзя, и прогуляться по крыше невозможно. Придется обойти всю оранжерею. Следовательно, надо хотеть забраться туда. А во-вторых, и главное: Сомс смотрел сквозь стекло. Слишком уж стройно для совпадения.

— Однако есть и еще кое-что, — сказал Эдмунд, удовлетворенный заключительным выводом брата.

— Да?

— Девушка же не могла ничего знать, даже если и увидела, как он высматривает и подглядывает.

— Возможно, он думал, что она знает, и занервничал, — сказал Ленокс. — Не думаю, что он вор и убийца по натуре. Им мог овладеть панический страх.

— Но разбирается ли он в ядах?

— Не знаю. Но, разумеется, он живет неподалеку от Оксфорда и учился там с тобой.

— В один год со мной, — сказал сэр Эдмунд.

— Да.

Тем не менее, доводы его брата были весомыми. Так приятно оттачивать с ним свои идеи, был ли Сомс ВЫНУЖДЕН убить Пру Смит? Скорее всего нет.

— Джек Сомс…

— Ты должен рассказать мне подробнее о его финансах, Эдмунд.

— Я это слышал от Роберта Кэмпа, но, полагаю, это общеизвестно.

— Что сказал Кэмп?

— Что Сомс еле держался на плаву, даже хуже, чем кто-либо предполагал, а затем проиграл несколько пари, вынужден был уплатить особенно большие долги лавочникам и окончательно разорился. Более или менее. Живет в кредит.

— Это только сплетни?

— Не знаю. Может быть. В любом случае ты уже это слышал, верно?

— От Грэхема.

— Уж он-то меньше всего лжец.

— Что у него еще осталось?

— Говорят, наличными он почти не располагает, — сказал сэр Эдмунд, беря еще одну ячменную лепешку и намазывая ее сбитыми сливками. — Полагаю, он мог позаимствовать у друзей.

— Друзей у него очень много.

— Однако их становится заметно меньше, если ты нуждаешься в деньгах.

— Ты прав. Просто ужасно, — сказал Ленокс.

— В любом случае ужасно для этой девушки, мисс Смит.

— Да, конечно.

— Впрочем, по всему Лондону люди живут без всяких средств. Да, бесспорно, говорят, будто Сомс на полной мели, но что мы, собственно, об этом знаем?

Иногда брат поражал Ленокса.

— Ты, разумеется, прав.

— И в любом случае у него же, полагаю, есть «Пасифик».

— «Пасифик»?

— Чарльз, ты же, конечно, знаешь. Не сходит с газетных страниц.

— Боюсь, что нет. Я редко заглядываю на деловые страницы.

— Он состоит в правлении «Пасифик траст», торговой компании. Они же должны ему что-то платить.

— Сколько человек в правлении?

— Не то семь, не то восемь. Вернее, семь: число должно быть нечетным.

— А что он должен делать?

— Голосовать. Совсем недавно он всех там допек, потому что его голос оказался решающим в каком-то вопросе, точно не знаю в каком. Могу только сказать, я очень благодарен отцу, что он вложил наши деньги под пять процентов.

— И я тоже, — сказал Ленокс, прикидывая. — Послушай, Эдмунд, ты мне не поможешь на барнардовском балу?

— Отсюда следует, что мне придется быть там?

— Да.

— Черт побери!

— Так ты там будешь?

— Конечно, буду. Не терплю балы.

— Знаю. Но только подумай: так или иначе, ты скоро вернешься в деревню, а мне очень поможешь.

Сэр Эдмунд повеселел.

— Очень хороший довод, Чарльз. Очень хороший. — Он засмеялся и взял еще лепешку, но сначала протянул блюдо брату, и тот тоже взял одну, хотя его голод был утолен.

Глава 29

Едва сэр Эдмунд отбыл, как раздался легкий стук в дверь.

— Да? — откликнулся Ленокс.

Тихо вошел Грэхем и остановился у двери.

— Могу ли я поговорить с вами, сэр?

— Разумеется.

— Вы помните, что я взял вчера свободную половину дня, сэр?

— Чтобы навестить вашу тетушку, не так ли?

— Признаюсь, это была ложь. Прошу извинения, сэр. Я не хотел, чтобы вы воспрепятствовали мне уйти.

— Я никогда не помешал бы вам, Грэхем. Думаю, вы достаточно хорошо меня знаете, разве нет?

— При обычных обстоятельствах — да. Но я пытался выследить тех двоих, что напали на вас, сэр, и подумал, что вы можете это не одобрить.

— Конечно, я бы не захотел, чтобы вы рисковали собой из-за меня, но благодарю вас, Грэхем, это было жутко благородно с вашей стороны. Так что же произошло?

Грэхем глубоко вздохнул.

— Ну, сэр, я провел день приключений.

— Входите же и расскажите мне про него.

Дворецкий все еще стоял в дверях, но теперь направился к двум креслам у камина и сел. Ленокс подошел к столику в переднем углу комнаты и наполнил две стеклянные чаши темным шотландским виски из запорошенной пылью бутылки. У виски был старый жалящий запах, напоминающий гикори. Мак-Коннелл привез его из Шотландии, когда в последний раз побывал на родине. Местный напиток, выдерживаемый двадцать два года, а затем подогреваемый над огнем для концентрации.

— Вот, пожалуйста, — сказал Ленокс, вручая Грэхему чашу и садясь рядом с ним. — Любопытно послушать про эти приключения.

— Первой моей мыслью, сэр, было начать со Скотланд-Ярда из-за сказанного этими двумя перед тем, как они убежали. Я провел там малую толику времени, пытаясь поговорить кое с кем, но, признаюсь, потерпел неудачу.

— Люди получше нас с вами терпели неудачи, когда дело касалось Скотланд-Ярда. Что вы решили предпринять затем?

— Я подумал, что следует заглянуть в тот проулок и поглядеть, не обнаружится ли там какой-нибудь след. Я высматривал какую-нибудь безделицу, какой-нибудь клочок одежды, но ничего не нашел. Даже кровь, которой полагалось бы оставаться там, вероятно, была смыта.

— В Ист-Энде, полагаю, она сохранилась бы неделями, — сказал Ленокс. — Что вы сделали затем?

— Признаюсь, сэр, такое отсутствие успеха меня обескуражило. Казалось, мои идеи исчерпались. Не зная, как поступить, я решил, что имеет смысл вернуться к дому мистера Барнарда. Ведь, хотя он не был напрямую связан с нападением в проулке, дом этот, представилось мне, вероятно, был очагом всех событий.

— Разумная мысль.

— Благодарю вас, сэр. Я коротенько побеседовал с барышней, которой как-то помог там — благо, экономка, миссис Гаррисон, отлучилась. Примерно четверть часа спустя возникла суматоха, в действие вступил кучер и начал закладывать экипаж. Из этого я заключил, что мистер Барнард куда-то едет, и, поскольку находился в некоторой растерянности, решил последовать за ним.

— И куда он отправился?

— В Монетный двор, сэр. Полагаю, по службе.

— Один?

— Нет, сэр. С ним был мистер Сомс.

— Сомс! Неужели? С какой, собственно, стати? Пусть даже его комитет занимается Монетным двором, мне и в голову не пришло бы, что он тут как-то причастен. — Ленокс задумчиво отхлебнул виски. — Что произошло, когда вы прибыли к Монетному двору?

— Ворота открылись, сэр, и они оба вошли во двор перед главным зданием.

— Я его знаю.

— И тут же я заметил группу из четырех-пяти мужчин довольно неотесанного вида, болтающихся поблизости. Мистер Барнард и мистер Сомс остановились во дворе, разговаривая, и один из этих людей воспользовался случаем, чтобы завопить: «Приветик, хозяин!» Сомс обернулся, а Барнард нет. Вскоре они оба вошли внутрь, но через разные двери.

— Через разные двери? Вы уверены?

— Да, сэр.

Ленокс, размышляя, уставился на огонь. Наконец он сказал:

— Подозрительно в том, что касается Сомса.

— Боюсь, я не понял, сэр.

— Не важно.

— Мне продолжить?

Ленокс очнулся от своих мыслей.

— Да, конечно, — сказал он.

— Я взвешивал возвращение к дому мистера Барнарда, как вдруг услышал, как один из мужчин — тот же самый, что раньше закричал им — очень ясно пробурчал: «Барнард». И сразу же я увидел татуировку на шее другого. Он, видите ли, стоял лицом ко мне, но когда он обернулся, у него на шее под затылком я увидел синий молоток.

— Вы шутите!

— Признаюсь, я тоже удивился, сэр. И решил, что будет полезно последить за этими молодчиками. Ну, прогулка оказалась долгой и через все более и более трущобные кварталы, пока наконец я не увидел, что мы дошли до Грачевника.

— Надеюсь, вы дальше не пошли?

— Разумеется, пошел, сэр. Темнело — вы знаете, сэр, как рано в это время года в Лондоне темнеет, — но я последовал за ними. Тут двое или трое свернули в разные стороны, но я последовал за татуированным. Он шел с тем, который закричал мистеру Барнарду и мистеру Сомсу.

Некоторые его расследования приводили Ленокса в Грачевник. Не то место, чтобы быть застигнутым даже в разгар дня. Узкие улочки между трущобными домами по обеим сторонам, мерзкий запах, смешанный с сероуглеродом, — запах людей, которые не могли мыться и жили скученно. Проститутки в ветхих платьишках, вызывающе хохочущие, предлагая свои услуги и прихлебывая дешевый джин из пинтовых кружек, рыскающие там и сям шайки мальчишек, залезающих в чужие карманы и получающих оплеухи от прохожих мужчин. Мужчины же, озлобленные годами безжалостной жизни, были скоры на расправу. Внезапно в памяти Ленокса всплыла та ночь, когда умер отец Грэхема. Вопреки всей трагичности ему чертовски повезло, что Грэхем воззвал к нему о помощи!

— Что произошло дальше? — спросил Ленокс.

— Несколько минут спустя они нырнули в пивную. Я снял галстук и пиджак, слегка намазал лицо уличной сажей и последовал за ними.

— Последовали…

— Да, сэр. Затем, боюсь, я допустил ошибку. Я вошел, взял пинту портера, а когда допил ее, попросил вторую. Когда хозяин принес ее, я спросил его вполголоса: «Не знаете, что означает вытатуированный молоток?» И тут вдруг наступила абсолютная тишина. Хозяин просто ушел за стойку. Секунду спустя ко мне подошли трое и спросили, кто я такой и почему задаю вопросы о том, что меня не касается. Подошел еще один, а за ним еще один. В этом круге имелся лишь один-единственный просвет, и я решил прорваться сквозь него. Меня толкали и хватали, но мне удалось выскочить на улицу и скрыться за углом.

— Грэхем!

— К несчастью, я заблудился. А потому посмотрел на последние отблески солнца и направился в их сторону. Вскоре мне удалось найти кеб.

— Должен сказать, это было жутко смело, то есть все приключение, — сказал Ленокс. Он встал и налил им по новой. — К каким выводам вы пришли?

— Во-первых, сэр, что люди эти очень опасны. Грачевник — место не из приятных.

— Вернее не скажешь.

— А во-вторых, мне кажется, вам следует взвесить возможность, что убийца Барнард.

— По-моему, интересней тут, пожалуй, Сомс. Зачем он отправился в Монетный двор? — сказал Ленокс. — Что это означает? Барнард — фигура значительная — постоянно в газетах, знаете ли.

— Не думаю, что такие читают газеты, — возразил Грэхем.

Оба они отхлебнули из своих чаш и посмотрели на огонь.

Глава 30

В этот вечер Шрив, похоронный дворецкий Мак-Коннелла, впустил Ленокса без видимой неохоты, но тем не менее с безмолвным упреком. Невероятно, что он и неотразимая Тото сосуществуют в одной вселенной, не говоря уж — в одном доме.

— Мистер Ленокс, сэр, — доложил Шрив.

Доктор сидел в крохотном резном деревянном кресле в маленьком алькове в вестибюле, почти укрытый от взглядов. Он читал газету, держа в руке стакан джина, а его волосы нечесанно падали ему на лоб. Обшлага его брюк были забрызганы грязью, хотя он, казалось, этого не замечал. Он встал и крепко сжал руку детектива.

— Почему ты сидишь здесь? — спросил Ленокс.

— Дом кишит подругами моей жены.

— Неужели?

— Ну, просто кролики, знаешь ли. Непрерывно размножаются. Всякий раз, чуть подумаешь: наконец-то убрались, ан выпрыгивает новая их шестерка и спрашивает твое мнение о каком-нибудь жутком шарфе, или шляпке, или о еще чем-то вроде. Абсолютный кошмар.

Ленокс засмеялся.

— Ничего, перестанешь смеяться, когда они набросятся на тебя.

— Почему они тут?

— Ради ужина. И чтобы примерять платья.

— Для бала?

— Ты пойдешь? — спросил Мак-Коннелл.

— Конечно. А ты?

— Думаю, придется. — Его лицо выразило угрюмую решимость. — Но вот смотреть на их чертовы платья они меня не заставят. Ни за весь чай в Китае.

— Мне на балу может потребоваться твоя помощь, Томас.

Мак-Коннелл кивнул.

— Мне нужна твоя помощь и теперь, — сказал Ленокс. Он вынул из кармана стеклянную баночку. — То, что на тампоне, я нашел в комнате Поттса.

— Значит, это Поттс?

— Нет. Собственно, я думаю, это может быть Сомс.

— Сомс!

— Но ни слова об этом никому, Томас. Знают только мой брат и Джейн.

— Конечно. Но Сомс?

— Знаю. Во всяком случае, я не обязательно прав, и мне нужен анализ вот этого. — Он указал на тампон. — Ты можешь его сделать?

— Конечно, — сказал Мак-Коннелл.

Он отхлебнул джина, и Ленокс почти пожалел, что не может ничего сказать, чтобы остановить его.

— Как скоро?

— Ну, поскольку образчик мал, мне придется быть очень осторожным. Два дня для полной уверенности.

— Идеально. Я так и сказал Итедеру.

— Итедеру?

— Он провел меня в дом Барнарда. Вот как я получил образчик. — С этими словами он передал баночку Мак-Коннеллу, который поднес ее к глазам.

Доктор засмеялся.

— Ты и Итедер. Чудесам несть конца.

— Я поставил бы десять фунтов, что им настал конец, за минуту до того, как Итедер предложил мне помощь. Но, видимо, они не иссякли.

— Не подняться ли нам с этим в лабораторию, э, Чарльз? — сказал Мак-Коннелл, встряхивая баночку.

— Конечно.

Поднимаясь по лестнице, они разговаривали. По узкой задней лестнице с карикатурами из «Панча» по стенам.

— Что ты знаешь про «Пасифик траст»? — спросил Ленокс.

— Не обращаю на него никакого внимания.

— И я тоже.

— Я храню наше состояние под половицами.

Ленокс засмеялся.

— Ну, разумеется.

— Но я знаю, что недавно что-то произошло.

— То же самое упомянул мой брат.

— Не могу сказать, к лучшему или к худшему, а только, что это произошло.

— Вероятно, ничего критического.

Они добрались до библиотеки. Ленокс посмотрел вверх на знакомые перила, опоясывающие комнату, на второй ярус книг позади них.

Мак-Коннелл подошел к столам с лабораторными принадлежностями. В воздухе висел сильный запах древесного угля, и он объяснил:

— Эксперимент, знаешь ли.

— Успешный?

— Трудно сказать. Наборчик, который я тебе дал, пригодился, э?

— Да. Собственно говоря, мне потребуется еще один.

Мак-Коннелл кивнул. Он отвинтил крышку баночки, взял пинцет и извлек тампон. Затем опустил его в приготовленную мензурку и закупорил ее резиновой пробкой. Затем отступил на шаг и помедлил.

— Ну-с, посмотрим, — сказал он.

Над столом висел шкаф футов тридцати в длину. Ленокс ни разу не видел, чтобы он открывался, но теперь Мак-Коннелл открыл его, распахивая дверцу за дверцей. Внутри стояли длинные ряды флаконов и пузырьков, почти все помеченные только номерами, но аккуратно расставленные. Их, наверное, были тысячи. Мак-Коннелл постоял, посмотрел, а затем начал расхаживать взад и вперед, ища нужные, беря то один, то другой в одном конце комнаты, пока какая-то мысль не посылала его в противоположный ее конец. Смотреть на это было изнурительно. Под конец на пустом столе выстроилась целая пирамида.

Мак-Коннелл обернулся и усмехнулся Леноксу.

— Уж делать, так делать, — сказал он.

— Господи, где ты их понабирал?

— Из-за них под половицами осталось поменьше. Но страсть есть страсть.

— Я вполне понимаю.

— У меня даже есть bella indigo, совсем немного и двухлетней давности. Годится только для растений.

— Я знаю твою любовь к ботанике.

Мак-Коннелл снова ухмыльнулся.

— Ну-ну! У нас у каждого есть свое чудачество. Взгляни на себя, когда у тебя на руках нет дела: бродишь неприкаянно и мечтаешь о стене Адриана. — Он указал на образчик, полученный от Ленокса. — Два дня… а может быть, и побыстрее.

— Благодарю тебя.

Мак-Коннелл расположил пузырьки и флаконы, как счел нужным, и они вместе направились к двери, а затем вниз по той же задней лестнице, пригибаясь всякий раз, когда слышали разносящееся по дому эхо женских голосов.

Глава 31

На следующий вечер, в воскресенье, незадолго до шести, леди Джейн и Ленокс стояли в центре его гостиной, и леди Джейн расправляла его пиджак, помогала ему правильно застегнуть пуговицы и завершить все те процедуры, которые порой докучают холостякам, но доводятся до безупречности женской рукой.

Сама леди Джейн была уже в простом светло-голубом платье, тугом на талии, но ниже расширяющемся подобно колоколу; черный шарф, завязанный на шее, белые лайковые перчатки по локоть. Она всегда говорила, что иная красота выигрывает от сложного и яркого обрамления, но что присущую ей самой долю красоты оно только подавляет. А потому она одевалась настолько просто, насколько позволяла мода. Выглядела она изумительно.

— Мы живем в странное время, — сказал Ленокс, покорно позволяя перестегнуть его воротничок.

— Но, конечно же, не в более странное, чем любое другое, милый? — сказала леди Джейн рассеянно.

— Намного более.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, во-первых, то, что вы с Барнардом отправились в ботанические сады вместе. — Ленокс покачал головой.

Она засмеялась.

— Всего лишь в один ботанический сад. Но все-таки, что ты подразумеваешь?

— Посмотри на нас! Бал этот, не сомневаюсь, будет последним словом консервативности и корректности, и все девицы будут с невинным сердцем танцевать под надлежащим присмотром, а молодые люди будут в целом вести себя благовоспитанно, и все будет чинно и прилично, и благопристойно — куда более чинно и прилично, и благопристойно, чем бывало сто лет назад, или во времена великих монархов… или вообще когда бы то ни было.

— И это так странно, Чарльз? — сказала леди Джейн.

— Да! Что мы лелеем такие вот консервативные ценности — ценности, которые зажали бы в железные тискиповедение самых почитаемых наших предков.

— Возможно.

— Но при этом, — сказал Ленокс, разгорячаясь, — в то же самое время! В то же самое время последние пятьдесят лет были революционными!

— О чем ты?

— Подумай, дорогая моя, обо всех этих реформах. Парламент даровал беспрецедентные права низшим сословиям, беспрецедентные — о чем и не мечталось: право собственности, право голоса…

— Я за него, — сказала леди Джейн.

— Я тоже, разумеется. Но такое странное сочетание…

— Ну вот! Пойди поглядись в зеркало, радость моя.

Ленокс направился к зеркалу в углу библиотеки и увидел, что она старалась не напрасно: все его пуговицы застегнуты, его галстук выглядит пристойно, а воротничок расправлен.

— Благодарю тебя, — сказал он.

— Не стоит благодарности. Но только ты должен приберечь для меня танец.

— Так уж и должен?

— Ах, Чарльз, жуткий ты человек. Вопреки всем твоим словам, твоих чинности, приличий и благовоспитанности недостает даже на то, чтобы исполнить просьбу дамы. Полагаю, в этом отношении мы отстали от века рыцарственности.

Он засмеялся.

— Конечно, я буду танцевать с тобой.

Она посмотрела на него с сердцем.

— Беру назад свое предложение. Заменой будет Эдмунд.

— Отлично, но, знаешь ли, он привык к деревенским пляскам. Куда более бойким. Без сомнения, он начнет тебя вертеть и так, и эдак.

— Не будь скотом, Чарльз.

Он снова засмеялся.

— Извини, — сказал он, — ты совершенно права. Могу ли я пригласить вас на первый танец? — Он поклонился и подставил ей руку.

— Можешь, — сказала она и сделала реверанс, ввергнувший их обоих в пароксизм смеха. Казалось, еще вчера они были детьми и подглядывали в просветы между стойками перил лестниц, ведущих в бальные залы их отцов, а потом и сами принимались танцевать босиком на ковре в темном коридоре.

Было уже почти шесть — время, когда они собирались сесть в карету, так как обед перед балом должен был начаться в семь, — а потому они сели на диван Ленокса и провели оставшиеся минуты за приятной болтовней, пока часы не пробили половину седьмого, а тогда поспешили сквозь холодный воздух — Грэхем сзади держал над ними зонтик для защиты от редких хлопьев — к ожидающей карете.

К настоящему времени в Лондоне осталось совсем немного домов, где было возможно давать балы, и среди них главенствовали четыре или пять: Мак-Коннеллов, герцога Вестминстерского, леди Ротермир и Джорджа Барнарда. Их хозяева давали в год один-два бала, хотя Тото иногда давала три, отчасти для того, чтобы убрать из зала спортивные принадлежности Томаса, так как он использовал их бальный зал точно крытое поле буквально для любой игры, кроме поло.

Однако все признавали, что дом Барнарда был уникален по крайней мере в одном отношении: Барнард мог усадить за стол двести человек, а затем без намека на тесноту принять еще несколько сотен гостей в колоссальном бальном зале, который занимал половину второго этажа — над, в числе многого прочего, спальней Пру. Триста футов в поперечнике, с паркетом светлого дерева. Стены изобиловали золочеными колоннами и огромными картинами, а расписной потолок изображал шествие Венеры.

Бал следовал обычной процедуре. За несколько недель до него приглашенные гостьи получили по белой карточке с перечнем танцев с одного бока и пустыми прямоугольниками — с другого, для заполнения именем партнера для каждого танца. В основном кадрилей и вальсов, однако, если на большинстве балов играл оркестр из четырех человек, то от Барнарда ждали примерно дюжину музыкантов.

Обед перед балом был особенностью, так как некоторые жаждали пригласительного билета на него, другие же совершенно им не интересовались — во всяком случае, единодушного мнения о его ценности не существовало, хотя, безусловно, полное отсутствие приглашения на обед ли, на танцы ли, было бы сокрушительным.

На обед приглашался круг, членом которого Барнарду хотелось считать себя, — круг Ленокса и леди Джейн, возглавляемый де факто герцогиней Марчмейн, самой Джейн и Тото, представительницами трех поколений в нисходящем порядке.

Барнард тоже был особенностью. Великие политические деятели, разумеется, приглашались повсюду, однако оставалось неясным, принадлежит ли он к политикам первого ранга. Обладатели огромных богатств тоже временами приглашались, но Барнард не испытывал желания быть причисленным к этой группе. Тем не менее, он был связан нитями — правда, более многочисленными, нежели крепкими — с достаточным числом людей комильфо, и мог быть уверен в приглашениях во многие дома, а также в том, что его собственные приглашения будут приняты. То есть, короче говоря, он объединял в себе некую комбинацию денег, рождения и влияния, которая не поддавалась определению и, с одной стороны, была недостаточной, чтобы закрыть ему доступ в высшую сферу общества, но с другой — недостаточной для его полного включения в эту сферу, чего бы она ни стоила.

Однако одно оставалось вне сомнений: в этот вечер светский Лондон появится в полном составе, и когда карета Ленокса въехала на Кларджес-стрит, он увидел, что она в числе трех десятков, сделавших улицу абсолютно непроезжей, но в некоторых отношениях приятно бодрящей, полной возбуждения, предшествующего большому, хорошо организованному званому вечеру.

Благодаря ловким маневрам кучера и постепенному продвижению экипажей леди Джейн и Ленокс смогли вступить на красную ковровую дорожку, которая вела к парадной двери барнардовского дома, и оказаться за обеденным столом вовремя и даже с некоторым запасом времени.

Присутствующие были и очень интересны, и разнообразны: мужчины принадлежали к высшим эшелонам искусства, политики, науки и академичности, а женщины, все, за редким исключением, были красивыми, либо законодательницами бомонда. Мужчины были в пиджаках и сверкающих туфлях, на женщинах были красивые платья, чаще серые или голубые, изредка перемежавшиеся с алостью.

Кроме того, последним криком моды тогда был язык цветов, и все юные девушки держали букетики с тайным значением. Фиалки подразумевали скромность, и девушки с фиалками чаще взыскательно поджимали губы; плющ означал верность, и девушки с плюшем выглядели счастливыми; незабудки означали истинную любовь, и эти девушки выглядели самыми счастливыми. При них всех были карманные словарики, и когда словарики у двух влюбленных оказывались разными, нередко цветы швырялись со слезами в грудь злополучного кавалера, после чего следовали объяснения и примирения.

Смеха ради Ленокс как-то спросил у Тото значение его любимых цветов, и она увлеченно раскрыла словарик. «Подснежники, — сказала она. — Надежда или утешение».

Обед начался.

Ленокс в свое время, как все ученики Харроу с незапамятных дней, был вынужден прочитать «Сатирикон», и прекрасно помнил деликатесы, подававшиеся на пиру Тримальхиона: сони в меду, жареный кабан со сдобными поросятами у его сосцов, говяжий бок, полый внутри, из которого при разрезании вылетели живые птицы.

Барнард не счел нужным угощать столь экзотическими блюдами, однако его банкет был не менее совершенным. Он состоял из дюжины перемен, подававшихся в свой черед: теплый луковый суп, пузырящийся сыром; тонкие полоски зайчатины под клюквенным соусом; жареные куры и кровяная подливка; простая английская баранина под шубой горошка с луком; зажаренные на открытом огне бифштексы в кляре; легкий салат из груш и грецких орехов; обмокнутые в шоколад ломтики яблок; белая башня торта, украшенного взбитыми сливками; блюдо прозрачно нарезанного сыра; ваза каштанов и грецких орехов; и в заключение — кофе. Все это сопровождалось, должен был признать Ленокс, замечательно хорошей подборкой вин от шампанского — к немецкому летнему вину, к темному кларету, к светлому бордо. Такого рода обед, о котором будут вспоминать еще долго — чего и добивался Барнард.

Ленокс сидел в окружении знакомых ему мужчин и женщин, хотя Мак-Коннелл сидел далеко слева от него, а леди Джейн далеко справа — точнее говоря, через два стула слева от самого Барнарда. Почти весь вечер Ленокс разговаривал с Джеймсом Хилари, молодым политиком едва за тридцать, и с лордом Каботом, своим старым другом, который был увлечен едой и не слишком внятен, хотя время от времени произносил свое веское слово, какая бы тема ни обсуждалась.

Хилари ему нравился. Один из тех, кто сотрудничал с Королевской академией в вопросе о запрете некоторых ядов, и хотя Леноксу об этом ничего узнать от него не удалось, он очень красноречиво говорил о Парламенте.

— Думаю, наша сторона будет некоторое время на подъеме, мистер Ленокс, — сказал он после пятой перемены.

— Да? — отозвался Ленокс. — Почему же?

— По мере того, как местечки все реже становятся гнилыми, а число людей, голосующих по велению своей совести возрастает, мы по необходимости должны увеличиваться. Мы — партия широкой публики. Положение было сложнее, когда ей было затруднительно голосовать за нас, ибо лорд Такой-то, титулованный владелец Того-то был против. Не примите на свой счет, лорд Кабот.

— И не принял, — сказал лорд Кабот.

— Возможно, вы правы, — сказал Ленокс.

— Перед обедом я разговаривай с Юстесом Брамуэллом — страстный консерватор, член моего клуба, — и даже он это признает.

— Вы член «Скачек»?

— Да, мистер Ленокс, естественно. Но насколько хорошо вы знаете «Скачки»?

Ленокс засмеялся.

— Вы имеете в виду, в мои-то годы? Тем не менее, я иногда кое-что еще слышу. А как близко вы знаете молодого Брамуэлла?

Хилари также благодушно посмеялся.

— Не очень. Он и его кузен Клод довольно близкие друзья, просто не разлей вода по временам, и они принадлежат к той части клуба, о которой я мало что знаю. Но, как и с Парламентом, я, тем не менее, ожидаю, что моя часть клуба окажется долговечнее.

Тут лорд Кабот вставил одну из своих редких реплик:

— Дурацкий клуб, вы уж извините меня, Хилари. Не понимаю, почему вы не бываете в «Путешественниках» чаще. Как ваш отец.

— В «Скачках» отличная еда и отличные ребята, — сказал Хилари. — Но я время от времени заглядываю в «Путешественников». И как-никак, я должен находить время для моих избирателей. И, сказать правду, я чувствую себя не очень ловко, что мои пятьсот миль исчерпываются Германией, тогда как вы оба каждые несколько лет навещаете Юпитер.

Он снова засмеялся, как и Ленокс с Каботом, и беседа, перемежаясь кушаньями и вином, продолжалась.

Впрочем, на протяжении всей этой главы Ленокс следил за обитателями барнардовского дома. Сэр Эдмунд получил приглашение только на бал, но не на обед — предполагалось вероятным, что он вообще приглашения не примет, поскольку не принимал их прежде, — а увести Мак-Коннелла с его места Ленокс не мог и потому был вынужден в одиночку следить за теми, кого подозревал, и все больше его внимание сосредоточивалось на Сомсе, сидевшем в конце стола вблизи от Барнарда.

Сомс, к несчастью, сильно раскраснелся и словно бы пил слишком много, а ел слишком мало. Его пиджак сидел на нем плохо, и, возможно, был скорее всего надет кое-как, поскольку обычно он выглядел франтовато. Ему, очевидно, было очень не по себе, и, заметил Ленокс, он лишь изредка говорил что-нибудь, не вступая в разговоры вокруг.

Потребовалось два часа — и усилия, равные пятимильным налеганиям на весла, — чтобы одолеть все перемены блюд, но наконец сидящие за столом положили вилки, сделали последние глотки воды и вина, начали закуривать сигареты и удаляться в лабиринт гостиных, окружавших бальный зал. Только тогда Ленокс сумел отвести Мак-Коннелла в сторону и сказать ему: «Приглядывай за Поттсом и Даффом, если сможешь, особенно за Даффом», перед тем как они присоединились к леди Джейн и Тото, которые сосредоточенно ждали начала танцев.

Однако, едва заиграл оркестр, как к леди Джейн подошел сам Барнард и внутренне рассмешил их, пригласив ее открыть бал с ним. Она не могла не дать согласия, и Ленокс остался в стороне курить сигарету и смотреть, как танцуют его друзья, а также с чуть большей сосредоточенностью наблюдать за Сомсом, нетвердой походкой расхаживающим взад-вперед.

Глава 32

Ужин продлился до девяти часов, а бал начался час спустя. Теперь было одиннадцать, и разговоры на диванах и стук каблуков на паркете зала становились все громче, когда волна новых гостей достигла предела. Появился и сэр Эдмунд, выглядя не слишком растрепанным, и Ленокс поручил ему наблюдать за двумя племянниками, Юстесом и Клодом.

Первоначально Ленокс намеревался сам следить за Клодом, но с каждой минутой в нем крепло убеждение, что убийцей был Сомс. Так что он сосредоточил все свое внимание на главном подозреваемом. Ему пришлось убить Пру Смит, думал Ленокс, потому что она наткнулась на него, когда он подбирался к золоту — и хотя она не могла знать, что было его целью, он оказался на грани и мог сорваться. Особенно по той причине, что взял роль преступника впервые. Как ему удалось выманить у Барнарда предложение погостить в этом доме?

Сомс танцевал то с одной дамой, то с другой, но становился все краснее, все пьянее, зримо утрачивая власть над собой, и после еще одного вальса направился в угол зала передохнуть, захватив бокал шампанского, чтобы охладиться.

Леди Джейн и Ленокс стояли по другую сторону зала. Они только что завершили очередной танец.

— Ну, и как было с Барнардом? — спросил Ленокс, не спуская глаз с Сомса.

— Такая неожиданность, верно?

— Возможно, есть что-нибудь и похуже, чем танцевать с Барнардом, но в эту минуту мне ничего в голову не приходит.

— Не ехидничай, — сказала леди Джейн. — Полагаю, он нуждался в женщине и увидел, что я подпадаю под это определение, хотя и скромно.

— Ты выглядишь очаровательно.

— Благодарю, Чарльз.

— Ты танцевала с Эдмундом?

— Разумеется. Без особого верчения, которым ты меня пугал, хотя разок он наступил мне на ногу. По-моему, он пытался шпионить за кем-то.

— Он очень ревностный помощник.

— Скажи это моей бедной щиколотке. Но если он за кем-то шпионит, я тоже хочу!

— Ни в коем случае! Послушай меня хоть раз — это может быть опасным.

— Ну, а если за Барнардом?

— Нет! Мы прекрасно обойдемся — Эдмунд, Мак-Коннелл и я. Не хочешь ли стакан воды? (Мимо проходил официант с подносом.)

— О, да, — сказала она. — Как может быть настолько жарко, когда снаружи такой лютый холод?

Она начала прихлебывать воду, которую он подал ей, и продолжала обмахиваться веером. Тут к ним подошел Мак-Коннелл.

— Такая жара, не правда ли?

— Пожалуй, я бы вышла на минуту подышать, — сказала леди Джейн, — если вы хотите присоединиться ко мне. Глоток свежего воздуха, вот что мне требуется.

Мак-Коннелл улыбнулся.

— Я бы с удовольствием, знаете ли, но начальник может возразить. — Он кивнул на Ленокса.

— Ну, тогда я заручусь помощью Тото.

— Она с Мэри, вон там. — Мак-Коннелл указал на один из диванов, опоясывающих бальный зал, и леди Джейн направилась туда.

— Сомс ведет себя странно, — сказал Ленокс, когда они остались вдвоем.

— Ты его подозреваешь?

— Пожалуй.

— Очень смело с его стороны прийти сюда, если он разорен.

— Да, очень, даже если он не повинен в убийстве. А если повинен, то не знаю, что и думать.

Мак-Коннелл снова улыбнулся.

— Да, ты совсем захвачен, друг мой.

Ленокс на мгновение отвел глаза от зала.

— Иначе, полагаю, я бы это расследование прекратил.

Именно тут к ним подошел хозяин дома, неся три бокала шампанского на подносе, который только что забрал у официанта, и широко улыбаясь.

— Мак-Коннелл! Ленокс! Тост за ваше здоровье!

— Как скажете, — согласился доктор, но Ленокс промолчал. С какой стати Барнард возжаждал выпить с ними? Скорее всего он был пьян.

Как бы то ни было, все трое запрокинули бокалы и осушили их.

— Преотличное, — заметил Мак-Коннелл.

— Конечно, конечно, — сказал Барнард. — Приятно проводите вечер?

— Очень приятно, верно, Ленокс?

— О, да. Благодарю вас, Барнард. Один из самых восхитительных ужинов, какие мне доводилось пробовать.

— У меня новый повар. Из Франции, но английские блюда он готовит очень недурно, ведь так? А этот салат! Ничего похожего я никогда прежде не ел, и, осмелюсь сказать, ни единый человек в Лондоне тоже. Вы согласны?

Он шагнул к ним почти вплотную, и в этот момент, вынужденный отвечать Барнарду, Ленокс потерял Сомса из вида.

— Как бы то ни было, — сказал Барнард через полминуты, — танцуйте, пейте и веселитесь!

Он приветственно поднял пустой бокал и удалился.

— Черт! — сказал Мак-Коннелл, — я потерял их обоих.

— А я — Сомса.

— Расходимся?

— Да. Но высматривай в первую очередь Сомса, а не племянников. Возможно, он замышляет кражу.

— Как скажешь.

Они разошлись в разные стороны. Сердце Ленокса забилось чаще, шаги ускорились, пока он обходил зал по краю, молясь, чтобы его взгляд высмотрел знакомую физиономию.

Он пролавировал через шесть гостиных, до невозможности переполненных, удостоверяясь, что в поисках Сомса не пропустил ни единого человека. Прилагая максимум усилий, чтобы кивать и улыбаться всем и каждому, но так, чтобы не оказаться втянутым в разговор, он добрался до конца дома, вернулся назад для двойной проверки, а затем почти выбежал в зал и энергично его обошел, надеясь увидеть искомого человека.

Должно быть, приводится в исполнение какой-то план, подумал он наконец и с превеликой осторожностью начал красться наверх в направлении комнаты, где хранилось золото.

Он толком не представлял, чего ожидать — может быть, охраняющий ее страж лежит убитый? Если да, Ленокс знал, что никогда себя не простит. Он надеялся, что Мак-Коннелл все-таки отыскал Сомса, но с каждой секундой это представлялось ему все более маловероятным.

Третий этаж был тускло освещен, но пуст. Он осторожно ступил на лестницу, ведущую на четвертый этаж. Он последовал совету своих друзей и теперь с ощущением абсурдности вытащил из кармана маленький пистолет, который хранил на память о Плимутском деле. В случае необходимости он сумеет им воспользоваться, но пока оставил его полувзведенным.

Внезапно он услышал шуршание в одной из комнат и остановился на полпути к четвертому этажу. Шум, казалось, доносился из второй комнаты слева от него. Он медленно направился к ней и теперь взвел курок до конца, хотя продолжал держать пистолет у бедра. Он сосчитал про себя до трех, затем внезапно распахнул дверь, слегка приподняв пистолет, но не так, чтобы он бросался в глаза.

Наткнулся он на молодую пару, знакомую ему если не по именам, то по лицам — на молодую девушку и молодого человека, который держал ее за руку и что-то шептал ей, когда Ленокс им помешал.

— Извините, — сказал Ленокс.

— Ничего… убирайтесь-ка, знаете ли…

Ленокс удалился, закрыв за собой дверь, и услышал подавленный смех внутри комнаты. Вновь его нервы напряглись; он достиг четвертого этажа и медленно приближался к лестнице, по которой поднялся лишь накануне. Но на этот раз она была погружена в темноту — настолько полную, что он ничего не различал.

Он подошел к нижней ступеньке и стиснул зубы, готовясь к любой возможности. Затем сделал глубокий вдох, занес ногу… но в этот миг он услышал пронзительный крик. Без малейшего сомнения, раздавшийся где-то на втором этаже дома.

Ленокс кинулся вниз, на ходу пряча пистолет. На втором этаже он пошел самым тихим шагом, на какой был способен, но мог бы и не стараться — суматоха разразилась в ста ярдах от него в коридоре, ведущем от парадной двери к бальному залу. Приближаясь, он увидел, что ее центром служит верхняя площадка лестницы, ведущей вниз, на половину слуг.

Он тут же подумал о леди Джейн, поглядел вокруг, увидел, что она сидит на диване с Тото, выглядя озабоченной, но в отличие от большинства гостей не проталкиваясь поближе к зрелищу, вызвавшему их интерес. Это позволило ему самому протолкаться вперед и, со всей светскостью, какую ему удалось собрать, он продирался сквозь толпу, пока не оказался в эпицентре, где увидел Мак-Коннелла, который наклонялся над темным провалом лестницы, и перегибающегося через него Барнарда, пока несколько лакеев сдерживали толпу гостей, к большому их огорчению.

Мак-Коннелл взглянул на секунду вверх и вновь вниз, но, вероятно, в течение этой секунды Ленокс мелькнул на краю поля его зрения, так как доктор снова обернулся и закричал:

— Чарльз!

Ленокс проложил себе дорогу мимо лакея к Мак-Коннеллу и Барнарду.

— Что случилось? — спросил он.

Они оба разглядывали что-то, но лишь когда Барнард отступил в сторону, Ленокс увидел, что это было — труп, мужской труп, обмякший на лестнице к комнатам слуг, без пиджака, с лужей ярко-красной крови, пятнающей чистую белизну рубашки. Однако лицо оставалось заслоненным.

— Кто это? — сказал Ленокс.

Мак-Коннелл встал, сложил руки рупором и шепнул ему на ухо:

— Сомс.

Глава 33

Ленокс, прищурившись во мрак лестницы слуг, увидел, что перед ними действительно лежит Сомс.

В этот момент Барнард отошел от Мак-Коннелла и сказал громким голосом:

— Прошу всех, пожалуйста, в зал.

Никто не подчинился его распоряжению, но Барнард, тем не менее, прошел через толпу — видимо, в поисках дополнительной помощи, возможно, в лице инспектора Итедера.

Ленокс незамедлительно приступил к действиям. Попросил у лакея свечу, а когда получил ее, пристально оглядел все вокруг. Крови не было нигде, кроме ступенек, поперек которых лежал Сомс. Он поглядел вниз, нет ли у подножия лестницы чего-либо оброненного, какого-либо следа, но ничего не обнаружил. Тогда он посветил свечой на стены и увидел только некоторое количество крови, предположительно, самого Сомса. Иными словами, никаких улик не нашлось.

— Можем мы его перенести? — спросил Ленокс, закончив осмотр.

— Да, — сказал Мак-Коннелл, — но работка будет мокрой.

Ленокс кивнул лакею и велел убрать все с самого большого стола в кухне, накрыв его затем белой простыней.

Лакей поспешно спустился вниз, чтобы выполнить это распоряжение, а Ленокс шагнул к толпе.

— Леди и джентльмены, — сказал он. — Боюсь, у меня плохие новости. Наш друг — Джек Сомс — скончался. Но нам, прошу вас, необходимо свободное пространство, чтобы оказать его телу все необходимые заботы.

То ли его слова рассеяли чары, то ли известие это гальванизировало гостей, но толпа зашумела, и люди начали расходиться туда-сюда в поисках близких друзей, без сомнения, переговариваясь о разорении Сомса, и, возможно, прикидывая, не самоубийство ли это, хотя Ленокс и Мак-Коннелл были далеки от такого предположения.

Доктор с помощью лакея, приготовившего кухонный стол, осторожно поднял тело и попросил Ленокса закрыть за ними дверь. Втроем они спустились по узкой лестнице и повернули направо. В кухне в полном одиночестве стояла мисс Гарриссон.

— Не в моей кухне, — заявила она.

— Мэм, — сказал Ленокс, — со всем уважением, но мы должны поместить его здесь.

— Не в моей кухне, — повторила она. — Генри, прекрати пособничать им!

Лакей растерянно посмотрел на Мак-Коннелла.

— Генри, — сказал доктор, — оставайтесь с нами, а если лишитесь места, можете пойти на службу ко мне с прибавкой в десять фунтов к годовому жалованью. Мисс Гарриссон, сожалею, что должен сказать это, но у нас нет времени угождать вашим прихотям. Если вам угодно, обратитесь к вашему работодателю.

С этими словами он при пособничестве Генри положил тело на стол, а мисс Гарриссон с развевающимися сзади юбками исчезла в левом коридоре.

— Так что это, Томас? — сказал Ленокс.

Мак-Коннелл бережно расстегнул рубашку мертвеца, снял подтяжки и обнажил грудь Сомса, которая, хотя и испачканная в крови, все еще гордо выпячивалась, будто элегия, посвященная его былым спортивным успехам.

— Генри, — сказал доктор, — принесите мне тазик горячей воды, возьмите затем еще одну белую простыню и разорвите ее на короткие полосы.

— Слушаю, сэр! — И паренек помчался исполнять.

— Мне кажется, нож, а не пуля, — сказал Мак-Коннелл.

Легкий бриз страха повеял в сознании Ленокса — он вспомнил нож, который в проулке показали ему те двое. Но он его проигнорировал и сказал:

— Да, пулю мы бы услышали.

Вернулся Генри с тазиком и останками простыни. Мак-Коннелл с аккуратностью специалиста промывал участок вокруг раны, пока не открылись три длинных зигзагообразных красных разреза — все в области сердца, теперь очищенной от крови, склеившей волосы на груди.

— Какой длины нож?

За неимением ничего более подходящего Мак-Коннелл взял свою ручку, чтобы раздвинуть края раны.

— Довольно длинный, дюймов шесть, если не длиннее, сказал бы я. Кто-то, мне кажется, стоял ниже него и нанес удар вверх сквозь ребра.

— Ниже него на ступеньках, это логично, — согласился Ленокс.

— Вот именно.

— Все три раны одинаковы?

— Нет. Вот эти две одинаковы. — Доктор указал на два нижних разреза. — Третья рана нанесена уже после смерти или почти, и удар был скользящий.

— Какого телосложения был ударивший?

— Не имеет никакого значения. У него было достаточно места для размаха. Совершить это могла и сильная женщина, если захватила его врасплох.

— Как давно?

— Самое большее — десять минут, сказал бы я.

— Кто закричал?

— Его обнаружила горничная, и Барнард попросил меня о помощи. Она и закричала.

— Ты видел его после того, как мы разошлись?

— Увы, нет. Мне, кстати, не удалось отыскать и Поттса с Даффом.

— Надеюсь, Эдмунд что-то видел.

— Да.

— Могли еще кто-нибудь из гостей что-то видеть? Кто специально ни за кем и ни за чем не наблюдал?

Мак-Коннелл покачал головой.

— Нет. Никого даже вблизи коридора не было. Полагаю, его кто-то туда заманил.

— Значит, кто-то ему знакомый. Следовательно, свидетелей нет?

— Думаю, что нет.

Ленокс обернулся к лакею, стоявшему в стороне.

— Генри, объясните мне, как сегодня были расставлены слуги? Ведь до нелепости опасно совершить убийство здесь, если бы по лестнице все время вверх и вниз сновали слуги.

— На самом деле, сэр, со всем уважением, лучше места было бы не найти. Прислуга своими комнатами не пользовалась.

— Как так?

— Нас поместили в комнату за столовой, чтобы кушанья подавались побыстрее и погорячее. А лестница эта узкая, сэр, и были бы задержки.

— Как вы грели их там?

— Запасная плита. А напитки мы приносили оттуда, где они охлаждались подо льдом.

— Кто это придумал?

— Мистер Барнард, сэр.

— Кто из слуг находился ближе всего к двери?

— Один человек снаружи, сэр, на случай, если кто опоздал. Несколько у входа в зал, да только они бы стояли лицом к залу. Никто еще не уходил, сэр, и почти все уже приехали.

— Черт! Ловко придумано, кто бы это ни был! Безлюдное место в доме, кишащем людьми, и так просто скрыться, сбежав вниз.

— Ленокс?

— Да, Томас?

— Какой мотив ты предполагаешь?

— Не уверен. Возможно, для сокрытия убийства Пру Смит?

— Пожалуй, — сказал Мак-Коннелл, но без убежденности в голосе.

— Томас, посторожи тело и посмотри, не обнаружишь ли чего-нибудь еще. Генри, расспросите слуг, что они видели; скажите, что полиция была бы рада узнать, а затем скажите им, что, по-вашему, он покончил с собой.

— Самоубийство?

— Да. Вы оба поняли?

Мак-Коннелл и лакей кивнули, и Ленокс покивал им в ответ.

— А теперь проверим карманы, — сказал Ленокс, и они с Мак-Коннеллом методично обшарили одежду Сомса, но нашли только самые обыкновенные вещи — носовой платок, карманные часы, немного денег. Никаких ключей, поскольку он гостил у Барнарда, и ничего сугубо личного.

Ленокс вздохнул.

— И все-таки, я думаю, мы близки, — сказал он. — Мне надо увидеть брата.

Глава 34

Сэра Эдмунда посетила та же мысль. Он стоял наверху лестницы, тщетно пытаясь убедить фалангу лакеев, что он — один из тех, кому поручено помочь с этим делом.

— Чарльз! — воскликнул он, когда увидел, как Ленокс открыл дверь. — Скажи им!

— Ты не выкуришь со мной сигарету снаружи, Эдмунд?

— Черт побери, Чарльз, нет! Скажи мне, что произошло.

— Снаружи, Эдмунд!

— А? Ну, хорошо.

Братья прошли мимо толпы и через парадную дверь вышли на крыльцо, где сеялся легкий снежок. Гости разъезжались, и они отошли в сторону.

— Что произошло с племянниками? — спросил Ленокс.

— Я потерял одного из них, Чарльз, извини.

— Ничего-ничего. Мак-Коннелл потерял обоих ему порученных. Ты потерял Клода?

— Клода? Нет. Второго, Юстеса.

— Ты хочешь сказать, что все это время Клод находился у тебя на глазах?

— Ну, с той минуты, во всяком случае, как ты меня попросил.

— Что произошло?

— Они поговорили совсем недолго, а затем Клод словно ударил Юстеса — должен сказать, они как будто недолюбливают друг друга, — а затем они разошлись, и следить я мог только за Клодом, более важным, как ты говорил.

— Да, — сказал Ленокс. — Ты поступил правильно.

— Благодарю тебя. Кто это сделал?

— Не знаю. Единственные, о ком в этот вечер мы располагаем достаточными сведениями, это Сомс и Клод, именно те двое, кто, по моему мнению, скорее всего мог убить Пру Смит.

— Однако Клод ведь мог совершить первое убийство, разве нет?

— Нет, я так не думаю. Убийца один и тот же. Шансы, что в одном доме оказались двое убийц — в доме с огромной кучей золота — слишком невелики.

— Кого это оставляет?

— Юстеса, Поттса, Даффа и Барнарда, я полагаю. Кого-то из прислуги. Кого-то, о ком я вообще не думал. — Ленокс бросил сигарету, растер ее подошвой и испустил грустный вздох. — Знаешь, Эдмунд, я все безнадежно напутал.

— Ничего подобного, Чарльз. Ты все распутаешь.

— Я практически ничего не знаю о Поттсе. А с Даффом я поработал недостаточно.

— Как раз то, в чем ты особенно силен, Чарльз.

— Спасибо на добром слове.

— Да нет, это правда.

— Да, пожалуй.

— А я не могу что-нибудь сделать? Ну, в смысле Сомса? Бедняга.

— Да, ужасно, — сказал Ленокс. — Но нет. Разве что тебя устроит приглядывать за Поттсом или Даффом… или еще лучше: проберешься на пятый этаж проверить, что золото на месте.

— Поднимусь.

— Благодарю тебя.

Они вернулись в дом. Ленокс в унынии пытался определить, какую улику он не заметил, какой шаг не сделал, какую ошибку допустил, а она, возможно, стоила жизни Джеку Сомсу.

Он собирался спуститься вниз, но тут его тронула за плечо леди Джейн.

— Ты в порядке?

— Да. А ты?

— Жутко грустно, разумеется. Но послушай, я знаю в какой ты спешке. Да только я следила за Джорджем… Барнардом, хочу я сказать.

Ленокс вздохнул.

— Полагаю, остановить тебя я не в силах. Помнишь дело в Чартерхаусе, когда ты мне все время помогала?

— Конечно, — сказала она.

— Что произошло в этот вечер?

— Я, знаешь ли, увидела, как ты поднялся наверх, и немножко встревожилась, а потому попыталась следить за ним со стороны лестницы. Ну, почти сразу, как ты поднялся наверх, он проскочил мимо, не заметив меня. Я не могла понять, следует ли он за тобой, или у него там какое-то дело. А потому, знаешь ли, я пошла следом, а затем на втором этаже, когда он направлялся к третьему, я его окликнула.

— И что ты ему сказала?

— Просто позвала его по имени. С неохотой, но он вернулся. Тут я сказала, что устала от суетной толпы, так не потанцует ли он со мной? Мне пришлось отказать Уильяму Кэрстейрсу, но это пустяки. Во всяком случае, я увлекла его назад. Мы не танцевали, но он сказал, что сейчас вернется. И тут, не прошло и тридцати секунд, как закричала горничная.

— Ты продолжала за ним наблюдать?

— Нет. К сожалению, должна сказать, что поторопилась назад к лестнице, чтобы перехватить тебя.

Ленокс помолчал.

— Давай поговорим об этом позже. — Он повернулся, но затем остановился и сказал: — Знаешь, я не могу представить себе, чтобы какая-либо из знакомых мне женщин поступила так. Ты жутко смелая.

— Ах, вздор! — сказала она, но на ее лице появилось выражение счастья, тут же угасшее.

Ленокс пронырнул сквозь цепь лакеев, неохотно его пропустивших, и спустился вниз, на половину слуг. Он увидел, что в кухне горит свет — Мак-Коннелл все еще осматривал тело, обнаружил он. Но пошел не к нему, а повернул влево, к комнате Пру Смит.

Что он упустил? Что в этой комнате изобличало убийцу? Он открыл дверь, держа в руке свечу, и вновь увидел узкую кровать, простой стол и рисунок на стене.

А еще он увидел, что окно открыто — так и оставалось открытым с тех пор, как он исследовал комнату? Вероятно, нет. Мисс Гаррисон вряд ли потерпела бы сквозняк.

И затем Ленокс внезапно понял, что должно было произойти. Убийца каким-то образом заманил Сомса к лестнице для слуг, убил его там, а потом не вернулся на бал, а спустился вниз на половину слуг. Он же был в крови — «мокрая работка», сказал Мак-Коннелл — и спасся таким путем через эту комнату или кухню? Или через любую другую комнату. Но не в том случае, если убийце было известно окно в комнате Пру Смит, и что в комнате еще никого не поселили. Этот факт увеличивал шансы, что убийцей был кто-то из живших в доме, кто-то, кто прежде бывал в комнате Пру Смит. Клод? Кто бы он ни был, ему пришлось поставить на то, что в момент его бегства все слуги будут наверху или же в кухне.

Открытое окно — Ленокс отнюдь не был полностью уверен, но наитие подсказывало ему, что оно сослужило именно такую службу. Он поспешно зажег свечу на столе — новую свечу — и поставил ее рядом со своей, так что в комнате стало совсем светло. Он тщательно осмотрел пол в надежде увидеть отпечаток подошвы, каплю крови — ну хоть что-то. Но не нашел ничего, и вновь у него упало сердце.

Просто для полноты обыска он заглянул в ящики комода и с особым тщанием осмотрел часть комнаты у окна. И вновь ничего.

Из коридора до него донесся гулкий голос Итедера, осведомляющегося у Мак-Коннелла, кем, собственно, он себя воображает. Значит, в этот вечер ему больше ничего сделать не удастся. Итедер возьмет руководство на себя. Конечно, в ужасе, что убили члена Парламента, но возьмет.

Ленокс присел на край кровати, сыпля про себя проклятиями. Он умудрился испортить все дело. Мотив, думал он, следовало начать с мотива. Зачем убивать Пру Смит, если не из-за любви или из-за денег? Чтобы заставить ее молчать! Внезапно на него навалилось все выпитое и съеденное, он ощутил себя погрузневшим и утомленным.

Кровать скрипнула, когда он встал, и этот звук подсказал ему еще одну, последнюю идею. Опустившись на колени, он взял свечу и посветил под кроватью. В прошлый раз под ней ничего не было, но на этот раз… он вздрогнул, увидев что-то. Он протянул руку в дальний угол узнать, что туда швырнули — темный неясный предмет — и, вытащив его, обнаружил, что пальцы у него в крови, а в них — длинный мокрый нож.

Глава 35

Тут в дверь вошел Итедер. Ленокс посмотрел на него и протянул ему нож, так, будто это было что-то совсем безобидное, вроде стакана вина.

— Я нашел оружие.

Если Ленокс ожидал овации за свое открытие, то горько ошибался в своей оценке Итедера.

Инспектор словно стал еще массивнее. Он заговорил не сразу, а прошелся взад-вперед по комнате, будто по натянутому канату.

— Выглядит это очень черно, Ленокс, — объявил он, отбросив свою натужную вежливость.

Ленокс вздохнул, понимая ход мыслей инспектора.

— Итедер, — сказал он. — Не хочу быть с вами резким, но вы меня крайне рассердите, если не прекратите валять такого осла.

— Крайне, крайне черно, — настаивал инспектор.

Ленокс снова вздохнул.

— В таком случае я объясню. Последние десять минут я провел в кухне с моим другом Мак-Коннеллом. Неужели вы и вправду думаете, что, соверши я убийство и успешно спрятав оружие на виду у нескольких людей, мне приспичило бы вернуться в ту самую комнату, которую полиция обыскала бы в первую очередь из-за прошлого убийства в ней, и спрятать нож тут? Если уж я начну совершать преступления, Итедер, то, уверяю вас, куда лучше.

Облако сомнения омрачило чело дородного инспектора, но он парировал:

— Возможно, вы сообразили это, уже оставив нож здесь. Может быть, сейчас вы забираете его обратно. А может быть, вы хотели, чтобы вас нашли находящим его. Многие убийцы навещают трупы.

— Вы считаете меня настолько глупым, Итедер? Господи Боже! Меня позвали к лестнице из зала, и с той секунды я все время оставался на людях. — Он взмахнул рукой. — Это вздор, и мы понапрасну теряем время. Вот оружие, примененное для убийства Джека Сомса.

Он осторожно положил нож на стол.

— Полагаю, вы правы, — наконец сказал Итедер. — Однако, мистер Ленокс, осмотрительность никогда лишней не бывает.

— Совершенно верно. А теперь не приняться ли нам за работу?

— Что вы имеете в виду?

— Вам следует послать двух констеблей на пятый этаж. Не могу объяснить вам почему, но можете поверить мне на слово. Мой собственный брат сейчас там.

— Почему?

— Как я сказал, объяснить это вам я не могу.

— В таком случае, боюсь, это невозможно. — Итедер выглядел так, будто извлек большое удовольствие из этого отказа сразу после того, как его поставили на место.

Внутренне Ленокс вздохнул.

— Прошу вас, Итедер. Вспомните. Вся честь достанется вам. Мы должны работать вместе.

(Вместе! Как бы не так!)

Секунду Итедер осмысливал этот новый заход.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Пятый этаж?

— Да. Я полагаю, убийца скрылся через это окно. Я погляжу снаружи, нет ли каких-либо его следов, хотя сомневаюсь, что найдется хоть что-нибудь.

— А что делать мне?

— Полиция располагает человеческими ресурсами, которых у меня нет, все эти бобби наверху с Барнардом. На вашем месте — хотя, уверен, вы об этом уже подумали — я бы собрал всех еще не уехавших гостей и расспросил, что они видели. Используйте десять-двенадцать человек, если сможете. Ведь теперь, если я не ошибаюсь, дело идет о двойном убийстве.

— Двоих — на пятый этаж, десятерых — опрашивать гостей? Мне, полагаю, следует руководить опросом наверху.

— Да. Вы действуете весьма разумно. И можете, если сочтете нужным, предупредить констеблей, опрашивающих гостей, чтобы они оглядывали их запястья и обувь, нет ли следов крови или грязи. Особенно обувь. Ночь сырая, но все гости входили в дом прямо из экипажей. И обувь у них должна быть чистой, если только они не вылезали в это окно.

Итедер, ощущая себя теперь частью плана, сказал:

— Очень хорошо. Но вы должны делиться с нами всем, что узнаете.

— Как всегда, — сказал Ленокс. — А теперь идите. Быстрее, милейший, быстрее. Я отнесу нож Мак-Коннеллу. Он сумеет его исследовать.

Итедер ушел и еще по дороге начал рявкать распоряжения.

Ленокс прошел по коридору в кухню и вручил нож Мак-Коннеллу.

— Посмотри, это орудие убийства или нет, — сказал Ленокс и улыбнулся удивлению доктора. — Я вернусь как смогу быстрее.

Он поднялся по лестнице слуг и как мог незаметнее подошел к входной двери, избегнув всех разговоров. Затем вышел наружу, поднял воротник и пересчитывал все нижние окна, пока не приблизился к окну Пру. Он остановился примерно в десяти футах от него. Участок, который надо исследовать.

Из верхних окон, спасибо балу, лился яркий свет, и он ясно видел тротуар. Поблизости, кроме нескольких последних кучеров, не было никого, а они укрылись в уголке между колясками и каретами, покуривая и разговаривая. Ленокс был совсем один. Он начал с того, что осмотрел подоконник. Он уже оглядел его, пока был внутри комнаты Пру Смит, но не обнаружил ничего, кроме старых царапин — вероятное следствие ночных визитов Бартоломью Дека. Снаружи были такие же царапины, но он заметил что-то, возможно, и новое: еле заметную черную полоску, какую мог оставить черный ботинок, царапнув по подоконнику. Возможно, скользкий тротуар предлагал ненадежную опору, и человек, выскакивающий из комнаты, мог перенести тяжесть на другую ногу. Разумеется, все мужчины на балу были в начищенной до блеска бальной обуви. Совсем ничтожный след, но он подкреплял предположение, что из окна недавно кто-то вылезал.

Булыжники были мокрыми, но, к несчастью, ничего не показали. Ни одного смещенного, ни черных полосок, ни, тем более, отпечатков обуви. Ленокс видел, что его собственный еле заметный след исчезает сразу же, едва он поднимал ногу. Больше ничего тут не было. Он прошел пятьдесят ярдов в обоих направлениях, но не увидел ни следов, ни каких-либо предметов; затем прошел этот путь еще раз, вглядываясь со всем вниманием, а иногда нагибаясь к самой земле, и при повторном осмотре таки нашел пожелтелый лист довольно странной формы. Он бы его проигнорировал, если бы лист не лежал близко от окна. Вокруг не было деревьев, но ведь ветер мог гонять его туда-сюда по нескольким кварталам, пока он не прилип тут. Однако он не выглядел помятым, и уж конечно, на него не наступали. Ленокс положил его в карман пиджака.

Большое разочарование! Надежде вопреки он надеялся найти что-нибудь неопровержимое. Тем не менее, оставалась черная полоска, которая выглядела свежей и, казалось, подкрепляла его мысль о бегстве через комнату Пру Смит.

И опять-таки, когда он это обдумал, его ждало разочарование. Тот, кто убил Сомса, знал комнату Пру Смит. Слишком уж большое совпадение, если посторонний выбрал именно ее комнату наугад из десятка других, тем более что большинство их находилось ближе к лестнице. Да, это выглядело неопровержимым. Однако дальше вы утыкались в стену. Единственным, кто, безусловно, знал комнату Пру, был Клод, потому что он оставался с ней за закрытой дверью. Даже Барнард мог и не знать точно, какая именно была ее. Однако же Клод единственный на этот раз был совершенно вне всяких подозрений. Эдмунд категорически утверждал, что Клод Барнард оставался в поле его зрения все время.

Ленокс, однако, сдаваться не собирался. Он вернулся в дом и заглянул к Мак-Коннеллу. Да, это был тот самый нож, который убил Сомса. Да, кто угодно, любого роста и телосложения мог это сделать. Нет, никакими характерными особенностями нож не обладает. Кто угодно мог приобрести его в любой лавке, торгующей такими предметами, скорее всего в одном из кооперативных магазинов Армии и Флота, разбросанных по всему городу. В книжке, подумал Ленокс, нож этот имел бы единственно возможное происхождение — изогнутый индийский кинжал с рубином в рукоятке. Он засмеялся, поднимаясь по лестнице. И заметил, что кровь на верхних ступеньках уже смыта.

Когда он поднялся в вестибюль, на его плечо опустилась рука. Ленокс оглянулся и увидел, что его остановиллакей Джеймс.

— Скажите мне что-нибудь, — попросил молодой человек.

— Мне очень жаль, — ответил Ленокс, — но я все еще веду расследование.

— Хоть что-то, что-нибудь — простонал Джеймс.

— Как только что-нибудь найду, — сказал Ленокс, похлопывая его по спине. Он прошел в центр вестибюля, а там остановился и посмотрел вокруг.

Есть ли что-нибудь еще, что можно сделать в этот вечер? Нет, подумал он. Труп скоро увезут. С Итедером он поговорит утром. И потому, снова спустившись вниз предупредить Мак-Коннелла, что он свяжется с ним завтра, Ленокс поднялся наверх и устало направился к входной двери, намереваясь уехать. И услышал знакомый голос:

— Чарльз!

Обернувшись, он улыбнулся и внешне, и внутренне.

— Ах, Джейн, — сказал он. — Тебе незачем было оставаться.

Она сидела в кресле у входной двери.

— Вздор! — сказала она. — А твое пальто? Мы вернемся вместе.

Он снова улыбнулся.

— Да-да! — И предложил ей руку, на которую она оперлась, и вместе они вышли наружу под снег, чтобы найти свою карету и отправиться домой.

Глава 36

На следующее утро Ленокс проснулся ужасно голодным, вчерашнему банкету вопреки. Ему сразу взгрустнулось из-за Сомса, едва он вернулся к яви, спал же он хорошо, выспался и был очень голоден. В первый раз он почувствовал, что вполне оправился от стычки в проулке. Синяки и ссадины еще не исчезли, но они поблекли и не болели.

Он позавтракал яйцами, жареным хлебом, черным кофе и большим апельсином. Прочел заключительные главы «Малого дома в Оллингтоне» в кровати, пока ел, с наслаждением смакуя еду и книгу, а положив ее, испытал полное удовлетворение. После все большего упадка сил в последние дни он почувствовал, что наступил перелом, и вновь испытал прилив энергии.

Он позвонил, и в спальню вошел Грэхем.

— Сэр?

— Привет, Грэхем. Прекрасный день, не правда ли?

В окно щедро лились солнечные лучи.

— Весьма, сэр.

— Мне требуются все газеты, будьте так добры. Обычные три, а затем и все те, которые я не читаю. Даже «Пост» и «Дэйли стэндарт», пожалуйста.

— Слушаю, сэр. Я принесу их в один момент.

— Благодарю вас. И еще: вы не пошлете записку моему брату с просьбой навестить меня?

— Да, сэр.

— И мне понадобится карета перед вторым завтраком. Я позавтракаю с доктором Мак-Коннеллом.

— Слушаю, сэр.

— Благодарю вас, Грэхем.

Дворецкий удалился, а Ленокс заложил руки за голову, чтобы долго и хорошо подумать. Он поразмыслил над последними событиями и пришел к некоторым предварительным выводам. Только после того как Грэхем возвратился с газетами и оставил их на тумбочке, он вышел из задумчивости. У него родилась идея. Если бы только быть уверенным, подумал он… Ну, времени для проверки предостаточно. Он твердо предполагал, что дальнейших смертей не последует.

Поочередно он проштудировал каждую статью о Сомсе. Конечно, писались они второпях, ведь убийство произошло поздно ночью, но он знал, что прочесть их необходимо. В целом ни малейшей пользы они не принесли: скудные подробности если и были, менялись от газеты к газете. Все подчеркивали спортивную славу жертвы, его службу в армии, его деятельность в пользу либералов, его популярность среди друзей и знакомых, и все они с возмущением и гневом упоминали намечавшуюся тенденцию роста насилия в Англии, однако в заключение заверяли читателей, что инспектор Итедер напал на след убийцы и скоро предаст преступника в руки правосудия.

Статья в «Таймс» могла послужить типичным примером.

Вчера поздним вечером видный член Парламента от Рентона, в прошлом прославленный оксфордский гребец Джек Сомс был хладнокровно убит на ежегодном балу, устроенном Джорджем Барнардом. Гости, приглашенные на это празднество, которое считается одним из гвоздей лондонского сезона, были потрясены пронзительным криком, донесшимся из вестибюля дома мистера Барнарда, и несколько секунд спустя мистер Сомс был найден на верхних ступеньках лестницы, ведущей вниз, на половину слуг. Причину смерти полиция не сообщила, но признала, что естественной она не была. Инспектор Итедер, взявший дело в свои руки, сказал только: «Мы надежно взяли след преступника, и всякий, кому есть сообщить что-либо, обязан сделать это незамедлительно».

Младший констебль сообщил «Таймс», что крови было много. Светский лев Томас Мак-Коннелл, муж леди Виктории Мак-Коннелл, урожденной Филлипс, получивший медицинское образование, произвел предварительный осмотр, но отказался сообщить что-либо.

Читатели «Таймс» заметят, что это второй акт насилия в доме мистера Барнарда, последовавший после краткого промежутка за отравлением горничной Пруденс Смит, и можно полагать, что между этими двумя случаями существует некая связь. Мистер Барнард заметил: «Это ужасно, Сомс был отличный малый. И вечер складывался чудесно до происшествия с ним». Он добавил, что понятия не имеет, кто мог совершить эти преступления, но подчеркнул, что чувствует себя в полной безопасности у себя дома под защитой инспектора Итедера.

Пока же, разумеется, весь лондонский свет пребывает в шоке. «Он был приличным человеком», — сказал лорд Стирнс, и многие выразили подобные же чувства до истечения вечера. Впервые известность Сомс приобрел в Оксфорде как гребец, три года подряд обеспечивая победу университетской команде. Некоторые читатели, возможно, вспомнят, как в свой последний год там он словно бы единолично рванул к финишу, когда их было обошла кембриджская восьмерка. Кроме того, он был членом университетской команды в регби, хотя играл лишь для развлечения, но, тем не менее, превосходно. А также боксировал в Оксфорде как любитель.

После окончания университета Сомс служил в армии, где стал капитаном. В полку, сказал полковник Джеймс Уоринг, его любили и уважали. Он вел себя героически в мелком бою на Востоке и вышел в отставку из-за полученной в стычке раны. Почти сразу же после армии он был избран в Парламент как представитель Рентона. В этом правящем конклаве он сделал долгую и выдающуюся карьеру, обеспечивая лидеров своей партии советами по части финансов, реформ и торговли, и хотя никогда не занимал административных должностей, в конце концов ему, несомненно, был бы предложен пост в каком-нибудь либеральном правительстве.

Сомс был холостяком и жил в Вест-Энде. Друзья говорили, что он был обходительным человеком, всеми любимым. Лорд Стирнс повторил это общее мнение, сказав: «Сомс мог обзавестись врагами не более, чем я. Должно быть, произошла ошибка — страшная ошибка! — так мне представляется».

Вдобавок к своим парламентским обязанностям Сомс был членом нескольких правлений, и в первую очередь «Пасифик траста». Последнее время его имя мелькало в газетах из-за его деятельности в связи с этой компанией. Читатели помнят, что ему принадлежал решающий голос в вопросе о новом инвестировании; он проголосовал против выплаты значительной части капитала держателям акций. Хотя это вызвало недовольство индивидуальных вкладчиков компании, которые получили бы мгновенную огромную прибыль, многие финансисты соглашаются, что в перспективе решение правления окупится сторицей и что любые утраты непосредственной выгоды компенсируются в будущем. Те, кого это прямо касается, испытывают опасения, как бы смерть Сомса не привела к аннулированию результатов голосования, которые должны быть подтверждены через две недели, ибо, по общему убеждению, освободившееся место займет сэр Джеймс Мейтленд. Мейтленд давал понять, что проголосовал бы иначе, чем Сомс.

Кроме того, Сомс был превосходным наездником и постоянно приглашался в виднейшие загородные дома стрелять птиц и кататься верхом. «Его будет не хватать многим и многим, — сказал лорд Стирнс. — Он украшал любую охоту на птиц».

До тех пор пока полиция не опубликует доклад, его друзьям придется ждать утешения. Как принято, Парламент воздаст должное его памяти по обе стороны прохода, а спикер произнесет панегирик.

«Он обладал большими талантами. Страна утратила ценного слугу», — сказал Ньютон Дафф, член Парламента, друг покойного.

Ленокс читал это с легким интересом. Особое внимание он обращал на высказывания в кавычках. Стирнс был добрым малым, но его удивила похвала в устах Даффа, скупого на них.

Остальные газеты практически ничего к этому не прибавили, исключая грошовую газетенку с названием «Пост», имеющую низкую репутацию, но высокую раскупаемость. Столь же хвалебный тон, те же упоминания Оксфорда, армии, Парламента и «Пасифик траста», однако заключение содержало сведения, нигде больше не приводившиеся.

Больно касаться этого теперь, но мы должны быть ВЕРНЫ нашим преданным читателям и написать, что ходили некоторые неблаговидные сплетни касательно финансов покойного члена Парламента. Попросту говоря, люди шептались, что Сомс разорен и что кредиторы — хотя, согласно закону, они не могли коснуться его, пока Парламент заседал — готовились наброситься на него, едва сессия завершится. Люди, как у них в обыкновении, говорили о любви к скачкам и дорогостоящих привычках на СКУДНЫЕ СРЕДСТВА. Короче, широко ходили слухи, будто никаких денег у него не осталось.

Для «Пост» большая честь сообщить иное. Конфиденциальный Источник в некоем банке дал понять, что мистер Сомс получал и тратил деньги в своих обычных пределах. Короче говоря, слухи эти были неверны, мистер Сомс был вполне обеспечен, как и надлежало Герою гребли и видному члену Парламента. Мы рады категорически опровергнуть слух о единственном пятне на репутации этого прекрасного человека, особенно потому, что было бы очень тяжко слышать дурные отзывы о мистере Сомсе после его кончины. «Пост», как обычно, теперь восстановил истину.

Последняя фраза была девизом газеты и повторялась практически в каждой статье, имела она хоть какое-то отношение к содержанию или нет.

А факт был интересным. Люди повсюду говорили, что Сомс полностью разорился — настолько повсюду, что слух этот достиг даже ушей Ленокса, а Ленокс менее всего был любителем сплетен. Все к слову упоминали это как общеизвестный факт — его брат, леди Джейн. И тем не менее, если верить «Пост» — а при всей грошовости она обычно не врала, как Ленокс знал по опыту, — это была сплошная ложь. Да, примечательное обстоятельство.

Он положил последнюю газету и вновь задумался, заложив руки за голову, когда опять постучал и вошел Грэхем.

— Сэр Эдмунд Ленокс, сэр, — доложил он.

— Уже внизу?

— Да, сэр.

— Черт! Надо одеться! — Он выбрался из постели. — Скажите ему, что я сейчас спущусь. Пожалуйста, предложите ему чаю или завтрак, если он не позавтракал. Да, и дайте ему эти газеты, — сказал он, кивая на тумбочку.

— Слушаю, сэр.

Грэхем удалился, а Ленокс облачился в одежду, разложенную для него на кресле: черный плащ, серые панталоны и фетровую шляпу. Он потратил некоторое время, завязывая галстук по всем правилам, но в остальном так торопился, что спустился вниз к брату довольно скоро.

Глава 37

— Ты успел заглянуть в газеты? — сказал Ленокс, входя в двойные двери библиотеки.

Сэр Эдмунд сидел в одном из двух кресел у камина.

— На улице, право же, ужасный холод, — пожаловался он сердито.

— Ах, Эдмунд, мне так жаль, — сказал Чарльз, еле сдерживая улыбку.

— Да ладно, ладно.

— Невзгоды, преследующие расследователей, знаешь ли, включают капризы погоды.

Это, казалось, умаслило сэра Эдмунда.

— Правда? — сказал он. — Черт подери, а правда! К твоим услугам. — Он отдал честь.

— Ты заглянул в газеты?

— А, да, газеты. Ну да. «Таймс».

— Но не «Пост»?

Сэр Эдмунд содрогнулся.

— Боже милостивый, нет!

— Все-таки взгляни, — сказал Ленокс, опускаясь в другое кресло и указывая на газеты, которые Грэхем оставил на столике между ними.

Его брат внимательно проглядел статью и даже — чего Ленокс никак от него не ожидал — развернул газету, чтобы прочесть конец.

— Очень интересно, — сказал он немного погодя. Он курил свою трубку, а Ленокс — сигарету. — Да, очень интересно. Хотя сплетни, Богу известно, оказывались ложью и прежде.

— Миллионы раз. Но я нахожу это интригующим. Что породило именно эти сплетни? Что-то произошло? Какое-нибудь происшествие?

— Никаких, по-моему, — сказал сэр Эдмунд. — Собственно говоря, насколько помню, началось это как раз тогда, когда он что-то выиграл в Аскоте. Люди говорили, как удачно, что он хоть что-то выиграл.

— В сущности, очень странно! Согласен?

— Не вижу, почему…

— Ну, так оставим это, — сказал Ленокс. — Не хочешь чего-нибудь съесть? Выпить чаю?

— Кофе был бы очень впору. Днем мне нужно вернуться в Палату, и, полагаю, надо будет бодрствовать.

Ленокс позвал Грэхема и распорядился о кофе.

— Так вот, Эдмунд, я пригласил тебя на утро.

— Знаю. Но мне пришлось пройти через половину Южного полюса, да еще через Гайд-парк.

Ленокс рассмеялся.

— Полагаю, причина того стоит. Мне бы хотелось выслушать точный отчет о твоем вечере, до того, как обнаружили Сомса.

— Бедняга, — сказал сэр Эдмунд по размышлении. — Ну, прах к праху, я полагаю. Итак, мой вечер, дай сообразить. Да. Ну, я приехал только к танцам, как тебе известно. И ты велел мне следить за этими двумя кузенами. Сначала я, пожалуй, несколько перестарался — не смейся, это жестоко — и следовал за ними слишком близко, потому что Клод все время поглядывал на меня и корчил рожи.

— Рожи?

— Да, как обезьяна. А потому я поотстал. Взял стакан вина и пил его неторопливо, наблюдая за ними. Клод танцевал с порядочным числом разных девушек, а Юстес словно бы в чем-то наставлял пожилых собеседников, но в чем — даже представить себе не могу.

— А я могу, — сказал Ленокс.

— Ну, тебе виднее. Так все и продолжалось. Разговаривали они только раз — в дверях между залом и парадной гостиной. Секунд десять или около того. Затем Клод ударил Юстеса довольно сильно. Совсем не по-кузенски.

— Но я же помню, как ты дал в нос кузену Рональду.

Сэр Эдмунд покраснел.

— Совсем иная ситуация. И не по-джентельменски с твоей стороны притягивать сюда это.

— Ну, дать в нос Рональду было и не по-джентльменски, и не по-кузенски.

— Черт побери, если Рональд все время отпускал словечки по адресу абсолютно респектабельных горничных, не мое было дело следить, что с ним может приключиться.

— Ах, да! Ты же тогда любил старшую горничную… как бишь ее звали… Мэри?

— Вовсе я ее не любил. Благородная мужская привязанность, да. Теплые чувства за добавочные десерты, которые она иногда для меня приберегала, безусловно.

Ленокс засмеялся.

— Приношу извинения. Ты расскажешь мне, что произошло?

Сэр Эдмунд попытался совладать со своими чувствами и завершить отчет.

— Затем я выслеживал только Клода, так как Юстес ушел в парадную гостиную, а ты сказал мне, что Юстес менее важен.

— Безусловно. Ты отлично поработал, Эдмунд. Но остается еще кое-что.

— Разве?

— Да. Мне требуется, чтобы ты провел все время, какое сможешь, перед домом Барнарда.

— То есть как?

— Точнее, перед окном Пру Смит. Четвертое справа.

— Окно?

— Да. Гляди в него, смотри, не войдет ли кто-нибудь в комнату, смотри, не прячется ли кто-нибудь поблизости. Как, сумеешь?

— Но меня же заметят.

— Нет, не заметят. — Ленокс прошел к сундуку в глубине комнаты. — Переоденешься в это, — сказал он и достал костюм в мелкую клетку, весь перепачканный грязью.

— Ты шутишь.

— Вовсе нет. Абсолютно чистый с изнанки, милый братец, и теплый-претеплый. Шапку надвигай на глаза. Запачкай лицо — я пользуюсь табачным пеплом. Вернешься сюда перед тем, как отправиться в Палату, а затем, когда сможешь, вновь неси дозор.

Уламывать сэра Эдмунда пришлось долго, но постепенно Ленокс внушил ему, что он сумеет великолепно сойти за уличного зеваку и заслужить очки как сыщик.

Наконец, спустя полчаса и еще несколько чашек кофе, его брат поднялся наверх переодеться. Грэхем подал ему горсть золы из камина, и сэр Эдмунд, когда спустился вниз, выглядел вполне убедительно.

— Я хорошо выгляжу? — спросил он.

— Для этой роли превосходно, — сказал Ленокс. — Грэхем, принесите фляжку бренди для сэра Эдмунда, будьте так добры.

— Слушаю, сэр.

Ленокс быстро написал что-то на листке бумаги.

— Если какой-нибудь констебль тебя побеспокоит, попроси его отнести эту записку Итедеру. В ней говорится, что ты там по моему поручению.

— Если ты уверен, Чарльз… — сказал Эдмунд.

— Абсолютно! Возьми-ка фляжку, — сказал он, так как Грэхем вернулся. — Бренди будет тебя согревать и обеспечит необходимый запашок. Но не опьяней.

После еще нескольких минут упирания Эдмунд ушел. Ленокс немножко посмеялся про себя. Но он был рад, что Эдмунд согласился нести дозор. Убийца должен вернуться за своим оружием, если у него есть хоть капля ума, и Ленокс специально не упомянул этот факт, когда разговаривал с Итедером. Констебль у двери комнаты Пру Смит мгновенно отпугнул бы кого угодно. Конечно, надежда невелика, но, может быть, Эдмунд что-то обнаружит. При обычных обстоятельствах он поручил бы это Скэггсу, но он ждал, чтобы Скэггс завершил уже порученное ему столь же неотложное дело — расследование окруженного таинственностью Родерика Поттса.

Глава 38

В одном из многих их разговоров — кратких и длинных — с начала расследования леди Джейн сказала что-то, что свербило мозг Ленокса. Конкретно она сказала, что он обязан сообщить Джеймсу, молодому лакею, об истинном поведении Пру Смит. Она указывала, что это избавит его от страданий, позволит молодому человеку зачеркнуть прошлое, пусть даже поначалу и усугубит его горе. Правда принесет ему душевный мир. Или, во всяком случае, он не будет вести ущербную жизнь, не желая полюбить какую бы то ни было девушку так, как он любил идеальный образ Пру.

В ответ Ленокс сказал тогда, что Джеймс действительно будет сокрушен, но новое горе отнюдь не рассеется так быстро, как думает она. Никакие объяснения поведения Пру его не удовлетворят. Хотя он и может забыть ее быстрее, узнав про ее делишки, но может и наоборот — думать о них не переставая, иссыхая от ревности, сомнений в себе и странной смеси ненависти и любви, которая овладевает человеком в горе, если он узнает черный факт о предмете своего преклонения.

И этот быстрый спор, или даже обмен мнениями, оставался в памяти Ленокса дольше, чем он мог бы предположить.

Затем он, как часто случается, обнаружил, что предмет его размышлений был измучен самой сложившейся ситуацией. Вскоре после ухода Эдмунда Джеймс постучал в дверь и получил разрешение войти в библиотеку, пока Ленокс еще размышлял, что же делать дальше.

Нет, это уже чересчур, почувствовал Ленокс. Горе он извинял, но молодой человек буквально гонялся за ним и вполне реально мешал продвижению расследований. Пожалуй, настало время выполнить совет леди Джейн.

Ленокс сидел за столом и встал, когда вошел Джеймс. Молодой человек был зеленовато-бледен, а так как волосы у него были черными, контраст ошеломлял. Лицо выглядело еще более исхудалым, чем раньше, а ястребиные черты и особенно длинный меланхоличный нос стали много заметнее из-за недостатка сна и пищи.

— Джеймс, — сказал Ленокс, кивая на стул перед своим столом.

— Мистер Ленокс, прошу прощения, сэр, правда, но только… только… не могу отогнать его от себя.

— Джеймс?

— Будто ее призрак — не то, чтобы настоящий призрак и все-таки вроде будто призрак.

Ленокс сочувственно поглядел на него.

— Я понимаю.

Молодой человек уткнул голову в ладони и застонал.

— Мука смертная, — сказал он.

— Я очень, очень сожалею, Джеймс. Искреннейше. Должно быть, она была замечательной девушкой, если вы ее так любите.

— Жемчужиной, сэр, — сказал Джеймс, почти не приподнимая головы.

Минута настала. Момент рассказать ему все. Ленокс колебался на грани признания, что леди Джейн была права. Молодой человек выглядел так, будто вот-вот растворится в ничто от тоски. Да он же похудел уже не меньше, чем на десять фунтов.

— Джеймс…

Молодой человек посмотрел на него, и Ленокс был уже почти готов сделать это, открыть, как Пру предавала его и с Деком, и с Клодом. И тут его воля иссякла.

Не то чтобы Ленокс переосмыслил позицию леди Джейн, или вообще что-либо осмыслил. Решение было чисто инстинктивным. Даже если с годами эти страдания будут только возрастать, у него не хватало духу на такую жестокость: сокрушить веру молодого человека, его горе, его преданную любовь, потому лишь, что это было бы правильно?

Черта характера, с которой Ленокс иногда сталкивался в себе, досаждавшая ему в редких случаях. То ли трусость, то ли сострадание — его не заботило ее определение. Она была присуща ему, вот и все.

Он обошел стол и положил руку на плечо Джеймса.

— Я знаю, вам кажется, что вы потеряли единственную девушку, которую могли полюбить, — сказал он. — И я знаю, вам кажется невозможным, что в вашу жизнь когда-нибудь вернутся счастье и удовлетворение, и я знаю, каждый час кажется чернее предыдущего. Я все это знаю. Но не становитесь черным внутри. Вы можете думать, будто для вас не осталось ничего, но вы по-прежнему храните ваши воспоминания о ней, и у вас есть время. Печаль печалью, но, как говорит церковь, тьма никогда не длится, и всегда возвращается свет. Даже когда это кажется невозможным, мой мальчик.

Джеймс поднял голову.

— Может быть, — сказал он. — Может быть.

— Даю вам слово. — Правду сказать, уверен Ленокс вовсе не был. Но все равно дал слово. — Вы должны попытаться жить, Джеймс.

— Угу.

— Все будет хорошо.

— Я больше ничего сделать не могу, сэр? Совсем ничего?

— Боюсь, нет. Но мы его разыщем рано или поздно. Даю слово и тут.

Джеймс встал, слегка поклонился и вышел из комнаты, ничего больше не сказав. Ленокс вздохнул и наклонился вперед, упираясь ладонями в стол, глядя наружу на снег на тротуарах, на прохожих, а затем увидел, как из дома появился Джеймс в своем тяжелом черном пальто, очень черный на фоне окружающей белизны.

Глава 39

Всего минуту спустя вновь раздался звонок в дверь, легкие шаги Грэхема отозвались эхом по прихожей, и Ленокс насторожил уши, прикидывая, кто бы это мог быть.

Грэхем открыл дверь библиотеки.

— Ньютон Дафф, сэр.

Вы могли бы свалить Ленокса с ног ударом перышка. В этот день дело словно бы решило само прийти к нему. Впрочем, подумал он, махнув Грэхему, чтобы он впустил посетителя, в конце так бывает часто, а хотя идеи в его мозгу еще не определились с точностью, он знал, что конец близок. Ему вспомнился мышьяк. Способен ли этот человек на убийство?

Он встал, чтобы поздороваться с членом от Уоррик-Даунс, и они обменялись рукопожатием. Ленокс указал на кресла у камина, а затем последовал туда за Даффом.

— Не хотите ли чего-нибудь съесть или выпить?

Я никогда ничего не ем в неположенные часы, сэр.

— Воды?

— Да, пожалуйста.

— Грэхем? — сказал Ленокс и кивнул. — Я могу чем-то помочь вам, мистер Дафф?

— Вы можете помочь мне, я могу помочь вам; в любом случае я тут. И мы увидим.

— Разумеется, как вам угодно.

Наступил миг молчания, и Ленокс использовал его, чтобы изучить человека перед собой. Первое впечатление кого угодно было бы точно таким же: могучий подбородок, черные волосы, густые брови, прямая поза и прекрасно сидящий старый серый костюм с поблескивающими карманными часами, на которые он взглянул, садясь. Но глаза… ну, глаза были пронзительными и быстрыми.

Ленокс нарушил молчание:

— Вы намерены выставить свою кандидатуру в другом округе, мистер Дафф?

Дафф напрягся.

— Значит, вы влезли в мои дела, Ленокс? Но я же никому не говорил! Чертовская наглость!

— Нет-нет, ничего сверх нынешнего расследования, уверяю вас.

— Да, намерен. Ну и что?

— Абсолютно ничего. Но ваш отец, не правда ли, скончался уже несколько лет назад? Это известно всей стране.

— Ну, и что из этого следует, черт дери?

— С того времени, как я вас знаю, ваши карманные часы были преподношением ваших избирателей. А теперь я вижу карманные часы с инициалами вашего отца, столь же известные, как и ваши собственные. Видимо, часы эти находились у вас после его кончины уже порядочное время, но вы не носили их до этих пор — когда, позволю себе предположить, вы больше уже не имеете причин искать расположения уоррикских избирателей.

Дафф неохотно кивнул.

— Да, я возвращаюсь в мой родной город на приближающиеся выборы. Добиться этого всегда было одним из моих желаний, хотя Уоррик-Даунс обходился со мной очень хорошо. Как бы то ни было, мистер Ленокс, довольно об этом.

— Совершенно верно. Как я могу помочь вам.

— Напротив, сэр, думается, я смогу помочь вам, если вы меня выслушаете. Взамен мне будет очень на пользу раскрытие этого дела.

— Выслушаю с радостью, — сказал Ленокс.

— Очень хорошо. В таком случае я должен спросить вас, известно ли вам уникальное содержимое дома мистера Барнарда? Я в этом сомневаюсь, но охотно могу поставить вас в известность.

Как и один раз прежде, Ленокс достал из кармана золотой и подержал его над ладонью.

— Вот именно, — сказал Дафф. — Полагаю, вы не так бесполезны, как мне казалось.

Ленокс рассмеялся.

— Лестная похвала.

— Ну, в таком случае я могу сообщить вдобавок, что помимо стражей, которые несли охрану у комнаты, Джек Сомс и я сторожили эти деньги со стороны Монетного двора, наблюдая происходящее в доме.

— Сторожили? Неужели? — Ленокс был удивлен.

— Да. Без сомнения, вы задавали себе вопрос, почему мы гостили там, хотя оба располагаем столичными резиденциями — причем мы оба предпочитали собственный кров чужому.

— Да, задавал.

— Некоторые из нас в правительстве согласились, что эти деньги нуждаются не только в вооруженных полицейских, им требовались люди прямо на месте. Мы скрывали это почти от всех, даже от членов партии. Бал оказался благовидным предлогом. Барнард сначала протестовал, показывая, что его собственное присутствие в доме как представителя Монетного двора уже обеспечивает достаточную защиту. Самый факт, что мы избрали его дом после покушения на Монетный двор, казался ему достаточным доказательством. Видите ли, ни одно другое место, начиная с Букингемского дворца и кончая самим Парламентом, не выглядело более анонимным и в то же время безопасно публичным. Но в конце концов он признал необходимость присутствия в доме кого-то еще. Разумеется, я немедля предложил свои услуги из-за моей причастности к финансам страны в учреждении, уступающем только Казначейству в этом отношении, сказал бы я.

Ленокс заметно растерялся, но продолжил расспросы:

— А Сомс?

— Не ведущий политический светоч, но лояльный и, бесспорно, патриот. К тому же военной закалки и умеющий обращаться с пистолетом. Могу искренне сказать, что, на мой взгляд, он был убит при исполнении долга.

— Да, это представляется возможным, — сказал Ленокс, понизив голос. В любом случае появление лица Сомса в световом люке над ящиками с золотом становилось понятным. — И это объясняет вашу похвалу ему в некрологе, опубликованном «Таймс» нынче утром, и показавшуюся мне неожиданной.

— Именно так. В любом случае могу сказать, что мы преуспели злополучному убийству вопреки, и деньги, которые в ближайшие день-два будут пущены в оборот, до сих пор целы и невредимы.

— Спасибо, что сообщили мне это.

— Не за что. Но пришел я по другой причине. Этот Итедер подозревает меня.

— А он знает?

— Да.

— Откуда вы знаете?

— Полагаю, вы считаете меня равным по уму инспектору Итедеру, мистер Ленокс?

Ленокс невесело засмеялся.

— Да-да, боюсь, его далеко превосходят люди, много уступающие вам.

— В любом случае я подумал, что самое лучшее будет навестить вас.

— Если быть честным, — сказал Ленокс, — я не так уж уверен, что не подозреваю вас.

Ярость вспыхнула на лице Даффа мгновенно и абсолютно, но он, казалось, справился с собой.

— О чем вы?

— Почему принадлежавший вам пузырек с мышьяком был найден в комнате убитой девушки?

Гнев Даффа словно бы поугас.

— И это все? — спросил он.

— Это все, — сказал Ленокс.

— Он был связан с моей работой для комитета Королевской академии касательно запрещенных веществ. Проблема немалая. Дети, случайно съедающие сыр, предназначенный для крыс, и прочее в том же роде. Особенно в Грачевнике, где контроль не так строг. Нам необходимо пересмотреть закон о мышьяке от тысяча восемьсот шестьдесят первого года.

— Это не объясняет, почему у вас яд, мистер Дафф.

— Разве вы не понимаете то, что я вам говорю?

Ленокс внутренне вздохнул.

— Да, понимаю. Но зачем самому идти и покупать пузырек?

Дафф взмахнул рукой.

— Чтобы проверить, как легко его приобрести. Собственно, я скорее доволен, что вам удалось его проследить. Это значит, что аптекарь должен был записать мою фамилию в какой-то регистрационной книге.

— А что вы сделали с ядом после?

— У меня накопилось пузырьков десять от разных аптекарей, и я попросил экономку избавиться от них. Убийца, должно быть, получил пузырек от нее… Послушайте, вы же мне верите? Как-никак, я пришел сейчас к вам прямо поговорить на эту тему.

Ленокс задумчиво смотрел в огонь, сложив кончики пальцев.

— Это меня и озадачивает, мистер Дафф. Ведь, откровенно говоря, я вам никогда не нравился.

— Если говорить напрямик, сэр, то я считаю ваше занятие полнейшей ерундой, особенно для человека вашего происхождения.

— Именно это я и имел в виду. Почему посетить меня сейчас?

— Но, сэр, вы же должны это знать!

— Признаюсь, я в полном тупике, мистер Дафф.

— Ваш брат.

— Мой брат?

— Да, сэр Эдмунд. Человек, чье мнение я ставлю очень высоко, подобно всем в нашей стране.

Ленокс обалдел.

— Мой брат, вы сказали?

— Вот именно. Конечно же, вы понимаете, какую ценность в последние годы сэр Эдмунд обрел для партии? Люди недооценивают его, я полагаю, из-за того, что у него такой мягкий характер — но более острого ума в Парламенте не сыскать. Могу прямо сказать, что премьер-министр и кабинет не сумели бы руководить партией без его советов.

