Странствия с моим гуру [Войцех Жукровский] (fb2) читать онлайн

Войцех Жукровский
СТРАНСТВИЯ С МОИМ ГУРУ

*

Wojciech Żukrowski

WĘDRÓWKI Z MOIM GURU

Warszawa, 1962

Перевод с польского

Ю. В. КАПИНОСА u А. П. КОСТИНА

Послесловие В. С. КУЛЕШИ

Художник А. И. БЕЛЮКИН

М., «Мысль», 1965

МОЙ ГУРУ

Он красив, просто красив, если такое определение можно применить к мужчине. Несколько рябинок — следы перенесенной оспы, как на изваянии, тронутом временем, только подчеркивают обаяние выпуклого лба и рисунок полных губ. Расстегнутый белый воротничок бросает отблеск на смуглую шею. Я, наверное, более смугл, потому что не прячусь в тени, не боюсь солнца, которого он старательно избегает.

Он окончил Оксфордский университет, хорошо воспитан, а тонкая прослойка жира, сглаживающая линию подбородка, говорит о состоятельности и размеренном образе жизни. Однажды я назвал его моим гуру — наставником. Он усмехнулся и согласился с этим почетным титулом. Гуру — значит духовный руководитель, тот, кто знает, тот, кто владеет ключами истины.

Мои служебные обязанности состоят в том, чтобы перелистывать всю прессу, вылавливать сообщения о политических событиях, комментировать их и делать заметки. Но я беспечно переворачиваю первые страницы и погружаюсь в мелкие статейки, сообщения о происшествиях, письма читателей, раздел брачных объявлений. Здесь пульсирует подлинная жизнь Индии. Потом я прихожу к нему, излагаю все вычитанные из газет и услышанные истории, требуя комментариев и объяснений. Иногда я настаиваю на своем понимании события, тогда он с добродушной усмешкой позволяет тащить себя на место происшествия, разговаривает с очевидцами, потом возвращается и терпеливо мне все объясняет.

Я готов считать его другом, но он хочет сохранить свое превосходство гуру. Если бы вам удалось его увидеть, то он наверняка покорил бы вас своей милой улыбкой, дружелюбным сиянием больших влажных глаз и благоразумием. Вы бы сказали, что он настоящий джентльмен. Хотя у нас это немного значит… И однако, в нем внезапно открывается мне Азия — тот чужой, труднодоступный мир, который я подметил в маленьких, словно от легких ударов долота, рябинках на его лбу. Однажды я наливал ему крепкий вишневый чай. Мы уже достаточно давно знали друг друга, поэтому я попросил, чтобы он сам нарезал пирог и положил каждому из нас по куску.

— Не могу, — неожиданно серьезно сказал он, — я брамин. Мне нельзя брать в руки что-либо острое. Особенно для того, чтобы рассечь столь совершенную форму, как круг.

Конечно, через минуту он превратил все в шутку, но холодок отчуждения остался.

Как-то раз мы выбрались за город. Железнодорожный переезд был закрыт за полчаса до прихода поезда, как здесь установлено, и никакая сила не смогла бы заставить обходчика открыть тяжелые железные ворота… Поэтому мы вошли в хижину. Кровать с веревочной сеткой, голые дети. Здесь дымил маленький очаг, и терпкий запах тлеющего кизяка проникал всюду. Мы вынуждены были присесть на корточки. В запотевшем от холода глиняном жбане нам подали воду. Я пишу, хорошо понимая, что вы этого еще не видите. Подали воду? Кружек нет, просто из узкого горлышка жбана струя воды льется прямо на мою ладонь и с нее — в рот… Я пью жадно, расплескивая воду на рубашку, на тиковые брюки. Капли разбегаются по глинобитному полу, окутываясь пленкой красной пыли. Лучи солнца, проникающие сквозь неплотную кровлю из кукурузных стеблей, высушивают влагу.

На нас внимательно смотрят женщины с серебряными браслетами на босых ногах, закутанные в сари тусклого красного цвета. На каждый вопрос они услужливо отвечают: «Ациа, саб» — «Да, господин».

— Что тебе там понадобилось? — спросил меня Гуру, когда мы вышли. — Ведь наш визит их стеснил. Все они чувствовали себя неловко и держались неестественно. Не знаю, поймешь ли ты… Эти люди приветливы и радушны, но ты им чужой. Тебе надо угождать, чтобы не вызвать твоего недовольства. Нет, не думай, что они боятся тебя. Это скорее осторожность, проистекающая от их познаний в магии. Они боятся дурного глаза, дурного слова, заклятий, которых они не понимают. Ты произнесешь несколько слов на чужом языке, а их может постичь несчастье. Понимаешь, здесь все, чего ты коснешься взглядом, каменеет, принимает позу, старается понравиться тебе…

— А если бы я пришел в вашем дхоти^[1], обмотанном вокруг бедер?

— Ты бы вызвал еще больше подозрений. «Это ведь белый саиб, чего же он хочет, входя к нам переодетым?» Конечно, тебя принимают в домах художников, артистов; они даже готовы считать тебя своим, но не думай, что это и есть Индия. Единственная возможность постичь ее — паломничество, там тебя никто не станет расспрашивать, никто не удивится тебе… Ты будешь, как каждый из нас здесь, на земле, одним из тех, кто ищет дорогу, прохожим. Но это еще успеется.

Он улыбнулся с легкой иронией. Я еще раз почувствовал, как меня вежливо, но решительно оттолкнули. «А все-таки я должен узнать вас, проникнуть в вашу жизнь», — подумал я с сердитым упрямством.

— Ну что ж, я помогу тебе в этом, — сказал он, словно услышав мой вызов, — Ты не умеешь носить своего лица, я все на нем могу прочитать…

ДЖИННЫ В МАСТЕРСКОЙ

Портняжная мастерская не отличается от десятка лавчонок, расположенных на этой узкой улочке. Передней стены нет, ее устанавливают только на ночь. А днем комната открыта взорам прохожих. В ней течет будничная жизнь, и повсюду разносится пряный аромат разогреваемой пищи. Когда мы подошли к мастерской, там на коврике, сшитом из лоскутков, сидел старый портной Хасан и, не торопясь, крутил ручку швейной машины. В работе ему помогала вся семья, не слишком большая, не слишком требовательная. Девять человек — так же как и у соседей. Все девять хотели есть, прожить положенное им время, обрести спасение. Поэтому они трудились в меру своих сил и умения. Конкуренция была большая, портные в округе расплодились, словно мыши. Даже почти столетняя бабка, которая никогда не могла донести до сморщенных, как сушеная фига, губ кружку воды, не расплескав половины, и не могла вдеть нитку в иголку даже при ярком свете, и та помогала — веером из пальмового листа она раздувала угли в жестяной банке, на которой стоял утюг. На полках громоздились картонки, набитые лентами, тесемками, мотками ниток и четками из пуговиц. Несколько кип пестрого кретона, намотанные на толстые доски, олицетворяли достаток. Девять человек составляли живописные группы, копошась в мастерской, как на открытой сцене. Они поучали друг друга и переругивались так искусно, что прохожие останавливались, а разносчики стихали, забывая расхваливать свой товар. Женщины склонились над сковородками. По мусульманскому обычаю, они были закутаны в грязновато-белые мешки, складками спадающие к щиколоткам. Только сквозь прорези в мешках, затянутые сеткой из фиолетовых нитей, гневно поблескивали глаза.

Я снял сандалии и оставил их на доске, заменяющей лестницу. Хасан взбил подушку и зафыркал в туче пыли. Мы присели на корточки. Хасан тотчас же послал мальчика на угол за кока-колой. Хитро улыбаясь, он снял ножницами колпачок с бутылки и стал смотреть, как жадно мы пьем. Вскоре на наших лбах выступили крупные капли пота — напиток проходил сквозь кожу, как сквозь сито. У стены, словно нахохлившиеся куры, сидели женщины. Пальмовый веер старухи изредка постукивал о жестяную печку.

— Вся эта история началась в тот день, когда рабочие раскопали наш двор, — рассказывал старый портной. — Мы сначала не обратили на это внимания. Ведь у нас всегда шум и сутолока. Но нам стало как-то не по себе. Было ясно, что кроме нас здесь есть еще кто-то… «Оно» скакало по полу, легко перебегало от стены к стене босыми, еще не окрепшими ногами… Шелестело в бумагах, царапало картинки из журналов, которыми я украсил мастерскую, скреблось, словно кошка, которая точит свои коготки…

Потом «оно» стало проказничать, приставать, беспокоить, как будто ему доставляло радость отрывать нас от работы и пугать клиентов. Мы отчетливо слышали, как с потолка падали крупные капли воды, растекаясь в лужи. Мы задирали головы, трогали потолок рукой, но воды не было, был только звук падающих капель. «Оно» бросалось кусочками штукатурки, иногда в сумерки опрокидывало коробки, рассыпало пуговицы… Однажды затащило мой наперсток на печку, а потом подсунуло его мне. Я даже обжег себе палец, вся кожа облезла, — он сунул свой палец нам под нос, — вот еще и сейчас видно. Потом пропали ножницы. Я ругался, весь дом бросился на поиски, и мы нашли их — они были воткнуты острием в щель, а на них висело полотенце. Рассвирепев, я стал выяснять, кто это сделал, но мои домашние клялись, что никто к ножницам не прикасался.

Я подумал, что это, может быть, одна из моих дочерей захотела так пошутить, и стал внимательно следить за ними, делая вид, что поглощен работой… Но нет… А когда клиент выходил после примерки, коробки с лентами падали ему на голову.

Мою мастерскую стали обходить стороной. Дела шли все хуже. По всему кварталу пошли разговоры о том, что у меня в доме «шалит». В лунные ночи машина крутилась сама, гремела жестяная банка, перекатывался наперсток. Клянусь, что это проказничали не мыши. Все устраивало именно «оно».

Когда во дворе прокладывали трубы и разрыли щебень, рабочие нашли какие-то кости. Видимо, человеческие… Как велит индийский обычай, кости выбросили в реку. Но несколько костей вместе с мусором подложили мне под порог — это уж точно! Оттуда «это» и пришло…

Я мусульманин, — старик положил ладонь на грудь, — и верю в джиннов… Поэтому я позвал муллу. Но это не был джинн из пустыни — ведь сюда доносится голос муллы с минарета, и джинн не осмелился бы так дерзко вести себя. Если уж «оно» так пристало к нашей семье и так досаждало и бедокурило, то это наверняка был дух индуса.

Мулла, которого я пригласил, обладал истинным благочестием. Он снял туфли и преклонил колени на коврике. Мы сидели молча, а на улице росла толпа зевак. Казалось, что мулла заснул, его толстые губы приоткрылись, с них стекала струйка слюны. На глаза ему садились мухи, а он не шевелился… Из-под прикрытых век поблескивали белки глаз, закатившиеся, как у мертвеца. Стало так тихо, что я различал далекий шум Чанди Чоци, велосипедные звонки, гудки рикш, а совсем рядом — глухой клекот сипа, примостившегося на краю крыши. Он переступал с ноги на ногу и, раскрыв клюв, тяжело дышал.

Вдруг мулла начал что-то бормотать. Я внимательно прислушивался. Закатив глаза, он медленно поворачивал голову и разговаривал с тем, что тут бегало… А «оно» кружилось по комнате, явно обеспокоенное, шелестя то в одном углу, то в другом.

«Садись сюда», — приказал мулла.

Все мы услышали, как затрещала опрокинутая кверху дном корзина. На нее что-то село.

— Верно? — обратился Хасан к стоявшим у стены женщинам в белых мешках.

— Да, саб, — подтвердил хор голосов, — он говорит правду.

— Мулла, наклонив голову, грозил пальцем, отчитывал кого-то… Он говорил все быстрее и быстрее, мы уже не различали слов. Гнев муллы как бы угасал. Он тяжело дышал, облизывал губы, щеки его обвисли. Прошло много времени, прежде чем он пришел в себя. Наконец он сказал мне: «Если хочешь от нее избавиться, то должен сделать ей куклу… Самую красивую, какую только можешь». «А чем тут поможет кукла?» — застонал я. «Поможет… поможет. Та маленькая индуска как раз бежала за куклой. Она вырвалась у матери и побежала. Но ее догнали и убили. Пока она лежала под щебнем рядом с куклой, у вас в доме было спокойно. Когда же начали рыть канаву, то кости разбросали, а истлевшую куклу засыпали. Но дух малышки остался, он беспокоится… Ему хочется поиграть. Сделай же ему куклу».

Да, саб, несколько лет назад здесь жестоко расправлялись с индусами, крови пролилось больше, чем воды, которую в жаркий день доставляет городской водопровод. Внезапное безумие охватило квартал близ мечети. Сосед бросался на соседа, в дыму сверкали лезвия кинжалов… Не щадили никого. Тогда, должно быть, и погибла эта девочка.

Мулла выставил ладони за порог, и я полил ему из чайника. После омовения он бодро принялся за еду, а мы прислуживали ему, преклонив колени.

До поздней ночи моя жена пришивала блестки на платье куклы, а дочери украшали маленькое сари лентами. Перед полуночью мы повесили куклу над дверью. И в мастерской воцарился покой.

— Хотите верьте, хотите нет, — сощурил свои и без того заплывшие глаза портной, — но все мы видели, как «оно» играло с куклой. Ветра совсем не было, а кукла подпрыгивала, шевелилась, как будто ее трогали, и вертелась, словно в танце. Поглядеть на это приходили не только соседи, но и люди из других кварталов и даже со всего Дели.

Вот что перевел мне мой Гуру из рассказа старого мусульманина-портного. Жара стояла гнетущая, воздух застыл. В золотистой пыли над грудами гниющей кожуры жужжали тучи мух. Я отставил бутылку кока-колы и переломил соломинку. Мимо дома проковыляла сивая священная корова. Руки верующих разукрасили ее спину оранжевыми полосами. Корова слизнула с ближайшего лотка пучок моркови, принюхалась к зловонию переулка и удалилась, провожаемая почтительными взглядами всей толпы.

— Мы пришли слишком поздно, — с сожалением сказал я мастеру, — ведь куклы уже нет…

— У меня ее украли ночью, несколько дней назад, — беспомощно ответил портной, почесывая затылок. — А «оно» ушло за куклой. Теперь здесь спокойно. Извини, саб, — и он снял с шеи клеенчатый сантиметр, — клиент ждет…

— Что ты обо всем этом думаешь, Гуру?

Тот озабоченно посмотрел на меня.

— Хорошая реклама, хитроумная. «Оно» ушло, а клиенты валом валят и, так же как мы с тобой, глазеют на кусок ленты, висящей над дверью. Единственный осязаемый предмет, оставшийся от чуда, с которым всем хотелось соприкоснуться. Таращат глаза, слушают россказни старого портного в сопровождении хора женщин и даже не замечают, когда он снимает с них мерку и берет задаток… А ему только это и нужно. Ведь здесь целая улица портных, конкуренция солидная.

ЗАЧАРОВАННЫЙ ДОМ

В течение нескольких дней перед домом нашего соседа, богатого индийца, лежал какой-то человек. Я, может быть, даже не обратил бы на него внимания, ведь после обеда здесь многие ложатся отдохнуть прямо на плитах тротуара. Целые семьи считают тенистые уголки своим домашним приютом, матери кормят грудью голых младенцев, тоскливо напевая вполголоса колыбельную, и наконец затихают, утомленные жарой, а прохожие, осторожно ступая, перешагивают через худые черные ноги. Собаки обнюхивают спящих. Коровы, пережевывая банановые корки, липкими мордами касаются их лбов и слизывают соленый пот.

Но тот человек лежал долго. Над ним подымался красный транспарант, укрепленный на двух бамбуковых палках, а рядом все время сидели на корточках какие-то оборванцы в тюрбанах, они перешептывались или играли в карты.

— Что он там делает? — спросил я Гуру. — Что ему нужно?

— Ничего особенного. Просто он умирает с голоду. Он демонстрирует. На транспаранте написано: «Господин Нараин не заплатил мне за работу!»

— И что же? Ему позволят умереть?

— Дорогой мой, в конце концов это его тело и его желание. Он волен делать с собой все, что захочет, лишь бы не валялся посреди дороги и не мешал движению. Хозяин не платит ему денег. Мне понятна логика рассуждений Нараина: хотя sweeper^[2] нанят без довольствия, но он всегда перехватит что-нибудь на кухне, а поэтому может и подождать с деньгами. Но сам sweeper придерживается другого мнения и угрожает хозяину своей смертью, желая тем самым ускорить выплату. Такое у нас случается часто.

— И полиция не вмешивается?

— Не имеет права. Когда голодающий потеряет сознание, его заберет Красный Крест.

Человек лежал у самой стены, никому не мешая. Время от времени над ним склонялся кто-нибудь из слуг Нараина и, обмакнув в мисочке пальцы, смачивал ему губы. Должно быть, он уже сильно ослабел, так как, несмотря на жару, его укрыли залатанным одеялом.

Когда однажды моя тень упала на его лицо, он открыл глаза и движением бровей указал на транспарант.

Я хотел как-то помочь ему и положил на вытоптанную траву несколько рупий. Но его товарищи, которые до этого спокойно играли в карты, тотчас же вернули мне деньги.

— Thank you. That is the fight^[3], — они грозили кулаками в сторону дома, где на увитой зеленью веранде звенели девичьи голоса и в золоченой клетке качался попугай, — Mister Narain is a bad man^[4].

Каждый раз, возвращаясь на машине из посольства, я искал взглядом голодающего. Он лежал под купой пурпурных канн, какие часто можно видеть на городских клумбах. Человек не так-то легко умирает — лишь на шестой день его не оказалось на тротуаре.

— Минуту назад его забрали, — доверительно сообщил мне повар, — со всей улицы сбежались слуги и кричали перед тем домом: «Ты убил человека! Тут живет убийца!» Но Нараин — богач, ему на эти крики наплевать, он только вызвал полицию. Когда полицейские начали выскакивать из грузовика с тяжелыми бамбуковыми палками в руках, все сразу же разбежались… О, они могут так поколотить, — с почтением причмокнул повар.

— Теперь-то уж все кончено.

— О нет, саб, теперь только начнется…

Я не знал, что он имел в виду. Может быть, повыбивают камнями стекла у соседа, а может быть, устроят демонстрацию и будут хором выкрикивать всякие слова. Я вопросительно посмотрел на моего кока.

— Он вернется сюда. Он умер с мыслью о мести.

Вечером сообщение о смерти бедняги подтвердил чокидар, который выполняет обязанности привратника: отгоняет разносчиков, штопальщиков ковров, выбивальщиков кресел, нищих, прокаженных и заклинателей змей. В остальное время эвот чокидар обычно точил свой длинный нож, который держал в ножнах из рога антилопы. Он всегда заговаривал с прохожими, особенно с девушками. Думаю, что именно им он обязан своей осведомленностью. Даже полицейские, патрулировавшие квартал, всегда останавливались, чтобы перекинуться с чокидаром парой слов. Они даже позволяли угостить себя папиросой.

Два дня спустя, приложив к широкополой шляпе руку в знак приветствия, чокидар участливо спросил меня:

— Как саб спал этой ночью?

Он считался у нас не просто слугой, а дворцовым стражем. По отношению к нему я должен был проявлять настоящее почтение и признательность, ведь он почти спас мне жизнь: однажды утром чокидар швырнул мне под ноги метровую кобру, убитую в саду. Я выплатил ему награду, а кобру, предварительно сфотографировав, велел выбросить, так как она сильно воняла.

Вскоре я узнал, что змею переехала машина. Участие же чокидара во всей этой истории с коброй сводилось к тому, что он купил ее у подметальщика улиц. Потом я сам видел, как он давал эту змею другим чокидарам, чтобы те могли пустить в ход механизм, соединяющий сердца с карманом. А сделать это нетрудно, особенно если провидение одарило саиба воображением и детьми.

Поэтому, услышав теперь голос моего чокидара, я быстро перебрал в уме все ночные звуки: плач шакалов, рев моторов, крики погонщиков… Нет, прошедшая ночь ничем не отличалась от других спокойных ночей в Дели.

— А эта беготня у соседей, — подсказал чокидар, — а мотоциклы из полицейского участка?

— Что случилось? Воры?

— Нет. «Он» уже там и мстит, уничтожая вещи.

— Кто «он»?

— Умерший sweeper. Он летает по дому, как маленький язычок пламени, огненной пчелой пробирается через замочные скважины в шкафы и поджигает платья. Почувствовав запах гари, люди бегают по всему дому принюхиваясь, и, как только откроют чемодан или сундук, оттуда бьет пламя… У них уже побывала полиция. Допросили всех слуг, приказали выйти во двор даже членам семьи Нараина. И вот, уже при полиции, когда дом охранялся, загорелось сразу в четырех местах. Господин Нараин теперь жалеет, что не заплатил этому уборщику, и велел привести вдову покойного… Но теперь от духа не так-то просто откупиться.

— Это сказки, — пожал я плечами. Вся эта история казалась мне совершенно неправдоподобной.

— Сказки, — возмутился чокидар и грозно нахмурил брови, — а урону уже на сотни рупий. Пусть саб посмотрит сам, что там делается!

Через живую изгородь, разделявшую наши сады, я увидел, как к двухколесной тонге, в которую был впряжен серый пони, женщины несли целые охапки покрывал, шалей и радужных шелковых сари. В страхе перед местью духа, от которого нельзя было укрыться в доме, они пытались увезти добро к родным или знакомым. Вдруг я заметил в ярком солнечном свете тоненькую струйку дыма, показавшуюся из тюка. Лошадь, почуяв запах тлеющего тряпья, начала нервно бить копытом, по ее коротко подстриженной гриве пробегала дрожь.

Женщина сбросила тюк и, помогая себе зубами, стала развязывать узел. Она судорожно рылась в вещах, разбрасывая прямо по газону пурпурные и синие сари, и, всхлипывая, ударами гасила огонь. Когда она развернула прошитую золотыми нитями ткань, мы увидели дыры величиной с кулак.

