Наследие Евы (СИ) [Алекс Рицнер Ritsner] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
========== Глава 1. Лучше, чем в прогнозах ==========
Возвращенье языческой крови.
<...>
Предвкушая лакомство, я дожидаюсь бога.
От начала времен я — низшая раса.
<...>
Ад не грозит язычникам.
<...>
Одно преступление — быстро! —
и пусть я рухну в небытие,
именем человеческого закона.
А. Рембо в переводе M. Кудинова,
«Одно лето в аду»
I
В начале февраля Стаху приспичило отхватить кризис в пятнадцать. Можно — экзистенциальный, но ему не поверят. На носу — последствия поступков, на душе — безумные от ужаса коты и истерически настроенные кошки, на часах — пять утра. Стах пялится в потолок. Второй час подряд. Вчера он сказал своему первому, единственному другу, что не может с ним встречаться.
Тим отнесся с пониманием. Стах живет с этим вечер и ночь. У него чувство, что по нему проехал бульдозер. Или три. Или десять тысяч. Он не может подняться с кровати на тренировку. И колено ноет. Но черт с ним, с коленом. У него, может, сердце болит.
Он кусает подушку. Со стыда и отчаяния. Он с мазохистским наслаждением прокручивает в ленте памяти сорванный поцелуй. Теперь его совсем не случится. Теперь ничего не случится. Должно было стать легче. Должно было, но не стало.
Осознание больше напоминает ужас, чем осознание. Ухает внутри. Грохочет в ушах. Терзает колено. Колено все-таки больше, чем сердце, да. Все у Стаха не по-человечески.
II
Он чистит зубы, без энтузиазма глядя на свою физиономию в дверцу зеркального шкафчика, у которого такая рама... с золотыми вензелями. Тим у этой рамы делал всякое, о чем не надо вспоминать...
С добрым утром, веснушчатый. Ты облажался.
Рядом маячит Тимов фантом. Трогает волосы: они снова торчат спросонья. Тим глупо хихикает.
«Проволока».
«Какая-нибудь ржавая».
«Медная».
«Ржавая».
«Дурак».
Дурак — это вообще не то слово.
Стах всматривается в себя, чтобы увидеть, где он там красивый, в каком месте. Может, надо выключить свет, чтобы мерещилось.
— Аристаш, ты почему так поздно? — мать заранее переживает.
Он-то откуда знает, почему так поздно. Может, он тормоз. Но самое худшее, мама, что, может, твой сын вообще пидорас.
А она, наверное, не об этом. И надо улыбнуться. Но у него нет сил на ее драмы. В голове, как назло, ни одной причины, с чего он задержался дома. Кроме одной: он не хочет вставать с постели. Это, наверное, впервые в жизни. Потому что обычно он уносит ноги отсюда так быстро, как позволяет ему плотный утренний график.
— Ты плохо себя чувствуешь? Заболел?
Заболел. Можно отправлять в монастырь на лечение. Крестить до смерти. До того, как отец начнет розгами выбивать дурь. Лучше розгами, чем ногами. Но Стах на его счет не уверен.
Мать втискивается в ванную и прикладывает ладонь ко лбу. Благоухающая, тонкая, уже готовая — хоть в свет. Шесть утра. Такой женщине сложно соврать, потому что иногда он сомневается, она спит или как. «Или как» его очень пугает.
— Аристаша, что же ты молчишь? Я с тобой говорю. Что ты от меня скрываешь? Что-то с тренировками? С ногой?
— С ногой…
Это правда. И он не знает, как еще обезвредить мать. Но бомба уже запущена. Бомба уже тикает на мозги. Ну, поехали, товарищи. Свет, камера, мотор…
— Что же ты сразу не сказал? Надо в больницу.
Только за лоботомией. Чтоб наверняка.
— Мам, — тон почти ободряющий, призывающий — привести ее нервы в порядок. — Само пройдет.
Фиг бы там, конечно…
— «Само»! Что это такое ты мне говоришь? В прошлый раз уже «само прошло»! Мне потом сказали, что ты всю жизнь будешь хромать. Ходил бы калекой, смотрели бы с жалостью, в тринадцать-то лет — и как потом найти себе хорошую девочку…
— Я не хромаю.
— После третьей операции, Господи помилуй…
— Мам…
— Ты сегодня не пойдешь в гимназию. Я сейчас позвоню Сахаровой.
Она уносится. Бежит за телефонной трубкой в коридор — будить классную. Стах продолжает чистить зубы, пока не вспоминает… Он высовывается из ванной, вытащив щетку изо рта, чтобы мать оповестить:
— Шесть утра.
Она смотрит на него рассеянно, потом рассеянно смотрит на трубку.
— Значит, через час…
Не будет Сахаровой доброго утра.
III
Они пробегали целый день. Мать подняла медперсонал на уши, мол, долго не принимают, а вдруг что-то серьезное, какие тут врачи. Конечно, серьезное. Стаху нравится парень. Он сказал: «Извини, это против церкви». Парень притих и ничего не ответил.
Врачи говорят: «Женщина, успокойтесь». Стах думает: это ее не проймет.
Он сидит, развалившись на скамейке, и пялится на свою вытянутую ногу. Он спрашивает у нее: «Че ты, сука, болишь?» Она пульсирует в ответ. И чем явственнее Стах осознает, что теперь Тим ему ни в жизнь не простит, потому что он опять накосячил и куда-то свалил, тем сильнее она донимает. Индикатор паршивый. Материализованная совесть. Сигнализация.
Организм бунтует. Когда не с Тимом. И от этой мысли прихватывает живот. Как от смеха. Но поржать над этим не тянет...
— О чем ты думаешь?..
Стах уставляется на мать. И думает о том,
что она надоела. Сегодня как-то особенно.
Он расслабляет брови, нацепляет усмешку и проглатывает ком злобы и паники. Произносит как можно тише:
— Ничего… Ненавижу больницы.
Мать тут же делает такое лицо, как будто сейчас расплачется, и тянется его обнять.
Кранты.
IV
За кипиш отдана не одна сумма. Мать почти на таблетках. В курсе отец. А лечащий врач выносит приговор:
— Все в порядке… Даже лучше, чем в прогнозах.
Стах мысленно ложится головой на плаху. Подайте его папочке топор. Секиру.
Мать сидит на стуле, вся вытянувшись в струну и уложив на плотно сомкнутых коленях яркую сумку. Она трогает пальцами шею и сомневается:
— Не может быть. Откуда же тогда боли? Перепроверьте.
Хирург у Стаха что надо. Он уже привыкший за два года. Он замирает, наполовину закрыв медкарту, и смотрит на мать пациента внимательно и выразительно, склонив вниз голову. Он с ней обычно каменный, как статуя, но тут и на его честном лице читается, что пора бы ей завязывать с гиперопекой.
— Женщина, я вам говорю: все в порядке. Хотите, конечно, перепроверяйте или отправляйтесь к другому врачу, но вам скажут то же самое.
Но не правду. Потому что правда состоит в том, что Стах опять накосячил.
V
И он не хочет возвращаться: ему наговорят по поводу его психосоматики. Он идет по улице медленней обычного, оттягивая момент. Потому что дома этот момент еще оттянется до прихода отца. Эффект будет поразительный, как у рогатки.
— Аристаша, ты не ударялся, ничего такого?
Вопрос — не обо что. Вопрос — во что. Но в целом — «ничего такого»... что бы можно было рассказать.
— Отчего тогда?.. отчего?.. — мать встревоженно обдумывает еще варианты. — Может, правда, к другому доктору обратиться?
— Ты же слышала…
— Что же теперь Леве говорить?..
Можно сразу падать на колени и, склонив в почтении голову, если она к тому моменту еще будет на месте, вручать ему ремень, как меч — для посвящения в послушные сыны.
— Ничего, — отвечает Стах ровно. И просит так, словно вовсе не просит: — Пожалуйста.
Мать уставляется серьезно. Стах не отводит взгляд. Повторяет тверже:
— Пожалуйста.
Она начинает причитать — о последствиях: не договаривать же все равно что лгать, отец же ее спросит — и тогда же ей придется. Как будто он когда-нибудь пренебрегал в ее отношении молчанием и ложью. Но Стах не комментирует. Не подрывает авторитет. Это вообще лучше сделать буквально. Однажды ночью. Чтобы раз — и закончить.
В итоге за ужином мать все-таки рапортует: хирург сказал, что такое случается, посттравматическое. Хирург действительно такое сказал. А потом добавил, что все лучше, чем в прогнозах. Отец недовольно хмурится, но оставляет при себе замечания. Может, выскажет их позже, когда они будут в пользу его аргументам.
VI
Тревога грызла вчера. Сегодня в Стаха попеременно влетают смерчи и выкручивают в узел нутро. Он думает с порога Тиму заявить, что, кажется, развалится на части и умрет.
Не заявляет.
Поднимается со смерчем на третий этаж. Там, среди запертых дверей, сидит Тим, наверное, тоже запертый… на сотню и один замок, окруженный пуленепробиваемыми стенами и рвами… нет, не рвами — безднами ледяной колючей тишины. Стах сейчас провалится — со всей своей бурей. Будет «стихийное», как Тиму нравится.
Он готов. Отвечать за слова. Потому что обратно он их не возьмет.
Но Тим встает навстречу, едва его видит. И они замирают в метре друг от друга, смотрят с тихим отчаянием, с громким вопросом. Стах заранее выдает заученную наизусть скороговорку:
— Я ходил вчера в поликлинику. На целый день. Так вышло. Я знаю, что собирался прийти. Не обижайся, — и прерывается, словно на полуслове, словно он не закончил, словно этого не хватает и осталось еще много того, что он не произнес.
Тим застывает. Размыкает губы — и молчит. Снова ему не говорится. Снова некуда деть руки. Но это не холодный Тим, не отрешенный, не обиженный, не злой, не безучастный. Это маленький мальчик Тим, у которого сломалась молния на куртке, потекла носом кровь, потерялись ключи…
Стах выдыхает, и ему хочется — успокоить хоть как-нибудь. Хотя бы одним тоном. Он пытается усмехнуться, а выходит только кривая улыбка. Он говорит Тиму ласково:
— Привет, — потому что его видит, видит в этот момент, за пределом своих страхов.
И Тим отзывается, как выдыхает:
— Привет…
Хотелось бы сказать, что в этот момент отпустило. Но нет. Теперь крутит по-новой, крутит иначе. И Стаха сковывает неизъяснимость. Нет таких слов, нет таких интонаций, чтобы выразить. Только потребность сократить расстояние между ними, заполнить пространство…
Он не может. Он не решается. Стах выталкивает это ощущение — не падения, но близкое к нему — голосом, голосом, которого никогда не будет достаточно. Он усмехается и делает вид, что такое — раз плюнуть.
— Думал журавля тебе сложить… ну, вроде символ мира. Понял, что не умею и у меня даже примера нет. Я так бы сам разобрался... Могу пирожное предложить. На замену.
Тим слабо, неуверенно кивает. Дает ему разрешение — снять рюкзак, спуститься вниз, чтобы метр между ними не зиял дырой, не щипал электричеством. Тим прокручивает часы вокруг худого запястья, приподняв руки на уровень солнечного сплетения… в ожидании, незрячем и болезненном.
Стах тянет ему пакет с пирожным — и Тим, помедлив, поймав в поломанный фокус темных глаз, принимает.
Вот и все.
Вот и весь контакт.
Но теперь, может, хоть один заест горечь и соль, потому что горечь и соль — это все, что осталось, одно единственное послевкусие. Не истерики, не ссоры, не обиды. Не мир, не дружба, не чувства, которых так много. Ничего. У них нет ничего, кроме горечи и соли. Кроме невозможности.
Они садятся на пол, прижимаются спинами к стене. Стах не в курсе, как Тим, но сам он — ради иллюзии опоры, ради иллюзии, что ничего не рушится.
Они обедают. Тим снова ковыряется с едой, мучает себя и бутерброды бесконечно маленькими кусками раз в тысячелетие, пытается высмотреть что-то, чего там нет, чтобы себя уговорить на еще один укус. Стах в этот раз не быстрее: у него нет аппетита.
— А по поводу чего ты?.. — Тим о поликлинике.
— Да как обычно. Ты, что ли, мать не знаешь? Я чихну — и сразу подозрение на пневмонию.
Тим кивает. Может, он верит. Может, тоже делает вид. Стах не знает о нем. Он знает о себе. Он ни за что не сознается в двух бессонных ночах. Он подтянет ногу, прижимая рукой, и не расскажет, насколько — болит.
Комментарий к Глава 1. Лучше, чем в прогнозах Мои дорогие котофеи!
Я обещала проду в конце августа, а я не люблю нарушать обещания. И сегодня у Ариса день рожденья. Ему целых двадцать семь годиков, совсем большой мальчик 3’:
Глав сорок, как в прошлой повести, но, кажется, они получились подлиннее.
Спасибо всем, кто дождался!
Новому читателю — всегда welcome, ссылка на первую повесть: https://ficbook.net/readfic/7778395
Можно ли читать без первой повести? Да. Вся серия работ задумана так, что можно начинать с любой. Что меняется от порядка чтения? Острота ощущений и полнота картины. И порядок чтения ;D
С большущей-большущей любовью,
ваша Алекс.
========== Глава 2. Что в ящике? ==========
I
Стах пытается вернуть себя усилием воли в учебу. В понедельник городская олимпиада по физике, а сегодня надо готовиться к проверочной и сдавать нормативы. И в целом жизнь продолжается. Как обычно, продолжается. Не крутится вокруг Стаха, Тима или их маленьких проблем.
Мысль — не жизнь, и мысль крутится, и мысль Стаха достала. Он, помнится, бежал от Тима в своей голове, и вот теперь пожалуйста: сам напоролся, Тим снимает персональный угол. Или все углы, если честнее.
Тима у Стаха так много, что — только не говорите матери — ее рекорд он побил. И вот Стаха вроде достало, но, по правде говоря, Тима все еще не хватает, особенно когда он кончается в жизни и начинается в мысли.
Настроение на уровне, близком к подвалу. Февраль сопутствует, февраль завывает метелями, февраль до полудня нависает темнотой, а потом хмурится часов до трех, чтобы снова померкнуть. Вот хоть смейся, хоть плачь: мир потерял без Тима краски. И понятно, что Тим ни при чем, но все равно же кранты.
Стах мечтает о весне. Хочет уехать в Питер — и притвориться, что все нормально с ним и красками в мире.
II
Стаху пятнадцать, и мать сидит с ним, когда он делает уроки. Раньше у нее было личное кресло, обложенное подушками. Эдакий сторожевой трон. После ремонта в комнате с главным участием отца кресло таинственно исчезло, и мать таскает табуретку с кухни. Вот притащит — и становится понятно, что надолго.
Чем она занимается? Можно подумать: это же смертельно скучно, если она только сидит и смотрит. Можно подумать, но она сидит и смотрит.
Стах привыкший. Привыкший настолько, что ее почти не замечает. Если она не дает о себе знать, прикасаясь к нему или к его вещам.
Маленькому Стаху было по кайфу: он ведь считал, что если чего — она всегда поможет. С этим убеждением он наивно спрашивал, что ему делать, почти весь первый класс, мать тут же становилась очень ответственной и напряженной, надолго зависала, раздражала шустрого Стаха, что надолго, а потом неловко улыбалась: «Ой, я даже не знаю, Аристаш… А ты что думаешь?»
Аристаша думает, что ему нужна помощь. И что здесь он ее не дождется…
Может, мать сидит рядом, чтобы общаться? Нет. Если что-то кажется Стаху смешным, удачным или вопиющим — она вечно ищет подвох, справедливость или что похуже. Так что Стах предпочитает просто делать вид, будто ее не существует. Иногда ему кажется: она делает такой же вид.
Чем старше он становится, тем больше у него копится всякого для нее неприятного: «Найди себе хобби», «Найди себе друзей», «Иди подыши свежим воздухом», «Давай не будем видеться так часто», «Я хочу побыть один». Последнее, конечно, оскорбительней всего.
Стах тянется за черновиком в верхний ящик стола, а там лотос... обжигает, пугает, напоминает.
— Ой, он тут? Это мне Тимоша сделал, — мать, похоже, гордится этим фактом.
Она тянется через весь стол и забирает бумажный цветок. Стах замирает с чувством, что его обобрали до нитки.
— Как он? Сходил к врачу?
Стах переводит взгляд на мать и пытается сдержаться, чтобы обошлось без «Положи на место».
— Не знаю. Он не говорил.
— А папе он тоже не сказал?
Стах усмехается. «Пап, меня парень отшил, представляешь? Давай к врачу». Стах почти сразу сникает: да не знает он, как Тим. Нормальный вроде… Бледный, тощий, грустный… Обычный.
— Плохо, когда дома нет мамы. Вы, мальчишки, такие самонадеянные: думаете, что здоровье — это навсегда, и не обращаете внимания, пока уж совсем не прихватит…
Стах вздыхает — на ее любимое обобщение. Пытается:
— Есть и другие: ждут, что заболит, — и можно от учебы сразу откосить…
— Это кто же?
О нет. Она ведь даже запишет. Стах осторожно уточняет:
— У нас в классе…
— Кто?
Да. Кто? Кто его тянул за язык?
— Есть пара ребят…
— Каких ребят, Аристаша?
Таких. Обычных. Не задротов типа Стаха.
— Мам, ну что за допрос?
— Что это еще за слова? «Допрос»… Может, надо поговорить с их родителями.
Ага, а еще тогда надо у Стаха на лбу написать: «Сдал всех и каждого». Ну, чтоб наверняка.
— Сами разберутся.
— Может, их родители даже не в курсе…
— Я не стукач. Тема закрыта.
Стах уже жалеет, что начал. Впрочем, когда он не жалел?..
— При чем здесь «стукач»?
— Все, мам. Я не скажу.
— Ты что-то от меня скрываешь?
— Есть смысл?
Она замирает и не знает, он нахамил ей или что…
— Это о чем еще?
— Ты все равно потом узнаешь.
— Мне не нравятся эти разговоры…
Взаимно. Но она уже начала — и заканчивать в ближайшие полчаса не планирует.
III
Класс впустили в кабинет раньше времени — и учитель ушел. Архипова гоняет Васильчука с учебником наперевес: он сморозил о ком-то из девочек очередную пошлятину. Как староста и защитница всех сирых и убогих (если они женского рода или голодные котята с грустными глазами) она считает, что должна восстановить справедливость.
Стаха толкают уже пятый раз. В такие моменты он чмо обыкновенное с первой парты: ему вот это все не нравится. Он подставляет Васильчуку подножку — и бедняга летит.
Бабах.
Васильчук приподнимается и не понимает:
— Сакевич, ты не попутал?
— Попался! — торжествует Архипова и бьет лежачего по голове учебником. Налупив его всласть, она убирает выбившуюся из косы прядь за ухо и говорит Стаху неохотно, но вежливо: — Спасибо…
Стах усмехается:
— Не обращайся.
Он цокает: у него не льет чернил ручка, чтобы записать дату и «классную работу». Стах достает — подождите — специальный листок, чтобы расписать ее. Создает тучу. Уже решает — заниматься дальше своими скучными делами, как замечает: вышла туча. Стах добавляет ей молнию. Штрихует дождь. Ставит под него промокать человечка…
Все. Картинка сошлась.
Это Тимова туча: она ручная. Стах дарит Тиму поводок, а туче — ошейник. Добавляет туче собачью морду и хвост.
Довольный портретом, он вспоминает, что Тим тоже такой ерундой мается. Правда, не рисует, а пишет.
Сразу как-то лихорадочно реагирует сердце. Как будто бы в тему. На самом деле — не очень.
Стах, поддавшись сиюминутному, выводит вертикальную палку, чтобы начать крест Тимова имени. Но быстро зачеркивает, сминает листок и уносит в мусорное ведро.
IV
Тим по-прежнему обитает в углу библиотеки. Он читает новую книгу и позволяет садиться рядом. Только не позволяет — прижиматься плечом, больше нет. В общее «Все в порядке» не укладываются частные детали.
Стах наблюдает, как Тим поживает. Наблюдает втихомолку, чтобы не спалиться. Тим поживает отстраненно. Непонятно чем. Непонятно о чем. И в целом о нем ничего непонятно настолько, насколько и в начале общения не было.
Тим — кот Шредингера версии Обалдеть-Десять-Тысяч. То ли в ящике скрывается кот, то ли не скрывается, то ли живой, то ли мертвый, то ли наплакал обиды, то ли не наплакал, то ли кот — пушкинский и сказочник, то ли вместо кота золотые цепи, то ли там, внутри ящика, большое необъятное Тимово Ничего.
С Тимом можно говорить о книгах, как прежде, и спрашивать его:
— Что читаешь?
Тим даже отвечает:
— «Большие надежды».
Стаху видится в «Больших надеждах» большой подвох.
— И о чем там?..
— Кажется, о том, о чем почти вся, если не вся, классическая литература…
— И о чем она?
— О глубоко несчастных людях, Арис.
— А я думал — о свободе, — усмехается.
— Если свобода — идея… Обычно все герои ходят в кандалах.
Стах серьезнеет. Ему кажется, что между ним и Тимом разрастается пропасть. Он не знает причины. Ничего не изменилось, и как будто изменилось все.
— Напишешь, как закончишь?
Тим отрывается от книги и поднимает на Стаха беглый вопросительный взгляд.
— Как записку?..
— Как мнение.
— Мое?..
Стах усмехается:
— Мне чужое неинтересно.
Тим ковыряет книгу, поддевая ногтем страницы.
— Мое, кажется, тоже чужое…
— Ты не чужой.
Тим тянет уголок губ:
— Иногда я думаю, что чужой. Как пришелец.
— Как в фильме? Смертоносный хищник?
— Боже, нет… — Тим без охоты улыбается и слабо хмурится. — Дурак.
Вот. Даже удалось его развеселить. Все в порядке. Может, только у Стаха — нет?
V
Тим по-прежнему разрешает обедать с ним. Он принимает пирожные, слушает случайные забавные истории вроде той, в которой Стах подставил Васильчуку подножку. Тим не игнорирует, он дает короткие комментарии и чуть улыбается. Но так было и раньше.
VI
В субботу Тим приходит заниматься физикой. Он много тупит, мало вникает. Не переспрашивает, если непонятно, хотя Стах говорил ему, если что, останавливать и задавать вопросы. Может, Тиму непонятно сразу все — и он стесняется. Может, Тим до практики убежден, что понимает. Может, Тим ведет себя вежливо и не говорит, что учитель из Стаха так себе. Но, в общем-то, так было и раньше.
Они идут после физики домой вместе. Тим прячет нос в воротник и ежится. Они прощаются на развилке почти что без слов. И под конец недели, в общем и целом, резюме такое: Тим поживает дальше. Почитывает книги, покусывает еду…
Стах тоже создает эту иллюзию порядка. Но Стах действительно притворяется: он не может есть, он не может читать, он не знает, как может Тим, потому что, черт побери, ему не лезет в горло ни кусок, ни строка. А Тим… в норме. Если он, конечно, не искусней делает вид, что ему такое — раз плюнуть.
Но Стах знает Тима, знает всяким — маленьким испуганным мальчиком, ледяным старшеклассником и обычным Тимом, у которого можно выудить улыбку… Так вот, это обычный Тим. Самый обычный, в хорошие спокойные дни.
VII
Все воскресенье Стах делает вид, что готовится к олимпиаде. Но он, конечно, ни к чему не готовится. Он утешает себя тем, что остынет. Он остынет.
Только это ничего не изменит. Не того, что уже было. Теперь Стах в курсе, какой Тим. О чем он пишет своей арабской вязью в пухлых тетрадях, где вместо закладки — их записки и его, Стаха, имя. Или что у Тима вся комната в его моделях самолетов, а Ил под лампой, стоит нагретый желтым светом и заклеенный пластырями. Стах в курсе: этот желтый свет не гаснет по ночам.
Он много о чем в курсе — и обо всем пытается забыть.
У них все в порядке.
Это выбивает Стаха из колеи больше, чем все остальное.
VIII
В понедельник Стах идет на олимпиаду — и мир, как видится, не падает. Только солнце не светит. Но… полярная ночь — Стах без претензий.
IX
Во вторник, когда они занимаются физикой, Тим двигает книгу. В ней лежит записка. Стах хочет в ней найти ответ и читает, толком не сняв рюкзака.
Я понял, почему взрослые бывают несчастные, из тех, что похожи на злых, но на самом деле — несчастные, как Булгаков писал¹, у них, наверное, просто очень много „больших надежд‟… от них, кажется, и есть все отчаяние.
А книга о мальчике, который не хотел поддаваться тому, что люди принимают за взросление², и, несмотря ни на что, сохранил доброе сердце³.
Т.
Стах поднимает взгляд на Тима: тот не ждет, не наблюдает. Он складывает что-то из бумаги. Ловкие паучьи пальцы неторопливо ворочают листок и проглаживают сгибы.
Тим заканчивает и двигает Стаху журавлика.
Стах хочет улыбнуться, но только криво усмехается.
Он падает на стул, он закрывается от Тима рукой.
Ему бы надо вскочить с места и сбежать от всего, что между ними происходит, от всего, что происходит у него к Тиму — и от всего, что делает Тима таким, какой он есть.
Стах достает учебник по физике за десятый и открывает тетрадь.
Комментарий к Глава 2. Что в ящике? В прошлой повести записки не пояснялись. Одна из моих прекрасных читательниц призналась, что ей показалось: из-за того, что она не все упомянутые произведения читала, ей сложно понимать мальчишек. Мое упущение. У меня нет задачи вас запутать, у меня есть задача — раскрыть.
¹ Тим обращается к цитате из «Мастера и Маргариты»: «Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые».
² В контексте книги, скорее всего, Тим под «взрослением» подразумевает светское общество, где человек человеку волк.
³ «Большие надежды» Диккенса часто экранизируют как любовную историю. Тим в прошлой повести сказал, что не понимает книг о любви (в основном потому, что эти книги — о любви гетеросексуальной, о чем Стах, конечно, не подозревает, потому что он-то для любви в целом еще маленький). Это непонимание и Тимово мировоззрение накладывают интересный отпечаток. В очень кратком пересказе «Большие надежды» для Тима выглядят приблизительно так: главный герой — осиротевший мальчик; один из его бескорыстных поступков помогает ему, повзрослевшему, выйти в свет, где его честность не может прижиться среди джентльменов; несмотря на разные потрясения, в том числе и непростую любовную историю, он сохраняет «доброе сердце».
========== Глава 3. Шутки да сладости ==========
I
Завтра день Святого Валентина. Стах об этом узнает последним — из обрывков разговоров. Вообще, ему хватает дел сердечных и без дат. А еще он эту дату никогда не воспринимал всерьез. Вот никогда. А тут… Стах усмехается и спрашивает неполадки в организме: «Зараза, что же ты екаешь?»
С сожалением он вспоминает, что, получается, мать сегодня готовит… свои кондитерские кренделя. Завтра принесет… на чаепитие. У восьмого «А» сплоченный родительский коллектив: они отмечают все, что могут отметить. Им лишь бы выпить и поесть… ну, чаю с плюшками, естественно.
А раз день влюбленных, Архипова, самая ответственная староста в мире, уже по традиции мучает вместе с подружками Антошу. Она ставит локотки на его парту и дует губы:
— Ну девушка-то у тебя есть? — потому что у него нет. — Дама сердца? Отправить валентинку…
— Мне не нужна девушка. Она будет меня отвлекать от учебы.
— Не отвлекать — это к рыжему.
— Эй, рыжий, ты, наверное, с учебниками спишь? В обнимку…
Стах тщетно повторяет про себя даты. Он готов к проверочной по истории ровно наполовину.
— Может, вам начать встречаться? — продолжают шутить девочки. — Вон какой тандем у вас на конференции образовался…
Стах думает, что это не смешно ни разу, его тошнит от одной мысли об Антоше, в каких бы отношениях они не состояли. Он глухо рапортует с первой парты:
— Протестую.
— Вы лучше бы учились так, как языками чешете, — говорит Антоша. — Ты, Архипова, вообще трояк по физике отхватила за прошлую четверть. Не староста, а позорище физмата. Учебой бы своей озаботилась, а не выясняла, кто и с кем.
— Ой! — задирает она нос. — Какой скучный! Рыжий-то понятно: он — для науки, а ты…
— Я думаю: рыжему хорошо с Соколовым, — вставляет еще одна. — Они на своей физике постоянно воркуют.
— Точно-точно! — загорается Архипова. — Соколов чуть не капает слюной, когда рисует ему пятерки в журнале! И после уроков они вечно остаются…
Судя по оживлению — ярко представилось. Нет, ну кто бы мог подумать: отличник-физматовец с доски почета готовится к олимпиадам. Как оно, блин, подозрительно.
— Вам надо к психологу с этим, — говорит Антоша. — Больные.
— Мы-то больные? Зубрилы.
— Задроты.
— Ботаники.
Звонок их прерывает. Стах с видом скучающим обводит соседскую Антошину парту взглядом. Антоша делает большие глаза и крутит пальцем у виска. Стах тяжело вздыхает, съезжает на стуле вниз и строит вид, что его — не касается.
Пока они пишут дату в углу листка и заодно называют себя любимых к ней в довесок, Архипова толкает Стаха под руку, и тот, чиркнув великолепный зигзаг в своей двойной фамилии — ровно по тире, поджимает губы в улыбке и шумно выталкивает воздух через нос.
— Рыжий, я так и не поняла: ты Шесту валентинку пришлешь? Раз вы два одиноких…
— А ты другу моему пришлешь? Ну, «который брюнет».
— Вот и пришлю, — обижается Архипова.
— Попробуй, — бросает вызов — всем сразу, включая адресата и себя.
— А вот и попробую! — Архипова толкает наглого Стаха, почему-то, видно, убежденного, что ее дело прогорит. — Попробую, понял?
— Архипова, Сакевич! — одергивает учительница. — В самом деле… что на вас нашло?..
— Это Архипова с цепи сорвалась валентиновой, — вставляет Антоша. — Отсадите ее от нормальных людей: мы учиться хотим, а не тройки получать по физике.
Класс давит смешки. Больше над Антошей, чем над Архиповой. Учительница, поправив очки жестом очень оскорбленным, дарит им укоризненный взгляд. Потом она снова возвращается к доске — дописывать темы вариантов.
Архипова, уличив момент, наклоняется вперед, чтобы Стах не мешал ей, и смотрит на Антошу с самой злобной физиономией, какую придумала, а тот обнажает зубы в довольной отомщенной улыбке. Она грозит ему кулаком.
Стах трет глаза пальцами с утомленным видом: вокруг него одни пропащие.
II
Вечером, когда Стах сидит за уроками, он осознает масштаб беды. Мать суетится, запекает сладости, выбирает наряд на завтра. Без конца вбегает к нему в комнату и вертится то у зеркальной дверцы его шкафа, то перед ним.
— Ну как?
— Что ни наденешь, все к лицу, — отвечает он дежурно и дежурно ей улыбается.
Стах воспринимает февральский праздник, как личное оскорбление, и солидарен с отцом, который наблюдает суету матери с колким замечанием. Он тоже не понимает.
Он ничего не понимает. Да хотя бы в дурацком учебнике. Тим ходит по комнате, трогает стены пальцами, стоит у подоконника, сцепив перед собой белые руки, пристает с поцелуями и хитро улыбается, зажав ложку, перепачканную кремом, между зубов. Кранты…
III
До обеда во все перемены то и дело у розовых ящиков, обклеенных сердечками, возникают гимназисты. Это еще что… Они потом будут срывать уроки беготней и оживленным шепотом.
И точно: после обеда пара девчонок стучится в кабинет и вбегает в белоснежных платьях. У одной из них за спиной небольшие крылья. Вот они — ангельские почтальоны. Раздают записки и открытки.
Стах скучает, подперев рукой голову, скашивает взгляд на Архипову — вся светится. Ей наприходило от подружек. Она посылает им в благодарность воздушные поцелуи. Стах представляет, какой бы шквал шуточек обрушился, если бы подобную ерунду вытворили мальчишки.
Тим, наверное, тоже получил дурацкие сердечки… Стаху это неприятно. Тим к тому же не появлялся ни в библиотеке, ни в обед. Сегодня такой день, что, может… ну, знаете, может, он из-за Стаха. Вдруг он еще обиженный?
IV
Весь учительский стол в валентинках... Стах замечает, когда садится на свое место. Соколов, проследив за его взглядом, улыбается ему и вздыхает:
— Да… великий коммерческий день. Тебе не надарили?
— К счастью, нет, — усмехается.
— Может, и к счастью… — соглашается о чем-то своем.
Стах сбегает из разговора в раскладывание канцелярии. С видом очень умным и ответственным роется в тетради и в учебнике. А глаза у него застывают без движения. Соколов не уличает, только качает головой.
— Смотри, чего покажу, — достает файлик, набитый валентинками, кладет перед собой на стол. — Это Лаксину моему наприносили барышни в ангельских нарядах.
Стах уставляется сначала без энтузиазма, а потом — впечатляется. Соколов у него интересуется:
— Ваши мальчишки получили открытки?
Стах усмехается:
— Без понятия.
— Что-то я не думаю, что Лаксин шибко роковой парень. Он сегодня не пришел. Видимо, чтобы обошлось… без этого. Даже не знаю: вроде неприлично читать. Вдруг у него фанклуб какой-нибудь, кто ж его разберет…
Стах смотрит на озадаченного Соколова: тот улыбается утомленно и грустно. Замечает внимательный взгляд, берет себя в руки — смеется.
— Чего делать-то, Лофицкий? Может, ты отнесешь ему? А там, глядишь, выбросите, не знаю… Вы вне гимназии-то общаетесь, поди?
Стах ощупывает взглядом враждебное пестро-розовое нутро файлика. Если Тим не пришел, наверное, он не хотел праздничного шума… и вот этого… Стах вспоминает о недавнем происшествии с потекшими ручками. Плавно отделяется, уходит во все то, что случилось затем…
— Ну чего завис? Отнесешь, нет? Или думаешь: не сто́ит? Вдруг там не все мусор…
— Ему вряд ли понравится, если кто-то сортировать начнет…
— Так наверняка: из него слова не вытащишь, уж письма его читать — совсем криминальное дело, потом прощения не вымолишь.
Стах усмехается, как будто услышал хорошую шутку. А затем снова сникает. Соколов задумчиво на него смотрит, ждет. Стах соглашается… честно — чтобы зайти к Тиму после уроков.
— Ладно. Если что — выбросим, правда что.
V
Мать забегает в кабинет, когда уже все в сборе и сдвигают парты. Улыбается классу — и каждому как будто в отдельности. Она, конечно, сегодня сияет. Но когда случалось иначе?..
Другие мамочки принимают от нее корзину со сладким, расхваливают. Она со всеми целуется, всем что-то говорит. Обнимается с Сахаровой. Та и боится ее, и души в ней не чает. Сейчас — больше второе: со Стахом она не косячила, а если мать пришла, она что-нибудь да организует — и обо всем позаботится.
А еще она с большой охапкой цветов. Отдает Стаху, чтобы раздавал девочкам. Он встает, как вкопанный: к такому повороту событий жизнь его не готовила… Но шут в нем уже знает, как стать еще большим посмешищем — и по собственной воле.
VI
Родительский комитет во главе с Сахаровой уже планирует кафе — и без детей. Мать думает отнекиваться. Это она зря… У Стаха другие планы. Он говорит ей:
— Тебе нужно отдохнуть — ты столько всего делаешь…
Женщины вокруг подтверждают, уговаривают. Пытаются перекричать оживленные голоса подростков. Гам стоит такой, что, наверное, на весь этаж слышно…
VII
Толпа с хохотом отдаляется, поднимаясь по улице вверх. Стах машет на прощание матери, немного затормозившей словно бы в нерешимости. Он дарит ей ободряющую улыбку, провожает взглядом и бредет в спальный район.
Сердце заранее стучится, как после пробежки. Еще и постоянно обдает жаром… Господи, словно в спину дышит… варевом из персонального котла.
Где-то на периферии сознания возникает вопрос: «И что там отмечают влюбленные, когда это больше похоже на пытку?..» Возникает на пороге, на пороге и умирает. Стах говорит себе: Тим непредсказуемый, может прогнать... особенно после того, что случилось. Конечно, не по себе.
Стах поднимается по лестнице и тянет за собой ворох маленьких внутренних смерчей.
И вот оно: после всех мучений день вознаграждает открытой дверью и растерянным Тимом. Или наказывает.
Скорее, наказывает. Потому что Тим как обычно.
— Привет… — произносит Стах в его тишину, а потом застывает идиотом, с которым не поздоровались — и не планируют. — К тебе можно?..
Тим удивлен. Он слабо хмурится и не понимает. Может, от того, что праздник такой… специфический.
— Ты чего пришел?..
Это как щелчок по лбу. Отрезвляющий. Стах облизывает пересохшие губы, опускает вниз голову, ковыряет пол носком ботинка. Потом веселеет.
— Гостеприимство — твоя лучшая черта.
Тим не реагирует.
— Я с подарками.
— Ч-чего?..
Стах держится бодрячком и усмехается:
— Что это, входной контроль? Тиша, ну в самом деле. Я к тебе на чай с плюшками, а ты ко мне…
Он хотел добавить — «задом». Как избушка на курьих ножках. В смысле — не пускает. Но оно как-то… в любых вариациях…
— Что?..
— Что-то не очень-то с тобой шутится… все чаще.
Стах обличительно щурится. Тим тормозит еще с минуту. Параллель неочевидная, хоть тресни, мало ли что там после его «А ты ко мне». Но Тим делает свои выводы все равно:
— Не потому, что твои шутки — по Фрейду?..
— Ты когда уже с ним завяжешь?
— Это возможно?..
— Думаешь: травма на всю жизнь? — усмехается. Вспоминает: — А ты не после него философов решил не читать до вуза?..
— Он вроде не философ.
Тим ставит Стаха в тупик. Стах защищается усмешкой:
— А обжегся на ком?
Тим с видом отрешенным — выходит из разговора. Это у него всегда изящно получается, как будто он не при делах. Несколько секунд он молча ковыряет обои на косяке. Затем рассказывает словно бы в тему — о Камю¹, а может, обо всех сразу:
— Как-то папа зашел, а я читаю «Постороннего»². Он посидел-посидел со мной, потом вздохнул — и говорит: «Ты бы в это не углублялся…»
Стах довольный — и хохочет, запрокинув голову. Тим поднимает на него взгляд, тянет уголок губ и, может, не в курсе, что тут смешного. Это самый смак, что он ненарочно. Стах любуется им ласково. Так, как если бы действительно разглядел — то, чего и Тим в себе не видит.
— Может, ты все-таки спасешь меня? От участи «постороннего».
— От этого спасаются?..
— А зачем еще я к тебе эмигрирую?..
Тим наблюдает за ним без звука еще пару секунд. И, наконец, решив для себя что-то, приглашает кивком.
VIII
Он зависает рядом, вертит часы вокруг запястья. Стах пробует разрядить атмосферу и, спешно раздеваясь, решает его веселить:
— Наши чаепитие сегодня закатили. Мать принесла цветы. Отдает мне при всех, мол, дари девочкам… — для пущей выразительности Стах театрально округляет глаза. — Как будто я должен за всех отдуваться.
Тим признаков внимания не подает, забирает куртку, вешает на крючок. Стах возвращает рухнувшую самооценку на место, достает Тиму из рюкзака пирожные, продолжает:
— В общем, я решил: если я сейчас, как она хочет, сделаю, меня поднимут на смех. Предлагаю всем викторину. Гоша Васильчук выиграл три цветка. Чтобы ты понимал, всего их было одиннадцать штук. Он загордился, как будто оно того стоило.
Стах замирает, наткнувшись на файлик. Произносит тише, уже без гримас:
— И еще… Соколов передал тебе…
Глаза напротив застывают. Напрягаются руки, полные дурацких пирожных. Шутки да сладости. И Тим, который не вписывается. Стах серьезнеет следом. Говорит:
— Надо посмотреть, что оставлять…
— Ничего, — отрезает Тим и уходит.
Стах все еще идиот. С которым не поздоровались — и не планируют. Он смотрит на идиотские валентинки и не знает, что здесь забыл, какого черта рванул, если его не ждут, какого черта сегодня, зачем? Мог бы отдать их и завтра.
Или не мог.
Он берет с собой в кухню неподходящую причину заглянуть в неподходящий день. Не тащить же обратно?.. Или домой...
Он кривит губы в усмешке. Еще одна тайна, покрытая мраком. Опять не обсуждается.
А впрочем, ничего у них не обсуждается…
Комментарий к Глава 3. Шутки да сладости ¹ Альбер Камю — французский писатель, философ, гуманист, получивший при жизни нарицательное имя «Совесть Запада». Философия Камю строится на том, что существование человека абсурдно и обречено на одиночество.
² «Посторонний» («Чужой», «Незнакомец») — дебютная повесть Камю. Наиболее точно ее главную идею сформировал он сам: «В нашем обществе любой, кто не плачет на похоронах матери, рискует быть приговоренным к смерти».
========== Глава 4. Обычный четверг... ==========
I
Тим, уложив на столе пирожные, ставит чайник. Стах входит, рассеянно глядя на файлик в собственных руках. Помнит еще сНового года, что мусор покоится под раковиной. Открывает дверцу, но медлит выбрасывать.
Наверное, не впервые, раз такое дело… Стах читает открытки, повернутые пузом кверху.
«Люблю до гроба. Мечтаю побывать у тебя в подземелье».
«Будем навечно. С любовью, труп твоей невесты».
«Вою о тебе на луну. Хочу вылизать тебя по-собачьи».
Переворачивает файл.
«Выпей меня до дна». Внизу крупная пляшущая подписка: «Отсоси».
«Дорогой граф, найди меня на кладбище. Я буду под плитой. Целую».
Стах видит среди безобразия почерк Архиповой. Поддевает двумя пальцами. Оборачивается — и попадает под внимание темных леденящих глаз. Тим сцепляет руки в замок.
— Слушай, тут… не все страсти по Стокеру¹… Мне одноклассница сказала, что напишет тебе. И это от нее. Ради разнообразия. Хотя бы…
Стах кладет записку на стол возле Тима, как если бы пододвигал миску к раздраженной пантере. Тим отслеживает. Спрашивает тихо и хрипло:
— Ты хочешь, чтобы я читал?.. чьи-то признания?
— Ты мне сказал, что я не вижу. То, что видят они. Я думаю, у них что-то с глазами. Коллективно. Может, это докажет…
Тим не хочет. Тим смотрит на Стаха, как на предателя. И кажется, что сейчас в него чем-нибудь кинет. Тарелкой или вообще ножом. Он отводит взгляд, смотрит на дурацкую бумажку. Снова — на Стаха. Снова — на бумажку.
Стах просит:
— Просто возьми.
Тим сдается с таким капризным видом, словно его заставили насильно. Подходит, берет.
Записка — обычный тетрадный лист. Без блесток, без духов. Но почерк аккуратный, и видно, что старались.
Тим читает. Зависает на какое-то время. Стах бегло просматривает файлик, отвлекается. Вроде остальное все… не то. Он выбрасывает, закрывает дверцу. Садится за стол. Ждет, когда Тим опустится напротив, наблюдает, как он.
Тим оттаивает и даже тянет уголок губ. Стаха колет — это физически. Он усмехается и отводит взгляд.
— Она вроде милая… — говорит Тим об отправительнице.
— Не написала, что ты вампир?
— Написала, что я грустный.
— Она просто не знает, как с тобой весело и какие шутки ты про Джойса² шутишь.
— Это было один раз. И это был ты.
— Неправда.
Тим складывает бумажку. Проглаживает сгибы. Смотрит на Стаха как-то робко и виновато. Пробует ему улыбнуться — может, вместо извинений. Произносит тихо:
— Спасибо…
— Так не я же написал, — усмехается.
— Да… — и Тим сникает снова.
II
Заскучав, Стах делает катапульту из пирожного и чайной ложки. Кладет в углубление законсервированную вишенку: она красная, она никуда не годится. Ударяет по ручке.
Снаряд летит мимо Тима, плюхается в плитку на стене и падает на столешницу. Тим оживает, оборачивается. Пару секунд пытается понять, что произошло. Уставляется на Стаха.
— Арис, ты…
Тот усмехается, подпирает голову рукой, щурится — плут плутом. Тим болезненно морщится, вздыхает утомленно, ставит на стол локоть, запускает пальцы в короткие угольно-черные волосы.
— Ну что ты расстроился? Они вон сколько придумывали, старались, открытки покупали…
Тим шепчет:
— Ненавижу праздники…
— А ты представь, — предлагает Стах и пододвигается ближе. — Они все время голову ломают — и все о тебе. Я бы пользовался. Я был бы Темный Властелин. Я входил бы в кабинет со словами… — тут Стах меняется в лице. Говорит очень пафосно и серьезно: — «О мои слуги, приспешники тьмы, айда ночью на кладбище: я отворил… склеп. Устроим сатанинский ритуал, понадобятся люди… много людей… кровь девственниц».
Тим не ожидал — прыскает. Закрывает лицо руками. Стах улыбается — и затихает. Затихает совсем, как если бы выполнил миссию — Тима развеселить. А тот, успокоившись, смотрит тоскливо — еще тоскливей, чем до этого.
Стах цокает на него раздосадованно и не знает, что еще может.
— Арис?.. а тебе никто?.. не прислал?
— Кому я нужен? — усмехается.
Тим серьезнеет.
Стах — следом за ним.
Молодец, самая удачная из реплик.
Тим сидит еще немного, а затем поднимается и уходит. Стах провожает его взглядом. Кривит губы в подобии улыбки. Здорово, супер, класс. Все эти дни было как бы в порядке, теперь как бы нет.
Тим — и все американские горки меркнут. Хоть заорись.
Стах сползает вниз на стуле. Не знает, что делать. Смотрит на записку Архиповой. Трогает, двигает по столу. Интересно, что там… Стах не читает. Не хочет быть, как мать. Хочет оставить Тиму личное пространство.
Он зачем-то пачкает пальцы тошнотворно сладким пирожным и запихивает в рот кусок. Морщится, но прожевывает. Может, он себя истязает сахаром. Пальцы облизывать не рискует. Уходит к раковине, моет руки — старательно и долго. Вытирает — сосредоточенно. Чтобы выдворить процессом мысль. Чтобы выдворить процессом чувство, но оно, как открытая рана, как постоянно обновляемое клеймо, нарывает и нарывает…
Тим бесшумно заплывает в кухню и приземляется за стол.
Тянет записку.
.
Дурацкий сорванный пульс. Стах уставляется на Тима с опаской, а он отводит взгляд, двигает к себе блюдце с пирожным и принимается размазывать крем по керамике ложкой.
Стах не садится, но падает за стол, разворачивает листок. Пытается расплести волнистые линии, почти лишенные признаков букв.
Ни с кем столько не смеюсь.
С тобой, как с лучшим другом. Только очень тянет целовать.
Т.
.
«Целовать» никак не читается.
Когда читается, никак не верится.
Когда верится, Стах думает театрально схватиться за голову и мерить шагами комнату, и повторять, как мантру: «Ну нафиг», — может, чтобы прошло… хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь должно, а оно продолжается и продолжается.
Ну нафиг.
Тим.
Стах алеет. Закрывает рукой глаза. Тим заметно теплеет, когда отслеживает реакцию. Стах укоряет тоном:
— Тиша, что это такое?..
Тим пожимает плечами растерянно. Спрашивает мягко:
— Причина твоих красных ушей?..
Ловко.
Стах без охоты смеется — и не потому, что смешно. Он морщит нос, обнажая зубы. Сообщает Тиму, что это такое:
— Кранты.
Теперь они играют в гляделки и улыбаются, как дураки. И потому, что оба улыбаться не хотят, пытаются закрыться друг от друга.
Тим стихает первым. Стихает задумчиво. Перестает смотреть. Стах замечает — и киснет следом за ним.
Тим сегодня не делает вид, что ему все равно. Не все равно. По-прежнему. Он говорит, что ничего не изменилось. У Стаха — тоже… Просто Тим озвучивает, а он — нет.
Посидев с минуту, он решается и тоже пишет, потому что произнести такое — никак.
Я бы хотел. Чтобы как с лучшим другом. И не тянуло. А.
На что именно тянет — Стах не добавляет, хватит с него. Двигает записку Тиму. Тот нарочно касается холодными пальцами. Бьет током. Буквально. Стах одергивает руку и думает, что в этом что-то есть… что-то предостерегающее.
Тим читает, веселеет. Поднимает взгляд. Спрашивает шепотом:
— А тебя тянет?..
— Так, отвали.
Тим изучает его — смущенного, счастливого — несколько секунд. Размыкает губы, искренно не понимает:
— Арис… почему? «не по-настоящему»?..
Стах молчит — и не может, и не хочет Тиму сознаться. И чувствует себя виноватым. И злится. То ли на него, то ли на себя, то ли в целом. Серьезнеет.
— Меня высекут и вылечат, Тиша. Или отрекутся. Или высекут и отрекутся. Как пойдет.
— Это не вылечить. Это вообще не болезнь…
— Ты им не объяснишь.
— Зачем?.. Мы не обязаны рассказывать…
Да что же он не понимает?!
— Но я буду знать.
Тиму нужна правда? Она неприятная. Стах — трус. Вот она правда: ему страшно. Постоянно. Он научился делать вид, что все в порядке, он научился притворяться так, чтобы и самому в это верить. И он не хочет просыпаться в ужасе и болеть приступами детской паранойи, когда кажется, что мать может прочесть его мысли или узнать, какие сны ему снятся. Он перед ней не виновен. Пока…
И ему жутко. О, как ему жутко. С Тимом и без него — одинаково невыносимо. Он боится собственных чувств и боится, что они взаимные, и боится, если — нет. Он боится того, что может начаться, и боится того, что может закончиться. Он все время… Господи, все время, круглые сутки он боится.
— Я не могу. Я не знаю, как еще тебе это сказать…
Тим молчит. Что бы он ни видел, что бы он ни ощущал, ему не побороть родителей Стаха. Ужаса перед ними — не побороть. Потому что этот ужас помогает выживать. И ему не перекричать, не перешептать, не перемолчать всех демонов в чужой голове — хотя бы от того, что ужас — только одна их часть — и, может, даже не половина.
Стах усмехается — это почти отчаянно. Он говорит:
— Все от меня чего-то ждут. Чего-то «сверх». И ты теперь тоже в их числе. Теперь ты знаешь, как это — быть в числе разочарованных… Добро пожаловать в клуб.
Выветривается. Что-то, что на секунду осветило дурацкий день, полный розовой чепухи. Все улыбки, все неловкие попытки признаться, насколько — «тянет», вылетают как через форточку.
Тима одолевает немота. Стаха — ее невыносимость. И когда становится совсем тошно, он поднимается с места, чтобы не продолжать этой пытки.
Никто его не держит. Никто не выходит в коридор — проводить. Никто с ним не прощается. Он выметается — с этой тишиной. Очень гордо. Как Печорин. Как если бы выпил яду — и шел ровно, чтобы не расплескать.
III
Стах возвращается домой часов в шесть. Судя по тому, что он никем не встречен, матери все еще нет. Он прокрадывается в свою комнату, первым делом разбирает рюкзак, раскладывает на столе видимость «рабочего процесса». Переодевается и садится за уроки.
Как ему без матери? А вот не по себе. Она же редко выбирается из дома. Он так и ждет, что она ворвется в комнату и сядет рядом. И спросит со Стаха, а что это у него с настроением. Но она не врывается и — поразительно — отвлекает его даже тогда, когда ее нет. Когда ее нет, может, даже больше, чем когда есть: он слушает любой шорох, чтобы быть готовым к ее появлению.
IV
Чуть позже на пороге показывается отец. Он в своем репертуаре: замирает в проеме, привалившись к косяку плечом. Скрещивает руки на груди. Сверлит взглядом. Стах уставляется на него в ожидании.
— Ну и где? шляется твоя мать? Время ужинать, а у нас ни стола не накрыто, ни ее нет.
«Шляется». Здóрово.
Стах говорит как можно ровнее:
— Она отдыхает. Ушла с подругами.
— С какими еще подругами?
— Из родительского комитета.
— И с чего бы, я стесняюсь спросить, она устала? Перетрудилась дома?
Ну да, подумаешь — мать на ногах с утра до вечера, чтобы до работы у него был сытный завтрак с глажеными рубашками, а после — горячий ужин и сияющая от чистоты квартира. Ну и что, что в отличие от него, выходных у нее не бывает в принципе. Ну и наплевать, что она как в змеином логове с его родней — и все время при параде. Ни хрена же не делает, дома сидит, ерунда.
— Она всегда готовит наперед. Может, там стоит в холодильнике или на плите.
— А она не знает, когда ей возвращаться?
— Не маленькая.
— Не понял.
Это Стах, конечно, зря. Но его уже понесло:
— Она взрослый человек. Может сама решать, когда ей возвращаться.
— Пока я кормлю эту семью, я решаю, кому и когда возвращаться.
Стах не жалеет ни о чем так сильно, как о начале всех разговоров с отцом. Но жизнь ничему его не учит: он почему-то все еще считает, что может — не соглашаться.
— Это ведь первый раз…
— Ну конечно.
Конфликт не выйдет нивелировать. Чтобы Стах ни сказал. Теперь главное — не напороться на ремень, все остальное — пустые мелочи.
V
Мать приходит в восемь часов. Даже не в девять. Стах вылезает из-за уроков еще на пиликанье домофона, выглядывает в коридор, но замечает: ее ждет отец. И Стах не выходит. Закрывает дверь и прижимается к ней спиной.
— Ну и где ты была?
— С подругами посидели, — она еще улыбается. — Мы немного, Лева, я даже не пила.
— Еще бы ты пила.
Они ругаются. Сначала в коридоре, потом в спальне. Полушепотом. Иногда отец повышает голос. Потом становится слышно, как всхлипывает мать.
И, конечно, родственники ходят и ворчат. Такой спектакль: главная дрянь дома провинилась.
Серега заходит к Стаху со своим замечанием:
— Че, Сташка, загуляла твоя мать-приблуда?
Вечер кончается тем, что они сцепляются и дерутся под грохот в соседней комнате. Обычный четверг в семье Лофицких-Сакевичей.
Комментарий к Глава 4. Обычный четверг... ¹ Брэм Стокер — ирландский писатель, наиболее известен по готическому роману «Дракула».
² Джеймс Джойс — тоже ирландец и один из самых великих (если не самый) писателей XX века. В 1972 году его роман «Улисс» был назван «квинтэссенцией всего модернистского движения».
========== Глава 5. Змеиное шипение ==========
I
Тим не приходит на обед в пятницу. Может, он в целом не пришел в гимназию, и у него после вчерашнего празднества отходняк. А может, он не пришел только к Стаху. Ни один из вариантов не утешает.
Стах ненавидит учебу, потому что разучился на нее отвлекаться. Он цокает и зажимает пальцами уставшие глаза. Сидит так, без движения, несколько минут до звонка.
— Сакевич?.. Ты хорошо себя чувствуешь? Что у тебя опять случилось? Такой мальчик — и без конца ходишь битый…
Он отнимает руку от лица и уставляется на учительницу. Усмехается ей. Похоже, видок у него в высшей степени жалкий.
II
Два последних урока — физика. Соколов поглядывает на отрешенного Стаха вполовину заинтересованно, вполовину с иронией. Качнув головой, кривит губы в улыбке.
— Что за думы тяжкие в середине дня, Лофицкий?
Стах не может сообразить, что ответить. Уставляется… побитым псом, а марку все равно держит и тянет губы в улыбке. Актер из него сегодня не очень.
Соколов серьезнеет.
— Заходил вчера к Лаксину? Решили с валентинками?
— Вроде того.
— Это поэтому?.. у тебя все лицо раскрашено?
Стах усмехается:
— Нет, напоминание о братских узах.
Соколов заметно веселеет и собирается еще что-то спросить, но тут Архипова залетает за парту и пихает локтем. Стах оглядывает ее, как пропащую.
— Там друг твой. Смотрит на тебя. А ты слепой.
Стах поворачивает голову. Тим стоит в проеме, сцепив перед собой руки. Теряется, переступает с ноги на ногу.
Это как если бы он материализовался. Прямиком из мыслей.
Стах подрывается с места. Сразу попадает в чужое беспокойство. Тим, разглядев его лицо вблизи, делает такое выражение... как будто из них двоих он получил — и теперь ему больно.
— Это кто тебя?..
— Так Серега. А кто? — усмехается. — Заживет. Видел бы ты его рожу: у него фингал еще эффектней.
Тим не отвечает. И Стах смирнеет. Смотрит в ожидании: к нему, не к нему? Вроде к нему.
Тим хочет отойти от двери, отступает назад — и примагничивает, уводит за собой.
Соколов решает завязать со своим подопечным беседу:
— Лаксин, ты на уроки-то ходить планируешь?
Стах с Тимом застывают.
— На ваши?..
— Не могу разобрать: это оскорбление или комплимент? Или ты просто вылететь собрался со своим избирательным вкусом? На физкультуре появиться не хочешь? Для разнообразия. Хотя бы раз в четверть.
Тим теряется.
— Так наверное…
— И когда?
Стах усмехается. Шепчет в сторону:
— Когда одноклассники сойдут за адекватных. Или когда рак на горе свистнет. Это как посмотреть.
Тима опять отвлекает все, что может отвлечь, и между делом он замечает Архипову. Но только потому, что она активно машет ему рукой.
— Это она?..
Стах оборачивается. Видит: Архипова убирает прядь, не вошедшую в косу, за ухо, смущается. Две подружки встали рядом. И шепчутся, и хихикают. Стах без выражения комментирует:
— Че это с ними?..
Тим пожимает плечами. По нему видно: он не знает, что делать. На всякий случай, без особой уверенности, приподнимает руку в приветствии, вызывает приступ невнятного веселья и почему-то вздрагивает, как на резкий звук. Замирает скованно, сцепляет пальцы перед собой — и наконец отходит от злополучных дверей.
— Спасибо за ответ, Лаксин, — доносится из кабинета, — всегда не рад поболтать с тобой.
III
Далеко не идут. Тим прижимается спиной к стене, Стах прислоняется плечом и в целом встает так, чтобы закрыть его со входа в коридор. Больше неосознанно, чем специально, но Тим заметно расслабляется и перестает вглядываться в мимо проходящих.
— Ну рассказывай, — помогает ему Стах.
Тим пытается — и размыкает губы. Ничего у него не выходит. Завис. Надолго. Кранты.
Все, что остается, — наблюдать за ним. А Тим в профиль очень даже. Не в профиль тоже. Стах сказал бы про себя, что помешался, только… он вот не один. И в какой-то степени ему обидно. Что не один. Он усмехается:
— Странное дело, Тиша, одноклассники к тебе цепляются, а девчонки западают. Может, это как-то связано?
Тим опускает взгляд. Голос у него, как обычно, — для посиделок в полной тишине: едва расслышать среди чужих разговоров. Стаху приходится чуть наклониться вперед.
— Мне кажется, они по приколу…
— Архипова-то по приколу? Кто угодно — не она. Она же с чувством юмора в контрах: все время попадаю под горячую руку.
Тим тянет уголок губ:
— Арис, почему тебя даже девушки бьют?..
Стах запрокидывает голову и хохочет. Потом немного серьезнеет.
— Я всех раздражаю просто. И тебя — больше прочих.
— Нет…
— По тебе не скажешь. Как ни заявляюсь, ты меня не пускаешь. Причем во всех смыслах.
Тим затихает и перестает улыбаться.
— Может, это страшно. Пускать… Ты потом… говоришь, что не по-настоящему.
Стах серьезнеет. Тим торопится исправить:
— Я не за этим пришел. Хотел сказать… — и зависает. Подумав, признается: — Если честно, я не знаю, что хотел сказать… Меня зацепило, что я в числе разочарованных. А я, может…
Тим снова зависает.
Стах учится терпению и считает про себя до двадцати одного.
Тим выдыхает скороговоркой, чуть слышно:
— А я, может, в числе очарованных. Настолько, чтобы пускать…
Вот он иногда такие вещи говорит… что сразу краснеют уши. Либо да здравствует жидкий азот, либо глотай кочергу. Третьего не дано.
Стах отбивается:
— Это еще сложнее. Когда человеком очаруешься, а он лажает. Неприятно.
— Арис, ты… — Тим впечатлен — и впечатлен по-плохому.
— Только забуду, что дурак, — и ты напомнишь, — Стах пробует — в юмор.
Тим в юмор — не очень.
Стах унимает деланное веселье и пытается объяснить:
— Я не знаю, как на тебя реагировать в такие моменты. Я вообще не знаю, что делать.
Тим не помогает. Он молчит. Вертит часы вокруг запястья. С усилием, до напряжения в пальцах. Наставит синяки… Стаху хочется коснуться, чтобы прекратить. Но ничего он не сделает: вокруг полно людей.
Может, проблема в этом. Как ни крути, надо скрывать и прятаться по углам. Только Стах такой жизни не хочет. Ни Тиму, ни себе.
Звенит звонок. Они не закончили. У них нарывает. До того, что Тим даже сам пришел сегодня, впервые — вот так, к кабинету. И он поднимает взгляд на Стаха. Тот решает, потому что кто-то должен что-то решать:
— Встретимся в библиотеке? Когда я закончу.
— Я, наверное, с тобой уйду…
— У тебя еще урок. И факультатив потом.
— Арис… — Тим просит его тоном.
— Можешь обижаться сколько тебе влезет, но я считаю: это не учеба, а способ выйти отсюда ни с чем.
И тут Стах Тима пробивает. Пробивает до того, что тот размыкает губы — и пару секунд режет пространство отчаянием. У него опять трагедия, а Стах в нее опять не врубается.
— Я уже ни с чем. А ты упорно отказываешься замечать…
— Я тебя замечаю. У меня иногда ощущение, Тиша, что я один замечаю. Не передать словами, как в эти моменты за тебя обидно.
В общем… Тим выдыхает оскорбленно:
— А…
Стах закипает в ту же секунду.
— Не начинай.
— Иди на урок, Арис.
— Я не говорю тебе того, что ты слышишь. Как это всегда полу-?..
— Ты опоздаешь.
Стах стискивает зубы и смотрит на Тима в упор, не отрывается, не двигается с места.
— Пообещай, что ты придешь. Прямо сейчас пообещай, чтобы я с ума не сходил на физике.
Тим теряется… У него влажно блестят глаза. Стах цокает. Просит, убеждает, вынуждает:
— Тиша.
— Я обещаю…
Стах всматривается в него еще несколько секунд. Удостоверившись в ответе, кивает. Он обходит Тима неохотно и сжимает его плечо на прощание. Вместо тысячи прикосновений, которых им не хватает… и получается холодно и неестественно. И получается снисходительно…
III
Стах пробирается через поток мальчишек и девчонок в изумруде. Архипова с подружками, помедлив, отправляются за ним. Он сначала решает: им просто в ту же сторону.
Им в ту же сторону, а еще они периодически неумело скрываются.
Стах, недолго думая, поворачивает назад — спросить.
Они убегают.
В какой-то прострации Стах спускается на второй этаж, заходит в библиотеку. Спрашивает у Софьи одним кивком. Та склоняет голову, оценивая его вид — взвинченный и утомленный — из-под очков с алой оправой, и отвечает со вздохом:
— Да ждет тебя твоя физика… боже мой… Ты бы мне так оперативно шоколадки носил… Еще с прошлого года должен.
IV
Тим сидит, забившись в угол, обнимает книгу. И кажется, что спит. Стах наклоняется к нему и легонько тормошит.
Ноль реакции. Точно в отключке.
Стах зовет его шепотом. Тим вздрагивает. Пытается разлепить ресницы. Промаргивается и болезненно щурится на свет.
Стах не понимает:
— Ты же не можешь не дома…
— Да, я… — Тим как будто забыл, где находится, и оглядывается. — Я и дома не сплю…
— Что? Почему?..
Стах пытается всмотреться в него, пока он приходит в себя. Тим спрашивает, прочищая горло со сна:
— А сколько времени?.. Ты закончил?..
И наконец-то Стах замечает. Какие у него глаза воспаленные, какие под ними тени. Замечает, что заострились высокие скулы, замечает, насколько лицо потеряло свое детское обаяние мягких черт.
Что-то ломается в этот момент. Что-то вроде опоры, убежденности. Стах спускается к Тиму, садится рядом. У него ноет внутри, как будто ему передалось. А может — не передавалось, может, было до этого, но — свое. Он спрашивает полушепотом:
— Хочешь — посидим немного?..
Тим уставляется потерянно. Молчит несколько секунд. Не понимает, в чем дело.
— У твоей мамы истерика не случится?
— Двадцать девятого второй региональный этап: я как-нибудь выкручусь.
— А… У тебя олимпиада? Ты не говорил…
Почему они вообще несут этот будничный бред, как будто ничего не происходит?
Стах усмехается с досадой. Ему кажется, что он находится за бестолковым кадром и смотрит на бестолкового себя, произносящего бестолковое:
— Обычное дело…
— В понедельник вроде была?..
Да, дурацкая олимпиада. Дурацкая учеба. Дурацкая жизнь, как будто все, что между ними, — не важно.
Но Стах продолжает, поддерживает игру:
— Рассказать тебе, что там в заданиях? Сразу уснешь…
— Арис, — морщится Тим, — я не люблю всякие ужасы…
Стах усмехается. Выходит отрешенно и расстроенно. Потом он чуть унимает веселье.
Он все ждет, когда Тим снова положит голову на плечо. Чтобы как раньше. Только Тим наоборот отодвигается на расстояние. Да, небольшое. Но ощутимое. Он подтягивает к себе рюкзак, мучает пальцами собачку.
Стах сидит еще какое-то время. Потом сдается, вздыхает, говорит, как будто ему такое — раз плюнуть:
— Иди сюда, Котофей. Так и быть: сойду за подушку. Раз тебе дома не спится.
Тим уставляется. Сегодня его глаза кажутся больше синими, чем серыми. Промозглыми и уставшими. Он не реагирует на предложение, тупит. Вот любит он так делать, чтобы все, что казалось хорошей идеей, в мгновенье становилось плохой...
Но Стах уже ее выдал, эту поганую идею. И он приглашает кивком. Тим, еще помедлив, еще обдумав, наконец поддается.
Как ни странно, поддается — охотно. Он избавляется от щита-рюкзака, поворачивается к Стаху всем корпусом, подтягивает острые коленки.
Надо же: почти свернулся клубочком под боком. Стах застывает и едва касается его спины пальцами. И тут он осознает…
Вот черт.
Господи, о чем он попросил?..
Он бодрится, уличает:
— Котофей, вот ты такой котофей…
Тим жмется, опускает ниже голову. Выдыхает медленно и тихо. Так… Ладно, это ничего. Стах расслабляет руку и позволяет себе…
Вот теперь он почти обнимает.
Проходит первая волна паники от близости, перестает катастрофически сбоить пульс — и вроде как становится получше. Ну… получше, чем без Тима. Хотя…
Стах прикрывает глаза и прижимается затылком к стене. Пытается выяснить у самого себя, какого черта вытворяет. Ему показалось: так будет правильно. И кажется до сих пор.
«Правильно».
Когда кажется, надо креститься, но Стах думает: его тогда молния поразит на месте. И старается лишний раз не дышать.
Он почти уверен, что слышал гипнотическое шипение над самым ухом. Оно было таким тихим, чтобы он непростительно близко склонился ему навстречу.
========== Глава 6. Повседневные кошмары ==========
I
Холодные угловатые пальцы ведут вверх по выступающим венам, до самого сгиба локтя, до закатанного рукава рубашки, поднимают дыбом волоски. Стах ловит эти тонкие пальцы и стискивает до того, что его собственные — белеют.
Тим приподнимает голову, чтобы вглядеться — с вопросом — в чужое лицо. Вырывает руку. Размыкает губы потерянно. Стах уставляется на них, как на приоткрытые в приглашении. Он тянется навстречу, он хочет знать, какие эти губы на вкус. Тим толкает. Забирает вещи. Уходит.
Стах просыпается от чувства потери и от боли в ноге. Тяжело дышит. Садится. Подтягивает ногу вверх, обхватывает колено. Отходит ото сна, неохотно и медленно, развеивая образы, и шумно выталкивает воздух из легких.
В комнате еще полумрак. Стах едва может разглядеть очертания предметов вокруг. Он смотрит перед собой какое-то время. Проводит пальцами по собственной руке — может, чтобы вернуть… прикосновение, которого не было. А казалось, что взаправду, он почти поверил…
Он падает обратно на подушку и уставляется в потолок широко раскрытыми глазами. Если он вздумает закрыть их, перед ним встанет эта картинка — сорванного поцелуя. Даже во сне — никогда не случается. Стах не знает, каково — если случится.
Он поворачивается набок и утыкается носом в подушку. Он чувствует: часа два или три. Почему так долго до утра?..
Почему постоянно так долго…
II
Тим не приходит. Стах вроде хочет, чтобы пришел, а вроде — не хочет. И постоянно вздрагивает внутренне от мысли, что Тим есть. Где-то. Близко. Сейчас. Или не сейчас. Или не близко. Просто от мысли, что Тим есть.
Стаха сегодня очень волнует, снятся ли ему такие сны. И еще… что будет, если у него спросить? Тим начнет расстегивать Стаху куртку, сверкая глазами и улыбаясь уголками губ? Притянет, прижимаясь к стене?..
С такими мыслями не то что учиться, сидеть — неудобно. Особенно на первой парте. Особенно в разгар урока. Стах пытается отвлечься и думать… об-отцовском-ремне, об-истерике-матери, о-запахе-ладана-в-церкви, о-ликах-святых, о-прадеде-по-отцовской-линии-сразу-в-гробу (ну а что? даже будучи мертвым, тот внушал ему чудовищный ужас).
Успокоившись, Стах пытается вернуться в учебные будни и вслушаться в учительский голос. Учительский голос вещает фигню какую-то по сравнению с предчувствием психологов, распятий и костров.
III
Итак, задачка на смекалку. Как не думать о Тиме, когда то и дело видишь как-нибудь кусками из общей картины? Вот он стоит полураздетым у шкафа, в расстегнутой рубашке, сгибает белую ногу, склоняет голову. Вот его молочная шея с острыми позвонками…
Можно… его — вот таким — прижать к себе. Он тощий и пихается локтями. А еще он водит пальцами и перьями по коже…
Когда он развернется, в комнате погаснет верхний свет — и будут сверкать его дьявольские обсидиановые глаза. Он заулыбается, засмущается, он позовет по имени таким голосом, что захочется — или отозваться, или провалиться сквозь землю.
Может, к Тиму заявиться?.. Хуже этой мысли только та, что у него дома никого…
— Аристаш! — мать врывается без стука, и он вздрагивает. — Ты не хочешь прогуляться, подышать свежим воздухом? Я тут подумала…
Стах сворачивается калачиком на кровати. У него загорается лицо. Что же ему не было так стыдно одному, наедине со своей фантазией?..
— Аристаша?.. Ты чего это?.. Плохо себя чувствуешь? Что-то болит? Опять нога?
Он бы сказал, что у него «болит». Да не знает, как — поприличнее.
Мать касается плеча. Стаху не хочется, чтобы она касалась, чтобы маячила перед глазами. Он без понятия, как спровадить ее.
— Аристаша, что же ты молчишь?
Стах прячет лицо и бубнит обреченно:
— Что ты вечно врываешься?..
— Ты мне можешь сказать, что с тобой происходит?!
«Ма, у меня стояк, выйди из комнаты». Сойдет? Стах прыскает. Мать трогает раскаленный лоб.
— Да тебя лихорадит… Я сейчас градусник принесу, полежи.
Она уносится, истерика нарастает, Стах хохочет. Хохочет до того, что намокают ресницы. Хохочет до того, что становится противно от себя. Хохочет, пока не отпускает возбуждение.
Когда мать снова вбегает в комнату, Стах уже выдыхает, как не было смеха, и ложится на спину, уставляясь в потолок блестящими стеклянными глазами. Он заставляет себя сесть, принимает градусник, прячет под футболку. Он отсутствует. Он смиренно ждет своих катастрофических тридцати семи и двух.
Мать причитает о здоровье. Стах зачем-то вспоминает, как она била его маленького по рукам, если он себя трогал. Он тогда не понимал, что такого, не было табу — где себя касаться можно, где нельзя.
Никто не скажет ему: бывает, ну и что, все дети изучают собственное тело. Стах помнит: он ревел и прятался, когда мать кричала, и не понимал, а что он сделал. У кого ему спросить, имела она право или нет, у кого спросить, имел ли право он, имеет ли сейчас?
Мать суетится. Растягивает пытку. Прививает чувство стыда и вины. Она даже не знает, а прививает!
Она носится с лекарствами, гладит по голове, целует. Стах думает: лишь бы отец не увидел. Все. Больше нет мыслей. Больше нет ничего.
Потом он лежит в кровати пустой. Как ни странно, отпускает совсем…
И до понедельника Стах живет спокойно, без сомнительных реакций. Правда, мучается кошмарами. В половине из них мать узнает о его чувствах, о его мыслях, о Тиме — и хорошо, если дело кончается скандалом с ней, а то бывает, что она рассказывает отцу. Стах просыпается в холодном поту. Но он уверен, что кошмары лучше, чем… холодные пальцы по венам.
IV
Тим куда-то пропал. Лучше бы навсегда. Стах не хочет его знать и видеть. Утешает себя мыслью, что научится опять без него, отвыкнет и перестает-перестанет-перестанет (черт возьми, перестань!) заботиться о том, где дурацкий Тим и что дурацкое с ним снова случилось.
Правда, в моменты, когда у Стаха особенно успешно получается, он вспоминает: «Я и дома не сплю».
Ладно, хватит. Он переживет, переболеет, переступит, пойдет дальше. Нечего мусолить. Нечего страдать. Нечего даже думать. Но Стах мусолит и страдает. И что-то с ним не ладится: он не знает, как улыбаться через силу.
Наверное, «сложный возраст», наверное, будет проще. К тому, что, наверное, и не будет, он не очень готов.
V
В субботу, двадцать третьего, Стах сидит в зале для отчетности в ожидании чуда. Чудо не является. Может, сидит дома. Может, трогает Ил пальцами, катая по столу туда-сюда… Может, выводит имя Стаха поверх записок…
А может, чудо пишет, как какая-нибудь птица зовет в горах свою любовь. И не дозывается. Может, эта птица — эндемик Новой Зеландии, может, она — последняя в своем роде. И одинокий мальчик сочиняет историю об одинокой птице в квартире, где никогда не шумит телевизор, зато без конца капает, отмеряя секунды, кран с прохудившейся прокладкой — и никто ее не заменяет. И, может, хорошо, что Стах не пошутил о том, что Тим насочинял в своей тетрадке.
И может, хорошо, что не приходит. И может, хорошо, что с ним не надо объясняться.
Стах собирает вещи, стаскивает рюкзак с парты и закидывает на одно плечо, как Тим. Где-то на задворках сознания голос матери причитает: «Испортишь позвоночник». Стах злится и думает сначала на нее, потом на Тима, что кто-то из них точно портит ему жизнь.
VI
Когда он возвращается домой, ему все чаще кажется, что там какая-то чужая суета: каждый о чем-то спешит — и всегда о своем. Вот и сейчас: отец с братом собираются, поедут отмечать. Мать волнуется, говорит, фоном. В квартире шумно и душно. Проходят старшие Сакевичи — из коридора в коридор, через арку.
Дом вызывает стойкую ассоциацию с вокзалом — местом, чтобы переждать.
Серега пытается вглядеться в Стаха с самодовольной ухмылкой, что вот он едет, с отцом, по-взрослому. Стах замечает за собой: не против. Он не помнит, когда в последний раз хотел — отвоевать место первого сына.
Он осознал отчетливо, когда лежал на больничной койке с вывернутым коленом, отец ему не в жизнь не простит — вот это, вывернутое колено. Они не говорили месяца три. И Стах его потерял. Он не знает, как можно потерять близких, особенно живых, но что-то случилось тогда, в те три месяца боли, отрицания и разочарования в себе.
Стах пугается воспоминаний, чувства утраты: вдруг Тим тоже потеряется? или потеряет? или они оба — друг друга? или они — уже? Это хуже или лучше, чем?..
— Ну че, Сташка, ты дома?
— С нами он еще не дорос.
Стах желает:
— Хорошей поездки. Или что у вас там…
— Или что у нас там, — Серега наслаждается.
Стах слабо морщится.
— Ты голодный, милый? Я разогрею обед.
Мать уходит в кухню. Один раздевается, когда двое — наоборот.
Серега дразнит:
— «Ты голодный, милый»?
Отец неодобрительно морщится. Отец спрашивает, ни к кому не обращаясь:
— И кого она думает вырастить с таким отношением?
— Ну, будет подкаблучником…
— Меня мать телячьими этими нежностями не баловала. Мы, бывало, с ней и не общались — и я никогда не рассчитал, что кто-то мне подстелит соломку. Сам научился со всем справляться. Не знаю, Стах, какой из тебя вырастет мужчина…
— Какой-нибудь да вырастет, — хмыкает Серега.
— «Какой-нибудь»? Лучше уж никакой, чем «какой-нибудь», — отрезает. Смотрит на Стаха с высоты своего роста, смотрит выразительно и долго, пока у того выкручивает в узел нутро, а затем говорит: — Она женщина, она не понимает. Но ты-то должен понимать. Мужчина — это мужчина. А то развелось мальчиков, детей, и баб, которые их поощряют… с самого детства. Как ни зайдешь в магазин — истерят, плачут. Хоть бы один раз кто-нибудь из вас пикнул в общественном месте…
Мать возвращается с улыбкой. Отец уже на взводе. Он спрашивает:
— Ты слышишь, что я говорю?
Она замирает растерянно. Стах спешит уйти и не разделять чью-то точку зрения. Уже в своей комнате он бросает рюкзак на стол и бесится. Сначала на нее, потом на него, потом на них обоих, а после — на себя. И не может объяснить причину.
VII
Мать заглядывает в комнату. Оповещает: подогрелось. Ему хочется ее вытолкать или сказать: «Оставьте меня в покое». Он улыбается. Встает к ней, позволяет пригладить растрепавшиеся волосы. Слушает очередное:
— Почему ты не укладываешь?..
Чтобы не стать «каким-нибудь».
Стах пожимает плечами и молчит. Держит лицо. Пока идет по коридору, пока моет руки, пока обедает…
Мать садится напротив и спрашивает, вкусно или как. Он заверяет, что — на высшем уровне.
— Я дедушке позвоню? Поздравить.
Она мнется. Она неловко улыбается. Она говорит:
— Мы уже утром созвонились. Я передала от тебя привет.
Он прикусывает губу до боли. Прикусывает в улыбке. Качнув головой, усмехается.
— Я не могу позвонить?
— Ты же знаешь, отец ругается, когда потом приходит счет за междугородние звонки…
— Он в этом году не разрешил мне поехать в Новый год, а теперь — и звонить нельзя?
— Аристаш, давай не будем… Это не мое решение.
— Почему нет? Почему я не могу с ними общаться?
— Отец считает: ты и так отбиваешься от рук, а когда общаешься с Лофицкими — так еще и чувствуешь…
Лофицкими. Не с ее родителями, не с мамой и папой. Лофицкими. И что же с ними он чувствует? что он более свободен, что при этом — вот ведь парадокс! — еще и более защищен? что он может отстаивать свое, себя?
Мать молчит, поднимается с места. Она всегда уходит из неудобных ей разговоров в наведение порядка. Внешнего лоска. Когда везде, кроме дурацких шкафчиков, блестящих внутри, и скрипящей отполированной посуды, у нее бардак.
У Стаха начинает шуметь в ушах: поезд никак не подъедет к платформе, никак его не увезет, люди бегают с чемоданами, мать льет воду и пенит тарелки…
— Ты за все эти годы к ним ни разу не ездила, только они сами приезжали…
— Я не хочу возвращаться домой, — она вдруг отвечает ему резко и обиженно, как девочка. — Я тебе говорила. Мне там… некомфортно.
— Мне, может, здесь тоже. Как в тюрьме.
— Стах! — она роняет чашку, оборачивается на него в таком театральном испуге, что ей бы — играть в спектаклях, хотя она, наверное, уже… — Что ты такое говоришь? Я все для тебя делаю, для семьи…
Он ставит локоть на стол, трет веки пальцами…
— Не трогай глаза. Давно инфекции не заносил?
Давно. Лет одиннадцать.
Он отнимает руку от лица, отодвигает тарелку. Говорит:
— Спасибо за обед. Я не голоден.
— Ты опять начинаешь?..
— Ничего не начинаю. Не голоден.
— Я готовлю, стараюсь, целый день у плиты…
— Мам.
— …а вы не едите. То «нам будет что и там», то «не голоден»…
Он поднимается с места и спешит уйти подальше от греха и нотаций.
— Стах, куда ты пошел?..
— Уроки делать.
— Я еще не закончила. Вернись обратно.
Он замирает в коридоре. Стоит к ней спиной, не может повернуться. Не хочет ее видеть. Ему кажется: еще немного — и сорвется. Он выдыхает в потолок и мысленно считает от десяти до нуля.
— Стах.
Десять.
— Посмотри на меня.
Девять.
— Я с тобой говорю.
Восемь.
— Да что же с тобой происходит?
Семь.
— Ты в последнее время…
Шесть.
— Я никак не могу на это повлиять, как ты не понимаешь…
Пять.
— Ты сам виноват…
Четыре.
— В этом учебном году перешел все границы…
Три.
— Это впервые в жизни, чтобы я слышала, будто мой сын прогуливает тренировки…
Два.
— Это все этот твой мальчик…
Один…
— Он из неблагополучной семьи, плохо на тебя влияет. Я не понимаю, почему нельзя дружить с хорошими ребятами… Ты знаешь, чем его отец занимается, что некогда — своим ребенком?..
От десяти до нуля — шагов. К ней. И она не ожидала, отступает, вжавшись в раковину, когда он приближается и уставляется с неверием, отторжением, уставляется — просительно или вопросительно — влажными глазами, такимитемными, что в кухонном свете, которого всегда не хватает, радужка почти сливается со зрачком.
Он усмехается, когда осознает: испугалась. Она испугалась.
Он пятится назад и смеется. Смеется как-то недобро и незло, безрадостно. Она таращится на него, как на безумного, и шепчет:
— Что же с тобой происходит?..
Он ускоряет темп, он несется вдоль коридора. Гудит — издалека, нарастает-нарастает стук колес. Проносится грузовой. Не заберет. Голос из динамиков — о платформах. Север — Санкт-Петербург.
Стах влетает в свою комнату, хлопает дверью, съезжает по ней, зажимает рот и нос рукой. Обшаривает лихорадочно болезненным взглядом комнату… Он ждет. Слушает — стучат ли ее шаги среди гама, прорвется или нет — поезд, через новостной канал — из соседней громкой квартиры, через долбаный курс доллара.
Но шагов нет.
И смолкают поезда.
Пустеют платформы. И залы ожидания.
Он снова один. С багажом из сожалений. Сматывает в кулак наэлектризованные нервы. Отнимается от двери, встает на ноги.
Отодвигает ящик, откуда мать извлекла Тимов лотос. Выкрала его, как из святилища. Задвигает резко, вколачивает в стол, падает на стул.
Тимов фантом замирает у подоконника. Стах поднимает на него уставший взгляд. Поднимает уже успокоенно. Он спрашивает: «Хочешь — я тебя увезу?» Тим отворачивается и говорит: «Мне нравятся окна… В них всегда как целый мир».
========== Глава 7. Гордость плаксы ==========
I
К концу февраля Стаху почти удается охладить голову. Тоска сквозит, но чувство притупилось — и стало легче дышать. К концу февраля, в последний день перед олимпиадой, он приходит к Соколову: вернулся в настоящие занятия физикой.
А Соколов куда-то собирается: стоя ровняет стопки бумаг на столе. И еще…
Тим, конечно, здесь, возле учительского стола, напомнить — чего стоят усилия — без него каждый день. Стах загорается мгновенно — и хочет выйти обратно. Но бросает рюкзак на парту ближайшего ряда. Бросает с какой-то досадой, как и надежду — на то, что он переболеет и остынет.
— Погоди, Лофицкий, у меня тут Лаксин учебники посеял. Причем, что интересно, сам он не говорит мне, я почему-то от других узнаю, что случилось и почему он на физике опять ворон считает. Раз только класс интересуется этим, пусть идет искать. Вместо занятий. Хоть всю неделю. А потом и все каникулы. И после этого пусть отрабатывают свое после уроков. Как хотят. А то посмотрите…
— Не надо, Андрей Васильевич… — просит Тим.
— А что надо?! — повышает голос. Тут же себя одергивает сам, говорит спокойнее: — Что мне сделать? Что мне со всем этим сделать? С вашим классом…
— Ничего…
— Слушай, Лаксин, — садится — это от бессилия, наверное, — я дурак совсем, по-твоему? Не понимаю, что происходит? Может, это ты такой счастливчик в пятой степени, что тебя совершенно случайно запрут то в кабинете, то в кладовке, то в туалете, то ты цветы опрокинешь, а потом весь в земле, то ручки все потекли на твою ауру — ну, просто так вышло.
Тим отворачивается. Только теперь Стах замечает его по-настоящему, что он стоит, как провинившийся щенок.
— Лофицкий, я не прав? Я, может, не понимаю чего-то?
Стах рассеянно уставляется на Соколова.
Что? он? хочет?
Стах не услышал ни слова.
Соколов, не дождавшись поддержки, трет пальцами висок, как будто у него уже мигрень. Отнимает руку от лица дергано, резко.
— Лаксин, я тебя последний раз прошу, уже умоляю: поговори со мной.
Тим не поднимает взгляда. Запирается в себе. Сжимает пальцами часы. Как будто Соколов его забивает словами вглубь головы, вглубь иллюзорного пузыря, в котором ничего не происходит.
— Что у тебя с рукой? — он как будто замечает в первый раз, уже просто потому, что не знает, к чему еще придраться.
Тим прячет руку за спиной и уставляется. Соколов поднимается. Подходит и замирает под его взглядом. Свинцовых глаз — оживших. Протягивает руку, просит:
— Покажи сам.
— Андрей Васильевич… — встревает Стах, но тушуется: а как сказать, что это — всего лишь часы, дурная привычка, ничего такого?..
— Лаксин, покажи мне руку.
— Нет.
— Твоего «нет» уже по горло. Руку мне дай.
— Андрей Васильевич, — повторяет Стах тверже.
— Лофицкий, можешь выйти и закрыть за собой дверь, — и голос у него становится стальной от злости. — Руку мне покажи.