— Но он не занимает никакого поста.

— Он от всех отказывается.

— И приезжает на сессии не всегда.

— Приезжает, только когда его призывают. Не хочет признания. Но, конечно же, это не так важно, как нынешнее дело, мистер Ленокс?

Ленокс покачал головой.

— Нет-нет, разумеется, нет.

— Что мне делать с Итедером?

Ленокс, хотя еще не совсем оправился от ошеломления, сумел сказать:

— Ничего. Вообще ничего. Предоставьте его мне.

— Пусть так. — Дафф встал.

Ленокс тоже встал и проводил его в прихожую. В первый раз они обменялись рукопожатием почти теплым.

— Может быть, я вас недооценивал, — сказал Дафф.

— Может быть, — согласился Ленокс, улыбаясь. — Доброго вам дня, мистер Дафф.

— И вам того же, — сказал Дафф и вышел на улицу.

Когда он выходил, в дом ворвался легкий сквозняк и обдал Ленокса, заметно его подбодрив. Новообретенные тайны этого дела настоятельно требовали внимания, но сначала минута подумать о брате.

Насколько Ленокс себя помнил, Эдмунд отличался умом, но это качество всегда подчинялось его неизменной доброте и хорошему расположению духа. Ленокс и сам до известной степени был таким. Но кроткий Эдмунд с кровяной подливкой на галстуке? Его жизнь всегда была в первую очередь посвящена холмам Сассекса и домашнему очагу.

Тем не менее, мужчины должны служить родине, как их всегда наставлял отец, и раз Ленокс так ясно помнил этот урок, тем более его должен был помнить Эдмунд.

Ленокс вернулся в кресло и закурил трубку. Дафф… этот аспект дела заслуживал хорошего обдумывания. Однако Ленокс не мог оторваться от мысли о брате.

Только подумать, что Эдмунд сказал так мало! И отправить его на улицы в это самое утро в облачении нищего — одного из нынешних ведущих политиков, по словам Даффа! Ленокс твердо решил хорошенько нажать на брата в следующий же раз, когда они окажутся вдвоем.

Глава 40

Приближалось время второго завтрака; Ленокс решил, что поест дома. Он попросил Грэхема о чем-нибудь незатейливом, и когда полчаса спустя вошел в столовую, то увидел говядину в соусе с горошком и картофелем, а также полбутылки вина. От вина он отказался и пил воду, потому что хотел сохранить ясность мыслей.

Когда он поел (еда была превосходной), его осенила мысль, и он вернулся к своему столу в библиотеке. Там в коробке из-под сигар он хранил мелкие предметы, улики в этом деле, открыл ее и вынул листок бумаги, тот, который нашел в комнате Даффа с записью «£? ДС?». Ему подумалось, что это, должно быть, инициалы Джека Сомса в связи с какими-то деньгами.

Или все это для отвода глаз? Нежданная откровенность Даффа с ним не укладывалась в рамки обычного, а в подобном деле все необычное настораживало. Об этом стоило поразмышлять, особенно после такого обстоятельного и слишком убедительного объяснения про мышьяк. Не мелькнул ли у него на лице страх, смешанный с очевидным гневом, когда Ленокс заговорил про пузырек? Дафф чересчур уж умен.

Еще один стук во входную дверь, но его Ленокс ожидал.

— Мистер Скэггс, — сказал Грэхем, впуская сыщика без доклада.

Скэггс был одет очень аккуратно в черный сюртук и серые брюки из толстой материи, показавшиеся жутко теплыми Леноксу, который по-прежнему искал способ избавления от своих мук в холодную погоду.

— Мистер Ленокс, — сказал Скэггс и приподнял шляпу.

— Как поживаете, милейший? И как ваша младшая дочка?

Скэггс ухмыльнулся до ушей.

— Цветет, сэр, ну, прямо-таки цветет.

— Еще бы! Заботами такой превосходной матери.

Теперь он чуть-чуть покраснел.

— Ну, да, конечно, такой женщины поискать.

— Ну, а как прошла работа, мистер Скэггс?

— Да так-сяк, думается, сэр.

— Должен сказать, я что-то не совсем вас понимаю.

— Так, мистер Ленокс, коли я правильно предположил, что вы расследуете мисс Пруденс и мистера Джека Сомса, а я это понял, потому как мистер Родерик Поттс, тот, кого вы поручили мне расследовать, проживал в доме, где они умерли, в таком случае я могу быть вам полезен или же нет. Однако, думается, я могу безоговорочно вычеркнуть его из списка подозреваемых, хотя судить об этом предоставлю вам.

— Боже мой! В любом случае это много больше, чем я надеялся, мистер Скэггс.

Вновь сыщик приподнял шляпу.

— Благодарю вас, сэр.

— На каком основании вы сделали такой вывод?

— Ну, сэр, вы дали мне поручение следить за мистером Поттсом и узнать о нем все, что сумею. Вот факты вкратце: очень богат, равнодушен к положению в обществе, собственно говоря, чурается его, чрезвычайно добр даже к самым отдаленным своим родственникам и знакомым, вдовец, одна дочь, зеница его ока, жертвует большие суммы на благотворительность, но по-прежнему занимается своими предприятиями.

— В общем и целом идеальный подозреваемый.

Скэггс ухмыльнулся.

— Угу. Во всяком случае, я прикинул, что надо бы узнать побольше. Почему, собственно, он гостил в доме?

— Вот именно.

— А потому я сам нанялся в дом к мистеру Барнарду.

— Скэггс! Не может быть!

— Да-да. Поспособствовал бал. Меня взяли временно в лакеи, и я работал до и после бала. Один из армии временной прислуги. Приятель в бюро по найму был у меня в долгу.

— Превосходно!

— И вот почему я могу сказать с абсолютной уверенностью, что мистера Сомса он не убивал. Весь вечер я следовал за мистером Поттсом и ни на секунду не спускал с него глаз.

— Скэггс, дайте пожать вашу руку. У вас блестящее будущее, знаете ли!

Они обменялись рукопожатием.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Скэггс.

— Да, но почему Поттс живет у Барнарда?

— Я прикинул было, что он мог все равно приложить руку к этому делу, а потому — и не стыжусь признаться в этом — я прибег к подслушиванию. И потому лишился места, сэр! — Они оба посмеялись. — Экономка меня застукала, и я не очень пожалел, когда под конец увидел ее спину. Но я узнал правду. Оказывается, мистер Поттс готовится отдать половину своего состояния, так как его дочка помолвлена, и он запишет эти деньги на ее имя. Она выходит замуж за фермера где-то на севере — славного парня, который напоминает мистеру Поттсу его самого. Из рабочей среды, можно сказать. Вопреки деньгам.

— Как! Не за герцога?

— Ни в коем случае. В разговоре с мистером Барнардом мистер Поттс прямо-таки яростно поносил графов и им подобных, целившихся в ухажеры. Сказал, что он выше всего этого. Фермер получил образование, как и его дочь, и вообще джентльмен, но отнюдь не граф, судя по тому, что я услышал. Сказал, что его деньги обременяют ему руки, и он насмотрелся такой бедноты вокруг себя, что счел правильным отдать их. И словно бы дал понять, что, возможно, до конца жизни еще раздаст значительный их процент. Он советовался с мистером Барнардом как с одним из ведущих финансистов страны.

— Люди — это нечто поразительное, мистер Скэггс.

— Что так, то так. И, во всяком случае, совет мистера Барнарда пришелся Поттсу совсем не по вкусу — а именно: оставить их себе. И мистер Поттс удалился крайне рассерженным, говоря, что поищет совета у кого-нибудь еще.

— Замечательно!

— Как я сказал, сэр, возможно, все это для отвода глаз, но у него не было причины полагать, что их подслушивают, и в общем и целом, он выглядит самым благородным человеком из всех, кого я видывал. Да, конечно, он жестковат. Без этого денег не наживешь, но, видите ли, мистер Ленокс, в глубине он хороший человек.

— Да, я вижу, мистер Скэггс. Безусловно.

Про себя Ленокс вспомнил, как обыскивал комнату этого человека, и ему стало тошно. Тут же ощущение это рассеялось — он вычеркнул мистера Поттса из списка подозреваемых, подумал, что можно послать подарок обрученным, и ему полегчало.

Они еще немного поговорили, затем Ленокс поблагодарил Скэггса, оплатил остальную часть его счета и пожелал ему всего хорошего. Затем — пока Скэггс шел к двери, Ленокс обратил внимание на его сапоги и подумал, что лучше сапог не видывал.

— Мистер Скэггс, если позволите… где вы находите такие сапоги?

Скэггс обернулся в недоумении, но затем сказал с улыбкой:

— А, да. На пробочной подошве, сэр, внутри обшиты теплой фланелью с добавочной резиной для сухости. Очень теплые даже в снегу. — Он приподнял шляпу. — От Лайнхена на Краун-стрит, сэр, и по очень сходной цене.

На Ленокса будто повеяло небесным блаженством. Он попрощался, улыбаясь, и, едва дверь за Скэггсом закрылась, натянул свои старые, никуда не годные сапоги, надел шубу и быстро сел в карету, сказав кучеру, пока еще помнил:

— К Лайнхену на Краун-стрит.

Глава 41

Покончив с этим приятным делом, Ленокс отправился к Мак-Коннеллу.

— Что ты можешь мне сказать? — спросил он, едва вошел, обойдясь без «Здравствуй».

— Немного.

— Так-так.

— Пойдем наверх.

— Да, конечно.

Они поднялись в личную комнату Мак-Коннелла и прошли в дальний ее конец, где стояли четыре-пять больших столов и где доктор хранил свои инструменты и приборы, а в стенных шкафах выстроились ряды флаконов и пузырьков.

— Мистер Поттс, — сказал Мак-Коннелл, — не он. Во всяком случае, судя по мазку из его пузырька в чемодане.

— Нет?

— У него там был пузырек с очень мерзким ядом.

— Что-что?

— Ядом против насекомых. Абсолютно безвредным для людей. — Мак-Коннелл засмеялся. — Извини за шутку.

— Но зачем он ему?

— А! Я навел справки. Энтомолог-любитель, насколько я понял. Изучает букашек, знаешь ли. По-моему, он составил обзор северных водяных жуков, который опубликовала Королевская академия.

— А!

— Нож тоже ничего не дал. Относительно чистый. Никаких отпечатков пальцев, хотя в любом случае они мало что дали бы. Разумеется, измазан кровью. Никаких порошков, ничего необычного.

Ленокс вздохнул.

— Не важно, — сказал он, — я уже близок к раскрытию. Могу сказать, мне требуется еще лишь один камешек мозаики. Зато какой камешек!

— Мне очень жаль, Чарльз.

— Ничего, ничего. Ну, мне пора. — Он сунул руки в карманы пиджака и пошел назад к двери в сопровождении Мак-Коннелла.

Но тут он ощутил что-то на дне кармана.

— Погоди-ка! — Он извлек это что-то: измятый древесный лист, который нашел у двери Барнарда. — Думаю, ты не знаешь, что это такое, Томас?

— Похоже на лист растения.

Ленокс усмехнулся.

— Но ты не мог бы узнать, какого?

— Конечно. Мне потребуется примерно час. Придется заглянуть кое в какие книги. — Он указал вверх на библиотеку, опоясывающую комнату.

— Приедешь, когда установишь?

— Да, конечно, — сказал доктор.

Ленокс протянул ему лист двумя пальцами.

— Ну, так я пойду, — сказал он. — Ты найдешь меня у меня дома. Я думаю выкурить трубочку и раскрыть это дело.

— Большой замах.

— Как всегда, Томас. Ну, так до свидания.

— Провожать тебя не обязательно?

— Разумеется, нет.

Мак-Коннелл уже почти бежал к своим столам, чтобы зажать лист между двумя стеклами, когда Ленокс вышел. Он скоро нашел свою карету, пожелал доброй ночи сонному Шриву, попросив передать его поклон хозяйке дома, и отправился восвояси.

Вернувшись к себе, он снял сапоги, надел домашние туфли и уютный старый пиджак, затем, как и обещал, закурил трубку и расположился у камина в размышлении. Проблема заключалась вот в чем: он, по сути, мог очистить каждого подозреваемого от подозрений — Поттса, Даффа, Клода, Юстеса, беднягу Сомса и самого Барнарда, у которого, казалось, не было ни малейшего мотива, а к тому же и удобного случая, поскольку он оказался на месте сразу после смерти Сомса. Он попросту не сумел бы вылезти через окно и вернуться в дом с такой быстротой.

Ленокс курил трубку, ждал посетителей и размышлял. Но ощущение, что он оказался перед глухой стеной, его оставило. Теперь он чувствовал, будто, кружась, приближается к цели все ближе и ближе.

Примерно через час после его возвращения домой вошел Мак-Коннелл, раскрасневшийся от холода, но, видимо, довольный.

— Выяснил, — сказал он.

— Да, уже?

— Мне повезло, что я застал Тилни дома… Но лучше я начну сначала.

— Чашку чая или еще что-нибудь?

— Непременно. Чай я пропустил.

— Грэхем? — сказал Ленокс, и дворецкий удалился.

— Японский клен, мой милый Чарльз, называемый Acer palmatum. Редчайшее дерево здесь на Западе. Многие его листья, знаешь ли,выглядят, как обычные кленовые, но, как ты видишь, — он достал из кармана два стекла с зажатым между ними листом и отдал Леноксу, — это кружевной лист с более глубокими выемками и другого очертания.

Тут подали чай, и они оба взяли по чашке и по ломтику жареного хлеба.

— Как ты это установил?

— Заглянул к одному моему знакомому на Бонд-стрит. Ты вряд ли его знаешь. Джон Тилни. Избегает общества за исключением старейших друзей, которым всем, как и ему, уже за семьдесят, но, думается, второго такого знатока деревьев в Англии поискать. У него прямо-таки лес всяких экзотических деревьев в Толливер-Пойнт, его загородном доме. Интереснейший старик. А теперь к делу. Он говорит, что это стойкие деревья, но чувствительные к английским морозам. А потому они есть в ботанических садах только здесь, в Лондоне — причем и эти должны были сбросить листву уже несколько месяцев назад. Следовательно, кто-то сохранял этот лист по меньшей мере месяц.

— Интересно, — сказал Ленокс, а в мозгу у него закружилось колесо.

— Еще как! Понимаешь, такого я и представить себе не мог.

— Как и я.

— И, знаешь, Барнард интересуется редкими деревьями.

— Да, — сказал Ленокс раздумчиво. — И мне известно, что недавно он посетил ботанические сады. Как мог и Юстес. — Он вздохнул. — Да и кто угодно, если на то пошло.

Мак-Коннелл улыбнулся.

— Настоящая работа дарит огромное удовольствие, Чарльз. Иногда я подумываю, не вернуться ли к ней в полную меру. — Теперь он был красен от волнения, а не от холода.

Ленокс помолчал, потом сказал негромко:

— Счастлив слышать это от тебя.

— Но в любом случае мне пора. Спасибо за чай… и за все интересные проблемы этого дела, как оно ни печально.

Мак-Коннелл встал, пожал Леноксу руку и быстро вышел вон.

Ленокс провел кончиками пальцев по стеклу и совсем было погрузился в размышления, но в этот момент входная дверь снова распахнулась — она словно бы сорвалась с петель, так часто ее открывали и закрывали в этот день, — и Ленокс вышел в прихожую посмотреть, кто пришел теперь.

Глава 42

Пришел Эдмунд.

— Чарльз! Я только что видел Мак-Коннелла.

— Да, он был тут.

— Чарльз, никогда в жизни у меня не было такого увлекательного дня.

Ленокс засмеялся.

— Да, я вижу, — сказал он.

Эдмунд все еще щеголял в смятой одежде и коричневой шапке, которыми его снабдил Ленокс, а его лицо там и сям хранило разводы сажи, придававшие ему полную неузнаваемость, как он весело заявил, а еще он покатался в каком-то мусоре, чтобы пахнуть попротивнее.

Но там, где проглядывало его настоящее лицо, щеки розовели, и он прямо-таки сиял.

— Я упустил мое призвание, Чарльз. Из меня вышел бы превосходный детектив.

— Ну, попрошайка из тебя вышел не хуже. Что ты открыл?

Эдмунд махнул рукой.

— Да ничего. Я намерен вернуться после заседания сегодня вечером. Но до чего же увлекательно! Ускользать от Итедера! А Барнард прошел совсем рядом и даже не взглянул на меня.

— Ты намерен вернуться? Я, право, не хочу причинять тебе столько хлопот, Эдмунд.

— Хлопот? Да я предпочту, чтобы Парламент сгорел дотла, чем изменить мои планы на вечер. Да, быстренько перекусить — скажем, сандвич — и вновь нести дозор. Ах, Чарльз, видел бы ты, как я объяснялся с полицейскими, которые пробовали меня прогнать! Да я бы не променял это на все деньги в фондах!

И тут это произошло: все болтающиеся нити оказались в руке Ленокса, и со всей силой своего ума, которая никогда не подводила его так, как в последние дни, он ощутил — вот оно! Крохотные кусочки мозаики, которые он собирал с таким тщанием, наконец-то сложились воедино.

— Ты все мне открыл, милый братец! — вскричал он. — Да, это может сработать. Я бы тебя расцеловал, не пахни ты так омерзительно.

Лицо сэра Эдмунда вытянулось.

— Что с тобой?

— Да ничего, ничего! — пробормотал сэр Эдмунд. — Я очень рад, Чарльз. Что я такого сказал?

— Так, пустячок, выкинь из головы.

— Значит, мне не надо туда возвращаться? Превосходно, Чарльз. Такая холодина!

Ленокс сразу все понял.

— Ах, нет, Эдмунд, — сказал он. — Ты непременно должен вернуться туда вечером. Прошу прощения за неудобства, которые тебе причиняю, но я вынужден злоупотребить твоей добротой. Жизненно необходимо, чтобы ты продолжал.

— Жизненно необходимо? Ты уверен?

— Абсолютно! Холод, конечно, лютый. У меня самого сапоги прямо-таки бумажные, но нет, мы должны идти вперед.

— Ну, хорошо, — сказал сэр Эдмунд.

— А теперь пойду и я, — сказал Ленокс, собирая свои вещи.

— Отлично, отлично, превосходно. Впрочем, не могу ли я принять ванну, как по-твоему? Твой дом ближе к Уайтхоллу.

— Разумеется, Эдмунд. И помни, я рассчитываю на твою помощь.

С торжественной серьезностью баронет сказал:

— О да, само собой. Я, безусловно, тебя не подведу.

Минуту спустя карета Ленокса загромыхала по Хэмпден-лейн и дальше, к лондонскому Вест-Энду, по заснеженным улицам сквозь густой предвечерний туман, который достигал беззвездного неба в вышине.

Вскоре он уже стучал в дверь своего друга лорда Кабота, с которым провел приятный вечер в «Путешественниках», — вечер после смерти Пру Смит. Вслед за дворецким он вошел в кабинет своего друга.

— Кабот, — сказал он, не потрудившись поздороваться, — вы ведь знакомы с архивариусом?

— Ленокс, как… ну да, знаком. Сын полковника Уоринга, старейшего моего друга.

— Он окажет вам услугу?

— Да, разумеется, все, что угодно, в пределах законности.

— Безотлагательно?

— Да, конечно. Но почему такая спешка, Ленокс? Вы здоровы? — Лорд Кабот был тверд в своих привычках, и Ленокс, который вращался в высшем свете и одновременно занимался своими детективными расследованиями, представлялся ему настоящим дервишем.

— О, вполне… Возник из мутного тумана. Вы поедете со мной?

После минуты умасливания лорд Кабот изъявил согласие, а затем не жалел времени на сборы; собственно говоря, он намеревался никуда не выходить весь день и пополнить каталог своей коллекции китайского фарфора, главной своей страсти. Каталог сильно устарел, был плохо составлен и не включал многие из замечательных приобретений последнего времени. Так он объяснил сгорающему от нетерпения Леноксу, который в минуты досуга с большим интересом слушал такие подробности.

Вскоре лорд Кабот завершил свои объяснения, а затем потратил много времени на поиски своего плаща, а затем и шляпы, пока Ленокс изнывал в молчании. Но наконец они сели в карету Ленокса и покатили в сторону Темзы, где вблизи Иглы Клеопатры находился Архив.

Это большое здание было построено из старинного римского белого камня, щеголяло мраморными колоннами и рядом стальных дверей вдоль всего фасада.

Они вошли в одну из них и спросили сына полковника Уоринга по имени Морган. Он оказался приятным молодым человеком лет тридцати, который уже занял видный пост и, как лорд Кабот заверил Ленокса по дороге, должен был достичь еще многого. Молодой мистер Уоринг сказал, что Ленокс, безусловно, может посмотреть интересующие его документы. Вскоре лорд Кабот распрощался, а Ленокс получил в свое распоряжение финансовые документы, охватывающие весь рынок за последнее столетие, которые тщательно сохранялись после того, как лопнул Мыльный Пузырь Южных Морей.

«Пузырь» был единственной причиной их сохранения на радость Леноксу. Он помнил, как его дед пересказывал ему детские воспоминания его собственного отца про «Пузырь» в начале восемнадцатого века. То, что произошло, было на редкость просто. Испанский король Филипп V впервые согласился разрешить весьма небольшому числу английских кораблей посещать порты его владений, и была создана «Компания Южных Морей» (с согласия Парламента), чтобы посылать эти корабли в эти моря.

Однако люди быстренько позабыли, что соглашение допускало туда лишь горстку кораблей, и, рисуя в воображении разработку огромных, еще не тронутых золотых запасов Чили и Перу, не говоря уж о других, пока еще не известных возможностях, они начали усердно вкладывать свои деньги. Вскоре Компания стоила уже миллионы фунтов, хотя еще не владела даже одним кораблем и не имела каких-либо конкретных целей. Самообман вкладчиков в «Компанию Южных Морей» был поистине невероятным: всего лишь надежда и мечты, пришпориваемые апломбом и алчностью других людей.

Затем в сентябре 1720 года цены на акции рухнули. Кое-кому удалось сбыть их по верхней цене, но практически все остальные продавали по нижайшей, так как спроса почти не было, а регулирования цен, разумеется, не существовало. Бедные семьи были разорены и впали в нищету. Богатые семьи увидели, как их состояния критически уменьшились. Болезненное потрясение длилось годы, а ужас перед капиталовложениями передавался от поколения к поколению. Почти все современные финансовые правила восходят к промахам этой единственной компании, так же, как и консервативность рынка царствования королевы Виктории.

Ленокс думал обо всем этом мимоходом и благодарил свою счастливую звезду за документы, которые можно было посмотреть. В помощь ему был дан молодой клерк по фамилии Трокмортин. Паренек сначала выглядел крайне недовольным, что его оторвали от обычных обязанностей, — но лишь до той минуты, пока Мартин Уоринг не велел ему пошевеливаться: он заинтересован в успехе Ленокса.

Помещение, где хранились документы, было темным, так как свет падал лишь из нескольких окошек высоко под потолком, и, хотя оно было чистым, воздух пропитался запахом затхлости. И оно было большим, набитым от пола до потолка кипами бумаги, и после начального возбуждения предстоящая ему задача оглушила Ленокса.

С трех до шести он прочесывал документы, связанные с финансовой историей «Пасифик траста». Насколько он сумел понять, эта компания занималась продажей заморских товаров в Европе по сходным ценам. Как Ост-Индская компания и ей подобные, выглядела она относительно надежной. Со времени «Закона о Мыльном Пузыре» каждая компания такого типа должна была иметь королевскую хартию, а они выдавались крайне скупо. Но Ленокса не интересовала деятельность «Пасифик траста». Он искал только имя.

Трудился он прилежно, но безуспешно. Работа была трудной, так как расположение документов менялось от алфавитного к хронологическому порядку, и к шести часам вечера даже клерк, теперь уже усердный, выдохся. А потому Ленокс отправил кучера в «Фортнум и Мейсон» за корзиной ужина, который он разделил с Трокмортином в сумрачной тишине архивного зала, расположившись за маленьким столом, на который водворились супница и кусок ростбифа — его они запивали отличным кларетом.

Трокмортин рассказал Леноксу, что помогает родителям и надеется на повышение. Высшей его целью было стать старшим клерком в какой-нибудь крупной финансовой фирме. Ленокс слушал внимательно, пока они ели десерт — сдобный персиковый пирог, а затем они с новой энергией принялись за поиски.

Десять минут спустя Ленокс обнаружил первый нужный документ. Датирован он был несколькими годами раньше, но либо попал в эту кипу по ошибке, либо по чьей-то загадочной системе. Просмотрев его, Ленокс радостно вскрикнул и попросил молодого клерка помочь ему разобраться в некоторых пунктах для пущей уверенности. Клерк подтвердил его подозрения.

— Так я и думал, так я и думал, — сказал Ленокс.

А затем удача вновь заявила о себе: всего двадцать минут спустя обнаружился другой документ, вновь подтвердивший подозрения Ленокса.

— Пожмите мне руку, молодой человек, — сказал он. — Пожмите мне руку. Мы отлично поработали — преотлично, — и нынче вечером, думается мне, вы послужили лондонскому Сити более, чем всегда.

— С гордостью пожму, мистер Ленокс, — сказал клерк. — Всегда буду счастлив поработать с вами.

Затем Ленокс ушел с бодрыми пожеланиями, а Трокмортин убрал последнюю кипу на место и отправился домой к матери и отцу, которые очень волновались и передержали ужин.

Пожалуй, следует рассказать, что Ленокс, как ни был занят, вспомнил про своего молодого друга и послал его матери две прекрасные ножки барашка и ящик своего любимого портвейна для мистера Трокмортина-старшего. И, хотя и через много лет, но последние слова клерка оказались пророческими. Он помог Леноксу в деле амулета королевы, которое имело куда большие последствия, чем обещало на первый взгляд, и прогремело при дворе после своего успешного завершения.

Глава 43

Ленокс ехал по улицам Лондона домой в самом начале девятого. Да, все складывается один к одному, думал он. Лист, свеча, странность применения bella indigo, сплетни о финансах Сомса, подоконник, нож, воск на полу, газетные статьи и относительная безопасность золота Монетного двора. Только одно он еще не определил: личность людей, которые на него напали. Но, конечно, это тоже в свой черед выяснится.

Он сидел у камина, курил трубку и перебирал в уме кусочки мозаики так, чтобы они плотнее прилегали друг к другу. Он оттачивал грани создавшегося у него впечатления и строил дело. Оно, пожалуй, могло быть принято судом — да, могло, но приходилось уповать на признание, ведь, конечно же, адвокаты будут приглашены самые именитые. Да, ну что же, пора заехать к Итедеру, однако в первую очередь его лояльность принадлежала кому-то другому.

— Грэхем! — позвал он, и дворецкий вошел в библиотеку. — Грэхем, вы не попросите леди Джейн заглянуть сюда? Я бы навестил ее сам, но я хочу показать ей кое-что, и мне надо дождаться возвращения брата.

— Слушаю, — сказал Грэхем.

Несколько минут спустя в библиотеку вошла леди Джейн, стягивая перчатки и улыбаясь.

— Чарльз, как ты? Ты знаешь, меня ждут у герцогини. — На ней было серое вечернее платье.

— А не поехать ты не можешь?

— Во всяком случае, опоздать я могу. А что?

— Ты не присядешь?

— Ну, конечно, — сказала она и подошла к дивану. — А я заходила днем выпить чаю, но тебя не было.

— Ты не поверишь: я выполнял обязанности младшего клерка.

— Твои предлоги, чтобы избегать меня, становятся, по-моему, все абсурднее.

Он засмеялся.

— Да, пожалуй. Но больше я не буду. Я во всем разобрался.

Эта новость подействовала на леди Джейн совершенно неожиданным образом. Она побледнела и заговорила далеко не сразу. Но наконец сказала:

— Ах, Чарльз, я так благодарна.

— Да-да. Я пригласил тебя сюда, так как жду Эдмунда, но мне хотелось рассказать тебе немедленно.

— Благодарю тебя. Да, конечно. Такое облегчение! — Она вздохнула. — Так кто же это?

— Могу ли я пройтись с тобой по всему делу? К заключению я пришел только-только.

— Ну, разумеется.

Ленокс сложил кончики пальцев и попыхтел трубкой, зажатой в уголке рта. Он прищурил глаза, уставился на огонь и выждал минуту-другую, прежде чем заговорить.

— Ну хорошо, — сказал он наконец. — Начнем с наиболее поразительного факта в этом деле.

— Как тебе угодно.

— Обычно при двух убийствах убийца либо психопат, либо второе убийство совершается для сокрытия первого.

— Особо поразительным это не кажется.

— Да, конечно, будь все именно так. Однако даже при всем моем опыте я обнаружил нечто уникальное. Первое убийство было совершено для сокрытия ВТОРОГО, то есть убийства Джека Сомса много дней спустя.

— Я не понимаю, Чарльз. Ну, не совсем.

— Видишь ли, и я не понимал. Я тебе не говорил, но в дни вслед за убийством Пру Смит я пребывал в полной растерянности: я все время оказывался в тупике, и все нити, за которые я дергал, провисали безрезультатно. Я устроил перекличку обычных мотивов, и ни один не подходил.

— Я догадывалась, — сказала леди Джейн. — Потому-то я и решила потратить некоторое время на Джорджа Барнарда.

— Ах, вот почему? Мне крайне жаль, что я понудил тебя на подобное.

— И напрасно.

— Сдвинулся с места я только после смерти Джека — и все завертелось, как обычно бывает при расследовании большинства убийств. Иными словами, к разгадке убийства Пру Смит я смог приступить только после смерти Джека, как ни печально. Сожалею, что это так, но ничего не поделаешь.

— Да, я понимаю, — сказала леди Джейн. — Но, Чарльз, все-таки КТО же это?

— Скоро доберусь. Прости, что я так тяну, но я пока еще собираю все улики воедино. Ну, хорошо. Позволь, я продолжу. Сразу же стало ясно, что список подозреваемых короток. Bella indigo безумно дорог, и к тому же, хотя я держал это при себе, есть еще одна убедительная причина, ограничившая список подозреваемых. У Мак-Коннелла ушел целый день на опознание яда, а он специалист. Этот яд мог использовать только эксперт, только опытный знаток или по меньшей мере искусный любитель.

— Или кто-то знакомый с этим любителем.

— А! Совершенно верно. Ты проницательнее, чем был я. Ну, я попросил экономку Барнарда — а также Грэхема для независимого подтверждения — определить тех, кто имел доступ к Пру Смит в соответствующее время. Список был кратчайшим: Дафф, Сомс, Юстес Брамуэлл, Барнард, Родерик Поттс, Клод Барнард и, разумеется, вся домашняя прислуга.

— Однако прислугу ты как будто отмел? — вопросительно сказала леди Джейн.

— Да. Я отмел их из-за дороговизны и неизвестности bella indigo. Перед самой смертью Сомса я подумывал заняться ими, особенно молодым человеком, помолвленным с Пру Смит, но тут появился новый след. И с этого момента все ограничивалось вышеперечисленными. Родерик Поттс не мог совершить ни того, ни другого убийства. Он в момент смерти Джека Сомса находился под непрерывным наблюдением, и, следовательно, было маловероятно, что он убил Пру. Однако сбросить его совсем со счетов я не мог вплоть до сегодняшнего утра. Я как-то упустил из вида, что Поттс очень дороден и не слишком здоров. А требовались быстрые упругие ноги и гибкое тело, чтобы бесшумно спуститься по лестнице, убить кого-то физически, а затем выскользнуть в окно. Не абсолютный вывод, но в сочетании с прочими фактами близкий к тому.

Леди Джейн терпеливо слушала эти объяснения.

Ленокс откинулся на спинку и пожевал мундштук трубки, прежде чем продолжить.

— После Поттса у нас есть Дафф. Признаюсь, я подозревал его с самого начала. То, что в его распоряжении был пузырек мышьяка, одновременно представлялось как изобличительным, так и до невозможности простым. И как раз нынче утром он посетил меня, что, в зависимости от точки зрения, либо полностью доказывало его непричастность, либо делало его главным моим подозреваемым. Думается, не снизойди на меня нечто вроде прозрения, я бы пошел по его следу, но это оказалось ненужным. И мне в голову пришло еще кое-что. Я говорил тебе о дорогостоящем имуществе, спрятанном в доме Барнарда. И Дафф находился там, чтобы его оберегать. Так он мне сказал, а подобная ложь столь легко поддавалась разоблачению, что должна была быть правдой. Ведь убей он двух людей, чтобы украсть задуманное, а затем и укради, так даже Итедер подумал бы в первую очередь на него. Нет, полагаю, это осталось бы невероятным, даже если бы я не раскрыл дела.

Итак, у нас теперь всего четверо: Джек Сомс, Клод Барнард, Юстес Брамуэлл и наш добрый знакомый, леди Джейн, Джордж Барнард. Исключим Джека Сомса, и у нас остаются три имени. Если хочешь, можешь назвать меня глупцом, каких свет не видывал, поскольку мне с самого начала следовало свести дело к этим четверым, и даже, когда я это сделал, выбрал я из них Джека Сомса. Поразительное слабоумие! Мое единственное оправдание — вывернутый наизнанку мотив. Итак, кто это? Теперь я скажу тебе…

Но открытие пришлось отложить по меньшей мере на несколько минут. В библиотеку — явно с чем-то новеньким, — запыхавшись, ворвался сэр Эдмунд, как и утром, в своем непривлекательном одеянии.

— Чарльз… Чарльз… — сказал он, отдуваясь. — Я его видел… он посмотрел… я укрылся от его взгляда… откуда он мог видеть…

Он выпрямился, так как совсем изогнулся, и взял себя в руки. Ленокс тоже уже встал и теперь похлопал брата по спине.

— Превосходно! Превосходно!

— Я был…

— Можно я догадаюсь?

Эдмунд посмотрел на него с изумлением.

— Да, конечно.

— В комнату вошел человек, двигаясь очень быстро, и встал на колени на полу.

— Ну, да! — Эдмунд вытаращил глаза.

— Он заглянул под кровать, а потом несколько раз провел ладонью по полу.

— Да, опять верно!

— Потом он встал в сильной растерянности, может быть, даже постоял так, а затем выбежал вон, будто от удара молнии.

— Ты из меня дурака сделал, Чарльз?

— Что ты, Эдмунд! Да ни за что на свете!

— Значит, ты знаешь, кем был этот человек?

— Думается, да. Это был Клод Барнард?

Эдмунд посмотрел на него в полном изумлении.

— Да… да, он самый.

Глава 44

Трое старых друзей сидели на двух кожаных диванах посреди леноксовой библиотеки с Грэхемом на заднем плане. Снаружи стоял лютый холод, но в камине бурно пылал огонь, и в комнате веяло приятным теплом.

Эдмунд и леди Джейн сидели напротив Ленокса, который весь вечер напролет нетерпеливо притоптывал ногой и каждые несколько минут вскакивал, чтобы навести порядок на книжной полке или помешать в камине. И Эдмунд, и леди Джейн привыкли видеть его таким при развязке дела: чуть-чуть нервным, чуть-чуть догматичным, проверяющим и перепроверяющим известные ему факты.

Тем не менее, Эдмунда мучило разочарование, и после секунды тишины он сказал страдальчески:

— Полагаю, моя работа оказалась бесполезной. Ничего-ничего, Чарльз, — добавил он, когда Ленокс протянул ему руку. — Было очень увлекательно. На большой палец.

— Бесполезной, Эдмунд? Не сердись. С моей стороны было нехорошо отнять у тебя твою историю, но я был слишком увлечен. А что до бесполезности, я весь прошлый час ломал голову, как поддержать эти обвинения в суде. Бесполезно! Не думаю, что все газеты могли бы за год сообщить мне лучшую новость! Получить твое подтверждение, причем неопровержимое!

— Правда? — сказал Эдмунд, чуть ободрившись.

— Да оно бесценно, милый братец.

— Это было волнующе.

— Ничто, ничто, кроме полного признания, не могло бы помочь мне больше. Когда я отправил тебя на улицу, я как раз надеялся, что ты сумеешь увидеть что-нибудь в таком роде.

Эдмунд теперь совсем воспрянул духом и повернулся к леди Джейн.

— Ах, Джейн, — сказал он (потому что тоже рос с ней), — ты бы поразилась, увидев меня там! Переодетым до неузнаваемости.

Леди Джейн, которая уже давно созерцала костюм Эдмунда, сказала с гримаской:

— Говорю это на правах твоего старейшего друга, Эдмунд. Ты выглядишь не наилучшим образом.

— Возможно, возможно, но оно того стоило.

Она улыбнулась, потом повернулась к Леноксу и сказала:

— Значит, это был Клод?

Эдмунд кивнул, но Ленокс предостерегающе поднял палец.

— Нет, — сказал он. — Нет, не совсем.

И Эдмунд, который — бедняга! — перенес за прошедшие минуты много взлетов и падений, пробормотал с некоторой растерянностью:

— Как так? О чем ты?

— Клод, как ты, наверное, помнишь, Эдмунд, по твоему же собственному свидетельству, на балу имел полное алиби.

— Я мог и ошибиться, — сказал Эдмунд.

— Ты не ошибся. Клод не убивал Джека Сомса.

— Черт! — воскликнул Эдмунд.

— Клод хладнокровно отравил Пруденс Смит, а вот его двоюродный брат, Юстес Брамуэлл, убил Джека Сомса, тоже хладнокровно, во время бала.

В последовавшем молчании леди Джейн и Эдмунд сидели, застыв в абсолютной неподвижности, а Ленокс, который, правду сказать, имел склонность к драматическим эффектам, направился к столу, взял щепоть табака из сигаретницы и снова раскурил трубку, прежде чем вернуться на диван.

— По раздельности? — наконец сказал Эдмунд.

— Нет. В полной согласованности. Настолько, что у каждого было полное алиби касательно одного из убийств, что на некоторое время и сбило меня со следа. А будь дело предоставлено Итедеру, полагаю, Ярд остался бы с носом. На редкость умные ребята, и умный план. Я сталкивался с подобным и раньше — братья Олхоффен. Обычно один — главарь и уговаривает второго.

Леди Джейн все еще молчала, и Ленокс осознал, что на краткую минуту забыл, почему он вообще оказался втянутым в это дело.

— Прости, Джейн, — сказал он.

После паузы она отозвалась:

— Нет, я благодарна тебе.

— Лучше, что оно раскрыто.

— Да, конечно, — согласилась она.

Некоторое время все трое молчали. Наконец леди Джейн снова заговорила:

— Как ты это определил?

Теперь Ленокс встал и начал расхаживать по комнате, отвечая на ее вопрос, пока она и Эдмунд продолжали сидеть, а Грэхем все так же стоял у двери.

— Все было очень неясно, крайне неясно, но, как я уже говорил, Эдмунд, сегодня утром я сузил круг подозреваемых до двух кузенов и их дяди. И тогда, как обычно в таких случаях, серии мелких и не таких уж мелких подробностей начали складываться воедино у меня в уме. Я нашел древесный лист, редкий лист, там, где ему никак не следовало находиться — вблизи от подоконника окна Пру Смит, из которого выпрыгнул Юстес, убив Сомса, а позднее я вспомнил, что при моей первой с ним встрече я заметил, что из его кармана торчат веточки и листья. Такое часто можно видеть у ботаников, когда они собирают образчики, и потому тогда я не придал этому никакого значения. Но позднее припомнил.

— Но это мог быть и Барнард, — сказала леди Джейн. — Ты помнишь, как он сводил меня в ботанические сады?

— Да, ты права. Это несколько осложнило дело. Но другие улики помогли покончить с этой путаницей.

— Какие другие улики? — спросил Эдмунд.

— Свеча. Я сразу заметил, что в комнате Пру Смит была свеча, ни разу не зажигавшаяся. Грэхем, напомните мне, что вам сказала горничная.

— Она сказала, сэр, что экономка выдает новые свечи очень скупо.

— Вот именно. Сведение не просто полезное, но многозначительное. Только потому, что вы узнали это, Грэхем, несколько позже я, случайно увидев Клода с расстегнутой манжетой, обратил внимание на маленький ожог выше запястья.

— Пру и Клод, должно быть, подрались, — осторожно предположил Грэхем. — Пятна воска на полу, сэр, — добавил он, словно спохватившись.

— Вот именно. Мы с Мак-Коннеллом обнаружили пятна воска на полу комнаты Пру Смит. Теперь я полагаю, что умерла она, поскольку подслушала, как Клод и Юстес говорили про Сомса, и вступила в конфликт с Клодом, с которым была близка. Во время ссоры они, возможно, схватились и сметали на пол всякие вещи, включая, как согласен Грэхем, свечу, обрызгавшую воском пол и обжегшую Клода. Быть может, перед тем Пру держала свечу, чтобы посветить им. В любом случае двое молодцов увидели в этом улику — в сломавшейся свече — и заменили ее. Разумеется, живя наверху, они могли иметь столько свечей, сколько им требовалось.

— Но если между ними произошла драка, — сказал Эдмунд, — то использование яда не было ли слишком уж окольным способом?

— Ты прав, — сказал Ленокс. — Полагаю, Клод уговорил ее на какое-то время придержать язык. Предположу, что она с неохотой согласилась и тем дала им достаточно времени отравить ее. Между прочим, я нашел еще кое-что подозрительное: носовой платок под кроватью в комнате Юстеса: он пахнул перечной мятой и воском, возможно, из-за частичек воска на нем. Предполагаю, Юстес вытер руку кузена его собственным платком, а затем припрятал платок, зная, что у него нерушимое алиби касательно убийства Пру Смит — на случай, если ему понадобится шантажировать Клода, а то и выдать его полиции с платком в качестве улики.

А затем добавилось еще кое-что — молодой Хилари, член Парламента (я сидел рядом с ним на балу), упомянул мимоходом, что Клод и Юстес, члены его клуба, вроде бы близки — не разлей вода. Вспомнил я его слова совсем недавно. Кроме того, он упомянул (но какое-то время спустя, и я не уловил связи), что оба они теперь при деньгах.

Мне бы следовало обратить внимание на это сразу, и тогда бы я заметил еще многое. Их алиби были слишком уж безупречными. Сначала услышать, что Юстес писал картину, всецело и надолго погрузившись в это занятие столь увлеченно, что подчеркнуто ни разу комнату не покидал, а затем услышать от него на следующий день, что он кое-как наляпал оставшуюся краску? Почему он сначала был таким требовательным к себе, а затем таким небрежным? Ради нерушимого алиби, сохранять которое на другой день не требовалось. Мне, право же, следовало заметить это тогда же. Всякий раз, когда алиби выглядит непробиваемым, его необходимо расследовать.

— То же относится и к Клоду, — сказал Эдмунд. — Пожалуй, следить за ним было слишком уж легко.

— Вероятно, ты прав. Хотя действовал ты безупречно, они, по твоим словам, заметили твое внимание. Насколько помнится, он строил тебе рожи.

— Совершенно верно, — сказал Эдмунд.

— Однако это как-то не согласуется, — сказала леди Джейн. — Зачем сообщать Эдмунду, что они его заметили?

— Чрезмерная уверенность в себе, — сказал Эдмунд.

— Верно, — продолжал Ленокс. — Когда они на секунду встретились, и Клод ударил Юстеса, они, видимо, мгновенно составили план: Клод облегчит слежку за собой, а Юстес тихо исчезнет. В конце-то концов, у Юстеса было его алиби, а под подозрением находился Клод. Но не принимай к сердцу, Эдмунд. Они одурачили меня с куда большей легкостью, чем тебя.

Ленокс задумчиво постучал трубкой по ладони.

— Но зачем? — продолжал он. — Зачем все это? Зачем убивать Сомса и даже убить кого-то еще, чтобы подобраться к Сомсу? Какой властью он обладал? Я пришел к выводу, что ценность в доме Барнарда было бы крайне трудно унести, а именно это в первую очередь заботит взломщика — вспомните непреходящую популярность бриллиантов! — и что убийство Пру Смит и Джека Сомса ни на йоту не разрешило бы эту проблему. Как, по-твоему, Эдмунд?

— Абсолютно верно, — сказал Эдмунд. — Особенно в доме, полном народа. Ведь через дом должны были бы незаметно пройти двадцать человек. И бал не слишком подходящее время для этого.

— Вот именно. Так зачем же? Во-первых, нам известно, что Клод и Юстес принадлежат к совсем небогатым ветвям семьи. Однако, как оба с охотой признались, они по достижении совершеннолетия получили от дяди по десять тысяч фунтов. И были обеспечены финансово. Подозреваю, что Барнард точно так же обеспечил брата и сестру. Он большой гордец и, подозреваю, поддерживал их не столько по доброте душевной, сколько ради того, чтобы ему не кололи глаза бедностью его родственников.

— Помнится, он мне говорил, что его племянники обеспечены на всю жизнь, — сказала леди Джейн.

— Да? Совершенно в его духе. Но так или иначе, у обоих племянников имелись деньги. Юстес сказал, что свои вложил в железнодорожный фонд под четыре процента, а Клод сказал, что нашел выгодное помещение капитала в Америке. Вот так. Несомненно, они могли ожидать побольше после смерти Барнарда — но, думается, ни тот, ни другой не хотел до тех пор трудиться в поте лица. Заметьте, они все еще живут у него, хотя обычно молодым людям не терпится обзавестись собственным кровом. Это факт, который следует придержать. Я скоро вернусь к нему.

Что дальше? Я рекомендовал Итедеру проглядеть газеты с оповещениями о смерти Сомса, а он безмятежно проигнорировал мой совет. Как легко угадать, в моих построениях они стали ключом к делу.

Почему, хотя он располагал достаточными средствами, люди поговаривали, будто Джек Сомс разорен? Кто пустил этот слух? Я прикинул, что это маневр для отвода глаз. Слух пустили наши молодцы. Полагаю, они начали с дяди, который, как хорошо известно нам троим, любит посплетничать после бокала вина. Они к тому же знали, — он взглянул на Эдмунда, — что под одной крышей с ними находится эта ценная вещь. Быть может, Пру Смит за несколько недель до бала проведала про их план украсть ее и молчала только из-за уговоров Клода, и они решили, что это слишком рискованно.

— Почему вы сразу не заподозрили Клода, если мне дозволено спросить, сэр?

(Это был Грэхем.)

— Они разыграли это очень умно. Пока Сомс еще не был убит, им требовался способ снять подозрения с Клода, у которого не будет алиби для убийства Пру Смит. То ли чувство юмора, то ли они предвидели, что Сомс поведет себя глупо и доверчиво, но, подозреваю, что они подтолкнули Итедера (и меня) заподозрить Сомса. Они пустили сплетни, что он разорен, зная, что ум детектива всегда нацелен на поиски мотива. А фактически реальным мотивом вовсе не была ценность в доме Барнарда, из-за которой я заплутался еще больше и оставил племянникам предостаточную свободу рук, пока они не убили Сомса, успев к тому времени запастись алиби.

Но это лишь прикидки. Вернемся к фактам. Сомневаюсь, что так уж много людей прочли в «Пост», что на самом деле Сомс вовсе не был разорен, но я-то прочел. И, что важнее, полагаю, вы все читали некролог в «Таймс». Припомните его — или любые в респектабельных газетах. Они все подчеркивали одно и то же: спортивные успехи, труды в Парламенте, положение в обществе и его НЕДАВНЮЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В ПРАВЛЕНИИ «ПАСИФИК ТРАСТ». Это последнее, как я понял сегодня, и было самым важным. И подсказал мне это ты, Эдмунд.

— Как это я умудрился?

— Ты сказал, что не променял бы что-то там НА ВСЕ ДЕНЬГИ В ФОНДАХ. И я увидел, что все время не замечал простейшей улики. Ценность в доме Барнарда, как я уже сказал, не была причиной преступления. За ним стоял «Пасифик траст».

Для меня это хороший урок. Оказывается, голосование в правлении «Пасифик» последние полгода крайне занимало финансовый мир. Грэхем, вы пытались подтолкнуть меня ознакомиться с этим — тем больше вам чести. Мне следовало прислушаться к вам.

— Я рекомендовал это по неверной причине, сэр.

— Но вы что-то почувствовали. Я редко читаю финансовые новости. Возможно, считаю себя даже выше этого, если быть честным, — Сити и все такое прочее. Колоссальная ошибка, которую я заметил только по милости Господней. С этого дня я буду читать финансовые газеты от первой до последней строчки. Грэхем, принуждайте меня, если я начну увиливать, хорошо?

— Слушаю, сэр, — сказал Грэхем, чуть приподняв брови и с легкой улыбкой на губах.

— «Пасифик траст»… Ну, не стану докучать вам подробностями. Эта компания очень преуспевала, и акционеры получали положенные дивиденды, а цена акций утроилась. Однако число акционеров очень МАЛО. Минимум капиталовложения составлял восемнадцать тысяч фунтов. Ну, а в Англии лишь немногие располагают восемнадцатью тысячами фунтов, и еще меньше таких, кто имеет достаточно сверх означенной суммы, чтобы пуститься в подобную спекуляцию. И вот тут-то и возникает Сомс. Достаточно сказать, что он заседал в правлении и примерно месяц назад ему принадлежал решающий голос в постановлении, определяющем дальнейшую судьбу компании.

В банке накопились доходы, так распределить ли их между акционерами или пустить в оборот? Распределение означало, что вклад в восемнадцать тысяч превратится в чистые сто восемьдесят тысяч, не считая уже полученных дивидендов. Однако тогда компания по сути прекратит существование, и акции не будут стоить практически ничего. Тем не менее, многие акционеры склонялись к этому варианту.

Если же пустить их в оборот, «Пасифик траст» стала бы одной из богатейших компаний в Англии. Вклад в восемнадцать тысяч означал бы выплату первоначальных восемнадцати тысяч, и акционеры сохранили бы свои акции, которые во мгновение ока обрели бы большую ценность, которая продолжала бы расти и расти. Однако ближайшую выплату акционеры получили бы, скажем, лет через двадцать или тридцать.

Буквально каждый сторонний наблюдатель отдавал предпочтение второму варианту, указывая, что за такой срок новообретенное богатство далеко превзойдет даже заманчивые сто восемьдесят тысяч. Голос Сомса, как я упомянул, был решающим. Компания постановила выплатить восемнадцать тысяч фунтов и укрепить статус «Пасифик траста» — выбор, означавший долгосрочную стабильность.

Собственно, выбор был хорош во всех отношениях. Благодаря голосу Сомса каждый вкладчик получал назад свой начальный вклад и сохранял акции, которые в конечном счете станут неизмеримо более ценными. Мало-помалу большинство акционеров приняли свершившийся факт. За исключением двоих — Клода и Юстеса.

— ЧТО-О? — почти хором сказали Эдмунд и леди Джейн.

— Полученные от дяди двадцать тысяч фунтов они вложили в «Пасифик». Я весь день провел, просматривая документацию «Пасифик», и наконец нашел то, что думал найти: сертификат совместного владения. Они вложили деньги вместе четыре года назад — совместно, что допускается правилами компании. А вовсе не вложили их, как утверждали, в четырехпроцентные ценные бумаги и в некую американскую компанию соответственно. А где ложь, там и мотив.

— Но откуда они так много знали про финансы? — спросила леди Джейн. — Им помог дядя?

— Подозреваю, что инициатива принадлежала Юстесу. Клод был не против спекульнуть, но он мне видится именно таким, а Юстес, мне кажется, жаждет вести жизнь джентльмена. И он умен. Его злит ощущение неравенства, порожденное в нем богатым дядей. Как и Клода. Сто тысяч фунтов от «Пасифик траст», принося чистых пять тысяч годового дохода, обеспечили бы им обоим возможность никогда больше не зарабатывать своим трудом до конца их дней, а вы согласитесь, что сумма весьма приличная для кого бы то ни было.

Но если бы они получили по десять тысяч каждый без всякой гарантии получить что-либо еще в ближайшие десятилетия, они оказались бы прочно на мели. Большинство людей в Англии смогли бы прожить на такую сумму всю жизнь. Но не два молодых джентльмена со вкусом к лондонской роскоши, когда некие юные аристократы живут на содержании в семь тысяч годовых, получая их поквартально.

— Марчмейнским мальчикам выплачивается и побольше, — прожурчала леди Джейн.

— Вот именно. Такая сумма отнюдь не гарантировала привольную жизнь ни тому, ни другому. Недурные деньги, но не такие, какие позволили бы им постреливать птиц, иметь несколько породистых лошадей, путешествовать, жить в Лондоне и за городом, вступить в брак, который поднял бы их социальный статус — с титулованными невестами, например. Вот чего, подозреваю, хотели они оба.

— Должно быть, они узнали, как намерен проголосовать Сомс, когда он начал охранять золото, бедняга, — сказал Эдмунд.

— Думаю, ты прав. Они, конечно, тщательно следили за голосованием и, кроме того, знали, как я почерпнул из «Таймс» после смерти Сомса, что следующая вакансия в правлении практически обещана Джеймсу Мейтленду как одному из главных вкладчиков компании и что он склонялся к выбору более непосредственной выгоды для вкладчиков.

Что произошло затем, мы знаем. Они планировали убить Сомса в благоприятных условиях бала, который обеспечил бы сумятицу любому происшествию. И с готовым фальшивым следом из-за ценной вещи в доме Барнарда, непременно собьющим с толку любого сыщика. Пру Смит, работавшая наверху, видимо, была там в разгар утра, когда слуги перекусывают, а другие обитатели дома отсутствуют до времени второго завтрака. Думаю, она ускользнула наверх навестить Клода. Клод и Юстес, полагавшие, что вокруг никого нет, каким-то образом обнаружили, что ошиблись. Они умиротворили Пру Смит, улестили, запугали, не знаю, как именно, но тем или иным способом убедили ее промолчать. Теперь, подумав, я полагаю, они, наверное, сказали ей, что просто фантазировали вслух о том, чего ни в коем случае не собираются сделать. А ей хотелось верить Клоду. Не следовало, конечно, но, думаю, что было именно так.

Вот, пожалуй, и все. Полагаю, особенной опасности, что молодцы покинут Лондон, нет. Они думают — в частности, из-за путаницы, которую создает Юстес, — что им все сошло с рук. В конце-то концов, у обоих есть алиби. Но мы-то знаем, что их алиби не выдержат проверки — а приключение Эдмунда сегодня вечером доказывает это безоговорочно. Вот почему я и отправил тебя туда, милый братец.

И у леди Джейн, и у Эдмунда нашлось несколько вопросов, на которые Ленокс ответил, либо постарался найти наиболее вероятный ответ. Наконец, когда их любопытство было удовлетворено, детектив встал.

— Будьте так добры, пошлите записки Итедеру и доктору Мак-Коннеллу с просьбой заглянуть сюда сегодня вечером, — попросил он Грэхема.

— Я пошлю их незамедлительно, сэр.

Глава 45

Вскоре Эдмунд поднялся наверх, чтобы принять горячую ванну, пока Ленокс показывал леди Джейн новую заказанную им карту. Карту Персии. Он отправится на юг из Исфагана в Шираз, сообщил он ей. Она засмеялась и предположила, что это долгое путешествие и что-нибудь ему да помешает, но он упрямо отказывался допустить этот факт. Он сказал, что наймет гида, и что они с Грэхемом сядут в горный поезд, новый и по-настоящему скорый. Он спросил, а не хочет ли она поехать, и она сказала, нет. Спасибо, но что она с нетерпением ждет дня, когда они вместе отправятся в Италию, в чем давно уже поклялись. Именно там она провела свой медовый месяц.

— Ах, Чарльз… Венеция! Ты когда-нибудь бывал там?

— Нет, только в Риме.

— Она изумительна. И Флоренция, Сиена… как живо я помню все это.

Он улыбался, слушая, как она говорит ему о местах, которые объездила, когда была юной и замужней, но думал он совсем о другом: о том, как думает, что никогда еще она не была столь красивой, даже когда он видел ее на свадьбе, всего лишь двадцатилетней и сияющей.

Вскоре Эдмунд спустился вниз, заметно более чистый и счастливый. Он тоже поглядел на карту Персии и высказал мнение, что, может быть, на этот раз его брат, и правда, отправится в путешествие.

В дверь постучали в тот момент, когда Ленокс бережно сложил карту и поместил ее в старую подставку для зонтиков. У входной двери он столкнулся с Грэхемом и сказал, что сам ее откроет, ожидая увидеть Мак-Коннелла или Итедера.

Но на крыльце, слегка заснеженный, с глазами, налитыми кровью, стоял Клод Барнард.

— Мистер Ленокс? Могу я поговорить с вами?

— Ну, да, — ответил Ленокс в полной растерянности. — Грэхем, пожалуйста, проводите мистера Барнарда в малую гостиную. Я сейчас же к вам присоединюсь, — сказал он Клоду.

Он поспешил в библиотеку.

— Пришел Клод Барнард, — предупредил он, не давая им времени опомниться. — Джейн, ты останешься тут или вернешься домой, как сочтешь нужным. Эдмунд, а ты встань у двери малой гостиной, будь так добр. В случае, если он прибегнет к насилию, я дам знать нашим старым посвистом. — Это был птичий посвист, которым они пользовались в детстве. Он мог означать «берегись!», или «я тут», или «на помощь!».

— Да, конечно, — сказал Эдмунд. — Конечно.

— Я бы пригласил тебя внутрь, но он может выйти из равновесия.

— Тем более причин сделать так, Чарльз.

— Нет. С твоегоразрешения, я абсолютно против.

Эдмунд пожал плечами. И минуту спустя Ленокс вошел в малую гостиную, а Эдмунд встал у двери.

Войдя, Ленокс немного помедлил. Комната была небольшой, редко используемой, полной ошибок: неудобные кресла, неудачно задуманное бюро, посредственная картина. Единственным ее достоинством было окно, выходившее в сад за домом. Там и стоял Клод, куря сигарету, засунув другую руку в карман пиджака.

Он выглядел печальным и заметно осунувшимся даже за последние два-три дня. Он не услышал, как вошел Ленокс, и несколько секунд Ленокс смотрел на него с грустью. Жалости он, конечно, почти не испытывал, но обаяние молодого человека сменилось меланхолией.

— Мистер Барнард? — наконец сказал Ленокс.

Клод обернулся.

— А, мистер Ленокс! Холодный сегодня выдался денек, верно?

Наступило молчание.

— Не угодно ли присесть?

Клод кивнул, и лицом друг к другу они оба опустились в уродливые кресла, набитые конским волосом.

— Боюсь, я не могу сделать комплимент вашему вкусу, мистер Ленокс.

— Я редко захожу в эту комнату.

— А… вот что.

— Чем я могу помочь вам, мистер Барнард?

Клод горько засмеялся.

— Помочь мне? Ну-ну.

— Мне выразиться иначе? Что вы хотите сказать мне?

— У меня ощущение, будто я живу во сне, мистер Ленокс. Все обернулось так… так скверно.

— Да, именно так, — сказал Ленокс.

Клод резко вскинул голову.

— Я не уверен, что, собственно, вам известно.

— Напротив, мне известно все.

Теперь молодой человек посмотрел на него с удивлением.

— Все? Но, конечно же, нет.

— Да, уверяю вас.

— Так не скажете ли?

— Вы и ваш кузен Юстес убили Пруденс Смит и Джека Сомса, чтобы получить полные дивиденды по вашим акциям «Пасифик траст».

Клод тряхнул головой.

— Да, вижу, что так. — Он вздохнул. — Моим единственным утешением было прийти к вам по собственной воле, а теперь я лишился и его.

— Напротив, — сказал мистер Ленокс. — Вы поступили именно так. Ведь вы легко могли бы находиться сейчас по ту сторону Ла-Манша. Однако это ни в коей мере не искупление.

— Искупление? Говорю же вам… — Он умолк и закурил новую сигарету. Немного погодя он заговорил снова: — Да, я пришел к вам по собственной доброй воле. Не сомневаюсь, что мне висеть. Но что угодно, лишь бы не жить в этом кошмаре ни минутой дольше.

— Инициатором был Юстес.

— Юстес… Юстес… Вы бы не поверили, мистер Ленокс, но вопреки всем его занудным мнениям и неприятным манерам он способен быть убедительнее всех в мире.

— Лучше начните сначала, — перебил Ленокс.

Клод пыхнул сигаретой.

— Если вы знаете все, не вижу, зачем мне надо унижаться и рассказывать.

Ленокс расслышал ноту упрямства в голосе молодого человека и вместо того, чтобы читать ему нотацию, сказал мягко, но категорически:

— Все началось с вашего дяди, не так ли?

Клод растерянно посмотрел на него.

— Да, — начал он медленно. — Полагаю, это правда. Дядя Джордж. — Внезапно, будто пришпоренный мыслью, что его выслушают сочувственно, он разразился потоком слов. — Вы не поверите. Он… он прямо-таки жесток с членами нашей семьи, если на то пошло. Дал нам деньги, чтобы не оказаться в неловком положении, знаете ли, а потом колол этим глаза нам всем, стравливал нас между собой. Сделал наших родителей врагами. Вот почему мы с Юстесом сблизились: мы его ненавидели.

— Продолжайте, — сказал Ленокс.

— Полагаю, объективно он был к нам добр: снабжал нас карманными деньгами, платил за университет, позволил нам жить у него, как нам было удобно. Но не могу передать его постоянные упоминания и наедине с нами, и в обществе о том, скольким мы ему обязаны. Это было ужасно.

— А затем он дал вам деньги, ведь так?

Будто осознав, что был слишком откровенен, Клод угрюмо замедлил свою речь.

— Да, он дал нам некоторую сумму.

— И что вы с ней сделали?

— Думаю, вы уже знаете.

— Однако вы можете объяснить, что чувствовали. Я знаю только факты.

Вновь поощренный к откровенности, Клод сказал:

— Он дал нам по десять тысяч каждому. И вот тогда Юстес пришел ко мне.

— Он пришел к вам?

— Нас объединяла наша неприязнь к дяде, но все равно мне мой кузен не нравился. Тем не менее, он был неотразим. Сказал, что нашел для нас способ разбогатеть, для нас обоих, а мы оба знали, что в подобных вещах он большой дока. По-моему, он заправлял бюджетом своей собственной семьи лет с шести-семи, уберег их от страшного перепада от богатства к бедности, который испытал я. Видите ли, наш дядя уделял свою помощь, когда и как ему вздумается. — По лицу Клода скользнула тень его детского гнева.

Ленокс опять, скрыто его подталкивая, сказал:

— Значит, он нарисовал вам радужную картину?

— Он меня убедил. Сказал, что нам больше никогда не надо будет работать. И, конечно, он был прав. Даже согласись мы с решением правления, то, разумно распоряжаясь деньгами, мы вполне могли бы жить на то, чем располагали, не говоря уж о росте цены акций. Но, понимаете, он задурил мне голову грезами о неограниченном богатстве… — Клод раздавил сигарету о подоконник открытого окна и запустил руку в волосы. — Десять тысяч фунтов ни в какое сравнение с ним не шли.

— Насколько понимаю, были долги, — сказал Ленокс, предлагая Клоду новую сигарету.

— К чему тянуть, — с горечью ответил Клод. — Ведь вы уже знаете. Я много пил, влез в карточные долги, а неоплаченных счетов накопилось столько, что волей-неволей мне пришлось бы поужаться. Из десяти тысяч фунтов у меня осталось бы от силы три-четыре тысячи. Конечно, большая сумма, но недостаточная, чтобы жить так, как я хотел жить… Или нет. Как я хотел бы показать дяде Барнарду: вот, как я живу! — Вновь по его лицу скользнула та же тень гнева. — Даже во всем себе отказывая, я израсходовал бы их за пять лет.

Ленокс понимал, что наступил момент, требующий большого такта.

— И Юстес предложил выход…

Клод промолчал, но затем кивнул.

— Да, он меня убедил. Сказал, что, убрав Сомса из правления, мы будем богаты, и конец всем моим тревогам, тревогам моей семьи, всем ехидствам дяди Барнарда. В один присест по сто тысяч каждому.

— Сначала об убийстве речи не было, ведь так?

— В начале не было. Сперва мы просто распустили слухи, что Сомс — пьяница и остался без гроша. Мы думали, что, может, его выведут из правления, в согласии с общественным мнением. Боюсь, мы сильно подпортили ему жизнь, бедняге. — Говоря это, он взглянул на Ленокса почти с вызовом, но лицо детектива сохраняло невозмутимость. Клод продолжал, будто рухнула плотина. — Ничего не получилось, и, понимаете, мало-помалу Юстес убедил меня, что от этого зависят самые наши жизни. Как я вам уже сказал, происходило это будто во сне: убить кого-то, спрашиваю вас? У меня было достаточно денег, друзей хоть отбавляй, богатый дядюшка, пусть и тиран — так как же меня удалось уговорить? Какое безумие! Но до меня дошло только после смерти Пру… а тогда уж от этого зависела самая моя жизнь. Я не мог пойти на попятный, твердил Юстес.

— Продолжайте.

— Нет. Я и так уж наговорил лишнего. Я даже не знаю, какую помощь вы можете мне оказать. — Он стоял у окна, продолжая курить.

Ленокс почти прошептал:

— Наверное, это было нелегко — убить девушку, которую вы знали… которая, возможно, вам нравилась.

— Нравилась? — угрюмо сказал Клод, быстро оборачиваясь к Леноксу. — Да, она мне нравилась, это правда… Помните, как я ужинал один наверху в «Скачках»? Я думаю, именно тогда я по-настоящему понял, что произошло. Когда я очнулся, то в первый раз увидел, каким коварным, жутким человеком был мой кузен… был на самом деле. И меня охватила такая тоска! Это не оправдание, нет, но это правда.

— Что значит: вы очнулись?

— Понимаете, когда я убил Пру, я этого на самом деле не понимал. Юстес дал мне какой-то яд, он его выцыганил у нашего дяди, и еще пузырек с ядом для отвода глаз из комнаты экономки. — Ленокс кивнул сам себе. — Он ведь знает ботанику и пользовался им для растений. А мне откуда было знать? Я Оксфорд еле окончил со степенью третьего класса. Она, думается мне, слышала, как мы говорили про Сомса. И бедняжка Пру настолько доверяла мне, что решила поговорить со мной напрямик. — Он раздавил сигарету и взял новую, предложенную Леноксом. — Он не казался реальным, этот яд. Я как-то не связывал его со смертью Пру, хоть это и звучит странно. Такой маленький пузырек, будто с лекарством.

— Но вы же дрались, не так ли?

— Дрались?

— И вам требовалось заставить ее молчать достаточно долго, чтобы успеть отравить ее после драки. — Заметив, что Клод намерен возразить, Ленокс добавил чуть более резко: — Послушайте, была борьба, в которой вы обожглись.

— Да, вижу, вы, и правда, знаете все. Мы действительно сцепились. Шепотом, чтобы нас не услышали. Но она была жутко рассержена. И я действительно обжегся. Но под конец я убедил ее промолчать, пока я уговорю Юстеса отказаться от плана. Я сказал, что это была просто болтовня.

— Вот так вы ее обманули?

Наступило долгое молчание. Ленокс знал, что подошел момент, когда Клод либо попытается бежать, либо сломается. Неторопливо, без единого резкого движения он достал запыленную бутылку и две стопки из отвратительного гардероба, завещанного ему той или иной тетушкой. Клод был не первым подозреваемым, кого он приводил в эту комнату. Он медленно наполнил стопки ржаным виски и протянул одну молодому человеку. Клод поглядел на нее, помедлил долю секунды, затем взял ее и сделал глоток. С надломом в голосе он продолжал:

— Сделать это для меня было пыткой. В то утро я много выпил, но не это было истинной причиной, почему я не отступил. Это только поспособствовало. Я ревновал, понимаете. Суть в том, что она мне по-настоящему нравилась… что я почти любил эту горничную. — Он засмеялся с таким недоумением на лице, что почти казалось, будто он говорит о ком-то другом, о каком-то другом случае. Ленокс вспомнил Дека и Джеймса, их разные реакции. Очевидно, в Пру таилось нечто особое, и трое молодых людей не просто любили, они были одержимы.

Более не нуждаясь в частых подталкиваниях Ленокса, Клод продолжал:

— И Юстес — он же такой умный! — рассказал мне в то утро про парня из кабака, тайком забиравшегося к ней в комнату. Про Дека. Не знаю, как он это рассчитал, но меня охватила ярость. Она меня пожирала. Я спустился вниз… я подмешал яд в ее стакан с водой… притаился в коридоре. Смотрел, как она пьет, и испытывал почти счастье, знаете ли. Потом сменил свечу, положил записку и оставил какой-то другой пузырек, какой надо было оставить. Вот так.

— И, сделав это, должны были помочь с Сомсом.

Клод взглянул на Ленокса прямо-таки с удивлением, будто прежде разговаривал сам с собой.

— Это правда, — сказал он. — У меня не было алиби на то время, когда умерла Пру, а потому мне требовалось алиби для второго убийства. Я раскаивался, но, вы знаете, не хотел попасть в тюрьму или на виселицу.

Ленокс снова сел в кресло. Снег теперь валил густо. Клод все еще стоял у окна, и теперь, когда оба замолчали, ночь исполнилась глубокой тишью.

— Виселица… нет, не думаю. На минуту мне пришло в голову, что вы пытаетесь провести меня, что на самом деле вы использовали Юстеса. Но вижу, это не так. Необходимо было, чтобы бескровное убийство совершили именно вы, более легкое, то, которое казалось нереальным. Ваш кузен, несомненно понимая, что вы неспособны вонзить человеку нож между ребер, и подтолкнул вас к пределу, за который вы не могли перешагнуть. — Он помолчал. — Нет, виселица навряд ли. Двадцать-тридцать лет тюрьмы скорее всего.

Словно возвращенный пощечиной к реальности, Клод сказал:

— Тридцать лет? — Вид у него был ошеломленный.

Ленокс кивнул.

— Время по-настоящему проснуться, Клод. Это же вовсе не было шуткой.

Секунду спустя Клод вышел из оцепенения. Ленокс полуожидал этого, но все равно был захвачен врасплох. Клод смел его с дороги и кинулся к двери. Времени на птичий посвист не оставалось. Ленокс сумел только прохрипеть «Эдмунд!» настолько громко, насколько был в силах. Затем поднялся с пола (в его теле все еще прятались отголоски полученных побоев) и побежал к двери. По ту ее сторону Клод вырывался из рук Эдмунда, крепко его обхвативших.

Глава 46

Явился Мак-Коннелл и выслушал всю историю от леди Джейн. Грэхем получил записку от Итедера — он напал на превосходный след, и у него нет времени приехать. Четверо друзей негромко разговаривали в библиотеке о Клоде, который, несколько успокоившись, теперь сидел в малой гостиной за запертыми окнами и дверью.

— Лучше позволь ему переночевать в какой-нибудь из спален, — сказала леди Джейн. — Отвезешь его завтра. На улице настоящая вьюга.

Ленокс заколебался и спросил, а поступил бы он так, если бы Пру Смит и Джека Сомса убил Бартоломью Дек? Но мало-помалу остальные трое уговорили его поступить милосердно. Это ведь последняя ночь, которую Клод проведет удобно перед долгими, долгими годами.

А потому Ленокс смягчился, обеспечил молодого человека грелкой и мягкой постелью и затем запер дверь комнаты для гостей снаружи, а утром, хотя не пожелал завтракать с ним, послал ему завтрак наверх. И он представлял себе, как его гость, сидя в кресле в роскошно обставленной спальне ест последнюю вкусную трапезу своей юности.

Горячий след Итедера остыл, и он наконец удостоил их своим присутствием, выслушал всю историю, тут же сказал, что «ожидал чего-то подобного», посетовал на распущенность (пожалуй, справедливо) молодых «аристократов, которым никогда не приходилось заработать даже фунт» и арестовал Клода. Клод сам отгладил свой костюм и аккуратно завязал галстук. Выглядел он очень мрачно, но как будто испытывал некоторое облегчение.

Далее необходимо было разыскать Юстеса. В доме Барнарда, куда Ленокс и Мак-Коннелл заехали в первую очередь, его не оказалось. Как и в тех клубах, членом которых он был. Они вернулись к Барнарду и попросили, чтобы их проводили в комнату Юстеса. У нее по-прежнему был жилой вид, но количество личных вещей заметно поубыло с того дня, как Ленокс впервые побывал тут, и под конец, как всегда обаятельная, мисс Гаррисон неохотно сообщила им, что мистер Брамуэлл отбыл с дорожным сундуком, сказав, что уезжает на несколько дней домой навестить свою мать.

Выслушав это и спустившись вниз, Ленокс и Мак-Коннелл на мгновение остановились на пороге входной двери, разговаривая. Затем поблагодарили экономку и спустились на свежеоснеженный тротуар.

— Полагаю, нам придется последовать за ним туда, — сказал Ленокс.

— Да, — согласился Мак-Коннелл. — Он ведь не может знать, что его ищут.

Ленокс было умолк, а затем воскликнул со всей поспешностью:

— Идем, идем! Нельзя терять ни минуты.

Не спрашивая объяснения, Мак-Коннелл вскочил в свой экипаж, по настоянию Тото запряженный четверней, и поманил Ленокса за собой.

— Куда? — спросил он, едва оба сели.

— К реке! — крикнул Ленокс. — И гоните как можете.

— Пароход? — сказал Мак-Коннелл, когда колеса быстро застучали по булыжнику.

— Да-да, пароход! — сказал Ленокс. — Ах, как глуп я был! Как глуп на протяжении всего дела! Недооценить такого умного человека! Никогда не прощу себе, Томас!

— Но откуда ты знаешь, что он направился на пароход?

— Полный сундук? Чтобы несколько дней погостить на Севере? Нет-нет-нет! А поезда из Англии отбывают нерегулярно и едут медленно, однако пароходы отбывают ежедневно, и перехватить пароход куда труднее, чем поезд! Все указывает на это, Томас. Наверное, он проследил Клода до моего дома и понял, что игра проиграна.

В порт они прибыли очень скоро и пробежали мимо домиков, где люди покупали билеты, ожидали и прощались. Да, сообщил им кассир, сейчас отплывает пароход в Египет и дальше в Азию, и да, свободные каюты еще есть.

Они выбежали на пристань, и Ленокс оглядывал палубу, пока Мак-Коннелл вглядывался в лица пассажиров еще у сходней.

— Ничего, — сказал доктор, когда толпа поредела, и Ленокс тоже ничего не увидел.

— Отчаливаем! — крикнул капитан, и в ту же секунду Мак-Коннелл закричал, тыча пальцем:

— Вот он!

На фордеке действительно стоял Юстес Брамуэлл — несомненно, он, темноволосый, в сером костюме. Он даже не потрудился укрыться у себя в каюте до отплытия, настолько был уверен, что Ленокс не догадается о его планах. Позади них раздался вскрик, но их глаза оставались прикованными у Юстесу.

Ленокс подбежал к капитану.

— Мы должны взойти на борт, — сказал Ленокс, — там преступник.

— Вы из полиции? — спросил капитан.

— Нет, но мы ее заменяем, — объяснил Ленокс.

— Сожалею, пароход закрыт для свободного доступа. — Он намеревался сам пройти по сходням, но пока Мак-Коннелл тщетно убеждал капитана, к ним метнулся последний пассажир.

Последний пассажир с тревогой протянул капитану билет. При нем не было никакого багажа.

— Третий класс, — сказал капитан, разорвал билет и кивнул на сходни. Он сумел противостоять мольбам Ленокса и Мак-Коннелла, один раз даже с силой их оттолкнув; и после пяти минут ожидания, не появятся ли еще пассажиры, сам поднялся на палубу и сбросил конец.

Ленокс стоял на пристани, ощущая полную безнадежность, а Мак-Коннелл удалился, чтобы без всякого толка поставить в известность полицию, и тут Ленокс что-то увидел. Последнего пассажира, который бросился на пароход без багажа. Его глаза были устремлены на Юстеса, и он только раз оглянулся на Ленокса. При этом он указал на Юстеса и придал лицу вопросительное выражение. Ленокс кивнул: да, это убийца. Он знал, что решает судьбу Брамуэлла, и тем не менее кивнул.

Человек этот был одет в черный как смоль костюм. После кивка Ленокса он медленно направился к Юстесу и остановился в нескольких шагах от него, глядя пронзительно, ненавидяще. Это был Джеймс, лакей, жених Пру. И Ленокс ясно увидел неизбежный ход дальнейших событий. Он поманил к себе Мак-Коннелла, когда пароход медленно поплыл, и попросил его больше ничего не предпринимать. Он указал на Джеймса и Юстеса, разделенных несколькими шагами, и сказал доктору, что произойдет.

Ленокс послал предупреждение в Египет задержать Юстеса, но никаких результатов не ожидал. И шесть дней спустя, когда по прибытии парохода в Каир капитан отправил английским властям следующее сообщение, затем подхваченное газетами, он удивился не более, чем тому, что утром взошло солнце.

Крайне мало известно о гибели двух мужчин, которые плыли на пароходе Ее Величества «Британия» на Дальний Восток. В первую же ночь плавания их, согласно капитану, в поздний час смыло за борт. Один был пассажиром первого класса, другой — третьего. Власти предполагают, что пассажиром первого класса был Юстес Брамуэлл, один из двух убийц в деле Джека Сомса, которое так талантливо распутал инспектор Итедер, прежде чем были бы погублены еще жизни. Предполагается, что произошел несчастный случай.

Глава 47

Несколько дней спустя Ленокс обратил мысли к своему рождественскому визиту к брату, начиная с нынешнего вечера. После разоблачительных замечаний Ньютона Даффа ему все еще не терпелось задать таску Эдмунду — быть может, за ужином и запыленной бутылкой вина их отца. И, разумеется, леди Джейн будет там всего в нескольких милях у своего брата, в доме, в котором выросла.

Однако в настоящую минуту Ленокс находился в месте, сулившем даже еще большую меру блаженства, чем Ленокс-хаус, дом его детства. Он был в мастерской Лайнхена на Краун-стрит в респектабельном квартале у Лейстер-сквер. Не то место, которое он отыскал бы сам, подумалось ему. Благодарение небу за Скэггса.

— Да. Три пары на пробковой подошве. Две черные, одна коричневая, все на фланелевой подкладке, — сказал он, повторяя свой заказ. Он приезжал сюда два дня назад, и теперь сапоги были готовы.

— Упаковать? — спросил мистер Лайнхен, благодушный седовласый толстячок.

— Нет, коричневую пару, с вашего дозволения, я надену.

— Желаете, чтобы мы упаковали ваши старые сапоги?

Ленокс содрогнулся.

— Надеюсь, я никогда их больше не увижу.

Мистер Лайнхен рассмеялся.

— Ну, за эти я ручаюсь, мистер Ленокс. Вы пришли куда следовало. Признаюсь, я не слишком высокого мнения о сапогах, которые вы носили.

— Как и я, мистер Лайнхен. Я не в силах их терпеть долее секунды.

Мистер Лайнхен снова посмеялся, взял нестерпимые сапоги, сброшенные Леноксом, и подал коричневую пару, сшитую точно по его ногам согласно мерке, которую мистер Лайнхен снимал на глазах у Ленокса, доставляя ему неизъяснимое наслаждение.

Ленокс надел чистую пару носок, специально захваченных с собой, а затем сапоги, и не был разочарован. Мгновенно теплые, но мягкие — да, именно то, что ему истинно требовалось. Рассыпавшись в благодарностях, он получил от сапожника пакет с двумя другими парами, мысленно сказал спасибо Скэггсу за его практичность и вышел на улицу, где, новому снегу вопреки, его ноги остались теплыми и сухими. Райское блаженство!

До вечернего отбытия в Ленокс-хаус ему предстояли еще два дела. Первое — менее приятное. Он назвал кучеру Бау-стрит и Скотланд-Ярд. Это был день повышения Итедера в чине. К снижению преступности в Вест-Энде, его участке, добавились еще мальборовская подделка и убийство Джека Сомса. Хотя было холодно, Ленокс увидел, что Итедер и Генри Докинс, начальник полиции, стоят на тротуаре у ворот, беседуя с толпой из, может быть, пятнадцати журналистов и группы обывателей. Несколько минут оба что-то отвечали под не исчезающую с лица Итедера широчайшую улыбку. Ленокс принял это не слишком к сердцу, хотя и чувствовал, что его провели.

Когда с ответами было покончено, журналисты задвигались туда-сюда, фотографируя обоих героев дня, а также юных отпрысков Итедера. Итедер пожал руку Ленокса, но вниманием его не удостоил. Однако после того, как фотографирование завершилось, Итедер подвел к Леноксу мальчугана лет восьми. Они отошли немного в сторону.

— Мой сын, мистер Ленокс. Джон.

— Как поживаешь, Джон?

— Что следует сказать? — сказал Итедер, обращаясь к мальчику.

— Благодарю вас, сэр, — сказал мальчик.

Взгляды Ленокса и Итедера встретились. Ленокс протянул руку, Итедер ее пожал, а затем сыщик и его сын отошли. Забираясь в свою карету, Ленокс подумал: «Довольно-таки нелепо!» Но когда карета покатила, он волей-неволей почувствовал себя немного растроганным.

Во второй раз они остановились на Кларк-лейн перед конторой мистера Керра, агента по организации путешествий.

— Мистер Керр! — сказал Ленокс, входя. Комната была пыльной, но хорошо освещенной и заваленной бумагами, расписаниями и картами.

— А! Мистер Ленокс!

— Он самый, мистер Керр.

— Пришли спланировать путешествие?

— Вот-вот, мистер Керр.

Пожилой агент кисло усмехнулся.

— Не вижу, для чего. Вы никогда никуда не ездите, а я ничего не зарабатываю.

— Как так, мистер Керр? Я же ездил в Москву всего пару лет назад.

— Девять.

— Ну, дела поправятся, мистер Керр.

— Не мои, с такими-то клиентами.

— А! Тут вы не точны, с вашего позволения. Только одно слово, мистер Керр: Персия. Что у вас есть?

— Что у меня есть? Пустые обещания. А как насчет Франции?

— Ну-у-у, мне пришлось отказаться. Но ведь Грэхем принес пятьдесят фунтов, разве нет?

— Угу, угу, — сказал мистер Керр брюзгливо, но и слегка смягчившись.

— Превосходно. Ну, а теперь, что у вас есть касательно Персии? Я подумываю о поездке по четырем городам, если бы вы сумели ее устроить с туземным гидом. Я могу немножко свернуть с избитых путей.

Разговор начал обретать конкретность, и очень медленно мистер Керр достал нужные карты и сказал, что да, быть может, ему известен человек, знакомый с персидской глушью. Постепенно, как ему удавалось всегда, Ленокс разговорил старого ворчуна, и к концу оба были равно увлечены. Люди постоянно советовали ему обратиться к какому-нибудь другому агенту, но Леноксу нравился их ритуал и то, как упрямый мистер Керр заражался его энтузиазмом. Кроме того, он обладал качеством, поднимавшим его в глазах Ленокса много выше всех остальных: мистер Керр тоже любил планировать поездки. Он обрел свое призвание, так как принадлежал к тому же роду мечтателей, что и Ленокс, когда дело шло о путешествиях.

Ленокс ушел час спустя, унося несколько исписанных листков, пообещав вернуться после Нового года спланировать все поточнее. Кто знает, поедет ли он в Персию — но, планируя, он всегда верил, что на этот-то раз отправится в путешествие непременно.

На обратном пути он попросил кучера высадить его в конце Хэмпден-лейн и радостно зашагал по улице с букетиком цветов в руке. Это были незабудки, и он вручил их Керку с запиской: «Благодарю тебя за все. Скоро увидимся!»

Затем он зашагал назад, к своему дому рядом, все еще наслаждаясь теплотой ног, и ублаготворенно поднялся на собственное крыльцо, а в прихожей ему была вручена телеграмма.

Клод Барнард признал себя виновным в убийстве, как только ему предъявили обвинение, избавившись от тягот процесса, и получил тридцать пять лет тюрьмы взамен виселицы благодаря тому, что Ленокс приватно призвал судью проявить милосердие.

Пожалуй, практичнее сообщить о его дальнейшей судьбе сейчас же. Поскольку судьба его кузена уже решилась, Клод действительно получил двести тысяч фунтов, свою долю и долю Юстеса, когда правление «Пасифик траст» вновь проголосовало — вопреки тщетным настояниям широкой публики почтить память Джека Сомса, оставив в силе поданный им голос. Кузены официально распорядились, что в случае смерти одного из них владение их объединенными акциями перейдет ко второму. Или в случае смерти их обоих — их семьям в равных долях.

В первый год заключения эти деньги жестоко дразнили Клода, так как ему удавалось лишь иногда расходовать фунт-другой на еду получше и отдельную камеру. Но постепенно, когда миновало несколько лет, он полностью смирился со своим жребием и даже написал трактат «Об английских тюрьмах», очень хорошо принятый, поскольку память о его преступлении почти стерлась, а его раскаяние было явным и наглядным.

Затем, на десятом году заключения, Клод принялся жертвовать свои деньги на благотворительные начинания, которые выбирал со всем тщанием. К тому времени, когда через девятнадцать лет он был освобожден за примерное поведение, он успел раздать весь капитал, кроме сорока тысяч фунтов. Строились предположения, что он пытался откупиться от своих воспоминаний, и вполне могло быть так, однако сирот и обездоленных женщин, получивших эти деньги, не интересовали побуждения дарителя, и даже если он был повинен в том, что использовал свое золото, чтобы облегчить совесть, это не меняло факта, что он делал колоссально много добра.

Ему было сорок, когда он вновь стал свободным человеком. Он поселился в маленькой, но удобной квартирке в тихой части Лондона, а зимой уезжал в теплые страны. В сорок пять лет он написал еще один трактат под названием «Об изменении человеческой воли», и не будет преувеличением сказать, что труд этот в свое время обрел статус классического второго порядка и его все еще иногда снимали с полок даже после преждевременной смерти Клода в пятьдесят три года от алкоголя.

Ленокс видел его всего один раз на лондонской улице. Случилось это в теплый солнечный июньский день вблизи входа в Гайд-парк. Клод, казалось, не мог произнести ни слова, а когда Ленокс сказал: «Рад видеть, что вы употребили свое состояние на благо города», Клод только кивнул, а затем почти убежал, сутулясь, держа под мышкой пачку книг.

Глава 48

Ленокс вернулся домой в новых сапогах и прошел в библиотеку. Там он старательно привел в порядок свой письменный стол и забрал несколько последних книг, которые забыл попросить Грэхема упаковать с остальными. Затем обвел комнату внимательным взглядом и закрыл дверь.

Грэхем ждал в прихожей. После того как Ленокс поглядел там и сям, все ли в порядке, и даже поднялся к себе в спальню, они отправились на Паддингтонский вокзал и успели к вечернему поезду в Маркетхаус.

Грэхем отправил их багаж еще накануне, но захватил утренние газеты и читал их, пока Ленокс вновь пытался штудировать «De Rerum Natura».^[240] В школе он этот стихотворный трактат не терпел, так как был вынужден задалбливать его наизусть, но теперь решил, что следует сделать новую попытку.

И усердно прочел значительную часть томика, отложив его, только когда вечерние сумерки начали окутывать ландшафт, а поезд въехал в Сассекс — ту часть страны, которую он признавал лучшей. Полчаса он смотрел в окно под неслышный перебор своих негромких мыслей.

Они уже приближались к Маркетхаусу, когда Грэхем спросил его:

— Вы сегодня заглядывали в «Дэйли телеграф»?

— Пролистал утром.

— Финансовые страницы?

— Ну-у… нет.

Грэхем поднял брови самую чуточку.

— Завтра, — сказал Ленокс, махнув рукой.

— Там есть статья, сэр, в которую стоит заглянуть.

— У меня нет настроения, право.

Однако Грэхем не отступал в своей мягкой манере:

— Я не совсем разобрался, сэр. Может быть, вам удастся?

Ленокс неохотно взял газету и пробежал глазами по заголовкам, затем раскрыл, прочел колонку объявлений о пропажах, а затем сообщения о последних преступлениях в Лондоне. Наконец, держа свое обещание, он открыл финансовый раздел. Прочитал длинные статьи и даже проглядел короткие, чтобы ничего ему не говорящие фамилии и названия компаний, упомянутые в новостях, были бы убраны про запас на чердак его сознания.

Но статья, действительно приковавшая его внимание, была именно той, на которую указал Грэхем, — краткий столбец внизу последней страницы. Его он перечитывал снова и снова, наморщив лоб, поднеся страницу к самым глазам, так как свет уже почти угас.

Он сосредоточивался на заметке, даже когда они с Грэхемом сошли с поезда и сели в ожидавшую карету. И в карете он упорно штудировал этот уголок газеты, пока, наконец, на полпути к Ленокс-хаусу, который находился в добрых двадцати минутах езды от станции, не бросил всю газету на пол и не прижал ладони к лицу.

— Сэр? — сказал Грэхем.

— Черт побери, какой же я дурак, Грэхем, — сказал Ленокс. — Вы были совершенно правы. Дайте мне хорошего пинка в брюки, если я опять пропущу ваши слова мимо ушей.

— Но ваше мнение, сэр?

Ленокс прочел заметку вслух не столько для Грэхема, сколько для себя.

По сведениям «Дэйли телеграф» деньги нации две недели находились в хороших руках: мистера Джорджа Барнарда. Большинство читателей скажет, что так было уже порядочно времени, на что «Телеграф» отвечает, что мы утверждаем это в буквальном смысле. После нескольких нападений на Монетный двор, которые, как теперь полагает полиция, предпринимались членами шайки Молотка, быстро действующие члены правительства, включая лорда Рассела и мистера Гладстона, посоветовались и решили, что деньги, которые вскоре должны быть пущены в обращение, лучше укрыть в комнате-сейфе в доме мистера Барнарда. Там они пребывали в безопасности до дня, когда были пущены под наблюдением в обращение. Однако 19 100 фунтов исчезли, хотя мистер Барнард отнес это к налетам на Монетный двор, указав, что правительству повезло, что оно не потеряло больше, и что сохранение остальных денег было обеспечено быстротой их действий. Пропавшую сумму составляли монеты, сложенные в один ящик. «Спектейтор» указывает, что 19 100 фунтов хотя и солидная сумма для большинства людей, в делах правительства она незначительна, если учесть, что общая сумма столь успешно спрятанного золота составляла примерно 2 000 000 фунтов.

— Странно, я согласен, — сказал Грэхем. — Как вы это толкуете, сэр?

Прошло менее недели после того, как Клод Барнард признал себя виновным, и все это время что-то грызло Ленокса. Он не сомневался в своей убежденности в виновности молодого человека и был уверен в смерти Юстеса Брамуэлла, но где-то в глубине сознания он ощущал темные пятна в оценке этого дела, и размышлял о них без конца, пусть и тихо, точно поток, точащий камень.

— В деле Смит-Сомса была еще одна интрига, Грэхем, — сказал он, — тихо пульсировавшая под орудованиями кузенов. И не заметить ее! — Он стукнул кулаком по сиденью. — А теперь отпечатки следов стерлись.

— Могу я спросить, что вы подразумеваете, сэр?

Ленокс, однако, уже вновь погрузился в свои мысли.

— Как долго? — пробормотал он, а затем, секунду спустя, покачал головой и сказал: — Вполне возможно…

Снова он заговорил несколько минут спустя, в начале длинной подъездной дороги к дому, которая петляла несколько миль среди густого леса.

— Знаете, Грэхем, я угодил в капкан уверенности, будто я умен.

Грэхем ничего не сказал, но его брови опять чуть поднялись.

— Мне следовало уделить больше внимания Барнарду.

— Да, сэр?

— Да, безусловно. Немедленное напускание тумана, будто это было самоубийство, а затем замена молодого сообразительного Дженкинса на тупоголового Итедера, и наконец, наш странный завтрак с глазу на глаз и его настойчивые требования, чтобы я держался в стороне от случившегося. А я, болван, пропустил их мимо ушей, счел обычной его недоброжелательностью.

— Но что за ними стояло, сэр? — спросил Грэхем.

Ленокс вздохнул.

— Деньги украл он, Грэхем. Доказательств у меня не хватает, но я нутром чувствую, что это так. Он украл девятнадцать тысяч, и кто знает, сколько еще. Вы, конечно, помните людей, которые напали на меня. Полагаю, вы были правы с самого начала. Когда один пробурчал фамилию Барнарда, то не потому, что Барнард — известная политическая фигура.

— Согласен, сэр. Как я уже говорил, они не выглядели любителями читать светскую хронику.

— Вот именно. Вы попали в точку с самого начала — их подослал он. Кроме того, я уверен, что нападения на Монетный двор подстроил он. Молоток, вытатуированный над глазом одного… Разумеется, теперь я понимаю, что он из «Молотка», шайки, которая командует в Грачевнике. Неудивительно, что эти парни привели вас туда. Мне следовало сообразить это гораздо раньше. Неимоверная тупость! Возглавляет шайку субъект по фамилии Молотокинг, и он стоит за большинством организованных краж в восточной части Лондона. Некоторые из самых влиятельных членов шайки обзаводятся такой татуировкой в знак преданности. В тех кругах это почитается за большую честь.

Зачем было нападать на меня? Ни в коем случае нельзя было допустить моего участия в расследовании. Но зачем было нападать на Монетный двор? Он же находится под бдительнейшей охраной. Барнард мог время от времени гарантировать ненадежных охранников, ведь он управляет Двором, но риск был слишком велик. И вот Барнард сам предлагает спрятать золото в его бронированной комнате. Ньютон Дафф во время нашей встречи упомянул, как первоначально Барнард возражал против охраны в его доме. Дескать, он сам способен сберечь золото. Может ли что-нибудь быть прозрачнее? Повторяю еще раз: доказательств у меня нет, но уверен я абсолютно.

А затем сумма! Девятнадцать тысяч сто фунтов. На уровне клерков. Сумма, которую заметят, но не станут доискиваться. Сумма, на которую джентльмен может прожить годы и годы, но не сумма столь броская, чтобы вызвать особое любопытство. Интересно, Грэхем, сколько раз он крал подобные суммы? Сколько раз присваивал несколько сотен фунтов, а затем и по нескольку тысяч, по мере того, как рос в чинах. И все это время, заметьте, отправлял свои обязанности столь безупречно, что оставался выше подозрений.

Грэхем было заговорил, но Ленокс поднял ладонь.