— Что за черт! — воскликнул я, не веря собственным глазам.

— Летающий огонь, — спокойно объяснял мне мой сосед индиец, словно все происходившее было самым обычным делом, — «Он» взял горсть углей с костра, на котором сожгли его труп, и разбрасывает их теперь по всему дому, чтобы насолить хозяевам.

— Дух — это понятие, а куски тлеющего дерева — материя…

— «Он» и взял понятие — душу огня… «Он» хотел навредить им, и его ненависть делает с понятием огня то же, что линза с солнечным лучом. И вот у них в доме все горит. Если вы все еще не верите, я дам вам в доказательство книгу. Кто-то открывал эту книгу и запечатлел на ее страницах огненную ладонь. Возьмите ее себе на память.

Я быстро схватил книгу. Все верно, страницы явно прожжены. Полистал их — коричневое пятно постепенно желтело, блекло. Впрочем, вы легко можете себе это представить: будто след от невыключенного утюга, только контур другой, овальный.

Три дня у соседей не прекращалась суматоха, плач, крики, три дня не давал им покоя летающий огонек. И только когда вдове вернули причитавшиеся ей деньги и сделали щедрые подарки, все прекратилось.

Я рассказал о заколдованном доме моему Гуру. Положил ему на колени книгу с выжженными знаками. Видя, как он окутывается клубами папиросного дыма, я чувствовал, что на сей раз буду торжествовать. Он задумался и поднял свои миндалевидные глаза к небу, голубевшему в просветах меж буйных лиан.

— Если ты позволишь, я поговорю со слугами… Одолжи мне эту книжку…

Несколько дней я терпеливо ждал.

— Ну что? — спросил я, как только он появился снова.

— Ничего. Ты думаешь, что мне достаточно прикоснуться к стене, чтобы она тотчас же расступилась. Мне удалось ухватить какой-то след. Я ведь им тоже чужой: моя каста, происхождение, — уточнил он, — язык, образование, полученное за границей… Доверие не завоевывается сразу. Зато книгу я отнес в университетскую химическую лабораторию, пусть лаборанты займутся анализом огня с того света… С духами проще, чем с людьми. Там-то уж результат будет бесспорным, может быть, он прольет свет и на все остальное…

Гуру уселся поудобнее, стряхнул пепел с папиросы. Он умел испытывать мое терпение.

— Ты знаешь, что такое металлический натрий? Маленькие шарики, которые хранят в керосине. Если его вынуть из банки, натрий соединится с кислородом воздуха, мгновенная реакция — и вспыхивает огонь. Должно быть, кто-то из слуг знает об этом. Не мешало бы выяснить, кто из них ходит на вечерние курсы… Может быть, учится на фотографа или помощника фармацевта? Конечно, в любой школе такие шарики держат под замком, чтобы ученики не проказничали, но ведь их легко украсть.

— А отпечаток ладони на страницах?

— Очевидно, духу помешал агент полиции. Помнишь, говорили, что всех слуг вывели во двор и обыскали. У него, наверное, не было другого выхода, поэтому он открыл первую попавшуюся книгу и сунул туда нарезанные кружочки натрия. А часом позже книга начала тлеть — ведь сквозь страницы воздух проходит с трудом.

— Тебе обязательно нужно испортить мне каждую историю? — проворчал я, пораженный его объяснением, — И все-таки тот человек, защищая свои права, объявил голодовку и умер. Это же факт.

— Да, но это уже совсем другая история. Что же касается остального, то я предоставляю тебе свободу выбора: мстительный летающий огонек или вечерние курсы, уроки химии для взрослых… И вполне понятная солидарность с умершим.

Я почти неприязненно посмотрел на его смуглое полное лицо, озаренное преображенным светом заходящего солнца. Он разрушал образ Индии, сложившийся в мечтах моего детства. Где же они, все эти ясновидцы, факиры, мудрецы, побеждающие смерть?

Здесь, как и во всем мире, шла та же упорная борьба за лепешку, за горсть риса. И люди, лишенные всего, протягивали руки — они хотели жить!

СЧАСТЛИВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

Небо в то утро было по-весеннему безоблачно и лучезарно. Целая туча зеленых попугайчиков опустилась на вершину мангового дерева. Птичьи крики заглушали велосипедные звонки. Велосипедисты лениво крутили педали, их широкие белые штаны развевались на ветру.

Помахивая бамбуковой палкой, висящей на запястье, полицейский шел на обход своего квартала. Он был высокого роста, в шортах табачного цвета, красном тюрбане и простых чулках, аккуратно подвернутых над худыми икрами.

По краю дороги медленно двигалась тонга, запряженная белыми горбатыми волами. Дочерна сожженный солнцем возница присел над дышлом и, пытаясь подогнать вола, щипал его зад.

Полицейский замедлил шаг и, описав палкой круг, стал присматриваться к крестьянину. Тот быстро отдернул пальцы.

— Саалем, — приветствовал он полицейского. — Желаю вам денег и здоровья.

— Саалем, — ответил полицейский и, наверное бы, улыбнулся, если б не боялся умалить свой авторитет.

— Тот, кто женится, губит две семьи… Тому, кто женится, нужны деньги, — ворчал крестьянин, — Он готов наказать меня за то, что я мучаю животное… Это мой вол, и я люблю его, как сына, но, чтобы он двигался, его нужно шпынять под хвост…

Дело в том, что полицейский Матерджи неделю тому назад вступил под полотнища шатра, увешанного электрическими лампочками и гирляндами цветов. Хрипло играл патефон, пытаясь заглушить сельский оркестр — скрипку, флейту и бубен, — приглашенный родителями невесты.

В это утро Матерджи, насытившийся ласками, шел благодушный, доброжелательный ко всем и всему. Палкой он проводил по красным цветам гибискусов.

В тени стены расположился уличный парикмахер. На крышке деревянного ящика сверкало надтреснутое зеркало. Привлеченный блеском шмель кружил над зеркалом, стукаясь мохнатым лбом в собственное отражение.

Матерджи провел тыльной стороной ладони по щеке: гладкая. Какая жалость, ведь в своем квартале он мог бриться даром.

Понимая свое положение, брадобрей угостил полицейского папиросой.

— Может, саб хочет закурить? Погода великолепная, чудный день.

— Погоду нужно хвалить после захода солнца.

— А мужа утром, — усмехнулся парикмахер.

Полицейский взял самокрутку и сунул ее за ухо. Когда дают, всегда надо брать. Когда просят, надо выгодно продать. Потом он взял зеркало и с удовольствием осмотрел свое лицо. Из-под мохнатых бровей поблескивали большие глаза. Крупный нос с горбинкой и напомаженные, задиристо торчащие черные усики.

— Может быть, массаж?

— Вечером, сейчас я на службе.

Парикмахер рылся в ящике, перебирая обмылки и тюбики. Наконец он достал начатую баночку с по мадой.

— Почти полная и пахнет розой. Пусть саб возьмет для жены, она будет благоухать, как сад Аллаха.

— Ациа, — небрежно бросил полицейский и спрятал баночку в карман.

— Саб, — начал парикмахер, — сколько этих снадобий изводят люди, чтобы быть красивыми… А Аджит вон таскает их продавцу папирос на базар. Я не жалуюсь, только это не порядок, это мой квартал, и я должен посредничать…

— Под моей опекой.

— О, саб все знает…

«Они меня любят и боятся, так и должно быть, — думал полицейский, — о каждом я что-нибудь знаю. Схватить за шиворот и потащить в участок — не велика хитрость. Если не подымать шума, воловью упряжку можно направить туда, куда нужно».

— О, вот идет это обезьянье отродье, — зло шипел парикмахер.

Полицейский обернулся и перешел на другую сторону улицы. По газону шел чокидар и тянул на поводке двух откормленных такс.

— Добрый день, саб, — приложил он ладонь ко лбу.

Полицейский не соизволил ответить. Загородив дорогу, он уперся концом палки в живот чокидара.

— Куда ты относишь краденую мазь?

— Я ни при чем… Госпожа ее выбросила, а я отобрал у служанки, когда она выносила ее под сари…

— Я хотел обратить твое внимание на то, что парикмахер покупает снадобья, а ведь это ближе…

Почувствовав, что давление палки ослабело, чокидар низко поклонился и пустился рысцой вдоль стены.

— Эй, ты, — погрозил ему палкой полицейский, — смотри за собаками… Не мчись так, а то они задохнутся. Вот увидит господин, как ты их загонял, так и работу потеряешь.

— Ациа, саб, ациа, — благодарил чокидар, поняв, что полицейский милостив к нему. Он остановился у столба и позволил собакам спокойно заняться своим делом.

Полицейский шел размеренным шагом и продолжал размышлять, как бы подводя итог: «Комендант меня любит, я сижу перед дверью его кабинета на стуле с плетеным сиденьем, как у тех, с белыми воротничками… Вижу, кто к нему приходит и как вручают ему «благодарность». Регулирую вентиляторы, которые дуют в загривок и ворошат бумаги на столе. Приношу замороженную бутылку кока-колы, подставляю пепельницу. Я всегда могу шепнуть кое-что по секрету и для сведения сообщить, что у просителя за пазухой. А сколько они ему дают? Кто знает… Поручик тоже должен делиться. Только одно я знаю твердо — что попало мне в руку, то мое.

Я получил повышение. Как только поручика переведут в богатый квартал, он возьмет меня с собой. Хотел бы я знать, кто может прожить на жалованье? Бедны только дураки. Поймать вора и засадить его в тюрьму — для этого большого ума не требуется. Труднее сделать его преданным слугой. Боги дали человеку две руки, чтобы он брал с обеих сторон, и два уха, чтобы он мог выслушать обе стороны: где шелестит, а где только бренчит…»

Полицейского распирала радость. Он подкрутил усики, и на его лице появилось выражение победителя. Теперь дорожка вилась среди колючего кустарника. Мелкие листья повернуты ребром к солнцу и почти не дают тени. Красная утоптанная глина. Здесь кончались сады и начиналось старинное кладбище. Огромные глыбы темных каменных склепов. На куполах кое-где поблескивали голубые и желтые чешуйки старой эмали. На кустах или прямо на обломках камней сушилось белье, из узких окошек шел едкий дым. Женщины терли песком медные сковороды, а вокруг голые ребятишки гонялись на четвереньках за тощим псом, который напрасно искал тени и покоя. А дальше, в колючей чаще, подымались какие-то развалины, заросшие до самого верха. Их посещали только шакалы и духи.

Полицейский прошел под аркой ворот. Тропинка вела вниз, петляя среди трехметровой травы. Где-то вверху, на шоссе, гудели невидимые отсюда рикши, перебрасывались шутками возчики. Матерджи увидел, как из кустов вышли три человека. Один из них зацепился тюрбаном за колючую ветку, и полицейский быстро догнал его. Он чувствовал, что должен блеснуть перед ними умом и силой, ослепить их, чтобы они увидели собственное ничтожество.

— Ты откуда? — спросил он, касаясь палкой колена неизвестного.

— Из села, бабуджи, с того берега Джамны.

Два других незнакомца тоже остановились. Они были немолоды, хотя ступали легко, жилистые и опаленные солнцем, опоясанные залатанными дхоти.

— Мы навещали родственника, родившегося под счастливой звездой, он служит здесь чокидаром… Молодой, а у него уже брюхо растет. Сидит себе у ворот и отгоняет лотошников…

— А в селе вам чего не хватает? У вас есть земля, коровы, козы. Земля родит, жены рожают.

— Земля… Землю не польешь потом… За воду нужно платить. Аренда душит. По ночам приходят всякие, стучатся в дверь, надо принимать их, кормить. А на всех не напасешься…

— Да еще кланяйся низко, — добавил другой.

— У нас полицейского не дозовешься.

— О, здесь у саба жизнь что надо: мундир, жалованье, почет…

Приятно польщенный, полицейский согласился с ними.

— Не каждый подходит для этой работы. Здесь нужна голова, смелость, да и нюх… Это я поймал знаменитого Кабара, хотя лицо у него было закрыто и на свадьбу он пробрался в одежде мусульманки…

Это сделал не он, а старый сержант, но полицейский, желая похвастаться, повторял чужие слова, выдавая их за свои. Старый сержант говорил: «На дакойту, как на змею, не наступай! Лучше окружить их, когда они спят, если вас по крайней мере пятеро на одного. С Кабаром мне повезло. Мы пришли на свадьбу, я обнял девушку и почувствовал у ее бедра под платьем пистолет. Мне пришлось обнять «девушку» покрепче. Кабар пробовал перебросить меня через голову, но было очень тесно, и мы ходили, как танцующие медведи, до тех пор, пока на мой крик не подоспела помощь».

Но полицейский не стал повторять всех этих слов.

— Саб герой!

— Кришна придал бабуджи силы!

Узкая дорожка бежала среди кустов, усыпанных желтыми цветами. Крестьяне вежливо пропустили полицейского вперед. Неожиданно двое схватили его за локти, а третий одним рывком сорвал с его руки палку и изо всех сил хватил по голове. Матерджи упал на колени. Тогда один из них, самый маленький, сбросив с его головы тюрбан, схватил рукой за волосы и одним ударом ножа отсек ему нос вместе с куском верхней губы.

— Теперь ты уже не будешь выслеживать нас, собака!

Полицейский стоял на коленях, опустив голову. Кровь лилась ручьем, темнея на пыльной дорожке. Маленький дакойта держал отрезанный нос кончиками пальцев и совал его в глаза покалеченному.

— Я отнесу его в горы и брошу собакам…

— Высуши его и повесь над входом в дом, — советовал другой, — всякий раз, возвращаясь домой, ты будешь смотреть на него и смеяться. Этому носу ты обязан своим счастливым возвращением.

— Меченый, он не сможет больше пробраться к нам…

Опершись на руки, полицейский трясся как в лихорадке, почти теряя сознание от пронзительной боли. Он ждал удара ножом в спину, но голоса удалялись, стихали. Матерджи не кричал, он хотел жить. Те уходили, и он видел, как его нос завернули в какой-то лист и завязали в край дхоти, словно горсть монет или талисман.

Матерджи облизал покалеченную губу, рана страшно горела. Почувствовав соленый вкус крови, смешанной с пылью, он сообразил, что лежит на земле. Осторожно ощупал рану. Кожа раздвинулась, обнажая кость, кровь капала ему на бороду, пятнала мундир.

— Проклятые убийцы, — бормотал полицейский, прислонясь к дереву.

Не чувствуя шипов, которые впивались ему в ладонь, он поднялся и осторожно пошел к склепу, где жили люди. Перед его глазами ходили зеленые круги, в голове мутилось.

Полицейского окружили женщины. Они причитали и проклинали бандитов и больше шумели, чем помогали, а промытая рана кровоточила еще сильнее. Однако Матерджи почувствовал облегчение, когда отрывистыми фразами стал рассказывать о случившемся. Парни побежали за полицией… Вскоре полицейские окружили заросли, дав по шее погонщику волов, который как раз в эту минуту появился здесь со своим неуклюжим возом… Увидев раненого полицейского, погонщик начал превозносить его достоинства и постепенно стал центром всеобщего внимания. Дакойтов, конечно, не поймали, зато дети, которые бесстрашно шныряли под кустами и заглядывали в склепы, нашли брошенную бамбуковую трость.

Полицейские помогли Матерджи дотащиться до дороги, где его ждал джип, чтобы отвезти на перевязку.

Пока ему накладывали тампон из марли и бинтовали рану, полицейский чувствовал себя героем. Жена ласково суетилась около него, с нежностью ему прислуживала, а в доме толпились соседи, желая послушать, как он дрался с коварными бандитами.

Но шли дни. На небе все так же светило солнце, ослепительно белое и палящее. Над городом, словно черные кресты, висели сипы. Иногда они садились на края крыш, чтобы подремать и поточить клювы. Продавцы сластей нараспев хвалили свой товар, пробиваясь сквозь тучи ос и мух. Алели цветы канн. Теперь пальцы Матерджи, касаясь искалеченного лица, нащупывали нежную скользкую кожицу и обнаженную кость, от которой боль расходилась лучами до затылка.

Когда полицейский шел по улице, все лица поворачивались в его сторону. У него было такое чувство, будто взгляды прохожих щекочут его шрам, как мухи. Матерджи ускорял шаг. И вдруг ему в глаза бросались их носы, всевозможные носы. Он натыкался на них, они бесстыдно торчали на всех этих лицах, смеялись над ним.

— Не горюй, — утешал его поручик, — я представлю тебя к награде, и все будут смотреть на твою грудь, на медаль…

Матерджи снова сел за свой столик, зажав палку между коленями. Шумели вентиляторы. Он знал тут каждую щербинку в стене, каждый гвоздь. Подняв голову, он заметил, что поручик смотрит на него с гримасой отвращения.

Спустя два дня его столик выставили за дверь, а потом ему велели стеречь арестованных.

— Чье это приказание? — заорал Матерджи. — Я пойду к поручику.

— Ну и иди. А пока что заткнись, — ответил сержант. — Поручику тоже делается тошно, когда он смотрит на твою рожу. Каким же ты, видно, был негодяем и как досаждал людям, если с тобой случилось такое.

Охваченный внезапной ненавистью, Матерджи в тот день прошелся тростью по спинам арестованных. У них ведь были носы! Заключенные приняли удары покорно. Полицейский ругал их за то, что они завшивели, что в камере воняет, что их громкие разговоры мешают ему дремать. Напрасно протягивали они в окошко скорлупу кокосовых орехов и безмолвно молили его налить воды.

С наступлением сумерек духота не спадала. Стены дышали зноем. На фиолетовом горизонте над силуэтами пальм вспыхивали желтые огни зарниц, предвещая хорошую погоду.

— Кончай, надоело, — набрасывались на Матерджи дежурные полицейские, не отрываясь от карт. — Мы это слышали сто раз, если бы ты сам не петушился, никто бы тебя не тронул…

— Эх, что вы знаете…

Но они уже выбрались на газон перед участком, разлеглись на циновках и рассказывали друг другу о женщинах с улицы Серебряников. Матерджи должен был вернуться к своим заключенным, опасаясь, как бы кто-нибудь из них не попытался сбежать в мир иной, у них была добрая сотня способов сделать это… Две недели назад одного еле спасли: он подрезал себе язык и, заглотнув его, задохнулся.

Металлический звон цикад за окном заглушал звонки велосипедистов.

Когда он вернулся домой, жена спала, свернувшись клубочком. Толстые серебряные браслеты на ее щиколотках отливали холодным блеском. Он склонился над ней. Жена посапывала, как обиженный ребенок, на щеках — следы слез.

— Почему это случилось именно со мной?.. Она тоже возненавидит меня, ей понравится другой…

Внезапно его охватило желание навсегда связать ее с собой, вовлечь в свое несчастье, пусть мучается…

Он вытянул руки и нечаянно задел коленом спинку кровати. Жена с криком проснулась, оттолкнула его. Матерджи тяжело опустился на постель.

— Брезгуешь мною…

— Нет, нет… Мне приснился ужасный сон, — шептала она, встав на колени и снимая ему ботинки.

— Что же тебе приснилось? Теперь у нас даже сны переменились… Ну, говори, — и он ткнул ее босой ногой в грудь.

— Что ты откусил мне нос, — выдохнула женщина. — Но ты бы никогда не сделал этого, мой дорогой, правда?

Она охватила руками его шею, целовала его. Матерджи нарочно подставлял под ее губы свежий шрам. И каменел от обиды, когда она старалась обойти покалеченное место. Теплые поцелуи, смешанные со всхлипываниями, разбегались к вискам, уходили к шее… Он оттолкнул жену и сел, закрыв лицо руками.

— Давай поедим…

Жена подала ему полотенце и воду, чтобы он вымыл руки.

С минуту полицейский стоял в дверях. Слышал знакомые голоса. Соседи укладывались спать, курили трубки. Девичий голос напевал простенькую мелодию, ему вторили ритмичные постукивания двух деревяшек. Матерджи охватила жгучая тоска. Все они были счастливее его.

— Ты уходишь?

Он не ответил. Никто его не понимает. Выбежал во двор. Две огромные крысы носились по мусорной куче, взметая облачка пыли. Они были так увлечены друг другом, что даже не заметили, когда полицейский бросил в них куском кирпича.

Вокруг фонаря все гудело от тысяч сверчков и мошек. В мягком свете вдали от роящейся мошкары разложил свой ящик знакомый парикмахер. Он укладывал баночки, точил бритву, что-то подсчитывал.

— Прекрасная ночь, саб…

— Кончил работу?

— Для вас, саб, я всегда готов к услугам… Побрею, сделаю массаж, вотру крем, будет пахнуть, как сад магараджи…

Полицейский присел, провел ладонью по подбородку: он был колючим.

— Ну что ж, можно, — милостиво согласился он, поворачивая лицо к тусклому свету фонаря.

Парикмахер взбил пену, долго мылил щеки. Поплевал на ладонь и проверил лезвие бритвы.

Уверенными движениями он снимал со щеки слой белой пены, потом по привычке брадобрея хотел взять клиента за нос и повернуть его голову к свету… Его пальцы схватили воздух, и на какой-то миг он остановился. Внезапная боль пронзила полицейского.

— Нет! Его нет! — крикнул Матерджи, срываясь с места… Он выхватил у парикмахера бритву и полоснул его по лицу так, что лезвие вонзилось в челюсть. Нечеловеческий крик разбудил спящих.

Матерджи пинком повалил парикмахера на землю и пробежал прямо через него. Он мчался с лицом наполовину белым, как у демона. Прежде чем сбежались соседи и подняли раненого, полицейский исчез в темноте.

— Обезумел, — шептали собравшиеся, беспокойно оглядываясь. Но, кроме воя шакалов и звона цикад, ничего не было слышно.