Он хватает Тима. Несколько секунд они борются. Конечно, Соколов сильнее. Ловит чужое запястье, с горем пополам расстегивает, задирает манжету, оттягивает ремешок в сторону, а под ним сине-лиловая полоска, один сплошной кровоподтек.
Несколько секунд — взаимного ужаса. Звучит испуганно и обессиленно:
— Отца в гимназию. Завтра же. Ты меня понял?!
Тим вырывает руку, чуть не сбивает Стаха, вылетает за дверь — и тот вылетает следом.
II
Стах догоняет Тима на лестнице. Хватает. Тим упирается. Не хочет никакого контакта. Он опять на нервах, на истерике, в каком-то состоянии надрыва. Почти шепчет, почти хнычет:
— Пусти…
— Не пущу. Стой. Ну хватит, Тиша. Я тебе не враг.
Не действует. Слова не работают.
Тим вырывается и уносится вниз. Стах стискивает зубы, сжимает рукой перила, поднимает ногу на носок — ее свело, она дрожит от напряжения. Это фантомное, это впервые. Это Тим. Влез внутрь — и болит.
Стах шипит и опускается на ступени, и обхватывает колено руками, упирается в него лбом. Ждет, когда буря минует. Но она не минует. Она растет и множится. И хочется выть.
III
Ровно идти не выходит. Стах хромает и злится, что хромает. Встает посреди коридора и шумно выталкивает воздух из легких. Пробует снова.
Он пробует снова. До тех пор, пока не восстанавливает шаг, пока не привыкает.
Стах больше не планирует физику и возвращается обратно, чтобы забрать свои вещи.
— Лофицкий?.. — Соколов отворачивается от окна. — Ну что у вас там?
Стах уставляется воспаленным взглядом. А что у них там? Большое Тимово «ничего»?..
Он спрашивает:
— Что случилось? — потому что не расслышал, не понял, потому что стоял — и видел Тима, а больше — не видел, а больше было не надо.
— Лаксин якобы потерял учебники. Только понятно, что не он… — Соколов вздыхает. Уже порядком загнав себя в угол, хочет знать: — Ну что мне делать, Лофицкий?.. Я не прав?
Стах потерянно оборачивается на выход. Куда Тим пошел? Куда он пошел?
Стаху нет дела до чужой очнувшейся совести, он говорит неохотно, чтобы отвертеться и выбраться вон:
— Не мне вас судить…
— А ты куда собрался? — опоминается Соколов.
— Ухожу.
— Куда уходишь?
— Искать Тима.
— Попробуй, — соглашается. — Только я не знаю… Что? Говорить с ними? Обзванивать родителей? Созывать педсовет? И что? И что это даст?.. Мне кажется, что они ополчатся еще больше… Я не был, что ли, подростком?.. Все понимаю.
— Да, — говорит Стах, — вы вот, взрослые, притворяетесь, что много знаете, больше нас. А на поверку оказывается, что вы бессильны.
Стах выходит и оставляет Соколова на волне самобичевания растерянным, с этой мыслью наедине — разбираться, усмехаться или убиваться, а может, одновременно — уже не важно.
IV
Стах спускается на первый этаж, спешит к раздевалке, но… замедляет шаг. Потому что слышит всхлипы. Не такие, как если бы кто-то ревел навзрыд, а такие, как если бы кто-то пытался унять истерику — и не мог. Интересное явление, когда звук режет скальпелем…
Стах сворачивает к туалету. Кладет рюкзак на подоконник, прижимается ухом к дверце кабинки, стучит костяшками пальцев.
— Тиш?..
Тим затихает, насколько получается, — потом его накрывает по-новой, потому что, вообще-то, не отпускало.
— Да он того не стоит. Ну что ты?.. Тиша?
Как со стенкой — ничего.
Опаляет гневом и безысходностью. Тиму плохо, а Стах ни черта не может с этим сделать.
— Открой мне дверь.
Стах дергает ручку. Бесится:
— Открой. Ты слышишь меня? Открой гребаную дверь. Иначе, клянусь, я ее вышибу. Тиша. Открой.
Стах толкает преграду плечом. Потом снова дергает, хочет — ворваться, упасть на грязный пол, на колени, целовать Тиму руки — с лиловыми разводами, обещать, что никто не тронет.
И он ломится, но не может — вломиться.
Портит гимназистское имущество… лучший ученик в классе, отличник с доски почета. Кто-то, кем он быть совершенно не хочет.
Стах ударяет по двери кулаком. Цедит, хотя пытается спокойно:
— Твои одноклассники — скоты, и Соколов не лучше. Но я — не они. Открой проклятую дверь, открой мне дверь. Тиша!
Но Тим — не отзывается.
Стах не может — пробиться. Даже не за дверь. В целом. Он не знает, что делать. И если выдерет с мясом щеколду — он не знает. Но что он в состоянии еще — тоже. И он снова дергает чертову ручку.
— Арис, — получается почти хорошо, почти укоризненно, почти спокойно, а затем Тим снова заходится всхлипами.
Стах, угомонившись, прижимается к кабинке ухом. Тим больше ничего не говорит, но ему хватило. Он произносит ровнее:
— Открой мне.
— Ухо-ди, — через паузу вместо дефиса: в этот раз не вышло на одном судорожном вдохе — и понадобилось целых два.
— Бегу и спотыкаюсь.
Тим не отзывается. Он заперся, забаррикадировался своей тишиной.
Стах проиграл. Он просит:
— Номерок мне дай. Я тебя подожду в раздевалке.
Полминуты ничего не происходит. Полминуты Стаха игнорируют, чтобы шел один. А он никак не хочет понять.
— Тиша.
Тим выполняет просьбу. Он хитрый: не открывает, тянет сверху. Стах отнимает, цапая его за пальцы. Забирает рюкзак и выметается.
V
В детстве Стах думал, что слезы — противно. Когда кто-нибудь плакал, он не любил присутствовать — ни смотреть, ни утешать, ни тем более — трогать. Но он бы касался Тима.
У него страшно колотится сердце. Словно ярость заперлась снаружи — и он ее не пускает, а она хочет — выдрать с мясом щеколду.
Тим выходит минут через десять. Нос у него красный, выплаканные глаза. Стах изучает его взглядом. Тим тушуется. А потом леденеет:
— Отвернись.
Стах усмехается и выполняет приказ. Гордость плаксы вызывает у него внутри торжественное шествие: оно нарастает и нарастает — и набирается в легкие, и никак не может лопнуть, чтобы стало легко — и пусто.
Стах, как обычно, сотню лет ждет, пока Тим закончит шнуровать ботинки. Пока ждет, точно знает, что смутило Соколова: бордовое пятно на манжете.
Стах одевается следом за Тимом, плетется за ним — тенью. Он — яркий и рыжий. За бледным брюнетом.
Чего-то не хватает. Куска из целой картины.
— Где твой рюкзак?.. Они все вещи скоммуниздили, что ли?
— Угу, — отзывается без охоты.
— Это надолго — не вернут? Может, поищем?
— Мы не найдем. У меня никогда не выходит…
У Тима голос — поломанный и тихий. Простуженный. Он прочищает горло. Прячет красный нос за воротник, прячет руки в карманы. Стах хочет его вылечить. Он знает, что:
— Вдвоем сподручнее.
— Да… это мне уже говорили… Это навсегда, Арис. Насовсем…
Простуженный голос похож на смирение.
VI
Они идут в колючей тишине, почти в такой же колючей, как мороз. Февраль — самый холодный из всех месяцев зимы заполярья. Тим — самый холодный из случайно выбранных двенадцати человек на планете.
Стах минует развилку. Тим косится на него вопросительно.
— Тебя не потеряют дома?
— Не потеряют. Пригласи меня на чай.
Тим молчит. Не понимает, спрашивает тихо:
— Зачем?..
— А зачем ты раньше приглашал?
Тим не сознается. И не возражает. И не зовет. Стах идет непринятым и неотвергнутым. Сам по себе. За компанию и вне компании. Но, если бы Тим хотел его прогнать, он бы сказал, он бы заявил: «Арис, иди домой», — вьюжным пронимающим тоном.
Стах упрямый — идет. Тим заходит в свою пятиэтажку и придерживает пальцами дверь. Он придерживает пальцами дверь — и Стах ускоряет шаг, перестает сомневаться.
VII
Тим сидит в кухне. Закрыл манжету рукой. Вид у него отрешенный. Стах опускается на корточки перед ним. Смотрит снизу вверх. Тим сразу оживает, теряется, тушуется.
Ладно, Тим, это не так-то просто. Это не так-то просто, черт побери. Стах не знал, что — настолько не просто, когда такое затеял.
Но теперь поздно метаться, и он просит:
— Ну показывай, чего наделал.
Тим стихает, как-то уменьшается, сутулится. Стискивает пальцы. Стах перехватывает их и ослабляет, отнимает, открывает — бордовое пятно. Расстегивает манжету почти без сопротивления. Оголяет Тимово тонкое запястье, поддевает обороты узкого, сильно пообтрепавшегося черного ремешка: он свободно держится, легко приподнимается. Тим стер кожу до крови. Наставил синяков. Стах расстегивает, снимает, кладет часы на стол. Берет его за руку, чтобы осмотреть. Говорит:
— Надо промыть и обработать.
Тим сидит неподвижно. Стах поднимает на него взгляд.
Сердце пропускает удар. Стах думает: ну все, кранты. И чувствует, что весь уже покраснел с этой своей выходкой, и знает, что видно.
Тим оживает — одними лишь пальцами, проводит ими по коже. Стах сжимает его крепче, чтобы прекратить движение — и воздуха не остается, только давление и жар — и кажется, что плавится лед Тимовой руки.
Тим поверхностно и часто дышит. Размыкает губы. Они небольшие, но пухлые. Тоже бледные, как он весь, обветрились. Стах не может смотреть на них, заставляет себя — в глаза. Они гипнотизируют — можно в них провалиться, как в бездну, и лучше, чтобы в какую-нибудь бездну действительно можно было — насовсем и неметафорично.
Тим трогает Стаху волосы, словно хочет убрать их за ухо. Не убираются. И чем дольше длится вот это все — немое, лихорадочное, нежное — тем страшнее.
Стах повторяет, словно заучил, словно фраза спасет:
— Надо промыть. И обработать.
Тим слабо кивает.
Стах поднимается — и только затем отпускает. Тим роняет руку почти безвольно. Потом скрывает лиловое белыми пальцами. Поднимается и проходит мимо, уводит за собой запах горчащей сладкой прохлады, и Стах застывает, и прикрывает глаза, вдыхая медленно, наполняя легкие — до отказа, до жжения, и не знает, почему еще стоит, если не чувствует ни ног, ни пола.
VIII
Между ними стол. Между ними действие. Стах перебинтовывает Тиму запястье. Тот наблюдает отстраненно то за руками, то за Стахом.
Часы, с внутренней стороны ремешка — серые, с бордовыми разводами, лежат рядом с ними. Их стрелки неподвижны.
— Зачем ты носишь вставшие часы?
— Они… напоминают о маме.
— Даже если она уехала — и не пишет?..
Тим вырывает руку — и в тот же момент вырастает стена его отчуждения. Стах извиняется тоном:
— Я пытаюсь понять…
Тим поджимает губы и не отвечает. Стах смотрит на него несколько секунд. Напряженно и вопросительно. Вот он не планировал, что заденет. Не этим. Не так. Он пробует коснуться, тянется к Тиму — осторожно. Тот позволяет. Стах возвращает себе его руку.
— Вот Тиша… тебе не нравится меня слушать, я постоянно что-то не то говорю, и все равно…
Стах не знает, что «все равно». Тим вроде не особо его терпит. Стах просто должен знать, почему при этом не гонит с концами. А если гонит и с концами — особенно.
Тим спрашивает:
— Хочешь уйти?
.
Стах замирает и поднимает на Тима взгляд. Усмехается.
— Ты хочешь, чтобы я ушел?
Тим тут же делается каким-то несчастным, мотает головой отрицательно. Он не выглядит так, словно истерика совсем прошла. Он выглядит так, словно она не прекращалась.
Стах заканчивает с его бинтами, обнимает тонкое запястье пальцами, пробует протиснуться в тишину:
— Мне кажется, я все время с тобой лажаю. Постоянно парюсь, по двести раз думаю — и ничего не помогает. Такое чувство, что экзамен — и переводной. Какой-нибудь вузовский. Я без претензии, просто… — он усмехается, — не привык ходить в отстающих. Совсем.
Тим ничего не отвечает. Стах слабо кивает — себе: Тим не смотрит. Стах отпускает его. Наблюдает, как он прощупывает пальцами бинт, как свыкается. Что ж, теперь ему снова есть что терзать… помимо кого-то.
IX
Горький чай. Черный и густой. Сойдет под ситуацию и в целом. Стах делает еще один глоток, слабо морщится, оставляет чашку, чуть наклоняет. Смотрит в зеркало темной жижи на себя — под яркой кухонной лампочкой. Кранты, конечно, зажгло светом волосы, но на нимб, как ни крути, не тянет…
Стах пытается узнать:
— Что ты будешь делать? с вещами?
— Ничего.
— А учебники?..
Тим пожимает плечами, сознается:
— Не хочу об этом думать. Не сейчас…
— А может быть, и никогда? — усмехается.
Но Тим серьезен — и кивает, и киснет. И ковыряет бинты, уложив на столе руки. Стах хочет, чтобы он перестал, трогает его пальцы, совсем немного, дурашливо, поддевая подушечки. Тим увлекается, сгибает один, ловит на «крючок» — и тянет уголок губ.
Когда Стах замечает, что Тим меньше грустит, он, конечно, тоже принимает правила игры, снова задевает его пальцы — и снова попадает в плен. И даже думать не думает, что это значит и как выглядит.
X
Расстаются чужими. Тим прижимается к комоду и занимается своим запястьем больше, чем проводами Стаха. Тот, собравшись, замирает, а потом, пораскинув мозгами, открывает себе дверь сам. Выходит, но заглядывает обратно, чтобы спросить:
— До завтра?
Тим поднимает рассеянный взгляд — и ничего не отвечает. Стах усмехается и поправляет сам себя:
— До встречи.
— До встречи… — повторяет Тим эхом — и позже, чем закроется дверь.
========== Глава 8. Море ==========
I
Март и понедельник начинаются с того, чем кончился февраль: куда можно закинуть рюкзак? Да так, чтобы никто не нашел? Да так, чтобы не в первый раз?.. Два корпуса. Сколько десятков кабинетов?.. Сколько помещений, кроме них?
Болит голова. В довесок к ноге. Стаху кажется, что боль разрастается в теле.
Он ходит в северное крыло на обед. Даже если не встретит там Тима. Зал ожидания увеличивается до размеров его маленького мира. Но поезда все нет…
II
Стах ненавидит коридоры в перемены, ненавидит, когда нужно проходить мимо одноклассников Тима. Он и так все время злится, а тут еще эти… и хочется… рвать их зубами и когтями.
Периодически он представляет: вылетит на них, словно подранок на охотников. Охотники ответят. Как это будет? Его отправят на больничную койку или вытолкнут из толпы, чтобы высмеять?..
Иногда Стах всерьез готовит план, как будет отлавливать шакалов по одному и выбивать из каждого дурь.
Иногда он даже составляет весьма трагический сценарий, где он срывается и забивает какого-нибудь мудака насмерть. Где-то в его квартире, куда он после таких дел, конечно, не сунется, его родня скажет о нем: «Мы так и знали. Блядская рыжая кровь». Что-то такое... Стаху будет не важно, он тогда придет к Тиму… Его, правда, беспокоит мысль, что спать с Тимом страшней, чем убить человека.
Стах ненавидит перемены. За сценарии в своей голове и за то, что эти сценарии никак не осуществятся. Пусть шакалы заглохнут. Пусть перестанут напоминать, что отец — облажался, а мать… да она тоже. Им лучше бы вернуть то, что взяли.
Стах стискивает зубы и проходит. Проходит. Проходит…
— Эй, рыжик, куда запропастился твой могильный дружок? Плачет, что полтергейст похитил его вещи?
Хохот.
Проходи.
— Или он снова куда-то заныкался?
— Ты его не прячешь?
— На каком из кладбищ?
Проходи, Стах.
Летит в спину:
— Где же ты схоронил его, рыжик?
Боже, как смешно.
У себя под кожей.
III
Стаха тянет на воду, как «эрастову невесту». Он подумал: шутка ничего, но поделиться было не с кем. Зато он обнаружил развлечение в бассейне, можно назвать его как-нибудь так, чтобы мать хватил инфаркт: «утопиться понарошку», например. Просто... нога тащит вниз, когда ее сводит. Стах отвечает ей: ладно, идем ко дну. Ну и собственно, идет ко дну, в чем вопрос.
Он погружается вниз, задержав дыхание.
Иногда сидит, сгруппировавшись, подолгу и открывает глаза, чтобы подглядеть, а как там жизнь. Неподалеку мальчишки, его бывшие приятели, барахтаются, вспарывая волны руками и ногами. Может, кто-нибудь из них станет новым Майклом Фелпсом¹?.. Стаху вот не светит.
Под водой, бывает, Стах осознает свое тело как сгусток боли и пульсации — и хочет его срезать, как кожуру, вычленить себя и выплыть на поверхность — каким-нибудь освобожденным. Он слушает свои легкие, пока их не начинают жать спазмы. Боль ослабляет хватку, но свободы что-то не прибавляется.
Вода может немного. Унять, утолить, принять.
Иногда достаточно. Иногда — нет.
Стах отталкивается от дна, поднимается. Он жадно глотает воздух — и снова ныряет вниз.
IV
Неделя проходит в суете матери. В пятницу очередной концерт, очередное чаепитие, очередные цветы, и Стах умирает от скуки в актовом зале, уставившись на сцену снизу вверх с недовольной миной. Девочки пляшут русские народные в пышных цветастых юбках. Среди них — знакомое улыбчивое лицо Архиповой.
Стах пробовал искать Тима среди старших классов. Тот, конечно, везде отсутствует. Может, поэтому Стах затягивает его в свои мысли, усаживает рядом вместо Антоши.
— Шест, смотри концерт молча, — просит между делом.
И когда тот обижается, а потом — оправдывает и стихает, Стах шутит для фантомного Тима о выступающих и предлагает побег. Тим сопротивляется и спрашивает: «Арис, ты дурак? И как мы пойдем?»
Придумывать план, как они пойдут, даже если не пойдут, интересней и приятней, чем следить за номерами. Что-то похожее Стах наблюдает уже восьмой год — и программа почти никогда не меняется.
А где-то за актовым залом, когда шума становится меньше, а людей — не остается совсем, Стах уводит Тима в северное крыло. Тим в полумраке сверкает обсидиановыми глазами, улыбается, прижимается спиной к стене, притягивает…
Так, подождите…
Стах приходит в себя, возвращается в концерт, осматривается вокруг. Поднимает взгляд на потолок и шумно выдыхает. Спрашивает:
— Сколько времени?
Антоша изучает часы на запястье. Отвечает правильно:
— Еще полчаса.
Стах прячет руки в карманы и съезжает вниз. Может себе позволить: никто его не контролирует.
— Что, неужели тебе надоело? — Антоша решает, что надо бы — завязать с ним беседу.
— Домашки целая гора, а они никак не закончат. Потом еще чаепитие часов до трех…
— Ничего себе — без дела не сидится, — он восхищается.
Стах смотрит на него в упор. Серьезно?
— Соколов бы оценил, — продолжает Антоша, — он праздники тоже считает пустой тратой времени. Опять пропускает концерт.
— Да, мать уже сказала, что он бескультурный…
И спросила: «И на кого ты равняешься? Я не хочу, чтобы ты так же закончил». Стах ответил: «В гимназии не закончу». Но что-то не особо помогло — и начались нотации о будущей профессии.
— Интересно, он в Новый год отдыхает?
Интересно, Антоша болтает даже во сне?
— До конца всего полчаса, — напоминает ему Стах.
Антоша исправляется и, насупившись, ждет окончания концерта, чтобы — продолжить.
Ну его к черту.
После концерта Стах смывается и торопит одноклассников, чтобы они быстрее двигались. И только он считает, что смешался с толпой, как попадает под опеку матери: она выбегает из-за кулис и, вся на эмоциях, на подъеме, начинает тоже вещать о чем-то глубоко бесполезном.
Стах воздевает к потолку глаза и мечтает о Тимовой тишине.
V
В субботу вышло солнце. Оно холодное и яркое. Просочилось в комнату — и лезет в темницу. Стах лежит на полу. На синем ковролине, как посреди моря, как с осознанием, что горизонты — удивительно чисты и бесконечны, и никто его здесь не найдет и не спасет. И хорошо.
Он открывает-закрывает глаза. Перед ним — потолок, перед ним — отсутствие неба, а потом — красное-красное, невнятное, абстрактное, скребущее под веками. И снова — отсутствие неба…
Он думает, еще одни такие выходные — и он свихнется.
Мать распахивает дверь. Не увидев сына за столом, проходит внутрь. Трогает шею пальцами. Пару секунд — паникует молча. Потом — паникует вслух:
— Аристаша, что же это такое?.. Ты чего разлегся? Тебе плохо?..
Она пытается пробиться через воду, нависает, отрезает свет солнца и кладет на Стаха свою тяжелую тень. Он смотрит на нее и говорит:
— Я лежу.
— Я вижу, что лежишь. Зачем? Что у тебя происходит? Ты так выглядишь, как будто опять эти твои самолеты. Ты думаешь очередную модель собирать, опять ее искать по городам, покупать?
— Мам.
— Ты даже телевизор в последнее время не смотришь — с чего бы вдруг, где-то услышал? Я думаю, Аристаша, что ты уже не знаешь, чем тебе еще заняться, со всей этой физикой…
— Нет никакого самолета, мам.
— А что тогда? Что с тобой происходит? Ты можешь мне объяснить? Я не хочу, чтобы пришлось водить тебя к психологу… Что ты меня вынуждаешь так беспокоиться? Сейчас по новостям чего только не показывают, а мне соседка на днях…
— Мам.
Мам.
Родная-дорогая-любимая-единственная-мам.
Иди, пожалуйста, нахер.
И не мешай человеку тонуть, лежа на полу его темницы. Пусть упирается онемевшими лопатками в твердь двухквартирной державы.
VI
Мать силком вытаскивает Стаха на улицу. Чтобы он «перестал выглядеть так, как будто все плохо». Он плетется с ней по городу под ручку, и ему кажется: она заливает в уши вдвое больше, чем обычно.
Мимо проходит громкая компания ребят. Они почти его возраста, плюс-минус год. У Стаха было что-то урывками похожее на нормальную подростковую жизнь, когда он ездил на соревнования. Иногда ему даже чудилось, будто он — часть коллектива. Он усмехается. Это действительно было, нет?..
— Аристаш, ну ты слушаешь или что?
— Слушаю.
— Повтори, что я последнее сказала.
— Девочка сломала ногу, пришлось в последний момент править программу и сценарий…
— Ага. Ну и вот…
Иногда хочется позвонить бабушке с дедушкой. С ними разговоры всегда по делу, даже если — отвлеченные. Стах скучает по старшим Лофицким. Он вообще постоянно скучает. По кому-то одному — и поэтому сразу по всем.
— Ну что ты такой грустный?
— Я не грустный.
— Аристаша, я твоя мама, мне виднее.
Он вытаскивает из своего арсенала самую надежную улыбку. Смотрит на мать с любовью и с надеждой, что она захочет домой — и он сможет забыть об этой прогулке, как о страшном сне.
— Ну хочешь в книжный? Я тебя порадую чем-нибудь. Ты совсем какой-то уставший и потерянный. Может, все-таки давай как-то убавим твои тренировки?
Лучше бы убавить ее.
Мать тащит Стаха в книжный магазин. Он теперь может стоять — наконец-то! — с серьезным видом, изучая книги. Сама она, конечно, изучать не хочет, ей надо — в коммуникацию: вылавливает продавца и спрашивает, что бы почитать, отдохнуть душой… Она купит по совету и, может, даже начнет страницу. Но потом бросит и никогда к этой книге не вернется.
Стах поднимает взгляд, рисует в пустом пространстве Тимов фантом. Фантом трогает книги паучьими пальцами. Стах бы хотел с ним сходить. Можно в книжный, можно куда-нибудь… просто так, насовсем и без цели.
Тим достает «О мышах и людях».
«О, дедушка любит Стейнбека²», — говорит ему Стах.
— Ну чего, ты что-нибудь выбрал? Смотри, какую красивую книжку мне посоветовали.
Это, конечно, самое важное в книге. Чтобы красивая.
Фантом растворяется в воздухе. Стах ощупывает взглядом опустевшее пространство. Берет с полки Стейнбека:
— Можно?
— О чем там?
«Ма, ты не поверишь».
— О мышах и людях.
— Опять твой двадцатый век?..
Можно общий. Стах не жадный.
— Это один из дедушкиных любимых писателей.
— А, да?
Как славно, что она не знает, о чем он писал.
— Может, попытаешься поговорить с отцом? Я бы съездил в Питер на весенних каникулах.
Она сомневается и замолкает. Стах сказал бы: «Ну наконец-то», но у него дурное предчувствие.
У кассы мать спрашивает:
— Сильно соскучился?
Стах не знает, что она такого сказала, отчего теперь щиплет в носу. Он отворачивает голову и хочет уйти от разговора.
— Ну милый…
Мать еще лезет с объятиями. А он не хочет, чтобы кто-то трогал. Она обещает сделать все, что сможет. Стах почему-то не верит ей. Испытывает навязчивое желание ее оттолкнуть.
— Спасибо за покупку, — улыбается девушка-кассир, протягивая пакет.
Стах, пользуясь случаем, вырывается и спешит на улицу.
VII
Среди восьмых классов — диплом первой степени. Соколов расхваливает Стаха, а тот думает: что там решать в восьмом, если он знает программу за десятый Тимов настолько, чтобы Тима тянуть за собой. Хотя тот не особо тянется...
В общем, Стаху параллельно. То ли радости от очередной пустяковой победы нет, то ли он предвкушает на гордые новости матери отцовское: «Он же не во всероссийской победил», даже если во всероссийскую допускают только с девятого.
Теперь к тому же надо придумывать новую причину, почему Стах остается на факультативы, если больше не готовится к олимпиаде. Стах ненавидит этот день хотя бы за то, что знает, каким будет сегодняшний ужин. И ему хочется, чтобы уроки не кончались.
Или чтобы вернулся Тим и сказал, будто оно чего-то стоило. Потому что ни хрена не стоило. Особенно без Тима, с которым Стах не «готовился» вот уже неделю.
Зато у матери нет подозрений. Зайдешь в библиотеку — и выйдешь. И придумывать не надо. Без Тима не нужны причины — без Тима возвращаешься домой.
Стах волочит за собой силком вялую надежду, что хоть в этот понедельник… Софья провожает его хитрым взглядом и чему-то улыбается. Он проходит через кости стеллажей, наполненные мясом книг, по венам-коридорам между ними — и, когда добирается до самого конца, видит Тима.
Мартовская вода, густая и кровавая, смывается, словно выдернули пробку. Стах выныривает на поверхность — с чувством, что, если бы не Тим, он бы сейчас, в эту минуту задохнулся.
Тим поднимает взгляд — лишь на секунду — и снова прячется за черными ресницами.
У него новый рюкзак. И книга, чтобы забыться, и занятие, чтобы отгородиться от мира. Он увлеченно что-то пишет, уложив тетрадь на печатный текст, а печатный текст — на колени, подтянутые к груди. Он к тому же не сидит, а сползает вниз.
Комочек Тим.
Стах расплывается в улыбке — такой, как если бы ее очень ждали, такой, как если бы не было ужасной недели, такой, как если бы не предстоял сегодняшний ужин. Он садится вплотную, чтобы дотронуться, чтобы вдохнуть.
Как хорошо на поверхности, кто бы знал…
— Вернулся?
— Угу.
— Что пишешь?
— Сочинение… по некрасовской поэме.
— Как успехи?
— Вроде ничего…
Вот это новости. У Тима-то — и «ничего» с сочинением?
Стах кладет голову на острое плечо, чтобы подглядеть и прочесть, а еще больше — чтобы поближе, насколько возможно. Стах думает, может, его спасет остановка сердца. Он не против. Остановки. Чтобы сойти.
Тим замирает, перестает писать, отнимает от бумаги ручку.
Стах беззвучно шевелит губами, расплетая арабскую вязь в обычные русские буквы. Тим пишет пессимистичный текст, не верит в образы заступников и в то, что на Руси кому-то жить хорошо. Там много разочарования и много горечи, но больше всего — Тима. Стах усмехается и говорит серьезно:
— Это лучшее твое сочинение, — хотя по большей части он не согласен с содержанием, но только потому, что он бы заступился — за Тима, который отрицает борьбу.
Тим замирает. Долго молчит. А потом шепчет:
— Арис?.. — и режет простуженным голосом. — Я очень соскучился…
Стаха прожигает. Он жмурится и утыкается в Тима носом — и сразу отчего-то становится много соли, словно море пересохло, а она вся, бесконечным осадком — осталась.
А потом Тим отстраняет от себя — и в эту секунду кажется, что мартовская вода сбивается в многометровую волну — и накрывает заново, и подминает под себя, и пульсирует в ушах. Но Тим отстраняет, только чтобы развернуться к нему и обнять, только чтобы прижать и прижаться.
Летят к чертовой матери ручка, тетрадь и книга.
Стах выглядит в этот момент так, словно его действительно снесло, он чуть не умер — и вдруг каким-то чудом выжил. Он не дышит. Он боится пошевелиться. Таращится в пространство, не решаясь — ответить.
Они застывают, и Стах как будто проглатывает ежа. Сколько же иголок внутри — и все царапают, из-за каждой болит. Он злится, что болит, и стискивает зубы.
А еще… теперь он чувствует, как у Тима колотится сердце. Чувствует через гул своего собственного. Господи, как же оно колотится: с такой же силой и такой же скоростью, таким же страшным образом.
Стах не произносит. Он не в состоянии произнести:
«Я тоже».
«Я тоже…»
Комментарий к Глава 8. Море ¹ Майкл Фелпс — американский пловец, единственный в истории спорта 23-кратный олимпийский чемпион, 26-кратный чемпион мира в 50-метровом бассейне, многократный рекордсмен мира. Абсолютный рекордсмен по количеству наград (28) в истории Олимпийских игр.
² Джон Стейнбек — американский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе. В основном изображал жизнь рядовых жителей США в ХХ веке со всеми ее трудностями и печалями. Трудности и печали подчеркнуть.
========== Глава 9. Мышонок ==========
I
Весь понедельник очень не хочется ходить на уроки. Только — сидеть рядом с Тимом. Укладывать на него голову, пока никто их не видит, и закрывать глаза, чтобы и самому не видеть ничего. Спрашивать его полушепотом, без смысла, как не спрашивал раньше:
— Чем ты занимался на той неделе?
Озадаченный Тим, помолчав и подумав, вспоминает с большим усилием:
— Ну… кажется… в основном ничем.
Стах усмехается:
— Как это — ничем?
— Это когда ты лежишь — и не можешь заставить себя подняться…
Усмешка слезает с лица. Поговорили. Тим — он как обычно. Как его ни тронь, обязательно умудришься содрать корку с очередной подсохшей раны.
— Как если болеешь?
— Вроде того…
Стах вспоминает себя дома: если бы он там остался, он бы, наверное, спятил от одиночества. От недостатка Тима в пространстве. Как можно никуда не ходить?.. не забываться учебой?
— Я хотел лежать в выходные. Потом пришла мать — и спрашивает: «Тебе плохо? Градусник? Таблетку? Врача?» Мне было плохо, но я не знал, как объяснить ей, что градусник с таблеткой не помогут — и врач, в общем-то, тоже не справится. Это же не физически. Как будто ненастоящее.
— У тебя все ненастоящее…
.
— Тиш…
Стах затихает и не отлипает от него до самого звонка. Тим вроде не обижается настолько, чтобы оттолкнуть. Чувство хочет проломить грудную клетку. Чтобы согласиться. Чтобы подтвердить, насколько — у них настоящее.
Стаху жаль. Боже, как ему жаль.
II
Во вторник Стах пытается вникать в текст на переменах, когда сидит рядом. Голова не то чтобы холодная и много чего соображающая, но… Стах в этот момент (и неожиданно) чувствует, что с Тимом хорошо просто сидеть. Не так, как было вначале, по-другому. Не лучше, не хуже. Иначе. Тишина Тима не всегда холодная. Иногда очень теплая, иногда такая, что в ней хочется — часами.
И после уроков тоже. Дома. Вместе. Сидеть… перебирать страницы, прижиматься щекой… обсуждать, пить чай. Валяться в кровати, смотреть в потолок. Просить ехать в Питер.
Ехать в Питер. На соседних полках. Знакомить Тима с городом и с семьей, со своей комнатой там, где нет тюрьмы, а есть много уюта и света, и воздуха.
Нет, все-таки текст не идет…
— Тиш, а давай свалим в Питер? — кажется, что-то такое Стах уже у него просил.
— Что?.. Зачем?..
— Чтобы вот так сидеть. Не в гимназии.
Тим молчит, ковыряет страницы. Не понимает:
— А как же учеба?..
— Серьезно? — усмехается Стах: вот как «уедем», Тима сразу учеба интересует.
— Твоя учеба, Арис.
Ладно, претензия снята.
— Давай после учебы.
— Зовешь меня в гости?..
— А ты поедешь?
Тим молчит. Молчит долго, потом решает:
— Надо с папой поговорить…
III
Мысль о Питере воодушевляет и возвращает дежурную улыбку. Стах носит внутри воздушный шар приятного, легкого мечтания и водит фантом Тима по просторной квартире, по городу. И не думает, что там, между ними, не хочет думать. Так проще. Чтобы снизить градус ужаса.
А потом Тим вручает ему свое слово, что закончатся уроки — и можно. Стах улыбается, как дурак. И пялится на него. Тим пытается сдержать радость и отгородиться:
— Что ты развеселился?
Но вместо этого расплывается в такой же идиотской улыбке.
— А ты?..
И Тим отворачивается. И закрывается рукой.
Он согласился. Стах сдуру ляпнул — и они вдруг что-то построили, из ничего. Впервые за долгое время — не сквозит. Земля под ногами не рушится, появился какой-то мост — от зимы к весне.
У Стаха с Тимом что-то починилось. Теперь проще делать вид, что они в порядке, «дружить».
IV
Стах спрашивает мать, поговорила ли она с отцом. Она делает такое скорбное лицо, что он понимает. В весенние каникулы он точно с места не дернется. Он выходит из кухни.
— Аристаша!..
V
Справившись с повестью под конец недели, Стах пишет записку. Записка зачем-то превращается в целое письмо.
Дочитал еще одну книгу о дружбе. И это впервые, когда я понял.
Она к тому же о выборе. О таком, который ты обязан сделать. Пересилить себя, но сделать. Я не оправдываюсь, Тиша. Но я пытаюсь разобраться, кому из нас я выстрелил в затылок¹.
А вообще, я затеял не поэтому тебе писать. Я все думаю о Крючке². Почему он отказался от лучшей жизни, едва ему показали на его место? И почему он для себя решил, что это место его? Неужели он настолько свыкся, чтобы запретить себе одну лишь вероятность — выбраться? настолько, чтобы запретить себе мечтать?
Может, мечты — это единственно стоящее на свете. Особенно когда они становятся целями и помогают по утрам вставать с постели.
А.
Стах вкладывает тетрадный лист в небольшую книжку в мягкой обложке. Подписывает книгу…
Лучшему другу,
(…которого так тянет целовать.)
с пожеланием мечтать и верить,
вопреки.
А.
Придаточное остается за скобками, за словами и мыслями. Стах отдает Тиму книгу на последней перемене и уходит, не прощаясь.
VI
А в следующий день он не успевает подняться на их площадку в северном крыле, как Тим возвращает. Стах не ожидал, что он закончит за один вечер, и теряется, но в руки берет. Опускается на пол рядом, прижимает книгу к себе.
— Я у Стейнбека только «Гроздья гнева» читал… и больше не думал за него браться…
Приветствия для слабаков. Тим сразу и с разбегу — в овраг классической литературы.
— Наслышан, — Стах усмехается, доставая из рюкзака еду. — Но я не читал. Хотя дед Стейнбека очень любит…
Тим тянет уголок губ.
— Хорошо, наверное, когда есть с кем обсудить…
— А твой папа не читает? Чтобы обсуждать.
— Папа?.. Ну… он не то чтобы… — Тим зависает и уходит в себя. А потом возвращается в мир и вспоминает: — Хотя в детстве мне читал. У нас было много сказок. Мама, кажется, тоже читала… На самом деле, я простоочень плохо засыпал и только под звук голоса. Папа не очень разговорчивый… вот и читал.
Стах усмехается: надо же, Тиму есть в кого помолчать. А еще его цепляет. До какого-то внутреннего жжения. Цепляет, что Тим говорит. Обычно — нет. Стаху хочется его слушать, хочется с ним делиться.
— Мне отец никогда не читал… Да и мать тоже: она это терпеть не может, мол, в детстве заставляли. Ей со мной было интереснее на улице торчать или сидеть рядом и подавать детали конструктора.
— А… Это, наверное, у тебя с детства.
— Что с детства?..
— Ну… проектировать. Что-то создавать.
Стах усмехается.
— Может.
И он забывает об обеде. Он чувствует голод иного толка. Садится вполоборота, подложив под себя ногу, прислоняется виском к стене. Вглядывается в полумрак. В призрачного Тима. Не знает, как унять интерес. А Тим поглядывает в ответ и тушуется.
Стах понижает голос почти до шепота:
— А что занимало тебя?..
— Меня?.. — Тим как будто пугается — то ли тона, то ли вопроса. Потом он долго виснет, потом стесняется говорить: — Ну-у… были любимые игрушки, немного. И я ничего не строил. А совсем маленьким я… кажется, больше всего тискал кошек…
— У тебя были кошки?
— Да, пока не сгорели…
— Что?
— Ну… у нас был пожар. В квартире.
— И кошки сгорели?..
— Да… нет. Нет. Одна — да, а вторая — нет. Вторую пришлось усыпить. У нее было много ожогов, и она очень мучилась…
Тим уходит в себя. Что-то уютное опять разбивается о что-то кромешно жуткое в его голове. Стаху кажется, что Тим съездил этим фактом ему по роже с ноги — и оглушил.
— А сколько тебе было?..
— Года три…
А Стах вот строил из конструктора. Лепил всякую фигню в песочнице, носился по улице и разбивал в кровь колени. Ходил на цыпочках по дому. Но этот дом никогда не горел.
— А, — Тим вспоминает, — у меня была любимая кукла…
Кукла? Что?..
— Ее мама сшила… — час от часу не легче. Тим неловко улыбается: — Это не стыдно рассказывать?..
Это стыдно слушать. Стаху. Кто бы разрешил ему куклу? Чтобы он как девчонка. Стах не знает, как реагировать.
Но, может, это была такая кукла, как в театре… Вроде мягкой игрушки.
А если нет?..
Стах честно пытается оправдать Тима, но ему почему-то сложно, что тот в куклы играл. И он с трудом соображает, что можно спросить. Находит:
— Твоя мама шила кукол?
— Да. Она, кажется, много шила… не только игрушки.
— Так… — Стах пытается уложить факт в голове и смириться. — И как они выглядели?.. Или та, твоя любимая? Как плюшевые звери?
— Нет, не совсем… Моя была… Обещай, что не будешь смеяться.
Это что еще за подвох?..
— Не буду.
Постарается.
— Точно?
Тим, Господи, это была овечка в розовом платье?
— Ты сейчас опять с темы съедешь?
— Нет… Просто… — Тим качает головой отрицательно. Помедлив, говорит Стаху по секрету и шепотом, почему-то очень смущаясь, что: — Это был мышонок Пьеро…
— В смысле — Пьеро из сказки?
— Ну да… у него были такие… веревочные ручки и ножки.
Ладно. Спасибо, что не Мальвина. Стах все еще не знает, как относиться к этой информации. Ему покупали поезда, машинки, пистолеты, конструкторы в конце концов. Но он честно пытается себе представить.
— И он, значит, был такой… депрессивный?
— Такой… черно-белый с серым, да. И грустный.
Что-то встает на места. Перестает казаться диким и чужим. Тим улыбается и вспоминает почти виновато:
— На самом деле, я звал его Пео…
Маленький Тим… Грустный и черно-белый, с веревочными ручками и ножками. И были у него игрушки — такие же, как он. И мама, наверное, просто увидела. Стах наконец-то проникается и представляет, и перестает — отрицать.
— У него были большие и печальные глаза?
— И брови домиком…
Тим пытается изобразить. У него выходит. Стах плывет, как дурак, и выглядит — примерно так же. Прикусывает в улыбке губу. Тим замечает и совсем смущается, и Стах понимает, что, может, Тим самый безобидный на свете кот, носится с мышатами. Он тоже крошечный и беззащитный — и какой-нибудь огромный Ленни Смолл³ легко раздавит его пальцами, вздумав погладить.
Тим потерянно улыбается:
— Ты чего?.. не ешь?
И Стах вспоминает, зачем он сунулся в северное крыло на обед, и смеется — от неловкости, и качает головой отрицательно. Тим комментирует:
— Дурак.
Стаха пристыдили, и теперь он открывает контейнер, собирается заедать сомнительные чувства, пока перемена не кончилась.
VII
Главных героев связывала общая мечта, а что общего у нас?.. Наверное, я слишком много думаю об этом, мне одноклассник сказал, что мы похожи, еще в прошлом году, с той мыслью, что уж лучше бы вовсе на такой почве не сходились, а то она, кажется, трясина, а не твердая земля под фундамент…
Ты выстрелил, чтобы не линчевали?..
Может, Крючок — полевая мышь, гнездо которой разорено чужим плугом⁴… Но я думаю, скорее, он осознает, что в его обстоятельствах место ему диктует кровь, а лучшие мечты мышей и людей часто не более, чем сорванные замыслы⁵.
Т.
Стах тормозит еще на каком-то левом, внезапно возникшем на горизонте «однокласснике». Который что-то там сказал про них. Один из этих обмудков. Он перечитывает снова и снова, чтобы понять, о чем Тим говорит еще.
Какая нахрен трясина.
О твоем однокласснике еще отдельно поговорим.
Я выстрелил, потому что не было выбора.
Часто, но не всегда.
И еще. Книгу не возвращай, это подарок.
А.
Настроение как-то выветривается, и Стаху снова хочется бить морды. Даже больше, чем раньше.
Комментарий к Глава 9. Мышонок ¹ Кульминационным моментом повести «О людях и мышах» является тяжелейшее решение главного героя: он застреливает друга, чтобы этого не сделали другие.
² Крючок — конюх, отвергнутый рабочими ранчо из расистских предубеждений. Когда ключевые герои рассказывают ему о своей мечте — стать хозяевами собственной жизни, он сначала просится в долю, а затем, когда его «ставят на место», отказывается от этой затеи. Стах проводит параллель с Тимом: не понимает, почему он отказывается покинуть гимназию.
³ Ленни Смолл все оттуда же. Он был такой большой и сильный, что нечаянно давил мышат. (Ой 3:)
Тим, выражая мысль, использует стихотворение Роберта Бернса, к которому отсылает заглавие повести Джона Стейнбека.
⁴ «To a Mouse on turning up her nest with the plough» (название; «Полевой мыши, гнездо которой разорено моим плугом»). Тим подразумевает главную мысль стихотворения: даже когда у мыши разрушен дом по осени, она счастливей многих людей, потому что живет в настоящем моменте, без тоски о прошлом и без страха перед будущим.
⁵ «The best laid schemes o' mice an' men // Gang aft agley» (наиболее близкая интерпретация: «лучшие планы людей и мышей // часто идут вкривь и вкось»; «gang aft agley» является крылатым выражением, которое можно перевести, как «сорванные замыслы»).
========== Глава 10. Когда случается Тим ==========
I
Стаха оставляют после уроков: видите ли, накопилось четверок за месяц столько, сколько он не получал раньше за год. Не поверите: целых шесть. Прежде чем его замечательная активистка-умница-красавица мать спросит с учителей, учителя, перекрестившись, решили — с него. В лице классной.
И вот она ему говорит: «Останься», — а он, может, думал с самого утра, что у него с Тимом там какая-то «трясина» одна на двоих, что у Тима там какой-то десятиклассник… а она ему: «Останься», а она ему — об учебе.
Стах пробует отмазаться и сказать:
— Мне нужно идти.
Сахарова не поддается. Она указывает на парту перед учительским столом. Когда у него перед глазами маячит только выход. Он встает боком, засунув руки в карманы брюк, и смотрит на нее, чуть запрокинув голову. Нет, ну серьезно? Обязательно сейчас?
Она глядит выразительно, мол, чего ждешь. Он медлит, но — подходит, садится, откинувшись назад, на спинку стула. Складывает руки на груди, запирается. Она наоборот: вся к нему, вся о нем — и собирается говорить с ним, как с другом.
— Стах, что у тебя случилось?
Тим. У Стаха случился Тим. Пятнадцать лет было глухо, а потом — землетрясение и цунами. И он, значит, бежит подальше, падает, захлебывается, а потом снова обратно, навстречу, с просьбами, чтобы еще.
Стах, конечно, молчит. Никому не расскажешь, как случается Тим.
— Если у тебя какие-то проблемы… со старшими ребятами, — вспоминает ему инциденты в столовой, — или, может быть, — я ничего не имею в виду, но может быть — дома, ты всегда можешь мне рассказать.
Он хмыкает. Конечно. Дома у него проблемы. Она как будто не знает.
Сахарова пытается его убедить:
— Вы же все мои дети, я вам не чужая, я о вас волнуюсь…
Стах усмехается.
— Может, тебе нужен стимул или отдых… Мне тут пришли бумаги о поездке в санаторий. Это после учебы…
— У меня после учебы планы.
— Там чудесная природа, море…
— Я уезжаю в Питер.
Она молчит, моргает, подгружает данные. Но с данными у нее не срастается. Она успешно забивает на них, продолжает:
— Тебя не загонял Соколов? Он даже меня загонял с этими олимпиадами. Столько от тебя требует. Вот и мама твоя жалуется…
Стах вздыхает, подается вперед, подпирает рукой голову и смотрит на нее насмешливо-ласково. Ему кажется: она ни слова не услышала. Он пытается еще:
— Меня ждут.
Она смотрит на него внимательно. Говорит:
— Твоя мама боится, что ты ввяжешься в плохую компанию…
Да. Ему же мало матери в сутках, давайте еще и здесь… Он поднимает взгляд: часы над классной доской издевательски тикают. Взрослые не хотят его слышать. Как обычно. Только себя. Он кивает. Он соглашается. Он позволяет — наслаждаться иллюзией власти.
Под конец промывки мозгов он клятвенно обещает вернуться к своему безупречному среднему баллу ровно в пять-запятая-нуль. В общем, говорит и делает все, что Сахарова хочет услышать, увидеть — и дальше по списку.
II
Тем временем в зал для отчетности приходят одноклассницы Стаха. Их вот никто после уроков не держит, они вовремя — и замечают Тима еще на пороге. На пороге они и замирают: долго шушукаются, хихикают. Проходят внутрь. Раскладывают учебники.
Архипова смотрит на Тима, как он там поживает. Он складывает самолет из тетрадного листа и приглаживает сгибы. Она улыбается. Он с ней в прошлый раз даже вроде бы поздоровался. Теперь она решает, что можно и заговорить. Подходит осторожно к его парте, почти крадется. Интересуется у него мягко:
— Ты рыжего ждешь?
Тим как занимался своим самолетом, так и занимается, то ли слишком увлеченный, то ли слишком задумчивый. Архипова склоняется к нему и шепчет:
— Тимофей.
Он вздрагивает, вскидывает голову — и они ударяются лбами. Архипова подскакивает, ойкает, закрывает ушиб ладошкой. Тим в ужасе и таращится на нее, как на безумную. За спиной у Архиповой сдавленно хохочут подружки. Она расплывается в неловкой улыбке:
— Я не ожидала, что так получится… Извини… Больно?..
Она еще и тянет к нему руку. Он отклоняется назад и останавливает тоном:
— Я в порядке.
И вдруг Архипова теряется. Теряется тому, какой он. Тим не выглядит на семнадцать, обычно он робкий, мнется возле стола Соколова потерянный и грустный. Но, вообще-то, он старшеклассник. Он, может, вовсе не рад компании и был вежлив, а она вот так к нему подошла, незнакомому…
— Я правда не хотела, ты, видимо, очень увлекся… Спрашиваю: рыжего ждешь? Его задерживают опять. Может, какой-то конкурс…
Тим смотрит на нее затравленно и ничего не отвечает. Она прячет руки за спину и перехватывает одну чуть выше сгиба локтя.
— Вы же физикой занимаетесь, да? после уроков? Я слышала, как рыжий с Соколовым говорил: мы за одной партой сидим… Ну, насчет факультативов… Мы так и думали, что в читальном зале, только вас эту неделю не видели… Мы просто ходим сюда делать домашку. Уже неделю. Вместе сподручнее, а то поодиночке и так ничего непонятно, а Соколов еще и задает столько, что хоть плачь…
Тим вроде смягчается. Но не так, чтобы сойтись с ней на почве общего горя. Он слабо кивает и опускает взгляд.
— Как тебе с рыжим заниматься? Он не очень заносчивый? А то он так резво вызвался тебе помогать, у нас обычно — средний палец выставляет, если попросить о чем-то… Его в классе никто не любит. Мы не представляем, как ты с ним общаешься… Или — не можешь отвязаться? Он вроде упертый… как взбредет что-нибудь в голову…
Тим слабо хмурится. И переспрашивает, словно все это время — не понимал, о ком она ему, а тут дошло:
— Арис?..
— Арис? — и она вдруг тоже теряется. — В смысле — Сакевич, что ли?.. Ты его «Арис» зовешь?
Тим не отвечает, отслеживает движение: подружки Архиповой пересели поближе. Одна, светленькая, на стул, вторая — наоборот, темненькая, но самая маленькая, хотя как будто и самая бойкая, запрыгивает на парту, болтает ногами, склонившись вперед и упираясь ладонями на поверхность.
— Ну так-то логично, — тянет задумчиво. — Он же Аристарх.
— О, а помните, — восклицает светленькая, — Шест за ним в начальной школе бегал и такой: «Алистах! Алистах!» Мы тогда рыжего только так и звали. А он как-то разозлился и Шеста побил. Шест в него какой-то влюбленный, потом в классе втором всем рассказывал, что выучился говорить букву «р» только ради него…
Девчонки смеются. Та, что на парте, хмыкает:
— Может, чтобы больше не получать… вот и ради него…
— Рыжий вообще недружелюбный, — решает Архипова, — а Шест его просто достал за восемь классов. Прилип — как навсегда. Только выпуск их разлучит. Или смерть.
— А может, только смерть. То-то он спрашивает, куда рыжий учиться пойдет.
— Бедный! А вы не знаете, чего он молчит!
Они хохочут.
— Я бы тоже молчала, наверное, если бы по мне все время томно вздыхали…
— Было бы еще по кому!
— Ну, Шест всегда отличался дурным вкусом… Видели, как он одевается? Как можно умудриться в форме выглядеть плохо?..
— По-моему, этот костюм у него еще с прошлого века, да еще и велик…
— Может, отцовский?
Они снова смеются. Но Архипова серьезнеет, замечает: Тим никак не хочет вникать, ковыряет пальцами неоконченный бумажный самолет.
— А что у вас за тема? С самолетами?
— Что?..
— Ну, ты в прошлый раз на уроке отдал рыжему самолет…
— А…
Тут они, видимо, ждут объяснений, но Тим — не планирует.
Архипова спрашивает:
— Так что? за тема?..
— Ничего… — Тим выглядит беспомощно. — Он увлекается…
— Самолетами?
— Рыжий?
— В первый раз слышу.
— Я думала: у него, кроме учебы, других увлечений нет. Хотя он вроде в бассейн одно время ходил: его с физры отпускали, когда ставили последним уроком…
Пока подружки обсуждают, Архипову цепляет Тимов ответ. Она как будто проникается, ставит локотки на его парту, спрашивает тише:
— И ты для него делаешь?..
Тим поднимает потерянный взгляд.
— А умеешь еще что-то, кроме самолетов?
Светленькая говорит:
— О, помните, мы как-то складывали гадалки.
— Гадалки?..
— Да, такие квадратики, — подхватывает Архипова, — на них пишешь всякое… Могу показать.
Тим кивает.
— Только надо листочек…
Несколько секунд все друг на друга рассеянно пялятся. Тим, помедлив, вырывает из тетради. Архипова подсаживается к нему за парту, а он отодвигает стул подальше, к краю…
Она сгибает по диагонали лист, так, чтобы торчал снизу прямоугольник. Поднимает этот прямоугольник наверх, с нажимом проводит по сгибу, а затем раскрывает и отрывает, чтобы получился квадрат. Чего делать с оторванным прямоугольником — она не знает. Теряется. Возвращает его Тиму с неловкой улыбкой. Он, видно, ситуацией проникся — тянет уголок губ. Хотя наблюдает как-то отстраненно, подперев рукой голову.
Архипова дальше складывает лист с двух сторон. Потом дважды пополам — но только чтобы развернуть обратно: так гадалка будет лучше гнуться. Она вставляет пальцы в треугольнички. Показывает Тиму, как держать. Протягивает ему. Он теряется и тупит, а потом оживает, берет, пробует. Не понимает:
— И как гадать?..
Девочки смеются. Архипова объясняет:
— Она не готова. Еще нужны надписи.
Она забирает гадалку. Осматривается потерянно. Тим соображает и подает ей ручку, вызывает много смущения. Архипова светится, но не отвлекается: с одной стороны пишет цвета, с другой — цифры, а внутри — «сбудется», «не сбудется», «загадай еще» и всякое похожее. Складывает обратно, держит перед Тимом. Говорит торжественно:
— Загадай желание.
Тим теперь немного улыбается, и Архипова ему тоже, счастливая тем, что он развеселился. Спрашивает:
— Загадал?
Он кивает.
— Теперь выбирай цвет, какой больше нравится.
— Синий.
— Считаем, сколько букв в слове.
Тим недоволен и произносит с досадой:
— Математика…
Девочки обмениваются смешками. Архипова говорит:
— Что поделать, мы же с физмата.
Тим ничего против не имеет — и не возражает.
— Пять букв, значит, складываем-раскладываем пять раз. Вот так.
Она сдвигает треугольники вместе вертикально и горизонтально. Тим опять чего-то не понимает, в этот раз — как работает:
— Там что-то меняется?
— Ну да, чтобы встал в одну из позиций.
— А.
— Вот. Теперь видно только определенные цифры, из них выбираешь.
Тим зависает. Помедлив, выбирает единицу. Архипова делает одно движение, говорит:
— Выбирай еще.
Тиму, наверное, неловко, что надо еще, зависает… называет восьмерку. Архипова раскладывает, показывает, что под восьмеркой. Под восьмеркой надпись «Сбудется». Тим, наверное, загадал что-то приятное — и теперь улыбается. Говорит, что игрушка:
— Забавная…
И почему-то ставит руку на парту, закрывается, словно стесняется.
— Они разные бывают. Эта с общими ответами, а можно что-нибудь конкретное…
Тим оттаял, кивает, но на другие гадалки не соглашается. Архипова дарит ему эту. Он, видимо, тоже ей что-нибудь хочет взамен:
— Могу сложить голубя…
— Голубя? — она увлекается.
Тетрадь худеет еще. Тим тоже превращает прямоугольник в квадрат, только потом — решает складывать. И пока он ловко ворочает листок с боку на бок и сгибает его, девочки наблюдают, подавшись чуть вперед. Немного заскучав, одна решает:
— Вот так похоже на кораблик…
Другая говорит:
— Я не умею кораблик.
Архипова спрашивает:
— Тим, а ты умеешь?
— Угу.
— А что еще?
— Ну… много всякого. Могу цветы.
— Ой, а какие цветы?
— А можешь розу?
— А давай потом какой-нибудь цветок.
Тим вдруг противится, снова холоднеет и просит:
— Может, в другой раз?.. — как будто его принуждают.
— Почему?
Тим не хочет отвечать — и не отвечает. Заканчивает голубя, отдает Архиповой, смотрит на него, всего в клеточках, задумчиво и грустно.
— Ой, какой красивый, — Архипова восхищается, отдает подружкам почти что хвастливо, голубь идет по рукам. Она пытается в юмор: — Не летает?
Тим — не пытается, поэтому мотает головой отрицательно.
Архипова тоже как-то серьезнеет.
— Ты чего?..
Он опять-опять не понимает, спрашивает взглядом.
— Ты как будто расстроился…
Она вгоняет его в ступор. Он пожимает плечами. Поглядывает на дверь.
— Тим, а ты не хочешь на вечеринку? — спрашивает Архипова. — У нашей подруги из девятого днюха. В субботу, в семь. Можно с рыжим, только вряд ли он согласится: его мама от себя не отпускает.
— Пятнадцать лет человеку…
— Да, она у него… — они хихикают.
— Ты о ней знаешь?
Тим возвращается в разговор, который ему не нравится, и спрашивает:
— Что?..
— Ну, то, что она пришла в чужую семью.
— Что?
Тут входит Стах. Аккурат под звонок. Из зала для отчетности уносятся две девушки — и мешают ему войти. Он отступает в сторону с таким видом, словно они — успели достать. Проходит. Его одноклассницы живо сбегают обратно за свою парту. Архипова остается.
— В общем, ты подумай насчет вечеринки, хорошо? Приходи. Если хочешь — с друзьями. Я адрес напишу на листочке, чтобы не забыть, — тут пригождается одна из полосок, Архипова торопливо завивает буквы, отдает. — И еще, — тут она смягчает тон и Тиму ласково улыбается, — спасибо за голубя.
Она убегает. Тим, вероятно, все-таки находит ее странной и провожает потерянным взглядом.
Она вспоминает и говорит, обернувшись в пути:
— Я надеюсь, что сбудется, — о Тимовом желании.
Выкрадывает у него улыбку. Тим дарит ее Стаху. Но тот не принимает, хмурится и выкладывает из рюкзака всякую ерунду для физики. Тим сникает и прячет гадалку с адресом в тетрадь.
III
Когда Стах злится, он очень хорошо объясняет. Объясняет так, чтобы создавать впечатление: звенит сталь о сталь. Тиму Стах боевым не нравится, поэтому он ленится: растекся по парте в тоске.
Зато девочки замечают, что ботаник с доски почета, конечно, разбирается, как делать, и надо спрашивать, пока не поздно, а то Соколов завтра тоже спросит и снова нарисует двоек. Они совещаются, сбивают с мысли громким шепотом, а затем еще стучат по паркету туфлями и, наконец, встают над душой. Стах поднимает на них тяжелый взгляд.
— Что-то хотите?
— Ты же понял новую тему? Можешь нам объяснить?
— И что мне за это будет?
— Большое-пребольшое человеческое спасибо.
— Спасибо в карман не положишь.
— Ну рыжий…
— Разговор окончен.
— Что ты такой меркантильный?
— Может, я за концепцию разумного эгоизма. Вы мне не нравитесь — я за «спасибо» с вами не хочу возиться.
— Вот что ты такой грубиян? К тебе поэтому люди не тянутся…
— Да что ты? Походу, меня не спасает…
Архипова хлопает на Тима ресницами с расстроенным видом, чтобы вмешался. Тим тоже какой-то расстроенный, а потому не вникает и не знает, что она там делает, нависнув над партой. Архипова тянет:
— Ну пожа-алуйста.
— Или мы скажем Шесту, что ты скучал и жить без него не можешь.
— Что еще за шантаж? — поражается Стах.
— Скажем-скажем.
— Вперед, — его таким не проймешь.
— Ну что ты хочешь? Можем шоколадку тебе подарить.
Стах сначала морщится, а потом вспоминает… что шоколадок должен и сам. Метнув недовольный взгляд в сторону двери в библиотеку, где работает одна кудрявая вредная дама, он говорит им:
— Три.
— А ты не обнаглел?
— С каждой по одной.
— Нет уж, спасибо.
— Ты эти шоколадки даже не ешь…
— А зачем вы мне тогда предлагаете?
— Вот. Что и требовалось доказать, — говорит Архипова разочарованно и на Стаха машет рукой, мол, вы только на него поглядите. — А ты еще удивился, Тим, Арис или нет. Вот он твой Арис. Заносчивый, мелочный и грубиян к тому же.
Тим смотрит на Стаха. Тот между делом проверяет, как смотрит. Они встречаются взглядами, и Стах чего-то не находит, чего-то, что было бы нужно найти в Тимовых глазах, и начинает собираться.
Тим вдруг делается потерянным мальчиком, которого бросают посреди темного леса. Таращится на Стаха в панике.
— Арис, ты куда?..
— Домой.
— А физика?..
— Ты все равно меня не слушаешь.
Тим не врет, что слушает, поэтому — без аргументов, зато в тихом отчаянии.
— Арис…
IV
Стах выходит в коридор быстрым шагом. Тим выглядывает из зала для отчетности. Пробует позвать. Потом болезненно морщится — и отправляется за ним. Канючит:
— Арис…
— Там компании хватает и без меня.
— Ну что ты разревновался?..
— Больно надо.
— Арис…
— Я серьезно. Общайся, с кем хочешь. Хоть с ними, хоть со своим одноклассником. Пусть он тебе втирает о «трясине».
— Ты из-за этого?..
— Из-за чего — «из-за этого»?
Стах тормозит. Тим тоже замирает. Замирает и мучает запястье.
Стах гордый, он сначала силится не обращать внимание. Ждет ответ...
В процессе ожидания приходит к мысли, что сигналы из космоса ловить перспективней.
Вздыхает. Сдается. Делает шаг ближе, расцепляет его руки:
— Ну хватит.
Тим хватает за пальцы, сжимает.
Блин.
Стах проверяет, вышли следом его одноклассницы или нет. Убедившись, что — нет, сдается и стихает. Стихает совсем и теперь тоже стоит потерянный и расстроенный. Тим к нему наклоняется, вглядывается в его лицо.
— Арис?.. Мне не нравятся девушки…
— Зато ты им — очень даже, ага.
— Не ревнуй.
— Не ревную.
Тим тянет уголок губ. Стах поднимает на него взгляд, цокает:
— А тебе доставляет.
Теперь Тим расплывается в улыбке — на подтверждение. Стах снова цокает, вырывается, прячет руки в карманы, опускает голову, ковыряет пол носком оксфорда. Тим опять становится грустный и тянет:
— Ну чего ты?..
— Ничего.
Тим оборачивается: все еще никого. Он несколько секунд смотрит на Стаха, весь из себя напряженный, а потом решает, может, коснуться его, но как-то тормозит в пути — и едва трогает пальцами щеку. Стах тут же отворачивает голову и бубнит:
— У тебя руки ледяные. Потом еще мурашки…
— Мурашки?.. — Тим, конечно, плывет.
Стах цокает, что надо — серьезно, а они опять разулыбались, как дураки. Делает шаг ближе, встает боком — и пихает Тима плечом. Тот не ожидал — и чуть не спотыкается сам об себя. Смотрит на Стаха многозначительно.
— Что ты буянишь?..
— А че ты бесишь?
Тиму не нравится, что «бесит»: он пытается удержать улыбку. Правда, ничего у него не выходит.
Он сдается. Может, только от того, что не вышло затаить на Стаха обиду. Оборачивается и говорит:
— Там мои вещи остались… Я заберу — и пойдем?.. если хочешь.
Стах выставляет руку ладонью вверх, чтобы Тим отдавал номерок. Тим привык — и даже не тупит, достает из кармана. На том и расходятся.
V
Стах думает о его одноклассниках. И об одном болтуне в их рядах. Крутит эпизоды в голове, накручивает себя. Время есть: Тим к нему не спешит. Как обычно, долго собирается, долго спускается, долго меняет узор шнурков на ботинках. Стах полусидит-полулежит на скамейке, вытянув скрещенные ноги перед собой.
В тишине они выходят из гимназии. В тишине одолевают метры заснеженной дороги. Стах смотрит куда-то себе под ноги.
— Арис? — зовет Тим.
Стах поднимает взгляд, натыкается на его беспокойство. Спрашивает кивком.
— Ты обижаешься?..
Да вот еще. С чего бы вдруг? Он же не какой-нибудь Тимофей Лаксин. «Какой-нибудь» больно режет по сознанию. Тим бы точно не вписался в отцовские стандарты… Стах не хочет, чтобы вписывался, и все равно… Он злится. Он злится — и не может перестать, хотя очень старается.
— Ты никогда не говорил… — произносит как можно спокойней, — об однокласснике.
Тим затихает, прячет нос в воротник.
— Я говорил. О журавлике…
А еще он говорил, что после этого стал увлекаться оригами. Замечательный такой одноклассник. Важный. Один из этих обмудков.
Тим поглядывает на него озадаченно: может, от того, что опять замолчал. Пытается ему объяснить:
— Коля другой… не такой, как они.
Стах резко тормозит.
— Коля? Это который меня тогда к стенке прижал? Причем буквально…
— Чтобы тебе не досталось…
— Вот этот?.. — Стах запрокидывает голову в усмешке.
— Ты просто дурак. Все равно получил… и пришел опять… со своей птицей на ключи…
И тут до Стаха доходит. Доходит, когда это произошло. Стах просто видит картину маслом. С Тимом, короче, пообщался одноклассник, заявил что-то из серии: «Знаешь, не особо твердый у вас фундамент, нечего вам общаться». А Стах, дурак, перед педсоветом пришел к Тиму, чтобы поговорить, прогулял тренировку впервые в жизни, бегал за ним — и впустую. Тим делал вид, что они незнакомы. Одноклассник ведь ему сказал.
— Отлично. Супер. Вы там решили, а я крайний слева. Спасибо.
— Арис…
Стах усмехается, возобновляет шаг — торопливо, чтобы уйти от разговора и Тима. И еще от чего-то неизъяснимого.
— Ну что ты не понимаешь…
Стах оборачивается на него и повышает голос:
— Знаешь, че я действительно не понимаю? Я тут голову ломаю: это я тебе нахрен не сдался или у тебя очередная причина, а тебе просто одноклассник сказал?! Он теперь главный по трясинам? Решает, кому какая? Хорошо общаетесь: он тебе дарит журавлей, а ты меня игноришь.
Тим смотрит на него потрясенно. И спрашивает у него, как выливает ушат холодной воды:
— Ты дурак?
Стах не ожидал — и застывает в ступоре. Потом как-то сдувается, словно ему влепили оплеуху. Цокает и уходит.
Тим его не останавливает. Хорошо. А то снова тянет реветь, без причины, как недавно в книжном магазине.
========== Глава 11. Айсберги ==========
I
Стаха ждали в полтретьего, а времени — без десяти четыре. У него даже в мыслях нет, что, между прочим, он облажался. Занятый оценками, Тимом, «трясинами», он позабыл: факультативы закончились.
Дверь открывается раньше, чем он выходит из лифта.
— Аристарх Львович, — начинает мать, и у него, как по команде, на полное имя проносится перед глазами вся жизнь, чтобы напомнить, где он облажался, и он резко вспоминает, что — вообще-то, ничего себе, вот-это-поворот — факультативы закончились. — Сколько времени?
Стах замирает на площадке — и не решается войти к квартиру. Мать стоит в дверях.
Он отвечает честно:
— Не знаю. Часа четыре?..
— Он не знает!.. — она, конечно, раздувает из этого драму. — Не знаешь, да? Ты во сколько должен был домой вернуться?..
— У меня физика…
— Какая еще физика? Олимпиада ваша закончилась?
Серега с ухмылкой демонстративно из квартиры выходит. Стах прожигает его взглядом. Серега решает, что неплохо бы перед прогулкой — покурить. Ну прямо здесь, на лестничной площадке. Прижимается спиной к стене, вынимает пачку из куртки, планирует — наслаждаться спектаклем.
— Ты мне сказал: это вы готовитесь к олимпиаде, это потом все пригодится при поступлении. Сейчас у вас что? Очередная конференция?
Стах смотрит на Серегу, возмущается:
— Ну и че ты здесь встал?
Серега выдыхает дымом и прикрывает глаза.
— Да я с кем разговариваю? Ты вообще меня слушаешь?!
Стах переключается на мать без охоты и прячет руки в карманы, и сутулится, и ковыряет носком ботинка плитку.
— Мне вот, Стах, кажется, что это твой очередной «социальный проект»…
— Ну и что? если так…
И тут она теряет дар речи. Он поднимает на нее взгляд… и осознает, что сейчас ее перемкнет — и она разорется. Хуже будет, если снова о Тиме. И Стах нападает раньше:
— Я не понимаю, почему Сереге можно хоть допоздна, хоть до завтра, а мне после уроков — два часа — ни фига, обойдешься?
— Что это за выражения еще?
— Какие выражения? «Ни фига», серьезно?
— Ты как разговариваешь с матерью?
— Почему Сереге можно, а мне нельзя?
— Мы о тебе говорим или о нем?!
— Да я как будто под домашним арестом пятнадцать лет!
— Ты сейчас договоришься!..
— Ну и что? Что ты сделаешь? Из дома перестанешь выпускать? Так ты уже.
— Марш в свою комнату.
— А если я сейчас развернусь и уйду?
— Ты мне доугрожаешься, Стах, я все расскажу отцу…
— И он меня выставит, то-то ты будешь счастлива…
Серега выдыхает в потолок и хмыкает:
— Ща он придет с работы — и вам обоим попадет. Сор в избу занесите.
Матери не нравится, что он возникает. Она упирает руки в бока и спрашивает у него:
— Ты шел куда-то? Вперед.
— Да мне и здесь интересно…
— А я думаю, что ты не съехал, — шипит Стах, — сейчас бы еще в двадцать лет у отца на шее сидеть.
— Я тебе рожу начищу, Лофицкий.
— Ну конечно, десять раз слышу только за ужином.
— А ну хватит! Хватит! — кричит мать. — Прекратили! Оба. Стах — быстро заходи в квартиру! Ты, — указывает на Серегу, а потом — на лестницу, — иди куда шел!
— Ага. Слушаюсь и повинуюсь.
Стах возвращает ее обратно, в их — разговор, из вот этого — по троим размазанного:
— Может, я тоже хочу, чтобы «куда шел». Хотя бы раз в жизни.
— Когда я буду лежать при смерти, тогда — пожалуйста!
Тик-так — гробовое молчание зала.
Ухмылка с Серегиного лица спадает, как маска. Падает неслышно, в замедленной съемке. Бьется вдребезги — и кажется, что на поганой сцене остается только эта маска — и ее белые осколки, а сцена гаснет. Кажется не больше секунды. Потом Серега выпускает сигарету из пальцев — и вносит бутафорию обратно, затем тушит ногой — сцена, камера, свет... Он отлипает от стены и безо всяких своих шуточек сбегает вниз по лестнице.
Стах уставляется на мать, прижавшую руку к губам. Она замечает и пытается перед ним оправдаться:
— Я не это хотела…
Да. Они, взрослые, все время что-то хотят, а выходит — «не это». Стах уже спокоен. Он проходит мимо матери и произносит ровно:
— Мне — не надо объяснять.
II
Стах слышит сквозь сон тихое: «Сережа…» «Сережа» в хлам и шлет любовницу бати подальше, а потом покрывает трехэтажной мерзкой бранью, вспоминая ей домашний титул целиком.
Она сама спровоцировала, просто… Когда она сказала, Стах четко осознал, что ничем не лучше: как будто он не знает, почему брат не уезжает из этого ада…
Потом выходит отец. У Стаха на тембр его голоса адреналин в кровь зашибает автоматически, даже если не ему и не о нем. И вот он совсем просыпается, слышит: отец пытается угомонить старшего сына, а тот плюется ядом в ответ не хуже, чем его родная змея-бабка: «С чего ты взял, что этот неслучившийся выкидыш — твой? Может, она нагуляла?!»
А потом что-то летит на пол с грохотом. По крикам и всхлипам матери Стах точно знает: они дерутся. Он накрывает голову подушкой, как в детстве. Он просто ждет, когда все закончится.
III
В квартире давно тихо. Везде выключен свет. Стах заходит в кухню, открывает холодильник — освещает темноту. Он слабо щурится, ищет в морозилке лед, вытряхивает кубики из формы в целлофановый пакет, перевязывает туго, на узел. Заливает воду из графина, ставит обратно, как было. К утру замерзнет… Он закрывает холодильник — и снова погружается во мрак.
Стах проходит через арку между квартирами. К Сереге в комнату стучать не придется: он до нее не дошел. Сидит в коридоре, прижавшись к двери затылком. Стаху не надо включать свет, чтобы знать, как он выглядит. Он садится на корточки рядом.
— Нахер пошел отсюда, ублюдок.
Стах тянет ему пакет. Серега швыряет в него обратно, а потом срывается, подается вперед, хватает за шкирку и колотит кубиками льда. Стах закрывается руками, валится на пол и слабо отбрыкивается.
— Себя пожалей, скотина, посмотрите на него — растрогался, я бы твоей шлюховатой матери перевязал не только трубы, но и ее длинный сучий язык.
Наверное, Серега ждет, что Стах заведется. Не выйдет. Сегодня мать — не болевая точка. Сегодня она напортачила так, что Стах не хочет ее защищать. А может, не только сегодня. Он не знает. Он лежит, свернувшись калачиком на холодном полу, и молчит.
— Ну?! Че притих? Сказать нечего, да?
А что сказать? «Я не виноват», «Давай не будем ссориться из-за паршивых взрослых»? И как, сработает? Спустя пятнадцать лет того, что исправить нельзя?
Стах снимает с себя пакет. Садится ровно.
Никто в этом доме не скажет им:
«Ну что вы? Родные братья…
И так тяжело…»
Стах греет лед в руках. Все время греет чертов лед. Пальцы горят от холода, а гребаные айсберги стоят.
Потом вдруг…
Капает капля. Разбивается неслышно. В кромешной тьме. Серега чешет щеку, шмыгает носом и говорит ровнее:
— Дай сюда.
Стах отдает ему пакет.
— А теперь катись. Пошел.
Стах поднимается с места. Плетется в темноте обратно к себе, касаясь шершавых обоев кончиками пальцев. Забирается в кровать, утыкается носом в подушку. В такие моменты ему особенно, почти жизненно необходимо набрать заученный наизусть номер, сказать: «Сегодня какой-то хреновый день. Сегодня какая-то хреновая жизнь. И я не помню, когда это „сегодня‟ началось. Заберите меня в Питер, просто заберите меня в Питер...»
IV
Стах караулит Тима возле кабинетов, где, по идее, он должен учиться со своим классом. Тим, кажется, опять либо прячется где-то в гимназии, либо не пришел на уроки. Стах хочет помириться с ним. Сказать, что «в последнее время»… он, наверное, перегибает. Орал вот вчера на мать…
Надо что-то делать с приступами гнева.
Так он думает, а потом видит Колю.
Ну. Вопрос решен, похоже. С приступами гнева.
Он отлипает от стены, выходит навстречу. Коля замечает. Несколько секунд — недовольных гляделок. А потом начинают раздаваться знакомые шакалиные песни: это Стаха увидел десятый «Б». Коля стискивает зубы, проходит мимо, пихает. Цедит что-то вроде:
— Да ты прикалываешься, что ли…
Стах усмехается. Но нет: не прикалывается. Он разворачивает старшеклассника за плечо и заряжает кулаком ему в нос. Со стороны это выглядит так, словно какой-то неодомашненный кот расцарапал доберману морду. Класс завывает. Коля — выпадает в осадок. Но нужно отдать ему должное: приходит в себя он быстро и хватает негодяя за воротник. Кот молчит. Смотрит в ответ со злым отчаянием. У добермана падает с носа красное. Он не понимает:
— Это за что еще, Сакевич, падла?!..
Стах смотрит на него несколько секунд, тяжело дышит. Резко отпихивает от себя, сбивает его руку, хватает сам. И вот уже кот вцепился доберману в горло, а теперь рычит в самое ухо, заставляя склониться:
— За то, что тебе взбрело в голову — фильтровать его круг общения.
Стах отталкивает Колю. Тот пятится по инерции пару шагов. Он не понял. Он — растерян. Они сверлят друг друга взглядами.
Еще пара немых мгновений, где не существует подначиваний десятого «Б».
А потом… звук возвращается, и Стах делает шаг назад. Он поворачивается спиной, прячет руки в карманы, уходит. Доберман за ним не бежит. Доберман ему позволяет.
Класс гудит, показывая вниз большие пальцы: такого пса — и сбила с толку драная кошка.
V
Тим, как приличный ученый котофей, обитает в библиотеке, со сказками; листает книгу, свернувшись в клубок, и ни на кого не бросается. К нему, ученому, приходит... Стах. Чуть не крадется, чуть не жмет уши к затылку. Встает напротив.
Тим поднимает на него взгляд и тут же теряется. Он морщится болезненно, произносит как-то грустно и раздосадованно:
— Арис…
Стах, оказывается, давно прощен. Это его почему-то расстраивает: он цокает, опускается к Тиму и утыкается в него носом. Хочет сознаться: «Я все время злюсь», чтобы простили и за это, но молчит, иначе, наисповедовавшись, еще начнет тут разводить слезы и сопли.
Тим откладывает книгу, обнимает дурака. Дурак сидит ручной и хмурый. И обиженный на Тима, что он такой ласковый. Стах знал о нем давно. Стах не знал, что ему так понравится, что он сдастся — и все будет так сложно и гадко.
Ученый кот гладит лапой дурака и рассказывает ему какие-то сказки:
— Коля за тебя переживает больше, чем за меня. А ты разревновался…
Стах не хочет, чтобы снова «разревновался», и молчит, и сопит в худое плечо. Потом выдает:
— С чего бы вдруг?
— Ну… — голос у Тима виноватый. — Когда он в восьмом перевелся, его тоже из-за меня били… Он тебе такого не хочет… Я тоже… только… Наверное, он лучше, чем я.
— Он че, Иисус?
— Что?..
Паучьи пальцы замирают в ржавой проволоке.
— Ну, лучше тебя, Тиша, только Иисус.
Тим повторяет в сотый раз, что Стах:
— Дурак.
А тот, не смущаясь, укладывается поудобней и продолжает раздраженно сопеть. Тим вздыхает. Гладит дурака по голове. Он просто еще не знает, что дурак разбил доберману нос за то, что тот «переживал».
Тим шепчет:
— Прости меня.
— Чего, Тиша? За что?..
Тим не отзывается. Стах чувствует себя грешником, как если бы Тим решил расплачиваться за все грехи человечества, а он тут ни к селу ни к городу и вдобавок Тимовых праведников бьет.
Стах отлипает от него, спрашивает снова:
— За что?..
Тим отпускает глупого кота, возвращает себе книгу, ковыряет страницы. Не может поднять на него взгляд.
— Тиша…
— Я такой эгоист…
Стах смотрит на Тима. Не моргает. Не врубается.
— Это еще почему?
Тим мотает головой отрицательно. Молчит. Дует губы. Стах бодает его в плечо. Проверяет: реагирует или как? Тим в основном «или как». Стах жмется к нему обратно и стихает.
Тим больше не касается. Стаха тянет шутливо попросить: «Я тоже эгоист. Сижу и думаю: вот бы котофей меня, человека, гладил». Это уже ни в какие ворота, поэтому он молчит.
— Тиш?
— Мм?.. — то ли обиженно, то ли расстроенно.
— На эгоиста ты похож меньше всего.
— Не с тобой…
— Это же я к тебе лезу, помнишь?
— А я ведусь… Тоже дурак.
Стах молчит. Сникает, перенимает чужой депрессивный настрой. Не понимает, что это значит и на что Тим ведется.
— Ты со мной не хочешь общаться?
— Это не важно, чего я хочу…
— Еще скажи, что я тебя вынудил.
— Я не о том…
— О чем?
Тим пожимает плечами, молчит.
— Хочешь или нет?
— Хочу.
— Вот и решили. Тема закрыта.
Только хрупкий баланс восстановлен, только Стах замирает, пригревшись, как звенит звонок. Он цокает. Он неохотно отстраняется. Он снова злится.
Поднимаясь, Стах замечает, какой Тим сидит. Под грозовой тучей. Просит:
— Не грусти.
Выстрел мимо.
— Тиша.
— Иди на урок.
Стах стоит еще немного рядом. Ждет чего-то. Чего-то еще. А потом сдается, прячет руки в карманы и забирает клочок Тимовой тучи с собой.
========== Глава 12. За пределами настоящего ==========
I
Стах считает, что поссорился с матерью. Мать считает, что им пора бы поговорить по душам, ставит табурет поближе к столу. Стах пытается делать вид, что очень занят уроками. Но ее таким, конечно, не проймешь.
— Стах, знаешь, — начинает она, — этот твой мальчик, Тим…
Просто попадание в десятку. Худшее, что она могла сказать. Но Стах держится бодрячком и усмехается:
— Что, больше не «Тимоша»?
— Ты еще не понимаешь, не разбираешься в людях, чтобы понимать…
— Мам, лучше не надо.
Она, походу, не ожидала. Не знает, как отреагировать. Стах иногда — тоже. А то мать, конечно, разбирается в людях. Лучше всего в отце.
— Ты считаешь себя очень умным, но некоторые вещи люди осознают только с возрастом…
— Возраст ничего не решает.
— Это ты так думаешь, пока подросток…
Стах цокает и уставляется на мать.
— Хочешь правду?
Голос у него спокойный, вид уставший. В нем сегодня очень много того, что она проглядела, хотя, казалось бы, она держала его под лупой, если не под микроскопом. И теперь она застывает. Ну привет, что ли.
— Что бы ты ни сказала, это ничего не изменит.
— Стах… Я твоя мама, я желаю тебе только самого лучшего, ты натворишь ошибок, будешь жалеть…
— Пускай.
— Стах…
— Я делаю уроки.
Она оскорбленно замолкает, вся вытягивается в струну, барабанит пальцами по столу. Помолчав, продолжает настаивать:
— С тех пор, как ты подружился с этим мальчиком, ты от меня столько скрываешь, начал много пропадать якобы на факультативах, пропускать тренировки, перечить… А я теперь не знаю, Стах, были ли твои факультативы, действительно ли ты ходишь на тренировки или гуляешь… Я вообще тебя не знаю — вот, какое у меня ощущение в последнее время.
С прозрением ее.
— Больше никаких факультативов. К олимпиадам готовиться можно и дома… А насчет тренировок… твой отец был прав.
— Что дальше? Приставишь ко мне учителей на переменах?
— Если ты меня вынудишь…
— Ты слышишь себя?
— А ты меня? Ты меня слышишь?
Стах стискивает ручку. До побелевших пальцев. У него странное ощущение в горле. То ли приступ истерики, то ли… она затянула на шее удавку. Он пытается глотнуть кислорода — и ничего не выходит.
Мать говорит, а у него в ушах нарастает шум и пульсация. Поезд проносится мимо, а он остается. Он все время остается…
Он открывает рот, чтобы сказать ей: «Мне нечем дышать», — и не может произнести ни звука. Ловит кислород губами — и не может впустить его в легкие.
Такое с ним уже случалось. Когда-то очень давно…
— Стах, что с тобой?..
«Мне нечем дышать».
— Стах…
Его прошибает жаром и холодом — одновременно. Он отъезжает на стуле назад. Она тянет к нему руку, а он вскакивает с места, пятится.
— Стах…
Он смотрит на нее с немым вопросом, с ужасом перед ней, что она способна — на такое, хотя не понимает до конца — на какое. Он смотрит до тех пор, пока она не расплывается, пока комната не начинает кружить, пока свет не становится настолько ярким, что вынуждает зажмуриться — и погрузить мир в темноту.
— Стах, да что же ты…
«Остановись, мне нечем…»
Он теряет под ногами опору, не находит — ни одного предмета поблизости в пустой серой комнате, чтобы удержать равновесие, и валится на пол. И только свалившись, он наконец собирает себя — разлетающегося на части, подтягивает колени, обхватывает руками, прячет лицо и пытается восстановить работу легких.
II
Мать перепуганная. Носится вокруг, гладит по голове и плечам. Предлагает воды. Убегает за водой. Возвращается. Спрашивает, хочет ли Стах поговорить с бабушкой или дедушкой. А он больше не хочет. Не об этом. Не обо всем, что происходит.
Он прочищает горло и просит:
— Уходи.
— Стах…
— Уходи.
— Стах, я прошу тебя…
«Да проваливай же ты! Убирайся! Уходи!»
Он стискивает зубы и молчит.
Она поднимается. Замирает растерянно. Смотрит на него. Ставит стакан с водой на стол. Произносит тихо:
— Ты сначала наделаешь, доведешь ситуацию до пика, а затем у тебя такое случается…
Стах цедит — то ли стон, то ли скрип — и начинает хохотать. Мать что-то причитает и, перекрестившись, выходит.
Хохот рискует обратиться в вой. В этом доме нельзя истерить, нельзя рыдать, нельзя отклоняться от нормы, нельзя ходить хмурым, нельзя, нельзя, нельзя. Он прикусывает запястье — просто потому, что оно близко к лицу, просто потому, что он хочет — затолкать звук обратно, замуровать чувство, привести себя в порядок болью. Но боли нет. И он скулит, пока не чувствует вкус крови.
А когда чувствует — все резко кончается. Встает на паузу. Он отдергивает руку. Смотрит на следы от зубов широко раскрытыми глазами. Должна запуститься в голове кассета, чтобы рассказать ему в миллионный раз: порченая лисица в стаде змей, наряженных овцами. Но все, о чем он думает, все, о чем он может думать: «Тим…»
III
Запястье немного опухло и много — налилось красками. Стах ни за что не опустит рукава. Скрывает приступ напульсником. Поднимает всякий раз, как думает мыть руки. Рад, что в столовой теперь редко ест, а в туалете на него не особо кто пялится.
Он хочет спросить у Тима, как его запястье. И не знает, стоит ли показывать свое. Наверное, не стоит… Но Стах покажет, если Тим поинтересуется. Только вот Тима нет… опять. Дубль тысяча второй.
IV
Стах ждет его в библиотеке уже четвертую перемену — и не дожидается. Выходит какой-то потерянный. Софья, отследив его понурую голову, веселится:
— Не пришла твоя физика?
— Вам-то какое дело?
Она притворяется строгой:
— А ты мне ауру здесь портишь своей негативной энергией.
— Антинаучный бред.
— У меня книги отсыреют, если ты будешь каждый день забиваться в угол и плакать.