— Нет, Грэхем. Я знаю это безусловно. Все твердит мне об этом. Великая тайна денег Джорджа Барнарда — я ее раскрыл. И никто ничего не знал, даже те, кому подобное известно всегда.

Карета приблизилась к крыльцу и остановилась.

— Пока еще я не могу этого доказать, — сказал Ленокс, — но докажу.

Он все еще не открыл дверцу кареты.

— Вполне возможно, сэр, — сказал Грэхем.

— Не просто возможно, Грэхем, но безусловно. И вам следует отнестись к этому с большей гордостью. Вы понудили меня прочесть заметку, и вы проследили этих негодяев до Грачевника.

— Что вы предпримете теперь? — спросил Грэхем.

— Я должен разыскать напавших на меня. Теперь я уверен, что подослал их Барнард. Ведь Клод упомянул бы про них, будь он или его кузен замешаны тут. А Юстес, полагаю, считал свой план слишком хитрым, оценивал свой ум слишком высоко, чтобы прибегнуть к подобному средству. Его план уже срабатывал. Барнард — вот единственный ответ. Но он перегнул палку. Ему следовало бы не касаться этих денег, раз уж я предпринял расследование в его доме. — С решительным видом Ленокс добавил: — Да, он об этом пожалеет. Ему следовало бы затаиться.

Только тогда он вышел из кареты поздороваться с братом, невесткой и своими племянниками.

Глава 49

Теперь, почти месяц позже, Ленокс привык снова жить в Ленокс-хаусе и чувствовал себя счастливым: занимался тем-сем на протяжении дней, крепко спал на протяжении холодных ночей, вновь в лоне своей семьи, вновь в доме своего детства; читал без помех, вкусно ел и давал отдохнуть уму. Он заключил с собой сделку, что начнет думать о Барнарде, только когда возвратится в Лондон, а это было еще нескоро.

Как-то в воскресенье в разгар дня он вернулся после долгой прогулки по имению. Он гулял так каждый день. Проходил мимо чащобы старых деревьев в конце парка, приветствуя их, как друзей, а затем переходил через ручей, который отделял парк от нетронутых акров, где они с Эдмундом играли в детстве. Примерно через три мили он оказался возле трех больших арендованных ферм в южном конце имения, где деятельность кипела даже зимой. Паслись лошади, ветеринары осматривали стельных коров, а собаки пасли остальных — и ряды курятников, куда жена фермера приходила под вечер каждого дня, чтобы собрать новый урожай яиц. Жизнь, которую он любил. Некоторое время он наблюдал все эти картины, а затем поворачивался и направлялся домой.

И вот, вернувшись, он ненадолго задержался в малой гостиной, чтобы погреть лицо и руки у большого камина. Ноги его, разумеется, всегда оставались теплыми, спасибо мистеру Лайнхену.

Дом был обширный, солидной постройки — два крыла под прямым углом в форме буквы «L». В более старом крыле находился большой зал, где висели фамильные портреты, а также часовня, где семья провела это самое утро. Но тамошние спальни, тесные и средневековые, стояли запертые. Все они спали в новом крыле.

Ленокс пользовался своей старой комнатой, которую сэр Эдмунд сохранял исключительно для него. Она примыкала к достаточно большому кабинету, где он хранил вторые экземпляры некоторых любимых книг, тома истории Римской империи и журналы, посвященные английской археологии, плюс фотографии и документы из университета, которые он иногда перебирал. Имелись там письменный стол и маленький камин, и по утрам он в халате и шлепанцах пил там чай, занимаясь письмами, перед тем как присоединиться к остальным за завтраком.

Согревшись, он прислонил прогулочную трость к стене и отправился на поиски брата. Вероятнее всего, Эдмунд был у себя в библиотеке, куда обычно уединялся в отсутствие своей семьи, а Молли ведь забрала мальчиков в город в театр. Братья были в доме одни.

Как-то странно думать, что это библиотека Эдмунда, она же всегда была библиотекой их отца, куда юные Эдмунд и Чарльз входили, чтобы получить нагоняй, похвалу или наказание с самых нежных лет до поступления в Харроу, а затем в Оксфорд. Но теперь ее усеивали вещи, принадлежащие девятому баронету: синие парламентские книги, письма и портрет Молли. Прежними выглядели старый письменный стол, книги на полках, и в глубине — оконце ромбовидной формы.

Ленокс и его брат всегда были близки и проводили много времени вместе. Но во время этого визита, сидя тут до глубокой ночи, они беседовали более значимо, чем когда-либо прежде. Обсуждали свою семью — ведь так, как они, никто больше уже не помнил их родителей, и до чего же хорошо было говорить о них друг с другом! Под конец они заговорили о подлинной роли Эдмунда в Парламенте, которую его скромность столько времени прятала. А Ленокс рассказывал брату о старых расследованиях, про которые прежде не считал нужным упоминать, и они обсуждали дела имения.

Теперь, когда Чарльз постучал, Эдмунд действительно оказался там и пригласил его сесть.

— Я только что с прогулки. Скажи, Адамсы все еще арендуют ферму Дарроу?

— Да, конечно. А ты помнишь старика Адамса?

— Помню ли? Да он столько лет наводил ужас на нас обоих!

Братья рассмеялись.

— Да, — сказал Эдмунд. — Боюсь, он умер, но его сын содержит ферму в порядке. И извлекает из нее очень неплохой доход.

— Рад слышать. А ты помнишь…

И завязался ностальгический разговор о прежних арендаторах, перешедший в воспоминания об их школьных учителях, а когда они умолкли, уже подошло время обеда.

— Молли и мальчики вернутся?

— Не думаю. Они непременно зайдут в «Герб Леноксов». Мальчики ведь считают это самым захватывающим приключением. А Молли, правду сказать, любит заглядывать туда. Боюсь, это ее маленькая слабость. Впрочем, заправляет там старик Джос Тернер, а он надежный человек и держит в руках почти всю политику в Маркетхаусе.

И завязался новый разговор о Джосе Тернере и его отце, тоже Джосе.

Пообедать они решили в библиотеке. Уже почти стемнело, ведь зимние ночи наступают рано. Эдмунд зажег пару ламп, и они пообедали с небольших подносов перед теплым огнем, а снаружи повалил снег.

Воскресенье было тихим днем, но в понедельник в доме опять стоял дым коромыслом. Молли пригласила погостить приятельницу, а на день — довольно чопорную, но добродушную пожилую даму, леди Милтон, мальчики же с несколькими сыновьями соседей водворились в классную комнату в старом крыле дома. Эдмунд поехал верхом с управляющим осмотреть поля, которыми после смерти старого бездетного арендатора решил заняться сам, и Чарльз, державший тут кобылу-трехлетку, поехал с ними.

На второй завтрак семья весело собралась вместе в обществе младшего священника, только что женившегося на застенчивой юной девушке, и леди Милтон, изображавшей своего рода крестную мать Молли.

После завтрака Ленокс удалился в свой маленький кабинет и сел к огню с одной из книг, на днях присланных книготорговцем, которого он попросил снабжать его в деревне всякими новинками. Очерки об итальянских художниках с цветными вкладками, доставлявшие ему большое удовольствие.

Однако он вскоре отложил книгу, чтобы, преждечем вернуться к художникам, записать пришедшие ему в голову несколько мыслей о Барнарде с пометкой узнать мнение Мак-Коннелла.

Он поглядел в окно. Да, подумал он, ему здесь очень хорошо, он очень счастлив в кругу своей семьи. Но останется он еще только на десять дней, а не на три недели, как планировал. И хотя он улыбнулся перспективе этих десяти дней, улыбнулся он и перспективе возвращения на Хэмпден-лейн, где любой звонок в дверь мог означать новое расследование.

И тут его мысли прервались — он увидел на фоне неба одинокую фигуру. Он сообразил, что весь день ждал увидеть ее, ибо день этот был тем днем, когда, по словам леди Джейн, она собиралась навестить брата, который совсем недавно стал следующим графом после смерти их отца.

Он все время поглядывал, не появится ли карета, но, конечно же, осознал он, приехать она могла только верхом. Она же была замечательной наездницей даже зимой — какой была еще в детстве, когда они вместе скакали по окрестностям. Так типично для нее, подумал Ленокс, сидя спиной к огню и закинув ноги на стол; особая сила, недоступная большинству женщин, пронизывала ее, даже когда она казалась слабой. Так мало женщин ездит верхом!

Еще несколько минут — и воссоединение стало полным. Она поцеловала Молли и Эдмунда, вручила мальчикам (которым разрешили покинуть классную комнату) небольшой подарок и поздоровалась с леди Милтон. И наконец, она поцеловала Чарльза в щеку и посмотрела ему в глаза счастливым взглядом (а ее шляпка ерзала по его волосам), и сказала, что очень рада увидеться с ним снова — без него Лондон совсем опустел.

Чарльз высказал мнение, что подошло время чая, и все общество учтиво согласилось остаться, хотя леди Милтон и сказала, что потом должна будет отбыть.

Чарльз не мог не воздать должное Молли: обилием и разнообразием ее угощение почти не уступало тому, которым потчевала гостей его мать. Горячие тартинки и сухарики, и несколько сандвичей для мальчиков, которые проглотили их почти мгновенно, как когда-то Чарльз с Эдмундом. И по куску кекса для всех за столом, и через полчаса Чарльз и леди Джейн болтали между собой непринужденно и весело, а остальное общество тоже разделилось на отдельные группки, и все выпили по третьей чашке чая.

Вскоре, к несчастью, леди Милтон была вынуждена уехать, Эдмунд вернулся в свой кабинет познакомиться с новым сообщением о французском альянсе, а мальчики вышли на свежий воздух продолжать сложную игру, которую никто, кроме них, понять не мог. Молли же с приятельницей поднялись наверх побыть наедине, и сосед с соседкой остались одни.

— Боюсь, мне пора, — сказала леди Джейн, — пока не стемнело.

Чарльз поглядел в окно.

— Уже сумерки, — сказал он. — Можно, я поеду с тобой?

— Совсем не обязательно, такой холод, знаешь ли.

— А! Но я обзавелся новыми сапогами и в любом случае никогда не мерзну.

— Ну, если так, — сказала она, — то благодарю.

И они взяли у дворецкого свои пальто и прошли к аллее, где им пришлось ждать своих лошадей совсем недолго.

— Ты должен приехать завтра на ужин, — сказала леди Джейн в минуту ожидания. — Стивен (ее брат) просил пригласить тебя.

— Ну, конечно, — сказал Чарльз. — А как долго ты думаешь тут пробыть?

— Недели две или около того.

— Ну так, пожалуй, мы будем видеться часто.

— Да, — сказала она и улыбнулась.

Воздух холодил, но ночь дышала красотой, и они поскакали бок о бок галопом через парк в открытые поля. Они быстро ехали на запад, дружно болтая и смеясь, и несколько минут спустя Эдмунд, случайно подняв глаза в библиотеке, увидел только, как в дальней дали их уменьшившиеся фигуры на фоне бледной тьмы раннего вечера слились в одну.

Чарльз Финч «Общество „Сентябрь“»

ПРОЛОГ

Убийства разделяло девятнадцать лет. Первые были совершены в неприметный знойный день на пограничном участке реки Сатледж в Пенджабе.^[241]

— Жара зверская, — не преминул заметить лейтенант Джунипер, когда они с капитаном Лайсандером вышли на веранду офицерского клуба, где только и можно было, что пропустить по стаканчику джина с тоником или не торопясь набросать письмо домой. Натянутую по периметру москитную сетку исступленно осаждали тучи мух, демонстрируя упорство, достойного лучшего применения.

— Руку бы отдал, чтобы оказаться сейчас в Лондоне, — после долгого молчания сказал Лайсандер. — Там по крайней мере не пускают этих тварей в город.

Совсем недавно, в ответ на вылазку местного населения, батальон учинил в приграничной деревне кровавую бойню и теперь жил как на пороховой бочке. Рядовой состав гудел от предположений и слухов, а офицеры, за редким исключением, уже не пытались их пресечь. И хотя в Пенджабе каждому англичанину полагались вилла и слуги, сейчас любой из них, как и Лайсандер, отдал бы руку за возможность вернуться на родину.

— Что ж, — решил Джунипер, — прогуляюсь с Джимом, пожалуй. Может, что-нибудь подстрелим.

— Вы уже условились?

— Именно.

— И куда намереваетесь пойти?

— На восточный склон, где кустарники. Хотя, сдается мне, только патроны зря потратим. Разве что местный сброд напросится на неприятности.

На лице Лайсандера появилась зловещая ухмылка.

— Стало быть, мимо баньяновой рощи?

— Ого, как мы сегодня любопытны!

В обычном батальоне такой ответ сочли бы за грубость, но в Индии все белые были на равных. К тому же эти двое знали друг друга так хорошо, что скрупулезное соблюдение условностей и воинского устава представлялось им излишним.

— Вовсе нет. Будто вы забыли, что я беру на заметку все порядочные места охоты, — отвечал Лайсандер, занятый теперь только джином. Подтянутый, обладающий железной хваткой, он мог вывернуться из любой ситуации. — А известно вам, юнец, почему нас так щедро снабжают тоником?

— Нет. Почему же?

— В нем много хинина. Лучшая профилактика малярии.

— А, точно, я об этом слышал.

Конечно — когда проходили инструктаж перед отправкой сюда.

— Так и было, — кивнул Джунипер.

— Значит, сразу за баньяновой рощей? — В голосе Лайсандера сквозила чуть заметная настойчивость. — Доводилось подстрелить там что-то стоящее?

— Ничего путного. Зверья почти нет, только птицы. Охотой это не назовешь.

— Здесь везде так.

— Будут еще вдохновляющие напутствия, капитан?

— Отправляйтесь, лейтенант.

Джунипер встал:

— Увидимся за коктейлем.

Он ошибался, но знал об этом только его собеседник.

Дождавшись, когда Джунипер скроется из виду, Лайсандер стремительно вскочил и торопливо зашагал по вытоптанной тропинке к своей вилле. Там на террасе сидел его ординарец и неизменный помощник, выстругивая в подарок матери индийский амулет. Он корпел над этой вещицей не первую неделю.

— Сейчас самый подходящий момент, — приказал Лайсандер. — Он и Джунипер ушли из лагеря. Обоих, ясно? Они охотятся на восточном участке, где кустарники.

— Есть, сэр. — Ординарец вскочил и вытянулся. Он был в чине младшего капрала, и здесь, как видно, субординация по-прежнему имела значение.

— Само собой, все должно выглядеть как несчастный случай.

— Есть, сэр.

Лайсандер, помедлив, добавил:

— Что до сокровища…

— Да, сэр?

— Хотят создать общество. Название пока не придумали, но войдут туда только офицеры.

— Понимаю, сэр.

— Однако если ты все сделаешь правильно, мы тоже поступим правильно.

— Благодарю вас, сэр. — И ординарец исчез.

Лайсандер кликнул слугу, ладного молодого индийца, в свободных одеждах из ослепительно алой и бледно-голубой ткани — на фоне песка и военной формы подобная яркость выглядела вызывающей дерзостью. Юноша с угрюмым видом подошел.

— Ларец! — рявкнул Лайсандер. — Принеси его. И помни: откроешь крышку — закроешь глаза навсегда.

Через минуту капитан уже держал шкатулку в руках. Когда слуги вышли, он откинул крышку — и свету предстал удивительно крупный сапфир сказочной красоты и небывалой прозрачности.

Пока Лайсандер захлопывал и отсылал шкатулку, Джунипер и его друг Джим, в бежевых широкополых шляпах и с перекинутыми за спину ружьями, вышли из дома. Взаимное подтрунивание было настолько им свойственно, что, беседуя, они как будто возобновляли один из бесчисленных предыдущих разговоров. С Лайсандером Джунипер держался более сдержанно.

— Ставлю фартинг, что ты свою добычу есть не будешь! — смеялся Джунипер.

— Фартинг? Споря с женщиной, я и то ставлю больше!

— Тогда служаночку, которая тебе приглянулась.

— И что мне надлежит съесть?

— Первое, что подстрелим.

— А вдруг это окажется мерзость?

— Пари есть пари.

— Ну и какое количество этой мерзости?

— Всю заднюю часть.

— Вернемся лучше к начальной ставке: фартинг за первую дичь. Не выбирай совсем уж гадость.

— Какие оскорбительные для охотника предположения, сударь!

В миле с небольшим от лагеря, вдали от Лахора и опасностей, которые — уж кто-кто, а друзья знали! — таил в себе этот город, они нашли то, что искали: низкие кусты и отдельно стоящие деревья — вполне подходящее для охоты место. Собаки у них не было, но Джунипер выстрелил понизу — и вспугнутая стайка оказалась как на ладони.

Они наблюдали, как взлетают птицы, не ведая, что жить им осталось лишь несколько мгновений. Джунипер негромко спросил:

— О чем ты больше всего скучаешь? В Англии?

Джим ответил не сразу.

— Сожалею, что так скверно поступил с семьей… Я скучаю по ним.

— Вот и я…

— Осталось недолго. Всего месяцев шесть.

В этот миг оба услышали где-то совсем рядом шорох.

Выстрел. Падение тела. Еще выстрел. Еще падение. Наконец с земли поднялся один человек — ординарец Лайсандера — и со всех ног припустил на запад. И больше ни звука. Бесконечное безмолвие на сотни верст вокруг, в голом краю за четыре тысячи миль от площади Пиккадилли.

ГЛАВА 1

Как — вот в чем вопрос. Он чувствовал, что вся загвоздка — в подходе. Не нужно ли — решение принято бесповоротно. Не когда — случай рано или поздно представится.

Но все-таки как?

Утро второго сентября 1866 года Чарлз Ленокс, потомок древнего суссекского рода по рождению и детектив по призванию, провел в кабинете, расхаживая и размышляя. Выбор был невелик, и любой вариант страшил. Обычно невозмутимый, Чарлз в эти несколько часов мог бы служить образцом суетливости. Лишь только он погружался в уютное кресло, как ему срочно требовалось выбить пепел из трубки, а стало быть, податься вперед, к камину, где догорал огонь. Через секунду он вскакивал и устремлялся на другой конец комнаты, чтобы разобрать почту, переставить пару книг или поправить кривовато висящую картину (хотя без лупы крен искать не стоило). Наконец он возвращался в кресло, набивал трубку — и ритуальный танец повторялся.

Худощавый, с каштановой бородкой и светло-карими глазами, Ленокс всегда — даже в нынешнем смятении — сохранял доброжелательность. Благородная осанка и привычка сцеплять руки за спиной придавали ему вид мыслителя, особенно когда он расхаживал по кабинету в раздумьях над запутанным делом. Но речь в это утро шла вовсе не о расследовании.

Вышеописанный приступ суетливости имел место в элегантном белом особняке на Хэмпден-лейн, в двух минутах от Гросвенор-сквер. Пройдя из холла с десяток шагов и повернув направо, вы попадали в просторную библиотеку — прямоугольную комнату с высокими потолками, у дверей — письменный стол, напротив — камин и два кресла, по фасадной стороне — окна во всю стену и — где только можно — книги. Большую часть домашней жизни Ленокс проводил именно в библиотеке. Здесь он размышлял о делах, которые вел, а в дни дождливые и туманные, как сегодня, — о мироздании. Пусть даже о толике мироздания, в пределах Хэмпден-лейн, в размытых дождем очертаниях за окнами.

В десять он позвонил, чтобы подали кофе, в четверть одиннадцатого — чтоб остывший, так и нетронутый напиток унесли. Являвшийся на звонки Грэхем — дворецкий — с беспокойством посматривал на хозяина, но молчал. Тем не менее, когда стрелка подползла к одиннадцати, Грэхем уже не мог не вмешаться — и он отважно ступил в темный дверной проем.

Ленокс к этому времени как раз перебрался за стол и созерцал книжный магазин, находившийся на другой стороне улицы.

— Не потребуется ли вам что-нибудь еще, сэр? — заговорил дворецкий.

— Нет-нет, — рассеянно отозвался Ленокс, не отрываясь от стекавших по стеклу капель.

— Если позволите, сэр, вы, кажется, чем-то встревожены?

В большинстве домов на Хэмпден-лейн в аристократическом квартале Мэйфер подобное заявление сочли бы неслыханной дерзостью, однако долгое, полное сложных поворотов прошлое Ленокса и Грэхема в конечном счете сделало хозяина и дворецкого просто друзьями. Светловолосый Грэхем хоть и был образцовым слугой — безупречно честное лицо, безупречный костюм и неизменная безупречная почтительность, — никогда не боялся возражать Леноксу, частенько помогал ему в расследованиях, а в исключительных случаях шел на несвойственную другим откровенность.

— Что? — Ленокс наконец-то отвел взгляд от окна. — Нет-нет, Грэхем, нисколько, все в порядке, спасибо.

— Обед тоже подавать в библиотеку, сэр?

— Нет-нет, я обедаю сегодня в Сити, — последовал ответ. — Не сидеть же мне весь день в четырех стенах.

— Совершенно верно, сэр, — кивнул Грэхем и, перед тем как закрыть дверь, добавил: — Если понадоблюсь, я в холле.

— Благодарю.

Грэхем ретировался, а Ленокс вздохнул. «Так-так, далеко зашло, если Грэхем решился на замечание. Надо взять себя в руки. Все, поеду к брату, обедать». Полный решимости, он хлопнул по карманам сюртука, отворил двустворчатые двери библиотеки и вышел в холл.

— Грэхем, пусть заложат экипаж. Отправлюсь, пожалуй, прямо сейчас.

— Разумеется, сэр.

— Я побуду в лавке Каффенбраса, пока запрягают лошадей.

— Хорошо, сэр. — Грэхем уже спускался к выходу. — Это займет не больше четверти часа.

Ленокс не спеша надел пальто, вытянул из стойки зонтик, сделал глубокий вдох — и шагнул на улицу, под самый дождь. Здесь он сразу попал в поток кебов и ландо, но с завидной ловкостью миновал препятствия и благополучно оказался на пороге книжной лавки. Он открыл дверь и улыбнулся хозяину:

— Здравствуйте, мистер Каффенбрас!

— Мистер Ленокс! — Лицо хозяина за конторкой сияло. — С годовщиной!

— Простите?..

— Я о пожаре.

— Ах вот оно что!

Как раз второго сентября исполнялось двести лет со дня Великого пожара 1666 года. От снопа искр на Паддинг-лейн в булочной Томаса Фарринера (поставщика короля Карла Второго) выгорело четыре пятых всего Лондона. Малое число жертв — история сообщает о восьми погибших — можно было объяснить лишь чудом, но тринадцать тысяч зданий и около ста церквей превратились в дым, а из восьмидесяти тысяч лондонцев семьдесят тысяч остались без крова. Неукротимое пламя бушевало над городом три страшных дня, после которых никто не сомневался, что это и есть конец света — да и год для Апокалипсиса был более чем подходящий: в нем читаюсь число зверя — 666.

— А знаете, мой дед всегда говорил, что пожар оказал городу услугу, точнее, две, — неожиданно произнес Ленокс.

— В каком смысле?

— Во-первых, в результате этого бедствия гениальный Кристофер Рен выстроил пятьдесят новых церквей, в том числе собор Святого Павла. Не будь Великого пожара, мистер Каффенбрас, нынешний Лондон не был бы так красив.

— А во-вторых?

— Известно ли вам, сколько людей умерло от чумы в тысяча шестьсот шестьдесят пятом году?

— Нет.

— Почти шестьдесят пять тысяч. А ведь в Лондоне на тот момент осталась лишь треть жителей, остальные бежали из города. Пожар уничтожил несметное количество ветхих домов вместе с их крысами и всякими насекомыми и тем самым спас жизнь десяткам тысяч людей.

Мистер Каффенбрас задумался.

— В таком случае стоит предположить, что событие осветили довольно предвзято.

— Стоит, пожалуй, — согласился Ленокс. — Хотя второго такого нам не нужно. Мой «Пиквик», случайно, еще не пришел?

— К великому сожалению, пока нет.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Чарлз.

— Вот увидите, он оправдает долгие ожидания! Великолепный переплет из красного сафьяна! Золотое тиснение!

— И бессмертные слова, не так ли?

— О, все до единого!

Гостеприимная лавка Келума Каффенбраса с незапамятных времен считалась лучшей в округе. От слегка приглушенного света ряды книжных полок казались длиннее, книжное море — безбрежнее, а сам магазинчик — уютнее. В центре, между низеньким прилавком и большим мягким креслом, стояла железная печка, и, когда бы вы ни пришли, на ней неизменно попыхивал чайник. Хозяин лавки, маленький веселый старичок с румянцем во всю щеку, гладкими сединами и солидным животиком, смотрел на мир сквозь идеальные кружки очков, носил твидовый костюм и большую часть жизни коротал то по одну сторону печки — за прилавком, то по другую — за чтением. Раскрытая книга, обложкой вверх, всегда лежала на подлокотнике кресла.

— Есть что-нибудь новенькое? — спросил Ленокс.

— Боюсь, вы уже все видели. Хотя нет, постойте! — И мистер Каффенбрас исчез в глубине магазинчика. Не успел Ленокс без особого интереса окинуть взглядом книги на прилавке, как хозяин уже протягивал ему маленький томик.

— Что скажете, мистер Ленокс? Новый перевод.

Чарлз раскрыл книжку. Шершаво-коричневый кожаный переплет заключал в себе «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского с предисловием одного из светил кембриджской профессуры.

— Интересно. Я возьму?

— Ну разумеется! Скажи я «нет» — кто вернется в мою лавку?! — И мистер Каффенбрас залился смехом, сложив пухлые ручки на округлом животике.

— Благодарю. В таком случае на сегодня все.

— Вам завернуть?

— Не стоит, — решил Ленокс. — Прямо сейчас и начну.

— Как вам угодно. На ваш счет, как всегда?

Каффенбрас извлек из нагрудного кармана огрызок карандаша, открыл гроссбух и сделал пометку.

— Да. Грэхем зайдет к вам пятнадцатого.

— О, в этом можно не сомневаться! Он точнее любого календаря.

Последние слова привели торговца в прекрасное расположение духа. Он так энергично пожал Леноксу руку, что румянец на круглых щеках проступил еще ярче, а улыбка стала еще шире. Когда же с церемонией было покончено, старичок вздохнул, вернулся в кресло, правой рукой взял книгу, а левой потянулся к печке, за подрумяненным хлебцем. Того гляди обожжется, подумалось Леноксу. По его наблюдениям, мистер Каффенбрас поглощал поджаренный хлеб в неимоверных количествах и запивал каждый кусочек доброй чашкой кофе с молоком. Хороший врач не одобрил бы, но книгочею в самый раз.

И вновь на улицу, подернутую влажным туманом. Моросить так и не перестало. Еще накануне позднее лето сулило тепло — а теперь… Неужели сентябрь будет промозглым? Жаль, жаль. Он посмотрел на ярко освещенные окна своего дома, заметил у дверей поджидавший экипаж. Кони нетерпеливо переступали на месте, возница укрылся от дождя под плотной черной накидкой — из-под капюшона виднелась лишь трубка, вспыхивал янтарный огонек. Ленокс проскочил перед очередным кебом, сел в экипаж, сказал адрес и отправился на встречу с братом.

Впрочем, радость от новой книги и предвкушение обеда в хорошей компании не отогнали вопроса, который терзал его уже несколько недель, а не только в это утро: силы небесные, как же все-таки предложить подруге детства, леди Джейн Грей, стать его женой?

ГЛАВА 2

Следующее утро выдалось ясным. Солнце заливало здание Парламента и каменные фасады вдоль Темзы щедрой позолотой с легким розоватым отсветом по краям. Прохладный воздух понемногу согревался. По прилегавшим к реке бульварам гулял ветер, и торопились куда-то одинокие прохожие. Вверх-вниз по течению скользили плоскодонки: лодочники, налегая на шесты, собирали речной мусор или подвозили небольшим судам новые припасы. В фарватере гордо плыла длинная груженная углем баржа. А на западной стороне, как раз в тени Биг-Бена, Ленокс в последний раз взмахнул веслами, причалил к берегу и согнулся пополам, переводя дыхание.

Два-три раза в неделю, по утрам, если только он не вел расследование, Ленокс вез свой ялик из Лондона в Хаммерсмит и на веслах спускался по реке в Мэйфер, начинающийся сразу за Парламентом. Менее всего эти прогулки нравились кучеру, в чьи обязанности входило водружать лодочку на крышу экипажа, а по возвращении хозяина прилаживать ее обратно. Зато Ленокс получал ни с чем несравнимое удовольствие. Он любил утреннюю греблю и чувство одновременного пробуждения с миром.

Привычка сложилась давно. В Харроу,^[242] где он жил и учился в школьном доме Друриз (том самом, к которому в свое время принадлежали лорд Байрон, а также лорд Пальмерстон,^[243] скончавшийся год назад), преподаватель заметил его рост и предложил войти в команду Друриз по гребле. Позже, в Оксфорде, он выступал в гребле на восьмерках за Бейллиол-колледж (для высшей университетской лиги, «синих», Ленокс был легковат) На выпускной он сделал себе подарок — гоночную лодку-одиночку. С тех пор она изрядно устарела и побилась, но отнюдь не утратила своих достоинств в его глазах. Спасибо гребле — Ленокс оставался в прекрасной форме и вообще почитал за честь оказаться один на один с рекой.

Ленокс глубоко вдохнул и вылез из лодки. Поджидавший кучер накинул на него плащ, подал холодный чай, а сам, взвалив на себя ялик, медленно направился к экипажу. Ленокс сделал несколько жадных глотков и крикнул кучеру, что домой пойдет пешком. Ноги отказывались подниматься по ступенькам набережной, каждый мускул болел, но само изнеможение, как и короткая пешая прогулка, были в радость.

Только что пробило семь, а к восьми должна была прийти на завтрак леди Джейн. Ленокс наскоро принял душ, переоделся, разведал, что готовит Элли, его кухарка, и без четверти восемь уже сел просматривать утреннюю почту Ничего интересного, если не считать длинного послания от итальянского друга по переписке, который, перемежая английский латынью, возмущенно доказывал, что взгляды Ленокса на общественное значение рабства в эпоху императора Адриана ошибочны. С улыбкой прочитав письмо, Ленокс заложил им страницу в купленной накануне книге, чтоб не забыть вовремя ответить. Еще его внимание привлекла визитная карточка от некоего Джона Беста. Имя было незнакомое.

— Джон Бест, кто это? — обратился он к Грэхему.

— Молодой человек, сэр. Заходил вчера вечером.

— Не знаю такого.

Тут послышался стук в дверь, пришла леди Джейн. Затрепетало сердце, гулко и радостно зазвучали невысказанные слова. Ленокс поправил галстук и направился в холл, где гостью уже встречал Грэхем.

— Привет! — весело воскликнул он.

— О, привет, Чарлз! Как я рада тебя видеть! — повернулась к нему леди Джейн, что-то говорившая Грэхему.

— И это взаимно, разумеется. Все хорошо?

— Да-да, конечно. Только мы долго не встречались.

Она снимала перчатки, шарф, отдавала Грэхему жакет.

— Что верно, то верно. Боюсь, придется тебе за это попенять.

Так оно и было. По сложившейся традиции они встречались почти ежедневно, но в последние несколько недель впервые за пятнадцать лет — он почти потерял леди Джейн из виду, и это теперь, когда ее присутствие стало для него насущной необходимостью! Однако самая большая загадка, о которой Ленокс не спешил говорить, заключалась в другом: неделю назад, в полдень, он видел, как коляска леди Джейн отъезжала от убогого жилища в районе Севен-Дайлс.

— Полно, всего-то несколько дней.

— Да, но соседство, подкрепленное дружбой, требует ежедневных встреч.

— Это правило непреложно? — засмеялась она.

Он шутливо нахмурил брови:

— Да!

— В таком случае постараюсь исправиться. — Она уже шла к нему навстречу. — Прости меня, Чарлз. — Нежные губы легко коснулись его щеки.

Леди Джейн Грей овдовела очень рано. Ее горячо любимый муж, лорд Дийр, геройски погиб в бою через несколько месяцев после свадьбы. Сама она была из Суссекса, из рода еще более древнего, чем Леноксы, и дети двух самых именитых семейств выросли вместе в заповедном уголке сельского рая.

Прелестная, милая, хотя, возможно, и не красавица, она смотрела на мир кроткими, широко распахнутыми глазами, а на губах, то розовых, то алых в зависимости от погоды, всегда играла улыбка. Леди Джейн редко следовала за модой, но выглядела модно всегда. Безыскусную прическу одни находили скучной, другие — в том числе, разумеется, Ленокс, которому нравились пышные вьющиеся волосы, — главным украшением леди Джейн.

В любом случае внешность не играла особой роли — секрет ее обаяния был в характере. Она живо интересовалась самыми разными вещами, но не ставила это себе в заслугу, и в речи ее всегда сквозил мягкий юмор. Леди Джейн принадлежала к высшим кругам лондонского, а когда приезжала навестить своего брата, графа Хотона, так и Суссекского общества, но с легкостью относилась к тому могуществу, которое давали ей влиятельные друзья и связи. Привязанности меняла редко и, где бы ни появлялась, вызывала к себе расположение, перераставшее в счастливую дружбу.

Тем не менее шепоток за спиной утверждал, что за ее оживленностью струится шлейф печали: как-никак, а уже много лет она жила одна, вдовая, без детей. Ленокс знал, что одиночество ее не тяготит, но боялся, что иногда — пусть изредка, пусть ненадолго — ей становится тоскливо. Однако он никогда не преступал границ дружбы и не спрашивал, так ли это на самом деле. Когда ему казалось, что лицо ее грустнеет, он только старался больше заботиться о ней — по-дружески.

Такова была леди Джейн Грей, лучший друг Чарлза Ленокса и женщина, которую он любил больше всех на свете.

Рука об руку они прошли мимо кабинета в столовую, где высокие спинки стульев окружали резной обеденный стол красного дерева, на дальнем конце которого был накрыт завтрак.

— Как дела? — спросила леди Джейн у Ленокса, придерживавшего ей стул. — Раскрыл что-нибудь за последнее время? С Эдмундом видишься?

— У него все прекрасно, обедал с ним не далее как вчера. Есть какие-то неясности с военным финансированием, но он разберется. — Ленокс сел за стол напротив леди Джейн. — А расследовать нечего, но очень бы хотелось.

— Давай я ограблю банк?

— Ты могла бы? Вот спасибо.

Она рассмеялась.

— Есть ведь, наверное, и хорошая сторона в том, что у тебя затишье? Подумай о новой поездке. — (В умении прокладывать маршруты, не вставая с кресла, Ленокс не знал равных, однако его тщательно составленные планы редко воплощались в жизнь.) — На худой конец, выясни, с чего начинался завтрак в Древнем Риме! Дай голове отдохнуть, пока новое расследование на подходе.

— Ты безусловно права: жаловаться глупо.

— Нет, правда, с чего начинался римский завтрак?

— С тарелок, надо полагать.

— Чарлз! — воскликнула леди Джейн, прикидываясь оскорбленной.

Ленокс рассмеялся:

— Хорошо-хорошо! Даю слово, что узнаю.

— Можешь не сомневаться, я не забуду и потребую отчета. — Она взяла с подноса поджаренный хлебец, чтоб положить на него глазунью. — Знаешь, кого я вчера видела?

— Кого же?

— Только тебе не понравится.

— А… Значит, Барнарда, — нахмурился Ленокс.

— Правильно.

Бывший член Парламента и нынешний директор Монетного двора, Джордж Барнард слыл чуть ли не первым богачом в Лондоне, а по сути был — в этом Ленокс ни минуты не сомневался — самым бессовестным вором за всю историю Англии. Последние несколько месяцев детектив медленно распускал петли страховочной сетки, сплетенной Барнардом, и вел подкоп под фасады высокого положения и неприступной репутации, скрывавшие неприглядную правду. В шайке Молотка, работавшей на Барнарда, нашлась прореха, ниточка из которой тянулась наверх, к директорским махинациям. Но поскольку расследование велось тайно и речь шла не о заурядном преступнике, времени уходило в два раза больше, а доказательств набиралось в два раза меньше.

— Цветет, как всегда? — Ленокс раздраженно тыкал вилкой в жареный гриб. Одного упоминания о Барнарде хватило, чтобы разрушить долгожданное удовольствие от встречи с леди Джейн.

— О да. Все рассказывал, какую серебряную вазу он купил для своей коллекции.

— Коллекционер, — презрительно фыркнул Ленокс.

— Не фыркай, — строго, но миролюбиво одернула его леди Джейн. — У тебя есть новые доказательства?

— Жду, когда Скэггс вернется из Шеффилда. Надеюсь, не с пустыми руками.

— Скэггс? Ты не напомнишь, кто это?

— Частный сыщик, с которым я работаю время от времени. Чувствует себя в пабе как рыба в воде. В отличие от меня. Толковый парень. Может быть, еще кофе, Джейн?

— Да, спасибо, — согласилась она, и Ленокс подал знак горничной.

Помимо загадочного исчезновения на несколько недель, настораживало и другое: леди Джейн выглядела озабоченной и уставшей, погруженной в тайные тревоги. Ленокс изо всех сил пытался ее рассмешить и одновременно искал способ выведать причину беспокойства.

Они заговорили о предстоящих званых вечерах, коснулись политики, вспомнили художника — недавнее открытие леди Джейн, обсудили общего знакомого, некоего мистера Вебба, уличенного в мошенничестве на скачках.

Но за все время длинной беседы Ленокс так и не произнес слова, которые столь тщательно подыскивал накануне.

ГЛАВА 3

На рассвете следующего дня, когда Ленокс мирно грезил под теплым одеялом, в спальню постучали. Было начало пятого, и потревоженное сознание сказало «нет», поэтому Ленокс повернулся на другой бок и повыше натянул одеяло. Стук тем не менее повторился и вывел его из дремы.

— Кто там? — отозвался он.

— Вы позволите войти, сэр?

— А, это вы, Грэхем… Разумеется, входите, конечно.

Грэхем вошел и остановился у порога.

— Простой визит вежливости, да? — улыбнулся Ленокс.

— Сэр, прошу прощения, но у вас гости.

— Какие гости? Что случилось? Это Джейн? — встревожился Ленокс. Он уже сидел, стараясь окончательно стряхнуть сон.

— Нет, сэр, — успокоил его Грэхем. — Приехала леди Аннабел Пейсон.

Аннабел Пейсон? Они встречались от силы раза два. Только из ряда вон выходящие обстоятельства могли привести ее в Лондон — город, отвращения к которому она не скрывала. Восемнадцати лет от роду, исключительно неудачно выйдя замуж за Джеймса Пейсона, капитана британской армии и знаменитого гуляку сороковых, она переехала в его лондонскую квартиру. Родился сын, но очень скоро капитан погиб на Востоке (поговаривали то ли об убийстве за карточным столом, то ли о смерти в бою). С тех пор леди Аннабел жила в поместье брата и никуда не выезжала.

— Леди не говорила о причине визита, Грэхем?

— Нет, сэр, но, смею сказать, ее милость сильно взволнована.

— Все ясно, — вздохнул Ленокс. — Не совсем вовремя, конечно, но делать нечего. Предложите ей пока чаю. И про меня не забудьте, ладно? Я спущусь, как только оденусь.

— Хорошо, сэр.

— Отдаю должное стоицизму, с которым вы приняли раннее пробуждение, Грэхем.

— Не извольте беспокоиться, сэр.

Когда дверь за дворецким закрылась, Ленокс встал и подошел к высокому, до потолка, окну на западной стороне спальни. В густом тумане угадывались силуэты людей, понуро бредущих по Хэмпден-лейн. Что толкнуло их в путь в столь неурочный час: сострадание? угрозы? Даже сквозь стекло он слышал, как шлепаются на тротуар мокрые листья. А потом на его лице проступила улыбка. Прежде всего — чай, и как знать — что потом? Новый день сулит новое дело, и даже лучше, что оно начинается в предрассветный час. Порой такие расследования оказывались самыми интересными.

Сменив бело-голубую пижаму на серый костюм, он спустился в гостиную.

— Как поживаете, леди Аннабел?

Ленокс и сам видел, что поживает она плохо. Перед ним стояла донельзя худая, испуганная, так и не снявшая многолетний траур женщина в темно-коричневом платье. Когда-то леди Аннабел слыла хорошенькой, но те времена прошли. Она была старше Ленокса, лет сорока пяти. Он напрягся, судорожно пытаясь вспомнить что-нибудь о чудовище Пейсоне: красавец, необузданный нрав, погиб при загадочных обстоятельствах. Глубокий шрам на шее — память то ли о сражении, то ли о чем-то еще. Но прежде всего на ум приходила его таинственная смерть.

— Мистер Ленокс, мне, право, чрезвычайно неловко вас беспокоить, — пробормотала леди Аннабел, нервно вцепившись в длинное дорогое ожерелье.

— Что вы, что вы, — прервал ее Ленокс. — Поверьте, я рано встаю.

— Конечно, мне следовало потерпеть часа три, но, когда на душе такая тяжесть, ждать невыносимо.

— Прекрасно понимаю, — ответил он. — Вы, видимо, не сомкнули глаз. Что произошло?

— Мистер Ленокс, я надеюсь на вашу проницательность.

— И независимость суждений?

— Я вас не понимаю.

Ленокс пожал плечами:

— Полагаю, вы здесь, потому что не пошли в полицию.

— Вы правы, мистер Ленокс, вы правы. Само собой, я не хотела обращаться в полицию. Но дело не только в этом. В полиции надо мной бы просто посмеялись. А вы, я уверена, смеяться не будете.

— Ни в коем случае.

— Судите сами, разве можно прийти к ним и сказать: «Мой сын живет при колледже, и у него в комнате дохлая кошка». Меня ведь примут за сумасшедшую.

— Дохлая кошка?

— Да, мистер Ленокс, в том-то и дело.

И она опять сжала ожерелье.

«Господи, только не это», — устало подумал Ленокс.

— Вы утомлены, леди Пейсон. Выпейте чашку чаю.

— Благодарю вас, — согласилась она. — Мистер Ленокс, вы ведь поедете со мной в Оксфорд?

— Все зависит от обстоятельств. Вы говорите, что все дело в дохлой кошке? В ней одной?

Леди Аннабел немного успокоилась.

— Разумеется, нет.

— Так в чем же тогда?

— Я приехала к вам, потому что мой сын Джордж пропал.

ГЛАВА 4

В графстве Уорикшир жили два почтенных семейства: Люси и Уэст.

В том, что Люси прославились больше, немалую роль сыграло предание (может, и апокрифическое, кто знает), будто сэр Томас Люси взял в наставники своим чадам Уильяма Шекспира и тот, мол, даже подстрелил оленя в хозяйском лесу. Зато Уэсты были богаче. Во время революции^[244] предок Уэстов отличился в битве при Эджхилле,^[245] за что после Реставрации король и пожаловал верному подданному северные земли графства вокруг крупных городов Нанитен и Бедуорт. До славы Стратфорда и великолепия южных каналов этим местам было далеко, но здесь делались деньги.

Леди Аннабел была из Уэстов. На сегодняшний день род возглавлял ее брат Джон. Человек по натуре сугубо сельский, Джон Уэст отличался добротой, хладнокровием и набожностью, любил сестру и ненавидел Лондон почти так же, как она. Он делал все возможное, чтобы леди Пейсон забыла несчастный брак или по крайней мере ни в чем не знала нужды. Именно поэтому с Хэмпден-лейн Ленокса и леди Аннабел увозила помпезная карета, запряженная шестеркой лошадей. Грохочущий экипаж и изнутри являл собой образец роскоши: пышные сиденья, обитые голубым плюшем, тепло под ногами от трепетавшего в печурке огня.

Обстоятельств дела они пока не обсуждали. Услышав, что молодой Уэст пропал, Ленокс тут же согласился ехать, захватив лишь пальто и готовый дорожный чемоданчик, собранный Грэхемом и стоявший у дверей как раз для таких случаев. Вместо завтрака кухарка сложила в пакет сандвичи с жареными помидорами. В столь ранний час на улицах было свободно, и к тому времени, как Ленокс раскрыл пакет, карета уже без помех выехала из Лондона.

— Не могли бы вы рассказать о случившемся во всех подробностях? — обратился он к леди Аннабел.

— Да-да, конечно. Только не знаю, с чего начать. С сегодняшнего утра?

— Опишите вашего сына, если не возражаете.

Ее глаза сразу наполнились слезами.

— Джордж на втором курсе, изучает историю в Линкольн-колледже. Больше детей у меня нет, и надо ли говорить, что я дорожу каждым его вздохом гораздо больше, чем собственной жизнью.

От поместья, где живем мы с братом, до Оксфорда всего час пути, поэтому езжу я туда часто, порой по три раза в неделю. Джордж, конечно, очень занят: учеба, друзья, Сами знаете, — и нам не всегда удается встретиться. Бывает, я обедаю с директором колледжа.

Однако у нас есть незыблемое правило — совместное чаепитие по субботам. Вчера, как вы знаете, была суббота. Я выехала пораньше, хотела побродить часок-другой в картинной галерее колледжа Крайст-Черч. Но по приезде в Оксфорд меня охватило такое волнение, что я сразу направилась в Линкольн-колледж. Портье знает меня, он пропустил в комнаты сына.

— Комнаты?

— Смежные гостиная и спальня. В гостиной — письменный стол и два кресла: окна спальни выхолят во внутренний дворик.

— А в гостиной окна есть?

— Да, несколько.

— Продолжайте, прошу вас.

И вновь она беспокойно сжала ожерелье.

— Дверь в спальню была закрыта, и я постучала. Потом заглянула и, увидев, что никого нет, присела почитать. К полудню меня охватило такое волнение, что я не могла больше оставаться внутри и вышла подождать сына во внутреннем дворике. И тут же увидела Джорджа. Ах, почему я позволила ему уйти, почему не последовала за ним, куда бы он ни собрался! Он был сильно бледен, волосы растрепаны, но объяснил все тем, что накануне засиделся в Бодлианской библиотеке и сегодня встал поздно.

Когда я спросила, куда мы пойдем, он предложил встретиться наскоро в кондитерской на Шип-стрит, напротив колледжа Иисуса. Я хотела вернуться: в комнате остались моя книга и ридикюль, но он запротестовал: «Ради всего святого, иди же, я все принесу!» А потом поцеловал меня и сказал, что очень любит.

Леди Аннабел заплакала, уткнувшись в платок.

— Я ужасная мать! Я пошла в кондитерскую! Пила кофе, желая успокоиться, гадала, почему он выглядел таким убитым, и ждала. Но с тех пор, как мы расстались, прошло три четверти часа, а Джорджа все не было. Не зная, на что решиться, я провела в кондитерской еще четверть часа, после чего расплатилась и поспешила назад в колледж.

Портье любезно пропустил меня снова, однако на его лице читалось недоумение. В гостиной ничего не изменилось, только огонь в камине погас. Мои вещи лежали там же, возле кресла. Я постучала в спальню — дверь была закрыта, хотя я помнила, что оставила ее открытой. Никто не ответил. Я собралась с духом и вошла.

— А дверь была плотно закрыта?

— Да.

— Это массивная дверь? Не могло ли случиться так, что ее просто захлопнуло ветром?

— Нет.

— Видел ли портье, как ушел Джордж?

— Нет, я первым делом спросила его именно об этом.

— Извините, продолжайте.

— Спальня очень просторная, там ведь ничего нет, кроме кровати и комода. Кровать не заправляли, а в остальном все оставалось как обычно. Только Джорджа не было. И еще на полу лежал белый кот, из шеи у него торчал перочинный нож моего покойного мужа. Кот, разумеется, был мертвый.

По телу леди Аннабел пробежала дрожь.

— Вы видели этого кота раньше?

— Вероятно, да. Дело в том, что у Джорджа и его друзей общий кот.

— Что значит «общий»?

— В том смысле, что он попеременно жил у каждого из них. Хотя, знаете, я ни в чем не уверена.

— И что было дальше?

— Упала в обморок. Сколько я пролежала, не знаю, а когда очнулась, все, увы, осталось по-прежнему. Я едва держалась на ногах. Мне хотелось броситься домой и все рассказать брату, но он, к несчастью, уехал по делам в Ньюкасл. В полном отчаянии я просидела в гостиной еще час, со стаканом бренди — у Джорджа есть бренди, — потом вернулась в кондитерскую: узнать, не приходил ли сын туда. Тщетно. Я сходила с ума. Приехала домой, телеграфировала брату, он ответил, что будет в Линкольне в воскресенье то есть сегодня — к полудню. Ночью мне пришло в голову пригласить вас. Эмили Фоул очень высоко отзывалась о ваших талантах.

— А, история с изумрудами. Не могли бы вы уточнить, в котором часу последний раз видели Джорджа?

— В пять минут первого.

— Вы не говорили с его друзьями? Перед поездкой в Лондон?

— Нет, мне хотелось поскорее разыскать вас.

— Не расспрашивали портье, не обращались к декану?

— Нет.

— Что еще вы знаете об этом коте?

— Да ничего. Он появился у Джорджа и его друзей не так давно.

— Должен сказать, вы вели себя очень храбро, — заметил Ленокс.

— Не уверена, что этого достаточно.

— Подождем. Поводов для отчаяния нет.

— Правда? — без всякой надежды спросила она.

— Да. Судя по всему, вы встретили Джорджа, когда его что-то тревожило. Он мог бы бросить все и уехать с вами — но ведь не сделал этого.

— Вы совершенно правы. Мне почему-то не пришло в голову взглянуть с такой точки зрения. Значит, можно хотя бы рассчитывать, что он жив?

— Леди Аннабел, я верю и надеюсь, но, пока мы не приехали, заключения делать рано.

ГЛАВА 5

До Оксфорда оставалось еще десять миль. После того как страшные опасения были высказаны и ей стало легче, леди Аннабел задремала. За окном кареты расстилалось графство Оксфордшир; в сырых низинах, затопленных восходящим солнцем, паслись овцы. Ленокс словно вернулся в те дни, когда по этой же дороге он уезжал на каникулы и возвращался назад.

Ибо Ленокс и сам учился в Оксфорде, в колледже Бейллиол. Неужели с тех пор, как он последний раз навещал родные пенаты, входил в ворота стоящего на Брод-стрит колледжа, минуло пять лет? Впервые Оксфорд предстал как место расследования, и всю дорогу в громыхающем экипаже, пока детектив искал новые подходы к истории леди Пейсон, воображение то и дело рисовало ему кружку пива, которую он закажет в «Медведе», и низкие арки, ведущие во дворик Бодлианской библиотеки.

Несмотря на спешку, с которой они покинули Лондон, Ленокс успел набросать две записочки. В одной он сообщал Джейн об отъезде, другая была адресована Томасу Мак-Коннеллу. Так повелось, что Мак-Коннелл выступал медицинским экспертом во всех делах Ленокса. Записка гласила:

Не совсем представляю, чем ты здесь займешься (для начала есть труп кота), но если хочешь увидеть настоящий университет — жду тебя в Оксфорде в любое время. Я остановлюсь в отеле «Бат-плейс», рядом с таверной «Дерн». Во всяком случае, там скажут, где меня найти.

Мак-Коннелл окончил Кембридж, чем и объяснялось замечание про «настоящий» университет.

Скоро восемь, утро вступило в свои права. Они почти добрались. С левойстороны, поскольку въезжали они с юга, мелькала река Черуэлл. Вдоль берегов, ожидая прихода новой весны, лежали хорошо укрытые и сцепленные вместе лодки-плоскодонки; со знаменитых вековых ив уже слетели на водную гладь первые листья. В лучах утреннего солнца дремали так хорошо знакомые Леноксу шпили:^[246] Том-Тауэр в колледже Крайст-Черч, сверкающий купол Радклиффской библиотеки, игольчатые башенки колледжа Олл-Соулз. До моста Магдалины осталось рукой подать.

Надо же, дохлый кот! Хотя… кто знает.

Леди Аннабел проснулась.

— Вы даже не представляете, какое блаженство — сомкнуть глаза. Хотя, конечно, это не оправдание, простите меня.

— Я очень рад, что вы немного отдохнули.

— Мистер Ленокс, у вас есть дети? Мне кажется, нет.

— Вы правы. Пока нет.

Повисло тягостное молчание, потом она овладела собой.

— Где вы остановитесь?

— Полагаю, пойду искать пристанища в «Дерне». Положение обязывает выбрать более подходящее место, но, как видно, я сентиментален. Я столько раз останавливался под их крышей… А вы? Вернетесь в поместье брата?

Она невесело рассмеялась:

— Разве я могу уехать из Оксфорда? Остановлюсь в гостинице «Рэндолф».

— Достойный выбор, судя по отзывам.

— Отель построили незадолго до того, как Джордж поступил в колледж. Я всегда там останавливаюсь.

«Рэндолф» по праву считался лучшей гостиницей в городе. Недавно построенное здание вполне могло сойти за старинный колледж, одетый в пурпурно-зеленую кольчугу из плюща. Фасад гостиницы выходил на другую достопримечательность Бомонт-стрит — музей Ашмола. Для Ленокса это было лучшее место в мире: изумительная живопись, древнеримская скульптура и загадочные предметы английской старины.

Некоторое время они ехали молча. Оксфорд — умиротворяющий скромный город у реки, поэтому плеяда красивейших зданий в самом центре застает вас врасплох. Как раз сейчас туда, в сердце города, миновав ботанический сад и Квинз-колледж, въезжали путники. Ленокс взял лежавший напротив саквояж.

— Что вы скажете, леди Пейсон, если мы встретимся через час?

Судя по всему, она отчасти справилась с болезненным волнением, в котором пребывала несколько часов назад на Хэмпден-лейн, и теперь к ней вернулись решительность и властность.

— Позвольте узнать, мистер Ленокс, к чему нам такая задержка?

Он мягко улыбнулся:

— Признаюсь, мне хотелось бы привести себя в порядок, собраться с мыслями, позавтракать.

— Если я правильно понимаю — мне не доводилось там бывать, — «Дерн» расположен на Холиуэлл-стрит? Верно? В таком случае Линкольн от вас всего в нескольких шагах. Давайте встретимся у колледжа через три четверти часа?

Ленокс кивнул:

— Как вам будет угодно. — Он любезно улыбнулся.

Что поделаешь. Леди Аннабел можно понять.

— Кучер, минутку! Я сойду здесь!

— Но разве отсюда близко, мистер Ленокс? — удивилась леди Аннабел.

— О да. — Они как раз проезжали мимо Хартфорд-колледжа. — Я пройду дворами.

Обычно посетители входили в «Дерн» с Холиуэлл-стрит, но туда вел еще один закоулок, правда, настолько узкий, что впору было протискиваться боком. Даже в такой неурочный час Леноксу пришлось вжаться в каменную кладку, чтобы пропустить стайку студентов, гуськом пробиравшихся в полумгле переулка. Вероятно, накануне они сдали переводные экзамены, потому что многие не успели снять парадные костюмы и длинные черные мантии, в той или иной мере измятые. Миновав груду порожних бочек и непроизвольно улыбаясь, Ленокс переступил порог «Дерна».

Таверна была выстроена в начале четырнадцатого века. (При этом до права называться старейшим питейным заведением «Дерну» все равно не хватало нескольких сот лет.) Некогда бар, где подавали крепкий сидр, затем, недолгое время, паб, именуемый «Пятнистая корова», «Дерн» тем не менее даже для старожилов всегда оставался «Дерном»; впрочем, отыскать его могли лишь знатоки Оксфорда. От времени и копоти деревянная обшивка стен почернела, а вот балки под крышей побелили, видимо, совсем недавно.

Здесь было два бара — один у входа, над его стойкой красовалось первое меню заведения: «УТКА ИЛИ РЯБЧИК», а другой — в глубине, под лестницей, ведущей в комнаты для жильцов. Именно там Ленокс натолкнулся на упитанного парнишку лет двенадцати с копной ярко-рыжих волос и россыпью веснушек по всей физиономии.

— Проходите себе, сэр, — не заботясь о вежливости, буркнул мальчик.

— Добрый день. Я надеялся, что смогу снять здесь комнату.

— Мест нет, всех благ.

— Неужели совсем нет?

— Может, лучше пива закажете?

Ленокс рассмеялся:

— Нет, не пойдет.

— Том Тейт, чем это ты занят? — Из-за стойки первого бара выглянула крепко сбитая низенькая женщина и, буравя мальчишку взглядом, направилась к ним. Ленокс узнал старую знакомую и улыбнулся.

Отвесив Тому хороший подзатыльник и отослав его прислуживать в первый зал, она внимательно посмотрела на посетителя.

— Неужели… неужели мистер Ленокс? Тот, что Чарлз, а не Эдмунд, так ведь?

— Точнее не скажешь, миссис Тейт.

— Бог мой, мистер Ленокс!

Она вернула Тома, оскорбленного в сыновних чувствах и поверженного как профессионал, и велела ему отнести багаж гостя наверх.

— Значит, миссис Тейт, свободные комнаты есть?

— Свободные комнаты? Господь с вами, ну конечно!

И она стала подниматься вслед за сыном.

— Поесть хотите? — спросила она на ходу.

— Благодарю вас, завтрак будет очень кстати.

Комната, в которой Ленокс обычно останавливался, находилась в конце коридора. Миссис Тейт выпроводила Тома, скороговоркой заверив, что завтрак скоро будет, что, мол, бесконечно рада видеть и все такое, но, к сожалению, «хлопот полон рот», «присесть некогда», «крутишься тут, как белка в колесе» — и была такова. От ее бесцеремонности на душе у Ленокса потеплело: он словно вернулся в прошлое, где ничего не изменилось.

Комнату нельзя было назвать просторной, зато обстановка дышала уютом. Окна выходили на чудесное здание Нью-колледжа. В дальнем углу стояла огромная кровать, рядом — видавший виды письменный стол, молчаливый свидетель первых писем домой, у окна — шаткий круглый столик с придвинутым к нему мягким креслом, за которым, как и полагается, — камин. В любом отеле на Бомонт-стрит, равно как и на Хай-стрит, имелись номера поизысканнее и, весьма возможно, с куда большими удобствами, но нив одном из них Ленокс не нашел бы покоя, зная, что в «Дерне», на втором этаже, над кухней, пустует его комнатка. Он провел здесь столько вечеров в преддверии семестра — плюс тот незабываемый первый вечер, когда за ним, взволнованным новичком, зашел брат-третьекурсник Эдмунд, и они отправились ужинать. Эдмунд бы его понял: он и сам бы здесь остановился. И отец поступил бы так же. И дед. И прадед.

Через несколько минут в дверь, сопя, протиснулся Том. Противник телесных наказаний тащил поднос, почти скрывавший его самого. Ленокс вложил ему в ладонь шестипенсовик и заговорщицки подмигнул:

— Маме ни слова, ладно?

Потом он приоткрыл окно и, вдохнув прохладный воздух, налил себе кофе. Теплые тосты, яркие желтки глазуньи, копченая сельдь, хрустящие ломтики бекона, жареные помидоры, тушеные бобы и горячие сосиски едва умещались на огромной тарелке. Ленокс с воодушевлением набросился на еду и, признаться, ни разу не вспомнил о дохлой кошке.

ГЛАВА 6

Умывшись, сменив сорочку и допив кофе, Ленокс явился к Линкольн-колледжу в назначенное время.

Оксфордский университет состоял из двадцати колледжей. Традиции, библиотека, часовня, обеденный зал, преподаватели и здания у каждого учебного заведения были свои, а единый средневековый облик университета создавался общим для большинства колледжей готическим стилем. Прибавьте к этому принадлежавшие университету Бодлианскую библиотеку и Шелдонский театр — едва ли не лучшие творения Кристофера Рена, — и вы получите понятие «Оксфорд». И оксфордским студентом вы считались независимо оттого, в каком колледже учитесь — не то что в Кембридже. Хотя университет являл собой множество маленьких союзов, взаимный интерес и дружеское общение заставляли забыть о призрачных границах между ними.

Линкольн относился к колледжам попроще. Там учились приятные молодые люди скорее спортивного, нежели научного склада: молодые люди, которых легче застать в пабе, чем услышать на дебатах в «Оксфорд юнион».^[247] И сам колледж, и его студенты снискали себе добрую славу. В заведениях с громкими именами: Крайст-Черч, Бейллиол, Мертон атмосфера была чопорная и временами даже тоскливая, но повергнуть в уныние линкольнцев не удалось еще никому.

Со зданием им тоже повезло: оно стояло в тихом переулке, соединявшем две самые оживленные улицы города Брод-стрит и Хай-стрит. Колледж, основанный епископом Линкольнским в 1427 году, был выстроен из того же старинного желтоватого камня, что и прочие учебные заведения четырнадцатого-пятнадцатого веков, но, по мнению многих, являл собой самое характерное здание той эпохи — может, потому что так и остался трехэтажным, подкупал не величием, а уютом, был домом, пристанищем, а не обезличенным дворцом.

Само собой, ступать на лужайку внутреннего дворика не смел никто, и ее сказочно-зеленый цвет объяснялся тем, что за четыре с половиной столетия это право получили только двадцать человек — косильщики лужаек. А косильщик, как известно, фигура не менее важная, чем заместитель декана или главный портье на входе в колледж.

Наверное, самым знаменитым линкольнцем был религиозный реформатор Джон Уэсли.^[248] Они с братом провели в стенах колледжа первое собрание печально известного «Священного клуба».^[249] Случилось это в двадцатых-тридцатых годах восемнадцатого века, то есть очень давно, но даже в те времена в стане линкольнских студентов религиозный дух не смог совладать с духом веселья. Линкольнцы все превратили в шутку: за то, как «методично», в прямом смысле слова «по расписанию», Уэсли и его сторонники совершали добрые дела и искали просветления, студенты назвали участников «Священного клуба» «методистами». Что и говорить, легкомысленный был колледж! Зато выпускники стояли за него горой, а в Оксфорде такое отношение считалось высшей оценкой — Линкольн и «Дерн» ее удостоились.

Леди Пейсон подъехала через несколько минут.

— Как вы считаете, он жив? — Терять время на церемонии она не стала.

— Я безусловно на это надеюсь и безусловно считаю, что для надежды есть все основания.

— Вы ведь не знаете Джорджа, мистер Ленокс. Только чрезвычайные обстоятельства могли заставить его пропустить нашу встречу! Он ничего не объяснил, даже записки не оставил! Есть сыновья, для которых такое в порядке вещей, но мой Джордж не из них. Если он оставил меня, ничего не объяснив, значит, он в беде.

— В любом случае я приложу все усилия, чтоб его найти, даю вам слово. Вы подниметесь со мной или предпочитаете, чтобы я осмотрел комнату один?

— Я иду с вами. — Отступать она не собиралась.

— Как вам будет угодно, только прошу вас, ни к чему не прикасайтесь. Впрочем, возможно, мой совет запоздал?

— Нет-нет, я оставила все как есть. Но почему вы спрашиваете?

— Нужно выяснить, покидал ли Джордж комнату в спешке или подготовившись, нет ли, к примеру, следов взлома, не забирался ли кто-нибудь в окно.

— Понимаю. Но я действительно ничего не трогала. В первый раз я просто присела у окна в кресло. Может, оно слегка сдвинуто, но в остальном все на своих местах.

Леди Пейсон кивком поздоровалась с портье, и он пропустил их во внутренний дворик. По каменистой дорожке, огибавшей зеленую лужайку, они прошли к дальнему корпусу, где жил Джордж.

— Кто-нибудь в колледже знает о том, что случилось?

— Не думаю.

— Хорошо бы так и осталось. Портье не удивится, что вы то приезжаете, то уезжаете?

— Я сказала, что приехала к сыну, и спросила, нельзя ли получить пропуск на свободный вход в колледж. Мне ответили, что можно, если декан не возражает.

— Насколько я помню, с друзьями сына вы не говорили?

— Нет.

— Но вы с ними знакомы?

— Очень мало.

Вот и узкая лестница наверх, в комнаты Джорджа. Утренний свет, пройдя сквозь резной переплет готических окон, причудливо ложился на каменные ступени. На последнем этаже леди Пейсон указала нужную дверь. Ленокс вошел первым.

Все в гостиной выглядело таким знакомым, словно он уже не раз бывал здесь, и детектив понял, что нашел бы в молодом человеке родственную душу. Печку сразу за порогом кто-то предусмотрительно засыпал углем — и то правда, возиться с углем замерзшими руками — удовольствие сомнительное. В бордовом кресле у печки громоздились вещи, а на небольшом круглом столике рядом — книги. Ленокс отметил, что на кресле лежат заляпанные грязью прогулочные ботинки и видавшая виды трость.

Столик и кресла ждали гостей у окна, из которого был виден не только дворик, но и Радклифф-камера — увенчанная огромным куполом библиотека в самом центре Оксфорда. На столике остался завтрак двухдневной давности — леди Аннабел подтвердила, что видела тарелку еще вчера. Значит, слуга еще не прибирал. Удивленный Ленокс сделал пометку в блокноте.

В книжном шкафу лежали старые газеты, мелочи, представлявшие ценность только для хозяина комнаты, и несколько томов по истории тюдоровской эпохи. Середину комнаты украшал толстый ковер с замысловатым узором — «муж незадолго до гибели прислал из Индии», как пояснила леди Пейсон. Наклонившись, Ленокс заметил на ковре несколько вещиц из повседневной жизни пропавшего: моток бечевки (такую обычно используют для посылок), половинку поджаренного мясистого помидора (с трудом верится, что его обронили во время завтрака — до столика слишком далеко), вечное перо и, наконец, карточку с надписью «ОБЩЕСТВО „СЕНТЯБРЬ“». На обороте карточки Ленокс с недоумением обнаружил знак X, в котором сплелись две линии: черная и розовая.

«Общество „Сентябрь“»? В его время в Оксфорде не было клуба с таким названием. Непонятнее всего то, что не имеющие ничего общего предметы сгрудились на одном пятачке, тогда как на всем ковре — ни соринки. Чарлз выпрямился. Что особенного в этом месте? Свет из окна сюда почти не падает, тепло от камина не доходит, и от письменного стола не дотянуться, когда просматриваешь почту. (Кстати, на самом письменном столе, напротив книжного шкафа, царил идеальный порядок.) Единственная особенность — равноудаленность от любой из этих точек.

На остальном пространстве не было ничего интересного, за исключением дорожки пепла, явно вытряхнутого из трубки, но почему-то прямо на пол и почему-то по эту сторону окна.

— Ваш сын много курит? — Ленокс обернулся к леди Пейсон, которая так и не решилась переступить порог.

— Нет, насколько мне известно. Когда Джордж приезжал домой, он вообще не курил.

— Похоже на то, да и трубки в комнате я не вижу. Хотя не исключено, что он держит ее при себе. Но зачем вытряхивать пепел на пол, если до окна рукой подать?

— Должна признать, я тоже не понимаю. Мистер Ленокс, вы догадываетесь, что произошло?

— Догадок много, но ответа на ваш вопрос пока нет. Предстоит еще много работы. Я хотел бы осмотреть спальню, леди Пейсон. Может быть, присядете в кресло, а я разожгу камин?

— Нет-нет, я пойду с вами, — твердо сказала леди Пейсон.

Тут на лестнице послышался шум, и оба обернулись.

Чей-то голос уверял: «Говорю же вам, меня ждут, ей-богу», — а голос портье настаивал: «Сэр, я позову, чтобы к вам спустились, это не составит никакого труда». Голос не сдавался: «Конечно, но дело очень срочное», — после чего повисла пауза, за время которой, возможно, монетка с королевским профилем перешла из рук в руки, и обладатель настойчивого голоса беспрепятственно поднялся наверх и вошел в распахнутую дверь.

— Дохлая кошка? — прозвучал вопрос. — Неужели ты пал так низко?

Ленокс улыбнулся:

— Здравствуй, Мак-Коннелл! До чего я рад тебя видеть!

ГЛАВА 7

В узкой комнате стоял полумрак: единственное окошко почти не пропускало света. Спальня, как и гостиная, отличалась простотой, и, как и в гостиной, в ней еще не прибирали. Несмотря на то что постель была раскрыта, одежда перед платяным шкафом раскидана, а вокруг стоящего под окном кресла громоздились книги, дух здесь витал тот же, что в гостиной — светлый, домашний. Очень славный молодой человек, подумалось Леноксу.

Леди Пейсон все-таки присела в кресло, Мак-Коннелл развел огонь в печке.

— Чересчур прохладно, — сказал он, как только вошел. — Надеюсь, дрова ты уже обшарил и никаких улик там больше нет?

Теперь они с Леноксом шаг за шагом осматривали спальню, но пока их единственной находкой оставался дохлый кот, лежавший в самом центре комнаты.

— Ты бы все-таки ввел меня в курс дела, — попросил Мак-Коннелл.

Давно уже доктор не выглядел так хорошо, во всяком случае, с тех пор, как начал пить. Красивый, рослый шотландец смотрел на мир с легкой усмешкой и неподдельным участием. Сказочный брак с красавицей Тото — юной, очаровательной, богатой и вспыльчивой в придачу, привел к тому, что талантливый хирург Мак-Коннелл отошел от практики. Семейной идиллии, однако, не получилось, и временами казалось, что развод неминуем. Тогда-то опечаленный Мак-Коннелл стал искать утешения в бутылке. Правда, в последнее время дела пошли на лад: Мак-Коннелл понемногу приходил в себя, Тото повзрослела. Семейная жизнь — тайна за семью печатями, но у человека все написано на лице: Мак-Коннелл выглядел веселее, особенно когда помогал Леноксу распутывать преступления. Повеселела и Тото. Они стали старше, утратили беспечность, но шторм миновал, и на горизонте брезжил новый берег. Во всяком случае, их друзья горячо на это надеялись. Запавшие глаза шотландца еще напоминали о тяжелых днях, однако радостный настрой, как считал Ленокс, говорил о пусть и не полном, но примирении с Тото.

Чарлз в двух словах объяснил суть дела.

— Только бы не оказалось, что сорвал тебя из-за пустяка.

— Пусть будет кот. Ничуть не хуже, чем все остальное. Животные, растения, минералы — не вижу особой разницы, я больше не лечащий врач. Мне все подойдет.

Говоря это, он улыбался, но Ленокс заметил в его улыбке привычную горечь.

Кот был как кот: белый, лоснящийся, ухоженный. Заколот ударом ножа в шею. Ленокс зажег лампу и нагнулся над трупом, убеждаясь, что орудие убийства и впрямь старомодный ножичек для разрезания конвертов. На широкой серебряной рукоятке выгравирована прописная буква «П».

Мак-Коннелл склонился рядом, провел рукой по кошачьей шерсти.

— Только одна рана, — произнес он. — Непонятно.

— Что именно?

Мак-Коннелл поскреб подбородок.

— Ты когда-нибудь пробовал заколоть кота?

— А как же! Сотни раз.

Шотландец рассмеялся:

— Извини, но коты — животные непокладистые. Их не удержишь: царапают, вырываются. Я вообще, знаешь ли, предпочитаю собак. Шотландские терьеры — просто чудо.

— То есть их убивать приятнее?

— Будет тебе, не ерничай.

— Однако ты прав, вряд ли справиться с ним было легко.

— Вот именно. И дело тут не в силе. Человек хочет ударить в определенное место, животное вырывается, попасть с первого раза вряд ли получится. Я бы не удивился, увидь я семь или восемь неглубоких ножевых ранений, а здесь одно, нанесенное со всей силы.

— Значит, либо убивали вдвоем, либо коту чего-то подмешали? — сделал вывод Ленокс.

— Скажу тебе, как только выясню.

— Давай поднимем его.

Кот был пригвожден к полу, поэтому сначала Мак-Коннелл осторожно вытащил нож и положил его в карман полотняного мешка, захваченного на этот случай. Сам кошачий труп спрятали в мешок.

— Смотри, что это? — спросил вдруг Ленокс.

На полу, в луже крови, валялся пропитанный красной влагой клочок бумаги со следом от лезвия в середине. Ленокс поднял находку. Один уголок не окрасился, край остался голубым: бумага для писем, понял Ленокс. Оказалось, что листок сложен вдвое.

— Здесь написано… написано: х12/42 45 31 25/х2.

Детектив озадаченно взглянул на Мак-Коннелла:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Это по твоей части. — Доктор протянул ему пакетик, и Чарлз, убедившись, что больше отметок нет, положил записку туда.

— Какой-то шифр, но какой? — пробормотал Ленокс.

Он осмотрел всю комнату, но не нашел больше ничего интересного, ничего, что бросалось бы в глаза, как предметы на индийском ковре. Впрочем, с пустыми руками он не остался. На прикроватной тумбочке лежала незаполненная бальная карточка, по всей видимости, с бала в колледже Иисуса. На обратной стороне — одна фраза: «Хорошо, сэр, я так и сделаю» — и подпись: «Роланд Лайт». Леди Аннабел пояснила, что так зовут слугу, который убирает комнаты, разводит огонь в камине и готовит еду. Больше ничего примечательного они не обнаружили.

— Пообедаем? — еле слышно спросил Мак-Коннелл.

— Я не могу оставить леди Аннабел.

— Так узнай, что она намерена делать.

— Хорошо, сейчас.

Леди Аннабел словно застыла, протянув руки к печке и не сводя взгляда с горящих углей.

— Увижу ли я его когда-нибудь? — И она снова сжала ожерелье.

— Я безусловно на это надеюсь, леди Пейсон.

Она вдруг повернулась к Леноксу:

— Но откуда мне знать, что вы правы? Действительно ли вы хороший сыщик?

— Честно говоря, да. Но если вы сочтете нужным обратиться в полицию, то я от всей души поддержу это решение.

— А, полиция… — Она только махнула рукой.

— В любом случае сейчас вам нужнее всего отдых. Может, вернетесь к вашему брату?

— Может быть, — устало согласилась она. — А что предпримете вы?

— Днем опрошу всех, кого найду. Вечером постараюсь увязать полученные сведения. Завтра утром, полагаю, вернусь в Лондон, работы впереди много.

— Вы уедете из Оксфорда?!

— Всего лишь на день-два, леди Пейсон. И разумеется, на это время здесь останется мой надежный друг.

— Кто же?

— Прошу прощения, на этот вопрос я ответить не могу.

Она все-таки согласилась уехать, но перед тем Ленокс долго провожал ее до тоскливо-помпезной кареты и долго уверял, что будет незамедлительно сообщать обо всех новостях расследования.

В это время Мак-Коннелл с аппетитом ел яблоко во дворе Линкольн-колледжа. Полотняный мешок он держал под мышкой.

— Проводил? — поинтересовался врач.

— Да. Бедная женщина, — задумчиво ответил Ленокс.

— Держится из последних сил.

С Хай-стрит они повернули на Корнмаркет-стрит, а оттуда на улицу Сент-Джайлс, где очень быстро отыскался дом номер двенадцать и Ленокс ввел друга в свой любимый оксфордский паб «Ягненок и флаг», ничуть не уступающий «Дерну». (Прогулки по Оксфорду неизбежно превращаются в прогулки по пабам.) Непонятно, как в современном мире сохранился постоялый двор восемнадцатого века. Когда-то давно лошадей тут ждали стойло и охапка сена, путников — место отдыха перед утренним отъездом на север, и в самый неурочный час, в самое скверное ненастье любой странник знал, что получит здесь кружку эля и добрую порцию еды. Да и теперь, если вы в Оксфорде хотели нанять пролетку или кеб, вам стоило идти прямиком в «Ягненок и флаг». С 1695 года это заведение принадлежало колледжу Святого Иоанна. Шесть или восемь причудливых по форме, плохо освещенных, безо всякого замысла слепленных вместе комнат сохранили неповторимый дух времени: под этими почерневшими балками ночевали когда-то короли и выпивали нищие.

Сидя за столиком у окна с видом на широкое поле — угодья колледжа Святого Иоанна, — Ленокс и Мак-Коннелл вели непринужденный разговор. В последние годы совместная работа сводила их все чаще, и секретов между ними почти не было. Прошло не меньше получаса, прежде чем их кружки опустели и Мак-Коннелл решил наконец заказать обед.

— Что можно съесть без риска для здоровья? — поинтересовался он, просмотрев меню.

— Ну, я в свое время перепробовал все, — ответил Ленокс. Сам он после плотного завтрака обедать не собирался.

Мак-Коннелл взял ромштекс, глазунью и картофельное пюре, оба заказали по пинте осеннего эля. Грузный краснолицый бармен принес к тому же сандвич с холодным цыпленком и бутылку пива: Ленокс предусмотрительно запасся на вечер.

Эль и беседа настроили детектива на ностальгический лад, но приятные воспоминания омрачала тревога за Джорджа Пейсона, который — в этом Ленокс уже не сомневался — был славным малым.

ГЛАВА 8

В девяностых годах одиннадцатого века — чуть раньше или чуть позже, история умалчивает, но горечь от битвы при Гастингсе^[250] была еще свежа, а со времен «Книги Страшного суда»^[251] едва ли прошло десять лет, — на постоялом дворе, а может, в церкви собрались для беседы безымянный клирик и пара студентов. Так зародился Оксфордский университет. Как раз тут из Франции, после студенческого бунта, к неизвестным отцам-основателям потянулись школяры из Парижского университета — и Оксфорд расцвел. Первый университет в Англии, один из немногих в Европе — не прошло и века, как он стал центром высшего образования во всем мире. Прежде всего Оксфорд изумлял количеством собранных книг: сотни и сотни. Благодаря этим книгам и людям, по ним преподававшим, в приходы, раскиданные по всей стране, разъезжались поколения пастырей, неся пастве оксфордское знание, оксфордский образ мыслей, оксфордский подход к обучению. Так возник мир идей, не знавший разницы между Йоркширом и Девоном, так возникло единство взглядов и представлений, впервые объединившее людей во всей Англии, да и во всей Европе.

Ha заре тринадцатого века, в день опять же в анналы не вошедший, появился первый оксфордский колледж — может, Мертон, а может, Университетский. Поначалу, наверное, это вовсе и не колледж был, а дом, где студент мог снимать жилье и столоваться, но с каждым нажитым годом колледжи крепли, число их росло, пока наконец к началу пятнадцатого века не сформировался истинный облик и дух Оксфорда.

У времени свои дары, подумалось Леноксу. В эти окна по-другому — ярче и значительнее — светит полуденное солнце, и даже в зданиях, не посвященных Богу, благоговеешь. Вливаясь в почти тысячелетний поток оксфордских студентов, ощущаешь свою смертность и в то же время — толику бессмертия: ведь это место принадлежит вечности, и ты, стало быть, тоже.

Разглядывая такие родные стрельчатые окна, Ленокс пересек широкий мощеный двор Бейллиол-колледжа, где прошли его студенческие годы. Он улыбался почти счастливо, но с оттенком грусти — как человек, вернувшийся туда, где ему было хорошо. Тогда, переступив порог детства и родительской усадьбы, он попал в неизведанный мир, где ждали новые друзья и новые знания. Какими огромными казались всего несколько центральных улиц Оксфорда, растянувшихся на четверть мили от Сент-Джайлс до Сент-Олдейтс, от колледжа Святого Иоанна до Крайст-Черч, каким несметным — число магазинов на них.

Теперь он стал старше и чувствовал это. Ему почти сорок. Он все еще холостяк. Одни мечты воплотились, другие так и остались мечтами. Чарлз Ленокс с детства знал, что станет членом Парламента — но этого не случилось. Он мечтал о сыне.

Вот что он открыл: именно то, что кажется непременным, иногда не случается. Ленокс-студент этого бы не понял.

Во дворике Бейллиол-колледжа Чарлз провел около часа, размышляя над обстоятельствами дела, и в результате пришел к выводу, что они серьезнее, чем он полагал. В том, что накануне утром молодой Пейсон ничего не объяснил матери, удивительного как раз не было: Ленокс припомнил, как свято оберегают студенты личную жизнь от чужого вмешательства, делая исключение лишь для друзей, так что приди леди Пейсон на час раньше, Джордж все равно ничего бы не сказал. Слишком явное посягательство на независимость. А вот странный, почти нарочитый беспорядок в комнате Пейсона, вкупе с белым котом, который при ближайшем рассмотрении утратил всякую комичность, не сулил ничего хорошего.

Со скамейки во дворике детектив поднялся еще более озадаченным, чем прежде, но теперь он лучше видел, что именно его озадачивает.

Однако нужно отогнать грустные мысли.

Сыщик должен уметь многое, в том числе и перевоплощаться: сейчас Леноксу требовалось стать веселым и легкомысленным. Облокотившись на позолоченную ограду Линкольн-колледжа (куда отправился прямиком из Бейллиола), он примеривался к роли беззаботного дядюшки Джорджа Пейсона, приехавшего навестить племянника. Новоиспеченный дядя вертел в руках тросточку, мычал что-то себе под нос, с интересом разглядывал все вокруг, но при этом не забывал посматривать на ворота, выискивая студента, готового ответить на вопросы не в меру любопытного родственника. В ожидании подходящего собеседника он читал «Таймс».

Газета писала о том же, что и всегда. Пространная статья, осуждавшая принятый летом закон о новом ограничении скорости: до двух миль в час в населенных пунктах, до четырех — за их пределами. Негодующий редактор усматривал в этом «посягательство на привычный распорядок жизни». По уточненным сведениям, Джон Сурратт, предполагаемый соучастник в убийстве Авраама Линкольна, бежал в Канаду, а оттуда перебрался за океан. (Как и многие англичане, Ленокс искренно восхищался президентом Линкольном и внимательно следил за ходом Гражданской войны в Америке. Слава Богу, она закончилась. Одни только списки погибших, публикуемые в газетах, надолго повергали его в отчаяние.) Только что завершилась и Австро-Прусская война — удачный год для сторонников мира во всем мире. Принцесса Хелена, третья дочь королевы Виктории, летом вышла замуж за… Ленокс поискал в газете имя принца, чтобы произнести шутки ради… Христиан Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Августенбург. Силы небесные! Но главная новость, приведшая Чарлза, сына своего времени и горячего сторонника технического прогресса, в полный восторг, — завершена укладка подводного телеграфного кабеля через Атлантический океан! Если он правильно понимал — а он первый признался бы, что понимает мало, — проложенный кабель позволит обмениваться телеграммами между Европой и Америкой! «Что сказал бы мой дед?» — думал Ленокс. «О дивный новый мир»…^[252]

Все это время он наблюдал за редкими студентами, появляющимися в воротах колледжа. Первый — высокий юноша, критически взирающий сквозь очки на окружающий мир, не годился. Не годился и второй: с первого взгляда было видно ошарашенного первокурсника. Третий проскочил с такой скоростью, что Ленокс даже рта не успел раскрыть. Зато четвертый, — судя по цветку в петлице, уравновешенный второкурсник, — выглядел бодро, и разговор мог получиться.

С удовольствием входя в роль, Чарлз выдал заготовленную реплику:

— Э… простите, не могли бы вы уделить мне минутку? Бога ради, извините за беспокойство… меня зовут Чарлз Пейсон.

Ленокс пожал руку студенту, который, несмотря на замешательство, ответил вежливым кивком, словно желающие представиться незнакомцы бросались к нему по несколько раз на дню.

— Я решил обратиться к вам. Видите ли, мой племянник, Джордж Пейсон, учится здесь, в Линкольне. В Оксфорде я проездом, и мне, сами понимаете, захотелось его навестить, но никак не могу его отыскать.

— Ах вот оно что. — Лицо молодого человека прояснилось, когда он услышал о Джордже.

— Не подскажете, кто его друзья? Буду вам очень обязан.

— Мне не хотелось бы сообщать сведения, которые могут… могут… Сам, право, не знаю, что они могут сделать.

— Что ж, вполне объяснимо, — устремив взор в небеса, согласился Ленокс. — Знаете, я ведь тоже из Линкольна. Отличный колледж, правда?

Он и сам удивлялся, до чего ему удается роль грубовато-сердечного лондонского бонвивана.

— Юность, спортивные состязания, надежды на будущее. Что ж, не смею задерживать. Еще раз извините, что задержал.

Студент замялся.

— Э… думаю, ничего страшного не случится. Вы ведь его дядя, так? Наверное, брат отца?

Ленокс кивнул.

— Ну, они неразлучная троица: Пейсон, Билл Дабни и Том Стамп. У Дабни и Стампа три комнаты окнами в зеленый дворик. Помните старую каменную лестницу? Вот по ней, а потом через длинный коридор.

Ленокс, не имевший ни малейшего представления, куда идти, радостно закивал:

— Там такая красотища, верно?

А сам подумал: «Зря я не пошел на сцену». Он уже сочинил своему персонажу военное прошлое, на случай если бы разговор свернул в это русло.

— Точно. Желаю поскорее найти Пейсона. Хороший парень.

— Спасибо, — откликнулся Ленокс и еще раз пожал руку собеседнику.

Тихо насвистывая, детектив направился к воротам, на ходу сочиняя убедительную историю, дабы портье пропустил его в колледж. Однако история не потребовалась: портье разговаривал со студентом, просившим проверить почту, и во внутренний дворик Ленокс проследовал беспрепятственно. На его счастье, найти дорогу не составило труда: помня наставления второкурсника, он просто следовал указателям в глубине двора.

Изумрудный плющ скрывал не только стены, но и вход в здание, однако Чарлз сразу попал в нужную дверь, поднялся по лестнице и постучал в первую же комнату. Глаза вышедшего на стук студента слипались — по всему видно, Ленокс вытащил его из постели.

— Дабни и Стамп? — только и сказал Чарлз.

— Следующий этаж, налево, — ответил парень и не церемонясь закрыл дверь.

На втором этаже Леноксу не пришлось ничего спрашивать: нужная дверь была приоткрыта. На стук Чарлза вышел светловолосый молодой человек. За его спиной виднелась неприбранная комната; письменный стол красноречиво свидетельствовал о том, что студента оторвали не от сна, а от занятий. Смотрел он несколько осовело, но сохранил любезность.

— Вы Билл Дабни? — спросил Ленокс.

— Нет, я Том Стамп. Разрешите узнать, кто вы?

— Меня зовут Чарлз Ленокс. — Они обменялись рукопожатиями. — Я пришел, потому что надеялся поговорить с вами и с вашим соседом о Джордже Пейсоне.

— Вы его родственник? Кто-то из близких?

— Нет. Я детектив.

Том Стамп побледнел.

— Детектив. Значит, Джордж пропал?

— Почему вы так решили? — быстро спросил Ленокс.

— Потому что ни Билла, ни Джорджа я не видел уже несколько дней. И я сам чертовски беспокоюсь.

— В полицию обращались?

— Пока нет.

— Почему?

— Даже не знаю. Завтра у меня семестровый — я хочу сказать, экзамен, — и всерьез я задумался о ребятах только часа два назад. Думал, забегу в деканат, спрошу там, если они не вернутся.

— А у Дабни в комнате ничего необычного не находили? Может, следы спешки или борьбы?

— Да нет, ничего подобного. Если только… подождите — я и вправду нашел… Вот. — Юноша жестом пригласил Ленокса в комнату, достал какую-то книгу и вытащил заложенный в нее клочок бумаги. — Вам это что-нибудь говорит? — спросил он, протягивая клочок Чарлзу.

Ленокс задумчиво сощурился. Находка Тома подтверждала выводы, к которым он пришел на скамейке в Бейллиол-колледже. Обыкновенная клубная карточка с вытисненными словами: «ОБЩЕСТВО „СЕНТЯБРЬ“».

ГЛАВА 9

— Дабни и Пейсон — ваши самые близкие друзья в Оксфорде? — вернулся к расспросам Ленокс.

— Конечно. Мы неразлучны.

— Как вы подружились?

— На посвящении. На первом курсе всех новичков собрали в Шелдонском театре. У вас было посвящение в студенты? Все приходят в шапочках, мантиях, смокингах, глава университета зачитывает речь по-латыни, ты даешь клятву не разводить костров в читальнях — и после этого, как я понимаю, навсегда становишься оксфордцем. Когда церемония закончена, все идут пить пиво в таверну «Белая лошадь», напротив театра. Так получилось, что мы остались там последними из Линкольн-колледжа: Билл, Джордж и я, — потягивали пиво, курили. С тех пор мы друг без друга никуда.

Ленокс и Стамп сидели на скамейке в зеленом дворике. Время шло к пяти, небо затягивали тучи, по плющу стекали первые капли дождя. Стамп курил.

Молодой человек относился к тем, кого называют «душа компании»: роста небольшого, но привлекательный, с выразительными чертами лица. Он был в костюме, хотя и без галстука. Копна светлых волос и постоянно спадавшая на лицо прядь запоминались, пожалуй, больше всего.

— Не могли бы вы описать каждого из них по отдельности?

— Непростая задачка. Дабни, наверное, больше подвержен перепадам настроения, он часто переживал из-за учебы. Да и по характеру мы с Пейсоном ему уступали: он, знаете ли, несгибаемый мидлендский парень. Но в остальное время с ним всегда весело, и, уж что совершенно точно, он самый верный друг на свете. Что еще? У него темные волосы, и он чертовски умный. А веселее всего в нашей компании было с Пейсоном. Он любил срываться на балы в Лондон — я даже подумывал, нет ли у него там девушки. Иногда он говорил, что Оксфорд для него тесноват. Пейсон рыжий.

Ленокс сделал запись в блокноте.

— Да, читал он в очках, но в остальном обходился без них. По способностям уступал Дабни, впрочем, как и я.

— Расскажите, что вы изучаете.

— Ах да. Как же я забыл… — Стамп затушил сигарету. — Моя специальность — история. Наверное, в будущем пойду в политику. Как отец.

Ленокс с трудом удержался, чтобы не спросить, как туда идут.

— А Дабни?

— О, у Дабни сугубо классическое направление: античный мир, античная история. Говорю же, он из нас самый умный. Я из Вергилия едва десять строчек одолел, когда учился в Винчестерском колледже. Все норовил улизнуть на регби и другие игры.

— По-моему, игроки в регби немножко крупнее, — заметил Ленокс.

Стамп рассмеялся:

— Да уж, немножко. Зато мне легче проскользнуть между ними — так я себя убедил. В Оксфорде шансов попасть в команду у меня нет, но в школе все иначе: игры идут между школьными домами. Люди всегда нужны, возможность сыграть есть у каждого.

— Вернемся к Пейсону. — Ленокс, хоть и знал ответ, хотел услышать его еще раз.

— В каком смысле?..

— Что изучал он?

— А, верно. Как и я — историю. Может, поэтому мы с ним чуть ближе, чем со стариной Дабни. Столько времени вместе провели, и тьютор^[253] у нас общий — тот еще тип, каждый день ходит в одном и том же.

Теперь засмеялся Ленокс:

— В одинаковых костюмах или в одном и том же костюме?

Стамп не мог не расхохотаться:

— Правильный вопрос. Мы весь первый курс спорили, пока Пейсону не пришла в голову мысль — с Джорджем не соскучишься! — как установить истину. Он вот что придумал: притворился, будто споткнулся о порог, и, чтобы устоять, вцепился в плечо Стендиша. Стендиш — это наш тьютор. Только перед этим он окунул палец в зеленые чернила. Так, смочил слегка, чтобы пятно посадить. Пиджак клетчатый, пятно было очень заметно. Мы просто покатывались со смеху весь урок. Пришлось сказать, что угораем над какой-то нелепицей в истории Девятилетней войны.

— И на следующий день? — не удержался Ленокс.

— Тот же самый пиджак. — Стамп залился звонким смехом. — Господи, я очень надеюсь, что у них все хорошо. У обоих.

— Кстати, о Джордже. Разве ему не предстоял тот же экзамен, что и вам завтра? Не могли же вы не заметить его отсутствие?

— Нет, мой экзамен — это, можно сказать, пересдача. В последнем семестре дела у меня шли неважно, и мне позволили отложить экзамен до начала осеннего семестра. Работы невпроворот, я чуть не загнулся. Поэтому старину Стендиша и другого нашего тьютора — Дженкинса — видел не часто. Не столько, сколько положено. И Пейсона тоже.

— Вы позволите мне осмотреть комнаты? Я хотел бы внимательнее взглянуть на вещи Дабни. У Пейсона я уже был.

— Разумеется, — ответил Стамп.

По пути наверх Ленокс спросил:

— Почему эта карточка с надписью «Общество „Сентябрь“» бросилась вам в глаза?

— Да просто я о таком не слышал, и странно показалось, что Дабс куда-то вступил, а мне не сказал.

— Вы не припомните, может, у Джорджа Пейсона и Уильяма Дабни был какой-нибудь общий знакомый?

— А как же. Я. Самое очевидное звено между ними. — Стамп закурил новую сигарету. — Господи, когда вы так говорите — «Уильям» вместо Билл, — кажется, что мы на похоронах. Слишком официально.

— А кого-нибудь еще? Другое звено?

— Ах да! Совсем вылетело, простите. Есть такой — профессор Хетч. Он их куратор — тут уж кого к кому записали. Живет в большом доме на Холиуэлл-стрит, сразу за «Королевским гербом», часто устраивает вечеринки. Самое главное — вечеринки могут состояться когда угодно: одна была в четверг, ей-богу! Я даже порадовался тогда, что Хетч не мой руководитель, а то бы я ничего в тот вечер не выучил! Ребята притащили туда своего кота, не в первый раз, правда, и он слонялся по всему дому. Иногда они девчонок из Лондона туда привозят — ну, не в четверг, конечно. В любом случае они ходят у Хетча в любимчиках.

— А кот, о котором вы сказали, он белый?

— Верно. У него кличка, как у Эдуарда Первого — Длинноногий: они утверждали, что кот выше среднего роста. По мне, так нет в нем ничего необычного, и мы здорово поспорили на тему среднестатистического кошачьего роста. — Стамп захохотал, вспоминая перепалку. — А кота им жена декана дала.

— Не припомните еще кого-нибудь из их общих знакомых?

— Не думаю. Или… может, Энди Скратч? Славный малый, только из другой компании, с третьего курса. Они знакомы по общественному комитету: организуют всякие мероприятия в колледже. Энди легко найти: по вечерам он обычно играет в карты с барменом в «Митре», на Терл-стрит. Светловолосый такой.

— Кто? Скратч или бармен?

— Скратч.

Они пришли в комнаты.

— Если вы больше дружны с Пейсоном, почему поселились с Дабни? — продолжал вопросы Ленокс.

— Нет, боюсь, я неловко выразился. В нашей дружбе нет предпочтений, и мы хотели поселиться втроем в трешке, но вместе поселили только меня и Дабни. По-моему — но это строго между нами, — вмешалась мать Джорджа: у него лучшие апартаменты в колледже.