В разорванной в клочья рубахе, весь дрожа, обессилевший полицейский прислонился лбом к стене старого склепа. К нему постепенно возвращалось сознание.

— Мне уже нет пути назад, — неожиданно спокойно произнес он. Стер засохшую пену, сложил бритву и легким шагом скользнул в чащу тернистых кустов. Издалекадоносились свистки полицейских.

И пропал. Говорили, что он пристал к дакойтам, так как в округе появился новый неустрашимый бандит, который пробирается в дома в вышитой маске, закрывающей всю голову. Никто не видел его лица, даже девушки, которых он похищал, чтобы они услаждали его по ночам. Говорили, что он прекрасен, как древние герои Рамаяны.

— Что ты об этом думаешь? — спросил я моего Гуру.

— Ты хочешь, чтобы я растолковал тебе, что сулили полицейскому звезды… Чтобы я уверовал в его предназначение… Разве тебе недостаточно простого утверждения: человек должен быть там, где уже находится его нос?

ДОМА

Собственно говоря, это самое приятное время дня. Я только что вернулся с выставки, организованной одним из дружественных посольств. Несколько фотографий, делящих мир, как в Судный день, на хороших и плохих. Немного керамики, безукоризненной по форме, потому что она действительно народная. Красота линий, подсмотренных у природы, сочетается в ней с целесообразностью предметов повседневного обихода, с их назначением. Наконец, вышивки, кружева, сделанные руками уходящего поколения, скрюченными пальцами старых бабушек. Ни там, на родине, где покупают скатерти из тисненого пластика, ни здесь, в Индии, где не ценится ни время, ни кропотливый труд, такое рукоделие не находит признания. И только лозунги — такие знакомые и набившие оскомину — не отражают сути происходящих перемен.

Еще в машине я стянул галстук, расстегнул рубашку. Обивка на сиденье была накалена. Струя воздуха, горячая как из топки, проникала в открытое окно и осушала пот.

Я мечтал о домашней тишине, о наглухо закрытой комнате, о душе и о стакане кока-колы с большим куском льда. Набросить на мокрое голое тело простыню, повалиться на тахту и выдохнуть хоть немного жара, накопленного мною за день.

Но из бака, установленного на плоской крыше, течет горячая вода, она не приносит облегчения. Под потолком вентилятор длинными лопастями рассекает воздух, когда ослабевает напряжение в сети, аэр-кондишен работает неровно. Я встряхиваю запотевший от холода стакан так, что лед позвякивает о стекло.

Знаю, через минуту я буду ругать себя, ведь после холодного напитка воздух покажется мне еще горячее, а то, что я жадно вылакал, выступит через кожу каплями пота. Пот будет струиться по загривку, щекотать спину, щипать глаза, скатившись с бровей, и даст о себе знать соленым привкусом в уголках рта.

Но сейчас самая приятная минута, короткие тропические сумерки. Голоса сикхов, играющих на выжженной траве в бадминтон, стали тише. Умолкли крики продавцов мороженого, «очень холодного, с доставкой на дом», и только привратник — чокидар — торгуется с продавцами ковров, подъехавшими на бричке с полотняным верхом. Сквозь сетку в окне я вижу мальчиков с длинными, как у девочек, волосами, вижу мячик в венце из перьев, посланный ракеткой в небо, и стайки зеленых попугаев, возвращающихся к дынным деревьям на ночлег.

Мне хорошо. Остываю. Сердце перестало колотиться. Я — частица мира, ждущая ночи. Стихает шум, множество всяких дел позади, на душе у меня светлеет. Теперь я могу предаться размышлениям, уносясь далеко от этого дома, от стены, увешанной гневными непальскими масками, от города, который сейчас погружается в грезы. Я уношусь в небо, незабываемое небо над Дели, с великолепной сменой серебряных тонов и багрянца, безоблачное, чистое и необъятное. Еще не слышно пронзительного звона цикад. Вокруг восхитительно тихо.

Вдруг показалась смуглая рука, державшая мокрую тряпку, и круговыми движениями стала протирать каменный пол. Из-за кресла по-лягушачьи выполз наш уборщик. Я не знаю, сидел ли он там, притаившись, все время или пробрался только сейчас, воспользовавшись минутой моей задумчивости. Хлопая сандалиями, он подполз к тахте. Долго смотрел на меня, демонстрируя свою заботу о порядке, а потом с мольбою сложил ладони и произнес гортанным голосом:

— Саб, я не разбойник! Я не дакойта!

Он беспомощно крутил бритой головой. С темени ему на ухо спадала скрученная прядь волос, за которую Шива должен вытянуть его после смерти из пучины.

Уборщик не знал английского, а я не знал урду — его родного языка. Поэтому мне нужен был переводчик. В разговорах, если это не были простые распоряжения, которые он понимал по жестам, нашим посредником был повар Делу.

— Саб, саб, — твердил уборщик, показывая в сторону кухни, — Делу плохой человек, очень плохой.

Услыхав в коридоре энергичные шаги моей жены, он съежился и, машинально протирая пол, на корточках потащился в угол.

Жена ворвалась вместе с волной горячего воздуха, высокая, с грозной морщинкой меж бровей.

— Прошу тебя, не ложись сейчас… Ты должен навести порядок. Sweeper бросился сегодня на повара, свалил его с велосипеда и ударил по голове… Повар просит, чтобы мы его прогнали, и даже привел с рынка нового уборщика…

— Ширвени смирный недотепа, должно быть, повар здорово допек его, если он так оживился.

— Тогда я прошу тебя, уволь обоих, и пусть хоть когда-нибудь в доме наступит покой.

— А разве этого нельзя сделать завтра?

— Нет. Ты уходишь на работу — и ничто тебя не касается. А я целыми днями должна терпеть их ссоры. Уже неделя, как они ругаются, а работа стоит. Ну, вставай же…

Понимая, что отсрочки мне не выторговать, я велел уборщику привести повара, а сам с отчаянной энергией стал натягивать брюки. И сразу же сделался мокрым.

— Скажи, что между ними произошло?

— Откуда я могу знать? Для того ты и мужчина, чтобы в этом разобраться.

Я тяжело вздохнул. Конечно, бывают в жизни минуты, когда надо быть мужчиной.

Они уже стояли у стены. Высокий худой повар в рубашке, выпущенной на белые закатанные штаны, бритый уборщик, глядящий исподлобья, и шустрый паренек, слуга австралийцев, которого я позвал в качестве переводчика.

— Саб, — прочувствованно начал Делу, и его глаза наполнились слезами, — этот бандит напал на меня, избил и сломал мне два ребра…

Он приподнял рубаху, выпятил живот, измазанный фиолетовым дезинфекционным раствором, и показал грудь, заклеенную крест-накрест широкой лентой пластыря.

— Но ведь ты сам нашел его и даже утверждал, что он твой родственник?

— Я ошибся, саб. Это дакойта. Саб, ты нам отец и мать, будь справедлив и выгони его.

— За что же он избил тебя?

— Он сломал мне два ребра. Если я пожалуюсь в полицию, то его посадят в тюрьму. Он не хочет отдать мне деньги…

— Откуда ты знаешь, что у тебя сломаны ребра?

— Так сказал санитар, который делал мне перевязку. Он даже дал мне справку для суда на английском…

— Покажи-ка…

— Она пока осталась у него. Он хочет за нее пять рупий, а зачем я буду ему платить? Если саб отругает уборщика, то он и без полиции отдаст мне деньги…

— Сколько он тебе должен?

— Много, сто двадцать пять рупий.

Шустрый мальчик все время шепотом переводил наш разговор уборщику, который то и дело срывался с места, готовый разразиться потоком слов, но мальчик удерживал его, хватая за рукав.

Моя жена в это время вязала, давая тем самым понять, что вся эта история ее совершенно не касается.

— Ну, Ширвени, почему ты не отдаешь деньги Делу?

— Саб, я уже дал ему сорок пять рупий… А ему все мало. У меня семья в селе, им тоже надо на хлеб.

— Если ты брал взаймы, то должен отдать.

— Я брал взаймы? Это он у меня брал. Я знаю, место тут хорошее, работы немного, но я должен посылать деньги семье. А он все у меня забирает. Говорит: «Еда есть, так что же ты огорчаешься?»

— Делу, ты брал деньги у уборщика?

— Саб, здесь очень хорошее место. Ему хватит того, что он зарабатывает помимо жалования. Ведь он каждую неделю приходит к мэмсаб за новой пачкой порошка, за мылом и метлами, а чистит одним песком… Каждый раз он показывает одну и ту же нераспакованную пачку, как будто купил ее…

— Делу, я спрашиваю, ты брал у него деньги?

— Саб, у нас такой обычай. Получил работу — заплати за то, что тебя ввели в дом. Если он не будет мне платить каждый месяц по десяти рупий, то он не заслуживает того, чтобы работать здесь.

— Я спрашиваю, ты взял у него сорок пять рупий?

— Если он не заплатит мне сполна то, что обещал, я пойду в полицию. Они с него получат. За два ребра мне положено по меньшей мере тридцать рупий. Мне больно дышать. За боль надо платить, или пусть идет в тюрьму.

— Ты взял деньги у Ширвени? — закричал я.

— Взял, саб, — выдавил он из себя. — Но он согласился на это. Он даже готов был работать только за еду. Он уже долго был без работы… Мы договорились, что он будет отдавать мне половину денег, а потом я скостил ему одну треть — у меня ведь доброе сердце. Но теперь он и этого не хочет платить.

— Саб, — вступил в разговор смышленый переводчик, — Делу жадный, Ширвени уже достаточно заплатил ему… Ширвени понял, что саб как отец родной, поэтому он хотел, чтобы Делу вернул ему деньги.

— Саб, у меня пятеро детей, — уборщик поднял растопыренную ладонь, — он плохой человек. Он договаривается с торговцами, и они берут с мэмсаб дороже. Он в одной лавке покупает залежалый товар и за это получает проценты. Он выносит с кухни продукты, на руле его велосипеда каждый день висит полная сумка…

Я многозначительно посмотрел на жену. Они наперебой обвиняли друг друга, причем их грехи были пропорциональны их возможностям. Безусловно, повар обирал уборщика. Впрочем, я понимал, что обираю их обоих, так как плачу им по местным ставкам. Но если бы я удвоил им жалованье, они сочли бы меня безумным.

— Саб, прогони Делу. Я приведу тебе повара, который действительно хорошо готовит. Он христианин и даже мой родственник, — продолжал уборщик.

— Саб, прогони этого бандита. Он сломал мне дна ребра. Если я пойду со справкой в полицию… Он должен заплатить тридцать рупий за мое увечье…

— А если я послушаю вас обоих и обоих выгоню?

— Саб, это было бы неблагородно, тогда он не сможет заплатить мне за мои ребра, — застонал Делу.

— Сколько ты за них хочешь?

— Тридцать рупий.

— Сколько ты уплатил ему, Ширвени?

— Сорок пять.

— Итак, Делу должен тебе пятнадцать рупий…

— Он их не отдаст, — встревожился уборщик.

— Боюсь, что ты прав. Так что для ровного счета ты мог бы сломать ему еще одно ребро.

— Саб шутит, — недовольно поморщился повар, — А я пойду в полицию, и за тяжкое повреждение моего тела они должны посадить его в тюрьму… Тогда вся его семья будет голодать.

— Подумай, Делу, ты должен будешь в комиссариате выложить деньги, которые выманил у него, потому что он тоже обвинит тебя. Ты знаешь, что тебе нужно нанять адвоката. Расположение полиции тоже стоит денег. Хорошо, если все это обойдется одним угощением. Да еще нужно заплатить за врачебную справку. Посчитай-ка, сколько тебе останется? К тому же Ширвени не будет у меня работать, если его арестуют, и я не буду ему платить. Поэтому если ты даже и выиграешь дело, то ничего от этого не выгадаешь.

— Саб говорит мудро, саб говорит, как отец, — подтвердил сообразительный мальчик и быстро перевел все уборщику.

— Слушай, Делу, после того, что я узнал, я могу уволить вас обоих. Сейчас же, сию минуту. Но я хочу, чтобы в доме был покой. Я готов оставить вас обоих. Вы должны помириться, а ты вернешь Ширвени пятнадцать рупий.

Делу сморщил лоб и с минуту размышлял. Потом спросил:

— А кто заплатит мне за перевязку?

— Он. Сколько это стоило?

— Две рупии.

— Тогда вернешь тринадцать.

— Но сейчас у меня ничего нет. Когда саб будет платить мне первого числа, пусть вычтет…

— А теперь убирайтесь, и чтобы я не слышал шума на кухне. А если мэмсаб пожалуется мне еще раз, то вылетите оба.

— Саб, а я не мог бы получить лекарство, только не пилюли, а полбутылки виски? — пытался выторговать еще что-нибудь Делу.

— Нет. Могу дать тебе таблетки «аспро».

— Саб, у меня вот тут болит, — охнул он.

— Хорошо, поезжай домой и ложись. Сегодня ты свободен.

Все трое сложили ладони перед грудью и пробормотали прощальное приветствие.

Я вытер лоб. Посмотрел на жену.

— Ты довольна?

— Соломоново решение, лишь бы избежать радикального удара. Почему ты их не уволил? Слуг здесь найти нетрудно.

— Они как дети. Пока у них нет ничего, они лезут из кожи вон, чтобы раздобыть работу, но, получив ее, считают это само собой разумеющимся и начинают пренебрегать своими обязанностями. Они забывают, что ходили без работы, голодали. Дорогая моя, этих мы хотя бы уже знаем. Другие на их месте тоже ловчили бы и приворовывали. Не забывай о разнице между их заработками и моими. В конце концов мы и так за все заплатим. Ведь Делу, как только придет в себя, возместит на нас свои потери.

— Боже мой, — вздохнула жена, — а там, в Польше, завидуют, что у нас столько прислуги. Поверь мне, я бываю счастлива, когда закрывается дверь за последним из них и мы, хоть ненадолго, остаемся одни. Ты даже не можешь представить себе, как меня мучит эта кастовая специализация. Уборщик не может стряхнуть крошки со стола, повар, чистя овощи, разбрасывает шелуху по всему полу, потому что для подметания есть sweeper… А я торчу с ними целый день и присматриваю за порядком, да и гигиену нужно соблюдать.

Она говорила все это таким категорическим тоном, что я сразу вспомнил все свои грехи: беспорядок на письменном столе, ненаписанные письма, уроненное в ванну полотенце, брюки, брошенные небрежно на спинку стула.

Я тяжело вздохнул. Посмотрел в окно. Небо было усыпано звездами. Прекраснейшее мгновение ускользнуло от меня. Наступала ночь, и невыносимо стрекотали сверчки.

Я ЗАПЛАТИЛ ЗА СВОЮ СМЕРТЬ

Протяжным аккордом прозвучал автомобильный гудок. Я потянулся, подставляя грудь под бодрящее дуновение вентилятора. Нужно выглянуть, это, наверное, сигналят мне.

— Ну, пошевеливайся, — торопила меня жена, складывая вязание и втыкая спицы в клубок шерсти, — только постарайся сплавить их поскорее. Неужели мы не можем хотя бы один вечер побыть вдвоем?

— Зачем? — зевнул я.

— Чтобы ты хоть раз выслушал до конца, что я о тебе думаю.

Я начал одеваться. В это время щелкнула дверца автомашины, чокидар произнес свое приветствие, и стекло входной двери задребезжало под нетерпеливыми ударами пальцев.

— Хэлло, дружище, — окликнули меня, — ты не идешь на прием к немцам?

— Хэлло, Гунар, — приветствовал я соседа шведа, — к каким немцам тебя несет нелегкая?

Гунар был в белом смокинге. Над смокингом — грива светлых волос и щеки, налитые мальчишеским румянцем. Он сразу же снял пиджак и рывком сдернул черную бабочку.

— Пить, — задыхался он, — Разумеется, я еду к «нашим» немцам, к тем, от Круппа и Аденауэра. А тебе не прислали приглашения?

— Нет.

— Ну так я тебя приглашаю к ним, не хочу скучать…

— Нет, старик, сегодня я, пожалуй, никуда не двинусь. Слишком жарко.

— А я люблю немцев. С ними только торговать: умеют считать, черти! У меня была возможность узнать их немного во время войны. Я работал в миссии Красного Креста с графом Бернадоттом… Два года, в Берлине. Надо признаться, что это было далеко не самое приятное место для работы.

С Гунаром Г. я познакомился на первом же индийском «парти». Прием был устроен в саду. Угощение состояло главным образом из зубочисток, воткнутых в миниатюрные тартинки, и густого сиропа с несколькими листочками мяты. Подносы разносили слуги в красных тюрбанах и мундирах опереточных генералов. Руки, подававшие бокалы и наливавшие лимонад, затянуты в белые нитяные перчатки. Зато ноги — босые и черные. Правда, чтобы это заметить, надо нагнуться, потому что их скрывала трава пышного газона.

Красавицы индианки в зеленых и белых сари кутались в тяжелые шали из Бенареса, шитые золотом. Мужчины в тропических смокингах или в национальной индийской одежде — дхоти. Они придерживали край опоясывавшей их ткани, как дама край юбки. Все это избранное общество прохаживалось, словно на манеже, вокруг украшенной множеством лампочек клумбы.

Приглашенные разглядывали друг друга, на их губах застыли улыбки, похожие на гримасы. Болтали о недавней охоте на тигра, жаловались на слуг и на жару. Иногда касались в разговоре политических тем, но от всех вопросов тотчас же отделывались неясным намеком, недоуменным взглядом, кольцом ароматного папиросного дыма.

В тот вечер почтенный советник М. представил меня сразу всем, поэтому я смог запомнить лишь немногих. Все эти разговоры ни о чем вызывали у меня скуку, и я стал подумывать о том, как бы сбежать. Хотелось сбросить с себя все и стать под холодный душ. Какое мне дело до этого парада красавиц, до этой выставки драгоценностей, до гирлянд бесчисленных лампочек? Краем глаза я наблюдал за машинами, высматривая кого-нибудь из знакомых.

И вот тут я заметил своего соседа шведа. Я знал его в лицо, и в этот вечер мы уже обменялись с ним поклонами и какими-то пустячными замечаниями о погоде. Я начал маневрировать, чтобы выскользнуть вслед за ним. Он открыл машину и с чем-то возился внутри.

— Что, зажигание? — спросил я, заглядывая ему через плечо.

— Нет. Все идет гладко. А если вы уж меня накрыли, то прошу глотнуть, — он поднял разрумянившееся лицо и протянул мне плоскую бутылку с коньяком. — Иначе весь этот цирк трудно вынести.

Потом мы приложились еще по разу и единодушно решили, что компания здесь скучная. Чтобы узнать друг друга получше, мы поехали к нему.

— Я гораздо старше вас. Меня просто молодит румянец… Это потому, что я обморозился. Когда началась финско-русская война, меня мобилизовали. Мы заняли позиции на границе в Карелии, за Полярным кругом. Вам знакомо это состояние, когда ты простился со всем и вдруг видишь, какая ничтожная малость связывает тебя с миром, в котором ты жил? Тогда пьют за короля, потом за здоровье матери, наконец, расчувствовавшись, призывают на помощь даже самых дальних родственников. Авось пригодится — ведь они знали нас, должны вспомнить, помолиться за нас, когда нас уже не будет. Остальной мир, для которого мы уже не существуем, для которого мы безымянны, не стоит даже пожатия плеч.

Вот я и нагрузился. Потом пошел проверять посты. Мороз склеил мне ресницы, железной лапой стиснул лицо. Длинный тулуп, сугробы, пушистый снег… Я присел, усталый, и задремал. Хорошо еще, что меня вовремя нашли. Но щеки я обморозил основательно.

Он сидел, вытянув ноги на середину комнаты, и смотрел на окно, о которое бились привлеченные светом какие-то жуки. Забавно было в жаркую делийскую ночь вспоминать морозный север. Швед потряхивал стакан, делал глоток и смотрел на звезды, тревожно мерцающие и такие близкие. По потолку бегали мерно шуршащие лопасти вентилятора.

— В конце войны Берлин не был самым спокойным местом, — вдруг начал рассказывать мой собеседник, — каждую ночь его навещала союзническая авиация. Завывали сирены, и я с одеждой под мышкой бежал в бомбоубежище. Суетливо подпрыгивая, я на ходу натягивал брюки и считал бомбы, с воем падавшие все ближе и ближе. А по утрам я не узнавал соседних улиц. Здания исчезали, и на их месте вырастали высокие заборы, заклеенные плакатами, призывающими к стойкости. На развалинах стучали кирки заключенных. Битый кирпич складывали в кучи.

Но вот наступала очередь бомб замедленного действия, взрывы продолжались весь день. Для извлечения засыпанных бомб использовали заключенных. Они ценили эту работу, потому что всегда удавалось что-нибудь раскопать в свежих обвалах и пронести в бараки, хотя за это им и грозило суровое наказание. Иногда они даже пытались бежать.

Двух таких смертников в штатской одежде, на которой масляной краской были проведены желтые полосы, я застал однажды в нашем гараже. Были ли это поляки, чехи или югославы, вы уж меня не спрашивайте. Я дал им шоферские комбинезоны, какую-то еду и несколько марок и велел ждать. Вечером я хотел вывести их за заставу. Тогда с нашими дипломатическими знаками еще считались немного.

Когда с наступлением сумерек я пришел снова, гараж был пуст… Тем лучше, подумал я, меньше забот. Видно, они мне не доверяли.

По работе мне приходилось сталкиваться со многими людьми, и у меня были кое-какие знакомые даже среди партийных сановников. Один из них жил около Тиргартена. Помню, я был у него однажды вечером, мы немного выпили, и язык у него развязался. Он пустился в рассуждения о Wunderwaffe^[5], и тут завыли сирены.