— А я-то думаю, чем занимаюсь…
— Вот и я. Смотрю на тебя и переживаю!..
Он цокает и собирается выйти.
— Рыжий?
Сейчас она опять про шоколадки звезданет.
— Не хочешь чаю?
Он застывает в ожидании подвоха, вполоборота. Взъерошенный и с рассеченной скулой после «помощи» брату. Хмурится. Софья радушно ему улыбается. Он сразу как-то сникает.
— Это с чего?..
Софья пожимает плечами и словно бы теряет интерес, мол, ну и ладно, если не хочешь. И улыбка пропадает. Он сбит с толку и не понимает:
— В чем подвох?
— Какой недоверчивый…
Стах стоит. Софья читает, сидя далеко за кафедрой выдачи, в кресле. Она покачивает ногой, наполовину сняв красную лакированную туфлю, и наматывает кудряшку на палец. Вдруг захлопывает книгу.
— Ну что ты застыл?! Да или нет?
Она требует так внезапно, что сбивает с него спесь.
— Если без сахара…
— Без сахара.
— А книгами кидаться не будете?..
— А вот этого не обещаю.
Стах медлит еще полсекунды — и делает шаг. Софья пружинит с кресла, уводит его в свой закуток.
За стеллажами их не видно случайным и неслучайным посетителям. Стах, помявшись немного, осмотревшись, садится у стола на старый офисный стул. У Софьи такой же. И в ящиках стола чашки. Она достает. Говорит:
— Только у меня нет кипятка…
Стах веселеет:
— Главное — позвать…
— Надо за ним идти…
Тут становится понятно, что Софья идти, в общем-то, не хочет… Стах усмехается. Встает с места:
— Ну я пошел…
— За кипятком?
— Ага. За ним. На урок.
— А у тебя нет? — интересуется она с надеждой.
Да откуда?..
— И что? Я вас на чай не звал.
— Ты чаю мне зажал?.. Садись обратно, наливай.
Стах цокает. Решает, что лжец из него никудышный. Или сыщик из Софьи приличный. Он не знает, что его пугает больше. Вздохнув, лезет в рюкзак, достает термос. Ставит на стол. Предупреждает:
— Зеленый.
— Без сахара?
— Без.
Софья находит в ящике сахар, кидает сразу пять кубиков в маленькую чашку. Стах, пытаясь держать лицо, заливает эту сладкую дрянь своим чаем. Себе — в крышку: он не гордый. Или гордый, раз из чужой посуды не пьет.
Он обреченно падает обратно на стул.
— Будешь вафли?
— Обойдусь.
Они сидят в тишине. В такой тишине, когда Стах осознает: он не знает, что здесь делает.
Софья качает туфлей, хрустит вафлей. Потом, заскучав, разглядывает книги на столе, разглядывает подолгу и кладет их в разные стопки. Между книг она находит всякие бумажки. Их тоже разглядывает. Потом решает: жить им или нет. Если нет — сминает и выбрасывает в урну, если жить — складывает в еще одну стопку. И непонятно: то ли она самодостаточная и развлекает себя сама, то ли компания у нее так себе.
Стах сидит с обычным чувством, что выбивается из общества. Может, чтобы извиниться за свою неуместность, он извлекает на свет пирожное, предназначенное Тиму. Двигает Софье, но на нее не смотрит. Она прекращает свое занятие, принимает. И без вступлений, без благодарностей, сразу из пакета достает и пробует. С видом знатока кивает, отодвигает, присматривается, как к бриллианту, решает:
— Слушай, а оно ничего. Домашнее?
— Да… мать приготовила.
— Сама? Хорошо получилось. Моя не умела. Зато отец был кулинар.
Чего? Кто?
— Он готовил?..
— А ты что так удивляешься?
— У меня даже посуду ни за что не вымоет.
И сыновьям не разрешит.
— И что он из себя представляет?
— Полковника.
— Это семейное?
— Семейное.
— Тебя не отправляют по стопам?
Стах отвечает, как на допросе:
— Отправляют.
— А ты чего?
Он усмехается. Впрочем, без удовольствия. Смотрит на Софью, как она наслаждается пирожным и демонстративно щурится. Отводит взгляд. Переводит стрелки:
— А вы кем хотели стать в моем возрасте?
— Библиотекарем.
Стах не понимает всерьез:
— Зачем?
— Шучу, — утешает она. Потом хитро улыбается: — Или нет.
Он спрашивает взглядом. Но Софья тоже не собирается посвящать его в свои подростковые мечты.
— Твой Тимофей не часто ходит?
— А что?
— Интересуюсь, это в библиотеку или в целом…
— В целом.
Софья кивает задумчиво.
— У него какие-то проблемы в классе? Он здесь иногда сидит в уроки…
Стах скрещивает руки на груди и съезжает вниз на стуле. Говорит без охоты:
— Он не распространяется.
— Но ты ведь знаешь, — улыбается Софья. Добавляет тише: — Всегда знаешь о таких вещах, когда с кем-то по-настоящему дружишь…
«По-настоящему» стало каким-то царапучим, и Стах слабо морщится.
— И какое вам до него дело?
— Ну и ну! — журит. — Еще один. Какие скрытные… А я всего-то пытаюсь поддержать беседу.
— И записки чужие читаете…
Софья облизывает губы, прикрываясь пальцами. Смотрит на Стаха задумчиво и как будто ласково.
— Ох, ну так и быть. Уговорил! Расскажу тебе историю…
Стах не успевает вставить: «Не утруждайтесь».
— Наблюдаю я уже пять лет, как приходит один грустный мальчишка, просит книжку и забивается с ней в угол. За это время я узнала: нет у него ни друзей, ни приятелей, только эти книжки, на контакт он не идет, боится, закрывается. А тут недавно привязался к нему какой-то рыжий хулиган и хам. Привязался и нашел подход. И заходит грустный мальчишка уже вовсе не грустный, а с улыбкой. И вижу как-то: сидит он, разомлел от записки. Я его спрашиваю, что там, а он прячется за книжкой. И потом встает — и давай, как хулиган и хам, заявлять: «Это вас не касается».
Стах отворачивается в попытке удержать или хотя бы спрятать дурацкую улыбку. Софья вздыхает, подпирает рукой голову и спрашивает:
— Чего расцвел-то сразу?
Он оскорбляется и тут же серьезнеет. Допивает чай залпом, закручивает крышку. Собирается. Софья наблюдает за ним и со смешинкой, и с сожалением. Когда он уходит, просит уже вслед:
— Заходи, что ли, завтра в обед… Я кипяток достану.
Стах замирает. Хочет ее тоже задеть:
— Он сказал: «Это вас не касается», — и вы полезли читать.
— Да прям, — отвечает Софья просто, — читать я раньше начала…
Она смеется, а Стах цокает. Он злится, что она влезла, злится, что разбередила, но больше всего на себя — за то, что пошел… Черт его дернул на волне какой-нибудь тоски. По Тиму или в целом. И немного на волне любопытства. Ладно, любопытства было много. Но все равно…
Но выходит-то он с улыбкой. Ну… о «грустном мальчишке». Хотя бы от того, что знает: Тим никакой не хулиган, зато хам редкостный, если не повезет попасть под холодную руку…
Постояв в коридоре, на всякий случай Стах идет проверить северное крыло еще раз. Сбегает оттуда, как с места преступления. А потом тащится на урок с ощущением, что о чем-то забыл. Или чего-то по дороге лишился. Наверное, улыбки.
V
Стах встает на развилке. Хочет заглянуть к Тиму. Это все Софья со своими разговорами, растравила душу. Он должен — домой. Он смотрит в сторону пятиэтажки, как будто ждет, что Тим выйдет навстречу. В магазин или куда-нибудь… просто гулять. Мало ли.
Но Тим не появляется. А Стаху еще возвращаться и возвращаться домой до самого лета… и надо как-то переждать, приспособиться, унять истерики матери, лишний раз не нарываться.
Он отмирает и делает то, что должен.
========== Глава 13. Я здесь ==========
I
Утром Стах заглядывает в библиотеку, видит: Софьи нет на месте, где-то скрылась. Он кладет четыре шоколадки на кафедру выдачи и смывается, пока не засекли. На шоколадках лежит записка. Там выведено Стаховой каллиграфией: «Не Софье Валерьевне». А внутри написано:
Но Вы, конечно, все равно прочитаете. И шоколад съедите.
В связи с этим искренне желаю Вам никогда не полнеть (без сарказма).
Сообщаю также, что не приду на обед. Вы сначала зовете, а потом говорите, что нет кипятка.
Ваш хулиган и хам,
А.
II
С тех пор, как доберман отхватил по морде, он буравит тяжелым взглядом при всяком удобном случае. Стах то ли бесстрашный, то ли бессмертный — и любит показать ему средний палец. Коля сразу делает такое выражение, какое делает больше половины Сакевичей: так выглядит «достал в конец» и разочарование. Стах привыкший и усмехается.
И то ли он не может смириться, что ему не дали сдачи, то ли его задело, что Коля «переживает», то ли он просто хочет вывести его из себя, как всякая порядочная обаятельная сволочь… но вот он пальцы выставляет, а про себя думает подойти и спросить что-нибудь нейтральное: «Ну че, как нос?»
Пока он упивается остротой ощущений (братская деформация, не иначе) и наблюдает за десятым «Б» между делом, он, конечно, замечает кое-что интересное…
Доберман действительно не в коллективе: стоит в стороне, подпирает спиной стены… выбивается. Десятый «Б» — класс образцово дружный: в перемены они общаются почти всем составом, много смеются, дурачатся, а разбившись на группки, совсем скоро снова сливаются в одну биомассу. Коля так выглядит, что, кажется, он бывший уголовник — и общество его отвергло. Он зыркает на всех исподлобья, напряженно слушает и…
Конец перемены, но Стах отнимается от подоконника. Антоша, не прибитый ни к мальчишкам, ни к девчонкам, замечает.
— Рыжий, ты куда?
Стах сначала думает махнуть рукой, но потом позволяет догнать себя и просит:
— Если задержусь, отмажешь?
— Зачем задержишься?..
— Да или нет?
— Сакевич, ты опять за свое?
— Нотаций не читай.
— Я тебе уже сказал: не буду твое хулиганство выгораживать.
Стах цокает:
— Как знаешь.
Он вырывается из разговора и уносится почти бегом по коридору.
Антоша гонится за ним, пока не тормозит перед десятым, как перед зоной радиации.
— Эй, рыжий!
— Бастард!
— Как поживает там твоя вторая мамка? Не откинула еще коньки?
— А его папаша, интересно, их обеих трахает?
— Куда бежишь, рыжик?
— Графа запрут! До прихода священника…
— Не опоздай, малыш!
Антоша отступает на шаг. Видит: девочка пихает плечом подружку, и та — оживает.
— Че вылупился, очкарик? Глазастый очень? А я очки заберу — и проверим.
— Померить можно? — интересуется первая и отнимает у Антоши очки раньше, чем он успевает ответить.
III
Нет ничего подозрительного, когда уходит группка друзей, а весь класс остается. Нет ничего подозрительного, если не знаешь: доберман, отлипший от стены за ними, компании не принадлежит.
Нет ничего подозрительного, если не пойти за этой группкой: они расходятся в стороны, а доберман в ту же секунду, как они разминулись, как они — оглянулись, входит в поворот — и скрывается в туалете. Выглядывает оттуда — и, лишь когда они расходятся, бежит следом за одним. Резко замедляется перед дежурным учителем. Миновав, снова давит на газ.
Они петляют среди двух корпусов огромной гимназии. Вдоль коридоров и лестниц. Они прячутся, выслеживают: группка — одного, доберман — всех. Он следит, как они пересекаются, обмениваются репликами — и меняют стороны.
Стах не успевает. Не понимает, почему сейчас, с чего вдруг и что все это, черт подери, значит. Он держится на расстоянии. На всякий случай. И надеется… да, он надеется, что Тим ни при чем. Несмотря ни на что. Его не было. Нельзя вот так сорваться с места и найти его.
Раздается звонок. Группка ускоряется. Одного поймал дежурный, отчитывает за беготню. Коля, опустив вниз голову, проходит — и возвращает себе прежний темп.
Потоки мальчишек и девчонок в изумруде — спешат навстречу и плывут вместе со Стахом по течению. Он продирается через них и силится не потерять добермана из виду. Высматривает его, привстает на носки…
Коридоры пустеют… Стах крутится вокруг своей оси: он всех упустил.
IV
Дверь хлопает в южном крыле. Хохот. Стук шагов. Бег по коридору. На лестнице — эхом учительский голос. Кого-то отправляют за допусками на урок. Стах спускается вниз и прячется.
Ждет, затаившись.
Все затихает — и он отправляется туда, где, как ему кажется, был шум. Находит Колю и собирается выдохнуть. Ровно до того момента, как тот начинает дергать ручку в кладовку — и не может открыть. Коля прислоняется ухом к поверхности двери. Потом снова дергает ручку. Потом влетает в дверь боком. Она не поддается.
А у Стаха… странное чувство, что такое уже было…
Он отнимается с места со странным ощущением нетвердого пола, нетвердых ног. Он выходит из укрытия и подходит ближе. Коля замирает. Несколько секунд они смотрят друг на друга в полном молчании.
И Коля отступает.
С другой стороны двери — удары. Кто-то колотит ладонью по ее поверхности. Крутится ручка. Стах хватается за нее и прижимается ухом к двери:
— Тиша?..
Все замирает только на секунду. Потом Тим пытается произнести имя Стаха — и не может, пытается просить — и не выходит. Он бьется в дверь, как мотылек — в стены банки. Стах приоткрывает рот, но не делает вдоха.
Коля спрашивает:
— У тебя есть что-нибудь острое? Что-нибудь, чем можно вскрыть замок…
Стах уставляется на него. Тим дергает ручку, он чувствует — обхватив ее со своей стороны. Он не движется. Не мигает. Словно вопрос выбил из него жизнь. А потом — он срывается, толкает дверь. Снова. И снова. Пока дерево, хрустнув, не проламывается металлом. Он пропускает свет в темноту кладовки и видит Тима… видит его перепуганным, видит, как он задыхается и оседает на пол, на корточки.
И Стах замирает. Без понятия, что — дальше. Он ворвался, но что дальше?..
Он отпускает дверь. Она отклоняется в сторону со скрипом в полной тишине.
Тим. Это был Тим. Его просто отловили, ради забавы, подстрелили, посадили в клетку. Как зверя.
Коля наблюдает за Стахом, а тот не может двинуться с места. Тогда он сам делает шаг. Стах ловит его в фокус — и проходит первым, оставляет замершим позади. Стах оседает перед Тимом на колени. И он не знает, он чувствует, что с ним. Как это унять? Как это прекратить? Он не понимает, что сказать, что он — может.
Он боится Тима коснуться, как хрустального, медлит… и все-таки обхватывает его лицо ладонями, заставляет посмотреть себе в глаза. Тим цепляется за его руки ледяными влажными пальцами, стискивает. До боли.
Стах обещает. Клянется ему взглядом.
Все в порядке.
Все будет в порядке…
Он смотрит в обезумевшие глаза. Они наливаются влажным блеском.
А потом обрывают контакт. Тим запирает синеву за веками. Он делает судорожный, но уже — полноценный вдох. И Стах осознает, что вообще не дышал.
Тим заваливается набок — может, чтобы сесть. Ощущение, что падает. Или не он. Или это что-то глубоко внутри. Слабеют его пальцы, просят — прикосновением — поднять ладони, закрыть уши. Чтобы весь мир замолчал. Как будто тишины недостаточно.
Тает айсберг. Бежит по щеке капля. Стах ловит ее большим пальцем. Тим пытается отвернуться, пытается — выскользнуть, пытается — закрыться руками. Вытирает лицо костяшками и тыльной стороной ладони. Это так по-кошачьи… Стах почти — усмехается.
Стучат каблуки. Коля прикрывает дверь — и уходит им навстречу.
Кладовка погружается во тьму. Тим стискивает Стаха — и у него снова срывается дыхание. Нет шанса — пообещать ему без слов, и голос возвращается к Стаху:
— Я здесь.
Тим напряженно леденеет в руках, а потом — начинает вырываться, отталкивать. Стах не хочет, чтобы леденел, чтобы вырывался, отталкивал — не хочет. Ищет Тима в темноте, на ощупь — углы косточек, изгибы тела. Ловит его, забирает себе. Тим вдруг замирает, как контуженный. Стах шепчет:
— Все хорошо.
Расслабляются руки, которые упирались в грудь, пытались отстранить. Стах повторяет:
— Все хорошо.
Тим подпускает, и Стах валится в плен этих холодных рук, которые — пытались отстранить, а теперь прижимают — к горячему телу. Ледяной нос падает в ямочку между ключицами — и вызывает волну дрожи и тепла.
Стах зажмуривается. Пытается вспомнить, как он вытаскивает себя на поверхность.
Потому что молчать сейчас — не выход. Ни в коем разе. У него под ребрами такое жуткое ощущение плотного сгустка боли, как будто Тим воткнул в него нож.
Стах спасается неровным голосом:
— Знаешь, — и кривой дурацкой усмешкой, — что я делаю, когда меня накрывает?..
Тим не отзывается. Едва ли Стах ожидал. Может, это нужно ему самому. Сказать Тиму. Что он в курсе. Что Тим не один. Что Стах не один.
— Я утешаюсь тем, что уеду. Уеду — и все это останется, а я с собой ничего не возьму. Я куплю билеты на верхнюю полку, лягу, буду смотреть, как отдаляется это место, чтобы чувство во мне — чувство, что разрывается фугас — сходило на нет. Я буду следить и слушать, как все прекращается. Хочешь: верхняя полка — твоя? — Стах снова пытается усмехнуться, будто оно — несерьезно.
Что-то хреновый из него актер в ответственные моменты.
Стах осознает, что это дохлый номер. Притворяться. Он перестает. Ему приходится отодрать с лица маску. Он обещает Тиму, он обещает и понижает тон:
— Ты будешь смотреть на дорогу, пока не станет казаться, что небо за нами бежит — и не может догнать. А когда мы приедем, там, на перроне, нас встретят бабушка с дедушкой. Они спросят, как мы доехали. Мы что-нибудь соврем, чтобы не сойти за сумасшедших. Потом сядем в машину. Они будут говорить о всякой чепухе, а за окном — Питер. Питер — это город с историей, не то что здесь — бетонные коробки. Там такая архитектура, словно каждое здание — дышит. И вопреки расхожему мнению, всякий раз, как я приезжаю в дождливый Питер, там всегда светит солнце. И когда ты войдешь в квартиру, а она — на солнечной стороне, там будут такие большие окна, словно весь этот город — в солнце — сможет поместиться в одной нашей комнате. И когда мы приедем туда, ничего отсюда мы не возьмем — и ничего из этого там не будет. Только Питер. Только солнце.
Тим сидит очень тихо. Близко. Жжется в носу, ломит в груди. Стах касается мягких упругих волос губами, тонет — в запахе. Чувствует, как скользит. По обрыву. Вниз. Сейчас возьмет и сорвется. В пропасть.
— Арис?.. — Тим шепчет снизу и хочет — подняться, хочет, чтобы он опустил голову.
Стах отбивается, почти просит:
— Легче?..
— Арис…
— Давай отсюда выходить, хорошо?
Стах отстраняет Тима, извлекая себя из пожара. Поднимается, тянет с собой. Открывает дверь, пропускает вперед, выходит сам. И когда Тим, весь обожженный, замирает, Стах уставляется на замок.
Все-таки вломился… И он усмехается.
А потом встречает взгляд Тима — затравленный и как будто вопросительный. Пытается ему улыбнуться. У Тима странный вид. Словно чего-то ждет…
— Что?.. — Тим прочищает горло. — Что ты здесь делаешь, Арис?..
— Тебя вызволяю, — таким тоном, мол, разве не очевидно, таким тоном, когда дрогнула усмешка.
Тим размыкает и смыкает бледные губы. У него очередной приступ — отчаяния и боли. Стах просит его:
— Тиша…
Тим хрипло шепчет, проглотив половину звуков:
— Что ты здесь делаешь?
Стах замирает в тупике. Не может с ходу сказать, что здесь делает. Потому что он не шел мимо, не заметил случайно. Он выследил — одноклассника, о котором Тим рассказал, которому — Стах разбил нос. Он выследил, чтобы знать: Тим в порядке, он ни при чем. Тим не в порядке и Тим при чем. И Тим кривит лицо, как будто сейчас расплачется.
— Тиш, ты?.. — и Стах снова теряет способность с ним говорить.
Тим прячется за тонкой рукой, словно не хочет его видеть. Он думает сбежать. Стах срывается с места. Преграждает дорогу. Едва Тим сдвигается на миллиметр, он опережает, лишь бы не отпустить. И он просит о помощи, он умоляет:
— Да объясни же, что с тобой происходит…
Тим не будет объяснять. Тим пытается уйти. Стах снова и снова — не дает ему сделать шаг.
Тим, как маленький мальчик, падает на корточки и закрывает лицо руками. Вышел из строя. Спрятался. Убежал.
Стах опускается следом за ним, думает тронуть его плечо. Тим, как сплошной оголенный нерв, реагирует раньше — и дергается, хотя еще не коснулись пальцы — и они не касаются, а замирают в воздухе.
Тим складывает руки — лодочкой, прячет нос. Выдыхает шумно. Застывают его глаза. Он не спрашивает, он — обвиняет:
— Зачем ты пришел?!..
И Стах, опешив, стискивает зубы. И начинает злиться. Но ему нечего предъявить. И только крутится в голове какая-то каша: «Я-переживаю-схожу-с-ума-мы-что-нибудь-придумаем-я-все-исправлю».
— Зачем?..
Стах не знает, что Тим хочет от него услышать. Не понимает, что должен ему сказать.
Тим замирает. На паузе. Выключает что-то внутри — и запирается в своей раковине, где его — затопило. Он поднимается. Стах — за ним. Тим пытается обойти. Пихает.
— Пусти.
— Нет.
— Пусти меня, Арис. Дай мне пройти.
— Нет.
Раковина дает трещину:
— Да что ты такой?..
Стах удерживает Тима. Они возятся посреди коридора. Тим толкается. Стах пытается его захватить. Как крепость. Чтобы сдался.
Тим вырывается до последнего, пока Стах не прижимает его к себе, уткнувшись носом ему в плечо и зажмурившись…
И Тим замирает.
Они оба.
Какие-то две секунды — только звенит, шумит, грохочет — тишина.
Потом Тим прерывисто хватает воздух ртом — у самого уха. Стах стискивает его крепче. Злится на него за то, что он — «такой». И боится, что Тим спросит. Что-нибудь. Что угодно.
«Арис, почему?.. не по-настоящему?..»
А он снова не сможет — ответить.
Тим медленно — касается в ответ. Обнимает, запутавшись пальцами в чужих волосах.
Стаха обдает жаром. Стах входит в костер. Нет, это очень здорово — Тима вот так держать. Но в том и загвоздка. Господи, лишь бы не встал.
Стах отстраняется первым. Проверяет, как Тим. Успокоился или нет. Спрашивает шепотом:
— Хочешь — в библиотеку?
Тим глотает остатки обиды и слабо кивает.
V
Они плетутся по коридору. Они не говорят о том, что случилось. Стах решает увести Тима — и обезопасить на урок. Не больше, не меньше. Пока у них перемирие. Не больше, не меньше. И он спешит.
Тим отстает. И — касается, вынуждая — замедлиться. Смотрит на руку Стаха, трогает напульсник пальцами. Спрашивает шепотом:
— Это зачем?..
Стах поддается чужому темпу, чужому тихому тону. Сбавляет скорость, сбавляет громкость. Отвечает таким же шепотом, словно у них — секрет:
— Там была кнопка… Чтобы обезвредить фугас. Как у тебя. Только стыднее…
Тим поднимает взгляд. Всматривается в глаза. Что-то пытается найти. Стаху не по себе, и он задирает напульсник — чтобы остановить, отвлечь. Тим отвлекается. Зависает. Возвращает ткань обратно, прячет. Обнимает пальцами… и, помедлив, осторожно опускает их вниз, щекочет ладонь. Стах стискивает пальцы, а они — в ответ. И вдруг получается, что Стах с Тимом идут за руки. Но они делают вид, что нет. Или это Стах делает…
— А фугас разве можно обезвредить?..
— Нет. Вообще-то, нет. Приземлится — и взорвется. Обезвредить в моем случае — это как накрыть собой гранату.
Тим кивает. Держать его неловко, так что Стах планирует отогревать холодные пальцы в ладони. А Тим — переплетает их с чужими.
Как это, блин, получилось?..
А Тим еще говорит, как будто ничего такого:
— Коля, наверное, у Баранки? Объяснительную пишет…
— У зама, что ли? — усмехается. — Она вроде Баранова.
— А еще круглая и сухая. Ну, сухая — это в разговоре…
— Это кто придумал?..
— Это в классе…
Стах перестает улыбаться. Тим сникает. Снова начинает тонуть… и через несколько шагов он шепчет почти обреченно:
— Не хочу, чтобы ты видел…
Стах перестает париться о том, каково — держать Тима за руку. Возвращается во что-то будничное, во что-то склизкое и темное. Ах да. Это трясина. И она затягивает его вниз.
Стах сжимает костлявые Тимовы пальцы — они режутся, чтобы его собственные — пульсировали и ныли. Стах бы понял. Он никого и никогда не старался понимать так. Если бы Тим сказал.
— Помнишь, как ты был у меня дома?
Тим поднимает вопросительный взгляд. Стах говорит:
— Никто не был, а ты был.
Стах тоже не хочет, чтобы кто-то видел, как он живет, чтобы кто-то знал о нем, о его семье… Все знают. Каждый второй может подойти и спросить: «А правда, что твоя мама?» Тим знает больше прочих. Тим видел изнутри.
Иногда Стах мечтает начать с нуля и притвориться, будто он — нормальный, будто он может пригласить кого-то в гости, будто нет чужого осуждения, будто он ни в чем не виноват, когда он — кругом виноватый, хотя, в общем-то, все, что он сделал, — родился.
Стах бы понял. Если бы он только сказал.
Тиму хватает. Хватает короткого: «Никто, кроме тебя». Он принимает. Стах, может, наконец-то пробился, может, они наконец-то нашли какое-то единение между двух «трясин».
И от этого единения небо на них не рухнуло. Земля не разверзлась. Они идут по коридору, и время не замерло, и в классах уроки. Стах выдыхает — и позволяет себе — всего-то/даже/боже — держать Тима за руку.
========== Глава 14. Петля молчания ==========
I
Тим притихший и послушный. Можно спрятать его где угодно, можно даже — от целого мира, можно хранить большой страшный секрет.
Стах заглядывает в библиотеку, убеждается, что Софья занимается книгой, хочет проскользнуть внутрь, а Тим вдруг оживает и удерживает. Стах оборачивается на него. Спрашивает шепотом:
— Ты чего?
— Не хочу допросов…
Стах медлит.
— В северное крыло?
Тим кивает. Стах уводит его за собой. Тим плетется снова притихший и послушный. Пока не начинает замедлять шаг.
— У тебя не будут неприятности из-за меня?..
Стах держит Тима за руку и думает, что за такие фокусы дома скажут, что дома-то у него больше нет. Тим — возвращает в локальное:
— Ты урок прогуляешь…
Ну, это тоже так себе…
Стах усмехается.
— Мои неприятности бывают без причины. Будет причина. Для разнообразия.
— У твоей мамы случится истерика… если она узнает.
Сто процентов.
— Так, ладно, Тиша. Давай мы с тобой договоримся. Если я что-то делаю, я готов на последствия.
— А я этого стою?.. последствий?
Стах усмехается. Переделывает фразу из «Малыша и Карлсона, который живет на крыше», кладет свободную руку на сердце и говорит с придыханием:
— «Ни за какие последствия в мире мы не согласились бы расстаться с тобой. Ты же и сам это знаешь».
Тим опускает голову и улыбается.
— Давай, спроси меня про сто тысяч миллионов криков…
— Арис, это ужасно… — канючит Тим.
— Ты ломаешь мне сценку, — возмущается Стах. — Давай же.
Тим качает головой отрицательно.
— Эх ты, Малыш…
— Хуже только сто тысяч миллионов ударов…
— Нет, я же Карлсон, я улечу.
— Ты не Карлсон, Арис…
— Это все потому, что у меня нет пропеллера? А если я сконструирую?
— Нет… — Тим пытается удержать улыбку. Пытается так старательно, что у него выходит, и он вспоминает: — У меня в детстве была книжка. С тремя повестями о Малыше и Карлсоне. Пока я не решил сушить в ней листья…
— Зачем?
— Это было осенью, — отвечает Тим, как будто теперь-то все стало понятнее.
— Так зачем тебе понадобились листья?..
— Ну… они вроде красивые…
— И все?
— А что еще?..
— Не знаю. Какой прок от высушенных листьев?
— Никакого, если они заплесневели вместе с книжкой…
Стах хочет рассмеяться, пока не понимает, что Тим делился горем. Может, он теперь расстроенный, что книгу с листьями пришлось выбрасывать.
— Ладно, Тиша, «пустяки, дело житейское».
Тим упрямится. И говорит:
— Дурак.
II
Тим отпускает Стаха, когда видит, что Коля сидит на лестнице, уложив на колени локти. Тот поднимает взгляд, услышав шаги. Поднимается сам. И потому, как он стоит на ступенях, а двое все еще внизу, теперь он кажется в полтора раза выше. Стах с Тимом тормозят.
Доберман спрашивает ученого кота одним кивком. Кот теряется. Дает время — на оценку ситуации. Коля скользит взглядом по Стаху без интереса. Приоткрывает рот, трогает языком ряд верхних зубов слева. И все это с такой мордой, как будто он глубоко задолбался — в яслях.
Фигли он здесь забыл-то?
Тим говорит:
— Историк обычно не выходит. Я думал…
Коля отворачивается и обрывает утомленно:
— Где рюкзак?
Тим как-то виновато ежится, мучает запястье.
Стаху не нравится тон.
— Одноклассников-шакалов отчитывай.
Коля игнорирует. Забирает свои вещи с лестницы со словами:
— Ладно. Может, я… Если чего узнаю…
Он спускается к Тиму — и тот визуально уменьшается, кивает. Коля, может, чего-то ждет. Но, не дождавшись, собирается идти.
Тим опоминается:
— Уходишь?..
— А я дурак, чтобы остаться?
— Куда?..
— Так… перекантуюсь где-нибудь. Не на урок, — слабо улыбается. Серьезнеет, произносит неуверенно: — Может… еще увидимся.
Коля выходит в коридор.
— Ты же знаешь?..
Он послушно тормозит.
— …что можешь остаться?
Коля, не оборачиваясь, хмыкает:
— Нет, Лаксин, ошибаешься.
Тим не понимает. Переводит взгляд на Стаха как на единственно возможную причину. Причина прячет руки в карманы и ничего не говорит. И не скажет. А то опять будет «дурак». А Коля вон нет. Ушел — и не парится.
III
Тим снова задумчивый и грустный. Он почему-то не захотел подниматься. Сначала вроде начал, потом остался, ухватившись за перила — к ним спиной. Ставит одну ногу повыше, сгибает. Смотрит на Стаха, словно задает вопрос. Тот садится напротив.
Тим отводит взгляд. Стах — тоже. Дурацкий голос тонет в жалком эхе лестниц:
— Я надеялся, что это не ты. Когда они побежали. И даже когда сказали, что они запрут тебя, я надеялся, что это не ты. Я говорил себе: «Нельзя так просто взять и найти человека среди двух корпусов».
— Арис… — Тим просит его, просит замолчать.
И Стах замолкает. Он прекрасно понимает, что ни сейчас и, может быть, ни завтра, ни через неделю, ни через месяц они не смогут обсудить. Тим ему не позволит.
Стах усмехается. Безрадостно. Никак. Пытается что-то починить, облегчить ситуацию или хотя бы минуту: достает Тиму пирожное, отдает. Тим принимает. Смотрит на Стаха несколько секунд, а потом к нему спускается.Стах убирает рюкзак наверх, садится ровно.
Тим прижимается бедром и в целом как-то очень близко… и, посидев немного, зачем-то начинает приставать: касается указательным пальцем тыльной стороны ладони. И даже чуть улыбается, хотя выглядит грустным. Стах склоняет голову, чтобы проверить, точно или нет. Тим замечает, тушуется. Говорит:
— Отвернись.
— Почему?
Тим ничего не отвечает.
— Нельзя смотреть на тебя? — насмешливо хмурится. На молчание начинает доставать: — Совсем? Ни капли? И даже секунду? Полсекунды? Одну десятую секунды?
— Ненавижу, когда пялятся…
— Пусть пялятся. Подумаешь.
Тим не соглашается.
— Что? Не подумаешь?
— Хочу большую коробку. Чтобы в нее прятаться…
— Прямо посреди урока. Представляю. Вызвали к доске — а ты в коробку. Со словами: «Ненавижу, когда пялятся».
— Удобно, — тянет уголок губ. Потом говорит: — Меня к доске не вызывают… Ну, почти… Последний год точно…
— Почему?
— Ну… я плохо это переношу…
— Ты молчишь?
Тим не рассказывает, что делает. Стах додумывает сам:
— Ты стеснительный? Поэтому неразговорчивый?
— Нет.
— Нет? — как попытка выудить мотив.
— Нет.
Стах выжидает паузу и усмехается. Решает, что это забавно:
— Не хочешь говорить, почему не хочешь говорить?
Тим улыбается.
— Это не то чтобы «не хочу». Просто…
— «Просто»? — Стах не верит.
— Есть поговорка в тему.
— О твоем сложном «просто»?
Тим тянет уголок губ. Жмется плечом. Недолго. Это вроде толкнул, но по-лаксински: больше ласково, чем дурашливо.
— Не хочешь поделиться?
— Чем?
— Поговоркой, Тиша.
— А. Это не очевидно? «Молчи — за умного сойдешь».
— Так ты поэтому неразговорчивый?
— К молчаливому не придерешься.
— Это чтобы не язвили в ответ? Акт пацифизма? Самый громкий, — усмехается. Потом думает вслух: — Может, когда ты под пулями — смысл? Если никому не слышно в этом грохоте…
Тим сникает — и уходит в себя. Стах проверяет, как он, боится, что задел. А Тим, подумав, отвечает:
— Нет.
Стах быстро учится:
— Не хочешь поделиться?
Тим, ясное дело, не очень хочет. Но сдается и неохотно поясняет:
— Молчание похоже на петлю. Чем больше тянешь, тем туже…
Стах серьезнеет.
— А если от этого зависит твоя жизнь?
— Тем более.
— Представь, что тебя ранили. И ты лежишь на поле боя. Придется звать санитара. А он может не услышать даже с десятого раза.
Тим, наверное, очень ответственно представил — и зависает. Решает:
— Дай бог, чтобы его глаза были ясными.
— Не скажешь?
Тим качает головой отрицательно.
— Ты же умрешь. Это из гордости?
— Нет.
— А почему?..
Тим замирает как-то беспомощно.
— Это не страшно? Если не услышит? Или еще хуже — услышит?
— Почему «еще хуже»?
— Может, он скажет, что меня не спасти…
— А если спасти?
— А ты уверен?.. что есть смысл?
— Серьезно, Тиша? Ты жить не хочешь?
— Не хочу быть «потерянным поколением»…
Стах перестает выпытывать. На минуту оставляет Тима в покое. Он никогда не думал, каково мириться с памятью. Это было не главное. Главное — выбраться. А потом забыть все к чертовой матери. Спрятать так глубоко, чтобы никто не дотянулся, даже он сам.
— А ты «потерянное поколение»?..
Тим молчит. Потом слабо улыбается, как если бы расстроился, но наивность собеседника его тронула. Он кладет голову Стаху на плечо. Выдает простуженно:
— Я понял, почему с тобой хорошо. Я для тебя не потерянный.
Тим иногда такие вещи говорит…
— Ты для меня найденный, — отбивается Стах. — А может, я не санитар. А то все пытаются лечить, каждый второй… Решено: буду боевой товарищ. Потащу на себе, даже если шансы выжить — сотня к одному. Даже если ты начнешь сопротивляться.
— А потом окажется, что по дороге мне прострелили голову…
— Нет. Я же буду держать глаза ясными. Даже если ты меня посреди ночи разбудишь. Разбудишь и спросишь… — Стах вспоминает школьные угрозы, — теорему Пифагора.
Тим слабо морщится и пытается удержать улыбку:
— Нет, таких кошмаров не спрошу…
— Какие спросишь?
— Кошмары?.. — Тим всерьез озадачивается. Но в итоге, не придумав ничего достойного, он говорит: — Ну… я из тех, кто будит, чтобы промолчать…
— Не верю, — усмехается Стах. Но Тим не доказывает обратного, поэтому он спрашивает: — Ты уверен, что за этим?
У Тима опять какая-то ошибка в коде: он тупит, чуть не выдает синий экран. Потом признается:
— Не знаю… Папа не спрашивает.
— Не спрашивает, почему ты его разбудил?
— Нет. Это спрашивает. Спрашивал. Сначала. Потом перестал.
— Почему?
— Ну… говорит, что весь в маму…
— Она его тоже будила?
— Нет. Может. Не в этом плане…
— А в каком?..
Тим зависает. Болезненно. Закрывает глаза. Ничего не отвечает.
Стах чуть толкает его — и больше дурашливо, чем ласково. Тим не отлипает. Стах чуть склоняет к нему голову. Смотрит внимательно. Тим уставший и тихий. И очень уютный. Стах обещает ему шепотом:
— Я спрошу. Когда поедем в Питер. Буду спрашивать каждый раз. Может, однажды ты ответишь, — усмехается.
Тим утыкается носом в его плечо и замирает. Касается коленкой коленки. Стах отталкивает своей как будто шутливо. А на самом деле — нет, ни фига не шутливо. У Тима такие коленки, что лучше бы их от греха подальше.
IV
Стах прогулял урок. Это второй раз в жизни. И все потому же. Об учебе думать как-то не получается. И о том, что прогулял. Хотя, наверное, надо.
Теперь его положение зависит от того, нарушит ли Антоша обещание, что больше ни за что не прикроет. Если нарушит — Стах окончательно перестанет его уважать, зато не получит дома. Не нарушит — придется зауважать. Лучше бы нарушил… а то Стах и дома получит, и Антошу еще начнет считать за нормального человека… Так себе события.
Он входит в кабинет. Ждет, что его спросят. Где был, куда пропал. Молчит даже Архипова. Значит, она думает, что в курсе и скучно. А если она в курсе и скучно… Вот Антоша, ну что за человек такой?.. Тряпка, а не человек. Но — спасибо.
V
Уже минут десять от урока — смешки. Хотя половина класса порядком раздражена. Судя по общим настроениям — всем надоело еще за прошлый урок. Стах понимает: его Антоша в принципе бесит, а сегодня так и вовсе бьет все рекорды…
Он переспросил уже раз двадцать, что там, на доске. Перебивая объяснения. Сначала нервировал учителя и одноклассников, потом нервировал соседку по парте. Она так взвилась, что на него накричала.
И со всех сторон: «Шест, задолбал! Где ты очки посеял, придурок? Иди домой уже!»
Стах с грохотом отодвигает стул.
— Можно выйти?
— Ну иди…
Стах встает с места, а потом подходит к Антоше и тянет вверх за шкирку.
— И куда вы вдвоем собрались? Сакевич?
— Надо поговорить.
Стах вытягивает Антошу из-за парты и толкает вперед, как на эшафот. Класс гудит.
— Знаю я эти ваши разговоры! Куда? Вернитесь! Сакевич.
Стах выставляет Антошу за дверь, выходит сам. Учительница вроде хочет за ними пойти, но Стах перед тем, как закрыть, уставляется на нее. Качает головой, мол, не надо. И, может, что-то в нем есть — твердое, убежденное или убеждающее, потому что она неохотно, но все-таки дает согласие.
Стах запирает. Наступает — и Антоша пятится, пока не вжимается в подоконник. Стах скрещивает руки на груди.
— Где очки?
Антоша молчит.
Стах уже был дипломатичным и понимающим до скрипа зубов. Теперь он обычный, и он шепчет:
— У меня лимит терпения исчерпан за сегодня. Я тебе по роже съезжу насчет три. Раз.
— Я споткнулся и сломал их, ясно? Что ты прикопался?.. Надо просто носить линзы, как ты… но с ними же в глазах ковы-…
— Два.
— Да ты слушаешь или нет?!
— Двух с половиной не будет, — предупреждает.
— Ну и бей, пожалуйста!.. — и весь сжимается.
Стах набирает полный рот воздуха и с шумом выпускает. Смотрит на Антошу, как на пропащего. Не врубается:
— Было бы кого защищать…
— Я сломал, я тебе говорю. Я упал.
Стах захватывает Антошу, почти душит.
— Я похож на идиота?! Ты меня плохо знаешь? Или я тебя? Думаешь: не чую, когда ты мне заливаешь? Что они тебе сказали?
Антоша хрипит:
— Я сломал, я сломал, я сломал!..
— Сакевич! — учительница все-таки решает их проверить. — Я твою маму вызову! Ты понял?! Что ты здесь устроил?!
Стах отпускает Антошу и прячет руки в карманы.
— У него свистнули очки.
— Что?..
— Я сломал!
— Не ври.
— Я не вру!.. — кричит Антоша с отчаянием. — Я сломал! Я сломал, ты слышишь, что я говорю?!
Стах цокает. Антоша проскальзывает в кабинет мимо учительницы.
— Сакевич… — говорит она впечатленно. — Я от тебя не ожидала…
Бывает.
— Такой мальчик…
Пусть ему платят за эту фразу всякий раз, как ее произносят. Он проходит мимо и говорит:
— Напишите замечание. Может, полегчает.
Она, видно, выпадает в осадок, потому что не находится с ответом. Она просит дневник. Стах отдает. Стекает вниз на стуле и полулежит за партой с расслабленным видом. С расслабленным хотя бы от того, что все взгляды — обращены в его сторону.
Пока учительница пишет, класс сидит в гробом молчании, как будто понимает, чем грозит. Никто не смеется, никто не охает, никто не злорадствует. Стах усмехается: нет, ни хрена они не понимают.
— Вот полюбуйтесь, что пришлось писать! — говорит она и поднимается с места. Зачитывает вслух: — «Увел одноклассника посреди урока в коридор, чтобы избить». За такое, Аристарх, вообще-то, отчисляют. Я бы твою маму попросила прийти, если бы не знала, как она строго к этому относится…
Она бросает дневник ему на парту со словами:
— Я в тебе разочарована.
Он усмехается. У него почему-то в голове застрял эпизод из страны чудес:
— «Рубить сплеча…» — прочитал Король и снова взглянул на Королеву. — Разве ты когда-нибудь рубишь сплеча, душечка?
— Никогда, — сказала Королева.
И, отвернувшись, закричала, указывая пальцем на бедного Билля:
— Рубите ему голову! Голову с плеч!
VI
Едва звенит звонок, Стах собирает вещи и вылетает из кабинета. Антоша, застегивая рюкзак на ходу, семенит за ним. По дороге сносит парту.
— Шест, ну получишь же…
— Боже, что за идиот?..
Антоша догоняет Стаха. Тот с разворота заряжает ему в скулу кулаком. Антоша, пошатнувшись, уставляется во все глаза. Стах поправляет ему пиджак. Отряхивает. Приближает лицо к его уху и говорит:
— Три.
— Стах, прости, что так вышло…
— Все. Хватит, Шест. Разговоры окончены. И об этом я скажу один раз. Я скажу один раз — и если ты вякнешь, я за себя не отвечаю. Кивни, если понял.
Антоша кивает и наконец отстает.
VII
Стах замирает в туалете, упираясь ладонями на раковину. С лица капает вода. Он тяжело дышит. Он чувствует, что его замыкает — и кислорода становится чудовищно мало. Сам виноват. Что ж его так коротнуло, что ж он не дождался звонка? Черт.
Черт-черт-черт-черт-черт.
Может, его клинит. Может, Антоша ни хрена не врет, а у него уже дефицит справедливости, а виноватых — целый класс.
Ну что за кретин. Он же получит. Он получит — и не за прогул. Прогул — это фигня теперь. Молодец.
Пошатнувшись, он отступает — к стене. Скользит по ней вниз. Ему перекрыло дыхание и перекрыло мысль. Кровь пульсирует в висках, перед глазами — она же.
Он зажмуривается и пытается — протолкнуть проклятый кислород. Давай же. Десять, девять, восемь…
Несется поезд.
Это в Питер.
Однажды заберет. И Тим будет смотреть в окно, пока не покажется, что небо за ними бежит — и не может догнать. А там в квартире… такие большие окна, словно весь этот город — в солнце — может поместиться в одной их комнате.
Свет просачивается сквозь кровавую пелену.
Стах выдыхает и открывает глаза. Вода все еще бежит. Возвращается звук — идут мимо гимназисты. Он разрешает себе полминуты. А затем встает на ноги. Намыливает руки в третий раз. Смывает. Закручивает краны. Подхватывает с пола рюкзак, закидывает на плечо и выходит.
Он дал Тиму слово. Значит, они уедут. А до тех пор — пропади все пропадом.
========== Глава 15. Мальчик, который играет с огнем ==========
I
У Стаха было время принять неизбежное. Может, он и думал не показывать дневник, выдрать страницу или потерять весь рюкзак к чертовой матери где-нибудь в канализации. Но потом… потом он решил, что нечего бегать. Она найдет другой повод. Не сегодня, так завтра. Какая разница?
Он не собирается ждать, оттягивать. Едва садится за уроки, едва она заходит и ставит табурет, он говорит:
— Мам. Сегодня кое-что произошло в гимназии.
Она садится, как падает, с готовностью играть в трагедии главную роль.
— Аристаша, что такое?..
— Шест посеял очки. И над ним смеялись, что он переспрашивал, чего написано на доске. Я не выдержал и главного клоуна вытащил из кабинета. Я в курсе, что не прав и что меня могли бы вытурить. Но все уже случилось.
Он двигает ей дневник.
Она открывает и читает замечание. И ахает. И говорит ему: ну как же так, ну что же такое он делает, ну он же лучший ученик в классе, ну он же приличный мальчик, а что подумают люди, а что сказать отцу.
В общем-то, все эти реплики Стах слышал и раньше. Ему сегодня кажется, что он идет по заученному наизусть сценарию: «Люди подумают, что заслужил», «Давай не будем говорить отцу», «Пожалуйста», «Пожалуйста», «Пожалуйста».
Под конец она решает, что он перечитал книг и еще не понимает в силу возраста, что с некоторыми вещами просто нужно мириться.
Он надеется, что никогда не «вырастет». И злится на Тима за то, что тот «повзрослел» и взял в защитники не дурака, а шакала.
II
Тим пропал — и до конца недели. Стах устал удивляться и ждать. Устал переживать, устал болеть — без Тима. Но толку от того, что он устал? Все равно ничего не меняется. Он поселяет Тимов фантом в мысли, в свою комнату и за последнюю парту в любом классе, где приходится держать рассудок весь урок, а то и пару. Он бы ушел сидеть назад — к фантому, но так и не придумал предлога.
У Антоши появились новые очки. Архипова обстригла свои всегдашние косички, сделала себе какое-то модное каре беспонтовой лесенкой, забрала в хвост так, чтобы от хвоста осталось лишь название: все торчит по бокам.
Соколов зарос щетиной и обзавелся синяками под глазами — живописней, чем обычно: теперь он похож на запойного трудоголика пуще прежнего. Стах надеется, что мать не вздумает зайти в ближайшее время к нему на разговор.
В остальном все идет своим чередом: шакалы болтливы и безнаказанны, обмудок Коля неболтлив и наказан — непонятно за что.
Стах занят тем, что выкрадывает время в перемены и немного после уроков: исправляет свои четверки. Под учительскую подпись. И по официальной версии, что это просто так, для дополнительных баллов: учителям объясняться с матерью не хочется поболе, чем ему.
Все это происходит днем, без Тима. По ночам он периодически бывает. Радоваться нечему. Он даже во сне обижается. По разным поводам. Или без повода. Как у него получится.
Один раз приснилось, что он сидел на корточках у двери в свою квартиру. Стах сказал: «Я нашел твои ключи». А Тим ответил, что незачем: все сгорело дотла. Капец, как неловко…
В общем, с Тимом нигде не ладится.
III
Стах терпеть не может субботы. За то, за что их любит большинство. Учеба кончится на полтора суток. Мать куда-нибудь потащит в воскресенье… и целый день заставит улыбаться… и вечером Стах, упав на кровать, подумает с наслаждением: «Боже, как хорошо, что завтра понедельник».
Соколов сидит хмурый и, видимо, тоже субботе не рад. Он кривит лицо, просматривает классный журнал. Поднимает на Стаха взгляд — и как будто просительный. Интересуется:
— Лофицкий, ты не знаешь, где твой друг гуманитарный? Он к тебе-то ходит? На «факультативы»?
Соколов уверен, что «факультативы» — фикция. Сложно его винить, когда с Тимом никакого прогресса. Причем по всем фронтам.
— Факультативы мне запретили.
Только Тим даже не знает — так он часто «ходит». Но об этом Стах молчит. И вымученно улыбается. И кажется, что умоляет: «Отвалите».
Соколов вздыхает:
— Твоей бы матери и Тимофея какого-нибудь…
— Пожалейте Тимофея, — просит Стах.
Архипова сидит рядом, вся подавшись вперед: не стесняясь, греет уши. Она сегодня нарядная, насколько позволяет форма, и светится. Соколов подпирает рукой голову и смотрит на нее задумчиво.
— У тебя сегодня день рождения?..
— Не у меня, — она улыбается. — У подруги.
— Странно: выглядишь как именинница ты.
— Может быть, — ей, бесспорно, приятно.
— Ну, смотри… Именинницы — обидчивые барышни. Оглянуться не успеешь, как повторишь сценарий Монте-Кристо.
— Это который?..
Стах не понимает:
— Который — граф или сценарий?
Архипова, не оценив, выделяет тоном специально для тупых:
— Сценарий.
— Ну, это, Алена, который в романе Дюма.
Соколов пытается держать лицо.
— Спасибо. Все, конечно, встало на места. Больше всего, что ты умнее всех. Как обычно.
Стах трет глаза пальцами утомленно. Хочет ее задеть, интересуется:
— О чем хоть ты общалась с ним?..
— О разном, — она не теряется и задирает нос. — Позвала к подруге. Отмечать.
— Это на день рождения-то? — Соколов включается в события. Кривит губы в усмешке: — Лаксин и вечеринка? Что-то я сомневаюсь в успехе этой комбинации…
— Что-то я тоже, — соглашается Стах.
— А вы, конечно, много о нем знаете, — обижается Архипова.
Соколов поднимает вверх руки, мол, что вы, что вы, мы не претендуем. Стаху — забавно.
Архиповой — нет:
— Что ты опять насмехаешься?
— Ну, если бы ты «много о нем знала», ты бы поняла, что ничего о нем не знаешь.
— А я вот думаю, что у вас был подход неправильный…
Стах запрокидывает голову в усмешке. Соколов наблюдает за обоими — умиленно.
— Ты вообще редкостный хам… Не понимаю, почему он еще не сбежал от тебя. Хотя, подождите, может, и сбежал. На факультативы он твои не ходит.
Соколов, набрав полные легкие, выталкивает воздух до точки:
— Я думаю, Архипова, что не в факультативах дело… — фраза очень похожа на тяжелый вздох.
— Вы просто набросились на него со всей этой физикой.
Стах не собирается продолжать — и молчит угнетенно.
— Архипова, золотце, мы понимаем, что любовные дела — это такие… тонкие материи, нам не особо доступные. Но у нас есть понасущнее. Пошла бы ты погуляла. Перемена еще пять минут.
— Да дело не в том, что любовь…
— Все, я пошел, — решает Стах — и поднимается с места.
— Лофицкий…
— Перемена еще пять минут.
IV
Стах выходит и присаживается на подоконник, отняв одну ногу от пола. Какое-то время из привычки высматривает в коридоре кого-то, кого точно не высмотрит. Потом вроде смиряется и замирает без мысли.
Но мысль пытается.
«Да дело не в том, что любовь…»
Сука. Застряло. Хочет обосноваться и что-то сказать.
А Стах вот не хочет. Не хочет оправдываться ничем — что бы там ни было — к Тиму. Он не собирается об этом думать. Тим вот не хочет о своих одноклассниках, Стах не хочет о своих чувствах. Все честно. Они друг друга стоят…
И ведь главное: как она просто сказала! Подумаешь! Подумаешь, у нее «любовь».
Да Господи, она с ним один раз говорила.
Стах бесится. И цокает. Это не ревность. Это обыкновенная обида. И может, злость. И может, зависть. Что она так запросто, что у нее «любовь», а Стах стискивает зубы и вдалбливает себе в голову: «Что бы там ни было».
Да пошла она к черту. Зачем вообще влезать в чужой разговор?..
Кранты.
V
После физики Соколов наблюдает Стаха заранее виновато и просит:
— Лофицкий, задержись на пять минут. Я в курсе, что у тебя своих головняков хватает, но мне, честно, надо только пять минут.
Стах валится обратно на стул. Сползает вниз, прячет руки в карманы брюк.
Соколов дожидается, когда все выйдут, особенно самые любопытные и самые влюбленные. Поднимается и плотно закрывает дверь, приглушая хор голосов из коридора. Возвращается к себе. Садится и… как бы все. Он пялится на Стаха и молчит.
Стах не может удержать усмешки, хотя вообще не весело.
— Мне скоро на урок. Вам бы поторопиться.
— Да. Точно. Да… — теперь и Соколов усмехается.
Усмехнуться ему проще, чем продолжить.
Тим, походу, заразный.
— Андрей Васильевич, — просит Стах.
— Вы не увидитесь? В выходные или?.. не знаю… Я вот сейчас подумал, что гулять тебя, наверное, тоже не особо пускают.
Стах торопит события:
— Хотите что-то передать?
— Да. Вообще — да, — соглашается. Потом опять сходит с темы: — У Лаксина отец бывает дома?
— Я не слежу.
— Это ясно… Я к чему затеял? Все пытаюсь его вызвонить, но всякий раз, как пытаюсь, похоже, трубку берет Лаксин младший. Он в жизни-то не разговорчивый, а тут… сначала трубки бросал, потом просто молчал. То ли из интереса, то ли издевается… черт разберет. Но это ладно, это к делу не относится. Ты не знаешь, чем Лаксин старший занимается?
— Не очень.
— Меня просто терзают смутные сомнения… Он на педсоветы-то приходит иногда — и ни сном ни духом, что у него творится с сыном. Причем он выглядит прилично, соображает, что к чему. Только сидит, кивает, грустно улыбается — и ничего не говорит. Сына обнимает. Ну и Лаксин тоже — жмется, как ребенок. Я вот не знаю: вроде же не наплевать. Что там у них в семье? Он алкоголик, наркоман?.. Я уже напридумывал всякого… Хотел о маме спросить. Лаксин замолчал. Она умерла?
— Вроде просто уехала…
— Бросила сына?..
Стаха выводит из себя, как будто Соколов ковыряется в личном. С тем же успехом он мог бы Стаха расспрашивать о его собственной семье.
— Что передать? Чтобы отец позвонил?
Соколов мягко улыбается:
— Ты-то передашь. Лаксин — вот, где в телефоне поломка. До адресата не дойдет.
— Вы предлагаете мне с его отцом душевно поболтать? — усмехается Стах.
— Да ну тебя. Нет, разумеется. Просто… поговорил бы ты с другом… Может, у тебя выйдет достучаться. Потому что у меня — не выходит. Уже плевать на учебу. Просто жалко пацана… — и вдруг Соколов смеется — сам над собой. Снова смотрит на Стаха виновато и спрашивает, как извиняется: — Ты понимаешь вообще, о чем я?..
— Не дурак.
— Да это не только умом же…
Да. У Стаха ноет внутри весь разговор. Поэтому разговора не хочется.
— Я просто, знаешь, как бы он с собой… — Соколов не заканчивает, а Стаха так перемыкает, словно закончил. — Совесть по ночам грызет авансом. А я не знаю, что делать.
Не он один.
— Он не слышит. Я не могу с ним говорить на эту тему, если хочу с ним говорить после. Вы не понимаете. Это так не решается. Не с Тимом. Нет такой формулы, чтобы подставить данные и подобрать слова. Да и данных-то… — Стах усмехается — и досады в этом больше, чем усмешки. — Нашли, кого просить. Можете вон Архипову — она влюбленная и тонко чувствует. А я, блин, слон в посудной лавке — даже войти не успеваю, как уже наворотил…
Соколов наблюдает его несколько секунд молчаливо. А потом переплетает пальцы в замок и наклоняется к Стаху с улыбкой. Что, очередные откровенные разговоры, «как с другом»? Стаху заранее не нравится. Быстро взрослые из «Я не знаю, что делать» переходят в «Сейчас я объясню тебе всю суть вещей».
— Барышням очень хочется думать, особенно тем, что помладше, что мужчина их заметит, услышит и в конце еще преобразится. А потом они, несчастные, плачут, как же умудрились выскочить за тунеядцев и подлецов… но это к делу не относится. С другом, как с барышней, покивать и согласиться для виду не прокатит. И как раз потому, что он придет в посудную лавку — и все разгромит, а не будет таскаться на цыпочках, смахивать пыль с коллекционных тарелок и нежничать. А если Лаксин после этого с тобой общаться не станет, я бы на твоем месте подумал, стоит ли тогда в целом.
Там сложно. Соколов не понимает. Никто не понимает. Даже Стах толком. А тут к нему лезут и говорят: «Стоит ли тогда в целом?» Да откуда им знать, чего стоит Тим. Каких усилий, каких ресурсов — и каких, мать их, сокровищ. Но Стах не Архипова, чтобы запросто ляпнуть о чувствах. И он молчит.
— Ну чего? Дружба важнее человека?
Стах, не выдержав, усмехается. Он поднимает злые блестящие глаза на Соколова — и ненавидит за каждое произнесенное им слово.
— Вы ни черта не знаете.
Он поднимается. Забирает рюкзак. Соколов пытается:
— Так вы же ничего не объясняете… Откуда же мне знать?
Стах быстрым шагом идет к двери.
— Лофицкий, тормози.
Он встает на месте, взявшись за ручку.
— Ты действительно думаешь, что это тот случай, когда нужно молчать?
— А я много знаю, по-вашему?
— А кто знает, если не ты?
— Да хватает болтунов и шакалов. В классе его поспрашивайте. Каждый второй — эксперт. До свидания.
— Ты ведь не понимаешь, что я могу еще хуже сделать?.. — выходит и разочарованно, и отчаянно.
Стах оборачивается на него:
— Как вы сказали? Мне своих головняков хватает? Не там ищете. До свидания.
— До свидания, Лофицкий. Друг из тебя, ты извини за прямоту, хреновый.
Стах хлопает дверью.
VI
День какой-то дурацкий. С утра. Спасибо Соколову. Настроение, как в праздник, — хоть стреляйся. И единственное, что держит Стаха в относительном порядке и покое — мысль, что он может. Он может пойти к Тиму, может увидеться с ним, может без факультативов, чем бы все ни закончилось и что бы затем ни началось дома. Имеет право. Хреновый он друг или нет. Это он и без Соколова знает, так что…
VII
В гимназии сюрпризы не кончаются. И неравнодушные души тоже. Стах не успевает выйти за ее пределы, как его валят в сугроб. Сносят в сторону, как будто ничего не стоит. Через секунду прилетает кулаком по челюсти. Резко темнеет, взвывают десны, рот наполняется стальной слюной. Стах швыряет в напавшего снегом и пихает ногой в живот. Видит перед собой Колю. Обалдевает:
— Ты не поздновато очухался, нет?..
Коля тяжело дышит. Но ничего не делает. Только смотрит. Но, боже мой, как он смотрит! С пренебрежением, отторжением, обвинением… А потом и вовсе делает такой вид… что нафиг надо, что наплевать, что нечего тратить время. Стах опять не оправдал чьих-то надежд и ожиданий. И не понимает, какого черта его задело. Может, уже через край?..
Коля собирается уходить, а Стах сбрасывает рюкзак, поднимается на ноги и гонится за ним, как за ускользающим шансом что-то исправить. Сбивает его с ног, валит в снег и набрасывается. Он успевает несколько раз заехать Коле по лицу. А затем тот прикрывается руками, молча, стиснув зубы, терпит — и не дает сдачи. Он не дает сдачи и злит еще больше. Глупость какая. Стаху хватает минуты, чтобы выбеситься окончательно:
— Что?! Теперь-то что?! Уже начал. Кулаки марать об меня противно?!
Коля спихивает Стаха с себя. Ему легко уложить драную кошку на спину и вмять ее в тротуар. Легко приподнять за грудки, когда она пытается вырваться и брыкается, отдирая слои утрамбованного снега пятками и собирая его под подошвами. Коля отвечает ровно:
— Ты идиот, Сакевич, каких поискать, — и отталкивает.
А потом валится на снег рядом.
Они лежат. Посреди дороги. Замершие, как оглушенные. Часто и отрывисто выпуская пар в серое небо. Прохожие обходят их. Иногда с замечанием, чего разлеглись, но чаще — молча. Потому что никому нет дела, что там у двух подростков в сравнении с масштабом больших и настоящих взрослых проблем.
Стаха тянет разораться. Потому что он чувствует себя неправым — и не знает, за что. Виноватым, как обычно, — просто так, по умолчанию. Но он делает вид, продолжает делать вид, что ему такое — раз плюнуть. Он спрашивает таким утомленным тоном, словно принимая весь взрыв гнева нутром, спрашивает, как будто и не Колю вовсе, а всех разочарованных в одном его лице:
— А ты чего ждал?
— Не знаю. Ничего…
Тогда что у него вечно с рожей? Если «ничего»?
Стах проверяет зубы языком и, убедившись, что все на месте и целы, сплевывает кровью на грязный снег. Пытается подняться, когда Коля вынуждает его замереть и вдруг выдает:
— Я думал, что струсишь. А ты идиот. И я тебя ненавижу, что ты идиот. Все равно что ребенку объяснять: огонь опасен. А он тебе: «Огонь опасен, но пошел бы ты нахер». И он весь в ожогах. А ты идешь нахер. И думаешь: «Вот упрямая сука», — но сделать ничего не можешь.
Взрывная волна перестает развертываться, встает на паузу. Стах уставляется на Колю.
— Я за это получил?..
— Нет, — перемирие окончено, и Коля поднимается на ноги, ищет рюкзак, куда-то сброшенный, как балласт, в разгар стыдной потасовки. — Получил ты за то, что стукач.
— Че сказал?
Стах поднимается за ним, поднимается неровно и, пошатнувшись, хватает за воротник. Шипит:
— Повтори.
Коля рычит в ответ:
— Ты меня сдал Соколову. Вот, чего я точно не ждал.
— Это он тебе сказал?!
— Я могу сложить два плюс два.
— Ни хера!
Они пялятся друг другу в глаза. Сканируют несколько секунд. Коля сдается первый — и его взгляд теряет прямой фокус, начинает метаться. Он отступает:
— Не ты?..
— Я не стукач.
— Больше никто не знал.
Стах пытается вспомнить, что такого выдал Соколову. Он не называл имен, не давал намеков. Он отпускает Колю. Он тоже пытается разобраться:
— Это не пальцем в небо? Я сказал ему: пусть вопросы задает у своего конченого класса, — и Стах вдруг осекается. Он переобщался с Тимом, он добавляет: — Без обид.
— Так если конченый, — Коля без обид. Вздыхает, смеряет Стаха взглядом, вздыхает снова, объясняет, словно должен, а не словно хочет: — Он спросил, за что дали кличку.
— Что?.. Какую еще кличку?..
— Повстанец.
Стах усмехается. Криво. Смотрит на него. Как впервые видит. Потому что не видел раньше. Совсем. Потому что Повстанцем Колю назвали давно. В тот первый раз, когда он прижал Стаха к стенке и сказал ему: «Не смей». Не смей лезть в эту трясину?..
«Че, Повстанец, решил продать демону душу, чтобы спасти упыря?»
«Он за тебя переживает больше, чем за меня»…
Стах говорит, как шутит:
— Гордая такая кличка… — хотя, вообще-то, уже не шутит.
Коля игнорирует. Отряхивает рюкзак, надевает. Стах возвращается за своим.
Какое-то время они молча приводят себя в порядок. Коля трогает рассеченную губу сначала пальцами, потом — языком.
Остатки взрыва рассеиваются, очаг затухает где-то в глубине, оседает на самое дно.
Стах не знает зачем. Зачем он говорит:
— Я иду к Тиму.
Коля поднимает взгляд. И какой-то потерянный. Ожидающий. Этот взгляд не нападал. Ни разу до этого. Пока Коля не решил, что Стах Тима сдал. Стах бы Тима не сдал. Никогда.
Коля тормозит. А потом кивает… и собирается уходить.
— Ты?.. — Стах вроде и хочет позвать, но одергивает сам себя: да, на одной стороне, ну и что?
Коля оборачивается и встает на месте. Он встает на месте и признается:
— Я не знаю, где он живет.
— Нет?..
— Он не особо общительный парень. Если ты не заметил…
— Не заметил, — отрезает Стах.
Вышло резко. Он не планировал, что выйдет так резко. Он выходит из разговора. Коля стоит и смотрит ему вслед. Стах думает, что пожалеет. Уверен. Стах спрашивает на Софьин манер:
— Идешь или нет?!
Доберман равняется с драной кошкой — и опускает голову, и молчит. В приятели Тима он годится больше, чем Стах. Угрюмый сторожевой пес: шутки в сторону, настроение в подвал и эта дурацкая манера… молча держать удар.
========== Глава 16. Притяжение ==========
I
Двое стоят на лестничной площадке. Темно. Полярная ночь: ближе к трем часам начинают опускаться сумерки — и мутное окошко пропускает света все меньше и меньше — кажется, почти по минутам. Стах стучит уже четыре — Коля считает. Коля считает и не верит в успешность операции. Стах усмехается:
— Побольше надежды, Повстанец.
Нет, а чего он ожидал? Что Тим откроет — и сразу?
— Может, пойдем?.. Его дома, наверное, нет…
Стах решает, что Коля — слабак. И злорадствует про себя. Но, судя по Колиному выражению лица, про себя Стах злорадствует громко.
Замок начинает скрежетать. Стах уставляется кичливо. Съел? Коля тяжело вздыхает.
Тим приоткрывает дверь — со Стаха слетает спесь. Мир сужается до Тима, Стах — уменьшается за миром. Смягчается. Унимает улыбку — до осторожной.
— Привет, Котофей.
— Т-ты чего?.. здесь?..
«Соскучился».
Все время что-то мешает произнести. Больше всего — когда хочется. Стах отступает, вспоминая о причине или, скорее, об удобном предлоге для молчания, перестает улыбаться и кивает на Колю:
— Я не один.
Тим открывает дверь шире. И глаза у него тоже распахиваются — в тихом ужасе. И губы размыкаются. У Тима — драматическая сцена. Тим спрашивает:
— Вас избили?..
— Что? Нет. Мы подрались.
Коля пихает Стаха в бок.
Тим леденеет:
— Что?..
Коля вклинивается лающе-сиплым голосом:
— Да ерунда, повздорили. Ничего страшного.
По Тиму не скажешь.
Коля говорит ему, как ребенку, с нажимом:
— Такое случается, Лаксин. Два парня могут подраться.
— Из-за чего?
Двое замирают в тишине под свинцовым взглядом. Не зная, что ответить. Лучше бы правду. Стах оживает первым, показывает на Колю большим пальцем.
— Этот одаренный решил, что я сдал его Соколову. На допрос. Соколов сегодня в ударе. Стрелял дважды — и в никуда. Плакался, что не знает, как тебя спасать.
— Что?.. Зачем?..
— Переживает. Как обычно. А ты дома прячешься…
Тим теряется. Сдает оборону. Уходит в себя. Он безопасный и тихий. И снова грустный. Стах делает шаг к нему, почти зовет, почти просит… Вдруг Тим фокусируется на нем, выбирается из ледяной скорлупы, теряется: «Ты ко мне?..» — и отпускает дверь. Мир сужается настолько, что в нем становится тесно.
Тим отступает.
Стах заходит. Как позвали.
Сначала он даже не знает, что делать. Если позвали… Помедлив, снимает куртку. Решает: все-таки в гости. Можно было просто заглянуть и спросить, как дела, и пойти домой, и не получить, но…
Тим застывает у комода, мучает запястье, говорит со Стахом:
— И ты… поэтому пришел?.. Из-за Соколова?
Вопрос с подвохом. Стах замирает, снимая ботинки. Поднимает на Тима взгляд, чтобы отслеживать.
— Он сказал: я хреновый друг. Я подумал: хреновый или нет, но, если все-таки друг, имею право зайти. Так что — да, отчасти из-за него.
Тим, наверное, не соглашается с «хреновым»: размыкает губы, просительно изгибает брови. Но молчит. Он пытается в слова, а они почему-то идут туго — и обрываются, едва хотят собраться в предложения:
— Ты можешь… когда хочешь… если…
Стах раздосадованно цокает и не знает, что сделать. Он все время хочет. Дело ведь не в желании.
— Котофей…
Тим спрашивает тише и надеется:
— Сегодня же суббота?..
Стах понимает, к чему вопрос: по субботам у них есть время. На физику и друг на друга. Он ни за что не сознается, что сегодня времени нет. И он кивает:
— Суббота.
Тим позволяет себе робкую улыбку. За нее можно стерпеть и сто миллионов криков, и сто миллионов ударов, и костры, и распятия. Что угодно стерпеть.
Тим уходит в кухню. Стах выпрямляется и провожает его взглядом. Потом приходит в себя: Коля все еще не переступил порога. Шепчет:
— Ну и че ты встал? Растеряешься — выгонят. Заходи. И закрой.
II
Коля стоит. В этот раз его порог — кухонный. Стах успевает помыть руки, сесть за стол и достать пирожное. Тим выглядит пришибленным и ждет чайник, прислонившись к кухонной тумбе.
Коля спрашивает:
— Может, ты поговоришь с ним?.. — и наблюдает за Тимовой реакцией, словно за нестабильным атомным реактором.
Тим дает ему шанс сойти с темы:
— С кем?..
Коля из шакала резко превращается в дурака:
— С Соколовым… — и почти сразу понимает. Облажавшись, пытается объясниться: — Он вроде адекватный и реально хочет помочь…
Стах наблюдает за этой сценой, притаившись за столом. Тим замораживает Колю и пространство вокруг себя. Пять секунд, полет сорвался — шакал вот-вот рухнет вниз.
Закипает чайник. Тим отвлекается. Температура выравнивается.
Коля бросает на Стаха взгляд — онемевший. Стах прикусывает губу в попытке не заржать и показывает ему жестом, что все прошло более-менее: могло быть и хуже. Коля отворачивается, выдыхает. Мнется на пороге с таким видом, словно его решили помиловать в последний момент.
Стах впечатлен. Что Тим может заставить одним взглядом… Подпирает голову рукой и смотрит на него ласково.
Тим не смотрит. Он такой великолепный хозяин, что ставит на стол три чашки с кипятком, сахарницу и чай — все отдельно, без вопросов. С обслуживанием гостей он заканчивает, опускается на стул и занимается собственной чашкой. Он напряженнее обычного, прямой-прямой. Каменное изваяние.
Стах двигает ему пирожное. Тим поднимает взгляд, идентифицирует, обрабатывает, осознает… и немного, совсем немного отходит, теплеет, закрывается рукой, потому что вслед за Стахом растягивает губы в улыбке.
Коля чуть наклоняется вперед и смотрит, что у Тима с лицом. Тим замечает движение, тушуется и уставляется на Колю, который вдруг-внезапно-ничего-себе все еще здесь, и сразу серьезнеет.
— Ты ждешь специального приглашения? — не понимает Стах. Двигает в Колину сторону чашку: — Вот оно.
Пока всякие шакалы оживают, Стах перебирает пакетики в коробке.
— А у тебя зеленый есть?
Тим теряется и качает головой отрицательно. Стах смиряется с перспективой травиться черным чаем. Заваривает. Замечает: Коля сел — и тупо уставился на кипяток. Стах двигает ему коробку.
Коля говорит с опаской:
— Я не пью чай…
Тим так выглядит, как будто ему сообщили о конце света — и мир начал разваливаться на части.
— Что пьешь? Кофе?
Тим страдает:
— Его надо варить…
— Ты умеешь?
Тим пугается вопроса и смотрит на Стаха с выражением «Ты дурак?» и «Помоги мне», потому что, видимо, не умеет. Стах помогает. Он спрашивает у Коли:
— А ты?
— Умею.
— Все, проблемы нет, — шутливо-ободряюще хлопает Тима по руке. — Он сварит.
Тим не ободряется.
Стах вытаскивает пакетик из чашки ложкой, наматывая нитку вокруг потуже, отжимает. Потом ищет взглядом, куда выбросить. Тим не предусмотрел, поэтому приходится вставать из-за стола, открывать тумбу под раковиной, выбрасывать, закрывать, возвращаться обратно…
Коля все еще сидит. Стах не понимает:
Но, походу, Коля не понимает глобальнее.
Стах вздыхает. Встает с места. Начинает открывать шкафчики с вопросом:
— Тиш, где у тебя кофе? — и находит раньше, чем получает ответ. — В чем варить?
— Там есть турка… в сушилке.
Стах включает плиту, ставит турку на конфорку. Не знает, что дальше. Замирает на секунду, потом командует:
— Иди сюда, Повстанец. Как воду наливать, надеюсь, разберешься?
Стах пропускает Колю, садится обратно. Кладет одну руку на стол, другой проверяет чашку и, убедившись, что не совсем кипяток, подносит к губам, наблюдая за Колей.
Тим чуть касается. Стах отвлекается и захватывает Тимов палец в плен. Улыбается. Тим тоже и, конечно, прячет этот факт. Настроение у него вроде ничего. Стах спрашивает:
— Ну как ты поживаешь?
Тим растерянно пожимает плечами.
— А ты?
— Да нормально. Только без тебя… О, — Стах вспоминает. — Я же получил замечание!
— За что?..
— Тебе понравится, — обещает, отставляет чашку и лезет в рюкзак, пристроенный к стене.
Протягивает дневник. Тим трогает пальцами кожаный переплет. Открывает осторожно, листает страницы. Рассматривает внимательно. Во второй четверти в дневнике он замечает, что появились «факультативы», и тянет уголок губ.
— Да пролистай.
— Нет, погоди…
Тим зависает надолго. Как если бы рассматривал альбом с фотографиями. Стаху почти неловко. Он знает, что, в общем-то, там не на что пялиться. Если закрыть глаза на дотошность, с которой он выводит буквы, а то «дневник — документ».
Тим улыбается и делится по секрету:
— В моем дневнике половина страниц не заполнена… А те, что заполнены, выглядят так, словно по ним прошлось иго…
— Лаксин… — Коля почти сочувствует. — После последних событий у тебя вообще нет дневника.
Можно проследить, как Тим перестает улыбаться. Стах ищет, чем бы зашвырнуть в мерзавца. Находит полотенце. Швыряет. Коля отшатывается назад, как пес, в которого бросили камнем. Стах говорит:
— За кофе за своим следи.
Тим долистывает до замечания. Читает. Закрывается рукой, тянет:
— Арис…
Все, настроение возвращено. Стах примеряет шутовской колпак и планирует веселить Тима:
— Шест, короче, посеял очки. Но я знаю, что их сперли. И он слепой же, как я. Начинает переспрашивать, что на доске, и бесит весь класс, натурально. И Максимова — это его соседка по парте — подлетает с места и визжит: «Шест! Задолбал! Ну хватит! Хватит отвлекать!»
Стах кривляется, Тим шепчет:
— Дурак…
— И я, короче, такой: «Можно мне выйти?» — и забираю Шеста с собой.
— Так тебе и позволили… — не верит Коля.
Стах уставляется на шакала. Ему кажется: этот парень создан, чтобы портить моменты.
Тим молча отдает Коле дневник. Коля читает замечание и поднимает на Стаха взгляд с таким выражением, как будто теперь он видел все.
— Ты его правда избил?..
— Да с чего бы? Я только один раз его ударил. И не во время урока, а после.
— Арис…
— Он сам напросился.
— Что ты со всеми дерешься?..
— Не со всеми, — отрезает. — Но это не самый прикол. Мне же надо было матери объяснять. Я ей говорю: «Шеста обижали. Я вытащил главного клоуна». Она не поняла, что Шест и главный клоун — это один человек. Вот бы у нее истерика случилась. Она же хочет, чтобы я дружил с ним. Говорит: «Такой хороший мальчик»…
Коля отдает Стаху дневник: тот отвлекается и убирает. И потому, как отвлекается, он выпускает Тима из контакта. Тим, заскучав, достает кекс из пакета, осматривает. Говорит с сожалением:
— Изюм…
Слабо морщится. Отковыривает изюм. Роняет крошки на стол. Не знает, что со всем этим делать. Оборачивается на Колю: рядом с ним находится сушилка с тарелками. Тим долго думает, но в итоге собирается вставать.
Стах говорит:
— Коль, тарелку подай.
— Какую?
— Да любую.
Коля подает. Тим избавлен от общения и препарирует кекс. Все счастливы. Относительно счастливы. Тим — даже поддерживает разговор:
— Арис?.. А в началке?
— Что в началке?
— Ну… ты Шеста не бил? За то, что он букву «р» не выговаривал в твоем имени?..
— Чего-чего?
— Твои одноклассницы сказали…
Стах вспоминает диалог с Архиповой — и усмехается:
— Ты с ними об этом говорил?
— Я — молчал.
Стах запрокидывает голову и смеется. Потом вспоминает:
— Вообще-то, не совсем за это. Но за это тоже. Я ему сказал: если хочет дружить, пусть научится держать дистанцию и поменьше трещать. Он не понял. У него вообще проблемы с пониманием. В одно ухо влетело, в другое вылетело, а в твое он уже заливает.
Тим тянет уголок губ. Продолжает ковырять кекс. Он сегодня какой-то уютный… больше, чем обычно.
Тим облизывает тонкие пальцы. Крадет внимание и вытаскивает из мысли. Стах наблюдает, как он обхватывает подушечки губами и как мелькает его розовый язык. Зависает и неосознанно усмиряет веселье. Тим спрашивает:
— Тебе это нравится во мне?
Че?
— Че?
— Ну… дистанция… Я не очень-то пускаю людей… и мало говорю.
Коля за время их болтовни справился с кофе, налил себе — и теперь садится за стол. Видимо, он расслабился, потому что влезает в диалог:
— Обычно ты совсем не говоришь. И людей не пускаешь. Я был уверен, что ты просто не откроешь. А рыжий мне: «Побольше надежды». Или ты дома всегда такой?..
Тим теряется. Не понимает — какой. А Стах… понимает. Смотрит на него — и не может отвести взгляда. Потому что это не «дома». Это с ним. Он пропустил момент — так ему было мало. Он пропустил момент, когда достучался — и Тим открыл.
III
Стах косится на темную жижу в Колиной чашке. Хочет спросить о молоке, но чувствует: кто-то касается ступней под столом. Отводит назад ногу. По инерции. Испугавшись, что задел, с кем-то встретился. Тиму забавно. Он поджимает нижнюю губу, пытаясь удержать улыбку.
Стах Тима легонько пихает в ответ. Ставит локоть на стол, подпирает рукой голову, щурится обличительно.
— Ты на вечеринку сегодня идешь?
Коля давится кофе.
— На какую?..
— Не знаю, на какую тебя Архипова звала.
Тим честно тупит секунд десять и моргает на Стаха. Коля моргает на обоих. Стах веселится.
— А, — до Тима доходит. — Боже… Нет.
— Она сегодня вся нарядная пришла, прическу новую сделала, собирается ждать. Соколову говорит, что любовь.
— Чего?..
Коля включается в диалог:
— Кто такая Архипова?
— Моя одноклассница, — отвечает Стах.
— А по какому поводу попойка?
— Почему сразу попойка?.. Вроде у ее подруги день рождения.
— А сколько подруге?
Стах без понятия.
Тим отвечает:
— Она, кажется, в девятом…
— Много народу будет?
Стах с Тимом уставляются на Колю растерянно. Вот на кого-кого, а на человека, который зовет развлекаться, он не похож. Скорее, он из тех, кто развлечения срывает. Своими комментариями замечательными. Однако ж он спрашивает у Тима:
— А че ты не хочешь?
Вопрос настолько тупой, что летит мимо кассы. Тим увлеченно ковыряет кекс — может, только затем, чтобы его ковырять.
— В тебя девчонка влюблена, позвала затусить, а ты — не хочешь? Да там, может, ни одна душа не знает, кто ты… — Коля говорит с таким непониманием, как будто это все — аргументы и «за». Он спрашивает, словно — в порядке вещей, словно не Тима, словно у Коли друг тормозит: — Не хочешь расслабиться?
— Где?.. — Тим умоляет тоном. — В толпе?..
— А где? На сходке книжных червей — за обсуждением какого-нибудь Ренуара?
Стах — на всякий случай:
— Ты же в курсе, что Ренуар — не писатель?
— Да начихать, — и действительно. Коля говорит спокойно и утомленно: — Тебе семнадцать уже?.. Ты свой день рождения когда-нибудь отмечал? Нормально? Вне дома? С гостями?
Тим закрывается от него рукой — и забирается в свой иллюзорный пузырь, где ему никто не втирает.
— Че ты докопался? — не понимает Стах.
Коля застывает на несколько секунд. Игнорирует Стаха — демонстративно. Наклоняется — к Тиму. Произносит тише:
— Ты говорил, что хочешь быть, как все.
И он ломает оборону: Тим опускает руку и болезненно хмурится.
— Не так…
— А как?
— Там будет плохо…
— Там будет, как ты решишь. На что настроишься, то и будет.
— А если они тоже пойдут?..
— Кто? Наши?.. К девятикласснице? — Коля хмыкает. — Конечно. Так и побежали.
— Ты не понимаешь, — упрямится Тим.
Коля не отрицает:
— Тоже мне новости…
Тим ломается — до боли, до того, что ему не сидится спокойно, до того, что он всем своим видом — сопротивляется одной только мысли. Он нервно уставляется в потолок, словно пытается не расплакаться.
— Не понравится — уйдем. Ты ничего не потеряешь.
Уйдут. Вместе. Коля Тима поведет на вечеринку.
Стаху кажется, что решать нечего. Он спрашивает:
— Ты хочешь?
А Тим вдруг не знает. Хочет или нет.
Для Стаха ответ очевиден. Он ни за что бы не пошел, там ничего интересного. Пропащие сверстники?.. Танцы на уровне их местной дискотеки? Алкоголь, о наличии которого так волнуется мать? Да, кстати, она Стаха не отпустит. Ни под каким предлогом. Совсем.
— Ну и что там делать? — выдает не без усмешки, но раздраженнее, чем хотел бы. — Наблюдать, как неумело напиваются идиоты?
— Напиваться наравне с идиотами, — хмыкает Коля. Понижает тон, веселеет: — Лаксин, ты напиться не хочешь?
Тим поднимает на него взгляд. Коля наклоняет вниз голову и заговорщицки приподнимает брови, мол, ну давай, еще немного, еще чуть-чуть, соглашайся.
— Зачем?..
— Чтобы расслабиться. Таков план.
Тим, блин, это хреновый план.
— Обязательно там?..
— Это обряд инициации. Каждый старшеклассник должен напиться на пати.
Вот ведь змея эдемовская, что ж он Тима склоняет на какую-то фигню? И главное — какого черта ведется Тим?!
Стах говорит:
— Бред.
Но Тим сомневается. Коля вглядывается в него и обещает:
— Я проверю перед тем, как войти. И если что — просто свалим оттуда. И еще прихватим чего-нибудь. Ну так, на память…
Тим тянет уголок губ, но говорит:
— Ты не будешь ничего тащить.
— Спорим? — тянет руку.
— Коля…
— Да ладно тебе, просто сувенир.
В каком еще плане — тащить, какой еще сувенир? С кем связался Тим?..
— Давай я за тобой зайду?
Тим не то чтобы соглашается: он всего лишь не очень против. Коля все еще спокоен: он почти выиграл партию. Он спрашивает:
— Когда начинают?
Тим зависает и не может вспомнить. Коля решает за него, когда зайти:
— Ну где-то в полвосьмого, да?
Тим смотрит на Стаха. Словно просит у него разрешения. Но Стах не даст разрешения. Если бы он мог, он бы вообще не пустил, схватил бы за руку и сказал: «Нет». Но кто он такой, чтобы Тиму запретить?
Коля уточняет у Стаха, чтобы наверняка:
— Ты не идешь?
Стах усмехается. Закрывается чашкой.
Тим сникает:
— Тебя не пустят?..
Коля не понимает:
— Не пустят — в смысле?
Господи, как у людей все просто. Как у них все просто! Захотел — рассказал, что влюбился. Захотел — пошел напиваться. Захотел — совместил.
Стах молчит. Он знал, что пожалеет. Молодец. Кто его за язык тянул?
IV
Стах сердится, не хочет оставаться, собирается вместе с Колей. Проведали — и хватит. Тим в порядке, планирует на вечеринку… Он же хочет быть, как все. Стах действительно думал, что лучшее в Тиме — его непохожесть ни на кого, что он домашний и тихий. Только он не знает, какой Тим. Опять.
Коля спрашивает, где туалет. Тим к этому времени снова сникший и показывает жестом так, словно и не показывает. Коля, кажется, привык — идет наугад. Стах не может в полумраке застегнуть собачку. Злится.
— Арис…
Тим мягко отстраняет его руки, опускается на корточки, соединяет концы молнии. Поднимается следом за собачкой, задевает подборок холодными пальцами. Стах запрокидывает голову и сглатывает. Перестает дышать.
А это… это всегда было так?.. Просто, когда он Тиму куртку застегивал, он не думал, что… настолько неловко.
Стах ищет отголоски злости в себе, как что-то, за что он смог бы ухватиться, но ничего не находит. Тим поправляет ему воротник, капюшон — и только после этого решается всмотреться в глаза. Спрашивает почти шепотом:
— Хочешь — я не пойду?..
Стах мотает головой отрицательно, потом опускает взгляд, отворачивается, прячет руки в карманы. Говорит:
— Иди. Если тебе это нужно…
Тим как будто ждет чего-то. Скользит вниз пальцами по шнуркам из капюшона — и держит, никак не может отпустить. Никак — по собственной воле. Он делает это вынужденно, когда выходит Коля.
V
Стах открывает дверь с каким-то странным ощущением. Нет, это не пожар. Не в этот раз. Тим обезвредил бомбу. И Стах выходит из его квартиры, словно причащенный.