— Неужели?

— Да я хоть сейчас поменяюсь. Правда, ему там, пожалуй, одиноко, и он больше времени проводит у нас и в «Митре», чем дома. Чтоб было с кем поговорить. Пейсон — он общительный. Такие могут дружить с капитаном школьной сборной по крикету, при том что сами в крикет не играют. Я хочу сказать: люди к нему тянутся.

Ленокс не смог сдержать улыбку: сказано было метко.

В комнате ничего особенного не нашлось. Повсюду лежали книги, теннисные ракетки, разбросанная обувь, приличный ворох бумаг, испещренных латинскими переводами, и заметки, сделанные для семинаров. На одном листе бумаги с обратнойстороны несколько раз было от руки написано: «Джордж Пейсон».

— Не подскажете, что бы это могло значить?

Стамп пожал плечами:

— Может, это Джордж от скуки расписывался? Я тоже иногда рисую на лекциях.

— Может быть, — согласился Ленокс.

В глаза бросалась довольно большая коллекция спичечных коробков.

— Дабни курит?

— Нет. Просто так собирал.

— Да, похоже: они все из разных клубов и баров.

— Помнится, он завелся, когда я стянул один.

— Странно.

— Да нет, я же говорил, Дабс частенько бывает не в духе.

Среди остальных вещей ничего примечательного не попадалось. Так, случайные мелочи. Факты повседневной жизни мало что говорили о Дабни, и портрет у Ленокса не складывался.

— А где вы нашли карточку «Общество „Сентябрь“»?

— Лежала сверху на стопке книг. — Стамп снова потянулся за коробком из коллекции Дабни, чтобы зажечь сигарету. — Всего за час до вашего прихода. Я сунул куда-то биографию Кромвеля — очень надеюсь, что она хотя бы там и лежит, — вот и полез искать у Дабса.

Тщательный осмотр комнаты был завершен. Ленокс взглянул за окно. Стемнело.

— Спасибо, вы мне очень помогли.

— Не стоит благодарности. Вы ведь найдете их, верно?

— Откуда вы родом?

Стамп откинул с лица волосы.

— А что? Я из Лондона. Почему вы спрашиваете?

— На вашем месте я провел бы выходные дома.

— Да почему?

— Двое ваших лучших друзей исчезли. Я предлагаю проявить осторожность, не впадая в панику. Осторожность в любом случае не помешает. Дело непростое.

Изумлению Стампа не было предела.

— Ничего себе. Возможно, я так и сделаю, — ответил он и снова повторил: — Ничего себе.

Он проводил Ленокса вниз, до выхода во внутренний дворик. Чарлз на прощание взглянул молодому человеку в лицо и понял, что вопреки его совету тот запаниковал.

ГЛАВА 10

— В полицию обратишься? — спросил Мак-Коннелл, поднося к губам кружку пива.

— Не думаю. Нет, во всяком случае, пока. Прошло всего полтора дня, убедительных доказательств, что дело нечисто, нет. Исходя из того, что нам известно, они могли просто укатить в Лондон. В чем я, однако, сомневаюсь.

Часы показывали семь, лиловые сумерки сгущались в непроглядную темень. Ленокс вдруг почувствовал, как разом навалилась усталость: его день начался слишком давно.

— Да уж, — подхватил Мак-Коннелл. — Закалываешь кошку, смываешься гульнуть на Парк-лейн — обычное дело.

Доктор облачился в серый шерстяной костюм, один из тех, без которых невозможно представить оксфордскую профессуру. Из нагрудного кармана выглядывал платок в крупную клетку — символ шотландского происхождения. Мак-Коннелл был по-прежнему привлекателен: крепкий, подтянутый, со здоровым румянцем, говорившем о привычке проводить много времени на свежем воздухе. Только потухшие глаза его старили.

Но сейчас он улыбался:

— Дохлая кошка, Ленокс! Это не шутки. Недаром я стал врачом.

— Звездный час твоей карьеры, ты ведь это хочешь сказать?

— Вне всяких сомнений!

Они сидели в «Медведе» — самом первом питейном заведении Оксфорда. Мак-Коннелл предпочел бы паб поизысканнее, однако Ленокс настоял на своем. В любимом городе он бывал чересчур редко, а приезжая, всегда навещал места своей юности. В «Медведе» в трех крошечных полутемных комнатках под сводом из деревянных балок, за шатким столом с уймой восхитительных блюд, детектив чувствовал себя по-настоящему счастливым. И не он один: уже в тринадцатом веке, с 1242 года, если память ему не изменяет, сюда ходили студенты со схожими вкусами.

Ленокс поедал свиную отбивную с подливкой и картофель в чесночном соусе, вспоминая, как каждый четверг на третьем курсе, после тяжких библиотечных трудов, он и его друзья собирались в «Медведе» излить тоску от приближающихся годовых экзаменов. Мак-Коннелл терзал картофельную запеканку в горшочке, но основное внимание уделял пиву.

— Куда планируешь поехать теперь, Чарлз? — поинтересовался он, отрываясь от кружки.

Даже не знаю. Хотя… С недавних пор меня тянет в Марокко.

Глаза Мак-Коннелла заблестели.

— Марокко! Даже не знаю, есть ли на свете место более дикое!

— Ну почему же. Французы уже там, и мне бы хотелось посмотреть Танжер. Говорят, красивый город.

Соверши Ленокс все намеченные поездки, он стал бы самым прославленным путешественником своей эпохи. По законам неизбежности, на пути каждого хорошо спланированного начинания вставало новое расследование. И все равно он получат ни с чем не сравнимое удовольствие, проводя долгие часы за картами и путеводителями, разговаривая с агентом из бюро путешествий, переписываясь с иностранными консульствами и продумывая до мельчайших деталей маршрут по изведанным и неизведанным краям. В последнее время его мысли занимало Марокко, до этого была Персия, еще раньше — французское побережье в районе города Вильфранш-сюр-Мер. Друзья обожали подсмеиваться над его грандиозными, но почти никогда не реализуемыми планами (лишь однажды, почти десять лет назад, ему довелось совершить незабываемое путешествие по России), но на дружеские шутки он, конечно, не обижался.

— Ах, красивый? — В глазах доктора плясали веселые искорки.

— Представь себе, да! Можно нанять проводников, горцев — порой это небезопасно, но у меня в «Клубе путешественников» есть приятель, который не прочь разделить со мной опасности.

Еще какое-то время они развивали тему Марокко, потом Ленокс воспользовался непринужденным тоном беседы, чтобы задать неудобный вопрос.

— Томас, трудные дни миновали? — постарался произнести он как можно беспечнее.

Интуитивно Ленокс чувствовал, что вопрос задавать не стоит, но делал это по просьбе леди Джейн: она просила узнать, как на самом деле обстоят дела у Мак-Коннеллов, потому что беспокоилась за Тото (юная вспыльчивая красавица, на которой был женат Томас, приходилась леди Джейн кузиной). Обычно леди Джейн воспринимала происходящее вернее и уж в любом случае тоньше Ленокса, и вполне возможно, что приподнятое настроение Мак-Коннелла сегодня утром объяснилось ожиданием нового дела или мимолетным приливом бодрости. Кто знает?

— Да, да, все замечательно, — отозвался Мак-Коннелл.

— Вот и хорошо, — попытался сгладить неловкость Чарлз. — Извини, что я… Я просто хотел сказать, что не все шло гладко…

Повисла пауза. Только что сиявшее доброжелательностью лицо Мак-Коннелла потухло.

— Что ж, сказать по правде, нам с Тото случалось повздорить. Но уверяю тебя, это все по пустякам.

— Мне жаль, — вежливо сказал Ленокс. И сожалел он искренне.

— Ну, хватит об этом. Тебя еще интересуют мои выводы о пресловутом коте?

— Разумеется.

— Как мы изначально предполагали, животное отравили, но доза была не смертельной, ее хватило, только чтобы усыпить.

— Изначально предполагал ты, не я. Но продолжай, не томи!

— Яд дали приблизительно за час до убийства, что определенно указывает на хорошо обдуманный план. По коту видно, что его холили и лелеяли, я бы даже сказал, денег на него не жалели, хотя, повторяю, в собаках я разбираюсь больше.

— А по оружию что-нибудь есть?

— Немного. Как мы оба видели, это нож для разрезания конвертов с выгравированной на рукоятке буквой «П». Нож старый; судя по штампу, выпущен в сороковых годах девятнадцатого века.

— Ты знал Джеймса Пейсона?

— Отца этого паренька? Не довелось. А что он собой представлял?

— Жутко вспыльчивый… с глубоким шрамом на шее. В общем, неприятный малый. Ладно, хватит о нем. Осталось еще что-нибудь важное?

— Остался вопрос: что означает такого рода послание молодому человеку?

— Ты так это видишь? У меня складывается другая картина.

— И какая же?

— Я думаю, кота — его, кстати, звали Длинноногий — убил сам Пейсон.

— Да полно! С какой стати?

— А давай лучше спросим: зачем это делать его преследователям? Ведь в этом случае его отсутствие выглядит гораздо подозрительнее, разве нет? Реши я кого-нибудь похитить, то сделал бы все, чтобы оставить в комнате все как есть.

— Разумно.

— Вспомним теперь про спрятанную под котом записку с шифром. Вероятно, Пейсон чувствовал, что оставлять записку на видном месте нельзя, и ему пришлось убить кота, чтобы замаскировать послание. Трудно сосредоточиться на поисках — если бы кому-то вздумалось искать письмо, — когда посреди комнаты лежит дохлое животное.

Мак-Коннелл сухо рассмеялся:

— Пожалуй, здесь ты меня убедил. Но почему тогда не выразиться более понятно?

— Возможно, что-то ему подсказывало, что и кот не гарантия, а рисковать не хотелось. Знал ли он, что Дабни грозит опасность? Тоже возможно. Или не хотел подвергать угрозе мать. Или Стампа. Причин — хоть отбавляй.

Мак-Коннелл нахмурился.

— Постой, Ленокс, а что ты ответишь, если я выложу такой аргумент: яд коту подмешали заранее, а убили час спустя. Если Пейсон спешил, откуда у него лишний час?

— Но ведь тот же аргумент можно выставить против нашего преступника — или преступников: задерживаться в комнате жертвы им хотелось бы меньше всего, ты согласен? В колледже круглосуточная пропускная система, любой незнакомец сразу бросается в глаза. Что до Пейсона, то, думаю, он подозревал об опасности. Поэтому и был рассеян с матерью, нервничал — а ведь обычно он почтительный и любящий сын. Есть и другой вариант: Пейсон обнаружил, что кота отравили, и решил — пусть уж бедное животное сослужит ему последнюю службу.

— Так в чем же, в конце-то концов, смысл этой службы?

— Вот это самое интересное. Трудно разобрать, был ли кот нужен только для маскировки послания или он сам — послание? Нам с тобой.

Некоторое время они молчали; Мак-Коннелл, видимо, что-то обдумывал. Наконец он опустил нож и вилку и сказал:

— Знаешь, Чарлз, очень благородно с твоей стороны говорить «нам».

Было видно, что слова дались ему нелегко.

— Забочусь о себе, только и всего, — ответил Ленокс. — Не будь ты так полезен, я бы давно с тобой расстался.

Оба расхохотались и вновь принялись за еду. Разговор свернул на другие темы, и Ленокс продолжал его с удовольствием, но искра неподдельного интереса, мелькнувшая в глазах Мак-Коннелла, когда речь шла о несчастном нелепом коте, теперь погасла. Вскоре шотландец окончательно отложил нож и вилку. Он больше не смотрел на собеседника и вытащил из кармана фляжку.

Чуть погодя Мак-Коннелл отправился в гостиницу спать, а Ленокс — в «Митру», найти Энди Скратча. («Четвертый паб задень», — подумал он улыбаясь.)

Рослый здоровяк с приветливым лицом — вот каким оказался Скратч. И нашел его Ленокс, как и ожидалось, за игрой в карты. Его партнер — маленького роста, но сильный на вид мужчина (не исключено, что бывший жокей или боксер в легчайшем весе) — стоял за барной стойкой, а горстка арахиса между игроками помогала им вести счет взаимных долгов.

— Не могли бы вы уделить мне минутку? — обратился Ленокс к Скратчу.

— Разумеется. Что будете пить?

— Э… полпинты горького пива, будьте любезны. Благодарю.

Скратч кивнул бармену:

— Ты не возражаешь, Боб?

Бармен отошел к бочке с краником, и молодой человек повернулся к Леноксу:

— Чем могу быть полезен?

— Дело касается Джорджа Пейсона и Билла Дабни. Они пропали.

— Дабс и Джордж? Да будет вам! Не далее как третьего дня я видел их в обеденном зале!

К какому бы колледжу вы ни принадлежали — обеденный зал всегда говорил об удовольствии; всякий выпускник вспоминал его прежде всего, едва речь заходила об Оксфорде. Студенты ели, пили, а главное — веселились за поставленными в длинные ряды столами, а из-за стоявшего на возвышении профессорского стола на них строго взирали преподаватели колледжа. Здесь были и пространная молитва по-латыни, и щедрые запасы вина, и преломленный в хрустале огонь свечей, от которого нестерпимо хотелось перенестись в прошлое. Многие из тех, с кем Ленокс три года просидел рядом в Бейллиол-колледже, оставались его ближайшими друзьями и по сей день.

В обеденных залах как Оксфорда, так и Кембриджа издревле прижилась одна забава, под названием «подкинь пенни». Если кому удавалось тайком подкинуть или уронить монетку с профилем королевы в соседский бокал, хозяину надлежало выпить содержимое бокала залпом, дабы «спасти королеву от гибели в морской пучине». Вот почему во время ужина сотрапезники прикрывали бокалы рукой…

В очередной раз Ленокс кратко описал положение. Общаться со Скратчем было приятно, и полпинты быстро закончились, но ничего существенного молодой человек сообщить не мог. Чарлз попросил его внимательно следить за всем, что может касаться двух друзей, и поблагодарил за выпивку.

Напоследок он все же задал еще один вопрос:

— А вы не слышали о таком обществе — «Сентябрь»?

— Слышал, конечно, — последовал ответ. — У меня ведь отец военный.

ГЛАВА 11

Ленокс сидел в «Дерне», глоток за глотком смакуя хмельное темное пиво-стаут. Он пристроился на диванчике в нише у окна, раньше у этого места имелся чуть ли не официальный хозяин — Джек Фарриор, уважаемый профессор математики из Мертон-колледжа. Каждое утро в одиннадцать старина Фарриор приходил в «Дерн» и работал над своей великой теоремой о простых числах — обещал построить доказательство, опираясь на труды Гаусса. О проделанной работе профессор судил по пустым стаканам: когда их число доходило до шести, он знал, что на сегодня хватит. Специально для этой цели бармену было велено не убирать стаканы со стола, дабы Фарриор вел им счет. «Бьется над математической задачей века, а до шести без чужой помощи сосчитать не может!» — веселился, бывало, Эдмунд.

А однажды Фарриор застукал Ленокса и его друга, Кристофера Комптона, за воровством. Они прокрались на территорию Мертон-колледжа, чтобы похитить рождественский пудинг, испеченный специально для мертонской профессуры. На приготовление пудинга требовался месяц, и основную часть этого времени он лежал под слоем земли на лугу Крайст-Черч. «Стащи пудинг» — так называлось развлечение, которое придумал Ленокс на третьем курсе. Чтобы подобраться к лугу с противоположной стороны, шутники выкрали лодку-плоскодонку, бесшумно спустились в ней по реке, высадились на лугу и принялись выкапывать угощение. Все шло как по маслу, пока на них не наткнулся Фарриор. Отпираться не имело смысла — их застигли с поличным: оба в грязи, с лопатами, в рабочей одежде.

С минуту он разглядывал их молча. А потом спросит, не выпуская изо рта трубку:

— Сколько будет два плюс пять?

— С утра было семь, — ответил Комптон.

— А три плюс четыре?

— Должен признать, тоже семь.

И тогда Фарриор — глаза у него озорно блестели — сообщил:

— Не люблю я рождественский пудинг. С самого детства не люблю. Ждешь-ждешь — а потом одно разочарование.

И удалился. А Ленокс с приятелем, покатываясь со смеху, завершили начатое.

Как и кража знаменитых канделябров из Уодем-колледжа и перевод оленей из парка Модлин-колледжа во двор колледжа Брейзноуз, этот случай вошел в предание колледжа Бейллиол, и по сей день передаваемое народной молвой каждому следующему поколению первокурсников.

Сколько всего вспоминалось в «Дерне», сколько таилось за каждой мелочью! Маленькая таверна с низкими потолками, уймой меблированных комнат, запахом ячменя, почерневшими бочонками эля и стеклянными графинами для бренди — Ленокс любил ее. И из этого тоже складывалась любовь к Оксфорду.

Скоро он поднимется в свою комнату. Вот только поразмышляет еще немного.

Перед ним лежала книга, которую дал ему Энди Скратч: «Герои Пенджаба». Речь в ней шла об англо-сикхских войнах двадцатилетней давности. В одной из глав мельком упоминалось общество «Сентябрь» — его основали после войны офицеры, принимавшие участие в боевых действиях тех лет. В книге утверждалось, что общество помогает им поддерживать тесную связь.

Но вот в чем вопрос: что общего между обществом бывших военных и студентами Джорджем Пейсоном и Биллом Дабни? Что все-таки могло их связывать? Или это ложный след?

Ленокс допил пиво и решил, что нужно побольше узнать о Билле Дабни. Впрочем, все в свое время — а сейчас пора спать. Еще только пол-одиннадцатого, но он валился с ног от усталости. Правда, надо признать — хорошей усталости: за долгий день удалось сделать немало.

На следующее утро Ленокс проснулся позже обычного. Понедельник. Пробивавшийся сквозь жалюзи свет разлиновал простыни в солнечную полоску. Чарлз дернул шнурок колокольчика и стал натягивать халат и комнатные туфли. Минут через десять в дверь громко постучали, и в комнату протиснулся Том Тейт, таща, как и накануне, поднос, весивший ничуть не меньше, чем он сам. Ленокс снова выдал ему шестипенсовик, проводил улыбкой и с наслаждением налил чашку чаю. Только сделав первый глоток, чувствуешь себя человеком.

Он завтракал у окна, выходящего на Нью-колледж. День был ясный, чистый, желтые листья свисали гроздьями, и малейший порыв ветра пригоршнями сдувал их на землю. Размытое солнце все равно слепило, а небо казалось почти бесцветным, лишь с намеком на голубизну. Может, оттого что Оксфорд стоял в стороне от железных дорог и фабрик, а может, потому что укрывался в долине, в низовье, но промозглый лондонский туман заглядывал сюда редко. Ленокс повеселел. Пусть лет через двадцать все изменится, однако сейчас Оксфорд сельский рай, каждая улица ведет к лугу, почти все дороги — грунтовые. И воздух чист, и птицы еще поют по утрам.

Итак, общество «Сентябрь». Или это просто случайность? Одно хорошо: если бы молодых людей убили и даже если бы тела их сбросили в Темзу, к этому времени что-нибудь бы уже открылось. Он поручил Грэхему немедленно телеграфировать обо всех неопознанных трупах, но пока пришло лишь одно сообщение: в Ковент-Гардене нашли зарезанного пожилого мужчину без документов. В окрестностях Оксфорда — ничего.

Ленокс доел поджаренный хлеб с яйцом-пашот, допил чай и взглянул на часы. Без четверти девять. Поезд до Паддингтонского вокзала отходит в одиннадцать пятьдесят, значит, времени на разговор с профессором Хетчем — в обрез.

Хетч жил в нескольких шагах от «Дерна», в доме номер 13 на Холиуэлл-стрит: четыре окна по узкому каменному фасаду, парадная дверь выкрашена в зеленый цвет. Крыша тоже зеленая, в тон двери, а сам дом — белый. Очень стильно для профессора.

На звонок вышла горничная и провела Ленокса в маленькую тесную гостиную, где с каждой книжной полки норовили сползти научные журналы. Сквозь плотные шторы свет в комнату почти не проникал.

После довольно долгого ожидания — Ленокс уже стал подумывать, что своим визитом поднял профессора с постели — в комнату вошел на удивление высокий, бодрый и, несмотря на желтоватый цвет лица и темные круги под глазами, несомненно крепкий мужчина. Он носил усы и был одет в безукоризненный темный костюм.

— Джон Хетч, — представился он.

Ленокс назвал себя, и они обменялись рукопожатием.

— Чем могу быть полезен? — спросил Хетч.

— Я разыскиваю Билла Дабни и Джорджа Пейсона. Вот уже два дня, как их никто не видел.

На лице Хетча отразилось если не беспокойство, то, во всяком случае, неподдельное недоумение.

— Боюсь, я не тот, с кем они видятся в первую очередь, — объяснил он. — Хотя, разумеется, мне жаль это слышать. Вы успели кого-нибудь расспросить?

— Да, отчасти. Оксфорд — городок небольшой, есть надежда, что найдется приятель или однокашник, которому они, возможно, только что попадались на глаза. Вот вы, например, когда видели их в последний раз?

Хетч задумался.

— Недели две назад оба были у меня дома. Я довольно часто приглашаю к себе студентов, которыми руковожу. Билл и Джордж почти всегда приходят.

Ленокс записал услышанное.

— Нет ли у вас предположений, куда они могли направиться?

— Ни единого. Может, по домам?

— Нет.

— В таком случае, извините, не знаю. Может, в Лондон? Как и вы, я могу лишь строить догадки.

— Не могли бы вы их описать?

— Оба очень способные. Во всяком случае, выше среднего уровня. Я, конечно, не специалист по истории, моя область медицина, поэтому сужу в целом. По сравнению с Пейсоном Дабни более замкнут. Джентльмены вроде них пользуются в Оксфорде всеобщим расположением. Пейсон учился в Вестминстерской школе, как и я, это нас объединяет. Не знаю, что еще сказать.

Вы никогда не слышали об обществе «Сентябрь»?

— Не припомню. Нет.

Вы не замечали, чтоб Дабни или Пейсон держались в стороне от других студентов?

— Вряд ли я мог бы такое заметить. Занятий в колледже у меня немного, регулярно бываю только в обеденном зале, но там я сижу с коллегами за главным столом.

— А про то, что у мальчиков был кот, вы знаете?

— Кот? Неужели?

— И этого кота убили.

— Странно.

— Несомненно.

— Если хотите, могу забрать труп для анатомических занятий.

— Благодарю вас, не утруждайтесь.

— Дело ваше, мне все равно.

— Может, у кого-то из них были неприятности? Например, финансовые затруднения? Или они в чем-нибудь провинились?

— Все в пределах допустимого. О финансовой стороне ничего сказать не могу. Я к этому не имею отношения, как вы понимаете.

— Некоторые думают иначе.

— Нет! — решительно отрезал Хетч. — Вас неверно информировали.

— Говорите вы скорее как друг, чем как наставник.

— Должен признать, так оно и есть. Мистер Ленокс, в Оксфорде скучно, и я не прочь время от времени откупорить бутылку шампанского или выпить по бокалу пива. Вы даже представить себе не можете, как мне не хватает Лондона. Так что у меня больше общего с мальчишками, чем с учеными мужами.

Какое-то неловкое напряжение повисло в воздухе. Сказать, чем оно вызвано, Ленокс не мог.

— Стало быть, вы мало что знаете о среде, где вырос Дабни? — возобновил он расспросы.

Хетч озадаченно поднял брови.

— Не много, это точно. Знаю, что родом он из земель более северных, из Мидлендс, кажется. Знаю, что его сосед по комнатам — Томас Стамп, близкий друг обоих.

— И родителей Дабни вы не знаете?

— Я нет, но декан Бенбери должен знать.

— А родителей Пейсона?

— О, его мать я знаю. А отец, как я слышал, умер.

— И какое впечатление сложилось у вас о матери?

— Сторонится жизни, или что-то в этом духе. Я бы даже сказал, «ушла в себя».

Ленокс кивнул.

— Может, вспомните что-нибудь еще? Касательно ребят?

— Нет, ничего конкретного. Извините.

— Что ж… Кстати, а когда вы стали устраивать вечеринки?

— Я живу здесь уже восемь лет. Устраивал их с самого начала.

— Ясно. Благодарю вас.

До дверей Ленокс проводил себя сам. «Что за странный тип? — думал детектив. — Оксфорд ему не нравится, так зачем же он обосновался и живет здесь вот уже восемь лет?» И еще одна мысль не давала ему покоя на пути от Тринити-колледжа: зачем ни в чем не повинному человеку лгать в разговоре с незнакомцем? Причем дважды за двадцать минут? Ведь, во-первых, Стамп помнил, что Дабни и Пейсон брали кота к Хетчу на вечеринку и кот бродил по всему дому. А во-вторых, и Стамп, и Скратч в один голос утверждали, что последняя вечеринка была в четверг. То есть не две недели, а четыре дня тому назад.

ГЛАВА 12

Перед отъездом Ленокс еще раз заглянул в Линкольн-колледж. В обеденном зале шел завтрак, и за каждым оконным переплетом вставала своя картинка студенческого утра: одни ели, другие что-то доучивали, третьи коротали время до начала занятий.

Чарлз решил пройтись по зеленому дворику и дальше, в преподавательский сад: он размышлял. Сегодня оба молодых человека пропустят тьюторские занятия; вот уже несколько раз они не приходили в обеденный зал: не только Стамп, но и остальные заметят теперь их отсутствие. Без вмешательства полиции не обойдется, рассуждал детектив. Он телеграфирует в участок из Лондона.

Наконец он поднялся к Стампу и постучал.

— Сдали экзамен? — спросил Ленокс.

— Да уж. — Стамп по привычке взъерошил светлые волосы. — Жуть. Там так завернули вопрос о протекторате Кромвеля, не поверите. Я так до конца и не понял, что спросили, не говоря уж о том, что отвечать. Какая-то муть о предопределении, справедливой власти и еще бог весть.

— Зато все уже позади.

— Это верно. Эх, если бы не вся эта история с Дабсом и Пейсоном, я бы выпил на радостях в пабе.

— Вы ничего больше не припомнили? Какой-нибудь давний разговор с одним из них? Или, может, они вместе планировали поездку?

— Когда вы ушли, мне на ум пришла фраза Дабни, что хорошо бы, когда мы закончим Оксфорд, снять квартиру в Лондоне и поселиться всем втроем. Никакой связи с нынешними событиями, но Дабс любил развивать эту тему.

— А поддаваться внезапным порывам им несвойственно?

— Не то чтобы слишком, да и не стали бы они выкидывать такие штуки, не посвятив меня.

— А что вы скажете о главном портье колледжа? Надежный человек?

— Ред? Красногривый?

— Его так зовут?

— Студенты — да. Вообще-то его имя Келли. Просто он ирландец.

— Вот оно что.

— За всю жизнь ни разу не слышал, чтоб его кто-нибудь назвал по имени. Разве что младший декан, или капеллан, или кто еще из солидных личностей. Да, еще матери студентов!

— Так на него можно положиться?

— Думаю, да. Держится с нами очень ровно, не поднимает шум, если опоздаешь на пару минут к закрытию ворот. У нас в колледже все портье — бывшие однополчане. Не помню точно, в каком армейском полку они служили, в саперных войсках, кажется. Так что нам, считай, повезло, они славные ребята. А вот Квинз-колледжу — знаете, там дальше по переулку? — сильно не повезло. У них парни из Шотландского гвардейского полка. Чистые драконы. Правда, они там все невезучие — я имею в виду студентов.

— Совет мой не обдумывали? О том, чтобы съездить домой?

— Да я только об этом, к сожалению, и думал. На Оливера Кромвеля, Карла Второго, Реставрацию и придворного поэта Драйдена времени уже не хватило.

— Мне, право, очень жаль.

— Да, хорошего мало, но за совет я вам очень благодарен. В общем, я решил съездить к тетушке в Лондон, дней на пять — до следующего занятия с тьютором. Плюс в том, что смогу заниматься в Британской библиотеке, если повезет с библиотекарем. У тетушки, к сожалению, с подборкой книг по мировой истории туговато.

Ленокс рассмеялся.

— Рад слышать, что вы будете в безопасности, пока все не выяснится. Через час я и сам уезжаю, хотите — поедем одним поездом?

— Спасибо за предложение, но я попозже. Надо хоть за несколько часов предупредить о своем приезде.

Ленокс протянул Стампу визитную карточку:

— Если будет желание, заходите ко мне. Или если что-то вспомните. Мой дом рядом с Сент-Джеймсским парком.

— Очень любезно с вашей стороны. Я зайду.

Они попрощались, и Ленокс вновь поднялся в комнаты Джорджа Пейсона.

Со вчерашнего дня комнату привели в порядок: книги аккуратно расставили, остатки еды унесли, ботинки вычистили, и Леноксу ничего не оставалось, кроме как отправиться к главному портье.

Он увидел человека среднего роста, в черном костюме, с очками в серебряной оправе, съехавшими на самый кончик носа. В его речи не было и намека на ирландский акцент, да и сам он оказался брюнетом, а не красногриворыжим. Очевидно, кто-то из давних выпускников шутил над стереотипным представлением об ирландцах.

— Мистер Келли? — обратился к нему Ленокс.

— Да, это я, но зовите меня Ред, или Красногривый.

— Я Чарлз Ленокс.

— Да, мистер Ленокс, как поживаете?

— Спасибо, неплохо. Разрешите задать вам несколько бытовых вопросов?

— Разумеется.

— Вы знали, что сегодня служитель приводил в порядок комнаты Джорджа Пейсона?

— Да, как и всегда.

— Но он не делал этого накануне и за день до того.

— Совершенно верно, на то была личная просьба студента. Но два дня назад мы делали там уборку.

— А часто ли бывает, что студенты просят слугу не убирать помещение?

— Не так уж редко: когда они готовятся к экзамену и раскладывают книги и записи, как им удобно. Или если потеряют что-нибудь.

— Пейсон обратился к вам или к слуге?

— К слуге. Я бы разубедил молодого человека.

— Почему же тогда сегодня вы велели прибрать комнаты?

— Именно потому, что, как я уже сказал, я не сторонник таких мер. Во вторую очередь портье заботится о чистоте в колледже.

— А в первую?

— О безопасности.

Ленокс не стал указывать на парадоксальность такого заявления.

— Конечно. А как вы узнали, что служителю велели ничего трогать?

— Да от него самого. Я выслушиваю отчет раз в неделю, так совпало, что сегодня была его очередь.

— Нет ли у вас предположений, где сейчас Пейсон?

— Надо думать, уехал в Лондон. Он нас не уведомлял, но, опять же, теперь это не редкость. Мы больше не отчисляем из университета за столь незначительные провинности.

— Очень разумная тактика. Не то что в мои дни.

— Времена меняются.

— А других идей о том, где может быть Пейсон, у вас нет?

— Боюсь, что нет.

— Благодарю вас, мистер Келли.

— Красногривый, — поправил он, — или Ред.

— Что ж, в таком случае спасибо, Ред.

— Всегда рад был помочь.

В глубокой задумчивости шагал Ленокс по Броуд-стрит, мимо книжных магазинов и кафе, куда шумным потоком стекались студенты из всех близлежащих колледжей — Тринити, Уодема, его родного Бейллиола и колледжа Иисуса.

Задумчивость не покидала его и на перроне. А когда состав тронулся, сам собой сложился вопрос: случайно ли Пейсон оставил на ковре странный набор предметов, а потом велел не убирать в комнатах?

«И что еще важнее, — думал он, не сводя глаз с расстилавшихся за Оксфордом, в стороне от Темзы, полей в туманной дымке, — случайно ли все разложенные на полу предметы — вечное перо, старая бечевка и, понятною дело, помидор — были красного цвета?»

ГЛАВА 13

С Паддингтонского вокзала Ленокс еще успел на обед в клуб «Мальборо», где, конечно, нашлись знакомые. После всех бесед он устроился в просторной гостиной, выходящей окнами на шумную улицу, и принялся излагать все собранные факты в письме оксфордской полиции.

В глубине души он винил себя за то, что вернулся в Лондон, и письмом отчасти хотел заглушить вину. Отъезд из Оксфорда, даже кратковременный, не делал ему чести, но не видеть леди Джейн так долго было свыше его сил.

За окнами стоял сентябрь: еще слабые порывы ветра, блестящая от недавнего дождя мостовая и скользкие от опавших листьев тротуары. Ленокс отправил Грэхему записку с просьбой прислать экипаж и теперь в ожидании спокойно курил сигару. Сказать по правде, он совсем не торопился на Хэмпден-лейн. Домой вообще не хотелось.

Его старый знакомый, лорд Кабот, решил пропустить заседание в палате лордов, устроился напротив и завел жаркий спор о политике. Положив руки на набалдашник трости и всем телом подавшись вперед, к собеседнику, лорд опровергал каждое слово Чарлза, а когда высказывал особо важную, с собственной точки зрения, мысль, ожесточенно стучал тростью в пол.

Но вскоре Чарлз уже ехал домой, созерцая город из окна экипажа. До чего же он привязан к Лондону! До чего не любит покидать его — даже на день, даже ради такого чудного места, как Оксфорд! Или это из-за Джейн? Или сказывался образ жизни закоренелого холостяка? Пожалуй, только поездки в Ленокс-хаус не раздражали его, но это легко понять: там живет Эдмунд, там прошло детство…

За последний месяц он копался в себе больше, чем за всю предыдущую жизнь: взвешивал свои достоинства и недостатки. Чарлз, интроверт по натуре, и без того тяготел к самоанализу, и без того относился к себе критически, но сейчас ему нужна была полная правда о собственном «я». Прежде чем поставить под угрозу дружбу с леди Джейн, прежде чем задать судьбоносный вопрос, он обязан ответить самому себе.

К чему он пришел? Пожалуй, его жизнь чересчур устоялась, чересчур обросла холостяцкими клубами, друзьями, привычками. Он любит яйца пашот, сваренные именно так, а не иначе, любит вставать в определенный час, гулять вечерами по одним и тем же улицам, бывать в определенных компаниях. И если что-то нарушает привычное течение жизни, выходит из себя — не всякий раз, но случается и такое. Да, вот еще: он дорожит дружбой с Грэхемом — пусть другим она кажется непонятной, — а как отзовется на ней присутствие третьей стороны?

Каких-то страшных грехов и пороков Чарлз у себя не нашел, но перечисленные мелочи сливались в одно: он перестал меняться. А ведь в других он эту черту терпеть не мог. С одной стороны, тем нужнее перемены, тем необходимее решительный шаг (разумеется, его живая, непреходящая любовь никак не зависела от подобных умозаключений). С другой стороны, наоборот: какой же он джентльмен, если собственные слабости взвалит на плечи самой прекрасной, самой дорогой ему женщины на свете?

Его положительные качества? Он честен. Не впадает в уныние. Энергичен. Эти выводы дались ему с легкостью. Желая получить объективную картину, Чарлз даже преодолел неприязнь к самодовольству и признал, что щедр. Не как Джейн, конечно, однако щедрость ему присуща и выражается не только в деньгах, но во времени и готовности прощать чужие недостатки. Здесь он — достойная пара Джейн.

Но достаточно ли в нем честолюбия? Или он дилетант? Что, если Джейн уготовано стать спутницей жизни, верным другом и помощником премьер-министра или епископа? Его собственная жизнь сложилась не так, как хотелось: в юности Чарлз видел себя главой кабинета министров. Даже не сомневался, что так будет. А в итоге свернул с дороги и выбрал другое поприще. Ничего постыдного здесь нет, он говорит о своем призвании с гордостью, но в высшем обществе работа детектива не престижна.

Идеи одна за другой проносились в голове; порой он не доводил мысль до конца, порой долго подыскивал подходящие слова к возникшим образам.

В итоге к дому Чарлз подъехал в совсем расстроенных чувствах. Нерешительность, добавил он, вот еще один недостаток. С трусливым сердцем прекрасную даму не завоюешь. И вместо того чтобы пойти к себе, повернул к дому леди Джейн.

Еще на подножке экипажа он заметил, как из дверей ее особняка выходит высокий стройный мужчина одних с ним лет. Ленокс похолодел. Вот она, обратная сторона жизни по соседству. Разумеется, круг друзей у леди Джейн шире, она больше выезжает. (Еще один недостаток, присовокупил он, — недостаточно общителен.) И резко направился к своему дому. Однако помедлил на пороге, чтобы еще раз взглянуть на незнакомца, пока тот садился в кеб: серый сюртук для дневных визитов, не носит бородки, но бакенбарды длинные. И цепочки для часов нет, странно.

В ту же секунду Ленокс устыдился и вошел в дом, твердо решив выкинуть незнакомца из головы.

Часам к пяти он попросил Грэхема отнести соседке приглашение на чай.

— Приглашение? — не понял Грэхем. До сих пор они заходили друг к другу безо всяких церемоний.

— У нее могут быть другие планы на сегодня. Откуда мне знать, я же уезжал.

Грэхем ничего не добавил, кивнул и отнес записку адресату.

Не прошло и пяти минут, как в библиотеке раздался голос леди Джейн:

— Приглашение? А что, у тебя будет королева?

И оба рассмеялись. Его снова поразила ее красота, безыскусная, которую он ценил больше всего — вкус ли у него был таков, или такой тип красоты воплощала леди Джейн? Красота добра и сочувствия.

— Как поживаешь? — спросил он, с улыбкой поднимаясь навстречу.

— Замечательно, просто замечательно, скучать не приходится. Тото вчера устраивала ужин в узком кругу — жаль, что тебя не было. Поздно вечером вернулся Мак-Коннелл и привез в мешке дохлую кошку: бедная Тото, она чуть не потеряла сознание! Этим она обязана тебе, не так ли?

— Боюсь, что так.

Ничего не изменилось, прежняя Джейн, верная своему жизнелюбию, мило подтрунивала — но от Ленокса не укрылось, что ее снова гложет тайная печать.

— В общем, они опять шипели друг на друга, и вечер спас только Эдвард Лестер — он споткнулся на пороге, когда приехал, чем здорово всех рассмешил.

Она говорила и одновременно стягивала перчатки, разглаживала складки на серой юбке, смотрела в зеркало, поправляя прическу, — какие знакомые жесты! Не их ли не хватало Леноксу в его одинокой холостяцкой жизни?

— Да, похоже, Мак-Коннелл и Тото снова взялись за старое: ругаются. Просто наваждение какое-то. Я говорил с Мак-Коннеллом, должен признать, он подавлен.

Джейн кивнула с грустью и пониманием.

— И Тото расстроена. Как я раньше не заметила? Нужно, чтоб они ненадолго расстались. Я, пожалуй, свожу ее отдохнуть в Бат. Не зря я говорила, что она слишком рано вышла замуж. До любви доросла, а до замужества — нет.

— Верно.

— Однако хороша же я, трещотка! Смех и грех. Чарлз, как ты, как твои дела — они ведь куда важнее!

Она с такой теплотой посмотрела на него, когда задавала вопрос, что он растерялся, но в ответ пробормотал только:

— Спасибо, хорошо. Загадочный случай в Оксфорде. Безо всяких видимых причин пропали два студента.

— Как странно.

— В том-то и дело. Что-то здесь не так, а что — сказать не могу, не знаю. — Ленокс замолчал, но через минуту вышел из задумчивости. — Лучше ты расскажи, как течет жизнь. Я столько пропустил.

Джейн рассмеялась:

— Это за два-то дня?

И принялась описывать вчерашний званый ужин, пересказывать слухи о грядущих переменах в Парламенте — и между ними завязался тот особый разговор, в котором они были заодно, одновременно заливались смехом, в ответ на одну забавную историю вспоминали другую. Несколько раз решающие слова чуть не сорвались с губ Ленокса, но вслух он их так и не произнес.

Когда леди Джейн собралась уходить, раздался нетерпеливый стук и в комнату влетел Мак-Коннелл.

— А, здравствуй, Джейн, — торопливо сказал он. — Извините, что вторгаюсь, но у меня важные новости. Чарлз, ты должен знать.

Вопрос «Что случилось?» Ленокс и леди Джейн задали одновременно.

— Я получил телеграмму от Радли.

— От кого?

— Это мой друг, он преподаватель в Оксфорде. Дело в том, что полиции нашла труп.

ГЛАВА 14

Ленокс не мог себе простить, что уехал. Более эгоистичного поступка он в своей жизни не помнил. Что только на него нашло?

Снова и снова задавал он себе этот вопрос, глядя из окна поезда в беспросветную — такую же, как и у него на душе, — темень, пришедшую на смену тускло-серому вечеру. На сей раз даже призрачная перспектива найти убийцу не сулила утешения. И ничья поддержка не сможет вернуть ему уверенность в себе.

Там, в Лондоне, он спросил Мак-Коннелла:

— Чей труп?

— По всей видимости, Пейсона. Но приятель посылал телеграмму в спешке, может, тревога ложная.

— Конечно, нет. Я вел себя как редкостный болван. Где нашли тело?

— На лугу Крайст-Черч, сразу за колледжем — Мертон, если не ошибаюсь?

— Да-да, — подтвердил Ленокс. — Телеграмма с тобой? Позволь мне взглянуть.

Мак-Коннелл протянул листок, на котором значилось:

ТОМАС НАШЛИ ТРУП ТЧК ЛУГ КРАЙСТ-ЧЕРЧ ТЧК ПЕЙСОН ТЧК БЕСКОНЕЧНО СОЖАЛЕЮ РАДЛИ ТЧК

Отправлено из почтового отделения напротив Пемброк-колледжа.

— Радли — кто это? — спросила леди Джейн.

— Мой приятель по Королевскому обществу. Чудесный парень, совсем не паникер. Я заходил к нему, пока ты провожал леди Аннабел, и рассказал о случившемся.

Ошеломленные, они молча стояли в библиотеке. И тут леди Джейн сделала то, за что сейчас, на пути в Оксфорд, в черный час отчаяния, Ленокс был ей благодарен. Она сказала:

— Чарлз, тебе надо собираться и ехать.

Пустяк, казалось бы, но это был тот редкий случай, когда так бесконечно нужна дружеская решительность. Пока Мак-Коннелл ездил домой за вещами, леди Джейн придирчиво осмотрела пальто и шляпу Ленокса, а потом чемоданчик, нетерпеливо указывая Грэхему, что надо положить еще то-то и то-то. Когда же Ленокс начал ее благодарить, она не стала слушать, а со словами: «Сейчас не время, иди уже! Поговорим, когда вернешься», — подтолкнула его к ждавшему у дверей кебу.

Теперь, в поезде, Мак-Коннелл, сидя напротив Ленокса, изучал его утреннее письмо в полицию и регулярно прикладывался к фляжке.

— Сбрендить можно от этого дела, — грустно пошутил он, завинчивая флягу, и сам усмехнулся игре слов.

— Это я виноват, — заметил угрюмо Ленокс. — Я совершил две ошибки: зря уехал из Оксфорда и зря медлил с обращением в полицию.

— С первым еще можно согласиться, но со вторым — никак. Леди Аннабел просила полицию не вмешивать, — возразил Мак-Коннелл.

— Томас, ведь детектив я, а не леди Аннабел.

— А мать мальчика она, а не ты.

Заметив сочувственный взгляд, Ленокс только пожал плечами. Остаток пути оба молчали.

В Оксфорде они велели кебмену гнать прямиком в Линкольн-колледж. Во внутреннем дворике маленькими группками бродили взбудораженные студенты, а со ступенек на входе в часовню смотрели встревоженные преподаватели. Отовсюду глядели расстроенные лица и слышались взволнованные голоса.

Ленокс заметил в толпе белое как мел лицо. Стамп.

— Говорят, это бедняга Пейсон! Его задушили!

— Мне очень, очень жаль, — вздохнул Ленокс.

— Вам себя винить не в чем, это точно. — Молодой человек по привычке взъерошил волосы.

— Что будете делать?

— Нанял карету. Уезжаю через десять минут, если ничем не могу быть вам полезен. Не вижу толку здесь оставаться. Что за ужас!

Они коротко простились. Стамп, пожав руки нескольким сокурсникам, направился к воротам, откуда навстречу Леноксу и Мак-Коннеллу спешил главный портье. Мрачный, даже подавленный, но, несмотря на это, еще более собранный. По всему видно — человек на своем месте.

— Мистер Ленокс, не вините себя, — твердо сказал он.

— Как установили, что это Пейсон?

— Полиция подтвердила не сразу, но это он. Тело сильно изуродовано и было буквально залито кровью. Волосы сбриты, как мы предполагаем — с целью затруднить опознание. Когда кровь смыли, кто-то — кажется, профессор Хетч, а может, декан Бенбери — узнал его. Теперь сомнений нет. Все совпадает: одежда, найденные при нем документы, бумажник, очки, марка сигарет. Родственники скоро будут здесь.

Он тяжело вздохнул.

— Страшное горе. Кто бы мог представить такое в Линкольне!

Мак-Коннелл сочувственно покачал головой:

— Страшная смерть — быть удушенным. При этом жертве смотрят в глаза.

Ленокс кивком согласился. На другой стороне дворика он увидел четырех полисменов, пожал Келли руку и подошел к ним.

— Здравствуйте, меня зовут Чарлз Ленокс.

— Вам нужна наша помощь? — спросил старший.

— Последние несколько дней ярасследовал это дело.

— А, так это вы, — протянул тот же полисмен и добавил: — Могли бы раньше ввести нас в курс. Может, помогло бы.

— Если позволите, я хотел бы содействовать на данном этапе.

В ответ он услышал презрительное:

— В таком случае ступайте в участок. Спросите Гудсона, расследование ведет он. Но на место преступления попасть не мечтайте.

И полисмен удалился.

— Не казни себя, Чарлз, — тихо сказал Мак-Коннелл.

Ленокс поморщился.

— Дело не в этом. Мы просто обязаны понять, что произошло!

— Ты чертовски прав, — согласился Мак-Коннелл.

— Можно измыслить хоть какой-то способ увидеть тело?

— Не так-то просто.

— Если есть хоть малейшая возможность — набиться в друзья или в ассистенты к патологоанатому или что-то еще, — попытайся, ладно?

— Вот это правильный настрой. Пойду пробовать. Завтра утром, если хочешь, позавтракаем вместе в отеле «Рэндолф». Часов в восемь? Договорились. И не кори себя, сделай милость. Ты отсутствовал всего восемь часов.

Они расстались, а Ленокс принялся вновь прокручивать в голове обстоятельства дела.

Надо бы начать с профессора Хетча и главного портье. Образ хладнокровного убийцы ни с одним из них не вязался, но и на людей бесхитростных они походили мало. А теперь — в гостиницу и снова думать: в череде известных фактов неизбежно есть нити, ведущие к истине. Детектив в последний раз обвел взглядом дворик, развернулся и вышел за ворота. Тишина и спокойствие Терл-стрит поразили его.

ГЛАВА 15

Таверна «Дерн» сверкала и веселилась: студенты с кружками эля расположились в дальнем баре, местные завсегдатаи отдавали должное крепкому сидру в баре у входа. Деление на университетских (помладше) и городских (постарше) существовало и в ту пору, когда Ленокс учился в Оксфорде; тогда обе братии объединяла тайная любовь к подавальщице Салли. Джордж Коль, друг Ленокса, всегда заглядывал в бар у входа выпить и поговорить со стариной Хеджем, державшим когда-то съестную лавку. Их дружба началась почти мистически — с привидения.

Дело было так: как-то во время летнего триместра Коль, тогда еще первокурсник, сидел в «Дерне» один и занимался. А надо сказать, изучал он математику, и ему довелось попасть к грозе студентов — профессору Миду в Бейллиол-колледже. Ленокс сосредоточился, вспоминая, что именно случилось. То ли Коль курил — да-да, он курил сигарету, чтобы не заснуть, — и тем не менее задремал. В баре никого не осталось, все уже разошлись. Выпавшая из рук сигарета упала на опилки у него под ногами. В ту же минуту маленькая девочка лет десяти прошла мимо, слегка задев Коля локтем — однако этого хватило, чтобы он проснулся и быстро потушил занявшийся язычок пламени. Решив, что дальше зубрить бесполезно, Коль ушел.

На следующий день Коль пришел поблагодарить родителей ребенка. Он подробнейше описал девочку: и светлые волосы, стянутые в две косички, и прелестное платьице, и ожерелье из белых жемчужин и черных камушков обсидиана, и даже то, что на подносе у нее стояли горшочки для горчицы, однако никто в таверне такой не помнил. Кроме того, выяснилось, что горчицу убирают задолго до указанного им часа.

Коль не успокоился и стал расспрашивать всех и каждого. Только Хеджес догадался, в чем дело.

— Маленькая, светлые косички, лет десять, горшочки с горчицей? — прогудел Хеджес, не любивший длинные предложения и ценивший точность в деталях. — Все сходится. Полли Миллвол. На год была меня младше. Дочь последнего владельца «Дерна». В пожаре погибла. Они все погибли. Лет сорок назад. А Эдмонды уж потом купили это местечко.

— Нет-нет, простите, вы меня не поняли! Я же ви… — начал было Коль, но так и не закончил.

Хеджес молча указывал на портрет, висевший прямо над ними — точную копию девочки, которая не дала Колю спалить «Дерн» дотла и сгореть самому.

Ленокс вздохнул: как летит время! Коль и сейчас его лучший друг и по-прежнему уверяет, будто эта история — чистая правда, но живет теперь далеко на севере, в Ланкашире, в своем уютном, хоть и порядком запущенном Стеттлтон-холле, и вот уже два года не выбирался в Лондон. Проходя мимо портрета белокурой девочки, висящего на видном месте над барной стойкой, Ленокс в сотый раз задавался вопросом: сон ли смешался с явью в тот вечер у заучившегося Коля, или стоит предположить — только предположить, — что случилось необъяснимое?

— Вы уже вернулись, мистер Ленокс?

— Боюсь, вы правы, миссис Тейт. Комната найдется?

— А как же? Ну конечно! — ответила она. — Закажете поесть?

— Нет, спасибо. Больше всего сейчас мне нужен сон.

Она посмотрела с сочувствием:

— Понятно. Ну, где ваша комната, вы знаете. Вот ключи.

Ленокс медленно поднялся по старой лестнице, но радостного волнения больше не было, и прошлое уже не умиляло. Комната предстала теперь голой, неуютной, невыносимо тесной; связанные с ней воспоминания — незначительными. Он сел в жесткое узкое кресло перед окном, признавая, что виноват, страшно виноват, виноват, как никогда в жизни. Он не сводил глаз с неба, но оно не отвечало — беззвездная ночь была так же мрачна, как и его мысли. Она никогда не примет его предложение — и правильно сделает! Что он собой представляет? Заурядный детектив, возомнивший, будто может больше, чем те, для кого работа — средство к существованию.

Прошло полчаса. Ленокс наконец с глубоким вздохом поднялся и начал распаковывать саквояж, но делал это так вяло, так небрежно, что Грэхем поморщился бы. На ум почему-то пришел еще один рассказ о привидении, связанный с «Дерном». Хорошо ли он его помнит? Конечно. Такое не забывается.

Дед Ленокса по матери, третий маркиз Лансдаун, жил в Бовуд-хаус — родовом гнезде Лансдаунов в Уилтшире. Чарлз любил деда и часто у него гостил. Когда-то маркиз был членом Парламента от Кембриджского университета и министром финансов Великобритании, но те дни остались в далеком прошлом. Теперь большую часть времени он проводил в библиотеке: трудился над мемуарами или читал. Высокий седой старик с глубокими морщинами и озорным характером мог рассказывать истории бесконечно.

Одна из них начиналась на грунтовой подвозной дороге за «Дерном», по которой фермеры гнали скот на убой. Как-то раз мальчишка Сэмюэл, отведя к мяснику стадо овец, шел по этой дороге домой, как вдруг у черного входа в «Дерн» наткнулся на двух подвыпивших злобных мужланов.

— Эй, вы чего? — первым выпалил Сэмюэл.

Ленокс и сейчас слышал голос деда, изображавшего мальчишку.

— Денежки от мясника при тебе, правда? — процедил один, и оба стали надвигаться на Сэмюэла.

В ту же секунду в воздухе появился — так клялся мальчик — огромный черный пес, скорее всего датский дог, злобно зарычал на злоумышленников и встал между ними и Сэмюэлом. Обидчики бросились назад в «Дерн», осыпая проклятиями и пса, и ребенка; дорога была свободна. Мальчик припустил через весь город: мимо тускло освещенных колледжей, мимо пабов, за окнами которых слышались громкие голоса, пока не оказался у реки, на другом краю Оксфорда. Пес всю дорогу бежал рядом с ним, но здесь встал как вкопанный.

— В чем дело? — спросил Сэмюэл.

Пес только тыкал носом в забор, у которого они стояли, и рыл лапами землю.

— В чем дело? — повторил Сэмюэл.

И пес опять прижался носом к земле. Тогда мальчик воткнул палку, чтобы отметить указанное место — и в тот же миг собака исчезла, «растворилась», как божился Сэмюэл, в воздухе.

На следующее утро, благополучно вручив фермеру деньги, мальчик вернулся к забору и начал копать. На глубине трех футов он нашел останки пса, меж собачьих ребер лежала небольшая шкатулка, а в ней — сорок золотых. Несколько лет спустя шестнадцатилетний Сэмюэл купил на эти деньги таверну «Дерн».

Старые байки. Но вспоминаешь их — и на душе легче, так же как когда вспоминаешь деда. Однако полегчало Леноксу ненадолго, и в кровать он лег, окруженный собственными привидениями, собственными мертвецами; совсем недавно к ним прибавился Джордж Пейсон, которому теперь не дано даже такого утешения, как печаль.

ГЛАВА 16

Хватит. С этой мыслью Ленокс проснулся. Разве угрызения совести воскресят мертвых? Да ничуть. Только раскрыв преступление, он может принести пользу. От этого вывода в комнате даже посветлело. Потом Чарлз потребовал целый кофейник кофе, присел к столу и выписал в столбик все факты из блокнота.

Получилось вот что:

Улики по делу о гибели Джорджа Пейсона

1. Кот и странные обстоятельства его гибели.

2. x12/ 43 21 31 25/х2

3. Нож для разрезания конвертов, инициал П.

4. Моток бечевки, вечное перо, помидор — все предметы красные, лежат в малоподходящем месте.

5. Неровная полоска пепла у окна.

6. Карточка общества «Сентябрь», на обратной стороне черно-розовый знак X. (Для бездумного рисунка использование двух цветов маловероятно…)

7. Прогулочные ботинки, покрытые грязью, и трость (на кресле). (Были ли ДП свойственны длинные пешие прогулки?)

8. Хетч дважды солгал.

Закончив писать, Ленокс некоторое время сидел, задумчиво постукивая пером по столу, а потом встал, чтобы переодеться: опаздывать на встречу с Мак-Коннеллом в «Рэндолф» не хотелось. Все то время, что он облачался в утренний костюм, восемь фактов не давали ему покоя.

Мак-Коннелл ждал его за столиком у окна, выходившего на музей Ашмола. При виде Ленокса доктор поднялся ему навстречу, исподволь выискивая на лице друга следы вчерашней печали. Тогда-то смутившийся было Ленокс вдруг понял: Мак-Коннелл привык ловить на себе взгляды, полные сожаления, — вот почему всякий раз, доставая фляжку, он смотрит в сторону.

— Дружище, да тебя не узнать! — обрадованно заметил доктор.

— Ничто так не помогает воспрянуть духом, как работа. У меня состоялся разговор с самим собой — чудовищно долгий, надо заметить, — в результате которого я решил раскрыть преступление.

— Вот он, дух воинов, шедших в битву при Азенкуре,^[254] — засмеялся Мак-Коннелл. — Держу пари, в передних рядах английских войск наверняка стоял какой-нибудь пра-пра-Ленокс!

— И сыпал стрелами налево и направо, так оно и было, — подхватил шутку Ленокс. — Но ты лучше расскажи мне, чем закончился вчерашний вечер?

— А-a, вот ты о чем… Давай перекусим наскоро, а потом я тебя кое с кем познакомлю.

— С кем же это?

— Погоди немного.

— Ты говоришь загадками.

— Вполне разрешимыми, — улыбнулся Мак-Коннелл. — Просто я хочу позавтракать, а ты — я тебя знаю, — как только речь зайдет о расследовании, будешь тянуть меня за шиворот, и я останусь голодным до ужина.

Они расправились с яичницей и жареным беконом, выпили чай, но говорили только о грядущей экспедиции Мак-Коннелла в северные края: доктор возлагал особые надежды на фьорды. Поговаривали, что там обитает неизвестный науке (а может, просто несуществующий) вид морских выдр, каталог которых составлял доктор. Наконец с едой было покончено, и мужчины закурили.

— Не томи больше, выкладывай, — взмолился Ленокс.

— Тебя пустят на луг осмотреть место преступления.

— Томас! Как вышло, что они согласились?

— Случай помог. Я знаком с патологоанатомом, который проводил вскрытие. Его зовут Альфред Моррис. Унылая личность, скажу я тебе. Мы вместе стажировались в больнице Святого Варфоломея. Я предложил свою помощь, и он с большой охотой согласился.

— Но почему?

— Скорее всего чтобы исключить ошибочные выводы. Сам знаешь: две головы лучше, и все такое. Убийства здесь — редкость. Как бы там ни было, у нас еще будет время поговорить про тело.

С этими словами Мак-Коннелл затушил сигарету, вышел из-за стола и махнул официанту.

— Запишите на счет триста двенадцать. Гораздо важнее то, что после вскрытия Моррис и я отправились к инспектору Гудсону, и мне удалось его убедить — ты в команде. Я напомнил ему пару имен — дело Марбери, дело Сомса, услуга, которую ты оказал обитателям Букингемского дворца. Под конец он уже считал твое присутствие в Оксфорде большой удачей.

Из гостиницы они отправились по Модлин-стрит и сторону колледжей Мертон и Крайст-Черч.

— Слов нет, как я тебе благодарен, — признался Ленокс. — Без тебя у меня ничего бы не вышло, Томас. Твоя помощь бесценна.

К этому времени они уже ступили на ухоженную дорожку, ведущую в глубину Мертон-колледжа (Ленокс считал его самым красивым, гораздо более красивым, чем вычурный Крайст-Черч). По одну сторону — поразительная часовня, пронизанная мерцающим светом из витражных окон, по другую — стариннейший Моб-Квод, маленький квадратный внутренний дворик, задавший форму, по которой строился весь Оксфорд, да и все последующие университеты, — можно сказать, что университет начинался с этого дворика. Мертон был не только старейшим, но, пожалуй, и самым интересным колледжем с исторической точки зрения: во время Гражданской войны только этот колледж не встал на сторону роялистов; в честь одного из первых выпускников Мертона — сэра Томаса Бодли — называлась Бодлианская библиотека. Не успел Ленокс подумать, что с удовольствием взглянул бы на нее снова, как в конце узкой тропинки открылась панорама на луг Крайст-Черч. Примерно в двухстах ярдах от стен колледжа стояли полицейские: тело Пейсона нашли там.

— Пришли, — сказал Мак-Коннелл. — А вот и Гудсон.

В ту же секунду Гудсон сам заметил их.

— Мистер Ленокс! — Он протянул руку. — Извините моего сержанта, вчера вы застали его в непростой момент. Я рад, что вы здесь.

Инспектор был среднего роста, шатен, его веснушчатое лицо дышало энергией и привлекало искренностью, а в зеленых глазах светилась доброжелательность.

— Полно, забудем о вчерашнем. Работа полицейского — адский труд.

— Пройдемте, вы сами все увидите.

Гудсон сделал констеблю знак пропустить Ленокса и Мак-Коннелла за ограждение.

— Убитый лежал здесь. На спине, руки под головой. К сожалению, земля вокруг истоптана вдоль и поперек: место людное, ходят весь день, отпечатков обуви — на любой вкус.

— Да, убийца очень умен, — согласился Ленокс. — Трудно найти более подходящее место, чтобы спрятать тело или убить человека — особенно если мало времени. Ночью-то здесь ни души, а следов и других признаков жизни — хоть отбавляй.

— Совершенно верно.

— Как вы предполагаете, откуда они пришли? Убийца и жертва?

— Откуда пришли?

— Я хочу сказать, с какой стороны парка?

С двух сторон луг ограничивали колледжи Мертон и Крайст-Черч, а с третьей — две речки. На южной стороне парка, более удаленной от Оксфорда, лежал еще один луг, его частенько затопляло; за ним начинались поля.

— Об этом мы не задумывались, — признался Гудсон.

— Мне представляется, что они пришли с юга, — кивнул Ленокс. — Остальные направления маловероятны: на одном их неизбежно заметили бы портье, студенты, преподаватели, а на другом пришлось бы лезть через высокий забор. Зато проход с рек практически свободен, а в полях почти никогда никого, не так ли?

— Да, полагаю, — нерешительно ответил Гудсон. — Не хотите ли вы сказать, что они укрывались в полях, за реками?

— Совершенно верно. Еще позавчера молодые люди скорее всего скрывались к югу от города, в безлюдной части луга, но не так далеко от Оксфорда.

Гудсон отчетливо понял, как много значат слова Ленокса, и собеседники не сговариваясь зашагали в южном направлении. Невдалеке от берега на лугу почти не было людских следов. Гудсон поманил к себе двух констеблей из оцепления. К полям через реки вело несколько мостов.

— Обследуйте мосты, нет ли там следов борьбы…

— Или крови, — вставил Ленокс.

— Да, или крови, — поддержал Гудсон.

— Неплохо бы послать людей еще южнее, за город, — посоветовал Ленокс. — Опросить хозяев постоялых дворов, пабов, торговых лавок, ну, мало ли.

— Хорошо. — Гудсон сделал себе пометку.

На обратном пути Ленокс сказал:

— Надо отметить сообразительность преступника: он не поддался инстинктивному желанию избежать толпы, а, напротив, вернулся с Пейсоном в более людное место и убил его там. Видимо, первой мыслью убийцы было завести жертву подальше, где тело найдут не сразу, но временем для столь осторожных действий он не располагал.

Мак-Коннелл прервал ход его мыслей:

— Думаю, это не противоречит твоим выводам, Чарлз, но тебе следует знать, что Джорджа Пейсона сначала убили, а потом перенесли на луг. Осмотр тела также убедил нас в том, что Пейсон ночевал под открытым небом, в лучшем случае — в сарае или под навесом. В последнее время он мыл только лицо и руки.

— В этом есть логика, — кивнул, напряженно обдумывая что-то, Ленокс. — Мне надо услышать все выводы, к которым ты пришел после осмотра тела. Но давай сначала вернемся туда, где его нашли. К сожалению, теперь мы знаем, что местом убийства это назвать нельзя.

ГЛАВА 17

Все, кто учился и учится в Оксфорде, любят луг Крайст-Черч. С одной стороны — речная гладь, с другой — величественные шпили колледжей, а все вместе — квинтэссенция Англии, почти как на полотнах Констебля, где вода, трава и постройка, стоящая на земле так давно, что ее почти нельзя отделить от пейзажа, живут на фоне друг друга. Для Ленокса луг был прекраснее всего в ослепительный весенний день, когда зеленое пространство безгранично, в журчащей воде слышатся плеск весел и голоса гребцов, а вдали пасется скот. К тому же рядом находилось еще одно несомненно радостное место — навесы для лодок. День, проведенный с друзьями на реке Черуэлл, когда, плывя на плоскодонках, они запивали шампанским (студенты называют его «шамп») холодных цыплят, больше всего походил на земные представления о рае. Один такой день стирал в памяти недели, допоздна проведенные в Бодлианской библиотеке.

Но сейчас Леноксу было не до воспоминаний. Он сосредоточился на осмотре места, где пятнадцать часов назад нашли тело Джорджа Пейсона.

Вокруг огороженного веревками участка земли стояли пять-шесть полицейских и человек десять зевак. В задачу полицейских входило изучать следы и не пускать посторонних. К чести Гудсона, его люди действовали профессионально, и по вмятинам на земле по-прежнему было видно, где и как лежало тело. Ленокс мысленно отметил, что в центре отпечаток был глубже.

— Тот, кто принес сюда тело Пейсона, держал его на руках вот так, — показал Ленокс, — как невесту, которую переносят через порог дома — вы, конечно, понимаете, о чем я, — а потом просто бросил.

— Да, я догадался! — раздраженно отозвался Гудсон.

— О, несомненно, — спохватился Ленокс. — Здесь проведена первоклассная работа, мало кто из лондонских профессионалов мог бы похвастаться таким порядком на месте обнаружения трупа. Я просто рассуждал вслух. На основании сказанного мы можем предположить, что следы того, кто нас интересует, скорее всего находятся в десяти дюймах левее отпечатков тела…

Но Гудсон уже показывал на предполагаемое место поиска.

— А, там густая трава, вот в чем дело, — понял Ленокс. — Тщательность, с которой вы работаете, выше всяких похвал. Мне остается только добавить, что Пейсона убили, а именно задушили, всего за несколько минут до того, как убийца бросил здесь тело.

— Как вы это определили? — спросил Гудсон.

— По рукам, по тому, как они были подняты над головой. — Ленокс указал на следы рук, отпечатавшиеся на влажной земле. — Тогда они еще не окоченели. Нести его в таком виде убийца не стал бы — слишком неудобно и сразу привлекает внимание. Он не стал менять положение тела, бросив его на землю. Мак-Коннелл, как скоро развивается трупное окоченение?

— По-разному, от пяти минут до двух часов, но в данном случае, учитывая, как естественно легло тело, времени, вероятно, прошло совсем немного — думаю, минут пятнадцать.

— Вот вам и ответ, инспектор, — подвел итог Ленокс.

— Что вы хотите сказать?

— Даже если преступник располагал каким-нибудь средством передвижения, настоящее место убийства не могло быть далеко отсюда. А попасть в парк можно только пешком, что делает поиски за его пределами бессмысленными.

— Ага… — протянул Гудсон, доставая планшет и что-то записывая. — Следовательно, отсюда до места схватки — не более пятнадцати минут ходьбы.

— Скажите лучше, минуты четыре — от силы шесть минут пешком по периметру к югу: мы ведь должны учесть, что, перенося такой груз, человек движется гораздо медленнее.

— Хорошо, я пошлю ребят.

— Еще минутку, — остановил его Ленокс. — А что можно сказать о предметах, найденных рядом с телом?

— Они в участке. Рэмси, проводите туда джентльменов, когда они освободятся, и покажите им коробку с найденными вещами. Всего доброго, мистер Ленокс, мистер Мак-Коннелл.

Гудсон откланялся и поспешил к югу, где стоявшие у реки полицейские ждали его указаний. По пути он напустился на толпу зевак и не ушел, пока она не рассеялась.

Тот, кого назвали Рэмси, приблизился к друзьям.

— Я в вашем распоряжении.

Ленокс кивнул:

— Минут через десять, если не возражаете.

— Как вам будет угодно.

Они остались одни, и Мак-Коннелл спросил:

— Что скажешь?

— Прежде всего я страшно тебе благодарен за то, что мы смогли осмотреть это место. Второе — мы имеем дело с невероятно умным противником, и третье — если Дабни не объявится в самое ближайшее время, его будущее предстает в крайне мрачном свете. А что ты хотел сообщить мне о трупе?

— Кое-что из того, что я не успел рассказать, мы обсудили несколько минут назад. Добавить почти нечего. Его задушили, но он достойно сопротивлялся: убийце, по моим представлениям, тоже досталось. Удавкой послужили обычные мундштучные поводья.

— Что за поводья?

— Ремни с металлической цепочкой на конце.

— И как по-твоему, легко достать такие поводья? В моей практике до сих пор душили шарфом или рыбацкой леской. Был, правда, один раз, когда убийца использовал рояльную струну.

— Достать их не составляет труда. Найдешь в любой конюшне.

Ленокс о чем-то задумался, но вскоре попросил:

— Продолжай.

— Мы с Моррисом обратили внимание на два необычных обстоятельства. Во-первых, лицо и торс покойного сильно изуродованы.

— До неузнаваемости?

— Нет, не настолько, но сильно. Принимая во внимание, как недолго тело находилось под воздействием природных явлений, это странно.

— Может, животные?

— Трудно сказать.

— А второе обстоятельство?

— С него начисто сострижены волосы.

— Полагаю, чтобы усложнить опознание.

— Само собой — но речь не только о прическе. Волосы сбриты со всего тела, понимаешь, не только с головы.

— Весьма странно.

— Мы тоже так решили.

На этом разговор о трупе закончился, и втроем с констеблем Рэмси они отправились взглянуть на вещи, найденные возле тела.

Предметы, лежавшие в коробочке, предъявленной констеблем, не могли не разочаровать: хватало одного взгляда, чтобы понять — это случайный мусор. Белое перо, квитанция на получение шляпки через день после заказа, обертки от конфет, детская варежка, грязный обрывок бумаги, на котором ничего не написано, и кнопка… Ленокс встрепенулся: красная! — хотя тут же подверг догадку сомнению.

— Увы, — только и сказал детектив, обращаясь к Рэмси.

— Так и есть. Инспектор Гудсон все хотел чего-нибудь интересного найти. Могу я еще чем-то помочь, сэр?

— Нет-нет, спасибо.

Они вышли из полицейского участка и направились по Корнмаркет-стрит, как вдруг Мак-Коннелл потянул Ленокса в ближайшую подворотню.

— Есть еще кое-что, дружище. Я отложил, чтобы показать тебе.

— Что именно?

— В карманах Пейсона лежал его студенческий билет, сигареты, немного денег, очки — и вот. — Доктор протянул Леноксу маленькую карточку. — Я подумал, это важно.

— Ты не ошибся, — тихо ответил изумленный Ленокс. В возникшей тишине он молниеносно прокрутил в уме недавно составленный список улик.

— Что скажешь?

— Что теперь я уверен: кое-кто помогает нам искать убийцу. И этот кое-кто — сам Пейсон.

Он вновь взглянул на карточку: клочок тонкого картона, на котором не было ничего, кроме слов «ОБЩЕСТВО „СЕНТЯБРЬ“», написанных красными чернилами.

ГЛАВА 18

В дальнем баре «Дерна» Ленокс пил кофе и гадал, что нового сумел отыскать Гудсон. Доказательства, что Пейсон скрывался в полях к югу от города, скорее всего уже найдены, но что с того? Чем это поможет в дальнейшем? Стоянка вряд ли представляла собой интерес, если только Дабни не оставил там нотариально заверенных показаний о том, что случилось.

Его почти одолел новый приступ пессимизма, как вдруг он поймал устремленный на него почтительный взгляд. До чего же приятно было увидеть Грэхема!

— Грэхем! Боже всемогущий!

— Смею надеяться, я вас не напугал, сэр?

— Отчасти — да. Все равно что увидеть призрак Банко,^[255] да еще в серых гетрах! Как вы здесь оказались? Хотя спешу заверить, ваш приезд — настоящий подарок!

— Я позволил себе приехать утренним поездом, сэр, потому что решил, что могу понадобиться.

(Благодаря необъяснимому дару восстанавливать потерянные или даже канувшие в Лету факты, а также безошибочному умению отличать важное от ерунды, Грэхем не раз помогал Леноксу в расследованиях. В этом, как и во многом другом, проявлялась их дружба, столь непохожая на обычные отношения хозяина и слуги.)

— Точнее не скажешь, — ответил тронутый до глубины души Ленокс. — Мне еще никогда не была так нужна ваша помощь. Какие вести из дома?

— Что вас интересует, сэр?

— Все спокойно, без происшествий?

— Да, сэр. К тому же я захватил вашу почту.

— Спасибо, спасибо, Грэхем. До чего хорошо, что вы здесь.

— Ничего необычного в ней, правда, нет, сэр. Да, пожалуй, стоит упомянуть, что к вам опять заходил Джон Бест.

— Тот, что оставил мне на днях свою карточку?

— Совершенно верно, сэр.

— Да кто же он такой, черт возьми?

— Мне неизвестно, сэр.

— Загадка.

— Да, сэр. Полагаю, расследование продвигается?

— Не знаю, что сказать. Надеюсь, что да.

— Понимаю, сэр.

Ленокс ненадолго задумался.

— Знаете, Грэхем, пожалуй, будет лучше, если вы закажете нам номер в гостинице «Рэндолф» на Модлин-стрит.

— Сэр?

— Я снимаю комнату в «Дерне», но непростительно навязывать вам мою тоску по былым временам. Если вы не жили здесь перед каждым семестром, обстановка вряд ли придется вам по вкусу.

— Сэр, я немедленно отправлюсь в гостиницу.

— Миссис Тейт? — позвал Ленокс, и в ту же секунду над стойкой появилась голова хозяйки таверны. — Миссис Тейт, вы очень обидитесь, если я перееду в «Рэндолф»?

— Что-то не так, мистер Ленокс?

— Что вы, все просто чудесно, но дело в том, что приехал мой дворецкий и будет наглостью просить вас приютить еще и его.

Она понимающе кивнула.

— Но вы, надеюсь, скоро приедете к нам снова?

— Вне всяких сомнений, — заверил Ленокс. — Я неоправданно долго тянул с возвращением в Оксфорд.

— Совершенно неоправданно, сэр. О, посетитель! — И миссис Тейт удалилась.

— Грэхем, мне нужно кое-что с вами обсудить.

— Я к вашим услугам, сэр.

— Присядем здесь. Вы не голодны?

— Нет, сэр, спасибо.

— Итак. Дело в одном человеке, его зовут Хетч, он профессор в Линкольне. Уверен, он теперь настроен против меня, потому что я заходил к нему и расспрашивал о пареньках. Мне кажется, он как-то замешан во всей этой истории, хотя роль его мне пока неясна.

— Вот как, сэр?

Ленокс вкратце пересказал свой разговор с Хетчем, обратив внимание Грэхема на оба случая, когда профессор солгал.

— Живет он на Холлиуэлл-стрит, здесь, за углом. Подозрительный тип, я бы сказал.

— В каком смысле, сэр?

— По моим представлениям, со студентами он ладит лучше, чем с коллегами, склонен к кутежам и попойкам, опять же, словно студент. Насколько я понял, он не очень-то счастлив. Говорю об этом лишь потому, что несчастье, по моим наблюдениям, маска сотни грехов.

— Да, сэр.

— Прошу вас, Грэхем, найдите к нему подход. Попробуйте разузнать что-нибудь о его отношениях с Джорджем Пейсоном и Биллом Дабни и вообще что он за фрукт: как проводит дни, способен ли убить человека под покровом ночи и не следят ли, к примеру, слуги за каждым его шагом. Да и, само собой, что он делал вчера вечером.

— Приложу все усилия, чтоб узнать, каков он и чем занимается, сэр.

— Спасибо, Грэхем, лучше не скажешь. Именно это мне и надо.

— Не стоит благодарности, сэр.

— До чего хорошо снова видеть лицо друга — особенно когда оправился от его внезапного появления.

— Прошу еще раз простить меня, сэр, — тихо посмеиваясь, ответил Грэхем.

Ленокс замахал рукой:

— Полно, полно! Дело продвигается неважно, и, признаюсь, после телеграммы, полученной Мак-Коннеллом, я считал, что потерпел полное фиаско. Полагаю, пришло время старым друзьям сплотить свои ряды.

— Совершенно верно, сэр.

— Вот и прекрасно. Значит, вы возьмете на себя труд зайти в «Рэндолф»? Мне нужно в Бодлианскую библиотеку.

— Конечно, сэр. Если не возражаете, когда номер будет заказан, я отправлю в библиотеку посыльного.

— Прекрасная мысль. Я, несомненно, пробуду там несколько часов, а потом мне нужно встретиться с Мак-Коннеллом и инспектором Гудсоном.

— Так и сделаю, сэр.

— Отлично.

Грэхем ушел, и Ленокс взял в руки «Таймс». На передней полосе под мрачным заголовком «Убийство в Линкольн-колледже» сообщалось о смерти Пейсона. Ленокс представил, как будут потрясены этим известием горделивые выпускники Линкольн-колледжа, в каких бы дальних уголках империи они сейчас ни находились; как бы был потрясен он сам, если бы убийство произошло в Бейллиоле. В жизни Ленокса было не так уж много предметов гордости, но, читая «Таймс», он осознал, что Оксфорд, несомненно, один из них, и пообещал себе, что если не сможет раскрыть дело, то с карьерой детектива будет покончено.

ГЛАВА 19

Полдень давно миновал, было, наверное, часа четыре; в верхнем читальном зале Бодлианской библиотеки Ленокс откинулся на спинку стула и потер уставшие глаза. Два часа, проведенные в усердных поисках, не принесли никаких весомых результатов, но надежды на успех в ближайшее время он не терял.

Для любого, кто окончил университет, Оксфорд начинался с Бодлианской библиотеки. Если из-за преданности каждого выпускника своему колледжу, своему клубу, своей спортивной команде понятие «Оксфорд» дробилось на множество частей, то прекрасная Бод, стоявшая в самом центре городской жизни, объединяла всех бывших школяров. В ней было величие, которое не поддавалось объяснению, но осознавал его всякий, кто сидел по вечерам в ее читальных залах или спешил в приподнятом настроении мимо, на гонку по гребле. В ней было волшебство — как еще понять тот факт, что по сотне раз на дню вы пробегали рядом, даже не взглянув на здание, и вдруг, выйдя из крошечного переулка, столбенели от заставшей врасплох красоты, заполняющей собой все пространство? «Библиотека» — звучит не так уж значительно, но в ней заключается суть Оксфорда. Величайшая библиотека в мире.

Она тоже начиналась с квадратного дворика, который назывался «Двор старейших школ» — притихшая площадь, вымощенная булыжником. Высокие зубчатые стены создавали впечатление, что вы внутри крепости. Туда, где раньше располагались первые школы Оксфорда, вели низкие темные двери, и над каждой — черная табличка с надписью по-латыни большими золотыми буквами: «Schola Moralis Philosophiae» открывала дверь в философию, «Schola Misicae» — в музыку. Сами же двери украшал голубой герб Оксфорда с девизом: «Dominus Illuminatio Меа» — «Господь — просвещение мое».

Сегодня днем, проходя мимо студентов в черных мантиях и белых галстуках, ступая по безмолвным камням, отшлифованным течением времени и потоком людей, глядя на прихотливо украшенные каменные стены, взмывающие ввысь, к статуе короля Иакова Первого, и на знаменитые «дремлющие шпили», устремленные в поднебесье, Ленокс не мог не только говорить, но и думать.

Он смотрел на изящные витражи Библиотеки герцога Хэмфри, хранившей самое большое собрание редких книг в мире; через широко распахнутые двери Школы богословия — старейшего из уцелевших университетских зданий мира — любовался знаменитым готическим сводом, безмятежно раскинувшим веера причудливой резьбы над благоговейной горсткой посетителей; через узкий проход дворика видел самое известное здание в Оксфорде — круглую библиотеку, или Радклифф-камеру, — и пока глаз узнавал родные места, в сердце росло чувство: он дома. По-настоящему его первым домом, домом взрослого человека, стали Кларендон,^[256] Шелдонский театр, Бодлианская библиотека — их выбрало его повзрослевшее «я». Глядя в окно на ранние осенние сумерки, Ленокс чуть не задохнулся от мысли, сколько помнят эти здания, сколько обетов они слышали от тех, кто, как и он, строил здесь свои первые студенческие планы, и как по-разному сложилась потом судьба этих людей.

К действительности его вернул появившийся библиотекарь:

— Все хорошо, мистер Ленокс?

— О, вполне, мистер Фолсом. А это что? — кивнул он на документы в руках библиотекаря.

— Вот, мы подыскали вам еще кое-что по обществу «Сентябрь».

— Премного вам признателен.

— И вот, вам тут передали записку от кого-то из служащих колледжа Иисуса.

В записке, подписанной некой Рози Литтл, Ленокса просили о встрече завтра утром в колледже Иисуса — Пейсон ходил туда на танцы в субботу вечером, вспомнил Чарлз. Он послал ответ, что придет, и вернулся к чтению.

Разрозненные сведения об обществе, которое, судя по всему, имело прямое отношение к расследуемому делу, Ленокс собрал, но было их крайне мало, и работа продвигалась медленно. Он погрузился в море старых газет, на которые библиотека дала перекрестные ссылки, в книги по истории различных клубов и обществ, в отчеты по истории военных действий, которые Британская империя вела на Востоке. В гуще разнородных сведений нашлись только девять упоминаний о «Сентябре»: три совершенно случайных, пять косвенных и одно очень любопытное. К случайным Ленокс отнес упоминания общества в длинных списках организаций, представленных, к примеру, на конференциях, или в числе компаний, сделавших пожертвования.

Из пяти косвенных ссылок Ленокса заинтересовали только две. В одной говорилось, что королева Виктория приняла избранных членов общества «Сентябрь». Об этом писала «Таймс» лет десять назад. Во второй то же событие, но чуть подробнее, неделю спустя освещал «Спектейтор». Полезны они были в основном тем, что в них сообщалось о количественном составе общества (приблизительно тридцать членов, невероятно мало) и о том, как группа офицеров, служивших когда-то в восточной Индии и получивших высокие военные награды, создала клуб.

Эти сведения дополняли самый главный источник — вышедшую лет десять назад книгу «История улицы Пэлл-Мэлл» с интересным приложением: «Краткая информация о клубах и обществах». Абзац, посвященный «Сентябрю», содержал много поучительного.

Первый этаж здания напротив Военного министерства на Карлтон-Гардене занимает клуб «Библиус» (см. стр. 502), а два верхних — общество «Сентябрь». Общество «Сентябрь» было создано в 1848 году; основатели: майор сэр Теофил Батлер и майор Питер Уилсон. Открыто для ветеранов военных действий в Индии, служивших между 1847–1849 гг., в звании от капитана и выше, чьи кандидатуры одобрены приемной комиссией. Общество ставит своей целью «содействовать справедливой оценке войны в Пенджабе и помнить о ее героях и их семьях». В здании расположены столовая, военно-историческая библиотека, верхняя и нижняя комнаты отдыха, бильярдная, комната для игры в карты. Двое слуг наняты на полный рабочий день, общество и клуб совместно пользуются кухней и нанимают повара. Вход для широкой публики закрыт, исключений не делается. Общество «Сентябрь» и «Клуб сороковых» в Девоне предоставляют своим членам взаимные привилегии с ограничениями. Правила приема в девонский клуб те же, но он открыт для всех офицеров, служивших на Востоке в 1840-х годах. Желающие вступить в общество «Сентябрь» могут обращаться к капитану Джону Лайсандеру, 116, Грин-парк-террас.

Теперь Ленокс знал три имени: есть о ком наводить справки, а кроме того — дом, к которому следовало бы присмотреться. Несомненно, в кругу его друзей найдутся члены «Библиуса»: в этот надменный элитарный клуб принимали независимо от происхождения, но только обладателей бесценных книг, напечатанных до 1501 года. Леди Джейн должна знать. Первые издания составляли гордость их родовой библиотеки.

Отгоняя мысль о друге детства, Ленокс взялся за подборку, недавно принесенную мистером Фолсомом. Сверху лежал неизданный труд под названием «Эмблемы, гербы и щиты британских компаний. Попытка систематизировать их генеалогию и историю». Ленокс возблагодарил Бога, что не знаком с автором рукописи, неким Г. Пробишером Протерхэмом. От человека, способного на трактат о гербах, можно ожидать чего угодно, в этом Чарлз не сомневался. Дай такому волю на званом обеде, и все умрут от скуки.

Без особого энтузиазма он перелистал страницы, открыв литеру «С», и немного воспрянул духом: эмблема общества «Сентябрь» в трактат вошла. Витиеватая, иначе не скажешь. Г. Пробишер Протерхэм снабдил ее комментарием:

Общество «Сентябрь». По эскизу Т. Батлера. Принята в 1849 году.

В серебряном поле горностаевый шеврон, поверх которого — шествующая дикая черная кошка.

Девиз: Nil Conscribe Sibi. — С чистой совестью.

Ленокс задумался, откинувшись на спинку стула. Возможно ли? Он перечитал подпись, потом — слово в слово — переписал ее в блокнот, не забыв отметить номер полки, название книги и автора. Еще раз пробежал глазами оглавление: нет ли других ссылок на «Сентябрь», и перечитал описание в третий раз.

«Так, — размышлял он, — еще одна кошка».

ГЛАВА 20

— Как поживаете, мистер Келли?

— Благодарю вас, хорошо, мистер Ленокс, только, как я уже говорил, зовите меня Красногривый или Ред.

— Да-да. Если не ошибаюсь, так вас зовут студенты?

— Верно, сэр, хотя и не из-за этого. — Главный портье со смехом дернул себя за волосы. — Все потому, что я ирландец, как вы понимаете.

— Помнится, мы в свое время тоже подшучивали над нашим портье. По-моему, это признак симпатии.

— Надеюсь, что так, сэр. Вы хотели меня о чем-то спросить?

— Так и есть, Ред. Хотел поговорить с вами о том дне, когда исчезли Билл Дабни и Джордж Пейсон.

— Боюсь, сэр, после того, как тело бедного Пейсона нашли на лугу Крайст-Черч, это невозможно. Страшный, невероятный удар для всех нас.

— В таком случае вот письмо от инспектора Гудсона, где он просит вас ответить на мои вопросы.

Келли взглянул на письмо, протянутое Леноксом, и кивнул:

— Хорошо. Хотя навряд ли я знаю что-то полезное.

— Почему вы так считаете?

— В тот день я почти не видел мистера Пейсона.

— Но вы ведь видели его мать?

— Так и есть, незадолго до полудня.

— Ее визит не был неожиданностью?

— Конечно, нет, сэр.

— Значит, приезжала она довольно часто?

— Так оно и есть, сэр.

— А встреча Джорджа Пейсона с матерью во внутреннем дворике происходила на ваших глазах?

— Я бы так не сказал, сэр.

— Когда же вы видели Пейсона в последний раз?

— Я определенно видел, как он выходил из колледжа после того, как встретил мать и сказал ей, что подойдет позже.

— Ах вот как!

— Правда, он не смотрел в мою сторону. Это и был последний раз.

— Он вышел сразу вслед за матерью?

— Она направилась вниз по Шип-стрит, сэр, а молодой Пейсон вышел минут пять спустя.

В самом центре Оксфорда, вокруг крошечного перекрестка Шип-стрит (когда-то известного как Линкольн-колледж-лейн) и Терл-стрит, теснилось множество колледжей, а в конце Шип-стрит стояла Саксонская башня, самое древнее сооружение города, построенное в 1040 году.

— А Дабни вы в этот день видели, мистер Келли? Ред?

— В тот день — нет, сэр. Но накануне вечером — да.

— Что он делал в тот момент?

— Собирался на танцы в колледж Иисуса.

— Джордж Пейсон тоже туда собирался?

— Не знаю, сэр.

Ленокс вспомнил о бальной карточке, найденной в комнате Пейсона.

— А слуга Пейсона?

— Нет, сэр, он на танцы не ходил.

Ленокс расхохотался:

— Похвально! Вообще-то я хотел спросить, видели вы его в тот день или нет?

— Его я вижу каждый день, сэр. — Главный портье начинал терять терпение.

— Мне бы хотелось с ним поговорить.

— Его сейчас нет, сэр.

— Странно.

— Видите ли, сэр, у него сегодня выходной.

— Вы не знаете, полиция снимала с него показания?

— Насколько мне известно, нет, мистер Ленокс.

Ленокс пришел в недоумение. Похоже, бальную карточку стоило включить в список зацепок. Почему на ней только одна часть диалога — ответ слуги? Значит ли это, что свою просьбу Пейсон послал на другом листке? Но почему?

— Вы когда-нибудь слышали об обществе «Сентябрь», мистер Келли?

— Нет, сэр.

— Однако вы служили в армии, как я полагаю?

— Да, все портье — бывшие военные. Я служил в саперных войсках.

— Доводилось участвовать в сражениях?

— Слава Богу, нет, сэр. Хотя должен заметить, если бы пришлось, я не сплоховал бы.

— Безусловно… Вы не могли бы рассказать мне о Билле Дабни?

Главный портье с сожалением покачал головой:

— Студентов чрезвычайно много, сэр, и по-настоящему хорошо я знаю только третьекурсников. Мистер Дабни был просто одним из многих. Любезный, дружил с мистером Пейсоном и мистером Стампом — боюсь, это все, что я о нем знаю, сэр.

— Вел большую переписку?

— Переписку? Не могу вам сказать, сэр.

— А Пейсон?

— Ах да — вы мне напомнили: последнее время ему приходило больше писем.

— Не припомните ли, каких, откуда?

— Да, теперь, когда вы спросили, мне пришла на ум одна странность. Он получал письма, все как полагается, марки с профилем королевы — и выбрасывал их, даже не распечатав.

— Как вы это заметили?

— Не я, сэр. Это другой наш портье заметил, мистер Феллоуз.

— Не могли бы вы припомнить, когда это было.

— Конечно, сэр. Примерно неделю назад, так мне кажется, — в конце концов мистер Феллоуз не выдержал, достал письмо из корзины для бумаг и вскрыл. И там ничего не было!

— Более чем странно.

— Вот именно.

— Но было же на письме что-то еще, кроме марки и адреса? Какие-то штемпельные отметки?

— Ничего, сэр. Даже обратного адреса.

Условный сигнал? Сколько же времени Пейсон знал о грозящей ему опасности?

— Нет ли сейчас почты для Джорджа Пейсона?

— Нет, сэр. И для мистера Дабни тоже ничего. Я и сам сразу проверил.

— Кто еще из портье дежурил в тот день, когда пропали Дабни и Пейсон?

— Оба дня на дневном дежурстве был я, а на вечерних — Феллоуз. В одно из дежурств со мной был помощник, Фелпс.

— А сегодня вы один?

— Нет, Фелпс пошел с обходом: проверяет лестницы и комнаты студентов. Новые меры, введенные после трагического происшествия.

— Понятно. Что ж, спасибо, мистер Келли. Я вам премного обязан.

Из Линкольн-колледжа Ленокс направился в колледж Иисуса, который находился тут же, на Терл-стрит. Один из плеяды маленьких и средних колледжей на главной улице города, покорявших не величием, а своеобразием. Колледж Иисуса отличался большим количеством валлийцев (его и создал валлиец, Хью Прайс, хотя официальный титул основателя принадлежал королеве Елизавете Первой) и заметным представительством в университетских спортклубах. К достопримечательностям колледжа относилась также огромная серебряная чаша для пунша: русский царь, герцог Веллингтон, король Пруссии и принц-регент торжественно выпили из нее в 1814 году в честь победы над Наполеоном. Но больше всего в этом колледже Ленокс любил нарциссы — каждый год первого марта, в День святого Давида (опять же валлийца), их золотое цветение знаменовало приход весны. Ленокс помнил, как любил смотреть на них и слышать радостный стук сердца: еще одна зима миновала.

У входа в колледж он обратился к портье:

— Мне прислали записку от некой Рози Литтл. Не знаете, она еще здесь?

— Приходите завтра утром, — важно ответил полнолицый портье с двумя подбородками.

— Благодарю.

Стемнело. По-прежнему держа в руках записную книжку, Ленокс зашагал в «Рэндолф». Сеть натянулась, это точно — но кто в ней?

ГЛАВА 21

В фойе гостиницы Ленокс подошел к стойке и уже собирался спросить ключ, как вдруг увидел леди Аннабел Пейсон. С тяжелым сердцем он направился ей навстречу.

Она сидела в полутемном углу, еле заметная, целиком погруженная в себя. Подойдя ближе, Ленокс заметил, что глаза у нее опухли и покраснели, а лицо со дня их последней встречи стало еще бледнее. Было видно, что для нее в жизни все потеряно, и Ленокс сразу поставил это себе в вину.

— Леди Аннабел? — тихо окликнул он.

Она не сразу подняла голову.

— А, мистер Ленокс, — кивнула она с большим достоинством. — Как поживаете?

— Леди Аннабел, вас кто-нибудь сопровождает?

— Брат сейчас говорит с полицией, а так — да, он со мной.

— Я хотел принести вам извинения, леди Аннабел. За то, что подвел вас, и, конечно, за смерть Джорджа.

Возражать она не стала.

— Скажите, мистер Ленокс, вы будете продолжать расследование?

— Буду.

«Даже если оно будет стоить мне жизни», — добавил он про себя.

— Это хорошо, — промолвила она, но лицо осталось пустым и безжизненным, и даже огонь мести, который Ленокс часто видел в глазах скорбящих, не оживил ее взора.

— Может, когда мы найдем виновного, вам станет немного легче, — сказал Ленокс. — Во всяком случае, мне хотелось бы в это верить.

После бесконечной паузы, в которой почти слышался упрек, она заговорила снова:

— Не могу себе простить, что отпустила его, когда мы столкнулись во дворе колледжа, мистер Ленокс. Я все время возвращаюсь к нашей встрече в Линкольне, мистер Ленокс, и у меня в голове не укладывается, как я могла отпустить моего бедного мальчика, как позволила ему уйти, когда он был так бледен, так… так беззащитен. Так беззащитен.

— Вам не дано было знать, что случится, леди Аннабел.

— Мужа я ведь тоже потеряла, вы знаете.

— Да, — тихо ответил Ленокс. — Я его помню.

— Но теперь, — ее голос перешел в шепот, — это кажется такой мелочью.

— Леди Аннабел, мне кажется, вы можете мне помочь.

— Помочь? В чем?

— Раскрыть преступление. Не слышали ли вы, например, про общество «Сентябрь»?

— Нет, мистер Ленокс.

— Имеет ли для вас какое-то особое значение красный цвет?

— Не сказала бы. — В ее тоне слышалась рассеянность, даже легкое раздражение, но кто посмел бы ее упрекнуть?

— Джордж любил пешие прогулки?

— Если только в деревне, как он сам всегда говорил. — Она засмеялась надтреснутым смехом. — Говорил, что не видит смысла гулять по Оксфорду или Лондону, где неподалеку всегда найдется паб.

— Понимаю.

— Джордж, мой дорогой мальчик, он так чудесно шутил. Он был такой милый.

— Да, — промолвил Ленокс. Помолчав немного, он полез в карман и протянул ей карточку общества «Сентябрь» с черно-розовым знаком X.

— Вам ни о чем не говорят эти линии?

Она нахмурила брови, несколько раз повернула карточку, пристально вглядываясь в буквы. Впервые за время их разговора выражение ее лица изменилось: тоску и подавленность сменило легкое недоумение.

— Пожалуй, мистер Ленокс, они что-то напоминают.