Я спросил об убежище, немец презрительно рассмеялся, потом достал карту и показал на ней расположение противовоздушных батарей. Эта стена должна защитить от любого налета, ни одно соединение не могло появиться над имперской канцелярией. Вилла находилась в защищенном треугольнике. Он заверил меня, что можно спокойно продолжать пить. Мы только открыли окна и погасили свет. Небо кипело от грохота бомбардировщиков. Потом потихоньку начали взлетать жемчужинки снарядов, лопаясь с ослепительным блеском. От световых кинжалов в тучах вспыхивали белые зайчики.

Память у меня неплохая. И должен признаться, эта война очень уж мне надоела. Гитлером я был сыт по горло. Эти сведения о противовоздушной обороне я передал куда следует.

И вот мощная бомбардировка среди бела дня. Центр Берлина сметен. От виллы моего приятеля остался только фундамент. Сам он случайно уцелел.

То ли он что-то сообразил, то ли среди нас был их агент, во всяком случае меня арестовали и, несмотря на протесты, посадили в Моабит.

Меня обвинили в помощи бежавшим заключенным и в шпионаже. Тех двух заключенных схватили, на комбинезонах было вышито название шведской фирмы. Я не признался ни в чем. Они тоже оказались благородными ребятами, сказали, что фершалюнги украли в гараже… Выдержали, не выдали меня. Это были, должно быть, поляки или сербы. Их поставили к стенке.

Однако и это не могло меня спасти. У моего партайгеноссе оказалась чувствительная совесть, он обвинил самого себя в отсутствии бдительности и признался, что показывал мне план города. Его послали на фронт, а мне после короткого разбирательства вынесли смертный приговор.

Но исполнение его как-то затягивалось. Шведы хлопотали за меня.

Я сидел в камере два месяца и плел корзинки из ивы. Оказалось, что у меня есть к этому способности. Ночью, когда наступало время налетов и охрана убегала в убежища, мы повисали на оконных решетках. Я хотел, чтобы меня убило сразу. Мысль, что я могу быть зажарен заживо, не относилась к числу самых приятных.

Наконец как-то на рассвете меня вызвали из камеры. Я знал, что это значит, но был спокоен. Меня провели через двор, где уже стояла виселица, словно четвертинка свастики. В канцелярии мне сообщили, что я свободен, только должен тотчас же покинуть границы рейха. Я ни о чем другом и не мечтал. Помогло мне вмешательство графа Бернадотта.

Стражники должны были знать об этом заранее, однако они не отказали себе в удовольствии показать мне все приготовления к казни. Понимаете, у них было чувство юмора… или, может быть, только своеобразно понимаемой педагогики.

Перед освобождением я должен был дать расписку в том, что получил полный расчет. Оказалось, что за плетение корзин мне полагались две марки шестьдесят пфеннигов за каждый проработанный день. Из общей суммы вычли сорок марок за установку виселицы, восемь марок — за веревку и перчатки для палача, двенадцать марок, как было педантично отмечено, стоил его билет второго класса, потому что жил он не в Берлине. Остальное мне выплатили до пфеннига. Я до сих пор храню копию этого счета. Вероятно, это единственный документ подобного рода, выданный человеку, приговоренному когда-то к смерти.

Теперь вы понимаете, почему я так ценю немцев. С ними можно торговать, они не подведут, люди солидные. Я люблю послушать, как радостно они рассказывают о промышленности Рейнской области, о миллионах тонн стали, снова выплавляемой Круппом.

Мне сразу вспоминается тот счет, который я ношу в бумажнике «на счастье». Я сразу обретаю волю к жизни. Они со мной рассчитались, но я с ними — нет!

Жаль, что вы не поедете со мной. Может быть, мы встретили бы старых знакомых. Они теперь лезут в Индию, раздают стипендии, в пропагандистском пункте Max Muller Bavan раскладывают «невинные» листовки о вашей Силезии, «потерянной для европейской экономики».

Ну, мне пора. Смокинг понесу на руке, слишком жарко. Надену на месте. Тьфу, еще эта бабочка…

Я проводил его до машины. Едва коснувшись руля, он мгновенно протрезвел. Скользнул фарами по белым стенам вилл и помчался к Центральной площади.

С минуту я следил за ним, прислушиваясь к звуку мотора. Душная ночь невыносимой тяжестью навалилась на мои плечи. Я убежал в прохладную комнату.

— Ты идешь? — осторожно спросила жена, — Мыться будешь?

— Еще рано, я почитаю. Раз уж пошли гости, вот увидишь, еще кто-нибудь нагрянет.

— Конечно, ты был бы рад жить не в доме, а на вокзале, — печально вздохнула жена.

НОЖНИЦЫ БОГИНИ КАЛИ

Послышались удары пальцев по стеклу входных дверей, потом долгий, настойчивый звонок. Это чокидар у ворот сообщал о прибытии гостя, которого он уважал.

Густая стена лиан, обвивавших бамбуковую решетку, отделяла меня от сияния ночи. Я не зажигал света, так как он привлек бы полчища насекомых. И без того полог из листьев был полон движения и шорохов. В нем сновали ящерицы, падавшие за воротник каждому, кто проходил мимо.

Когда за стеклянными дверями показался белый тюрбан и до меня донесся запах пряных духов, я догадался, что пожаловал мистер Сингх, «комиссар», как мы его шутливо называли.

— Вы не ждали столь позднего визита? — он поднес ладонь ко лбу, салютуя по-военному. — Но эта жара… Я был неподалеку по службе и принес вам «жемчужинку»…

«Комиссар» быстро вошел в мою комнату и с облегчением развалился в кресле, толстый и мокрый от пота. Одет он был по-штатски, рубашка выпущена на белые подштанники. Толстые колени широко расставлены — взмок от ходьбы, как он объяснял мне когда-то. Сняв сандалии с петель, надетых на большой палец, мистер Сингх охлаждал ноги на каменном полу.

Я угостил его папиросой. Он закурил ее, потом осмотрел подозрительно. Убедившись, что это наш благородный «Вавель», мистер Сингх соизволил затянуться, ожидая стаканчика виски.

Я познакомился с ним полгода назад на каком-то вечере. Узнав, что я писатель, он на следующий же день явился ко мне и разговорился вовсю, не упуская возможности «оросить иссохший организм».

Потом это случалось все чаще и чаще — ведь он жил в dry country^[6], где из-за сухого закона бутылка обычного виски стоила одиннадцать долларов. Разморенный жарой, офицер полиции заходил к нам и рассказывал интересные случаи из своей практики. А я поил его виски.

Когда ему не хватало рассказов, я вынужден был целый вечер выдерживать его на одной кока-коле или на апельсиновом соке. Но он не обижался.

— Операция аппендицита — это почти косметическая процедура, — начал «комиссар», смакуя янтарный напиток, отдающий самогоном, — особенно когда пациент молод…

— И не толст, — со знанием дела добавил я.

— Да, и не толст, — меланхолично подтвердил мистер Сингх, — Шов зарастает через несколько дней, остается только симпатичный шрам, который, если пациентом была женщина, может даже затронуть сердце, стать еще одним местом для поцелуев, доступным, конечно, только для избранных.

В больницу «Святого семейства» привезли красивую молодую девушку. Звали ее Кинни Гупта. У нее были характерные боли и рвота, диагноз поставили сразу же — apendicitis. Провожала ее вся родня, человек одиннадцать. Они подбадривали больную, просили доктора об особой заботе. Ее тут же отправили на операционный стол. Оперировал способный молодой хирург доктор Мохит Сри Деви. Он вырезал отросток с вполне созревшей гнойной опухолью и осторожно, как драгоценность, перенес его в химический стакан с формалином, чтобы показать родственникам девушки.

Кинни быстро пришла в себя. Молитвенно сложив ладони, она смиренно благодарила врача. Родственники же пациентки увенчали его на лестнице гирляндами цветов.

Рана быстро заживала. Кинни чувствовала себя хорошо. Ее навещали подруги. Вокруг кровати выздоравливающей шуршала шелками стайка ясноглазых девушек, увешанных блестящими безделушками. Они сплетничали, присматривались к перевязкам. Казалось, что они тоже хотели почувствовать боль, когда сестра промывала рану. Хирургическая сестра Канаклата Сен, правая рука хирурга, которая во время операции накладывала маску и поглаживала щеку пациентки перед усыплением, любила слушать разговоры о драгоценностях и о любви: и то и другое у нас тесно связано.

На шестой день подъехал старый паккард, и Кинни отвезли домой. Вечером у нее начался жар. Она стала жаловаться на острые боли в животе. Несмотря на пенициллин, через два дня Кинни умерла. Что ж? На первый взгляд в этой истории нет ничего особенного… Послеоперационные осложнения или просто какая-нибудь инфекция… Кто знает?

Покойницу, как надлежит девушке, завернули в белое полотно, аккуратно, как конфетку, обернули в розовый целлофан и унесли на бамбуковых носилках, чтобы сжечь. Сложили ровный холмик из дров, плакальщицы вылили растопленное масло, и останки запылали.

Смерть нас не страшит… Это всего лишь перемена оболочки. Впереди у нас еще много жизней. И никто не имел бы претензий к врачу, доверяя приговору Кали, если бы в пепле, когда его стали собирать, чтобы бросить в волны Джамны, не нашли маленькие хирургические щипчики, которые применяют для зажима артерий.

Все стояли, столпившись над горячим пеплом, а в лучах солнца все насмешливее поблескивал фиолетовый от огня никель.

Тогда начали во всеуслышание говорить, что хирург забыл их в зашитой ране. Обвинение звучало правдоподобно. Сначала шов зарубцевался, но когда выздоравливающая начала двигаться, твердый предмет разбередил брюшину, а может быть, даже прорвал кишку, вызвав заражение. Стали жалеть, что сразу после смерти не сделали вскрытия. Зажим, извлеченный из живота Кинни, был бы неопровержимым доказательством небрежности, заслуживающей наказания.

Началось следствие. Хирургическая сестра — ведь она в тот день присутствовала при операции — без колебаний узнала зажим. Канаклата Сен оплакивала покойную, с которой успела подружиться. Хирург доктор Деви был обвинен в неумышленном преступлении, приведшем к смертельному исходу. Вход в операционный зал был для него закрыт раз и навсегда, конец карьере.

Его семья вела переговоры с семьей умершей, пытаясь полюбовно установить сумму вознаграждения и не допускать до процесса. Но скандал был слишком громким. Прокурор предъявил обвинение.

Сингх торжествующе посмотрел на меня, подставляя стакан. Я налил ему немного виски и, несмотря на то что он предостерегающе поднял палец, щедро разбавил содовой.

— Знаю, знаю, — заворчал я, — ваш железный организм не переносит воды, ржавеет от нее… Но эту историю я уже вырезал себе из «Хиндустан таймс».

Он презрительно выпятил толстые губы и погладил черную бороду, обильно умащенную и туго накрученную на тесемку.

— Откуда же я мог знать, что вы так внимательно следите за судебной хроникой? Но лишь теперь начинается история, которую вы напрасно стали бы искать в газетах. Немного виски, а то я даже не разобрал, что пью. А ведь это «Old Smuggler»^[7] прислушивался он к бульканью напитка. — Как хорошо разговаривает эта бутылка…

Итак, началось следствие. Доктор присягал, что он невиновен. Но показания сестры Канаклаты Сен ухудшали его положение, их было вполне достаточно, чтобы его осудить.

Во время допроса доктор Сри Деви вполголоса произнес: «Я знаю, меня губит то, что семья хотела женить меня на богатой». На эти слова стоило обратить внимание. Я стал расспрашивать о больничной сестре Канаклате Сен. Отзывались о ней хорошо, только поговаривали, что она влюблена в нашего хирурга. Их видели вместе, увлеченных разговором. Без сомнения, речь шла не только о вырезании аппендиксов. Во время его дежурств она приходила в больницу и ночью, хотя, кажется, была не ее очередь. Правда, ни в чем определенном ее нельзя было упрекнуть, но создавалась атмосфера недомолвок, сплетен, скорее доброжелательных, так как ее любили за уравновешенность и отзывчивость.

Мать доктора не могла согласиться с обвинением. «Мой сын невиновен», — твердила она всем.

Однажды она пошла во флигель, где жила сестра Канаклата Сен, и закричала как одержимая: «Если ты солгала, то не видать тебе больше света белого. Если же сказала правду, то тебе ничего не будет…» Потом села у дверей ее комнаты и начала голодовку. Она торчала там, сгорбленная, с наброшенным на лицо подолом сари. Выходя из комнаты, девушка должна была переступать через ее протянутые ноги, вырисовывавшиеся под тонким шелком, словно сухие палки. Старуха не хотела принять даже мисочку с водой, чтобы смочить пересохшие губы. Она только бормотала: «Ты ослепнешь, если солгала…»

Я воспитывался в английской школе и не верю в магию. Я наблюдал за Канаклатой Сен. Казалось, что она тоже не поддается невидимой сети. Все же, приходя в больницу, сестра пускала себе в глаза дезинфицирующие капли. У нас пыльно, ветер разносит помет буйволов, растертый колесами тонг, легко можно заработать воспаление. Работала Канаклата Сен нормально, может быть, немного нервно, что меня не удивляло. Но уже на второй день веки у нее опухли. Потек гной. Сестра осталась дома. Она вслушивалась в монотонный шепот старухи: «Чтоб ты ослепла, если солгала».

Это длилось долгие часы.

«Перестань! Умоляю тебя, перестань!» — начала вдруг истерически кричать Канаклата Сен. Она поползла на коленях к дверям, которые едва виднелись светлым пятном. Она слепла.

— Ну и что? — спросил я нетерпеливо.

Он посмотрел, как будто не понимал даже самых простых вопросов, и пододвинул ко мне пустой стакан. Я щедро наполнил его.

— Ничего. Она отказалась от своих показаний. Заявила, что ошиблась, когда опознавала зажим. Но мы проверили комплект, извлеченный из стерилизатора: зажима в нем не хватало. Просто она пыталась спасти доктора.

«Я не хочу, чтобы его осудили», — стискивала пальцы Канаклата Сен. Когда же я насел на нее, она созналась во всем, не проронив ни слезинки. Доктор Деви обещал на ней жениться. Она его любила. Но у нас все это не имеет никакого значения, если чувство не подкреплено соответствующим приданым. Для сестры Сен этот брак был бы большой удачей, так как у нее не было ни денег, ни драгоценностей. Поэтому до поры до времени им приходилось воздерживаться от огласки.

Но тут семья врача решила женить его на другой девушке, за которой давали солидное приданое. Для «дела» нужны были деньги. Любовному воркованию пришел конец. Доктор должен был подчиниться решению семейного совета. Но ему недоставало смелости рассказать обо всем возлюбленной. Канаклата Сен узнала о приготовлениях к свадьбе из случайного разговора с пациентками. И решила отомстить.

Нет, она не была виновницей смерти девушки. Сестра Сен даже полюбила Кинни, навещала ее дома. Когда же та неожиданно умерла и стали поговаривать, не послеоперационные ли осложнения явились причиной смерти девушки, Канаклате пришел в голову дьявольский план.

Смешавшись с толпой родных и друзей умершей, она присутствовала при приготовлении тела к сожжению. Прощаясь с покойной и гладя ее, сестра сунула ей под сари взятый из операционной зажим.

На кремацию она не пошла. В общем горе о ней забыли — ведь столько народу прошло тогда через дом. Дальше, наверное, понятно? Труп прикрыли дровами, и лишь потом из пепла осуждающе блеснула никелированная сталь.

— Теперь ее будут судить?

— Нет. Доктор не желает ей зла. Он только увольняет ее из больницы. А зрение ей вернул… Доктор женится на той другой, на богатой. Если верить в судьбу, то на сей раз ее веление выразили уста сватавших его старых женщин.

— И что же будет с сестрой?

— Она любит доктора, — задумался Сингх, — Сестра Канаклата Сен красивая женщина. Если хотите, я вас представлю ей. О ней стоит позаботиться. Да вы не отказывайтесь раньше времени… Разве можно предугадать? Любовь слепа.

Он посмотрел на часы и одним глотком осушил стакан.

— Собственно говоря, у меня есть еще одна история, но в моем возрасте удовольствия следует распределять разумно… Я зайду как-нибудь вечерком, когда у меня опять пересохнет в горле.

Я проводил его до дверей. Включил свет. Ожидая налета насекомых, по потолку к лампе подползали белые, как недопеченое тесто, ящерицы. Ночь была теплой. Стены дышали жаром.

Я слышал, как чокидар, громко топая, прощался с офицером и постукивал жердью, на которую опирался во время ночных бдений. Потом он поправил кинжал за поясом и, убедившись, что никто больше не подходит, уселся со спицами под лампой и принялся вязать свитер.

Я вернулся в комнату, чтобы записать услышанное. Там все еще стоял пряный аромат духов офицера полиции, а глубокие складки на полотняном чехле кресла хранили форму его толстых ляжек.

ДОРОГА НА МАНДАЛАЙ

— But it’s too late!

— No, it’s never too late to call on him^[8],— услышал я голоса спорящих. — He’s a countryman of mine. I can come at any time^[9].

Хотя говорили по-английски, я понял, что подъехал мой знакомый летчик поляк Зигмунд Рогульский. В свое время он ушел с Андерсом, через Персию и Палестину добрался до Англии, а затем и до Канады. Летал в английском дивизионе. Потом, когда его смелость и хладнокровие были замечены, он был направлен для выполнения специальных заданий, летал в одиночку на ночные бомбардировки. На родину Рогульский не вернулся: в какой-то мере он верил антисоветской пропаганде, а главное, ему было стыдно, что он ничего не нажил. Как же возвращаться домой с пустыми руками… Парню больше сорока, возраст для пилота весьма солидный, а он не умел ничего — только водить самолеты…

— Вернуться в Варшаву и начинать все сначала? В авиацию меня не пустят — слишком долго колебался… Я сам не доверял бы такому авантюристу, — разговорился он после нескольких рюмок. — Еще год-два, подзаработаю кое-что и могу возвращаться. Мать, слава богу, жива еще, вот бы обрадовалась… Побыть с нею хоть неделю, — мечтал он, — а там пусть меня отправляют в Сибирь. Как подумаю, сколько денег прошло через мои руки, хочется надавать себе по морде. Каким же я был дураком. Нам казалось, что легким заработкам не будет конца… А тут с каждым годом становится все труднее и труднее. Часто, когда мой раскормленный раджа приходит с новым предложением экономии, как всегда за мой счет, у меня появляется желание плюнуть ему под ноги и бросить все к чертовой матери. Только куда пойдешь? Здесь меня по крайней мере знают. Даже если я останусь без гроша, меня не выбросят из отеля и не откажут в бутылке виски. «Мистер Рога, — так меня называют индийцы, — это почетный клиент. Ему не нужно одолжаться, за каждую услугу он платит втрое».

Рогульский любил широкий жест, он был по-польски легковерен и легкомыслен. Немного сердечности, доброжелательности, даже просто любопытства — и он ваш. Вам ведь знакомы эти встречи у стойки бара в облаках папиросного дыма, воспоминания о каком-то фронте, где сражались оба. И случайные знакомые любезно позволяли ему платить за себя, вымогали у него безвозвратные ссуды.

— О, теперь я осторожен, — посмеивался над собой Рогульский, — Впрочем, у меня это легко получается — грудь заплыла жирком, а бумажник отощал. Здесь, в Индии, все необычайно дешево, особенно слуги и девушки. Мои коллеги насмехаются надо мной, потому что я не могу взять, выжать и отшвырнуть. Но зачем? Уж если мне не везет, пусть хоть повезет моим слугам, пусть заработают на мне. Я знаю, они меня обирают, выклянчивают у меня подарки — ну и пусть! Мистера Рога еще хватит на то, чтобы быть господином.

Когда я подошел к дверям, Рогульский уже входил в комнату. Невысокий, коренастый, он крепко сжал мне руку и, по американскому обычаю, похлопал меня по плечу так, что загудело в ушах. В нем чувствовался хороший товарищ за рюмкой и в драке, такой, что не изменит, а будет прикрывать отступление поломанным стулом. Красноватое лицо, светлые, уже изрядно поредевшие над лбом волосы. Только голубые славянские глаза говорили о мягком сердце. Хотя он много пил, манеры его всегда были безупречны. Вот и сейчас он вручил мне охапку гибких пунцовых веточек бугенвиллеи, наверняка наломанных в саду соседа.

— Это для пани с извинением за ночное вторжение…

— Жена уже спит.

— Тем лучше. Со мной ведь никаких хлопот. Холодильник в порядке?

— Кое-как действует.

— Тогда лед в стаканы, — и он хлопнул в ладоши. — Что у вас тут за порядки? Куда расползлись слуги? Я принес бутылку.

— Я всех их выгнал… Захотелось покоя.

— Так, значит, мы свободны.

Он вытащил из брюк рубаху и расстегнул ее, открыв сетчатую майку, сквозь которую торчали густые рыжие волосы.

— Здесь все прячется от жары, — он с удовольствием почесался, — даже мои волосы сбежали с головы на пупок…

Я бросил лед в стаканы, налил виски.

— Вот вам моя бутылка, — и Рогульский стал вынимать пробку.

— Оставим ее про запас, сначала осушим эту.

— Ах ты, коммунист, какое дальновидное планирование, — с удовольствием потирал он руки.

— Мне показалось, что вы пришли не один?

— Да, — небрежно махнул он рукой, — там мой коллега майор Бобби Мэтьюс, чертовски способный пилот. В девятнадцать лет он стал wing commander^[10]. Я очень люблю Бобби, его вид всегда придает мне бодрости, а он-то и вовсе родился не под счастливой звездой, над его колыбелью лишь ворон каркал.

— Он уже нагрузился?

— Нет. Просто он такой деликатный. Отдыхает у порога.

— Я схожу за ним.

— Не стоит. Он сам объявится. Ну, cheers!^[11] Мы подняли рюмки и отпили немного.

— Что вас привело в Дели, Рога?