Спускается с Колей по лестнице. Вся суета и шелуха их визита с каждым шагом оседает, оставляя только суть. Только Тима, который — улыбается, касается, поддерживает диалог.
Стах тормозит. Коля замечает, оборачивается.
— Забыл чего-то?..
Если Стах знает Тима, хоть немного… да. Забыл.
Стах возвращается. Звонит обратно. Ждет с грохочущим сердцем. Тим не пытает — открывает почти сразу. Не понимает, в чем дело. Стах зачем-то спрашивает:
— Можно войти?
Тим позволяет. Стах закрывает и прижимается к двери спиной. Замирает в полумраке, в рухнувшей на него, в придавившей к полу — тишине.
Ладно. В его голове это не было так стремно. Словами, мыслью, осознанием — не было. Но, если он хоть немного знает Тима, то все эти касания… были не больше, чем попыткой сказать…
Стах прижимает его к себе торопливо и бестолково. На секунду. А после — пытается удрать. Тим не позволяет, ловит его, возвращает к себе. Стах только отпустил… и он вроде хочет — обнять, но руки застывают в воздухе — так и не касаясь. И он боится вдохнуть.
— Я тоже соскучился…
!
Тим — ужасный человек.
Стах сжимает его. А хочется — закусать. Просит:
— Возвращайся.
И выбирается из плена рук, и отпускает. И в спешке открывает дверь, и выбегает из пожара, и несется — весь в огне — мимо Коли. И вылетает на улицу — в мороз. И дышит леденящим воздухом в попытке прийти в себя.
Он готов поклясться, что, судя по пулеметной дроби пульса, большего безумия в жизни не вытворял.
========== Глава 17. Любовь как повод для травли ==========
I
Тим из тех, кто отпускает в Новый год единственного близкого человека — в другую семью. Просто потому, что «я могу это сделать».
«Хочешь — я не пойду?»
Он не жалеет? Когда отказывается от собственного комфорта — ради другого? Не обвиняет потом, спустя время: «А вот я ради тебя»? Не обижается молча?
Стах несет домой мысли о нем, ощущение объятий и раскаленное сердце. Остужает на морозе — раскаленные щеки. Не может сбавить темпа — бежит. Он все еще в пожаре, но гнева нет. Есть другое. Противоположное. Большое, необъятное — и легкое, и тяжелое одновременно.
Есть Тим, которого так мало в сутках и так много — внутри. И Тима становится нестерпимо мало и много — снаружи, когда он что-нибудь такое делает… обнимает и говорит: «Я тоже соскучился», хотя Стах так и не смог признаться. А может, признался. Вернувшись.
Стах вздрагивает, когда касаются его плеча. Оборачивается на Колю. Тот равняется шагом. У него обеспокоенный вид. Он спрашивает:
— Сакевич?.. Ты в порядке? Так выбежал…
«Он за тебя переживает больше, чем за меня».
Стах не любит, что после Тима становится такой размазней. Он не просто безоружный, он — раненый. Тим пробил его броню. Залез в голову, устроил в мозгу кровавое месиво. Все кувырком. Все вывернуто наизнанку — до того, что задевает любое касание.
— И с какого перепугу тебя это волнует? — как хам Стах больше не звучит, звучит таким, какой он есть на самом деле: недоверчивым мальчишкой.
Вопрос ставит Колю в тупик. Он отводит взгляд. Он молча крутит метры заснеженной дороги под ногами. Вдруг хмыкает:
— Лаксин задает такие же вопросы… — и с первой фразы попадает прямо в цель. — Не то чтобы это забавно… — о, забавно, еще как. — Не всем людям насрать. Такое случается.
Да, точно. Тим Стаха пробил. Любой Коля теперь может запросто добить. С одной фразы. Вроде той, где «не всем». Но Стах с этим справляется. Ускоряет шаг. Коля — замедляет.
— Сакевич.
Стах прикрывает глаза и вздыхает. Сбавляет темп.
— Я не «фильтровал».
— А что, успешно затирал о «трясине»?
— О какой нафиг «трясине»?
— Это я должен спрашивать, «какой нафиг» и что значит. Ты сказал, что с Тимом мы сошлись из-за «трясины».
Коля не спешит бросаться в обвинения. Вспомнив, соглашается:
— Сказал.
— И?
Коля усмехается. У него эта бесячая привычка — трогать зуб, как будто болит, с таким надменным видом, словно собеседник — не стоматолог, но уверен, что лечит. Коля Стаха злит — и он решает:
— Ну все, поговорили. Я пошел.
Коля бросает вдогонку:
— Ты истосковался по травле? после выпуска брата? Я действительно не догоняю, что может заставить человека в это вернуться.
Стах резко меняет желание уйти на желание опять Коле врезать.
— Не понял.
— Ты понял.
Выкрутился. Стах даже усмехается.
— Не твое собачье дело. Но это не причина.
— Тогда что?
Стах не знал, что Тима травят. Не на лбу же у него написано. Да, Тим был скованный и тихий, не всегда понятный и замкнутый. Но никогда, до или после того, как Стах узнал, он не видел в Тиме объект травли. Видел Тима.
— Что? Меня должны смущать шакалиные подколки?
— Ничего себе подколки…
— Это звук. Уж звук я как-нибудь переживу.
— Тебя в столовке окатили-то звуком? Ты поэтому не ходишь туда больше? Может, тебя потом и звуком избивали? Я думал: тебе переломают ребра…
— Не переломали.
— И я не об этом спросил. Я спросил, нахрена ты лезешь в огонь? Ради чего? Это акт альтруизма? Или тебе по приколу — подружиться с человеком, с которым подружиться невозможно?
— Что за вопросы? — усмехается. — Тиша тебя обидел? Пожалеть? Сказать: «Все путем, не плачь, ты не один»?
Коля усмехается. Замолкает. Стах его задел? Это было легко. Но зато отпустило: он перестает обороняться, потому что может нападать.
Они все еще идут рядом, не расходятся. Минуют оранжевые от фонарного света сугробы — один за другим. Стах спрашивает в отместку:
— А ты зачем лезешь? «Акт альтруизма»?
— Я не лез. Было две стороны. Я не выбрал большинство, — Коля не нападает — и говорит с ним открыто. — Не потому, что я такой «против течения», а потому, что это выглядело дохера бессмысленно. Знаешь, как я кличку получил? Это было в первый день. Я спросил у них: «За что?»
Забавно, конечно, но… Стах перестает улыбаться.
— Вообще-то, мог бы, — продолжает Коля. — Забить и уйти. Было бы лучше — нервы себе не трепать. Перевестись. Другие переводились. Адекватных там не остается.
— И что не так с тобой? — усмехается.
— С арифметикой.
— Растопила твое сердце?..
— Сердце ни при чем. Он, я и семнадцать ублюдков. И на один разговор с ним — по дюжине суицидальных фразочек…
— Ни одной не слышал.
— Да… он… — Коля теряется, — какой-то другой. Сегодня был. Не знаю, это он притворяется или это он настоящий. Так и не понял…
Стаха задевает. Что Тим может притворяться с ним. Он не верит. Отбивается:
— Может, ты располагаешь? К «суицидальным фразочкам»?
— Нет уж, — Коля хмыкает. — Я не думаю, что человек рождается только за тем, чтобы пополнить ряды мертвецов.
Стах мысленно одобряет, но вслух — не спешит.
Коля не Тим. Он продолжает без гордости и неловкости:
— Лаксин как-то у меня спросил: «Какая разница?» — это было о качестве жизни. Типа, промотаешь ее или нет. Мол, все равно закончим одинаково. Я тогда, помню, решил, что он поехал крышей.
Стах усмехается: очень в духе Тима. Он не то чтоб соглашается, он понимает философию:
— Могила уравняет.
Коля уставляется с такой физиономией, как будто Стах ушибся — и сильно. Приходится ему объяснять:
— Это меня утешает, когда я понимаю, что не оправдаю надежд. Мне будет все равно, что скажут у моей могилы. Ты в бога веришь?
— Да как-то не очень…
— В душу?
— Насчет этого — не знаю. Может, что-то есть…
— А я не верю. И мне нравится. А то за жизнь заколебешься слушать вранье и «Боже, как же так». А тут покой — и навсегда.
— Ну… я, короче, понял, почему ты с Лаксиным общаешься — и тебе нормально…
Стах смеется. Смеется — и расслабляется. Говорит:
— Ладно, — о Коле.
— Вы как вообще познакомились-то? В библиотеке?
— Нет. В библиотеке начали общаться. А «познакомились» в августе.
Коля не понимает:
— Лаксин куда-то ходит?..
Стах озадачен не меньше.
— Да как-то… я об этом не думал.
— Нет, в смысле — где познакомились?
— Долго рассказывать.
А вспоминать — нет. Ленту памяти проматывает за считанные секунды — от дня рождения до Сереги, который скидывает самолеты. Стаскивает с полок, сгребает в охапку, запускает из окна. Потом стоит у окна уже Стах, смотрит на Тима внизу, как он собирает. Еще мгновенье — Стах уже вылетает на улицу и валится под свинцовый взгляд, как под гипноз.
Почему-то память решает выхватить сцену, где Стах бросает калеченых в коробки, а Тим касается — и магическим образом рискует обратить гнев в слезы. А потом смягчает ущерб, когда говорит, что заберет самолеты. Затем они идут...
Стах многое думал о Тиме. О том, что он заслуживает издевательств при всех своих тараканах, — нет.
Помедлив, он все-таки говорит:
— Я не знал. Что его травят. До того случая в коридоре. Когда они его грязью облили… Я, может, и догадывался. Но точно не знал. И уж точно не предполагал, что настолько.
— Настолько. Он тогда цветы опрокинул. Нечаянно. У него вечно все сыпется…
Стах замолкает… и проходит собственный дом. Он так не делал. Ни разу. Но он еще не готов закончить разговор.
— Да с тобой, по-моему, похлеще вытворяли. А даже если и нет, это хреновей, чем в гимназии. Из гимназии, если ты не Лаксин, конечно, всегда можно уйти. Из дома, собственно, тоже. Но это хреновей.
Стах усмехается: откуда Коле знать, каково это — дома?
— Ты вообще бы ушел? Если б мог?
— Я в Питер собираюсь. У меня там родные.
Коля кивает, продолжает о своем:
— Лаксин не уходит. И с ним об этом не поговорить. Ну… нормально не поговорить. Так, чтобы без его этих истерик и обид. Я сегодня думал… может, все-таки… сказать Соколову. Он вроде мужик толковый. И действительно хочет помочь.
Стах о таком не думал.
— Он попросил. «Поговорить». Я не знаю. Тим не особо хочет слушать… Нет. Не так. Тим — он очень внимательно слушает. Но бывает, если личное, он как отключается…
— Не знаю насчет «внимательно». Он периодически вообще не реагирует… Он все время… Лаксин живет в окопе двадцать четыре на семь. У него кругом — одни фашисты. И если кто-то говорит с ним, значит, сто пудово — хочет задеть. В классе… ну… короче, он не далек от истины. Но этот класс — не все. Есть что-то еще. Что-то еще. Кроме панических атак, кроме голодных обмороков, кроме… пыли от книг. Что-то еще. Целая жизнь. А он вообще не в курсе.
— Ты поэтому позвал его?..
— Да нет. Нам просто надо вместе набухаться. Третий год в одной компостной яме…
Эта философия Стаху не близка, и он молчит.
— А ты не пойдешь? Я не понял, почему «не пустят». Прозвучало, как отмазка. Твой брат, по-моему, не очень дома сидит.
— Ну… — Стах усмехается. — Как говорит моя мать, «вот я буду при смерти — тогда пожалуйста».
Коля, задумавшись, трогает зуб языком. Потом решает:
— Я бы нахер послал ее. И свалил.
— Мою не пошлешь.
— Тогда бы молча свалил.
— Простой ты парень, — усмехается.
— Она при смерти будет, может, лет в сто. Тебе уж самому помирать придется. Тогда, конечно, неплохо — в могилу идти с мыслью, что она уравняет.
Стах смеется. Повторяет:
— Ладно, — оживленней, чем раньше.
— А ты где вообще живешь? Я, так-то, на работу.
— Ты работаешь?..
— Так… почту разношу.
— А сколько тебе лет?
— Семнадцать.
Стах кивает. Он снимает с Коли все навешанные ярлыки, мысленно отряхивает от этой грязи его плечи. Говорит:
— Удачи. Мне в другую сторону.
— А че ты шел тогда?..
— Так это не твои проблемы, — усмехается. — Давай, бывай.
— Сакевич.
Стах оборачивается.
— У мамки отпросись, пока не поздно.
— Я подумаю, — не врет.
II
Может, это самое худшее в Стахе: думать о разговоре, когда он завершается. У него было время. Немного. Но хватило. Чтобы улыбки кончились. Чтобы он осознал, что сумерки. Чтобы всплыло на повторе:
«Да с тобой, по-моему, похлеще вытворяли. А даже если и нет, это хреновей, чем в гимназии».
В последнее время Стах возвращался домой со злостью. Сегодня на мгновенье показалось: вернется с тишиной Тима. С той, что уютная, в которой хочется — часами. Нет. Не вышло. Теперь, если в нем и есть тишина, она похожа на тишину после взрыва.
Подаренный брелок царапает и холодит ладонь: очень похоже на Тима. Стах открывает дверь и попадает прямиком в волнение матери.
— Ты знаешь, сколько времени? Господи, да что же это такое?.. — она всматривается в Стаха в поисках его совести. Касается пальцами его лица, но он отворачивается: — Ты что, с кем-то подрался?!.. Опять?! На этот раз — из-за чего? Боже мой, да сколько же можно?.. Ты давно не получал замечаний? Аристарх...
Стах усмехается. Из-за чего на этот раз?.. Впервые не из-за нее. А ему вдруг интересно, до какого-то злорадства, до цинизма, что будет, если сказать ей то, чего он не говорил, даже когда это было правдой.
— Что, если из-за тебя?
— Что?..
Картина интересная. Когда мать из обвинителя превращается в подсудимую. У Стаха внутри — пусто. Одно большое необъятное Тимово Ничего.
— Что ты такое говоришь, Стах?..
Раньше всегда было из-за нее. И никогда это не было — только из-за Тима. Сколько Тима в шакалиных подколках?
Стах не злился на Серегу. Он очень хотел, старался изо всех сил, потому что мать — не позволяла на себя, не позволяла вдохнуть, не позволяла допустить даже мысль, она требовала от него — быть идеальным сыном. Он был.
Когда Серега со своими дружками отлавливал после школы — и они забивали палками, а потом убегали, просто испугавшись, что могли наворотить, Стах поднимался на ноги, приходил домой, улыбался и был идеальным сыном. Прятал гнев. Перенаправлял в сторону брата — выходило так себе. Ему казалось: он какой-то поломанный.
Коля не понял, что спросил. После выпуска Сереги попытки десятого «Б» повоевать — это звук. Раздражающий до безобразия — да. Но в принципе... Да и разовое избиение, когда попадаешь под раздачу каждый день, иногда меньше, а иногда — больше, тоже не производит должного эффекта.
Мать все еще читает нотации. Стах целует ее в щеку разбитыми губами. На автомате.
Растерявшись, она замолкает.
Ему приятно, что сегодня губы разбиты не из-за нее.
III
Стах сидит за уроками. Вертит ручку в пальцах, подперев голову рукой и уставившись в тетрадь незрячими глазами. Стах возвращается в разговор, извлекает из него «панические атаки», как что-то, что получило название.
Он знает, что у Тима в кладовке случилась «паническая атака». Если у Тима «паническая атака», значит, у него тоже. Значит, мать довела Стаха до «панической атаки», значит, в туалете недавно, когда он испугался, что его четвертуют за дурацкое замечание в дневнике, он словил «паническую атаку». Невменяемое состояние, когда нечем дышать…
Мать — возвращается из кухни, садится на табурет. Стах — возвращается в видимость, что активно занимается уроками.
IV
Стах понимает, зачем Коля позвал Тима на вечеринку и зачем Тиму соглашаться, зачем быть «как все». Потому что есть «другая жизнь». И она есть до Питера, что бы Стах ни выдумывал, как бы ни пытался прятать голову в песок и в ожидание.
Он сегодня уйдет. Он к Тиму уйдет. Он будет рядом. Даже если придется сбежать, перессориться со всеми — и потом не вернуться. Он сегодня не потеряет больше, чем уже потерял.
Стах все еще за уроками. Он слышит, как приходит отец, как его встречает мать. Отец коротко переговаривается со старшим сыном. Серега снова хамит. Он всегда хамит, когда отец с матерью.
Хлопает дверь.
Вечер субботы. У Сереги — очередная гулянка. У Стаха — очередная домашка. Из года в год. Ничего не меняется. Даже когда Сереге было столько, сколько Стаху сейчас.
Стах закрывает глаза. Отец всегда со скрипом отпускал его в Питер. Больше Стаху никуда не хотелось. Не было смысла даже сопротивляться. Не было смысла с ним спорить. Но он впервые... может, дело в матери? Только в ней, не в отце. Отец запрещает быть ребенком, запрещает быть Лофицким. Но никогда не запрещал — быть как все.
V
Первые полчаса, как это обычно случается, отец после прихода раздраженный. Он возмущается работе, невежеству... да всему, чему в принципе может повозмущаться, а мать суетится вокруг, улыбается, кивает, соглашается, задает вопросы, накрывает на стол.
Стах ждет. Ждет и слушает.
И потому, что он слушает, он слышит, как тон отца постепенно утихает.
Стах никогда не понимал, как мать выносит. Потому что эти первые полчаса сам он не рискует даже выйти в туалет, просто показаться отцу на глаза — не рискует.
Стах считал, что это адская работа — ее работа — принимать на себя. И ни разу в жизни не предполагал, что, может, так выглядит ее любовь к отцу. И его любовь к ней, если у нее получается смягчать такого человека.
Любовь — причина, по которой Стах все еще здесь. Любовь как повод для травли.
VI
Мать обожает светские беседы за столом. Она, подобно Анне Павловне Шерер¹, «прислушивается и приглядывается, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевает разговор». Она поддерживает пустую будничную болтовню — например, о том, как прошел день; избегает опасных тем — таких, как политика; и следит за настроениями.
— Аристаша, что ты задумчивый?
Стах думал попытать счастье после ужина, когда отец уйдет в гостиную, обезвреженный и сытый. Но раз уж она интересуется…
— Меня приятели спросили, не хочу ли я на день рождения к знакомой… Сегодня вечером.
Отец выдерживает паузу. Такую, когда начинает скользить вниз лезвие гильотины. Стах готов, как в последний раз перед поездкой в Питер, разбирать вещи. Прикрывает глаза. Отец спрашивает, как обычно — Серегу:
— Пойдешь?
Лезвие замирает в миллиметре от шеи. И Стах поднимает взгляд.
— Как же он пойдет, Лева? Без подарка, непонятно — к кому. Что за приятели? Какая знакомая? Они бы еще за час пригласили.
Отец слабо морщится и говорит:
— Если уж принципиально — подарок, веник захватил — и хватит. Цветочные вон круглосуточно.
Их диалог прорывается как через белый шум.
— А вдруг там алкоголь…
— Ты его до восемнадцати держать у юбки будешь и опекать? Посмотрим, кем он вырастет. Так и застрянет на обочине, когда все уже влились в поток. Серега первый раз стащил бутылку коньяка в тринадцать — и ничего с ним не сделалось.
— В тринадцать, совсем мальчик, Господи помилуй!..
Отец приказывает ей:
— Отставить истерику.
Мать поднимается с места и начинает выкладывать еду из тарелки, чтобы тарелку — судорожно мыть.
Пока она очень занята — своим неврозом, отец интересуется у Стаха:
— У тебя деньги есть? На гулянки? Я спонсировать не буду.
Удивления нет. Вообще — нет чувства. Шум в голове — есть. Стах мог спросить. Все пятнадцать лет. В обход матери. Он мог — и ни разу не спрашивал.
Это уже случалось. Стах так потерял отца. Он не думал, что потеряет мать. Было много всего. И страх, и злость, и сожаление, и отчаяние — и где-то в глубине, под всем этим... А теперь — тишина.
VII
Стах поссорил родителей — и собирается на вечеринку. Отец что-то шипит в спальне о том, что сына считал пропащим для общества и что уже полагал: либо Стах — житель обочины на всю оставшуюся жизнь, либо сорвется и уйдет в загул. Что интересно, второе было за надежду.
Про «жителей обочины» отец говорит мало и всегда с пренебрежением. Кто они такие — Стах не очень знает. Достаточно того, что быть ими плохо. Не так, как пидорасами, но за подобный образ жизни их бы тоже — бить, если жизнь бы им сама не выписывала.
Отец умеет высказывать. Но за пятнадцать лет ни разу не вмешался по-настоящему. Ни разу не поговорил нормально, не спросил по-человечески: «Почему ты с книгами, а не гуляешь с друзьями?» Он не дал Стаху даже намека, что, вообще-то, есть право. Такое же, как у старшего сына.
Стах стоит у зеркальной дверцы шкафа. Он еще не волнуется. Он еще толком не осознает, что сделал. Он смотрит на себя и не знает, как должен выглядеть. Это сейчас заботит его больше всего. Настолько, что в какую-то секунду слабости он даже порывается пойти к отцу и спросить: «А что надеть?»
Он не уверен, что отец — икона стиля, но если спросить совет у матери — она вручит ему галстук и скажет уложить волосы.
Стах вспоминает о своих волосах, наклоняется к зеркалу и пытается их пригладить. Под конец дня они торчат, как спросонья. Он бесится, ерошит еще больше. Ненавидит свои волосы, свое лицо. Кривит морду. Понимает, что вот так — с беспорядком на башке, ему лучше, чем если бы он попытался что-нибудь исправить.
С волосами разобрался, с остальным — не очень.
А перед Тимом не хочется лажать. Так... Он вечером встретится с Тимом... Но пока не знает, как ему живется с этой мыслью.
К счастью или к сожалению, у Стаха есть Серега. Серега собирается на все гулянки — одинаково, только перед какими-то сильней воняет одеколоном.
Короче. Надо как в Питер. Стах только там гуляет — и без матери. Джинсы. Можно темно-синие. Футболка. Лучше белая. Клетчатая рубашка. Можно голубую. Закатать рукава.
Часы.
Из трех неношеных пар.
Стах извлекает одну из ящика, надевает, сверяет стрелки с будильником у кровати. Ему важно следить за временем, чтобы прийти до двенадцати, иначе карета превратится в тыкву, а союз — в казнь.
Он встает перед зеркалом. Сверху донизу критически осматривает себя — и себе не нравится.
Он уверен, что причина не в одежде. Он прикрывает глаза и силится выдохнуть напряжение.
Легче не становится.
VIII
Коля зайдет за Тимом в полвосьмого. Стаху надо раньше. Он спешит. Торопливо одевается, когда в коридор выходит мать.
До Стаха с трудом доходит, почему она такая непривычная и пугающая… Просто она заплаканная и смыла косметику. И вдруг проступило ее лицо — худое, в веснушках, не румяное, а покрасневшее, опухшее, болезненное и уставшее.
Стах замирает только на секунду, застегивает куртку.
— Весь взъерошенный… — говорит она с сожалением и пытается уложить.
Стах рад, что после шапки будет еще хуже, чем до того, как мать вмешалась, и не сопротивляется.
— Будешь покупать цветы, не бери лилии — у них такой запах… И не бери гвоздики — они на могилы…
— Мам.
— Лучше, наверное, розы. Они по классике…
— Мам.
— А если у девочки аллергия?..
— Мам.
Она вдруг его слышит и смотрит в глаза. Он не ободряет — улыбкой. Говорит:
— Я пошел, — и выскальзывает из ее рук.
Комментарий к Глава 17. Любовь как повод для травли ¹ Анна Павловна Шерер — одна из героинь Льва Толстого в романе «Война и мир». С ее вечера начинается первый том.
========== Глава 18. Эдна в королевстве дураков ==========
I
Стах бредет по улице, прислушиваясь к себе: очень похоже на отлив перед цунами. Он пытается собрать случайные мысли, затерянные раньше под водой, на обнажившимся песке, пытается, чтобы найти какую-то опору и остаться при ней. Ходит по пляжу в ожидании, когда волна накроет. Она гудит где-то на горизонте, но медлит приближаться.
В себя его приводит терпкость воздуха в цветочном магазине. И он оглядывается, словно у него провал в памяти, и он без понятия, где оказался. Крутится потерянно.
— Вам что-то подсказать?
Только если: «Что я здесь делаю?»
— Нет.
Стах таращится на продавщицу. Ее смешит его вид, но держать лицо она старается. Отвернувшись, он создает видимость сложного выбора между розами и розами. Пытается восстановить цепочку событий до того, как провалился в небытие.
Ну правильно.
«Будешь покупать цветы…» — сказала она. Автопилот — его все. Осознанность на минимум.
Вообще-то, Стах не думал о цветах. Блин, нет, он не потащится с веником. Он не хочет выглядеть, как дурак, когда заявится к Тиму. Он к тому же никогда не выбирал букета. Он сейчас навыбирает. Или ему предложат, а он спустит все деньги. На билеты в Питер отложил, ага.
— Вам точно ничего не подсказать? Девушке, маме?
Стах оборачивается на продавщицу. Она улыбается его перепуганному виду. Он спешит от нее отвязаться:
— Я сам.
Продавщица смеется и говорит:
— Ну если что — обращайтесь.
Сам — что? Почему он не сказал: «Да нет, я не по адресу, я ухожу». Он к Тиму спешил?
Стах снова уставляется на цветы. Цветы стоят, как стояли. Их много, и они все против Стаха: он в душе не осязает, чего ему делать с ними или без них.
«Девушке, маме?»
Девушке — это еще какой? Стах ее в жизни не видел. Она его тоже. Куда он собрался?.. Поздновато, конечно, давать задний ход, но что-то вдруг так хочется…
Матери… на ум для матери только гвоздики приходят. Она поймет, интересно? «Мам, это тебе. Мам, спасибо за все. Мам, знаешь, ты немного для меня того…» Стах всерьез рассматривает вариант с возвращением назад — и с красными гвоздиками.
В магазин кто-то заходит, и Стах немного (ладно, много) ретируется в сторону. Продавщица наконец-то выпускает его из вида, а он зависает.
На стеллажах какие-то странные колючие букеты. В них много ежикоподобных цветов и пушистых кисточек колосьев. Стах склоняется к ним и усмехается. Да это ж Тим в предмете.
А эти штуки еще и не живые цветы, а высушенные. Но не так, как если бы их засунули в книгу, а так, как если бы извлекли из них всю влагу. Что за отдел мавзолея в цветочном?
У Стаха даже приподнимается настроение. Надо как-нибудь Тима сюда затащить: «Смотри, Тиша, одно… ну, не лицо, но персонаж чисто твой. И даже не литературный». Тим, наверное, обидится и скажет, что персонаж опять какой-то неодушевленный…
Нет, значит, не надо. Тим — он одушевленный. Одушевленнее других. Или одухотвореннее? Не суть. Тима надо сравнивать с самым живым цветком на планете. А то Коля про какие-то «суицидальные фразочки» сегодня говорил — ни разу не весело. А Тим еще недавно грустил о себе, как о потерянном, и выживать не хотел. Кто же его теперь спросит, выживать ему или как? У него теперь есть Стах, а выбора — нет. Все.
Стах торчит внутри уже вечность. Магазинчик снова пустеет.Продавщица смотрит на него, склонившись над витриной и уложив голову на ладонь. Улыбается ему ласково:
— Ну чего? Не определился? Кому даришь?
Стах усмехается:
— Не дарю.
— Но планируешь?
Стах пожимает плечами, оборачивается на сухоцветы. Потом смотрит на живые розы. Они стоят в высоких вазах на полу. Стоят — по цвету. И в почти пустой — одна белая. Продавщица, проследив за его взглядом, говорит:
— Тут до тебя приехал молодой человек и выкупил все белые. Без раздумий. Просто подошел и сказал: «Дайте мне все белые». А одна была бы четная — и осталась… Думала ее в букет определить… Не хочешь взять?
Стах не понимает, оборачивается. Продавщица добавляет:
— Просто так. Бесплатно.
Он не понимает, в чем подвох:
— Зачем?..
Продавщица смотрит на него и улыбается:
— Чтобы ты здесь ночевать не вздумал.
II
У Стаха есть роза. Стах выстоял ее в магазине. Просто выстоял, выждал. Это очень смешно. Больше всего Стаху нравится, что это смешно — и можно Тима веселить.
Он бежит по ступенькам, спотыкается в кромешной темноте, чуть не роняет розу, себя и зубы при ударе. Справляется с гравитацией и спешит к двери Тима. Сначала ждет, когда отдышится. Потом вспоминает, что успеет, пока Тим открывает.
Стучит.
За время, пока Тим соизволит появиться, он успевает привыкнуть к темноте, навернуть несколько кругов по лестничной площадке и отойти от двери. Подходит аккурат в тот момент, когда Тим открывает, со словами:
— Смотри, что есть, — и поднимает цветок — чуть не Тиму в лицо.
У Тима то ли удивленный, то ли перепуганный вид. Его глаза забавно сводятся на бутоне.
— Это ч-чего?..
— Роза, котофей, — говорит Стах торжественно.
— Что?.. Зачем?..
— Чтобы выпроводить меня из цветочного.
— Что?..
— Держи.
Стах почти насильно всучивает Тиму розу, как ждали. Проходит, как домой. Раздевается, как пригласили. Рассказывает, как спросили:
— Отец такой: «Если принципиально с подарком, пусть покупает цветы». Мать такая: «Покупай цветы». Я пошел к тебе, а зашел в цветочный. Нормально автоматика работает, да? Зашел и не понимаю, какого черта. Я не заявлюсь с цветами к подружке Архиповой. Я не хочу выглядеть, как идиот. Я по-любому буду выглядеть, как идиот, но лучше уж без цветов. И я стою, а продавщица, походу, любит свою работу. И говорит: «Вам что-нибудь подсказать?» А я про себя: «Да, было бы неплохо подсказать, что я забыл здесь». И стоял я там, наверное, сто тысяч лет. Потому что я не хотел покупать цветы, а она любила свою работу, и я тупил. Она со мной не захотела смириться — и говорит: «Забирай розу, только вали отсюда». А вообще, Тиша, я думаю: нанимать надо злых. Но терпеливых. Доброта разоряет бизнес.
Тим стоит с розой, словно ему вручили гранату, предварительно выдернув чеку и сказав: «Она не сработает. Но это не точно». Роза Тиму идет. Несмотря на то, что она ему, видимо, не очень-то нравится.
— О, представь, пока стоял, нашел тебя в букете. Но это был высушенный букет. Похож на ежика. Но какого-нибудь ежика-мутанта: у него очень много пушистых хвостов — и по всей спине.
Тима привлекает абсурдность фразы, и он оживает:
— Чего?..
— Букет, говорю. С высушенными цветами.
— Сухоцветы?..
— Ага. И с хвостами. Не букет, а хвостатый ежик. Похож на тебя. Но не потому, что ты хвостатый ежик. А потому, что он колючий, но еще пушистый и мягкий. Ну, это образно, конечно… В смысле… — в голове Стаха это не звучало такой чушью.
У Тима еще такой взгляд… сразу усмиряет веселье.
— Что? Я навязался?..
— Нет. Нет, Арис… просто…
Тим начинает ковырять стебель. Стах смотрит и ждет, что за сложности начались. Тим сдается вопросительному взгляду и сожалеет:
— Ненавижу, когда ты так делаешь…
Стаху заранее не нравится.
— Что делаю?..
— Как будто это ничего не значит.
— Не понял.
Тим уставляется с таким выражением, словно Стах — самый большой предатель на свете. И к тому же весьма недалекий. А потом уходит в кухню.
Стах честно пытается разобраться, что такого сделал. Пришел к нему в гости? Отпросился на вечеринку? Что он сделал? Почему у Тима опять трагедия, а он опять в нее не врубается?..
Стах прячет руки в карманы. Постояв немного, плетется за Тимом. Встает на пороге. Наблюдает.
Тим наполняет графин, устраивает на подоконник. Оставляет розу мерзнуть на окне и проходит мимо.
Стах смотрит на эту розу, как на виновницу, и вдруг… Но он же не купил ее. Он не заявился к Тиму с букетом. Вот если бы он целенаправленно пошел в цветочный, взял все белые розы, упаковал их в гофрированную бумагу и ленты — тогда конечно… И вообще? С чего бы вдруг?
Тим просто на пустом месте.
Стах застывает на пороге его комнаты и говорит:
— Я не купил бы тебе цветы. Ты же не девушка.
И Тим замирает. На полушаге. Спиной к Стаху.
— Это не подарок. И это ничего не значило. Было забавно, ясно? Что мне дали розу просто так, потому что я завис в магазине. Откуда я знал, что ты в этом увидишь подтекст? Могу ее выкинуть, если ты против.
Тим отвечает ровным ледяным тоном:
— Выкидывай.
Бесит. Тим бесит.
Стах отзывается так же:
— И выкину.
Тим молчит.
— Ладно. Пожалуйста. Если ты такой гордый.
Стах отходит от двери и каким-то чудом сдерживает себя, чтобы ее не захлопнуть. Идет в кухню. Хватает розу. Она больно жалит ему пальцы, чтобы не расслаблялся. Стах одергивает руку. Посмотрите на нее: такая же, как Тим. Лишь бы выпустить иголки.
Стах цокает. Ему вдруг жаль розу, если она такая же, как Тим. Стах бы с Тимом так не поступил. Да что за?..
Стах возвращается и собирается сказать, что это детский сад. Но открыть рта не успевает. Тим спрятался за дверцей, шмыгает носом.
Он не разрыдался же?.. Из-за вот этого?..
Стах стучит костяшками пальцев по косяку. Пробует Тима позвать. Говорит уже спокойно:
— Я не выбросил.
Тим не реагирует.
Стах проходит в полумрак комнаты, садится на пол у кровати. Горит только настольная лампа, как в Новый год. Тогда они тоже поссорились. Стах усмехается. И осознает, что, наверное, мог сказать: «Я уйду отмечать к другу». Стах не уверен на сто процентов, но… отец наказал его за то, что ушел без спроса, за то, что мать до утра выносила мозг себе, ему и всем домочадцам. За разное наказал, а за то, что Стаха не было за столом в семейный праздник, — нет.
— А я сегодня поссорил родителей…
Тим молчит. Он не выбирает вещи, он не создает видимости. Он просто нашел единственное место во всей комнате, где Стаху не видно его лица — ни с одной стороны.
Вообще-то, день был неоднозначный. А Тим… Стах говорит ему — может, чтобы просто говорить с ним — о единственно серьезном, о чем стоило бы сказать:
— И еще я, кажется, понял… что ненависти к ним больше, чем всего остального…
Тим выталкивает из своей комнаты — тишиной. Стах возвращается на пустой берег. Поднимает с песка желтую стекляшку, под цвет Тимовой лампы, смотрит сквозь нее на волну. Волна далеко, но она начала приближаться.
— И еще… я сегодня подумал, что у меня больше нет сил на мать. Как будто она умерла. А я ничего не почувствовал. Стоял в цветочном и хотел купить красных гвоздик, — усмехается. — Может, чтобы разбить ей сердце. И чтобы у нее ко мне тоже ничего не осталось…
Тим включается в диалог:
— Ты с мамой поругался?..
— Нет. Ни с кем не ругался. Но как-то…
— Думал: тебя не пустят…
— Я тоже.
Тим, помедлив, сдается. Вытирает лицо. Садится на дно шкафа, напротив Стаха. Не смотрит. Он вроде успокоился…
— Я бы в жизни не догадался, что тебя роза обидит…
Тим отводит взгляд, как будто смотреть на Стаха ему не хочется, и крутит часы вокруг запястья.
— Меня не роза обидела. Ты просто…
— Тиш.
«Не верти часы».
— Ты просто постоянно это делаешь. Даже не понимаешь. Ты знаешь, что нравишься мне, и все равно…
.
?
Тим перестает крутить часы, подтягивает вверх коленки, укладывает на них запястья и опускает вниз голову. Весь сжимается.
Волна… раз — и опадает. И заливает обратно берег, ноги. Отмена цунами. Отмена.
Стах смотрит на Тима, разомкнув губы.
Что. Он. Сейчас. Сказал.
«Тим, хочешь весь цветочный магазин?»
«Тим, скажи еще раз».
«Тим».
Стах редко извиняется. Так редко, что почти и никогда. Словами мало что можно исправить. Но он хочет попытаться:
— Тиша, прости за розу.
Тим кривит лицо и отзывается простуженным пропадающим голосом:
— Да при чем тут роза?..
Тим начинает плакать и закрывается рукой.
Так.
К такому повороту событий Стаха жизнь не готовила. Он не знает, что с Тимом происходит. Совсем. Он цокает и порывается к нему идти. Застывает, когда Тим выключает истерику — просто выключает, вытирает ресницы пальцами и спрашивает у него:
— Что ты пришел?!..
Стах встает на месте. И не знает, что на это отвечать. Разве не очевидно, почему?..
Тим поджимает губы. И выглядит спокойным. Но ему заливает лицо.
Стах опускается к нему и просит:
— Тиш, ну хватит реветь.
Тим отгораживается рукой. Стах забирает ее себе, сжимает тонкие пальцы.
— Я дурак. Чего из-за дурака?..
Тим лишает Стаха своей руки. Пытается отвернуться. Стах его ловит, не пускает, уткнувшись носом в темные волосы. Вдыхает и зажмуривается. Пробует снова:
— Прости меня.
Лучше бы Тим дрался, чем плакал. Лучше бы злился и кричал. Что угодно лучше. Но Тим плачет.
— Ну что ты расклеился?..
Тим отпихивает Стаха. Тот пытается свести дурацкую ситуацию к шутке:
— Я тебе говорил: надо нормальный клей, не ПВА…
Тим всхлипывает и отпихивает Стаха с удвоенным рвением.
— Ну что ты буянишь?..
— Да потому, что мне больно! А ты дурак!
.
Стах отпускает Тима. Позволяет ему выйти из комнаты. Замирает. Тим раньше… никогда до такой степени… чтобы до эмоций, с ответом…
Ну что? Отпросился на вечеринку? Лучше бы он не приходил. Лучше бы он. Не приходил.
III
Если бы можно было отмотать назад, вернуться во времени, повести себя по-другому… или если бы можно было обладать даром предвидения, Стаху с Тимом было бы проще. Посмотрел, чего там в будущем, учел все, что мог, — и все прошло тихо.
Стах вынимает из вазы розу. Она опять цапает его за палец. Наверное, заслуженно.
Он выходит в коридор, бросает ее на комод. Одевается. Забирает ее с собой.
За ним закрывается дверь.
IV
Если бы можно было отмотать назад, Стах бы сделал иначе. И он стучит. Прижавшись лбом к поверхности двери. Он стучит, чтобы Тим снова открыл. Он стучит, чтобы достать Тима вконец и заставить его переступить через обиду.
И пока он торчит в темноте и думает, что сказать, он крутит в голове дурацкое Тимово: «Ты мне нравишься». Такое, чтобы оно кололось похлеще цветка.
Тим открывает через долгие десять минут. Осада его крепости — это никакие не шутки, а время и терпение.
Тим блестит влажными обсидиановыми глазами. Стах тянет ему розу и говорит:
— Привет. Давай попробуем еще раз.
Тим не берет.
— Знакомься. Это роза.
Тим поджимает губы и утомленно прикрывает глаза.
— Розу зовут Эднá. Это как Одна, только через «э» и со странным французским акцентом.
Тиму все равно.
— В общем, там, в магазине, стояли цветы. Без корней и в рабстве. Умирали по горшкам и вазам. А некоторые даже были уже совсем трупы: их сохранили, почти как мумий, и выставили на стеллажи. Приехал барин, говорит: мне нужны все белые розы, но Эднá не нужна, она четная. Он выкупил белые розы и оставил Эднý. Потом пришел в магазин какой-то дурак. Шатается между рабами, надоедает доброй ведьме, которая следит, чтобы рабы умирали правильно и долго, и чтобы их покупала всякая знать. Ведьма говорит: «Возьми Эднý. Она Эднá». Эднá говорит: «Я самый больной человек на свете»… А. Нет. Это был Карлсон. Нет. Она говорит: «Я самая одинокая роза на свете».
Тим сдается и улыбается, и закрывается рукой.
Теперь Стах говорит за розу, как будто она кукла:
— Тиша, забери меня от дурака. Он такой дурак. Он очень хочет сказать, что, вообще-то… Но потом его сожгут. Или он сам сгорит.
Роза скользит по Тимовой щеке лепестком и просит:
— Только не плачь.
Тим поднимает взгляд на дурака.
Роза спрашивает по секрету:
— Хочешь над ним поржать? — и кивает на Стаха. — Начальник тюрьмы сегодня сказал, что пятнадцать лет камера была открыта, сказал: «Можешь взять тыкву и нанять мышей, если есть деньги. И поезжать на бал». На тыкву и мышей денег у дурака не было. На Эднý были, но Эднá сбежала с ним из цветочной гробницы, чтобы глянуть на принца: это самое важное — глянуть на принца, ей же скоро умирать. Они пришли к принцу, стоят, ждут прием. Принц открывает — и дурак, который по профессии шут, решает принца веселить. До слез. Развеселил — до слез. Принц плачет, но не потому, что смешно, а потому, что шут — дурак. Шуту жаль: его даже Эднá осуждает.
Тим грустит и отнимает у дурака розу. Смотрит на дурака снизу вверх, хотя — выше, смотрит обиженно. Стах перестает кривляться, спрашивает серьезно:
— Не будешь больше плакать из-за меня?
— Не будешь больше доводить меня до слез?
Стах не может такого пообещать. Он же не планировал. Откуда он знает, когда у Тима — до слез и почему?..
— А если слезы от смеха?
— Нет, у меня таких нет…
— Тиша, ты бросаешь мне вызов.
Роза говорит голосом Тима:
— Дурак.
Стах расплывается в улыбке и смотрит на Тима ласково.
Принц открывает дверь шире и запускает шута в квартиру, которая ничуть не дворец.
— А хочешь — Эднý расчленим и распихаем по книгам?
— Арис…
========== Глава 19. В гостях у именинницы ==========
I
Тим застрял в кухне. Стах заходит, наблюдает, как он стоит со своей розой, трогает ее за листья. Так.
С Тимом никогда не знаешь, помирились или нет. Ему чего-нибудь в голову взбредет — и все…
Стах рискует проверить, все или нет. Встает рядом, прислонившись к подоконнику. Заглядывает Тиму в глаза, чтобы узнать. Пробует улыбнуться. Тим встречает взгляд бегло. Болезненно хмурится. Толкает плечом — почти обиженно, но, как обычно, больше прижимается, чем толкает.
Стах шутливо захватывает Тима рукой. Удерживает за ребра. Тим тощий и домашний, вещи на нем уютно висят.
Тим отзывается — весь. И ощущение, что чуть не падает. Пошатнувшись, он закрывает глаза, склоняет голову — к Стаху. Прижимается лбом к его виску. Выдыхает через рот. Стах стискивает ткань чужой толстовки и застывает. С чувством, что поразила молния.
Но молнии молчат.
Тим отстраняется, поднимает взгляд. У него такие глаза… невыносимые. Сине-свинцовые. И страшно дернуться — в сторону, выпуская их из вида. Стах смотрит в них — и даже не моргает, и у него чувство, что он начинает проваливаться во все переливы, цветовые разрывы и вселенные, уместившиеся в этих глазах.
«Тим, иди одевайся».
«Пожалуйста».
Тим опускает ресницы. Стоит еще пару мгновений. Отходит, позволяя — вдохнуть. Стах провожает его взглядом — онемевшим. А проводив, зажмуривается, оседает на корточки, сжимает руки в замок и кусает костяшки пальцев.
II
Стах стучится. Заглядывает в комнату. Там переодевается Тим. Стах прикрывает за собой дверь, прижимается спиной к стене.
Он скрещивает руки, сдавливая грудную клетку, и кажется, что увеличивает силу и без того сумасшедших толчков сердца. Терпеливо ждет, когда угомонится пульс. Терпеливо ждет, когда закончит Тим.
Это все из-за дурацкой близости. Стах почти убежден: если Тима неосторожно коснуться, можно нечаянно на месте умереть. Иногда даже кажется, что это лучше, чем мучиться.
III
Тим выходит, сцепив перед собой руки. Смотрит на Стаха снизу вверх, спрашивает неуверенно и тихо:
— Сойдет?..
Стах бегло осматривает его и кивает. Если Тим выходит из дома — и не в гимназию, он в черном. В черных джинсах, в черных толстовках. В этот раз появилось целых два новых цвета: у Тима на груди пепельная желтоглазая сова — и над ней ободок луны.
Тим заранее напялил капюшон. Стах снимает и усмехается:
— Так лучше.
— Кому?.. — сопротивляется Тим — и пытается вернуть обратно.
Стах не позволяет. Между делом ерошит Тиму волосы. А они вдруг возьми и окажись — приятными на ощупь: плотными, упругими и гладкими. Рука по ним скользит. Все медленней и медленней. Пока Стах не осознает.
Отпускает. Смотрит на Тима с вопросом. Чего его так трогать-то кайфово?..
Тим тушуется и, видимо, не понимает, почему смотрит. Переступает с ноги на ногу.
Стук в дверь вынимает Стаха из позора. Он рад. Он говорит:
— Я открою.
Тиму все равно: он уходит обратно к себе.
IV
Стах вспоминает с опозданием, что, наверное, весь красный. Проверяет в зеркале — и точно. Ну за что. Он выдыхает в потолок, смиряется. Открывает дверь. Коля удивляется ему на секунду, не больше. Потом улыбается:
— О, — и тянет Стаху руку.
Стах не пожимает, усмехается:
— И тебе привет.
— Отпросился? А где Лаксин?
Стах кивает на дверь. Пропускает Колю. Тот говорит:
— В подъезде темнота хоть глаз выколи. Как он со своей фобией в гимназию-то ходит?
Стах зависает. Он думал, что Тим в кладовке перепугался из-за ситуации в целом, но, когда Коля прикрыл дверь… Тим темноты боится? Он просил в Новый год не выключать настольную лампу…
Стах стучится в комнату. Медлит, прежде чем открыть дверь. Ничего стыдного там не делается — и он проходит внутрь.
Тим стоит у стола. Двигает бумажки. По одной. Двумя пальцами. По какой-то лишь ему известной схеме. Сначала, может, он и складывал их в единое целое, но теперь уже — нет. Это почерк Архиповой. Похоже на адрес. Записка разорвана на кусочки и вся мятая. Стах решает пошутить:
— Ты ее из мусорки достал?
Тим, пойманный с поличным, тушуется:
— Не совсем…
Стах усмехается. Но не пытает Тима расспросами.
— Идем?
Тим молчит и что-то уже не хочет — идти. Он продолжает передвигать бумажки.
Стах серьезнеет:
— Я сегодня все испортил?
Тим грустный и болезненно хмурится. Спрашивает шепотом:
— Арис, я ужасно выгляжу?
— С чего ты взял?..
Тим не отвечает. У него опять трагедия. Стах цокает.
— Нет. Не ужасно. Неправда. Ты выглядишь приятнее шести¹ миллиардов человек. И даже девочки зовут тебя на вечеринки.
— Одна. Наплевать… Я не хотел идти.
Тим спрашивает о нем. Тим спрашивает: «Я для тебя ужасно выгляжу?» Стах не знает, как сказать, какой Тим. Поэтому делит с ним тишину.
Коля заглядывает без стука. Стах пытается его выгнать:
— Сейчас выйдем.
Коля тормозит. Пока тормозит, осматривает комнату. Потом ловит в фокус Тима, спрашивает:
— Ты в порядке?
Тим просит:
— Иди, — и выставляет его за дверь.
Стаху не хватает слов, чтобы Тиму объяснить: дело не во внешности. Не то чтобы ему было наплевать. Не наплевать. Тим — ничего.
— Это же не о том, как ты выглядишь. Ты не понимаешь, Тиша. Ты думаешь: это просто. Ты думаешь: тяжело одному тебе. Ты ошибаешься.
— Ты не говоришь…
— А ты?
— Я сказал…
— Только потому, что я тебя довел, — усмехается. Спешит сообщить, что, конечно: — Это не смешно совсем, но сама ситуация…
Тим обижается и не понимает:
— Мне тебя довести?..
Стах прыскает. Выуживает у Тима неохотную улыбку — тот, кажется, и сам понял, насколько это глупо прозвучало.
Тим чуть слышно признается:
— Я иногда думаю, что не заслужил и размечтался…
Стах снова теряет веселье. Он не может сказать Тиму: «Чепуха», потому что у него бывают такие же мысли — и все по поводу счастья, свободы… и всего, что есть в жизни хорошего и радостного.
Тим заслужил больше других. Стах не знает почему. Он очень хочет, чтобы Тим был счастливым. Только со Стахом у него не получается. Он вот ревновал, но… смысл?
— Долго еще ждать? — спрашивает Коля.
— Пять минут. Не переломишься.
Коля выдыхает утомленно:
— Конечно. Можете не торопиться…
Стах отслеживает шакала, чтобы точно скрылся. Поворачивается к Тиму, смотрит на него сочувственно. Интересуется тихо:
— Может, я чертовски хреновый вариант?..
Тим отрицательно мотает головой.
— На «чертовски хреновый вариант» больше тяну я…
— Будем меряться, кто хреновей? — усмехается.
Тим тянет уголок губ. Но почти сразу сникает.
— Тебя это не утомляет?.. притворяться друзьями?..
Стах перестает улыбаться. Он не притворяется с Тимом. Ни в чем. Но он отвечает, не придираясь к словам:
— Из двух зол…
— Какое второе?
— Притворяться друг другу никем.
— Есть еще третье…
Стах молчит. Для него третьего варианта нет.
Тим выкручивает часы. До напряжения в обескровленных пальцах. Стах перехватывает его руку. Тим сжимает. Дает время — ощутить холод. Стах отогревает с сожалением. Тим спрашивает:
— Это плохо?..
— Нет.
Тим смотрит внимательно. Дурное предчувствие сигналит по всем фронтам, но Стах не может заставить себя вырваться. Тим осторожно склоняется к нему. Стах закрывает глаза. Тим целует в скулу.
— Это?..
Стаху кажется, что у него разом схлопнулись все внутренности в одну черную дыру, а потом разжались обратно — с такой дикой болью, как будто его подстрелили.
Он зажмуривается, как перепуганный мальчик. Тим, Господи, у тебя за дверью стоит человек. Он может войти в любую минуту. Стах цедит сквозь зубы:
— Тиша.
Не видит, но чувствует, как Тим делает ближе шаг, как касается пальцами щеки. Не видит, но вспоминает — его разомкнутые губы… и резко опускается на корточки. Скрещивает руки в запястьях — над головой.
Страшно колотится сердце. Страшно густеет воздух. Страшно болит в груди. Пульсирует дурацкое колено.
Голос Тима делается потерянным и поломанным:
— Арис?..
Тим опускается к нему. Пробует позвать еще. Трогает его плечо — и Стах вздрагивает всем телом. И понимает, что вздрогнул. Ненавидит в себе это. Пытается привести мысли, чувства в порядок. Опускает вниз руки, проводит ими по лицу. Возвращает себе относительное спокойствие усилием воли и говорит то, чего бы предпочел никогда больше не повторять:
— Я не могу.
Тим сидит рядом еще какое-то время, очень тихий.
А затем ретируется из комнаты. Раньше, чем Стах решается открыть глаза.
V
Фонарик-брелок на ключах мигает вспышками, пока Тим закрывает квартиру. Коля, уставший от ожидания, убегает вперед, не особо парясь, видит ли ступеньки под ногами. Стах остается.
Тим медлит.
Внизу хлопает дверь — это вышел на улицу Коля.
Тим спускается первым. Стах плетется следом, спрятав руки в карманы. Наблюдает, обиженный он или нет. Стах, может, иногда тоже хочет быть на него обиженным. За то, что он вытворяет всякое…
Они минуют ступени в полной тишине. Тим замедляет шаг. Стах равняется с ним. Они встречаются взглядами, зовут друг друга по именам — и одновременно. Стах усмехается. Тим — опускает голову, а потом снова уходит вперед.
VI
Коля попробовал спросить, что случилось. Замолчали оба. Он выпытывать не стал. Наверное, привык. К Тиму. Так что он ведет котов за собой, как паству. Они то ли не поспевают за ним, то ли покоряются ему, как единственному, кто в курсе, что делать.
Тим периодически поглядывает на Стаха. С видом виноватым и грустным. Стах не знает, что делать, и не знает, что у них сейчас, в эту минуту. Трогает Тима за край куртки.
Тим отворачивается. Сходит с прямой — и сталкивается со Стахом. Не отлипает.
— Только не расклеивайся.
Тим говорит задето:
— Не буду.
Стах усмехается. Прозвучало, как: «Бу-бу-бу-ду».
— Лаксин?.. — Коля тормозит и пропускает их вперед. — Точно нормально все?..
Тим прячет нос в воротник и, нахохлившись воробьем, ни с кем больше не говорит.
VII
Болтовню, смех и глухой бит тоскливого клубняка слышно еще на лестничной площадке. Коля не успевает открыть дверь, как пара человек выгребается из квартиры — покурить. Как ни странно, с одним он знаком. Коля жмет ему руку, придерживая его свободной — за плечо. Спрашивает:
— Там нет моих отбитых однокашников?
— Не-а. А ты соскучился?
Колин друг гогочет: он, судя по всему, уже навеселе. Коля тянет уголок губ — и больше вниз, чем вверх. Стреляет у него сигарету, кивает Тиму со Стахом на дверь.
Стах говорит:
— Разведчик из тебя так себе.
— Я человеку руку пожал. Если ты не заметил.
— И что?
— Знак доверия, Сакевич. Тебе не понять.
Стаху действительно не понять.
Колин друг затягивается, интересуется, кто это такой — рыжий и борзый. Коля говорит:
— Это очень крутой перец Аристарх. Он любит без вступлений заехать в рожу незнакомцу.
— Следи за руками, — демонстративно достает их из карманов, — знакомцу — тоже не побрезгую.
Парни гудят. Смеются сквозь дым. Колин друг предлагает Стаху закурить… ну, как предлагает… сигарету тянет. Стах уставляется на него в ответ, как на пропащего.
— Нет? Ну ладно. С этим понятно. «Опасный». А этот? — кивает на Тима.
— Этот еще опасней. Но с тобой он не заговорит.
Видимо, то была шутка — и, видимо, смешная. Тимов взгляд говорит Коле: «Предатель». Тим теряет интерес к разговору — ищет, куда бы свинтить.
А Коля вдруг зовет его по имени и тоже пробует всучить сигарету. Тим смеряет его тяжелым взглядом. Замораживает интонацией:
— Я не курю.
Колины приятели гудят, потому что, видимо, убеждаются, что Тим действительно «опасней».
Коля просит:
— Ну идите, ЗОЖники, — и просит без лишних интонаций. — Я — за вами.
Дверь в квартиру открывается — и обнажает звук. Под чей-то громкий спор выходит эмо-девочка. Парни глухо и лениво аплодируют.
— О-о! Именинница, ты к нам?
Она проплывает мимо Стаха и Тима. Проплывает — в том плане, что идет, как по палубе: ее заносит то в одну сторону, то в другую. Парни ловят, выравнивают ее курс. Хохочут. Один пробует предложить ей затяг. Она отвергает — манерным жестом, отворачивается — и почти сразу ее начинает рвать.
Коля отходит в сторону, кидает сигарету, тушит ботинком, тянет:
— У-у. Вечер у кого-то уже удался. Заходим, давайте.
Он заталкивает в квартиру Стаха с Тимом и закрывает дверь.
VIII
Стаху кажется, что он попал в другой мир. Из своего — деланно интеллигентного. В обшарпанную проспиртованную квартиру, где какой-то непонятных движ среди подвыпивших подростков: кто-то шарится в куче сваленных кое-как курток, которым не хватило места на крючках; кто-то идет из кухни, кто-то — в кухню, кто-то стучит в туалет, кто-то вываливается из ванной. В комнате одни кричат — без аргументов, другие хохочут.
Коля снова кому-то жмет руку, переговаривается коротко. Не разуваясь, проходит вперед, зовет за собой.
Тим прижимается к двери и не шевелится. Стах слабо морщится — от вони и звуков. Но берет себя в руки, берет с собой Тима — и лавирует между проходимцев.
На кухне чуть тише. Сидят девчонки. Как сороки по веткам. Две — на стульях, одна — на кухонной тумбе, а четвертая — на полу. Стол заставлен «алкоголем». Коля осматривает цветные жестянки скептически, спрашивает:
— А пиво есть?
— А ты принес?
Коля растягивает губы и показывает средний палец.
— Шумгин-Шумгин! — зовет девочка с пола, причавкивая жвачкой.
Помада у нее черная. Зубы то и дело обнажаются. В левой ноздре — колечко. Она перебирает пальцами в воздухе, призывая к ней склониться, и спрашивает громким шепотом:
— А ты не жид?
Кухня взрывается хохотом. Коля не теряется:
— На треть. Так че?
— На балконе.
Коля благодарно чмокает девочку в черные губы.
Пока эти двое заняты, остальные сканируют Стаха с Тимом взглядами. Еще одна дама неформального вида, развалившись с жестянкой на стуле, спрашивает у Коли:
— Твои мальчики-зайчики?
— Один — мой, второй — кусается.
— Who is who?
Коля проходит мимо Тима, похлопывая его по плечу, мол, этот — мой. Тим смотрит на руку осмелевшего одноклассника с таким видом, как будто про себя подсчитывает количество сегодняшних его косяков.
Коля ставит Стаха в известность:
— Я сейчас вернусь.
Стах смотрит на него несколько секунд без выражения, а потом срывается в его сторону — и клацает зубами. Коля не ожидал подвоха — и вздрагивает. Толкает Стаха — беззлобно. Говорит:
— Падла.
Девочки веселятся.
Та, что с пола, тянет просительно и барабанит по ногам ладошками:
— Рыжик, иди ко мне. Меня-то не укусишь?
— Постою.
Она делает грустное лицо. Но быстро забывает, что расстроилась, и переключается:
— А ты, котик? — спрашивает Тима.
Тим отворачивается.
Девочка цокает:
— Кого он к нам привел?..
IX
Когда Коля возвращается с двумя полторашками, девочки уже выяснили, как зовут их гостей, и представились в ответ. Самую шумную подружки кличут Маришкой.
Коля ставит бутылки. Снимает куртку, бросает на пол, садится на нее. Маришка тянется за пластмассовыми красными стаканчиками. Зовет к себе Тима со Стахом. Они не соглашаются. Она не понимает, чего они такие брезгливые.
Но, вспорхнув с места, убегает в комнату. Возвращается уже через минуту с пледом. Стучит по бедру Коли ногой, вынуждая его сдвинуться в сторону. Раскладывает плед буквой «г», садится в самый угол, хлопает руками пригласительно по обе стороны от себя и улыбается:
— Буду в середине.
Стах усмехается и говорит:
— Не будешь.
Он расстегивает куртку — и кухня оживает возгласами. Он тянет Маришке руку. Она смотрит на него задумчиво, склонив голову, и приглашение принимает. Стах поднимает ее с места, чтобы это место занять. Садится, снимает куртку, подкладывая под спину. Улыбается ей хитро.
— Ах так, да?
Он кивает и смеется. Она вдруг решает, что оседлать его — отличная идея. Обвивает его шею руками.
— Это мое место, — говорит она. — Сидишь ты на нем или нет.
Подружки тихо посмеиваются. Коля хмыкает, качнув головой. Разливает пиво. Тянет Тиму стаканчик первому. Тим берет. Смотрит на содержимое отрешенно. А после — выпивает залпом.
Комментарий к Глава 19. В гостях у именинницы ¹ Не ошибка и не подколка. На момент повествования, а это 2008, семь миллиардов еще зафиксировано не было.
========== Глава 20. Градус близости ==========
I
Маришка дышит на Стаха мятной жвачкой, растягивая ее языком. Сверкает зубами — в улыбке. Стах тупит. Потому что никогда еще не попадал в такие ситуации, чтобы на нем — и девочка. Он не понимает, чего с ней делать. Он не понимает, зачем она это делает с ним.
Колин голос возвращает его в шум квартиры:
— Да тише ты. Куда? — он кашляет смехом, отнимает у Тима стаканчик.
Тим морщится и вытирает губы тыльной стороной ладони.
Стах снимает чужие руки с себя, говорит Маришке:
— Слезай.
Она не понимает. Перестает улыбаться.
— Ты это сейчас серьезно?
Стах повторяет тверже:
— Слезай.
Она слишком удивлена, чтобы обижаться, и сползает в сторону. Коля вручает ей утешительный стаканчик. На немой вопрос — разводит руками.
Стах ждет взгляд Тима и, встретив, зовет к себе кивком. Тим не очень соглашается.
Коля продолжает разливать и раздавать пиво. Тянет Стаху — и попадает в игнор.
Стах с опозданием осознает, что, наверное, Маришкина выходка опять похерила все, что могла похерить. Несмотря на благородные, мать их, мотивы Стаха. Он приподнимается, тащит Тима к себе за рукав.
— Давай, садись.
Тим приземляется рядом. Стах стягивает с него капюшон, изучает. Тим с отсутствующим видом медленно расстегивает клепки на воротнике, на планке… разводит молнию. Выбирается из тепла.
Тем временем в кухню кто-то заходит — и, видимо, знакомый девочек. Они чего-то начинают громко его гнать и принимаются выталкивать из кухни. Он, притаившись за порогом, как воришка, зовет:
— Мари-иш, — и надувает щеку языком.
Одна из девочек кидает в него жестянкой. Он пригибается и смеется. Вторая банка прилетает ему в плечо. Он забирает обе и скрывается.
— Сакевич, але, — Коля снова пытается всучить стаканчик.
Стах морщится и качает головой отрицательно.
— Что, не будешь? Мы никому не скажем.
— В моем случае лучше бы сказали, — усмехается.
— Ну. Бери.
— Я не буду пить.
— А чего? — не понимает Маришка.
— Аргумент «Я не хочу» сработает?
— Почему — не хочешь?
— Потому что не хочу?..
— Все, пусть. Будет кому вас по домам разводить. Тим, — отдает, — только давай помедленней.
Маришка смотрит на Стаха внимательно. Спрашивает:
— И че, ты, значит, правильный?
Он усмехается:
— А тебя задело?
— Ты считаешь, что ты лучше нас?
— А ты считаешь по-другому?
Она даже на пару секунд забывает жевать. Девочки переглядываются с такими улыбками, как бывает, когда идиот на серьезных щах втирает полную чушь — и вы знаете, что чушь, но он убежден, что прав и молодец.
Коля говорит:
— Сакевич, такое держат в голове. «Этикет» называется.
— Хочешь поговорить со мной об этикете — здесь? — Стаху смешно.
Коля серьезен.
— Ты как-нибудь отхватишь за такое — будь здоров.
— Тост, — Стах запрокидывает голову и уставляется с вызовом, — желаю вам поменьше париться над тем, что думают люди, особенно если вы с ними знакомы две минуты.
Все молчат. Напряженно. Затем Маришка пожимает плечами:
— Ниче он выкрутился, да? — и чокается с Колей.
Кухня снова оживает.
Тим осматривает Стаха внимательно. Пока его не выдергивают из мысли в действие — и призывают поддержать тост.
II
У них устоявшаяся компания. Воспоминания для избранных, кодовые фразы и шутки для своих. Стаху временами кажется, что он понимает отдельные слова, но не улавливает связи. Он не старается. Жаворонок в нем, приученный к ранним отбоям и ранним подъемам, бунтует и клюет носом.
Тим тоже не особенно вникает. В разговорах не участвует. Если его пытаются заставить — пассивно сопротивляется. Зато со всеми пьет.
Соскучившись, он предлагает Стаху. Тот оживает, включается, двигает к себе руку Тима, нюхает содержимое стаканчика и говорит полушепотом:
— По-моему, полная дрянь.
Тим шепчет на ухо, что:
— Так и есть…
На фоне — активное обсуждение какой-то левой и давно минувшей вечеринки: Коля на ней вскрыл замок в комнату, специально запертую, чтобы гости туда не совались, и умудрился вынести раритетные пластинки, хотя они нафиг ему не сдались, чтобы потом случайно и весьма успешно разломать.
Стах с Тимом переговариваются между собой:
— Если полная дрянь, зачем пьешь?
— Хочу понять, в чем прикол…
Стах кивает.
— Ладно, — усмехается. — Потом просветишь.
Тим поджимает нижнюю губу, сдерживая улыбку. Пересаживается удобней, больше — к Стаху, чем ко всем остальным. Стах просыпается: Тим вроде оттаял. То ли отвлекся, то ли уже напился, то ли еще чего.
Стах ловит случай за хвост, ему важно прояснить, чтобы Тим потом не выдумывал, и он говорит вперед всех будущих претензий и обид:
— Представь. Ты решил сесть рядом с другом. Выставляешь девочку, чтобы она не заняла твое место, а она садится на тебя. Твои действия?
Тим до смешного внимательно слушает — и ответственно замирает. Потом подвисает. Потом, видимо, представляет во всех красках и шепчет Стаху:
— Я в ужасе…
Стах смеется. Тим наклоняется и говорит словно по секрету:
— Нет, Арис, я правда не знаю, как бы выгнал ее…
У Тима в воображении — трагедия. Стах решает проблему на месте:
— Ты мог бы сказать ей что-то вроде: «Никогда на меня больше не садись». Или спросить ее так, чтобы она выпала основательно и сразу: «Ты дура?»
Тим слабо хмурится, но тянет уголок губ. Мучает куртку пальцами. Он вроде выбрался из нее, а вроде — и нет: накинул на плечи. Вдруг он сникает, что-то вспомнив. Потом снова тянется к Стаху и снова жжет шепотом ухо:
— Прости за сегодня.
Стах серьезнеет. Он знает, что Тим просит за этот дурацкий номер в комнате. Стаху неловко, что так вышло. И за сегодняшний вечер в целом. Он кивает:
— И ты меня.
Тим сидит еще пару секунд тихо, потом сползает ниже и примирительно кладет голову ему на плечо.
III
В кухню заходят приятели Коли. Вообще-то, все время кто-то заходит — и почти все время это шумно, суетно и не к месту. Колин друг спрашивает:
— Ты опять застрял с бабами?
Коля навеселе, он отвечает:
— Пребываю в приятной женской компании, — и приподнимает стаканчик.
— Пошли покурим.
Коля ленится. Спрашивает у Маришки, пойдет она или нет. Она соглашается — и уводит за собой всех подружек.
Тем временем в комнате кто-то делает музыку громче — и усиленно старается подвывать, но не попадает ни в одну из нот. Потом это гиблое дело подхватывает еще пара голосов. Стаху забавно, он спрашивает Тима:
— Ну как тебе? Чувствуешь, что влился в молодежное движение?
Тим вдруг прыскает. Он точно подшофе. Он оживает, трогает пуговицы у Стаха на рубашке — видимо, пользуясь тем, что остались одни в кухне. Говорит:
— Кажется, мне ничего…
— Ничего?
Тим угукает. Усмиряет улыбку. Подумав, приподнимается повыше, шепчет:
— Я рад, что ты пришел.
— Не оставлять же тебя под сомнительным присмотром шакала, — усмехается. Потом унимает веселье: — А еще мы давно не виделись, так что…
Тим соглашается и совсем сникает. Стах пробует выяснить как будто в шутку:
— Достали тебя мои факультативы?
— Ну… физика достала, да. Но я не поэтому не хожу...
Догадаться не сложно.
— Из-за меня?
Тим молчит. Смотрит своими невозможными темными глазами. Кажется, он ни черта не слушает Стаха. Кажется, он вообще не здесь. Он подтверждает, потому что шепчет обреченно:
— С ума сойти, как хочу с тобой целоваться...
Стах в очередной раз из-за Тима вздрагивает — и теперь внутренне.
— Тиша...
Тим торопится сказать:
— Я не буду. Честно, — обещает. Подумав, добавляет чуть слышно: — Если не захочешь…
Вот было хорошо. Пока Стах не решил с Тимом завязать разговор: его сегодня в принципе тянуло поговорить об отношениях, а тут он еще и под градусом.
Тим вспоминает:
— Я сегодня испугался. Когда ты... ну... Арис, я такой эгоист...
— Нет, Тиша, ты просто пьяный уже, — оправдывает.
Тим про себя не в курсе:
— Да?..
Стах смеется.
Тим затихает. Опускает взгляд, занимается пуговицами. Может, онкакую-нибудь открутит. Мать потом устроит истерику, чем это Стах занимался. И не объяснишь же ей, что Тиму было нечем занять руки.
А он еще какой-то разговорчивый, интересуется:
— Тебе не скучно тут сидеть?
— Тебе скучно?
Тим качает головой отрицательно. Стах заверяет:
— Было бы скучно, уже бы ушел.
Тима устраивает ответ. Но он все равно находит, к чему прикопаться:
— Ты какой-то тихий...
— Почему?
— Я сначала подумал, что будешь общаться со всеми…
— Нет, я просто с тобой сижу.
— Просто со мной?
— Да.
— Это по дружбе?
— Тиша...
— Я молчу.
Тим молчит. Секунд пять. Потом говорит:
— Блин, я правда пьяный…
— Да ладно, ничего, — не врет.
Стаху в целом — ничего. Тим, конечно... Зато не обижается, зато болтает — и впервые вперед мыслей. Если бы Стаху понадобилось сосчитать такие случаи, ему бы не понадобились пальцы: целых ноль.
Тим снова сползает вниз, укладывается. Пожив в таком положении немного и оценив ситуацию, он признается:
— Я бы так до утра сидел... Только бы еще без музыки и без остальных.
— Да, Тиша, ты просто создан для вечеринок.
— Нет, это... — Тим прыскает. Прикрывает глаза, объясняется: — Это про… «влился в молодежное движение». Кажется, я слишком для этого стар...
Стах, не удержавшись, хохочет. Похоже, ему нравится пьяный Тим.
IV
Коля возвращается с новыми бутылками. Девочки рассаживаются по кухне. Запах табака рассаживается вокруг. Маришка закидывает новую жвачку в рот. Ни с кем не делится.
Коля пытается выгнать друга из кухни:
— Ну уж нет, здесь и так слишком много парней на шесть квадратных метров. Давай проваливай.
Друг находит опору в косяке. Улыбается девочке:
— Мариш, а давай с тобой как-нибудь на свидание?..
Она ловит его в фокус.
— А ты кто?
Он кладет руку на сердце, словно она его ранила. Ей все равно: она помогает Коле прогнать его друга. Потом они усаживаются обратно.
Коля вынимает из кармана джинсов колоду карт. Отдает Маришке. Она начинает хихикать:
— Откуда ты спер?
— Одолжил, — поправляет.
— Сейчас попрошу тебя вывернуть карманы: посмотрим, что ты еще «одолжил». Буду за охранника.
Она лезет в его левый карман — проверять, что там еще. Он говорит:
— Правее.
Она сначала тормозит секунду, потом перестает безобразничать и шутливо лупит его пальцами по щеке. Он морщится — для вида. Убирает ее руку.
— Давайте в «Дурака»? — предлагает Коля. — А, трезвенник? Хоть к чему-нибудь тебя пристроим.
— Я в дурака сегодня наигрался уже, пас.
— Ну-ка, ну-ка, — оживает Маришка. — И с чего ты такой умный в дурака-то наигрался?
Коля спрашивает девчонок, будут ли они играть. Уходит к ним. Кому-то из них передает права разливающего, потому что у него теперь права раздающего.
Маришке приспичило выпытать у Стаха, почему он наигрался. Но она уже не в том состоянии. Получается только полукапризное:
— Рыжик, так чего?
Стах качает головой отрицательно. Он очень хочет спать. И совсем не хочет спорить. Маришка — наоборот. Вид у нее воинственный. Она, наверное, находит выход и предлагает:
— Давайте в «Правду или действие»?
Коля, не отвлекаясь от карт, говорит:
— Ну давай.
Маришка оживляется. Забывает о Стахе. И спрашивает у Коли почти торжественно — настолько злорадно:
— Когда ты вернешь мне косарь?
Коля замирает над картами, задумавшись. Потом кивает, отсчитывает последние, кладет колоду на стол, хмыкает и отвечает:
— Действие.
Как обычно, не в тему — заглядывает еще одна девочка-эмо. Заглядывает — и встает на месте. Смотрит на Стаха с Тимом. Так долго, что на нее уставляются в ответ все, кто может. Коля, пользуясь всеобщим замешательством, проводит подозрительные махинации с картами, и только потом оборачивается.
Тим не понимает, спрашивает шепотом:
— Чего она уставилась?..
— Не узнал? — Стах усмехается. Силится не заржать над девочкой с первой парты, которая пляшет «русские народные», сколько он ее помнит: — Это Архипова. Ну, вернее… ее модернизированная версия.
Маришка вдруг теряет все дружелюбие, какое проявляла раньше, смеряет гостью взглядом.
— Чего стоим, кого ждем?
— Это одноклассница моя, — говорит Стах.
— Да хоть сестра. Че хочет-то?
Коля опоминается и наклоняется в сторону Стаха:
— Это Архипова? — и веселеет. Презентует: — Это ж девочка Тима.
Маришка почти обижается и предъявляет:
— Тим, у тебя есть девочка?..
Тот замирает с таким выражением, что «боже, нет». Маришка утешается, теряет интерес. Она встает за подружками и собирается играть с ними — против Коли. Она вытаскивает из чужих рук карту и бросает на изрядно опустевший за вечер «алкогольный» стол.
И, видимо, в этот момент она придумывает действие. Потому что наклоняется к Коле и что-то шепчет со змеиной улыбкой. Коля серьезнеет и поднимает на нее взгляд. Она встречает — с вызовом. Он говорит ей:
— Нет, так не пойдет.
— Хочешь прыгнуть нагишом в сугроб?!
Коля резко собирает свои карты. Смотрит на Архипову.
Она какая-то очень потерянная и грустная. Ей вроде и хочется — к Тиму, а вроде и хочется — убежать и расплакаться. И, видимо, последнее — не из-за Тима совсем, а в целом.
— Че за видок, милая? — не унимается Маришка. — Нам прятать острые предметы?
— Арис, ты можешь?..
Стах понимает и берет стаканчик. Следит за попытками Тима одолеть гравитацию, улыбается. Придерживает. Помогает встать. Тим застывает, прислушиваясь к себе. Стах наблюдает, надо его ловить или нет.
— Нормально?
Тиму, кажется, нормально, но он никуда не торопится, опускается на корточки, наклоняется к Стаху, шепчет:
— Ты же не будешь ревновать?
Он отстраняется и смотрит затуманенными глазами. Стаху не по себе, когда у Тима такие глаза. А может, просто — от его глаз, он не знает. Он защищается усмешкой.
— Иди.
V
Стах усаживается удобней. Без Тима стало как-то холоднее. Но Стах спокоен: то ли уже слишком устал за длинный день, то ли сегодня кое-кто превысил лимит признаний — и заодно кредит доверия…
— Сакевич, ты спишь, что ли? — хмыкает Коля.
Стах сцепляет руки за головой и тянется.
— Рыжик, правда или действие? — спрашивает Маришка.
— Я в этом не участвую.
— А тебя никто не спрашивает: участвуют все.
— По принуждению — тем более.
Маришка снова воинственная. Вот ей спокойно-то не живется… Она спускается к Стаху. Она решает задавать ему провокационные вопросы.
— Я тебя привлекаю как девушка?
Стах не ожидал, но уже готов ржать. Уточняет на всякий пожарный:
— В плане?
— В сексуальном.
Да, он ржет. Качает головой отрицательно. Смотрит в ее хитрые ясные глаза. Отвечает:
— Нет.
— Совсем? Ни капли?
Она изучает его взглядом — и почему-то не веселится. Он проводит дурацкую параллель. Он спрашивает, чтобы она ответила за Тима:
— Это обидно?
— Да?..
— Почему?
Маришка теряется. Потом признается:
— Как будто я некрасивая.
— Я так не сказал.
— Если красивая, почему ты меня не хочешь?
Стах смеется — над абсурдностью формулировки. Он не понимает:
— А почему должен?
— Мальчики любят глазами, — говорит Маришка убежденно.
Стах думает об этом недолго. Серьезнеет.
— Это не по-настоящему. Глазами.
— А как по-настоящему?
— Говорят, что сердцем. Но вскрытие не подтверждает, — усмехается. Потом вспоминает: — У меня дедушка с бабушкой всю жизнь прожили вместе. Как-то дедушка сказал, что, когда смотрел на бабушку, пока они были молодые, он видел ее в старости. Ну, типа рядом с собой. Но теперь, когда вроде как пришла старость, когда он смотрит на нее, он видит ее молодой. Это же не глазами.
— Это не пугает? Когда смотришь на человека и видишь его дряхлым?.. — она начинает за здравие. Потом хихикает, заканчивает за упокой: — Сразу, наверное, падает…
Стах прыскает.
Одна из девочек за картами говорит:
— Кажется, зайчик — романтик, Маришка.
Та, задумавшись, спрашивает у Стаха почти кокетливо:
— А у тебя тоже нет девочки?
— Боже упаси, — он усмехается. — Меня и эту девочку.
— Это почему?..
— У меня планы на жизнь. И дурная семья. Мне с ней не по пути.
— Планы — это какие же?
— Большие.
— Ну большие — это какие?
— Вот такие, — он разводит руки в стороны, насколько позволяет пространство.
— Конкретней.
— Нет уж.
— Правда или действие!
— Ты уже истратила попытку.
— Ах ты нахал!
Маришка начинает лупить Стаха. Он хохочет и закрывается от нее руками. Она перестает его бить и угрожает:
— Вот влюбишься — и пойдут все твои планы по манде.
Он усмехается:
— Ты плохо меня знаешь. Скорей, «манда» пойдет по моим планам.
Она вдруг одобрительно хохочет. Наклоняется к нему и спрашивает заговорщицким тоном:
— А если манда окажется с характером?
— Знаешь, что мой отец говорит про характеры? Баба с возу — кобыле легче.
— А, ты хочешь себе скучную-послушную…
— Нет, скучную не хочу.
— А послушные все скучные.
— А ты эксперт?
Маришка усиленно кивает. И шепчет Стаху:
— Я послушных люблю портить — это весело. Но за движ отвечаю только я — это достает. Но еще больше достает, когда кто-то отвечает за движ больше, чем я.
— Меня не достает организовывать движ. А чужой движ утомляет.
— Тогда тебе действительно нужна скучная-послушная… Только вот она сидит дома — пылится, ждет, когда ты что-нибудь организуешь. От таких гуляют. От скучных-послушных.
Он усмехается и ничего не отвечает.
Тут еще и Тим возвращается. Стах подается вперед, спрашивает у него кивком. Тим опускается вниз и шепчет:
— Арис, давай проводим Алену до дома?..
У Тима другой шепот. Не такой, как у Маришки. Его шепот пробирает до костей.
Стах спрашивает:
— Случилось что-то?
Тим кивает.
— А вы куда? — не понимает Маришка. — Еще рано.
Стах смотрит на часы: без десяти одиннадцать. Он подает Тиму куртку, поднимается, накидывает свою. В известность ставит Колю:
— Мы Архипову проводим, у нее какое-то ЧП.
— Вернетесь?
Стах спрашивает Тима взглядом. Тот сомневается. Стах кивает на его сомнения вместо ответа. Коля все понимает. Тянет руку. Стах задумывается — и всерьез. Потом щурится обличительно.
— Шулеру не пожму. Бывай.
Коля поднимает взгляд на потолок, смиряется и смеется. Хлопает его по плечу, выталкивая вон. Прощается с Тимом жестом, но тот не то чтобы реагирует…
VI
Архипова ждет за пределами минного поля квартиры. Она заплаканная и молчаливая. Стах даже немного озадачен, не произошло ли у нее чего из ряда вон: не первая же встречная. Он спрашивает:
— Ты в порядке?
— Нет, — отвечает она. — И с тобой об этом я говорить не собираюсь.
Стах не претендует, он сдает позиции:
— Понял, принял.
Они провожают ее до дома. В тишине и в обидах. Стах следит, чтобы Тима сильно не заносило, и периодически ему улыбается. Тим очень занят: он сосредоточенно старается идти.
Прощается Архипова только со Стахом:
— До понедельника.
Тот повторяет за ней эхом, провожает взглядом. Проверяет, как Тим. Тот уставился вниз незряче и задумался о чем-то своем.
Пиликает домофон, скрывается Архипова. Тим не двигается с места.
— А ты — в порядке?
Тим оживает, поднимает взгляд — на секунду, не больше. Пожимает плечами. Возобновляет движение — почти успешно.
— Что у нее случилось?..
Тим слабо морщится. Говорит без охоты:
— Тяжелый день… Я не облегчил…
Похоже, Тим Архипову отшил. Стах не уточняет: это кажется не очень уместным в свете последних событий.
VII
Тим спотыкается на ступеньках. Стах ловит его и больше не отпускает. Сам открывает дверь, потому что Тим не смог даже ключи донести до квартиры и уронил по дороге. Тим заходит, прислоняется к первой же стене спиной и сползает вниз.
Он выпил прилично, но не так, чтобы чересчур. Стах знает, сколько пьют чересчур — и не пива, а чего покрепче. Хотя обычно с закуской. Стах что-то не уверен, что Тим поел перед тем, как идти, да и в принципе — в стабильных отношениях Тима с едой. Присаживается рядом на корточки.
— Ты с непривычки или натощак?
— М-м?..
— Не тошнит?
— Вроде нет…
Стах стягивает с Тима капюшон, расстегивает ему воротник. Тим позволяет вытащить себя из куртки и даже помогает, но не так, чтобы сильно.
— Разувайся давай. Принести тебе чего-нибудь? Воды?
Стах раздевается сам, пока Тим тупит. Когда он успевает закончить, Тим успевает только начать — расплетать свои шнурки. Вот же дурацкая привычка.
— Ты так до утра будешь возиться…
Тим, в общем-то, не против. До утра.
С горем пополам он заканчивает, стягивает ботинки. Поднимает на Стаха взгляд. Тот тянет руку, тянет с пола Тима. Тот, наверное, встает слишком резко, оповещает Стаха, что у него теперь:
— Все кружится…
— Да, — усмехается. — Пошли.
Стах доводит Тима до кровати. Тот ложится. Почти сразу сворачивается калачиком и утыкается в подушку носом. Зажмуривается.
Стах сверяется с часами. У него еще есть минут пятнадцать. Так что он опускается на пол рядом с кроватью. Смотрит на Тима — беспомощного и смешного. Ерошит ему волосы, чтобы еще раз их попробовать на ощупь. Затем почти чешет за ушком, как кота, шутливо и бестолково. Тим ловит его руку, удерживает рядом с собой.
— Ну чего ты?
— Ты теперь будешь обо мне плохо думать…
— Потрясающая дедукция, — усмехается. — И с чего, говоришь, ты взял?
— Когда я был маленький, приходилось так с папой… я на него злился. Еще было жалко…
— Он пьет?
— Он как-то… ну… — Тим слабо морщится. — Я один раз подумал, что все. Пришлось звонить знакомым. Но я не понимал, что с ним, и поэтому в трубку ревел… Тетя Таня догадалась и пришла. Я тогда очень перепугался и перестал говорить. Месяца на три. Папа с тех пор не пьет… Совсем. Даже по праздникам.
— Это сколько тебе было?
— Не знаю. Не помню. Перед гимназией…
Соколов, конечно, вовремя всплывает со своим: «Что там у них в семье? Он алкоголик, наркоман?..» Чего-то у Тима детство было совсем отстой.
Тим говорит с сожалением:
— Я так и не понял… в чем прикол.
— И не надо.
Тим лежит с закрытыми глазами. Сжимает руку Стаха. Слабо хмурится, как от боли, и шепчет:
— Арис?..
— Чего?
— Ты такой хороший…
— Тиша, ты такой пьяный, — смеется.
— Ну правда…
— Ну правда, — дразнит.
— Дурак…
— Зато «хороший». Хороший дурак лучше плохого.
Тиму не нравится, и он сопротивляется улыбке. Но улыбка сильнее Тима в состоянии алкогольного опьянения.
— Ты не останешься?
— Мне домой к двенадцати. Но я еще не ухожу.
Тим затихает и, наверное, смиряется. Стах бы и сам хотел остаться. Чтобы он не засыпал один в квартире. И не просыпался один тоже. Иногда Стаху нравится мысль, что он будет жить отшельником, но Тиму он хочет компании. В основном, конечно, своей.
— Арис?.. Поговори еще…
— Хочешь уснуть под чей-нибудь голос? — усмехается. — Рассказать тебе сказку?
— Можно о Питере… Мне понравилось про верхнюю полку… и про комнату, залитую светом.
Тим словно произнес какое-то заклинание — и перенес Стаха в другое пространство. Поэтому Стах перестает смеяться над ним и в целом. Обещает про себя, обещает, наверное, в сотый раз: они уедут. И это никакие не сказки, так и будет. Он освобождается от паучьих пальцев и проводит рукой по темным волосам.
Тим приоткрывает глаза. Стах делает вид, что ему такое — раз плюнуть. Улыбается. Но все равно Тима отпускает — и больше не касается.
— Ты рано встаешь?
— А что?..
— Бабушка по утрам все время что-нибудь печет. Мне интересно, будешь сидеть на кухне с нами или просыпаться к завтраку.
Тим очевидно тает. Шепчет:
— В каникулы я просыпаюсь к ужину…
— Нет, не выйдет. А то мы с тобой видеться только на ужине и будем. И по ночам надо спать. О, — Стах вспоминает, — если поедем сразу, в конце мая, сделаю тебе ночник. У меня там нет настольной лампы — не включить.
— Сделаешь — как скворечник?
— А ты хочешь скворечник? — усмехается.
Тим тушуется, снова закрывает глаза, утыкается носом в подушку. Делится:
— Я в детстве думал, что люди делают скворечники, чтобы птицы в них жили, как в домиках…
Стах веселится, спрашивает Тима шепотом:
— Хочешь — построю тебе домик?
Тим соглашается и пытается закивать, но ничего у него не выходит. Стах улыбается и стихает. Наблюдает за Тимом. Тот, конечно, ничего не делает, но почему-то взгляда от него не отвести.
Хотя вот он медленно теряет улыбку. Это, конечно, никуда не годится: улыбка Тиму к лицу. Стах берет его за руку — возвращает ее обратно. Проводит пальцем по угловатым костяшкам. И оставшиеся минуты просто сидит — так.