Стараясь не выдать острое любопытство, Ленокс спросил:

— Вы не могли бы сказать, что именно?

— Кажется… полагаю… но я, право, не уверена… думаю, они похожи на фамильный щит Пейсонов.

— Их щит?

— Или герб, как там это называется.

— И в чем же сходство?

— Их фамильный щит двуцветный, разделен этим знаком на черные и розовато-красные поля. На письменном наборе Джорджа такой же символ.

— Черный и розовато-красный?

— Более темный оттенок розового, чем здесь, но точно Х-образный. Розовый символизирует кровь, пролитую Пейсонами на поле боя.

Ленокс боялся, что, говоря о крови, она разволнуется, но этого не произошло.

— Да, очень напоминает сделанный наспех набросок герба.

— Как странно, — пробормотал Ленокс, быстро сопоставляя в уме полученные сведения.

Тут к ним подошел брат леди Аннабел, Джон Уэст. Ленокс представился, попробовал еще раз найти слова утешения для бедной женщины и наконец откланялся. По пути в номер ему вновь пришла на ум кошка с эмблемы общества «Сентябрь». (Гербы и эмблемы вихрем кружились у него в голове.) Значит, дохлый кот наверняка указывал на общество! Каждый нерв Ленокса трепетал при мысли, что кто-то — Джордж Пейсон? Билл Дабни? кто-то третий? — оставил целое поле запрятанных, как мины, подсказок, которые он должен отыскать. Кот — явно одна из них, равно как и прогулочные ботинки, и дорожка сигарного пепла, и все остальное.

Однако — проклятие! — к ним уже не вернуться! Как он не додумался внести в записную книжку каждую вещь в комнате? Теперь там уже убрано… Или стоит взглянуть еще раз? Но почему подсказки такие туманные? Ответ мог быть только один: тот, кто их оставил, знал, что комнату после его ухода будут обыскивать. И в таком случае кот — хитрая уловка. Любой вошедший сразу отвлекся бы на нее. А может быть, осенило Ленокса, кот совсем не так важен, как кажется? Он только указывает на общество «Сентябрь» — и больше ничего. Может быть, трюк в том, чтобы спрятать под животным зашифрованную записку, рассчитывая на то, что дохлый кот отвлечет внимание или просто собьет с толку?

В номере его поджидал Грэхем.

— Вот вы где, Грэхем, — улыбнулся Ленокс. — Это и есть мое пристанище?

— Оно самое, сэр. Я снял люкс: спальня и гостиная, но если вам не подходит…

— Вовсе нет, напротив. Я страшно признателен за хлопоты.

— Визит в Бодлианскую библиотеку что-нибудь дал, сэр?

— Может быть, я пока не уверен. — И Ленокс стал рассказывать о своих смутных догадках, а Грэхем тем временем развешивал одежду хозяина. — Хуже всего то, что мы не знаем, приехал ли преступник издалека, или он из местных.

— Очень огорчительно, сэр. Думаю, вы согласитесь, что темно-синие носки подойдут больше, сэр.

Ленокс отложил черную пару в сторону и последовал совету.

— Так, значит, Мак-Коннелл будет ждать меня внизу? Сколько у меня времени?

— Полчаса, сэр.

— Кстати, Грэхем, вы узнали что-нибудь о Хетче?

— Еще нет, сэр. Я думал, что займусь этим завтра с утра.

— Постарайтесь выяснить, не служил ли он в армии? На Востоке. Я забыл заглянуть в «Кто есть кто», когда сидел в библиотеке.

— Хорошо, сэр, я постараюсь. Правильно ли я понимаю, что он призывного возраста, сэр?

— Трудно сказать. О таких, как он, не сообразишь, двадцать пять им или сорок шесть.

— Ясно, сэр.

Переодевшийся Ленокс выправлял перед зеркалом манжеты. Грэхем проследил и за тем, чтоб галстук лежал идеально по центру.

— Сейчас внизу я встретил леди Пейсон.

— Да, сэр?

— Тяжелая встреча, хотя это ничто в сравнении с ее горем. Она совершенно раздавлена. — Ленокс замолчал. — Впервые ко мне обратились до того, как произошло убийство. — И он снова осекся. — Положение незавидное, Грэхем.

— Да, сэр.

— Иначе говоря, нужно приложить все усилия, не так ли?

— Конечно, сэр.

— Хотя по-другому никогда и не было.

Он еще раз взглянул на себя в зеркало и добавил:

— Пожалуй, мне стоит заглянуть в бар до прихода Мак-Коннелла. Нужно успокоить нервы.

— Хорошо, сэр.

— А какие планы у вас? Вечер, разумеется, в вашем полном распоряжении. Наполнить ванну и позаботиться о прочих мелочах я смогу и сам.

— Благодарю вас, сэр. Я хотел бы повидать лакеев, друзей по моей бытности в Бейллиол-колледже, сэр.

— По нашей бытности в Бейллиол-колледже, Грэхем. И кто же из них продолжает нести службу?

— О, мистер Бонд, само собой, и мистер Миддлтон, и мистер Деккер.

— Будьте добры, угостите их от моего имени. Вот пара фунтов. — Ленокс протянул деньги. — Передайте им от меня привет, хорошо? И скажите Деккеру, что я не забыл, как он уронил вареное яйцо на колени старине Бессборо, ладно?

— Будет исполнено, сэр, — с улыбкой ответил Грэхем.

— Вот и славно. Что ж, я вас покину. Хорошо бы Мак-Коннелл уже раскрыл преступление, и тогда мы втроем могли бы спокойно вернуться в Лондон.

ГЛАВА 22

На следующее утро, когда за занавесками уже вовсю сияло солнце, Ленокс проснулся с легкой головной болью — последствия вчерашнего оживленного ужина с Мак-Коннеллом. «Дерн», спору нет, имел массу достоинств, и там было хорошо, но и проснуться на негрубых простынях и увидеть на подносе кофе и вазочку с настурциями тоже приятно. «Грэхем наверняка уже встал», — подумал Ленокс. Следующие минут двадцать истерзанный тревогами детектив лежал в кровати, увлеченно читая «Похвалу глупости» из лавки достопочтенного мистера Каффенбраса. Постепенно вкус терпкого согревающего кофе вернул его к жизни, и, когда в дверях показался Грэхем, Ленокс уже мог рассуждать о деле. Сегодня он поговорит с Рози Литтл из колледжа Иисуса и еще раз осмотрит комнаты Пейсона. Потом, в 11.35, сядет на поезд до Паддингтонского вокзала и разыщет общество «Сентябрь» и Теофила Батлера. Давно пора узнать побольше и о том, и о другом.

Грэхем вынимал синий костюм.

— Этот подойдет, сэр?

— Да, спасибо, — поблагодарил Ленокс. — И как я обходился без вас эти дни? Вы ведь сегодня займетесь Хетчем, не так ли?

— Так я собирался, сэр.

— Если хотите, можете прогуляться: я оденусь сам.

— Как вам будет угодно, сэр. Дозволено ли мне узнать о ваших планах?

— Полагаю, несмотря на то что время позднее, какой-никакой завтрак мне наскребут, а потом я отправлюсь в Линкольн, еще раз осмотреть комнату. Ах да, Грэхем, я сегодня уеду в Лондон, останусь там на ночь: хочу проверить, куда приведет одна ниточка.

— Я вам потребуюсь, сэр?

— Улизнуть теперь не надейтесь — вы бесповоротно нужны мне здесь. Кто управляет домом после вашего отъезда?

— Мэри, сэр.

— И что Элли на это сказала?

Кухарка великолепно готовила, но ладить с ней было трудно.

— Перенесла стоически, сэр.

Завтракать пришлось в одиночестве (вернее, в компании Эразма Роттердамского и газеты «Стэндарт»: Мак-Коннелл спешно уехал домой рано утром). Выходя из гостиницы, Ленокс еще раз глянул в зеркало у входа. На улице было ясно и холодно, веяло настоящей осенью, и он пожалел, что вышел без пальто. К счастью, колледж Иисуса стоял в нескольких шагах от «Рэндолфа», но так как до встречи с Рози Литтл еще оставалось время, Ленокс свернул налево, в Линкольн. Из окошка привратницкой вместо Реда выглянул незнакомец.

— Здравствуйте, меня зовут Чарлз Ленокс.

Незнакомец приподнял шляпу.

— Мистер Ленокс, сэр, к вашим услугам. Зовите меня просто Фелпс.

— Доброе утро, Фелпс. Это вы дежурили с мистером Келли в тот день, когда пропали Билл Дабни и Джордж Пейсон?

— Да, сэр, я. А что случилось?

— Я помогаю инспектору Гудсону расследовать дело. Вот его письмо. — Ленокс вновь предъявил полезный документ и подождал, пока Фелпс прочтет до конца. — Мне бы хотелось еще раз увидеть комнаты Пейсона, а также поговорить с вами, мистер Фелпс.

— Слушаю вас, сэр.

— Довелось ли вам в тот день видеть Билла Дабни или Джорджа Пейсона?

— Без «или», сэр. Я видел их обоих вместе, но всего лишь раз.

— Вот как? В котором часу?

— Надо сказать, рано, потому я и запомнил. Дело в том, что они оба были не из ранних пташек.

— Где вы их видели?

— Во внутреннем саду, у высокой стены с плющом. Я бы сказал, часов в семь утра, сэр.

— Они разговаривали не таясь?

— Тихо говорили, шептались, вроде того.

— Что ж, это подтверждает наши предположения. Вы сообщили кому-нибудь?

— Красног… Мистеру Келли, сэр.

«Почему же Келли об этом не обмолвился?»

— Вы, случайно, не слышали, о чем они говорили?

— Нет, сэр.

— А знаете ли вы что-нибудь об обществе «Сентябрь», мистер Фелпс?

— Нет, сэр.

— Может, припомните еще что-нибудь? Как вы относились к обоим?

— Хорошо относился, сэр. Особенно к Пейсону. Озорник он был. Мы все очень скорбим, сэр. И миссис Фелпс тоже, должен вам сказать.

Они поговорили еще несколько минут, но больше ничего интересного из Фелпса выудить не удалось, и, получив ключи от жилища Пейсона, Ленокс ушел.

Комнату невозможно было узнать: в ней не просто прибрали, а словно провели дезинфекцию и смыли все следы бывшего хозяина. Трость с залихватски загнутой ручкой исчезла из кресла; исчезли помидор, бечевка и вечное перо; книги больше не лежали где попало, их поставили аккуратным рядком; белье с кровати сняли. Утренняя тишина, резкий холодный свет и пронзительная печаль наполняли комнату.

Ленокс обследовал каждый предмет обстановки, пошарил в печной золе, на всякий случай пролистал книги и, одну за другой, осмотрел прогнувшиеся под грудой одежды вешалки. Он строчка за строчкой прочел все тетради Пейсона — ничего, кроме учебных записей.

Попрощавшись с Фелпсом — тот вновь почтительно приподнял шляпу, — Ленокс поспешил в стоящий через дорогу колледж Иисуса. Он спросил мисс Литтл, и его направили в большой зал на противоположной стороне внутреннего дворика, где Ленокс и нашел девушку: она украшала стены для какого-то празднества.

— Мисс Литтл? — спросил он, подойдя к ней.

— О, вы, должно быть, мистер Ленокс? Значит, вы получили мою записку.

— Совершенно верно. Вы хотели о чем-то поговорить со мной?

— Да. Называйте меня Рози, пожалуйста.

— Позвольте спросить, Рози, откуда вы обо мне знаете?

— Если честно, мистер Ленокс, я… я следила за вами.

Она была чудо как хороша: юная, с фарфоровой кожей, нежным румянцем на высоких скулах и каскадом золотисто-каштановых волос. Длинное синее платье говорило о практичности. Вне всяких сомнений, девушка из среднего класса: дочка банкира или пивовара, лет ей девятнадцать, и весь мир у ее ног.

— Вот как? — мягко переспросил он.

— Простите, мистер Ленокс, простите. Но это… понимаете, это… из-за Джорджа.

— Джорджа Пейсона.

В глазах у нее стояли слезы.

— Да.

Он ласково взял ее за руку:

— Дорогая моя, мне страшно жаль.

Но от добрых слов она совсем потеряла самообладание и, безудержно рыдая, уткнулась Леноксу в грудь.

Чуть погодя он спросил:

— Вы расскажете мне, что случилось?

Она всхлипнула:

— Конечно. Я хочу помочь.

— Вы с Джорджем…

Она поспешно прервала его:

— Нет, нет, мистер Ленокс, ни разу ничего неподобающего. Он был самым благородным джентльменом на свете! Такой добрый, такой милый, такой воспитанный! Один — только один раз! — он поцеловал меня в щеку. Но как же я его любила, мистер Ленокс! Понимала, что он просто из вежливости, но, Господи, я-то любила Джорджа Пейсона!

— Если не возражаете, давайте вернемся чуть-чуть в прошлое. Каким образом вы попали на танцы?

Рози немного пришла в себя и ответила:

— Это благотворительная работа, мистер Ленокс. Половина денег от стоимости подписки на танцы идет в местный сиротский приют. А несколько местных девушек (и я в том числе) берут на себя всю работу по подготовке балов.

— Часто их устраивают?

— Каждую пятницу в течение триместра. Они переходят от одного колледжа к другому: колледж проводит на своей территории два танцевальных вечера, после чего очередь переходит к другому колледжу. У нас будет уже второй вечер, после чего наступит очередь колледжа Магдалины.

— То есть переход по алфавиту?

— Правильно, мистер Ленокс. В прошлом году Джордж и Билл в первую же неделю подписались и стали ходить на танцы.

— Вы тоже танцуете?

— Боже упаси. Я подаю пунш и отмечаю имена в подписном листе галочками.

— И со временем вы подружились с Джорджем, да? — спросил Ленокс.

— Да, — прошептала она, и в глазах опять заблестели слезы. — Но дело не в этом. Я написала вам, потому что хочу рассказать про пятницу.

— Что-то случилось?

— Во-первых, в бальной карточке Джорджа не было ни одного имени — это очень странно, мистер Ленокс, раньше такого не случалось.

— Что же он в таком случае делал?

— Стоял поодаль, немного говорил с друзьями, немного болтал со мной.

— Но вы заметили что-то еще?

— Еще одну странность, когда вечер подходил к концу…

— То есть во сколько?

— Ну, наверное, без четверти одиннадцать.

— Продолжайте.

— Так вот, когда вечер подходил к концу, я увидела его во дворике, здесь, в колледже Иисуса. Джордж спорил с каким-то мужчиной, гораздо старше себя.

— Не могли бы вы описать этого мужчину?

— Боюсь, что не смогу, нет: на улице было совсем темно. Я просто догадалась, что тот старше — по одежде и еще по тому, как он держался, понимаете?

— Вы не слышали, о чем они говорили?

— Нет, к сожалению. Мне так жаль, но больше я ничего не знаю. Этот разговор показался странным только после того, что случилось! — И она снова разрыдалась.

— Что вы, Рози, напротив, вы очень помогли. Поверьте мне, мы сделаем все возможное.

Глядя на него заплаканными глазами, она проговорила:

— Я так тоскую, мистер Ленокс.

Он ответил не сразу.

— Вот что, Рози: давайте будем друзьями. Все, что знаю я, будете знать и вы. Я буду вам писать через день или как только узнаю что-нибудь новое. Самая настоящая дружба.

— Спасибо, — вымолвила она, не в силах говорить.

Вскоре они попрощались. Бедная девочка. Как же одиноко ей было в последние дни наедине со своей тайной любовью, оборвавшейся так страшно, с жаждой помочь и — в силу воспитания или отсутствия жизненного опыта — неумением совладать с чувствами. Ленокс думал о Рози, и она вызывала у него одновременно огромную жалость и огромное восхищение.

До отхода поезда оставалось двадцать минут, но Ленокс вернулся в гостиницу и написал Грэхему:

Будьте добры, выясните, заходил ли Хетч на танцы в колледж Иисуса в прошлую пятницу. Говорят о человеке средних лет.

С благодарностью, Ч.Л.

ГЛАВА 23

В поезде мысли о леди Джейн нахлынули с новой силой. Изо всех сил пытаясь не думать о ней, Ленокс снял с полки саквояж — в купе он ехал один, да и поезд был полупустой, — чтобы достать книгу, и там поверх аккуратно сложенной одежды обнаружил листок с полной копией статьи о Теофиле Батлере, выписанной из «Кто есть кто» каллиграфическим почерком Грэхема. Услышав, что хозяин забыл посмотреть в энциклопедию, Грэхем, очевидно, заглянул утром в библиотеку. Вот что там говорилось.

БАТЛЕР, майор (в отставке), сэр Теофил Фитцджеральд, в 1844 г. произведен в рыцари ордена Чертополоха; награжден орденом «За выдающиеся заслуги», родился в 1814 г., второй сын Джорджа Теофила Батлера и Елены Майлз, дочери Джона Фитцджеральда из Дублина.

Адрес: 114, Грин-парк-террас.

Образование: школа Радли и Военная академия в Сандхерсте; в 1840–1852 гг. служил в войсках ее величества (майор двенадцатого восточно-суффолкского пехотного полка, второй батальон).

Увлечения: военная история, культура Востока, история музыки.

Клубы: «Армия и флот», «Сентябрь», «Уайте».

Герб: в горностаевом поле три серебряных бегущих грифона; девиз: Comme je trouve.^[257]

Ленокс обратил внимание на ирландское происхождение Батлера: вероятно, его предки эмигрировали в Англию довольно давно, по крайней мере предки со стороны отца. Странно, как при таких биографических данных его занесло на службу в восточный Суффолк. По статье, конечно, не скажешь, каков он в жизни — прямодушный учтивый вояка, никогда не слыхавший о Джордже Пейсоне, или тайный организатор происшедшего убийства. Раз он награжден орденом «За выдающиеся заслуги», значит, храбр, а раз посвящен в рыцари, значит, у него могут быть связи при дворе или в высших слоях военной элиты.

Ленокс повернул листок и увидел, что Грэхем переписал и статью о Лайсандере, председателе комиссии по приему в общество, сделав под ней приписку, что сведений о Питере Уилсоне, втором, после Теофила Батлера, учредителе общества «Сентябрь», в энциклопедии нет. О Лайсандере же говорилось следующее:

ЛАЙСАНДЕР, Джон, капитан (в отставке); родился в 1821 г., сын капитана Джона Лайсандера и Луизы Райт, дочери Гомера Аллена из Уиндон-Манор, Хантс.

Адрес: 116, Грин-парк-террас.

Образование: колледж Фомы; в 1841–1849 гг. служил в войсках ее величества (капитан двенадцатого восточно-суффолкского пехотного полка, второй батальон).

Увлечения: военная история, шахматы.

Клубы: «Горный стрелок», «Армия и флот», «Сентябрь»,

Герб: в черном поле три бегущих зайца; девиз: «Лайсандеры стоят во главе».

Интересно, он живет через два дома от Батлера. По всему выходит, они служили вместе, да к тому же в одни и те же годы. Дружба, возникшая в офицерской столовой, после отставки только окрепла и теперь, когда армейские чины не имели значения, получила новое развитие?.. Если догадка верна, то почему же так ограничено число членов общества? Ленокс решил не делать скоропалительных выводов до тех пор, пока не окажется на Пэлл-Мэлл.

И все-таки с вокзала он прежде всего поехал домой, на Хэмпден-лейн. Ему хотелось просмотреть почту, выпить чашку чаю, сменить костюм перед очередным выходом и — как бы он это ни отрицал — зайти к леди Джейн. И вот уже видны стройные очертания родного переулка — но ее нет дома, и, по заверениям Мэри, которая замещает Грэхема и все еще в тихом ужасе от нежданно свалившейся на нее почетной миссии, «леди Джейн уехала с самого утра». Ленокса разбирала досада: столько лет подряд они могли видеться в любое время, а теперь, когда Джейн просто необходима — где же она? Кто был этот тощий верзила в сером сюртуке, которого он застал на пороге ее дома? Что делал ее экипаж в Севен-Дайлс?

На Пэлл-Мэлл Ленокс отправился далеко за полдень, пешком, чтобы размять ноги после путешествия в поезде. Лондон был красив, как никогда: на фоне меркнущего неба отчетливо белели каменные контуры старинных зданий. Ближе к земле холодную строгость линий сменяла суетливая пестрота: спешащие люди, красные листья под колесами экипажей, теплый свет в окнах над тротуарами. Резкий осенний воздух взбодрил Ленокса, вызвал легкий румянец на щеках и прогнал туманное состояние, всегда возникавшее после путешествий. На Карлтон-Гардене, стоя перед домом, где находилось общество «Сентябрь», он от всей души пожелал, чтобы туман, окружавший смерть Джорджа Пейсона и исчезновение Билла Дабни, рассеялся так же быстро.

Двери украшали две небольших латунных таблички. Одна предельно просто сообщала: «КЛУБ „БИБЛИУС“», зато вторая не могла не вызвать недоумения: «ОБЩЕСТВО» только и значилось на ней. Дом представлял собой городской особняк эпохи Регентства. Первый этаж выступал вперед и по глубине был в два раза больше верхних, из чего следовало, что клубы занимают примерно одну и ту же площадь. На застекленной решетчатой двери размещались еще две эмблемы: одну Ленокс видел впервые (она несомненно принадлежала «Библиусу»), а вторая — с уже знакомой кошкой. Впрочем, долго разглядывать изображения Леноксу не пришлось: не успел он остановиться перед домом, как к нему вышел швейцар. За открывшейся дверью Ленокс разглядел маленькую, но очень аккуратную прихожую, футов пять в длину и ширину, из которой две двери вели, надо полагать, в два клуба. Улыбчивый швейцар начинающий седеть мужчина средних лет и, судя по лицу, весьма сметливый малый — пил чай.

— Простите, что помешал вам, — заговорил Ленокс, — но не мог бы я заглянуть на минутку в общество «Сентябрь»?

— А вы в нем состоите?

— Нет, должен признаться. Но я расследую гибель одного юноши и хотел поэтому поговорить с Теофилом Батлером, Питером Уилсоном или Джоном Лайсандером.

— Ну, с мистером Уилсоном вам поговорить не удастся, сэр.

— Почему же?

— К сожалению, сэр, он умер.

— Умер? Как это произошло?

Швейцар откашлялся:

— Понимаете ли, сэр, он покончил с собой, застрелился.

Ленокс был обескуражен.

— Что ж, — сказал он, — остаются майор Батлер или капитан Лайсандер.

— Нельзя, сэр: войти в клуб могут только члены общества, остальным вход воспрещен.

Швейцар, очевидно, был горазд поболтать, а клетушка в пять на пять футов ему порядком надоела, поэтому он доверительно сообщил:

— Да их и нет сейчас, сэр. Они оба только по утрам приходят.

Ленокс прекрасно понимал, что собеседник рад хоть ненадолго отвлечься, поэтому с напускным равнодушием добавил:

— Люди привычки, не так ли? Я и сам такой.

— Точно, сэр, часы по ним сверять можно. Оба приходят в десять и уходят после обеда. Майор Батлер — в Британскую библиотеку, а капитан Лайсандер частенько захаживает в театр.

— Вот как? А разве не случается им забегать в клуб, чтоб переждать дождь или просто посидеть у камина?

— Нет, сэр, для таких случаев у майора Батлера есть «Уайтс», а у капитана Лайсандера — «Армия и флот».

— А, теперь понятно. Такой тип людей я хорошо знаю: любят порядок и никогда его не нарушают.

— Точно, сэр. Хотя, имейте в виду, — швейцар шагнул назад в прихожую и взял чашку с недопитым чаем, — есть еще собрания.

— Собрания? — невинно переспросил Ленокс, на сей раз, возможно, переигрывая.

— Да, сэр. И тогда они приходят очень поздно, после одиннадцати, когда закроется «Библиус». В такие дни ни Чапману — это слуга из «Сентября» — ни мне, ни поварам, ни уборщице не дозволено находиться в здании.

— Подумать только, какие причуды!

Швейцар приложил палец к губам:

— Так и есть, сэр. Правда, они народ военный, а у военных свои порядки.

— А другие странности за ними водятся?

— Не то чтобы очень, сэр, вот только придираются куда чаще, чем народ из «Библиуса».

Ленокс вздохнул:

— Что ж, постараюсь застать каждого из них дома. Пожалуй, так будет лучше.

Привратнику ужасно не хотелось обрывать разговор, и он ухватился за первоначальную фразу Ленокса:

— Позвольте спросить, а зачем вам нужны эти джентльмены? Или вы уже говорили?

— Я детектив.

— Неужели, сэр, вы расследуете убийство? — с нескрываемым любопытством спросил швейцар.

— Очень может быть — но прошу вас: никому ни слова. Это должно остаться только между нами.

Швейцар не приложил, а ожесточенно придавил палец к губам и вдобавок так лихорадочно подмигнул и потряс головой, что Ленокс понял: секрет в надежных руках.

— Значит, вы из Скотланд-Ярда, сэр?

«Сэр» на этот раз прозвучало не сразу: выглядел Ленокс как джентльмен, но ежели он инспектор полиции, усердно прикладывать палец к губам и столь часто добавлять «сэр» нужды не было.

— Что вы, — возразил Ленокс. — Просто друг семьи.

Все вновь встало на свои места. Швейцар напоследок еще раз торжественно приложил палец к губам, а Ленокс, выяснив, что имеет дело с Томасом Хеллоуэлом, оставил ему свою визитную карточку и обещал в скором времени наведаться. На обратном пути к Пэлл-Мэлл он оглянулся: не подскажут ли что-нибудь зашторенные окна на верхних этажах — и задумался о дальнейших действиях. Можно, конечно, нанести визиты в дома на Грин-парк-террас, но, судя по всему, Лайсандер и Батлер жили по особому заведенному распорядку. Оставался еще один вопрос — самоубийство Питера Уилсона. Подозрительно.

В результате детектив нанял кеб до Скотланд-Ярда, где нашел инспектора Дженкинса — молодого, но быстро растущего по службе офицера, — и они поговорили наедине. Ленокс познакомился с Дженкинсом, когда параллельно с полицией расследовал убийство горничной, но тогда дело быстро перешло к инспектору Эксетеру. Выслушав рассказ о Джордже Пейсоне, Дженкинс пообещал Леноксу любую помощь — в частности, сказал, что пришлет детективу заключение следователя и документы по делу Питера Уилсона, как только они поступят в Скотланд-Ярд.

Теперь Ленокс был рад, что попросил Дженкинса об услуге. (До разговора у него были сомнения, достаточно ли хорошо они знакомы.) Как известно, одолжения сближают людей, и Дженкинс со всей определенностью дал понять, что на него всегда можно рассчитывать, на что Ленокс, в свою очередь, с не меньшей определенностью намекнул, что в любой момент готов помочь советом. В Скотланд-Ярде Леноксу доверяли один-два человека, но он понимал, что хорошо бы иметь настоящего друга в святая святых, в том месте, где к его работе, как правило, относились с недоверием и безо всякого энтузиазма.

ГЛАВА 24

Когда из Скотланд-Ярда он приехал домой, скудное заходящее солнце едва освещало улицу, зато из окон леди Джейн лился яркий свет. Ленокс заметил, что в гостиной леди Джейн зажжены все лампы. Промелькнувшую было мысль зайти к ней прямо сейчас он отверг. Дома, сев за стол у окна с видом на улицу, детектив набросал две одинаковые записки майору Батлеру и капитану Лайсандеру, где в двух строчках просил о встрече на следующий день либо в клубе, либо на Грин-парк-террас, дабы поговорить о щекотливом деле криминального свойства, в котором мельком упоминается общество «Сентябрь». Он отдал их для отправки Мэри — девушка еще не пришла в себя от высоты собственного положения и после каждого слова Ленокса приседала в реверансе — и попытался представить, как отреагируют оба джентльмена.

Днем он лишь мельком просмотрел почту и теперь, в спокойной обстановке, прочел письма более внимательно, после чего позвал Мэри снова.

— Я, наверное, буду ужинать не дома.

— Хорошо, сэр.

— Будьте добры, обратите внимание на почту, которая приходит в девять тридцать, и любые ответы с Грин-парк-террас.

— Конечно, сэр.

— Кстати, все ли у нас гладко, пока Грэхем в отъезде? — Иллюзий относительно собственных умений организовать быт Ленокс не питал.

— Довольно гладко, сэр, хотя, конечно, не настолько, как при мистере Грэхеме, сэр, — ответила Мэри, неловко делая реверанс.

По всему было видно, что она считает такой ответ верхом находчивости.

— Вот и славно, — ответил Ленокс. — Большое спасибо.

И только теперь, преодолев им самим искусственно воздвигнутые препоны, Ленокс встал, чтобы отправиться к леди Джейн. Он приводил в порядок одежду, смотрел в зеркало и проклинал себя на чем свет стоит. Все дотоле подавляемые страхи поднялись и комом встали у него в горле; преодолеть волнение помогла только одна мысль: какой-нибудь пра-пра-Ленокс и вправду мог быть в рядах лучников под Азенкуром, так почему бы потомку не пойти на смерть — или ее подобие — так же храбро, как и благородному предку?

Керк, дворецкий леди Джейн, открыл дверь с величавой степенностью, как и подобало человеку столь внушительных размеров, и приветствовал посетителя густым басом:

— Как поживаете, сэр?

Все в том же смятении Ленокс подошел к гостиной, откуда слышались только два голоса, один из которых невозможно было не узнать: серебристые переливы звонкого смеха — так смеялась только Тото Мак-Коннелл.

— Чарлз! — воскликнула она, вскакивая и целуя его в щеку. — До чего ты хорошо выглядишь!

— Спасибо, — отвечал он. — Ты обворожительна. Как поживаешь?

— О, я потрясающе провела вечер: муж весь ужин рассказывал о дохлых кошках! — Она притворно вздохнула и тут же расхохоталась: — Хотя, надо признать, это лучше, чем дохлые рыбки, о которых он без умолку болтает после поездок на север!

Рассмеялся и Ленокс. Очарование Тото подействовало на него как всегда: на душе потеплело и захотелось стать галантнее. Он поздоровался с леди Джейн; в ее спокойных глазах тоже плясали искорки веселья.

— Ужасно приятно тебя видеть, Чарлз. Как идет дело?

— Спасибо, неплохо. Надеюсь, скоро все прояснится. Впрочем, леди Аннабел уже ничто не поможет. Для нее это крушение всей жизни.

— Она решила уехать на зиму во Францию, — вмешалась Тото. — Якобы для поправки здоровья. Марч, — так Тото называла герцогиню Марчмейн, — уговаривала ее переехать в Лондон, поближе к друзьям, но Аннабел отказалась.

— Страшное горе.

Однако лицо Тото, даже когда они говорили о леди Аннабел, излучало все то же ликование, с каким она встретила Ленокса. Недоумевая, он перевел взгляд на леди Джейн и увидел, что и она светится от радости. Разумеется, вежливость не позволяла ему задать прямой вопрос, но этого не потребовалось: верный друг, леди Джейн поняла его безо всяких слов.

— Тото, — обратилась она к подруге, — скажи же ему новость!

— Ах, Чарлз, у меня будет ребенок! — сияя, объявила Тото. Принимая поздравления Ленокса, она с головы до ног дышала радостью, а после наградила его поцелуями. — О, и еще! Не знаю, право, моя ли это привилегия, но ты ведь станешь крестным отцом новорожденного? Томас собирался просить тебя отдельно. А Джейн будет крестной матерью, и Марч тоже! Я всегда считала, что крестных должно быть две — на тот случай, если одна забудет прислать подарки. Джейн, ты, разумеется, будешь той, которая не забывает! Ни про подарки, ни про серебряные чашечки, ни про что, правда?

Джейн утвердительно кивнула, улыбаясь.

— Разумеется, крестные — это страшно папистская традиция, — не унималась Того, которую переполняла радость, — но в нашей семье испокон веку так ведется.

— Знаю, — улыбнулся Ленокс. — Мой отец был крестным твоего.

— Да-да, верно! В любом случае вы оба просто обязаны согласиться: из вас получится такая красивая пара — вы же придете на крестины — перед алтарем! О, и еще, Чарлз, я так надеюсь, что это девочка! А ты как думаешь? Девочки настолько милее, по-моему.

— Представляю себе, как счастлив Томас!

— О, еще как! Он сожалел, что надо уехать из Оксфорда, когда я его вызвала, но он страшно рад!

По лицу леди Джейн, которое он читал как раскрытую книгу, Ленокс видел, что ребенок может стать панацеей, которая спасет брак Тото и Мак-Коннелла от вспышек то и дело возникающего недовольства, и разделял обе радости: очевидную, празднично царящую в гостиной, и тихую, по понятным причинам не оглашаемую — в подтексте.

Разговор зашел о выборе имени для ребенка (мальчика Тото хотела назвать Генри, но список девичьих имен напоминал подлине библейскую родословную, куда входили Маргарет, Энн, Анна, Элизабет, Луиза и еще добрая дюжина других, немедленно сменявшихся уменьшительными), а вслед за тем о выборе школы — если будет мальчик (сошлись на Итоне, хотя Ленокс, как мог, отстаивал Харроу) и о выборе жениха — если будет девочка (договорились, что он должен во всем походить на отца малютки). В доброжелательной атмосфере, наполнявшей комнату, Ленокс, хоть и радовался от души за Тото и Мак-Коннелла, невольно загрустил — в самом потайном, стыдящемся самого себя уголке души, — что ему в таком счастье отказано.

В какой-то момент Тото поинтересовалась, где Ленокс собирается ужинать.

— Собирался ехать в клуб «Девоншир», чтоб поужинать в компании, — признался Ленокс.

— Чепуха! Ужинай с Томасом! Марч, Джейн и я сегодня отмечаем радостное известие. Может, кто-нибудь еще присоединится. У меня сердце сжимается от мысли, что Томас останется один-одинешенек причитать над своими дохлыми зверюшками. Может, вытащишь его куда-нибудь на ужин, закажете бутылку шампанского или что-нибудь в таком роде?

— Восхитительная мысль, — поддержал Ленокс. — Я, пожалуй, тоже приглашу еще кое-кого: Хилари, Данстана, может, мой брат приедет — получится славная компания.

— Чудно! — воскликнула Тото и возобновила разговор о таинствах детской и оттенках желтого цвета, в который покрасят стены, если родится девочка.

Извинившись, Ленокс перешел в другую комнату — написать Мак-Коннеллу и еще пяти адресатам, чтобы пригласить их в ресторан «У Томпсона», ценимый им за всегда оживленную атмосферу. Он давно уже хотел туда съездить. За смертью Джорджа Пейсона и недомолвками в отношениях с леди Джейн Ленокс и не заметил, как утратил бодрость духа, а ведь хотел направить весь запас энергии на раскрытие дела. Лишний бокал вина и вечер в дружеской компании — вот что ему надо, чтобы начать завтрашний день с новыми силами.

— Приглашения написаны, — сообщил он дамам, входя в гостиную.

— Прекрасно, — откликнулась Тото.

А леди Джейн спросила:

— Ты надолго в Лондоне, Чарлз?

— Боюсь, что нет. Основная часть расследования связана с Оксфордом, и завтра я уеду. Но скоро, надеюсь, все закончится.

— Надеюсь, что так, — произнесла леди Джейн, и Ленокс мог поклясться, что это сказано искренне.

С другой стороны, кто знает, где кончается дружеская привязанность и начинается любовь? Ее чувства для него теперь загадка. Куда только девалась былая ясность? В тысячный раз он терзался вопросом о незнакомце в сером сюртуке — и в тысячный раз ругал себя за вульгарное любопытство. Боль от невысказанной любви вновь начала нарастать, но он заглушил ее, усилием воли сосредоточив все внимание на словах Тото, рассуждавшей о том, как хорошо с астрологической точки зрения родиться в феврале.

Само собой, Тото и ее новость не дали Чарлзу поговорить с леди Джейн наедине, а возможно, спасли его от этого разговора. Однако был момент в конце встречи — Тото вышла в холл и задержалась у зеркала, — когда слова, не прозвучавшие во время общей беседы, медленно и неотвратимо, как вода из открытых шлюзов, стали заполнять комнату. Но лишь только Ленокс обрел равновесие и решимость, как вернулась Тото. Немного погодя гости отбыли, заверив леди Джейн, что скоро навестят ее вновь.

ГЛАВА 25

Бодрость духа на следующее утро далась ему ценой страшной головной боли. Когда Ленокс проснулся, его ждали записка и посетитель. Записка была от капитана Лайсандера. Плотная бумага, сверху гербовая печать общества «Сентябрь», снизу подпись Лайсандера, а между ними следующий текст:

Мистер Ленокс!

Не знаю, чем могу быть Вам полезен, но, разумеется, я готов с Вами встретиться. Сегодня в 2.30 я буду дома на Грин-парк-террас. Считаю своим долгом известить Вас, что майора Батлера — в случае если Вы желаете с ним поговорить — сейчас нет в городе.

Честь имею оставаться и проч.

Капитан Джон Лайсандер.

Странно, подумалось Леноксу, с чего он упомянул Батлера? Или Хеллоуэл, привратник клуба, рассказал про визит детектива? Не исключено.

Не менее загадочно обстояло дело с посетителем. Дабы соблюсти приличия, о почте и посетителе Леноксу сообщил лакей Сэмюэл, а не Мэри. Карточка, лежавшая на подносе, гласила: «Джон Бест» — и больше ни слова. Значит, это тот самый человек, который постоянно обивал порог его дома, каждый раз оставляя свою визитную карточку.

— Он не просил что-нибудь передать на словах? Имя мне ни о чем не говорит. — Ленокс одевался, то и дело подходя к столу, чтобы сделать спасительный глоток кофе.

— Нет, сэр, — отвечал Сэмюэл, — но он уверял, что вы его знаете.

— В самом деле? Экая самоуверенность — понятия не имею, кто он такой. А он точно не из тех, кто выпрашивает деньги или продает искусно выполненные рождественские венки?

— Сэр, он заверил Мэри, что у него нет таких целей.

— А как одет?

— Как человек высокого положения, сэр.

Ленокс недоуменно пожал плечами.

— Видимо, придется его принять. Предложите ему что-нибудь выпить, если вы еще этого не сделали, и скажите, что я скоро спущусь.

Он неспешно ел яблочный пирог — к человеку, наносящему визиты так рано, торопиться незачем — и мысленно представлял список дел на сегодня. Посмотреть заключение следователя, которое должен прислать Дженкинс; днем встретиться с Джоном Лайсандером; зайти к леди Джейн; и, наконец, сесть на поезд в Оксфорд, где Грэхем, будем надеяться, завершил работу по теме «профессор Хетч». Третий пункт всецело занимал его мысли. Глубоко вздохнув, Ленокс допил кофе и повязал галстук.

Внизу ждал прекрасно одетый молодой человек лет двадцати двух — двадцати трех, который встретил его словами:

— А где же Грэхем? Реверансы некой Мэри довели меня до мигрени.

— Джон Даллингтон? — изумился Ленокс.

— Никто иной. Хотя, право, мне казалось, что «Джон Бест» — чудесное решение. Я заказал сотню таких визитных карточек.

— Зачем? Что вас привело? Нет, я, конечно, всегда вам рад, но ведь с нашей последней встречи прошло чуть ли не больше года?

Лорд Джон Даллингтон был младшим из трех сыновей герцога и герцогини Марчмейн — и постоянной головной болью для родителей. Глядя на него, вы видели одетого с иголочки невысокого брюнета; глубоко посаженные глаза смотрели с красивого лица чуть насмешливо, а поза выдавала вечную скуку. Да, еще его фирменный знак — безупречная гвоздика — и сейчас выглядывал из петлицы. Чем-то он напоминал Наполеона, вернее, Наполеон стал бы Джоном Даллингтоном, если бы, вместо того чтобы завоевывать Россию, каждый вечер кутил в клубе «Переполох».

В Лондоне за ним укрепилась слава законченного пьяницы, гуляки и грубияна. Обычный удел третьих сыновей — армия или церковь — его не прельщал, он предпочел им иное — праздность, во всяком случае, до тех пор, пока не выберет, чему себя посвятить. Но случись емусделать выбор, знакомые бы очень удивились. Сколько бы Даллингтон ни уверял, что решение вопроса — дело нескольких дней, даже те, кто симпатизировал молодому лорду, признавали, что на раздумья скорее всего уйдет вся жизнь.

В охотничий сезон Ленокс иногда встречал Даллингтона в Марчмейн-хаусе, в графстве Суррей, реже — в Лондоне. Однажды леди Джейн передала Леноксу просьбу своей подруги герцогини — вразумить непутевого сына, но детектив проявил разумную непреклонность и доказал подруге детства, что ни при каких обстоятельствах не станет начинать разговор, заранее обреченный на неудачу или, что еще хуже, неловкое молчание. Однако время от времени гора приходит к Магомету — и вот юный Даллингтон, собственной персоной, ни свет ни заря стоит перед Чарлзом. Для Ленокса такое явление было равносильно встрече с императором Японии в таверне «Дерн».

— Мистер Ленокс, я хотел бы поговорить с вами кое о чем. Папа вас очень любит, и мне вы тоже всегда нравились — и я, само собой, не забыл ваши полкроны: вы дали их перед моим отъездом в школу, и они пришлись там очень кстати — сколько сигарет я на них купил в те дни… У меня серьезные планы.

— Правда? — Подобная новость осчастливила бы герцога с герцогиней, но Ленокса она только озадачила.

— Я оставлял вам свою карточку еще раньше, но сейчас это особенно для меня важно. Вы, я знаю, ищете убийцу Джорджа Пейсона?

— Да, — ответил удивленный Ленокс.

Даллингтон замолчал, словно искал способ облечь в слова нечто, для чего мало просто иметь дар речи. Наконец он заговорил:

— До вас, вероятно, доходили слухи, что я ищу поприще себе по душе. Я бы и рад осчастливить почтенного родителя, который спит и видит меня викарием или генералом (пропади пропадом и то и другое), но сам я все время возвращаюсь к одной и той же мысли: я хочу быть детективом.

Воцарилось долгое молчание.

— Я потрясен, — вымолвил Ленокс, и никогда еще слова не отражали его мысли более точно.

— Время от времени я пускаюсь в загул — возможно, чаще, чем положено, — и не думаю, что перестану, пожалуй, просто не смогу без этого. Но я всегда остро чувствовал несправедливость. Больше мне хвалить себя не за что. А ругать — сколько угодно: я мот, меня считают ловеласом, я слишком много пью, ни во что не ставлю родовой герб, далеко не всегда слушаю, что говорят мать и отец. И тем не менее то, что я считаю лучшим в себе, лежит на другой чаше весов — во всяком случае, до тех пор, пока во мне живо чувство справедливости и понятие честной игры.

— Вот как, — отметил Ленокс.

— Отчасти это чувство с игрового поля Итона, старое доброе правило: никогда не доносить, делиться и все такое — но я помню и другие примеры, еще из детства. Я сознавался в ту же секунду, если в моем проступке могли обвинить другого. Что совсем не вязалось с моей натурой, поскольку в самих проступках я ничего дурного не видел.

— Чтобы стать детективом, этого мало. Нужно упорство и человеколюбие, Джон. И сознание собственного несовершенства.

— Вы, разумеется, хотите напомнить мне, что я дилетант. Я и не отрицаю этого. Но я чувствую, что хочу заниматься расследованием преступлений. Я не зря отниму у вас время.

— Ваши родители огорчатся.

— Несомненно. С другой стороны, их, возможно, утешит, что я взялся за ум, и потом, вы понимаете, вопрос о деньгах не стоит.

— Говоря откровенно, ваше желание избрать эту стезю беспокоит меня и подругой причине.

— Я вас слушаю.

— Среди жертв нарушителей закона попадаются люди столь же разные, как и в любой другой общности, объединенной по любому другому признаку. Искать справедливости для Джорджа Пейсона — благородно и правильно, а что, если жертва — кучер, который избивал жену и умер оттого, что его огрели по голове чем-то тяжелым? Будете вы изучать, куда ведут улики в этом случае? Заинтересует ли вас грязный, покрытый вшами труп, найденный в придорожной канаве?

Даллингтон ответил с большой прямотой:

— Могу обещать только одно: я приложу все усилия, чтобы оставаться объективным, какое бы дело ни расследовал. Однако о Пейсоне я заговорил не случайно. Я помню его: он только поступил, а я учился на четвертом курсе в Тринити-колледже; славный был паренек. На днях я встретил нашего общего приятеля — и тут меня словно током ударило, вот я и примчался сюда со своим планом.

— С каким планом?

— Возьмите меня в ученики.

И опять повисла долгая пауза.

— Я-то полагал, что вы пришли за советом, решив поступить на службу в Скотланд-Ярд.

— Да нет же, нет, разумеется! Я не могу этого сделать по той же причине, что и вы. Люди нашего положения там служить не могут, не так ли?

— Да, так, конечно, — ответил Ленокс и опять замолчал, давая себе время взвесить все «за» и «против». Наконец он заговорил, словно рассуждая вслух и тщательно подбирая каждое слово: — Мне трудно отклонить вашу просьбу. А просите вы много: я же не могу просто вручить вам лупу и на этом распрощаться. Отказать же трудно вот почему: детективов презирают. Не обратись вы ко мне, я никогда бы не заговорил об этом, но, на мой взгляд, профессия сыщика наименее уважаемая среди людей нашего круга и в то же время — самая необходимая и благородная по сути. Хотите быть детективом и джентльменом — готовьтесь, что от вас отвернутся все, кроме близких друзей, но даже и они порой будут считать, что вы «странный», хорошо еще, что безобидный. Положение и деньги отчасти сгладят ситуацию, как и в моем случае, но не спасут от довольно сомнительной репутации — а это нелегко.

Даллингтон кивнул в знак согласия:

— Мне все равно.

— Да ну? Надеюсь, что нет.

— До сих пор было все равно. Вы и представить себе не можете, что обо мне говорят. Самое немыслимое вранье!

— Это так, — пробормотал Ленокс и вздохнул. — Вы хотели приступить немедленно?

— Да. Ведь речь идет о бедняге Пейсоне.

— Вы не возражаете, если я попрошу утро на размышление? Мне надо взвесить ваши слова и выработать план действий.

— О чем речь! — сказал мигом повеселевший Даллингтон. — Я просто умираю с голоду; надеялся заскочить в «Прыгунов», позавтракать, если они уже открылись.

— Я с удовольствием приглашу вас к себе на завтрак…

— Нет-нет, не хочу навязываться — и, если честно, лучше я вас оставлю. Мое отсутствие больше скажет в мою пользу.

Он рассмеялся звонким, молодым смехом, помахал Леноксу на прощание и заверил, что вернется в полдень. Дверь еще не захлопнулась, а Ленокс уже знал, что согласится. Тому было несколько причин: он верил в то, что сказал о высшем классе и презрении к своей профессии, его тяготило профессиональное одиночество, юный лорд ему искренне нравился, а главное — из природной щедрости: если просили горячо и серьезно, он не мог отказать, чего бы это ни стоило.

ГЛАВА 26

Доставили утреннюю почту (Лайсандер передал ответ с посыльным), а вместе с ней заключение следователя о самоубийстве майора Уилсона. Инспектор Дженкинс вложил в папку записку, где предлагал к услугам Ленокса весь арсенал Скотланд-Ярда, — и таким образом, меньше чем за двадцать четыре часа Чарлз обрел двух добровольных помощников.

Отчет следователя наводил тоску. Присяжные вынесли вердикт единодушно, следователь полностью поддержал их выводы, и Ленокс, не привыкший к такого рода документам, не находил в них ничего подозрительного. Поэтому он положил заключение в конверт и отправил Мак-Коннеллу, сделав приписку, что доктору, лучше знакомому с языком судебной медицины, и карты в руки. Затем он поблагодарил Дженкинса за присланный отчет и, наконец, допив кофе, перешел в кабинет, где его ждали письма, полученные, пока он был в Оксфорде. Одно — от французского филолога: на скрупулезно-правильном английском тот расспрашивал о жизни при дворе императора Адриана (Ленокс считался знатоком в этом вопросе); другое — от старинного приятеля по школе Харроу, Джеймса Ландон-Боуза, который растил детей в Йоркшире и вел счастливую жизнь джентльмена-фермера.

Время пролетело незаметно, и только когда Мэри ввела в комнату Даллингтона, Ленокс понял, что уже полдень.

— Еще раз здравствуйте, — радостно заявил юный повеса, садясь в предложенное ему кресло. — Успели подумать о моей просьбе?

— Конечно, успел.

— Уже неплохо, — небрежно заявил Даллингтон, но напряженное ожидание в его глазах подсказывало Леноксу, что не все потеряно.

— Я согласен.

— То-то же! — с облегчением воскликнул молодой человек.

— Согласен, но при одном условии: вы дадите мне слово, что это не минутная прихоть. Слышите, Даллингтон? Это будет торжественное обещание, а не пустая игра словами.

— Даю вам торжественное обещание, Ленокс, причем с радостью.

— Что ж, хорошо. Вы хотели быть полезным в деле Джорджа Пейсона. Не исключено, что вы все-таки окажетесь мне помехой, но я дам вам возможность себя проявить.

— Прекрасно!

Ленокс взял лист бумаги и написал имя и адрес.

— Этого человека, по словам его близкого друга, сейчас нет в городе, а я сомневаюсь, что мне сказали правду. Предлагаю вам проверить. Только, Бога ради, не следите за ним, когда он отправится на Пэлл-Мэлл или в клуб — в любой из его клубов.

— Ясно. — Даллингтон пробежал листок глазами. — Теофил Батлер.

— Именно. И прошу вас, не обращайтесь к кому-нибудь из тех, кто потом передаст ему, что его ищут.

Даллингтон, смеясь, согласился:

— И так понятно. Рыскать и разнюхивать — как раз то, в чем мне надо поупражняться.

Ленокс вздохнул:

— Вот только это не упражнения.

— О нет, конечно, нет.

— И не пытайтесь форсировать дело. Не сможете узнать, где он, — отступите.

— Как скажете. Господи, прямо не верится. Спасибо! — Даллингтон расплылся в улыбке. — Я чертовски рад.

— Вы читаете полицейские сводки в газетах?

— Бывает.

— Делайте это регулярно, каждый день, просматривайте все газеты. Преступления повторяются.

Даллингтон вытащил маленькую записную книжку в кожаном переплете и сделал пометку.

— И объявления о пропавших родных тоже — знаете, раздел на последних страницах? В таких объявлениях событий больше, чем на всех улицах Ист-Энда, вместе взятых.

— Объявления о розыске родных… сводки из полиции… во всех газетах. Готово, — сказал Даллингтон, затягивая кожаные ремешки на записной книжке.

Перед уходом он еще раз от всей души поблагодарил Ленокса. Они вкратце обсудили все, что Даллингтону могло пригодиться на новом поприще: наставник советовал включить в гардероб несколько вещей, неуловимо отражающих принадлежность к тому или иному классу, купить рулетку, карманную лупу, прочные ботинки и свести дружбу с хорошим врачом. Ленокс проводил гостя до порога и тепло попрощался, стараясь ничем не выдать тревогу за успех их скоропалительного начинания. Не вовремя он задумал менять привычный метод работы, но сокрушаться было поздно.

В половине третьего детектив стоял у дверей на Грин-парк-террас. На звонок вышел немолодой, по-военному подтянутый мужчина: вполне мог в свое время служить ординарцем Лайсандера, мелькнуло у Ленокса. Они прошли в тесноватую, но удобную гостиную с камином и шкафом, доверху заставленным книгами по истории. Оглядевшись, Ленокс сел в кресло поджидать хозяина. Через минуту вошел капитан Джон Лайсандер.

Это оказался брюнет с невыразительными чертами лица; ухоженные усы, идеальные бакенбарды, шрам на шее от давнего ранения — все свидетельствовало, что перед Леноксом бывший офицер. Несмотря на маленький рост, прямая спина и гордо расправленные плечи придавали ему властный вид. Одежда на нем была самая простая, правда, чистая и отутюженная, и ботинки с крагами. Выходя на улицу, он, надо думать, менял наряд на более подобающий, однако дома чувствовал себя отлично и в таком. Во взгляде не читалось ни доброты, ни злобы, только решительность. Людей такого типа Ленокс встречал сотни раз, среди них попадались как хорошие, так и плохие.

— Добрый день, мистер Ленокс! Не хотите кофе или чаю?

— Благодарю вас, нет.

Лайсандер кивком отпустил своего человека.

— Так чем же я могу вам помочь?

— Вероятно, капитан Лайсандер, вы слышали о смерти Джорджа Пейсона?

— Совершенно верно. Чрезвычайно прискорбное происшествие. Я, конечно, далек от университетской среды, и, признаться, на военной службе люди его возраста гибнут довольно часто, но далеко не так бессмысленно.

— Смею предположить, что знакомы вы не были?

— Нет. И не вполне понимаю, какое отношение, по-вашему, я мог бы иметь к молодому человеку.

— И Билла Дабни тоже не знали?

Лайсандер остался невозмутим.

— Нет, и его тоже.

— Капитан Лайсандер, вы член общества «Сентябрь», не так ли?

— Это так. Оно дало возможность тем из нас, кто вернулся с Востока, сохранить старые связи и помогло, так сказать, совершить непростой переход к гражданскому образу жизни.

— Как я понимаю, общество по духу напоминает военную организацию?

— Да, вполне. И нам это нравится.

— Речь скорее всего о пустяке, — осторожно начал Ленокс, — но мой долг — проверить даже самые невероятные гипотезы.

— Совершенно с вами согласен.

— Дело в том, что в бумагах Пейсона есть несколько упоминаний об обществе «Сентябрь».

— В самом деле?

Если Лайсандер разыгрывал удивление, то весьма искусно.

— Да, и я хотел спросить, что, по-вашему, могло объединять юношу с клубом?

— Рад был бы вам помочь, но увы. Не вижу ни малейшей связи. Наше общество малочисленно, мистер Ленокс, всего двадцать пять-тридцать человек. Если быть предельно точным и если вам это нужно — двадцать шесть человек, и мы очень преданы друг другу. Дружба между нами — одно, приятельские отношения за стенами клуба — другое, и мы стараемся не объединять эти понятия. Служить с нами молодой человек, по вполне понятным причинам, не мог, и едва ли дядя или кузен стали упоминать при нем столь малочисленную организацию, зная, что шансов на вступление у него нет. Говоря откровенно, мы считаем, что общество закончит свое существование, когда мы уйдем из жизни.

— Понимаю, — только и оставалось сказать Леноксу. Он попробовал зайти с другой стороны: — Значит, майор Батлер сейчас в отъезде?

— Боюсь, так.

— И вы знали, что ему я тоже писал?

Лайсандер засмеялся:

— Верно, знал, но ничего странного в этом нет. Вы, сыщики, подозреваете любого, чье поведение непонятно. Мне стало известно о вашей записке лишь потому, что мы с майором Батлером живем дверь в дверь, а все, что происходит в одном доме, всегда известно в другом.

— Не сочтите за грубость, капитан Лайсандер, могу ли я спросить, как случилось, что вы — ближайшие соседи?

— А, это целая история. Майор Батлер вышел в отставку гораздо позже меня. Дело в том, что я был тяжело ранен под Лахором. Вернулся в Англию, родителей уже год как не было в живых, я унаследовал довольно приличную сумму и решил обосноваться в Лондоне: так поступали многие военные, вышедшие в отставку. Во-первых, здесь жили друзья, которых я знал еще по школе в Хэмпшире, во-вторых — несколько бывших однополчан; кроме того, уже тогда я входил в клуб «Армия и флот» и решил, что лучше среды мне не найти. Таким образом, я переехал в эту скромную квартирку, где всего несколько комнат, и, как оказалось, не прогадал: клубы и тому подобные занятия поглощают большую часть времени.

— Да, понимаю.

— Когда в тысяча восемьсот пятьдесят втором году майор Батлер оставил службу, он зашел меня навестить. Во время восточной кампании он был моим командиром, но это не помешало нам стать настоящими друзьями, и, как только он сказал, что ему негде остановиться, я предложил свою гостевую комнату. Он, однако, не желая меня стеснять, собрался снять номер в отеле. Тогда я поговорил с домовладельцем, и вскоре майор Батлер получил в свое распоряжение свободные комнаты в нескольких шагах отсюда.

— Да, теперь все понятно.

— Прекрасное место для нас обоих: отсюда близко и до наших клубов, и до Пиккадилли. К тому же наши камердинеры тоже служили вместе, они с удовольствием коротают время вдвоем.

— Просто удивительно, вы продумали все до мелочей.

— Как же иначе? Я ведь уже говорил: переход к гражданскому образу жизни — дело трудное.

— Безусловно. Не могли бы вы рассказать немного о Питере Уилсоне?

При этих словах Лайсандер резко выпрямился.

— Простите, мистер Ленокс, но я не понимаю, какое отношение имеет этот вопрос к вашему расследованию.

— Видите ли, я ведь собирался с ним поговорить, — спокойно объяснил детектив.

— Кхм… Его нет в живых. Он покончил с собой. Ничего хуже даже представить нельзя. Я любил старину Уилсона как брата.

— Простите, что заговорил об этом. Я лишь рассчитывал, что вы знаете, почему он так поступил.

— Нет, не знаю. Хотя много бы дал, чтобы узнать.

— Еще раз простите.

— По правде сказать, мне и самому жаль, что ничем не могу вам помочь, — добавил Лайсандер.

— Пустое, как я уже говорил, ниточка была ненадежная. Премного благодарен за то, что уделили мне время.

— Не стоит благодарности, — ответил Лайсандер, провожая гостя до дверей.

Ленокс простился с капитаном, сбежал по ступенькам вниз, но этот человек никак не шел у него из головы. Приятный в общении, ничуть не вздорный и на первый взгляд честный человек. По манере держаться легко сойдет как за банкира, так и за того, кто грабит банки. С уверенностью можно сказать только одно: если Лайсандер преступник, то невероятно расчетливый, невероятно хладнокровный. Чувства для него значили мало. Если Лайсандер преступник, он никогда и ни перед чем не остановится, понял Ленокс и содрогнулся от этой мысли.

ГЛАВА 27

На изумрудной, как ирландский трилистник, площадке Грин-парка, под величавыми стенами Парламента, в этот день было тепло и удивительно красиво. Ивы клонились над озером, лаская нижними ветвями водную гладь, и, проходя мимо них, одинокие прохожие и парочки сменяли торопливый шаг на медленную поступь, а то и вовсе застывали на месте. Ленокс всегда любил смотреть на безмятежно скользящих лебедей. Два свойства дикой природы — красота и опасность — манят к себе человека, и они в равной мере присущи этим птицам: ведь ударом крыла лебедь способен сломать человеку руку.

Была еще одна интересная особенность: каждый лебедь в Англии принадлежал королеве Виктории. Хотя знали об этом немногие, убийство лебедя считалось оскорблением монарха, и за него могли покарать. Каждый год в третью неделю июля официальный хранитель лебедей ее величества загонял и пересчитывал птиц, и тогда же их подавали в королевском дворце и к нескольким избранным столам в Кембридже, Оксфорде, Йорке и Эдинбурге. Хотя лебеди немы, перед смертью они обретали голос и пели, и хранители один за другим испокон веков утверждали, что звук этот леденил им душу. Отсюда и пошло выражение «лебединая песня».

В раздумьях об удивительных традициях, которыми славилась его родина, Ленокс дошел до особняка Тото и Мак-Коннелла. В записке, приложенной к отчету следователя, Чарлз воздержался от поздравлений, полагая, что доктор захочет сам сообщить ему радостную новость.

Уже с порога он увидел, что друзья сидят в маленькой гостиной, и леди Джейн с ними. Особняк Мак-Коннеллов казался необъятным, но встречать близких друзей хозяева предпочитали в маленькой комнатке, где домашний уют не был подавлен великолепием. Мак-Коннелл, сияя, вскочил навстречу другу:

— Значит, ты уже слышал!

— Вообще-то да — и от всей души поздравляю, Томас!

— Мы с Тото очень рады, что ты будешь крестным. Но садись поскорее, располагайся.

Ленокс со смехом опустился на чудесный бело-голубой диван — последний крик моды и главный предмет гордости хозяйки — вернее, то, что было ее главной гордостью до Генри, Анны, Елизаветы или как там потом назовут ребенка. В комнате еще витал дух недавнего чаепития: пахло теплым хлебом и тающим сливочным маслом.

— Как ты, Чарлз? — спросила леди Джейн.

— Неплохо, совсем неплохо, а ты?

Но в их разговор вмешался Мак-Коннелл:

— Да, Ленокс, я хотел сказать, что не успел взглянуть на отчет следователя. У нас тут родственники рекой с самого утра, троюродные тетушки, двоюродные дядюшки, сам понимаешь.

— Не волнуйся, не к спеху, — успокоил Ленокс.

— Я займусь им вечером, когда Джейн и моя жена поедут к доктору. — Томас повернулся к Тото: — Дорогая, ты правда собираешься ездить к нему каждый день, пока ждешь ребенка? Ты по крайней мере помнишь, что я тоже врач?

Тото расхохоталась:

— Помню, конечно, дорогой мой, но малышами занимается доктор Виндзор, и он очень рад за нас, а мне нужно знать, что все идет хорошо. А у тебя своих забот хватает — дохлые коты, следователи с отчетами.

— Кстати, — вмешалась леди Джейн, — что за отчет следователя? Ты скрытничаешь, Чарлз?

— Ничуть, разве что так случайно получилось, честное слово. К сожалению, даже рассказывать не о чем: есть крохотный клуб под названием «Общество „Сентябрь“», который может иметь отношение к гибели Джорджа Пейсона. Один из основателей общества, как это ни печально, покончил с собой, и я послал Мак-Коннеллу заключение о его смерти: хочу убедиться, что поводов для подозрений нет. Вот и вся история.

— До чего же грустно, — проронила леди Джейн. — Бедная Аннабел! Потерять мужа и сына, и обоих — при таких загадочных и страшных обстоятельствах.

Пока она говорила, Ленокс не отрываясь смотрел на нее и видел ту же затаенную грусть, что все последние недели, и гадал, почему от всегдашней живости осталась лишь бледная маска. Что за таинственность окружает ее теперь, и кто же был тот мужчина в сером сюртуке?

Тото с очаровательной гримаской надула губки.

— А я думаю, что гренки подходят для праздника гораздо больше, чем убийства. Вот, попробуй-ка лучше. И кстати, Шрив, — последние слова были обращены к дворецкому, который с полусонным видом застыл в коридоре, — будьте добры, принесите нам бутылку шампанского. Дорогой, какое лучше?

Мак-Коннелл, в свою очередь, обернулся к Шриву и велел принести «Пайпер» урожая 1851 года, добавив:

— Я тоже не прочь выпить. А ты, Чарлз?

— Конечно.

Шампанское принесли, и все, кроме Тото — она довольствовалась тем, что сунула нос в фужер мужа и тут же чихнула в знак протеста, — наполнили бокалы. В атмосфере семейного счастья Ленокс чуть было не повернулся к леди Джейн, чтобы сию же минуту попросить ее руки. Вскоре, однако, разговор распался: Томас и Тото радостно заспорили о том, как назвать ребенка и где будет учиться мальчик — если это будет мальчик, — в Шотландии или в Англии; а Ленокс и леди Джейн тем временем возобновили беседу, которую, собственно говоря, вели всю жизнь.

— У меня такое чувство, будто я вечность тебя не видела! — пожаловалась она. — Тяжело, наверное, жить там одному?

— Ко мне приехал Грэхем, добрая его душа, но я все равно скучаю по дому. — Он еле удержался от желания добавить «и по тебе».

— Дело очень трудное?

— Честно признаться, труднее у меня еще не было.

Она взяла его за руку и мягко сказала:

— Все закончится хорошо, вот увидишь. Ты ничего не упустишь.

И он поверил ей.

— Извини, я с этим делом совсем оторвался от действительности.

— Что ты, что ты! Конечно, мне не хватает наших ежедневных встреч, но миссис Ренделл с лихвой возмещает твое отсутствие!

Оба расхохотались старой шутке. Девяностолетняя вдова Элизабет Ренделл жила в доме, окна которого выходили на парадные двери обоих друзей. Старушка превратила свою гостиную в прекрасный наблюдательный пункт, вынося суждение о каждом, кто приходил к Леноксу или леди Джейн. Ленокс давно перестал удивляться, когда, встречая миссис Ренделл на улице, слышал беззастенчивые вопросы о «страшно обросшем молодом человеке в цилиндре» или «темноволосой даме в гранатовом платье» — даже если после визитов прошло несколько недель. Ее откровенное любопытство по-своему восхищало.

— Одно хорошо: я снова в Оксфорде.

— Правда? А я, пока не перебралась в Лондон, хорошо поскучала, когда вы, молодые джентльмены, ринулись на жизненные просторы и лишили меня своего общества.

— А в Оксфорде теперь устраивают танцевальные вечера.

— Неужели? Мама пришла бы в ужас!

— Да-да, и, сдается, они очень популярны.

— Я давно хотела съездить туда, навестить Тимоти.

— Он пишет?

— Да, короткие, вежливые письма. Тепла в них много, а новостей почти нет. А мне страшно нужны новости.

Ленокс единственный во всем мире знал о безграничной привязанности Джейн к Тимоти Стиллзу, обездоленному мальчику, которого мать бросила, а отец — представитель полузабытой младшей линии в благородном семействе Джейн — не признавал. Лет двенадцать назад Джейн краем уха услышала эту историю и немедленно поехала в Манчестер, где нашла ребенка жившим на милостыню и почти умирающим с голоду. Все добытые деньги он отдавал родной тетке, и та за это не выбрасывала его на улицу. Джейн, ни секунды не раздумывая, забрала Тимоти в Лондон и определила в частную школу-пансион. Она настояла, чтобы каждое Рождество и все летние каникулы он проводил у нее. Скрыть его происхождение она не пыталась, но и не рассказывала на каждом углу историю бедного родственника, как поступили бы многие.

— Хочешь, я зайду к нему, когда вернусь в Оксфорд? — предложил Ленокс.

— А ты бы мог? Чарлз, какой ты милый! Он в колледже Ориэл. Тогда я напишу ему, что ты приедешь.

— Ты за него волнуешься? Почему? Есть повод? — осторожно спросил Ленокс.

— Нет, ничего, — задумчиво ответила она и какое-то время молчала, предаваясь своей невысказанной печали. — Расскажи мне что-нибудь об Оксфорде, а? — наконец попросила леди Джейн.

Ленокс стал рассказывать, как после многолетнего отсутствия вошел в «Дерн», про университетского друга Коля и его загадочную историю с привидением, про то, как смотрел на Бейллиол-колледж и как ужинал в «Медведе» с Мак-Коннеллом — и внезапно понял: это и есть реальность. На душе сразу полегчало. Он, безусловно, распутает дело и, безусловно, попросит руки Джейн.

Немного погодя они собрались уходить. Тото взяла с обоих обещания: с Ленокса — обдумать десяток предложенных имен, с леди Джейн — приехать к пяти часам к доктору Виндзору. Мак-Коннелл еще раз заверил Ленокса, что пришлет свои выводы о заключении следователя в Оксфорд. Напомнив друг другу о массе мелочей и обменявшись напутственными словами, друзья наконец расстались.

— Вот и славно, я несказанно за них рада, — сказала леди Джейн, садясь в экипаж, который подозвал для них Шрив. — Похоже, они невероятно счастливы.

— Да, тем более после затянувшегося разлада, — добавил Ленокс. — Но останется ли все так?

— Тото, на мой взгляд, не хватало именно этого: над кем хлопотать, кого лелеять, за кого нести ответственность. А у Томаса будет наследник и меньше времени на рефлексию. Поэтому, думаю, так и останется.

— От всей души надеюсь, что ты права.

И так, за дружеским разговором, они доехали в карете до Хэмпден-лейн.

— Чарлз, тебе непременно нужно вернуться в Оксфорд?

— Боюсь, да, с этим ничего не поделаешь.

— Загляни уж тогда к Тимоти, ладно? И приезжай поскорее. До отъезда я тебя не увижу, раз обещала Тото пойти с ней к врачу.

В тускнеющем свете дня они стояли перед своими домами.

— Джейн, я все хотел спросить… У тебя правда все хорошо?

Она торопливо ответила:

— Ну конечно, Чарлз! Как и всегда. Пора, до свидания!

Ленокс спустился с ее крыльца и взбежал на свое. Вечерело, а впереди был долгий путь в поезде и безрадостные картины холодной английской осени за темным окном. Однако откладывать поездку до утра не годилось.

Пока Сэмюэл укладывал чемоданы, а кучер чистил лошадей, готовясь везти хозяина на Паддингтонский вокзал, Ленокс бегло просматривал доклад, написанный им для венской конференции по римской истории. До конференции оставайся месяц, и Чарлз, довольный своим докладом «Дети и детство в Риме императора Августа», уже заказал билеты. Он отсылал написанное в Кембридж, где работал его друг по жизни и переписке, Берти Флинт-Флагг, и сегодня труд вернулся с поздравлениями, мелкими поправками и неожиданной новостью о вакансии на один семестр в колледже Магдалины, классическое отделение которого по праву числилось лучшим в Англии. Берти считал Ленокса достойным претендентом на должность преподавателя. «На Британских островах вряд ли можно найти историка-любителя, который знал бы римский период лучше, если не считать Джеймса Хотендона, — писал Берти (и Ленокс в душе слегка возмутился), — поэтому вы просто обязаны приложить свои способности на университетском поприще». Чарлз вдруг представил, как курит трубку в просторном кабинете колледжа Магдалины, где книги во всю стену, маленький сад за домом и общество лучших университетских умов… И все же хотя мелькнувшая перед внутренним взором картина воплощала его представления о счастье, хотя от заманчивой перспективы сердце забилось сильнее, он уже знал — и не утренний ли разговор с Даллингтоном тому виной? — что никогда не откажется от тяжелой неблагодарной работы, которая не принесла ему уважения в свете, но была столь же высокой и благородной, как любое другое призвание.

ГЛАВА 28

Письмо Мак-Коннелла с мнением по делу Питера Уилсона пришло в Оксфорд вечером следующего дня, и день этот трудно было назвать для Ленокса удачным. Сержанты Гудсона прочесали все окрестности к югу от города, начиная с луга Крайст-Черч и почти до Фарингдона и Дидкота, но расспросы в пабах, почтовых отделениях и постоялых дворах ничего не дали: ни Дабни, ни Пейсона вспомнить никто не мог. Идея Ленокса имела под собой все основания, благородно отметил Гудсон, оставив в стороне тот факт, что результатов она не дала.

— А в полях искали?

— Еще как, и местных жителей опрашивали. Ничего.

— Что, если ограничить зону поиска? Вернуться к начальному варианту с радиусом в четверть мили от луга и изучить там каждый куст?

Гудсон покачал головой:

— Людей не хватает. Нужно отрабатывать и другие версии.

— Есть что-то новое?

— Сейчас занимаемся человеком, который приходил к Пейсону во время танцев в колледже Иисуса в субботу вечером.

— Что-нибудь выяснили?

— Здесь толку больше, но не намного. Удаюсь проследить за ним до постоялого двора в Абингдоне, где он останавливался под именем Джеффри Кентербери.

— Можно по крайней мере сказать, что кое-какое представление о литературе он имеет.

— Ну да, мы тоже подумали о «Кентерберийских рассказах» Чосера.

— А как он выглядел, какие-нибудь приметы?

— Немного. На вид лет пятьдесят, одет хорошо, брюнет, рубец на шее. И еще миссис Мид, хозяйка гостиницы, заметила у него массивные карманные часы, по ее мнению, очень дорогие. Он то и дело на них смотрел.

— Немного, но хоть что-то. Адрес, куда ему могли бы переслать почту, он оставил?

— Только название парохода, отбывающего в Индию, — как выяснилось, судно вышло в Дели еще месяц назад.

— А мужчина был загорелый?

— Нет, светлокожий.

— И не похож на военного?

— Нет, если судить по описанию миссис Мид.

Разговор происходил в полицейском участке в начале второго, и Леноксу, ждавшему вестей от Даллингтона, Грэхема и Мак-Коннелла, ничего не оставалось, кроме как возобновить слепые поиски в Бодлианской библиотеке. Проведя там без всякой пользы три часа, он решил, что на сегодня хватит. И вот теперь, в пять, мальчик-посыльный принес с вечерней почтой бандероль от Мак-Коннелла. Грэхема не было, он как тень следовал за скрытным профессором и уверял, что для полноты картины ему нужны еще сутки.

Ленокс распечатал бандероль. В ней оказалась коротенькая записочка на желтой почтовой бумаге, длинное письмо на стандартном листе и официальное заключение по делу о самоубийстве, которое нужно было отправить Дженкинсу обратно в Скотланд-Ярд. Записку прислала Тото. Вот что там говорилось:

Привет, Чарлз! Ко мне приехала Джейн (сейчас девять утра, интересно, сколько будет, когда ты получишь письмо?). Так вот, Джейн считает, что мы непременно должны сообщить тебе, что я чувствую себя хорошо и хочу назвать ребенка Мелори — если, конечно, это девочка. Правда, имя очень подходящее и милое? Только послушай — Мелори Мак-Коннелл, — по-моему, звучит потрясающе!

P.S. Возвращайся, пожалуйста, поскорее и скажи Томасу, чтобы перестал весь день сидеть над судебными отчетами!

С любовью, Т. М.

Ленокс рассмеялся и начал было складывать письмо, потом передумал и спрятал листок в кожаный футляр для корреспонденции. Его стоило сохранить уже потому, что леди Джейн находилась рядом с Тото, когда та писала. Еще посмеиваясь над безумной логикой влюбленных, он взял в руки добросовестный ответ Мак-Коннелла.

Здравствуй, Чарлз! Спасибо, что дал возможность взглянуть на документы. С самого начала позволю себе сказать, что вряд ли ключ к разгадке кроется в отчете. Случай очень скользкий, и следователь Беллоуз на самом деле провел тщательное расследование. Насколько могу судить, Питер Уилсон действительно мог покончить с собой, но поводы для сомнений есть, и, думаю, тебе небезынтересно будет их узнать.

Уилсон погиб в поместье своего друга, Дэниэла Марана. Это произошло в сентябре прошлого года, когда они с компанией приятелей решили отдохнуть от Лондона и провести уик-энд в Суффолке, — все это ты и сам наверняка понял из отчета. Утром Уилсон взял винтовку и уехал верхом один. Обращаться с оружием он, безусловно, умел, принимая во внимание тот факт, что с юных лет ходил на охоту, а потом служил в двенадцатом Суффолкском полку. Винтовку он взял легкую, в расчете на мелкую дичь. Собственно говоря, его и нашли потом в чаще векового леса, где Маран обычно охотится на фазанов. Когда лошадь вернулась без седока, Маран снарядил поисковую группу, и они отыскали тело.

Вывод о том, что это самоубийство, а не просто несчастный случай, Беллоуз сделал исходя из положения винтовки во время выстрела. Она была направлена немного вверх, из-за чего пуля и попала в правую щеку с расстояния двух футов. Вроде бы это говорит о том, что Уилсон действовал сознательно. Правда, меня смущают некоторые детали: прими он решение покончить с собой таким образом, ему неминуемо пришлось бы встать на одно колено — согласись, поза довольно неловкая, — чтобы упереть ружье в землю. Я просмотрел свою картотеку по самоубийствам из пневматических ружей: под таким углом пуля не входила почти ни разу. Зато такой угол вхождения довольно легко объяснить, если бы речь шла об убийстве, и стрелявший притаился в кустах.

Однако есть чрезвычайно важное обстоятельство, сводящее изложенные мной доводы на нет: положение тела и винтовки. Уилсон упал на ружье, не выпуская его из рук. Надо было сильно изловчиться, чтобы после выстрела тело упало именно так: выстрел снизу отбросил бы Уилсона на спину.

И еще один аргумент в пользу самоубийства: охота на фазанов открывается только в октябре, и егерь Марана заверяет, что удачной охоты не получилось бы. По всему выходит, что Уилсон отправился в лес не за фазанами.

Извини, на сей раз толку от меня мало.

Томас.

Внизу, уже не таким аккуратным почерком, доктор сделал приписку:

Помимо всего прочего, ты найдешь среди бумаг записку Тото — советую не принимать ее мольбы слишком близко к сердцу, хотя здесь тебе мои советы не нужны.

Т. М.

Мак-Коннелл, спасибо ему, сделал все, что мог, но результаты обескураживали. Каждый раз, когда детектив тянул за важную, по его мнению, ниточку, в руках оказывалось пусто. Что ж, может, Даллингтон откопает что-нибудь интересное про Марана.

Маран. Где он слышал это имя?

Ленокс лихорадочно отбросил письмо, уже на ходу натянул пальто и, забыв потушить свечи, почти выбежал из комнаты.

Он не заметил, как оказался на Брод-стрит, не заметил, как попал в поток студентов, освободившихся после тьюторских занятий в Бейллиоле и Тринити. Он стремительно шел в Бодлианскую библиотеку. Войдя в здание, Ленокс поднялся прямиком в читальный зал и схватил им же недавно поставленный на место том «Кто есть кто». Найти там имя Марана не составило труда. Детектив прочел статью дважды и переписал ее в блокнот. Так. Дэниэл Маран, несомненно, состоял в обществе «Сентябрь». Однако совсем не рядовым членом, а, возможно, самой главной фигурой на сегодняшний день. Капитан армии, он, как Уилсон и Лайсандер, служил когда-то во втором батальоне двенадцатого Суффолкского пехотного полка, но в отличие от них отнюдь не был простым отставником, проводящим время по клубам.

Когда Ленокс вернулся в «Рэндолф», Грэхем уже подготовил ему вечерний костюм — детектив ужинал с Радли, тем самым другом Мак-Коннелла, который прислал в Лондон телеграмму о смерти Пейсона.

— Удалось что-нибудь узнать? — спросил Ленокс.

— Надеюсь, что да, сэр, — отвечал Грэхем. — Если позволите, я хотел бы собраться с мыслями, пока вы будете ужинать.

Информация о Хетче, которую детектив ждал с таким нетерпением, неожиданно отошла на второй план.

— Конечно, конечно, — замахал он рукой Грэхему.

Чем на самом деле является это общество, посвященное давно забытым баталиям? Кому оно было нужно, кроме двух-трех чудаковатых стариков из клуба «Армия и флот»? Самое главное — какое отношение имели к нему Пейсон и Дабни? Дабни — вот кем надо сейчас заниматься, тем более что на остальных направлениях результатов не густо. Завтра же он поговорит об этом с Гудсоном. Может статься, родители Дабни сейчас в Оксфорде?

— Грэхем, вы не знаете, кто такой Дэниэл Маран?

— Нет, сэр, не думаю.

— Я только что читал о нем в «Кто есть кто». Ничем не примечательная военная карьера, а после нее вдруг неожиданный и неожиданно хорошо финансируемый проход в Парламент.

Вдевая запонки, Ленокс продолжал:

— И теперь он государственный служащий. Работает в здании военного министерства на Уайтхолл-плейс, прямо на виду у Скотланд-Ярда. Знаете, где это? Напротив здания конногвардейских казарм — не знаю, бывали ли вы там, — где располагается штаб-квартира главнокомандующего. Могу себе представить, он, наверное, и отчитывается только перед самим министром.

— Как вы о нем узнали, сэр?

— А он член общества «Сентябрь». И начальник главного управления по вооружению и боевой технике.

— Могу ли я спросить, сэр…

— Человек, занимающий такую должность, автоматически получает место в Парламенте и даже в кабинете министров. А кроме того, это единственный человек в британской армии, неподотчетный главнокомандующему. Должность, дающая широчайшие возможности и огромные полномочия. Он отвечает за поставки артиллерии и продовольствия, курирует строительство фортификационных сооружений… каждый год через его руки проходят миллионы фунтов стерлингов. Раньше эту должность занимал барон Раглан, вы его, наверное, помните.

Барон Раглан покрыл себя славой в Крымскую войну, и на Британских островах его имя стало синонимом военной чести. Ленокс не понимал, как требования к человеку, занимающему этот пост, могли так сильно упасть. Маран ничем не отличился, если не считать способности пролезть в Парламент еще до того, как получил должность.

— Силы небесные, сэр! — только и произнес Грэхем, но в его устах эти слова выражали предельное возмущение.

— Да-да, если я что-нибудь понимаю, у британского правительства нет ни одного мало-мальски важного секрета, которого бы не знал Маран. Брат однажды рассказывал мне о нем как о самом опасном человеке во всем Уайтхолле.

ГЛАВА 29

За ужином Ленокс узнал много интересного, но что еще важнее — смог на некоторое время забыть о работе. Профессор Радли преподавал биологию в Вустер-колледже и с большим энтузиазмом относился к любительским изысканиям Мак-Коннелла в этой области. Его же собственной страстью были птицы. На протяжении всего ужина он объяснял слабые стороны эволюционной теории, выдвинутой еще несколько лет назад Чарлзом Дарвином и Альфредом Расселом Уоллесом, но до сих пор вызывавшей споры в научных кругах. Вердикт профессора гласил: скорее всего это невозможно, но идея чрезвычайно плодотворная. «Нужно отдать должное Уоллесу и Дарвину: они заставили нас по-новому взглянуть на развитие животных, что рано или поздно приведет к новым, более правдоподобным теориям». Судя по всему, большинство коллег разделяли мнение профессора, хотя число сторонников Уоллеса и Дарвина постепенно росло; Леноксу захотелось узнать, что думает по этому вопросу Мак-Коннелл. В целом же словоохотливый Радли вызвал у Чарлза самые добрые чувства, за что он легко простил профессору изобилие пернатых в разговоре.

После ужина, поддавшись задумчивому настроению, Ленокс решил пройтись по аллее Аддисона, которая узкой змейкой вилась вокруг островка, прилегавшего к Модлин-колледжу. Тропинка уходила далеко от колледжа, а потом возвращалась к нему, образуя живописное кольцо; грунтовая дорожка и тихие воды реки Черуэлл бежали на одном уровне, в нескольких дюймах друг от друга. Ленокс помнил аллею под ковром только что выпавшего снега, воплощение первозданной красоты, — он учился тогда на последнем курсе и на рассвете, в тоске от теперь уже и не вспомнить какого экзамена, ушел по тропинке куда глаза глядят, а когда вернулся — чувствовал себя лучше, ненамного, но лучше. Сегодня вечером, размышляя об обстоятельствах дела, детектив шел по аллее, изредка встречая университетских профессоров, курил трубку, трезвел от холодного воздуха, и перед ним как на ладони вновь проступал силуэт Модлин-тауэр…

В гостинице, снимая пальто, он сообщил камердинеру:

— Что ж, Грэхем, если у вас возникнут какие-то вопросы по поводу голубого зяблика или серогузой ласточки, сразу обращайтесь ко мне, думаю, я теперь полноценный специалист по этим вопросам.

— Спасибо, сэр. Возможно, как-нибудь в другой раз.

— Очень разумно с вашей стороны. В ласточках и зябликах есть своя прелесть, но главное тут — знать меру.

Ленокс опустился на стул с высокой спинкой у камина и принял у Грэхема бокал бренди. Жестом он предложил камердинеру сесть напротив и тоже налить себе бокал. На первое Грэхем согласился, от второго отказался.

— Итак, Хетч, — начал Ленокс.

— Именно, сэр.

— Очень надеюсь, что вы разузнали о нем много интересного.

— Думаю, так и есть, сэр.

— Я вас слушаю.

Грэхем заглянул в записи, которые лежали у него на коленях.

— Джентльмен по имени Джон Брейтуэйт Хетч Бенхэм,сэр, профессор химии. Возраст: тридцать восемь лет. Родился и вырос в северном Лондоне, в местности под названием Эшбертон-Гроув. Выиграл стипендию на учебу в Вестминстерском колледже. Затем поступил в Оксфорд, Линкольн-колледж. Защитив диплом, остался в колледже для научных изысканий и вскоре получил место преподавателя.

— Крупный ученый? — спросил Ленокс, пропуская ножку бокала между пальцами и согревая бренди теплом ладони.

— Был таковым, сэр, да, но за последние два года ничего не опубликовал.

— Вот как.

— Слуги целиком и полностью считают, что их хозяина губит пристрастие к спиртному.

— Что ничуть меня не удивляет.

— Мне остается добавить немного, но, надеюсь, вы сочтете информацию полезной, сэр. Вы считали, что мистер Хетч дважды скрыл от вас правду: когда говорил о коте Джорджа Пейсона и о том, когда в последний раз видел пропавшего джентльмена. Хочу добавить к вашим наблюдениям еще два чрезвычайно подозрительных факта. Во-первых, мистер Хетч встречался с Джорджем Пейсоном утром того дня, когда юный джентльмен исчез.

— Силы небесные!

— О да, сэр, я был столь же удивлен.

— Где же это произошло?

— В кофейне «У Шоттера», что на полпути от Вустер-колледжа до музея Ашмола, сэр.

— «У Шоттера»? Что за странное имя?

— Так зовут владельца, сэр. Некто Питер Шоттер.

— A-а… Но как вы узнали об их встрече?

— Я свел знакомство с джентльменом, который работает в профессорской гостиной Линкольн-колледжа, сэр. С его слов, мистер Хетч проводит там почти каждое утро.

В каждом колледже у преподавателей, аспирантов и студентов имелись отдельные гостиные. Они ничем не отличались друг от друга — те же диваны, камины и непременная еда. Разница заключалась в том, что профессорскую украшали сокровища колледжа — к примеру, набросок Микеланджело или греческая ваза.

— Но в то утро его там не было?

— Совершенно верно, сэр, не было. Тогда я справился у горничной мистера Хетча, куда он ушел утром. Она знала лишь, что он пошел по Бомонт-стрит. Я отправился по тому же маршруту, расспрашивал продавцов — и мне повезло, сэр.

— Грэхем, вам нет равных. А долго они разговаривали? И откуда вы знаете, что именно с Пейсоном?

— Со слов мистера Шоттера, они говорили минут пятнадцать. Хозяин кофейни знал мистера Пейсона лично, а мистера Хетча, с которым до того дня ему, похоже, не доводилось встречаться, опознал по моему описанию.

— Получается, что встречу назначил сам Пейсон. В том смысле, что он хорошо знал кафе и его хорошо там знали.

— Именно так, сэр.

— Не нашлось ли какой-нибудь связи между Хетчем и обществом «Сентябрь»?

Грэхем покачал головой:

— Нет, сэр, к сожалению, мне ничего не удалось обнаружить.

— Ну, вашей вины здесь нет. В каких клубах он состоит?

— Только в «Оксфорд и Кембридж», сэр.

— И в армии, полагаю, никогда не служил?

— Нет, сэр.

— А о родственниках что-нибудь известно?

— Да, сэр, хотя, боюсь, это вряд ли сможет помочь делу. Мать у него жива, отец умер. Он единственный ребенок в семье. Еще у него две бездетные тетки в Йоркшире.

— И чем занимался отец?

— Был адвокатом, сэр.

— Преуспевал?

— Не то чтобы да, сэр, но и не бедствовал.

— Ясно. Что ж, Грэхем, большое спасибо.

— Есть еще один момент, сэр.

— Какой? — Ленокс ворошил угли в камине. Бренди в бокале почти не осталось, и он вдруг понял, как хочет спать, но на слова Грэхема сразу обернулся. — Что вам удалось узнать?

— У профессора Хетча неопровержимое алиби на весь период времени, когда могли убить Джорджа Пейсона.

— И кто же подтвердит его алиби?

— Очень много кто, сэр. Для начала — его слуги.

— Продолжайте.

— Тем не менее, сэр, в день убийства он ходил на луг Крайст-Черч. И что примечательно, сэр, направился дальше, к югу, где — как считаете вы и инспектор Гудсон — прятались юные джентльмены.

— Верно, — пробормотал Ленокс. Передвинувшись на краешек стула, он слушал теперь Грэхема с удвоенным вниманием: пальцы рук сцеплены, взгляд напряжен, даже волосы растрепались.

— Парковый сторож показал, что профессор Хетч вернулся через четверть часа. Когда он шел к реке, в руках у него был сверток.

— А на обратном пути?

— Свертка не было.

Ленокс откинулся на спинку стула и впал в задумчивость. Минуту-вторую он смотрел на пляшущие в камине языки пламени; Грэхем тоже хранил молчание. Вдруг Ленокс вскочил.

— Кому же он нес пакет? Пейсону и Дабни? Или только одному из них? Или… Джеффри Кентербери? Или… Убийце.

— То же самое подумал и я, сэр.

Лицо Ленокса раскраснелось, он лихорадочно ходил взад-вперед перед камином.

— Что еще показалось вам странным? В Хетче, в обстоятельствах дела? Что еще вы знаете о профессоре? Мне словно не хватает связующего звена, маленькой детали, которая пролила бы свет на всю историю…

Грэхем откашлялся.

— Я знаю еще совсем немного, сэр, и не думаю, что информация окажется полезной. Вот, возьмите. — Он протянул Леноксу исписанный листок. — Это список завсегдатаев вечеринок, которые устраивает мистер Хетч. На обратной стороне — даты последних пирушек.

Ленокс кивнул:

— Спасибо, Грэхем. Я не оставлю их без внимания, поверьте, они пригодятся.

Он еще несколько раз прошел из стороны в сторону и, неожиданно вздохнув, сказал:

— Что ж, думаю, пора спать. Да, почты больше не было?

— Только одно письмо из Лондона, сэр.

Грэхем подал хозяину пухлый конверт. От Даллингтона.

— Прекрасно. Итак, спасибо, Грэхем, — блестящая работа. Извините, если что, — я сейчас сам не свой. Это дело не дает мне покоя, ни о чем другом даже думать не могу. Но вы дали мне взглянуть на него совсем с другой стороны. Завтра с утра первым делом отправлюсь переговорить с Гудсоном. Ваше присутствие было бы очень кстати, если не возражаете.

— Разумеется, сэр.

Ленокс вздохнул:

— Вот покончим с этим — и ни о чем, кроме Марокко, думать не станем!

— Конечно, сэр, — еле заметно улыбаясь, кивнул Грэхем.

— Что ж, спокойной ночи.

Грэхем удалился, а Ленокс пересел к окну, где стоял письменный стол. Перед тем как открыть конверт, он несколько секунд не отрываясь смотрел на молодой месяц. Еще один вздох — и он переключил все внимание на отчет Даллингтона. В типичной для него манере письма новый ученик сообщал:

Решайте сами, Ленокс, хороши или плохи мои новости, но в интересующий Вас день Батлер безусловно был в городе. Малый засветился по полной, как нарочно старался. Прилагаю отчет о том, как он провел день (скукотища, что и говорить, но тут уж каждому свое). Еще раз спасибо за поручение, серьезно. Если могу быть чем-то полезен, сообщите с обратной почтой или как Вам удобно. Желаю здравствовать, Даллингтон.

P.S. Оплаты не надо, хотя мать мечтает, чтобы я зарабатывал. Смех, правда? Она передает Вам привет.

Ленокс посмеялся постскриптуму, пробежал глазами список мест, где видели Батлера, — да, все сходится. И расторопность юного лорда достойна похвалы. Кто знает, может, со временем из ученика выйдет толк?

ГЛАВА 30

На следующее утро Ленокс около часа провел у инспектора Гудсона — они сводили воедино собранные обоими факты. Гудсон во что бы то ни стало хотел отыскать того, кто назвался Джеффри Кентербери, в то время как все помыслы Чарлза были теперь сосредоточены на обществе «Сентябрь».

Чарлз отправил записку Рози Литтл, где сообщал ей последние новости и просил не падать духом, а потом навестил кузена леди Джейн, Тимоти Стиллза. Полчаса в Ориэл-колледже пролетели в приятной беседе, зато на обратном пути Ленокс вспомнил о своих печалях: леди Аннабел пришла в себя и на всех углах заявляла о профессиональной непригодности Гудсона и Чарлза.

Правда, гораздо важнее другое — из Бирмингема приехали родители Билла Дабни. Точнее сказать, прибыли они из стоявшего на реке Стауэр городка Киддерминстер, известного своими (довольно посредственными) коврами. Коренастый обстоятельный мистер Дабни говорил с тяжелым мидлендским^[258] акцентом, от которого слова перекатывались у него рту, как камни. Он был земледелец, но, кроме того, разводил скот и, судя по модному туалету его крохотной жены, суетливой особы с комариным голоском, преуспевал на обоих поприщах. Они остановились в гостинице на Сент-Джайлз-стрит, куда в половине одиннадцатого и пришел Ленокс.

— Вы из суссекских Леноксов? — был первый вопрос миссис Дабни.

— Да, — подтвердил детектив.

— Очень рада познакомиться. — Взгляд ее смягчился, прищур исчез. — Как раз на днях я говорила мистеру Дабни, что нам непременно нужно съездить в Суссекс. Там такой чистый воздух, нет, ну право же, очень чистый, и парки, я слыхала, прелестные, право же, совершенно прелестные. И такие хорошенькие деревушки!

Ленокс выслушал еще много подобных восклицаний, прежде чем смог вставить хоть слово об их сыне, — и тогда заговорил мистер Дабни.

— Какой он? — спросил Ленокс.

— Живой, да услышит Господь наши молитвы.

— Я безусловно полагаю, что так оно и есть, мистер и миссис Дабни.

— В самом деле? — Теперь Ленокс чувствовал на себе испытующий взгляд земледельца и скотовода. — Надеюсь, вы правы.

— Нам очень важны любые сведения о нем: как он выглядит, какой у него характер, мог бы направиться в критический момент не домой, а куда-то еще?

— Что до последнего вопроса, то думаю, что нет. Нет. Больше всего он любил Оксфорд и Киддерминстер и всегда говорил, что останется в одном из них. Билл рос счастливым ребенком, мистер Ленокс, любил играть у нас на ферме, да. Знал каждую животину по имени, вспахивал вместе со мной каждую пядь земли перед посевом. И при этом ничуть не отлынивал от занятий.

— Он всегда был умница, — вставила миссис Дабни. — Так много занимался и в Оксфорд поступил с легкостью.

— Вы когда-нибудь видели Тома Стампа или Джорджа Пейсона?

— О да, конечно, он привозил их к нам в Киддерминстер, — продолжала щебетать миссис Дабни. — У нас есть гостевой домик, там можно разместить несколько человек.

— Сколько они у вас пробыли?

— Неделю, мистер Ленокс, неделю, в прошлом году. А потом поехали на два дня в Стратфорд. У них были зимние каникулы.