— Дела. Наконец я поумнел и делаю деньги. Купил пресс для выжимания сахарного тростника…

— Вы не будете больше летать?

— Но почему же? — возмутился он. — Мой магараджа, как, впрочем, и большинство из них, отрекся от абсолютной власти и пустился в финансовые аферы. Он опять купил два отслуживших свой век трупа, две «дакоты»… Я подписал контракт на полеты в Гималаи, к пограничным фортам, куда не хотят посылать военные машины, так как это слишком рискованно…

— А ваши самолеты в хорошем состоянии?

— Вы же знаете, в этой стране протекция и взятка могут уладить все. Комиссия получила свое исписала самолеты. Оставалось только узнать о дне аукциона и выставить таких покупателей, чтобы не было конкуренции… Приобрели мы эти машины дешево. Я сам их обнюхал — какое-то время они продержатся в воздухе.

— А почему армия не хочет сама возить свои грузы? Пожалуй, это было бы дешевле?

— Видите ли, — Рогульский придвинулся поближе, упершись коленями в мои колени, отставил стакан и, жестикулируя, стал объяснять, — мне платят с килограмма. Поэтому я набиваю столько, что машина трещит. И чтобы не колебаться, не беру бензина на обратный путь. Если взлетел, то уж должен долететь. Там, в горах, день начинается раньше, поэтому надо еще затемно поднять машину на высоту тысяч в пять… Средний же потолок где-то между семью и восемью. К Гималаям подлетаешь с первыми лучами солнца, когда розовеют ледники. Я должен попасть на свой маршрут в извилистую долину до того, как под натиском солнца начнут дымиться снега, окутывая горы туманом. С восходом солнца путь открыт, мне не нужно больше ковылять ощупью. Но тут меня начинает швырять, иногда от крыла до склона остается не более тридцати метров. Развлечение, от которого захватывает дух.

— Почему же вы не летите выше?

— Потому что тогда я проскочу площадку и не смогу сесть… Представьте себе слепой каменный мешок, дно которого слегка повышается, — триста метров взлетной полосы на кое-как выровненной осыпи… А перед носом скалистая стена, на которую я мчусь. Никаким рывком уже не поднять машину, особенно с таким грузом. Надо садиться. И я сажусь. Долина сразу же оживает, из расщелин в скалах появляются тамошние жители. Нет, это не тибетцы и не гурки… Племя ман. Высокие, рослые, они поднимают на плечи стокилограммовые мешки, надевают на лоб лямку и шагают себе по тропинке к форту. Сверкает снег, а у них грудь голая, только повязка на бедрах… И икры туго обвиты шнурком. Женщины стоят и пялят на меня глаза. А я на них. Ожерелья из бирюзы, граната, агатов… И эти груди… Боже ж мой! Торчат в стороны, как отлитые из бронзы, руки так и тянутся к ним… Если бы у моей «дакоты» были такие амортизаторы, я бы всюду приземлялся без страха… Смотрю на этих девушек, а они на меня смотрят. Слов не надо. Они понимают мой восторг и только зубы скалят… Но их уже зовут мужчины, по долине разносится эхо голосов… А ко мне подходят первые индийские офицеры с поднятыми воротниками. Шеи обмотаны шарфами из верблюжьей шерсти. Только теперь я чувствую, как от этих стен тянет холодом. Мокрый, как новорожденная мышь, я испытываю страх, глядя на нависающие надо мной скалы. Ноги трясутся. «Ну, на этот раз пронесло», — сплевываю от сглаза через плечо, и мы отправляемся на традиционное виски.

Рогульский вперяет в меня свои голубые глаза — доверчивые и, несмотря на покрытые красной сеткой белки, очень детские.

— Если бы я умел торговать… Ведь там за иглы, горшки, ножи… Да что там, за коробок спичек и пустую банку из-под масла можно выцыганить прекрасное ожерелье из полудрагоценных камней. Там, в горах, скрыты настоящие сокровища. Они сами не знают, чем владеют. Просто выбирают из речной гальки то, что блестит и привлекает их своим цветом… А потом трут о камень, выделывают примитивные бусинки. За деньги там ничего не достанешь. Они почти никогда не спускаются в долины… На кой черт им бумажки? Разве что старые монеты из серебра с королем Георгом для украшений… А какое у них оружие! Полутораметровые луки, легкие, как перышко. При мне один парень стрелял в орла. Метров на пятьдесят… Почти вертикально, с некоторым опережением. Орел закружился и грохнулся о скалу в двух шагах от нас. Не хотел бы я стать мишенью для таких лучников…

Вот вы собираете всякие редкости, у вас почти этнографический музей. Когда я полечу в следующий раз, обязательно вам что-нибудь привезу.

Так как это говорилось уже не в первый раз, я улыбнулся: и это в нем очень польское — он любит обещать. В ту минуту, когда Рогульский говорил, он не лгал, он был уверен, что привезет обещанное, потому что для него такое ожерелье или резная маска демона — сущий пустяк. Но потом обещание вылетало у него из головы, забывалось. Из своих действительно необычных полетов он так ничего мне и не привез.

— А как вы возвращаетесь, мистер Рога?

— Это уже проще… Заправляюсь бензином, который туда доставляют караваном на ослах… Такие экспедиции длятся добрых два месяца… Зимой форт погребен в снегах, начисто отрезан от мира. Им остается только радиостанция.

Итак, я забираю почту, образцы каких-то горных пород, иногда раненых… Там веселая граница, и разбой считается единственным занятием, достойным мужчины. И улетаю… Теперь я уже могу идти выше.

Такой полет приносит мне две-три тысячи рупий… Есть, конечно, какой-то риск, что я поврежу им их Гималаи. Но мой раджа страхует машину по меньшей мере в трех страховых обществах. Так что он не будет в убытке.

— А вы?

— У меня тоже есть страховой полис, поэтому о парашюте не может быть и речи. Эти деньги — мой единственный верный заработок — пойдут родным в Польше. Хотя черт знает, захотят ли еще их передать через занавес? У человека здесь столько друзей, он их и виски угостит, и даст им взаймы пятьсот рупий. Но я сомневаюсь, окажет ли хоть кто-нибудь ему последнюю услугу — присмотреть за страховкой…

— Но если уж вы купили пресс, значит, есть и другие возможности?

— Да. Я купил его вместе с одним пилотом индийцем, которого я знаю еще по Англии, мы летали в соседних дивизионах. Такой не обманет. Вложены большие деньги — шестьдесят тысяч рупий, или пятнадцать тысяч долларов. Это вам не раз плюнуть. Третьим должен был войти в долю Бобби, но он не вложил в дело ничего, кроме автографа на векселе… Я должен выплатить и его пай, поэтому все летаю и летаю.

— Что-то его долго не видно? Может быть, он пошел домой?

— Да нет! Бобби человек воспитанный. Наверное проветривается, очень уж здорово мы с ним тяпнули. Вы о нем не слышали? Это асе! Уж если я говорю так, значит, парень летает ночью, как летучая мышь. Сейчас я взгляну, но сперва допьем, а то виски выдохнется.

Я потянулся за стаканом и послушно осушил его.

— А теперь капнем виски, зачем лед будет таять зря, — удержал он меня, доливая из бутылки.

Ночь была душной, тьма кромешной. Где-то в соседнем саду залился плачем шакал, другие стали вторить ему жалобным хором. Созданный самой природой отдел Управления по очистке города действовал безупречно.

— Его нигде нет, — сказал я, отгоняя назойливую ночную бабочку…

— Он здесь, саб, — поднялся сидевший на корточках чокидар, — отдыхает…

Гость уткнулся лицом в густое сплетение лиан, как в гамак, и крепко спал.

— Бобби, вставай, — встряхнул его Рога. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, почему же… Я нюхал цветы, — Бобби пожал мне руку.

— Но они не пахнут… И тут он обманывает, — ворчливо забормотал Рога.

— Вот именно, не пахнут, поэтому мы можем идти пить виски, — согласился Бобби.

Он был очень высокий, тощий, с рыжеватыми, коротко подстриженными волосами. В комнате, опустившись в кресло, он словно сложился, сплетая при этом ноги в узеньких чесучевых брюках. Казалось, что у него на несколько суставов больше, чем у нормального человека. На мои вопросы он отвечал бормотанием, не отрывая взгляда от красных искаженных гримасами тибетских масок. Его рука повисла над низким столиком, терпеливо ожидая, пока в нее всунут стакан.

— Мы можем поболтать еще… А о нем вы не беспокойтесь, — сказал Рога. — Настоящий джентльмен, имея виски и трубку, никогда не скучает… Бобби подстреливали четыре раза. Два раза он горел. Однажды его пытались прикончить, когда он висел на парашюте.

— Чертовское везение. И он всегда оставался невредимым?

— Ну, не совсем. Несколько костей он все же поломал. У него на плечах великолепные шрамы от ожогов. А пулю из бедра ему вытащили лишь в прошлом году…

— Что он здесь делает?

— То же, что и я. Деньги. Летает у моего магараджи.

— С таким же успехом?

— Угу, — меланхолично подтвердил Рога.

— А почему он не возвращается в Англию?

— Это не так просто. Сначала мы были законтрактованными офицерами. Потом налаживали индийцам гражданскую авиацию, особенно ночные полеты. Здесь нужно летать только ночью. Тогда нет воздушных ям, небо ясное, мотор не перегревается… Бобби выписал жену. Если бы здесь не было жарко как в печке, все было бы здорово. Бунгало, полно слуг, автомобиль к вашим услугам. Вам известно здешнее поверье: если проехаться на слоне, то его сила перейдет к тебе и ты будешь жить на десять лет дольше. Бобби с женой вошел за загородку, где стояли слоны нашего магараджи, и велел этакому великану покачать ее. Слон обхватил жену Бобби хоботом и приподнял. Ох, и умные же это твари… Делал он все деликатно, но по-слоновьи. А она была на пятом месяце… Выкинула. А в здешней больнице ей так напартачили — ведь они не верят в антисептику, — что пришлось вырезать ей и то и это. Теперь у них уже не будет детей.

Рогульский задумался, потягивая виски.

— Бобби не доверяет местным механикам. Действительно, все нужно проверять самому… Индийцы в общем-то рассуждают разумно: металл выносливее мышц, так чего же волноваться? Достаточно протереть его сверху… Ведь недавно загорелся даже самолет, в котором летел Неру, потекло масло. Как дело доходит до полета, Бобби нужно искать по всему аэродрому. Он прячется или запирается в баре.

— Боится?

— Нет, просто ему противно. Тогда ему дают стаканчик виски, а иногда тащат к машине, и он отбрыкивается. Но стоит ему сесть и положить руки на рукоятки, как вся истерика проходит… Машину Бобби ведет безошибочно…

— Не станете же вы убеждать меня, что после спиртного лучше летать?

— Нет. Может, только не так страшно. Виски вы должны рассматривать как лекарство. Когда он уже в воздухе, голова его моментально проясняется. Понимаете, сидишь в этой развалине на высоте нескольких тысяч метров над землей, которая что есть силы притягивает к себе. А если ты однажды падал, то где-то в подсознании обязательно останется след. Даже не я сам, а вот это, — Рогульский потыкал себе пальцем в живот, — помнит.

Бобби оцепенел. Если бы не попыхивание трубки, я бы мог подумать, что он снова вздремнул.

— Хотите оживить его? Скажите «камикадзе», — шепотом подсказал Рога.

— Что это значит?

— А такое японское заклятие, — злорадно усмехнулся он, — Ну, смелее…

— Камикадзе, — произнес я вполголоса. — Бобби Мэтьюс, камикадзе…

Бобби повернулся, как будто его хлестнули бичом. Стакан выпал из его руки и разбился о каменный пол. Он закрыл лицо руками и разразился странным смехом, во всяком случае я принимал это за смех, прежде чем понял, что длинный, медлительный англичанин, награжденный боевыми орденами, плачет.

— Ну, Бобби, успокойся, — заговорил Рога, подавая ему новый стакан. — Это была только шутка…

Рогульский поил его, как ребенка. Зубы летчика позвякивали о стекло. Тыльной стороной ладони он вытирал щеки, размазывая обильные слезы и слюну.

— Что с ним случилось?

— Ничего. Заусеница на сердце, некое психологическое испытание. Теперь уже все в порядке. Видите ли, ему было девятнадцать лет, когда убили его капитана. А так как Бобби летал, как ангел, — в нем было что-то от скаута, — его сделали начальником эскадрильи. Вы знаете историю с дорогой на Мандалай? Японцы сбрасывали там парашютистов, лазали по деревьям, словно обезьяны. Отступление через джунгли, настоящие джунгли, а не такие засохшие колючие кусты, как здесь. Вспарываешь зелень ножом, а она тут же за тобой срастается снова. Часть дивизии оказалась отрезанной. Решили пробиваться прямо в Индию. На карте каких-нибудь полпальца. Ни один из них не дошел. Шести тысяч человек как не бывало. Побросали все снаряжение, себе оставили только карабины. Надеялись, что подстрелят какую-нибудь дичь… Но попробуйте поохотиться в погребе, стреляя на звук шагов наверху. В лесу то же самое. В кронах деревьев движение, щебетание птиц, ветки вздрагивают от прыжков обезьян, а вы внизу, под несколькими ярусами листвы, по колено в тухлой воде. Люди подыхали там от голода и лихорадки. К тому же они сами были дичью.

Другая часть дивизии пыталась пробиться. Дорога без конца петляла. С неба сыпались джапсы^[12]. Там заварилась хорошая каша. У нас было немного самолетов, и их бросили для поддержки операции. Видели вы когда-нибудь джунгли сверху? Холмы в зеленой шубе, кое-где черные скалы, как ощеренные зубы, до того похожие друг на друга, что сам черт ничего не разберет. И чем ниже летишь, тем хуже. А наши должны были лететь на нулевой высоте, потому что выше шли самолеты на Сингапур, эскадрилья за эскадрильей. У японцев во Вьетнаме были прекрасные аэродромы, отданные им французами без единого выстрела.

Бобби получил приказ разбомбить японские группировки на шоссе. Летели три машины. Это было первое серьезное задание, когда он должен был не только рисковать собственной шкурой, но и командовать другими людьми и отвечать за них.

Дорога опоясывала горы, — Рогульский изобразил все при помощи пятерни, растопырив ее на столе, — Здесь были джапсы, а здесь — англичане… Не знаю, как это случилось, но он на бреющем полете сбросил бомбы в кучу палаток. Поднялся дым и туча листьев. И тогда Бобби заметил Юнион Джека и флаги Красного Креста. Он покрошил своих же раненых.

Так уж получилось. Ничего не поделаешь. Это не первый и не последний случай. Кто бы там стал добиваться справедливости. Но англичане — народ мудрый, они решили использовать покойников. Только у нас, поляков, как гласит история, убитых принимают за обузу. У них же убитые служат вместо динамита, вместо горючего. Разгромленный госпиталь сфотографировали, все знаки были там видны как на ладони. Фотографии разослали по подразделениям. Солдаты клялись отомстить джапсам.

Уж если так получилось, то нечего нюни распускать, на покойниках надо заработать. И заработали как следует.

Но скрыть этого дела не удалось. И вот недавно Бобби получил в подарок от коллег книжку. Стоит ему только напиться, как он начинает над нею плакать. Отличное издание, называется «Белая книга японских преступлений». Там есть и тот разбитый госпиталь по дороге на Мандалай. И остроумное посвящение: «Бобби Мэтьюсу — японскому камикадзе шлют свои поздравления офицеры, товарищи…»

Теперь вы не удивляетесь, что это его так задело?

— Мне чертовски неприятно, — вздохнул я, пожимая англичанину руку, — я действительно не хотел…

— Ничего.

— Поговорим о делах.

Рога вернулся к своему прессу и изложил мне хитроумные планы, с помощью которых он хотел быстро нажить состояние. Он чуть ли не предлагал мне бросить посольство и остаться у него директором еще не существующего сахарного завода. Ведь ему нужен верный человек, который присматривал бы за делом.

Было уже совсем поздно, мы и не заметили, как пролетело время.

— Я бы съел чего-нибудь, — неожиданно сказал Рога, — Чем шарить на кухне, поедем лучше на tarduri chicken^[13].

— Это идея. Признаться, я тоже проголодался.

Мы потихоньку выбрались в ночную духоту.

Чокидар, должно быть, караулил под дверью и, прежде чем я успел достать ключ, проскользнул в комнату. Делая вид, что наводит порядок, он высыпал себе на ладонь окурки из обеих пепельниц.

Я не стал выводить машину, чтобы не будить жену. Мы пошли по асфальтированной дороге, направляясь к отелю «Амбасадор».

На койках под деревьями спали шоферы такси, укрывшись с головой. Когда я коснулся плеча одного из них, из-под простыни показалась голова в тюрбане. Невероятно усатое лицо шофера опухло от сна. Увидев нас, он с явным сожалением покинул постель, натянул широкие штаны, взял рукоятку и отправился к машине.

Сквозь открытые дверцы врывалась холодная струя воздуха, пахло пыльной зеленью. Огромные сверчки с сухим треском стукались о наши лица.

— Куда мы едем? — поинтересовался наконец водитель.

— Прямо. «Moti Mahal».

Мы миновали темный квартал вилл с тенистыми деревьями и через Кашмирские ворота въехали в Старый Дели. Сразу же стало душно, мостовая и стены излучали тепло. Торговцы продавали мандарины и сироп из сахарного тростника. Чадили маленькие керосиновые горелки, на которых подогревались медные подносы с китайскими орехами. Около кинотеатра толпились нищие, пересчитывая медяки. Под аркадами уже собрались семьи бездомных и, готовясь ко сну, расстилали на тротуаре куски циновок и газеты.

Едва мы вышли из машины, как нас окружила толпа мальчишек, предлагавших себя в проводники. Они услужливо закрывали дверцы такси, дергали нас за штаны и кричали: бакшиша, саб, бакшиша. Вдруг мальчишки разбежались в разные стороны, как цыплята, всполошенные пролетающим ястребом. По тротуару шествовал полицейский в коротких штанишках, в красном тюрбане, с метровой бамбуковой дубинкой в руках. Он тоже был готов проводить нас в домики с танцовщицами.

— Со мной не обманут, и цены будут ниже, — хвастался он, — Это недалеко отсюда.

— Мы остаемся здесь. Спасибо.

За доброжелательную готовность полицейский получил полрупии.

— Обождать? — услужливо спросил он.

— No. Not today^[14] — ответил Рога сообразно с местным обычаем. «Не сегодня» позволяет питать надежду, что, может быть, завтра, послезавтра, при следующей встрече сделка успешно завершится и удастся заработать что-нибудь на посредничестве.

Скамьи внизу были заняты целыми семьями толстых сикхов. Хотя уже было за полночь, под столом резвились маленькие дети, высовывая головы из-под покрытой пятнами скатерти. Тогда матери пальцами, унизанными перстнями, совали им в рот кусочки цыпленка в жгучих приправах.

По ступенькам крутой лестницы мы взобрались на крышу. Сюда доходило легкое дуновение ветерка и можно уже было дышать. Мальчик в расстегнутой до потного пупка рубашке, выпущенной поверх дхоти, тряпкой смахнул со стола остатки костей. Пока мы мыли над раковиной руки и вытирали их салфетками, нам принесли на блюде красных запеченных цыплят. Мы ломали их руками, жадно обгладывая косточки. Сочное мясо пахло пряной приправой. Мальчик подавал блюда прямо с огня, прихватывая их рубашкой, и мы с наслаждением отламывали куски хрустящего пресного хлеба.

— Теперь не мешало бы глотнуть чего-нибудь, — еле дыша произнес Рогульский, — Мало индийцам засухи, так они еще ввели сухой закон… Хорошо, что у меня хватило разума взять со стола свою бутылищу, а то здесь ничего нельзя достать, кроме хлорированной воды из Джамны.

Он сделал несколько глотков и через стол передал бутылку мне.

— Пейте. Ведь мы уже никогда не встретимся такими молодыми…

Знакомо ли вам то удивительное ощущение, когда банальное обращение к вам, какое-нибудь обычное слово неожиданно открывает перед вами неведомые перспективы, вызывает неосознанную тревогу… «Уже никогда…» Я вдруг с необыкновенной остротой увидел уже словно издалека, как будто смотрел в подзорную трубу совсем с другой стороны, этот стол, бмодо с упругими, красными от огня и перца цыплячьими ножками, пирующих сикхов, плоские крыши домов, заполненные кроватями и спящими людьми, накрытыми цветными платками, пламя в открытой топке и фиолетовое мерцание ацетиленовой горелки в мастерской во дворе. В ноздри ударил аромат свежеиспеченного хлеба, острый запах кореньев, мочи, гниющей кожуры. Я почувствовал пронзительную грусть, какая овладевает путешественником, покидающим город. Его торопит час отъезда, а ведь он мог бы… Сколько раз мной овладевал гнев при виде обид, незаслуженного страдания. А они, более худые, чем их собственные тени, сонно брели по красноватой, обожженной земле, придавленные бременем солнца… Я, европеец, поляк, сжимал кулаки, а они, полные отрешенности, смирялись перед своей судьбой. Я готов был проклинать их, трясти за плечи, оскорблять, только бы вывести из оцепенения, высечь искру бунта, необходимую мне, как надежда. Ох, с меня было довольно этой страны, океана застывшей боли и нужды, я хотел бежать отсюда, прежде чем возненавижу их…

И вот в это краткое мгновение я понял, что мысленно буду возвращаться сюда, каждый раз все более примиренный. Настанет минута, когда гнев утихнет и я начну завидовать их спокойной вере в то, что время над ними не властно, а протянутая ладонь нищего, сухая, обожженная зноем, не «обремененная» ничьим подаянием, перенесшая все, не сломленная тысячами отказов, может еще благословлять… Я скоро затоскую по Индии. Она станет возвращаться в моих воспоминаниях все более умиротворенной. Ведь на этом свете совсем немного вещей, которым стоило бы посвятить жизнь… Мы убеждаемся в этом только после многих лет напрасной суеты, хлопот, лихорадочных усилий, тогда как они, кажется, могут заранее предсказать результаты человеческой деятельности. Они как бы с самого начала знали.