Успокоенный и притихший Тим не вызывает никаких нездоровых реакций. Только большое-пребольшое чувство тепла и уюта. Может, Тим обладает таким свойством, что даже шумная вечеринка запоминается только теми моментами, где он был рядом.
Стах смотрит на часы, серьезнеет, отслеживая стрелку: она торопливо тикает вперед.
Он должен приготовить себя к мысли, что вечер кончился — и надо возвращаться.
Стах снова смотрит на Тима. Чувство уюта испаряется, заменяется нежеланием, заменяется необходимостью. Он поднимается и отпускает руку, которую впервые отогрел.
========== Глава 21. Принципы союза ==========
I
Прийти после бесконечного дня, чтобы выслушать истерию матери и тысячу ее теорий, как Стах провел время? Да. Можно еще приправить допросом. И обвинением, что вся одежда провоняла табаком. Выйдет полтора часа развлекательной ночной программы.
Стах под конец не выдержал и просто отключился, и на очередной вопрос, слышит он или как, не отозвался — хвала уставшему мозгу.
II
Жаворонок поднимается с будильником — и больше не планирует отдыхать. Стах подсчитывает три с половиной часа сна. Еще один длинный день…
Пытка матерью продолжается. Стах терпит, пока может. Он улыбается про себя событиям вечера и пьяному Тиму. Ему еще хватает — подзарядиться. Потом его греет мысль, что, наверное, можно Тима проведать — и безнаказанно…
И эта мысль кажется такой волнительной и преступной. Как детская уловка. Как если тебя подбрасывает на аттракционе, хотя на него запретили.
Мать спрашивает:
— Я говорю что-то смешное, Стах?
Он поднимает взгляд и перестает улыбаться. Она что-то ломает. Может, аттракцион в его голове — и капсула больше не подпрыгивает вверх, а летит вниз в свободном падении.
«Я думаю, твои претензии безосновательны».
Нет, не пойдет. Она, конечно, спросит, что за «претензии» и почему «безосновательны». Стах не в настроении с ней объясняться. Да и толку будет в десять раз меньше, чем затраченных сил… Очередной убыток.
Стах говорит:
— Я хорошо провел время.
— Не хочешь поделиться?
— Чем?
— Как ты провел время, Стах?
— Я тебе уже сказал. Мы просто сидели на кухне. Говорили.
— Пили?
— Я не пил.
— Зато твои друзья — да?
— И что?
— И курили?
— И что?
— Пассивному курильщику, Стах…
— Мам.
— Там были девочки?
— А где им быть?
— Вы не играли в «Бутылочку»?
— Что? — Стах выпадает в осадок. Он не понимает: — Я вовремя пришел домой. Не пьяный, не накуренный, ни разу не целованный. Вот знаешь. Знаешь, можешь не волноваться, я тебя уверяю: я со своими генами никогда в здравом рассудке не притронусь ни к алкоголю, ни к девушке.
— Стах, что ты?..
— Я даже в карты отказался сыграть. Ты продолжаешь этот разговор, как будто он имеет смысл.
— Что же это такое?..
Стах поднимается с места, ставит тарелку в раковину, ставит мать в известность:
— Я сегодня пойду гулять.
III
Стах не ожидал, что мать начнет реветь. Отец терпеть не может, когда она ревет. Но больше, чем сам факт ее слез, он не может терпеть, когда в них виновен кто-то, кроме него.
Стах слишком расслабился. Ему нужно было дотянуть, проглотить язык, откусить, отрезать, что угодно — и не произносить ни слова. Потому что отец никогда не разбирается, в каком ключе и что конкретно Стах произнес. Отец вообще не разбирается. Даже — в том, что подвернулось ему под руку.
Стах знает на удар многое — от обуви до скалки. Список боли возглавляют провода.
Куда-то в гром обвинений до него долетает, что: «Ах тебя твои гены не устраивают?!» — и все встает на места.
Это табу.
Отрицать свои корни, не уважать свои корни в этом доме — табу.
Он даже не подумал, что она… выцепит из всех этих часов нервотрепки самую подсудную фразу — и с ней придет к отцу.
Когда он уходит, Стах усмехается. Стискивает зубы. И ненавидит. Он ненавидит их обоих.
IV
Мать заходит позже — и, конечно, с перепуганным и виноватым видом. Стах ей не верит. Ни одной эмоции на ее лице. Она прекрасно понимала, не могла не понимать. Она живет с этим человеком пятнадцать гребаных лет. Она просто сделала все, чтобы Стах не вышел из этого дома в ближайший месяц.
Он пытается ее игнорировать. Он не сорвется. Нет. Он уже достаточно сегодня наворотил.
— Стах… ты же знаешь…
Да, он знает. Он знает, что она ему жить не дает.
V
Стах сидит в своей комнате за столом. Он не умеет складывать из бумаги, зато он может сконструировать и склеить. Какой-нибудь домик размером со спичечный коробок…
Он закрашивает оранжевым окно на третьем этаже. За окном живет Тим. Стах ему улыбается. Но быстро прекращает. Тим сегодня снова один. И Стах к нему не придет.
И его это выбешивает. Потому что он уже запланировал. Потому что она просто ворвалась — и все расхерачила вдребезги.
Он бросает дурацкий маркер в стену. Выдыхает. Пытается успокоиться. Нет. Никаких истерик в этом доме. Он ставит локти на стол, сжимает у корней волосы.
Никаких истерик.
В этом доме.
VI
Стах боится отца больше, чем матери, но враждовать с ней опасней, потому что мать умеет… вовремя заплакать, что-нибудь такое сказать… С некоторыми людьми лучше быть союзниками, чем врагами, даже если как союзники они тебе враги.
Но в этот раз, в этот раз Стах скорее вскроется, чем продолжит ей улыбаться. И ему сейчас просто невыгодно быть в контрах с отцом, когда тот может разрешить — уйти к Тиму.
Стаху в любом случае придется через себя переступить. Прогнуться либо там, либо там… Одно «там» отпадает. Осталось понять, как налаживать с отцом, если последние годы Стах только и делал, что успешно избегал его.
Сказать, что мать вырастит из Стаха психопата с ее неврозами, — не вариант. Хотя в обозримом будущем — очень даже. Но для отца не прокатит. Любые обвинения не прокатят.
Отец тогда предъявит, почему Стах ни во что не ставит родную мать, у некоторых вон нет матерей совсем. Стах уверен, что в свое время самая старая змея в двух этих токсичных квартирах травила его поизощреннее. Иногда ему кажется, что отец мстит за свое детство по формуле: «Мне жилось хреново — и вы не расслабляйтесь».
Сказать, что Стах не прав? Еще рано для осознания. Еще даже отец не остыл. И Стах не раскаивается. Ни капли. Черт, его бесит извиняться, когда не за что. Его в принципе бесит извиняться.
Мать снова заходит в комнату. Стах прячет бумажный домик, чтобы она не разбила еще и этот хрупкий мир, не проникла туда, не вырастила там гнойников.
Она пробует начать примирительную беседу. Пробует с утверждения, что Стах сам виноват. Он усмехается. Ну конечно. Он всегда виноват. Во всем. Во всех смертных грехах. Во всех мировых катастрофах.
Осточертело.
Если он не вернет себе союз с отцом, в следующий раз он выйдет не через парадную, а в окно.
Мать говорит. Стах выталкивает ее из своей головы усилием воли. Да он сегодня готов вскрыть себе череп, лишь бы извлечь ее голос.
Когда она уходит, он поднимается с места — без плана. Порывом. Чтобы не схватить очередную паническую атаку от недостатка кислорода в пространстве. Он стучит в открытую гостиную — за глотком воздуха. Заходит с разрешения отца. Тот выключает звук телевизора.
Нападает тишина. Стах все еще без плана.
Отец уставляется. Его предки уставляются вместе с ним. Зинаида-Змея жалит первой:
— Посмотрите-ка. И хватило же наглости…
— Говори.
Стах чувствует, как вокруг шеи затягивают петлю, и молчит. Краем сознания ловит, что сердце колотится от ужаса не слабее, чем с Тимом…
Стах встает тверже, сцепляет руки за спиной. Он смотрит отцу в глаза, просто потому, что по-другому нельзя.
— Говори. Свое время можешь растрачивать, как тебе вздумается — хоть на макулатуру, хоть на мысли о том, какие у тебя гены, мое — не надо.
Стах цепляется за чертовы гены, чеканит фразы:
— Я некорректно выразился. Про гены. Я сказал, что не буду пить и встречаться с девушками, потому что я знаю, что могу увлечься. Для меня сейчас учеба важнее, чем это. Мать не понимает. Я не смог объяснить — моя вина, да. Но я не считаю, что я был не прав. И у меня не было цели доводить ее до слез. Я сказал, как есть. Она бог знает что думает об этой вечеринке, хотя я нигде не проштрафился.
Отец не отвечает.
Хорошая новость в том, что Стаху в принципе никто не отвечает.
Плохая… А что, плохих еще недостаточно?..
Отец барабанит пальцами по подлокотнику. Выпускает Стаха из вида. Возвращает телевизору голос. Говорит:
— Я услышал. Свободен.
Стах выходит из гостиной. С помилованием. Да. Так оно выглядит. Плевком в лицо. Чтобы «свободен». Стах думает выдохнуть с облегчением, но сталкивается с матерью.
Да твою ж...
Он уходит в свою комнату быстрым шагом. Она идет за ним. Она запирает за собой, шепчет:
— Что ты там делал?!
Когда она сама ведет подрывную деятельность, ей что-то нормально. Пусть смиряется. Яблоко от яблони.
Стах отвечает ей назло:
— Я объяснялся с отцом. С тобой с каждым годом — все сложней.
— Стах, что же ты такое говоришь?!..
Да ничего из того, что она, как ей кажется, слышит. Поэтому больше он не отвечает ей. А то все, что он скажет, может и будет использовано против него.
VII
Отец заходит позже. Он вот никогда за собой ошибок не признает. Делает вид, что все в порядке. Подумаешь, Стах сегодня отхватил ни за что. В первый раз, что ли?
Отец скрещивает руки, привалившись к косяку. Стах оставляет в покое учебники: все равно он сидит за ними, просто чтобы как-то дожить этот дурацкий день, из привычки создавать видимость работы.
— Чем занимаешься?
— Физикой, — Стах осекается: он уже сделал уроки. — Это не школьная программа…
— Могу я поинтересоваться, с чего такое усердие?
Стаху надо быстро соображать — и желательно выдавать ответы, которые отца устроят. Он не был к этому готов и тянет время:
— Ты не зайдешь?
Отец понимает по-своему — как приглашение к серьезному разговору. Закрывает дверь. Проходит, садится напротив, на кровать.
Вот Стах себе устраивает счастливую жизнь…
— Ты уже решил? С поступлением? Поэтому?
Опасно-опасно-опасно. В мозгу взвывают сирены. Стаху надо думать о военной академии. Или о чем-нибудь около того. Ответ. Где-то рядом. Как истина. Стах собирается с мыслями.
Между прочим, в Питере тоже есть военные академии, да? Он перестает хмуриться. Надо было раньше рассматривать эту возможность. Формула простая: доступность и выгода. Дальше — по ситуации. Ему главное — съехать отсюда, а потом он может жить, как захочет.
— Решил. Поступить в военный вуз. В Питере. Глупо было бы упустить такую возможность, если у меня там родственники.
— На какую специальность?
Черт. Как инженерию перевести в нейтральные слова?..
— На что-нибудь связанное с техникой. Еще не знаю. Если этим летом поеду, думаю, есть смысл озадачиться и определиться.
Отец буравит тяжелым взглядом. Стах, кажется, не дышит. Пока тот не кивает.
Стах откидывается на спинку стула. По крайней мере, отец не взрывает ему мозг… хотя…
VIII
Может, сбежать в лицей при каком-нибудь питерском вузе? А Тим чего хотел? На орнитолога? Ему же все равно придется отсюда уехать. Лучше рано, чем поздно. Надо как-то Тима подтолкнуть к мысли, что лучше прямо этим летом — и насовсем.
Стах рискует отпроситься у отца часов в пять. Ну… как отпроситься. Он испытывает на удачу утверждение:
— Я гулять, — так уверенно, как будто имеет право.
— К ужину будешь?
Стах не знает. И не знает, есть ли правильный ответ. Отец любит контроль и определенность. С Тимом ни первого, ни второго. Но от Тима Стах не собирается уходить сразу, так что…
— Пропущу. Но буду не позднее девяти.
— Сначала поешь — потом можешь. Хоть на все четыре стороны.
Стах не против ведро гвоздей глотать, если потом — на все четыре стороны.
Он заходит в кухню. Накладывает себе поесть.
— Скоро будет ужин, Аристаша…
— Меня не будет на ужине.
— Что ты такое говоришь?..
— Отец в курсе.
О. Ну просто удовольствие — наблюдать ее лицо в этот момент. Как выиграть битву.
— А отец в курсе, с каким мальчиком ты общаешься? Ты из-за него начал прогуливать…
— Нет. Я из-за него начал заниматься физикой — стоит подпись Соколова.
— Точно так же, как «социальными проектами» в начале года? Я прекрасно помню все твое вранье.
Стах не понимает, когда Тим успел ей так насолить.
— Что ты к нему прицепилась?
— Ты мне врешь из-за него и отбиваешься от рук!
— А ты никогда не думала, что дело не в других?
Она замолкает — на секунду. Использует последний аргумент:
— Ты никуда не пойдешь! Я не разрешаю.
— Ладно. Но это больше не ко мне.
Стах ставит тарелку в микроволновку. Мать выключает.
— Будешь есть со всеми на ужине.
Сука.
IX
Стах не может пойти и сказать: «Она меня не пускает». Отец ответит: «Разбирайся сам». Вот уж хуже перспективы нет. Ничего. Стах умеет ждать. Даже если будет сгорать от нетерпения, он ни одной мышцей не дрогнет. Он сидит в кухне. С деланно спокойным видом.
Отец все равно зайдет с проверкой. И когда зайдет, он спросит:
— Ты еще дома?
Стах отвечает:
— Мать хочет, чтобы я остался на ужин. Значит, я уйду после ужина…
Она бросает ложку на стол и оборачивается:
— Кто тебе сказал?
— Ты сказала, что я не могу поесть сейчас. Значит, я останусь на ужин, а потом уйду.
— Ты никуда не пойдешь.
— Я разрешил, — говорит отец.
— А ты знаешь, с кем ты разрешил? Он мне из-за этого мальчика без конца врет. То у них социальные проекты, то факультативы по физике! То он тренировки пропускает, то таскается по педсоветам, то сбегает в Новый год!
Ну и список насобирала за учебный год! За учебный, черт возьми, год! Может, она ему еще все классы припомнит?
Она просто… растаптывает песочные замки, которые Стах сегодня выстраивал с таким трудом. Он стискивает зубы и подавляет эмоции, чтобы не похоронить себя собственноручно.
Он пытается воззвать к ее здравомыслию:
— Ты познакомилась с Тимом. Мы прояснили эти вопросы. Что изменилось?
— Ты начал опаздывать! Начал врать!
— Факультативы официальные. И опоздал я один раз.
— А социальные проекты?! А когда ты в Новый год сбежал?!
— В Новый год я остался с другом. Да. Тут накосячил. Но я за это уже был наказан.
— Пусть идет.
— Нет! Я не разрешаю! Это мое последнее слово. Ты остаешься дома, ты слышишь?!
Стах прожигает ее взглядом. Облизывает пересохшие губы. Прикрывает глаза, погружается в кровавое марево. У него звенит в ушах.
— Я разрешил. Он идет.
— Лева… да что же?..
— Я все сказал.
Стах подрывается с места, уходит в коридор. Одевается так быстро, как может, и вылетает за дверь. Он прижимается к ней спиной и сползает вниз.
Звон не стихает. Стах скрипит зубами.
Он никогда еще не испытывал к матери такой ненависти.
В общем-то, повода... Тима. Раньше не было тоже.
========== Глава 22. Бумажный домик ==========
I
Стах не хочет идти к Тиму с дурным настроением. Негативить и ссориться дальше. Но он чувствует, что нет сил. Улыбаться и смешить. Он исчерпал все внутренние резервы на контроль — и до сих пор не может унять злость.
Он шатается по улицам в попытках охладить голову. Десять минут…
Двадцать.
Полчаса…
До тех пор, пока не становится наплевать на все, что происходит дома.
II
Стах заходит в темноту, оставляя за порогом сегодняшний день. Поднимается по черной-черной лестнице среди черных-черных стен. Иногда фонари высвечивают контур перил и ступеней.
Стах стучится. Прислушивается к себе. То же самое или?.. Ему боязно, да. Он раньше оправдывался непредсказуемостью Тима. Но это… по-разному, с Тимом и с родителями — по-разному. Все равно, что сравнить прыжок с парашютом и падение в лаву.
Стах ждет, прислонившись плечом к стене. Дверь открывается. Тим никого не видит — и не рискует выглянуть. Он никогда не спрашивает: «Кто?»
Какому человеку спросить страшнее, чем открыть?
— Тиша?..
Тим, помедлив, выглядывает. Стах пробует ему улыбнуться.
— Привет, Котофей.
Тим размыкает губы — вопросительно. Он удивленный и поэтому забавный. Стах веселеет.
— Как ты себя чувствуешь?
— Да вроде… ничего…
Стах кивает. Отводит взгляд. Присутствие Тима вскрывает его медленно и точно, выворачивает наизнанку. Он чувствует, что злость обращается другой стороной медали — и рискует превратиться в желание пореветь.
«Тим, заразная ты плакса…»
Стах усмехается.
— Ты ко мне?..
— А к кому?
— Нет… в смысле… в гости?
— Если пустишь.
Тим пускает. Неуверенно и не зная, куда поместить себя в собственном доме. Может, только поэтому он не ждет, а уходит в кухню. Стах сам запирает за собой.
Он раздевается — и, помявшись в коридоре в гордом одиночестве, решает — к Тиму в комнату. Потому что там в сто тысяч раз уютней, чем на кухне с больнично-зеленым гарнитуром.
С письменного стола на Стаха смотрит роза: она переехала. Тим ее забрал. Стах улыбается ей — и просто улыбается, без сожаления, без мысли. Он садится рядом с кроватью. Кладет руку, как Тим удерживал вчера. Без него — не то…
III
Тим потерял своего гостя — и зовет из коридора. Стах садится к кровати спиной. Он не хочет откликаться. Он, вообще, кажется, ничего не хочет. Знает, что ворвался без спроса, и ждет, пожурят или выгонят. Тим находит его — и тянет уголок губ, как будто можно — вот так. К нему. Опускается рядом, спрашивает шепотом:
— Ты чего тут?..
— Эмигрировал, — усмехается. Зачем-то уточняет, почти виновато: — Не с той целью, с какой бы тебе хотелось. Эдна́ вон меня опять осуждает…
Тим прячется за черными ресницами. Стах, наверное, пытается ему сказать… после всего вчерашнего, что сейчас он нуждается в друге. Именно в друге, а не в парне, которому он…
Это действительно странно звучит? Стах нравится парню.
Когда не Тиму. А вот так…
Сразу становится каким-то диким…
А если Тиму?..
Стах поднимает на него взгляд и все-таки старается закончить мысль:
— Я не притворяюсь тебе другом. И еще ты, наверное, единственный мой друг, так что… Это было по-дурацки вчера… В смысле — обидно. Я бы хотел, чтобы ты… не знаю, — усмехается. — Я просто хотел сегодня прийти. С утра.
Он чувствует себя жалким и навязавшимся. И с опозданием вспоминает, что, может, Тиму опять больно, а он опять дурак.
Тим молчит. Стах перестает искать в нем одобрение или хотя бы понимание. Но пытается дать ему что-нибудь взамен на его признания:
— Знаешь, что смешно? До сих пор надеюсь, может, я все напутал — и просто… — Стах затихает. Потом решается, но только потому, что это забавно звучит: — Просто в тебя вдружился…
Тим прыскает.
— Это как?..
Стах усмехается:
— Довольно странно…
Тим закрывается рукой и пытается удержать смех. Стаху неловко:
— Ну хватит.
— Я в тебя тоже.
— О нет, Тиша, это какая-то подстава, — усмехается.
— Ты первый сказал.
— Нет, неправда, ты еще вчера.
— Нет… — Тим серьезно.
Стаху становится не по себе. В каком еще плане «Нет»?..
— Ты меня обманываешь.
— Нет, я не говорил…
Стах чувствует себя идиотом. Тим начинает улыбаться.
— Ах ты!.. — Стах почти восхищается и мстительно цапает Тима за бока.
Тот изгибается и забавно охает. Стах просекает сразу:
— Ты щекотки боишься?
Тим округляет глаза, останавливает его руки и просит:
— Арис, нет.
Слишком поздно.
— Попался!
Стах захватывает Тима. Тот умоляет:
— Нет, Арис, пожалуйста!
Стах пересчитывает все выпирающие ребра. Тим извивается змеей. Не хочет смеяться, глушит звук, сминает губы. Вдруг сдавленно скулит, аж подвывает. Стах замирает на секунду-две… и начинает хохотать. А потом планирует Тима еще раз до такого довести.
И Тим скулит. Мученически изгибает брови. Валится на пол. Выставляет свои коленки, как щит. Стах не рискует нападать на него, когда он лежит. Складывает руки на этих коленках, смотрит на него сверху, улыбается самодовольно:
— Теперь у меня есть оружие против тебя и твоей грусти.
Тиму не нравится. Он говорит:
— Будешь меня щекотать — буду лезть целоваться.
Стах теряет лицо. Решает:
— Нечестно. Тимофей, что ты злодейничаешь?
Тим расплывается:
— «Вдружился»…
Стах цапает его за коленку. Тим смотрит из-под опущенных ресниц блестящими глазами, запрокинув назад голову, и улыбается. Ему очень идет. Когда он улыбается. Он сразу как будто светится.
Стах залипает на него и чувствует, что отпускает. Длинный нервный день отпускает.
IV
Тим ушел за чаем. Стах, пристыженный своими глупостями и расслабленный уютом, заправляет Тимову кровать или, скорее, кое-как покрывает одеялом и ложится.
Он утыкается носом в подушку. Она пахнет Тимом. До безобразия терпко и слишком интимно. Стах прикусывает губу. Сразу ложится на спину. Уставляется в потолок и выдыхает остатки напряжения, набившегося под ребрами.
Он поворачивается набок, пытается посмотреть на комнату глазами Тима. Как если бызасыпал здесь каждый вечер. Свет лампы режет, а затем скребет веки, когда Стах зажмуривается. Но дело не в лампе.
Тим возвращается. Ставит чашки на стол: Стах не видит, но слышит. Тим подходит и садится на колени перед кроватью, складывает руки на постели. Шепчет:
— Ты чего тут делаешь?
Стах щурится лениво и ласково. Отзывается так же:
— Засыпаю…
Тим проводит рукой по рыжим волосам, совсем как Стах вчера: они поменялись местами. У Тима прохладные пальцы, и он, в отличие от Стаха, не трусит гладить по голове — так осторожно, что почти невесомо.
— Не выспался?..
— Я поздно лег, а встал как обычно.
— А как обычно?
— В полшестого.
Тиму не нравится, он канючит:
— Зачем так рано?..
Стаха забавляет. Он решает, что Тим:
— Совенок, — потому что до совы он еще не дорос.
Тим тянет уголок губ и весь теплеет. Стах тоже его касается рукой — и щекочет тонкую шею. Тим вздрагивает, зажимается и пытается разобидеться, но ничего у него не выходит.
— Ну что ты буянишь?..
— Так если ты бесишь, — усмехается. Тим не в состоянии оценить всю глубину минимализма, приходится добавлять всякие рюши: — Вот я опять, наверное, весь красный, а тебе доставляет.
Тим ответственно кивает.
— Ты просто садист, Тиша, — решает Стах.
— У-у, — не соглашается Тим.
— Самый настоящий.
— А ты?
А что Стах? Как будто он специально. Ничего не специально. Стах тоже не соглашается. Не отвечает, закрывает глаза.
Тим сидит смирно и разрешает ему лежать. Но, заскучав, гладит ему бровь большим пальцем. Шепчет:
— Ты золотой, знаешь?..
Стах приоткрывает один глаз.
— Можешь меня продать — станешь богатый.
— Нет.
— Не хочешь быть богатым?
Тим отрицательно качает головой.
— Не хочу, чтобы ты кому-то еще достался…
Стах, не удержавшись, хохочет.
— Ну, напиши где-нибудь здесь, — забирает назад волосы рукой, оголяя себе лоб, — «Собственность Тимофея Лаксина».
Тим, потормозив для приличия, действительно что-то выводит подушечкой пальца. Четыре палочки — две средние наискосок, потом кругляшок, потом еще три палочки и полуовал над ними. Стах шутит:
— Ты написал: «Здесь был Тим?»
Тим не сознается, чего написал. Стах лежит с закрытыми глазами, говорит:
— Видишь, теперь не уйду. Теперь я подписанный.
Тим прыскает. Стах тут же улыбается — и рад, что он развеселился.
Вдруг Тим калечит момент — и целует Стаха в лоб. Тот распахивает глаза и сопротивляется:
— Я же тебя не щекотал…
— Это печать.
Стах обличительно на Тима щурится. Он, оказывается, очень хитрый. А еще после такого — очень довольный собой, что хитрый — и выкрутился. И к тому же пытается неумело скрыть, что довольный. В общем, форменный негодяй.
Стах цокает и улыбается. Потом мелькает мысль: «Не проставилась твоя печать. Надо еще». Тим не настолько хитрый, а Стах — не настолько глупый, чтобы ему подсказывать.
— Арис?.. Ты будешь чай? Зеленый.
Стах открывает глаза. Тим тянет уголок губ и совершает против него какое-то преступление. Стах еще не осознает какое. Но это очень серьезно. Смертельно почти.
V
Стах нашел место в большом и холодном северном городе, где ему тепло. Как дома в Питере. Надо, конечно, пройти проверку терпением, чтобы в тепло попасть. Но, если попадешь, сразу сворачивай направо — и жди, когда принесут чай. И можно даже лечь на кровать. И никто слова против не скажет, и никто не подумает, что ты умираешь — и надо бежать к врачу.
Еще можно заниматься всякой ерундой просто затем, чтобы заниматься всякой ерундой. Например, рассказывать Тиму, что научился делать нелепые домики. Мастерить домики, пока Тим лепит крошечных бумажных птиц. Селить птиц. Придумывать бумажный город. Вспоминать, что опаздываешь на восьмой круг ада, когда не достроен квартал. Последнее, конечно, хуже всего: и квартал недостроен, и ад впереди маячит…
После такого ни за что не хочется возвращаться в скандалы и пытки. Но Тим дарит на прощание маленького журавля. Стах прячет его в ладони и греет по дороге домой, чтобы, когда в аду все стихнет и наступит глобальное похолодание, журавль грел его в ответ.
========== Глава 23. RIP ==========
I
Стах еще не определился, как вести себя с матерью, поэтому никак себя с ней не ведет. Выполняет обычную утреннюю рутину. А когда ему запрещают тренировку, он просто одевается. Хотя мать пытается втянуть его обратно в ссору и в квартиру.
Он будет решать с ней потом. Не сейчас. Хватит.
II
Стах обычно приходит пораньше. Наблюдает, как подтягиваются однокашники. Если первым уроком физика, — пробки или метели, — Соколов уже в кабинете, во сколько бы Стах не пришел. Опоздун не может зайти без объяснений и язвительных подколок.
Но, когда речь идет о русском языке, учительница где-то пропадает сама — и на десять минут, и на пол-урока, и потом еще, конечно же, придется отрабатывать дома, она ведь совмещает, у нее и так полно дел.
И потому, как Стах ничем не занят (если исключить тщетные попытки игнорировать треп Антоши), он замечает, что Архипова тихая. Перед звонком подружки набросились на нее с вопросами. После звонка — принялись утешать и обнимать. Она осторожно им улыбается и ничего не отвечает.
Если честно, Стаху жаль, что у нее так вышло с Тимом. У Архиповой полно своих тараканов, но в принципе она не злая, не какая-то ужасная. Да и шла вроде с желанием найти подход. К тому же… Тим умеет отшивать…
Стах встречается с ней взглядом — и отворачивается. Хотя она смотрит на него выжидающе. Он спрашивает у нее кивком. Она прячет глаза.
II
Класс пускают в кабинет, усаживают на свои места, дают задания. Учительница снова уходит. Стах терпеть не может русский язык. И Архипову за то, что она никак не перестанет. Стах почти уверен, что принимает активное участие в диалоге, но никак не может понять, о чем диалог. Он предпочитает что-то более конкретное. Слова, действия. А вот это все немое — больше про Тима, чем про него.
Архипова задумчивая. Когда она задумчивая, она грызет ручку. Стах сразу прикидывает, сколько раз та валялась по полу. Когда неврозы матери перерастают в истерию у него в голове, он опускает руку Архиповой вниз — и снова может спокойно заниматься. В общем-то, за несколько учебных лет это — своего рода привычка.
Архипова застывает. Как будто Стах раньше никогда ее не касался. Она почему-то считает, что его жест — приглашение к ее немому диалогу и опять уставляется. Стах снова интересуется у нее кивком. Она снова не отзывается.
— Хочешь что-то спросить — спроси. У тебя пять секунд, чтобы решиться. Четыре.
— Ты знал?
— О чем?
Архипова молчит. Стах помогает, как может:
— Три.
— О твоем друге…
— Что — знал?
Архипова пытается убрать с лица непослушные пряди, забирая их рукой назад. Волосы теперь забавно топорщатся — вверх и в стороны. Вид у нее измученный, глаза покрасневшие, как будто ночью она плакала больше, чем спала.
— Так смешно… — по ней не скажешь. — Я должна была догадаться. А я не поняла. Даже, помню, как-то у него спросила, для тебя он складывает самолеты или нет…
У Стаха внезапно и стремительно начинается глобальное похолодание. С паутиной трещин — по хрупкому миру, до которого не успела добраться мать.
— Кошмар, как стыдно, — Архипова вытирает лицо пальцами, хотя оно сухое. — Девочки сегодня спрашивают, как вечер, пришел ли Тим. А я не знаю, что им отвечать. Потому что вечер был унизительный, а под конец парень, который мне нравится, сказал, что он не парень, а пидор… Замечательно. Влюбилась…
Теперь ей и правда смешно — до болезненного надрыва.
А Стах замирает — с этим знанием, как с чем-то, что получило в его жизни очередное имя — и обрело кровь и плоть. Больше не выйдет делать вид, что Тим какой-то… или что у них все сложнее.
Стах чувствует, как кислород вытягивается из кабинета — и стены начинают сжиматься.
Архипова вдруг смотрит на него — и ей становится все веселее, но веселье у нее паршивое и безнадежное.
— Не знал? То есть не я одна такая, да? Это утешает…
Стаха — нет.
— Если твои родители?..
— Замолчи.
У нее мечты развалились. Она пришла, подожгла его бумажный домик — и спрашивает: «А хочешь я тебе еще что-нибудь разнесу?»
— Я не хотела…
Стах усмехается. У него мать тоже много чего не хочет — и поэтому, видимо, переступает через себя — и назло, вопреки.
— Я только тебе сказала…
Еще бы сразу всему классу. Стах бы тогда удушил ее собственными руками. Просто за то, что она есть, и за то, что мать в ее возрасте, наверное, была такой же, а уже потом и в последнюю очередь — за Тима.
— В любом случае… я считаю, что ты должен знать. Если будешь с ним дальше дружить…
«Если».
Стах ставит локоть на раскрытый учебник, проводит рукой по лицу, и «стирает» все, что Тим «написал».
III
Стах медлит возвращаться в класс. Умывается уже третий раз. Стоит, упираясь о бортики раковины руками. Думает, что сегодня пропустит обед в северном крыле. Думает, что завтра тоже.
Возвращается обратно. Хочет найти в себе признаки отвращения и злости. Находит только чувство утраты.
— Рыжик, зайчик, постой-постой. Куда ты спешишь? Иди ко мне. Ну иди-иди. Не кусайся.
Стах узнает Маришку по голосу. Она, оказывается, при свете дня вполне себе девушка-старшеклассница, и губы у нее обычного розового цвета, и волосы убраны в мудреную прическу. Правда, без челки видно, что в брови у нее колечко.
Она сидит на подоконнике, подзывает Стаха и тут же привлекает его, поворачивает спиной к себе, обнимает за шею. От нее пахнет сладкими дешевыми духами, табаком и мятной жвачкой. Она чавкает Стаху на ухо, шепчет:
— Давай смотреть, как Колясик будет заманивать девочку Тима.
— Что?..
— Это его действие. Он должен девочку прилюдно засосать. Мне интересно, он оборзеет или запарится.
Стах отыскивает добермана взглядом в изумрудной ученической толпе. И одного не понимает:
— Нафига?
— Ну как «нафига»? — удивляется Маришка. — Была девочка Тима — стала девочка Шумгина. Презабавно же!
Стах серьезнеет и говорит:
— Она и так…
— А он, короче, еще, — продолжает Маришка о своем, — говорит мне: «Да нет, не она». А я говорю: «Да она-она, только без хэллоуиновского гримма. Сейчас вены начнет вскрывать — сразу узнаешь!»
Стах наблюдает, как к Архиповой подходит Коля.
— Ой, блин, говорит!..
Маришка толкает Стаха в спину, спрыгивает на пол — на высокие каблуки. Тут становится понятно, что юбка у нее вдвое короче положенного и с цепочками на бедре — и все это дело подпрыгивает в такт ее пружинистому шагу, когда она ведет Стаха за собой, схватив его за руку.
IV
Коля вещает что-то о том, что по уши в дерьме. Вернее, влюблен. Но, судя по его актерскому умению, первое все-таки ближе к действительности. Маришка толкает в сторону Антошу, чтобы привалиться к очередному подоконнику и занять место в первых рядах.
Антоша смотрит на нее. Смотрит, как она взяла Стаха под руку. Смотрит на Стаха. Обходит пару. Спрашивает безыскусным шепотом:
— Знаешь, что Архипова сказала?
Все. Кислорода во всем мире не хватит, чтобы Стаха после такого — откачать.
— Что? — Маришка так вовремя — и вся вникает, спасибо — Антоше, спасибо — Архиповой, спасибо им всем, глубокий поклон.
— Она, вообще-то, своим подружкам, но они сидели у меня за спиной…
Стах прикрывывает глаза. Вот бы выключить свет. Вот бы выключить день. Вот бы выключить этих поганых людей. Нажать на кнопку — и остановить крушение. Можно еще выключить Стаха — и лучше не включать до того, как будет выполнена его просьба в записке: «Отправить посылкой по адресу…» — и дальше квартира бабушки с дедушкой в Питере.
— Ну давай, не томи! — просит Маришка.
— А ты кто?
— Девочка рыжика.
Маришка целует Стаха в щеку — и возвращает в еще один идиотский эпизод его идиотской жизни. Антоша поражен — и не может ей отвечать.
— Ну скорей! Рассказывай уже! Я вся горю от нетерпения.
Антошу впечатляет, что она горит. Он смотрит на Стаха, словно ждет подтверждения.
Но Стах наблюдает, как на заднем плане Коля ловит Архипову, а она прячется за подружками и визжит, если он пытается ее тронуть.
Стах ненавидит всех и каждого в отдельности: за шум, за суету, за то, что они сводят его с ума. Он приходит в себя, он выбирается из Маришкиной хватки, он говорит Антоше утомленно, с расстановкой:
— Я бы поменьше слушал Архипову, что бы она там ни придумала. И женщин — в принципе. Она, — указывает на Маришку, — не моя девушка. Я с ней виделся один раз в жизни.
— Рыжик, ну что ты портишь мне веселье?.. Куда?!
Маришка ловит Стаха, но тот уже подошел к доберману. Она пытается закрыть Стаху рот ладонью, а он уворачивается, ловит ее за руки и говорит:
— Вечеринка закончилась. Игра аннулирована. Не додумался? Или что? Гонять младшеклассниц нравится?
Коля перестает улыбаться и «гонять младшеклассниц». Маришка уставляется на Стаха, как на врага народа. Он спешит покинуть сцену, вернее — коридор, и спрятаться где-нибудь в тишине. Взять паузу. Перестать думать о Тиме…
V
Но он думает. Он думает о Тиме все уроки. Он пытается примириться с мыслью, загнанной Архиповой в подкорку, как заржавевший гвоздь. Она пульсирует болью, она гноится внутри, воспаленная и запрещенная.
Когда после уроков, едва звенит звонок, Коля заходит в кабинет и пытается выдрать в окружающий мир, Стах слышит его, словно издалека.
— Есть дело.
Стах не реагирует. У Коли может быть только одно дело — и оно касается Тима. Все всегда касается Тима. С тех пор, как он появился, не осталось ничего, с чем бы он не был связан.
Стах не задает вопросов. Он выходит в коридор. Коля шарится в рюкзаке, перекинув его вперед. Вынимает переломанные очки. На треснувших стеклах написано корректором «RIP».
— Что это?..
— Могильные шуточки. Привет из наших Бермудов. Твой дружок мимо проходил — неудачно. «Потерял». Это предупреждение. Посоветуй ему использовать мозги. И ноги.
Коля отдает очки и уходит. Стах потерянно вертит их в руках. Повышает голос вдогонку:
— Что за прикол?..
Коля оборачивается и бросает уже в пути:
— Это не прикол, Сакевич. Твой дружок теперь в черном списке десятого «Б».
Стах следит за тем, как удаляется Коля.
На Антошу он наехал за дело, это понятно. Непонятно, что Тима все-таки не будет. Совсем…
Стах ловит в фокус Антошу: он спешит домой в общей толпе. Выставляет вперед руку с той целью, с какой опускают шлагбаум. Отдает ему очки. Собирается уйти. Антоша начинает перед ним объясняться, пытается сказать, что очки выбросил, а чего с ними сделали дальше — тупая шутка. Стах резко тормозит. Хватает его за воротник, вжимает в стену. Произносит ровно:
— Ты как считаешь: я умный или не очень?
— Что?.. Я не считаю, что…
— Вот и славно. Лапшу на уши мне не вешай. А то чувствую себя идиотом среди идиотов.
Стах толкает Антошу в стену и возвращается к мыслям о Тиме. Пока их не перекрывают мысли о матери.
Господи, этой фигне когда-нибудь наступит конец? Может, вместе с Тимом… Без Тима хреновое все хреново встает на свои хреновые места.
VI
Стах день за днем учится делать вид, как будто ничего в жизни не происходит. Так, чтобы и самому верить. Отодвигая, игнорируя, блокируя — мысли и чувства. Себя. Иногда кажется, что сегодня получается лучше, чем вчера.
Родителям не объяснишь, отчего болит. Мать вон снова на своей волне истерии — и Стах в принципе опасается с ней говорить. И он молчит. Не дает ей повода, шанса найти повод — сорваться. Он ведет себя, как обычно. Делает уроки. Со всеми ужинает. Сидит допоздна за письменным столом. Умывается. Ложится спать.
И когда ложится, он позволяет себе перестать этот паршивый спектакль. Сжать руками подушку. Раскрыть рот, чтобы попытаться вытолкнуть из горла не воздух и не крик, но ком, застрявший в нем. Потом он смеется. Над собой. Ресницы намокают, но сил на слезы нет.
Тим говорит: «Дурак». Тим говорит: «Арис, мне не нравятся девушки». Тим говорит: «Ты знаешь, что мне нравишься, и все равно…»
Стах не разрешает себе признать: «Я не дурак, я делаю вид». Стах не разрешает себе признать: «Тиш, мне, походу, не нравятся девушки». Стах не разрешает, нет, ни в коем случае, он не позволяет себе признать: «Ты мне нравишься, тоже, знаешь — и все равно…»
========== Глава 24. Ветер, сбивающий с ног ==========
I
Вот живет себе Стах спокойно последние пару дней. Не вникает в происходящее, поддается апатии и тоске. Страдает. И вдруг врывается в его серую безтимовую жизнь Маришка, берет под руку, спрашивает шепотом:
— А что у вас с котиком?
— Что?
Где-то в этот момент цвет, вкус и эмоция возвращаются. Стах ищет кнопку с перемоткой, чтобы кто-нибудь ему объяснил, за что. Маришка объясняет:
— Представь себе, твой этот дурачок-одноклассник мне слил, что Архипова заявила, будто котик гей. Я тут ненароком подумала, что ты из-за этого…
«Я только тебе сказала», — заверила Архипова, а потом принялась трезвонить на каждом углу. Она бы еще со сцены в микрофон всю гимназию оповестила. Антоша тоже хорош… Трепло брехливое.
Стах выдергивает руку и ускоряет шаг. Маришка не отстает.
— Да куда ты?..
— Я не собираюсь это слушать.
— Да стой. Да чего такого-то?.. Арис, ну хватит.
Стах тормозит. Смотрит на нее и не знает, как ей запретить — произносить имя, которое дал ему Тим.
— Зови как хочешь, Арисом — не надо.
— Почему?..
— Потому что ты мне никто. Разговор окончен.
Маришка обиженно кричит ему вслед на весь коридор:
— Так я права?! Ты поэтому с ним перестал общаться, ссыкло? Из-за ее слов?! Отличный из тебя друг, если это имеет значение! Да хоть инопланетянин, какая разница? И знаешь, что? Я, которая «никто», почему-то в курсе, что у него проблемы и ты ему нужен, а ты, который «кто-то», — ни сном, ни духом. Как его папочка. Хороши вы, приятели! Высший класс! Самые близкие люди!
Она Стаха задевает и вынуждает обернуться. Она собрала целый комплект. И причину, и «отличного друга», и «проблемы», и «ты ему нужен», и «самых близких людей». Пять баллов из пяти.
Маришка чувствует, что пробилась. Гордится собой. Но спесь быстро с нее слетает — по мере того, как она подходит. Тут она делается словно виноватой. Как ребенок, которого заставляют — просить прощения. Пружинит на месте нервно, чуть сгибая в колене и тут же распрямляя ногу. Сдирает черный лак на большом пальце, не смотрит на Стаха, смотрит на ноготь. Произносит тише и спокойнее:
— Я вчера хотела с ним поговорить, а Колясик сказал: он на уроке в обморок упал. Со мной тоже случается… Но мне потом классуха не угрожает, что опеку вызовет… Он расплакался, бедный. Мне Колясик сказал, что это его Лаксин: я не поверила… Он же вроде ничего, да?.. Ну, не урод, не дебил, не дерьмовый человек, чтобы так издевались… Может, они узнали? что он по мальчикам?..
Стах потерянно размыкает губы. На фоне осознания, что он пропустил — за пару дней, когда Тим наконец-то начал ходить в гимназию — после их примирения, после их, мать его, примирения.
— Знаешь, где он?
Маришка качает головой отрицательно. Стах цокает. Сдается. Уходит искать Тима. Она плетется за ним, не переставая колупать ноготь. Стах расцепляет ее руки — и она удерживает, совсем как Тим. Только сердце с ней не буйствует, только ее пальцы не режутся — до пульсации.
И, наверное, самое обидное, что с ней, едва знакомой, можно. А с Тимом — нельзя. И Стах не разрешает ей тоже. Вырывается и прячет руки в карманы брюк.
II
Маришка громкая. Тим поднимает взгляд раньше, чем Стах успевает показаться ему на глаза. Потом она обгоняет, садится рядом на корточки, отнимает у Тима книгу, пролистывает, сбивая страницу, и удивляется:
— Ты что тут, читаешь, что ли? Зачем?
Тим смотрит на Стаха, как ждет. Объяснений, например. Куда пропал.
Стах ковыряет монолитный пол носком оксфорда. И говорит:
— Привет.
Тим опускает взгляд.
Да, так себе у Стаха объяснения, конечно…
Маришка возвращает книгу.
— Ну как ты, котик?
Тим ловит ее в сбитый фокус глаз. Она вдруг расстраивается и гладит его по голове. Тим напрягается и с опаской следит за Стахом.
Нет, сегодня без ревности. Стах не знает, что у них случилось, пока его не было, но… после некоторых его заявлений… И Маришка, похоже, всегда такая. Шумная, навязчивая, тактильная.
Она сидит тихо несколько секунд. Стах не знает, куда себя пристроить и с чего начать. Особенно при ней. А она, не выдержав тишины, на него уставляется и спрашивает:
— Будете мириться?
— Да мы… не ссорились.
Тим не подтверждает.
Стах пробует выяснить:
— Ты в обморок упал? Из-за чего?
Тим не отвечает.
— Колясик сказал, что от голода. Ты не стоишь у врача на учете?..
Тим ковыряет книгу и молчит.
Стах не понимает, какого черта.
— Ты ничего не ешь?
Тим поднимает голову и замораживает взглядом. Задает вопрос в отместку:
— Почему ты не пришел на физику?
Стах цокает.
— Мне факультативы запретили. Ты не ходил — я не сказал. Не успел. Потом замотался и забыл.
— Я хожу…
— Да, — соглашается Стах.
На этой неделе Тим ходит. Можно обводить даты в календаре, праздновать, прыгать до потолка. Только сил нет. И настроение неподходящее. И еще Тим каждой встречной говорит: «Мне не нравятся девушки».
Стах снова раздражается. Наверное, по нему заметно.
— Я не понимаю, — встревает Маришка, — че вы все такие ранимые? Эта педовка тоже вся из себя взъелась: «Ой-ой, как же так, мальчик не мальчик». Как будто от своих предпочтений он себе вагину отрастил. Каждый дрочит, на что хочет. Вас в чужую постель не звали. А то вы сразу нафантазировали и заохали.
Стах смотрит на нее, смотрит на Тима — пришибленного. Разворачивается и уходит. Тим подрывается за ним.
— Арис…
Стах не будет об этом говорить, не станет слушать. Ни с ней, ни от нее. Ни при Тиме. Ни о Тиме. Молодец. Догадалась. Все прояснила. Настоящий сыщик. Флаг ей в руки.
— Арис…
Стучат Маришкины каблуки в библиотеке. Тим догоняет Стаха первым, касается его плеча. Стах дергается в сторону и цедит:
— Больше никому об этом не говори.
Тим застывает. С онемевшим видом, потерянный и расстроенный. Почти такой же, как тогда… с дурацкой розой. Стах стискивает зубы.
Почему он все время должен понимать и ходить в виноватых? Почему Тим ни разу не может войти в его положение? Он вообще представляет, что случится, если узнают в классе, если узнают родители Стаха? Что, если мать скажет отцу: «А ты в курсе, к какому мальчику он сбегал?»
Но раньше, чем Стах предъявляет, Маришка вырывается вперед и влепляет ему звонкую пощечину. Судя по всему, она от себя ожидала меньше остальных: округляет глаза и делает шаг назад.
Софья выходит на шум.
— Что вы устроили в библиотеке?
Подайте ей попкорн: пусть наслаждается.
Стах усмехается и, постояв еще с секунду, держит курс на выход.
Голос Тима звенит, как замороженная сталь:
— Кто тебя просил?
— Котик, ну стой…
III
Звонок. Стах возвращается к кабинету. Чувствует, что ему застилает глаза. Ну только этого не хватало… Подумаешь, девчонка ударила. Подумаешь, влезла. Подумаешь, встала на сторону Тима — и заставила ощутить себя полным дерьмом.
«Кому она нужна? Твоя правда?»
Да, подумаешь. Он может захлебнуться ей, может ей подавиться: Тим — жертва, а он — скотина.
— Арис, пожалуйста…
Тим обгоняет Стаха — и потерянно размыкает губы. Замирает. Просит взглядом. Слова для слабаков. Тим выше этого. Стаху пора учиться — быть частью пантомимы. Он не учится.
Все, хватит. Поговорили.
Стах пытается обойти. Тим удерживает.
— Я был пьяный, Арис…
— Оправдание года.
У Тима опять такой вид, словно он вот-вот расплачется. Ну здорово, зашибись. Выдайте ему «Оскар». За лучшую драматическую роль.
Стах пытается пройти, Тим не пускает.
— Я опоздаю на урок.
— Опоздай… — просит Тим.
Стах усмехается.
— Моим предкам не плевать, бываю я на уроках или нет. Ясно? Я потом получу по шее. И хорошо бы — не из-за тебя.
Стах произносит раньше, чем осознает, куда влез. Тим не ожидал — и всматривается в него рассеянно. Пару секунд — не больше. Затем он отступает.
— Я не это хотел сказать…
Поздно. Тим отходит в сторону. Сцепляет руки, зажимает часы, отворачивается. Он удивительным образом выглядит так, чтобы молча отдавать Стаху ледяной приказ: «Иди».
Стах цокает. Да сука.
— Ты прекрасно знаешь, как меня опекают. Ты можешь прогулять, не пойти, а я — нет. Это все. Не больше, не меньше.
У Стаха дома проблемы. Ему нельзя облажаться и попасть под горячую руку. Но что Тим знает, когда его обидки важнее? Важнее, чем Стах и все, что с ним происходит, — из-за Тима в том числе.
И Тим продолжает-продолжает-продолжает держать оборону, выводить, доводить, изводить молчанием, затягивать удавку на своей и на чужой шее. Если Стах откроет рот — он опять ударится в обвинения, и он опять окажется единственным обвиненным.
Бесит. Бесит, что Тим сносит, терпеливо, тихо. Бесят его громкие, оглушающие, подавляющие мысли — на неизвестном языке.
Занятная позиция. Пусть Стах справляется, как хочет, думает, что хочет. Пусть ругается — один: надрывается в темном бункере, где его никто не слышит. Он может орать и биться головой об эту темноту — без толку. Он все равно останется на скамье подсудимых, он все равно единственный окажется загнанным в клетку.
Стах пихает Тима в стену, хватает за воротник рубашки. Тим поднимает взгляд, смотрит своими невозможными глазами — и молчит. И глаза его — молчат. Нет никакой эмоции — ни в их глубине, ни в черни зрачка. Нет отражения, только дрожащие блики на поверхности.
Тим — это гребаное авангардное искусство среди классических картин: паршивая философская дрянь, понятная лишь избранным. Можно написать про него десять манифестов — и читать, читать, читать, пока не вызубришь наизусть тысячи строк, пока не станешь говорить одними цитатами в любой, сука, в любой непонятной ситуации, но Стах убежден:
эти гадкие цитаты
ни хрена
ему
не объяснят.
Он никогда еще не чувствовал себя так. Идиотом. Единственным в комнате, кто не врубается. Он никогда еще не чувствовал себя так. Безнадежным. Единственным в комнате, кому есть дело.
Он никогда еще не был таким…
Тим осознает раньше, что в этой близости злости меньше, чем всего остального. И Стах понимает только по тому, как опускаются черные ресницы, по тому, как Тим смачивает языком пересохшие губы, по тому, как учащается его дыхание.
Стах поднимает руку с его воротника и сжимает сзади тонкую шею. Тим подчиняется и склоняет голову. Прижимается холодным лбом — к раскаленному. Стах зажмуривается. Сдавливает пальцы, шепчет обреченно:
— Иногда хочу тебя сожрать. Останавливает только то, что я и так тебя не перевариваю.
Тим прыскает.
— Дурак.
Тим не то чтобы обнимает… ну, вернее обнимает, но одной рукой — и не сокращая шага между ними. Путается пальцами в волосах. Заставляет ослабить хватку. Стах ненавидит Тима. И говорит ему:
— Ты бесишь.
Тим отстраняется и проводит ледяной рукой по его щеке, принуждая кожу — пылать. Напоминает:
— Опоздаешь на урок…
— Опоздал.
Тим прикрывает глаза, соглашаясь, и отпускает. Стах его — тоже.
Сдается. Тиму сдается — со всеми потрохами. Обещает:
— Я приду в обед.
Тим кивает. Отводит взгляд — и позволяет выйти из-под гипноза.
Мир резко расширяется, и Стах вспоминает. Он оборачивается на дверь в библиотеку. Маришка, притихшая, выглядывает из-за нее и говорит перед тем, как удрать:
— Ой, вот только не надо…
Да какого…
Тим касается руки. Стах сдавливает его пальцы. Когда осознает — цокает. В последний раз встречает взгляд, но все еще не разбирает и треть немых сообщений. Все, надоело.
Стах уходит, чтобы не продолжать.
IV
Маришкин голос слышно еще на лестнице. Стах встает на ступенях. Запрокидывает голову. Закатывает глаза. Поднимается в два раза медленнее и громче: тяжелым шагом.
Он застывает напротив. Ждет, когда тарахтение стихнет — и на него обратят внимание. Хочет узнать у третьей лишней:
— Что ты здесь делаешь?
— Уже ухожу.
Маришка спешно собирается, целует Тима в щеку. Вспорхнув с места, пружинит к Стаху и его тоже целует, заодно. Тот отворачивает голову. Она просит:
— Не обижай котика.
Стах не реагирует. Ждет, когда она уже свалит, вытирается тыльной стороной ладони. Бросает рюкзак. Опускается на пол.
Стук каблуков стихает.
Он сидит. В Тимовой тишине. Не знает, чем ее заполнять, как чинить поломку между ними.
Начинает с претензии:
— И вы теперь типа… «дружите»?
Тим опускает взгляд и качает головой отрицательно.
— Она неплохая, кажется… — произносит он тихо. Стах усмехается, а Тим добавляет: — И не смотрит на меня, как на чумного…
Камень летит — и прямиком в огород Стаха.
— Я не смотрю.
Тим не соглашается.
Стах переводит тему:
— Не расскажешь, что случилось?
— А ты?
Стах цокает. Нечего тут рассказывать. Маришка уже все рассказала.
— Я просто… — Тим пытается. — Арис, я тогда подумал… что ей будет проще. Если дело не в ней.
Очень хочется посоветовать ему поменьше думать и поменьше верить в людей. Чтобы потом не получалось, что он кому-то открылся, а его секреты выставили на всеобщее обозрение.
— Нашел, кому… Архипова — главная сплетница класса. Надо было ей сказать: «Ты не в моем вкусе». Что-то не по душе — ну и нахер пусть идет. Лучше быть мудаком, чем… — Стах не заканчивает.
— Чем кем?..
— Сам знаешь…
Тим знает. И замолкает. Стах тоже не торопится с ним говорить. Тим ковыряет лямку на рюкзаке.
— Ты поэтому? Из-за того, что все узнали?..
— Не все. Пока. И нет. И да. Блин, ты… — Стах осекается. — Знаешь, что со мной дома сделают? Просто если мать каким-нибудь чудом краем уха услышит, что я дружу с… таким, как ты.
У Тима нет слов. Зато красноречивое выражение лица примерно такого содержания: «Мне больно, а ты дурак». Да Стаху тоже как-то не очень…
И вообще.
— Блин, Тиша, ну с чего ты взял?
— Что?.. — не понимает Тим.
— С чего ты взял, что тебе не нравятся девушки? Ты с ними встречался?
— Арис… — просит Тим голосом. Стах ждет, ждет, когда он объяснит, и Тим сдается: — Я не хочу с ними встречаться. Не хочу их целовать, не хочу с ними спать…
«Спать». Здорово. Зашибись.
Лучше бы Стах забил и не спрашивал.
— А с мужиками — хочешь?
— При чем здесь?.. — Тим смотрит на Стаха, как на отсталого. — Арис…
— Ну и с чего ты взял, что ты?..
Тим терпеливо слушает. Терпеливо помогает дать определение:
— Ну. Гей.
Стах цокает и отворачивается. С досадой произносит:
— Кранты.
— И что?.. Кроме того, что «это против церкви» и против взглядов твоих родителей, что еще?
Стаха бесит Тим. И бесит, что он все подрывает. Вера здесь ни при чем… Но будет при чем, если мать вздумает его лечить. А если не вздумает, отец все равно сойдет за экзорциста — только без библии и молитв.
Тим грустит. Стах — не лучше.
Он не хочет с Тимом спать. Он вообще ни с кем не хочет. С парнями — тем более. Ну в самом деле. Что за постановка вопроса?..
Потом Стах вспоминает свои стыдные сны. Вовремя — кранты. Когда между ним и Тимом нет даже метра. Так, ладно… Стах бы не стал. С Тимом. Ему непонятно, позорно и боязно. Тима так трогать и чтобы Тим его — тоже.
Просто иногда кажется… что они слишком сблизились, что всегда тянуло, а теперь… ну, может, «гормоны», может, просто Тим такой один. В смысле — настолько близкий. Стах не знает. Но точно с ним не собирается спать.
И его давно волнует. Как Тим ориентируется. Потому что Стах ни черта не ориентируется. Заблудился.
— У тебя есть друзья, кроме меня?..
Тим зависает, а потом качает головой отрицательно.
— А были?
— Может… — Тим задумывается. — Нет… Ну, чтобы действительно «друзья»… На самом деле — нет.
— Тогда откуда ты знаешь, что ты чувствуешь?
Тим смотрит на Стаха, словно ищет в нем ответ. Потом отводит взгляд и помогает:
— Потому что мне страшно. Даже не столько… ну, психологически. Хотя психологически — тоже… Просто… такое чувство… ну вот, представь, как если бы ты очень боялся высоты — и все время ходил по краю, а ветер сбивал тебя с ног…
Ветер сбивает Стаха с ног. Прямо сейчас. Когда голос Тима режет тишину и вспарывает нутро.
— Наверное, если дружба, — продолжает Тим, — просто хорошо… и спокойно. А у меня это ощущение… иногда на фразу, иногда на взгляд, иногда на касание, что я вот-вот сорвусь вниз.
Иногда на монолог. На монолог, который рассказывает о тебе — про другого. Стах готов поклясться на крови.
— Это не дружба, Арис… у меня к тебе. Я… не хотел. И даже думал, что… Но чем больше мы общались, тем сильнее ты меня пугал…
Тим прячет взгляд, не проверяет, как реагирует Стах. Но тот смотрит, не отрываясь. Потому что…
— Так лучше…
— Что?..
Лучше, чем «ты мне нравишься». Честнее.
Стах усмехается. С досадой. С Тимом бывает хорошо и спокойно. Редко, но метко. А еще всегда, с первой встречи… сходит с ума пульс. Стах дурак. И лжец. И он влип. И он не знает, как отвертеться. Он спросил — ему ответили.
Он хочет устроить истерику. Некрасивую. С воплями, с топотом, с битьем посуды. Он хочет схватить Тима, трясти его за плечи и спрашивать, почему не предупредил, что так будет. Стах винит себя, что прицепился тогда, что врал себе что угодно, лишь бы избежать неудобных выводов. Потом он пытается обвинить кого-то еще, но «кто-то еще» верещит на манер матери и осуждает его.
Стах отдает себе отчет, что делает. Он подписывает себе приговор:
— Да. Ты чертовски меня пугаешь. Просто до паники…
Тим улыбается, закрывается рукой. Прыскает. Шепчет:
— О боже… — ему неловко. — Я свалился…
— Не ушибся?
Тим смеется. Может, от паники больше, чем от того, что смешно. Стах улыбается в ответ натужно. Тим поднимает блестящие обсидиановые глаза.
Он счастлив?
Хорошо.
Стах может вскрыться. Покончить с собой раньше, чем покончат с ним. Проверить на практике, а что, если выпить всю банку снотворного. На ночь. Он утром проснется? Вот бы посмотреть на лицо матери, если нет…
Звонок. Жизнь стучится. Говорит: «Я продолжаюсь». Несмотря ни на что.
Стах поднимается с места, подхватывает рюкзак. Вспоминает, что Тим ничего не поел, что он вернется в пустую квартиру, где никто не проследит за ним. И вспоминает, что шел за другим разговором.
— С меня обед.
— Сегодня?..
— Нет, сегодня ужин, — отвечает уже в пути.
Стах спускается.
Тим срывается за ним. Чуть не перегибается через перила.
— Ты вечером придешь? Или мне терпеть твою маму?..
Стах задирает голову. Останавливается.
— Приду.
Тим складывает руки на перилах и прячет лицо. Выглядывает из-под запястья.
— До вечера?
Стах отзывается эхом. Тупит еще секунду — и только затем отмирает.
Он осознает. Что Тиму признался. Что Тим — парень. Он в курсе. Да. Херня в том, что ему впервые за все эти месяцы… нет, не спокойно, нет, не плевать. Просто все встало на свои места. Он сорвался. Упал. Может, ударился башкой — не важно.
Ощущение, что вязнет в неизвестности, мечется, — оно отпустило. Как если бы он путался в паутине — и тут ее разрезали. Да, полетел. Да, кранты. Зато больше не паутина. Зато Стах не трясется в конвульсиях, ожидая расправы. Все кончено. Он сознался не Тиму. Он сознался себе.
========== Глава 25. Спасти, нельзя помиловать ==========
I
Хочет ли Стах идти? Хороший вопрос. Он жалеет, что произнес вслух. Его тянет отречься, сказать: «Это ничего не меняет», — потому что, наверное, он понимает, что это меняет многое. Даже не для Тима, а для него самого.
Хотя отстойней всего была именно реакция Тима. Когда он разулыбался, засмущался и сказал: «Боже, я свалился». Стах в тот момент тоже. Он правда не мог. Не сознаться. Но момент прошел.
Он пообещал. Ужин. Но, черт побери, он так странно себя чувствует, слишком много думает, слишком много волнуется, слишком много стыдится. И утешается только тем, что, кроме Тима, никто. Совсем. Нисколько. Но утешение слабое, досадное и жуткое.
Стах делает уроки — и ошибки. Смешные, глупые. Боится, что заметит мать и заставит все переписывать заново. Она заставляла, пока он не научился думать над каждой линией и выводить ее сразу на чистовик без единой помарки. Вот бы можно было так с жизнью. Научиться.
Стах ведет себя смирно уже пятый день. Он никуда больше не просился в будни. Мать немного ослабила бдительность, отец перестал слушать ее вливания. Тихое время. Можно.
Стах доделывает уроки, ужинает, говорит, что закончил, и просится в гости — снова за семейным столом. Мать демонстративно встает — и молча уходит драить посуду.
II
Она налепила марципановых снеговиков. Может, на нервах. Они лежат, соблазняют Стаха ассоциацией с Тимом. И тем, что Тим любит сладкое. Стах конфискует себе одного.
— Зачем ты берешь?
Стах не видит смысла скрывать. И только не теперь, когда у него с Тимом все шатко, сомнительно — и там, и тут, и везде. Если лжи становится очень много, надо, чтобы где-нибудь бывала правда и держала, пусть на соплях и сочувствии, весь этот снежный ком.
— Угощу Тима. Я к нему. Он заболел.
— Я так и знала, что ты водишься с этим мальчиком и гуляешь из-за него. И зачем ты идешь? Вдруг ты заразишься? Придется сесть на больничный, пропустишь уроки…
Стах думает, что всем, чем мог заразиться от Тима, он — уже.
— Он упал в голодный обморок. Он не заразный.
— Как это — в голодный обморок?.. Господи помилуй… — у нее теперь новая трагедия. — Я же говорила: надо к врачу, он такой худенький… У него пищевое расстройство, наверное, Аристаша? Он ел такими маленькими кусочками… Ему надо дневной стационар, чтобы разработали диету и покапали… У вас скоро каникулы?
Да. Сочувствие определенно работает.
— А что надо? Чтобы дневной стационар?
— Так направление… Кто у него лечащий врач?
— Понял. Спасибо.
Стах целует мать в щеку и уходит одеваться. Как будто так должно быть. Она теряется. Идет за ним. Стоит над душой. Не знает, как нападать на Тима, когда только что ему помогла. Потом вспоминает, что может напасть на другого:
— Куда же смотрит его отец? Почему такая безответственность? Почему этим занимаешься ты?
— Родителей не выбирают, — отрезает Стах. — Тим не плохой — и ты знаешь. Это несправедливо.
Хотя, может, теперь, когда Стах идет к нему после сегодняшнего, справедливо. Ее истерики. Ее подозрения.
— Сейчас еще выяснится, что это был его педсовет…
— Педсовет общий. А Тима… — Стах на секунду зависает в поисках нейтрального определения, — обижают в классе. Вот и вызвали…
— За что обижают?..
— Тебя обижают в классе?.. Стах…
— Меня — собственный брат. Я даю сдачи. А Тим — нет. Вот и вся разница.
Мать помнит. Немногое знает, но помнит все, что знает. Правда, с Серегой разбирался отец, не она. И так себе разбирался, если честно.
— Тебя не вызывали…
— Да. Моим родителям есть до меня дело.
— А что его отец?
— Опять нет дома. Я не знаю. Меня это не касается.
— Тебя не касается, но ты идешь… Пусть ребенком занимаются те, кто обязан.
— Тиму семнадцать лет. Он не маленький. Он просто не умеет о себе заботиться. Теперь у него есть я. Вы говорите: «Будь ответственным», — я ответственный. Мы завтра пойдем к врачу.
— Я не понимаю, да почему ты? Аристаша… У него есть отец. Если отец не справляется, а восемнадцати нет, значит, надо вызывать органы опеки…
Еще одна. Со своей опекой.
Стах застегивает куртку, поднимает на нее взгляд и говорит:
— Я не позволю Тима сдать в интернат.
— Такие вещи не ты решаешь…
— Это мы еще посмотрим, — решает, еще как. — Все, я пошел.
— Стах!
Он вылетает из квартиры и несется по лестнице.
— Да что же это такое?! Да подожди же ты лифт. Сколько раз тебе говорить: «Береги ногу». Какой же из тебя «ответственный», если ты сам о себе не можешь позаботиться?..
Ее голос еще долго не смолкает, пока Стах не выбирается на улицу, где может вдохнуть полной грудью.
III
Стах стучит и прислушивается к себе. К тому, как пугает. Дело в том, что у Тима вышло. Найти слова. Из всех сотен тысяч слов он нашел те, что нужно. Может, потому, что оно одинаково. Взаимный ужас — это не какая-нибудь пустая романтичная херня, когда «крылья за спиной» и «седьмое небо».
Едва Тим открывает, Стах просачивается в квартиру, в тепло и мешанину запахов. Отдает снеговика, спешно раздевается. Потом поднимает взгляд на зависшего Тима. Надо, наверное, что-то сказать. Обычно Стах не врывается молча.
— На тебя похож… — усмехается. — Задумывалось, что на меня. Но от меня одно ведро на голове.
— Чего?..
Тиму забавно. Он включает свет в коридоре, чтобы разглядеть марципановое оранжевое ведро на снеговике — и шарф ему в тон. Тим удерживает улыбку, пропуская ее только в интонацию:
— Это что такое?..
— Матери делать нечего, пока меня нет. Когда я есть, можно капать мне на мозги, а когда нет, приходится искать себе другое хобби.
Стах вешает куртку. Тим достает снеговика из пакета, говорит:
— У него еще, кажется, веснушки…
Стах перестает улыбаться. Теперь оранжевого нет. Есть рыжий. Есть Стах. И снеговик, похожий на него.
— Сейчас его казним. Срубим голову.
— Арис…
— Нет, Тиша, я не шучу. Отвратная кондитерская ошибка.
— По-моему, мило…
Стаху вот сильно не по себе. От идейного сходства. Когда он с матерью в ссоре, а она лепит снеговиков по его образу и подобию.
— По-моему, маразм крепчает…
— Чего?..
— Все, казнить, нельзя помиловать. Давай сюда.
Стах отнимает у Тима снеговика и несет в кухню. Снеговик пачкает пальцы сахарной пудрой. У него кривой нос морковкой — и действительно: о ужас, ореховые конопушки. Есть это, наверное, опасно для жизни: первым, что слипнется, будут зубы — и намертво. Надо спасать Тима, спасать Стаха, избавлять снеговика от страданий.
— Арис…
Стах ищет по ящикам нож. Обнаружив, извлекает на свет. Кладет снеговика на доску. Тим выдергивает нож из рук.
— Ты дурак?..
Тим осторожно отодвигает Стаха от тумбы. Всматривается в него с таким перепуганным видом, словно тот решил голову отсечь себе.
— Арис…
А он — ей. Ну, вернее… Не ей. Как это объяснить? Ее слишком много, ее мыслей о нем — слишком много. Она выкачивает кислород из легких. Она Стаха душит. Это помешательство и насилие над собой и другим человеком. Тим не понимает.
— Ты из-за меня?.. из-за сегодняшнего?..
Стах сглатывает ком. Отступает. Отворачивается, прячет руки в карманы. Прочищает горло, произносит ровно:
— Нет. Из-за нее.
— Из-за мамы?..
Вот бы ее не стало. Хотя бы на один день. Все полетит к чертям в доме, но вот бы ее не стало… Или вообще никого. И Стах бы остался в тишине. В пустой квартире. Он не помнит, чтобы там было пусто…
— Как ты живешь один?..
— Я не один… Папа вчера ночевал…
— Из-за того, что тебе стало плохо?..
— Нет. Просто…
— Просто ночевал?
А чего? Раз в неделю наведывается поспать, спрашивает для проформы, как дела, — и хватит дома гостить, подумаешь — сын. А что сын? Взрослый уже.
— Нет…
— А он знает?.. что ты упал в обморок?
Тим занимается снеговиком, словно успокаивает. Ссыпает пудру на стол. Говорит тише:
— Я не хочу… чтобы он волновался.
— Он будет ругаться?
— Что?.. Нет.
— Ему стоило хотя бы…
Тим перебивает:
— Будешь есть?
— Да я… не голодный. Дома накормили. Ты накладывай себе, ладно? Пахнет вроде хорошо.
Кажется, грибами и выпечкой…
Тим молчит. Грустит. Не понимает:
— Зачем я готовил?..
Вопрос на миллион. У Стаха в голове много шуток — и все обидные. Он усмехается и помалкивает.
— Ты же сказал… что придешь на ужин…
— Я пришел…
Тим поднимает многозначительный взгляд. Стах ни в одно из значений не врубается. Кроме того, что напоролся на проблемы — и Тима опять задело.
— Что?
Сытый пришел? Что он сделал? Тим не отвечает. Да пусть он радуется, что Стаха отпустили и что после сегодняшнего он в целом пришел, толком не утрамбовав в своей голове события дня. Сытый, голодный — дело десятое.
Или что? Тим старался, стоял у плиты, задумал ужин при свечах? Ну кранты. Как будто у них отношения. Стах вдруг осознает, что строить с Тимом отношения — это когда строит Тим. Тебя. А ты на цыпочках ходишь. Зашибись перспективы.
Стаху хочется заявить: «Я ни за что не буду с тобой встречаться. Себе дороже». Но держится. Пытается считать до… до трех получается, потом счет идет лесом.
Нужна пауза. Сто пятьдесят пауз — на каждую секунду, что Тим молчит. Стах выходит из кухни. Прячется от чужих обид. Включает воду. Смотрит на себя в зеркало — уставшего, взъерошенного и злого. Прикрывает глаза.
Блин. Блин. Ну почему без конца возникают эти дурацкие ситуации. Когда у Тима «при свечах», даже если без свечей, а Стах пришел чаю попить и проследить, как он ест. Сука. Ну почему. Почему постоянно так сложно.
Вроде говорят на одном языке, а ощущение, что на двух родственных, но совершенно разных.
IV
Успокоившись и вымыв руки… раза четыре, Стах возвращается в кухню. Тим к тому моменту уже перестал изучать снеговика. Он стоит, прислонившись к тумбе, и мучает свое запястье. Стах вздыхает.
— Так. Короче… Под «ужином» подразумевалось, что ешь ты, а я убеждаюсь, что ешь, и засыпаю со спокойной совестью. Меня, Тиша, голодным не пускают. Идти куда-то поесть — это вообще как родину продать. Я могу попробовать. Если ты хочешь.
Тим, кажется, больше ничего не хочет. Ладно. Супер. Как обычно.
— Я уже понял. Что надо обсуждать заранее. Потому что мы не совпадаем по целям. Совсем. То, что я сказал сегодня… это ничего не меняет. Кроме того, что оно есть. И все.
Стах следит за Тимом. Как он справляется. Тим справляется. Долго молчит. Прокручивает часы. Говорит:
— Ладно.
Постояв еще немного, берет полотенце, обнимает им кастрюлю, снимает ее с плиты. Это происходит очень спокойно, словно так должно быть. Он собирается слить содержимое в раковину. Только забыл снять крышку — и теперь мучается.
До Стаха не сразу доходит, что он… избавляется от ужина. Потому что ничего в Тиме не предвещало. Чтобы настолько.
Как доходит, Стах заводится по-новой, отнимает кастрюлю. Обжигается, шипит. Тим пугается. Кастрюля соскальзывает на дно раковины, не успев опустеть.
Стах, обляпавшись между делом, поднимает руки вверх, как сдается, и прикрывает глаза.
Он-спокоен-он-спокоен-он-спокоен.
Он не орет. Не душит, не бьет, не трясет за плечи Тима. Нет. Не надо.
Руки можно пристроить иначе. Под холодную воду.
Да.
Стах пытается выйти из кухни.
— Арис…
— Сядь за стол.
У Тима со словами странные отношения: он их не понимает, а если понимает, то всегда, как ему удобно. И он не отстает, он пытается Стаха задержать и задевает пальцами предплечье.
— Арис…
Не надо Стаха трогать, когда он в двух шагах он неконтролируемой ярости.
Стах тормозит. Стискивает зубы. Цедит:
— Сядь. За гребаный. Стол. И ничего. Ничего, ты понял? Не делай.
Тим отступает.
Стах выходит из кухни. Хлопает дверью в ванную.
V
Он включает воду и… зависает. Гнев зависает тоже.
Так, постойте… Что он собирается смыть? Что это такое?.. Сравнения в голову лезут максимально несъедобные. Но похоже на крем-суп. По логике вещей. Пахнет… грибами. Вроде. В основном. И сыром. Сливочным. Мягко и пряно.
Прежде чем подставить руку под воду, Стах делает непоправимое: облизывает пальцы. Мать бы хватил инфаркт.
Да. Крем-суп. И даже съедобный. Стах смывает, выходит из паузы. Злость — нет. Умерла. Не выдержала. Тимовых кулинарных изысков.
VI
Стах возвращается в кухню. Тим сидит, как было сказано. Поднимает взгляд. Стах — отводит. Нет, он не чувствует себя виноватым или неправым. Тим сам напросился. Но… черт.
Стах осторожно трогает перепачканные ручки. Не совсем кипяток. Он вытаскивает кастрюлю. Ставит на край раковины. Включает воду. Кое-как отмывает, чтобы вернуть на плиту. Достает тарелку. Наливает Тиму суп.
На кухонной тумбе еще гренки. Стах соображает, что оно, похоже, в комплекте. Находит ложку. Ставит все это дело перед Тимом, приземляется напротив и складывает руки на столе.
Тим не притрагивается. Сидит тихий. Спрашивает:
— Сильно обжегся?..
Он больше не морозится. Он растерянный и грустный.
Стах вздыхает, говорит:
— Нормально. Ешь.
Тим поднимает взгляд. Виноватый. Видимо, не верит, что «нормально»: ищет подвох. Но слова Стаха значат то, что значат.
— Да нормально. Честно. Я больше обалдел, чем обжегся… Кранты, конечно, ты психуешь… Не понять, то ли разозлился, то ли так надо…
— Я не психовал, — сопротивляется Тим.
— Ну да, — усмехается. — Просто начал избавляться от ужина.
— Так если он отменяется…
— Не отменяется. Всего лишь будет не такой, как ты задумал. Может, я попозже бы поел. А ты дуришь…
Тим все-таки берет в руку ложку. В левую руку.
— Что с правой?..
Тим сначала теряется. Потом тушуется. Перекладывает ложку в правую. Ковыряется в тарелке. Хотя там нечего ковырять.
Он расстраивается:
— Ненавижу этот суп теперь…
Стах вздыхает. Отнимает у Тима ложку, двигает к себе тарелку. Пробует еще, но адекватно. Говорит, помедлив:
— Вообще-то, вкусно получилось.
А еще Стах любит грибы. Ну очень. Тим угадал. Но Стах не скажет. Он возвращает тарелку на место. Пытается покормить Тима. Чтобы тоже попробовал. Тот долго примеряется, как перед очень трудным прыжком. Потом удерживает Стаха за руку, склоняется к ложке.
Стах ждет реакции, как если бы готовил сам. Не дожидается. Ладно. Он не гордый. И он все-таки не готовил сам. Он набирает супа еще. Тянет Тиму. Тот берет себе ложку и дальше справляется без посторонней помощи.
— Чего не ешь-то? Не расскажешь?
— Я ем… Просто…
— Все сложно и мало?
Тим зависает. Потом пожимает плечами.
— Завтра к врачу поведу тебя.
— Зачем?..
— Он выяснит. Как ты ешь. И что делать.
— Арис…
— Я не спросил, — Стах даже больше не делает вид, что шутит: Тим его доконал. — Тебе придется смириться. Или мне придется тебя силком тащить. Одно из двух. Лучше первое.
Тим ничего не отвечает. Ковыряется в тарелке. Но не обижается так, чтобы совсем: тянет Стаху ложку. Тот послушно открывает рот. А потом сдается второй. И гренке.
Похоже, Тим неплохо готовит. Презентация, правда, отстой…
VII
Уже дома, перед сном, Стах наблюдает на столе своих марципановых клонов. Хочет устроить безобразную расчлененку. Вот мать удивится, вот будет скандал… Может, так и сделать, тихо, а потом притвориться, что ни при делах?..
Хотя… есть идея получше.
Стах несет снеговика через арку в другую квартиру. Приоткрывает дверь в Серегину комнату.
Заглядывает снеговик. Говорит высоким голосом:
— Вопрос жизни и смерти. Ты не занимаешься ничем подсудным? Мне не видно, у меня вместо глаз марципан.
— Ага. Или вместо мозгов.
— И вместо мозгов, увы! Такая трагедия!
— Весьма самокритично, — одобряет. — Продолжай в том же духе.
— Но я не хочу продолжать, надо закончить!..
Повисает пауза, где Стах — никчемный клоун, а Серега — не врубается.
— Лофицкий. Какого хера? Жить надоело, сука? Я тебе сейчас закончу.
— Так точно!
— Рожу начищу, — предупреждает.
Стах заглядывает сам. Смотрит. Серега на кровати. С конспектами развлекается. Ему сейчас даже не до гулянок, не то что до Стаха. Но тот пытается все равно и теперь говорит нормально:
— Видал армию в ржавых ведрах? Это, походу, мои клоны. Стремно — кранты.
Серега давит смешок.
— Че, мать твоя совсем шизе далась?
— Так походу. Я собираюсь поотрезать им головы. Свалю на тебя. Просто предупреждаю…
— Я тебе свалю, утырок.
Серега бросает конспекты — и как будто с охотой. Стах дает драпу — и скрывается в кухне. Вооружается ножом. Двумя. Один отдает подоспевшему Сереге с вопросом:
— До первой пудры?
Серега смотрит на Стаха. Смотрит на протянутый нож. Отбирает другой, тот, что больше, со словами:
— Нет, так не пойдет, этот мне.
Снеговик в руках Стаха пугается до интонаций матери:
— Сережа-Сережа!.. А почему у тебя такой большой нож?..
Серега бесится и копирует его кривляния:
— Это чтобы было удобней тебя резать, ржавая подкидышная шляпа.
Стах восхищен, что сценка удалась, и кидает в Серегу снеговика. Снеговик влетает, избегает рук, пачкает футболку. Серега играет сам с собой в «Горячую картошку». Стах начинает ржать.
— Тебе кабзда, сукин сын.
Серега кладет снеговика на стол и с размаху вонзает в него нож. Смотрит на Стаха, проверяет, как он. Тот с сосредоточенной физиономией перехватывает рукоятку покрепче и обрубает другому снеговику голову.
— Не работает, как вуду? Жаль.
— Может, сработает. Если утром проснусь с ножевыми и без головы…
— Неплохой сценарий.
Серега с садистским удовольствием расправляется со снеговиками. Стах просто режет, а он выковыривает глаза и полосует жертв. В общем, откровенно мучает марципан. Потом с мстительной рожей, судя по всему, одного снеговика кастрирует. Стах наблюдает безучастно.
— Это чтобы уберечь мир от таких, как ты.
«Таких, как ты» действительно режет — не теми ассоциациями. Стах отводит взгляд.
— Что это вы тут делаете?! — спрашивает мать.
Оба вздрагивают, все бросают. Серега со скучающим видом сваливает к себе в комнату, оставив место преступления на Стаха.
Мать подходит к столу — и замирает в очень театральной позе, когда у нее горе, беда, ноги отнимаются, сердце разрывается, звуки не идут и слезы на глаза наворачиваются.
— Господи, — шепчет она, — что же с ним не так?.. Какой же он злой растет…
Сам. Как сорняк. Ага.
Стах держит лицо. И даже вызывается выбрасывать уродцев:
— Давай я помогу убрать.
Мать кивает и начинает плакать, собирая части снежно-марципановых тел. Она не думает на Стаха. Что он мог. Ему жаль. Немного. Ее трудов. Но, как ни странно, чувство вины не мешает ему осознавать: если бы пришлось, он бы повторял эту казнь снова и снова.
========== Глава 26. Правда о бумажном журавлике ==========
I
У Тима появилась Маришка. Она заполняет его пространство пустым трепом. Стах не может придумать способ, как от нее избавиться, если не самый дикий: похитить, связать и выбросить в залив с булыжником наперевес.
Маришка не претендует на Тима в том плане, в каком претендовала Архипова. Но она подошла ближе, она крадет его время, внимание и полуулыбки.
Только избавишься от одной девочки, как тут же появляется какая-нибудь еще…
Стах не ревнует. Тим — не собственность, не вещь, чтобы его ограничивать. Если Стах начнет, чем он лучше матери? Он не ревнует. По крайней мере, изо всех сил уговаривает себя, что не имеет права.
Он старается. Тим следит за ним, а это значит, что старается больше, чем обычно. Стах умеет делать вид. Что ему нормально, весело или все равно.
Но Тим не верит.
И когда Маришка сваливает после третьего урока в другую сторону, а Стах с Тимом идут вместе — каждый к своему кабинету, тот спрашивает:
— Ты не обижаешься?.. что она сидит со мной?
— Нет, — усмехается. — Я не обижаюсь, Тиша. В принципе.
Тим кивает. Они проходят еще несколько метров, прежде чем он говорит:
— Я могу сказать ей, чтобы… ну…
— Тебе с ней общаться влом? — Стах не понимает, почему должен решать за Тима, быть Маришке или не быть.
— Нет, просто…
Дальше все сложно.
Стах Тима хлопает по плечу — ободряюще.
— Тиша, честное слово, я не претендую… — тут он осекается, а то сейчас Тим обидится, что Стах на него не очень претендует. — Я рад, ладно? Что ты с кем-то общаешься. С кем-то еще. Это неплохо. Если хочется. Наоборот. Может, я привыкну к ней. Посмотрим.
— Арис…
Стах тормозит, чтобы Тим сошел на своей остановке:
— Твой кабинет.
Тим снова грустит и тупит. Потом провожает взглядом. О том, что провожает, Стах знает больше по чувству, что его затягивает в воронку, чем от того, что периодически проверяет, пошел Тим на урок или нет.
II
Стах поднимается на обед. Слышит Маришкин голос. Вздыхает. Ладно. Ничего. И не такое переживал… Уж Маришку как-нибудь перетерпит. Но разговор — не пустой, как обычно, разговор напрягает.
— …И ты не злишься? Совсем? Даже капельку? Я бы, наверное, их удавила. Я даже сейчас их удавить хочу. Придушила бы гадов. Голыми руками. Не веришь? Не веришь, что я так сильно злюсь?! Честное слово, котик.
Она об одноклассниках Тима?..
— Я злюсь…
Стах застывает на лестнице, когда слышит его голос.
— Иногда до такого отчаяния, что лезу на стены…
— И ничего не делаешь?..
Тим замолкает на какое-то время. Стах не двигается с места.
— У тебя бывало чувство… что ты не можешь пошевелиться? Ну… как… когда очнешься от кошмара ночью. Тебе настолько страшно, что даже не вдохнуть… Вот у меня такое чувство. Только я могу шевелиться… Кажется, это хуже всего. Иногда хочется… впасть в кому, не знаю…
Мир начинает слоиться, как если бы цветастые обои, поклеенные Стахом для настроения, вся штукатурка — все начало слезать…
— Котик, а тебе не угрожают? Ты поэтому папе-то не говоришь?
Тим молчит.
Стоит такая тишина, что разрывает перепонки.
И гимназия не смолкает.
Потому что тишина целиком и полностью подчиняется Тиму.
Стах медлит. Медлит подниматься. Они играют в отношения или во что-то, что никак у них не получится, не срастется. Они играют в учеников, играют в друзей, играют в сыновей. И все это сплошная бутафория. Декорации, чтобы скрасить ожидание. Чем угодно. До момента, когда будет «все».
Стах держится за перила, словно они служат ему единственной опорой. Маришка что-то шепчет, но так тихо, что уже не разобрать слов. Она сделала то, на что Стаху не хватило смелости. На что не хватает до сих пор. Удобней бегать от Тима, удобней злиться на его вывихнутый характер, на обиды, на странности. Удобней, чем осознавать, что дело не в Тиме и не в том, что происходит между ними. Никогда не будет только в этом.
Где ему взять столько мужества, чтобы подняться и продолжить? Делать вид, что этого не существует. Сколько раз ему еще вытащить Тима из кладовки, сколько раз выслушать, на что похоже молчание? Прежде чем он хоть что-нибудь сделает.
Стах спускается вниз. Потому что подняться означает снова притвориться. О чем их разговоры, когда Стах пытается — о Тиме? Все время срываются во что-то, что горит и жжется, но по правде говоря…
Стах садится на ступени с чувством полного бессилия. Ставит локти на колени. Зажимает пальцами виски. Тишина распирает ему черепную коробку.
Он не обсуждает с Тимом травлю. И затыкается всякий раз, когда тот просит. Он не спрашивает, что скрывается под короткими репликами. Почему, зачем. Он говорит себе, что Тим имеет право на закидоны, что у него в голове бардак. Он не говорит себе: у Тима в мозгах поломка. Он просто думает все решить. По щелчку пальцев. Или по мере поступления.
Но Тим не пускает в свой мир, там, где у него нарывает и кровоточит, — и у Стаха иллюзия, что он в порядке. Держится. Терпит. Закатывает истерики из-за ужинов. До Питера, а потом… волшебный щелчок пальцев — и кошмары исчезают, и можно шевелится, можно дышать. Можно по-настоящему жить.
Стах дурак. И ему паршиво. За Тима. За себя. За Маришку. За весь этот долбаный мир.