— Что вы можете сказать о Джордже Пейсоне?

— Прекрасно воспитан, — ответил мистер Дабни. — Хороший парень. Ему тоже нравилась ферма.

Черты Дабни постепенно проступали, Ленокс словно увидел перед собой обстоятельного юношу из среднего класса, с большим чувством собственного достоинства, но прежде всего — одаренного: об этом говорили все, от Хетча до Стампа. Детектив решил перейти к догадкам и предположениям.

— Как вы думаете, могли ваш сын последовать за Джорджем Пейсоном из дружеской преданности? Если бы главной фигурой в деле был Джордж, — Ленокс мысленно вернулся к балу в колледже Иисуса, — мог бы Билл бросить все ради друга, ради того, чтобы его выручить?

— Ну конечно, — начала миссис Дабни, но осеклась, увидев, что муж погрузился в глубокие раздумья.

Все трое какое-то время молчали.

— Да, мистер Ленокс, именно так он бы и поступил, — прозвучал наконец ответ. — Знаете, мы, мидлендцы, меняться не спешим. Три поколения моих предков жили и умерли на нашей земле. Не поймите меня неправильно, мы не порхаем между Лондоном, Оксфордом и деревенским домом. Мы привязчивы. Нам нравится постоянство. Мы не изменчивы.

— Понимаю, — тихо сказал Ленокс.

— Поэтому я отвечаю «да». Билл остался бы верным своим друзьям. Я бы даже сказал: верным во что бы то ни стало. — Он умолк на мгновение. — Но при всем том, мистер Ленокс, если дело и вправду касалось Джорджа Пейсона, упокой Господи его душу, почему же Билл до сих пор скрывается? Что мешает ему вернуться?

Вот в кого так проницателен Дабни-младший, мелькнуло у Ленокса.

— Верно подмечено, мистер Дабни. Думаю, дело в страхе. Скорее всего до убийства Пейсона ребята не подозревали, насколько все серьезно. Если я хорошо представляю себе Билла, он правильно оценил грозящую опасность и решил затаиться.

Они говорили еще минут двадцать. Ленокс успел разглядеть, что за нарочитой обстоятельностью мистера Дабни, за легкомысленной суетливостью его жены скрываются ни с чем не сравнимые беспокойство и мука — тревога за единственного сына. Видеть людей в такие моменты Ленокс не любил: работа постоянно напоминала ему, как они уязвимы и слабы. Не отсюда ли его скептическое отношение к природе человеческой? Может статься, так оно и есть.

Прощаясь, он поблагодарил их и обещал постоянно поддерживать связь. Из гостиницы детектив снова направился в Бодлианскую библиотеку, где провел в бесплодных поисках еще один час. Однако прежде чем уйти обедать, он написал Гудсону, что отмел мелькавшую у них с инспектором версию о причастности Билла Дабни к смерти Джорджа Пейсона. После сегодняшней встречи предположение казалось абсолютно невероятным.

В «Медведе» Ленокс с жадностью набросился на отбивную из говядины с отварным картофелем, зеленым горошком и подливкой, запивая обед бокалом шенди.^[259] Вскоре с едой было покончено. Он сидел за старым, испещренным инициалами столом, пил кофе и смотрел в окно. Холодало, а кофе нес возрождающее тепло. Под низко нависшими потолками в теплом логове «Медведя» детектив почти забыл о тревогах — но снаружи, он знал, ждет дело, от которого мороз пробирал по коже.

Перед тем как вернуться в «Рэндолф», чтобы переговорить с камердинером — может, Грэхем начнет искать Джеффри Кентербери независимо от инспектора Гудсона? — Ленокс не удержался от короткой прогулки по старым каменистым дворикам колледжа Корпус-Кристи, который стоял совсем рядом с «Медведем».

Из Корпус-Кристи, которому традиционно покровительствовали епископы Винчестерские, вышли многие прославленные гуманисты. Эразм Роттердамский, чью «Похвалу глупости» сейчас медленно, но упорно одолевал Ленокс, в свое время во всеуслышание похвалил библиотеку колледжа за то, что там хранились книги не только на латыни и греческом, но и на древнееврейском. В отличие от Корпус-Кристи в Бейллиол-колледже всегда больше ценили общительность и любовь к спорту — наверное, поэтому из Бейллиола вышло гораздо больше политиков и первопроходцев, чем писателей и священников. И все же Корпус-Кристи — уменьшенная копия своих соседей-великанов, колледжей Мертон и Крайст-Черч — оставался бесценной жемчужиной в университетской короне. Сквозь окна библиотеки Ленокс видел головы студентов, склонившихся над Гомером, Геродотом, Цицероном, Иосифом Флавием. Его радовало, что они серьезно настроены посвятить свою жизнь знаниям, стать звеном для передачи великих идей и что смерть Джорджа Пейсона не прервала этот процесс.

В «Рэндолфе» детектива ждал сюрприз — еще одно письмо от Даллингтона.

Дорогой Ленокс, в ожидании дальнейших инструкций я немного поразмыслил о записке, спрятанной под котом-мучеником, и вот что пришло мне на ум. У нас в школе была «Итонская таблица» — код для шифровки записок, чтобы преподы не могли их понять. Нужно было просто заменить буквы цифрами, вот так:

х/1/2/3/4/5

1/а/б/в/г/д

2/е/ж/з/ий/к

3/л/м/н/о/п

4/р/с/т/у/ф

5/х/ц/ч/ш/щ

6/ъ/ы/ь

В общем, Вы меня поняли. Например, вместо буквы «к» пишете 25, вместо «х» — 51. Буквы «и» и «й» совмещают. Да, если перед цифрой поставлен «икс», значит, это просто цифра и есть (чтобы без проблем зашифровать «Встретимся в 330», а то какой-нибудь тупоголовый задумается о букве, соответствующей 330).

Так вот, возвращаясь к нашей записи:

х12/42 45 31 25/х2

Яснее ясного, что речь идет о 12/СФЛК/2

Поначалу я решил, что это чушь собачья, потом обратился к папаше, и он наставил меня на путь истинный, объяснив, что не чем иным, кроме «двенадцатый Суффолкский, второй батальон», это быть не может. Как Вы сами понимаете, слова знакомые. Вы уже, наверное, навели справки? Полк и батальон Ваших молодчиков — Уилсона и Лайсандера. В энциклопедии говорится, что двенадцатый пехотный полк сформирован в 1685 году, первоначально — Норфолкский пехотный полк. В 1799 году за участие в Четвертой майсурской войне (неужто ей предшествовали март-сурская и апрель-сурская?) полк удостоился неслыханных наград. Сейчас находится под командованием Роберта Мида. Может, пригодится. Сижу наготове. Даллингтон.

Ленокс и раньше собирался прочесть статью о втором батальоне двенадцатого Суффолкского полка — нет ли там знакомых имен, но так и не собрался. Зато теперь он стремительно покинул номер. Что заставило Пейсона дважды указать на полк и батальон, оставить две подсказки: карточку общества «Сентябрь» и записку с шифром? Или он рассчитывал, что кто-нибудь — Хетч? Стамп? — узнает «Итонскую таблицу»? Даллингтон закончил Итон, но, может, шифр знают и в других школах? Какая оплошность, почему он сразу не проверил!

В читальном зале Бодлианской библиотеки Ленокс в считанные минуты нашел том по военной истории и раздел, посвященный двенадцатому Суффолкскому полку, в котором оказалось аж четыре батальона. Лихорадочно перелистывая страницы, он узнал, что общая единовременная численность второго батальона составляла восемьсот человек, причем пятьдесят пять из них — офицеры. Общим счетом примерно триста офицеров за последние сто лет. Ленокс открыл приложение с именами и портретами каждого. Почти сразу он нашел Лайсандера и его портрет — лицо моложе, но изменился он мало.

Теперь он методично просматривал все пятьдесят пять имен. Двадцать шесть из них станут основателями общества «Сентябрь». (Да, почему «Сентябрь»? Накопившиеся вопросы вдруг хлынули разом, один за другим.) Генри Нельсон, Марк Ноакс, Метью Оттшот, Тим Паттерсон…

Ленокс застыл.

Следующее имя… Он читал, перечитывал, трижды проверял, не веря своим глазам.

Джеймс Пейсон.

Возможно ли? Но это так — да, все верно.

Джеймс Пейсон служил во втором батальоне двенадцатого Суффолкского пехотного полка.

ГЛАВА 31

Ленокс сидел на скамейке в Бейллиоле, во дворике, полном студентов. До него долетали обрывки разговоров: чаще всего, конечно, обсуждались соревнования по гребле, студенческие спектакли, регби и тьюторские занятия, но то и дело он слышал имена Дабни и Пейсона. С каждым днем слухи вокруг обоих обрастали новыми подробностями. Его собственные мысли снова и снова возвращались к смутным воспоминаниям о Джеймсе Пейсоне. На какой-то краткий миг — месяцев шесть, не больше — круг их лондонских знакомств совпал, и они виделись регулярно раза два в месяц, в результате чего возникло ни к чему не обязывающее знакомство.

Пейсоны жили в Вустершире. Кто-то из них отличился в Войне за ухо Дженкинса, и Георг Второй пожаловал им замок неподалеку от Ившема. Ленокс помнил об этом, потому что не раз слышал шутки Пейсона о нелепой войне, с которой так или иначе началась история его рода. (Во времена непростых отношений между Британией и Испанией капитан торгового судна Роберт Дженкинс попал в плен к испанцам, где ему отрезали ухо; когда по возвращении домой он торжественно предъявил ухо членам Парламента, премьер-министр — Уолпол, кажется? — объявил Испании войну. Эти нехитрые факты Ленокс знал еще со школьной скамьи.) Пейсон — второй сын, подтверждавший поговорку «в семье не без урода», был невероятно вспыльчив и всегда попадал в подозрительные компании. С самого начала никто не сомневался, что природные склонности приведут его в злачный Лондон. Так и случилось. Когда Джеймса исключили из Оксфорда за пьянство, он не растерялся и нашел себе место — второй батальон двенадцатого Суффолкского полка.

Завидная внешность, высокий рост, стать, усы и открытый честный характер — этого у Джеймса Пейсона было не отнять, но в его глазах всегда темнела угроза. Когда он уговорил леди Аннабел Уэст выйти за него замуж, все сразу почуяли недоброе — и не ошиблись. Через шесть месяцев унижений она сбежала в Бельгию, в какое-то захолустье, лишь бы понадежнее скрыться; брат приехал туда, чтобы взять ее под свою защиту. К этому моменту она была на третьем месяце беременности и, если не считать внутреннего оцепенения, в полном здравии. Ребенок появился на свет в Брюсселе, шесть месяцев спустя — Джеймс Пейсон к этому времени уже отбыл со вторым батальоном в Индию. По большому счету батальон не участвовал в военных действиях, лишь изредка вступал в мелкие стычки с местным населением — по крайней мере так говорилось в военно-исторической энциклопедии. Еще через два года батальон вернулся в Англию, недосчитавшись двадцати рядовых и двух офицеров, в том числе Джеймса Пейсона. Причина смерти в книге не указывалась.

И верно, припомнил Ленокс, вокруг его гибели всегда витала какая-то неясность. Поговаривали, что Пейсона застрелили за шулерство, когда офицеры играли в карты, но полковой командир замял дело. По другой версии Пейсон погиб в бою, вернее, какой-то стычке с повстанцами на границе Индии и той части Бенгалии,^[260] права на которую лет за десять до того — во время восстания сипаев — заявила британская Ост-Индская компания. Как бы там ни было, но в Англию он вернулся с пулей в груди, чуть повыше сердца. Поминальная служба проходила в Лондоне, Эдмунд, который тоже немного знал Пейсона, и Ленокс присутствовали на ней, однако на похороны в Ившем не поехали. У мертвого Пейсона друзей стало вдвое больше, чем при жизни, газеты широко разнесли весть о его смерти. Надо сказать Даллингтону, чтобы внимательно прочел статьи на эту тему.

Ленокс пытался выстроить логическую цепочку. Итак, Пейсон, безусловно, имел бы право стать членом общества «Сентябрь». Отсюда вывод: его сыну причитались проценты либо благ, либо бед. Из чего, в свою очередь, следует, что молодого Пейсона вполне могли убить из мести, хотя, по правде сказать, давно забытая кровная вражда не лучший мотив. Зато это объясняет, почему не убили Билла Дабни.

Внезапно Ленокс понял, что Джордж Пейсон действительно оставил ему подсказки по всей комнате: ведь черно-розовые линии на карточке общества «Сентябрь» — не что иное, как наспех сделанный рисунок фамильного герба Пейсонов. Карточка связывала Пейсона-старшего, о котором говорил рыцарский щит, со вторым батальоном двенадцатого Суффолкского полка. Той же цели служила зашифрованная записка, найденная под заколотым котом.

«Я тупица, — думал Ленокс. — Нужно вернуться к подсказкам, которые он разложил, понять, что они означают».

И тут он вспомнил о человеке, которого все студенты Линкольна звали Красногривый Ред, о Джеймсе Келли. С ним было связано второе сегодняшнее потрясение Ленокса. Узнав, что среди офицеров значится Джеймс Пейсон, детектив проштудировал весь список личного состава, служившего под его началом. И нашел там имя Джеймса Келли, переведенного из саперных войск.

Красногривый. Он служил в Индии! Вместе с Пейсоном, Лайсандером и Батлером. Им оставалось только спланировать убийство, отдать приказ и проследить за выполнением — разве вывод не напрашивается сам собой? Разве не так они поступали до сих пор?

Как вышло, что Ред очутился в Линкольне в то же время, что и Джеймс Пейсон?

Об этих совпадениях детектив размышлял до тех пор, пока не решил остановить проходившего мимо студента. Ленокс приветливо помахал рукой и спросил:

— Не могли бы вы уделить мне минутку?

— Конечно, — согласился краснощекий парень, чьи светлые волосы были безжалостно острижены, словно он специально выставлял на обозрение большие уши. — Вы сына ищете?

— Нет, — ответил Ленокс, внутренне сожалея, — нет, я закончил Бейллиол и вот приехал на пару дней в родные пенаты.

— Много приятных воспоминаний, наверное? — вежливо спросил студент.

— О да, спасибо. Вернуться в Оксфорд всегда хорошо. Я вот тут думал: не посоветуете ли вы мне маршрут для длинной прогулки? Где-нибудь в этих местах.

— Что ж, могу предложить вам два варианта, сэр. Можно пойти к северу, мимо Уодем-колледжа и дальше, туда, где начинаются парки. Там еще есть отличная площадка для крикета, хоть и говорят, что будут строить новую, и луга — броди, сколько хочешь. Я и сам люблю там гулять.

— Звучит заманчиво. А второй вариант?

— Прямо за лугом Крайст-Черч открывается прекрасный вид на поля, рядом ручей, ну и, конечно, Темза — если помните, та ее часть, которую мы зовем Айсис.

— И студенты часто туда ходят?

Парень кивнул:

— Многим такой маршрут очень нравится.

— Вот туда, наверное, и отправлюсь, — подытожил Ленокс. — Большое спасибо, выручили меня.

— Не за что.

— Кстати, меня зовут Чарлз Ленокс.

— А я Хопкинс, — ответил паренек. — Джерард Мэнли Хопкинс.^[261] Очень рад знакомству. Приятной прогулки. Извините, меня ждет мой наставник.

Он помахал Леноксу и тяжелой походкой заспешил к преподавательскому домику.

Ленокс все это время думал о прогулочных ботинках, заляпанных грязью, и трости — предметах, которые Пейсон положил в гостиной на видном, но совершенно неподходящем месте. Что он хотел сказать? Не о том ли — принимая во внимание нервный, торопливый разговор с матерью, вслед за которым он исчез, — что уже знал о грозящей опасности, что уже обошел луг Крайст-Черч в поисках убежища? А может, даже о том, что видел Джеффри Кентербери раньше, до бала в колледже Иисуса?

Ленокс покинул оживленный двор Бейллиола и шел теперь по Брод-стрит. Добрая половина дня позади, не вернуться ли ему в Лондон? В Оксфорде и окрестностях расследование под контролем Гудсона, а все нити ведут в Лондон, к обществу «Сентябрь». Если только Хетч… Но на этот случай он оставит здесь Грэхема, тот глаз с профессора не спустит. Есть, правда, кое-кто поважнее — Красногривый. Сможет ли Грэхем проследить за обоими?

По дороге Ленокс заглянул к Гудсону, сказал, что нашел отца Пейсона в списках офицеров, основавших впоследствии «Сентябрь». Довольно долго они обсуждали важность этого открытия. Наконец Ленокс спросил:

— Есть новости о Кентербери?

— Не исключено, что его видели в лесу на окраине Дидкота, так по крайней мере говорит тамошний констебль, но что толку. Теперь-то уж он скрылся. Думаю, не последовать ли вашему совету, не прочесать ли поля за нашим лугом.

— Конечно, это нелишнее, — одобрил Ленокс, рассказав о ботинках и трости в комнате Джорджа.

— Признаюсь вам, — вздохнул Гудсон, — я отчасти пал духом. Не нашлось ни одного свидетеля, и Кентербери, будь он неладен, как сквозь землю провалился.

— Боюсь, я чувствую себя не лучше.

— Правда?

— Поэтому и хочу до конца размотать клубок, ведущий в Лондон, к обществу «Сентябрь», потянуть за ниточку, оставленную Пейсоном.

— Как вам будет угодно.

— Если только я не нужен вам здесь.

— Да нет, вряд ли.

— Только присмотрите за Хетчем и Редом, ладно?

— Не сомневайтесь.

Они пожали друг другу руки.

— Во всяком случае, на данный момент до свидания, — улыбнулся Ленокс.

— Жду от вас вестей.

— Непременно.

Из участка Чарлз направился в «Рэндолф». Кентербери не шел у него из головы. Почему Пейсон к нему вышел? Что его заставило?

Вдруг он остановился.

Описание Кентербери… Темные волосы, массивные карманные часы, рубец на шее… Почему приметы кажутся знакомыми? Ну да, конечно! Брюнет со шрамом на горле совсем недавно был его собеседником.

Ленокс поспешно вернулся к Гудсону.

— Слушайте, кажется, я знаю, кто такой Джеффри Кентербери.

— Ну?

— Джон Лайсандер.

— Тот малый, с которым вы встречались?

— Вот именно. Мне кажется, я понимаю, как он вызвал юного Пейсона на встречу: намекнул, что знал его отца, что-то в таком роде.

— Но зачем он потом слонялся здесь, почему сразу не уехал в Лондон?

— Затем, что это было бы в духе Джеффри Кентербери, разве нет? И никак не указывало на Джона Лайсандера.

— Будьте добры, опишите этого вашего Лайсандера поподробнее.

Ленокс так и сделал.

— Съезжу-ка я с вашим словесным портретом к миссис Мид.

— Отличная мысль.

В глубокой задумчивости Чарлз вернулся в «Рэндолф» и велел Грэхему укладывать чемодан.

ГЛАВА 32

Вечером в вагоне — поездки начинали надоедать — он обдумывал, с чего начнет в Лондоне. Прежде всего надо как можно больше выяснить о Лайсандере и Джеймсе Пейсоне. Хотя Лайсандера стоит, пожалуй, поручить Даллингтону — капитан знает Ленокса в лицо.

И часа не прошло, как Чарлз выехал из Оксфорда, а он уже скучал по тихим строгим башням, над которыми не властно время, по приглушенной, как шум прибоя, речи в людском потоке на тротуарах, по вечно праздничным пабам, всегда готовым принять очередную стайку студентов, одолевших еще одно призрачное препятствие: экзамен, эссе… Но больше всего — по дружескому участию города-университета, куда век за веком студенты приезжали в некотором испуге, а уезжали, считая этот город навсегда своим. По обе стороны от железной дороги расстилались поля в золотом отсвете, словно отделяя незамысловатые студенческие будни от полных неясности сегодняшних дней, — да, он опять вернулся к мыслям о леди Джейн.

Сентиментальность, и ничего более, одернул себя Ленокс, но, одергивая, улыбнулся.

Усилием воли он заставил себя думать о деле, и остаток пути, плотно усевшись в кресле и полуприкрыв глаза, пытался распутать тугой узел, в котором сплелись судьбы Красногривого Реда Келли, Джона Лайсандера, профессора Хетча, Билла Дабни и покойных отца и сына.

С вокзала Виктория Чарлз хотел было сразу поехать на Хэмпден-лейн, но уже в кебе передумал и решил сначала навестить Тото и Томаса.

Еще с улицы он увидел, что они опять устроились в маленькой гостиной, и смутился от сцены тихого семейного счастья. На его глазах слуга унес остатки скромного ужина; Тото писала за маленьким бюро, подле нее на диване с книгой сидел Мак-Коннелл. Свет от камина падал на темные окна, за которыми стоял Ленокс. Он почти решился уйти — и вместо этого позвонил в дверь. Шрив провел его в дом.

— Чарлз! Как хорошо, что ты вернулся! Есть новости? — приветствовал его Мак-Коннелл.

— Да, и даже очень много — только бы они привели нас к убийце. И к Дабни, конечно.

Тото подошла поцеловать его в щеку.

— Надеюсь, ты по-прежнему здорова?

— Да-да, и доктор мной гордится! Представляешь, я совершенно подсознательно делала все, что должна была делать. Я считаю, это верный признак того, что я — прирожденная мать, а ты как думаешь? Досадно только, что пришлось отказаться от любимых блюд — это то, что мне не нравится в беременности. Зато, подумай только, через семь месяцев ты будешь крестным отцом!

— И какого же подарка ждет мой крестник от своего крестного?

Они расселись: Тото с ногами забралась на диван возле Мак-Коннелла, Ленокс — в кресло напротив. Тоном, полным уверенности, она ответила:

— Ты, конечно же, должен подарить ему серебряную мисочку для овсянки! А что касается крестильной чаши, то мы рассчитываем, что ее подарит Викс.

Викс — понял Ленокс — это королева Соединенного королевства Великобритании и Ирландии Виктория.

— Раз так, будет очень славно, — согласился он.

— Если, конечно, она сподобится. Но я считаю, иначе и быть не может, папа должен договориться. Для меня это было бы добрым предзнаменованием.

Мак-Коннелл закатил глаза, намеренно дразня жену, за что получил легкий шлепок по руке.

— Знаешь, Томас, если тебе хочется, чтобы маленькая Мелори росла язычницей…

— Так уж и Мелори? Разве я согласился на Мелори Мак-Коннелл? Ну что ж, обычно так зовут прачек, но я все равно буду ее любить, — притворно вздохнул Мак-Коннелл, но не смог совсем погасить счастливые огоньки в глазах.

— Возьми свои слова назад! Немедленно!

Смеющийся Ленокс примирительно заметил:

— Если и прачка, то королевская! Согласись, это утешает.

— Постой-ка, Чарлз! А в какие дальние страны ты хочешь отправиться на сей раз?

— О, теперь в Марокко! — с воодушевлением ответил он и еще некоторое время расписывал всевозможные достоинства выбранной страны.

— Марокко?! Нет-нет, крестный Мелори не может ехать в Марокко!

— Но говорю же тебе, Тото, там потрясающе красиво! Поверь!

— Не поверю, и не уговаривай!

Еще пару минут они провели в шутливой перепалке, пока их не прервал Мак-Коннелл:

— Кстати, Чарлз, ты ведь получил заключение по делу о смерти Питера Уилсона, которое я послал?

— Да, спасибо, оно многое прояснило.

— К сожалению, ничего более определенного я сказать не мог.

— Все равно видно, что почва для сомнений есть.

— Весьма зыбкая, правда, но все же.

— Да, я все хотел спросить: вы не помните отца Джорджа Пейсона?

Они отрицательно покачали головами. Тото нахмурилась:

— Меня, пожалуй, тогда и в помине не было. Или я только ходить начала.

— А я еще жил в Шотландии или учился в школе.

Ленокс вздохнул:

— Бог с ним. Дело в том… я хочу порыться в газетах, найти все, что писали о его смерти, и думал, не составит ли кто мне компанию, если вас не затруднит, конечно.

— Договорились, — с готовностью ответил Мак-Коннелл. — Слухи о нечистой игре?

— Откровенно говоря, на этот счет всегда оставались сомнения. Я постоянно слышал об убийстве за карточным столом, но, может статься, это миф.

— Ой, Чарлз, — спохватилась Тото, — не хочешь поужинать? Мы только что поели, но еще не пили кофе. Вернее, Томас не пил — мне теперь не полагается.

— Спасибо, нет, мне пора. Я только хотел увидеть вас обоих и убедиться, что ты в добром здравии.

— О, я еще никогда не чувствовала себя такой здоровой и счастливой!

И это настолько соответствовало истине, так отражалось на лицах его друзей, что на мгновение Чарлз и сам стал счастливым, хотя все его помыслы были неотступно связаны с расследуемым делом.

ГЛАВА 33

Вскоре подрагивающий кеб уже вез его домой. Бокал вина пришелся бы кстати, и если в окнах леди Джейн есть свет, то, пожалуй, можно заглянуть к ней. Утром будет уже некогда; с утра, не откладывая, он примется за работу. Ну может быть, забежит в книжную лавку — и тут же за работу. Какое бы чтение выбрать на сей раз? Теперь, наверное, что-нибудь современное, что-нибудь из наших дней…

Впрочем, когда кеб въехал на Хэмпден-лейн, от этих убаюкивающих мыслей не осталось и следа. По всей улице горели огни, громоздились экипажи, а на одном крыльце — крыльце леди Джейн! — стояли два полисмена и допрашивали слугу.

— Остановите здесь! — крикнул Чарлз, не глядя всучил кучеру всю имевшуюся мелочь, перекинул дорожную сумку через плечо и бегом пересек двадцать футов, отделявшие его от маленькой полоски тротуара, где вплотную друг к другу стояли дом леди Джейн и его собственный.

Кругом толпился народ, царила суматоха, но он разглядел в толпе мистера Каффенбраса и окликнул его:

— Что случилось?

— Не знаю, — развел руками красный, растерянный Каффенбрас. — В кого-то стреляли, но, по-моему, все живы.

На Ленокса разом нахлынули ужас и облегчение. Конечно, сейчас он все выяснит сам. Только бы Джейн была цела и невредима, не отдавая себе отчета, молился он в глубине души. Сквозь толпу зевак Чарлз пробился к дверям ее дома и тут же испугался еще больше, когда, вглядевшись в полисменов внимательнее, узнал в одном из них инспектора Дженкинса, любезно приславшего ему заключение о смерти Питера Уилсона. «Что здесь делать Дженкинсу, если никто не убит или по крайней мере не ранен?» — лихорадочно гадал он, взбегая по ступенькам.

— Дженкинс! — выдохнул детектив, глядя в открытую дверь за спиной инспектора: во всех комнатах горели лампы, как будто посреди ночи в доме началась паника. — Дженкинс, что случилось?

— Здравствуйте, Ленокс. Да нет, все целы. Один человек ранен, но рана поверхностная.

— Кто? Кого ранили, Дженкинс?

Инспектор заглянул в блокнот.

— Энни, служанку.

— Но что же произошло?

Дженкинс снова посмотрел в записи.

— Дело было так: мужчина, лицо которого было до глаз повязано платком, ворвался в дверь и угрожал горничной, наставив на нее револьвер. Он бросил к ее ногам записку и уже шагнул к дверям, как вдруг револьвер выстрелил. Пуля ударила в каменный выступ над входом, отскочила и рикошетом задела Энни в плечо.

— Девушка его рассмотрела?

— К сожалению, нет.

— Упала в обморок?

— Ничего подобного, напротив, она еще погналась за ним — весьма смелая особа.

— Прошу вас, позвольте мне войти. Джейн — леди Джейн Грей, она дома?

— Вообще-то да, но… — На лице Дженкинса отразилось сомнение.

— Доложите ей, мы старые друзья.

Дженкинс сделал знак констеблю, тот скрылся в комнатах и вскоре вышел со словами:

— Похоже, все в порядке.

Ленокс кивнул, благодаря, и поспешил в дом. Леди Джейн в полном одиночестве сидела на розовой кушетке в гостиной. Он устремился к ней, бросив на пол сумку, и, сев рядом, обнял за плечи.

— Слава Богу, ты цела, — только и вымолвил он.

А она совсем не удивилась, просто прильнула к нему.

— Меня только немножко трясет, а так ничего страшного, — попыталась уверить она.

Только немножко трясет!

— А как Энни?

— Ее повезли к доктору Бруку.

Это был врач с Харли-стрит, к которому и Джейн, и Ленокс обращались в случае надобности.

— Куда ее ранило?

Пуля задела руку, чуть ниже плеча. Я приехала домой, когда Керк уже рассказывал полиции, что произошло, но Энни держалась лучше всех. Сказала, что ей нужен йод — и все.

На этих словах леди Джейн не выдержала и, уткнувшись Леноксу в плечо, разрыдалась.

— Тогда в чем же дело? Почему ты плачешь?

— Ах, Чарлз, почему я не такая же храбрая, как она! Вот, взгляни. — Джейн достала из кармана платья какой-то листок. Пытаясь понять, что к чему, Ленокс перечел его дважды. Там стояло:

Скажите вашему другу, пусть оставит Пейсона мертвецам — или мы вернемся.

ГЛАВА 34

— Как вы думаете, Дженкинс, что может Скотланд-Ярд в данном случае? — спросил Ленокс.

Они стояли на улице перед домом, с приезда Ленокса прошло не более получаса. Зеваки уже разбрелись, ручеек пораженных соседей постепенно иссяк, а Керку велели выдать слугам по бокалу бренди. Джейн по-прежнему оставалась в гостиной, но не одна: Чарлз передал ее на попечение только что приехавших Тото и герцогини Марчмейнской.

Дженкинс пробежал по блокноту взглядом.

— Боюсь, крайне мало. У нас на руках одно-единственное весьма невнятное описание — можно судить только о росте и сложении злоумышленника, да и то весьма приблизительно.

— Другими словами, ничего.

— С другой стороны, кто бы ни были люди, убившие Джорджа Пейсона, зря они бросили вызов лондонской полиции. Мы окажем всяческое содействие и вам, и инспектору… — Дженкинс скользнул глазами в блокнот, — Гудсону. После всего, что вы рассказали про общество «Сентябрь», мы глаз не спустим с дома этого Лайсандера, констебль будет докладывать о каждом входящем и выходящем оттуда. И еще потрясем ист-эндские шайки, может, узнаем от них что-нибудь интересное. И такое бывает.

Ленокс сокрушенно покачал головой:

— Жаль, что больше ничего нельзя сделать.

— Конечно, — кивнул Дженкинс. — Но согласитесь, все ведь обошлось.

— Вы правы.

— Кстати, у ваших домов пока тоже подежурят констебли.

— Спасибо. Ваш приезд смягчил последствия, насколько это вообще возможно.

— Счастливо оставаться, Ленокс. Держите меня в курсе, хорошо? Я постараюсь сделать все, чтоб узнать, кто стоит за сегодняшним инцидентом.

После рукопожатия Дженкинс повернулся к своим людям, а Ленокс направился в дом. Да, действия инспектора были безупречны, но мысль о том, что кто-то угрожай обитателям дома леди Джейн — ранил служанку, наконец! — и остался безнаказанным, приводила в бешенство.

К удивлению Ленокса, голоса друзей из гостиной звучали как ни в чем не бывало. Еще в холле он услышал щебетание Тото о ребенке под негромкие шутки Мак-Коннелла и ответный смех Джейн. Хорошо, что они хотят ее развеселить, а еще лучше, что она делает вид, будто ей уже весело. Показалось ли ему (любовь заслонила в тот момент все на свете), или свой испуг Джейн не скрыла только от него? Чарлз все же питал надежду — пусть он смешон даже в собственных глазах, пусть никогда не мнил себя образцом рыцарской доблести времен короля Артура, — что заслужил ее доверие. И что его любовь тому порукой.

— Вижу, у вас все в порядке? — обратился он к Джейн, поскольку Тото, герцогиня и Томас снова вступили в дискуссию об имени Мелори.

— О да, — смеясь, ответила она, украдкой показывая глазами на счастливую чету. — Жизнь на удивление быстро вошла в свое русло, как ты сам можешь убедиться.

— А я говорил с Дженкинсом.

— Правда? — безмятежно переспросила она. — И что же он сказал?

Ленокс смотрел на ее строгое бледно-зеленое платье, на прелестное, без тени тревоги, лицо, на чудесные вьющиеся волосы, гордо поднятую голову и лебединую шею — и боялся, что стук его сердца услышат все.

— Только то, что они постараются разыскать нападавшего и что выставят охрану у наших домов. Но я все равно думаю, что тебе лучше уехать к брату. Что скажешь?

Граф Хотон жил неподалеку от поместья Эдмунда Ленокса. Человек благонамеренный, осмотрительный и уважающий науки, он был, однако, совершенно лишен живости, столь свойственной Джейн; долг и положение он воспринимал чересчур серьезно и этим сильно отличался от сестры.

— Думаю, не стоит. К тому же сейчас я никак не могу уехать из Лондона. И наконец, с какой стати давать им повод для торжества? Я уверена, что этот человек не посмеет вернуться, раз возле дома дежурят констебли.

— Скорее всего нет. Скорее всего так они хотели предупредить меня — за что я еще раз прошу прощения.

— Не ты виноват в том, что мир полон безумцев. И что кто-то убил этого несчастного мальчика в Оксфорде.

— Но я виноват в том, что бесконечно дорожу тобой.

Возникла пауза, во время которой Ленокс и леди Джейн не сводили друг с друга глаз. Трое других собеседников тоже прервали разговор и удивленно смотрели на них. Молчание нарушила Тото:

— Полисмен сказал что-нибудь важное, Чарлз?

— Э-э… да, — с трудом отрывая взгляд от леди Джейн и переводя его на Тото, отвечал Ленокс. — Полиция на несколько дней выставит вокруг дома охрану. А я посоветовал Джейн уехать ненадолго к брату.

— О нет, Джейн, ну пожалуйста, не уезжай из Лондона!

— Придется, если там ей будет безопаснее, — попытался урезонить жену Мак-Коннелл, после чегоповернулся к Джейн: — Собственно говоря, ты могла бы ненадолго перебраться к нам, если тебе это по душе. Пока все не уляжется.

— О, вот по-настоящему грандиозная мысль, как сказал бы отец, — пришла в восторг Тото. — Пожалуйста, Джейн, ну пожалуйста! Тебе у нас будет очень хорошо, вот увидишь. Мы там будем совсем одни — ты и я, — потому что Томас все равно весь день смотрит в микроскоп на кальмаров! Будем есть вкусности, и читать романы, и, если захотим, ездить в гости к знакомым!

Услышав, как изображают его жизнь, Мак-Коннелл насупился и одновременно рассмеялся, но в остальном всячески поддержал жену, которая просто светилась от удовольствия.

— А как ты считаешь, Чарлз? — спросила леди Джейн, еще на мгновение оттягивая триумфальную радость Тото.

— Думаю, что идея превосходная. Мне будет спокойнее.

Джейн повернулась к Мак-Коннеллу.

— Так тому и быть. Спасибо. На день или на два.

— Или на неделю, — не сдавалась Тото. — Скажи, что переедешь, по крайней мере на неделю.

— Может, дня на три. Если останусь дольше, люди подумают, что я боюсь жить дома.

— Хорошо, три дня с последующим продолжением. — И Тото обняла Джейн.

— Мак-Коннелл, давай оставим их ненадолго, — предложил Ленокс.

Они вышли на крыльцо. Там уже не было никого, кроме Дженкинса и двух констеблей, несущих дежурство. Дженкинс подошел проститься.

— Держите меня в курсе происходящего, Ленокс, — сказал он.

— Обещаю. Буду посылать вам отчет раз в сутки обо всем, что удастся узнать, или приезжать в Скотланд-Ярд.

— Прекрасно.

— Ты ведь позаботишься о Джейн, правда? — повернулся Ленокс к другу.

— Какой может быть разговор.

— Да-да. Но я хотел поговорить еще об одном. Гарри Арлингтон из военного министерства, вы с ним по-прежнему дружны?

— Да, ты же знаешь.

— Хочу попросить тебя об услуге. Мне нужен доступ к досье одного военного, погибшего двадцать лет назад. Он служил в двенадцатом Суффолкском полку.

— Это имеет какое-то отношение к расследованию?

— Совершенно верно.

— Но довольно косвенное, полагаю?

— Ты судишь по временным показателям? Нет, напротив, думаю, что это напрямую связано с нашим делом.

— Я напишу Гарри сразу же, как приеду домой. Имя военного?

— Джеймс Пейсон.

Недоумение Мак-Коннелла было предсказуемо.

— Отец этого парня? Но при чем тут он?

— Будь он жив, он входил бы сейчас в избранный круг столь малочисленного общества «Сентябрь».

— Напишу сегодня же вечером. Если поедешь в министерство утром, Гарри наверняка уже получит письмо.

— Спасибо, Томас.

— Не за что.

ГЛАВА 35

Последние дни погода стояла солнечная, в соответствии с календарным сентябрем, но наутро небо затянуло. Пока Ленокс медленно выбирался из полусна в полудрему, за окном тихо застучал дождь, пробуждая далекие воспоминания о первых днях в школе-пансионе, когда всеми забытый — как ему тогда казалось, — он сидел за письменным столом в своей ученической келье, глядя на барабанящий за окном ливень. Довольно скоро он обрел друзей, но та дождливая осень и чувство брошенности остались в нем навсегда.

События вчерашнего вечера вспоминались теперь как сон: было уже около часа ночи, когда Джейн, Тото и Мак-Коннелл сели в карету. Потом почти до двух он беспокойно ходил по кабинету, но в конце концов лег спать.

Когда Ленокс спустился из спальни, едва пробило девять. Прежде всего он написал несколько писем — одно из них Рози Литтл, — а потом уже перешел в столовую, где ждали глазунья и поджаренный хлеб. Он с наслаждением откусывал теплые, пропитанные сливочным маслом хлебцы и запивал их горячим чаем. Дождь за окном застучал громче, и к концу завтрака уже лило как из ведра. Чарлз решил все же пробежать через улицу до книжной лавки и рискнул сделать это без зонта.

— Ну-ну, — сидевший у печки мистер Каффенбрас поднял глаза от книги, — гляньте-ка, что за мокрый кот к нам забрел. Ной еще не начал загружать ковчег?

— Умоляю, не будем о котах, мистер Каффенбрас. Вы даже представить себе не можете, до чего неприятные ассоциации они у меня вызывают.

— Шумный вчера выдался вечер, а? Счастье еще, что Энни только поцарапало.

— Так вы ее знаете?

— Конечно! Она частенько заходит поболтать или забрать книги, отложенные для леди Грей.

В лавке, мимо уходящих к потолку книжных полок, молчаливо расхаживало несколько посетителей. Один подошел теперь к конторке. Непередаваемая манера держать книгу — непринужденно и в то же время так, будто ничто на свете не заставит его выпустить из рук легкой ноши, — выдавала в нем подлинного библиофила.

— Сколько она стоит, сэр? — с горящими глазами обратился он к хозяину.

Ленокс заглянул через плечо джентльмена и увидел растрепанное, но редкое старое издание — «Искусство физиогномики» Лаватера.^[262]

— Три кроны, и вам очень повезло, — улыбнулся Каффенбрас.

Сделка состоялась, и джентльмен покинул лавку.

— Знаете, кто это? — спросил Каффенбрас.

— Нет. Кто же?

— Чарлз Хантли.

— Боюсь, это мне ни о чем не говорит.

— Помните принцессу Амелию?

— Дочь Георга Третьего? Почти ничего о ней не знаю. Она умерла до моего рождения.

Каффенбрас утвердительно кивнул.

— А я тогда был мальчишкой. Ей не позволили выйти замуж за любовь всей ее жизни — Чарлза Фицроя, но у них все равно родился ребенок. Незаконный. Так вот этот незаконнорожденный сын — отец Чарлза Хантли.

— Но в таком случае…

— Вот именно! Он прямой правнук Георга Третьего. Безумного короля Георга.^[263] Его держали подальше от Англии, на дипломатической службе в Южной Африке, а теперь он разбогател и вернулся. Во времена вашего дедушки вот была бы шумная история!

— Должно быть, страстный книгочей?

— Вне всякого сомнения. Пока он жил бедно, его дядя — старый принц Адольф, герцог Кембриджский — присылал своего слугу оплачивать его счета.

— Дети у него есть?

— О, подозреваю, что целая дюжина.

Каффенбрас еще немного поразглагольствовал на излюбленную тему — о королевской семье, — после чего Ленокс смог заговорить о книгах. Он попросил какую-нибудь книгу новых авторов и не столь сложную, как Эразм. Каффенбрас тут же выложил перед ним с десяток книг. Несколько минут спустя Чарлз покинул магазин, держа под мышкой новенький томик, на котором красовалось «Феликс Холт, радикал».^[264] Роман только что вышел.

Оказалось, что дождь почти перестал, и Ленокс пересек улицу без риска вымокнуть до нитки. Однако на крыльце собственного дома его вновь охватило уныние: у дверей леди Джейн опять стоял высокий сухопарый мужчина в сером сюртуке. Вот уже второй раз! Кто же он? Не из-за него ли глаза леди Джейн полны той тайной грусти?

Когда Чарлз садился в экипаж, чтобы ехать в военное министерство к другу Мак-Коннелла, Гарри Арлингтону, от утренней бодрости не осталось и следа.

Арлингтон встретил Ленокса в веселом расположении духа. Им случалось видеться и раньше, но до обстоятельной беседы дело ни разу не доходило. Крупный, высокий, широкоплечий Арлингтон попал в армию сразу после школы, но не по своей воле, а по приказу отца и впоследствии сделал на этом поприще блестящую карьеру. Три года назад его произвели в генералы, а еще через два года он стал начальником секретариата министерства, главным помощником министра обороны по военным вопросам. Арлингтон подписывал приказы о производстве в полковники, изучал приговоры, вынесенные военными судами, рассматривал заявления о приеме в военную академию Сендхерст, а кроме того, осуществлял надзор над почетным отрядом гвардейцев ее величества — они не только охраняли королеву и участвовали в торжественных церемониях, но — как и триста пятьдесят лет тому назад, когда Генрих Восьмой только создал королевскую гвардию, — несли ежедневную караульную службу. Он называл свою работу рутинной, а на самом деле великолепно справлялся со сложной задачей сидеть на двух креслах: в Парламенте и военном ведомстве. К пятидесяти годам у Гарри Арлингтона было отменное здоровье, пять дочерей и табун прекрасных скакунов в имении. В целом дела его шли прекрасно. В Колдстримский полк^[265] он вступил семнадцатилетним юнцом вместе с лучшим другом — Артуром Мак-Коннеллом, приходившимся Томасу Мак-Коннеллу дядей. Артур Мак-Коннелл погиб в Крымскую войну, и с тех пор Арлингтон внимательно следил за судьбой своего «почетного» крестника, как он называл Томаса.

Все в кабинете Арлингтона — и массивный письменный стол, и огромное окно позади него с видом на Уайтхолл — призвано было внушать трепетное почтение. Одну стену украшали королевский флаг Шотландии с геральдическими лилиями и «Юнион Джек»,^[266] а другую — выполненные в полный рост портреты бывших начальников секретариата. Впрочем, когда Арлингтон пожал Леноксу руку и предложил сигары, обстановка сразу приняла дружеский характер.

— Так, значит, Тото беременна, мистер Ленокс? А вы, как я слышал, будущий крестный? Что ж, мои поздравления, мои поздравления.

— Благодарю вас, генерал. Да, и сдается, они очень счастливы.

— Арлингтон, зовите меня Арлингтон. Кстати, вы, случайно, не родственник Эдмунда Ленокса? Мне доводилось встречаться с ним по работе в Парламенте.

— Он мой брат, — ответил Ленокс, внутренне восхищаясь неприметной на первый взгляд деятельностью Эдмунда в правительстве.

— Прекрасный человек. Итак, к делу. Вот папка, о которой написал мне Томас.

Генерал вытащил из верхнего ящика стола досье, в задумчивости похлопал им по ладони, и лицо его внезапно помрачнело.

— Должен заметить, эта фамилия сейчас очень на слуху.

— Вы об убитом в Оксфорде пареньке?

— О нем, Ленокс, именно о нем.

— Тогда вас не удивит, что мой приезд к вам связан с его смертью. Я по мере сил помогаю полиции в расследовании этого дела.

— Ясно. Какую же связь вы видите между смертью отца мальчика, случившейся… — Арлингтон заглянул в папку, — двадцать лет назад, и с сегодняшним днем?

— Вы слышали что-нибудь про клуб «Сентябрь»? Общество вышедших в отставку офицеров второго батальона двенадцатого Суффолкского полка?

— Признаюсь, нет, не слыхал.

— Это очень маленький клуб. Но его название всплывает почему-то в очень неожиданных местах. Уверен, имя Дэниэла Марана вам хорошо знакомо.

Лицо Арлингтона посуровело.

— Да, уж его-то я знаю. Наши пути не пересекаются, и, полагаю, чем реже я его вижу, тем лучше.

— Он член этого общества. История очень запутанная, в двух словах ее не пересказать, но я считаю, что смерть Джорджа Пейсона как-то связана со смертью его отца, и мне нужно узнать, что в этой папке.

Повернувшись к Леноксу в профиль, Арлингтон устремил взгляд в окно.

— Каждый день в этом кабинете я принимаю решения, которые неразрывно связаны с именем моей страны. С именем королевы.

— Да, — кивнул Ленокс.

— Вы знаете, что отдать вам досье означает нарушить раз и навсегда установленный порядок. У вас нет права доступа к этой папке.

— Понимаю.

Арлингтон снова повернулся к нему.

— Зато ваш брат может затребовать ее у меня на законных основаниях.

Ленокс молчал.

— Правило, которым я руководствуюсь, всегда было и есть — честность. Я связан предписанными мне инструкциями. Я не отступлю от них и сейчас. Но после обеда я отправлю досье моему другу Эдмунду Леноксу.

С этими словами генерал положил папку назад в верхний ящик и кивком дал понять, что разговор на эту тему окончен.

— А теперь… верно ли я слышал: Тото хочет назвать ребенка Мелори?

ГЛАВА 36

Вернувшись на Хэмпден-лейн, Ленокс застал интересное зрелище: в его любимом кресле, вытянув ноги к огню, с неувядаемой гвоздикой в петлице сидел Даллингтон и чувствовал себя, по всей видимости, как дома. Он курил, и на лице его играла ухмылка — он читал «Панч».^[267]

— Забавно? — поинтересовался Ленокс.

Даллингтон обернулся.

— О! Ваша горничная провела меня сюда. Ничего страшного, надеюсь? И кстати, да, вполне, — тряхнул он журналом. — Что это у вас за посылка?

Ленокс держал под мышкой прямоугольный пакет, завернутый в плотную коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

— А, так, — прозвучал туманный ответ.

— Вот это дар описания — Вордсворт бы умер от зависти! — Ухмылка расплылась теперь до ушей. — Ну да ладно, я не развлекаться пришел.

— Да ну? — Ленокс присел напротив ученика. — Что-то новенькое.

— Я хотел справиться о той служанке, которую ранили.

— А… Все обошлось, лучше и не придумаешь.

— Рад слышать.

— Рана была пустяковая.

— Вас теперь охраняют полисмены. Проводили меня таким взглядом, будто я вернулся на место преступления. И кстати, вы получили мое письмо про Батлера?

— Да, и про второй батальон двенадцатого Суффолкского полка тоже. И то и другое мне невероятно помогло. Сказать по правде, я рад, что вы здесь. Хотел дать вам еще одно задание.

Даллингтон изумленно поднял брови.

— К вашим услугам, как всегда. Пока все шло более или менее хорошо, не так ли?

— Задание, о котором идет речь, гораздо тоньше и подбирается к самой сути дела.

— Позвольте узнать, в чем оно?

— Помните, я рассказывал вам про Лайсандера?

— Еще бы.

— Я предполагаю, что Джорджа Пейсона убил он.

— Что?!

— Да-да. В любом случае он встречался с Пейсоном перед тем, как тот исчез. Кто знает, о чем они говорили.

— Но почему? Где мотив преступления?

И Ленокс выложил цепочку доказательств, связывавших Пейсона-младшего, его отца и общество «Сентябрь».

— Так что, как видите, вы задали тот же вопрос, ответ на который ищем мы с Гудсоном: в чем мотив?

— И что я должен сделать?

— Нужен доскональный отчет о жизни Лайсандера за последнюю неделю — чем подробнее, тем лучше, не бойтесь переусердствовать в мелочах. Я предполагаю, что на выходных он ездил в Оксфорд. Доподлинно известно, что мы с ним встречались два дня назад. Остальное нужно восполнить.

— Полезные советы будут?

— Только один: лучше потерпеть самую унизительную неудачу, чем добиться успеха — и навести Лайсандера на подозрение.

Даллингтон кивнул. На его лице не осталось и тени усмешки, за последние мгновения разговора взгляд преобразился. Ленокс заметил в нем огонек не только любопытства, но и хорошей злости — такое же пламя горело в самом детективе, когда он расследовал подобные дела.

— Я понял.

— Очень на это рассчитываю. Никаких разговоров с челядью и людьми из близкого окружения. Только неоспоримые доказательства. Запись в журнале посещений его клуба… В клубе «Армия и флот» вы, разумеется, не состоите? Я так и думал — что ж, придется найти того, кто состоит. Спрашивайте проводников на оксфордском поезде, поговорите с завсегдатаем Грин-парка, который часами просиживает на аллее, напротив домов Батлера и Лайсандера — вы в курсе, что они живут по соседству?

— Конечно, знаю. А что за завсегдатай Грин-парка?

— Это я образно говорил. Имел в виду: фантазируйте.

Даллингтон кивнул, но уже значительно менее уверенно.

— Хорошо, я понял. Во всяком случае, постараюсь сделать все, что в моих скромных силах.

— Чудесно. Ах да! Посмотрите, что есть о Лайсандере в «Кто есть кто»: семья, где учился… Если у вас нет энциклопедии, то у меня где-то здесь. — Ленокс повернулся к полкам.

— У отца есть, я попрошу.

— Отлично. И помните: прежде всего — осторожность. Интересы дела превыше любого эго — вашего, моего ли. Много ли пользы от того, что мы уличим Лайсандера во лжи, если к тому времени он уже будет подъезжать к Москве?

— Спасибо, Чарлз. Ваше доверие очень много для меня значит.

Говоря, Даллингтон взял со стола свой «Панч», и Ленокс вдруг понял, что стоящий перед ним юный лорд просто мальчишка. Всего пять лет как из школы, а уже законченный неудачник, не оправдавший родительских ожиданий. За дурашливым поведением и скучающим видом пресыщенного денди скрывались чувства куда более искренние. Даллингтон помогал Леноксу совсем недолго, однако за время их совместной работы эти чувства несколько раз прорывались наружу. Не исчезнут ли они — уже другой вопрос.

Даллингтон ушел. Оставшись один, Ленокс разобрал почту — большая часть перекочевала в корзину для бумаг, — а потом подхватил объемистый сверток и пошел к выходу. Через минуту он стоял на пороге дома леди Джейн.

Тучный Керк приветствовал его, как всегда, с важной церемонностью, но тут же добавил:

— К сожалению, ее милости нет дома.

— Я знаю. Мне, собственно, хотелось бы повидать Энни.

Керк едва уловимо приподнял брови.

— Конечно, сэр, — только и сказал он.

— Если, конечно, ей сейчас удобно меня принять.

— Конечно, сэр, я уверен, что удобно.

— Значит, она немного оправилась?

— Да, сэр, вполне.

— Но если она спит…

— Нет, сэр. Она во второй верхней гостиной.

По длинному лестничному пролету (Керк впереди, Ленокс следом) они поднялись в просторную комнату на втором этаже, возможно, несколько блеклую, но изящно обставленную. Как правило, леди Джейн проводила время либо в будуаре, похожем на маленький, вычерченный квадрат света — там она завтракала и отвечала на письма, — либо в хорошо знакомой Леноксу гостиной. Здесь же ему бывать не доводилось. За распахнутой дверью он не сразу увидел у окна Энни, которая с подвязанной рукой неловко восседала на диване-канапе. Она явно не знала, чем заняться, и с любопытством вытянула шею, чтобы узнать, кто вошел. Керк поклонился и оставил их наедине, в душе, вне всяких сомнений, не одобряя происходящее.

Дородную розовощекую Энни, как и многих представительниц ее класса, трудовая жизнь наградила сильными руками и сутулой спиной. На ней был задорный чепчик и простое серое платье.

— Здравствуйте, Энни. Меня зовут Чарлз Ленокс.

Даже в полулежачем положении она попыталась сделать реверанс. Ленокс сел в кресло.

— Мы знакомы, хотя, боюсь, официально друг другу не представлены.

Он, смущаясь, пожал Энни руку и торопливо передал пакет, которым так интересовался Даллингтон.

— Вот, кстати, это вам — скоротать время.

Она нарочито медленно развернула бумагу и заохала над подарками: несколько частей выходившего раз в неделю приключенческого романа с лубочными картинками, женские журналы — тут Ленокс положился на вкус Мэри; а вот расческу с ручкой из слоновой кости и упакованные в вощеную бумагу шоколадные конфеты он купил сам.

— Ох, спасибо, мистер Ленокс! Вы так добры!

— Пустяки — всем нам доводилось болеть, — улыбнулся он ее радости. — Лежишь, а время словно не движется. Знаете, я до сих пор помню, как мама прислала мне такую вот посылку, когда я болел в школе, — и все сразу изменилось.

— И для меня теперь изменится, сэр, я просто уверена.

— По правде сказать, я пришел извиниться, Энни.

— О, мистер Ленокс, — махнула она рукой, — и не думайте об этом.

— Но ведь действительно, если бы не я, ничего бы не случилось. Простите. И пожалуйста, если когда-нибудь я смогу быть вам полезен — только дайте знать, ладно? Мне очень жаль, что это случилось с вами, а не со мной.

— Будет вам, сэр. Как говорит моя хозяйка, остановить безумца никто не в силах. И еще, если честно, — она перешла на шепот, — передохнуть-то я совсем не против. Не подумайте, я не говорю, что пошла бы на это снова, но во всем этом для меня есть и что-то хорошее.

Ленокс рассмеялся:

— Ну, все равно, мне жаль, что так случилось.

Спускаясь по лестнице, Ленокс радовался, что визит закончен. Неловкая миссия. Он хотел бы описать Энни, что у него на душе, объяснить ей, как он виноват, как жалеет, что она подвергалась опасности из-за него. И даже сказать, как ему страшно, что он подставил под удар леди Джейн.

Но это, разумеется, невозможно. Расстояние между ними слишком велико.

Вернувшись домой, Ленокс ответил еще на одно письмо.

Постучала Мэри — обедает ли хозяин дома или в другом месте? — и он решил, что поедет к Эдмунду: Арлингтон, наверное, уже передал папку. Нет, было сказано Мэри, дома он обедать не будет. Вот письмо, которое надо отправить, да, и пусть закладывают экипаж — а до отъезда в Парламент он еще почитает.

ГЛАВА 37

Парламент Соединенного Королевства был далек от совершенства, но он менялся к лучшему, и эти перемены происходили фактически на глазах у Ленокса. Чарлз еще помнил, как в 1831 году от печально известного местечка Оулд-Сарум в палату общин было избрано два депутата, несмотря на то немаловажное препятствие, что в Оулд-Саруме проживало всего лишь одиннадцать человек. Парламентская реформа 1832 года лишила Оулд-Сарум и подобные ему места представительства. (Стоит сказать, что в 1831 году город Данвич в Суффолке тоже посылал двух представителей, тогда как на самом деле — парадокс, достойный восхищения, — его буквально не существовало: десятка два избирателей по-прежнему числились на бумаге, но сам город давно смыло рекой.) С реформ, которые дедовское поколение не могло себе даже представить, прошло всего тридцать лет, а количество людей, наделенных избирательным правом, продолжало неуклонно расти; землевладельцы голосовали теперь только один раз, и граф Лонсдейл больше не мог выбирать девять депутатов единолично. Влияние палаты общин заметно выросло — иными словами, народ заговорил со знатью куда решительнее. Это было достижение, сравнимое с принятием Хартии вольностей.^[268]

Глядя на знаменитый длинный фасад Вестминстерского дворца над Темзой, Ленокс в сотый раз подумал, что высшее служение для англичанина — работать здесь, руководствуясь честностью, состраданием и любовью к родине. В Бейллиол-колледже друзья прозвали его «оратор» за склонность к длинным страстным речам о гражданских реформах и препонах, возводимых империей. Ни друзья, ни родственники не сомневались, что очень скоро он переступит порог этого здания. Но… ему почти сорок, а заветные двери далеки от него так же, как и двадцать лет назад. Болезненная рана уже почти зарубцевалась. Чарлз примирился со своей профессией, он любил ее. И все же от каждого взгляда на Биг-Бен его сердце наполнялось радостью, а от каждой записи в книге для посетителей Парламента — горечью.

Прямо у входа в зал заседаний палаты общин, Ленокс увидел старшего брата в компании других членов Парламента: они сидели, склонившись друг к другу, и, по всей видимости, обсуждали вопрос, имеющий принципиальную важность для их партии. Что ж, можно и подождать. Заседания начнутся только вечером, а до тех пор в просторных залах стояли тишина и спокойствие. Ленокс чувствовал себя лишним, но через секунду Эдмунд заметил его, обрадованно улыбнулся и, извинившись перед однопартийцами, подошел к брату.

— Чарлз! Как я рад тебя видеть!

Старший брат был очень похож на младшего: высокий, с густой копной каштановых волос, с теми же искорками неподдельного интереса в глазах. Однако если младший отличался стройностью, то годы сельской жизни сделали старшего румяным и грузным.

— Как дела, Эдмунд?

— Неплохо, неплохо.

Они обменялись рукопожатием.

— А выглядишь усталым.

— Да? Наверное, оттого что сидим здесь допоздна. Скучаю по деревенской жизни. А как движется твое оксфордское дело?

— Ты обедаешь в компании?

— Да, но ты ведь к нам присоединишься, верно? Всего несколько человек из министерства торговли и военного министерства — члены нашей партии. Еще Рассел. С некоторыми ты, наверное, знаком.

— Я не помешаю вам работать?

— Нет-нет, что ты! Мы просто беседуем.

Они остановились в длинном вестибюле, откуда виднелась набережная Темзы, а за каждой из многочисленных дверей открывался вход в парламентский улей.

— Тогда я с вами, спасибо, — решил Ленокс, и они отправились дальше, к знаменитому парламентскому ресторану «У Беллами».

Большой стол, за которым собралась компания Эдмунда, стоял в глубине зала, подальше от любопытных глаз. Из двух широких окон открывался вид на быструю серую реку, но никто туда не смотрел. Ленокс поздоровался с Джеймсом Хилари — давний друг был рад его видеть, — а затем Эдмунд познакомил брата с людьми, о которых тот до сих пор только читал в газетах. К ним относились: молодой депутат из Уорикшира, великолепный оратор и защитник бедных Джонатан Брик, говоривший с мелодичным южномидлендским акцентом, а также лорд Рассел — Ленокс немного его знал. Рассел пробыл премьер-министром не больше года и ушел в отставку после неудачной попытки внести билль о реформе: «против» выступила его собственная партия — по мнению Ленокса, самым позорным образом. Так же считала разъяренная толпа в Гайд-парке этим летом.

За обедом присутствовали еще несколько рядовых членов Парламента — их называли «заднескамеечники», — люди, знакомые Леноксу и полезные партии в делах мелких, малоприятных, но чрезвычайно нужных с практической точки зрения. Одним был хозяин мыловаренного завода в Бирмингеме Питер Энтони, а другим — Дональд Лонгстафф, чьи устремления сводились к членству в хороших клубах, к числу которых относился и Парламент. Его коньком была сплетня, а эта монета в политике всегда в ходу.

Либеральной партии сильно не хватало ее основателя — умершего год назад виконта Пальмерстона. Речь шла не только о его политических талантах и невероятной находчивости, но и о личности, способной сплотить вокруг себя либералов. Сам Пальмерстон начинал в партии тори, но пришел к мысли о необходимости иного пути — и сам его проложил. Как оратору, ему не было равных. Никогда Леноксу не забыть, как смело поддержал он революции, прокатившиеся по континенту в 1848 году: его поддержка придала законность действиям восставших в Италии, Франции и Венгрии. В нем жила благородная вера в идею конституционных свобод… Да, либералам не хватало Пальмерстона. Партии не хватало ее талисмана.

А вот лидер партии консерваторов здравствовал. Граф Дерби, нынешний премьер-министр, возглавлял кабинет в третий раз (после многолетнего перерыва), и все понимали, что либеральная партия должна срочно найти политика, который не уступал бы ему в ораторских способностях и дальновидности. Одним из таких политиков мог стать Брик, другим — Хилари, во всяком случае, со временем; а третьим — Уильям Юарт Гладстон, хотя некоторые и считали его взгляды чересчур пуританскими.

— О чем беседа? — спросил Эдмунд, садясь за стол.

Все почтительно ждали, что ответит Рассел. Но он молчал. Тогда заговорил Брик:

— О наших вечных бедах: козни Дерби, речь Гладстона вчера вечером.

Хилари подхватил:

— Дерби, кажется, задумал украсть билль о реформе, я хочу сказать — ваш билль, лорд Рассел. Вы слышали его речь на прошлой неделе? Пусть и в завуалированной форме, но он говорил о расширении общего избирательного права.

— Похоже на то, — кивнул Эдмунд.

Эдмунда слушали иначе, чем лорда Рассела: не из почтительности, а из неподдельного интереса к личности, чье мнение уважают. Замечание Хилари сразу подхватили и подвергли бурному обсуждению. Даже Рассел проронил:

— Что ж, если у него получится — тем лучше.

Все горячо закивали, а через минуту начали возражать. Два или три раза Ленокс позволил себе выступить с уверенной тирадой — и заметил одобрение в глазах Брика. Они распили три бутылки кларета, что не могло не создать дружеской атмосферы за столом. Когда пришло время расходиться, у всех было чувство, что они договорились — непонятно, правда, о чем, но о чем-то очень важном. Несмотря на некоторую растерянность, Ленокс понял: говорят на языке подтекста, а его нетрудно будет освоить.

— Ну, что ты обо всем этом скажешь? — спросил Эдмунд, ведя брата по бесконечному коридору в свой офис.

— Вы договорились о чем-нибудь? Конкретном?

— Бог мой, нет, конечно, нет! Мы только начали обсуждать билль о реформе, который, наверное, внесут в будущем году. Нужно было узнать мнение Рассела на этот счет.

— По-моему, он и бровью не повел.

— Очень правильно с его стороны.

Навстречу им быстро шел невысокий темноволосый мужчина. Эдмунд поздоровался.

— Ах да, здравствуйте, Эдмунд. Извините, нет времени… У меня важное… Важные дела, одним словом. Извините еще раз.

— Не за что, — ответил Эдмунд, и незнакомец понесся дальше.

— Кто это? — спросил Ленокс.

— Дэниэл Маран.

— Что?! Встретить его лично… какое странное совпадение.

— Вообще-то ничего странного. Он является на каждом шагу как привидение, Парламент для него тесноват. Уж раз в день я его точно вижу. Но почему ты так удивлен?

— Возможно, он замешан в деле, которое я веду.

— Не может быть! Как?

Ленокс вкратце рассказал брату о «Сентябре», Уилсоне, Батлере, Лайсандере, о происшествии в поместье Марана, в результате чего погиб Уилсон. Упомянул о том, что приехал не просто так, а взглянуть на папку, которую должен был переслать Арлингтон, и напомнил о Джеймсе Пейсоне.

— Очень странно, — озабоченно нахмурился Эдмунд. — Маран и все, что ты сказал.

— Да? Почему?

— Могу поклясться… Да, совершенно точно могу сказать, что как раз на днях, когда я хотел с ним поговорить, он принимал этого самого Лайсандера.

— Что ты говоришь? — Ленокс напряженно слушал.

— Я сунулся к нему в офис — хотел кое-что узнать, — со мной, кстати, был Джеймс Хилари, а Маран сказал, что занят, и представил нас Лайсандеру — но как-то наспех.

— Эдмунд, припомни, когда это произошло?

— М-м… в прошлый… в прошлый четверг? Да, думаю, так.

— А зачем ты хотел видеть Марана?

— Да пустяки, мне дали небольшое поручение — ничего серьезного. Несколько вопросов военного снабжения. Какие-то непонятные расходы, но, конечно, все выяснится. Так все-таки, Чарлз, что там с Лайсандером?

Мысли Ленокса перескакивали с одного на другое, и отвечал он невпопад. Когда они наконец пришли в маленький, заваленный бумагами офис, детектив тут же присел и что-то записал в блокнот. Только после этого он потянулся за досье Джеймса Пейсона, которое лежало на столе Эдмунда. Тонкая папка, на вид никак не связанная с делом. Ленокс попытался извлечь из глубин памяти что-нибудь о тех днях, когда Джордж Пейсон только-только женился, но на ум ничего не приходило. Он открыл папку, предчувствуя разочарование и в то же время надеясь на чудо. После обычных приветствий врач второго батальона писал:

В лагере уже поползли слухи, доходящие порой до нелепицы, о том, как погиб капитан Пейсон… Комиссия пришла к выводу, что пока идет повторное расследование обстоятельств гибели капитана Пейсона, слухи пресекать не следует, поскольку, во-первых, мы уверены, что капитан не был убит противником, а во-вторых, не исключаем инсценировку, цель которой — представить его смерть как самоубийство… Каковы бы ни были окончательные выводы комиссии, смерть капитана Пейсона не делает чести двенадцатому полку или второму батальону, посему мы считаем, что должны быть приняты все меры для сокрытия истинных причин его гибели, дабы поддержать боевой дух… Далее предлагаем ознакомиться с начальными выводами следствия…

Ниже во всех подробностях описывалась рана Пейсона, и каким образом она могла быть нанесена. Быстро пробежав глазами эту часть, Ленокс перешел к приложению, написанному той же рукой.

В результате серьезного расследования мы должны признать, что наша исходная гипотеза не подтвердилась, и капитан Пейсон действительно покончил с собой… Хотя угол, под которым вошла пуля, довольно необычен, его нельзя назвать невероятным… что же касается ран на лице и груди покойного, то они безусловно оставлены животным, что неудивительно, если учесть, до какого истощения доведены местные домашние животные… Идущий от трупа запах аниса свидетельствует, что останки нашли собаки… и, принимая во внимание тот факт, что Пейсон отправился на прогулку один, хотя это совсем не входило в его привычки, мы вынуждены поверить, что он совершил заранее обдуманное самоубийство…

Ленокс еще раз перечитал отчет. Брат сидел у окна, вытряхивая на улицу пепел из трубки. В комнату дул холодный ветер, но Ленокса бросило в жар. Подумать только: отчет двадцатилетней давности о самоубийстве Джеймса Пейсона как две капли воды похож на заключение о самоубийстве Питера Уилсона, сделанное недавно Мак-Коннеллом. Два человека, входившие в узкий круг офицеров одного и того же батальона, погибли при весьма схожих туманных обстоятельствах — и это случайность? Конечно же, нет! Разумеется, нет!

Но и это еще не все. Волосы вставали дыбом, стоило Леноксу подумать, что Джеймс и Джордж Пейсоны погибли одинаково: их тела найдены под открытым небом, были истерзаны животными, жизнь обоих оборвалась в двадцать лет.

— Черт бы побрал это общество, — пробормотал Ленокс. — Эдмунд, взять папку с собой мне, полагаю, нельзя?

Они оба видели надпись, сделанную Арлингтоном: «Собственность правительства. Не выносить из здания».

— Думаю, не стоит, Чарлз. Отвратительная ситуация, но… Дело настолько важное?

Ленокс замахал руками:

— Что ты, конечно, я понимаю. Давай сделаем так: ты не против, если Мак-Коннелл приедет и посмотрит ее у тебя?

— Отнюдь, при условии, что он приедет сегодня.

— Тогда я немедленно его пришлю. Сам возвращаться не буду. Спасибо большое за обед, Эдмунд. Увидимся, как только доведу это дело до конца, хорошо?

— Договорились. Может, объяснишь, в чем суть?

— Хотел бы я знать, — хватая пальто и устремляясь к выходу, пробормотал Ленокс.

ГЛАВА 38

Еще на подножке экипажа Ленокс услышал игру на фортепиано и чистый мелодичный голос.

Пела и играла Тото. В музыке была она вся: порывистая, несерьезная, великодушная, пылкая. Он не сразу решился прервать ее игру, проклиная свой несвоевременный приезд, но — что делать — завтра папки в кабинете Эдмунда уже не будет.

— Чарлз! — воскликнула она. — Видишь, как легкомысленно мы проводим время!

— Ребенок слышит чудесные звуки, и ему это на пользу. А где Джейн?

Тото состроила сердитую гримасу.

— Вот именно, где она? Загадочная как сфинкс и все время в разъездах. Надо бы приковать ее цепями к пианино. А как твое дело?

Ленокс обернулся к Мак-Коннеллу.

— Вообще-то я здесь из-за него. Ты не мог бы съездить в офис моего брата, чтобы ознакомиться с одним документом?

Просьба явно огорчила Тото, но Мак-Коннелл кивнул:

— Конечно. Что за бумаги?

Ленокс вкратце рассказал о странных совпадениях в гибели Уилсона и Пейсона.

— Но до конца я не уверен, мне хотелось бы знать твое мнение.

— Поеду прямо сейчас.

— Ты меня очень обяжешь. Мне тоже пора, давай я тебя подвезу.

— Прекрасно.

Уже в экипаже Ленокс добавил:

— И спасибо еще раз, что написал Арлингтону. Он решил сделать так, чтобы досье попало ко мне официально, а не частным порядком. Очень предусмотрительно, на мой взгляд.

— Не стоит благодарности, Чарлз. Как тебе Арлингтон?

— Очень понравился. Ничего не скрывает. Говорит что думает.

Через несколько минут они доехали до Вестминстерского аббатства, и Ленокс спросил, прощаясь:

— Может, заедешь ко мне потом?

— Хорошо. Раз ты говоришь, документ совсем короткий, значит, буду у тебя через полчаса.

— Жду тебя.

Дома, проверяя почту, Ленокс заметил конверт от Грэхема — тот прислал отчет о действиях Хетча за последнее время. Грэхем писал:

Мистер Ленокс, после Вашего отъезда, как Вы и просили, я не спускал глаз с профессора Джона Хетча. С сожалением сообщаю, что ничего выходящего за рамки законности он не совершал; его распорядок дня крайне однообразен: места, где он бывает, ограничиваются кабинетами Линкольн-колледжа, лабораторией и лекционным залом. Я продолжаю наблюдения, но надежд на существенные перемены крайне мало. Если других указаний не будет, завтра я вернусь в Лондон.

Конечно же, Грэхему лучше вернуться. Ленокс сокрушенно вздохнул: если за убийством Джорджа Пейсона стоит Лайсандер и общество «Сентябрь», то какого же черта! Что такого знает, но не говорит Хетч? И где, в конце концов, Билл Дабни?

Гудсон тоже прислал несколько строчек, но, несмотря на краткость, его новости были самыми обнадеживающими за последние несколько дней.

Нашли место разбивки маленького лагеря, почти у самого луга, ярдах в ста к югу, в густой роще. По всем признакам, стоянка покинута несколько дней назад. Обнаружено: остатки еды, прядь ярко-рыжих волос и широкая ровная полоска пепла. Подумал, последние пункты могут Вас заинтересовать. Сообщите, есть ли что-нибудь новое? След Кентербери мы потеряли, и от Дабни ни слуху ни духу. Гудсон.

Ленокс не успел еще хорошенько все обдумать, как услышал стук в дверь: приехал Мак-Коннелл.

На докторе сухой нитки не было. Смущенно улыбаясь, он показал рукой на поднос с чайником.

— Как думаешь, можно мне тоже чашечку? В данный момент для меня нет ничего лучше горячего чая.

Подоспела Мэри с полотенцем, и после определенных усилий доктор перестал напоминать промокшего щенка.

— Садись к огню, — пригласил его Ленокс. — Тебе с молоком, но без сахара, да?

— Правильно.

Ленокс убрал стопку книг с обычно ненужного второго кресла, и друзья устроились друг напротив друга.

— Так я не ошибся? Я имею в виду досье.

— О нет, — уверил его Мак-Коннелл, доставая из кармана фляжку и с хитрой улыбкой делая глоток. — Ты абсолютно прав. Двух мнений быть не может. Разве что в полку проводились учения по отработке общих навыков самоубийства. Но если это не так — и Джордж Пейсон, и Питер Уилсон были убиты.

Ленокс знал, к какому выводу придет доктор, но все равно содрогнулся.

— Убиты?

— Ясно как день. К тебе я заехал первым, а после хочу встретиться со следователем, проводившим дознание по делу Уилсона. Интересно, что скажет он.

— Если можно, повремени с этим. Чуть-чуть.

— Почему.

— Еще день-два — от силы неделю, — и спрашивай кого угодно, а сейчас мне меньше всего хочется, чтобы следователь снова вызывал Дэниэла Марана и остальных членов чертова общества, устанавливал, где каждый из них находился в тот уик-энд, а главное — расспрашивал о Джордже Пейсоне.

Мак-Коннелл кивнул:

— Да, ты прав. Господи, до чего зловещая картина складывается.

— Вот именно — зловещая.

— Новостей из Оксфорда пока нет?

— Есть. Им удалось найти место неподалеку от луга Крайст-Черч, где прятались Пейсон и Дабни.

Ленокс протянул другу письмо Гудсона.

— Все весьма убедительно и в то же время лишено всякой логики. Какое дело «Сентябрю», что двадцать лет спустя сын Джеймса Пейсона изучает историю, сидя в безобидном колледже? Ведь дело именно в Пейсоне, не так ли? Его убили, он связующее звено, к нему в Оксфорд приезжал Лайсандер. И однако, однако…

— Скоро все прояснится, вот увидишь, — подбодрил Мак-Коннелл, возвращая письмо.

— Полагаю, ты прав. Кстати, как там Джейн? Держится?

— Когда стреляют в твою горничную — кто угодно выйдет из равновесия, но Джейн, надо сказать, держится замечательно.

Они поговорили еще немного, затем Мак-Коннелл поднялся и сказал, что ему пора. Ленокс видел, что он торопится домой, к жене, которая ждет ребенка, — и завидовал ему.

— Извини, что вытащил тебя из дома, но из кабинета Эдмунда папку нельзя было…

— Нет-нет, перестань, я очень рад, что эти документы попали мне в руки. Самый замысловатый способ убийства из всех, что я знаю. И кстати, что ты думаешь о недостающей странице? В досье Пейсона, я хочу сказать.

— Какой недостающей странице?

Мак-Коннелл уже стоял в дверях, но при этих словах резко повернулся к Леноксу.

— Ты же не мог не заметить, что в папке Пейсона была третья страница. В папке из военного министерства, вернее.

— Признаюсь, я не заметил.

— Ну так вот: после бесполезного потока слов на первой странице внизу стояло 1/3, на второй значилось 2/3… Наверное, я просто привык к такой нумерации, когда у меня еще была врачебная практика…

— Непростительная небрежность с моей стороны, — с досадой сказал Ленокс. — А по-твоему, что там могло быть?

— Да все, что угодно, — может, ничего не значащее приложение, может, разгадка тайны. Кто знает? Только если бы это приложение ничего не значило, с чего бы оно исчезло?

ГЛАВА 39

Вечером, в восемь сорок пять, на Леноксе был фрак, белый галстук-бабочка, запонки с буквами SPQR, черный жилет и в довершение — черные туфли из лакированной кожи, до блеска начищенные мальчишкой, который приходил раз в неделю. Суда на всех парах неслись в Новый Свет, коммерсанты придирчиво отбирали товар на фабриках Йоркшира, укладчики, звеня молотками, вгоняли костыли, и железные дороги становились все длиннее, чтобы сегодня вечером в центре мироздания — Лондоне — Ленокс стоял у зеркала, готовясь к выходу в свет. Но к стыду ли его или к чести — ни о чем подобном он не думал.

Костяшкой указательного пальца он в последний раз постучал по галстуку-бабочке и легко сбежал вниз. Перед домом уже виднелся заложенный экипаж, но Ленокс вопреки обыкновению не заторопился; он еще раз просмотрел бумаги, аккуратной стопкой лежавшие на столе, спрятал их в коричневый кожаный портфель, облачился в макинтош и только тогда, напутствуемый Мэри, вышел. Случай был особенный.

Члены общества «SPQR», что означало «Сенат и народ Рима», собирались в клубе «Будлз» в просторной зале с окнами на обе стороны. Встречи происходили раз в два месяца, иногда реже, но никогда чаше. Из семи или восьми клубов, к которым принадлежал Ленокс, «Будлз» считался самым престижным, но в нем Чарлз бывал реже всего. Основал этот клуб предок Ленокса, бывший в начале восемнадцатого века премьер-министром Великобритании, маркиз Ленсдаун. Теперь в «Будлз» собирались люди не столь заметные, как в прежние времена, когда Красавчик Бруммель^[269] заключал здесь последнее пари перед бегством во Францию, а герцог Веллингтон ужинал в компании двух-трех избранных друзей, надежно защищенный от докучного внимания восторженных толп. Местоположению клуба можно было позавидовать: Сент-Джеймс-стрит, двадцать восемь, — и попасть туда было непросто. Дни, когда клуб из демократической причуды назвали в честь всеми любимого официанта, остались в далеком прошлом.

— Мистер Ленокс, — приветствовал его на пороге Тимоти Квечес, сам по себе достопримечательность, и широко распахнул дверь.

— Спасибо,Кворум! — Почему-то к швейцару прилипло это имя. — Я первый?

— Последний, сэр, за исключением одного.

По особому ударению на слове «одного», Ленокс понял, о ком идет речь. Перескакивая через две ступеньки, он взбежал на второй этаж и с улыбкой открыл дверь в хорошо знакомую комнату, где за круглым столом сидели пятеро.

— Ждем седьмого, как поведал Кворум?

Все поднялись ему навстречу, окружили и, улыбаясь, по очереди пожали руку. Одних Ленокс встречал только здесь, с другими виделся почти каждый день, но все без исключения были его близкими друзьями. К любому из них он мог в любой момент прийти за пониманием и поддержкой. В клуб входили семеро: сам Ленокс; принятый по его рекомендации молодой Джеймс Хилари, член Парламента, пришедший сегодня на свое третье собрание; сэр Джон Бичем, лишь немногим старше Хилари, инженер, подающий огромные надежды ученик Изамбарда Брюнеля; Томас Уэфт — добрый, застенчивый, бедный и очень одаренный (к чести общества, доходное место в управлении военно-морских сил выхлопотал для него член «SPQR»); лорд Хеллам — изобретатель и ученый с властным характером, многим внушавшим ужас (по его рекомендации Мак-Коннелла приняли в Королевское общество); шестой — Френсис Чарлз Гастингс Рассел, представитель либеральной партии и член Парламента от Бедфордшира, специалист по сельскому хозяйству, потомок основателя SPQR, будущий девятый герцог Бедфордский.

Десять минут спустя пришел седьмой член клуба: Эдвард, принц Уэльский, наследник английского престола. Хотя интерес к античности возник у него позже — а членов «SPQR» объединяла любовь к римской истории, — он ревностно занимался в колледже Крайст-Черч, а кроме того, дружил с Френсисом Расселом. То, что по знаниям принц уступал всем присутствующим, не имело значения: перед ним открывались любые двери, как бы плотно ни были они закрыты для денежного мешка или человека, облеченного властью — но властью обычной. Несмотря на искреннюю доброжелательность, Эдвард сохранял едва заметную дистанцию. Других интеллектуальных занятий в его жизни не было: остальное время он, несмотря на свой брак с принцессой Александрой, веселился в обществе женщин и друзей.

— Марий, — обратился к принцу будущий герцог и первым пожал ему руку.

Одно из незыблемых правил «SPQR» гласило: имена несущественны. В эти несколько часов Уэфт и принц — Аврелий и Марий — пожимали друг другу руки как равный равному. Ленокса здесь звали Юлий, и когда принц подошел к нему, царственные губы шевельнулись:

— Итак, Юлий, как движется оксфордское дело?

— Неплохо, — опешив на мгновение, сказал Ленокс.

— От всей души желаю удачи. Это все-таки Англия…

Они начали встречу ритуальным бокалом вина с медом — римским напитком, который шеф-повар «Будлз» готовил заранее. Рассел произнес традиционные слова:

— Джентльмены, рад снова приветствовать вас в нашем маленьком клубе! Сегодня вечером мы чествуем давно ушедших в небытие за ту радость и мудрость, которые они внесли в нашу короткую жизнь. Выпей со мной сейчас и будь моим другом вечно!

На ужин подавали суп, рыбу, стейк и, наконец, знаменитый апельсиновый десерт «Будлз», сочетавший бисквит, апельсины, лимоны и взбитые сливки, — с бокалом шампанского это было восхитительно. Предмет их общего интереса за столом старались не затрагивать — главные темы полагалось обсуждать после застолья. Пока же говорили о политике, лошадях, общих знакомых, охоте и крикете, о книгах и жизни присутствующих. За десертом каждому надлежало высказать похвалу и восхищение в адрес сидящего слева. Кратко, искренне и остроумно говорил Ленокс об инженере Бичеме, а сам выслушал панегирик от Уэфта.

Но вот пришел долгожданный час — час бренди. Чувствуя свою почетную миссию, расстегнув манжеты и удовлетворенно вздыхая, они пригубили славный напиток, сопровождаемый славной речью. Сегодня был черед Уэфта, и молодой эрудит в красках и образах поведал им о роли сплетни во втором заговоре Катилины^[270] (Уэфт был большой поклонник Цицерона). Речь заслужила бурные аплодисменты и столь же бурное обсуждение. Даже принца заинтересовала небольшая деталь в истории сената, и все отметили безусловную уместность его вопроса. Ленокс поспорил с Уэфтом о переводе одной строчки из Саллюстия, и присутствующие в целом приняли его сторону, хотя Уэфт остался при своем мнении.

Хеллам достал приобретенную им на аукционе чрезвычайно редкую римскую монету и открыл повестку дня заявлением, что дарит ее обществу «SPQR». Последовала череда тостов, подарок встретили с большим воодушевлением.

— Серебряная дидрахма с изображением императора Клавдия, — авторитетно заявил Хеллам (он считался знатоком в таких вещах). — Видите, край неровный, а вот — Клавдий на квадриге. Мои гости из сорок шестого года нашей эры. Редчайшая из античных монет.

— Где же мы будем ее хранить? — спросил Хилари.

— Если дворец для этих целей подойдет, я могу взять на себя ее хранение и доставку. Буду привозить на каждое собрание, — предложил принц, с достоинством повернув к нему голову.

Никто не возразил, хотя Хеллам заметно пал духом: по правде сказать, они много и с энтузиазмом обсуждали возможную коллекцию «SPQR», и основной спор разгорелся из-за места: Оксфорд или Кембридж — где будет храниться пока еще не существующий архив.

Потом Рассел внес предложение ограничить число единовременных членов общества восемью, сделав исключение лишь в том случае, если наследник кого-нибудь из присутствующих — сын или внук — продемонстрирует интерес к римской истории и необходимые знания, чтобы быть принятым в союз.

Тут мнения разделились. Фракция в составе Ленокса, Хилари и Бичема предлагала повысить квоту до, скажем, двенадцати (но ни в коей мере не делать выполнение квоты обязательным). «Что, если появится сразу два достойных кандидата?» — говорили они. Рассел настаивал на том, что психологическая совместимость важна ничуть не меньше, чем знания, и что стань союз больше, узы дружбы, которыми все они так дорожат, ослабнут. Принц, Хеллам и Уэфт разделяли обе точки зрения, однако Уэфт склонялся к позиции Рассела, Хеллам — к противоположной, а принц решил воздержаться. Рассел, который рассчитывал на то, что решение будет принято единогласно, сперва досадовал, затем смирился и пошел на компромисс, приняв за максимум девять человек. Число определилось после того, как все признали, что найти трех достойных кандидатов им не удастся за всю жизнь. Впрочем, добавил Уэфт, у них и сейчас ни одного подходящего кандидата на примете нет, да и в ближайшем будущем вопрос вряд ли возникнет. Зато все остались довольны дискуссией, затянувшейся на еще один бокал бренди, и о потраченном времени никто не сожалел.

Заключительное слово сегодня произносил Ленокс. Это право давалось каждому по очереди. Вообще-то речь представляла собой не что иное, как тост за продолжение взаимной дружбы. Ленокс вынул и положил перед собой листок бумаги из коричневой папки.

— Джентльмены, — сказал он, — каждые два месяца мы встречаемся здесь, чтобы восславить любимую нами античность. Да позволено мне будет назвать эти шесть вечеров счастливейшими в году. Чтение древних авторов — Вергилия, Полибия, Тацита, Овидия — для меня занятие ежедневное и, стало быть, не редкость. Редкость — оживленные умные беседы с близкими по духу людьми. Редкость — наша непринужденность в краткие часы общения. Редкость — это счастливая возможность, дарованная нам. Как заметил еще Марк Аврелий, жизнь скоротечна, но она сама по себе — счастье и везение. Поднимем же бокалы за то, что наши скоротечные часы осеняет дух веселья и дружбы!

Раздавшиеся аплодисменты означали торжественное, твердое и неподдельное одобрение — все подняли бокалы. Во мраке ночного города маленькое окно их комнаты светилось, как огонь маяка.

ГЛАВА 40

Соучредитель общества «Сентябрь», уволенный в запас из второго батальона двенадцатого Суффолкского полка, недавно скончавшийся майор Питер Уилсон — каким он был?

На следующее утро снова шел дождь, и поздно вставший Ленокс в шлафроке и комнатных туфлях занял привычное для раздумий место — у камина. Он пил чай и вспоминал странную и на первый взгляд бессмысленную смерть Уилсона. Тот ведь наверняка получал хороший пенсион, безусловно, гордился прекрасной карьерой и мог радоваться жизни в кругу — предположительно — близких друзей. Чем дольше Ленокс размышлял о самоубийстве, тем меньше в него верил.

После завтрака, облачившись в синий утренний сюртук, он отправился пешком по Парк-лейн: решил нанести визит разговорчивому швейцару, служившему в обществе «Сентябрь» и клубе «Библиус» одновременно.

В противный, мелко моросящий дождь дома по сторонам Сент-Джеймсского парка казались серыми, тоскливыми и — даже если в окнах виднелся тусклый свет — безлюдными. Улицы заволакивал туман. Не успел Ленокс дойти до берега Темзы, как белая пелена сгустилась, а еще через несколько шагов стала почти непроницаема. Вплотную подойдя к массивному зданию на Карлтон-Гардене, под крышей которого соседствовали оба клуба, Ленокс разглядел в дверях незнакомого пожилого швейцара.

— Добрый день, я рассчитывал увидеть здесь Томаса Хеллоуэла.

— Он заступит через полчаса, сэр.

— Вот как? Жаль! А не знаете ли вы, где он сейчас?

— Скорее всего завтракает в ближайшем пабе, сэр.

— Не подскажете, в каком именно?

— В «Королевском дубе», сэр, это прямо по переулку.

— Благодарю вас.

Не только этот, но и множество других пабов в Англии назывались «Королевский дуб» в честь дуба в Шропшире, в дупле которого Карл Второй прятался от войск республиканской армии после сражения, закончившего Гражданскую войну. Паб был заурядный: низко свисавшие лампы вечно покачивались, в трепещущем свете оплывающих свечей все казалось землистым: и отделанная желтой латунью стойка, и закопченные деревянные столы. Ленокс нашел Хеллоуэла рядом с баром; боясь испачкать отутюженный костюм, швейцар расправил на груди салфетку и, прихлебывая из кружки кофе, уплетал яичницу с ветчиной. От еды он оторвался только тогда, когда бармен с пышными, мокрыми от пива усами спросил у Ленокса, что тот будет пить.

— Полпинты легкого пива, раз на то пошло, — сказал детектив, кладя мелочь на прилавок.

— Мистер Ленокс? — в замешательстве пробормотал Хеллоуэл.

— Совершенно верно. Надеюсь, вы не против побеседовать?

— Ни в коей мере… Только я больше ничего не знаю об убийстве, а то бы сам вас сыскал.

— Дело как раз в том, что я сам кое-что выяснил и хотел бы задать вам несколько вопросов.

Швейцар посмотрел на него с сомнением.

— Я не обвиняю никого из ваших работодателей. Просто хочу узнать о них побольше, понимаете? Цель-то у нас общая — и у членов клуба, и у меня, и у вас. Вы же их хорошо знаете, правда? Они ревностно оберегают свой мир, не хотят никого туда впускать, верно?

Хеллоуэл закивал с видом знатока:

— Точно сказано, так оно и есть.

— Может уйти много времени, прежде чем они осознают, что мы заодно.

Снова кивок. Ленокс понял, что надо ковать железо, пока горячо, и задал следующий вопрос:

— Том, мне бы хотелось побольше узнать о Питере Уилсоне.

— Майор Уилсон? Совсем неплохой был старик, заправский вояка — ну, знаете, любил порядок и все такое.

— А с остальными он ладил?

— Вы про тех, кто в обществе?

— Да.

— Вроде бы да. Они были большие приятели с Алленом — ну, для нас-то он, конечно, «лейтенант Аллен».

— Завсегдатай?

— Да нет, не то чтобы, но всякий раз заходил с майором.

— А не могли бы вы назвать завсегдатаев?

— Ну, их всего семь-восемь.

— Майор Батлер? Капитан Лайсандер?

— Они точно.

— Майор Уилсон?

— Не так, как они, раза в два реже. Но на собрания они все приходили.

— На собрания?

— Они проводят встречи каждый месяц, и не бывает такого, чтобы кворум — а это у них три четверти всех участников — не собрался. Нам тогда приходится работать допоздна. Зато в сентябре во время такой встречи у нас выходной.

— Она уже прошла? Сентябрьская встреча?

Хеллоуэл покачал головой:

— Раньше понедельника не случится. Жду не дождусь свободного вечерка.

— А что еще вы знаете об этих собраниях?

— Ничего. Если не считать того, что от клуба «Библиус» там тоже никто не присутствует. Впрочем, это взаимно: в июне на собрании «Библиуса» нет никого из «Сентября». Только вот тогда швейцары обязаны оставаться.

— А повар, лакеи? Они работают во время сентябрьской встречи?

— Нет, сэр. Там прислуживает только ординарец, он прошел с ними всю военную кампанию. Рядовой, кажется, во всяком случае, мы его зовем «рядовой Дав».

— Значит, во время сентябрьского собрания он там?

— Э, да он всегда там. Живет в мансарде.

Ленокс решил зайти с другой стороны:

— Так, говорите, славный был человек майор Уилсон? Приветливее, чем Лайсандер, или, скажем, Батлер?

— Да, пожалуй, так, сэр.

— А случалось ему быть не в духе?

— Что вы, сэр, напротив: вот он всегда мог подбодрить. Скажет чего про погоду или новости из светской хроники… приятно скоротать пару минут в такой беседе. Я очень жалел, что его не стало.

«Природная сметка и прыть явно пропадали даром на посту швейцара. В парне погиб отличный шпион», — подумал Ленокс.

— Что, если мы еще встретимся, Томас? Вы не представляете, как помогли мне.

Собеседник осторожно кивнул:

— Я не против.

— Обычно в это время вы здесь?

— Как правило.

— Вот и хорошо. Просто замечательно. И пусть ваш завтрак будет за мой счет, это наименьшее, что я могу для вас сделать.

Еще несколько монет исчезли в широкой руке бармена. Ленокс, кивнув Хеллоуэлу на прощание, пробрался между столов, мимо уткнувшихся в кружки посетителей, к выходу. После удушья прокуренного паба влажный белесый воздух вдыхался почти с наслаждением.

Домой он пришел вымокший до нитки; Мэри, увидев, в каком состоянии сюртук и обувь, разохалась, заставила хозяина сесть поближе к камину и принесла горячего вина — но после первого глотка он отставил бокал. Огонь весело трещал в камине, и мысли Ленокса снова вернулись к расследованию: они словно шли по замкнутому кругу и не могли попасть к заветному центру, где крылись ответы на все вопросы. Неужели все просто и дело в шраме на шее, и тогда Лайсандер — это Джеффри Кентербери, а Кентербери и есть убийца? Но что нужно этим людям? Они припеваючи живут на военный пенсион — явление само по себе необычное, но еще необычнее то, что их расходы выходят далеко за рамки этого пенсиона. (Надо ли говорить, что Грин-парк-террас — район привилегированный и дорогостоящий?)

Близился полдень. Ленокс собрался почитать, но только открыл «Феликса Холта», как кто-то постучал во входную дверь. Мэри пошла открывать, затем до слуха донесся приглушенный диалог. Слов было не разобрать, однако тревога и настойчивость посетителя заставили Ленокса встать с кресла. Думая, не выйти ли ему, он пытался уловить, о чем говорят в прихожей, но тут Мэри распахнула двойные двери библиотеки, и глазам детектива предстал друг Джорджа Пейсона и сосед Билла Дабни по комнате — Том Стамп.

— Том, что случилось? Садитесь, садитесь!

Молодой человек, бледный и удрученный, почти в отчаянии вымолвил:

— Мистер Ленокс, мне не к кому обратиться, кроме вас.

Он остановился, переводя дух, как будто за ним гнались.

— Мне кажется, меня хотят убить… Не знаю кто, но теперь они охотятся за мной.

— Почему вы так решили?

— Взгляните.

Стамп вытащил из кармана карточку общества «Сентябрь».

— Переверните, — объяснил он.

На обратной стороне стояло: «Кому ты доверяешь?»

ГЛАВА 41

— Почерк вам знаком? — спросил Ленокс, но тут же изменил вопрос: — Понятно, что нет. Позвольте, я спрошу иначе: не думаете ли вы, что автор записки пытался изменить почерк?

С того момента как Стамп появился в комнате, прошло несколько минут. Мэри успела поставить перед молодым человеком бокал бренди и пыльную бутылку, а тот все сидел, забившись в кресло у камина. Мертвенно-бледный, вконец измученный юноша совсем не походил на неунывающего школяра, который несколько дней назад беседовал с Леноксом во дворе Линкольн-колледжа. Одного из его близких друзей убили — и Стамп совершенно пал духом, во всяком случае, на данный момент.