С большим сочувствием посмотрел я на обмякшее красноватое лицо Роги, на узкую, породистую голову английского пилота. Они гонялись за деньгами, рисковали жизнью, верили, что здесь им удастся сколотить состояние… А я? Разве я был другим? И разве это не то же самое — непрочное признание, популярность, слава?

Настойчиво возвращался образ: ладонь нищего, серая, запыленная, и по ее глубоким морщинам прочерчивает зигзаги крылатая букашка. Потом, подхваченная сильным порывом ветра, она улетает… И все…

Я торопливо поднес к губам бутылку, но даже виски не сняло горького привкуса в горле, осталась спазма, как после сдавленного немужского плача.

А мои спутники оживленно говорили о делах, держа в руке полуобглоданную ножку и глядя на меня так, будто от моего «yes»^[15] зависело исполнение их планов. Но мне все это уже начинало надоедать. Я хотел остаться один. Знаете, бывают минуты, когда сознание подобно зеркальцу, которое только что протерли рукавом, и вам хочется узнать, что же там покажется, какие образы извлечет из подсознания алкоголь.

— Теперь ты уже не покинешь нас? — Рога положил мне ладони на плечо. — Твоя пани уже спит, и будить ее в такое время было бы даже бестактно…

— Пойдем за Аджмирские Ворота, мы знаем там одно маленькое заведеньице, — соблазнял меня англичанин, — посмотришь на танцовщиц, и у тебя сразу пропадет желание возвращаться в свою постель…

— Нет, сначала выпьем кофе.

Не обошлось, конечно, без такси, услужливо найденного мальчишками. Под аркадами на Коннейт-Плейс прямо на тротуаре на кусках циновок уже спали целые семьи. Укрывшись с головой сырыми простынями, они выглядели, как мертвецы во время эпидемии, тела которых выставляют за порог в ожидании могильщика. Звук наших шагов будил детей. Громко зевая, они потягивались, потом при свете фонаря играли на окурок папиросы в стеклышко. Ночь была теплой, все вокруг звенело. Трещали сверчки, стрекотали цикады.

Хромой пес, на котором от лишаев почти не осталось шерсти, обнюхал ступни спящих, потом, издав почти человеческий вздох, пристроился около какой-то бездомной семьи.

— Ты еще вспомнишь мои слова, — настаивал Рога. — Вот увидишь, через месяц мы будем обмывать первый доход от моего завода.

— Кто может знать, что будет через месяц… Когда ты так говоришь, мне кажется, что ты посылаешь вызов судьбе…

— Ну, ты настоящий азиат, — Рога презрительно покачал головой.

Он разбудил кельнера, который спал под столиками на узком тротуарчике, положив под голову ладонь.

— Если это будет не кофе, а порция гущи, я вылью ее тебе на голову.

Тотчас же с кухни донеслись какие-то визги, по-видимому, кельнер раздавал тумаки. Через минуту он внес стеклянную колбу с крепким кофе. В уголке какая-то запоздавшая пара. Девушка была в зеленом сари, на запястьях — веночки белых цветов.

— Недурненькая, — пробормотал Бобби.

— В упаковке они всегда так выглядят. А как развернешь, так это или что-нибудь топорное, сплошные куски сала… Или, как вот эта девушка, коричневый скелетик, колено толще ляжки, — передернулся Рога.

— Вам явно не везло, — сказал я, — ведь здесь столько красивых лиц, огромных глаз, подернутых дымкой печали, а сколько прелести в их походке…

— Есть, правда, есть и совсем складненькие, — отважился Рога, — Кончим пить кофе и поедем… Ну наконец-то мы заговорили более или менее по-человечески…

Когда-то я познакомился здесь с одной красоткой, — продолжал он, — У нее была своя машина и шофер… Стоило только сообщить ей адрес, и она уже ждала тебя… А потом оказалось, что этот шофер был ее мужем. Он просто хотел ворваться в нужную минуту, чтобы добиться от меня вознаграждения…

— Ну, и сколько же это вам стоило?

— Мне? Ему. Он вывихнул себе ногу, когда летел с лестницы. Думал, что я испугаюсь скандала, что я иностранец из дипломатов, тогда как я… — Рогульский горько улыбнулся. — Кто я? Почти индиец. В конце концов чего здесь бояться? И так они все о тебе знают. Когда выходишь из дома, чокидар кричит: «Мой саб отправляется», а чокидары из других домов провожают тебя взглядами. Даже здесь, в центре, невозможно потеряться в толпе. Следом за тобой всегда идут два-три доброжелателя — вдруг около тебя удастся заработать. Может, тебе нужна будет помощь, может, ты что-нибудь спросишь или хотя бы бросишь окурок… Если ты будешь помнить о них, то перестанешь быть самим собой, станешь вести себя иначе — и заинтригуешь их еще больше. Ну, хватит болтать, идем к танцоркам… Перестань корчить невинность!

С меня и в самом деле было довольно. Впрочем, я не надеялся найти там ничего, что могло бы меня удивить. Испорчена еще одна ночь. А завтра предстоит нудная работа в посольстве, двусмысленные усмешки коллег при виде моих припухших глаз. С облегчением я расстался с приятелями. Теперь, бредя вдоль садиков, в сопровождении унылых утробных воплей шакалов, я чувствовал себя почти счастливым. Обособленный в этом сохранившемся нетронутым, словно застывшем мире, я был самим собой, умиротворенным и свободным.

Около фонарей переливалась радуга из тысячи насекомых, исполнявших свой любовный танец. С печальным стоном от фонаря к фонарю бесшумно перелетали маленькие совы. В траве что-то шуршало — ящерицы или хомячки. Огромные, совсем близкие звезды, казалось, летели к земле, терпко пахнувшей увядшими листьями и пылью.

У меня было такое впечатление, будто я прожил не день, а целую жизнь. Столько людей прошло через наш дом, столько историй услышано. И все это я ношу в себе, всему нашлось место в памяти и в сердце. А завтра я снова готов жадно впитывать окружающий мир. Есть откуда черпать обеими руками. Опьянение прошло, я шагал легко и уверенно. Асфальтовую мостовую перебежали два шакала, похожие на маленьких лисят. И сразу же я услышал их напев, высокий, полный тоски, даже дрожь пробирала. «Увидеть шакала — к счастью, — вспомнил я признание моего Гуру, — Шакал и павлин шествуют в свите богини Кали, им открыт доступ в мир умерших…»

— Что-то еще произойдет нынешней ночью, — шепнул я сам себе. — Наверное, нас навестит еще кто-нибудь… Но кто придет так поздно? Разве что какой-нибудь хороший знакомый.

Ночь была напоена сильными ароматами, теплое дуновение приносило благоухание цветущих лиан, их бутоны раскрывались при свете месяца. Я миновал газон, заставленный кроватями, — плоские крыши домов слишком раскалились за день, поэтому слуги ночевали где попало. Журчала вода, лившаяся из открытого крана в траву. Я прошел между спящими. Из-под простыней свисали темные руки. Цикады звенели так громко, что я даже не слышал дыхания людей.

За кустами барбариса кто-то плакал, будто разбуженный младенец. Я подходил осторожно, но меня выдавали смолкавшие при моем приближении цикады. Наконец я раздвинул ветки.

Под фонарем на краю дороги пыжилась огромная жаба. Она медленно поворачивалась на согнутых лапах, а изо рта у нее свешивались ножки кузнечиков. Вокруг жабы бегал бурый котенок, пытаясь прогнать ее с места охоты, где он сам лакомился мясистыми брюшками одуревших от света ночных бабочек и охотился на ящериц. Котенок подпрыгивал и, подкравшись, ударял лапкой, задевая коготками шероховатую спину жабы. А она вскрикивала, как младенец, и накачивала в себя воздух, раздуваясь прямо на глазах. Когда котенок приготовился к прыжку, она вдруг выплюнула прямо ему в глаза изжеванных насекомых и ядовитую слюну. Тот фыркнул, потряс головой, ощетинился и, задрав хвост, умчался большими прыжками и скрылся в траве.

Я не смог удержаться от смеха. Жаба медленно двинулась к перекрытию в выложенной кирпичом водосточной канаве. По дороге она останавливалась и степенно поедала насекомых, которые, опалив крылья, падали по спирали из-под лампы.

Миновав съежившегося чокидара, который спал, завернувшись в дерюгу и сжимая в руке бамбуковую палку, я тихонько отворил дверь и проскользнул в дом. Уже на пороге я оглянулся: мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Но кругом было тихо. Сквозь живую изгородь виднелись фигуры спящих, укрытых простынями. В свете фонаря серой тенью прошмыгнул шакал и, должно быть, почуял меня, так как его глаза блеснули фиолетовым огнем, он повернул ко мне треугольную мордочку и его поднятая лапка застыла в воздухе. Внезапно послышался отдаленный шум, хлопнула оконная рама, от заросшего терновником кладбища донесся порыв холодного воздуха. Шакала уже не было, его словно ветром сдуло, и он растаял во мраке.

— Это ты? Наконец-то, — услышал я голос жены.

— Почему ты не спишь?

Я вошел в ее спальню и уселся на кровати. Под потолком вращался вентилятор. В комнате стоял знакомый запах старой мебели и дезинсекталя, которым уборщик каждый вечер опрыскивал углы, истребляя москитов.

— Что-то не спится… Шакалы так завывали под окном, что даже ребенок проснулся. Ее нельзя оставлять одну — ведь это как-никак Индия.

— Она испугалась?

— Нет. Она сказала: «Мама, это, наверное, папа хочет нас напугать. Давай спать ему назло» — и сразу же уснула.

— Видишь, какая она умница. Спи.

Я погладил ее обнаженное плечо, теплое и влажное, и вышел на цыпочках. Изменчивый свет за окном заставлял гримасничать висевшие на стене тибетские маски. Я не стал включать электричества, ополоснулся под душем и лег без всякой одежды. Сквозь прикрытые веки я видел вращавшиеся лопасти вентилятора. «Вот ничего и не произошло. И никто не пришел…» — подумал я с неожиданным облегчением и даже не заметил, как уснул.

Утром меня разбудил плач на лужайке перед домом.

— Саб, — сказал повар, подавая на подносе «morning tea»^[16] ночью там, у соседей, в постель к мальчику забралась кобра… Наверное, она хотела согреться, а мальчик во сне перевернулся и придавил ее. Кобра его укусила. Теперь вот родные забирают тело.

— Смерть, — подумал я, — неужели это и был тот гость, присутствие которого я подсознательно ощущал? Гость обычный здесь, часто желанный… Его приветствуют — ведь это дверь, открытая в новую, лучшую жизнь.

ИНДУССКИЙ ДЫНГУС^[17]

Более опытные люди предупреждали меня заблаговременно, что в этот день лучше всего запереться дома и просидеть там до темноты. «Того, кто будет болтаться на улице, обольют красками, и он станет похож на попугая. Нельзя быть уверенным даже в собственных слугах, они ворвутся к тебе и, прежде чем ты успеешь выскочить из кровати, вымажут тебя краской».

Я отношусь к числу людей, которые, уж если забрались в Азию, то стараются жить в согласии со своим окружением, более того — в гармонии. В Китае я понял прелесть кантонской кухни и, конечно, ел палочками, как виртуоз. На Новый год накупил глиняных колокольчиков, из которых сыпались фонтаны огней, понатаскал охапки ракет и связки стреляющих «лягушек», шуму наделал больше, чем какой-нибудь коренной пекинец. Во Вьетнаме я бродил босиком по тропинкам в джунглях, ночевал в гротах, бросая спальный мешок на пласты помета летучих мышей, отрывал от собственных икр пиявок и, глазом не моргнув, проглатывал самогон из пальмового сиропа. Почему же в Индии мне не развлечься в день Праздника Весны?

Я был сыт по горло официальными приемами и смокингами. Хотелось почувствовать настоящий вкус этой удивительной страны. Все равно в Европе нас только из любезности причисляют к бедным родственникам, а в действительности считают азиатами. В таком отношении есть немного упадочного презрения и много, очень много вполне понятного страха перед потерей первенства. Чем же я рискую, смешавшись с веселой толпой? Но главное, если копнуть поглубже, так я действительно чувствую себя азиатом, а все эти римско-парижские напластования прекрасно можно уместить в предназначенной для заметок рубрике календаря «Орбиса»^[18].

Уже за восемь дней до праздника разносчики с плоскими корзинами на головах начали продавать бумажные кулечки, наполненные красным порошком, а старый Сундарашива, который поставлял детям луки, пищалки и бумажных змеев, приготовил кучу хлопушек из бамбука, набитых жидкой красной грязью.

Моя дочь, выклянчив у матери еще одну рупию, производила таинственные закупки, пополняя боеприпасы и вооружение.

Повар Делу кротко предупредил меня, что, согласно обычаю, я должен буду первым пасть жертвой обрядов. Он же робко намекнул, что мэмсаб тоже следовало бы измазать и сбрызнуть красками, так как это приносит счастье на целый год.

Я подмигнул Каське, и она широко улыбнулась. Мы решили обеспечить себе счастье, пополнив свое снаряжение двумя клизмами для ведения огня на близком расстоянии и велосипедным насосом на случай, если придется стрелять дальше — вдогонку убегающим.

— Только прошу вас, — строго сказала жена, — чтобы все эти безумства устраивались вне дома. Я запираюсь, хочу сохранить здесь покой и порядок.

— Ну конечно, Марыся! Мы пойдем к шведам и к болгарам. И в Старый Дели тоже надо заглянуть. Вот где будет весело!

— И к Еве Дробот зайдем, — напомнила Каська.

— Обязательно, именно с них нам надо начать.

Дроботов мы очень любили. Он сохранил неожиданный у советника живой ум, человеческие привычки и, что важнее всего, чувство юмора.

Не раз мы подшучивали друг над другом: насылали друг другу назойливых разносчиков, приглашали на чужие приемы и пытались перепродавать друг другу поддельные фигурки индийских божков, раздобытые в погребках около Большой Мечети.

Мы с ним оба скептически присматривались к разным раджам, которые строили из себя салонных йогов, то есть жили воздухом, а немного и посредничеством, утоляя жажду, вызванную жарой и сухим законом, стаканчиками нашего виски.

Оба мы любили попробовать, понюхать то, что называется правдой жизни, короче говоря, сунуть нос не в свои дела, выбраться за пределы дипломатического круга.

Я и Каська решили позаботиться о счастье и для него.

Весь город готовился к весеннему празднику. Даже самые бедные, для которых трата каждого анна была предметом, достойным раздумья, фабриковали порошки и цветные эликсиры. Краски, применяемые обычно малярами, считались неподходящими. Суть заключалась в том, чтобы весьма основательно выпачкать насильно осчастливленного, окропить его так, чтобы он целую неделю не мог отмыться. Те, у кого была лишь одна рубаха, разъезжали потом в течение нескольких месяцев на велосипедах, распустив по ветру полы в застиранных фиолетовых подтеках или рыжих пятнах от кармина. Похожие на подмастерьев маляров, они шагали гордо, брызги красок ясно свидетельствовали, как много приятелей желало им счастья, щедро поливая в дни праздника.

За неделю до этого дня ни в одном почтовом отделении не нашлось бы чернил. Мальчишки опорожнили все чернильницы, а осадок на дне старательно выполоскали. Перед домами сидели малыши, терли в порошок кирпичи, прятали бутылки, отливавшие ядовитым фиолетовым цветом.

Утро было удивительно голубое. В мерцающем блеске солнца застыли листья бананов. Я брился, когда в ванную проскользнул Делу, а за ним уборщик и садовник. Я видел в зеркало, как они обменивались какими-то знаками. Потом с должным почтением натерли мне красным ароматным порошком лоб и набросили на шею гирлянду из терпко пахнущих цветов лакового дерева. Пожелали счастья и протянули руки за бакшишем.

Я подошел к шкафу, достал деньги, потом надул бумажный мешок с горстью цветного порошка и внезапно с грохотом разбил его на голове повара. Еще не осело облако красной пыли, как Кася стрельнула в них из насоса чернилами.

Этого они не ждали. Началась беготня по всему дому, мы стали поливать и мазать друг друга. Жена тоже не избежала внешне невинных прикосновений: у нее появились чудесные усы, которые она долго не могла отмыть. Повар с гордостью сообщил мне, что это масло с велосипедной цепи и клеевая краска.

Мы сели в фиат и вместе с дочкой устроили погром у шведов, потом у болгар, которых застали во время завтрака. Советник Дробот предусмотрительно заперся, но старый уборщик, предвкушая хорошую шутку, впустил меня через кухню.

Уж Янека-то я, желая ему всяческих удач, покропил от всего сердца. Душ он принял стоически, отыскивая взглядом бутылку чернил. Но ему пришлось довольствоваться авторучкой, которую он опорожнил мне за воротник. Однако я предусмотрительно надел сетчатую майку и старые шорты.

Когда мы с ним трогательно обнялись, мне удалось натереть ему чернилами темя, похлопать по плечам, оставив там рыжие пятна, и, запустив руки в шорты, как следует измазать ягодицы.

— Ну, ну, — захохотал Дробот, — я и не подозревал, что ты до такой степени писатель.

После этого мы отправились в Старый Дели. Толпа танцующим хороводом осаждала машину, нас окружали страшно измазанные индийцы, обливавшие друг друга красками. Временами через толчею пробирался грузовик. Орущие парни, пользуясь насосами для опрыскивания деревьев, метко стреляли с его платформы в толпу. Невероятные крики привлекали к окнам жителей домов, и в тот же миг струя пурпурной лентой устремлялась в глубину комнаты. Атакованные на балконах и на плоских крышах люди тоже не оставались в долгу. В блеске пылавшего солнца разыгрывались ожесточенные поединки на неустойчивых водяных клинках, по рубахам струились ручьи красок.

Нас остановили и вытащили из машины. Мы переходили из объятий в объятия, мне посыпали голову изготовленным на дыроколе конфетти, прижимали в знак братства к груди и искренне желали «много счастья в эту весну!», потом вымазали шею и лоб какой-то позолотой.

Еще несколько лет назад нельзя было себе представить, чтобы европейца обнимали то одни, то другие руки ошалевших от жары уборщиков, перекупщиков, бродяг. Переливающиеся облака разноцветной пыли припудривали головы танцующих.

Наконец, помятые, измученные, вымазанные дружескими руками, обсыпанные блестками, мы вырвались из этого хаоса. Я вел машину по боковым улицам, но и здесь из-за кустов внезапно вылетали струи, разбивавшиеся на ветровом стекле, так что я вынужден был то и дело пускать в ход тряпки.

Я видел, как перед особняком в парке шумная толпа скаутов мазала красками убегавшего премьера Неру. Смеясь, он напрасно звал на помощь. Эту сцену с упоением снимали операторы.

— Хорошо, что мамочка осталась дома, — рассудительно вздохнула Кася, — она бы не вынесла такой игры…

— Я думаю! — охотно признал я. — Конечно, такое не для нее.

Грязные и счастливые, мы вышли из машины. В доме за стеной лиан царила приятная прохлада и подозрительное спокойствие. Делу и уборщик смывали с каменного пола кровавые брызги и выжимали тряпки в ведро.

— Мэмсаб очень зла, — шепнул, поднимаясь с колен, Делу.

— Где она сейчас?

— Моется в ванной.

— Может, лучше подождем, папа? — посоветовала Кася. Я знал, что отсрочка встречи только прибавит грома к ожидающей нас буре. Разговор шел через закрытые двери и прерывался шумом душа.

— Ну, наконец-то вас принесло! Я знала, что ты тронутый, но не допускала мысли, что ты напустишь их на меня.

— Марыся, ведь мы специально убрались из дома…

— Не строй из себя невинность! Сначала сюда влезли шведы с той индианкой и выкрасили меня в зеленый цвет… Только я умылась, дом заполнили болгары. Я не успела им ничего объяснить, а они уже обсыпали меня какой-то гадостью, которую я до сих пор не могу отмыть!

Я ущипнул Каську, чтобы она не смеялась слишком громко. Девочка от боли вскрикнула.

— Не мучай ребенка, — я услышал плеск воды. Жена выходила из ванной закутанная в купальный халат. — Боже! На кого вы похожи! Марш во двор! Оставьте это тряпье перед домом и немедленно в ванну! В тебе, действительно, нет ни капли солидности! Даже из этой квартиры ты можешь сделать сумасшедший дом! Раздевайтесь сейчас же! Бедный ребенок плачет, — она склонилась над дочкой.

Наши доводы, что даже сам премьер Неру принимал участие в играх, ничему не помогли: ведь у него нет жены, ему можно.

Вычищенный, распаренный от горячего душа, в чистой рубашке, я уселся около телефона. Несколько раз звонил Дроботам, но слуга каждый раз серьезно отвечал: «Саб еще моется!»

Я удовлетворенно улыбался.

Но в конце концов мое терпение лопнуло. Как можно так долго мыться? Только к концу дня в трубке отозвался голос советника.

— Чем ты, черт побери, помазал мне зад? Ягодицы красные, как у мандрила! Я не смогу показаться в бассейне, туда ведь не пускают всякий сброд.

— Это обычная тушь для печатей. Я натер тебя старой подушечкой, которую стащил в посольстве. Приезжайте. Кончай омовение, выпьем, поболтаем…

— Хорошо, только без выкрутас. С мазней кончено.

— Ладно. Перемирие.

Он приехал под вечер. Лоснящийся от чистоты, розовенький и пахнущий «ярдлеем»^[19].

— Я не буду мстить… Хватит! — сдаваясь, он уже у порога поднял руки. — Я хотел показать тебе эту шкатулку. Мне принес ее живущий по соседству антиквар. Смотри, какая забавная.