III
Стах хочет знать. Что у десятого за угрозы. Такие, чтобы никто после них не проронил ни слова. И он ловит Антошу на выходе из столовой — и с видом, что приятельски приобнял за плечи, уводит в сторону. Ставит в известность:
— Поговорим.
Вид у Антоши перепуганный, но вырваться он не пытается.
— О твоих очках.
— Я же…
— Мне неинтересно — потерял, поломал, дал померить. Мне интересно, почему я слушаю какую-то брехню вместо правды. Чем тебя напугали десятиклассники? Больно бьют? Шутканули, что закопают на кладбище? Что они сказали, Шест?
Антоша молчит. Антоша. Молчит. Как они умудрились?..
— Ты же понимаешь, что я найду способ узнать?
Антоша вырывается и уставляется на Стаха, как на врага и дебила, как на дебильного врага. Он говорит:
— Да почему ты ничего не понимаешь?!
— Да что я должен понимать?! — заводится Стах — и не из-за Антоши. И задает вопросы не ему: — Ты мне сказал? Хоть что-нибудь?! Что тебе угрожают?
— Да не мне!..
Стах затыкается. Антоша осматривается. И чуть не шипит в ответ, как обычно шипят родители Стаха друг на друга, чтобы никто не услышал, но все равно все слышат:
— Ты вроде умный, но иногда такой…
Антоша уходит — в многозначительную паузу. Потом он хочет на своей гордой ноте закончить и смыться. Стах идет за ним.
— Что это значит, Шест?
— Я в этом не участвую! Я в этом не участвую.
Стах преграждает путь.
— В чем? В чем ты не участвуешь?
Антоша отпихивает Стаха и говорит:
— Дай мне пройти.
Тот делает шаг в сторону — и не пускает.
Антоша срывается:
— Не я буду виноват, понятно?! Ты сам!..
Ну вот оно. Стах склоняет голову набок и ждет продолжения. Антоша сдается. Неохотно. Уводит в сторону, схватив за локоть. Объясняет полушепотом:
— Это не об очках. Хотя мои очки, между прочим, стоят недешево…
Стаху наплевать.
— О чем?
Антоша молчит. Молчит долго, почти как Тим.
— Соображай быстрее, — торопит Стах.
— Они спросили: «Ты что-нибудь слышал?»
Стах усмехается.
— А ты, конечно, слышал?
— Я не глухой, — обижается Антоша.
Стах серьезнеет.
— Ты че, сказал, что ты кому-то наябедничаешь?
— Не говорил! — возмущается. — И не успел бы… Они вперед сказали…
Стах начинает терять терпение. Вопрос один, единственный вопрос, имеющий значение, был задан еще в начале разговора. Стах повторяет сквозь зубы:
— Так что они сказали, Шест?
Антоша мнется. Стах цокает и тяжело вздыхает, словно пытается достучаться до душевнотупого. Но Антоша не Тим, он сразу психует:
— Я скажу — они узнают. Ты потом еще решишь, что я, а я ничего не делал! И никому ничего не слил… Хотя стоило, вообще-то. И это… разбирайтесь сами. А меня не надо впутывать. Я не хочу, чтобы кто-то получил из-за меня. Или чтобы я. Ты и так ненавидишь меня. И вообще, я мимо шел…
Стах тщетно ищет в его словах какую-нибудь логику…
— Восстановим события, — решает он.
Антоша скулит.
— Ты пошел за мной.
— Ну, — в ход идут обидки и капризы.
— Дальше.
— Они начали на тебя гнать…
— Дальше.
— Дальше я не пошел…
Стах тяжело вздыхает. Смиряется:
— Допустим.
— Потому что… это было дико, что они говорили… о твоих родителях. Архипова иногда тоже. А это не ее собачье дело…
— Ты стрелки не переводи. Ты не пошел. Что потом?
— Потом они заметили… что я остановился…
— Дальше, — Стах чувствует себя балваном, который монотонно щелкает слайды в поисках одного конкретного…
— Одна девочка какая-то больная — и забрала очки. Они их стали мерить с ее подружкой. Я им сказал, чтобы отдали, а они спросили: «Твой знакомый?» Ну, про тебя… Я сказал, что одноклассник. Они спросили, что я слышал… Я сообразил, что надо отвечать: «Ничего». Хотя, вообще-то, стоило бы…
— Не стоило.
— Ладно… — соглашается Антоша. — Но я бы на твоем месте…
— Ты на моем месте. Дальше.
— Ну хорошо! — раздражается Антоша. — Хорошо. Потом они сказали, что возьмут очки…
— Так, я не понимаю, Тим здесь при чем?..
— Какой Тим? — не догоняет Антоша. — Они сказали, если я что-нибудь солью, они спросят с тебя.
— Не понял…
— И ты после такого меня спрашиваешь, как я думаю, умный ты или не очень?..
— Я тебе рожу начищу, — клянется.
— Ага. Или тебе начистят. Но ты же самый умный, тебе надо все узнать!..
Стах смотрит на Антошу, как на пропащего. Пытается сделать хоть какой-нибудь вывод:
— Мне начистят рожу за то, что ты кому-нибудь скажешь, что услышал?
— Ну…
— И поэтому ты не сказал мне?..
— Ну, — снова бесится Антоша.
— Шест, блин, ты извини, конечно, но тебе нормально? Как они узнают?
— А вот это я не собирался проверять! А ты еще устроил шумиху. И посреди урока меня подорвал. И еще сказал, что очки у меня сперли. «Тебе нормально, логично?»
— Тебе надо было сразу признаться, а не вешать лапшу на уши. Я бы что-нибудь придумал, ясно?
— Они сказали, что за мной проследят…
— Вот им делать больше нечего.
— А я откуда знаю! Я говорил, что от этого парня неприятности, а ты посчитал себя самым умным. Я говорил тебе, что надо думать, с кем ты дружишь. Теперь у меня тоже проблемы, а я просто шел мимо. Я просто шел мимо, я ничего не хотел из этого слышать!.. А теперь кто-нибудь из нас получит!..
— Да никто не получит, — раздражается Стах. — Все, выдохни. Нашелся мне защитник… И без сопливых разберусь.
Антоша отпихивает Стаха и вырывается. Тот вздыхает. Пытается сложить картинку. Картинка полная... «трясина».
IV
Стах плетется по коридорам, спрятав руки в карманы. Плетется к кабинету биологии. Уж если Коля не объяснит, что за тупые угрозы, кто еще? Тим?..
Сначала надо испробовать вариант повероятней.
Коля реагирует на Стаха, словно завывают сирены — и все об экстренной эвакуации. Он срывается с места — и уходит, едва кивая в сторону лестничной площадки. Еще один…
Стах цокает.
Спрашивает уже на лестнице:
— Они такие страшные? Поймают и зарежут?
Коля смотрит на Стаха, как смотрит Тим, когда тот несет какую-нибудь пургу. Смотрит, трогает зуб языком и решает:
— Сакевич, ты идиот?
У Стаха чувство, что он единственный — адекватный.
— Мне кто-нибудь может объяснить, что происходит? В вашем классе.
Коля веселеет:
— Мне бы кто объяснил…
Теперь очередь Стаха смотреть на него, как на пропащего. Нафига он пришел, если и этот — не в курсе?
— Никто ничего не знает, все молчат, зато шкеритесь по углам, говорите шепотом…
— Мятежников не любят, Сакевич. Всяких любимчиков-отличников — тоже.
— Боятся, что мятежники расскажут? Может, они правильно боятся?
Коля становится серьезным.
— Ты давай глупостей не делай. Поговорим после уроков. И не здесь.
— Я заканчиваю позже.
— Увидимся.
Коля возвращается к кабинету. Стах запрокидывает голову и выдыхает в потолок. Вот не легче. Ни разу. Головоломка мозгодробильная.
V
Стах много отвлекается. Ловит себя на том, что барабанит пальцами по столу. Его раздражает необходимость провести в неведении еще три урока. И он отсиживает их, как три года. А сразу после звонка хватает вещи и вылетает из кабинета.
Коля ждет в раздевалке. И одевается быстрее Стаха. Никаких поломанных молний и шнурков на ботинках. Стах так привык к медлительности Тима, что удивляется и чувствует себя опоздавшим.
VI
На улице метет. Пробегают мальчишки из младших классов — и с хохотом, с криками закидывают друг друга снежками. Картинка из параллельной вселенной… Во вселенной Стаха в последнее время одни хмурые рожи, включая его собственную.
— Пока ждал тебя, все думал, — начинает Коля, — как сказать тебе, чтобы ты понял… Я не понимал.
Он стихает. Шарит по карманам. Ничего не находит. Делится:
— Под такой разговор сигаретку бы… А ты не куришь, да?
— Нет. Амнезия? — усмехается. — Что надумал?..
— Сказать-то? Ну… сначала хотел поделиться, как я решил подойти к учителям.
— Ты рассказывал?..
— Пытался. Один раз. Больше — нет.
— Почему?
Коля замолкает, словно собирается с мыслями — и собраться непросто.
— Во-первых, я тогда затупил. Не смог ответить на вопрос: «А что они делают?» Ну типа… они смеются. Это было тогда еще до всякого дерьма… Они реально большую часть времени просто ржут. Как будто его нет. Сочиняют всякие сплетни. Я думаю… что ему объявили бойкот когда-то. Я поэтому спросил, за что. И отправился в отстой, собственно… Да… Ну, это во-первых. То есть я тогда не смог объяснить адекватно — и меня послали. Подумаешь, смеются, не бьют же. Классуха еще: «Лаксин-то? Да он странненький, неудивительно». Хотя казалось бы… вы работаете с детьми, ну хоть бы проверили мои слова… Не знаю. Во-вторых… в отличие от наших учителей, наш класс оперативно работает. В тот же день после уроков нас с Лаксиным отловили. В принципе я был готов, что меня изобьют. Чего я не ожидал — так это того, что меня заставят смотреть, как избивают его… Он потом со мной не говорил. Вообще. Не дал проводить себя до дома. И я такой… Короче, я реально затупил.
— В чем проблема? Идешь к учителям — и говоришь, что ни хрена это больше не шутки. Не верят — пусть снимают побои.
— Ты бы пошел?
— Пошел.
— Серьезно, Сакевич? Ты бы увидел, как его избивают за то, что ты сказал учителям, и пошел бы?
Стах затихает. И цокает. И подпинывает снег ботинком. Да откуда он знает… Может, довел бы до конца. Если бы начал. Он не начинал. Он вообще ничего не делал. Это бесит его больше всего. Что какая-то Маришка достучалась, а Стаха послали — и он узнает от левого Коли подробности.
— Если он боится, что изобьют, почему не уходит? — не понимает Стах. — Какой резон? Проще свалить — и всем угрозам конец. Они же не попрутся к нему домой, ну в самом деле.
— Я не знаю, что у него за причина. Я спрашивал тысячу раз — и без толку. Я пытаюсь тебе объяснить, Сакевич, что у каждого твоего действия будут последствия. Нравится тебе или нет. И в большинстве случаев последствия — ноша не твоя. Ты будешь виноватым.
Виноватым… Надо, наверное, уметь. Подбирать слова, чтобы запугивать — так… Стах хотел знать, что они делают, что говорят. Но не может увязать этот трюк с Тимом. Он пытается:
— Мне одноклассник не сказал про очки, чтобы не тронули меня. Ты молчишь, чтобы не тронули Тима. А Тим — почему?..
Коля ловит прозрение:
— А если это кто-то из класса?
— Кто-то, кто над ним издевается, серьезно?
— Не все издеваются…
— Но ты говорил, что все семнадцать ублюдков…
— Я говорил. Один ублюдок почти никогда не участвует. Я бы сказал, что над ним тоже подтрунивают, мол, ну давай, не оставайся в стороне. Он соглашается, но как по принуждению… Я вообще пытался с ним поговорить поначалу, но он такой же отмороженный — и просто полез с кулаками…
«Может, они узнали? — спросила Маришка. — Что котик гей?»
— Зашибись... — выдыхает Стах.
VII
Они выходят за территорию гимназии. Стах не может Коле признаться в догадке. Не ему. К тому же… тот удобно прерывается на попытки стрельнуть сигарету у знакомых старшеклассников, а потом — курить в метель. В общем-то, он бросает это дело раньше, чем успевает насладиться моментом.
— Дойдешь со мной до почты? Или домой?
— Дойду…
— А ты че вдруг спросил?
Стах вспоминает простуженный голос, заполнивший пространство — и заморозивший ожидание весны под ребрами. Пожимает плечами.
— Вообще, наверное… Я тоже говорил: «Надо что-то делать». «Лаксин, надо что-то делать», — повторяет с досадой. — А он молчал.
Тут Коля хмыкает. Потом объясняет:
— Представь. Ты перевелся, понимаешь, что кого-то чморят. Потом определяешь, кто это. Пытаешься понять, логично? Ну, знаешь, тебе кажется: должна быть причина, да? И ты такой спрашиваешь: «Эй, парни, в чем причина?» А они начинают на тебя залупаться. Типа ты че, какой-то особенный, считаешь как-то иначе, поднимаешь тут пыль… А ты… просто задал вопрос. Капец меня это накаляло всегда…
Стах не понимает, с чего бы им молчать. Не проще спросить: «Хочешь заступиться за пидора?» Может, Коля даже встал бы на их сторону… Стах не знает, как бы сам поступил…
— Ну а я не гордый, — продолжает Коля. — Сел к Лаксину за парту. Второго числа. Полный решимости, знаешь, что лучше с ним, чем с припадочными. И я сел к нему, а он мне: «Это плохая идея». О том, насколько плохая, я узнал, когда они начали… вот эти свои хиханьки-хаханьки. Меня не напрягало, пока они пытались нащупать, чем меня задеть. Хрен бы с ним. Меня стало напрягать, что они начали тупо пакостить. Подставлять подножки. Плеваться бумагой. Ну я такой человек, что, если кто-то на меня нападает, я отвечаю. Как ты. Философия ничего: потом меня частенько мутозили… — хмыкает.
Стах усмехается. Безрадостно. Да. Тим рассказывал. Считал, что Коля дурак. Не разрешал с собой. Наверняка ему тоже говорил: «Никогда ко мне не подходи». Коля думал, что получит ответ. Напрасно. Ничего нового…
— Но это, конечно, не самый смак. Самый смак начался, когда я после этого подошел к Лаксину и протянул ему руку. Типа это ничего не значит. Дело не в нем, я допер. Я протянул ему руку, а он… взял и проигнорил. И типа… меня избили из-за тебя, чувак. И я на твоей стороне. Но ему насрать. И ты понимаешь, что всем насрать. И ты живешь в этом дерьме неделями. Человек, на сторону которого ты встал, говорит тебе: «Держись подальше». Но ты уже никогда не вольешься в этот долбаный коллектив, и ты не хочешь быть, как они, но блин… в этот момент ты начинаешь прозревать: Лаксин самый большой засранец из всех засранцев. Он реально не говорил со мной первые месяца два. А если говорил, то посылал. И я начал думать: сука, походу, он влип за дело. Потому что… я по-человечески, а ко мне — по-свински…
— Он защищал тебя. На самом деле.
Коля замолкает. Сначала замолкает, а потом отрекается:
— Мне помогло? — спрашивает он.
Стах уверен, что не помогло… и что Коля либо меньше старался, чем он, либо был в эпицентре — и Тиму надо было отгораживать его активнее. Или, может, Коля не позволял Тиму, как Стах, закрывать глаза… отвлекая шутками и чувствами.
— Я тогда злился. Я злился, потому что… ну, какого хрена терпеть? У них еще всякие долбанутые приколы… — Коля осекается. Вспоминает без охоты: — Они потом в ноябре начали его шугать. Где-то с неделю. Ну, знаешь. Резко подходили. Хлопали. Кидали вещи, когда он… ну… не в себе. Короче, тупо чтобы вздрогнул. Хотели знать, сколько выдержит. Ну — он вздрагивал. Сначала. Потом… перестал. Адекватные бы уже отстали и нашли себе другой прикол. Но наши пошли дальше... Сначала толкали. Потом задевали: могли дать подзатыльник или типа того. А на одной перемене… ну, по приколу окружили его. Он за партой сидел. Не помню уже, почему он был в классе. Они стали ему пальцы загибать. А он как неживой. Совсем… И он не реагировал. И в итоге Умнов — просто фамилия главного дауна — не рассчитал. Это называется, сила есть, мозгов не отсыпали. Нет, я уверен, что он не ожидал… Они сначала заржали, поняли уже потом. Им шумиха не нужна. Они, когда бьют, не трогают лицо. Только не там, где видно. Но сам факт…
Стах леденеет.
— Я не понял. Они ему палец сломали?..
Коля затихает.
Стах повторяет, потому что не верит:
— Они сломали ему палец?
— Он даже не пискнул. И никто сначала не понял…
— Как можно было не понять? — Стах начинает злиться — и, может, больше от испуга. — Как надо было загнуть палец, чтобы кость треснула? Ты надо мной издеваешься?
Коля молчит пару метров, потом протягивает ладонь и говорит.
— Руку дай.
— Что?..
— Давай, — он не просит.
Стах медлит. Коля ждет. Смотрит на него, как спрашивает, ссыт или нет. Стах протягивает руку. Коля заламывает палец назад, но не так, чтобы совсем по дури. Мышцы и сухожилия реагирует мгновенно — на натяжение. Стах шипит и дергается. Коля отпускает и говорит:
— Кладешь руку на стол. Один держит. Второй проверяет, как сильно можно загнуть. Они думали его напугать. Довести до слез. Что угодно. Он не реагировал. Никак. Они даже не поняли…
— Как можно не понять, если хрустнула кость?
— Ты думаешь: там слышно, когда стоит это пчелиное жужжание?
— Ты думаешь: это не почувствовать? Там должно все деформироваться…
— Да кто тебе сказал? Это при вывихе.
— Это перелом.
— Короче, — Коле надоело спорить. — Палец у него посинел еще в начале урока, а к концу опух… Я потом его в медпункт потащил силком с таким чувством… что он вообще не человек, а это просто… не знаю. Я не знаю, как тебе объяснить. При тебе когда-нибудь людей пытали? Тупо по приколу. Я тогда подумал, может, поэтому они шутят, что он мертвый… Ну, потому что мне тогда всерьез показалось, что от человека там ничего уже нет — и спасать откровенно некого.
Стах таращится на Колю — и отказывается понимать слова.
— Не надо так смотреть…
— Вас же наверняка спросили, что случилось…
Коля отворачивается. Стах закипает и пихает в сторону. Коля ловит его за воротник, не позволяя развязать драку, и отталкивает от себя. Рычит:
— Много ты сказал, когда вытащил его из кладовки?
— Это не то же самое, что палец сломать.
— Да ты его видел вообще? У него стабильно потом истерика два часа к ряду. Это психику сломать. Я думаю, что какой-нибудь палец попроще будет.
Стах затыкается. Хочет начать орать. Говорить: Тим оклемался. Стах нашел способ, ничего из ряда вон…
— Ты один раз его в чувство приводил, а я каждый месяц этим занимаюсь. Не надо делать из меня врага. Это не я начал. Скажи спасибо, что я все еще здесь, а не свалил нахер, как другие свалили.
— Ему помогло?! — Стах копирует Колин вопрос — до интонации, но получается резче и громче.
— Сука, Сакевич, ты нахрена на меня, падла, бочку катишь? Я тебе повторяю: основы, блин, арифметики, семнадцать ублюдков, я и он. Ты, может, самый умный нашелся? Ты, может, думаешь, что это так просто решается? Ты, может, считаешь, я непытался? Я месяцами пытался. Ты там дружбу с ним, калечным, водил и шутки шутил, а я каждый день сидел с ним в гребаном классе. Я наблюдаю это третий год.
— За три года можно было что-нибудь придумать.
— Да что ты? А за десять лет? Мне че, больше всех надо, что ли? Лаксин мне будет говорить: «Иди нахер, не мешай», а я — жопу из-за него рвать? Еще че предложишь? Я и так делал больше, чем кто-либо другой. А я не обязан. Он мне не друг, не брат, никто вообще.
— А бухать с ним ничего, нормально?
— Да. Бухать нормально. После такого вместе спиться нормально. Не надо меня, как мальчика, отчитывать. Ты, сука, в этом не варишься.
Стаху нечем крыть. Его самого уже кроет. Он хочет убежать и спрятаться. Он затихает. У него горит лицо. Горят внутренности. Он ненавидит себя за то, что не пытался выяснить. Он ненавидит себя за то, что не хочет выяснять теперь, когда подобрался так близко.
Они шагают по улице. Оба разгоряченные и злые. И абсолютно бессильные. Коля идет на мировую первым и произносит уже спокойно:
— Я свалить думал… После того случая. Он не хотел, а я мог — и не надо мне предъявлять. Он, когда вернулся потом, перед Новым годом, я решил: сам ему сломаю что-нибудь. Желательно хребет. Чтобы больше не совался. Если он сам не может допереть, что пора завязывать и рвать когти. Я тогда, короче, сидел на уроке с мыслью, что с меня хватит, что еще один такой день я не потяну. Я сложил ему журавлика. Ну, типа на прощание. Покойся с миром, падла… с надеждой на лучшее.
Стах поднимает на него взгляд. Тим сказал: «Символ мира». Коля понимает. И объясняется:
— Знаешь, откуда журавлик?
Стах не знает.
— В Хиросиме в сорок пятом жила девочка по имени Садако. Лет через десять после сброса у нее нашли лейкемию. Когда поставили диагноз, она стала складывать журавликов. Ну, считается там у них, сложишь тысячу — твое желание исполнится… Угадай, какое у нее желание. Точно не знаю, успела она или помогли… Факт в чем? Ее похоронили вместе с тысячью этих пустых бумажек. Потом воздвигли памятник. Когда я дарил эту фигню Лаксину… я тупо его схоронил.
Коля стихает на пару секунд. Стах тоже. С чувством, что ничего не осталось. Одни руины. Коля продолжает тише:
— Это был первый раз, когда он расплакался. Он потом часто плакал, но это был первый раз. И я подумал: «Ни хера себе — живой…» Так и остался… Не было ни дня, чтобы я не жалел об этом. Ты не умнее. Вот и возимся с ним — два дебила… А надо было забить. Ему на себя насрать, а тебе на него — нет, а ты, дурак, что-то увидел… Может, тебе показалось… Может, там ничего и не было… Может, ты все еще складываешь журавликов вместо того, чтобы возводить гребаный памятник…
Стаху не показалось. Тим не поломанный, не обреченный, не «потерянный». Стах отрицает и говорит:
— Мы уедем. Я увезу его в Питер.
Коля усмехается. Он ничего не имеет против, но он не верит.
— Ну попробуй. Физически, может, и увезешь…
========== Глава 27. Все, что у тебя есть ==========
I
Это должно укладываться в голове? Должно что-то прояснять? Кажется, чем больше Стах копает, тем больше возникает вопросов.
Почему Тим молчит? Почему можно просто взять и сломать ему что-нибудь, почему можно — его самого?
Что он сделал? Чтобы до такой степени… Чтобы потом говорить о Стахе: «Я иногда думаю, что не заслужил и размечтался…» Где он так провинился?
Что за очередной шакал-одноклассник, который то ли травит, то ли нет? Сколько там еще говна всплывет?
Стах провожает Колю до почты. В тишине. У него нет комментариев. У него нет мысли. Нет веры. Ни во что. Этого не было, не с Тимом. У него целые пальцы, он обычный, только… с парой глупых неврозов, с детскими обидами. Тим просто… не умеет о себе заботиться. Тим просто…
Стах забывает попрощаться, плетется обратно. С чувством, что он вручил человеку кувалду и сказал: «Хочешь разбить Тима у меня внутри?» Коля разбил Тима. На миллиард осколков. Они все позастревали. В миллиарде клеток. И каждая теперь болит.
Стах не знает, что делать. Зачем он в курсе, если не знает? Ладно, пускай, он подсмотрел страшный кусок чужой жизни в замочную скважину. У него теперь внутри одна сплошная скважина — и все завывает. Ладно. Но что теперь? Если он, черт подери, не знает, что с этим делать.
Стах встает напротив своего дома на секунду или две… и проходит мимо.
II
Когда Тим открывает, Стах… не может говорить с ним. Он думал, что подберет слова. Он шел с полной уверенностью и решимостью. А теперь понимает, что никакого мужества не хватит.
И еще… он осознает в такие моменты, что ему всего-то пятнадцать — и он не представляет, как быть. Осознает, что Тим, возможно, никогда не представлял, как бывает еще.
Тим не пускает. Не открывает дверь шире, чем на десять сантиметров. Ковыряет косяк. Говорит:
— Я сходил в поликлинику…
Стах обещал с ним. А вместо этого пропал на целый день. Он безответственный. Он ничего не решил. Он только создал еще больше проблем.
«Блин, Тиша…»
Стах прочищает горло, но голос все равно хрипит:
— Что сказал врач?..
Очень тянет пореветь. Очень тянет поорать. Начать извиняться. Много, долго, лихорадочно.
— Я не попал… Она принимала с утра…
Стах поднимает взгляд. Тим вдруг обращает на него внимание. А как обращает… замирают его пальцы. Он ослабляет оборону, оживает, спрашивает:
— Арис?..
«Хреново. Очень. Пусти».
— Ты?..
— Дурак, — усмехается.
Тима не проведешь жалкой попыткой отшутиться. Он хочет знать, что случилось. Спрашивает:
— Арис, ты чего?..
У Стаха внутри разбился Тим. Пульсирует осколками под ребрами. И херня в том, что он стоит напротив. Целый. Стоит и спрашивает: «Арис, ты чего?..»
Стах протискивается в коридор и хватает его раньше, чем самого хватит истерика. Тим отступает назад, тянет к себе, на себя, куда-то с заносом, в сторону комода. Еще ближе. Стах боится, что, если еще ближе, Тима можно повредить.
С комода много что летит на пол. Но не понятно, что именно. Стах отнимает от Тима только одну руку, чтобы выпутаться из лямки от рюкзака. Затем вторую. Рюкзак падает с таким грохотом, словно полон камней…
И тут врывается Маришкин голос:
— Не люблю, не хочу, но в коридоре зажимаю?
Стах вздрагивает. Отстраняется.
Тим делает самое страдальческое лицо на свете и воздевает к потолку глаза. Шумно выдыхает и зажмуривается.
Надо Маришку привязать к рюкзаку. Сбросить к черту в залив. Потом сгрести Тима в охапку — и валить куда подальше.
Маришка вдруг теряется, как будто замечает состояние Стаха. Он пытается проглотить колючую проволоку, вцепившуюся в горло. Он пытается, но не может. Цедит:
— Утоплю.
Он наспех снимает обувь, наступая себе на пятки, и гонит Маришку по чужой квартире. Она скрывается в большой комнате, запрыгивает на диван и визжит, когда Стах ее хватает. Он роняет ее на сидения и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала нарушать покой этой квартиры.
Она таращится на него перепуганно и пытается вырваться. Он задает ей только один вопрос:
— Что ты здесь делаешь? — и лишь затем отпускает.
Она не виляет, говорит как есть и почему-то пришибленно:
— Мы ходили к врачу… а потом я зашла.
Тим замирает на пороге.
— Арис?..
Стах, помедлив, выпрямляется. Оставляет бестию и хочет спрятаться в коридоре. Тим пытается взять его за руку и сказать, что:
— Она безобидная…
Стах не может даже в сарказм.
Он уходит в коридор. Пока раздевается, слышит через картонные стены и раскрытые двери два шепота.
— Зачем ты вошла?..
— А тебе нормально? Целый день бегает, а тут накрыло? А завтра ему опять снесет голову — и он скажет: «Я и дружить передумал».
— Тебя не касается.
Стах вешает куртку. С чувством, что подставился. Он действительно не ожидал, что у Тима кто-то есть. И тем более — она.
Тим выходит к нему и наблюдает затравленно.
— Арис…
— Рад, что вы сдружились, — отзывается бесцветно. — С ней ты явно говоришь больше, чем со мной.
Маришка выглядывает из комнаты.
— Может, у меня просто нет табуированных тем и острых приступов гомофобии?
— Может, ты пойдешь нахер?
— Арис…
Стах прикрывает глаза и молчит.
Маришка входит в пространство — наэлектризованное, все в осколках. Идет осторожно — по битому стеклу. Тихо произносит:
— Я покурю.
Вроде порывается — к Тиму. Может, чтобы обнять. Но потом словно одергивает сама себя.
Стах слушает, как она спешно одевается, как замирает — на секунду в нерешимости, прекратив звук, как закрывается за ней дверь.
Остается тишина. Наваливается со всех сторон внезапно и всепоглощающе.
Стах прячет руки в карманы и опускает вниз голову. Тим подходит первым. Поправляет задравшийся воротник и съехавший галстук. Приглаживает волосы. Стах хочет попасть — в плен его рук. И не попадает.
— Арис?..
Ему бы анестезию. Ему бы наркоз. А он говорит:
— Я сегодня все пропустил.
Тим всматривается в него и тянет уголок губ. Произносит осторожно:
— Да… С тебя уже два обеда…
— Ты мне больше задолжал. Только я не считал… Могу поставить знак множества.
Тим кивает.
Стах хочет сказать: «Я соскучился». Поэтому он говорит:
— Ты, наверное, больше по мне не скучаешь. Назаводил всяких Марин…
— Скучаю. Все время. Всегда.
Стах цокает. И отворачивается, потому что чувствует, что некрасиво кривится лицо.
— Арис…
Он думал, что расплачется. Но он не в состоянии.
— Хочешь чаю?..
Стах кивает, не поворачиваясь. И Тим оставляет его, позволяет ему — грустить и пытаться скрыть.
III
Маришки нет так долго, как будто она ушла курить всю пачку. Или насовсем. Лучше бы насовсем. Стах ковыряется в овощном рагу. Он не хочет есть. Он занят тем, что трогает руку Тима. Правую. Он знает, что правая. Пальцы не выглядят так, словно какой-то был сломан.
— Арис?..
Стах поднимает взгляд.
— Ты же знаешь?.. Я не отказываюсь… ну… дружить… Если хочешь. Если тебе нужен друг…
Стах цокает на Тима. За то, что он такое говорит. Пусть с опозданием. За то, что заставляет признаваться:
— Мне нужен ты.
Тим не рад, он, кажется, наоборот очень расстраивается. Стаху сводит челюсти зубной болью. Но зубы здесь ни при чем.
Ему надо Тима забрать из гимназии, поместить, как никем не разгаданный магический черный опал — в бархат шкатулки, чтобы закрыть ее, сдувать с нее пыль и никому не показывать. И заглядывать каждую свободную минуту, успокаивая панический страх, что кто-то выкрал Тима со всеми его бумажными цветами-птицами-домами.
Стах все еще не может вернуть себе свой обычный голос. Поэтому голос чужой, то и дело ломается, норовит сорваться в шепот:
— Вот, что мы сделаем. Завтра ты сходишь к врачу… Вместо уроков. Получишь направление на дневной стационар. И на время лечения забудешь о гимназии.
Тим затихает. А потом пытается возразить:
— Арис…
Стах его вытащит. Он что-нибудь придумает, чтобы насовсем, но пока надо на время.
Тим напоминает, что:
— Соколов вызовет органы опеки…
Вызовет. Если пообещал. Такой человек.
Стах думает. Недолго.
— Когда органы опеки начнут разбираться, твой отец все равно узнает. Просто будет хуже в тысячу раз…
Тим застревает в этой мысли. Беспомощно. Черные ресницы намокают жуткой концентрацией мрака. Тим смаргивает слезы. Он живой. Со Стахом больше, чем с остальными. А тот ненавидит слезы, но почему-то признателен Тиму за них.
— Мне надо понять, — просит Стах. — Почему нельзя ему говорить. Пока ты молчишь, я не могу помочь. Мы что-нибудь придумаем.
— Нет.
Тим заранее отметает все нерожденные варианты. Он запирается в себе. Он оставляет Стаха в дураках. Он без слов заявляет: «У тебя ничего не получится». И Стах констатирует факт:
— Ты даже не даешь мне шанса…
Тим не возражает.
— Я пытаюсь к тебе пробиться, а ты строишь вокруг себя стены. Если бы я мог влезть тебе в голову, я бы тебя не мучил. Но я не могу.
Тим молчит.
Шмыгает носом, вытирает лицо, отключает истерику. Ставит локоть на стол, закрывается. Все. Он ушел. Нет никакого смысла. Стах отставляет дурацкую тарелку с чувством, что проиграл не битву, но войну.
Он не помнит, когда в последний раз уставал так сильно. От неизвестности. От бездействия. От собственной никчемности, неловкости, неумения, незнания. Он не помнит, когда уставал настолько, чтобы не хватало ресурсов злиться, кричать, выбивать правду силой. Силу применяешь, когда осознаешь свое тотальное бессилие. Но Стах уже перешагнул и эту черту.
VI
Стах заперся в ванной. Чтобы не оставаться с Тимом. Не сходить с ума от отчаяния. Открыл краны — ради шума, иллюзии, что завис здесь не просто так. Из привычки так делать дома. Сидит на полу, обхватив руками колени. Думает. Больше ничего не остается.
Он слышал, как пришла Маришка. Это было минут пять назад. Может, больше. Он не знает, сколько уже литров воды спустил в канализацию.
Она стучится. Стах понимает, что она, потому что на Тима, запертого в самом себе, как в тюремной клетке, надежды нет. На себя и подавно.
Маришка заглядывает. Наблюдает Стаха и спрашивает тихо:
— Эй. Ты как тут?..
Стах не отвечает. Она прикрывает дверь. Садится рядом. Осторожно Стаха касается. Убедившись, что можно, начинает гладить по плечам. Стах не сопротивляется. На сопротивление его уже не хватает.
— Что у вас стряслось?
У них, может, ничего. А у Тима… это даже не «стряслось». Это высокая сейсмическая активность двадцать четыре на семь без перерывов и выходных. И одно сплошное крушение…
— Тим, конечно, не говорит, что у вас происходит… Но я же не глупая, вижу сама…
— Ничего ты не видишь… — Стах знает, что она хочет сказать — и обрывает заранее. И осознает с тупой бессмысленной обреченностью: — Никто ничего не видит. Все притворяются. И когда доходит до дела, трясутся, чтобы не быть раскрытыми.
Маришка замирает. Потом отнимает от Стаха руку. Она произносит:
— С другими проще, чем с собой…
Стах прячет горечь в уголках усмешки.
— Все кажется таким решаемым…
— Кажется, — он соглашается. — Проблема в том, что все время одно только «кажется».
Когда Тим спросит тебя, дорогая Марина, не потеряешься ли ты в его масштабах, скажи ему, что хочешь потеряться, глядя на кусок картины — и не выходя за пределы ее рамы. Притворись, что понимаешь.
Потом ты подойдешь и ужаснешься. Посмотришь внутрь обсидиановых глаз, чтобы провалиться, как в бездну. И тогда то, что казалось тебе видимым, понятным, освещенным, — все померкнет. Ты ослепнешь, попытаешься идти на ощупь, но все, за что ты умудришься ухватиться, — раны, раны, открытые раны…
Убери руки и замри. И попробуй что-нибудь сделать. И повтори, что это проще, чем с собой, и соври, что хочешь продолжить — теряться. Давай, Марина. Рискни, пока все кажется таким решаемым…
— Сегодня придет папа котика… Я подумала, что он не скажет сам. Но его папа должен знать. Он что-нибудь придумает. Поговорит с Соколовым… и, может, заберет документы. Я бы забрала.
Она считает: так правильно. А Стах знает, что Тим плачет только от мысли, что придется отцу рассказать. Почему он плачет? Если отец не ругается, если не трогает. Что случится такого страшного? Чтобы сломанный палец был меньшей проблемой?..
— Ты ничего ему не скажешь.
— Что?..
Стах поднимается с места.
— Ты смеешься, Арис? Предлагаешь оставить, как есть?
Стах склоняется к ней, вглядывается в нее — без чувства. Он произносит:
— Ты ничего ему не скажешь. Потому что ты ничего не знаешь.
— Я знаю, что надо котика вытаскивать… Вы с Шумгином одинаковые. Вы заставляете его терпеть…
— Ты ошибаешься. В этом вся херня. Херня в том, что никто не заставит человека такое терпеть.
Она смотрит на Стаха перепуганно, она произносит тихо:
— Я не… я не понимаю.
— Но ты думаешь делать, — он усмехается. — Вперед. Станет хуже — я тебя предупреждал.
Маришка расстроенная и потерянная. Стах видит. Видит — и смягчается. Говорит:
— Иди домой.
— Нет, я хотела… Я хочу ему помочь. Ты не можешь так… Какого черта ты решаешь?
Стах не отвечает. Как бы близко она ни подобралась, что бы она ни придумала, она не может уберечь Тима. И она не понимает, что сделает только хуже.
Стах выходит из ванной. Пятиминутка самобичевания окончена.
V
Он ищет Тима. Пока еще не ушел и пока есть возможность. Заглядывает в кухню, но там уже пусто. Тогда он идет в комнату.
Тим стоит у окна. Трогает осыпавшиеся и пожелтевшие лепестки-кораблики на подоконнике.
Стах подходит к нему и замирает в нерешимости. Ощупывает Тима взглядом — от темного затылка вниз, по проступающим позвонкам тонкой шеи, по острым плечам, по неестественной ровности его осанки. Вот странно, если Тим такой перепуганный, почему никогда не сутулится?..
Ужасно колотится от мысли, что можно Тима — немного… Стах касается его бока рукой — и Тим напрягается. Стах не сокращает шага между ними, но упирается носом в его плечо. Тим щиплется севером в ноздрях на вдохе и саднит легкие на выдохе.
— Арис... — Тим просит и пытается — сократить шаг, и хочет — назад и ближе, и поворачивает голову.
Стах сначала отступает. А потом цокает и стискивает Тима, сжимает рукой под ребрами. Тот плавится в руках, расслабляется. Стах хочет закусать ему плечо. Или зацеловать. Но ничего себе не позволяет.
Он зажмуривается. Он мысленно засыпает Тима собственными вопросами, ломая над ними голову:
«Как тебе помочь? Что мне сделать?»
Как прекратить, остановить хотя бы на секунду — крушение?
Стах спрашивает шепотом то единственное, что заставляет Тима плакать сегодня, сейчас:
— Хочешь — я улажу с Соколовым?
Тим замирает. А потом бросает Стаху вызов уверенностью, убежденностью:
— Ты не можешь…
— Ты плохо меня знаешь, — усмехается.
Тим поворачивается у него в руках, заставляя ослабить хватку — и в этот раз действительно отступить, но Стах не может перестать его касаться совсем и все еще пытается удержать, хотя бы на расстоянии. Тим всматривается в него — и вынуждает гореть.
И Стах знает, что сделает. Расшибется, но сделает. Если придется подорвать гимназию — он сделает. Если придется добыть ружье и отстрелять всех шакалов — он сделает. Если потом он отсидит за это всю оставшуюся жизнь — он сделает.
— Я улажу, — это даже не обещание, Стах говорит: «Так будет, и теперь ты в курсе».
Тим смотрит снизу вверх, хотя выше. И просит взглядом — о чем-то, умоляет. Но Стах не понимает:
— Что?..
Тим размыкает губы — и не может. Словно лишился голоса.
Стах обещал ему. Что будет держать глаза ясными. Что будет спрашивать и слушать. Может, однажды Тим заговорит. Но пока он молчит, потому что со Стахом ему, как с каким-нибудь слепоглухонемым санитаром…
«Это не страшно? Если не услышит? Или еще хуже — услышит? Может, он скажет, что меня не спасти».
Но со Стахом не должно быть страшно. Не так. Не поэтому. Им и так рядом друг с другом — до сорванного пульса. Он говорит:
— Я никогда тебе не скажу, что ты потерянный. И не поверю — ни за что — если кто-нибудь скажет мне. Я начищу идиоту рожу. Честное слово. Даже если это будет твой психиатр, — он усмехается.
Тим — невольно. Тоже. Закрывается рукой. Шепчет:
— Дурак.
Стах вспоминает, как сегодня ждал Колю, а тот собрался слишком рано, слишком стремительно. Говорит:
— Я люблю твои странности. Сначала бесит, а потом мне дико, что их нет у других. Как будто в мире сбой. Как будто залагала матрица.
Тим блестит обсидианом глаз, смотрит ласково. Стаху не нравится — насколько.
— Я люблю, как ты смешишь меня.
Кошмар. Ужас. Кранты.
Стах не знал, что это прозвучало — так, что это почти про любовь. Он пытался с Тимом о Тиме. А тот не хочет о себе — хочет отдавать.
Стах не понимает, что ему теперь делать и куда бежать. Отходит, вышагивает круг по комнате, запрокинув голову. Возвращается, прячет руки в карманы. Не смотрит на Тима, особенно на его реакцию, только — себе под ноги. Поясняет без охоты:
— Падать надоело… Решил пройтись…
Тим пытается — удержать смех. Спрашивает:
— Помогло?
— Нет. Вообще нет. Спасибо, что спросил…
И Тим улыбается. Закрываясь рукой. Стаху приятно, что улыбается. Он теперь тоже, и отчаяние отпускает под напором момента.
VI
Стах слышит, как Маришка сбегает следом по лестнице. Он ускоряет шаг. Выходит на улицу первым. Ему нужно время и пространство для мыслей. Когда он вернется домой, он примется врать и держать оборону, а сейчас у него есть несчастные десять минут пути. Он не хочет никакой компании, не хочет объясняться за свои поступки.
Стах прокручивает цикл «почему». Снова и снова возвращаясь к очередному всплывшему однокласснику. Может, потому, что в прошлый раз Коля зацепил с одной фразы — и зацепил не зря.
Маришка настигает и хватает под руку. Стах цокает.
— Что ты хочешь?
— А ты? Что ты задумал?
Стах опускает взгляд и не отвечает. Он увезет Тима. Узнает правду или нет. А сейчас он сделает так, чтобы Тим не вернулся в гимназию.
— Какого черта ты «уладишь с Соколовым»?! С какого перепугу? Надо рассказать взрослым. Я не дам тебе это просто замять.
Стах выдергивает руку, тормозит. Он хочет разораться. Он проявляет заботу, понятно? Он отгораживает Тима от дерьма. Все эти люди не отгораживают Тима от дерьма. Они хотят его сбросить в море навоза и думают, что он поплывет. Да уж. Тим отплавал свое. Хватит. Натерпелся.
— Хочешь помочь? — спрашивает он. — Тогда уйди с дороги.
— Ты не имеешь права… Ты сам сделаешь только хуже. Ты не можешь так с ним поступить.
— Я сказал идти тебе домой, а не подслушивать. Это не твое собачье дело. Разговор окончен.
Она бьет его сумкой с учебниками, она кричит на всю улицу:
— Арис Лофицкий! Ты такая скотина! Эгоистичный мудак! Ты такой же, как Шумгин! Вы не помогаете! Вы не смягчаете! Вы заставляете его терпеть! Взрослые это закончат. Ты не взрослый, прекрати притворяться. Ты тоже ничего не знаешь!..
Стах вырывает сумку из ее рук, отбрасывает в сторону, хватает за тонкий пушистый ворот ни разу не зимней курточки. Маришка мигом затыкается и, разозлившись и раскрасневшись, тяжело дышит. Он цедит:
— Разговор. Окончен.
Он отпихивает Маришку. И едва поворачивается к ней спиной, она его толкает. И думает с ним драться.
Девчонка!
Да еще и такая хлипкая, на каблуках! На гололеде.
Ну-ну.
Стах хватает ее, подставляет подножку и укладывает на тротуар, словно куклу. И вдруг смеется над ней:
— Доигралась?
Она злится и думает его оцарапать. А когтища у нее ничего. Стах перехватывает ее руки. Смягчается:
— Марина, ты зачем такая боевая? Ты же девочка.
Маришка демонстрирует ему средний палец и говорит, что он:
— Сексист недоделанный.
Стах начинает хохотать. Она пытается вырваться, подняться и зарядить ему пощечину — и все одновременно. Он удерживает ее, прячет заледеневшие руки, покрасневшие на морозе, в тепле своих ладоней… и вдруг перестает веселиться.
Маришка плачет. Это еще больше ее злит. Она брыкается с утроенной силой. И слезы у нее черного цвета — и расползаются серыми дорожками по лицу. Стах театрально пугается:
— Марина, отставить истерику. Тебе нельзя, ты же будешь, как пугало…
— Ах ты!..
Она все-таки вырывается и все-таки заряжает ему по лицу. Он успевает закрыться руками до того, как попадет под барабанную дробь ее кулаков. И хохочет.
— Ну ты и сволочь, Арис!.. Просто форменный козел!
— Ничего себе, — впечатляется. — Это еще как?
— Урод рогатый, вот как!
Ему смешно, и она никак не может сопротивляться абсурду. Уже сама смягчается. Или смиряется, что он дурак. Перестает драться и спрашивает расстроенно:
— Ну и чего ты ржешь, мудила?..
Стах улыбается, смотрит на нее — с потекшей тушью, пожимает плечами. Потом говорит:
— Забавная ты.
Она пихает в ответ. Обижается:
— Еще теперь и «как пугало»…
Он снова хохочет. Она осматривается вокруг себя:
— Ну и куда ты бросил мою сумку?..
Стах подрывается с места, отыскивает. Тянет Маришке руку, помогает подняться. Интересуется:
— А ты не задубела? Ходишь раздетая.
— Ты раздетых не видел.
Стах не отрицает.
Маришка ковыряется в полученной сумке, где есть, кажется, все, но минимум учебников, и пытается оттереть тушь, глядя на себя в зеркало и размазывая грязь по щекам.
— Ну что ты наделал?!
Стах снова смеется, уже больше от того, что она — нахохлившийся воробушек.
— Да хватит ржать!
— Чего ты разревелась? — не понимает он.
— Мудак потому что!..
— А если конкретней?
Она не может конкретней и пихает Стаха, чтобы отвалил. Он усмехается. И стоит рядом, уже не настроенный с ней воевать. Потому что на самом деле… Она не из-за него. Она из-за Тима.
Плохо Тиму, не ей. Она ругается, что плохо. А Стах смеется.
Он серьезнеет. Дает ей шанс, который не дает ему Тим. И спрашивает, чтобы начать с чего-то:
— Как ты разговорила его?..
Она поднимает взгляд.
— А разговорила?.. — произносит как: «Ты с ума сошел?» — Из него собеседник, как из меня порядочная дева.
Стах прыскает.
— Разговорить любого можно, даже самую скрытную мразь. А котика — нет. Потому что он котик. Захочет — даст себя погладить. Не захочет — весь изогнется, зашипит и руки расцарапает.
Да. Похоже на Тима.
Стах наблюдает, как Маришка приводит себя в относительный порядок. Она показывает ему лицо со всех сторон, спрашивает:
— Все?
— Получше…
Она хмурится, но больше не пытается вернуть прежний вид макияжу. Вздыхает, закрывает сумку. Дышит паром на руки.
— А ты не знала о нем?.. Только с Шумгиным общалась?
— Я Шумгина еще лопаткой лупила в песочнице. Он потом пошел в тридцать вторую, а меня сюда отправили. Лучше бы в своей тридцать второй и оставался. Но нет, надо на врача, надо экзамены, сильная химбио база… Он всегда был заморочный, что высшее и все такое. Ну так-то, конечно, по оценкам их класс — образцовый. Половина — постоянные участники олимпиад. Нам вечно ставят в пример, что вот на год младше, а какие молодцы. Только эти молодцы всех своих классных террорят. У них еще вечно попадаются молоденькие дурочки с красными дипломами и какой-нибудь высшей квалификацией, а потом сидят и плачут… Мы лично наблюдали, как наша Алевтина отпаивала одну такую в лаборантской чаем, под коньячные конфетки…
— Алевтина — это?..
— Семенова. По биологии. Она без конца: «Ой, какой класс, какие умницы, как им не повезло»… Я считаю, они все мрази поголовно, а не умницы. Ходят, как павлины, и думают, что им все можно. Там такие стервозные суки учатся, просто тошнит… А котик не такой… Он, конечно, со своими тараканами, но он добрый, не высокомерный, не дурак. Надо, чтобы его папа из этого класса забрал. Чего он сам не уходит? Я уверена, что ему угрожают…
Стах думает. Возобновляет шаг. Маришка спешит следом и внимательно за ним наблюдает.
— Я поэтому и говорю… — начинает она.
— Он уйдет, — перебивает Стах. — Я увезу его в Питер.
— В смысле — увезешь?..
— В прямом. Мы уедем. И назад не вернемся. Если хочешь мне помочь, узнай, чем ему угрожают. Ты сделаешь свое — я сделаю свое. Если получится — хорошо. Не получится — я сам.
— Он не скажет…
— Значит, узнай не у него. Если «разговорить можно любого», разговори какую-нибудь «мразь».
Маришка тормозит на месте, издает какой-то странный звук, словно короткий скулеж, и спрашивает:
— И как я это сделаю?!..
— Придумай.
— Арис…
— Насчет Ариса тебе уже сказал. Разговор окончен.
VII
Стах встает у двери в квартиру. Прикрывает глаза. Выдыхает. Так, теперь самое сложное. Он вставляет ключ, проворачивает в замке. Блин, только бы не накосячить… Держаться версии, что сходили к врачу. Держаться версии, что получилось в стационар. Он может не быть радостным, если с Тимом неладно. Он может переживать. Он может, да?..
— Стах, почему так поздно?
Он прижимается к двери спиной. Натягивает на губы улыбку.
— Что случилось?
— Ходили с Тимом к врачу.
— Что сказал врач?..
Стах молчит. Она пугается. Он торопится:
— Ничего толком пока не сказал… Можешь… может… потом… навестим его на каникулах. Сделаешь пирожных. Ему нравится, как ты готовишь.
Стах следит за матерью с опаской. Она вроде не взрывается. Не начинает шуметь. И Стах понимает, когда буря стихла: он ляпнул вперед событий…
========== Глава 28. Кого ты выбираешь? ==========
I
Вода отражает солнце. Света так много, что больно глазам. Стах щурится. Ему кажется, что на горизонте небо сливается с морем — или наоборот. Ветер сушит кожу. Стах облизывает губы — соленые на вкус.
Он снова поворачивает голову. Он снова смотрит — и не может перестать.
Голос едва различить среди таких же — незнакомых, он слишком далеко:
— Ты не идешь?
Мальчишка поднимает взгляд — со страницы. Щурится, закрывается от солнца рукой. Качает головой отрицательно.
Стах встречает взгляд его глаз — и прячет свой, ощутив озноб, хотя утро клонится к обеду, изнывая от жары. Потом он не выдерживает и просит — еще: уставляется снова, хотя знает, помнит — больше этой встречи не выйдет. Ни сегодня, ни завтра. И в какой-то момент Стах осознает с соленой обреченностью — под вкус губ, под вкус бриза, что у мальчишки лицо Тима.
— Аристаша, — зовет бабушка. — Аристаш, ты встаешь?..
Но бабушка так никогда не зовет.
Стах выныривает из сна, как из воды. И с таким усилием, с таким отчаянием, словно собирался тонуть.
— Ты хорошо себя чувствуешь? Будильник звонил пять минут…
Стах не позволяет мозгу определять, как тело чувствует себя. Почти сразу садится, почти сразу протирает глаза. Почти сразу находит удобное оправдание:
— Конец года.
— Это все потому, что начались эти твои вечеринки, друзья… Никакого времени на отдых.
Как хочется на вечеринку или к Тиму, чтобы появилось время на отдых, кто бы знал…
II
Стах умывается, чистит зубы. Силится вспомнить, что снилось. Это был даже не совсем сон. Больше воспоминание. Но оно уже давно перестало преследовать.
Почему в нем появился Тим?..
Странно залипать на читающих парней. В этом есть какая-то фишка? Или хотя бы логика? Или дело не в книгах?..
Он не улыбался. Все время прятался в тени и за текстом. Странный болезненный мальчик. Темноволосый.
Реагирует сердце.
Стах не может вспомнить, как выглядел мальчишка. Не спустя столько времени. Он тогда очень хотел подойти. Он так и не подошел. Ему бы скулить и ненавидеть себя. Потому что он начинает понимать…
— Стах, ты опоздаешь на тренировку.
Но скулить и ненавидеть себя ему некогда.
III
Как убедить Соколова?.. Собственные аргументы кажутся Стаху смешными, мелкими и неуместными. Соколов их снесет, словно карточный домик. Он не из тех, кто меняет решение, когда его принял. А Стах не из тех, кто имеет право указывать ему, что делать…
И если Стах не может указывать, не может доказывать, что прав, ему придется извернуться. Чтобы не его, а чужие аргументы показались смешными, мелкими и неуместными…
Соколов заполняет классный журнал. Стах ждет, когда свалит Архипова, провожает ее взглядом, убеждается, что она далеко. Наклоняется к учительскому столу, приставленному к его первой парте. Он спрашивает сразу:
— Андрей Васильевич, можем о Тиме поговорить?
В неприятный разговор лучше — с разбегу, как в холодную воду.
Соколов поднимает взгляд… рассеянно. Стах заранее готов отвечать на все его возможные претензии: да, поздно спохватился, да, когда уже вызван отец, да, за день до окончания срока. Он в курсе.
Но Соколов подпирает голову рукой и вздыхает.
— Ну давай. Поговорим.
Так даже проще…
— Зачем вам органы опеки? Вы же знаете, что его в интернате затравят.
Соколов смотрит на Стаха ласково и вздыхает.
— До интерната не дойдет. Зато отец очнется…
Стах замирает. С пониманием, что Соколов поднял ветер. Напугал Тима. Все. И, может, Тим чувствует. Потому что он тянет. Он не говорит отцу.
А даже если скажет… да боже, и что? Тим, конечно, плачет и молчит, но ему с этого что по сути, если не уговорить его уйти?..
— И чем тут поможет отец?..
— Документы заберет, — Соколов усмехается. А потом как извиняется: — Я не знаю, чем тут помочь. Чтобы не сделать хуже. Пусть лучше по-тихому. Может, и плохо, что по-тихому, что нет привычки за себя постоять. Но лучше так, чем причинять добро.
В этом есть логика. Не какая-нибудь идиотская. По этой логике можно решить с отцом. Можно даже в обход Тима. Соколов не разводит дерьма. Ни опеки толком, ни педсоветов, ни психологов.
Все бы хорошо, но маленькая загвоздка.
В обход… в обход не выйдет. Тим упрется.
Да и в целом. Неужели Тим не догадался? «Пап, забери меня, мне плохо здесь»? Он мог бы и не объяснять причины.
Причины, по которой… он все-таки держится за место, которое его убивает. Умудряется балансировать на грани вылета, выдерживает угрозы от учителей и внутренние в классе.
Стах не знает, почему его хватает, когда он везде «как в стае голодных стервятников». Стервятников и шакалов. Они клюют, дерут, ломают пальцы — и хохочут. Но каким-то чудом его хватает. И, пока хватает, никто не вынудит его уйти.
— Вы думаете, что прокатит? И что ему скажет отец? «Тиша, давай ты уйдешь». Тим кивнет, считаете?
— Это же добровольно-принудительно, Лофицкий. У него нет выбора.
— У Тима-то? — Стах усмехается.
Соколов серьезнеет. По его идеальной формуле ползет трещина, надламывая решение. Но он продолжает отстаивать единственную идею, к которой пришел:
— Вот Лаксину больше делать нечего, как оставаться…
— Вы не знаете. Никто не знает, что у него за причина. Возвращаться год за годом. Вам логично? Чтобы он ни разу не заикнулся о переводе. Он же не дурак, ну в самом деле.
Соколов поднимает взгляд на Стаха — и уже раздраженно. У Стаха план пожизнеспособней. Он уже решил за Тима, когда задумал его увезти. Он решил, что обрубит все корни:
— Вы не думали, что вероятней оставить его на второй год? За прогулы, за что угодно…
Тим может возразить отцу. Системе — нет. Никто не остается на второй год в первой гимназии. Если «остался», вручают документы — и выставляют за дверь. Не потянул — свободен: любая средняя школа города на выбор. Тима выпрут. Нет гимназии — держит только отец. К отцу можно приезжать на каникулах, можно ему звонить. Они все равно почти не видятся: Тим по факту один.
— Ты, конечно, рассуждаешь так… радикально. Проще это решить с отцом. Чтобы не терять год, не идти в новую школу с репутацией второгодника. Нарисовали бы Лаксину оценки и отпустили с миром…
— Тим не впишется в ваш «хороший план». Он поплачет, потом что-нибудь придумает. Как десять лет придумывал…
Соколов смеется — и с каким-то надломом, надсадно.
— Лофицкий, я тебя прошу… Занимайся уроками. А Лаксина, пожалуйста, оставь на моей совести.
Нет. Ни хрена. Так не пойдет.
Но звонок звенит вперед возражений, звенит, как хохочет: не выгорело, облажался.
IV
Нельзя сказать Стаху «нет», когда он пообещал. Не кому-нибудь пообещал, а Тиму. Тиму, когда тот считает, что ничего не получится. Стах терпеливый. Он может выждать весь урок, он может выждать перемену, если Соколов занят, и еще один урок затем.
Он остается на месте, когда другие выходят. Соколов заранее этим фактом недоволен.
— Лофицкий.
— Дайте мне месяц.
Соколов вздыхает. Но ждет пояснений.
— Тим где-то с месяц пробудет на дневном стационаре. У нас с ним был уговор после того, как он грохнулся в обморок. Оставьте его в покое. На месяц. Он все равно не будет ходить. Если ничего не выгорит, я сам с его отцом поговорю. Без органов опеки. То, что вы придумали, — это не по-тихому, это устраивать с Тимом войну. С ним бесполезно воевать: он немой пацифист. Он пойдет на эшафот охотней, чем сдастся.
Соколов смотрит на Стаха внимательно. Долго. Думает. Вдруг усмехается, качает головой.
— Ты ж не отстанешь, поди?
— Не отстану.
Соколов кивает. Двигает календарь ближе к себе, сверяется с датами.
— Не врешь мне? Про стационар?
— Не вру.
Соколов вздыхает. Смиряется. Он не меняет решения. Он оттягивает его. Может, от того, что нет ничего приятного в этих поганых решениях — о человеческой жизни.
— Месяц. Не больше.
Стах срывается с места.
— Лофицкий, — Соколов тормозит его уже в дверях. — Справки чтоб все были. И без дураков.
Фразеологизм обретает новые смыслы. Стах не знает, как такое пообещать. Чтобы с Тимом — и без дураков.
— Справки будут, — ну… это-то он гарантировать может.
Он вылетает за дверь, но замедляет шаг через пару метров. Возвращается и, заглянув обратно, говорит:
— Спасибо.
V
Знаете, как надо влетать к Тиму с хорошими новостями? Так, чтобы он растерялся, испугался, побледнел и не смог двигаться. Обхватив его лицо руками с порога. С хитрющей физиономией. Тим ничего не понимает.
— Ну же, угадай с трех раз.
Тиму сложно — в угадывание и в мыслительный процесс. Может, от неожиданности. Может, еще почему-то. Он тупит. Но честно пытается. И через маленькую вечность, обшарив Стаха взглядом вдоль и поперек, чуть слышно спрашивает:
— Уладил?..
Стах кивает — и расплывается во все тридцать два.
— Нет… — Тим не верит.
— Да.
Тим размыкает губы. Изумленно. Как будто его пытаются надуть. Стах хохочет.
— Что ты сказал?..
Стах отпускает Тима, прикладывает палец к губам. Ничего не объясняет и раздевается. Тот все еще не двигается с места. Стаху нравится. Он как будто превратил воду в вино.
— Арис…
Стах наклоняется снять ботинки и балансирует на одной ноге. Тим садится перед ним на корточки. Заглядывает в глаза. И на серьезных щах произносит что-то не то:
— Ты самый лучший, знаешь?
Стах теряет равновесие. В прямом и переносном смысле. Потом возвращает себе усмешку.
— Конечно, — отрекается. — Почетный чай победителю. Вернулся с щитом.
Тим рассеянно следит за ним — дураком. Говорит на вздохе, как будто смирившись:
— Дурак…
VI
Тим очень тихий. Ждет чайник. Грустит. Стах встает с ним рядом. Толкает плечом. Тим жмется ближе, тянется обнять. Стах щекочет его бок, чтобы отстал. Тим изгибается. Расстраивается:
— Арис…
— Ну чего ты? Получил направление?..
Тим слабо кивает. Без охоты говорит:
— Теперь придется лежать в больнице…
— Полдня, — усмехается.
— Опять все руки исколят…
Стах собирается запечатлеть белый сгиб локтя раньше, чем исколят, берет в плен тонкую руку; плотно обхватив запястье пальцами, ведет вверх по коже и задирает рукав. Потом спускается вниз — теплом ладони. Тим весь покрывается мурашками. Его смешно передергивает. Стах прыскает.
— Что ты? Растаял?
Тим не понимает прикола. Стах имел в виду, что он ледышка, но прозвучало как-то неправильно…
— Не в том плане… — пытается.
Но Тим ему отвечает:
— А я — в том…
Тим.
Стах силится не улыбаться, скрещивает руки на груди, отворачивается. Он ставит в известность:
— Все. Нет. Я не говорил — ты не слышал.
— Как обычно…
Стах уставляется на Тима. И за что опять прилетело?..
— Не понял.
Тим не отвечает. Опускает рукав, стискивает запястье. Стах спрашивает вперед ожидания:
— Не поделишься мнением?
Тим задает вопрос, как если бы спросил, сколько градусов на улице:
— А тебя интересует?
— Представь себе.
Тим молчит и не делится.
VII
Вскипает чайник. Тим разливает, «накрывает на стол». Садится. Сегодня даже ухаживает за Стахом и сам ему кладет пакетик в чашку. И чашку заботливо к нему двигает. Ну просто верх гостеприимства. Стах улыбается. Приземляется рядом. Напоминает:
— Я все еще жду.
— Чего?..
— Мнения, Тиша.
— Зачем?.. — не понимает. — У тебя есть свое.
— Ты вот сейчас стебешься или что?..
Поставив локоть на стол, Тим зажимает между пальцами пару сантиметров воздуха, мол, чуть-чуть. Стах не ожидал. И растягивает осуждение в гласных:
— Котофей…
— Ты же начнешь отрицать…
Стах протягивает ему руку, чтобы заключить пари.
— Спорим?
Тим, подумав, помедлив… сжимает ледяными пальцами ладонь и спрашивает, бесстыже уставившись Стаху в глаза:
— Поцелуешь меня, если проспоришь?
.
Жизнь определенно не готовила Стаха к Тиму. Он не знает, чего делать: ржать, пасовать или встать и выйти. Он усмехается, с шумом вдыхает, уставляется в потолок. Спрашивает потолок, за что. Потолок, как водится, не в курсе. Стах переживает глубоко в себе несколько секунд смеха и ужаса. Выдыхает. Решает:
— Если проиграешь ты, ответишь на любой вопрос. Молчание не принимается.
Тим кивает. Они отпускают друг друга. Стах складывает руки, как прилежный ученик, и наклоняется вперед, готовый слушать мнение. Тим выдает:
— У тебя эти двусмысленные фразы… почти с начала знакомства…
Чего?..
Стах насмешливо хмурится и просит конкретней:
— Например.
Тим задумывается. Наматывает ярлычок от чайного пакетика на ручку чашки. Потом он вспоминает:
— Ну вроде того раза… когда ты спросил: «Хочешь неловкий комплимент твоему одеколону?»
— И что в этом такого?
Тим спрашивает взглядом Стаха, не дурак ли он. Стах не дурак. Но… может, такое обычно не говоришь другу. Наверное. Откуда Стаху знать, что говоришь другу, а что — нет, когда у него Тим?.. А у Тима приятный одеколон. Подумаешь, сказал. Он вообще пошутил тогда.
— Я не пользуюсь одеколоном…
Стах не понимает. Потому что… Тим хорошо пахнет, приятно. Но он не успевает задать вопрос, Тим продолжает:
— Или когда ты писал что-то такое… «Цветы дарить, конфеты?» Потом принес шоколадку…
— Ну, было дело. Только это не считается: Софья ее скоммуниздила.
— Или как после нашего побега. Ты спросил: «Если тебя поцеловать, ты оттаешь?»
Вот Тим выдумывает, чего не было.
— Я пошутил и уточнил, что в щеку. А перед этим заявил, что ты как маленькая девочка…
— «Будешь моей физикой».
— Ты же занятный. Как сложная задачка…
— И часто я тебя занимаю?
Сердце пропускает удар. Стах прочищает горло и спрашивает:
— Что?..
Тим тянет уголок губ, склоняет голову, смотрит на него умиленно, пытаясь не разулыбаться, и спрашивает осторожно:
— Звучит как флирт?..
И до Стаха доходит, что эта фраза — тоже его.
Тим тушуется. Потом отводит взгляд, говорит тише:
— У тебя в целом такая манера общения… как будто ты… ну, подкатывал.
— Так, нет. Котофей, это твое личное мнение. Двусмысленными фразы сделал ты.
Тим кивает. Делает глоток, растягивая момент.
— Ты проспорил.
Стах смотрит на Тима, как если бы тот влепил ему пощечину. И это он еще не вспоминает, на что именно спорил. Тим поймал его. Стах не знает как. Хотя… Все началось с дурацкого…
— Это нечестно. Ты просто схитрил. С самого начала. Не одеколон, серьезно?
Тим закрывается рукой и силится не улыбаться.
— Тиша, ты не можешь так пахнуть…
— Как?.. — Тиму забавно и неловко, а Стаху неловко — и только.
Откуда он знает — как?.. Не скажешь же, что Тим пахнет севером. Как?.. Так… Холодным летом. Сопками. Пряным горчащим воздухом, когда морось. И солнцем, нагревшим камни и ягель. И ветром, когда в это солнце, хотя оно жжет кожу докрасна, застужаются терпкие ветви просто от того, что они выше земли. Выше города. И очень близко к небу. Тим вызывает это чувство — высоты. Когда перехватывает дыхание и учащается пульс.
— Я правда ничем не пользуюсь. У меня потом начинается раздражение…
Стах ждет, когда Тим улыбнется и перестанет его водить за нос. Но Тим не улыбается. Он думает, пытается понять:
— Может, это гель для душа?..
— Чего?..
Тим поднимается с места. Оставляет Стаха одного, со всеми этими мыслями. Но приносит гель раньше, чем они поглотят. Стах принимает с опаской. Открывает. Вдыхает.
Черт. Возьми. Это Тим… но… иначе.
Запах Тима мягче, хотя более наполненный. Стах читает, чего написано, под «Морозной свежестью». Шалфей и какая-то, бог весть откуда, акватическая нота. Севером там даже не пахнет. Не должно.
— Оно? — спрашивает Тим.
Стах не верит. Хуже ведь уже не будет, так? Он уже в любом случае опозорился.
Он идет к раковине. Выдавливает на ладонь немного геля. Включает воду, намыливает руки. Эксперимент в том, что, может, на коже иначе. И в том, чтобы проверить, насколько остается сильный запах.
Итак, он смывает, вытирается. Подносит к носу.
Все еще не Тим. И Стах не тащится. Просто мужской гель для душа, да, приятней многих, но… ничего особенного. А у Тима…
А если…
Это запах его тела?.. Смешанный с запахом геля.
Кранты.
Тогда… Стаху нравится, как пахнет Тим. Тогда… не важно, чем еще, если Тимом. Это не то же, что одеколон. Тим — не парфюмерия. Над ним не бились эксперты. Стаху нравится, как пахнут его вещи, его комната, его постель…
Он оборачивается — и оборачивается пораженный. И обиженный. Словно Тим специально.
Тим не в курсе: он сосредоточенно шуршит фантиком, разворачивая конфету, и разламывает ее надвое. Стах цокает на него, отводит взгляд. Возвращается за стол, двигает ему гель: пусть забирает. Уносит. И чтобы Стах никогда больше не видел.
Тим отвлекается от конфеты. Наблюдает за ним. Стаха тянет заявлять на чужой манер: «Отвернись».
— Ну что ты расстроился?..
Стах цокает.
Тим затихает и, подумав, произносит чуть слышно:
— Это было для спора. Ради спора. Не знаю… Не надо. Если не хочешь.
Стах сначала тупит. Потом вспоминает, что с него теперь поцелуй. Загорается. Злится. Но дело не в этом… Дело в том, что Тиму не обязательно называть Стаха дураком, чтобы он дураком себя чувствовал.
Тим расстраивается следом. Смягчается, спрашивает:
— Хочешь, скажу тебе что-то стыдное?..
Стах, не уверенный, что хочет услышать, все же ему кивает, разрешает.
— Я был уверен, что… ну… после нового года, — тут Тим зависает, потому что не может подобрать слов. Потом вообще уходит куда-то в сторону: — Я даже не понял. Что ты отшил меня. Сначала…
Тим вмораживает Стаха в стул.
— Да я… после нового года… это было как предположение: «Тим, кажется, хотел поцеловать меня». Это не было, как… Это то, что видишь ты. Это не то, что вижу я. Когда ты на розу обиделся, я нашел причину в чем угодно — и только в последнюю очередь в этом…
Тим грустно улыбается. Кивает.
— Я дурак, — повторяет что-то, что уже говорил — и в такой же момент, на этом же месте. — А самое худшее, Арис… Я иногда не понимаю, то ли действительно я и мне кажется, то ли дурака из меня делаешь ты…
Стаху жаль Тима. Жаль себя. И вообще все время жаль. И что теперь?..
Может, Стах не из Тима делает дурака…
— Так. Нет. Тиша. Ты… Слушай. Я…
«До меня сегодня дошло, что мне, может, нравятся парни». Ну как? Озарение. Здорово звучит, хорошо? Пора Стаха расстреливать или еще нет, если он не совершил никаких преступлений?
— Блин. Тиша. Вот это все равно что я бы жил-жил с мыслью, что фэнтези — чепуха собачья, и его придумали какие-нибудь извращенцы, а потом ты появился — и ты эльф. Я слышал про острые уши. Но твои острые уши ни хрена мне не говорили. Я мог их объяснить, да хоть твоей врожденной особенностью. Мне, может, до тебя затирали, что, если эльфы существуют, значит, они все поголовно больные, ненормальные и отличаются от остальных. Но ты ничем не отличаешься, кроме того, что твои уши — острые. Вернее, блин, конечно, ты отличаешься, но это не плохо, наоборот. И это было не о том. До того, как ты отшил Архипову и она мне заявила: «Твой друг эльф». А я такой: «Нет, заткнись, это неправда». Но это правда, и до меня доходит, в каком плане ты сказал: «Мне не нравятся люди». И это значит, что я тоже — того. Но мои уши не острые.
Тим поджимает губы и честно пытается не рассмеяться. Он закрывает рот рукой. Блестят его дьявольские глаза. Стах ненавидит Тима. И не может понять: он оборзел или что. То есть Стах тут старается, распинается, а Тиму — хаханьки?
— Арис… — Тим изгибает брови просительно — и честно старается. — Не обижайся, пожалуйста…
Стах не знает, что на это отвечать. Цокает. Отворачивается.
— Ну прости… — у Тима виноватый тон. — Это просто очень забавно…
— Конечно. «Забавно». Тебе не скажут: «Блядская рыжая кровь», — и не проведут ритуал сожжения.
Тим перестает улыбаться. Стах отклоняется назад.
Нахер Тима. С его гелями для душа и якобы «подкатами». И дурацкие сны. Как вовремя, ха-ха-ха. Просто нахер.
VIII
Тим сначала чего-то ждет. Что, может, Стах отойдет. Стах и сам бы рад отойти. В целом. Но сидит на месте и грузится.
Заскучав, Тим разворачивает очередную конфету. Косится на нее, словно собрался отыскать в ней смысл жизни. Наверное, у него получается. Иначе почему он зовет?
— Арис?..
Что еще?
— Если врожденное, наверное, даже хирургия не спасет?.. Уши останутся острые. Визуально, может, и нет… но в принципе…
Стах цокает.
— Хватит ржать.
Тим переводит взгляд с конфеты на дурака и ставит его в известность:
— Я даже не улыбаюсь.
Аргумент. Стах затихает. Но легче ему не становится.
Тим не помогает. Ни в чем. Даже с самим собой. Он нагружает Стаха вопросами — и не дает ни одного ответа. У Стаха болит голова. От Тима. От стресса. В целом. Он трет пальцами лоб.
Он устал бегать. Тим уже ни при чем.
— Как ты понял?
Тим реагирует на него с сочувствием. Потом задумывается, зависает.
— Ну… это не было понимание… это было как… «всегда знал». А потом оказалось, что у меня по-другому и неправильно…
— И тебе нормально? Ты как-то… Почему ты спокоен? Почему так просто это говоришь…
Тим тянет уголок губ. Он не смеется, он… может, наоборот.
— А судьи кто?.. Если из-за всего злиться и все отрицать, можно самого себя свести с ума…
— Ага. Или можно принять и ждать, когда сведут с ума другие. Зашибись перспективы.
Тим откладывает конфету и серьезнеет. Он наклоняется вперед. И когда он начинает говорить, Стах прекрасно понимает, что Тим знает лучше других:
— Они не стихнут. Никогда не стихают. Но, если ты выбираешь других, ты уже не выбираешь себя.
IX
Это такая странная двуликая фраза. Стаху кажется, что Тим себя не выбирает, если остается в классе. Стаху кажется, что все-таки выбрал, если по-прежнему держится. Он думает об этом, как о чем-то, что важнее его внутренних конфликтов. Он хочет спросить: это вызов самому себе, попытка выстоять? Может, Тим проповедует христианское смирение и считает свою жертву очень осмысленной?..
Тим стоит, прислонившись к комоду, и удерживает пальцами часы. Стах застывает на пороге уже одетым. Он говорит:
— Я тебе проспорил, но все равно спрошу…
Тим поднимает взгляд.
— Кого ты выбрал?.. Когда остался в гимназии.
Тим сначала теряется. А потом… вместо того, чтобы замолчать и запереться в себе, грустно улыбается.
— Решаешь задачку?..
— Ты самая сложная головоломка в моей жизни.
Тим отводит взгляд. Затихает. Потом сознается:
— Я сначала думал: у тебя завышенная самооценка…
— Тиша, — умоляет Стах, — с тобой моя самооценка где-нибудь в подвале: прячется и даже не надеется.
Тим слабо хмурится и не верит. Продолжает о своем:
— Помнишь, ты перечеркнул «самооценку», исправил на «увлеченность»?
— И ты опять видишь двусмысленность? — Стах смирился.
— Нет, это я к тому, что… никто такого для меня не делал, никто не был со мной… настолько упрямым.
Тим режется внутри. Стах снова исправляет, как подписывает себе приговор:
— Увлеченным, — и усмехается.
— Да…
Стаху странно, что никто не видит, какой Тим, странно, что его задирают, странно, что он настолько магнитит. А с другой стороны… ему нравится, до жжения, до безумия, что Тим для него, что больше к нему никто не пробьется.
Он смотрит на Тима. Тот ловит взгляд. Тушуется. Чуть кивает на дверь, мол, давай, свободен. А у Стаха схлопывается все пространство до метра между ними. Ему кажется, что полумрак давит и бьется электричеством.
Если поцеловать Тима — это кого выбрать? Себя или его?..
Страшнее этого вопроса только: «Кого выбрать, если не поцеловать?»
Стах не может решиться. И хочет, чтобы Тим подал сигнал.
Но Тим теряется. И прячется. И визуально уменьшается. И просит его:
— Иди.
Стах идет.
К нему.
Подхватывает точеный подбородок пальцами. Тим напрягается.
Стах ждет, когда станет так страшно, чтобы больше нельзя было терпеть, чтобы пришлось что-то делать.
Целовать или бежать.
Тим размыкает губы. Тянется навстречу, но потом останавливается и ждет. И только потому, что он ждет, Стах уже не соскочит.
И он целует в уголок губ, в остывший след улыбки. Отстраняется, наблюдает, как чернильные ресницы перестают трепетать и Тим открывает глаза.
Можно в них падать. Как в бездну. Стах бы сказал, что лучше без обратного пути, но обратного пути и так больше нет.
Стах говорит охрипшим голосом:
— Я проспорил. А ты не уточнял, как именно.
После такого, конечно, нужно удирать. Со всех ног. Но Тим удерживает рядом. И просит своими невозможными глазами. Он постоянно о чем-то просит. Но Стах не может дать и половины. Или… так думает, потому что Тим, напугав его до онемения, до потемнения, произносит:
— Семью. Я выбрал семью…
Стах замирает.
— Что?..
— Это ответ на твой вопрос…
Да Стах понял. Он не понял — в каком плане семью?..
X
Стах спускается. Все ниже и ближе — к земле. По черным ступеням среди черных стен. С чувством, что чуть не умер. Но он не умер. У него сбоит дыхание. Сбоит пульс. У него вообще как-то в последнее время сбоит жизнь.
И ничего плохого не случилось.
И случилось все плохое, что могло…
========== Глава 29. То, что определяет человека ==========
I
Стах не спит ночь. Лежит на боку, подложив под подушку руки, и ждет, когда сработает будильник, ждет времени, когда мысли перестанут жечь голову изнутри.
Болят глаза. Он действительно пытался уснуть, даже включил настольную лампу, чтобы как у Тима в комнате.
Но уснуть не вышло.
Тим.
Что за угрозы? Что у них есть на его семью? Или у кого-то из… родителей? Что-то сделал отец?
Куда и зачем уехала мать?
Сколько там еще страшного прячется в его голове?.. Сколько монстров под кроватью и чертей по углам кладовок? Сколько еще скелетов в его бездонном шкафу?..
Стах закрывает глаза. Тим тянется к нему и касается губами. Стах сжимает подушку пальцами и прячет в нее нос. Он влип. Он больше никуда не денется.
II
Стах носит в себе ощущение, что Тим просвечивает через кожу. Как если бы он мог оставить след, опознавательный знак, сказать всем и каждому о том, что обосновался внутри, разложил у Стаха в голове свои вещи и поставил дурацкую лампу. Лег с книгой. Стах думает гнать его в шею. И думает, что без него — обесточит.
И он таскается, вжимая голову в плечи, по холлу еще перед первым уроком. Прячет руки в карманы. Подпирает стены. Ждет Колю. Ловит его на входе — в комплекте с Маришкой. Она лопает мятную жвачку чуть не в лицо и лезет обниматься, холодная с улицы.
— Рыжи-ик, привет.
Стах ждет, когда она отлипнет, и спрашивает Колю:
— Можем поговорить?
— Что, сейчас?.. — сразу утомляется тот. — Что вы набросились с утра пораньше, ну ей-богу…
Входящие ученики уже опаздывают и толкают их, и спрашивают, какого лешего встали. Замечает охранник, прогоняет их в сторону.
Маришка хватает Стаха под руку и делится с ним шепотом:
— Я прошу Колясика, чтобы составил мне карту класса. Я же не знаю, к кому — можно, а кого лучше обходить…
Стах игнорирует ее и спрашивает Колю:
— А можно мне такую же карту родителей?
Коля явно не выспался и ждет, когда освободится скамейка. Потом он падает и несколько секунд полулежит-полусидит с закрытыми глазами. Маришка отлипает от Стаха, находит себе новую жертву, тормошит и как-то совсем не по-дружески жмется, целуя, и хнычет:
— Колясь, ну…
— У нас сейчас пара литературы, я высплюсь — и вот тогда поговорим. Идите учитесь. Достали. Сговорились, что ли… — последнее он уже шепчет и только после этого находит в себе силы начать раздеваться.
III
Стах не может найти тошнотворную парочку после второго урока. Не может и в обед. Хотя стабильно ходит проверять — и в столовой, и возле кабинетов, и в северном крыле. Он злится. Он злится, потому что время идет, мысль жжет, а он ничего не делает.
Между тем он понимает, что Коля, наверное, не очень знает о родителях, если не влился в коллектив.
Кто знает?..
Ответ Стаху не по душе, но выбирать не приходится.
IV
Длинный день заканчивает физика. Стах барабанит пальцами по столу, подперев рукой голову. Соколов отслеживает, поднимает взгляд, словно ждет, когда Стах заговорит с ним. Но тот держит оборону до конца седьмого урока. А потом никуда не идет.
Он вырывает чистый тетрадный лист, разворачивает на большой формат. Схематично рисует парты, как они стоят в классах, пока однокашники с шумом выбредают наружу. Соколов наблюдает заинтересованно. Стах ставит точку на последний прямоугольник среднего ряда и говорит:
— Тим, наверное, здесь сидит?
— Нет. Чтобы ворон считать, ему нужно окно. А парта первая.
— А кто с ним рядом?..
— Умнов.
— Умнов?..
— Да. Хороший парень, тихий. Я спрашиваю, может, все-таки — физмат, а он улыбается и головой качает.
Коля сказал: «Главный даун». И сказал, что в первое время сам к Тиму пытался подсаживаться. У Стаха почему-то едет картинка, не встает. Он всегда думал: Тим — на последней парте, один.
Стах подписывает Тима с его соседом. Спрашивает:
— И что, этот Умнов у вас отличник или в целом?..
— В целом. Там половина была в целом, пока я не стал у них вести физику…
Стах усмехается.
— Андрей Васильевич, — укоряет, — а как же статистика?
— Вот и я пришел к нашему завучу, говорю: «Марь Санна, а как же статистика? Вы зачем мне химбио всучили? Сделайте что-нибудь, мне не по профилю, я знания даю, а не оценки рисую». Она меня заверила, что класс такой замечательный — все потянет. Я пришел, говорю: «Ну давайте потянем». А они как в сказке о репке без счастливого конца. Буксуют — и возмущаются. И где-то за километра три от главного действа Лаксин иногда выглядывает из окопа. Хоть смейся, хоть плачь…
Стах хохочет:
— Вы, наверное, совмещаете?
— Все, что остается…
— Я про Умного не понял. До меня долетела характеристика, мол, «сила есть, мозгов не отсыпали», прямая цитата.
— Да прям, мозгов ему отсыпали. Насчет силы — не знаю. Знаю, что каратист, а так сам по себе он мальчик некрупный.
И силу не рассчитал, чтобы палец сломать?
— Ладно. А родители у него чем занимаются?
Соколов подпирает голову рукой и спрашивает со вздохом:
— Лофицкий, а ты зачем собираешь досье на мой класс?
Стах не виляет. Говорит, как есть:
— Тим сказал вчера, что не уходит из-за семьи. Вся его семья — это отец. Я выясняю, кто есть кто, чтобы понять, где точки соприкосновения. Помогите мне с данными.
Соколов сначала смотрит на Стаха долго и пристально, а потом сдается. И Стах, почувствовав вкус к делу, говорит, как само собой разумеющееся:
— Я так понимаю, мы надолго. Вы моей матери не позвоните? Лучше сразу и вы, чем я домой приду и сам попробую объясниться.
Соколов веселеет. Потом предлагает:
— А ты, кстати, матери сказать не хочешь? Она у тебя такая… женщина интересная.
— Меня под арест, а Тима под допросы и обстрел? Здорово вы это придумали. Я черкну себе заметку, знаете, на крайний случай. Когда либо пулю в лоб, либо мою мать в помощники.
Соколов листает контакты в телефоне и сдерживает смех. Вздыхает:
— Люблю я, — говорит, — как ты о маме отзываешься.
V
За следующий час Стах осознает четыре вещи.
Номер один. Соколов знает своих учеников, как облупленных. Кто что представляет из себя в учебе, кто чем, помимо нее, занимается, приблизительно — кто с кем общается. Он знает о родителях. Не просто кто где работает, а что за люди. И он пробыл классруком всего несколько месяцев.
Номер два. Такие, как Коля, приходят с чистыми незамутненными взглядами и пытливыми умами в пятых, восьмых, девятых и десятых. Желающих — море. Но класс действительно маленький.
Номер три. Шестнадцать человек. Без Тима и Коли. При упомянутых «семнадцати ублюдках».
Номер четыре. Коля где-то наврал. Где-то или везде.
Стах смотрит на заполненный листок. И начинает по порядку:
— А что у них с числом? Класс же — двадцать пять человек. И минимум.
— Так в начале каждого учебного года их минимум по двадцать пять…
— И вас не настораживает?
— Мне было все равно, пока не всучили. Бытует мнение среди коллег, что так сложилось из-за «одаренных деток»: завышенные ожидания — и новичкам тяжело. У меня, конечно, закрадывались подозрения, что дело в коллективе. Очень сплоченный класс.
— Так у них постоянный состав — не пускают новеньких?..
— Да не то чтобы… Насколько я знаю, из старичков тут меньше половины. Да вот, не буду за примером далеко ходить: ко мне сразу после Нового года пришел парень с мамой документы забирать, говорит: «Тяжело, не могу». Мама вроде понимает, но обидно: он здесь с начальной вкалывал…
— А как парня зовут?
— Денис Корсун.
— А скажете мне телефон или адрес? Я бы поговорил с ним.
Соколов изучает Стаха взглядом — и молчит. Тот слишком занят обработкой данных, смотрит в свой исписанный листок. Думает, добавляет:
— А вы же можете выяснить, кто с Тимом с начальной?
И только когда Соколов не отвечает, Стах отвлекается на него, ищет причину. Соколов спрашивает задумчиво:
— Так над ним, говоришь, с начальной издеваются?..
— Сказал, что с садика…
— Ты ищешь виноватых?..
— Я ищу причину.
Соколов кивает, вздыхает. И словно от чего-то Стаха отговаривает:
— Когда я коллег спрашивал, они сказали мне то, что я и так понимал прекрасно: Лаксин такой персонаж, что… может, и нет виноватых. Он неуклюжий, если вызвать отвечать — заикается. Он падает в обмороки посреди уроков. И он все время молчит… Причем так молчит, что даже мне иногда стукнуть хочется. А я взрослый человек, у меня какой-никакой опыт общения с подростками — и со всякими.
— Это я уже слышал. Что дело в Тиме. Вы все такие интересные: считаете, это и есть причина, а не следствие. Без обид, но чему учат людей в пединститутах, если они приходят и разводят руками: «Лаксин-то? Да он странненький»?
Стах злится. Сам чувствует, цокает. Заставляет себя умерить пыл усилием воли. Произносит спокойнее:
— Мне нужен телефон или адрес Корсуна. Если вы не скажете, я найду другой способ узнать. Но лучше и проще, чтобы вы сказали.
Соколов сверлит Стаха взглядом. А потом криво улыбается:
— Все смотрю на тебя и думаю, в какой момент характер перебарывает воспитание…
Стах знает о себе, что не самый приятный тип в общении. Ничего нового. Он усмехается. И спрашивает, как бросает вызов:
— И к каким вы пришли выводам?