— Ну откуда я знаю? Кто вообще взялся бы об этом судить? — устало ответил он.

— Однако это важно… Не узнаете ли вы руку Дабни? Или Хетча?

— Да нет же, нет. Ни того ни другого. Если почерк изменен, то, полагаю, именно затем, чтоб полиция не смогла установить, кто писал.

«Зачем же еще?» — раздраженно подумал Ленокс. Бесцельный разговор чуть не вывел его из себя. Но неужели кто-то из общества «Сентябрь» настолько обнаглел? Эх, как кстати пришелся бы сейчас отчет Даллингтон а о передвижениях Лайсандера за неделю.

Еще полчаса детектив выслушивал бессвязные ответы на свои вопросы, а точнее, пытался подбодрить Стампа, затем, предложив молодому человеку отбивную и бокал хорошей мадеры, откланялся. Решили, что Стампу лучше всего уехать к дяде, на север, и пожить там несколько дней, а может, и до тех нор, пока не закончится следствие. Простившись с Томом, Ленокс отправился к брату.

Однако прежде всего он навестил Мак-Коннеллов. И доктор, и его жена, и леди Джейн снова сидели в маленькой гостиной. Джейн что-то вязала — как выяснилось, шаль для Тото, — и когда Ленокс услышал хорошо знакомое звяканье спиц, то чуть не встал на одно колено, чтобы сей же час, не сходя с места, просить ее руки. Он не представлял, сможет ли и дальше молча взирать на проявления ее доброты, стойкости, мудрости и продуманной щедрости.

— Так вот, — заявила Тото, как только обмен любезностями закончился, — мы выбрали имя.

— Правда? — Ленокс повернулся к Мак-Коннеллу, удивленно подняв брови.

— Ну, как тебе сказать, наверное, да, — отвечал доктор.

— Наверное?! — с укоризной обрушилась Тото на мужа. — Не иди на попятный! Мы решили назвать ее Маргарет, и я считаю, что ничего лучше быть не может.

— Ни малейшего сомнения, — согласился Ленокс. — Джейн, а ты одобряешь выбор?

— Между прочим, имя предложила она, — не унималась Тото. — И не вздумайте возражать, не то до конца жизни не услышите от меня ни слова.

— Вот будет трагедия, — пробормотал Мак-Коннелл, поднося к губам бокал. Ленокс замер: неужели виски?

Но Тото, видимо, не имела ничего против и, упрекнув мужа только за то, что он злюка, подошла к Джейн — глянуть, как продвигается шаль.

— Кстати, Ленокс, я как раз хотел с тобой поговорить, — сказал Мак-Коннелл.

— С удовольствием.

Мужчины, отойдя, устроились между небольшим зеркалом и книжным шкафом из красного дерева, с блестящим латунным ключиком в дверцах.

— Я заезжал к старине Гарри.

Так Мак-Коннелл называл того самого Арлингтона, который помог Леноксу взглянуть на военное досье Джеймса Пейсона.

— Надеюсь, никаких осложнений не возникло?

— Нет-нет, все в порядке. Речь об этой третьей странице.

Ленокс насторожился:

— Да?

— Новостью это не назовешь, просто лишний раз подтверждает наши догадки: последним, кто запрашивал папку до тебя, был Маран.

— Силы небесные!

— Вот-вот.

— Неужели Арлингтон сам тебе все рассказал?

— Не совсем. Я назвал ему предположительные имена, одно оказалось верным. Как выяснилось, лет десять о досье никто не вспоминал, и вдруг, месяц назад, оно понадобилось. Маран не просто забрал его, но и вернул на день позже положенного.

— Значит, он и вытащил третий лист.

Мак-Коннелл досадливо поморщился.

— Не все так просто. У Гарри есть секретарь — ревностно исполняющий свои обязанности молодой человек, выпускник кембриджского колледжа Питерхаус. Он отвечает за проверку всех входящих и выходящих документов, чтоб не было ошибок, пропусков, и все в таком духе. По его словам, в досье Пейсона ничего не изменилось после того, как оно вернулось от Марана.

— Но как же так?

— Я понимаю не больше твоего.

Ленокс задумался.

— Вернемся к дамам? — предложил Мак-Коннелл.

Перед тем как откланяться, Ленокс смог все же сказать два слова той, с кем его соединяла давняя дружба и недавно вспыхнувшая любовь. Кто бы поверил, что после тысяч — да что там — сотни тысяч! — бесед с ней он зальется краской и не будет знать, как унять часто бьющееся сердце? Нелепость! Нелепость — но правда.

— Мы совсем перестали видеться, Чарлз, — сказала леди Джейн, и слова, произнесенные рассудительным, ровным голосом, звучали для него как музыка. На ней было простое коричневое платье, а розовая лента в волосах подчеркивала нежный румянец. — Надеюсь, ты не забыл обо мне?

Ленокс рассмеялся:

— Лучше так, чем снова подвергнуть тебя опасности.

— Немногим лучше, — ответила она и сжала его руку.

Положение спасла — и испортила — Тото.

— Может, все-таки назвать ее Марион? — озабоченно спросила она. — В детстве я любила читать про Робин Гуда и деву Марион. Марион Мак-Коннелл.

— Мелори, Маргарет, Марион — тебе непременно нужно сделать из имени девочки считалку? Да что я говорю! Девочки! Что, если это вообще мальчик?! — не вытерпел Мак-Коннелл.

— О, если будет мальчик, назовем его Томас — но я так надеюсь, что это девочка!

— Зовись я граф Кадоган, ты бы считала иначе.

— Вот за что я благодарю Бога каждый вечер, так это за то, что ты не граф Кадоган. Ну, и еще за то, что у тебя нет такого страшного тройного подбородка, как у него.

Подобное признание не могло не вызвать у Мак-Коннелла улыбки. Он сменил гнев на милость:

— Ладно, как тебе Элизабет?

— Элизабет? Какая прелесть! Джейн, тебе нравится?

Ленокс не стал ждать волны новых обсуждений и откланялся, поблагодарив Мак-Коннелла за еще одно звено (предыдущее, несмотря на странный и сумбурный визит, добавил Стамп) и длинной цепи, крепко соединявшей общество «Сентябрь» и обоих Пейсонов. Но зачем? Почему? Мотив по-прежнему оставался тайной за семью печатями. Мотив — и местонахождение Билла Дабни.

Когда он вернулся домой, на месте Стампа сидел Даллингтон и снова читал «Панч». Надо же, как быстро его присутствие стало само собой разумеющимся.

— А, Ленокс! Купаться ходили?

— Представьте себе, на улице дождь.

— Так вы не тонули?

Ленокс не смог сдержать смех.

— Ладно, а вот выяснили ли вы, где Лайсандер провел неделю?

— Выяснил, — кивнул Даллингтон. — К сожалению, он не тот, кто нам нужен. Во всяком случае, удавку на шее Джорджа затягивал не он.

— Вы абсолютно уверены?

Даллингтон открыл записную книжечку в переплете из телячьей кожи, обнаружив на удивление аккуратные записи.

— Интересующий нас день он провел в Бате — навещал престарелую тетушку, которая живет себе в Королевском полумесяце^[271] и собирается завещать племянничку небольшое состояние.

— Вы не попадались ему на глаза?

— Нет.

— Вот и отлично. Как добыли информацию?

— Как всегда, отовсюду понемногу: кондукторы в поездах, продавцы, слуги.

— Должен признать, я впечатлен: схватываете на лету.

— Так я ведь прочел немало детективных романов. — Даллингтон ткнул в номер «Панч». — Этот журнал — моя слабость.

— Одна из многих ваших слабостей, надо полагать?

Молодой лорд ухмыльнулся:

— Совершенно верно!

— Что еще удалось узнать о Лайсандере?

— Интересного — ничего, к сожалению. Он живет по раз и навсегда заведенному распорядку: из клуба в клуб, из ресторана «Мэрилинз» — это недалеко от церкви Святого Мартина на полях — в гости к майору Батлеру.

— Батлер вернулся?

— Он и не уезжал.

— Ах да, конечно. А как насчет подруги? Дамы, с которой он гуляет по Гайд-парку?

— По моим сведениям, таковой не имеется. Он вообще живет как монах: запрется у себя и читает тягомотные истории всеми забытых войн.

— Какие же, например?

— Ну, скажем, о наших военных кампаниях на Востоке или о стычках с Испанией, когда та сильно задирала нос. В таком роде. По мне, крестовые походы куда интереснее.

— Или «Панч».

— Вот именно — или «Панч»!

— Благодарю вас, Даллингтон, ваша помощь неоценима. Итак, не возражаете, если я дам вам еще одно задание?

Юный лорд покачал головой.

— Есть один господин по имени Маран…

ГЛАВА 42

Почему «Сентябрь»?

Ленокс собрался поужинать дома, в компании «Феликса Холта», но то и дело откладывал книгу, задаваясь одним и тем же вопросом. Общество названо «Сентябрь», официальное собрание ежегодно проводят в сентябре, однако неясно, какая связь между целями клуба и этим месяцем. Ленокс отодвинул тарелку и пошел к самому дальнему книжному шкафу в кабинете. Он достал том энциклопедии на букву «С».

Из статьи он почерпнул самые разнообразные сведения о сентябре: это месяц осеннего равноденствия; из камней ему соответствует сапфир; из цветов — вьюнок «Утреннее сияние»; в 1752 году из-за перехода от юлианского календаря к григорианскому за вторым сентября последовало четырнадцатое; седьмого числа этого месяца в 1533 году родилась королева Елизавета, а девятнадцатого числа, но на двести шестьдесят лет позже — Сэмюэл Джонсон; само собой, Великий пожар, годовщину которого они с Каффенбрасом недавно обсуждали; в конце сентября 1066 года войска Вильгельма Завоевателя высадились на территории Англии; тысячелетие за тысячелетием в этом месяце справляли десятки праздников урожая; в этот месяц принято подавать на обед гуся; если желуди падают в сентябре — жди раннего снега; по старинному обычаю на праздник Крестовоздвижения — четырнадцатого сентября — детей отпускали из школы собирать орехи.

Ленокс читал без особого интереса. Но раз уж он стоял у шкафа с энциклопедией, то почему бы не заглянуть заодно и в том на «К» — он уже давно хотел посмотреть, какие смыслы таит в себе красный цвет. Статья его увлекла. Оказывается, красный был первым оттенком наскальной живописи; для картографов служил символом Британской империи; римские легионеры носили красные плащи — это Ленокс и сам знал, — дабы скрыть кровь: хитрый прием помогал сохранить высокий боевой дух и одновременно деморализовать противника; новшество, введенное при королеве Виктории — почтовые ящики — красного цвета; в России красным называли то, что считали красивым. Факты интересные, но бесполезные. Ясно одно: красные предметы из комнаты Джорджа указывали на Красногривого Реда Келли, как ясно и другое: о портье нужно узнать больше.

Он еще не захлопнул книгу, когда в дверь постучали, и секунду спустя Мэри ввела инспектора Дженкинса.

— Здравствуйте, Ленокс, — бодро приветствовал его молодой коллега. — Надеюсь, я не помешал?

— Нет, нет, что вы! Входите, пожалуйста.

Они вдвоем подсели к письменному столу.

— Закончили дело Эммерсона, да?

— Точно.

— И ниточки, конечно, привели к Йохансену?

— Откуда вы знаете?

— Из газет. Я заехал бы, если б возникла заминка.

— А как ваше дело?

— Вот как раз сижу размышляю. Пока похвастаться нечем, к сожалению.

— Я, собственно, потому и приехал. Хотел предложить вам небольшую прогулку, если вы не против.

— С удовольствием, но куда?

— В Фулем.

Так назывался район Лондона к юго-западу от Чаринг-Кросс, неподалеку от моста Хаммерсмит. Его доброе имя постепенно восстанавливалось, но еще век назад район игорных домов, борделей и питейных заведений находился в зените дурной славы: хорошо известные гуляки эпохи Регентства однажды подняли здесь бунт, до смерти напугав своих почтенных отцов. И сейчас жизнь там начиналась с наступлением темноты, и чем ближе к реке тем веселее. Ленокс бывал в Фулеме дважды: один раз расследовал дело о нападении на проститутку, другой — ограбление салуна, совершенное разбойником в маске — тот оказался старшим сыном и наследником графа Доуни.

— Фулем? Даже так?

— Это по делу, — поспешил оправдаться Дженкинс. — Вопрос, непосредственно связанный с вашим расследованием.

— Придется поверить, — улыбнулся Ленокс.

— Не возражаете, если остальное я расскажу по пути? Снаружи нас ждет одноколка.

И пока лошадь резво бежала в сторону Темзы, Дженкинс посвятил Ленокса в суть поездки.

— Мы едем к прелюбопытнейшему типу по имени Лоренс Матт. Корни у него немецкие, хотя и сам он, и его отец родились в Хартфордшире. Отец держал конюшни с упряжными лошадьми, но едва сводил концы с концами, поэтому вырос Лоренс в бедности, однако восемнадцати лет от роду он изобрел новый способ заряжать винтовку с казенной части, запатентовал его и продал патент за бешеные деньги.

— В восемнадцать лет!

— Дело в том, что его отец держал у себя не только лошадей, но и ружья соседских безземельных джентльменов, поэтому детство Лоренса прошло за чисткой стволов. Он утверждает, что изобрел механизм еще в тринадцать лет, но ждал совершеннолетия, чтобы официально запатентовать свое открытие. Не исключено, конечно, что привирает. Он хвастун, каких мало.

— Надо признать, основания для этого у него есть.

— Это точно. Так вот, на половину вырученных денег он приобрел громадный особняк по соседству с лачугой, в которой вырос, набил его мебелью, картинами, кухонной утварью, перевез туда родителей, поручил дом их заботам — и был таков. Половину оставшегося он вложил как умел, а затем приехал в Фулем и поклялся, что останется там до тех пор, пока не пропьет и не прокутит последнюю часть принесенных патентом денег. Тогда, говорит, вернусь к себе в деревню, женюсь и, чем черт не шутит, стану мировым судьей.

— Бог мой, до чего потрясающий малый! Как же вы с ним познакомились?

— Здесь-то и начинается самое интересное.

— Смею вас уверить, интересно мне уже давно.

— В участок пришла жалоба, что из подвала его дома доносится бесконечная пальба. Бобби^[272] поехал разобраться — и что вы думаете? — обнаружил под домом настоящий полигон! Служанка, дрожа от ужаса, рассказывала, что хозяин стреляет всю ночь напролет — зачастую пьяный в стельку. Поскольку случай не рядовой, пришел мой черед знакомиться с нарушителем порядка: мы разговорились, и я открыл для себя чертовски интересного собеседника.

— Ни минуты в этом не сомневаюсь.

— Представляете, Ленокс, он верит в нечто под названием «баллистика».

— Что это такое?

— Вы охотник?

— Разумеется.

— Тогда вы знаете, что у всех ружей вдоль ствола идут спиральные нарезы, которые и передают пуле особое вращательное движение при вылете из дула. Так вот, Матт считает, что оружие, из которого сделан выстрел, можно определить по стреляной пуле. Я взял несколько пуль из недавнего дела и неофициально проверил его теорию: он с убийственной точностью определил каждую.

Ленокс озадаченно молчал, переваривая услышанное.

— Но ведь похоже… похоже на правду, — медленно произнес он. — Вполне.

— Вот! И тем не менее в Скотланд-Ярде меня никто даже слушать не хочет!

— Вас это удивляет?

— Почему-то нет, — вздохнул Дженкинс. — Ленокс, вы же знаете, я люблю свою работу, но, когда я вижу, что мои коллеги продолжают жить в прошлом, мне становится страшно. Помяните мои слова, наше время — время революционных технологий — изменит работу полиции до неузнаваемости. Я убеждал их просто выслушать Матта, который, может статься, совершил величайшее открытие в криминалистике, — и даже это мне не удалось! С ума сойти можно, честное слово. Временами я всерьез подумываю об отставке.

В голосе Ленокса звучало искреннее сочувствие, но он мягко возразил:

— Именно поэтому вы и должны остаться, Дженкинс. Ваш долг — открыть им глаза на сегодняшнюю реальность.

— Как бы там ни было, а мы приехали, — показал Дженкинс.

Коляска остановилась перед небольшим, но очень экстравагантным домом.

— Он предупрежден о нашем визите и ждет внизу на своем стрельбище. Я, кстати, настоял, чтобы он не злил соседей и сделал двойную обшивку стен.

Матт оказался высоким симпатичным блондином с идеальной осанкой. Не было никаких сомнений, что он навеселе.

— Здравствуйте, здравствуйте! — залихватски обратился он к Леноксу. — А вы знаете о моем открытии? Дженкинс говорил вам? Эх, если бы ослы, с которыми он работает, имели уши, я бы показал, что они только штаны протирают в бесцельных поисках! Сколько времени можно сэкономить! Но разве им объяснишь? Какое там! Забудьте! Им на блюдечке поднесли величайшее открытие наших дней, а они даже газету не соблаговолили отложить. Ослы, что с них возьмешь, — покачал он головой, словно жалея работников сыска, а не порицая их за слепоту.

Заурядное подвальное помещение выглядело более чем необычно: на столе, в центре просторного зала, лежали всевозможные ружья, а на одной из стен висели безобразные портреты маслом, сплошь изрешеченные пулями.

— Гадость, да? — Матт заметил недоуменный взгляд Ленокса. — Покупаю их у одного молодчика, который возомнил, что у него талант. Жаль беднягу: пишет портреты с проституток и пытается продать их в Уэст-Энде. Тут уж ничего не поделаешь.

— Ленокс, я показал Лоренсу пулю, которая задела Энни и застряла потом в стене. Лоренс, вы пришли к каким-нибудь выводам?

— А, это. Да, конечно. — Изобретатель нашел пулю среди ружей на столе. — Больших подробностей не обещаю, извините. Могу лишь сказать, что стреляли из старого боевого револьвера, такие больше не производят. Револьвер бывал в восточных странах; до того, как выстрелить в служанку, о которой говорит инспектор, им лет десять вообще не пользовались. Потому он и разрядился, случайно — от старости.

— Что-о? — чуть не подскочил Ленокс. — Откуда же вы могли все это узнать?

— Невелика хитрость. Тип оружия легко определить по следам от канала ствола на пуле. Ударно-спусковой механизм заржавел и слегка сместился — значит, револьвером долго не пользовались; а на стволе следы пылевидной глины, она есть на Востоке. Безобразный способ чистки, доложу я вам.

— Вы уверены? — переспросил Ленокс. — Насчет Востока?

Дженкинс, очевидно, думал о том же.

— Общество «Сентябрь».

— О, уверен, вполне, — небрежно ответил Матт. Он уже не думал о пуле, а взял со стола ружье и занялся его чисткой: на ловкие движения талантливых рук приятно было смотреть. — И что самое обидное — баллистику открыл вовсе не я! Один чудак догадался об этом еще тридцать лет назад, в тысяча восемьсот тридцать пятом году. Но я, безусловно, пошел дальше. Вы ведь расскажете другим, ладно? Это важно.

Вскоре после этого, поблагодарив Матта, они покинули необычный подвал. Стемнело. У реки только что открылись салуны, и в неверном свете газовых фонарей начиналась ночная вакханалия.

— Занятный малый, не правда ли? — спросил Дженкинс.

— Но верить ему можно, как по-вашему?

— Я ведь говорил, что проверял его выводы. Для меня их точность несомненна, поэтому, несмотря на все его странности, я ему безоговорочно доверяю.

Всю дорогу назад к Пиккадилли и Уэст-Энду они обсуждали пресловутую пулю и общество «Сентябрь». Под конец условились держать друг друга в курсе событий и вместе планировать дальнейшие действия.

— Мы действительно болеем за это дело, — напомнил Дженкинс, когда они въехали на Хэмпден-лейн.

Понимая, что за этим «мы» стоит не столько Скотланд-Ярд, сколько сам инспектор, Ленокс испытал особую признательность к Дженкинсу. В его лице он обрел верного союзника.

— Напишу вам завтра же утром, — пообещал детектив, прощаясь.

Он поднялся к себе на крыльцо с мыслью о длинной спокойной ночи, но, едва переступив порог, встретил Мэри: девушка беспокойно ходила взад-вперед по холлу, явно поджидая возвращения хозяина.

— Сэр, сэр! — бросилась она к нему. — У нас посетитель!

— Кто же?

— Не могу знать!

— Где он?

— В вашем кабинете, сэр, все ест и ест, в доме скоро ничего не останется! Он настаивал, сэр!

— Мэри, сделайте глубокий вдох. Грэхем, как я понимаю, не вернулся?

— Нет!

— Что ж, давайте посмотрим, кто там.

Ленокс отворил двери в библиотеку и обнаружил там неопрятно одетого чумазого юношу с предельно коротко остриженными волосами, жадно уничтожавшего еду, поданную на огромном блюде.

— Меня зовут Чарлз Ленокс. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Молодой человек медленно встал из-за стола, глотая только что отправленный в рот кусок.

— Думаю, да, — произнес он, демонстрируя на удивление правильную речь. — Меня зовут Билл Дабни.

ГЛАВА 43

— Так, — протянул Ленокс. — Разрешите задать вам несколько очень конкретных вопросов?

— Конечно, — согласился Дабни.

Оксфорд, несомненно, сгладил его мидлендский акцент: глубокие протяжные интонации, с которыми говорил Дабни-старший, исчезли, но привитая учтивость и рассудительность остались.

В первый же момент встречи — они еще не до конца рассмотрели друг друга — Ленокс задал Дабни три вопроса: знает ли он, кто убил Джорджа Пейсона? Знает ли кто-нибудь еще о том, где находится сам Дабни? И главный: что произошло? Дабни лаконично ответил: нет, нет и «сам до конца не понял». К этому времени Ленокс оценил плачевный внешний вид и затравленный взгляд гостя и решил отложить расспросы, поручив Дабни заботам Мэри: велено было приготовить ему ванну и подыскать чистую одежду.

Через час, когда стрелки часов приближались к одиннадцати, в библиотеке стоял изменившийся до неузнаваемости молодой человек в серых брюках и теплом шотландском свитере изумрудного цвета, который Ленокс получил на прошлое Рождество от матери Мак-Коннелла — женщины бесконечно обаятельной и столь же эксцентричной.

— Начнем сначала: как вы меня нашли?

— После гибели Пейсона я скитался по закоулкам Оксфордшира, думал, как незаметнее пробраться в Лондон. По моим представлениям, затеряться здесь легче, чем где бы то ни было. Тогда, да и сейчас, я не мог прийти в себя от того, как внезапно разразилась трагедия. До сих пор не понимаю, как это случилось.

Похоже, он говорил правду. Ленокс вздохнул про себя. Придется признать, что многие факты Пейсон навсегда унес с собой в могилу.

— Как видим, это вам удалось.

— Да. Поначалу я хотел податься к Стампу, потом сообразил, что всем известно о нашей дружбе, а я ни в коем случае не хотел подвергать его опасности. Тогда я послал ему карточку, обыкновенную карточку общества «Сентябрь» — в свое время взял несколько штук у Джорджа, он раскидывал их где попало, — и написал на обратной стороне: «Кому ты доверяешь?» И он сразу отправился сюда. Я сутки наблюдал за вами, гадая, могу ли я на вас положиться. Стамп вам доверяет — я тоже решил рискнуть.

Все встало на свои места. Можно написать Стампу, чтобы спокойно возвращался в Лондон.

— Но что такое на самом деле общество «Сентябрь»? И какое отношение имел к нему Джордж?

Дабни развел руками:

— Не знаю.

— Давайте сделаем так: расскажите мне все по порядку, ладно?

— Все началось на балу, в колледже Иисуса. Бедолага Стамп готовился к переэкзаменовке по прошлой сессии. Иначе говоря, к пересдаче семестрового экзамена. Поэтому на бал мы пошли вдвоем с Пейсоном. Вы, наверное, знаете, мы со Стампом соседи. В последние дни мы видели, что Джордж сам не свой, все время о чем-то думает. На балу я прямо спросил его, в чем дело.

— После того, как он вышел во двор колледжа поговорить с незнакомцем?

Теперь опешил Дабни.

— Вот именно. Я спросил, кто этот человек.

— И что ответил Пейсон?

Дабни погрустнел. Было видно, что это первая настоящая печаль в его жизни, что ни о чем раньше он не сожалел так сильно и остро. Юноша сохранил самообладание, но, видимо, только сейчас, впервые за все проведенное в бегах время, осознал необратимость произошедшего.

— Господи, как бы я хотел, чтоб он был жив! Что там пошло не так? — Он уткнулся лицом в ладони.

Ленокс помолчал, затем тихо окликнул:

— Билл?

— А? Ах да. Он сказал только: «Этот человек знал моего отца». Странно, обычно Пейсон никогда не говорил об отце.

— А потом?

— Еще он сказал: «Дабс, что-то пошло не так, возможно, я исчезну на несколько недель». — Дабни снова умолк, поддавшись отчаянию. — Я сказал, что ничего не понял, и тогда он добавил, что открылась какая-то тайна, связывавшая его отца и это… это общество «Сентябрь», будь оно неладно, а потом сказал, чтоб я ни о чем не беспокоился. Мол, на самый крайний случай подсказок в его комнате хватит.

Ленокс тихо чертыхнулся.

— Он что-нибудь еще говорил про подсказки? Те, что в комнате?

— Нет.

— Попросил, чтобы вы отправились вместе с ним?

— Наоборот! Это я сказал, что пойду с ним, а он твердил, что нельзя. В то утро, когда он ушел из колледжа, мы вдвоем завтракали, и он все повторял, чтобы я не беспокоился и что идти с ним нельзя.

— Так как же вышло, что вы были вместе?

— Я заметил его, когда он, страшно бледный, взвинченный, прощался с матерью. Ну, я и шел за ним вдоль всего луга Крайст-Черч и дальше.

— На юг? — понимающе кивнул Ленокс.

— Точно. А когда миновали мост — вы, наверное, знаете, — тот, что через Черуэлл, уже после заливных лугов, я нагнал его, хлопнул по плечу и сказал, что иду с ним, нравится ему это или нет.

— Хороший поступок, — тихо и по-взрослому одобрил Ленокс.

Дабни дернул плечом:

— Что толку. Это ведь не помогло. Кончилось все ужасно.

— Чем вы занимались?

— На ночлег устроились сравнительно близко от города, прямо за лугом. Кое-какую еду Джордж захватил, а я еще сходил в лавку у моста Магдалины, студенты туда редко заглядывают. На следующий день Джордж снова встретился с тем человеком.

— На балу, в колледже Иисуса.

— Господи, да вам все известно!

— Вы туда не ходили?

— Ходил, просто Джордж велел мне спрятаться.

— Как он был настроен? Я имею в виду Пейсона.

— Удивительно, но он был полон надежд. Нервничал сильно, как я уже говорил, и в то же время на что-то надеялся. Такое ощущение, что у него камень с души свалился.

Дабни помолчал.

— Вы знаете, Стамп и я всегда гадали, что произошло с папашей Джорджа. Слухи всякие ходили. И вот я почувствовал: Джордж сделал вывод, что может гордиться отцом — по каким-то причинам.

— Гордиться?

Дабни утвердительно кивнул:

— Да, и еще… казалось, он будто отправляется в приключение, в котором нет ничего опасного. Испуганным он совсем не казался.

— Описать того, с кем он встречался, сможете?

— Не очень хорошо, лицо я толком не рассмотрел. Я бы сказал, среднего роста. Темноволосый. Бакенбарды и, кажется, усы… но я не уверен. А на шее…

— Рубец?

Дабни опять изумился.

— Да, именно. Красный рубец.

— Лайсандер, — пробормотал Ленокс. Но, по сведениям Даллингтона, он никак не мог убить Пейсона. Или Даллингтон не заметил какого-то подвоха?

— Кто это?

— Член того самого общества — общества «Сентябрь».

— A-а… Вот, значит, как.

— Извините, Билл, боюсь, мне придется сейчас задать болезненный вопрос.

На лицо Дабни набежала тень.

— О его смерти. Понятно.

— Да, подтвердил Ленокс.

— Я ушел за едой, понимаете? Продукты у нас подошли к концу, и мы решили, что пусть уж лучше увидят меня, чем его. Почти стемнело. А когда я вернулся с покупками, он был… он уже был мертв.

Дабни разрыдался — и Ленокс раз и навсегда вычеркнул его из списка подозреваемых. Неподдельное горе, вызвавшее неподдельные слезы, лишило мидлендца не только слов, но и сил сохранять воспитанное с детства хладнокровие.

— И вы отнесли тело на луг Крайст-Черч.

— Да, — беря протянутый ему носовой платок, ответил Дабни. — Да, отнес его на луг. Наша стоянка была надежно скрыта в куще деревьев, а я хотел, чтобы тело нашли. Я хотел, чтобы полиция и кто-нибудь вроде вас — хотя я понятия не имел о вашем существовании — вмешались и все выяснили.

— А сами хотели остаться в тени?

— Да.

— И ваш мотив мне ясен.

— Просто я был так потрясен… когда нашел его мертвым. Мы играли в игру — а она оказалась не игрой. Мне же в голову не приходило, что все так серьезно. И первое, о чем я подумал: кто бы это ни сделал, раз они убили его, значит, захотят убить и меня, ведь Джордж мог что-то мне рассказать.

— Вы правильно подумали.

— Вот я и положил его тело на лугу, а сам пустился в бега. Путь пешком неблизкий, денег я взял совсем немного — думал, прогуляемся себе и вернемся… Пришлось рыться в отбросах… и к Стампу я обратиться не мог, а то бы он тоже стал мишенью…

Дабни не мог больше бороться с усталостью и снова закрыл лицо руками.

— Спальня наверху для вас уже готова, — поспешил сказать Ленокс. — Я знаю, что вы страшно устали, но не могли бы вы ответить еще на пару вопросов?

— Да-да, конечно.

— Джордж больше ничего не рассказывал о незнакомце, хоть самую малость? Или про само общество?

— Нет. Я очень жалею, что не расспрашивал.

— И еще. Я правильно понимаю, что вы постриглись и сменили одежду для маскировки?

— Да, именно.

— Ясно. Вы не припомните, о чем вообще говорили с Джорджем? Например, когда прятались на лугу?

Слабое подобие улыбки промелькнуло на лице Дабни.

— Вспоминали доброе старое время. Как желторотиками приехали на первый курс. Гадали, теплая ли выдастся весна, когда после письменных экзаменов можно будет весь день гонять по реке в плоскодонках, а потом завалиться всем в «Медведя» и выпить по пинте пива… — В горле у него стоял комок, но на сей раз он сумел подавить рыдание. — Господи, поверить не могу, что все так случилось!

Задав еще два-три вопроса, Ленокс отвел молодого человека наверх, в спальню для гостей. Через несколько секунд за дверью воцарилась глубокая тишина.

Детектив тем временем снова спустился в библиотеку. Догорели свечи, давно пробило полночь, а он все глядел на ярко пылающие угли в камине и слушал, как нещадно хлещет за окном дождь.

ГЛАВА 44

Дабни проспал почти до полудня. Ленокс большую часть ночи и все утро вырабатывал план действий, успех которых целиком и полностью зависел от одного человека.

У него осталась еще куча вопросов, которые он не успел задать Дабни накануне. В основном они касались Хетча. Когда молодой человек покончил с завтраком (верная Элли, надо полагать, решила, что мир перевернулся: хозяин в двенадцать часов дня заказывает копченую сельдь и глазунью), Ленокс опять приступил к расспросам:

— На встречу неподалеку от луга Крайст-Черч он пришел с каким-то свертком, не так ли?

— Кто? Старина Хетч? Первый раз об этом слышу. В любом случае сам я его не видел и не думаю, чтоб Пейсон утаил от меня такой факт.

— Вы уверены? Это должно было произойти днем, в воскресенье. Кроме того, Пейсон и Хетч встречались накануне, в субботу, в пабе «У Шоттера».

— Да? — Дабни пришел в замешательство. — Профессор Хетч — славный малый, когда речь идет о веселой попойке, но сомневаюсь, чтобы Джордж стал поверять ему свои секреты. Сильно сомневаюсь.

После этой реплики Ленокс иначе взглянул на Хетча. За последнее время он привык к мысли, что Хетч в данном деле не только не исполнитель, но даже и не соучастник. Ничто не противоречило версии, по которой Хетч просто помогал попавшему в беду юному подопечному: принес ему сверток с… продуктами, например. Или одеждой? Теперь эта версия казалась малоправдоподобной. Ленокс наскоро написал Грэхему, чтобы тот задержался в Оксфорде еще двенадцать часов.

— Еще вопрос, — обратился он к Дабни. — Что вы собираетесь делать? Я видел ваших родителей и должен признать, их выдержка достойна восхищения, но нужно ли говорить, что они страшно волнуются? Не знаю, как я еще не послал им телеграмму. С трудом поборол желание сделать это ночью, когда вы спали, да и то чтобы случайно не пойти против вашей воли.

Дабни затряс головой:

— Пожалуйста, прошу вас, не надо. У меня есть на то веские причины.

— Какие?

— Послушайте, когда, по-вашему, дело будет закончено.

— Я бы сказал, в понедельник вечером — не позже.

— Откуда такая уверенность?

— У меня есть план, который, так или иначе, должен ускорить развязку.

— Тогда давайте отложим до вторника? Утром я напишу им сам, чем раньше, тем лучше.

В половине первого Ленокс отправился осуществлять недавно составленный план. Не без колебаний шагал он по Пэлл-Мэлл, вдоль наводнявших улицу клубов. И чем ближе подходил к Карлтон-Гардене, к особняку, где размещалось общество «Сентябрь» и клуб «Библиус», тем больше сомневался. В конце концов он решил перейти к действиям после ленча. Зашел в клуб «Атенеум» и, взяв филе индейки под клюквенным соусом и картофельное пюре (пища тяжелая, но в холод и дождь — то, что надо), погрузился в чтение «Кембриджского журнала по римской истории».

«Атенеум» объединял людей, достигших не столько общественных, сколько интеллектуальных высот, и «Кембриджский журнал» самой разной тематики читали в столовой многие. Конечно, в большинстве своем члены клуба принадлежали к земельной аристократии, но были и те, кого приняли за весомые личные достижения. К примеру, в конце тридцатых годов девятнадцатого века, в период финансовых затруднений, совет клуба удовлетворил просьбу о приеме сорока человек не особо высокого происхождения. Хотя новоприбывших в шутку окрестили «сорок разбойников», в их число входили Чарлз Диккенс и Чарлз Дарвин. Такой порядок вещей в клубе, посвященном Афине — как-никак богине мудрости, помогавшей хитроумному Одиссею, — нравился Леноксу гораздо больше, чем возведенный в абсолют снобизм клуба «Будлз».

Наконец в половине второго, кивая на ходу знакомым, он направился к выходу и с Пэлл-Мэлл вновь зашагал к Карлтон-Гардене.

К разочарованию Ленокса, вместо Хеллоуэла у дверей общества «Сентябрь» опять стоял пожилой швейцар, который в прошлый раз направил его в «Королевский дуб».

— Ищете Хеллоуэла, сэр?

— По правде сказать, да.

— Не думается мне, что он сейчас в «Королевском дубе». До смены-то ему еще полтора часа.

— Понятно.

— Если желаете, я передам, что вы наведывались.

— Нет-нет, спасибо, не стоит. Время терпит.

Тем не менее Ленокс решил на всякий случай заглянуть в «Королевский дуб». Он поднял воротник пальто, защищаясь от холодного дождя, и свернул на знакомую узкую улочку с неприметным пабом.

Ничего не изменилось: тусклый свет, бесконечный гул голосов, гаснущий в деревянной обшивке, и насыщенное влагой тепло. Может, и люди те же? Может, они не покидали своих мест с его последнего посещения? Во всяком случае, бармен с огромными усами по-прежнему стоял за стойкой.

— Добрый день, — обратился к нему Ленокс. — Я ищу Хеллоуэла. Если помните, я приходил сюда…

Вон там, — прервал его бармен, тыкая большим пальцем за спину Ленокса.

Вот это настоящая удача. У стены, в глубине паба, Хеллоуэл читал газету, и перед ним высилась полная кружка «Гиннесса». Нельзя сказать, что он обрадовался, когда, подняв глаза, увидел Ленокса, — но кто бы его осудил? Что ни говори, знакомство, начавшееся с простой беседы, становилось пугающе непредсказуемым.

— Ей-богу, сэр, я рассказал вам все, что знал о майоре Уилсоне. И ничего нового не припомнил с тех пор, — поспешил заявить швейцар, едва завидев детектива.

Ленокс сел напротив.

— Я знаю и прошу прощения, что пришлось снова вас побеспокоить.

— Дело не в беспокойстве, сэр, но ваши расспросы могут стоить мне работы.

— Вы читали о расследовании в Оксфорде? — спросил детектив, показывая на газету в руках собеседника.

— Да, сэр, немного.

— Понимаю, я прошу вас пойти против совести, но, поймите, на карту поставлено слишком много. Убитому пареньку было всего двадцать лет.

— Да, мистер Ленокс.

— Отчасти в этом есть и моя вина. Я знал, что что-то затевается еще до того, как юный Джордж Пейсон погиб, и не сумел предотвратить его смерть. Но возможно, я сумею предотвратить другие.

Хэллоуэл едва заметно кивнул.

— Я пришел просить вас о серьезной услуге, Том.

— Сэр?

— Это не касается майора Уилсона. Это по поводу завтрашнего собрания.

— Собрания общества «Сентябрь»?

— Совершенно верно.

— Да меня ведь там не будет, сэр. Я же говорил, что нас в этот вечер отпускают.

Дальше тянуть было нельзя. Ума и интуиции Хеллоуэлу не занимать, он и сам понял, что обстоятельства изменились.

— Помните, я говорил вам, что цель у меня и ваших работодателей — общая, даже если они этого и не осознают?

— Помню, сэр.

— Похоже, это больше не так.

Хеллоуэл изменился в лице.

— Что вы хотите сказать, сэр?

— Я считаю, что убийство Джорджа Пейсона — и, по всей видимости, еще несколько убийств — дело рук кого-то из членов общества.

— Сэр, я с трудом могу в это поверить — в том смысле, я знаю этих людей, они не такие!

— Боюсь, это действительно так. И поэтому я прошу вас провести меня в клуб до начала собрания — так я смогу их подслушать.

— Но, сэр, это невозможно! Я просто не смогу…

— Вы обязаны это сделать!

— Говорю же вам, я не смогу, мистер Ленокс…

Ленокс закипел:

— Хеллоуэл, они стреляли в доме моего друга! Вы читали в газетах о происшествии на Хэмпден-лейн? Угрожали женщине, которая вообще ни при чем! Убили ни в чем не повинного парня! И майора Уилсона убили скорее всего — вы не имеете права отказаться!

На мгновение за столом воцарилась тишина. Хеллоуэл уронил газету. Голоса за передними столиками вдруг стали слышнее, меж завсегдатаев паба прокатился громкий хохот — и стих. Сквозь маленькое окошко над головой Ленокс увидел, что дождь перестал.

Наконец Хеллоуэл едва заметно кивнул.

— Хорошо, — почти прошептал он, — я вас проведу.

У Ленокса словно гора свалилась с плеч.

— Прекрасно. Замечательно.

— Постойте, одну минутку! Почему я должен вам верить? И откуда мне знать, что вы сами не причастны к убийству?

Ленокс набросал несколько слов в блокноте и вырвал страничку.

— Вот, — протянул он клочок бумаги швейцару, — отдайте инспектору Дженкинсу из Скотланд-Ярда. Он подтвердит, что я давно расследую это дело.

Хеллоуэл взглянул на записку, сложил ее и сунул в карман.

— Значит, завтра, — сказал он. — Приходите завтра в пять часов.

— Приду.

— Только я могу припоздать.

— Я буду здесь. — Ленокс встал из-за стола. — Вы поступаете правильно — вот все, в чем я могу вас заверить. И если когда-нибудь потеряете работу, из-за нынешнего поступка или чего-то еще, просто обратитесь ко мне, Хеллоуэл.

ГЛАВА 45

Из «Королевского дуба» Ленокс не мешкая поехал в Хант-хаус. Там, в особняке с видом на реку, жил вместе с родителями Даллингтон — и съезжать, похоже, не торопился. Род Даллингтонов был древний, а герцогский титул — сравнительно новый; их предки — степенные и всеми уважаемые сквайры — с незапамятных времен жили в Бедфордшире, но около века назад перебрались с доходных земель поместного дворянства на Олимп английской аристократии. Хант-хаус служил тому наглядным свидетельством. Белоснежный дом с зелено-золотыми рамами, выстроенный современным архитектором, каждой оконной створкой, каждым пригнанным камнем нашептывал о деньгах.

Семейство собралось презанятное. Герцогиня, близкая приятельница леди Джейн и весьма привлекательная в свои далеко за пятьдесят особа, никогда не церемонилась и открыто говорила все, что думает. Герцог, широкая душа, бесконечно любил праздность. Супруги почти каждый день проводили при дворе, хорошо знали королеву Викторию, а в старые добрые времена — и принца Альберта, со смерти которого прошло вот уже пять лет. Их старший сын, наследник титула, был усердный зануда; средний — набожный честолюбец, а младший… младший стал учеником Ленокса.

До сих пор юный лорд проявлял увлеченность, сообразительность и рвение, и Ленокс внезапно обнаружил, что уже привык к его помощи: успех или поражение на предстоящем собрании в обществе «Сентябрь» в конечном счете могли зависеть от второй пары глаз — и здесь Ленокс рассчитывал на ученика.

Детектив отпустил кеб и нетерпеливо постучал в дверь. Особняк и появившийся из него дворецкий в высшей степени соответствовали друг другу.

— Добрый день, мистер Ленокс. Прошу вас.

— Нет-нет, благодарю, я спешу. Мне просто нужен самый младший Даллингтон.

— В данный момент лорда Джона нет дома, сэр.

Подчеркнутая почтительность, с которой были сказаны эти слова, насторожила Ленокса.

— А не знаете ли вы, куда он уехал?

— Мне кажется, он высказывал намерение посетить «Клариджес», сэр. Собирался туда с друзьями.

Проклятие!..

— Благодарю, — пробормотал Ленокс. — Если он вернется, попросите, чтобы подождал меня, хорошо?

Он остановил проезжавший мимо кеб и велел кучеру гнать в отель «Клариджес» — величественное заведение, вот уже пятьдесят лет украшавшее Брук-стрит в аристократическом квартале Мэйфер. Недавно его почтила своим присутствием королева Виктория, навестив в апартаментах-люкс императрицу Франции Евгению. Однако причина чрезмерной вежливости, с которой говорил дворецкий, крылась в другом: в «Клариджес» располагался шумный бар, излюбленное место молодых аристократов с не самой лучшей репутацией.

Отель состоял из примыкавших друг к другу домов с отдельными входами, и Ленокс не раздумывая прошел в бар. Даллингтон, как и следовало ожидать, был там: беседуя о чем-то с раскрасневшимся молодым человеком одних с ним лет, он одной рукой держал бокал шампанского, а другой пытался развязать галстук. Рядом с ними стояла юная красотка в ярко-красном платье, и ее звонкий смех долетал в самые дальние уголки зала. Ленокс направился к ним.

— Извините, что отвлекаю, можно вас на минутку?

Даллингтон поднял на него замутненный взор и восторженно завопил:

— О, да это Ленокс! Погодите! Знакомьтесь: Солли Мэйфер!

Ленокс пожал спутнику Даллингтона руку и кивнул женщине, которую так и не представили:

— Очень приятно. Даллингтон, не могли бы мы поговорить?

— О чем? У меня от Солли нет секретов!

Троица сочла ответ безумно смешным.

— Мне нужно много открыть вам, Джон.

— В самую точку, Ленокс! Нужно много открыть! Шампанского! Побольше шампанского! Надо открыть несколько бутылок шампанского, бочку пива — мы ведь не какие-то там скупердяи, — и тогда все встанет на свои места!

— Станьте же вы наконец серьезным.

— Да я в жизни не говорил серьезнее, — заявил Даллингтон, издавая звуки, достойные Фальстафа. — Побольше шампанского! Бочку пива!

Ленокс понял, что спор за внимание Даллингтона выиграли бутылки.

— Как-нибудь в другой раз, — сухо сказал он, коротко кивнул и поскорее покинул и бар, и отель.

Он не ожидал, что разочарование будет столь горьким. Не ожидал, что примет случившееся так близко к сердцу. Домой Ленокс шел пешком и по пути осознал, как много значил для него новый знакомый, а точнее — друг. Любой детектив обречен на одиночество: с этой мыслью он свыкся, принял ее как неотъемлемую часть любимой работы; а ученик практически опроверг его убеждения, показав, что профессиональная дружба — он о такой и не думал — возможна. Ведь даже славный Дженкинс со временем усвоит общепринятый взгляд на вещи и, незаметно для себя самого, уверует, что расследовать преступления в Лондоне должен исключительно Скотланд-Ярд. А Даллингтон — совсем другое дело, у них с Леноксом было принципиальное сходство: происхождение. Детектив и не подозревал, как радостно иметь союзника.

Когда Ленокс свернул в родной переулок, ему захотелось увидеть леди Джейн. С замиранием сердца он думал, что они скорее всего окажутся наедине. Однако по пути в гостиную до него долетели обрывки разговора. На пороге Ленокс застыл. Ему навстречу поднялся тот самый высокий сухопарый незнакомец, которого он дважды видел у дома леди Джейн — оба раза в официальном костюме для утренних визитов.

Не только лицо, но и голос леди Джейн выдавал смятение:

— Добрый день, Чарлз. Я так рада, что ты пришел. Познакомься, пожалуйста: это Майкл Пирс. Мистер Пирс — Чарлз Ленокс, мой близкий друг.

— Здравствуйте, мистер Ленокс. — Пирс шагнул ему навстречу, протягивая руку.

— Рад познакомиться, — ответил Ленокс. — Джейн, я, наверное, не вовремя?

— Я, собственно, уже уходил, — заверил Майкл Пирс. — До свидания, миледи. Всего доброго, мистер Ленокс. Приятно было познакомиться.

В голове Ленокса проносились тысячи мыслей. Имя он слышал впервые. Но они сидели не напротив друг друга, а рядом — значит, их связывает нечто большее, чем простое знакомство.

А потом произошел первый за историю их многолетней дружбы натянутый разговор. Не то чтобы они не хотели разговаривать, просто никак не могли подыскать подходящую тему, пока наконец речь не зашла о расследовании.

— Продвигается, и неплохо, — сообщил Ленокс.

— А когда ты полагаешь его закончить?

— Весьма вероятно, что завтра.

— Хоть на душе станет легче.

— И не говори, — сухо заметил он. — Разреши узнать, как себя чувствует Энни?

— Прекрасно, совершенно оправилась.

— Мне удалось кое-что выяснить об оружии, из которого стреляли.

— Да?

— Все ниточки ведут к обществу «Сентябрь».

— Какой ужас!

— Да.

Его следующая фраза противоречила всем правилам хорошего тона и вежливости, вместе взятым, но он не в силах был удержаться:

— Я почему-то не встречал мистера Пирса раньше.

— Ты и не мог. Он школьный приятель моего брата и совсем недавно вернулся из африканских колоний. В Лондоне у него мало знакомых.

Почему она все еще взволнована?

— Ах вот как…

Наверное, Ленокс выглядел жалко, когда сказал:

— Может быть, мне стоит представить его в свете?

— Может быть.

Он встал.

— Я, пожалуй, пойду. Поговорим позже.

Направляясь по длинному коридору к выходу, Ленокс думал, что в его жизни не было дня несчастнее.

ГЛАВА 46

Дабни устроился в кресле и читал. Увидев входящего в библиотеку Ленокса, он заложил страницу и убрал книгу.

— О, вот и вы, — обрадовался он. — С пользой провели время?

И Ленокс вновь восхитился, как пребывание в Оксфорде смягчило мидлендский акцент, столь заметный у родителей юноши.

— Вполне, — ответил он. — Завтра к вечеру мы будем знать все, или я сильно удивлюсь. Мне помогут пробраться на собрание общества «Сентябрь».

— Отлично, — решительно кивнул Дабни. — Что могу сделать я?

— Боюсь, что ничего. Мне придется пойти одному.

— Я с вами.

— Все не так просто, как вы думаете.

— Они что, разрешили вам прийти, потому что принимают за кого-то другого? Или вы будете наблюдать из укрытия?

— Буду наблюдать из укрытия, как вы выразились. Это не просто собрание, а их ежегодная встреча, событие, которому придают особое значение.

— Значит, я пойду и спрячусь вместе с вами.

— Слишком рискованно. Вы можете невольно мне помешать.

Дабни не отступал.

— Мистер Ленокс, вы были очень добры ко мне, впустили меня в дом, но сами посудите: я обещал Джорджу защищать его, пока все не кончится, и, хотя он мертв, хочу сдержать слово.

Они спорили до тех пор, пока Ленокс не сдался.

— Что ж, если вы непременно этого хотите… Я так и так собирался взять напарника, но он сейчас занят.

— С удовольствием поступлю под ваше начало, при условии, что вы возьмете меня с собой.

— Кстати, вы, пожалуй, действительно можете мне помочь.

Ленокс пролистал назад страницы в записной книжке.

— Мне думается, Пейсон оставил у себя в комнате подсказки, говорящие о причинах его бегства. Хочу узнать, какой смысл увидите в них вы.

— Приступим, — согласно кивнул Дабни.

— Ваш друг, как я полагаю, знал, что у него очень мало времени. Где-то час, не больше. Это подтолкнуло его к очень неожиданному поступку: он убил кота, о котором вы оба заботились.

Дабни побледнел.

— Длинноногого? Длинноногий мертв?

— Мне очень жаль, но — да.

Юноша махнул рукой:

— После всего, что случилось, не самая большая потеря. Хотя кота я любил.

— Думаю, кот погиб не напрасно, хотя вас это вряд ли утешит. Джордж, как я полагаю, искал наглядный способ доказать, что не просто укатил в Лондон, не загулял на вечеринках. Этим, полагаю, объясняется и двойное убийство: кота ведь сначала отравили, а потом закололи. Так Джордж давал нам — мне и полиции — понять, что дело здесь нечисто. Не ошарашь он меня таким необычным посланием, я бы не придал большого значения тревогам его матери: вы ведь знаете, как она переживает по любому поводу. Вспомним также, что на эмблеме общества «Сентябрь» изображена дикая кошка. Таким образом, Длинноногий служил нескольким целям. В каком-то смысле убийство кота было блестящим и практически неизбежным решением.

— Да, Джордж мог такое придумать, он был чертовски сообразителен, — кивнул Дабни. — А чем он отравил кота?

— Опиумной настойкой.

Дабни снова кивнул:

— Временами Джордж страдал бессонницей, особенно когда приходилось много заниматься. Тогда он принимал опиумную настойку, чтобы заснуть. Тут все сходится.

Ленокс почувствовал, как крепнет его уверенность.

— Кроме того, я считаю, что полоска сигарного пепла, якобы просыпанного у окна, имеет ключевое значение. Окно ведь было под самым носом, а пепел рассыпан так, словно кто-то задел полоску. Звучит, наверное, неправдоподобно, но мне кажется, он хотел…

— Проверить, заходил ли кто-нибудь в его комнату, когда его не было! Да, он пару раз говорил о таком приеме, вычитал где-то и восхищался, до чего здорово.

Оба раза в яблочко, прекрасно.

— Именно. Об этом я и хотел сказать. Пепел рассыпан для декорации, это ложная улика. Никто его на самом деле не задевал. Зато таким образом Джордж дал нам понять, что к комнате надо присмотреться, и в то же время рассказал о своем подозрении, что в его отсутствие в комнате кто-то бывает…

— И поэтому он не может написать все открытым текстом, а вынужден говорить намеками. — Дабни снова закончил мысль Ленокса.

— Очень сообразительный был юноша. Признаюсь, я от всей души им восхищался. Он даже не забыл предупредить слугу, чтобы тот ничего не убирал в комнате!

— Да?

— Меня только озадачивает полоска пепла рядом с вашим укрытием у луга Крайст-Черч. Зачем нужно было привлекать внимание в стоянке? Разве вы не хотели, чтоб ваш лагерь приняли за стоянку какого-нибудь бродяги?

— Я помню, как он насыпал пепел — трубку периодически курю я, деревенская привычка, знаете ли. Он сказал, что нужно так сделать, мол, вдруг кто-нибудь умный разгадает.

— И вы не спросили, что он имел в виду?

— Нет. Теперь вот себя корю.

— Эта деталь тем более не дает мне покоя, что вы ведь не собирались менять место, не так ли, пока Джордж не погиб?

— Конечно, нет, мы планировали остаться. Хотя… кто знает? Джордж мог передумать.

Оба задумчиво помолчали. Потом Дабни спросил:

— А следующая улика?

— И даже не одна, а несколько — о его отце, как в дальнейшем выяснилось. Рисунок двумя цветами — розовым и черным — на карточке общества «Сентябрь» означал семейный герб Пейсонов; но главное — записка, спрятанная под котом, в которой странным перекрестным кодом зашифровано «12 Сфлк 2» — номер полка и батальона, где служил его отец.

— Вы правы, — подтвердил Дабни. — Очень логичная цепочка.

— Получается, я знаю все, чтобы понять произошедшее, но до сих пор не сложил факты правильно.

— А что еще вы нашли?

— Трость и прогулочные ботинки.

— О, тросточку он очень любил, она досталась ему от дедушки.

— На ботинках, как и на кончике трости, засохли комья грязи. Ясно, что Джордж недавно совершил длинную прогулку, но зачем он положил вещи в кресло? Трость еще можно понять, но ботинки! По моим представлениям, ему нравилось сидеть в кресле у печки…

— Верно, — согласился Дабни.

— Похоже, к ним он тоже хотел привлечь внимание. Зачем? Думаю, они должны навести на мысль о его пеших прогулках за луг Крайст-Черч, где он встречался с Джеффри Кентербери. А кроме того, он хотел показать, что в последнее время его образ жизни изменился.

— В каком смысле?

— Все в один голос утверждают, что Пейсон скорее отправился бы в паб, чем на пешую прогулку.

— Так и есть. — Дабни тепло рассмеялся.

— Отсюда следует, что трость и ботинки нетипичны для Джорджа, и уж тем более нетипично класть их в кресло. Почему бы, в конце концов, просто не выставить их у двери, чтобы слуга почистил?

— Но ведь с Кентербери — или кто он там на самом деле — Джордж встречался на балу в колледже Иисуса.

Ленокс покачал головой:

— Только в последний раз, накануне бегства. Видимо, дело было срочное. Я почти уверен: Кентербери предупредил Джорджа, что нужно бежать, или они условились о сигнале, по которому он исчезнет. Хотя это только догадки, думаю, предыдущие разы они встречались не в самом Оксфорде, а в окрестных деревушках. Скорее всего в людных местах, где никто не мог их узнать.

Небо после дождя прояснилось, выглянуло солнце, и сразу потеплело. Разговор на время затих, и Ленокс, глядя в окно, почувствовал, что никогда еще не был так близок к разгадке.

— Больше подсказок нет?

— Есть еще одна.

— Какая?

— На ковре в гостиной (ковер некогда принадлежал Пейсону-старшему, что немаловажно) лежало несколько предметов. Со стола упасть они не могли — слишком далеко, да и то, что предметы лежат вместе, выглядит как неслучайная случайность. В них, как и в дорожке пепла, есть что-то нарочито искусственное.

— А что за предметы?

— Помидор, кусок бечевки и вечное перо.

Дабни задумчиво поскреб загривок, где начинали отрастать волосы.

— Перо я помню.

— И все три предмета были…

Ленокс замер.

— Были что?

— Красногри… Красные, — тихо, почти про себя ответил Ленокс. — Разрешите задать вам еще один вопрос?

— Ну конечно!

— Раз вы не Билл Дабни — кто же вы?

ГЛАВА 47

Молчание длилось целую вечность.

Вопрос: «Может ли детектив, ведя расследование, прибегать к оружию?» — Ленокс для себя еще не решил, хота на охоту ездил с удовольствием, однако сейчас думал лишь о маленьком пистолете в ящике стола. Путь к письменному столу преграждал незнакомец, и тем не менее Ленокс хотел попытаться. Слабая догадка о том, кто на самом деле этот лже-Дабни, у него была, а вот вера в свою интуицию значительно ослабела. Он слишком поздно понял, что перед ним самозванец.

Молодой человек заговорил первым, но в его голосе звучало скорее любопытство, чем враждебность.

— Как вы догадались?

— Было несколько неувязок.

Точнее, три: цвет волос, сигарный пепел, акцент. В каждом случае что-то не сходилось.

— Значит, вы знаете, кто я?

— Надеюсь, что друг.

— Зла я точно не причиню.

Ленокс перевел дух. По тем или иным причинам, но хозяином ситуации снова был он.

— Вы — Джордж Пейсон? — спросил он.

— Да, — ответил «покойник», протягивая руку. — Рад с вами познакомиться, мистер Ленокс.

— И значит, мертв… Дабни?

— Да, Билла больше нет.

Пейсон произнес это ровно и спокойно, не изменившись в лице. Впрочем, возможно, спокойствие было лишь внешним и могло в любой момент смениться истерикой.

— Это вы его убили?

Повисла мрачная, пугающая тишина. И тут Пейсон уронил голову на руки и разрыдался. С этой минуты Ленокс знал, что ему ничего не угрожает.

— В каком-то смысле. Все равно что я, — с трудом выговорил Пейсон сквозь слезы и, стараясь остановить их, поднял глаза к потолку. — Что меня выдало?

По большому счету — манера говорить. Ленокс понял, что слышал не сглаженный Оксфордом акцент мидлендского парня, а интонации лондонского аристократа. Плюс непонятная полоска пепла возле импровизированного лагеря: только во время разговора Ленокс осознал, что не видит ей объяснения. До гибели Дабни Пейсон не собирался менять стоянку — зачем же рассыпать пепел? Напрашивалось только одно объяснение: Пейсон оставил подсказку, впервые ощутив, что попал в переплет, а значит — после гибели друга.

Плюс волосы. Мак-Коннелл сказал: «Сбриты со всего тела». Почему? Потому что у Джорджа Пейсона волосы были рыжие. Первое, на что обратили бы внимание. Обезображенный и лишенный волос труп пришлось опознавать по одежде и найденным в карманах предметам…

Обо всем этом Ленокс рассказал Пейсону. И добавил:

— Вы сбрили волосы с головы и тела мертвого Дабни, поскольку поняли, что охотятся именно на вас и что с вашей смертью страсти немного поутихнут.

— Самый тяжелый момент в моей жизни. Бедный Дабс! Вы представить себе не можете, мистер Ленокс… он был самый настоящий, самый благородный друг в мире. Как ни странно это звучит, но все, что я говорил вам вчера вечером от его имени, — чистая правда. Я действительно сказал, что ему со мной нельзя, и он действительно сделал по-своему. Но оставить волосы я не мог. Хотя сознавал, что это может добить мою мать. Вы виделись с ней? Как она? Держится? И я знал, что его родители будут надеяться напрасно. Мне все казалось, будто я совершаю святотатство. Жуткое чувство.

— Но труп обезображен…

Пейсон смотрел на него невидящим взглядом.

— Ночью на луг приходят лисы. Всегда. Я знал… я рассчитывал на это.

По его щеке медленно сползала слеза.

— Будет лучше, если мы вернемся к началу, — мягко предложил Ленокс. — Или к середине, раз на то пошло: как погиб Дабни?

— Как я — в моем рассказе. Я отправился за едой, как и говорил. Мне в голову не приходило, что нам что-то угрожает, я думал о приключении. Не лишенном опасности — да, но таком заманчивом… Теперь уже не важно. Я возвращался с покупками, как вдруг увидел сквозь деревья убегающего человека. Он оглянулся, однако лицо я едва заметил.

— Как он выглядел?

— Лет, вероятно, за сорок. Волосы с проседью. И еще — даже не знаю, как сказать, — костюм на нем сидел как форма. Словно он официант, или лакей, или что-то подобное.

— И что вы сделали?

— Погнался за ним, а дальше… О том, что я сделал дальше, вы знаете не хуже меня, как знаете, с какой целью я оставил подсказки. Перенес тело на луг, где больше натоптано, рассыпал пепел…

Не в силах сдерживаться, он разрыдался, и неподдельное горе, прежде убедившее Ленокса в невиновности Дабни, теперь, как ни парадоксально, подтверждало невиновность Пейсона. Потрясение от того, что перед ним самозванец, прошло, и Ленокс мог теперь оценить хитроумный план по достоинству. Действительно, куда безопаснее было притвориться Дабни, чем прийти в дом под своим именем: откуда молодому человеку знать, что Ленокс не выдаст? Потому что ему доверял Стамп? Но разве Стамп прошел через то, что пережил Пейсон?

— Давайте вернемся к самому началу. В чем же причина? Кто ваши преследователи? Что им сделал ваш отец? И кто такой Джеффри Кентербери?

Пейсон вдохнул поглубже, стараясь взять себя в руки, и начал рассказ:

— Ответы на большинство ваших вопросов для меня такая же загадка. Хотя кое-что мне известно. Поэтому я и хотел попасть на завтрашнее собрание — мне нужно знать правду.

Примерно две недели назад я получил по почте странное письмо, в котором меня просили о встрече в пабе «Корона» в Дидкоте — путь неблизкий, несколько миль. Отсюда и выложенные на видное место трость и ботинки — намек на длинные пешие прогулки: как вы убедились, многие знали, что мне это несвойственно. А трость я, кстати, очень люблю. Дед у меня был что надо.

Хотя в письме ничего не объяснялось, а местами оно вообще звучало как бред, не пойти я не мог по одной простой причине: в нем намеками говорилось о моем отце — после этого все сомнения отпали. Отец умер, когда я только на свет появился, и люди всегда так странно реагировали на его имя, что оно приобрело для меня волшебную силу. Я и стесняюсь, и горжусь одновременно, потому что не знаю, какой он. А может, сыновья всегда так относятся к отцам.

— Но что конкретно там говорилось?

— Что автор — он, как вы знаете, назвал себя Кентербери, хотя сам с готовностью признавал, что имя вымышленное, — служил вместе с моим отцом в Индии.

— Стало быть, вы пошли.

— Да. На следующий же день.

— Как выглядел Кентербери?

— Вообще-то ничего примечательного. Темноволосый, шрам на шее, военная выправка. Как будто немного не в себе — это и по письму чувствовалось.

Вылитый Лайсандер — лучше и не опишешь, смущало только «не в себе», хотя оно могло быть наигранным. Но зачем ему предупреждать юношу? Или Лайсандер стравливал стороны в своих интересах? Или по старой дружбе защищал сына Джеймса Пейсона?

— Что же он вам сказал?

— Поначалу говорил загадками, потом выяснилось, что он знает людей, входящих в общество «Сентябрь» — это клуб, основанный однополчанами моего отца, — которые на первый взгляд ведут тихий и примерный образ жизни, а на самом деле в стране нет никого опаснее их.

— Что? В каком смысле?

Неужели Кентербери действительно так считал, а не сгущал краски, недоумевал Ленокс.

— Он ничего не объяснил. Только и твердил весь вечер: «Я и рад бы вам сказать, юный мистер Пейсон, да не могу. Ради вашего и моего блага». Не меньше семи-восьми раз повторил, точно.

— Не упоминал ли он имен за разговором?

— Нет.

— Почему же вы ему поверили?

Пейсон устало рассмеялся:

— А я и не поверил. Сначала. Спросил, не пытается ли он выудить из меня денег. А он усмехнулся и достал огромные карманные часы, произведенные в Лондоне. На них с обратной стороны было выгравировано имя моего отца. Отец просил сберечь часы для меня, но Кентербери не мог передать раньше, так как привез их — да и сам вернулся из Индии — только теперь. Потому что скрывался от общества «Сентябрь». И потому что приближается какая-то годовщина, к которой я имею какое-то отношение. Очень непонятно.

Все сходится, мелькнуло в голове у Ленокса. И карманные часы, на которые обратила внимание хозяйка постоялого двора, описавшая Джеффри Кентербери.

— Но ведь гравировку могли сделать недавно, например, на прошлой неделе.

— Не думаю, — покачал головой Пейсон. — Во-первых, они не похожи на подделку — старые часы, выпущенные в сороковых годах, трудно не узнать, а во-вторых, гравировка сильно стерлась, ее едва видно. Да вот они.

И он вытащил часы из кармана и протянул Леноксу, чтобы тот мог сам убедиться в их подлинности.

— А кроме того, — продолжал Пейсон, — ему легко было верить. Он говорил о моем отце как о человеке, которого знал очень близко: так когда-то говорили о нем дедушка с бабушкой. Про его характер, как в хорошем настроении он умел всех обворожить, про вспыльчивость. Я не почувствовал ни капли притворства. Вы, конечно, вольны сделать иные выводы.

— Понятно. Должен сказать, — Ленокс протянул часы назад, — что они скорее всего подлинные. На чем вы с ним расстались?

— Он собирался в Лондон, чтобы докопаться до сути происходящего, а мне посоветовал в любую минуту быть готовым к бегству. И мы придумали способ договариваться о следующей встрече…

— Пустые конверты, которые вы получали?

— Да, как вы?! Так и есть… о каждой следующей встрече мы договаривались заранее, а пустые конверты подтверждали, что уговор остается в силе.

— И сколько еще раз вы встретились?

— Еще дважды, в разных местах под Оксфордом. До встречи в тот вечер, после которого я скрылся.

— Бальная карточка, — пробормотал Ленокс. — Она служила для отвода глаз. Вы послали ее, объяснив в отдельной записке, что если он подпишет карточку именем вашего слуги Роналда Лайта, никто не обратит внимания.

— Абсолютно верно. Надо же, как вы сразу все поняли.

— Как раз наоборот: я тащился, как товарняк, с остановками на каждом шагу.

— Кентербери написал, что ему нужно срочно меня видеть, мы договорились о встрече на балу в колледже Иисуса. Мне было не до танцев и вообще не до веселья. Наконец он пришел и сказал, что я должен бежать.

— И никаких объяснений?

— Нет. Но в его голосе слышался неподдельный ужас.

— Понятно.

Неужели все-таки Лайсандер? Но почему?

— А зачем вы встречались с Хетчем прямо перед бегством? В кофейне «У Шоттера»?

— Э-э, вот этот секрет я надеялся оставить при себе, мистер Ленокс. Не хочу, чтоб еще кто-то пострадал из-за меня или моего отца.

(С каким чувством он произнес последнее слово? С горечью? С едва уловимой надеждой узнать что-нибудь еще о пропавшем отце?)

— Что вы хотите сказать?

— Кроме Дабса, только профессор Хетч знал о существовании Кентербери. Как-то утром, когда мы с профессором сидели на траве в парке, сам не знаю как, но я выпалил ему все, что знал. Старина Хетч умел это делать, что правда, то правда. Он обсуждал со мной все, что только можно. Он всегда старался, чтобы я ничего не держал в себе, рассказывал о событиях, о чувствах, которых раньше не испытывал.

— И в то утро?

— Я не знал, что делать. Еще накануне вечером я послал ему записку с предложением встретиться «У Шоттера» — студенты и преподаватели приходят туда редко, там все больше городские собираются, а мне это место давно по душе. Он пришел, и я открыл ему свой план.

— А потом бросились в колледж за вещами, столкнулись с матерью… Позвольте спросить, Длинноногого убили вы?

Пейсон покачал головой.

— Он умирал. Мы с Дабсом показали его сельскому ветеринару, живущему недалеко от Оксфорда, и тот сказал, что у бедняги рак. Я его как брата любил…

— И вы напоили его опиумной настойкой.

— Он до последней минуты лежал у меня на коленях, такой беззащитный, доверчивый… вот видите, у меня опять слезы навертываются, странно, да? Одно с другим так тесно связано… мой отец, Дабни… и этот нелепый кот.

Джордж опустил голову.

— Значит, вы вонзили в него нож для писем, принадлежавший отцу, спрятали под телом зашифрованную записку и уже потом столкнулись во дворе с матерью?

— Да, в точности. Это она вам рассказала, да? Я отделался от нее, наплел что-то. Звучит жестоко, конечно, но я знал, что она поднимет тревогу, и люди узнают, что мне грозит опасность, — к этому я и стремился. Хотя о степени опасности даже не догадывался.

— А днем Хетч принес вам сверток?

— Да, но откуда вы… в общем, да, принес. Мы встретились на южной стороне луга Крайст-Черч. Он сказал, что если уж меня нельзя переубедить, то пусть я хоть помощь приму. Знаете, он собрал то, что обычно родители присылают в школьных посылках: еду, самые нужные вещи…

— Так, может, именно он вас и выдал?

— Ни за что! Он поклялся, что унесет наш секрет в могилу. Подбадривал меня, пожелал мне и Биллу удачи. Биллу!

Пейсона опять душили рыдания.

Ленокс, глубоко задумавшись, смотрел в окно на залитые солнцем улицы.

ГЛАВА 48

Они проговорили до ночи. Под мягким нажимом Ленокса Пейсон вспоминал все новые подробности. Кое-какие загадки к концу разговора разрешились — но далеко не самые важные. Все тщательно собранные улики, все предположения, выдвинутые Чарлзом, один в один совпали с историей Пейсона.

Остался главный и гораздо более грозный вопрос. Что же произошло в далеком прошлом между отцом Пейсона и его однополчанами, если страсти не утихли даже двадцать лет спустя? Ради чего благоразумные с виду джентльмены шли на убийство?

Засыпая в тот вечер, Ленокс испытывал смешанные чувства: скорбь по верному Биллу Дабни и сочувствие к его родителям; смутную тревогу перед завтрашним собранием в обществе «Сентябрь» и в самой глубине души — облегчение, что скоро все кончится. Ко всем тревогам, связанным с этим странным трудоемким делом, постоянно добавлялась еще одна: он ни на дюйм не продвинулся в том, чтобы леди Джейн стала его женой.

Утром он написал Мак-Коннеллу и Дженкинсу. Инспектору в сжатой форме изложил свой план, не упоминая, однако, ни слова о юном госте, и просил дежурить неподалеку от клуба как на случай ареста, так и на случай фиаско. Письмо Мак-Коннеллу получилось короче, и было полно трогательной заботы: Ленокс предлагал другу приключение, указывал, где и во сколько может находиться Дженкинс, и просил не приходить. «Скоро ты станешь отцом, — писал Ленокс, стыдясь недостойного их дружбы приступа зависти. — Думаю, в данный момент тебе лучше не лезть под пули и врукопашную».

Он написал также Рози Литтл и, хотя горел желанием поведать новости о Джордже Пейсоне, секрет его сохранил — как, впрочем, не выдал и ее тайны, ни разу не упомянув ее имени в разговоре с молодым человеком.

Время стремительно шло к пяти. За обедом Ленокс и Пейсон обсудили план действий, условившись, что спрячутся в разных местах: тогда если одного обнаружат, другой, возможно, останется незамеченным. Детектив пробовал еще раз отговорить Пейсона идти на собрание, но юношу, в его мрачной решимости, ничто остановить не могло. Он во что бы то ни стало должен видеть, как завершится эта история, твердил Джордж. Идти на попятный он не собирался.

Перед самым уходом Ленокс не забыл еще об одном: леди Аннабел попросила его начать расследование — и он не мог ей не написать.

— Будьте любезны, отправьте письмо, как только я дам вам знать, — сказал он, вручая Мэри конверт. Так леди Аннабел получит известие о том, что ее сын воскрес.

И вот уже почти пять. В туфлях на бесшумной подошве, в темно-серых костюмах, призванных сделать их незаметными — правда, на Пейсоне костюм с чужогоплеча висел как на вешалке, — и надвинутых на глаза шляпах, они вышли из дома. Хеллоуэл сидел в «Королевском дубе» за столиком у входа. Он изрядно нервничал.

— Не здесь, — предупредил он. — Выждите немного, а потом ступайте за мной.

Швейцар поджидал их в переулке под низким козырьком наружной двери.

— Кто это? — сразу спросил Хеллоуэл.

— Мой помощник. Без него мне не обойтись.

— Мистер Ленокс, я согласился спрятать вас, для двоих там просто нет места.

— Я найду, где спрятаться. Дело слишком серьезное, — вмешался Пейсон.

Слово за слово, им удалось убедить Хеллоуэла. Нехотя он привел их в сад позади клуба «Библиус», к черному входу, и отпер дверь.

— Как я и говорил, мистер Ленокс, сегодня в «Библиусе» никого нет.

Наверх они поднимались по лестнице, которая вела из кухни в столовые. Столовая общества «Сентябрь» особым убранством не отличалась: маленькая, удобная, непримечательная.

Другое дело — клубная гостиная.

Просторная комната с высокими потолками была вдоль и поперек уставлена предметами, напоминавшими о Востоке. Глиняные трубки с орнаментом и старые бронзовые лампы соседствовали с портретами графа Эльгина, лорда Амхерста и других наместников британской Короны в Индии; на столах и комодах красовались скатерти из роскошных тканей, на стенах — потертые армейские винтовки старого образца (Ленокс тут же вспомнил об умнице Матте). В углу скалился бронзовый тигр в полную величину. Пока Хеллоуэл беспокойно спрашивал, где они намерены спрятаться, Пейсон и Ленокс оглядывали интерьер. Вопрос о ценности и качестве этих вещей не возникал. Они отражали сущность имперского грабежа.

Где спрятаться, нашли в считанные минуты. Ленокс решил встать за тяжелыми темными шторами, скрывавшими окно: Хеллоуэл уверял, что на тайном собрании раздвигать их никто не станет, а если вдруг и придет кому такое в голову, то Ленокса все равно никто не заметит. Пейсон выбрал местечко за огромным шкафом — в нескольких шагах от окна, где укрылся Ленокс. Шкаф стоял наискосок, и молодой человек легко проскользнул в угол. После того как каждый занял свой пост, Хеллоуэл потерял интерес к обоим и, облегченно вздохнув, покинул комнату, а вооруженные Ленокс и Пейсон, чтобы развеять скуку и успокоить волнение, стали шептаться.

Время тянулось бесконечно. Сначала риск и тревожные ожидания наполняли комнату заманчивым духом приключений, но минуты текли — и он медленно улетучивался. Прошли два мучительных часа — ждать предстояло еще столько же. Час спустя они шептались уже не так уверенно, едва слыша собственные слова; вот до собрания осталось полчаса — они не смели вымолвить ни слова; и в тот момент, когда оба были едва живы, в холле раздались чьи-то шаги.

Головокружительная, страшная минута.

Ленокс, видевший в щелку левую часть комнаты, не узнал вошедшего, хотя по возрасту и военной выправке тот напоминал Лайсандера и, несомненно, принадлежал к обществу. Уж не загадочный ли это Теофил Батлер?

Не прошло и четверти часа, как собрались остальные: входили по одному, подвое, а под конец непрерывной чередой.

От волнения Ленокс слышал собственное дыхание и отчаянно пытался взять себя в руки. Пока основная часть собравшихся приветствовала друг друга за бокалом вина, несколько человек сгрудились на другом конце комнаты, далеко от окна, и таинственно о чем-то совещались. Ленокс понял, что это организаторы собрания, но узнал только одного — Марана.

Лайсандер не появился.

В зале собралось двадцать два человека. Сытые и довольные, они были еще не стары и давно забыли о тяготах службы на Востоке. Опасными их не счел бы никто — разве что самодовольными, но Ленокс знал, что чувство хозяев положения, исходившее от них, опасно само по себе. Никаких сомнений: они с легкостью простят себе любые грехи.

Заседание начал Маран.

— С новой встречей! — произнес он. — Мы всем вам бесконечно рады. Прежде чем я передам бразды правления майору Батлеру, — он повернулся к стоящему позади него одутловатому господину с маленькими глазками, — предлагаю поднять бокалы и выпить за второй батальон двенадцатого Суффолкского полка, за Индию и за сентябрь.

Собравшиеся выпили, и Батлер выступил вперед. Ленокс, конечно, судил предвзято, но майор сразу вызвал у него неприязнь.

— Приветствую вас, джентльмены, — начал Батлер неожиданно высоким голосом. В его насмешливых интонациях сквозил холодный, злобный расчет. — Мы начинаем встречу в прекрасном настроении. Наш доход стабилен, наши планы успешно продвигаются, а Маран блестяще справился с поставленной задачей.

Раздались аплодисменты.

— Как вам всем прекрасно известно, нас беспокоит только событие.

По комнате прокатился легкий шум: собравшиеся выражали тревогу и согласие.

— Но наш младший помощник все уладил, не так ли? И теперь как раз беспокоиться не о чем, — вмешался маленький, покрытый морщинами и словно усохший на солнце человечек.

— Да, все под контролем. Однако возникла еще одна трудность. Тот, кого все мы когда-то хорошо знали, вернулся в Лондон, и есть лишь один ответ на вопрос о его неуместном возвращении. Я уверен, что все мы знаем, о каком ответе идет речь, и здесь между нами нет разногласий.

— Верно! Правильно! — послышалось во всех сторон.

— Мы обязаны найти и убить его.

Ленокс похолодел. Батлер говорил непонятно, но его речь неоспоримо доказывала, что детектив с самого начала был прав: люди, состоящие в этом обществе, могут убить.

— Верно, но где он сейчас? — спросил мужчина, сидевший у стены.

— Нам известно, что он покинул Оксфорд.

«Вернулся в Лондон»? Они, несомненно, говорили о Кентербери, но тогда, выходит, Кентербери — не Лайсандер? И где сам Лайсандер?

— А где ему прятаться в Лондоне?

Батлер жестом призвал всех к спокойствию.

— Ключ ко всему — Дабни.

— Как?! — раздалось со всех сторон, и оживленные беседы между сидящими разом смолкли.

— Может, прекратим этот фарс? — потребовал все тот же мужчина у стены. — Ключ от всех наших неприятностей — здесь, с нами. Разве не так?

Батлер не стал спорить:

— Что ж, мне казалось, что ничто не мешает сначала обсудить наши планы, но если вам так угодно… — Он повернулся к двери и громко позвал: — Покажись, друг!

Глухой шум — и Ленокс с отвращением понял, что случилось.

«Но ведь наш младший помощник все уладил, не так ли? И теперь как раз беспокоиться не о чем…»

«Значит, завтра. Приходите завтра в пять часов».

«Может, прекратим этот фарс? Ключ от всех наших неприятностей — здесь, с нами. Разве не так?»

«Природная сметка и прыть явно пропадали даром на посту швейцара. В парне погиб отличный шпион».

Это был Хеллоуэл.

— Господи, — вырвалось у Ленокса. Он подал Дженкинсу условленный сигнал из окна, но заметил ли его инспектор?

— Входите, входите, — радушно продолжал Батлер. — Где, вы сказали, они прячутся?

— Один — за шторой, другой — за шкафом, — громко и уверенно ответил Хеллоуэл, без намека на испуг и дрожь, звучавшие все время, пока Ленокс и Пейсон искали укрытие.

— Благодарю вас, младший капрал. Прошу вас, окажите гостям достойный прием, — насмешливо приказал Батлер.

— Дабни, бегите! — закричал Ленокс, но тут же умолк, прошитый пулей.

ГЛАВА 49

Штора больше не скрывала его: он лежал на виду у всех, корчась от боли, но в сознании. У дверей явно что-то происходило, слышался тяжелый топот. На глазах у Ленокса Хеллоуэл повернулся к шкафу, за которым стоял Пейсон, и уже прицелился, как вдруг кто-то ворвался в комнату и сбил швейцара с ног.

Даллингтон!

А вслед за ним — Дженкинс с отрядом констеблей. Пока Ленокс безуспешно тянулся к револьверу, двадцать два члена общества «Сентябрь» в диком изумлении подняли руки.

Батлер и Маран срывающимися голосами наперебой пытались уверить Дженкинса, что Ленокс преступил частные владения и вообще он взломщик, однако инспектор в мгновение ока охладил их пыл. Тем временем Даллингтон подбежал к Леноксу и опустился рядом с ним на колени.

— Вы ранены? Куда? — беспокойно спрашивал молодой лорд. Глаза воспаленные и красные от похмелья, но сам он — собран и полон сил.

— Как вы сюда попали?

— Ленокс, послушайте, простите меня за вчерашнее! Я даже не помню, что вы приходили. Рецидив. Но больше такое не повторится.

Детектив криво усмехнулся. Боль нарастала.

— Забудем. Но как вы нас нашли?

— Мак-Коннелл.

В тот же момент Ленокс увидел спешащего к ним Мак-Коннелла с потертым докторским чемоданчиком в руках. Вне себя от беспокойства, врач склонился над другом.

— Чарлз, Боже милостивый, ты ранен! Куда попала пуля?

— В грудь, точнее, прошла по левому боку.

Мак-Коннелл разорвал рубашку и вздохнул с облегчением:

— Слава Богу, Ленокс, тебя только оцарапало. Рана болезненная, но жить будешь.

Даллингтон успевал повсюду: сообщал сведения о членах общества «Сентябрь», давал советы полицейским, в гом числе и Дженкинсу, обыскивал Хеллоуэла и рявкал на него.

Мак-Коннелл приступил к перевязке, а Пейсон собрался было вылезти из своего укрытия, но Ленокс знаком велел ему оставаться за шкафом. Дженкинс выступил вперед, подводя итоги: всех присутствующих забирают в качестве свидетелей, исключение составляет только Хеллоуэл. Ему будет предъявлено обвинение в преднамеренном убийстве — и Ленокс уже знал, что за обвинением в убийстве Билла Дабни дело тоже не станет. Что сказал Пейсон об убегавшем с места преступления человеке? «Костюм сидел как форма, словно он лакей или официант, волосы с проседью». Все сходится.

Когда повязка была наложена, Ленокс проковылял к диванчику и тяжело сел.

— Нам предстоит еще одно дело, — обратился он к Дженкинсу, который наблюдал, как члены общества гуськом выходят за дверь.

— Какое?

— Кентербери. Я знаю, где он.

— Где же?

— Позвольте мне не говорить все сразу, я могу ошибаться.

Однако он знал, что не ошибается. И даже после всех перипетий впереди их еще ждали неожиданности.

— По пути мне нужно заехать к брату, он знает адрес. Да, Джордж, — позвал Ленокс, поворачиваясь туда, где прятался Пейсон, — вам лучше поехать с нами.

— Джордж? — удивленно приподнял брови Дженкинс, а вслед за ним, глядя на выбравшегося из-за шкафа юношу, изумился и Даллингтон:

— Пейсон?! Силы небесные!

— Это вы, Даллингтон? Кажется, мы не виделись с прошлой осени? — невозмутимо ответил Пейсон. — Какими судьбами?

— Джентльмены, — вмешался Ленокс, — позвольте представить: Джордж Пейсон.

И детектив вкратце рассказал о последней неделе из жизни беглеца.

— Какой удар для родителей Дабни, — болезненно поморщился Мак-Коннелл.

Пейсон угрюмо смотрел под ноги.

— Если б я мог что-нибудь изменить, — едва слышно произнес он.

Это были последние слова, упреком прозвучавшие в его адрес.

Когда с вопросами было покончено — а на это ушло не меньше четверти часа, так как Дженкинсу очень хотелось прояснить некоторые детали, — Ленокс, Дженкинс, Мак-Коннелл, Даллингтон и Пейсон уехали. Свидетелей и взятых под стражу инспектор оставил на попечение констеблей, снабдив тех подробными указаниями, а Мак-Коннелл проверил повязку и с неохотой признал, что двигаться Леноксу можно.

Как только карета доктора остановилась перед Парламентом, Ленокс кинулся внутрь и скоро возвратился с Эдмундом. В экипаже, трясшемся по ухабам на ист-эндском направлении, детектив улыбался собственным мыслям. Еще вчера он считал, что его удел на избранном пути — одиночество, а сейчас он окружен друзьями и соратниками.

— Непростительной глупостью было довериться Хеллоуэлу, — заговорил он. — С первой минуты ему так не терпелось поведать мне обо всем — и я решил, что он умирает от скуки на своем посту, а на самом деле «общество» вычислило меня, если можно так выразиться, гораздо раньше, чем я их. Их подручный просто ждал моего прихода и разыграл спектакль как по нотам.

— А я все думал, как вы догадались прежде, чем он вошел, — признался Пейсон.

— Не так быстро, как стоило бы. До полного проигрыша, правда, дело не дошло благодаря Даллингтону. Мы ведь слышали, как хладнокровно они замышляли убийство, и, если не ошибаюсь, речь также идет о двух крупных финансовых преступлениях: одному уже много лет, а другое совершается в данный момент, и мы очень скоро о нем услышим.

Посыпались новые расспросы, однако Ленокс больше ничего не добавил, избегая голословных утверждений. Смутные догадки у него, конечно, были, но он также знал, что тот, кто именует себя Кентербери, может рассказать историю во всех подробностях.

Если про лондонский Уэст-Энд говорили, что «в мире нет ничего подобного», что он «вершина мировой моды», то Ист-Энд, напротив, ничем не отличался от трущоб Парижа, Каира, Нью-Йорка или Вены. Те же узкие неосвещенные закоулки, те же полутемные пабы, где в любую минуту могут пырнуть ножом, те же клошары и дети, готовые пройтись колесом за полпенса. По Грейсчерч-стрит карета въезжала в район Бишопсгейт. Ленокс испытывал странную привязанность к этому далеко не безопасному, с каждым днем приходившему в упадок месту и нередко приезжал сюда. Впрочем, он знал почему: именно здесь римляне когда-то основали свое первое поселение — Лондиниум. На территории нынешнего Ист-Энда располагалась самая крупная к северу от Альп базилика и форум — неотъемлемая часть любого римского города, — и хотя от построек не осталось ни камня, Ленокс без труда воссоздавал их в воображении. Лондиниум расцвел во втором веке нашей эры, когда маленькая застава на окраине империи превратилась в притягательный оплот цивилизации и культуры. Эту страницу римской истории Ленокс особенно любил — за связь далекого прошлого с настоящим.

Они миновали Каннон-стрит и свернули на Истчип. У невысокого кирпичного дома, вход в который освещали два фонаря, Эдмунд слегка кивнул брату, и Ленокс велел кучеру остановиться.

Весь первый этаж занимало большое помещение с деревянными балками над головой. Одна сторона представляла собой джин-бар, где мужчины и женщины пили и любезничали; другая, отделенная занавесками, служила для завершения знакомств. В глубине комнаты виднелась лестница на верхние этажи. Мирок жил под неусыпным контролем восседавшей в центре сморщенной карги, с моноклем в глазу и кошкой на коленях, она получала деньги от выходивших из-за занавесок девиц, следила, чтобы в баре не вспыхнула потасовка, и визгливо покрикивала на двух вышибал.

Ленокс и Эдмунд сразу направились к ней и тихо о чем-то спросили. Поначалу она в негодовании трясла головой, но когда Ленокс указал на Дженкинса, старуха вскинула руки, словно признавая поражение, и что-то прошептала.

Братья вернулись к своим спутникам.

— Нам на четвертый этаж. Я пойду первым, а вы, Дженкинс, будьте наготове. Наручники вряд ли пригодятся, но все же. Джордж, будьте подле меня, хорошо? Вы ведь знакомы с Кентербери.

На четвертом этаже было две двери. Ленокс подошел к правой и постучал.

— Есть кто-нибудь? — Никто не ответил. — Слушайте, Кентербери, вы там? Нас много, и Джордж тоже здесь.

За дверью послышался шорох.

— Я вхожу, — продолжал Ленокс. — Поверьте, вам нечего бояться. Даю слово.

Детектив медленно отворил дверь, его спутники столпились вокруг него, стараясь заглянуть внутрь. В просторной, но довольно безрадостной комнате дуло изо всех щелей, убранство сводилось к минимуму: кровать, стол, стул. Темноволосый мужчина со шрамом на шее, судя по всему — военный, встретил их сидя. В руках он держал револьвер.

— Назад! — рявкнул он. — Кто вы так… Не может быть! Это вы, Ленокс?

— Собственной персоной.

— И Эдмунд! Боже милостивый! Тогда понятно, как вы меня нашли. Знали мою старую берлогу. Но кто это с вами? — И револьвер, положенный было на колени, снова оказался у него в руках.

— Стойте, подождите! Все члены общества арестованы.

Лицо Кентербери просветлело, он вздохнул с видимым облегчением.

— Слава Богу! Значит, все позади.

— Не совсем. — Ленокс повернулся к двери. — Джордж, подойдите сюда, пожалуйста.

Пейсон вышел вперед.

— Рад вас видеть, мистер Кентербери, — произнес он.

— Нет, Джордж, — мягко возразил Ленокс. — Перед вами ваш отец.

ГЛАВА 50

Ленокс и Эдмунд помнили, каким прекрасным человеком был их отец. Он умело распоряжался землей, вдумчиво разбирал возникавшие в его владениях тяжбы, пятьдесят лет верой и правдой служил своей стране в Парламенте, а жена и два сына знали: он их любит. В юности Ленокс гордился, что у отца такая ответственная задача — служить королеве и отечеству — и что вся его внешняя жизнь подчинена этой цели. А теперь его чуть ли не больше восхищало другое: отец никогда не унывал, умел поднять настроение, и рядом с ним все казалось поправимым. Там, где молодой и до смешного серьезный Ленокс усматривал легкомыслие, Ленокс сегодняшний видел почти геройство: умение думать о других прежде, чем о себе. Странно, отец давно умер, а сын продолжал открывать в нем новые черты.

От знакомства с собственным отцом Джордж пришел в оторопь.

— Очень приятно, — растерянно пробормотал он.

Новоявленный отец поднялся навстречу сыну.

— Я не знал, говорить ли тебе, Джордж, — сказал Пейсон-старший. — Нужно было сначала поквитаться с ними.

Раньше всех нашелся Даллингтон:

— Пожалуй, нам лучше подождать снаружи.

После чего он, Мак-Коннелл, Ленокс, Эдмунд и Дженкинс отступили в коридор и минут десять старательно не обращали внимания на приглушенные голоса, доносившиеся из-за двери. Наконец к ним вышел молодой Пейсон с мокрым от слез лицом и пригласил вернуться в комнату.

— Как вы узнали? — тут же спросил он Ленокса.

— Долгое время мне казалось, что под маской Джеффри Кентербери скрывается некий Джон Лайсандер, член общества «Сентябрь».

— Лайсандер! — взревел Пейсон-старший.

— Вы правы, картинка до конца не складывалась. С чего, спрашивается, он стал бы заботиться о Джордже? Но меня сбило с толку описание внешности, и особенно шрам. Надеюсь, вы все нам объясните, Джеймс? Как случилось, что у вас и Лайсандера одинаковые шрамы? Первое, что я вспомнил, когда ко мне обратилась леди Аннабел, — ваш рубец на шее. К своему собственному стыду, я почти сразу об этом забыл, и единственное мое оправдание — я считал вас погибшим… А потом на встрече общества, где мы прятались с вами, Джордж, Батлер обмолвился, что «старый приятель неожиданно вернулся», и тогда я снова вспомнил про шрам, соединил его с карманными часами — и все встало на свои места.

— Не так очевидно для меня, должен признаться.

— Как же иначе объяснить их внезапный интерес к сыну давно погибшего человека? Грозящая вам опасность, смерть или что-то другое, должна была выманить вашего отца из укрытия. И тогда я сразу вспомнил знаменитое ист-эндское заведение, куда частенько наведывался ваш отец, и сообразил, что только там он и мог залечь на дно.

— Он этим славился, — вставил Эдмунд. — Проводил здесь дни и ночи.

— Но тогда — по доброй воле, а сейчас — вынужденно, — заметил Джеймс Пейсон. — Это единственное место в Лондоне, которое я знаю как свои пять пальцев, не считая, конечно, «Бифштекс-клуба». — Он расхохотался. — Однако там меня, пожалуй, сразу нашли бы.

— Я не помнил ни адреса, ни названия, но их знал Эдмунд — и вот мы здесь.

— И нам не терпится узнать, из-за чего были совершены все эти злодеяния, — напомнил Дженкинс.

Тяжело вздохнув, Пейсон-старший поднял глаза на стоящих полукругом мужчин. Сын крепко сжимал его руку. И тогда воскресший из мертвых начал рассказ:

— История довольно простая. Вернее будет сказать, здесь сплелись две простые истории — старая и новая. Любой англичанин, уезжавший с нашего острова в отдаленные пределы империи, подтвердит, что именем королевы — благослови ее Бог — творятся страшные дела. Я стал участником подобного кровавого преступления чуть меньше двадцати лет назад, когда ты, Джордж, только родился: одна англо-сикхская война закончилась, а другая еще не началась.

Наш батальон охранял Сатледжскую границу в Пенджабе — не дай мне Бог еще раз увидеть эти места. Стратегически это был самый важный пункт в Индии — географический, политический и культурный центр, — поэтому численность войск там доходила до тридцати тысяч, и мы с легкостью побеждали в редких местных стычках. Можно сказать, что в первой англо-сикхской войне мы победили одной рукой и теперь держали местное население в кулаке. Офицерам — и мне в том числе — оставалось лишь вести праздный образ жизни. Каждый из нас имел свой домик, где прислуживали пять-шесть туземцев, а в офицерском клубе всегда ждала игра в карты или выпивка. Совсем неплохо для постоя, даже если учесть жару, которую мы все ненавидели.

Мой буйный нрав, который Эдмунд и Чарлз помнят, боюсь, еще по Оксфорду, ничуть не изменился, и в Индии у меня завелся товарищ во всем под стать мне, лейтенант Джунипер. Вот только карьера военного его не интересовала. Сирота, без единой родной души во всем мире, он получил в наследство несколько сот фунтов и, когда достиг совершеннолетия, отправился в Лахор, надеясь сколотить состояние. Мы пили вместе, охотились вместе, одно время даже жили под одной крышей. В офицерском клубе нас прозвали «близнецы»: мы были не только неразлучны, но даже слегка походили друг на друга.

Вы уже поняли, что жилось мне совсем неплохо. Я имел все, что нужно: хорошего друга, сколько угодно джина, охоту и почти каждый вечер — игру в карты. Пока однажды не сделал глупость.