Мы уселись. От вентилятора веяло прохладой. Сидели и потягивали кока-колу с кусочками льда и лимона.

Шкатулка действительно была забавная. Она напоминала немецкие, встречающиеся иногда во Вроцлаве или в Зеленой Гуре. Несколько фигурок, вырезанных из слоновой кости, сплетенных как группа Лаокоона, только в иных позах, деликатно я бы сказал: в игриво-развлекательных.

— Вот ключик. Заведи. Все это движется.

Я послушался. Заскрежетали шестеренки. Я наклонился, чтобы лучше присмотреться к действию механизма.

Тогда изнутри, через невидимое отверстие мне прямо в лицо стрельнуло облако фиолетовой пыли, так что даже защипало в глазах. Я задыхался от кашля и чихал.

— Я сдержал слово, — защищался Дробот, — ты сам виноват. Освободил распылитель, прежде чем я успел тебя предостеречь…

Кто-то насыпал внутрь пыли от химическогокарандаша. Глаза мои теперь были похожи на два аметиста. Доброжелатели потом утешали меня, говоря, что это создает прекрасный эффект в сочетании с моими черными бровями. Потом я целую неделю плакал фиолетовыми слезами.

Советник был отомщен.

— Тебе-то хорошо, — ворчала жена, расчесывая Каею.

Обнаружив после купания на темени ребенка стойкие пятна, она жаловалась:

— Твой отец, наверное, никогда уже ума не наберется.

— Но ты должна согласиться, — защищала меня малышка, кривясь и постанывая, когда гребень дергал сбившиеся волосы, — что с отцом интересно жить! И мы будем счастливы. Вот увидишь! Нас так мазали, как никого.

За окном заливались пищалки и перемежались ритмы бубнов. На небе угасали красные мазки, как будто и там, наверху, завершался праздник.

Термометр показывал сорок два градуса. Не успели мы насладиться весной, а из пустыни в тучах пыли уже надвигалась летняя сушь.

МАЛЬЧИК-ВОЛК

— А у меня для тебя что-то есть, — поправляя одной рукой волнистые волосы, сказал мне секретарь посольства, — это тебя должно заинтересовать!..

Другую руку он держал за спиной, и выражение лица у него было такое, будто он собирался выкинуть какую-нибудь шутку.

— Пришел новый циркуляр? — пытался я угадать, — А может быть, меня опять ругают за слишком «общий характер отчетности, касающейся притом второстепенных проблем»?

— Нет. Вот тебе новость с первой страницы «Хиндустан таймс»: около Агры поймали мальчика-волка. Это примерно в ста тридцати милях от Дели. Может, стоило бы туда заглянуть? Насколько я тебя знаю, ты, конечно, не выдержишь и поедешь. В конце концов история действительно необычная.

Я выхватил у него газету и жадно прочитал сообщение.

— Оказывается, Киплинг не фантазировал, создавая свою «Книгу джунглей», такие истории случаются здесь каждые несколько лет.

— Не нужно меня уговаривать. Я поеду.

— Будет жарко, — секретарь посмотрел в окно на пылающую колючим блеском, раскаленную добела в лучах солнца стену флигеля. Беспомощно свисали обваренные зноем веточки винограда, иногда вздрагивали листья. Это, разыскивая тень, проползала ящерица с шипами на спине.

— А ты бы не поехал со мной?

— Только поедем после обеда и захватим с собой термосы со льдом и кока-колой… Может, лучше обождать? Приближаются муссоны, и проклятая жара наконец прекратится.

— Ладно, подождем, только не очень долго.

На следующий день все газеты под сенсационными заголовками сообщали обстоятельства охоты на волков. Врачей и психиатров призывали взять пойманного мальчика под свою опеку.

Мы поняли, что, после того как его вывезут в университетскую клинику и начнут обследовать, попасть к нему будет трудно. Лучше выбраться сейчас, пока люди взволнованы и хотят рассказывать.

И мы поехали.

Туда вела древняя дорога времен короля Акбара. Среди деревьев кое-где торчали каменные столбы, когда-то обозначавшие путь к границам королевства. По обочинам дороги стояли тонги, нагруженные мешками с шерстью. Рядом, свесив головы, лежали распряженные волы. Время от времени от их мощного дыхания в сожженной засухой траве поднимались красные облачка пыли. Под тонгами, раскинув обнаженные ноги, будто мертвые лежали возчики.

До самого горизонта тянулись иссушенные зноем поля — бесконечные волны окаменевшей глины.

Из огромного колодца, окруженного шестиметровым барьером заплесневелых камней, пара верблюдов вытаскивала объемистую кожаную бадью с клейкой водой. Воду сливали в ров, ведущий к полям сахарного тростника. Лучи света преломлялись в струящемся каскаде, будто кто-то играл зеркалом. Кругом носились птицы. Вороны и скворцы слетались сюда издалека, чтобы утолить жажду.

Мы миновали Матуру, священное место, где родился самый веселый из богов — Кришна, и выехали на ровную дорогу.

И вдруг нас окутал густой смрад, будто кто-то заехал пятерней прямо в нос.

— Чем это, черт побери, так воняет? — секретарь заслонил лицо ладонью.

— Посмотри, — схватил я его за руку, — там что-то копошится…

По краю дороги металась какая-то бурая перепончатая масса. Мы слегка сбавили скорость, и сразу же смрад стал будто бы осязаемым, встал сплошной стеной. Около рва лежала на спине дохлая корова с поднятыми к небу ногами. Ее окружало несколько сот сипов. Они взмахивали бурыми крыльями, и их голые розовые шеи извивались, как черви. Сипы переступали с ноги на ногу, закатываясь отвратительным хохотом.

— Бежим, — пробормотал секретарь, зажав рот платком.

Сипы подпрыгивали, раскрывали крылья, казалось, они гонят тяжелый запах в нашу сторону. Газы распирали тушу, внутри ее слышалось противное бульканье.

Я включил скорость, и мы помчались. Но смрад осел в волосах, в одежде. Выставив лица навстречу ветру, мы отплевывались и фыркали, как коты.

— Неужели тебе уж так необходимо было священнодействовать на этом погребальном пиршестве? — злился секретарь.

— Один раз такое следует увидеть вблизи…

— Ты забыл, что нам предстоит и обратный путь, мы еще глотнем этот запашок!

— Но тогда мы уже будем знать его источник. Неужели в тебе нет гордости первооткрывателя: был, видел, нюхал.

— Перестань, а то меня стошнит. Лучше смотри на дорогу.

Из мавзолея Акбара, огромного четырехэтажного сооружения, выскочили большие серые обезьяны с длинными, смешно закрученными над спиной хвостами. Они выбегали на дорогу и протягивали ладони, почти человеческим жестом выпрашивая милостыню.

— За гробницей сверни на проселочную дорогу, поедем прямо в деревню.

Машина подскакивала на ухабах, позади нее тучей подымалась красная пыль. В тени широких листьев бананов скрывались коричневые глинобитные хижины.

Навстречу нам выбежали голые детишки. Около машины уже вертелись старшие, показывали хижину и деловито решали, кто получит вознаграждение.

У порога нас приветствовал старый крестьянин в огромном тюрбане на бритой голове.

— No camera please^[20], - предупредил он, — Здесь уже побывало много журналистов. Вспышки магния пробуждают в нем волка… Он набрасывается на людей и кусается. Посмотреть можно, только спокойно.

Но в тесных сенях шумело множество голосов. Там толпились женщины с детьми, сидящими на их бедрах, и какие-то крестьяне, которые притащились издалека, чтобы своими глазами увидеть такое необычное, почти божественное существо, правившее стаей волков на окрестных, заросших колючим кустарником пастбищах. Все расступились, пропуская нас к комнате, вход в которую был заставлен досками.

В полумраке я увидел худого мальчика, который неустанно бегал на четвереньках вдоль стены. На его теле виднелись многочисленные шрамы, больше всего на левом плече. Голову ему уже остригли ножницами наголо. Этот неутомимый бег вдоль стен таил в себе что-то волчье. Минутами мальчик приостанавливался, смотрел на нас, взвизгивал и продолжал двигаться мягкой поступью. Одно его ухо было покалечено, на нем виднелись следы почти уже засохшей крови.

— Что, его ранили во время охоты? — спросил я.

— Нет, — ответил высокий крестьянин, протиснувшийся вслед за нами, — Когда его схватили и связали, один из охотников надрезал ему ухо ножом, желая убедиться, что это не лесной божок. Из простых смертных течет кровь, а от богов, как известно, исходит сияние.

Я вздрогнул и с жалостью посмотрел на одичавшего мальчика. Он опустил голову и лакал по-собачьи воду из глиняной миски.

В сенях пахло терпким дымом и топленым маслом или еще каким-то жиром, горевшим в маленьком светильнике. Мне хотелось услышать подробности этой необычайной истории, я вышел из хижины за глиняную ограду, окружавшую двор. На ограде сушились аккуратно сбитые коровьи лепешки, которые предназначались для отопления кухни. Из лепешек торчали соломинки. Польские хозяйки таким же способом проверяют, испеклось ли тесто или серединка еще сыровата.

Отец мальчика, по имени Бабулал, выбрался вслед за мной. Какие-то две молоденькие девушки, закутанные в оранжевые сари, присели на плоской крыше хижины, разглядывая меня с интересом. Когда я, целясь фотоаппаратом, повернулся в их сторону, они заслонили лица, суеверно пугаясь, как бы я не украл их души и не спрятал в черной коробочке.

— Расскажите, как все это было с мальчиком…

— У нас в селе Джарка Нагла много коз и овец…

Я сразу же припомнил больших безрогих коз с шерстью шоколадного цвета. Они опираются передними ногами о ствол деревца и протискивают между длинными колючками подвижные мордочки, ощипывая скудную зелень. Их широкие уши слегка колышутся, а узенькие янтарные зрачки хитро поблескивают.

— Стада разбредаются по полянам среди высокой слоновой травы и густых кустов акаций. Волку легко распугать пасущихся коз и загнать намеченную… У нас ведь нет больших полей, с водой трудно, но сахарный тростник тоже хорошее убежище для волков…

Вокруг нас собирался народ. Все кивали головами и, как античный хор, громким бормотанием подтверждали слова Бабулала.

— А как же было с мальчиком? — сгорал от нетерпения секретарь, — Когда вы его потеряли?

— Мы маленьких детей берем с собой в поле. Моему сынку Пасураму тогда было уже почти два года, его можно было отпускать бегать одного… Мы косили траву. Когда я услыхал крик, то сразу же обернулся, но нигде не мог его увидеть. Мы бегали, как безумные, я весь был изранен колючками… Но он пропал, волки уволокли его по своим тропинкам.

— Здесь дети пропадают часто, — произнесла женщина с круглым глиняным сосудом на голове.

— А разве нельзя попросить охотников, чтобы они выгнали волков?

— Они и теперь-то приехали только потому, что появились пантеры, — ответил высокий сутулый крестьянин.

— Ради пантер они могут приезжать и на машине.

— Пантеры охотятся парами, они наглые. Могут подобраться к хижине в сумерки и прямо с порога утащить собаку.

— А что было дальше с мальчиком? — направлял я разговор к основной теме.

— Полтора года тому назад один пастух говорил, что заметил то ли человека, то ли зверя, который носился в кустах вместе с волками… Потом дети клялись, что видели, как это существо лакало воду из ручья. Они не могли подойти ближе, старая волчица следила. Она как оскалила зубы да заворчала — дети в крик и разбежались.

— Как же могло случиться, что волки сразу не загрызли мальчика?

— Должно быть, он родился под счастливой звездой, — проговорил отец, — его защищали боги…

— Или он был волком перед этим. Кто-то его убил, и он не завершил искупления… Поэтому он должен был прожить волком часть человеческой жизни, — пытались объяснить другие.

— Может быть, когда волчица бросила его щенкам, он оборонялся, возился в логове и пропитался запахом волчат. А потом начал сосать волчицу… Тогда уже она приняла его за своего…

— Он сильный, молоко волчицы придает силы…

— Двухгодовалый мальчик и еще сосал? — удивился я.

— У нас детей долго кормят грудью, часто до четырех лет. Женщины верят, что это хорошо для ребенка и для матери. Пока кормит, не будет нового ребенка, — деловито пояснял Бабулал.

— Но это неправда, — промолвила женщина с сосудом на голове.

— В течение последних двух лет волки принесли особенно много вреда. Они так хитро обдумывали засады на стада, которые шли на водопой, будто у них был человеческий разум. Тогда у нас стали поговаривать, что ими верховодит человек-волк, что волки украли его еще ребенком и воспитали предводителем.

— Но это ложь. Мальчик действительно кусается и воет, как волк, но бегает гораздо медленнее, он глупее их, — сказал старый крестьянин.

— Он еще малыш, — обрушился на него отец мальчика. — А вот если бы он уже вырос, вы увидели бы, какой из него получился волк… Пасураму нет еще и семи лет.

— А как его схватили? — спросил я, наблюдая украдкой за двумя молодыми девушками, которые, как совы, присели на краю крыши. Мне хотелось их сфотографировать.

— Приехали охотники стрелять пантер. Облава подняла в чаще много всякого зверья, застрелили и нескольких волков. Тогда из чащи показался мальчик и перебежал дорогу. Хорошо еще, что охотники его не убили. Они могли бы и выстрелить.

— Трудно даже было поверить, что это мальчик: он бежал на четвереньках, весь в грязи. Иногда спотыкался, потому что наступал руками на длинные волосы, все в листьях и колючках, — добавил старый крестьянин. — Я тоже был на облаве, мы стали ловить мальчика. Он царапался и кусался как бешеный. Его пришлось прижать ветками, чтобы связать. Мы-то еще и не знали, что нам удалось поймать. Сбежались люди, одни говорили, что это зверь, другие, что лесной божок, а кто-то из стрелков попробовал надрезать ножом ему ухо… Пошла кровь, значит, он был земной.

— Я сразу же узнал, что это мой сын, — закричал Бабулал. — У него на шее была серебряная цепочка. Жена плакала от радости. Но мы не могли к нему приблизиться, он кусался и царапался, а когти у него были толстые и острые.

— Когда его везли на джипе, он все время выл, а в кустах ему вторили волки. А вдоль дороги бежала старая волчица. Она убежала только тогда, когда в нее выстрелили.

— Она считала его неудачным щенком, — объяснял старый крестьянин, — наверное, это она его выкормила, поэтому и защищала от всей стаи.

— Эта волчица и теперь еще вечерами приходит к селу и воет…

— А он ей отвечает, — сказала женщина с сосудом, — Еще накличет на нас какое-нибудь несчастье. Лучше бы уж его забрали.

— И долго он был среди волков? — спросил секретарь.

— Четыре года.

— Почти пять, — пересчитал на пальцах старый крестьянин.

— Не знаю, что теперь с ним будет, — ворчала пожилая женщина, — волки забрали у него душу.

Я быстро повернулся и поднес аппарат к глазам. Резкость у меня уже была установлена. Однако девушки оказались проворнее, их словно сдуло с крыши. Я только услыхал бряцание серебряных браслетов и топот босых ног. Они исчезли, разразившись язвительным смехом.

— Убежали, — произнес Бабулал, — боятся… Саб, дай пару рупий на лечение сына. Да будет благословен господин и вся его семья, — он спрятал свернутую банкноту в мешочек на шее.

— Такой сын-волк настоящий клад, — вздохнула женщина, — Теперь все приезжают, чтобы на него посмотреть, и каждый платит…

— Только плохо, что его остригли, — добавила другая, — с космами он был страшнее.

— Если он станет таким же ребенком, как и остальные, то никого больше и не заинтересует…

— Да, детей здесь хватает…

Небо подернулось пурпуром, показалось первое редкое облачко, вестник муссонов. Быстро наступали сумерки. Стрекотали сверчки, звенели цикады, а из чащи доносилось похрапывание антилоп и завывание шакалов — первые голоса тропической ночи.

Когда мы выехали на шоссе, уже совсем стемнело, пришлось включить фары.

По дороге тянулись бесконечные возы. В лучах света фиолетовыми звездами загорались глаза волков.

— Это должно быть где-то здесь, — произнес секретарь, — притормози…

Я припомнил поворот, высокие деревья, вздувшуюся корову. Мы нюхаем воздух, проникающий в машину через опущенное окно. Вдруг я замечаю гиен. Огромные твари с короткой мордой и сморщенным задом. Даже и не думают уходить с дороги, пришлось ехать прямо на них, чтобы заставить удрать.

— Лучше не выходи, — предостерегает меня секретарь.

— От коровы нет уже и следа! — кричу я. — Даже мослы исчезли.

Ночь полна движений, визгов, фырканья. Нас пробирает дрожь от противного, как бы сдавленного хохота гиен.

Мы долго едем молча.

— Как ты думаешь, что будет с этим мальчиком?

— Он потерял несколько лет. Ребенок учится на примерах. Он наблюдает и непроизвольно перенимает жесты, мимику, словарь, соединяет причины со следствиями. Этот перенял обычаи волков. Теперь, наверное, он всегда будет отставать в развитии.

— Но меня интересует, — перебил секретарь, — сможет ли он когда-нибудь рассказать о своей жизни среди волков? Ведь он должен был пережить необычайные минуты. Он действительно знает их, был волком, одним из стаи.

— Сомневаюсь, скорее он будет повторять то, что ему подскажут взрослые. Не забывай, что, несмотря на свои семь лет, он в смысле разума почти младенец.

— Посмотрим. Уверяю тебя, газеты не забудут о такой сенсации.

Он не ошибся. Сообщения появлялись каждые несколько дней: «Мальчик-волк научился сидеть», «Мальчик-волк ест лепешку, намазанную красным мармеладом, думая, что это сырое мясо», «Вскоре ему сделают операцию и удалят загрубевшую кожу на ладонях и на коленях».

Однако, прежде чем дело дошло до операции, всю печать облетело сенсационное известие: «Мальчик-волк украден нищими». Его увели ночью и спрятали. Нищие собирались показывать его на ярмарках как диковинку. Мальчика пробовали держать в темноте и бить, чтобы вернуть ему повадки волка.

К счастью, полиция разыскала несчастного. Бродяги, странствовавшие с медведем и танцующими обезьянами, были арестованы. Мальчика перевезли в Дели и отдали в руки врачей. Журналистов к нему не допускали.

В связи с этим мне припомнились другие случаи с людьми-волками, описанные в старых хрониках. В свое время особенно много писали о Дино Саничаро, которого нашли во время охоты в 1867 году. Тот тоже прожил среди волков несколько лет. Он воспитывался у протестантских миссионеров. Поначалу его держали на цепи, так как он был опасен для окружающих. Потом Дино дал себя приласкать. Научился ходить выпрямившись. Но когда спешил куда-нибудь, например за едой на кухню, то опускался на руки и мчался на четвереньках. Вел он себя спокойно, любил играть с собаками. Обожал сласти. Знал Дино всего несколько слов, сообразительность его осталась на уровне пятилетнего ребенка. Умер он в феврале 1895 года.

Последнее сообщение о нашем мальчике-волке гласило: «Возвращается к родителям, узнает их, говорит шесть слов». Мальчик-волк, должно быть, становился все более похожим на обычного ребенка, так как больше о нем не писали.

ПРЕЛЕСТИ ОДИНОЧЕСТВА

Я вопросительно посмотрел на Рысека. В знак признательности он кивнул. После продолжавшейся весь день поездки в машине по узкой и извилистой дороге, проложенной по опасным скалистым уступам, мы достигли перевала. Высота почти три тысячи метров. Перед нами открывался вид на Кашмир, у наших ног лежала райская долина Сринагар. Серебристые шпалеры похожих на тополи эвкалиптов, ореховые сады, рыжеватые снопы сжатой пшеницы. По зеленым пастбищам проносились тени облаков. Тучи проплывали внизу, у нас под ногами. Белые, пронизанные лучами солнца, они отражались в озерах, скрывали ледяные вершины Гималаев, замыкавшие горизонт. По склону, шевеля буйную траву, навстречу нам поднималось прохладное и душистое дыхание ветерка. Я вытянул руки: дуло в рукава, свежие струи омывали грудь.

Только теперь, после преодоления скалистых баррикад, путешествие начинало радовать нас. Должен сказать, хотя в это и трудно поверить, что в течение года весь Дели был для меня всего лишь вольерой у клетки посольства. Меня терзала не жара — я быстро привык к прозябанию внутри раскаленной печи, — а монотонность существования. Вечно одни и те же лица, рецидивы разговоров, содержание которых я уже знал наизусть. Я бился о знакомых, как зверь о прутья клетки. Два ресторана, четыре кинотеатра. До сих пор у меня в ушах стоял звон цикад и велосипедистов, упорно загребавших воздух худыми ногами. А это небо над Дели, поразительно пустынное! Оно выжжено зноем, на нем не видно даже сипов.

Теперь я чувствовал себя, как заключенный, выпущенный из камеры. Радовался, что мне удалось сбежать. Я наслаждался одиночеством.

Кришен, наш водитель, уже ежился от холода и натягивал на голову свитер, закрывая, по индийскому обычаю, горло и уши. Мы рассмеялись. Нам эта прохлада напоминала отчизну.

Сели в машину, и наш фиатик резво покатился по извилистой дороге вниз, в долину. Обедать мы решили в столице Кашмира.

— Куда заедем, саб? — спросил Кришен. — Здесь славятся домики на лодках, удобно, дешево, там можно достать все…

В этом «все» таилась сила невысказанных обещаний, но я уже знал ее цену.

— Ночуем в отеле, вечером осмотримся в городе, выберемся на озеро, тогда и решим, где будем жить эту неделю.

— Саб, в отеле дорого и грязно. На лодках чисто, много воды, там все вымыто, — расхваливал Кришен, — У меня здесь родственники еще с тех пор, как я водил грузовик.