— Неутешительным, — Соколов смеется. А потом смотрит ласково, как никогда отец не смотрел, и произносит серьезно: — Тяжело тебе будет. С таким характером. Да при такой муштре. Но я, как ни крути, считаю: лишь бы победил характер. В любых обстоятельствах. Муштра, если побежденная, все равно будет держать, но каркас, а не клетку…
VI
Стах Соколова высмеял за пафосные речи. А теперь идет, прокручивает в голове и вспоминает Тима, узнавая в нем себя.
«Он дурак?..»
«Что ты сразу обзываешься?..»
«Не знаю… Кажется, меня задело. Я не ожидал…»
Стах возвращается в квартиру, где никто не говорил ему, что его характер хоть чего-то стоит, зато без конца твердили о «вздорном неуправляемом нраве». Возвращается, чтобы натужно улыбаться и слушать, как мать причитает, насколько Соколов беспардонный, безответственный, без жалости к ученикам и «а если бы у нас были планы, ведь суббота»…
У него есть планы. На весенние каникулы, на летние и на ближайший месяц. И мать в них вписывается меньше всего, а ссоры с ней — и подавно. Так что он молчит и терпит. Впрочем, когда было иначе?..
========== Глава 30. Рано или поздно ==========
I
Очень болит голова. Стах не выспался, устал, заколебался и сделал домашку. Он просит, чтобы отпустили, и не просит о таблетке: либо одно, либо другое. Мать и так закатывает, что его сегодня почти не было дома.
Он бежит — валяться без дела, заниматься всякой ерундой, пить чай и отдыхать. И не думать, что там наврал Коля, единственный и неповторимый в своем роде «повстанец», сказал ли он что-то Маришке или обвел ее вокруг пальца. И не думать, как заявляться к бывшему однокласснику Тима, не вспоминать о шестнадцати шакалах, не решать. Хотя бы пару часов…
Но по дороге Стах вспоминает, что вчера Тима поцеловал. Тим мог навыдумывать и самостоятельно сменить статус отношений. У него на это были почти сутки.
Стах просто меняет одни сложности на другие. Другие кажутся ему не то чтобы проще, приятней и понятней… Но в общении с Тимом больше желания, чем необходимости, когда во всем остальном больше необходимости, чем желания.
Стах встает у двери и выдыхает, прежде чем начать стучать. Главное — не создавать неловких пауз. Чтобы без зрительного контакта глаза в глаза, объятий и невысказанной (или высказанной) тоски.
Тим открывает. Так быстро, что Стах не успевает морально сгруппироваться — и система выдает синий экран.
Сразу получается неловкая пауза, сразу глаза в глаза. Тим какой-то… не обычный заторможенный, а словно ждал и к двери подорвался, но хуже всего, что он…
Тим прижимается к косяку виском. Поднимает-опускает ресницы. В странном настроении. С мягкой полуулыбкой.
— Что с тобой?..
Тим закрывается рукой. Подозрительно — кранты, Стаху не нравится. Он Тима в таком блаженном состоянии да без причины видел только один раз. На всякий случай к нему наклоняется, чтобы проверить, не пахнет ли алкоголем.
— Все пьянствуете, Котофей Алексеич?
— Только не ругайся…
— Даже в мыслях не было. Ты с Мариной или всем составом?
— Только с ней…
Вот и отдохнул…
— Ладно, — Стах смиряется.
Сам открывает дверь шире, проходит, а то Тим не догадается — и придется торчать еще минут десять.
— Тиш, нет ничего от головной боли?
— У тебя голова болит?..
Стах снимает куртку и замирает, не выпутавшись из одного рукава, потому что Тим его ловит. Проводит рукой по волосам, заставляя боль — виться под его касанием, как кобру под магической мелодией заклинателя. Опускает ладонь на плечо и прижимается губами ко лбу, проверяя температуру.
.
.
.
— От головы можно вино, — предлагает Маришка.
Тим отступает. Стах ненавидит ее. Но приходит в себя, не соглашается:
— Голова мне еще пригодится.
— Боишься, что не сдержишься и начнешь Тимми зажимать по коридорам и углам?
У Маришки лукавый вид. Стах демонстрирует ей средний палец, но Тим опускает, просит:
— Арис…
Стах щурится на него обличительно. Вредничает, дразнит:
— «Тимми».
Стах слабо морщится. Его почти тошнит. Если выбирать из двух зол, «котик» звучит приличней. Хотя, конечно, может, имя ни при чем, а Стаху плохо, потому что он не спал больше суток.
II
Тим зовет ведьму «Мари». Стах не в курсе, как они до этого докатились, но почти ощущает атмосферу романтизнутой французской раскрепощенности под дешевое нефранцузское вино.
Эти двое обсуждают Маришкину очень активную личную. Вернее — Маришка обсуждает. Как сама с собой. Стах не горит желанием вникать, забирает у Тима из пальцев таблетку и запивает водой. Тим возвращается за стол.
Стах протупил и не успел сказать ему. Долго мнется, почему-то стесняется желания скрыться в комнате. Подходит, склоняется к Тиму и спрашивает разрешения шепотом:
— Можно я полежу у тебя?
Тим переключается. Полностью и основательно — на Стаха. Кухня за пределами их контакта гаснет, как если бы во всем мире вышибло пробки — и электричество между ними стало единственным источником света.
— Совсем плохо?..
— Терпимо. Просто хочу лечь. Можно?..
— Да, конечно…
Стах пытается свалить. Тим удерживает.
— Арис… Я сейчас приду, хорошо?..
— Блин, Тиша, не дури. Я просто как обычно.
Приперся к порогу, за которым не ждали.
— Нет, ты…
Тиму сложно, но Стах знает на каком-то телепатическом уровне, что он пытается сказать: «Тебе здесь всегда рады». Просто теперь есть Маришка. Дурацкая Маришка.
Нет, ладно. Наплевать.
Стах бежит из Тимовых рук. Мир включается обратно, разрастается.
И, как включается, Стах вспоминает уже в дверях, застывает.
— Только не переусердствуйте: тебе анализы, наверное, сдавать назначили?
— А… Боже, я забыл…
Стах кивает. Замечает краем глаза, как расплывается в улыбке Маришка. Сука бесячая. Стах говорит ей мысленно: «Да пофиг на тебя», — и валит, пока не начал вслух.
III
Стах падает на кровать, слушает собственное тело. Что-то дохрена всего повыходило из строя. Может, горит оборудование — и его пытаются тушить маленькие внутренние инженеры, матерятся трехэтажным, в сердцах кидают-взрывают огнетушители. От безнадеги.
И на фоне этой катастрофы Маришкин бубнеж. Стаха раздражает тембр ее голоса. Он прячется под подушку Тима. В прохладу под нее, в его запах. На мысли о запахе чего-то опять происходит — и становится стыдно, и лезет на губы идиотская улыбка. Стах просит улыбку отстать. Она ему сдается, и он ждет, когда боль перестанет.
Иногда в Маришкин монолог пробивается Тим. Очень тихо. И если на Маришку отзывается голова — пульсацией, то на Тима отзывается сердце. Зудящим волнением.
Стах выбирается из-под подушки. Щурится на лампу, расщепляя свет на золотые лучи между ресницами. Держит в себе это ощущение. Ощущение Тима. И, только боль чуть-чуть затихает, он закрывает глаза — и свет гаснет.
IV
Будят ласковые пальцы, гладят по голове. Стах ленится просыпаться, но выдыхает умиротворенно: боль перестала распирать черепную коробку. Он пытается выцепить Тима взглядом в пространстве, но почти сразу зажмуривается.
— Как ты себя чувствуешь?
Ничего. Он ничего не чувствует. Только Тима — где-то на уровне солнечного сплетения. Только его прикосновения — до приятной, но непробужденной дрожи. Пока мысль еще не проснулась, это похоже на рай.
Стах ловит Тимову руку, обнимает пальцами его запястье. Оно хрупкое, а кожа с внутренней стороны — крыло мотылька. Стах прощупывает под ней струны сухожилий — и они утопают внутрь под давлением подушечки большого пальца. Ему забавно:
— Тиша, у тебя такое запястье тонкое... Ты как соломинка.
— Или одуванчик…
— Что?.. — Стах насмешливо хмурится. — Почему одуванчик?
Тим ленится, растягивает буквы полушепотом — то ли сонно, то ли пьяно:
— Ну… он говорил: у меня такие толстые щеки... на таком то-оненьком стебельке…
Стах вспоминает, смеется. Больше на ощупь, чем на глаз, касается Тимовой щеки. Потом щурится и щелкает его по носу. Почти не промахнувшись. Протестует:
— Не толстые.
— Наверное, уже отсмеялся…
Стах улыбается, хотя это не очень весело.
Тим усаживается удобней. Потом скользит рукой вниз, угождая в ладонь Стаха пальцами — тоже хрупкими. Тот их удерживает, чтобы изучать.
— Я маленький всегда плакал в конце — так было жалко, что одуванчик рассмеялся и рассыпался…
Стах усмехается и вспоминает:
— Это все тупой кузнечик. Одуванчик с ним стал неправильный… — к концу предложения усмешка почти сходит на нет. Тим затихает, а Стах добавляет: — Почему мне кажется, что ты все детство проплакал?
— Не кажется…
— Грустный одуванчик… Крепкая соломинка.
— Дурак, — не соглашается Тим.
— Задело? — смеется Стах.
Тим молчит. Он не обижается. Стах знает, пока Тим продолжает гладить его руку вдоль пальцев и ладони — до щекотки. Потом Стах повторяет за ним, но Тим боится щекотки — и сразу хватает.
В квартире очень тихо. Стах бы открыл глаза, чтобы осмотреться и убедиться, что никого, кроме них, но вместо этого поворачивает к Тиму голову и фокусируется только на нем.
— Прогнал свою «Мари»?
— Наоборот…
— Она прогнала тебя? — Стаху забавно. — Тиша, это твой собственный дом…
Тим тянет уголок губ, поясняет:
— К тебе…
— Ко мне?..
— Да. Но, когда я пришел, ты уже спал. Не хотел тебя будить… Ты очень уютный. Потом, когда уходишь… у меня такое чувство, что я самый одинокий человек на планете.
Стах зажмуривается. Озвучивает специально для Тима:
— Ауч.
Тим улыбается голосом:
— «Задело?»
— Да. Ты очень задевательный. Задира.
Стах шутливо толкает Тима, чтобы отвалил со своими нежностями. Тим смеется.
Тим смеется.
Стах открывает глаза, чтобы видеть.
Тим все скрывает за рукой. Стах пытается забрать ее себе. Теперь у него обе его руки. Блеск обсидиановых глаз. Украденная улыбка, обнажившая ряд небольших зубов. И никакого спасения.
Тим опускает ресницы, обрывая зрительный контакт. Стах дурак: глаза в глаза — опасно, но не страшно. Страшно, когда недостаточно — и потом пялишься на губы.
Он сразу трусит. Сразу вспоминает, что надо бы домой. Сразу спрашивает:
— Сколько времени?
— Полдевятого.
Легчает. Тим становится меньшим злом из грозящих.
Стах произносит почти без эмоции, констатирует:
— Плохо.
— Поздно?..
Стах усмехается. Говорит:
— Смотря для чего… Смотря для кого…
Тим цитирует медленно, с сожалением:
— «It was too late for man, but early yet for God»¹…
— Безнадега какая-то, Тиша. Может, для бога никогда не настанет времени.
— Может, настанет именно что для него. Я сомневаюсь, что он спросит, готов ты или нет…
— На этот случай, — усмехается Стах, — лучше читать: «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы»². Но я не знаю, как в оригинале.
— «Do not go gentle into that good night».
Стах впечатлен. У Тима еще толковое произношение. Гуманитарно отшлифованное такое…
— Обалдеть. Это вы на английском изучаете?
— Нет, это… — Тим слабо хмурится, словно обращать мысли в слова ему трудно, и ставит локоть на кровать, подпирая голову рукой. — Это из-за Светланы Александровны…
— Шапиро, по литературе?.. — Стах насмешливо изгибает бровь.
— Угу.
— Она вам на английском читает?
— И на немецком. Отрывки… Ей нравятся языки. Она как-то их так чувствует… что ты слушаешь и тоже влюбляешься…
Вдохновенный учитель с соцгума. Кому, как не ей? Там у них своя атмосфера… Говорят, гуманитарии еще сценки разыгрывают на уроках. Обществознания. Тьма.
— Знаешь, — добавляет Тим, — она иногда так вдумчиво разберет, что ты выходишь из кабинета, думаешь: боже, я понял русскую литературу… Потом садишься за сочинение… и просто… — конечно, очень сложно объяснить, что — просто: Тим закрывает глаза и неловко улыбается, поджимая губы.
Стах хохочет. Но почти сразу стихает. Стихает и любуется Тимом. Потому что он такой… чертовски… свой. Словно его высекли из камня. Специально. Может, даже для Стаха.
Но валиться в гипноз он не собирается. Закрывает глаза рукой, утопив переносицу в сгибе локтя. Понимает, что надо идти домой. Проблема, собственно, в чем?..
— Не хочу уходить…
— Я тоже не хочу, чтобы ты уходил…
— Придется ждать до Питера. Там не уйду. Еще достану. Будем ругаться. Ты скажешь: «Никогда ко мне не подходи».
— Тебя не остановит…
— Это правда. Меня уже не прогонишь, — усмехается.
Как там Тим сказал? «It too late for man»?
Стах задумывает — с иронией, но в сухом хриплом осадке выходит только обреченность:
— It too late for man… And too late for God. I guess I'm hopeless cause I'm a fucking fool.³
Тим не реагирует. Замирает даже пальцами. Стах думает: не слишком ли оно прозвучало? На чужом языке не так-то легко подбирать слова, чтобы за ними прятаться…
— Ты на стадии смирения?.. — спрашивает Тим.
— Я на стадии отчаяния, — усмехается. Не обнадеживает Тима, обнадеживая себя: — Но, может, все-таки есть маленький процент тобой переболеть. Как гриппом. Выживу или умру?
— Это настолько плохо?..
Настолько. Второй месяц подряд. И Тим обижается. Вверх ногами перевернутая херня. Стах же на него не обижается. За бессонницы и неполадки в организме.
— Я сегодня ночью думал: лучше ты, чем кто-нибудь другой. Потом думал: за что именно ты? Мне постоянно кажется, что я лишаюсь друга…
Тим сопротивляется и проводит рукой по волосам.
— Арис…
— И еще родителей. Не то чтобы это была трагедия. Нет, правда… Иногда кажется… Но все равно…
Тим молчит.
— Под утро я пришел к выводу, что я в целом не хочу, чтобы со мной это случалось. Ты или не ты. Даже если девушка, — Стах безрадостно усмехается. — Я раньше думал отделаться малой кровью. Когда в классе пошли разговоры, когда мать стала задавать эти вопросы, истерить: «А вдруг ты влюбишься? Что же тогда будет?» Она даже не знает — вот что стало…
Это смешно. Но Тиму, как обычно, — нет.
— Она сказала: я брошу учебу. Но я не бросаю. Я постоянно хочу все бросить. Знаешь… впасть в безумие или истерику. Но я не могу. Ничего из этого. Не имею права. Ни на что…
— Арис… — Тим сочувствует и опускает руку ему на грудь, перебирает пальцами ткань футболки, а царапает — под ребрами.
Стах сжимает эту руку, лишь бы она не ощутила, как под нейколотится сердце.
— Ты спросил, тебе кажется или я делаю из тебя дурака. Походу, я делаю дурака из себя, — ему забавно — до нервного срыва, который не случается. — Но это не плохое чувство, Тиша. У меня к тебе. Не дерьмовое, не грязное. И оно никогда таким не было. В смысле… я же не хотел с тобой переспать или что-то такое…
Стах замолкает. Потом сглатывает непроизнесенное, застрявшее в горле, говорит спокойнее и тише:
— Блин. Ладно. Опять какая-то фигня. Я просто не хочу возвращаться. Оттягиваю момент.
Он садится в кровати. Спрашивает:
— Сколько, говоришь, времени?
Тим не отвечает. От этого ни черта не проще. Стах усмехается — неловкости и тишине.
— Иногда я умоляю себя: «Стах, пожалуйста, заткнись. Ты пожалеешь», — и не затыкаюсь.
— Арис…
Тим расстраивается, пытается удержать его за руку — и не может.
V
Что-то поломалось. Стаху иногда кажется: ему ничем нельзя делиться. Потом воротит от себя.
Он одевается. Чтобы из разрушенного рая — в ад.
Тим виснет над душой и терзает запястье. Нельзя смотреть. Чтобы не спрашивать, не ждать ответа, не слушать.
— Арис…
— Нет. Лучше ничего не говори.
— Ты не можешь лишиться меня. Не так…
Ну Стах же попросил. Вот когда не надо…
— Я не перестаю быть твоим другом, просто… в этом больше близости. И это не плохо, не гадко, не «грязно». Всего лишь еще один способ общаться…
Стах не готов. Он чуть не просит: «Замолчи». Но Тим стихает раньше, и он спешит. Пытается справиться с замком. Но на самом деле — с собой. Ни там, ни там — не получается.
— Арис…
Тим удерживает его локоть. Осторожно. Просит касанием: «Ну же, повернись». Но Стах не поворачивается.
— Арис.
— Мне надо идти.
Тим отпускает. Стах справляется с замком. С собой — все еще нет. Он открывает дверь. Тим шепчет обреченно:
— Ну что ты?.. Что же ты так тяжело реагируешь?..
Стах усмехается.
— Мне жаль, — Тим действительно пытается — построить мост, хлипкий, ненадежный мост — от человека к человеку. — Я не знаю, как тебе помочь… Я не знаю… Арис. Ну стой.
Тим наконец выпрашивает свое. Стах оборачивается, опускает голову, прячется от взгляда и от чего-то, что чертовски его пугает. Тим пытается обнять. Но Стах удерживает его за бок на расстоянии шага. Не разрешает ближе.
У него горит лицо. И он тяжело дышит. И Тим слышит, чувствует, поэтому хочет — к нему. Продавливает оборону, немного сокращая расстояние.
— Все, Тиша, хватит.
Тим чуть не хнычит:
— Это просто объятия, Арис… А даже если не просто…
Мысль о том, что Стах выйдет из этой квартиры со стояком… или не выйдет, а провалится под землю, когда Тим увидит, очень отрезвляет. Как опоздание. Как истерика матери. Как ремень отца.
— Все, Тиша, пусти. Мне надо домой.
Тим кривит лицо. Стах замечает и цокает. И говорит:
— Ну в самом деле. Это не значит, что с тобой что-то не так. Или что ты некрасивый. Или что мне не хочется.
— Да, — у Тима тон — колюще-режущий, — это значит, что тебе так сильно хочется, что я тебя даже не могу обнять…
Лучше бы Тим один раз врезал. Чем произнес хотя бы одно слово из этого предложения.
Стах смотрит на него, как на предателя. А потом отворачивается. Он хватается за ручку, открывает дверь. Выметается. Простуженный голос падает за ним, отражаясь от стен:
— Арис…
VI
Стах спешит на улицу. Влетает в дверь, а она деревянная — и легко отходит в сторону, и он скользит по низкому крыльцу, не успевает схватиться хотя бы за что-нибудь — и колено простреливает раньше, чем он падает.
Потом он думает лежать. До утра. Потому что сил вставать нет. Он смотрит в черное небо. На ворох снежинок.
— Эй, парень, живой? Что же вы носитесь, молодежь? Так до старости не дожить.
«Так» — и правда.
Прохожий помогает подняться. Стах игнорирует боль в ноге. Его не ругают, ему говорят, что надо быть осторожней. Он тихо благодарит и держит лицо.
Мир не против него. Так почему не пропадает это чувство, что он неправильный и покалеченный?
Комментарий к Глава 30. Рано или поздно ¹ Первые две строки стихотворения американской поэтессы Эмили Дикинсон. В полной версии строфа звучит так:
«It was too late for man,
But early yet for God;
Creation impotent to help,
But prayer remained our side».
В дословном переводе означает: «Это было слишком поздно для человека, но еще рано для бога; творение бессильно помочь, но молитва осталась на нашей стороне».
За свою жизнь Дикинсон перенесла много потерь, большинство ее стихов, опередивших время, пронизаны темой жизни, смерти и бессмертия. Она любимый англоязычный поэт Тима.
² Наверное, одно из самых узнаваемых и популярных стихотворений Дилана Томаса, культовой фигуры английской литературы двадцатого века.
³ «Это слишком поздно для человека… И слишком поздно для бога. Полагаю, я безнадежен, потому что я чертов дурак».
========== Глава 31. Лунное затмение ==========
I
Будильник отнимает Тима и уют его комнаты. Стах ищет пищалку рукой, отключает, переворачивается на другой бок. Он валится в приятную дрему. Он хочет в ней остаться. Насовсем.
«Насовсем» тянется магических полчаса — целое мгновенье. Потом врывается мать. У нее сегодня Стах расписан по минутам — и поэтому он должен вставать, умываться и завтракать. И в ее суете он вспоминает вещь отрезвляющую и опустошающую: он вчера, кажется, поссорился с Тимом.
II
Увлекательное воскресенье в компании матери проходит за походами по магазинам, кафе и кино. Стаха так не утомляет учеба, как прозябание у стеллажей, прилавков и витрин; похождения по городу, посидения до поседения в кафешках и поддержание пустых разговоров и таких же пустых улыбок.
Когда мать говорит, что ей надо на рынок, Стах мысленно бросается под первую же машину.
Рынок занимает особое место в аду. Стаху ничего не надо, но сейчас он примерит десять пар ботинок, курток, а может, ему еще вон ту рубашку, и к ней, наверное, надо галстук — какой-нибудь двадцать пятый… Судя по темени, уже часа четыре. Где бы прилечь, чтобы больше не встать?..
— Так и чего? — спрашивает мать. — Твой Тимофей в понедельник в больницу? С отцом, надеюсь?
— У него отец работает, может…
— Это же его ребенок. Что за халатное отношение? Тебе небезразличней, что с ним, чем его отцу…
— Ты это не знаешь.
— Судя по тому, что происходит, очень даже знаю. Он ко скольким? К девяти? Надо же поговорить с врачом, узнать о лечении. Ему наверняка еще составят диету.
Стах ждет, когда мать отойдет от очередного прилавка, мнется у брелков, изучает те, что с планетами и галактиками. Выпуклая серебряная луна, запертая за стеклом, напоминает Тима. Стах без понятия, зачем Тиму еще один брелок. Но этот флуоресцентный.
Когда мать отвлекается от своих нервных рассуждений, она замечает. Спрашивает, хочет Стах или нет — луну. Он отвечает: «Хочу». А затем почти сразу сглатывает и отворачивается.
III
Стах несет Тиму кусок торта с консервированными персиками, брелок и очень неприятную новость. Сначала он еще нес извинения, но потом решил, что и так перебор.
Он уже придумал, как презентует Тиму луну. Когда тот уйдет с пакетом ставить чайник — и найдет ее. Стах предупредит его, что погасит свет, — и погасит свет. И скажет: «Вот так не будет света, а у тебя есть луна. Достаешь луну и думаешь о Питере». И если Тим начнет возражать и говорить, что нужно солнце, Стах ответит патетично:
«А в Питере — ночь…»
IV
Тим грустно зависает на пороге и спрашивает взглядом. Стах вручает ему небольшой пакет со словами:
— Никогда бы не подумал, что такое скажу… но надеюсь, что сегодня ты одинокий и трезвый.
Тим выглядит очень уставшим. Или заболевшим. Или и то, и другое — и по причине общих косяков. Тим просит что-то неопределенное:
— Арис…
— Мне нужен чай, а тебе нужен торт. Потому что я планирую тебя расстроить. Или себя. Или нас. Как получится.
Стах протискивается мимо Тима. Снимает куртку, вешает сам. Наклоняется, чтобы разуться.
Тим почему-то не уходит ставить чайник. Он наблюдает за Стахом. А потом спрашивает, почти лишившись голоса:
— Из-за вчерашнего?..
Стах избавляется от ботинок и возвращается — в эпицентр трагедии. Он потерянно размыкает губы. Он не ожидал. Чтобы настолько. И понимает только теперь, как прозвучало. Пытается утешить:
— Это не то, что ты думаешь…
Но Тим уже столько надумал, что утешение не работает.
— Не дрейфь, Котофей. Хотя дрейфь, но не так. Это из-за матери.
Тим изучает его взглядом. Стах ждет, что до него дойдет. Тим спрашивает:
— Ты меня бросаешь?..
— В каком еще плане — бросаю?..
У Тима такие глаза — пустые и молчаливые, как будто совсем. Стах перед кем распинался вчера? Тим ни хрена не услышал. Кроме того, что ему захотелось. Стах раздражается.
— Я не уйду. Сказал же.
Тима должно отпустить. А он прислушивается к себе — и вдруг прикрывает глаза, и вдруг пошатывается, как будто теряет сознание. И Стах пугается. Делает шаг ближе, думает ловить.
Тима не надо ловить. Он останавливает взглядом — вмораживает в пол. Роняет слезы.
Стаху кажется: Тим проплакал всю ночь. Никто не может истязать его сильнее, чем он сам. Стах опускает голову. Решает: не фигня. Приходится все-таки подтягивать извинения:
— Прости за вчера.
Тим не слышит. У него не истерика, а словно остаточное — после нее. И это страшнее. Потому что Стах не понимает, что с ним.
К этому нельзя привыкнуть. К перепадам его настроения. К тому, что любое слово может нанести такой ущерб. И нельзя просчитать, и нельзя подготовиться.
Тим оседает на корточки. Закрывает лицо руками. Стах опускается вниз. И просит беспомощно:
— Тиш, ну в самом деле…
Тим ничего не отвечает. Стах касается рукой его плеча. У Тима ломается голос:
— Почему это так тяжело?..
Стах замолкает на пару секунд. Он знает. Ему тоже. Потом он объясняет, что у них случилось, хотя бы себе:
— Да я не так сказал, понятно? Я все время не то говорю. Тебе, матери. Всем. И мать завтра из-за меня собирается общаться с твоим лечащим врачом. Это ужасная новость. Хуже — только о гражданской войне… И я не могу это предотвратить. Вообще. Ты здесь ни при чем…
Тим вытирает пальцами лицо, шмыгает носом, сжимает руки перед собой в замок. Он отключается. И у Стаха наступает внутри глобальное похолодание раньше, чем Тим произносит:
— Надо было сказать тебе «нет»… Или хотя бы себе.
-
Стаху кажется, что он теперь знает, как бывает в невесомости. Когда вышвыривают в открытый космос.
Он наблюдает, как поднимается Тим, как он уходит в кухню.
Собирается за ним.
Знает, что не хочет получить ответ, но произносит бесцветно:
— Объяснись.
Тим замирает — спиной к нему.
— Что ты ответил маме? — и переводит тему, а Стах стискивает зубы.
Что это значит?! Какого хрена «надо было сказать»? Давай, Тим. Заяви, что устал это чувствовать.
— Объяснись.
Тим не объясняется. У него нет больше эмоции. Тима сегодня нет. Он просит о чем-то, что больше не важно:
— Скажи ей, что не надо…
Ей такого не скажешь. Она тоже впадет в невменяемое состояние. Как гребаный Тим.
— Что это значит — «надо было»? Ты можешь объяснить или что?
— Для чего?..
Сука. Тим. Стах просит: «Давай поговорим». А он спрашивает: «Для чего?» Может, Стаху не плевать — что творится в этой голове? Может, чтобы понять? Может, это единственный способ уладить?
Тим бесит. Стах теряет терпение.
— Ты достал. Я предлагаю разобраться. Ты говоришь: «Иди лесом».
— А смысл?..
— Я тебя ударю, Тиша. Я не шучу.
Тим оборачивается. Смотрит своими невозможными глазами. Сегодня — бесконечно синими. Он говорит:
— Ну давай.
Стах теряет Тима. Находит мальчика — с переломанными костями. Мальчик говорит: «Ну давай». Еще и ты. Если хочешь. Можешь.
И худшее в Тиме: ты его ударишь, а он — не ответит. Стах отступает на шаг. Он усмехается безрадостно.
Сил злиться у него не остается. Есть только тупое ноющее осознание, что у Тима покалеченная психика.
Надо что-то сделать. Как-то отреагировать. Но Стах не знает, как реагировать — на такое.
И он предпочитает делать вид… что может исправить, откатить время, попросить Тима — вернуться в свое обычное состояние.
Он спрашивает, словно не происходит крушение:
— Хочешь торт?
Тим садится за стол. Сначала он не двигается совсем. Но затем, наверное, жалеет Стаха: отрицательно качает головой. Не ставит чайник. Стах кладет пакет рядом и ставит — за него. Опускается перед Тимом на корточки, смотрит снизу вверх.
Он чинит. Он произносит осторожно:
— Я принес тебе луну.
Тим уставляется в ответ. Неохотно. Сдается:
— Что?..
— Она светится. Если выключить свет.
Стах пробивается к нему — через высоченные глыбы льда. К Тиму возвращается мимика. Может, потому, что эта боль — другого толка. И Стах хватает его за руку раньше, чем Тим начнет запираться, и просит:
— Ну все. Все, Тиша. Не будем ссориться. Не плачь.
Тим заходится всхлипами и отворачивается. Стах не знает, как прекратить это. Прижимается губами к его пальцам. Тим вырывается. Совсем — и хочет встать с места, уйти.
Стах поднимается за ним и удерживает. Пытается обнять. Тим замирает только на секунду, потом — отталкивает.
— Пусти.
— Не пущу.
Тим зареванный и не хочет, чтобы Стах его видел. Отпихивает. Не позволяет — к себе.
«Ты меня бросаешь?»
Это был не испуг. Это было решение, которое Тим принял — за Стаха.
— Что ты делаешь?! Какого хрена, Тиша?! Вчера ты добивался от меня признания, что я тебя хочу. А что ты делаешь сейчас?! Я тебя хочу. Доволен? Это тебе надо услышать? Что тебе надо услышать?! «Не смей бросать меня»? Да хрен ты это сделаешь, ты понял?
Тим перестает реветь. Стах повторяет тише:
— Ты не можешь…
Тим замораживает тоном:
— Да что ты знаешь обо мне?
-
Стах не способен его удержать. Тим уходит. К себе в комнату. Или вообще.
Не теперь. Тим — не имеет права теперь. Не когда он под кожей, в голове и крови. Не после вчерашнего. Не после сегодняшнего.
Стах идет за ним. И захлопывает перед ним дверь. Преграждает дорогу. Тим прикрывает глаза — утомленно. Тим просит:
— Арис. Возвращайся домой.
— Нет.
— Я хочу, чтобы ты ушел…
— Мне плевать, что ты хочешь.
Тим смотрит на него в упор. Три секунды тишины и мороза, когда хочется отвести взгляд — так студит глаза. А может, не студит. Может, их вот-вот зальет.
Тим кивает. Прячется в ванную: лишь бы где-нибудь запереться. Удерживает дверь, мешая Стаху отнять преграду. Но тот психует и все-таки отнимает рывком.
Тим смотрит на него, как на предателя. Отступает. Он спрашивает взглядом. Какого. Хрена. Но Стах не отвечает. Тим пытается снова пройти, а потом, как не получается, вдруг дерется с ним, пытаясь отпихнуть.
— Да пусти! Что ты надо мной издеваешься?!
Тим плачет. Стах хватает его, чуть не сносит. Не специально. Просто не ожидал, что Тим настолько легкий. Не рассчитал. И Тим чуть не валится в ванную. Стах ловит его и прижимает к себе… с ощущением, какое бывает, когда ловишь что-то очень важное — за секунду до того, как разобьется.
Стах чувствует, что Тим затих. И в целом много чувствует Тима. До такого напряжения во всем теле, что никак не вдохнуть. И приходится признать, что Тим сейчас нужнее. Стах стискивает его крепче.
Тим может дышать. Тим — может. Он выдыхает, оглушая тишину, и приникает ближе, и обвивает руками, поднимая — пальцами волосы от шеи до затылка, волны мурашек, член.
Стах ненавидит Тима. И не может отпустить.
Тим как-то плаксиво на него реагирует. Не то чтобы постанывает — скрипит голосом, как будто ему больно или не терпится.
И, наверное, самое страшное, что случается, когда Стах ощущает его возбуждение: это заводит. Тело Тима заводит его. Все полностью.
Стах хочет сказать ему: «Я тебя ненавижу», — и молчит, чтобы не покалечить.
Тим тяжело дышит — в ухо. И не смыкает обветренных влажных губ: царапает кожу. Как если бы хотел целовать — и не целовал.
Стах все еще не может сделать вдоха. И с опозданием доходит. Это не близость виновата. Это паническая атака. И он вырывается. Только не так. Только не сейчас. Тим его прогонит. Найдет лишнее доказательство, что надо закончить.
Стах не может закончить с ним. Больше нет.
И ему тоже хочется расплакаться.
Он оседает на пол. Вернее — почти падает. Колено выходит из строя позже. И хорошо, что позже, потому что острая боль накатывает толчками — одним за другим.
И Стах не хочет знать, как реагирует Тим. Пусть никак. Боже, пусть просто никак…
V
Они сидят на полу ванной. Стах — прижавшись к косяку спиной, Тим — к стиральной машинке, обхватив колени руками. Они молчат. Стах не смотрит на Тима. Тот отвечает взаимностью.
Им вроде надо поговорить. О том, что случилось. Стах даже не знает, это конец или как. Но понимает, что:
— Я бы не хотел. Чтобы ты тогда сказал мне «нет»… Ты, вообще-то, говорил. Постоянно. Даже не словами…
Тим сначала молчит. А потом вытирает лицо — уже сухое.
— В последний раз я проплакал всю ночь года два назад… В этом году, за эти три месяца, Арис, — я не могу сосчитать, сколько таких ночей…
Стах не отвечает. Просто Тим дал ему ответ, почему обижается он — за бессонные ночи и неполадки в организме.
— Я знал, что будет тяжело. Даже если только дружить. Потому что ты… очень другой. А потом, когда я решил, что ты влюблен… я просто…
Тим жалеет. О Стахе. О том, что Стах с ним случился. Тим проглатывает: «Не надо было».
И Стах начинает его толкать. Пока не доходит до того, что — чуть не бьет. От бессилия. От того, что Тим говорит: «Я больше не могу».
Стах ненавидит Тима. И склоняется к нему, прижимается лбом к худому плечу.
Тим застывает. Изваянием. Стах чувствует себя отвергнутым. И самое ужасное, что кажется, как будто по заслугам — прилетело бумерангом.
Тим хорошо пахнет. К нему приятно прижиматься. С ним в целом приятно. Стах хочет, чтобы он знал:
— Я не не хочу.
Тим молчит. Потом снова шмыгает носом. Стах не утешает. Он не знает, как это поправить. У него, наверное, такая же поломка в мозгах. Вот и все.
Тим сдается и обнимает рукой. Стах с облегчением прикрывает глаза, устраиваясь рядом удобней. А Тим говорит:
— Когда ты сказал: «Не уйду», меня не отпустило. Наоборот…
-
VI
Тим рассматривает луну, вертит в пальцах. Стах не гасит свет: одной панической атаки на сегодня с головой хватило. Он разливает чай по чашкам. Достает Тиму торт. Садится рядом. И пытается заполнить чаем пустоту внутри.
VII
Персики, измазанные кремом, скользят по керамике и убегают от ложки. Тиму с ними неловко. Он вздыхает и решает без них. Стах тоже вздыхает и решает, что надо бы нож. Поднимается за ножом, прихватывает с собой вилку. Делит персики. Тим после такого совершенно сникает и перестает есть.
Стах тоже не в настроении. И то, что он думает обсуждать, теперь такое неуместное, словно завтра уже ничего не будет, а он до сих пор сопротивляется этой мысли:
— Что будем делать? Это, наверное, видно. Когда я с тобой. Если мать догадается, а она, походу, догадается, мне кранты.
— Зачем ей это надо?..
— Она считает, что мы несамостоятельные и тупые. Такое бывает. С ней чаще, чем с другими. Главное — не возражать.
Стах откидывается на стул. Скрещивает руки на груди.
— Зачем ты сказал?..
Стах усмехается.
— У нее был очередной приступ ненависти ко всему живому и к тебе как к тому живому, с кем я хочу проводить свое время. Я переключил ее в режим «Тиму надо помочь». Чтобы без допросов, истерик и нападок. И чтобы она отпускала. Она не отпускает. Только со скандалом. Иногда думаю: я больше пленник, чем сын.
Тим ставит локоть на стол. Ерошит себе волосы.
— Я не в восторге больше, чем ты. Но, если я попытаюсь ей сказать: «Ма, ты спятила», она опять закатит. Я бы тебя в свою семью по собственной воле в жизни не затащил — такой это геморрой…
Тим думает. Предполагает, что:
— Ее, наверное, не пустят…
— Кто ж ее остановит? — усмехается Стах.
— Там вроде охранник…
— Тоже мне преграда. Она откроет рот — он сразу подвинется.
Тим слабо морщится.
— Во всем есть свои плюсы, — больше всех их пытается отыскать Стах. — Насмотришься ужасов — сразу тебе разонравлюсь…
Тим молчит.
— Так, ладно, — Стах решает: нафиг эти разговоры. — Один день, Котофей. Зато потом буду спокойно к тебе таскаться с апельсинами. Она просто убедится, что ты в порядке, вспомнит, что ты, вообще-то, ничего — и отстанет. Считай: проверка на прочность. Надо только…
Тим ковыряет персики вилкой.
Стах вспоминает:
— Лучше, наверное, сам приди завтра утром. Тебе к девяти? Хотя бы часов в восемь. Чтобы не пришла она… Потому что она может. Потом еще будет тут ходить, высматривать…
Стах цокает и вздыхает. Трет глаза пальцами. Завтра начнется цирк и анекдот. У охранника, у врачей и у них. Тима, наверное, постараются вылечить сразу и основательно, и попросят больше не болеть. Никогда. Или хотя бы до восемнадцати.
Стах принуждает его пройти через то, чего сам бы избежал при великом удовольствии. Но сейчас лучше не рисковать и терпеть. Ему нужны эти каникулы. Ему нужен Тим.
VIII
Тим задумчивый и отстраненный. Стах его не винит: сам в нерабочем состоянии. Он одевается и застывает. В нерешимости. Тим замечает. Говорит:
— Я закрою…
И отпирает дверь, пропускает на лестничную площадку. Стах переступает через порог. Хочет пошутить: «А как же поцелуй на прощание?» Не шутит. После сцены в ванной…
Тим закрывает дверь. Стах удерживает ее. Уточняет:
— До завтра?
Тим улыбается замученно и грустно:
— Может, я тихо уйду, вы тихо не войдете, а потом выяснится, что я забыл сказать, что мне к восьми?..
— «Тихо не войдете», — усмехается Стах. — Ну да.
Тим просит:
— Иди.
Стах не хочет так уходить. Ему кажется: если так — Тим не пустит обратно.
— Не целуешь?
Тим не понимает. Смотрит на Стаха, как на дурака.
— Тебе мало впечатлений?..
Ему просто мало. Потом окажется, что ничего не осталось.
Тим грустит. Проводит рукой по его голове, медлит. Поджимает нижнюю губу, прикусывает. Потом склоняется. Стах застывает. Это не то чтобы поцелуй. Это как если бы Тим прижался губами. Осторожно и мягко. Когда Тим — по-другому. В этот раз по-другому. Как какая-нибудь гребаная точка.
Тим отпускает. Стах ловит его, повторяет за ним, но поломанно и дергано. А потом еще раз. И еще. И каждый раз — губы Тима влажнее, и каждый раз — он склоняет голову все больше. И каждый раз длинней, чем предыдущий, и все громче, когда вздумаешь отстраниться. Тим соскальзывает пальцами с раскаленной щеки. Смягчается:
— Температуришь…
— Заболел.
— Должен выжить.
— Спасибо, доктор, — усмехается.
Тиму не весело.
Стах повторяет снова:
— До завтра.
Но Тим не отзывается. Еще несколько секунд — смотрит на Стаха. А потом скрывается за дверью.
Щелкает замок.
Стах остается. Прячет руки в карманы куртки. Не знает, как идти. После — такого. В — такое. В целом — как идти. Будто выгнали на улицу псом. За то, что плохо исполнял свой долг. Проблема в том, что он не знает, какой у него долг перед Тимом. Проблема в том, что, может, долг аннулирован.
Никакого долга — и невесомость.
========== Глава 32. Наказание без преступления ==========
I
Мать суетится с утра. Иногда Стаху кажется: ей это очень нравится — создавать шум, особенно в больницах, контролировать и, конечно, скандалить. Словно она питается чужими нервными клетками.
Звонок в дверь раздается как-то слишком рано — еще в семь. Но радует уже то, что раздается… Хотя толпиться в коридоре, когда отец с Серегой собираются — на работу и учебу, так себе, конечно…
Серега цепляет Стаха:
— Ну че, бездельник? По больничке соскучился? Твой друг такой же бесхребетный, походу, если согласился.
Стах прислоняется к стене, скрестив на груди руки, и просто ждет, когда часть семейства соберется и свалит, а Тим — зайдет.
Тим, к сожалению, заходит раньше. Замирает перед порогом потерянно — и не решается зайти. Стах кивает ему, мол, давай. Тим делает шаг, здоровается и тут же сцепляет руки перед собой, и опускает голову. Хреново. Нет, серьезно, потому что отец наблюдает, как человек держится в обществе.
Мать выходит навстречу с широкой улыбкой.
— Ты чего еще в семь? Тоже ранняя пташка, Тимоша? Как настрой?
Настрой Тима где-то под плинтусом. Он чуть слышно произносит:
— Мне к восьми.
«Может, я тихо уйду, вы тихо не войдете, а потом выяснится, что я забыл сказать, что мне к восьми?..»
Это был твой план, Тим?
А если бы Стах не спросил?
— А чего ты раньше не сказал? Надо уже тогда собираться. Я почему-то думала, что в девять.
Мать смотрит на Стаха. У того плохое предчувствие. И он заранее просит Тима взглядом не творить херни. Умоляет.
Тим старается не смотреть на него. Потому что творит херню:
— Я иду один.
Мать замирает и перестает улыбаться. А потом совершенно искренно не понимает:
— Как же ты пойдешь один? А что, если врачам нужно будет поговорить с кем-то взрослым? Если твой папа не может, а больше никого нет…
Тим поднимает на нее взгляд. Смотрит заболевшими, выплаканными за ночь глазами. Он говорит:
— Я зашел пораньше, чтобы предупредить.
Она молчит. Молчит отец. Молчит Серега. Все смотрят на Тима. У Стаха ощущение, что Тим воткнул нож ему в спину. Он просто… все рушится, все разваливается. Стах лишается Тима. И как друга, и вообще.
— И ты вот так в последний момент?.. — мать ненавидит, когда человек так поступает.
— Вы меня тоже перед фактом поставили…
Мать чуть не задыхается от возмущения:
— То есть вот так, да? Я предлагаю тебе помощь, протягиваю руку…
Стах отступает на шаг… и прикрывает глаза. У него сыпется пол под ногами. Он не знает, как это остановить.
— А я говорила тебе, Лева, я тебе говорила, что этот мальчик плохо влияет на нашего сына, что он начал отбиваться от рук…
Серега шумно выдыхает, как будто его доконало. А потом заявляет отцу:
— Если из ее нагулянного отпрыска не выйдет ничего толкового, ты сделал все, что мог.
Но отец не одобряет и цедит:
— Поговори мне.
Нашел — когда… При чужом человеке. И отец хватает Серегу, а тот опять не хочет отвечать за свое дурацкое мнение. Не хочет — и вырывается. И потому, что вырывается, сейчас получит по роже.
Мать кричит:
— Лева, перестаньте! Перестаньте сейчас же!..
Она пытается вмешаться. Отец ее отталкивает.
— Не лезь в воспитание моего старшего сына, это тебя не касается.
Отец как обычно. Толком — ни за что. Серега опять отхватит, а потом будет смотреть волком и скалить зубы, и огрызаться. И Стах втискивается между ними раньше, чем отец бьет. И огребает, соответственно, за брата. И валится — назад, на него.
Это был акт самоубийства, не иначе. Только не под поезд, а под кулак.
Серега не понимает. Секунды две. Потом отталкивает Стаха, как если бы тот его перепачкал. И вдруг злится:
— С хера ли ты заступаешься?!
А сам-то. Не заступился?..
Серега бесится, спешит.
— Куда ты пошел? Сергей.
Когда он уходит, никто не может остановить его. Даже отец. Конечно, потом он либо выдаст по первое число, либо вычеркнет из пространства на какое-то время. Но сейчас он не может остановить. А Стах не бежит. Он не бежит без разрешения. Не соглашается на последствия. На что же он соглашается?..
Тим вжимается в дверь. Пялится на Стаха. И тот усмехается. Грустно. И ему жаль, что почти — прощаясь.
Серега хватает виновника происшествий за шиворот и выталкивает из квартиры:
— Ты выметаешься первым.
— Аристарх, — хуже, когда у отца голос спокойный, чем когда возмущенный. Он чеканит слова: — Куда ты влез?
Стах не знает, куда влез. Зачем. Как вылезти. Он не реагирует. Даже на то, что брат выволок Тима.
— Забыл порядки этого дома? Ты наказан.
Да. Так его в жизни еще никто не наказывал…
II
Стах отслеживает, как мать сминает и выбрасывает лотос, который сложил ей Тим. Отслеживает уже без чувств, сминая следом «бумажные» планы: он больше никогда не сможет доказать ей, что Тим — ничего. Может, даже не придется. И он пытается с этой мыслью свыкнуться, бредет к себе в комнату.
Мать отправляется за ним.
— И как это понимать, Аристарх?
— Как обычно: как хочешь.
— Я сразу тебе…
Стах оборачивается — еще в коридоре.
— А чего ты ожидала от него? Что он кивнет и согласится?
— Это потому, что нет привычки к семье. Пришел со своей политикой в чужой дом, когда все уже решено…
— Нет, мам, — Стах отвечает ей ровно, но только потому, что у него нет сил — еще и на нее. — Нет. В чужой дом со своей политикой пришла ты.
— Что я сделала, Стах? Повтори.
— Что ты — делаешь. Разрушаешь мою жизнь, — произносит, потому что уже нечего терять. И повторяет, специально для нее, падая вниз по слогам: — Раз-ру-ша-ешь.
Воцаряется тишина. Стоит звон. Отрезая все внешние звуки. У матери такое лицо, словно ее задело ударной волной. Волной внутри Стаха.
Она спрашивает чуть не шепотом:
— Что же ты такое говоришь?..
Стах даже рад. Что ему пусто. Он бы, наверное, разорался. В другой раз, при других обстоятельствах. Спровоцировал бы деда. Дед бьет реже, но куда больнее, чем отец. И обычно — за скандалы. Потому что «сволочь малолетняя» не должна повышать голос на родителей.
Стах уходит в свою комнату. Садится за стол. Открывает учебники — отвлекаться. Он пытается.
Голос матери нарастает, становится надрывней. Она еще долго, упрямо, изо всех сил старается достучаться, старается донести свои нервные догадки о Тиме, о том, как эта дружба негативно влияет и дальше, дальше, дальше по списку. Стах держится. Каким-то неимоверным усилием воли — в тотальном отсутствии, в тотальном неосознании того, что произошло.
И просто ждет. Когда она уйдет.
И когда чудо все-таки свершается, он наконец-то разрешает себе. Он разрешает себе осознать. Тим все расхерачил вдребезги. Ушел. Послал нахер планы, послал нахер Стаха со всей его семьей, со всеми его «не могу». Отрезал. Сказал: «Я иду один». В больницу и в целом.
Плывут буквы и формулы. Стах зажмуривается, сжимает голову руками, словно пытаясь еще больше уплотнить сгусток мыслей и чувств, роняет кляксы — на печатный текст. Сколько лет уже не приходилось?..
III
Стах всматривается в темноту. Уже часа три. Он не может уснуть. Сегодня вечером отец сказал, что мать не права насчет Тима. В том плане, что ей не надо было идти с ним в больницу, у него и свои родители есть. А насчет того, как протест Тима повлиял на Стаха, он, конечно же, согласился.
Стах наказан не за Тима. А за то, что влез в разборки отца с Серегой. Он больше не видит в этом смысла. Наверное, если бы не его идиотский характер, а воспитание… Соколов ошибся. Муштра помогает выживать, а за характер Стах огребает.
А самое забавное: он правда на что-то надеялся. Уже напредставлял, что будет с Тимом сидеть, когда ему поставят капельницу: держать его за руку, рассказывать байки, отвлекать от мыслей о крови. Навещать его с пирожными и фруктами. Или хотя бы после больницы, дома. Каждый вечер. Ему казалось, что оттает мать, вспомнит, за что ей нравился Тим, и поймет, что с ним безопасно.
С Тимом небезопасно. Об этом говорил еще Антоша…
Стах усмехается.
Першит в горле, болит в груди. Горит тело. Словно отвергает саму идею оставаться без Тима.
IV
Открывается входная дверь. Это, наверное, Серега? Он всегда очень поздно возвращается после ссор… Стах слышит по неудачным попыткам раздеться и брани, что, судя по всему, он датый. Здорово. Сейчас перебудит две квартиры — и еще огребет.
Серега долго таскается. Потом еще заходит в кухню, не в свою, где хлопает дверцей холодильника. Потом его шаги подозрительно приближаются. Он заглядывает. Шепчет:
— Эй, идиот недобитый, спишь?
— Добитый.
— Лови, фигли.
Серега бросает в него льдом. Стах понимает, когда нащупывает пакет, и вдруг оживает, и приходит в себя:
— Ты совсем пропащий? Нахрена мне лед?
Стах цокает. Поднимается с кровати. Идет за ним. Потому что все равно придется лед класть в морозилку. И заливать обратно воду в ячейки: вряд ли Серега догадался, с его-то мозгами пропитыми. А еще…
— Что Тим сказал? Когда вы вышли.
Серега чуть не сносит одну из картин в коридоре. Стах удерживает ее и шипит:
— Осторожно.
Серега плетется дальше. Стах повторяет снова:
— Что он сказал?
Серега замирает. Оборачивается. Всматривается в Стаха в полной темноте.
— А нахер пойти не хочешь?
— Что он сказал?
Серега цокает. Хватает Стаха за футболку. Тот закрывает глаза и ждет удара, но не получает. Серега отпихивает его от себя. Произносит:
— Ничего. Говорил я. Что он прав. И что может засунуть свою правоту себе в задницу. Не в этом доме. Нашел ты, конечно, себе друга…
Стах застывает с мыслью, что нашел. И потерял.
Серега уходит к себе. А он стоит. Так и стоит — с закрытыми глазами. И ждет, когда перестанет быть — настолько больно.
Не перестает.
========== Глава 33. В темном коридоре ==========
I
Стах пытается решить уравнение, в котором нет самого главного: Тима. Это больше, чем одно неизвестное. И никакая формула не помогает, и все ломается. Он собирает данные, как осколки мозаики, и режет в кровь мысли.
«Ты такой хороший…»
«Не хочу, чтобы ты кому-то еще достался…»
«Я люблю, как ты смешишь меня».
«Я не отказываюсь… ну… дружить… Если хочешь. Если тебе нужен друг…»
«Ты самый лучший, знаешь?»
«Не хочу уходить…»
«Я тоже не хочу, чтобы ты уходил…»
«Я не уйду».
Стах бродит по темноте. Он пытается нащупать двери, дергает ручки — их так много, но войти он никуда не может. Ощущение, что он заперт в ловушке. Он ускоряет шаг.
Бесконечный коридор — и тысячи дверей. Он срывается в бег. Он пытается куда-нибудь — выйти. Воздух спрессовывается. Ему тяжело дышать. Он хочет закричать, чтобы позвать на помощь, и понимает, что голоса нет — только ком, только боль в горле.
Он просыпается от приступа клаустрофобии и духоты. Ему невыносимо жарко, простыни влажные от пота. Он выбирается из-под одеяла — и становится так холодно, словно он решил стоять на улице зимой. Горло все еще немое, и его дерет. Заложен нос.
Стах все-таки заболел. Тимом, не Тимом, но у него температура. Он знает, что нужно померить, но опускается на пол, прижимается спиной к кровати и сидит, обхватив себя руками.
«Когда ты сказал: «Я не уйду», меня не отпустило. Наоборот…»
II
Мать стоит в дверях, вся встревоженная и бледная. Холодный металл жжет кожу. Лечащий врач слушает неровное дыхание, неровный пульс, смеется:
— Что, Аристарх, не болел, не болел, а тут каникулы — и решил: почему бы и нет?
Он облизывает потрескавшиеся до красных разломов губы и кутается в одеяло, когда со всем неприятным покончено. Мать засыпает врача вопросами. Стах хочет отключить ее голос и накрывает голову подушкой.
III
Стах снова в темноте. Здесь знакомо, поэтому — заранее не по себе. Он не дергает ручки. Он думает выбраться из лабиринта так, без дверей. Может, они муляж. Для отвлечения.
Так ему кажется, пока в одну из дверей не начинают стучать. Он знает, он знает, что Тим — и прислушивается, и бросается к двери. Ручка вертится. Тим стучит и зовет. Стах пытается выломить дверь: она не поддается.
Они оба стараются попасть друг к другу, пока стук не разрастается по всему коридору — и вдруг оказывается, что за каждой чертовой дверью Тим.
Какой из них настоящий?..
Стах отступает. И не знает, что делать. И ужас ледяным ужом проскальзывает внутрь.
«Ты не можешь лишиться меня. Не так…»
Стах выдирает себя из сна — почти усилием воли, заходится удушливым кашлем. Слезятся глаза. Он не знает, отчего. И не помнит, как давно болел, да еще и настолько тяжело.
«В последний раз я проплакал всю ночь года два назад… В этом году, за эти три месяца, Арис, — я не могу сосчитать, сколько таких ночей…»
Стах утыкается носом в подушку и зажмуривается. Лишенный Тима. Как друга и вообще. Со своим желанием уберечь его от всего мира. Когда не смог уберечь Тима от Тима. И от себя.
IV
«Тебя это не утомляет?.. притворяться друзьями?..»
«Есть еще третье».
Нет.
«Я иногда думаю, что не заслужил и размечтался…»
Тим стучит. Снова и снова. Стах рассчитывает, что узнает его дверь, когда найдет ее. Ему бы немного света… хотя бы чуть-чуть. Это будет Тимова комната, он точно уверен. Тогда все получится.
«Ты просто садист, Тиша. Самый настоящий».
«А ты?»
Стах находит нужную дверь. Бьется в нее — и дерево трескается, и он почти валится внутрь.
Тим сидит — в конце кладовки. И не видит его.
Стах хочет позвать — и вроде бы даже зовет, но звука нет, и Тим его не слышит. Тогда он хочет подойти. Но только делает шаг — и пол обрушивается под ногами.
«Да пусти! Что ты надо мной издеваешься?»
Он просыпается. От чувства, что падает. Не может сделать ни одного вдоха — не носом. Хватает воздух ртом — и тут же заходится кашлем. Состояние такое паршивое, что хочется умереть.
«Ты меня бросаешь?»
V
Стах проектирует, а потом вырезает и клеит бумажный дом, чтобы не думать о Тиме. Красит стенки и погасшие окна. Такие потрескавшиеся и старые, словно здание собирали по осколкам из груды камней после землетрясения.
Мать заходит разбудить и спросить, будет ли Стах завтракать, но вместо этого замирает на пороге.
— Давно не спишь?..
Кажется, что уже три ночи. Но если кошмары можно назвать сном, то, может, с двух часов.
Мать подходит и смотрит. На дом.
— Аристаша, что же это за ужасы ты навыдумывал? Да ну что ты, что с тобой в самом деле такое? Иди ложись в кровать.
«Ну что ты?.. Что же ты так тяжело реагируешь?..»
«Почему это так тяжело?»
VI
Стах лежит с чувством, что Тим от него отрекся. Закрывает глаза. Пытается восстановить в памяти: комнату, где не гаснет настольная лампа; нагретый Ил с поломанным крылом; бумажных журавлей; ловкие Тимовы пальцы — и как они касаются, когда Стах лежит и ленится смотреть.
Тим смеется. Стах открывает глаза, чтобы видеть: блеск обсидиановых глаз и украденную улыбку. Видит перед собой пустоту. Он переворачивается на другой бок и снова валится в беспокойный сон.
VII
Стах не хочет чувствовать. Не хочет знать. Но, едва сознание дает слабину, едва он уходит в себя, на белой стене дома появляются синие птицы. И рука соскальзывает вниз, когда их уже — целая дюжина. Соскальзывает в силуэт — поникший. Стах усмехается. И красит тучи. А потом, сжалившись, дарит силуэтузонт.
Когда мать входит, она угадывает Стаха, а не Тима. Не опасно. Все раскаты грома, все молнии — мимо. Она не Тим. Она больше не задевает. Ее слова не прошибают с головы до пят. Болью и электричеством. Колючей дрожью после удара током, когда эту дрожь ощущаешь на вкус, на кончике языка.
Стах меланхолично выписывает кирпичи поверх «граффити», замуровывая мальчика, как умеет только сам этот мальчик. Вздыхает, когда у матери случается истерика. Она трогает его лоб — и обжигается, и отправляет в постель.
Стах ложится и хочет исчезнуть. Или чтобы исчез весь остальной мир. Пусть останутся только Тим и его комната. Стаху бы так уснуть, чтобы во сне Тим перестал отталкивать и плакать, чтобы впустил — и можно было не просыпаться.
Но Тим отталкивает и плачет. Прощается. Снова и снова. Губы в губы. Словно ставит точку.
«Ты на стадии смирения?»
«Я на стадии отчаяния. Но, может, все-таки есть маленький процент тобой переболеть. Как гриппом. Выживу или умру?»
«Должен выжить».
Невыносимо так — просыпаться. Невыносимо — оставаться во снах. Невыносимо с мыслью, что нигде Тима нет, что он ушел, что ушел таким образом.
«Ты просто постоянно это делаешь. Даже не понимаешь. Ты знаешь, что нравишься мне, и все равно…»
Стах садится в кровати, угадывая три утра по внутренним часам. Он запускает пальцы в волосы, забирая их назад. Он уставляется в темноту. Он не знает, сколько еще будет кровоточить, когда перестанет, когда уже вытечет всякое чувство — и наконец ничего не останется. Время же лечит. Так пусть тащит сюда свою аптечку и латает. А если нет — Стах не соглашается. Не на такое.
VIII
Устать испытывать чувства и перестать их испытывать — это об одном и том же? Не в плане, что перестать, как взять и отрезать, а в том плане, что без обратного пути к ним. Как запереть дверь. Железобетонную. Чтобы нельзя было выломать. Можно вернуться или нет? Можно пробиться или нет?
Стах кашляет в кулак. Потом продолжает завязывать галстук. Он собирается в гимназию с ощущением, что слишком резко повзрослел. Не на больничном. За последние месяцы. Но на больничном было время осознать.
Мать заистерила, что он не пойдет сразу с каникул в понедельник, а выпишется только в пятницу. Мол, еще не оправился, нельзя на ноги, если всю неделю почти не вставал. Он выписался в пятницу, а сегодня суббота, так что можно идти.
Еще она уже вторую неделю психует, что он почти не говорит с ней. В общем-то, Стах на эти претензии не очень ей отвечает. И ведет себя, как обычно. Даже целует ее в щеку перед уходом: пусть подозревает во всех смертных грехах.
Один все равно подтвердится, и его уже не замолить, не замолчать, не смыть ни кровью, ни слезами.
IX
Ничего не закончилось, и Стах думает чинить, как умеет, что умеет, что получается. Даже если все, даже если Тим никогда больше не пустит его, Стах доведет до конца хотя бы одно дело. Может, тогда будет смысл в том, что он чувствует. Или он снова себе врет. Потому что все, чего он хочет, — найти способ не оставлять, найти способ остаться.
Стах ловит Маришку на второй перемене, выдергивая из общения с подругами на полуслове. Она делает такое выражение лица, как будто в курсе. И она в курсе:
— Добегался?
Стах думает ее послать. И даже начинает. А потом стихает. Опускает вниз голову. Роняет маску. Спрашивает:
— Он в порядке?
Маришка отвечает без охоты, ковыряя ноготь:
— Бросил дневной стационар…
Да, лучше дневной стационар, чем гимназию. И еще Стаха можно. Все теперь бросим, чего уж.
— Ясно, — усмехается. И говорит: — Я вообще по делу.
— Прям вижу, как тебе не похер на него.
Стах поднимает взгляд на пропащую. Изгибает бровь вопросом. Решает игнорировать.
— Ты что-нибудь от Шумгина узнала? Ты вроде хотела карту класса.
— Много толку от Шумгина, — сразу отрекается Маришка. — Он еще обиделся, что я замутила с его одноклассником. Я же не обижаюсь, когда он крутит романы с моими подружками.
Стах попросил бы избавить его от подробностей: он в эти странные отношения вникать не хочет — вот совсем. Только есть очень важное «но».
— В смысле — «замутила с его одноклассником»?
Маришка улыбается самодовольно и напрашивается то ли на восхищение, то ли на комплименты:
— Много умения…
— Узнала что-нибудь?
Она кивает — и почти сразу серьезнеет. Стах ждет, когда продолжит, но она молчит.
Он вздыхает:
— Поделиться не хочешь?
— Да нечем тут делиться… — она расстраивается. — Гадостей наслушалась… Еще приходится скрывать от Тимми…
— А если конкретней?
— Что тебе конкретней?.. Им смешно. Когда Колясик мне рассказывал, я думала: они какие-то изверги и целенаправленно его ломают. А они просто ржут. Им это весело. Легко его травить. Легко шутить. Легко после этого засыпать вечерами. Легко даже не вспоминать о нем потом, после гимназии. Ну есть в классе фрик — и чего? Поразвлекались, а потом забыли. Это он не забывает.
— Я не понимаю — зачем…
— Ты не понимаешь. Я не понимаю. А этот мудак мне говорит: «Ты его видела вообще? У него не все дома». Типа, он смотрит на них, как будто сбежал из дурдома не он, а они. Типа, весь такой высокомерный… а на самом деле «неуклюжее чмо» — это цитата, если что. Типа, они сбивают с него спесь… На себя бы посмотрели…
Стах молчит. Несколько секунд.
— Это все? Без причины? Просто «высокомерный»? Просто «не все дома»?
И где объяснение? Почему он не уходит. Почему он терпит. Почему не говорит отцу. Зацепка — где? Хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь, что поможет ему — вытащить, вернуть, вернуться.
Стах почти сбегает. От разрастающейся пустоты.
Маришка гонится за ним:
— Арис!.. Подожди! И что теперь, что с Тимми?.. Все? Это все?
Если Стах ничего не придумает — все. А он не представляет, что делать. Не представляет, как — обратно. И в голове насмехается, ломаясь, вьюжный голос:
«Да что ты знаешь обо мне?»
Маришка хватает Стаха под руку, вынуждает замедлиться. Пытается в него всмотреться, а он отворачивается.
— Что между вами случилось?..
Лучше пусть спросит, чего — не случилось. Так обидней, так точней.
Стах вырывается и снова ускоряет шаг. Он не собирается с ней обсуждать свои отношения с Тимом. С кем-либо, кроме Тима, не собирается. Выносить их личное и делать общим. И если — не с кем больше, значит, придется с ним.
========== Глава 34. Удержанный ==========
I
Ради чего Стах улаживал с Соколовым и обещал ему справки? У Стаха есть к Тиму вопросы, и он собирается проверить, заявился тот в гимназию или нет. Если нет — Стах сам к нему заявится. После уроков.
С такими мыслями он идет проверять сначала в библиотеку. Но дорогу преграждает какой-то мудак. Стах пытается его обойти. Но мудак — не дает. А потом еще припирает к стенке. И Стах узнает в нем Колю.
— Сакевич, падла, нафига ты Марину втащил в это дерьмо?
Стах давит на чужие руки, освобождаясь от захвата. Поправляет расстегнутый пиджак, рубашку — опуская задравшийся ворот. Потом еще, конечно, ровняет закатанные рукава, в движении — уже для вида, что очень занят. Он действительно занят — на повестке дня Тим. А не Коля. Или Маришка. К черту их всех.
— Ты оглох?
Сейчас бы еще слушать всяких брехливых шакалов. Ага, делать больше нечего.
Стах ныряет в библиотеку. Софья отвлекается от книжки.
— Рыжий, а ну не бегать!
II
Тим в гимназии. Забился в угол с книгой. Он даже не смотрит. Едва заметил — опустил взгляд. Выморозил из пространства.
Стах потерял его. Но вот он. Несколько метров — и можно коснуться. Несколько метров пропасти. Сейчас Стах сделает шаг — и обрушится пол.
Он не делает шага. Он прячет руки в карманы брюк. Стоит. Слушает барабанную дробь сердца. Шел весь из себя гордый, теперь… какой он теперь? Преданный. То ли Тимом, то ли Тиму — не разобрать. Хочет приблизиться даже физически. И он готов сорваться — в любую минуту, верно вилять хвостом. Подставляться. Под поцелуи тоже.
Не подставляется. Потому что преданный. И все-таки — Тимом.
— Ты соврал мне.
Тим не реагирует.
— У нас был уговор, что ты ходишь на дневной стационар. Что, Тиша? Нахер человека — нахер обещание?
Тим ничего не отвечает. Выводит из себя. Это так не работает. Стаха всю жизнь учили: принял решение — отвечай за него, и нечего прятать глаза. И Стах приказывает Тиму:
— Смотри на меня.
Тим поджимает губы. Но поднимает ресницы. Неохотно уставляется волчонком. Он больше не ручной. Он больше не дастся.
— Ты сказал, что не откажешься быть моим другом. Ты даже не другом отказался быть. Ты вообще от меня — отказался. И отказался — так. Ты просто стихушничал, Тим. Ты пришел в мой дом — и заявил, что уходишь. Даже не мне. У нас был вечер, чтобы ты поговорил со мной: «Я не пойду, можешь хоть расшибиться».
— Мое «не пойду» в тот вечер решило бы что-нибудь?
Решило бы. Стах не привык проигрывать. Он бы нашел аргументы, он бы Тима уломал. Ничего бы тогда не случилось. Они бы провели вместе каникулы. Тим бы не вернулся в гимназию. Все бы пошло по плану. Но Тим расхерачил весь план.
А то, что Стах вдобавок ко всему проболел все каникулы, уже благополучно забыто.
— Мне не проще, чем тебе, но я не отказался.
Тим закрывает книгу, зажимая пальцы между страницами. Прислоняется затылком к стене. Смотрит утомленно. Спрашивает — так же:
— Что ты хочешь услышать, Арис?
«Я соскучился». Что-то такое. Но вместо этого он говорит:
— Ничего я не хочу услышать. Я хочу, чтобы ты держал свое слово.
— Я не давал тебе слова.
-
Стах почти чувствует, что звучит обиженным обманутым мальчишкой:
— Ты сказал. Ты сказал мне, что ты не отказываешься быть моим другом.
— Да. Если мы вместе. Мы не вместе, Арис.
У Тима сухие глаза, ровный голос. Почему долбаный пол не рушится?
Тим складывает вещи. Стах хочет начать отбирать их, швырять по всей библиотеке; хочет схватить Тима и трясти за плечи. Вместо этого он измученно шипит:
— Просто потому, что я не могу спать с тобой?
Тим поднимается с места, закидывает рюкзак на плечо. Сначала долго смотрит. А потом делает шаг — не навстречу и проходит мимо. Стах тормозит его за руку, сжимает до боли.
Зрительный контакт — такой, как если бы мог резать воздух.
Стах хватает Тима за воротник. Вжимает в стену. Он не знает, как — удержать. Глаза — цвета штормовой волны — не пускают ближе. Не пускают вообще.
Стах ненавидит Тима, что нельзя его ударить — за такое. Ненавидит, что не может с ним решить.
Но Тим выпадает из их пространства: уставляется Стаху за плечо. Стах не понимает, как он может — выпасть. Следит за его взглядом. Ловит в фокус Колю.
Если тот пошел следом, как много он слышал?..
Стах отпускает Тима, и тот выскальзывает из рук, уходит, растеряв привычный медлительный темп. Коля провожает его взглядом — тяжелым, настороженным. Потом смотрит на Стаха. Как-то странно. Нечитаемо. Сжимает челюсти — и бросается за Тимом. Бросается, словно шакал.
Стах срывается с места.
Коля ловит Тима еще на выходе, выталкивая из дверного проема, хватает за грудки. Рычит:
— Лаксин…
Шакал выглядит так, словно хочет сожрать.
Распахиваются безучастные глаза.
Стах отпихивает Колю. А тот шарахается в сторону. У него взвинченный вид. Словно загнали в угол. Словно он заболел бешенством, спятил.
Стах теряется. Разжимает кулак.
Немая сцена. Три статичные фигуры. Когда вся гимназия продолжает — идти.
Стах лихорадочно перебирает в голове фразы, но они рассыпаются. Он не знает, как сказать: «Это не то, что ты думаешь». Потому что это то, что Коля думает. Он поймал их с поличным. И виноват Стах. Где он решил выяснять отношения? В гимназии? Да еще и в таких выражениях?
Коля наконец находится со словами, спрашивает Стаха:
— Ты еще будешь защищать его?
— Не твое собачье дело.
Коля недобро усмехается. Трогает зуб языком.
— Ладно. Пофиг. С тобой — позже. Ты, — он смотрит на Тима. — Просто какого хера, Лаксин?
Тим делается ледяным старшеклассником, и Стах только сейчас видит, что два человека перед ним — ровесники. Тим спрашивает:
— Что?
— Ты, сука, издеваешься? Похер на твою пидоросню: я, блин, всегда догадывался, что ты по всем фазам двинутый. Но ты хоть знаешь, сколько ему лет?
— Давай, — надменный голос — не бросает вызов, он — насмехается: у Тима такое лицо, такой взгляд, как будто человек перед ним — меньше, чем никто. — Расскажи мне.
Шакал хочет — броситься. Стах сцепляется с ним и не дает. Коля хватает его за грудки.
— С какого перепугу, Сакевич?! Дважды на одни и те же грабли?! Я спросил тебя, нахрена ты лезешь в огонь, тупой ты недоумок?!
Звенит звонок.
Расходятся гимназисты. Не двигаются трое.
Пол все-таки рушится. Стены тоже. Все опоры, какие есть. У Стаха слабеют пальцы. Он отпускает Колю.
Стихает звон. Пустеет коридор.
— Ты такой же больной сукин сын, — голос Коли становится тише, надлом в нем — горче. А потом падает в досадную насмешку: — Сломанной ноги тебе мало — может, сломать тебе хребет?
Стах отступает. На него несется поезд. Нарастает шум. Он не может шевелиться.
Сейчас собьет…
Коля поворачивается к Тиму:
— Спроси его. Спроси, как он сломал себе ногу.
Тим теряется. Становится похожим на себя.
Стах делает еще несколько шагов назад… и уходит. Несется — в отрицание. В отторжение. В игнорирование.
Были ли обиды — безосновательны, если он — провокатор?
С Тимом не так. Он повторяет себе снова и снова. Он бежит по лестнице и держится за перила, потому что знает — сейчас его накроет.
Накрывает. Не болью в ноге, но панической атакой. И он оседает на ступени, теряя из-под контроля воздух, свет и звук.
III
Стах пользуется случаем, что дверь в парадную открыли, словно для него, и не пришлось оповещать мать заранее. Он не может, не хочет войти в квартиру. Отсюда слышит: опять там что-то происходит.
Он смотрит на лестницу, с которой навернулся. Он помнит очень хорошо. В деталях и подробностях. Может, он там, откуда все началось.
Он прислоняется к стене плечом. К этой стене его прижали. Тогда он был слабее и меньше. Теперь никто не посмеет. Он стоит неподвижно. Без мысли. Словно наблюдает себя. Себя… или того, кем он был, когда пытался зажать рану, чтобы не текла кровь, и думал поставить на место вывернутую ногу, потому что не понимал, что она сломана, надеялся, что нет.
Стах прикрывает глаза — и отключает картинку. Он собирался забрать это воспоминание с собой в могилу. Сложно придумать что-то более унизительное.
Он повторяет себе: «Ничего не случилось».
Ничего не случилось, кроме того, что пришлось поставить крест на спортивной карьере.
Откуда Коля знает?
Куда хуже, что теперь знает Тим…
Знает, почему «не по-настоящему». Это никогда не было по-настоящему. Тим не понимает. Дело не в нем. Дело в Стахе. И то, что чувствует Стах, не то же, что чувствует Тим. Стах готов дать ему что угодно. Что угодно, кроме своего тела.
Это все, что нужно Тиму?
Никогда еще не было настолько обидно.
Может быть, Тим прав, что закончил.
Стах достает ключи из кармана. Смотрит на брелок. Думает: хреновый подарок. Утром, когда он уходит, приятный, а когда возвращается домой — хреновый. А теперь хреновый — в целом.
Стах отцепляет его. Сжимает в руке — до того, что впивается в кожу. Не может бросить…
Мать не поняла. Зачем Стаху нужно было восстанавливать разбившиеся самолеты. Потому что его жизнь — катастрофа и трагедия. Он пытался их склеить, чтобы получилось — себя.
Не получилось.
И с Тимом он облажался.
Но он не может бросить. Он не может. Он не Тим.
Он цокает и прячет самолет в карман куртки. С полным чувством собственной никчемности.
Стах открывает дверь и входит в свет… не софитов, но сильно желтящих бра.
Из кухни раздается голос матери:
— Аристаша, ты?..
Она спешит навстречу. Он нацепляет усмешку.
Он в порядке.
Он будет в порядке.
Он отыграет, как надо.
========== Глава 35. О чем не скажет говорящий ==========
I
В библиотеке снова случилась драма между известными двумя — и появился кто-то третий. Софья снимает очки, грызет алую дужку. Еще пытается вникнуть в текст какое-то время после звонка. Потом, заметив странное движение у двери, отвлекается — и с облегчением, потому что, по правде говоря, у нее тут есть более насущная и по-другому невыносимая — легкость подросткового бытия.
Один возвращается. Возвращается и замирает на пороге, опираясь на торец двери рукой. Вид у него контуженно-потерянный, как будто он не понимает ни что делать, ни куда идти, ни почему здесь оказался.
— Тимофей?..
Он поднимает взгляд. И размыкает губы, словно хочет говорить, но не может. Пять секунд — немой невыразимой просьбы. Потом он отступает — и скрывается за дверью.
Софья порывается — за ним, но теряет раньше, чем выходит в коридор.
II
Коля курит, усевшись на спинку скамейки рядом со своим домом. Всегда курит — после работы и перед тем, как забрать Эльку из садика. Из привычки — не возвращаться домой.
Маришка знает, где его ловить. И знает с тех пор, как увидела Тима, почему Коля остался. В гимназии и в этом классе. Хватит взгляда на его сестру — зашуганную косоглазую девочку.
Маришка забирается к нему, жмется коленкой в сетчатой колготке, отнимает сигарету. Он позволяет. Она затягивается и возвращает. Смотрит на него, толкает плечом.
— Привет.
Он кивает.
— Все еще дуешься?
Он молчит. Стряхивает пепел. Смотрит, как падает.
Маришка объясняет свои новые отношения так:
— Это из-за Тимми. Я хотела узнать… почему. Ты не знал. Нужен был кто-то еще.
Коля молчит и курит. Потом говорит ровно:
— Я думал, ты втрескалась в него.
— В кого?
— В Лаксина.
— Нет. Честно — нет, Коль.
— Да я уже понял, — он спокоен, кажется, что спокоен — уже, что перегонял тысячу раз мысли из стороны в сторону. — Любишь ты ущербных… пидовок, пидоров, лесбиянок…
— Сам ты ущербный, — она возмущается, наигранно, невсерьез. — Тебя колышит, кто с кем спит?
— Моя подруга детства — первая шалава в гимназии, ну даже не знаю. Сама себе ответь… — это без претензии, больше констатация факта.
Маришка, в общем-то, не очень расстроена. Бросает беззлобно:
— Ну и урод же ты, Шумгин.
— Я — урод, ты — шлюха, Лаксин — пидор. Вот и порешали, — он утомленно усмехается.
Маришка забирает у него сигарету и затягивается. Она привыкла к Коле. Он не задевает. В общем-то, она разрешает ему быть — таким. Собой. И не изменяет с ним себе. Поэтому она думает вслух, говорит:
— Тимми в Ариса влюблен, знаешь?
Коля теряет усмешку и затихает.
— Они поругались. Он все каникулы ходил заплаканный, а сегодня выглядел хуже всего. Виделись, наверное. Встретила сегодня Ариса: он тоже какой-то осунувшийся и бледный. И тихий… Дураки такие… Обидно будет, если так и не сойдутся. Я поняла еще на вечеринке. Ну, как поняла… Они все сидели в своем мирке. Ты видел, как они друг на друга смотрят? Как будто больше никого не существует. Я так думаю: у Ариса консервативные родаки, типа совсем отбитые. Тимми не очень-то про это говорит…
Коля молчит. Маришка затягивается — нервно, коротко и часто. Пепел стряхивает так же — быстро, не до конца. Все у нее в жизни поверхностно. Даже пагубные привычки.
— Уговаривала сегодня его поесть. Так и не уговорила…
Коля отнимает у нее сигарету, вбирает в себя последнее, давит о спинку скамейки и достает новую. И спичечный коробок.
— Где стыбзил спички? У тебя вроде была зажигалка с голой бабой.
Он шарит по карманам. Вытаскивает сразу три — правда, все приличные, одну даже — слишком приличную, металлическую, под золото. Маришка усмехается и прихватизирует ее себе. Потом отбирает и спички. Просто чтобы жечь их, глядя на огонь, жечь до полной черноты.
— Ты знаешь, — спрашивает Коля, — почему они посрались?
— Потому что Тимми говорит «У нас любовь», Арис в ответ: «Нет, тебе кажется», и сам же при этом лезет.
Коля усмехается. Сначала долго молчит, потом решает, без эмоции:
— Это не любовь, Рина, это девиация и поломанная психика. А Сакевич — малолетний идиот. И спорить мы с тобой не будем.
— Ты слышал вообще, что я тебе сказала? Или как обычно?
— Слышал. Я сегодня много чего слышал. Не сегодня тоже. Мне хватило.
— Мы с тобой уже обсуждали: это генная предрасположенность, ты этого не выбираешь.
— Да уж, кто такое выберет? — Коля криво ухмыляется. — Я думаю, что у Сакевича — детская травма, а у Лаксина — инвертированная фиксация на отце. Повезло им. Друг на друга. Вот и все.
— Пояснить не хочешь?
— Как гнобили пацана из-за тупой мамаши? Или эдипов комплекс? Хотя знаешь — без разницы вообще. Ничего не поясню. Мне и так дерьма хватает в жизни — и без твоих «котиков»…
— Кого гнобили? Я не понимаю.
Коля ничего не отвечает. Курит. Дает себе время — остыть. Маришка не бросается — в его огонь. Ждет.
Дожидается.
Он отвлекается, смотрит на задубевшие ее ноги. Вздыхает. Прижимает ее к себе одной рукой. Склоняется к ней, надувшей губы.
— Замерзла, дурочка?
Она скрещивает руки на груди и обижается, что он опять съехал с темы.
— Пошли, короче, за Элькой. Может, вечером пойдем погреемся. Мне надо кое-куда.
— Не будем дома? — бубнит Маришка. Потом еще бубнит: — Я соскучилась.
— Да ну?
— По теплу и уюту. И по Эльке тоже…
Колино «соскучился» звучит, как бытовуха:
— Сварганишь че-нибудь поесть? Я устал, как собака, звездец какой-то.
— У тебя мать-то не вернулась?
— Да может, сдохла где. Не знаю. Плевать. Спокойно, пока ее нет. Элька даже не спрашивает уже. Привыкла... Я сначала думал: хорошо. Сейчас думаю: да ни хера в этом хорошего. Когда без матери лучше, чем с ней.
Коля бросает окурок, спрыгивает со скамейки. Маришка спускается за ним, прячет руки в карманы короткой курточки, а нос — в пушистый воротник. Толкает Колю по дороге. Он просит:
— Не злись.
— Если это просто «девиация», че они так убиваются?
— На то и девиация, что ненормально, а не фикция.
— А у нас нормально?
Коля молчит.
— Я такая же, как твоя мать. В своем глазу бревна не видно?
— Тебе че приспичило повыяснять? — тут он наконец-то оживает — и рычит. — Я тебе сказал: я устал, как собака, нахер ты начинаешь. По мозгам мне не езди. У меня иногда чувство, что мы женаты уже лет двадцать пять — так ты бесишь…
— Сейчас бы еще замуж за тебя идти…
— Я не зову.
Маришка показывает ему средний палец. Коля ей тоже. Так они входят на территорию садика.
III
Коля никогда не общался с Серегой. Слышать слышал, а в лицо даже не видел. Чел — местная звезда, бренчит на гитаре, поет авторские песни. Автор из него, правда… Ну да ладно. Что Коля понимает в Ренуарах?
Разговор с Серегой стоило затеять давно. Но Коля спрашивал себя: «А мне че, больше всех надо?» Теперь, когда он знает этого рыжего мальчишку, кажется, больше всех. Просто потому, что остальным до него нет дела.
Коля же одной головной боли с Маришкой, но его «ущербные» другого толка. Он питает к ним симпатию не за их ущербность как таковую, а когда понимает, что могло что-то дельное получиться, а получилось — вот так, и они по факту не виноваты.
Вообще, конечно, подходить к человеку и говорить: «Знаешь, брат из тебя дерьмовый», — так себе план. Коля вспыльчивый, но не дурак. Так что сначала просто думал посмотреть… и решить, стоит ли игра свеч.
Он ждал, что увидит ублюдка с головы до ног. А Серега — человек. Всегда так странно, когда в итоге — только человек. Смеется, смущается, не поет, когда просят еще. Не зазнается. Не выглядит так, чтобы хотелось переломать ему кости.
А Коле хотелось. Год назад, когда он тусовался с одними студентиками — и угораздило забухать с Максом.
Как надо ненавидеть своего младшего, чтобы позволять друзьям издеваться — так? У Коли есть сестра, родная только по матери, и он печется о ней, она — вся его семья. Он не понимает, не понимал. Тогда списал свою злость на пьяный угар. Теперь… на что ее списать теперь?..
Он вспоминал не раз. После того, как услышал. Потом злость постучала снова, когда он уже увидел, как рыжий идиот заступается за Лаксина. Ну надо же, Сакевич. Неужели мало своего? Отличник, спортсмен, высокомерная умница. Кто знает — почему тебя волнует какой-то немой старшеклассник? Коля знает. Знает, кого ты нашел — защищать. Кто бы защитил тебя?
Коля злится. Уже несколько месяцев. Хуже всего, когда видит этих двоих вместе. При том, что он, в общем-то, ничего против Лаксина не имеет, даже наоборот. Не имел. До сегодняшнего дня.
Почему все эти гребаные тупые люди не несут ответственность за свои гребаные тупые действия? Они даже не осознают, вся трагедия именно в этом.
Не то чтобы Коля тут был идеальным. Не идеальный — и не пытается. Вопрос в другом: почему мучается от чужой тупости только он? Пусть мучаются виноватые. Не забываются на дне бутылки, а смотрят правде в глаза. Или что, от правды похмелье страшнее?
Коля отслеживает, как Маришка занимает уже третьи колени, выпускает ее из вида. Дурочка недолюбленная, что с нее взять? Коля при всем желании — не долюбит. У него столько нет.
Он протискивается на балкон. Уже будучи датым. Трезвым на такое вообще не решишься. Он спрашивает у Сереги:
— Сигаретки не найдется?
— Не найдется.
— Это правильно, — одобряет. — Сначала найдется для одного — потом придется раздавать остальным.
Серега ухмыляется. Даже решает — знакомиться. Пустой обмен именами. Хотя — ладно: знай того, кто знает, по имени и в лицо. Сейчас он расскажет, чтобы хуже спалось.
— С братом твоим знаком. Рыжий такой, заноза в заднице.
Серега подтверждает характеристику — кивает.
— Слышал, вы в контрах.
— Это он тебе сказал?
— Да нет. Это друг твой — находка шпиона, — тут Коля входит во вкус — и даже растягивает губы в улыбке.
— Что за друг?
Хочешь знать, кто сдал? А главное — кого?
— Он бухой тогда был. Говорит: а я как-то мальчишку с лестницы столкнул. Нечаянно. Он просто не дался. В смысле — не дал. В смысле — не растлился. Сколько ему было, твоему брату? Тринадцать? Теперь, говорит, за ножи хватается… А самое смешное: все решили, будто пацан соревнований испугался — и покалечился сам. Особенно ты.
Серега хватает Колю и пихает в раму незастекленного балкона. Смотрит на него, а глаза — злющие-злющие.
— Ты че несешь?
— Твой друг сказал: у бляди-мамаши отпрыск — такая же блядь. И чего он, интересно, не захотел?
Свалиться с четвертого этажа — за правду. Ну как? У Сереги такой вид, словно он собирается — сбросить. Но Коля не унимается:
— Спроси его сам.
IV
Каким-то чудом он вырывается живым. Не знает, сколько точно отхватил. Он ищет Маришку. Находит. Стаскивает с кого-то. Она начинает возмущаться, но видит его лицо и стихает. Идет за ним.
Как в старые добрые.
Она включает воду в ванной. Смывает кровь. Он шипит. Она дует. И говорит с ним, как с маленьким, чтоб потерпел.
— Ты у меня заботливая… Мать такой никогда не была. А ты говоришь: похожа.
— Такое у тебя было дело, мудак?
Он кивает — и почти довольно.
— Шумгин, ну че ты лезешь-то везде? Я тебя десять тысяч раз сказала: никому не нужна твоя правда.
— Мне нужна.
Она цокает, выдает ему щелбан. Потом жалеет и целует.
V
Шалость удалась. Иначе бы Коля не выходил из ванной — под ругань и драку. Отличная вечеринка. Всем удачи. А Коле — спокойных снов в объятиях не своей девушки. Она любит «ущербных» — чтобы зализывать им раны. Может, свои.
VI
Серега заваливается домой. В полной темноте. Где-то бубнит телевизор. Или сразу два. Или больше. Он роняет ключи. Поднимая ключи, роняет перчатки с полки, в которую вписывается — головой. Поднимая перчатки, роняет себя. Решает: пусть все лежит.
Но сам встает.
Он раздевается. И даже умудряется поставить ровно ботинки и повесить в шкаф пальто: муштра — она такая.
Дальше он идет проверять. Спит или нет Лофицкий. У того горит лампа. Уже которую ночь. Серега не знает, на кой черт. Может, к пятнадцати годам у пацана поехала крыша — и он, помимо родаков, начал бояться монстров под кроватью. Хотя родаки — страшнее.