С Лайсандером, надо сказать, мы в то время были накоротке, и вот однажды нам и присланному в наш батальон сотруднику Ост-Индской компании, страшно наивному юнцу по имени Саймон Халлоран, взбрело в голову отправиться в почти не контролируемый британцами район Лахора. Эдакое небольшое приключение, как нам представлялось. Что ж, в первой же чайной мы стали добычей — и чьей! Не знаю, поверите ли вы: десяток вооруженных до зубов мальчишек окружили нас, завязали нам глаза и увели в свою деревню. Я всегда хорошо ориентировался на местности, поэтому, несмотря на их попытки петлять и сбить нас с толку, понял, в каком направлении мы шли. Учтите, скоро эта деталь пригодится.

Мы попали в отчаянное положение, скажу я вам. Старейшина деревни, где жили мальчишки, сначала обыскал нас с ног до головы, а потом решил воспользоваться случаем и передать послание английской королеве — убив одного из нас. Вы, конечно, догадались, кто пал жертвой. Халлоран. Наверное, потому что гражданский. На глазах у нас старейшина перерезал Халлорану горло, а для полноты картины подарил и нам с Лайсандером по отметине — это был знак его соплеменникам, что мы опасны.

Пейсон провел рукой по горлу.

— Без слов понятно, какая буря поднялась в лагере, когда мы вернулись, и, поскольку я знал, как найти деревню, начальство разрешило нам разыскать старейшину, убившего Халлорана. Что ж, деревню мы нашли, но… и чем меньше вы будете об этом знать, тем лучше.

Взгляд его остекленел, словно перед ним пронеслись призраки прошлого.

— Мы сделали то, что сделали, и сделанного не воротишь. А старейшину в конце концов поймали не офицеры, а три человека из младшего состава: мой ординарец, ординарец майора Батлера и сметливый младший капрал по имени Хеллоуэл. Они привели нас в его шатер, и мы, двадцать пять офицеров, покрытых потом и кровью, увидели, что в глухой деревушке хранились несметные, невероятные сокровища. Там стояли сундуки с рубинами, мешки неограненных алмазов, просто горы золота и серебра. Но чудеснее всего был огромный сапфир, чистейший из всех, что я когда-либо видел. Величиной с соколиное яйцо.

Ленокс тихо пробормотал:

— Камень сентября…

Пейсон-старший кивнул ему:

— Да, совершенно верно. Поздравляю, вы разгадали загадку. Налет происходил в сентябре; похоже, название было предопределено свыше. Решение, во всяком случае, приняли единогласно: забираем сокровища, никому ни о чем не сообщаем, и по приезде в Англию — мы богачи. Мы — это офицеры и трое подчиненных, о которых я упомянул.

Однако возникло непредвиденное затруднение. Начальник Халлорана, еще один представитель Ост-Индской компании, солидный седовласый чиновник по имени Брейтуэйт. Он тут же вмешался и заявил, что богатства принадлежат компании. В этом случае ему, как нашедшему сокровища, конечно, причиталась бы кругленькая сумма.

Вы должны понять, что представлял собой наш батальон. Всеми забытый отряд на краю света. И каждый, подобно мне, своенравен, зол, выслан из Англии за неподобающее поведение. Пиратский бриг, выброшенный в пустыне. Приговорить Брейтуэйта к смерти им ничего не стоило. Против выступили только двое. Капитан Ларч и я. Ларч решительно воспротивился, я только сказал, что не стану в этом участвовать. И Ларч, и Брейтуэйт погибли — на поле боя, как сообщалось позже, — обоим перерезали горло. А я был еще жив. По официальным данным, из всего нашего полка в указанный период погибли только два человека: Ларч и я…

Никогда в жизни я не жил в таком страхе, как следующие несколько недель. Я проклял себя за то, что не согласился, как и все, на их план. Их ждала обеспеченная жизнь, ни один со мной не разговаривал, и я знал, что все они мне не доверяют.

Удар не заставил себя ждать. С моим единственным на территории в пять тысяч миль другом — Джунипером — мы отправились на охоту. Мы отошли от лагеря всего на милю, притаились в зарослях, надеясь подстрелить стайку птиц, и сами оказались на прицеле у Хеллоуэла, лежавшего в засаде в нескольких ярдах от нас. Джунипера он убил сразу, второй выстрел предназначался мне. Он промазал, но я упал, притворясь мертвым. Хеллоуэл поверил и бросился бежать, а я лежал и слушал, как стихает его топот.

Пейсон перевел дыхание.

— Я часто думаю о Джунипере, что во всем мире у него не было ни одной родной души. Не заслужил он такой смерти.

План бегства возник сразу. Особой любви к армии я никогда не питал, в Индии для меня стало чересчур жарко. Осторожно, не привлекая внимания, я пробрался в лагерь, захватил свою форму и кое-что из личных вещей, в том числе фотографии домашних, и приступил к отвратительной процедуре по превращению Джунипера в меня самого.

— А как же шрам? — спросил Мак-Коннелл.

— Он, конечно, мог меня выдать. Но заросли Индии ничего не скрывают долго, и звери всегда наготове. Когда Джунипера нашли, узнать его было невозможно. Поползли слухи о моем самоубийстве или даже убийстве, и, чтобы пресечь их, Лайсандер и Батлер сочинили ложь о ссоре за картами. Что и говорить, шито белыми нитками, но они рассказывали эту байку на каждом углу. Единственное, что им не удалось скрыть, — состояние трупа.

— Третья страница, Томас, — напомнил Ленокс доктору. — В досье. Вот, значит, о чем там говорилось. О том, что труп изуродован.

Леноксу стало не по себе от почти мистических совпадений в жизни отца и сына. У обоих погибли лучшие друзья. Оба пустились в бега. Оба проявили житейскую сметку. И оба избежали смерти. Во всяком случае, пока.

Ленокс беспокойно поежился — рана давала о себе знать — и приготовился слушать дальше.

ГЛАВА 51

— И куда же вы отправились? — с любопытством спросил Даллингтон.

— В Китай. Денег у меня было предостаточно, нам только что выплатили жалованье за шесть месяцев, я добрался до Шанхая и нашел работу. Очень скоро несколько важных местных джентльменов уже не могли без меня обойтись — но это совсем другая история. К тому же с этим давно покончено.

Пришло время ключевого вопроса. Его задал Ленокс:

— Зачем же вы вернулись? Почему обществу стал нужен ваш сын, если вас давно считали мертвым?

— Уилсон, — ответил Пейсон.

— Что — Уилсон?

— Как говорится: не повезло, так не повезло. Я вернулся в Англию, потому что больше не мог жить вдали от Джорджа. Представлял, как поселюсь в каком-нибудь тихом местечке, например на севере Шотландии, и буду издали наблюдать, как взрослеет мой мальчик. Нынче летом мне так безумно захотелось его повидать, что я приехал в Линкольн. И прямо на Хай-стрит наткнулся на Уилсона, идущего со своим сыном. Он едва успел заметить меня, но сразу узнал. Я по глазам понял. О том, что Джунипер якобы жив, знали или подозревали только Лайсандер и Хеллоуэл. Могу себе представить, какое потрясение испытал старина Уилсон. Само собой, он немедленно рассказал об этом членам общества.

— Почему вы так уверены? — спросил Дженкинс.

— Он был неплохой человек, Уилсон. И уж точно лучше многих из них. Да, он выдал меня, но когда узнал, что Джорджа хотят убить, сумел передать ему записку. Я тогда жил в Оксфорде, и мне помог Ред Келли, которого я хорошо знал с первых дней службы, наши полки вместе были на учениях — о, Ред всегда любил карты и выпивку!..

— Я как раз собирался спросить о нем, — остановил его Ленокс. — Стало быть, он ваш человек?

— Самый надежный парень из всех, что я знал. Мой рядовой. Он получил ранение, и я устроил его портье в Линкольне. Не то чтобы обо мне остались блестящие воспоминания, но имя Пейсонов кое-что значило.

— Ред! Красногривый! Видите, Ленокс, я не ошибся! Он что-то знал! — радостно воскликнул Джордж Пейсон. — Он-то и передавал мне записки от Кентербери! Так чем он тебе помог, отец?

— Показал мне письмо Уилсона, адресованное тебе. Там говорилось, что ты должен бежать из Оксфорда. Так я понял, что Уилсон рассказал обществу о встрече со мной и что они готовы убить тебя, лишь бы я вышел из укрытия. Они меня боялись. Да и сейчас, полагаю, боятся.

— А Уилсона за эти хлопоты убили, — завершил Мак-Коннелл.

— Именно, — подтвердил Ленокс.

— Дальше все просто, как вы понимаете. Моей единственной целью и основной заботой стало спасение сына. Однако у меня не хватило храбрости сказать тебе, кто я, Джордж. Тебе лучше было не знать, что я жив, ведь всегда могли прийти с расспросами. Мне столько хотелось сказать — а я просто отдал тебе чертовы карманные часы.

— Что ты, пап, они мне очень понравились. Глядя на них, я не терял надежду, даже когда прятался.

Отец и сын смотрели друг на друга, не скрывая слез, а вокруг стояла странная тишина: возможно, каждый сын в комнате думал о своем отце.

— Слава Богу, вам больше ничего не угрожает, — громко вздохнул Дженкинс.

И тут за их спинами раздался полный ненависти голос:

— Да ну? Зря вы так в этом уверены, инспектор!

На пороге стоял Лайсандер с револьвером в руках.

«Разумеется, — мелькнуло в голове у Ленокса. — Поэтому его и не было на собрании. Оставался в тени, как раз на такой случай».

— Что ж, Лайсандер, мы в вашей власти, — признал он.

Однако детектив поторопился.

Жаждущий мести капитан мог выстрелить в любого, но не видел одного… Скрытый распахнутой дверью Мак-Коннелл сильным толчком — да здравствует любовь доктора к поло и гольфу! — оттолкнул дверь и налетел на сбитого с ног Лайсандера. Немое изумление разорвал выстрел — и пуля, никому не причинив вреда, ударилась в стенку.

Поднялась суматоха, долго наводили порядок, за это время рана у Ленокса сильно разболелась, и, хотя от порошка, данного Мак-Коннеллом, стало немного легче, детектив решил, что допросы нынче вечером проведет Дженкинс.

Как раз в этот момент по лестнице, громыхая, поднялись два констебля. Один из них, войдя в комнату, робко повернулся к инспектору:

— Инспектор Дженкинс, сэр, позвольте обратиться.

— Слушаю вас, констебль Роланд.

— Во время обыска в клубе мы кое-что нашли, сэр. — Роланд замялся.

— Ну?

— Мы с Лоренсом принесли находку сюда — вот, сэр. Там было много сокровищ, замурованных в стене, и среди них — это.

И констебль, который вряд ли видел зараз больше двадцати фунтов, вытащил из кармана крупный сапфир, отливающий густой синевой.

Хотя Джеймс Пейсон совсем недавно говорил об этом камне, все невольно ахнули. Наступила тишина.

Первым заговорил Мак-Коннелл:

— Я, конечно, не специалист… не моя область, но, констебль, вы не могли бы… позвольте мне взять его в руки — лишь на несколько минут? Благодарю вас, благодарю!

Он бережно принял камень в носовой платок.

— Бог ты мой! Да он же в четыре раза больше, чем Звезда Бомбея! Вы только взгляните на него! Цельный, прочный, и самое удивительное — идеальной огранки! Бог ты мой!

Все обступили доктора, а он продолжал:

— Существует только четыре разновидности по-настоящему драгоценных камней: изумруды, бриллианты, рубины — которые на самом деле не что иное, как красные сапфиры, — и, наконец, вот… Его невозможно оценить! Не думаю, что камень добыл старейшина, мистер Пейсон… Такое сокровище наверняка передавалось от поколения к поколению. Вы только посмотрите на совершенство огранки! Во всем мире едва ли наберется десяток людей, способных приобрести такое чудо, да и государств с такой казной не намного больше! Да, я бесконечно благодарен вам за разрешение на него взглянуть, — произнес он, вручая сапфир Дженкинсу. — Благодарен от всего сердца.

Присутствующие благоговейно передавали камень из рук в руки, пока наконец Дженкинс и два констебля, полные священного трепета, не понесли его в поджидавший снаружи экипаж. («Как вы только додумались притащить его в самое злачное место на Истчип, болван?» — ругался Дженкинс.) Остальные разделились на группы, что бы разъехаться по домам.

Да, что ни говори, престранное оказалось дело! Он принимал одного человека за другого, он доверял врагу. С самого начала Ленокс признавал, что никогда еще расследование не шло так туго: незначительные успехи сменялись колоссальными промахами. Правда, у него было смягчающее обстоятельство — любовь.

В результате домой, на Хемпден-лейн, Ленокса повез Даллингтон. Мак-Коннелл сменил ему повязку, дал с собой обезболивающие порошки и обещал приехать рано утром, но, тревожась за жену, доктор спешил поскорее попасть домой. Выяснилось, что они с Тото наконец-то вы брали имя, нравившееся обоим: Белла Мак-Коннелл Красивое имя, согласился Ленокс, красивое настолько, что ради него стоило вести ожесточенные споры.

В карете Даллингтон тихо спросил:

— Вы продержитесь ночью? Я имею в виду вашу рану.

— О да, смею надеяться. И то, что рана не так серьезна, всецело ваша заслуга.

— Как я на него налетел! Как молния, правда? — Впервые за весь вечер Даллингтон заговорил с привычной усмешкой. — Но мне по-прежнему жаль, что я чуть было вас не подвел.

Боль, облегчение, страшная усталость нахлынули на Ленокса, когда он поднимался к себе на крыльцо, но сильнее всех этих чувств была радость: за несколько непростых часов он обрел в Даллингтоне настоящего друга.

В холле его встретила Мэри — Грэхем все еще не вернулся — и, охая, что хозяин ранен, помогла снять пальто. Жизнерадостный констебль Аддингтон, находившийся там же, обещал всю ночь не покидать пост. Ленокс поблагодарил его, сказал Мэри, чтобы принесли поесть, и в предвкушении длинной сигары и долгожданного уединения направился к дверям библиотеки. Вот оно, блаженство!

Но блаженство совсем иного рода ожидало его. Когда Мэри распахнула двери, Ленокс увидел леди Джейн, сидевшую на диване и даже не делавшую вид, что читает.

— Чарлз! — бросилась она к нему. — Пойдем, садись. Тебе удобно? Аддингтон сказал, что ты ранен, так это правда? Чарлз, как ты мог?!

Леди Джейн больше не могла сдерживать слезы, и они ручьем потекли по бледному лицу. Его руку она не отпускала. От натянутости последней встречи не осталось и следа, к ним вернулась прежняя простота и свобода.

Тихонько смеясь, Ленокс ответил:

— Признаю, страшно виноват, но все уже хорошо, даже кровь не идет, правда!

Она тоже рассмеялась сквозь нервную икоту, выдававшую долгое волнение, и вытерла глаза взятым у Ленокса платком. Сейчас, в голубой шали поверх розового платья, с каскадом откинутых назад кудрей, с глазами, полными влажного блеска, она казалась прекрасной как никогда. Ленокс не взялся бы описать ее красоту — она просто излучала свет и в золотом свечении была восхитительна. Была Джейн.

— Что же там случилось, Чарлз? — всхлипывая, спросила она.

— У меня хватило ума спрятаться за занавеску, где меня и настигла пуля, оцарапав бок под левой рукой. Мак-Коннелл уверяет, что дня через два-три боль пройдет окончательно. Впрочем, есть новость куда важнее: ты слышала о маленькой Белле?

Джейн опять засмеялась, но хотя слезы уже высохли, его руку она по-прежнему не отпускала.

— Мне нравится, а тебе?

— По-моему, лучше и придумать нельзя, — подтвердил он.

— И Тото абсолютно счастлива.

— Да, Мак-Коннелл просто не мог дождаться, когда попадет домой сегодня вечером.

Внезапно их разговор оборвался. Они не отрываясь смотрели друг на друга и впервые в жизни не находили слов. В конце концов Ленокс выдохнул:

— Майкл Пирс, которого я встретил у тебя тогда, он…

— Он просил моей руки, Чарлз.

Ленокс собрал все силы, чтобы сказать:

— Конечно, я видел его совсем недолго, но он произвел впечатление человека достойного. Буду…

— Разумеется, я ему отказала.

Они так и не разжали рук, так и не отвели друг от друга глаз.

— Где ты пропадала, Джейн? Что делала все это время? В последние несколько недель мой лучший друг превратился в призрака. Зачем ты ездила в Севен-Дайлс? — Опережая ее вопрос, Ленокс поспешно добавил: — Я увидел тебя там случайно, даю слово.

— Чарлз, я тебе верю, — и нерешительно, словно сомневаясь, начала рассказывать: — Если помнишь, я говорила тебе, что Майкл — друг моего брата.

— Да, — кивнул он, но сердце бешено колотилось.

— Все очень просто. Они подружились в Итоне, можно сказать, на поле для регби: Майкл, от природы раздражительный, никогда не был прилежным студентом. После школы все его одноклассники поступили в университет, а он поехал в Лондон, бросался то в одно, то в другое, прожигал жизнь. Пил со всеми, не разбирая компании. И даже… — леди Джейн содрогнулась, — вел себя недостойно. Так продолжалось до тех пор, пока однажды ночью у выхода из трактира на Севен-Дайлс грабитель по имени Питер Паддл не приставил ему нож к горлу. У Майкла была дубинка, налитая свинцом, он ударил напавшего по голове и… и убил его, Чарлз.

Ленокс не проронил ни слова.

— Только двое знали о том, что произошло: дядя Майкла — лорд Холдернесс — и мой брат. Лорд Холдернесс устроил отъезд племянника в одну из британских колоний, а семье убитого купил домик в районе Севен-Дайлс и выплачивал еженедельное пособие. После смерти лорда Холдернесса выплачивать пособие стал мой брат, тогда-то он и посвятил меня в это дело. Я езжу к ним уже несколько лет — точнее говоря, три года — раз в неделю. Поначалу они относились ко мне с угрюмой вежливостью, потом смягчились, а потом мы стали настоящими друзьями. А месяц назад Майкл вернулся.

Ленокс видел все как на ладони.

— Теперь он богат и хочет загладить содеянное, поэтому с тех пор, как он здесь, я езжу в Севен-Дайлс не как обычно, а каждый день — пытаюсь наладить хоть какой-то мир, добиться для Майкла, к которому привязан мой брат, искупления грехов. Если так можно сказать.

— Можешь не продолжать, — прервал ее Ленокс. — Мне очень жаль, если мои слова прозвучали грубо или обидно, словно я требую отчета и заставляю тебя оправдываться.

Леди Джейн печально вздохнула, и глаза ее снова затуманились.

— А потом он приехал с этим абсурдным предложением, уверенный почему-то, что между нами возникло чувство, которого на самом деле никогда не было. Разумеется, я ему отказала.

— Еще бы!

— Да нет же, Чарлз… как ты не понимаешь… Будь он пределом совершенства, будь он…

Ленокс, преисполнившись отваги, смешанной с восторгом, остановил ее.

— Знаешь, я все время предчувствовал, как появится тот, за кого ты выйдешь замуж. Не сомневался, что это будет герцог, или премьер-министр, или епископ — не меньше. Каждый раз, глядя в окно, я подсознательно ожидал, что этот избранный подъезжает к твоему дому.

Он засмеялся.

— И мне кажется, я принял бы это как должное. Боже мой, я всегда знал, что ты достойна всего самого лучшего. Но каждую секунду нашего знакомства, сколько бы я ни выглядывал в окно, я всегда любил тебя, Джейн. Любил горячо — и не претендуя на взаимность. И пока отвага не покинула меня, я должен сказать: ты самый мудрый человек на свете и самая красивая женщина на земле. Я люблю тебя всем сердцем и хочу, чтоб ты стала моей женой.

Совсем другие слезы блестели теперь у нее в глазах, и лицо озарила сияющая улыбка.

— Ты выйдешь за меня? — спросил он.

— Ну конечно, Чарлз, — ответила она. — Ну конечно.

Она коснулась рукой его плеча, подняла глаза — и они поцеловались.

ГЛАВА 52

Следующие несколько дней были самыми счастливыми в его жизни.

Они с Джейн гуляли вдоль реки под разлившимся в небе ослепительным солнцем, и к их ногам ложились опавшие листья, а они все говорили и говорили; простота и доверие остались прежними, но любовь сделала чувства настолько пленительнее, полученное взаимное признание — настолько сильнее, что любое сказанное слово заставляло трепетать.

Сообщили друзьям и устроили несколько званых вечеров для объявления о помолвке. (Званый ужин! Он и не догадывался, что приходить туда вдвоем — отдельное удовольствие!) Верные друзья Тото с Мак-Коннеллом, Даллингтон с герцогиней Марчмейнской, Кабот и Хилари, приезжая с визитами, преспокойно стучались то в один, то в другой дом, словно свадьба уже состоялась. Длинный разговор Ленокса с Грэхемом закончился тем, что мужчины достали карту и составили подробный план путешествия в Марокко.

Так шли дни, недели, и любой миг искрился счастьем, как грани идеального кристалла, а о будущем не думалось — блаженны живущие сегодняшним днем.

Месяц спустя пришла настоящая осень. В их тихом квартале с каждым порывом ветра падали листья, за каждым окном пылал в камине огонь, а над крышами высоких зданий, где воздушные потоки холоднее, взмывали и пикировали птицы. Все дышало той самой грустью, что охватывает вас ненадолго, когда лето уходит бесповоротно — и нет надежды на причудливые оазисы тепла в череде холодных дней; прохожие поднимают воротники пальто, укрываясь от ветра, а дети со вздохом соглашаются на толстый свитер. Время года с легким румянцем, ранними сумерками, ежедневно убывающим светом.

Несколько недель в Лондоне только и было разговоров что о «Скандале от Оксфорда до Индии», как окрестили дело Пейсона в одной газете. На всех приемах обсуждали фантастическое появление грозного Джеймса Пейсона, тут же осуждая его идею уехать в Шотландию и увезти туда сына.Слухи о том, что он сильно изменился и стал кроток, как ягненок, оказались сильно преувеличены. Радость, наполнявшая людские сердца, когда речь шла о леди Аннабел, гасла, когда вспоминали Билла Дабни, названного в прессе героем, английским юношей, который с безоговорочной преданностью отдал жизнь за друга. В Англии всегда жива романтическая тоска по Оксфорду и Кембриджу — чаще всего среди тех, кто никогда там не учился, — и Дабни стал национальным героем. На похоронах, куда Ленокс и леди Джейн приехали вместе, тяжелее всего было видеть бесконечную скорбь, которую молча несли родители Дабни, воспитанные в суровом мидлендском духе.

Не было никаких сомнений, что память о Дабни будет увековечена. Бесчисленные самоцветы, слитки золота, полудрагоценные камни и серебряные блюда, хранившиеся в пыльных стенах общества «Сентябрь», не говоря уже о великолепном сапфире, вернулись к Ост-Индской компании. Уступив общественному мнению, компания продала сапфир со ставшего моментально знаменитым аукциона (к участию в нем допускались лишь лица с банковским подтверждением о наличии на их счете не менее ста тысяч фунтов стерлингов). Камень приобрел таинственный немецкий граф, а вырученные средства компания перевела в Линкольн-колледж, дабы учредить на классическом отделении стипендию имени Билла Дабни. Его отец сопроводил дар словами: «Для юношей, обладающих большой силой духа и беззаветной преданностью, для тех, кто умеет дружить и заслуженно называется благородным».

Тем временем члены общества «Сентябрь» давали показания друг против друга, а главные виновники уже предстали перед судом. Маран сразу же ушел в отставку и покинул Парламент, но полный масштаб его должностных преступлений только начинал проясняться. Махинации были, что называется «из ряда вон» — и в то же время стары как мир. С одной стороны, он переводил деньги на счета непонятных военных промышленников, чьи на поверку фиктивные заводы оказались фиктивной собственностью собратьев по обществу «Сентябрь» — те, конечно, не забывали отблагодарить Марана. С другой — банально пристраивал к правительственной кормушке малообразованных родичей своих однополчан. Следствию еще предстояло раскрыть многочисленные уловки по выуживанию денег из казны ее величества, но то, что Ленокс и Гудсон, помимо непосредственных успехов расследования, спасли стране не только финансы, но и репутацию, сомнений не вызывало. Кстати, благодаря вскрывшимся фактам в обществе снова стал популярен билль о реформе, представленный лордом Расселом, — давно ли Ленокс обсуждал судьбу законопроекта с его автором за обедом в Парламенте? Среди прочего, билль требовал обеспечить большую прозрачность государственных расходов.

Ленокс получил поздравления от принца Уэльского и ездил на встречу с его высочеством, но остальные приглашения отклонил: уютные вечера с Джейн, Тото и Томасом, возможность выпить в компании Джеймса Хилари или лорда Кабота были ему куда дороже; а еще его ждали книги и праздничный бокал шампанского за новообрученных: Джорджа Пейсона и Рози Литтл. Наперекор отцу она примчалась в Лондон, едва узнав, что Джордж жив, и — чего Ленокс не ожидал — открыла молодому человеку свое сердце. Тот в ответ не утаил, что его ухаживания на танцах означали гораздо больше, чем она думала. Несмотря на гнев родителей (правда, леди Аннабел, все еще вне себя от радости, негодовала относительно мало), они чувствовали себя самыми счастливыми людьми на свете и твердо верили, что будут жить счастливо и умрут в один день. Рози же, со своей стороны, избрала Ленокса в близкие друзья, и все указывало на то, что скоро он будет дважды крестным.

Так, из главной темы дня дело постепенно перешло в разряд новостей поменьше, а потом и вовсе исчезло из общих разговоров; жизнь вошла в привычное русло и потекла своим чередом.

Правда, одно событие все же омрачило безоблачную радость Ленокса: влиятельный и богатый государственный муж, одно время ухаживавший за леди Джейн — Джордж Барнард, который — Ленокс нисколько не сомневался — тайно стоял во главе многих преступных замыслов, тоже прислал ему свои поздравления. Да, это дело еще не доведено до конца, но думать о нем сейчас, когда он так счастлив… Нет, ему просто не до того.

В один из дней, когда шумиха вокруг скандальных событий еще не стихла, Ленокс и леди Джейн обедали в библиотеке. Джейн, смеясь, о чем-то увлеченно рассказывала, но ее прервал стук в парадную дверь. Грэхем, наконец-то занявший свой пост в холле, впустил пришедших и через несколько секунд ввел трех посетителей.

— Сэр Эдмунд Ленокс, мистер Хилари, мистер Брик, — провозгласил он, пропуская их вперед.

— Спасибо, Грэхем, — отвечал Ленокс, поднимаясь и пожимая гостям руки. — Здравствуйте, мистер Брик! Кажется, я не видел вас с тех самых пор, как мы обедали вместе в Парламенте. Джеймс, Эдмунд, как поживаете? Джейн вам, конечно, представлять не надо.

— Привет, Чарлз, — улыбнулся Эдмунд. — Здравствуй, Джейн.

— Позвольте поздравить вас обоих, — добавил Брик.

— А я сделаю это еще раз, для полного счета, — с очаровательной галантностью сказал Хилари. Тото утверждала, что он — воплощенный мистер Бингли.^[273] — Весной, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно, — улыбнулась в ответ леди Джейн. — Мы безмерно счастливы.

Достаточно было на них взглянуть, чтобы в этом убедиться. На обычно бледном лице Джейн весело играл нежный румянец — признак отличного настроения. Что до Чарлза, то, казалось, его достоинства еще преумножились. Он отринул многие холостяцкие привычки с легкостью, удивившей его самого.

— Извини за вторжение, Чарлз, — начал Эдмунд, когда все расселись. — Мы с тобой собирались поужинать вместе, но так вышло, что вечером мне надо быть в палате общин. Брик, Хилари, вы начнете или нет? Я же тысячу раз говорил, что не хочу здесь присутствовать.

— Не хочешь здесь присутствовать? — изумился Ленокс. — Это еще почему?

Объяснение он услышал от Брика:

— Он переживает, что поползут разговоры о кумовстве, но предложение приехать к вам — мое. Мое, Хилари и еще нескольких человек.

— Позвольте, но… Я не понимаю, о чем речь?

Хилари с обворожительной улыбкой объявил:

— Чарлз, мы хотим, чтобы вы баллотировались в Парламент!

— В Парламент?

— В графстве Дарем скоро состоятся дополнительные выборы…

— Вы имеет в виду Стеррингтон? — спросил Ленокс.

Брик повернулся к Эдмунду:

— Вот видите! Так я и подумал после нашего совместного обеда: ваш брат разбирается в политике!

— Да, в Стеррингтоне, — продолжил Хилари. — Участие будет стоить вам не больше восьмисот фунтов — сумма, конечно, внушительная, но вы получите прекрасную обзорную площадку, пусть даже только на восемь месяцев или около того, зато к очередным всеобщим выборам будете в курсе всех событий.

— Сейчас их депутат Стоук, — вмешался Брик. — Впервые в жизни ему представился случай сделать что-нибудь полезное: он окажет вам всяческую поддержку, причем от всей души. А имя Стоуков в тех местах кое-что значит, и вам это на руку.

— В Парламент? — повторил еще не пришедший в себя Ленокс.

— В Парламент, в Парламент, — ворчливо подтвердил Эдмунд. — И не надо, пожалуйста, сидеть перед нами разинув рот.

Леди Джейн накрыла руку Чарлза своей и сказала, глядя ему в глаза:

— Ты просто должен согласиться, Чарлз. Ты сам всегда этого хотел.

— Но почему я? — упрямо не сдавался Ленокс.

Брик терпеливо ответил:

— Как я только что говорил, вы привлекли мое внимание, когда обедали с нами. Хилари высоко ценит вашу проницательность, говорит, что когда парламентские распри окончательно выводят его из себя, он частенько едет к вам за советом.

— Не часто, — возразил Ленокс, — совсем не часто.

— О вас очень положительно отзывался лорд Кабот. Лорд Рассел тоже замолвил словечко. И безусловно, дело Пейсона принесло вам немало очков.

Из пяти первых лиц той самой партии, которой Ленокс был навсегда предан, перед ним сидели трое и предлагали ему мечту всей его жизни — делать то, что делал его отец, и его дед, и Питт, и Бэрк, и Пальмерстон, и Пиль… Он посмотрел на них, и сказал:

— Нет.

— Нет?! — воскликнул Эдмунд, рассерженный уже не на шутку.

— Мне надо посоветоваться с Джейн, — добавил Ленокс.

— А я здесь и говорю тебе, что ты должен согласиться! — остановила его леди Джейн, беря за руку.

Он неуверенно взглянул на нее:

— Ты правда так считаешь?

— Считаю ли я так? А как же иначе? Твое место там, Чарлз!

Вот за что он любил Джейн: ведь о том, что он тысячу раз говорил себе: «Мое место в Парламенте», — не знала ни одна живая душа.

Он обернулся к ждущим ответа гостям.

— В таком случае я принимаю ваше предложение. И это честь для меня, джентльмены.

— Превосходно! — воскликнул Брик.

Все трое обступили его и радостно пожали руку.

— Теперь можно обсудить стратегию действий, — приступил к делу Хилари, которому в либеральной партии не было равных, когда речь шла о выборах. — В ближайшее время вам нужно отправиться в Стеррингтон. Бывали там раньше?

— Нет.

— Собственно, это не важно. Вашим доверенным лицом будет Талмедж, он свое дело знает. Телеграфируем ему ваши данные и подробную биографию.

— Тут ваше участие в целом ряде знаменитых расследований придется как нельзя кстати, — вставил Брик.

— Не могли бы мы встретиться попозже, Чарлз? Часа в четыре, например? — глядя в ежедневник, спросил Хилари.

— Разумеется. Где именно?

— О, в депутатском баре. Непременно освойтесь там, Чарлз, — с лукавой усмешкой ответил Хилари, поднимаясь с кресла и вынимая часы. Он сразу же посерьезнел. — Там и поговорим и поднимем бокал шампанского по этому поводу!

Еще раз поздравив Ленокса и обменявшись с ним рукопожатиями, Хилари и Брик попрощались с леди Джейн и откланялись. Эдмунд сказал им, что задержится на минутку.

— Ну что, Чарлз, ты рад? — спросил он, когда его спутники удалились.

— Точнее будет сказать, ошарашен. Поверь, я очень тебе признателен.

— Я тут ни при чем, это Брик подал мысль, а Хилари подхватил, хотя я, естественно, горячо поддержал твою кандидатуру, когда они пришли ко мне.

— Тогда я тем более твой должник.

— Как был бы горд твой отец! — сказала леди Джейн.

— Да, он так гордился тобой, Эдмунд, когда ты прошел в Парламент.

— Я знаю, но, думаю, Джейн права: ему очень хотелось увидеть, как мы с тобой вместе сидим на скамейках в палате общин.

— Не очень-то торопитесь, вы оба. — Но, говоря так, Ленокс улыбался.

— Что ж, — Эдмунд встал, — загляни ко мне, когда переговоришь с Хилари, ладно?

— Конечно, — пообещал Ленокс.

— Ну, мне пора.

Эдмунд простился и, на ходу надевая шляпу, вышел навстречу быстро сгустившемуся холодному вечеру. На улице он вспомнил, о чем еще хотел сказать брату, и повернул было назад, но заметил в окне библиотеки, как взволнованно говорят Ленокс и леди Джейн, как они обнялись, и с понимающей улыбкой направился к экипажу. Успеется, сейчас его ждет работа. Он ехал в Парламент под осенним небом в алых и темно-фиолетовых разливах.

Примечания

1

Распространенный мотив в средневековом европейском (особенно витражном) искусстве — религиозный символ жертвы, принесенной Христом. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

По Фаренгейту, около 20 °C.

(обратно)

3

Настоящий парижанин (фр.).

(обратно)

4

Научно-техническое подразделение полиции (фр.).

(обратно)

5

В 1981 г., после осуждения Йоркширского Потрошителя, которого не могли поймать шесть лет, полицейский инспектор Лоуренс Байфорд предложил в обязательном порядке привлекать к расследованию особо тяжких преступлений квалифицированных экспертов-аналитиков и шире внедрять научные методы расследования.

(обратно)

6

Взломщики (фр.).

(обратно)

7

Я очарован, мадам (фр.).

(обратно)

8

Картин (фр.).

(обратно)

9

Камин (фр.).

(обратно)

10

Основное официальное научное учреждение Франции, объединяющее выдающихся деятелей науки, литературы и искусства.

(обратно)

11

Черт! (фр.)

(обратно)

12

Извините… (фр.)

(обратно)

13

Благодарю (фр.).

(обратно)

14

Дом для престарелых (фр.).

(обратно)

15

Общий конкурс для учеников старших классов всех французских школ (фр.).

(обратно)

16

Да? (фр.)

(обратно)

17

Большая порция кофе со сливками (фр.).

(обратно)

18

Между двором и садом (фр.).

(обратно)

19

Муниципальном округе (фр.).

(обратно)

20

Гостиная (фр.).

(обратно)

21

Судебная канцелярия (фр.).

(обратно)

22

Зал каменотесов (фр.).

(обратно)

23

Комната отдыха (фр.).

(обратно)

24

Дорога из Парижа в Шуази, восточная сторона (фр.).

(обратно)

25

Привет! (фр.)

(обратно)

26

Мясная лавка (фр.).

(обратно)

27

Блюда азиатской кухни (фр.).

(обратно)

28

Перевод Ц. Бану.

(обратно)

29

Вот именно! (фр.)

(обратно)

30

Последователи политико-религиозного движения черного населения Ямайки и ряда других стран.

(обратно)

31

Приемная (фр.).

(обратно)

32

Порода миниатюрных декоративных собак.

(обратно)

33

Камин (фр.).

(обратно)

34

Восхищен (фр.).

(обратно)

35

Следователь (фр.).

(обратно)

36

Внебрачное сожительство (фр.).

(обратно)

37

Карстовая расщелина (фр.).

(обратно)

38

Омар Хайям. Перевод О. Румер.

(обратно)

39

Игра слов: название лицея Бельвю (Bellevue) означает «прекрасный вид».

(обратно)

40

Французское название первоапрельского «праздника» дословно означает «первоапрельская рыба».

(обратно)

41

Блестящий (англ.).

(обратно)

42

Проволочная уздечка на пробках шампанских вин.

(обратно)

43

Грубое французское ругательство.

(обратно)

44

Технологию производства шампанского (фр.).

(обратно)

45

Монах (фр.).

(обратно)

46

Рабочий, поворачивающий бутылки с шампанским (фр.).

(обратно)

47

Экспедиционный ликер (фр.).

(обратно)

48

Процесс поворачивания бутылок в процессе созревания шампанских вин.

(обратно)

49

Быстрое вынимание пробки с удалением скопившегося осадка.

(обратно)

50

Добавление экспедиционного ликера.

(обратно)

51

Винодельческие компании (фр.).

(обратно)

52

Полицейские (фр.).

(обратно)

53

Выпуск (фр.).

(обратно)

54

Предохранитель (фр.).

(обратно)

55

Задержанные (фр.).

(обратно)

56

Криминальная полиция (фр.).

(обратно)

57

Дом с четырехугольным внутренним двором (фр.).

(обратно)

58

Гостиная, столовая, кухня (фр.).

(обратно)

59

Nutrisco et extinguo — «Сею благо и просвещение и искореняю зло и невежество» (лат.).

(обратно)

60

Здесь: конкурсный экзамен (фр.).

(обратно)

61

Убийство в порыве страсти (фр.).

(обратно)

62

Не за что (фр.).

(обратно)

63

Сорт белого вина.

(обратно)

64

Персонажи сказки Г. Уолпола «Три принца из Серендипа», которые, отправившись в поход, делают по дороге массу неожиданных открытий.

(обратно)

65

Дуновения (фр.).

(обратно)

66

Здание городской полиции (фр.).

(обратно)

67

Вид на жительство (фр.).

(обратно)

68

Кирсти у себя (фр.).

(обратно)

69

Один (фр.).

(обратно)

70

САМЮ (SAMU) — служба неотложной медицинской помощи во Франции.

(обратно)

71

Лазы, низкие подземные ходы (фр.).

(обратно)

72

Удачи! (фр.)

(обратно)

73

Хозблок, Сен-Мишель, Нотр-Дам — Бонапарт (нем.).

(обратно)

74

Курить воспрещается (нем.).

(обратно)

75

Петр Пустынник (1050 – 1115) – монах-аскет, основатель монастыря, проповедник. Считается одним из вдохновителей Первого крестового похода. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

76

Голиарды – странствующие священники и студенты в странах средневековой Европы, проповедники "веселой жизни".

(обратно)

77

Руж (фр. rouge) – рыжий.

(обратно)

78

Нюхательная соль (фр.).

(обратно)

79

Извините, мадмуазель, но вас спрашивает визитер (фр.).

(обратно)

80

Это джентльмен, который ожидает вас в саду (фр.).

(обратно)

81

Милая малышка (фр.).

(обратно)

82

Да? (фр.)

(обратно)

83

Директриса (фр.).

(обратно)

84

Здесь: не так ли? (фр.)

(обратно)

85

Английская барышня (фр.).

(обратно)

86

Завяжите глаза (фр.).

(обратно)

87

Лес де Суань (фр.).

(обратно)

88

Здесь: Всего хорошего (фр.).

(обратно)

89

Виктория Королева (лат).

(обратно)

90

Как следует из дальнейшего текста, содержащего и другие исторические ошибки, автор полагает, будто постоянной резиденцией российских императоров был Московский Кремль. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

91

Улица в центральной части Лондона, на которой расположено несколько известных фешенебельных клубов (по названию старинной игры в шары).

(обратно)

92

Великая выставка — первая международная промышленная выставка; была организована в Лондоне в выстроенном специально для нее в 1851 году огромном выставочном павильоне из стекла и чугуна, названном Хрустальным дворцом.

(обратно)

93

Трансепт — поперечный неф готического собора.

(обратно)

94

Так у автора.

(обратно)

95

Английский канал — одно из названий пролива Ла-Манш.

(обратно)

96

Авалон — мифический остров из кельтских легенд.

(обратно)

97

Ведущий научный центр, выполняющий функции национальной академии наук.

(обратно)

98

Сноудония — Национальный парк в живописном горном районе на севере Уэльса, на территории которого находится гора Сноудон.

(обратно)

99

Мост Британия (англ. Britannia Bridge) — мост через пролив Менай, соединяющий остров Англси с основной территорией Уэльса.

(обратно)

100

Легкая форма сибирской язвы.

(обратно)

101

О, мой Бог! (нем.)

(обратно)

102

Из финансовых отчетов Уичера, хранящихся в отделе документов Национального архива лондонской полиции, 3-61.

(обратно)

103

См.: Ковано Т. «Скотленд-Ярд вчера и сегодня: тридцать семь лет службы», 1893.

(обратно)

104

Об этом см.: «Современные методы поимки грабителей». Хаусхолд уордс, 13 июля 1850 г. Не исключено, что одним из авторов этой публикации был Чарлз Диккенс.

(обратно)

105

«Witchem» созвучно с «which of 'em», то есть «который из них?». «Witcher» звучит почти как «witch» — «ведьма».

(обратно)

106

Роулэнд Родуэй, прежний адвокат Сэмюела Кента, вел борьбу за улучшение обслуживания пассажиров на троубриджской железнодорожной станции. «Платформы, — утверждал он, — слишком узки, это представляет опасность для людей, нет пешеходных мостов, нет зала ожидания». См.: «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер», 21 июля 1860.

(обратно)

107

О семье Уичеров см.: Лондонский городской архив, Х097-236, а также свидетельство о регистрации брака между Сарой Уичер и Джеймсом Холивеллом. Об истории Камбервелла см.: Путеводитель по Лондону и близлежащим графствам, 1823–1824; Эллпорт Д. Камбервелл; Боаст М. «История Камбервелла», 1996.

(обратно)

108

Получается, таким образом, один страж порядка на 425 жителей.

(обратно)

109

От англ. «cop» — арестовывать.

(обратно)

110

Среди констеблей были бывшие мясники, булочники, сапожники, портные, солдаты, слуги, плотники, строители, гончары, клерки, приказчики, механики, сантехники, маляры, матросы, ткачи и каменщики. См.: Дилнот Дж. «Скотленд-Ярд, его история и организация», 1929.

(обратно)

111

Согласно переписи 1841 г.

(обратно)

112

В 1837 г., когда Уичер поступил на службу в полицию, в Лондоне было арестовано около 17 тыс. человек, в том числе: 107 уличных воров, 110 налетчиков, 38 бандитов, 773 карманника, 3657 «обычных воров», 11 конокрадов, 141 «собачник», 28 фальшивомонетчиков, 640 разного рода мошенников, 343 скупщика краденого, 2768 «нарушителей общественного покоя», 1295 бродяг, 136 попрошаек, 895 проституток, проживающих в борделях, 1612 хорошо одетых уличных проституток, 3864 проститутки «низшего разряда» из бедных районов (см.: Дилнот Дж. «Скотленд-Ярд, его история и организация», 1929).

(обратно)

113

Агента звали Попи, сборище — митинг чартистов. Премьер-министр Пил заверял в 1822 г. членов палаты общин, что он выступает категорически против «системы шпионажа».

(обратно)

114

Согласно переписи 1851 г., Торнтон родился в 1803 г. в Эпсоме, графство Суррей. Он женился на женщине, которая была на 17 лет старше его, от этого брака родились двое детей.

(обратно)

115

Согласно словарю сленга, составленному Дж. С. Хоттеном (1864), детективов называли также «стопами», а переиздание словаря десять лет спустя фиксирует еще одно прозвище — «носы». В первом издании приводятся образцы жаргона лондонских полицейских: «загнать в трубу» — значит преследовать подозреваемого, «выкурить» — обнаружить.

(обратно)

116

К сентябрю 1853 г. в журнале было опубликовано еще 11 рассказов Уотерса. Эти рассказы вошли в книгу, вышедшую в 1856 г.

(обратно)

117

В том же году Чарли Филду пришлось выдержать нападки за слишком хитроумный способ поимки двух злоумышленников, пытавшихся взорвать железнодорожные пути в Чеддингтоне, графство Бекингэмшир. Как пишет «Бедфорд таймс», он выдал себя за продавца спичек, снял комнату в городе, сделался завсегдатаем местных пабов, где представился «лесоторговцем», и лишь затем принялся выуживать необходимую информацию (см.: Коллинз Ф. Диккенс и преступный мир).

(обратно)

118

Детективы-персонажи литературных произведений представлялись людьми тихими и незаметными. Сотрудник Скотленд-Ярда Картер из романа М. Брэддон «Генри Данбар» (1864) походит на нечто среднее между «благовоспитанным капитаном в потрепанной одежде и на половинном жалованье и неудачливым брокером». Детектив из «Отчаянных средств» (1871) Т. Харди — господин «заурядный во всем, кроме глаз». Герой-повествователь романа Д. Беннета «Том Фокс» (1860) говорил: «Я всегда полагался на свои глаза и уши, говорил же очень мало — этому правилу должен следовать любой детектив». Детектив из романа М. Брэддон «Путем змея» — немой.

(обратно)

119

Этому делу была посвящена передовица в номере «Дейли телеграф» от 10 октября 1859 года: «Лондон — это амальгама миров внутри других миров, и повседневные события убеждают нас в том, что каждый из них отличается своими особыми тайнами и характером преступлений… Поговаривали, что в коллекторах Хемпстеда устроилось стадо ужасных боровов, которые носятся по фекалиям с диким ревом, угрожающим снести арки Хайгейта». (См.: Бойл Т. «Боровы в коллекторах Хемпстеда: по ту сторону викторианской чувственности», 1989; см. также: «Таймс», 19 сентября и 16 декабря 1859.)

(обратно)

120

См.: Лэнсдаун Э. «Воспоминания о Скотленд-Ярде», 1890.

(обратно)

121

См.: «Хаусхолд уордс», 27 июля 1850.

(обратно)

122

См.: Мейтон У. Г. «Фауна графства Уилтс», 1843; Бевик Т. «Птицы Англии», 1885; «Птицы Уилтшира» (под ред. Д. Бакстона), 1981. Данные о погоде здесь и далее приводятся по местным газетам.

(обратно)

123

См.: Дженнингс Дж. «Диалекты Западной Англии», 1825; Джонс М., Диллон П. «Уилтширский диалект», 1987.

(обратно)

124

Данные о профессиональной занятости и учреждениях почерпнуты из переписи 1861 г., о фабриках и мельничном хозяйстве из книг: Роджерс К. «Деформация и ткань: история ткацкого дела в Уилтшире», 1986; Понтинга К. «Шерсть и вода», 1975 — и выставок, экспонирующихся в краеведческих музеях Фрума и Троубриджа.

(обратно)

125

Джозеф Степлтон опровергает эту точку зрения, утверждая, что «безупречная воспитанность и терпимость» его коллеги немало способствовали популяризации этого закона. Впрочем, в другом месте своей книги он говорит, что Сэмюел стал жертвой тех, кого «лично задевало честное исполнение им своих обязанностей».

(обратно)

126

Это здание было построено на пожертвования жителей деревни, выступавших против употребления алкоголя, в особенности продажи спиртного по субботам и привычки посылать детей за пивом для родителей. «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» сообщает, что в среду, накануне убийства, в Темперенс-Холле, укрываясь от проливного дождя, собралось много народу. В сопровождении двадцати двух участников духового оркестра (на фортепьяно аккомпанировал местный почтальон Чарлз Хэпперфилд) люди распевали антиалкогольные гимны.

(обратно)

127

В книге «Дом аристократа, или Как переделать английское жилище из пастората в дворец» Р. Керр пишет: «Семья образует один круг, слуги — другой. Какая бы близость между ними ни существовала и сколь бы доверительные отношения их ни связывали, представители разных классов имеют право отгородиться друг от друга и жить своей жизнью». Цитируется по книге: Тош Д. «Место мужчины: мужественность и дом семьи среднего класса в викторианской Англии», 1999.

(обратно)

128

Свои аналитические выкладки, касающиеся убийства, Уичер изложил в трех донесениях на имя комиссара лондонской полиции сэра Ричарда Мейна. Эти донесения подшиты к документам Национального архива лондонской полиции, 3-61.

(обратно)

129

Тридцать два года спустя в рассказе «Серебряный» Артур Конан Дойл пишет о «необычном поведении собаки ночью» — необычном в том смысле, что она не залаяла на злоумышленника. Собственно, в этом и состоял ключ к загадке: выходит, злоумышленник был псу знаком. Но в деле об убийстве на Роуд-Хилл обстоятельства были более запутанными: в ночь убийства собака залаяла, но тут же умолкла.

(обратно)

130

См.: Локк Д. «Ужасные деяния и злодейские убийства: первые детективы Скотленд-Ярда», 1990.

(обратно)

131

По ходу расследования в «Иллюстрейтед Лондон ньюс» (1 сентября 1849) появилась статья, автор которой утешает себя тем, что «детектив в любом случае нападет на след, даже если гнусный преступник, используя силу парового двигателя, уносится со скоростью тридцать миль в час; его настигнут еще более резвые гонцы — молния, с помощью чудесных свойств телеграфа, донесет до самых отдаленных концов страны описание и преступника, и его деяний».

(обратно)

132

Такого рода заболевания могут быть вызваны различными причинами, в том числе опухолью, грыжей, употреблением наркотиков (например, опиума), метаболическим дисбалансом, почечными коликами.

(обратно)

133

В прессе сообщалось, что годовое жалованье мистера Кента составляло 800 фунтов. Сам он никогда эту цифру не корректировал, но из архивов министерства внутренних дел следует, что, скажем, в 1860 г. он получал всего 350 фунтов. Правда, у него мог быть и какой-нибудь другой, пусть незначительный, источник дохода. По подсчетам, которые приводит в «Книге домашнего хозяйства» (1861) миссис Битон, для содержания дома с тремя слугами необходимо 500 фунтов в год (среднее жалованье кухарки составляло 20 фунтов, горничной — 12, няни — 10).

(обратно)

134

В изложении истории семьи Кентов автор, вслед за Дж. У. Степлтоном, опирается на гражданские акты рождений, браков и смертей, а также на архивы министерства внутренних дел, ХО 45-6970.

(обратно)

135

Согласно данным переписей 1861–1871 гг.

(обратно)

136

Э. Уинтер в книге «Границы безумия» (1875) пишет: «Психиатры единодушны в том, что девочки, как правило, наследуют душевные недуги от матерей, а не от отцов».

(обратно)

137

В отчетах Ричарду Мейну Уичер подчеркивал те слова и предложения, на которые хотел обратить особое внимание комиссара. Здесь подчеркнутые слова приведены курсивом.

(обратно)

138

Д. А. Миллер в книге «Роман и полиция» (1988) показывает, в частности, как объекты, которым в ходе расследования придается важное значение, впоследствии оборачиваются совершенно невинными вещами.

(обратно)

139

Страшные подробности обнаружения трупа мальчика также сыграли некоторую роль в формировании эстетики этого литературного жанра. «Труп в детективном романе, — пишет У. Х. Оден в эссе „Викарий-преступник: заметки о детективном повествовании, принадлежащие перу любителя детективов“ (1948), — должен шокировать не просто потому, что это труп, но еще потому, что — даже как труп — он катастрофически неуместен, как если бы собака раздирала в клочья ковер в гостиной». Классическое убийство в сельском доме представляет собой нарушение всех правил приличия, обнаженное выражение низменных побуждений и потребностей.

(обратно)

140

В статье «Полицейские и воры» Э. Уинтер пишет: «Между детективом и вором нет никакой личной вражды, при встрече они странным образом перемигиваются, как добрые знакомые — вор улыбается, как бы говоря: „не волнуйтесь, у меня все хорошо“, а детектив отвечает ему взглядом, который можно прочитать следующим образом: „нам предстоит познакомиться поближе“. Короче, оба чувствуют, что живут за счет собственных мозгов, и между ними возникает молчаливое согласие: обоим следует наилучшим образом играть в свою игру».

(обратно)

141

Сопровождая Чарли Филда по подземельям церкви Святого Джайлза, Диккенс обратил внимание на «изучающий взгляд, от которого не ускользнет никакая мелочь»; фонари в руках его спутников он уподобил «горящим глазам», образующим «извилистые аллеи света» (Ст. «Инспектор Филд на дежурстве» — «Хаусхолд уордс», 14 июня 1851). См. также: Кеймен М. «От Бау-стрит до Бейкер-стрит: загадка, расследование, литературный сюжет», 1992.

(обратно)

142

См.: Томас Р. «Детективная литература и развитие судебной медицины», 1999.

(обратно)

143

На эту тему рассуждает Ч. Диккенс в очерке «Поведение убийцы», опубликованном в «Хаусхолд уордс» 14 июня 1856 г.

(обратно)

144

Писала «Бат энд Челтенхем газетт» от 23 июля 1856 г.

(обратно)

145

Согласно переписи 1861 г.

(обратно)

146

Данный диалог воспроизводится по записи показаний Эммы Моуди в суде 27 июля 1860 г.

(обратно)

147

Впервые слово «ищейка» в качестве синонима «детектива» было употреблено в 70-е гг. XIX в.

(обратно)

148

Hawk — ястреб (англ.).

(обратно)

149

«Вы, детективы, — говорит другой персонаж этой пьесы, — готовы отца родного заподозрить». Пьеса «За примерное поведение» была впервые поставлена в мае 1863 г. в лондонском театре «Друри-Лейн» и имела шумный успех.

(обратно)

150

Из показаний Фрэнсиса Вулфа, опубликованных в «Бристоль дейли пост» 2 октября 1860 г.

(обратно)

151

Фрейд З. «Психоанализ и установление фактов в судебной процедуре», 1906.

(обратно)

152

Увеличение количества газет было вызвано, в частности, отменой налогов на почтовые отправления (1855) и отменой пошлин на бумагу (1860), что уже на будущий год привело к появлению дешевых ежедневных изданий.

(обратно)

153

Эти слухи, с известной степенью точности, воспроизведены в газете «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» (21 июля 1860).

(обратно)

154

Из заметок присутствовавшего на суде адвоката Питера Эдлина, который передал их писателю Сесилу Стриту, опубликовавшему под псевдонимом Джон Роуд текст: «Дело Констанс Кент» (1918). Эти и иные документы, собранные следователями, имеются в архиве Бернарда Тейлора, автора книги «Жестокое убийство: Констанс Кент и смерть на Роуд-Хилл» (1979, второе издание — 1989). Архив в настоящее время хранится у Стюарта Эванса, автора детективов.

(обратно)

155

Из показаний Сэмюела Кента, Фоли, Урча и Херитиджа в ходе заседаний мирового суда в октябре — ноябре 1860 г.

(обратно)

156

Об укладе жизни английских семей, принадлежащих среднему классу см.: «Викторианская семья: состав и стрессы» / под ред. А. Воль (1973). В очерке, включенном в эту антологию, Э. Шоувольтер пишет, что тайна заключается в «коренных условиях самой жизни среднего класса. Глубинная самопоглощенность каждого индивида и соучастие общества в украшении фасада, за которым таятся бесчисленные тайны, — вот темы, занимавшие многих романистов середины века».

В 1938 г. немецкий философ В. Беньямин связал эту вновь возникшую склонность к сохранению частной жизни с возникновением детективной литературы: «Впервые личное пространство человека образует явный контраст с повседневной служебной рутиной. Следы последней отпечатываются дома, и из них-то рождается детективное повествование».

(обратно)

157

В эссе о детективах Б. Брехт пишет: «Мы получаем наши знания о жизни в виде описаний катастроф. История пишется по следам катастроф… Кто-то умер. Что предшествовало смерти? Что произошло? Каким образом возникла сама ситуация? Появляется возможность дедуктивным способом ответить на эти вопросы». Цитата взята из кн.: Мандель Э. «Восхитительное убийство: социальная история детектива», 1984.

(обратно)

158

В Библии сказано: «И сказал Господь (Бог) Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю, разве я сторож братцу моему? И сказал (Господь): что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли» (Быт. 4:9-10).

(обратно)

159

Из показаний Уичера, данных в суде во второй половине того же дня.

(обратно)

160

Согласно одному малоправдоподобному слуху, Кенты были незаконными отпрысками королевской семьи. Журналисты временами отмечали сходство Констанс с королевой Викторией.

(обратно)

161

См.: Кобб Б. «Роковые годы Скотленд-Ярда: карьера Фредерика Уильямсона из отдела уголовного розыска», 1956.

(обратно)

162

Согласно данным переписи 1861 г.

(обратно)

163

См.: Кавано Т. «Скотленд-Ярд вчера и сегодня: Тридцать семь лет службы», 1893.

(обратно)

164

Таким правом ответчики пользуются лишь начиная с 1898 г.

(обратно)

165

Если Евгения лгала, то возникает вопрос, какую роль в ее жизни играл домашний врач мистер Гэй, с которым она — в одиннадцать-то лет — уже была помолвлена и который называл ее своей женушкой. Это он обследовал ее на предмет обнаружения следов сексуальных домогательств, обнаружив, поего словам, «незначительные следы насилия».

(обратно)

166

Из показаний Луизы Хэзерхилл на заседании уилтширского мирового суда 27 июля 1860 г.

(обратно)

167

В отчете Уичера от 22 июля обратный адрес значится как «Вулпэк инн», но в рекламных объявлениях местных газет та же гостиница называется немного иначе: «Вулпэкс инн».

(обратно)

168

За пятнадцать лет до этих событий, в марте 1845 г., Мейн строго отчитал Уичера и его напарника сержанта Генри Смита за недостаток почтения к старшим офицерам, подчеркнув, что подобное поведение «является в высшей степени неподобающим и непростительным с точки зрения закона». Поскольку это был первый случай в подобном роде, Мейн ограничился устным выговором, но предупредил, что в случае повторения наказание будет более суровым (Брайн Д. Дж. «Возникновение Скотленд-Ярда: история лондонской полиции», 1956).

(обратно)

169

Из пометок Уичера на письме сэра Джона Ирдли Уилмота от 16 августа 1860 г. (Национальный архив лондонской полиции, 3-61).

(обратно)

170

См.: «Фрум таймс», 20 июня 1860.

(обратно)

171

Мономания — психическое заболевание, впервые описанное французским психиатром Ж. Эскиролем в 1808 г.

(обратно)

172

Шерлок Холмс следовал тем же путем: «Вы ведь знаете мой метод. Он основан на наблюдении за самыми незначительными вещами. Нет ничего важнее пустяков» (Доил А. К. «Человек с рассеченной губой», 1891).

(обратно)

173

По сообщению газеты «Всемирные новости», как раз в том месяце погибла работница пошивочной фабрики в Шеффилде: ее кринолин попал во вращающийся барабан машины, и беднягу просто задушило.

(обратно)

174

Самое острое оружие детектива, утверждает Диккенс, — нестандартность мышления. «Все время настороже, все время в состоянии наивысшего умственного напряжения, эти люди должны быть всегда готовы к любым хитростям, на которые так горазд английский преступный мир, и предвидеть, что может из них воспоследовать» (Хаусхолд уордс, 10 августа 1850).

(обратно)

175

Ночная рубашка, позволяющая установить связь между девочкой-подростком из уважаемой семьи и убийством, подобно костям, иллюстрирующим процесс происхождения человека от обезьяны, — дело страшное, занимаясь им, нельзя не испытывать страха. Об эмоциях, пробуждаемых феноменом «недостающего звена», пишет в книге «В поисках недостающего звена: интердисциплинарные этюды» (1993) Джилиан Вир.

(обратно)

176

Об угрозах, исходящих от слуг и полицейских для частной жизни средней английской семьи, пишет в книге «Преступления на домашней почве в викторианском романе» (1989) Антеа Тродд.

(обратно)

177

Экленд — девичья фамилия матери миссис Кент; Фрэнсис (первое имя Сэвила) — было дано ее отцу при крещении.

(обратно)

178

В адресной книге 1861 г. его имя не фигурирует, однако же есть ряд указаний на то, что к 1860 г. Уичер уже поселился здесь. В одном из полицейских циркуляров, относящихся к 1858 г., он обращается к коллегам с просьбой сообщить ему любую имеющуюся информацию об исчезнувшем двадцатичетырехлетнем господине, «предположительно несколько тронувшемся умом». Адрес указан служебный — Скотленд-Ярд. Но уже две недели спустя в «Таймс» было опубликовано частное объявление, сулящее десять фунтов любому, кто предоставит информацию о местонахождении того же самого молодого человека «с довольно бледным округлым лицом». Подписано оно было неким Уилсоном, но скорее всего за этим именем скрывался сам Уичер, и адрес указан иной — Холивелл-стрит, 31. Псевдоним же понадобился для того, чтобы скрыть тот факт, что полиция разыскивает больного человека. «Приемы, используемые сыщиками, поистине неисчислимы, — замечает герой романа „Женщина-детектив“. — Боюсь за многими вполне невинными объявлениями скрываются следы детектива».

(обратно)

179

См: литографии и карты, хранящиеся в Вестминстерской исторической библиотеке, а также «Скотленд-Ярд вчера и сегодня». В 1890 г. главное управление лондонской полиции было перемещено в здание на набережной Темзы, получившее наименование Нового Скотленд-Ярда, в 1867 г. — в квартал правительственных учреждений на Виктория-стрит, сохранив при этом то же наименование.

(обратно)

180

Та же игра слов: Whicher — witchery (ведовство).

(обратно)

181

Другие авторы также отмечали, что особый интерес к жестоким преступлениям проявляют женщины. Например, Эдвард Бульвер-Литтон, пишет в своей книге «Англия и английское» (1833), что именно женщины «с жадностью набрасываются на рассказы или пьесы трагического или леденящего кровь содержания… Вам наверняка приходилось видеть, как уличные торговцы сбывают женщинам книжки, повествующие о самых кровавых убийствах».

(обратно)

182

См.: перепись 1861 г., свидетельство о смерти Торнтона, Национальный архив лондонской полиции, 4-333 (прием на службу, повышения). Отдел расследований несколько расширился, но и теперь в нем служило всего 12 человек, в то время как сегодня — 7000!

(обратно)

183

Национальный архив лондонской полиции, 2-23 (материалы 1862 г., касающиеся помощи, оказанной российскому правительству в реорганизации варшавской полиции).

(обратно)

184

Диккенс, с которым он познакомился в 1850 г., прозвал его Сталкером. Сам он детективом не был, служил в секретариате комиссара полиции.

(обратно)

185

Сведения о погоде взяты из отчетов о весенних скачках в Эпсоме (25 апреля 1865 г.). Дерби прошло, как указывает «Таймс», в самый жаркий день апреля, температура в тот день была выше среднеиюльской.

(обратно)

186

В апрельском выпуске «Биддер» (1860) говорится, что зимой обстановка в зале была дурна, летом же просто невыносима. Мировые судьи пытались найти себе новую крышу начиная с сороковых годов.

(обратно)

187

После возвращения дела об убийстве на Роуд-Хилл Уильямсон (Долли) женился и воспитывал двухлетнюю дочь Эмму. Даркин возглавлял расследование печально знаменитого дела, легшего в основу одного из очерков У. М. Теккерея. Некий ростовщик с Нортумберленд-стрит, неподалеку от Стрэнда, напал на своего нового клиента, майора 10-го гусарского полка Уильяма Марри. Тот ответил ударом на удар и в конце концов размозжил обидчику голову бутылкой. Выяснилось, что гнев ростовщика был вызван его тайной влюбленностью в жену Марри.

«В свете всего происшедшего, — пишет Теккерей, — какой смысл тщательно оправдывать те или иные сюжетные ходы в литературе?.. Если возможно такое, то что вообще невозможно? Возможно, рынок Хангерфорд заминирован, и в один прекрасный день прозвучит взрыв». Беспричинное насилие могло потрясти, изумить, даже вызвать священный трепет — мир как более или менее безопасное место разлетелся на куски, и последовать могло все, что угодно. Преступление на Нортумберленд-стрит, нашедшее, между прочим, отражение в «Лунном камне», подробно описывается в исследовании Ричарда Д. Олтика «Страшные встречи: две сенсации викторианской эпохи» (1986).

(обратно)

188

Как следует из свидетельства о смерти, он скончался от грудной водянки у себя дома в Троубридже 5 сентября 1864 г.

(обратно)

189

Этот образ позаимствован из стихотворения Ковентри Пэтмора, в котором описывается самоотреченность и верность его жены Эмили.

(обратно)

190

Цитата из газеты «Таймс», 26 апреля 1865 г. Столь же цинично отзывается о женских инстинктах «Бат кроникл». В номере от 29 апреля говорится, что это преступление отличается «утонченной жестокостью», на которую способны только женщины. «Сатердей ревью» выражает надежду на то, что Констанс — это «психологический монстр», но не типичная девочка-подросток. Проблема женской преступности исследуется также в книге: Нельман Ю. «Порывы ветра: женщины-убийцы и английская пресса», 1998.

(обратно)

191

Тэннер по состоянию здоровья ушел в отставку в 1869 г. и тогда же открыл гостиницу в Винчестере. Он умер в 1873 г. сорока двух лет от роду. См.: Локк Д. «Страшные преступления и жестокие убийства: первые детективы Скотленд-Ярда», 1990.

(обратно)

192

Дэвис Д. «Дело Констанс Кент с точки зрения святой католической церкви», 1865; Вуд Э. П. «Дело Констанс Кент глазами верующего», 1865.

(обратно)

193

Родуэй передал эту записку прессе, и она появилась тем летом в ряде английских газет.

(обратно)

194

Вскрывая извращенную логику подобного поведения, Степлтон пересказывает страшную историю, связанную с одним молодым человеком, настолько завороженного ветряными мельницами, что он готов был смотреть на них целыми днями. В 1843 г. друзья, дабы излечить его от этой мании, увезли в другое место, где мельниц не было. Там маньяк завлек в лес мальчика, убил и расчленил тело на части. Объяснил он свое поведение тем, что надеялся быть отправленным в качестве наказания в такое место, где окажется мельница.

(обратно)

195

«Воплощенное „я“…» (op. cit.). «Моральный урок, который следует извлечь из всей этой истории, заключается в том, что низменные инстинкты таятся даже в детских душах» («Медикал таймс энд газетт», 22 июля 1865). Цитируется по книге: Хартман М. «Женщины-убийцы в викторианские времена: подлинная история тринадцати англичанок и американок, обвиненных в убийстве», 1976.

(обратно)

196

Колридж зарабатывал более 4000 фунтов в год.

(обратно)

197

Из переписки, хранящейся в архиве Бернарда Тейлора.

(обратно)

198

Из показаний Густавуса Смита от 24 июля 1865 г. Архив министерства внутренних дел, 1144-20-49113.

(обратно)

199

По названию старинной гостиницы, находившейся в этом месте на юго-западе Лондона. — Примеч. пер.

(обратно)

200

Притчард был повешен в пятницу.

(обратно)

201

Из письма, отправленного Колриджем У. И. Гладстону 6 апреля 1890 г.

(обратно)

202

Изваяние Констанс Кент мадам Тюссо выставила только после смерти Сэмюела Кента — возможно, из уважения к его чувствам. Согласно музейным каталогам, оно было доступно для обозрения с 1873 по 1877 г.

(обратно)

203

В лекции «Умопомешательство как юридическая проблема», прочитанной тринадцать лет спустя — в апреле 1878 г. — в Королевском медицинском колледже, Бакнилл продолжил разговор о мотивах, толкнувших Констанс на преступление. У девушки «копились ярость и мстительное чувство» по отношению к своей «несдержанной мачехе», вызванные унизительными репликами, которая та отпускала по адресу ее «полупомешанной» матери. Констанс попыталась было убежать от «ненавистной» матери, но была поймана и возвращена домой; тогда она и приняла твердое решение отомстить. Яд показался ей «недостаточным наказанием», и она решила убить Сэвила. «Ужасная история, — замечает Бакнилл, — но кто не испытает сострадания при мысли о семейных несчастьях, которые за ней стоят?» Цит.: Мэйкок У. «Знаменитые преступления и знаменитые преступники», 1890.

(обратно)

204

Из свидетельства о браке Джонатана Уичера, в котором он называет себя не вдовцом, а холостяком.

(обратно)

205

Об овцах, щиплющих траву близ Вестминстерского аббатства, упоминает И. Тэн в «Английских заметках» (1872)

(обратно)

206

См.: «Таймс», 9 декабря 1858 г.

(обратно)

207

См.: Дилнот Дж. «Скотленд-Ярд, его история и структура», 1829.

(обратно)

208

Согласно переписям 1861, 1871 и 1881 гг., а также из свидетельства о браке Сары Уичер и Джеймса Холивелла.

(обратно)

209

В просторечье того времени «cuff» — это сокращенная форма глагола «to handcuff», что в переводе — надеть наручники.

(обратно)

210

В ежегодном мартовском докладе фабричный ревизор Роберт Бейкер указывает на большую несправедливость, совершенную по отношению к Сэмюелу после смерти Сэвила. Соответствующие выдержки из этого отчета, касающиеся испытаний, выпавших на долю его сослуживца, включая «угрозу слепоты» и паралич, который разбил миссис Кент, опубликованы в «Таймс» от 24 марта 1866 г. Согласно свидетельству о смерти, Мэри Кент скончалась 17 августа 1866 г. в Лэнголлене — Сэмюел присутствовал на ее похоронах. Архив министерства внутренних дел, 45-6970.

(обратно)

211

Сведения о жизни Уильяма Кента после 1865 г. содержатся в книге: Харрисон Дж. «Исследователь австралийских вод», 1993.

(обратно)

212

См.: Хаксли Т. «О методе Задига: ретроспективное пророчество как функция науки» (1880). В «Тайне леди Одли» Мэри Брэддон называет работу детектива «обратным расследованием». Примерно в 1865 г. американский философ Чарлз Сандерс Пирс выдвинул концепцию «абдукции», или ретроспективной дедукции. «Истину можно добыть только гипотетическим путем, иначе она недостижима». Об «обратном гипостазировании» см. также: Леман П. «Безупречное убийство», 1989; Вир Г. «Восстанавливая недостающее звено: интердисциплинарные истории», 1993.

(обратно)

213

По созвучию с «бестселлером», хотя семантически в этих словах — реально существующим и воображаемым — нет ничего общего. «Backteller» означает нечто вроде повествования о том, что было. — Примеч. пер.

(обратно)

214

См.: Честертон Г. К. «Взгляд на творчество Чарлза Диккенса», 1911. В цитате содержится аллюзия на Библию: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию» (Иов, 19:25). Другие, впрочем, находят концовки детективных рассказов разочаровывающими. «Разгадка тайны всегда ниже самой тайны, — пишет Хорхе Луис Борхес в новелле „Абенхакан Эль Бохари, погибший в своем лабиринте“ (1951). — К тайне причастно сверхъестественное и даже божественное, разгадка же — фокус».

(обратно)

215

Из завещания Сэмюела Кента, датированного 19 января 1872 г. и подтвержденного Уильямом 21 февраля того же года.

(обратно)

216

Согласно свидетельству о смерти, она скончалась 15 февраля в Манчестере.

(обратно)

217

Через шесть лет, в 1887 г., А. К. Дойл написал первый из своих рассказов о Шерлоке Холмсе, которые ожидал необыкновенный читательский успех. В отличие от Джека Уичера вымышленный детектив А. К. Дойла — это любитель и джентльмен, он всегда оказывается прав. «Самый совершенный в мире аппарат, созданный для наблюдения и делания выводов», как говорит в новелле «Скандал в Богемии» друг и летописец Холмса доктор Ватсон.

(обратно)

218

См.: Гриффитс А. «Пятьдесят лет на службе обществу», 1904.

(обратно)

219

В письме, отправленном в январе 1874 г. одному из своих клиентов из «Филд Лодж», его дома в Челси, Филд просит прислать полагающийся ему 1 фунт стерлингов — «последние четыре месяца, — пишет он, — я провел в постели и задолжал доктору 30 фунтов». Письмо хранится в Британском собрании рукописей: оп. 42580, папка 219. В том же году Филд скончался.

(обратно)

220

См.: Кобб Б. «Критические годы Скотленд-Ярда: карьера Фредерика Уильямсона из управления службы детективов и отдела по расследованию уголовных преступлений», 1956.

(обратно)

221

Согласно записям в книгах собора Святого Павла за 1874–1879 гг. мозаика для пола крипты была сделана в основном заключенными Уокингской тюрьмы в 1875–1877 гт.

(обратно)

222

См.: Гриффитс А. «Тюремные тайны», 1894.

(обратно)

223

Гриффитс А. «Пятьдесят лет на службе обществу», 1904.

(обратно)

224

Архив министерства внутренних дел: Петиции, 144-20-49113.

(обратно)

225

Австралийский специалист по жемчугу С. Д. Джордж указывает, что в 1901 г. приемный отец этих двух японцев провел на Четверговом острове несколько месяцев, и у него была возможность наблюдать за работой Уильяма Сэвила Кента. Джордж также утверждает, что незадолго до смерти Сэвил Кент добился успеха в культивации цельного жемчуга, и созданные им жемчужины обнаружились в 1984 г. у одной женщины-ветеринара, проживающей в Брисбене; ходят слухи, что еще одна нитка принадлежит одной ирландской семье.

(обратно)

226

Информация о семье Кентов почерпнута из свидетельств о смерти, завещаний, корреспонденции, хранящейся в архиве Бернарда Тейлора, и разысканий, проведенных в Австралии А. Дж. Харрисоном и Ноэлиной Кайл.

(обратно)

227

См.: Бриджес И. «Святая — с руками по локоть в крови?»; 1954. Автор утверждает, что получила информацию из первых рук, от женщины, которой было двадцать два года, когда она в 1885 г. познакомилась с Констанс. Когда Бриджес приступала к написанию своей книги, о судьбе Констанс после освобождения из тюрьмы еще ничего не было известно.

(обратно)

228

В 1899 г. Мэри-Амалия вышла замуж за сиднейского садовника, а на следующий год родила дочь — своего единственного ребенка. Эвелин, которую все называли Леной, вышла в 1888 г. за медика и стала матерью сына и дочери. Флоренс оставалась старой девой и последние годы жизни провела рядом со своей племянницей Оливией.

(обратно)

229

Об утечке газа говорится в одном из номеров «Сомерсет энд Уилтс джорнэл» за 1865 г. По версии журналиста, Констанс, действительно находившаяся тогда в своем пансионе, «в ответ на оскорбление со стороны учителя решила открыть во всем доме газ, не делая тайны из того, что ее цель — вызвать взрыв».

(обратно)

230

Имея в виду широкий интерес, который привлекло к себе «Происхождение видов» (1859), такое утверждение представляется вполне правдоподобным. Правда, в другом случае в письме содержится явный анахронизм: автор заявляет, будто юная Констанс то и дело шокировала людей, ссылаясь на «божественную Сару» (Бернар), но актриса — ее ровесница — приобрела известность лишь в 70-е гг.

(обратно)

231

В одной из статей, опубликованной в 1949 г., Жеральдин Педерсен-Крэг высказывает мысль, согласно которой убийство в детективном романе является преображением того момента, когда ребенок впервые осознает, что мать и отец совершают любовный акт. Жертва воплощает одного из родителей, следы — ночные стоны, пятна и шутки, которые ребенок видел и слышал, но едва ли понимал смысл. Читатель детективного романа, продолжает Педерсен-Крэг, удовлетворяет свое детское любопытство, идентифицируя себя с детективом и таким образом «полностью изживая беспомощность и тревожное чувство вины, бессознательно живущее в нем с детских лет».

В 1957 г. психолог Чарлз Рикрофт уточнил, что читатель воплощает не только детектива, но и преступника, давая таким образом выход враждебному чувству по отношению к родителям.

(обратно)

232

См.: Хайден Д. «Сифилис: гений, безумие и тайна», 1904. Сведения, касающиеся сифилиса, получены также от лондонского дерматолога-консультанта Алистера Баркли.

(обратно)

233

В трагедии Софокла «Эдип-царь», которую иногда называют первым в мире детективом, заглавный герой предстает и убийцей, и детективом, он совершает преступления, и он же их раскрывает. «В любом расследовании настоящий детектив — подозреваемый, — пишет в „Онемевшем доме“ Д. Бернсайд. — Это он показывает нам следы, это он выдает себя».

(обратно)

234

В «Убийстве и его мотивах» (1924) Ф. Т. Джесс признает виновность Констанс, но сетует на то, что родилась она в век, не способный разобраться в ее сложной психологии. В книге «Граф-повстанец и другие исследования» (1926) У. Рафхед выражает сожаление в том, что психиатр не смог распознать «душевного заболевания» Констанс. И. Бриджес («Святая с руками по локоть в крови?», 1954) утверждает, что убийцами на самом деле были Сэмюел Кент и Элизабет Гаф, а Констанс сделала свое признание, чтобы обелить их. Эту точку зрения разделяет М. Хартман, автор книги «Убийца викторианских времен» (1977). Бернард Тейлор, в свою очередь («Жестокое убийство», 1979), готов согласиться с тем, что мальчика убила Констанс, но тело его изуродовал, чтобы скрыть преступление, совершенное дочерью, Сэмюел, у которого был роман с Элизабет.

В том же ряду можно упомянуть один из эпизодов английского фильма ужасов «Смерть в ночи» (1945), когда в глухом углу сельского дома героине является призрак Сэвила Кента и горько жалуется, отчего она так жестоко с ним обошлась. Два года спустя сэр Джон Миллз поставил в Лондоне написанную его женой X. Белл пьесу «Ангел». Публика была настолько шокирована откровенным сочувствием драматурга к Констанс, что спектакль пришлось снять через несколько недель после премьеры, и вообще он едва не положил конец литературной карьере автора. Э. Хибберт, писавшая под псевдонимом Джин Плейди историческую прозу, положила эту историю в основу романа «Мрачная история» (1953), который выпустила под другим псевдонимом — Э. Форд. Фрэнсис Кинг, автор романа «Темное деяние» (1983), переносит место действия в Индию 30-х годов прошлого века и несколько меняет расстановку персонажей: мальчик по случайности убивает свою сестру и няню, застав их за грехом лесбиянства. В романе Дж. Фрила «Под завесой» (1989) действие происходит в Манчестере: мальчик убивает отца и тетку-няню, застав их в одной постели; его сводная сестра-подросток расчленяет тело и, дабы обелить отца, который еще раньше изнасиловал ее, делает ложное признание в убийстве. В 2003 г. В. Уолкер изложила тот же сюжет в большой (и по сию пору не опубликованной) поэме «Синее пламя», в которой используется одно слово из каждой строки книги Степлтона «Знаменитое убийство 1860 года».

(обратно)

235

Повесть Генри Джеймса была опубликована в 1898 г., как раз когда достигли пика популярности рассказы о Шерлоке Холмсе. В «Повороте винта» детективный сюжет перевернут с ног на голову: тайна молчания детей так и остается тайной; повествователь-детектив становится участником безымянного преступления; смерть ребенка становится не завязкой, а развязкой повествования.

(обратно)

236

Производивший вскрытие тела Джошуа Парсонс отвергает подобную версию. Надрезы, как показывал он на судебном заседании 4 октября 1860 года, не кровоточили, что свидетельствует о том, что сделаны они были уже после смерти ребенка — возможно, случайно. Но в любом случае, говорит он, поранена была правая рука, а не левая. Его выводы подкрепляют версию об удушении мальчика, что Степлтон всячески пытался опровергнуть.

(обратно)

237

Средневековое орудие пытки. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

238

Ежегодный справочник по аристократическим фамилиям.

(обратно)

239

На рубеже XVIII–XIX веков потерявшие большую часть населений избирательные округа в захолустье, где депутатов в парламент назначали местные землевладельцы.

(обратно)

240

«О природе вещей» (лат.) — философская поэма древнеримского философа Тита Лукреция Кара (99–55 гг. до н. э.).

(обратно)

241

Пенджаб — обширная область на территории северной Индии, с 1849 г. провинция Британской Индии, образованная из областей, принадлежавших Королевству сикхов. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

242

Харроу — одна из девяти старейших привилегированных частных школ для мальчиков.

(обратно)

243

Лорд Пальмерстон — британский государственный деятель, дважды становился премьер-министром Великобритании.

(обратно)

244

Имеются в виду события Английской буржуазной революции, известной также как Английская гражданская война (1642–1649).

(обратно)

245

Битва при Эджхилле — первая битва Английской гражданской войны между армией короля и армией Парламента. Завершилась победой королевской армии.

(обратно)

246

Английский поэт Мэтью Арнольд назвал Оксфорд «городом дремлющих шпилей».

(обратно)

247

«Оксфорд юнион», или «Оксфордский союз», — студенческое общество, основанное в 1823 г. как дискуссионный клуб и получившее с тех пор мировую известность.

(обратно)

248

Джон Уэсли (1703–1791) — англиканский проповедник, основатель нового направления протестантской церкви — методизма. Когда двери англиканских церквей для него закрылись, с успехом проповедовал под открытым небом.

(обратно)

249

«Священный клуб» — «Общество для чтения Библии, молитвы и добрых дел», основанное Чарлзом Уэсли. Общество распалось в 1735 г., когда братья Уэсли уехали из Лондона.

(обратно)

250

Битва при Гастингсе произошла между саксами и норманнами в 1066 г., когда Вильгельм Завоеватель одержал победу и стал королем Англии.

(обратно)

251

«Книга Страшного суда» — свод материалов всеобщей поземельной переписи в Англии, предпринятой по инициативе Вильгельма Завоевателя в 1086 г.

(обратно)

252

Строка из пьесы У. Шекспира «Буря».

(обратно)

253

Тьютор — организатор учебного процесса студента, наставник, который разрабатывает индивидуальные программы обучения своих подопечных.

(обратно)

254

Азенкур — селение южнее города Кале (Франция), близ которого во время Столетней войны 1337–1453 гг. войска английского короля Генриха V в 1415 г. разгромили превосходившую их по численности французскую армию.

(обратно)

255

Банко — персонаж трагедии У. Шекспира «Макбет», предательски убитый по приказу Макбета. Во время пира призрак Банко является Макбету.

(обратно)

256

Кларендон — здание, построенное в 1712 г. для университетского печатного издания «Оксфорд юнивесити пресс», позже ставшее частью Бодлианской библиотеки.

(обратно)

257

Как сочту нужным (фр.).

(обратно)

258

Мидлендс — территория Англии, охватывающая ее центральную часть вокруг города Бирмингем.

(обратно)

259

Шенди — напиток, приготовленный из смеси простого пива с имбирным или лимонадом.

(обратно)

260

Имеется в виду Пенджаб.

(обратно)

261

Джерард Мэнли Хопкинс (1844–1889) — английский поэт.

(обратно)

262

Иоганн Касар Лаватер (1741–1801) — швейцарский философ и поэт. Известный в свое время представитель физиогномики, предлагавший изучать характер и способности не по структуре головы, а по живой и подвижной игре лица.

(обратно)

263

Имеется в виду Георг III (1738–1820), король Великобритании с 1760 года. Страдал нервно-психическими расстройствами.

(обратно)

264

«Феликс Холт, радикал» — роман английской писательницы Джордж Элиот (1819–1880).

(обратно)

265

Колдстримский полк — старейший армейский полк, основанный в 1650 г. в Шотландии, в местечке Колдстрим.

(обратно)

266

«Юнион Джек» — неофициальное название флага Великобритании.

(обратно)

267

«Панч» — еженедельный британский сатирический и юмористический журнал, выходивший с 1840 г.

(обратно)

268

Хартия вольностей — грамота, которая ограничивала права короля и предоставляла привилегии рыцарству, верхушке свободного крестьянства и городам. Была подписана в 1215 г. английским королем Иоанном Безземельным.

(обратно)

269

Джордж Бруммель (Браммел) (1778–1840) — английский денди, законодатель моды в эпоху Регентства. В 1816 г., спасаясь от долговой тюрьмы, бежал во Францию.

(обратно)

270

Катилина — Луций Сергий Катилина (106—62 до н. э.), римский политик, увековеченный благодаря речам Цицерона, в которых великий оратор разоблачал его как заговорщика против римского республиканского строя.

(обратно)

271

Королевским полумесяц — жилая улица из 30 домов в форме полумесяца в городе Бат.

(обратно)

272

Бобби — прозвище английских полицейских, которых называют по имени основателя британской полиции сэра Роберта (Бобби) Пиля.

(обратно)

273

Мистер Бингли — персонаж романа Джейн Остен «Гордость и предубеждение».

(обратно)

Оглавление

Мастер Чэнь Амалия и Белое видение 

  ДЕ СОЗА, С ВАШЕГО ПОЗВОЛЕНИЯ

  ТУТ-ТУТ-ТУТ: ЭТО ОЧЕНЬ ХОРОШО, ЕСЛИ ИСПОЛНЯТЬ ПРАВИЛЬНО

  ОУ ШЬЕН

  РАЗЖАЛОВАННАЯ ИЗ ПТИЦ

  ОНИ БЕЗНАДЕЖНЫ, АМАЛИЯ

  О ПОЛЬЗЕ СОУСОВ ДЛЯ МЯСА, ГРИБОВ И ОВОЩЕЙ

  ГОРЫ ДАРДЖИЛИНГА

  НУ, ВОТ И ВСЕ, КРАСИВЫЙ МАЛЬЧИК

  ИЗ ЖИЗНИ ГЕРЦОГИНИ БЕДФОРДСКОЙ

  АМАЛИЯ ДЕ СОЗА ПРОТИВ БРИТАНСКОЙ ИМПЕРИИ

  ГОСПОДИН ЭШЕНДЕН ПРИЕХАЛ

  И ОБА ПОТЯНУЛИСЬ К ПИСТОЛЕТАМ

  ГДЕ НАЙТИ ВЭЙХАЙВЭЙ

  СУН ИЗ СУНСТЕДА

  НОЧЬ ГОЛОДНЫХ ДУХОВ

  ЭНТОНИ ДЖ. ХЕРБЕРТ-МЛАДШИЙ

  НАДРУГАТЬСЯ НАД БЕЗЗАЩИТНЫМ ТЕЛОМ

  О ПОДУШКАХ И ПЕРЬЯХ

  ФАДУ «АМАЛИЯ»

  ЛЮБОВЬ УМИРАЕТ САМА

  ЭПИЛОГ

  ИСТОРИЯ АМАЛИИ: О ТЕХ, КТО ПОМОГАЛ МНЕ СДЕЛАТЬ ЭТУ КНИГУ

Мастер Чэнь Амалия и Генералиссимус

  АМАЛИЯ ДЕ СОЗА, ПОЛИЦЕЙСКАЯ СОБАКА

  ПРИДИ В КАРКОЗУ

  ДУШИТЕЛЬ КИТАИСКОИ РЕВОЛЮЦИИ

  ДЕНЬ ПЛАНТАТОРА

  E LUCEVAN LE STELLE

  С ЛОТОСОМ СЛАДКАЯ КАША

  ПРИВЕТ ИЗ ЧИКАГО

  VISSI D'ARTE

  БЕШЕНЫЕ СОБАКИ И АНГЛИЧАНЕ

  КОГДА МЫ БЫЛИ УДИВИТЕЛЬНЫМИ

  ФРАНЦУЗСКИЕ БУЛКИ ИЗ САЙГОНА

  О ФЕНИКС МИЛЫЙ

  MEM ПИТЬ ВИНО

  МАРШ ТАРАКАНОВ

  O MAR!

  ЭКСПРЕСС ДО СИНГАПУРА

  БЕЗЫМЯННЫЙ КОТ ПО ИМЕНИ КАРТЕР

  ДЖЕЙМС И АЛЕКСАНДРИНА

  ДОБРЫЙ ВЕЧЕР, ГОСПОДИН БОК

  ПРИНОСЯЩИЙ ПОЛЕТ

  ЭПИЛОГ

  Мастер Чэнь Амалия и Золотой век

  1. Путангина

  2. Отец мой, я согрешила

  3. Лола и прочие человеческие ресурсы

  4. Я назвала ее Матильдой

  5. Виктория-стрит

  6. Но если так, то вы идиот

  7. Просто ему нравится резать головы

  8. Если бы ты знала

  9. Бастуза

  10. Он не получился

  11. Это и есть Маккинли

  12. Ведь иногда она должна и говорить

  13. Борьба за народ требует денег

  14. Vamos, pastores

  15. Таланта к музыке недостаточно, чтобы построить нацию

  16. Не уезжайте в прекрасный шанхай

  17. Терпение и время

  18. О пользе пудрениц

  19. Король и я

  20. Капитан Мьюзик

  21. Бог войны

  22. Последние тайны

  Эпилог

  Стены Интрамуроса: о тех, кто помогал мне писать эту книгу, и не только о них

Питер Мэй «Опасная тайна Зала фресок»

  ОТ АВТОРА

  ПРОЛОГ

  ГЛАВА 1

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

    I

    II

  ГЛАВА 4

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 5

    I

    II

  ГЛАВА 6

    I

    II

    III

  ГЛАВА 7

    I

    II

    III

    ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

    I

    II

  ГЛАВА 13

    I

    II

    III

  ГЛАВА 14

    I

    II

    III

    IV

    V

  ГЛАВА 15

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 16

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 17

    I

    II

    III

  ГЛАВА 18

    I

    II

  ГЛАВА 19

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 20

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

    I

    II

    III

  ГЛАВА 23

    I

    II

    III

    IV

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

    I

    II

  ГЛАВА 26

Джеймс Паттерсон, Эндрю Гросс Шут

  Пролог Находка

  Часть первая Происхождение комедии

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  Часть вторая Черный крест

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

  Часть третья Среди друзей

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

    Глава 70

    Глава 71

    Глава 72

    Глава 73

    Глава 74

    Глава 75

    Глава 76

    Глава 77

    Глава 78

  Часть четвертая Сокровище

    Глава 79

    Глава 80

    Глава 81

    Глава 82

    Глава 83

    Глава 84

    Глава 85

    Глава 86

    Глава 87

    Глава 88

    Глава 89

    Глава 90

    Глава 91

    Глава 92

    Глава 93

    Глава 94

    Глава 95

    Глава 96

    Глава 97

    Глава 98

    Глава 99

    Глава 100

    Глава 101

    Глава 102

    Глава 103

    Глава 104

    Глава 105

    Глава 106

    Глава 107

    Глава 108

    Глава 109

    Глава 110

    Глава 111

    Глава 112

    Глава 113

    Глава 114

    Глава 115

    Глава 116

    Глава 117

    Глава 118

    Глава 119

  Часть пятая Осада

    Глава 120

    Глава 121

    Глава 122

    Глава 123

    Глава 124

    Глава 125

    Глава 126

    Глава 127

    Глава 128

    Глава 129

    Глава 130

    Глава 131

    Глава 132

    Глава 133

    Глава 134

    Глава 135

    Глава 136

    Глава 137

    Глава 138

    Глава 139

    Глава 140

    Глава 141

    Глава 142

    Глава 143

    Глава 144

    Глава 145

    Глава 146

  Часть шестая Последние права

    Глава 147

    Глава 148

    Глава 149

    Глава 150

    Глава 151

    Глава 152

    Глава 153

  Эпилог

    Глава 154

Лора Джо Роулэнд «Засекреченные приключения Шарлотты Бронте»

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  Эпилог

  Послесловие автора

Лора Джо Роулэнд «Невероятные приключения Шарлотты Бронте»

  Пролог

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

    Тайные приключения Джона Слейда

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

  Эпилог

  От автора

Кейт Саммерскейл «Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл»

  ВВЕДЕНИЕ

  Действующие лица

  ПРОЛОГ

  Часть I СМЕРТЬ

    Глава 1 ВСЕ СВИДЕТЕЛИ — КТО ЖЕ УБИЙЦА?

    Глава 2 РАСТЕРЯННОСТЬ И УЖАС

    Глава 3 БОГ ВСЕ ВИДИТ

  Часть II ДЕТЕКТИВ

    Глава 4 ЧЕЛОВЕК-ЗАГАДКА

    Глава 5 ВСЕ НИТИ КАЖУТСЯ ПОРВАННЫМИ

    Глава 6 ВТОРИЧНЫЕ ПРИЗНАКИ ПРЕСТУПНИКА

    Глава 7 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

    Глава 8 ЧТО ТАМ ТВОРИТСЯ, В НАГЛУХО ЗАКРЫТОМ ДОМЕ?

    Глава 9 Я ВАС ЗНАЮ

    Глава 10 БРОСЬТЕ НА ЗВЕЗДУ БЫСТРЫЙ ВЗГЛЯД

    Глава 11 СУДЕБНЫЕ ИГРЫ

    Глава 12 ДЕТЕКТИВНАЯ ЛИХОРАДКА

    Глава 13 ВСЕ НЕВПОПАД

    Глава 14 ЖЕНЩИНЫ, ПОПРИДЕРЖИТЕ ЯЗЫК!

  Часть III ВСЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ

    Глава 15 РАССЛЕДОВАНИЕ НА ГРАНИ НЕРВНОГО СРЫВА

    Глава 16 УЖ ЛУЧШЕ БЫ ОНА БЫЛА СУМАСШЕДШЕЙ

    Глава 17 ОТ ЛЮБВИ К НЕНАВИСТИ

    Глава 18 КОНЕЧНО, НАШ НАСТОЯЩИЙ ДЕТЕКТИВ ЖИВ

    Глава 19 РЕАЛЬНОЕ ЗАЗЕРКАЛЬЕ

    Глава 20 ЗВОН КОСЫ НА ЛУЖАЙКЕ ЗА ОКНОМ

  ПОСЛЕСЛОВИЕ

  Фотографии и иллюстрации

Чарльз Финч «Прекрасная голубая смерть»

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава б

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

Чарльз Финч «Общество „Сентябрь“»

  ПРОЛОГ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

  ГЛАВА 21

  ГЛАВА 22

  ГЛАВА 23

  ГЛАВА 24

  ГЛАВА 25

  ГЛАВА 26

  ГЛАВА 27

  ГЛАВА 28

  ГЛАВА 29

  ГЛАВА 30

  ГЛАВА 31

  ГЛАВА 32

  ГЛАВА 33

  ГЛАВА 34

  ГЛАВА 35

  ГЛАВА 36

  ГЛАВА 37

  ГЛАВА 38

  ГЛАВА 39

  ГЛАВА 40

  ГЛАВА 41

  ГЛАВА 42

  ГЛАВА 43

  ГЛАВА 44

  ГЛАВА 45

  ГЛАВА 46

  ГЛАВА 47

  ГЛАВА 48

  ГЛАВА 49

  ГЛАВА 50

  ГЛАВА 51

  ГЛАВА 52

*** Примечания ***