Серега смотрит: придурок за рабочим столом, красит очередную фигню. Художник недобитый. Мамкина девочка. То-то потом к нему пристают, если он со своими книжками и чертежами.
Гадство такое. И мутит еще. То ли от жизни, то ли от спирта.
— Че приперся?
— Че не спишь, мамка твоя не устроит?
— Жду тебя — не поверишь.
Серега не верит.
Стах отвлекается от своего девчачьего занятия. Смотрит. Не понимает:
— Кому рожу начистил?
— Может, начистили мне.
Стах усмехается:
— Нет, это вряд ли.
Серега тоже усмехается. А потом проходит. В эту комнату — пустую. Садится на кровать.
— Ты не попутал? — спрашивает Стах.
— Насколько я хреновый брат?
Стах замирает на пару секунд, а затем поворачивается на стуле, как в замедленной съемке. Теряет усмешку.
— Че это тебя пробило? Перепил? Сотрясение? Может, «скорую»? У тебя пол-лица в крови, в курсе? Мозги подтекать не начали? Голову покажи.
Стах поднимается. Серега не дается.
— Руки убрал, — рычит.
— Сиди, калечный. Я принесу чего-нибудь. Но лучше «скорую». Или в травму бы тебя. Кранты.
Стах всерьез намылился за аптечкой — и бесит. Он бесит. Потому что ему не все равно. И потому что Сереге тоже.
— Это был Макс.
Стах замирает в проходе. Серега не может разобрать причины, но и свою причину — он не называет. Пусть думает, что хочет.
Надумав, Стах отмирает и выходит из комнаты.
Серега спускается на пол, сдавливает руками голову — она раскалывается на части, звенит в ушах. Может, действительно сотрясение…
Стах возвращается. Первым делом отдает стакан воды. Серега осушает залпом. Потом теряется. Смотрит. Стах какой-то тусклый и мерзкий. Хуже, чем обычно.
— Хреново выглядишь.
Стах запрокидывает голову — и смеется. Хочется разбить ему лицо — за спектакль. Никому не смешно. Никогда. Но он все время ржет, как будто — да. И еще хамит:
— Чья бы корова мычала.
— Ненавижу тебя, сука.
— Я знаю.
— Мы не квиты.
Стах замирает и усмиряет веселье. Серега повторяет:
— Мы не квиты. Никогда не станем.
— Да. Нам нечего сравнивать. Всегда будет по-разному. Не хуже и не лучше. Я все ждал, что ты поймешь, — больше не жду. Я бы это не делил. Эту дерьмовую семью. И нашего отца. Я бы отказался. И тебе такого бы не пожелал. Раздельно или нет — одинаково паршиво.
— Может, было бы иначе…
— Да, было бы иначе. Но все равно паршиво.
Серега скрипит зубами. Не выносит, когда этот маленький выродок — прав. Он повторяет:
— Руки убрал.
Не принимает помощи. Не остается. И уходит к себе — лучше, конечно, подыхать. Потому что жить со всем этим не получается.
========== Глава 36. Ныряй ==========
I
Все воскресенье Стах наблюдает за братом. Чтобы знать наверняка, верно ли понимает, из-за чего Серега подрался с корешем. А если верно, то как он свыкается с его, Стаха, стыдной тайной, не морщится ли больше, чем всегда, не считает ли жалким и бракованным сильнее, чем обычно.
Уже под вечер, выходя из кухни, Серега пихает его плечом и цедит:
— Это было не ради тебя. Не думай, будто что-то изменилось. Мне просто не нужны в друзьях… — он не договаривает.
А надо ли? У Сереги в башке сработала команда «фас». Он ввязался в драку не из-за брата… а из обыкновенного отвращения.
Стах встает на месте. Хочет догнать и спросить, расскажет ли Серега кому-нибудь… но быстро понимает, что такое никому не рассказать. И отец не простит никому из участников. Если бы только мать истерила — одно, тут Серега еще мог бы развлечь себя, но с отцом — не развлечешься, быстрее попадешь под раздачу.
Теперь у Стаха есть проблема понасущней. И он выбьет этой проблеме зубы. Сразу в понедельник. Он знает, кто это сделал. Не шакал, а шавка подзаборная. Нахрена он растявкал? Кто просил его кромсать легенду, что маленький мальчик испугался большого спорта?
Даже в тот момент, перед тем, как Стах свалился, ему не было стыдно и жутко настолько, как в вечер, когда брат — его собственный брат — заявился к нему в комнату сказать, что знает.
Стах сам виноват. Он в курсе, что виноват. Он со своими дурацкими чувствами вычеркнул Колю из пространства, наговорил гадости, выставил Тима негодяем. Но Тим — лучшее, что со Стахом в этом городе случалось.
Тим — другой. Почему поганые люди все смешали в одну навозную кучу? Сколько это может продолжаться? Сколько еще?
Стах не понимает, за что. Он ничего не сделал Коле. Ничего, за что бы можно было — унизить его так. И Коле незачем, к примеру, ревновать Тима. Если только…
Стах никогда не спрашивал: «У тебя кто-нибудь был?» Что, если — да? И насколько — да?
II
Стах ловит Колю в перемену, когда тот в пути и не рядом с классом. Рядом с Маришкой. Но пофиг на нее. Стах преграждает им дорогу и усмехается, узнавая почерк брата: ничего такой фонарь, светит. Уже досталось. Но Стах добавит. Он собирается отчеканить: «Сегодня, в полтретьего, у ворот».
Но Маришка успевает раньше:
— Ты Тимми видел?
Вид у нее перепуганный. Стах быстро теряет лицо.
— Что случилось?..
— Он не пришел ко мне. Я не знаю, где он.
— В библиотеке смотрела?..
— Да везде уже смотрели! — раздражается она. — Не совсем же мы!
Стах остается стоять. Коля смотрит на него — и потерянно, и настороженно. Больше не актуально. Свободен. Стах решает, что разберется с ним позже, и срывается с места.
III
Они прислушиваются к кладовкам. Дежурные замечают — и хотят отчитывать. Но им некогда — пререкаться. Не получается — в диалог, не получается — слушать нотации.
— Мы кое-кого ищем.
— Где?..
— Везде.
Стах ускоряет шаг. Маришка говорит:
— Может, в каком-нибудь туалете?
Стах вспоминает, как плакал Тим — и не пускал к себе.
Они расходятся и обшаривают кабинки. Стах выходит со второго этажа, когда сталкивается с шакалами. Они гогочут:
— Любишь играть в прятки, рыжий?
— А мы тут, кстати, поспорили, сколько человек может не дышать. Минуту? Больше? Ты же вроде пловец — должен знать?
— Это к слову о прятках…
Интересно, что чувствуют родственники жертвы, когда звонят похитители? У них тоже? подкашиваются колени, все шумы вокруг сливаются в один — гудящий, и кровь ударяет по всему телу — так, что соображать невозможно. И Стах не успевает схватить хотя бы одного шакала — они уже уносятся по коридору и замедляются, едва видят дежурного учителя. Здороваются с ней, улыбаются. Она им тоже. В ответ.
IV
В гимназии есть бассейн. Это единственное, что приходит Стаху в голову. И он обходит его вокруг — и ничего не видит. Никого. Его только ругают, что он вбежал одетый, в форме. Да причем со звонком, на чужой урок. А он не может объясниться или отдышаться. Он ничего не может. Только потерянно озирается по сторонам — и лихорадочно ищет хоть что-нибудь, за что зацепится глаз.
— Куда ты пошел, Сакевич? Эй, я с тобой говорю.
И он обходит душевые с раздевалками — мужские, женские, ему наплевать. После этой его выходки один из физруков, не выдержав, хватает его за предплечье.
— Да что случилось?!..
— Вы не понимаете, — говорит он убежденно — и не знает, как рассказать.
И он носится, как загнанный зверь, меряет шагами помещение в мерцающих водяных разводах. Не может смириться с мыслью, что пришел не туда. Где еще? Где его искать? В какой кладовке, в каком подвале, в каком из чертовых корпусов? Где его искать?!
Физрук останавливает Стаха, хватает руками за плечи и заставляет говорить. А тот не помнит, как складывать слова в предложения, и все, что вырывается изо рта — пустые местоимения и только одна фраза: «Мне нужно его найти».
— Кого, Сакевич?! Кого ты ищешь?..
Стах отсутствует, выпадает из разговора. Вырывается, снова уносится — даже не представляет, куда и зачем. Ему кажется, что они могли сделать что угодно. А еще он очень хочет проснуться. Чтобы ничего не было. Или вернуться назад в прошлое и забрать Тима отсюда насовсем. В Питер. Они уехали бы из этого злополучного города так далеко, чтобы никто его не достал. Они бы просто уехали…
Он застывает в отчаянии и чувствует, что ничего, кроме пропасти внутри, не осталось. И валится в нее безвольно, без крика, объятый сожалением и виной, как холодным пламенем. Он ума не приложит, куда они могли Тима деть. Он не знает, кого просить о помощи. Он не понимает, что ему со всем этим делать.
Физрук снова ловит его. Стах оборачивается и просит бесцветным шепотом такими обескровленными губами, как если бы получил болевой шок:
— Лаксин. Я ищу Тима. Десятый «Б». Пожалуйста…
V
Они потеряли время. Это все, о чем Стах может думать, когда физрук тащит его сначала к стенду с расписанием, а затем — к Соколову. Они потеряли время. А что, если?..
И вот они врываются на урок к десятому, и физрук спрашивает Лаксина, а тот сидит на своей парте и рассеянно хлопает глазами. Класс видит заглянувшего в кабинет Стаха — такого взъерошенного, запуганного, одураченного — и взрывается хохотом.
Стах скрывается из виду, из прохода, сползает вниз по стене и прячет лицо за руками, совсем как Тим иногда делает. Прячет, потому что хочет — разреветься. То ли от облегчения, то ли от того, что пережил только что самые худшие двадцать минут в своей жизни, то ли от того, что они просто…
Он раскрывает рот и неровно вдыхает. Убеждает себя, что с Тимом все в порядке. Он жив, здоров, ни разу не умер, никто не лишал его воздуха, не калечил.
И вдруг что-то щелкает внутри. Все обрывается. Не остается ни страха, ни боли. Как будто Стах наконец достиг дна. И вдруг оказалось, что за пределом отчаяния — апатия.
Смех десятиклассников отдаляется, разбавляется, стихает, как из-под толщи воды. Тело потяжелело. Или стало легче. С ним что-то не так. Оно как будто чужое.
Стах медленно отнимает руки от лица и переводит дыхание. Мир, который стоит, кажется едва ли надежным, как будто должен, по меньшей мере, качаться на волнах размером с сопки.
Физрук почему-то тоже — скрывается в кабинете. Стах остается один. Не вышел и Соколов.
Но самое главное: Тим. Стах пытается примерить на себя — и не может. Если бы Тим заглянул к нему в класс, он бы выбежал. Без мысли. Просто выбежал бы — и все. Он пытается оправдать Тима другим характером, его положением в классе, чем угодно. Пытается — и не может.
Он поднимается с места — и уходит.
VI
— Что произошло? — снова спрашивает классная. — Стах, ты понимаешь, что мне придется позвонить твоей матери?
— Что хотите.
— Что?..
— Делайте, что хотите.
Он не вникает. Уже минут пятнадцать. Мать, наверное, опять будет ругаться…
— Стах, — классная зовет его тише и мягче, — они что-то сделали? Ты можешь мне рассказать.
Стах поднимает на нее взгляд. Но видит только, как мерцает на стенах вода. И повторяет, как мантру,бесконечно гоняя по кругу одни и те же слова: «Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке…»
— Что они сделали?
Звуки бассейна — смех, визги, брызги, голоса гимназистов — накатывают вдруг, сейчас. Оглушают. Он вдруг видит, как пялятся несколько десятков глаз — на него. А он бегает, как в ментальной тюрьме, туда-сюда, туда-сюда…
— Стах, что же они сделали?.. Скажи мне.
Все обрывается. Остается только Сахарова. Она немного шепелявит. У нее уставшее худое лицо. Какое-то как будто треугольное, суженное снизу. И светлые жидкие волосы, пряди которых выбиваются и вьются на лбу и висках.
И вдруг он осознает, о чем она его просит. И усмехается. И спрашивает:
— Что вы говорите?
— Я… — она теряется. — Я спрашиваю, что они сделали?
Кривой оскал — все шире.
— Что они сделали? — спрашивает он. Повторяет тише, вставляя паузы белого шума: — Что они сделали?..
Он встретил их в коридоре и повелся на пустые слова. Он сам додумал. И сам себя довел. Стах молчит несколько секунд. Как Тим молчит всегда. Застыла на губах поломанная усмешка.
— Ничего… Они не сделали ничего…
VII
Стах никогда не думал раньше, какие эти кабинеты большие — для одного. Он сидит единственный в классе. Перед учительским столом. После уроков. Ловит мысль одну за другой и отпускает, зафиксировав, как при медитации.
С чем ты просыпаешься каждое утро? С чем ты проживаешь день за днем? С чем ты засыпаешь по вечерам? Это похоже на мерцание воды? Это похоже на чувство, как будто ты тонешь?.. А, Тим?
Слишком долго. Стах отпускает еще одну.
«Мне кажется, тебя задело гуманитарной аурой Лаксина».
Мысли как случайные гости. Мысли как странники. Словно Стах не спал целые сутки. Но его все еще не клонит в сон.
Дверь хлопает. Влетает Соколов. Он берет стул из-за соседней парты, паркуется с краю от Стаха. Сахарова застывает как-то неуверенно перед собственным столом, касаясь его парой пальцев. И, помедлив, садится напротив.
— Что натворил мой класс?
Стах уставляется на Соколова отрешенно. Это что-то — Тимово. И Стах понимает еще отчетливее, что оно — Тимово, когда Соколов напрягается. Стах говорит ровно, без всякой эмоции:
— Я придумал, что он утонул.
Пару секунд только тихонько гудят лампы, не потерявшие дар извлекать наружу звуки.
— Как понять? «придумал»? — наконец решается Соколов.
— Они дали мне данные. Я решил задачу. Но с ним все в порядке. Можно мне идти? Мать закатит истерику.
— О Господи… — шепчет Сахарова.
Стах с грохотом отодвигает стул. Кидает вещи в рюкзак. Обходит парту с другой стороны и собирается выйти из кабинета.
— Он не в порядке, — Соколов замораживает на месте. — У него случилась паническая атака. Он у психолога.
VIII
Стаха не пустили к Тиму. Он вдоволь наслушался с Соколовым: «Это бывает/случается», «Лаксин — сложный мальчик», «С ним все время что-то такое происходит…»
Никто, ни один, ни один гребаный учитель, человек с высшим образованием, человек, работающий с детьми, — не забил тревогу. Ни один.
Умудрилась вклиниться и Сахарова: «Господи, ну мало ли что они сказали… Боже мой… Дети — такие эмоциональные, он не зря упомянул, что „придумал”…»
Соколов сидит рядом со Стахом в пустом холле.
— Он вроде должен был ходить на дневной стационар этот месяц…
— Вы теперь вызовете органы опеки?
Соколов молчит.
Выходит психолог. Стах может видеть в щель бледного печального Пьеро, ко всему безучастного. Поднимается навстречу, но картинку отрезают. Щелкает замок.
— Очень тяжело, — шепчет психолог Соколову. — Он не говорит. Я, конечно, дам номер специалиста…
Звук все тише и тише. Слов Соколова Стах не может разобрать вовсе. Только сам голос. Почему-то слишком громко, слишком объемно. В стремительно сжимающихся стенах.
Стах садится обратно, закрывает уши руками, погружаясь в тишину. Слышит только собственное дыхание, как в скафандре, какое-то чертовски оглушительное, слышит, как оно начинает сбиваться, рваться, вздрагивать. Он повторяет, как мантру, про себя: «Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке. С ним все хорошо. Он в порядке».
Сухая истерика, как сухая гроза.
— Лофицкий…
Он отнимает руки от ушей, едва к нему прикасаются.
— Иди домой.
IX
Стах сидит на темной-темной лестнице. Мимо него уже прошло столько людей, что он не поднимает головы, когда слышит очередные шаги. Но вот они стихают, замирают на полпути. Такие знакомые шаги. Самые знакомые, особенно когда замолкают. Слабый свет от фонарика падает на него и вздрагивает.
У Стаха нет сил подняться навстречу. Он только уставляется отупевшим от боли взглядом. Тим неуверенно садится рядом. Стах сразу же поворачивается к нему, утыкается носом в плечо, сжимает в руках.
— Прости меня, Арис…
Какого черта извиняется он?
Стах не может спросить. Кажется, издай он хоть звук — и вся оборона рухнет, и он разрыдается, как маленький мальчик.
Тим мягко касается рукой его волос.
— Прости.
Стах стискивает его крепче.
Вокруг в квартирах ходят люди, гремят посудой, где-то играет музыка, где-то ругаются близкие, где-то хлопают двери. А Стах понимает, что не смог бы расплакаться перед ним, даже если бы заговорил.
И он произносит:
— Эта были худшие каникулы в моей жизни, когда ты ушел. Тиша, давай попробуем еще раз. Давай заново. Я обещаю не быть таким дураком. Давай ты вернешься. Поедем завтра покупать билеты? Поедем. Пожалуйста.
Тим ничего не отвечает.
Стах боится его отпустить — и опять потерять. И сидит рядом без движения. Даже — не дышит.
Тим разрешает ему — минуту или чуть больше.
А потом говорит:
— Нам не надо было общаться. Прости меня.
Тим освобождается — из чужих рук. Стах теряет его. Слушает — не веря, как он гремит ключами, ворочая их в пасти замка, как скрывается в своей тихой квартире — и запирает дверь.
Стах смотрит в темноту, пока она не начинает плыть. Он закрывает глаза, зажимает себе рукой нос и рот в попытке удержать дурацкие всхлипы — и они туго надуваются спазмами, заставляя вздрагивать. Бесшумно и безнадежно.
X
Переступив порог, Стах входит в скандал. Мать истерит: ей позвонили из гимназии, ей говорят, что ее сына обижают старшеклассники.
Стах делает к ней несколько неустойчивых шагов. А затем обнимает. Она стихает. Пугается. Лишается голоса.
Несколько секунд тишины. Всего несколько секунд… Пусть она даст ему передышку. Ему кажется: он утонул.
========== Глава 37. Изнанка ==========
I
Что, если причины не существует, а Стах гоняется за идеей? Что, если Тим додумал, как Стах? Большой-пребольшой и страшный шар. Не обойти, не осмотреться, припирает к стенке. Но одна игла — и вдруг окажется, что там внутри — воздух.
Стах думает. Поэтому шар — на листке. Знать бы еще, как найти иглу — в стоге сена…
Он все еще решает головоломку. Стах пообещал — уладить с Соколовым. Конечно, план сорвался не из-за него, но… ему нужно что-нибудь, лишь бы не свихнуться. Тим — это все, что у него есть, Тим — это все, чего у него нет.
У Стаха под ребрами — черная дыра, и она поглощает все, что встречает на своем пути, оставляя только ощущение — спрессованной воронки, тянущей пустоты… Он пытается выбраться. Он не знает другого способа.
И не знает, с чего — начать. Смотрит в исписанный листок с партами, на дурацкие данные — и все они упираются в вопросы. Кем работает отец Тима?.. Почему перестал — ветеринаром?..
Придется с точки отсчета… Как бы ни было неприятно, надо выяснить, в чем наврал шакал. Может, Стах из-за него упустил что-то важное.
Стах поднимается с места и отправляется на поиски Коли. Входит в зону радиации — в издевки и насмешки. Зовет одними глазами, не повернув головы.
II
Звенит звонок. Расходятся гимназисты. Стах садится на лестнице и сцепляет руки в замок. Коля стоит. Ждет, что он заговорит. Но, даже когда воцаряется тишина, Стах продолжает молчать.
Коля вспарывает тишину первым:
— Что произошло? В понедельник?
— Знаешь, что я нахожу странным? — голос у Стаха пустой. — Класс обновляется и обновляется — и все сразу вливаются в тему, а ты один уникальный спрашиваешь: «Какого хрена?»
— Да. В моменты, когда забываю, какой Лаксин засранец. Но их «посмотрите на него и сами подумайте» больше располагает меня подумать, что засранцами не рождаются.
Ледяной надменный голос Тима звучит так явственно, словно рядом, в моменте:
«Давай. Расскажи мне».
— И отличник-каратист у тебя — тот еще даун. Может, потому, что ты решил занять его место за первой партой и по щам отхватил?
— Он в том году не ходил первый месяц, а потом заявился и начал качать права…
— Вас восемнадцать человек. С какого перепугу — семнадцать ублюдков? Или что, ты раздвоился — и там, и там?
Коля зависает. Сначала — как если бы попытался понять, с чего ему устроили допрос, а затем — как если бы мысленно начал считать.
— Ну. Девятнадцать человек.
— У тебя проблемы с математикой?
До Коли медленно, но верно доходит:
— А Корсун че, совсем свалил?
— Здравствуйте, — язвит Стах. — Доброе утро. Как спалось?
— Сейчас бы еще перемещения каждого ублюдка отслеживать…
— Что за тип, этот Корсун?
— Я тебе говорил. Что он такой же отмороженный. Хотя не особо участвует…
У Стаха щелкает в голове, как будто информация состыковалась. Он проводит по лицу руками. Коля ему не врал. Он просто… Стах вздыхает и поднимается с места.
— Что ты затеял, Сакевич?
Он не отвечает. Коля разворачивает его рывком и хватает за ворот.
— Убери руки, Шумгин.
— Наворотишь — потом будешь жалеть.
— Как ты?
Коля смотрит на него долго и пристально. Помедлив, разжимает пальцы. С вопросом. Стах усмехается — и черная дыра внутри начинает пульсировать злобой.
— Знаешь, чем я отличаюсь? — шипит он и наступает. — Хочешь знать? Я не собираюсь испоганить Тиму жизнь.
Коля — не пятится назад, он рычит в ответ:
— И что это еще значит?
— Я в курсе, что ты сказал моему брату. Кому ты скажешь еще?
— Теперь он хотя бы понимает, что натворил, что у его тупых поступков есть последствия. И хоть что-то — впервые за все эти годы — он сделал правильно…
— Да что ты можешь знать — про эти годы?!
Коля отступает. Стах обходит его.
Летит уже вслед:
— Ну поможешь ты Лаксину. А тебе — кто?
— Главное, чтобы не ты.
III
Стах видит знакомую темную курточку неопознаваемого цвета еще издалека. Ускоряет шаг. Равняется с Маришкой. Она идет задумчивая и грустная — даже не замечает.
— Привет.
Она удивляется. Тут же — льнет и осматривает, склонив голову к нему. Берет под руку.
— Эй, рыжик, ты как?
— Да нормально, — он насмешливо хмурится, но ее лицо — слишком обеспокоенное. — Честно…
— Что произошло в бассейне? Тимми так и не сказал мне…
— Ничего…
— Ты оббежал всю гимназию?
— Нет. Я… Нет.
Маришка расстраивается. Зовет:
— Я иду к Тимми. Хочешь со мной?
Стах усмехается. Вспоминает последнюю встречу — и мотает головой отрицательно. Снова тянет пореветь. Тим — заразная плакса.
— Он весь испереживался. Ты бы пришел… Вам надо поговорить.
— Я приходил. В понедельник.
— И чего?
Стах усмехается:
— Ничего.
— В смысле — ничего?..
— В прямом, Марина. Он прогнал меня. Закончил со мной, ясно? Мы даже больше не друзья. Никто.
— Вы дураки. Вам надо помириться.
— Я попытался…
— Значит, плохо попытался.
Стах стискивает зубы — и молчит. А как — хорошо? Припереться с веником роз, на колени упасть? Стах выпутывается из Маришкиных рук на развилке. Говорит:
— Мне надо идти.
— Куда?
— Есть дело.
— Серьезнее Тимми?
Серьезнее Тима только его проблемы.
Стах не прощается. Сам не знает, зачем подошел. Может, чтобы услышать: Тиму не все равно. Стах и сам понимает, что не все равно. Просто хочется… какого-то подтверждения. И чтобы кто-то сказал: «Вы дураки. Вам надо помириться». Хотя бы один человек.
IV
В квартире пусто. Только разносится трель и стук — отражается от стен и смолкает. Стах ждет еще минуту.
Он прижимается к двери спиной — и съезжает вниз. Может, все на работе, а Денис — в какой-нибудь секции. Стах не знает. Но у него такое чувство, что он бьется головой о бетон — и уже весь мир говорит ему: «Оставь», а он продолжает.
Домой он опоздал. И лучше после такого возвращаться со сделанным, чем просто так…
Он удерживает взгляд запертым под веками. Мечется — по собственным мыслям, как в фазе быстрого сна. Иногда кажется, что не мешало бы проснуться. Проснуться и понять, что он все еще в больнице — и никакого Тима не случалось. Вот было бы забавно…
V
Стах открывает глаза на очередные шаги. Просто потому, что они замирают — перед ним. Он пробует подняться — и не выходит с первого раза: ноги затекли и отказываются повиноваться без сбоев.
— Ты Деньку ждешь? — спрашивает женщина. Она теряется, осматривает, говорит медленно и задумчиво: — Он на тренировке… Только через час придет.
Стах слабо кивает и отходит в сторону. Прячет руки в карманы. Она вроде открывает дверь, а потом снова уставляется, спрашивает еще:
— А ты Денькин друг? Никогда тебя не видела.
— Мы не знакомы, — Стах решает не вилять — и усмехается. — Я знаю его одноклассника. Тима Лаксина. Хотел кое-что спросить.
Женщина теряется — и как-то осязаемо.
— А что?.. Что-то случилось? С Тишей?.. Или его папой?
Стах реагирует на «Тишу», как на протянутую руку, как если бы позвали — к себе, как если бы одно это имя содержало всю его тоску.
— Мне просто надо понять, что у них в классе… А вы?..
— Так Денька же там больше не учится… И я, насколько знаю, они толком и не общались уже с садика… Оба такие тяжелые…
Стах смотрит вопросительно. Женщина вздыхает. Открывает дверь, а потом кивает Стаху, чтобы заходил. Тот проскальзывает внутрь, а она снова вздыхает:
— Господи, такой несчастный мальчик…
VI
Хозяйка дома усаживает Стаха за стол, спрашивает, не голоден ли он. Стах голоден, но не сознается. Качает головой отрицательно. Осматривает обстановку, полную разных мелочей. Вот, например, весь холодильник — в магнитах и фотографиях. На одной из них ровесник Стаха — иногда с командой, иногда — один.
— Ваш сын?
Женщина теряется, присаживается напротив. Ее губ касается улыбка — она кивает.
— Да, футболом занимается… Они в этом году заняли третье место по области.
На фотографиях не «отмороженный» старшеклассник, а скорее, второй Антоша. Его более темная версия, в смысле — темноволосая. Умница, спортсмен и победитель олимпиад…
— А ты, значит, с Тишей дружишь?
Стах отвлекается на разговор. Не знает, что у него — с Тимом. Говорит:
— Вроде того…
Она кивает — и словно о чем-то своем.
— Как говоришь, тебя зовут?
— Стах.
Она не понимает, слабо хмурится. В общем-то, не первый раз и не последний. Приходится объяснять:
— Стах. Аристарх.
— А разве так сокращается? Я думала как-нибудь… Аря, Арик.
Стах в жизни ничего хуже не слышал — и мотает головой.
— А вы?
— Татьяна. Можно просто тетя Таня.
«Я один раз подумал, что все. Пришлось звонить знакомым. Но я не понимал, что с ним, и поэтому в трубку ревел… Тетя Таня догадалась и пришла. Я тогда очень перепугался и перестал говорить. Месяца на три. Папа с тех пор не пьет… Совсем. Даже по праздникам».
— А вы Тишу с детства знаете?
— Да как же не знать… — она опять вздыхает. — Все знали. Такая трагедия…
— Какая?..
— Так… — она беззвучно разлепляет губы. — У него же мама выпрыгнула из окна… оставила включенным утюг… и Тиша был в той же комнате. Повезло, что соседи спохватились вовремя…
Что?..
«А где твоя мама?»
«Папа говорит, что уехала. Она шлет мне подарки и никогда не пишет».
«Зачем ты носишь вставшие часы?»
«Они… напоминают о маме».
«У тебя были кошки?»
«Да, пока не сгорели…»
«Что?»
«Ну… у нас был пожар. В квартире».
«А сколько тебе было?..»
«Года три…»
— У него же потом папа-то запил…
Стах бы сказал: «Остановитесь», но ему сдавило горло.
— …и Тиша часто бывал у нас, ночевал вот… Жалко было, конечно… Иногда задержусь на работе, в садик позже приду, особенно в морозы, когда не гуляют они, а Тиша сидит на скамеечке, развязывает и завязывает эти шнурочки свои… Была у него такая привычка… когда уже все ребята разошлись почти, а он вот… в раздевалке — и занят… И так долго завязывает, старается. Я как-то ему хотела помочь, а он же гордый, ничего мне не сказал, только отодвинулся… Я его один раз спросила: «Тиша, зачем ты это делаешь?» А он, значит, поднял на меня глазки и говорит, что, мол, помогает папу ждать… А папа где? Нет папы. Ну и не оставишь же ребенка… А у них больше и не было никого. Ни бабушек, ни дедушек.
Стах не знает, куда деться — от слов, куда спрятаться — от правды. Он не за этим пришел… Он уже не знает, зачем…
— Тиша, он всегда такой напряженный, как струночка, прямой-прямой, и смотрит так — ну как поживший уже, все понимает. И такой он независимый мальчик, а сядешь рядом — он прижмется, как котеночек, и затихнет. Все время сидел то со мной на кухне, то с моим мужем. Иногда ночью приснится что-нибудь, напугается — и придет к нам. Денька, конечно… ревновал так сильно, что, мол, его любите, а меня нет. И не объяснишь же ему, что жалко мальчика, не виноват же он, что мама… Денька-то неласковый у меня совсем. Придешь обнять, а он как ощетинится: не трогай — и все… И дрались они, конечно, всякое было…
Стах знает Тима. Тим не дерется. Этого нет в его картине мира.
«Вас избили?..»
— Не подружились они. Обидно, конечно. Тиша сам-то… Мне воспитательница часто говорила, что он все время грустный и один, и ни во что не играет, и к другим детям не тянется. То у окна все стоит и ждет… не знаю уж кого сильнее — маму или папу… Такое детство у него: все один да один… А детки, они ведь жестокие, они не понимали… Всякое было. Я сразу вспомнила, когда ты про класс сказал… как они толпой его погнали по улице… Я думала сначала: играют. А он обернулся — и они с криками разбежались. Что он вроде привидений видит или что-то такое… Так… что там случилось, в классе?
«Это с садика. Мне иногда кажется, что ты просто не замечаешь…»
«Чего не замечаю?..»
«Какой я…»
«И какой?»
Стах хочет уйти. У него ком в горле. Не хватает воздуха. Он поднимается, он спрашивает не своим голосом:
— Где у вас ванна?
— Вторая дверь направо…
VII
Стах включает воду. Щекочет щеку — он вытирает рукой, раздраженно, с отторжением. Шмыгает носом. Поджимает губы.
Умывает лицо. Закручивает краны. Спешно собирается — прочь из квартиры, которая когда-то была Тиму вторым домом, и, не простившись с хозяйкой, выходит.
В последнее время он бежит и бежит… От собственных чувств.
Но они всегда догоняют.
VIII
Стах сидит на низкой ограде во дворе чужого дома. Он знает, на что способна детская ревность — даже спустя годы, даже когда уже от детства не осталось и следа. Он знает, кто потащил в школу «могильные шуточки».
«Я думаю… что ему объявили бойкот когда-то».
«Мне одноклассник не сказал про очки, чтобы не тронули меня. Ты молчишь, чтобы не тронули Тима. А Тим — почему?..»
«Семью. Я выбрал семью…»
Когда Денис подходит к дому, Стах поднимается навстречу.
— И в какой момент? В какой момент это зашло слишком далеко? Когда они толпой его избили или когда сломали ему палец? Или когда облили грязью? Ты поэтому свалил?
Денис встает на месте. Как загнанный в угол. Стах делает шаг — он отступает.
— Чем вы шантажируете его? Матерью?
Денис пятится, а потом срывается с места — в противоположную сторону от дома. Стах несется за ним. Хватает за капюшон, валит на спину. Они возятся посреди тротуара, дерутся.
— Отвали! Отвали!
— Как тебе спится по ночам?!
— Мы не делали ничего, чего бы ни делала его больная мать! Отвали!
Пользуясь замешательством Стаха, Денис вырывается и пробует подняться. Но Стах быстро приходит в себя и роняет его обратно на землю.
— Что это значит?!
— То и значит! Что его мать была той еще сукой!
— Я тебе переломаю пальцы.
Стах планирует держать слово. И проверять, хватит ли выдержки — не вскрикнуть. Он валит Дениса на живот, заламывая ему руку за спину — и загибает палец.
— Я не шантажировал! Я в этом больше не участвую! Я ушел!
— Ты ушел! Хорошо тебе?! А он не уходит. Почему?! Кто тогда, кто его шантажирует?!
Денис молчит.
Стах перехватывает палец покрепче, но тот не идет наверх, дрожит от напряжения.
— У них ее дневник, понятно?! У них ее дневник… Отвали! Я все сказал, отвали! Я все тебе сказал! Хватит!
Стах отпускает. Не понимает:
— Что за дневник?..
— Такой! Со всякой дрянью! Мать Лаксина со своими подружками довела одноклассницу до самоубийства. Девочка сиганула с многоэтажки. Затравили. А все вокруг говорили: «Ах какая была красавица, ах какая была замечательная». Да уж, замечательная! Мы почитали, что она понаписала. «Ой, так херово, ой, я чудовище, ой, хочется придушить сына». Жаль, что не придушила. Лучше бы он сгорел.
Стах не верит. Ни единому слову.
— Откуда?! Где вы его взяли, этот гребаный дневник?! Где?
Денис молчит.
— Откуда?!..
-
Что, в таком не признаются?..
Стах осознает. И просит уже ровно, без эмоции:
— Скажи, что это не ты…
Но Денис молчит.
-
-
-
Раздается хруст.
-
Кричит. Больно. Тим не кричал.
IX
«Да что ты знаешь обо мне?»
Стах не может спать. Перекладывается с боку на бок. Утыкается в подушку носом, сжимает в руках. Смотрит на фантом Тима, застывший у его подоконника.
«А твоя мама?..»
«Мама?..» — Тим как-то глухо повторяет — и уходит в себя, а потом растворяется.
Врывается мать, всегда врывается без спроса. Рушит моменты, сажает под домашние аресты, закатывает истерики. Спрашивает: «Что такое?.. Вы какие-то грустные».
Тим.
Вдребезги разбитый Тим.
Катастрофа в масштабе один к одному.
Стаху такое не собрать по осколкам, не склеить. Не осознать.
X
Стах замирает в проходе, перед Соколовым, когда в классах — еще по паре человек. Он решил головоломку. Он не знает, что с этим делать. Но в органы опеки уже поздно. Лет четырнадцать уже поздно. Стах больше не тронет — ни одного осколка. Пусть кто-нибудь вытащит их из него. Пусть кто-нибудь разберется. А он — больше не может.
«Ну что ты буянишь?..»
«Да потому, что мне больно! А ты дурак!»
========== Глава 38. Формула яда ==========
I
Стах видел Тима в гимназии только раз после всего. Тим отвел взгляд и поспешил исчезнуть. Он больше не появляется ни в северном крыле, ни в библиотеке. По крайней мере, Стах не пересекается с ним. А после уроков… сначала Стах был под домашним арестом за свои похождения по Тимовым мукам в гостях у Дениса, а потом…
Он не знает, что делать, если Тим не откроет. Он не знает, как после этого — надеяться.
И не знает, как говорить с ним, как его касаться, услышав это все…
II
У Стаха долгие выходные. Мать опять выводит его в город. Развеяться. Он бы хотел — прахом. Таскается за ней, как привязанный, волочится, как наказанный, как не на своих двоих.
— Аристаша, что ты такой грустный, милый?
— Устал, — не врет, но для пущей убедительности дарит ободряющую улыбку — не себе.
— Конечно, устанешь… Непонятно где ходишь целыми днями…
Стах обрывает:
— Нет, мам, не поэтому.
Какое-то время она идет молча. Потом предлагает:
— Может, попить витаминчики? Хочешь витаминчиков? Это от недостатка солнца.
Это от недостатка Тима.
— Сейчас за углом будет аптека.
Она может скупить хоть всю. Лучше снотворное. Обезболивающее. Антидепрессанты. Горстями. До беспамятства. Намешать — и не взбалтывать. До утра. До лета.
— Ты что-то такой задумчивый в последнее время… Что же это с тобой такое? Мне это не нравится. Точно все хорошо?
Задумчивость — хреново. Галочка. Пункт. Таблоид. Лозунг дома Сакевичей. Хватит мыслить, завязывай.
— Я устал.
— Ты уже говорил…
— Повторяюсь.
— Ты не голоден? Хочешь чего-нибудь?
Очень голоден. Мучает жажда. В бескрайней ледяной пустыне. Ей лучше не знать.
— Зайдем в кафе? — это вопрос-факт: она дверь уже открыла.
III
Стах ловит себя на мысли, что выбирает. Открытые продукты. Без красного. Какие-нибудь расчлененные на составляющие. Хочется с Тимом в кафе. Решать ребусы с меню.
IV
Мать даже ведет Стаха в книжный. Но его настроение стабильней, чем снег на апрельских улицах холодного серого города. Стах шатается среди книг бестолково, потерянный. Ловит в фокус «Большие надежды». Морщится. Хочет уйти.
— Ты же совсем не смотришь ничего… Ну что же это такое?..
— Я устал.
— Ну потерпи. Конец года…
Еще хуже. Конец года. Пауза размером в три месяца. Не видеть. Не слышать. Даже не ссориться.
— Да что ты?.. На тебе лица нет…
— Пойду посмотрю… что-нибудь.
Тошнит от классики. Стах уходит подальше, чтобы не напрягать мозг. Мать бродит у любовных романов. Смеется с продавщицей. Та подсказывает. Отвлекает. Стах отходит еще…
Тишина… без нее. Тишина так похожа на Тишу. Это сокращенно. У нее теперь есть свое имя, свой образ, глаза цвета Баренцева залива. Увлечение — бумажками, письмами. С белыми розами. У тишины белый цвет…
Стах стоит по самое горло в книгах по рукоделию. Мимо него снуют девушки. Вот две хохочут как-то оглушительно, почти над ухом. Стах отклоняется от них бессознательно.
С обложки книги на него смотрит бумажный журавль. О. Стах знает, как скоротать еще одно воскресенье.
V
Когда через ночь снится, как тонет Тим, сложно сочувствовать влюбленным, выпившим яду. Стах глотает наутро и яд, и слезы. Ничего, живет. Жить сложнее, чем умереть. После смерти отчаяния нет.
Под конец апреля он избавляется от заданной повести, как от чего-то печально-утомительнейшего на свете, и с облегчением сдает в библиотеку.
Софья не спешит принять, она очень занята собственным текстом, читает вслух:
— «Слюной тоски исходит сердце…»
— Что?..
— Рембо. Вот послушай…
Стах вздыхает. Конечно, перемена же резиновая. О несчастной любви он еще не начитался.
Но Рембо — не о несчастной любви. Рембо — о тоске. Царапает слух скрипом корабля, пахнет тиной и спиртом, злится, болеет, просит свободы, горчит.
Софья заканчивает «Украденное сердце». Стах не поддается на ее уловки, просит:
— Можно Шекспира вернуть?
— Ты знаешь, что в девятнадцать лет Рембо дал поэтический обет молчания? Друзьям сказал, что, если бы не бросил писать, сошел бы с ума.
Стах не понимает: она к чему-то или просто так?..
Софья протягивает ему сборник. С переплета на Стаха смотрит мальчишка, едва ли старше, чем он сам. Софья склоняет набок голову и спрашивает у него:
— Тело или душа?
Стах усмехается, и щурится обличительно, и спрашивает у нее лукаво:
— Во что вы больше верите?
— А ты?
Стах ничего не отвечает. Она вычеркивает запись, тянет книгу, просит:
— Распишись.
VI
Только Стах отвлекся от шекспировской трагедии, как ему в биографии пишут, что у Рембо был Верлен, который прострелил ему запястье…
Стах вздыхает, кладет книгу себе на грудь — плашмя, страницами. Очень колотится — под всеми этими буквами. Он думает перестать знакомиться с Рембо до того, как начать.
Потом любопытство берет верх. Стах проходится взглядом по содержанию. Выбирает наугад, читает, не дочитывает. Текст не идет уже который месяц, стихи — и подавно. Застревают в горле. Спотыкаются об Тима.
А потом, среди строк, Стах Тима находит. Видит его, замерев от напряжения и острого приступа волнения и боли — и читает, читает взахлеб, как давно не читал.
VII
Вообще-то, Стах не очень знает, появляется ли Тим. Иногда, пересекаясь с Маришкой, понимает: для нее появляется, для Соколова и Стаха — нет. Но можно рискнуть… и положить книгу с запиской на прежнее место, под стеллаж, в «лаксинском углу».
Я нашел тебя в литературе.
Ты одушевленный. А.
Стах проверяет наличие книги несколько раз в день. На третий она пропадает.
VIII
Появляется книга. В ней бумажный кораблик. С крылом мотылька. Стах разворачивает кораблик — немой, без единой строки. Кладет обратно хрупкое крыло. Пишет новую записку.
Рембо написал «Пьяный корабль» в семнадцать. До семнадцати ярости в нем было больше, чем печали. До семнадцати он был похож на меня больше, чем на тебя. Может, это стороны одной медали? Ярость и печаль… А.
Тим забирает записку. Оставляя книгу. Хоть что-то… Уже что-то. Стах пишет снова.
Не припомню момента, когда я «печаль» произносил или писал всерьез. Это то, что мне всю жизнь запрещают. Произносить. И чувствовать. Что-то высокое. Против чего-то приземленного. Но фишка в том, что еще ни разу взаправду запретить не получалось. Это нельзя запретить. Развидеть — нельзя. Если один раз задело, будет задевать и после. А
Очередная записка — пропадает. Может, в ящик стола. Может, в тетрадь. Где хранит Тим чужие записки? Стах — в памяти. Они живут в нем, чтобы собой отравлять.
Мне не хватает наших разговоров. А.
Зачем тебе разбитый корабль? Т.
Арабский почерк похож на оголенный провод. Он бьется током. На него отзывается каждая клетка.
Море его целовало в глаза. А.
Что может быть больнее?
Кажется, корабль, утонув, не умирает совсем, пока волна не сотрет его в труху, и море щиплет все его тело, как будто это тело — одна сплошная рана. Т.
Я знаю.
Мне жаль. А.
IX
— Рыжий, — зовет Софья. — Ты в курсе, что какая-то девочка таскает твои записки?
— Не понял.
— Темненькая такая, бойкая. Дефилирует тут, стучит каблуками, чавкает жвачкой. Она вообще уже месяц ходит. Мне кажется, она выклевала твоего Тимофея с места…
Она не выклевала. Она заставила его ответить… И только Стах думает, что хуже не будет, как Софья ему говорит:
— Распишешься за Рембо?
— Это она принесла?
— Нет. Твой Тимофей.
Чтобы не видеться. Проще сдать… «Хватит писать мне», — заочно. Стах усмехается и ставит размашистую подпись недрогнувшей рукой.
С этим придется справиться. Стах как-то справляется — уже четвертую неделю тишины.
X
В мае солнце начало показывать голову. Стах понял не по солнцу, а по своему лицу, когда мать сказала, что «посмотри же на себя, так похудел». Он не понял, где похудел. Зато веснушки проступили явственнее — их стало больше.
Последний месяц. Тим все еще в гимназии. Несмотря ни на что. Соколов пообещал, что сделает все сам, но у Стаха ощущения, что ничего не происходит.
Они должны были уехать. Эта мысль не дает оправиться.
XI
Соколов сидит загруженней обычного, отрастил щетину, нацепил уставший ехидный взгляд. Больше шутит — и задиристо. Вызывает к доске неуспевающих, затыкает отличников.
В перемену между его уроками, когда ребята, переглядываясь, выходят, они не знают, выдыхать или наоборот — молиться о помиловании перед новой фишкой Соколова — устным опросом вместо письменной контрольной. Одно дело, когда ты можешь вооружиться шпаргалкой, а другое дело — называть формулы, глядя ему в глаза. Он достиг новых преподавательских высот.
— Лофицкий? — зовет Соколов. — Ты у меня к десятому-то классу не зачахнешь совсем? Сидишь потухший, ни во что не вникаешь. Я, конечно, все понимаю. Но переживаю, как бы ты не был для общества потерян, особенно научного…
— Я для общества уже потерян, — решает. — Если в науке не пригожусь, можно сразу хоронить.
Соколов серьезнеет.
— Не общаетесь с Лаксиным?
— Давайте лучше про физику, — просит Стах.
Соколов вздыхает. Смотрит на него, думает. Потом говорит:
— Что ж… про физику — так про физику.
Он начинает суетиться, хлопать ящиками стола, перебирать бумажки: что-то вытаскивает, что-то просматривает, никак не успокоится. Звенит звонок, и класс шумит стульями, рассаживаясь по местам. Соколов все добавляет листы. Ровняет набранную стопку. Приподнявшись, водружает Стаху на парту.
— Это чего?..
— Это тебе от тяжких дум. Сразу полегчает. К понедельнику не сдашь — двойку за четверть влеплю. Без шуток, Лофицкий. Рискнешь не сделать — будешь ко мне ходить все лето, исправлять.
Стах бегло просматривает задания. Его выдергивает из депрессивного настроения, он округляет глаза. Он не уверен, что это возможно чисто физически — к понедельнику закончить: сегодня четверг.
— Андрей Васильевич, за что?..
— Это лекарство, Лофицкий. Потом еще спасибо скажешь.
— Вы издеваетесь?..
— Двойку поставлю, — напоминает. — За четверть.
Стах осознает масштабы учебного завала с открытым ртом. Соколов, уже радостный, поднимается с места, потирает руки, оглядывает мучеников, глумится:
— Ну что, детки? Устный опрос?
XII
Весь первый день в голове у Стаха крутится вместо всех тяжелых раздумий месяца, вместо Тима: «Вот скотина».
Уже девять часов. Он отвлекался больше, чем на пять минут, за этот вечер только раз, когда позвали к ужину. А не позвали бы — и не вспомнил.
Мать заходит пожелать ему спокойной ночи и изумляется:
— Аристаша, что же ты?.. так долго с уроками?
— Соколов ско… — осекается. — Назадавал.
Опрометчиво показывает большую стопку и тоненькую, какую сумел разгрести. Мать косится на бланки, тесты, самостоятельные, контрольные… кажется, по всем темам, какие только есть. Ничего не понимает.
— Зачем так много?.. это к какому числу?..
— Это к понедельнику.
— К следующему понедельнику?.. — не понимает она.
Стах отъезжает от стола, разводит в стороны руками, спрашивает с натянутой улыбкой:
— Обалдеть на месте, да?
Тут же сникает обратно, пододвигается, подпирает голову рукой, трет глаза пальцами.
— А зачем он столько задал?.. Это всем так или что?..
— Это мне. Я особенный. Избранный. Привилегированный. Почетом одаренный.
— Аристаша, давай я с ним поговорю…
— Ха, — весь просветляется — насмешливо, — конечно. Поговори. Посмотрим, как оно поможет.
— Что ты на меня-то срываешься?.. Это же не я виновата.
— Не ты, — смягчается усилием воли. — Не ты. Спокойной ночи.
— Аристаша…
— Мам, ты видишь?! — он поднимает стопку над столом и бросает обратно. Улыбается: — Мне хватает, спасибо.
Мать с видом обиженным и оскорбленным выходит из комнаты. Он откидывается назад, сцепляет руки на затылке, скалит зубы — раздосадовано, цедит сквозь них воздух. Возвращает контроль лицу, расслабляет брови.
XIII
В субботу, не решив и трети, Стах приходит к Соколову со всеми этими бумажками, кладет перед ним на стол, говорит:
— Андрей Васильевич, мы этого еще не проходили. Это вообще не школьная программа.
— И тебе доброе утро, Лофицкий, — кивает. — Ну… что я могу сказать тебе? Решай проблему. У тебя все выходные впереди.
— Вы издеваетесь? Я не успею.
— Летом успеешь, значит.
— Даже если спать не буду, не успею.
— Не надо сном пренебрегать, пожалей организм.
— Пожалейте меня.
— Ах вот оно что, вот ты почему такой несчастный? Пожалеть тебя надо? Может, на ручки еще взять?
— Переломитесь, — заявляет убежденно.
— Иди, Лофицкий, надоел ты мне концерты устраивать. Я тебе все сказал.
— Серьезно? По физике? Двойка за четверть?
— Серьезно.
— У меня? — уточняет специально, чтобы Соколов — прозрел.
— А я не пойму, — Соколов откидывается на стуле, смотрит на него внимательно, — ты у нас застрахован от плохих оценок?
— Застрахован, — показывает себе пальцем на голову — разве не видит Соколов, кто перед ним стоит. — Еще как. Я ниже четверки в принципе не получал.
— Ну, Лофицкий, надо же когда-то новое пробовать.
Стах смотрит на него изумленно, но ничего ему не остается, кроме как проглатывать. Даже слова закончились. Он собирает листы в одну стопку, берет в руки и быстрым шагом покидает кабинет. Соколов бросает вслед:
— Только не плачь, Лофицкий! И не громи гимназию!
XIV
В воскресенье часа в два ночи мать находит Стаха уснувшим среди учебников и тетрадей, прямо за письменным столом. Хмурит брови болезненно, гладит по спине, целует в макушку, шепчет:
— Аристаша, дорогой, иди в кровать… Иди, ложись, родной. Давай, просыпайся.
Он морщится, но отнимает лицо от тетради. Он почти сразу понимает по ее взгляду: на щеке отпечатались цифры. Ей вроде и смешно, и жаль — и выражение соответствует.
— Ты весь в ручке…
— Если бы только в ней… — говорит он хриплым шепотом и прочищает горло. — Сколько времени?
— Два.
— Ты чего не спишь?
— Да я не знаю, неспокойно было, проснулась. Как чувствовала…
Стах тянется на стуле и морщится: не понимает, что не затекло и не болит. Листов все еще добрая половина. Стах смотрит на них враждебно, поднимается со стула, цокает и уходит умываться. Наплевать. Уже ни в одном месте не соображается.
И он так занят, так утомлен, что даже не успевает прийти к пониманию: за эти выходные он ни разу не резался об мысли о разбитом Тиме и засыпал вовремя, и кошмаров ему не снилось.
XV
Стах в понедельник кладет перед Соколовым эту кипу. Разделяет на две. Тот просматривает бегло решенную. Потом берется за девственно чистые листы. Спрашивает:
— Как выходные провел?
Стах растягивает губы в улыбке — это нервное. Цедит:
— А что, вы кругов под глазами не видите?
— Это хорошо. Это характер. Другой бы сразу сдался. Задача-то невыполнимая.
— Да что вы?..
Соколов раскрывает журнал, берет карандаш. И за каждое нерешенное задание ставит двойку. Стах наблюдает за этим с пораженной улыбкой.
В конце концов, клеток в журнале перестает хватать. Соколов рисует в скобках на полях знак множества. Возвращает пачку Стаху на парту: груз, от которого, тот чувствует, никак уже не отделаться.
— Объясняю систему. Каждое задание будет считаться за отдельную оценку. Не исправишь хоть одну до конца четверти — летом будешь с двойкой у меня сидеть и исправлять. Вместе с Лаксиным. Вам же нравится. На задней парте шушукаться мечтательно не по физике. И не надо на меня так страшно смотреть. Садись. Считай задания. Прикидывай, сколько надо сделать. И да, Лофицкий. Хорошие оценки ты будешь зарабатывать, как раньше. А не просто эти задания решишь.
— Да за что?.. Мне не можетбыть плохо? Не может быть грустно? Это преступление какое-то?
— Вперед, — игнорирует.
— Андрей Васильевич…
— Раньше начнешь — раньше закончишь. Будет цель на остаток учебного года. Об остальном позабочусь я.
========== Глава 39. Украденное сердце ==========
I
Стах весь май после уроков сидит в зале для отчетности с физикой наедине. Хотя бы потому, что разрываться между ней и матерью — такое себе удовольствие.
Иногда врывается в покой Софья. Как сейчас. Она встает над душой, смотрит на него укоризненно.
— Ходите оба ко мне грустные, плачете, книги сыреют…
Стах поднимает на нее взгляд. Не помнит, когда в последний раз Тим бывал в библиотеке. Он уже хочет спросить, но Софья, подкравшись, забирает его записку. Стах подрывается следом, громыхая стулом. Она выставляет на него указательный палец, как шпагу.
— Отдам адресату.
— Не смейте.
— Что там, любовное послание? — и заглядывает краем глаза, отбегая. — Что это, стихи?..
— Верните. Что вы, как девочка?!
— Я и есть девочка, — говорит ему уверенно, читает — вслух, бегает от него между столов и стульев.
Слюной тоски исходит сердце,
Мне на корме не до утех
Грохочут котелки и дверцы,
Слюной тоски исходит сердце
Под градом шуток, полных перца,
Под гогот и всеобщий смех.
— Это же Рембо!
— Верните, — Стах почти рычит.
— А. Наша физика. Дождались-дождались! Здравствуйте.
Стах вздрагивает и оборачивается. Тим рассеянно за ними наблюдает, замерев в проходе. Софья довольно улыбается, подходит, записку «отдает адресату».
Она специально, что ли, затеяла?.. Кого спрашивать, за что? Если люди, которые все это творят, даже не слышат вопроса.
Стах не собирается участвовать в чужом спектакле. Смотрит на Тима с сожалением, как на того, кто, в общем-то, тоже не должен и, наверное, не планировал. Собирает рюкзак и выходит.
II
Тим спускается, когда Стах уже застегивает куртку. Давно так не обжигало его присутствие. Чтобы все сбоило и хотелось в истерику.
— Арис?..
Стах сглатывает ком и оборачивается.
Тим протягивает записку и сцепляет руки в замок.
— Я не читал. Если вдруг… что-то…
— Там ничего такого… только нытье из-за физики… Думал: выйдет забавно, но вышло — как всегда, — усмехается, выходит так себе.
Они застывают посреди пустого холла. Стах держит паршивый листок. Не знает, что испытывает. Не знает, чего не испытывает.
— Она сказала, что ты ждешь… каждый день…
Стах опускает вниз голову, прячет записку в карман.
— Я жду. Каждый день.
Тим молчит. Стах решается поднять на него взгляд. Тим выглядит болезненным и грустным.
— Ты не… — Тим теряется. Спрашивает тише: — Может…
Стах тормозит. Кивает. Он знает, что Тим просит остаться. Тим отступает на шаг. И с опозданием опоминается, что нужно отдать номерок и получить вещи. Ему неловко. Стаху тоже. Тим, помедлив и помявшись, уходит к гардеробу.
III
Стах садится рядом на скамейку. Наблюдает, как Тим продевает шнурки, перекрещивает — узором, мудрено, завязывает в бант и засовывает внутрь так, что и не заметить, где они кончаются, куда уходят. Лучше бы не помнить причины… Он сглатывает и отворачивается.
Потом Тим мучается с молнией. Она расходится. Напоминает о чем-то уже не стыдном — приятном. Стах осторожно улыбается:
— Застегни на клепки…
— Там ветер… — сопротивляется Тим.
— Дай-ка.
Стах тянет к нему руку. Тим тушуется несколько секунд. Но все-таки делает шаг ближе. Позволяет ему самому попробовать.
Стах долго водит собачку туда-сюда, пока наконец не поднимает медленно — с целой молнией, пока не поднимается за ней сам, чтобы застегнуть полностью. Тим задирает голову, шарит взглядом по потолку и стенам. Стаху сносит пульс. Он застегивает верхнюю клепку, нарочно задевая его подбородок пальцами. Говорит полушепотом:
— Готово.
Тим пятится, щелкает клепками. Забирает рюкзак. Прячет руки в карманы куртки, прячет нос за воротник. Стах идет следом, кусает губы в попытке усмирить улыбку.
Они выбираются на улицу. Молча идут. Стаху хочется держать Тима за руку. Как маленького. Или как своего.
Тим первым нарушает тишину:
— А что там с физикой?
Стах не ожидал и несколько секунд ответственно тупит. С такой большой-пребольшой надеждой.
— Да там… Соколов дал мне в четверг огромную стопку заданий. И когда я говорю «огромную», я имею в виду огромную. Толщиной в четыре тома «Войны и мира». И назначил срок — до понедельника. А добрая часть — даже не школьная программа. Но шутка не в этом. Я с половиной не справился, прихожу в понедельник, а он говорит: «Задача-то невыполнимая». Но за каждое нерешенное задание награждает меня двойкой. Мне нужно исправить двести семьдесят три. Если хотя бы одна останется — будет лебедь за четверть. Меня на порог не пустят даже с одной четверткой. Сижу в библиотеке пятый день и думаю: с кем бы вместе посмеяться, чтобы не рыдать в одиночестве? — усмехается. — Вот и написал…
— За что тебя?.. — не понимает.
— За плохое настроение, наверное. Дал мне… цель на остаток учебного года. Я от философии Соколова тащился, как только в седьмом он первый урок у нас провел… Не думал, что напорюсь, — усмехается.
— Арис…
— Да, Котофей?
— Он мне тоже выдал стопку. Только за прогулы.
Несколько секунд они друг на друга смотрят. Стах усмехается:
— Это похоже на заговор?
— Что?..
— Не знаю. Софья еще.
— А… нет. Она, кажется, просто чокнутая…
Стах запрокидывает голову и смеется в голос.
— Соколов тоже… — Тим не в восторге. — Заставляет меня сидеть с ним, пока сам не закончит. Как будто ничего нет, кроме его физики… Я уже физику ненавижу, Арис, только ты не обижайся…
— Последнюю неделю я тоже ненавижу физику, — усмехается. — Мне даже решения снятся. Это кранты.
— Ты как Менделеев… — впечатляется.
— Только без открытий.
— Погоди еще неделю в таком ритме…
Стах смотрит на Тима — и улыбается ему, и понимает, что чертовски соскучился. Тот отводит взгляд и прячется за черными ресницами. Стах серьезнеет:
— Как ты?
— Так… — пожимает плечами. — Никак.
Стах кивает и совсем перестает улыбаться.
— А ты?
— Не знаю… У меня нет времени разбираться, как я. Только я не считаю, что это плохо. Может, даже лучше. Когда нет времени думать.
— Может… У меня так не выходит.
— Это, наверное, от восприятия зависит. Просто я обычно на что-то внешнее переключаюсь, а ты как-то… больше в себя уходишь.
Тим соглашается.
Они доходят до развилки. Тим замирает и смотрит на Стаха. В ожидании чего-то. И тот — так же. Между ними зависает все, что накопилось за недели молчания, все, что поднялось в ссоры и еще не успело осесть, все, о чем надо было бы сказать — и о чем совсем не говорится.
Стах не выдерживает первым. Он поджимает губы в улыбке, поднимает ладонь — и прощается жестом. Тим, помедлив, потерянно кивает… и они расходятся.
По дороге, когда потихоньку отпускает, когда Стах перестает улыбаться на реплики, прокручивая их в голове, его накрывает новой волной нехватки Тима, более сильной, чем до разговора.
IV
Стах изнемогает в зале для отчетности шесть дней в неделю. Изнемогает дома. Изнемогает в перемены. От физики уже воротит. Он не получает удовольствия. Просто вычеркивает одно задание за другим.
Он действительно собирается все решить. Даже то, чего нет в школьной программе. Обложился учебниками — и напряженно вчитывается в них, делая перевод с вузовского на родной русский. Если что-то совсем не дается, оставляет. Из подсознания решение приходит само, позже, в самый неудобный для этого момент. И это не похоже на творческий порыв, скорее — на приступ тошноты. Главное — успеть донести добро до бумаги.
Соколов тем временем за работу на уроке и дополнительные задания честно стирает двойки и рисует ручкой пятерки.
Стах даже рад, что занят. Ему кажется, иначе он бы захлебнулся от тоски. «Украденное сердце» въелось в память и не хочет отпускать в те минуты, когда появляется место для мысли: во время чистки зубов, например, или душа, или дороги куда-то. Самих мыслей нет. Есть только строки. И там, где поэт воздвиг памятник сраженной коммуне, сраженной свободе, ему видится тоска по тому, что не случилось, не случится, не случается…
V
Уже закрыта библиотека, но в зал для отчетности выходит отдельная дверь, в коридор — для таких заучек и второй смены, наверное… На часах — почти пять, мозг отказывается работать. Стах собирает вещи.
Он выходит, закрывает за собой. Замечает странную картинку: крадется Тим… ну… насколько может красться и без того тихий Тим, часто оборачиваясь и трогая стену рукой. Стах расплывается в улыбке.
— Тиша?
Тим пугается. Просительно изгибает брови. Прижимает палец к губам. Стах усмехается, ускоряет шаг и догоняет. Уводит Тима на лестницу. Там спрашивает шепотом:
— Сбежал?
Тим слабо кивает, но, кажется, еще не верит.
— Как тебе удалось?
— Сказал, что умираю с голода…
— Мне даже интересно, что он на это ответил.
Тим угнетенно молчит. Без охоты цитирует:
— «Давно?»
— Ты обиделся? — усмехается.
— Навсегда, — заверяет.
Стах улыбается ему ласково и расстроенно. Пихает плечом. Тим отворачивается, выставляя напоказ белую шею. Стах отводит взгляд. Замечает, что он мучает запястье. Накрывает всем сразу, начиная с воспоминаний и заканчивая желанием целовать. Или просто — просто как-то выразить эту нежность к нему, потому что ей тесно внутри…
VI
Куртку Тим так и не починил. Зато приноровился застегивать. Стаху немного жаль — не пристать к нему с помощью. Не проявить заботы. Ничего не сделать. Только осознать свою бесполезность.
Уже на улице, пока между светом фонарей роится белое, Стах решается заговорить с ним:
— Как проходит твоя экзекуция?
Тим не отвечает: видно, его замучили. Стах не знает, зачем Соколов его держит. Может, для видимости. Может, чтобы гарантировать, что никто после уроков не станет ждать. Может, надеется разговорить.
Но Тим грустит. И Стаху приходит в голову дурацкая идея. Он усмехается:
— А давай попрощаемся с Соколовым?
— Чего?..
Стах ускоряет шаг. Минутный порыв. Он уже почти видит на лице Тима улыбку.
Тим идет за ним, вдохновленным, за поворот, огибая гимназию. Когда понимает, что он — всерьез, что он что-то задумал, канючит:
— Арис… я специально сбежал, чтобы не прощаться…
— Не дрейфь, Тиша, не все же ему одному злорадствовать.
Стах останавливается только под окнами нужного кабинета. Сбрасывает рюкзак, лепит снежок. Тим на все это дело болезненно хмурит брови и ежится на холоде.
Потолки в гимназии высокие, особенно если вспомнить, что на первом этаже — спортзал, и даже до второго докинуть задача непростая — особенно снежком. Но снег — липкий и тяжелый, все-таки — уже кончается май…
Стах кидает — и не попадает.
— Арис, не надо… — просит Тим.
Но когда Стаха это останавливало?.. Он лепит еще один.
Попадает раза с третьего. Ждет, когда появится Соколов, но тот не хочет появляться. Тогда он повторяет этот трюк — и уже со второго броска удается. Спрашивает Тима:
— Видал? Прогресс.
— Что?.. — не понимает тот.
— В первый раз попал в третью попытку, а в этот раз — во вторую.
— Что ты не считаешь?..
Стах усмехается — действительно.
Тут окно открывается, и Соколов высовывает голову, и смотрит на них.
— Какого Вольта вы творите?
— Работаете, Андрей Васильевич? — спрашивает Стах. — Допоздна сидите?
— Работаю, Лофицкий, а ты, я вижу, прохлаждаешься.
— А меня дома ждут. Мы уходим, — поднимает рюкзак. — Приятной вам работы.
— Я тебе двойку ставлю, так и знай, — оскорбляется Соколов. Бросает вдогонку: — Одной меньше, одной больше — тебе ведь не важно уже?
Стах смеется, наклоняется к Тиму, говорит:
— Оно того стоило.
— И тебе, Лаксин, за компанию. С голода он умирал, конечно.
На секунду Стаху кажется, что он опять облажался и добавил Тиму проблем. Но тот оскорбляется тоже — следом, оживает, спрашивает шепотом:
— Арис?.. А ты с первой попытки попадешь?..
— Что, в Соколова? — усмехается — и не верит. Тянет укоризненно: — Котофей Алексеич…
— Ну что?.. — обижается Тим.
— Подержи, — отдает рюкзак.
Тим прогибается под весом знаний, устает держать сразу — ставит на снег. Смотрит на Стаха в панике: тот лепит еще один снежок.
— Арис, я пошутил…
— Да не дрейфь, Котофей. Какова вероятность?
— Сейчас вероятность над тобой пошутит…
— Это математика. Математика не шутит. Успокойся.
— Арис, он тебя убьет… — шепчет Тим.
Стах усмехается. Если бы Тим знал, что остановит, разве бы он просил? Теперь, когда прошло уже столько времени, чтобы убедиться: Стах сделает.
И он зовет снизу:
— Андрей Васильевич?
— Ну давай, Лофицкий, рискни.
Улыбка застывает на его губах, когда он начинает целиться. Застывает больше по привычке, по инерции, чем от того, что ему весело. И напоследок он решает как будто бы оправдаться:
— Это за сопромат в моих заданиях!
Снежок проносится над светлой учительской головой, частично задевая. Соколов пригибается и оборачивается на то, что, надо полагать, шмякнулось посреди его кабинета и скоро превратится в лужу.
Стах косится на Тима пораженно: едва пронесло. Тот открывает рот в обалделой улыбке. Хватает за руку, тянет за собой. Стах только успевает подхватить рюкзак за лямку, надевает уже в дороге. Обернувшись, отдает Соколову честь двумя пальцами, и поддается, и убегает за Тимом.
VII
Они замедляются, когда выходят за территорию гимназии. Отдышавшись, смеются. Толкаются. Тим отпускает: у него впервые рука теплей, чем у Стаха. Выдыхает в небо:
— Почти…
— Почти не считается.
Тим немного серьезнеет, смотрит на него. Нет, не смотрит, скорее — любуется. Улыбается. Может, благодарно. Может, просто… Это не важно. Он невозможный, когда улыбается.
Стах унимает веселье, глядя на него, и стихает. Все, задача выполнена — больше незачем быть громким. Тим словно чувствует. И замедляет шаг. Стах, примагниченный, замедляется тоже.
На секунду перестает падать снег, перестают шуметь машины. Но эта секунда разлетается, когда улица вспыхивает хохотом какой-то компании. Стах разрывает зрительный контакт. Они неохотно возвращаются к прежнему темпу.
— Интересно, что он сделает?.. — это с Тима сошел азарт.
— Замечание напишет? «Бросался в учителя снегом».
— Это будет второе твое замечание?.. — тянет уголок губ.
— Нет. У меня же по литературе есть.
— «Неправильно понял»?
— Нет, там не так было написано. Там было по-другому: «Мешает вести урок и подрывает авторитет учителя».
— Серьезно?.. — улыбается Тим.
— Нет. Я не думаю, что это серьезно. Было… пока мать не пошла разбираться.
— Арис… — смеется.
— Что?
Тим смотрит на него несколько секунд, отводит взгляд, качает головой и прячет улыбку за воротник куртки.
— Что? — спрашивает Стах снова.
— Ничего. Просто…
— Что просто?
— С тобой весело.
Вместо «Мне с тобой хорошо»?..
— И с тобой.
— Со мной?..
— Да.
— Мне кажется — наоборот…
— Тебе кажется.
Тим блестит обсидиановыми глазами. Наблюдает, как Стах дышит на руки, пытаясь их отогреть, и прячет в карманы.
— Почему ты без перчаток?
— А ты? — усмехается.
— Я за снег не хватаюсь…
— Для такого у тебя есть я.
Они идут по дороге, то и дело переглядываясь. Тима еще странно не слушаются ноги, как будто он опьянел, и он все время задевает Стаха — и снова отходит. Причем это не выходит слишком нарочито и часто. Выходит естественно. Хочется его поймать. Удержать. Не отпускать.
— Что это, Тиша, тебя штормит? Голова не кружится?
— От чего?
— От недоедания? — бросает навскидку. Опережает реакцию: — Только не обижайся.
— Обижусь, — и показательно сникает.
— Ты сегодня очень ранимый. Даже Соколов под раздачу попал.
— Под твою…
— Это все равно, — отрезает.
Тим тянет уголок губ, снова стыкуется плечом. Стах толкает его в ответ. Тим отплывает. Возвращается.
Они уже прошли развилку, и Стах делает вид, что не заметил, и пялится на Тима.
— Как поживает круг твоих доверенных лиц?
Тим сначала не понимает вопроса. Потом слабо морщится, мол, дурак, что ли.
— Я думаю, Арис, это даже не круг…
— А что?
— Ну… — зажимает между пальцами пару миллиметров. — Точка?..
Стах усмехается. Но спрашивает серьезно:
— А папа?
— А ты много говоришь родителям?
— Я вообще стараюсь с ними лишний раз не общаться.
— Ну вот…
— У тебя же есть «Мари», — говорит с придыханием.
Тим умоляет взглядом.
— Что? Ее ты тоже прогнал?
— Попробуй ее прогнать…
Стах смеется. Потом унимает веселье: они уже дошли до дома Тима. И тот затихает. Останавливается. Стах чувствует, что не хватило. Он смотрит на Тима и ждет, что тот хоть что-нибудь скажет. Но Тим молчит.
Стах тянет ему руку на прощание. Тим, помедлив, решается — и Стах удерживает худенькие пальцы с чувством, что ничего важнее больше нет. Тим терпит несколько секунд, потом хочет улизнуть, но Стах — не разрешает. Усмехается:
— Ты меня не отпускаешь, — словно не он.
Тим расслабляет пальцы, но Стах — нет. Тим прячется за воротником.
— Я скучаю.
Стах видит только по изломанному изгибу бровей — Тима задело.
Тим все-таки вырывается — и уходит.
Стах смотрит ему вслед с чувством утраты и повторяет про себя строчки, чтобы не свихнуться — от мыслей.
========== Глава 40. Символ мира ==========
I
Соколов вызывает Стаха. Тот уже планирует отвечать: «Третий закон Ньютона. За что боролись». Но в кабинете стоит тишина. Соколов кладет на стол черную тетрадь — в изломах, с пожелтевшими страницами. Стах знает, чья она, каким-то шестым чувством. Он поднимает взгляд. Соколов говорит:
— Думаю, лучше ты вернешь, чем я на педсовете… Будет, чем утешить.
— Как вы нашли?..
— Да тут как-то прибегала… девочка с химбио, бойкая такая. Начала меня отчитывать, как мальчишку, за Лаксина, и говорит, мол, к нему не надо лезть, если хочу разговорить кого-то — любую мразь, а чтобы Лаксина не трогал. Ну я так подумал… Если любую… да по отдельности.
Где ж метла-то Маринина? Под подушкой, наверное, прячет… Везде успела…
II
Стах кладет тетрадь в рюкзак. Думает о ней целый день. Может, там есть ответы. На часть вопросов. Но Стах не станет читать.
Каким бы образом этот дневник ни попал в руки шакалов, Стах — не шакал, чтобы вонзать клыки в чужую покалеченную жизнь. И если Тим когда-нибудь будет готов рассказать, он расскажет…
III
Стах ищет Маришку в дыме у гимназического двора. Она замечает, улыбается, машет ему рукой. Он подходит, угождает в объятия, а потом не пускает ее. Шепчет на ухо:
— После педсовета — сразу к Тиму, ладно? И дождетесь меня.
— А что случилось?
— Мы уедем. Я его увезу.
Она останавливает Стаха, который уже спешит.
— Погоди, погоди!
Маришка зовет Колю жестом. Тот недовольный — и трогает зуб языком. Повинуется. Подходит.
— Ничего не хочешь сказать? — спрашивает она.
Коля смотрит на Стаха — и ничего не хочет сказать. Но у Стаха — приступ щедрости. На волне адреналина. На волне того, что он принял решение — и не поменяет. Он тянет Коле руку. Тот сначала теряется, а потом крепко сжимает.
— Это за Тима.
Коля кивает. Стах отпускает его — и буквально через секунду той же самой рукой заряжает ему в глаз. Обновить, так сказать, братскую метку. Маришка аж шарахается в сторону.
— А это — сам знаешь, за что.
Коля знает. Избавленный от извинений, говорит:
— Вали.
IV
Брелок в кармане по привычке холодит ладонь и впивается острыми крыльями в кожу. Стах поднимается на третий этаж. Стучится. В руке у него бумажный пакет с тетрадью. А еще… ну… черт бы их побрал, белые розы.
Да. Но что поделать.
Не открывают. Долго. Стах прислушивается — в квартире тишина, как если бы никого не было. Он стучится снова. Громче. Наконец, слышит движение. Отходит чуть назад, когда дверь открывается — и вдруг за ней свет. Стах застывает растерянно: перед ним Тимов папа, Алексей. Тот узнает и улыбается:
— А, я помню, Аристарх, — и приглашает кивком в квартиру.
Более неловкий момент сложно себе представить. Стах не знает, куда ему деться — с цветами. Хотелось бы, конечно, сразу в стену. Лицом.
Стах не помнит такого, чтобы заставал Тима не одного. Ни разу не случалось… Но сегодня был педсовет, так что…
Стах все еще стоит. Алексей смотрит на розы.
Тут врывается Маришка. Стах выдыхает.
— Ари-ис! Пришел, пришел? Смотри, что мне Алеша, — да-да, она так и назвала его, — показал.
Она сует Стаху под нос фотографию. И он переключается. Переключается, как на Тима, словно весь мир сжимается до маленького прямоугольничка. С него на Стаха смотрит азиатка — европейскими глазами, синими-синими. Тот же овал лица, те же высокие скулы, те же смягченные черты. У нее густые волнистые волосы и нестерпимо грустная улыбка.
У Стаха нет слов, чтобы сказать: «Она очень красива». В русском языке нет слов — о ней, и все эпитеты кажутся ему пошлыми.
Виновата она или нет?.. Стах не знает, как к ней относиться. Тим любит, держит при себе ее часы и хватается за них, когда больше — не за что. Была ли она плохой?..
— Похожа, да?.. — спрашивает Маришка почти шепотом, может, чтобы — вытащить Стаха из онемения.
— Да…
— Тимми у себя. Только он очень расстроенный.
Стах поднимает взгляд на Алексея. Тот кивает на дверь, говорит:
— Уговоришь его встать — цены тебе не будет.
Алексей выходит из коридора. Стах не понял. Маришка шепчет:
— Он знает.
Что?
— Что?
— Что Тимми гей…
Воды.
Стах избавляется от цветов и пакета — всучает Маришке. Она сначала сует нос в бутоны, потом — не в свое дело. Стах, раздеваясь, говорит:
— Утоплю.
— Ой, да ладно… Я одним глазком.
Стах вешает куртку, снимает ботинки. Маришка вручает ему обратно все, что он наприносил. Толкает его.
— Ну иди.
Ну кранты.
V
Тим в постели. Из-под одеяла торчит только макушка. В каком-то сне Стах такое уже видел… Стах ставит пакет на стол, достает символ мира. Проходит, опускается на кровать, задумчиво вертит журавлика в руках. Кладет перед Тимом.
Тим, помедлив, оживает и трогает журавля подушечкой пальца. Потом произносит простуженным голосом:
— Меня выгнали из гимназии…
— Я знаю.
Тим шмыгает носом. Стах склоняется к нему, вытирает щеку. Кладет перед Тимом цветы.
Тот не понимает:
— Это чего?..
— Тебе. Давай мириться.
Тим немеет.
Стах смотрит на его лицо — заплаканное. И находит верное слово — для женщины на фотографии.
— Она неземная.
— Что?..
— Твоя мама. Я видел фото.
Тим теряется и затихает.
— Я принес тебе пирожное. И кое-что еще. Но ты сам должен посмотреть.
Тим садится в кровати. Расстраивается:
— Зачем?..
— Нас ждет комната с солнцем.
Тим мотает головой отрицательно.
— Мы договорились.
Тим шепчет:
— От меня одни неприятности…
— Все будет хорошо. Я обещаю.
Тим не верит.
— Тиша…
— Нет, Арис, не надо…
Стах пытается взять его за руку, а Тим закрывается этой рукой — от него, и просит:
— Уходи.
Стах бы сказал: «Не уйду». Но такое он уже говорил…
VI
Он не понимает, как вести себя с Тимом. Не понимает, что сказать ему. И не усугубить. Поэтому он заглядывает в кухню. Может, подумать. Может, посмотреть. Может, взять паузу. Алексей замечает и открывает форточку.
— Мы надымили — ничего? Ты не куришь?
— Что?.. Нет.
— А чего? Я лет в шестнадцать начал. Тебе сколько?
— Пятнадцать.
Алексей кивает. Приглашает присесть жестом. Стах качает головой и приваливается плечом к косяку.
— Вы повздорили?
Стах отвечает, как на допросе:
— Повздорили.
— Так и лежит, не встает? Он ведь может и целый день. Очень упертый.
Стах знает. И угнетенно молчит.
— Что случилось у вас?
Как такое объяснить?.. уместив — в несколько слов?
— И ты неразговорчивый?.. Как вы взаимодействуете-то?
— С трудом, — отвечает Маришка. — Иногда пишут друг другу записки. Оставляют в библиотеке, в книжках.
Алексею — забавно. Он стряхивает пепел. Улыбается Стаху, который почему-то — не находит в себе ни сил, ни желания, ни элементарной вежливости — улыбаться в ответ.
— Тиша ранимый очень, тяжело отходит… и сложней всего, что понимает только ласку. Я думаю, ему мамы не хватает. Она бы знала, что делать. У меня с ним не всегда получается. Вообще, правильно мне говорить тебе… — смеется. — Но лучше бы он с девочкой…
Лучше бы Стах с Тимом остался.
— Не лучше, — встревает Маришка.
— Ну как скажете… — Алексея веселит.
Что они там курят?..
— Ты рыжий в кого? В маму, в папу?
— В маму.
— Тиша тоже, — кивает понимающе. — Весь в маму… Больно на него смотреть.
Лучше не смотреть и бросить?..
Если сравнивать с тем, насколько Тим похож, Стах больше выглядит как Лофицкий в принципе, чем как мать…
— Ты не голодный?
Стах качает головой отрицательно.
— Надо как-то Тишу собрать к ужину… — говорит Алексей задумчиво. — Он за целый день не съел ничего.
Стах кивает. Находит удобный предлог свалить обратно, словно ему отдали приказ.
Все еще стоит тишина… Почему эта квартира такая безмолвная?.. безжизненная.
VII
Стах заходит к Тиму. Встает посреди комнаты. Тот все еще в цветах — как оставили. Стах садится рядом. Спрашивает:
— А ты так не думаешь? Что лучше бы с девочкой… Они не такие взрывные и грубые?.. Меня мать часто обвиняет, что я неласковый. Но отец не разрешает. Вообще, не знаю, что мне разрешают… Я не оправдываюсь. Со мной тяжело.
Тим ничего не отвечает.
Стах садится за стол. У Тима полно бумаги. Всякой разной, но в основном белой офисной. Стах складывает еще одного журавлика. И еще одного. И до тех пор, пока их не получается десять штук.
Потом он оборачивается, а Тим тушуется и сразу — на другой бок. Стах усмехается: ага, смотрел.
Он сгребает журавликов в охапку и высыпает на Тима.
Тот не шевелится.
— Мало?
Стах смиряется. Отходит складывать еще. Говорят, знаете, соберешь тысячу — желание исполнится, так что…
На четвертой штуке Стах слышит: шуршит постель. Тим выбирается из-под цветов и журавликов. Кое-как возвращает одеяло обратно. Садится по-турецки.
Стах бросает ему сложенных птиц. Они падают посреди комнаты. Тим вздыхает. Стах цокает и говорит:
— Какие-то журавли у тебя нелетные…
Складывает самолет. Запускает в Тима. Тот берет — и запускает обратно, мол, не нужен твой самолет, и так полно, вся комната — в них.
Самолет кочует со стола на кровать и обратно несколько раз. Пока Тим не принимает решение, что плохо кочует: модифицирует самолет и возвращает обратно.
Бумажка, точно стрела, летит Стаху в лоб. Тот пригибается. Самолет ранит Ил.
— Тимофей Алексеич… — впечатляется Стах.
Тим силится не заулыбаться и шепчет:
— Это вероятность пошутила…
Стах возвращает ему истребитель — и тот летит обратно, режет воздух. Стах складывает новый — на старый лад. И просит:
— А еще какой-нибудь можешь?
VIII
В общей сложности вышло штук девять разных самолетов. И каждый летал иначе, чем предыдущий: один, например, крутанул мертвую петлю в воздухе — и свалился на середине комнаты, что, конечно, вызвало пару недоверчивых смешков у обоих — в качестве оружия он плох, как никакой другой.
После всех этих перелетов Тим допускает Стаха на кровать. Сам он теперь полусидит-полулежит, устроился очень удобно: поместил под спину подушку, ноги сложил на Стаха. Стаху тоже неплохо — под Тимовыми коленями.
Носки у Тима с рисунком. Стах говорит:
— Ничего такие. Олени. У тебя.
Тим не понимает, а Стах щекочет ему стопу. Тим дергается. Не толкает — качает его рукой. Стах послушно качается, потом эту руку ловит, хлопает по ней ободряюще:
— Ладно-ладно, не буянь.
— Дурак.
— Как ты сделал первый истребитель?
— Который?..
Стах ищет в ворохе самолетов первый, отдает Тиму. Тот увлекается и учит. Стах увлекается — и смотрит. На Тима. И хочет его целовать. Тянется к нему, задевает носом — его щеку.
Тим напряженно замирает. Стах теперь его щеку — целует. Тим прикрывает глаза. Можно… спуститься губами к губам. Тим касается рукой — и Стах тянет его ближе к себе. Тим выдыхает, как стонет. Или стонет, как выдыхает. Стах трусит, что он так реагирует, отстраняется. Прижимается лбом к его лбу. Говорит шепотом:
— Надо, чтобы ты поел, каприза. Иначе истончишься. Совсем. И превратишься из одуванчика и соломинки — в ниточку.
— Или в труп…
Стах не ожидал. Ему не нравится, он говорит:
— Я тогда сразу выпью яду. Буду надеяться, что ты не оживешь — и не выпьешь следом. Я вот думаю: если бы яд был какой-нибудь бракованный, Джульетта с Ромео оживали бы и пили снова и снова… Вышла бы комедия.
— Арис…
— Мне бы понравилось больше. Называлась бы «Дурак и дура».
— Это очень жестоко…
— Нет, это фигня. Я пил яд тоски каждый день. У меня была драма серьезней: Арлекин влюбился в Пьеро. Нашутил так, что сам и ревел потом. И где мы потеряли Коломбину?
Тим наконец-то улыбается:
— Она на кухне с папой…
Стах прыскает. Не нужна ему Коломбина. Особенно такая.
Стах смотрит на оттаявшего Пьеро и целует его улыбку. И говорит, игнорируя все остановки сердца:
— Я соскучился. Очень. Хочу обратно. А ты меня вышвырнул. Ты в ответе за то, что меня приручил, понятно?..
— Я не приручал…
— В суде расскажешь.
— Что?..
— Найдем Илу молоток, я найму свидетелей.
— Дурак… — Тиму стыдно — за Стаха. Но он все-таки говорит: — Я тоже соскучился.
— Что, сильно? — усмехается.
Тим серьезный — и кивает. А глаза у него — невидящие, и ресницы опущены.
— Можешь еще?
— Что «еще»?
— Поцеловать меня.
Стах перестает улыбаться. Грустит о Тиме, который просит — о ласке. Целует его еще, прижимаясь к теплым отзывчивым губам, и крепко обнимает.
IX
Тим ковыряется в тарелке. Три пары глаз смотрят, как ковыряется. Тим уставляется — потерянно. Спрашивает:
— Что вас так много?..
Спрашивает так, чтобы толпа взялась за ум и разошлась по углам. Ну, почти вся толпа: один шут гороховый намеков не понимает.
X
Стах стоит в проходе, смотрит, как Тим достает дневник из пакета, как осторожно его ощупывает пальцами. И в какой-то момент кажется: ему нужно пережить это в одиночку. Стах оставляет его. Еще есть время. Если что — он придет завтра.
К тому же он оставил записку. Записку и билеты в Питер на первое июня. Тиму придется со Стахом встретиться, даже если он сначала откажется ехать, чтобы билеты вернуть… И тогда уж Стах придумает, как вернуть — Тима.
Ты свободен. Наши полки — верхние.
Питер не имеет смысла без тебя. Я все еще жду. По понедельникам, по четвергам. Всегда. С тех пор, как мы договорились, не было ни дня, чтобы не ждал.
Твой А.
+
— Арис…
Стах замирает на лестничной площадке. Улыбается.
— Прочитал?..
Он оборачивается. Тим — в дверях. Мучает часы. Мнется на месте, на что-то решается, с какой-то мыслью пытается...
Стах делает к нему шаг. Тим тянется. Хватает. Стах зажмуривается, стискивая его в руках и вдыхая — север.
— Арис…
— Едем?
— Я люблю тебя.
Стах раскрывает глаза.
Все рухнуло вниз.
Вдарило по ушам.
Перекрыло кислороду вход в легкие.
Что. Он. Сказал.
.
.
.
Тим не ждет ответа. Он отпускает — и становится пусто, холодно, жутко, еще более жутко, чем с ним. Стах его теряет. Снова. Бесконечное количество раз.
Стах не дает ему уйти, обхватывает его лицо руками.
— Да?
Тим теряется… потом кивает.
— Едем?
Кивает.
— Я тоже.
Тим прикрывает глаза и снова роняет слезы. Стах — соскальзывает в панику.
— Тиша…
— Спасибо.
Оттепель.
Без обид. «Спасибо».
Весна — с опозданием. Так у нее, у весны, на севере принято.
Последние комментарии
6 часов 9 минут назад
10 часов 17 минут назад
10 часов 34 минут назад
10 часов 54 минут назад
13 часов 36 минут назад
20 часов 59 минут назад