Я по опыту знал, что у него были родственники в каждом уголке Индии. Он получал от нас деньги на отель и на питание, а таскался по каким-то дырам с девушками, которым покупал папиросы и бетель.

— Попытайся, Кришен, сезон уже закончился, теперь должно быть дешевле…

— Ох, саб, для меня специально снизят цену, меня здесь знают.

Все же на ближайшем перекрестке он остановил машину и стал расспрашивать о дороге, хотя прямо под носом у него висела огромная таблица с надписью «Отель Виктория». Нас моментально окружила толпа посредников. Они услужливо открывали дверцы машины, пытались вытащить нас. Один из них схватил чемодан и термос и побежал, крича на ходу:

— За мной, саб, «Отель Лотос»! Это близко, я провожу!

— Хватай его, а то вещи пропадут, — вытолкнул я Кришена из машины. Тот с трудом вернул неопытного проводника. Посредники цеплялись за шофера, шел явный аукцион, ему обещали проценты. Смутившись, Кришен стал объяснять мне, что отель, может быть, даже лучше, чем жилые лодки. Там действительно достаточно воды, но ее не используют, и готовят там только баранину…

Я сел за руль.

— Я поведу машину, а ты оставайся здесь, с посредниками.

Толпа неохотно расступалась. Шофер корчил такие гримасы, как будто не мог выдержать моего безумия, но по крайней мере еще не терял надежды. Наиболее стойкие посредники бежали вслед за нами, только самые толстые отстали на этой стометровке.

Мы подъехали к отелю. Я видел разочарованную толпу, жестикулировавшую перед воротами. Дальше путь им был закрыт. Посредники вступили в хитроумные переговоры с чокидаром, который кинжалом чистил себе ногти.

— Ну, мы спасены, — сказал Ричард, — хотя не знаю, надолго ли. Осада продолжается.

Наши преследователи крались вдоль живой изгороди и протягивали визитные карточки, рекламные листовки. Они потрясали книгами, испещренными надписями благодарных клиентов, звучавшими подобно эпитафиям на плитах гробниц: «Я был тем, чем стал ты. Ты будешь тем, чем стал я!» Разумеется, полным благодарности, пойманным на живца дураком.

— Не сегодня, дорогие, — дружески помахал я им, — завтра, завтра я отдамся в ваши руки…

Посредники стали плотной кучей, некоторые уже присели на корточки, приступая к систематической осаде. На каждый из наших чемоданов пришлось по два носильщика, а рук, протянутых за бакшишем, было в два раза больше.

Слуги носились по комнате, наливали в графины воду, расставляли для украшения букеты из листьев, чистили песком ванну, рассыпали под плюшевым диванчиком дезинсекталь, разгоняя пауков и москитов. Однако комната не теряла своего запущенного и мертвого вида. Сезон уже кончился. Впрочем, как было отмечено, гости не оправдали надежд. Навсегда ушла состоятельная каста старой английской администрации, которую общественное положение обязывало проводить лето в Кашмире, участвовать в традиционной охоте на медведей. Индийцев же из Дели жара терзала гораздо меньше, чем мысль о необходимости выбрасывать деньги ни за что, всего лишь за свежий воздух. Отель был безлюден.

Слуга спросил, можно ли привести к нам самого лучшего проводника, который организует нам конную вылазку на ледники, рыбную ловлю, посещение дворцов шаха, террасами спускающихся к озеру. Он подсунул мне визитную карточку в золоченой рамке: совершенно бескорыстно нам предлагал свои услуги господин Ахмед Ласоон. Когда я, умывшись, в ожидании Рысека повалился на кровать, из-за уголка откинутого одеяла высунулась еще одна листовка, предлагавшая более интимные развлечения, но подписанная тем же именем.

— Надо будет обязательно посетить знаменитые ткацкие мастерские кашмирской шерсти и фабрики ковров, — вытираясь говорил Рысек.

— Я уверен, что это тоже находится в ведении Ласоонов. Их отзывчивость начинает меня поражать.

— Ничего не поделаешь. Пусть войдет, дадим ему отпор. Поговорим, посмотрим — не ошибемся.

В комнату с достоинством вошел сопровождаемый слугой полный мужчина, одетый по-европейски. Только борода его, по обычаю парсов, была выкрашена в красный цвет. Одно веко у него свисало на глаз и было украшено коричневой бородавкой. Иногда, как бы не доверяя правому глазу, он приподнимал веко мизинцем и бросал в нашу сторону хитрый взгляд.

Предложение ясно: он хотел, чтобы мы были его гостями, и отдавал в наше распоряжение плавучий дом. Никакого риска! Он мог обеспечить нам достойный отдых, познакомить с красотами страны и прежде всего изолировать от натиска назойливых купцов, он дружелюбно нас предостерегал, что товар подделан и обирают бесчеловечно. А с ним мы избежим опасностей, он, один из самых богатых людей в Кашмире, может даже позволить себе делать подарки друзьям и не остановится перед тратами, только бы обрести нашу дружбу… Платой ему будет наше удовлетворение, улыбка на наших лицах. Еще сегодня на лодке будет устроен ужин, чтобы мы познакомились с кухней. Кухня может быть французская, английская, индийская, вегетарианская и персидская — по желанию. А потом решим. Ночью лодка выплывает на озеро. Утром — прогулка по дворцам, плавучие сады, посещение его фабрик. Там мы выбираем подарки, делаем мелкие покупки, — пересчитывал он, загибая толстые пальцы, сверкавшие золотыми перстнями с рубинами. Он брал нас под свою опеку, как в полон.

— Знаешь, этот добрый дядечка начинает меня забавлять, — произнес Рысек, — его обязательность увлекает, как половодье… Только бы оно не понесло нас, вымывая последние рупии.

Но внимательное ухо старого купца уловило последнее слово, он замахал руками.

— Нет! О деньгах не может быть и речи! Для меня прием господ является честью…

Наш ответ Ласоон должен был получить тотчас, чтобы успеть сделать соответствующие приготовления. Он напирал на нас толстым брюшком, щекотал ухо красной надушенной бородой.

Мы сдались.

Выходя, он приподнял веко и посмотрел на нас с таким видом, с каким кухарка оценивает предназначенную на убой дичь. Едва за ним закрылась дверь, как мы почувствовали беспокойство.

Вот и огромная столовая отеля. Сотни опустевших столиков, свора кельнеров в зеленых тюрбанах, стадо мальчиков, вырывающих тарелки прямо из-под рук. Сам шеф трогает гренки, чтобы проверить, достаточно ли они подрумянены. У нас волосы встали дыбом. Слыша команды, передаваемые из уст в уста, мы начинали разговаривать шепотом. Каждый проглоченный кусок сопровождался взглядами. Я ощущал эти взгляды, как пальцы на горле.

— У меня такое впечатление, как если бы, сидя за столом, мы кормили не себя, а их… Признаюсь, я не прочь перехватить что-нибудь по-настоящему.

— Надо изучать йогов, — проворчал я, — Мы только приняли корм, из которого они взглядами высосали его сущность, живительное содержание.

— Не глупи. Они священнодействуют, как в погребальной конторе.

— Вывод? Надо собирать пожитки. Перебираемся на лодку. Я истосковался по одиночеству.

— Мечтаю о том, чтобы очутиться вдали от людей, от их паршивых дел, поступков, унизительной хитрости.

Лодка оказалась целой баржей. На ней стоял павильон с салоном, устланным коврами, немного потертыми, но еще совсем-совсем… Клубные кресла, электрические светильники. Вдоль озера проходили провода, так что, выбрав укромное место, к ним можно было подключить кабель. Дальше располагалась столовая с баром. На стене оленьи рога и фотографии господина Ласоона со знаменитыми гостями. Две спальни, две ванные. На плоской крыше — терраса с шезлонгами и маркизами в красную полоску.

На ужин подали рыбу и дикого гуся. Кришен принес местное лакомство: водку из мандаринов. По вкусу она напоминала смесь лака для ногтей и денатурата, знаете, того, с этикеткой, украшенной скрещенными берцовыми костями. Как называют его потребители, «мир смеется».

— Наверно, здесь нам будет не хуже, чем в отеле, — ворчал я, пробуя, удобна ли кровать.

Меня удивили высокие спинки кроватей, задернутые кретоновыми занавесками. Я поднял занавеску и прыснул со смеху. В ногах и в голове в спинки кровати были вставлены огромные зеркала. В этой кровати нельзя было остаться одному: отражение удваивалось, и я видел себя карточным валетом. Теперь я понял намеки старого пирата относительно танцовщиц. Он с сожалением говорил, что действительно сезон уже кончился, но какое-то подобие того, что ожидало нас, если бы мы приехали на весь отпуск, можно было бы организовать… Рысека я застал уставившимся в зеркало на своей кровати.

— Влипли, — коротко резюмировал он.

— Интересно, что последует дальше?

Ночью мне снились беспокойные сны, но это можно было приписать последствиям обильного ужина.

Рано утром на помосте застучали босые ноги, и лодка поплыла по каналу в сторону озера. Я засыпал и просыпался. Шумела вода в шлюзах, потом мерно плескал шест и шлепали чьи-то ноги. Мы величаво плыли вдоль берега. Проходя мимо моего окна, сплавщик замедлял шаги и, приподнимаясь на цыпочки, заглядывал в спальню, будто ожидал, что в течение ночи я размножился. Под шум плещущей о борт воды я заснул.

Разбудили меня гортанные крики. В голосах звучал гнев, раздавались проклятия. О воду шлепали весла. Я сорвался с постели, мигом натянул штаны и выскочил на помост. Рысек уже стоял там и восхищенно смотрел на происходящее. По озеру навстречу друг другу двигались две плоскодонки, узкие и неустойчивые. На носу сидели на корточках гребцы и размахивали кулаками. Они орудовали веслами, как наездники пиками, обливая друг друга водой.

— Ведь это же поединок! У этих горцев есть темперамент! — бормотал я, видя, как они лупили друг друга, даже спины гудели.

Вокруг дерущихся собиралось все больше лодок, которые выплывали из-за полога плакучих ив. Наконец одному забияке ловким рывком удалось плеснуть водой в глаза противнику, вдобавок он наградил его ударом весла по шее и столкнул с лодки. Тот ухватился за борт. Просторная одежда из овчины, нечто вроде блузы с широкими рукавами, распласталась по поверхности воды и, постепенно намокая, тянула беднягу на дно.

Рыбаки разъезжались, продолжая обсуждать событие.

— Из-за чего они подрались? — спросил я нашего гребца.

— Он украл у него грядку плавучего огорода и привязал ее к своей делянке… В этих огородах наше богатство. Теперь, после сбора урожая, их стерегут меньше, ночью грядку можно увести.

Всю середину озера занимали искусственные острова и плавучие огороды. На решетке из дерева и узловатых корневищ водяных растений уложены пласты торфа. К ним подплывают на лодках и сажают рассаду. Пропалывают тоже с лодок, раздвигая плавучие грядки. Поливать не нужно, озеро само их питает.

Только теперь нас поразила прелесть этого места. В шапках первого снега сияли горы, и среди темной сочной зелени белели дворцы, а на воде стояли плавучие домики. От холодных порывов ветра вздымались цветные маркизы, тенты и оборки в розовую и голубую полоску. По небу и по озеру плыли изменчивые облака.

— Мне здесь начинает нравиться.

— Вечер еще не наступил, — предостерег меня Рысек.

Как только я побрился, мы сели завтракать. Нам подали ломтики гусятины от ужина. Повар объяснял, что гости появились неожиданно, магазины плохо обеспечены, да и сезон уже кончился. Не было даже традиционных кукурузных лепешек. Не успел я разложить на коленях салфетку, как послышался шум и показалось одутловатое лицо краснобородого.

Он снял туфли с задранными носами и в одних носках вошел в столовую, давая тем самым понять, что это не его, а наш дом.

Господин Ласоон расспросил нас, как мы спали, обратил внимание на красоту ландшафта и мимоходом вспомнил о поединке на лодках, как будто он инсценировал его специально для нашего развлечения. Потом стал говорить об известной на весь мир кашмирской шерсти. Ласоон привез с собой целую коллекцию образцов. Он щупал их, мял, грыз зубами, разбрасывал радугой.

— Пусть господин выберет, господин ничего не должен платить, — дружески советовал он. — Рекомендую вам этот ржавый цвет, получится прекрасный пиджак, а к нему пара брюк из серой фланели… Хотя лучше сделать две пары, когда одна отдается в глажку, можно носить другую… Я знаю, у господина много одежды, но если человек привыкнет, если полюбит… А одежду из кашмирских тканей просто нельзя не полюбить!

Оказалось, что в лодке были целые кипы товара. Их разворачивали два парня, стоя на коленях.

— Мы будем здесь недолго, нам не успеют сшить, — пытались мы избавиться от него.

— Портной здесь, со мною. Английская школа. Если он сделает плохо, пусть господин свернет одежду, растопчет и выбросит в озеро, я даром сошью другую. Тут нечего раздумывать, надо заказывать и брать. Ну, я режу купончик, — уговаривал он, захватывая шерсть остриями ножниц.

Я скромный человек. Я только люблю делать приятное другим. Если уж отрежу, то должен сшить. Может, господин заплатит небольшой аванс? Нет, не мне, у меня есть время. Это для ребят — они ведь так наработались — и для старого портного… Вы знаете, он однажды, чтобы услужить клиенту, так спешил, что проглотил иголку. Его кололо, а он все шил и шил, и гарнитур был готов к сроку…

— Это, наверно, дорого? Цена выше, чем в Дели?

— Дорого! Дорого! А где в Дели господин найдет магазин с таким видом? Где господину прибавят при покупке для удовольствия такой воздух? А шерсть? Пух и сталь! Эту одежду будут носить еще ваши внуки. Они будут богаты, у них хватит денег и на другое, но они будут убиваться из-за этого кашмирского гарнитурчика! Дорого? Посмотрите, господин, на эту шею, тут есть жила. По ней течет кровь прямо из сердца. Лучше уж сразу проткни ее и досыта напейся крови, нежели снижать цену!

Пока он излагал свои доводы, подплыла лодка, наполненная цветами. С нее продавали букеты и венки. На нас с понимающей усмешкой смотрели садовники: как-никак двое мужчин тоже люди, ведь должен же хоть один из них оказаться мужчиной и после такой ночи купить для другого цветы.

Потом приплыл челнок с деревянными изделиями: коробочками с секретными замками, резными столиками, палками, фигурками. Потом — лодка с фруктами. Даже в комнату проник аромат поздней осени. Наконец, лодка-киоск: папиросы, трубки, газеты. Нам предлагали прогулку с арфистами на лодке с шалашиком, молитвенные коврики, арбузы — «пять на рупию». Хотели вырезать нам портреты из слоновой кости, показать фокусников, дрессированных медведей, а вечером — танцовщиц.

Вспотев, я вытирал лоб и отгонял наступавшие со всех сторон лодки. Не смутившись, осаждавшие просили у нас хотя бы стакан воды или папиросу, чтобы не испортить им день, чтобы не оказалось, что они гребли даром. Я должен был хотя бы сказать им, который час.

На обед был подан гусь в пряном соусе. Кухня помещалась на особой лодке, чтобы запахи не загрязняли воздух. Да и не нужно, чтобы мы видели, из чего готовятся лакомства. На той лодке перед будкой сидел наш шофер и с достоинством подкреплялся. Потом он ополоснул пальцы в озере.

Я не мог и мечтать об одиночестве. Кругом я видел лодки, оставлявшие на воде длинные стрелы серебри- того сияния. Все направлялись в нашу сторону. Уйти отсюда нам было некуда.

Вечером — опять остатки гуся, теперь порезанные на кусочки.

— Слава богу, гусь — не слон, — вздыхал Рысек. — Откуда они берут эту гусятину? Наверно, остатки из отеля. Мне кажется, что здесь все принадлежит господину Ласоону.

Он не ошибся. Мы были магнитом, который притягивал посредников и торговцев. Такое наступление даже немного льстило нам: неужели мы производили впечатление богачей?

— Саб, — осторожно начал шофер, — цены Ласоона не были высокими, я сам спал и ел даром. Я только намекнул ему, что саб выбирает место отдыха на следующий год для всего посольства, для тридцати человек. Ради такого дела стоит и похлопотать.

— Ты, старый лжец, — погрозил я Кришену кулаком, — ведь у нас даже не наберется столько сотрудников.

— Не повредит. Мистер Ласоон тоже нам не верит, он торгуется ради удовольствия. Чего лучшего желать для работы? Все эти гребцы, мальчишки-посыльные — его внуки. Около него они учатся уважать каждую копейку. Что-нибудь продать, выпросить — целое развлечение. Теперь уже сезон прошел.

Над озером поднималась розовая от карминного заката дымка. На стекло лампы, тонко звеня и подогнув ножки, садились погреться последние москиты. Сезон уже кончился…

Наш фиат ехал по горной дороге среди лесов грецкого ореха. По толстым веткам шмыгали белки. Шкурка в черную полоску, серый хвост вздыблен плоским султаном. День, как это иногда бывает осенью и у нас, был прохладным и прозрачно голубым. На горизонте — Гималаи. Покрытые вечным снегом вершины внезапно загорались огнями.

— Этот Кашмир неплох, — говорил Рысек, со вкусом посасывая сигаретку. — Как подумаю, что через несколько дней мы опять спустимся в печку, вернемся в Дели, мне хочется горько плакать. Только теперь я понимаю, какой чудесный климат у нас, в Польше.

— Ну, ну, прекрати элегические рыдания и дыши про запас! Пользуйся, брат, воздухом, он прямо от йети.

— Когда поедем в Гульмарк, наверно, выберемся в горы. Махнем на ледник!

— Если Тибет называют «крышей мира», то Кашмир его чердак. Обожаю копаться в рухляди на чердаке. Совать нос не в свои дела. И все ради бескорыстного самоудовлетворения, ради простой возможности сказать себе, что сам это видел, прикоснулся, попробовал.

— Знать вовсе не значит понимать, — задумчиво сказал Рысек, подставляя худое лицо ласковым лучам. — У меня здесь даже солнце перестало вызывать отвращение…

Дорога вела по берегу облицованного канала, где мчался поток воды к турбинам электростанции. Ее энергия обеспечивала весь Сринагар.

Нас сопровождал приветливый инженер, он предложил нам сфотографировать станцию. Все это было построено после присоединения Кашмира — вклад Индии в свои отсталые окраины. Здесь было даже чем гордиться.

Но рядом с двадцатым веком тут же, на каменистом отроге горы, хижина, если можно так назвать глыбу без окон. Стены из камня, обмазанного глиной, крыша из старой соломы вся заросла травой, через двери валит дым от очага. Женщина в тряпках свекольного цвета, примостившись за порогом, ищет в голове ребенка.

Со склонов гор, заросших кедрами, до нас доносится ритмичный напев. Мы останавливаем машину. Через поток переброшено два гибких шеста, между ними полуметровая щель, а внизу бурлит зеленая ледяная вода. Когда становишься на один шест, другой пружинит, высоко подбрасывая приподнятую ногу. Уже сбежалась кучка детей. Они дружелюбно глазеют на нас в ожидании представления. Через «мост» перегоняют коз с длинной коричневой шерстью. Пастух берет под мышку козленка, поворачивается ко мне, жестом приглашая последовать его примеру. На ногах у него керпцы^[21], икры обвязаны тряпкой и туго перевиты шнурком. Он шагает легко, как бы танцуя. Я пытаюсь последовать его примеру и сразу же останавливаюсь, потому что прутья невероятно качаются, а поток внизу бурлит и манит к себе.

Я передал аппарат одному малышу. Это единственная вещь, которой я не хотел бы рисковать в случае купания. Мальчик вовсю дымит толстой самокруткой из кукурузного листа.

Пение приближалось, нам уже видно было толпу. Дирижировал старик в войлочной шапке, остальные мужчины, ухватив веревки, тянули через осыпи и кусты длинную колоду, буксируя ее к шоссе. Открытые широкие груди, загоревшие до бронзы, сквозь дыры изодранных рукавов видны лоснящиеся от пота мускулы. Это ведь кашмирские горцы. Все один к одному, у колен болтаются ножи в кованых ножнах. Я уверен, что, несмотря на запрет, там, в лесу, у них спрятаны ружья, которые заряжаются через дуло оловянной пулей. Такая пуля оставляет дыру величиной с ладонь.

— Колоду заберет трактор. Зиму можно прожить, работая на лесопилке. А весной поедем на пастбища к границе, в Кулу. Сейчас месяц убывает, дерево не набирает сока — самое время для рубки леса.

«Luna decrescit…»^[22] — припомнилось мне. На фоне прозрачного неба струится ароматный дым, я вижу пророческое лицо старого кочевника. Угощаю рабочих папиросами.

Я ищу своего шофера. Кришен нужен мне как переводчик. Что это с ним, черт возьми, делается? Он сидит, открыв дверцы машины, обхватив голову ладонями, и сплевывает прямо между расставленными ногами.

— Я не мог подойти, саб, земля убегает…

На прощание маленький мальчик с дружеским жестом всыпал мне через окно горсть орехов. Он отрицательно покачал головой, когда я попытался дать ему несколько монет.

Дорога бежала по долине. На наши лица легли прохладные тени. Стали появляться хижины с крутыми крышами. Издалека светятся красные призмы сушеного перца, желтеют связанные пучками початки кукурузы.

Навстречу нам катит огромный грузовик, везущий длинные бревна, стянутые цепью.

— Keep left^[23], — вдруг вскрикнул Ричард, хватаясь за руль, и свернул машину к обочине дороги. Кришен смотрит удивленными и немного осоловелыми глазами.

— Ведь я свободно проеду между этими двумя машинами, — показал он, растопырив пальцы вилкой.

— Он, должно быть, болен, — положил я ладонь на лоб Кришена.

— Кришен, что с тобой?

— Ничего, саб, я могу вести дальше.

— Разве ты не видел, что то была одна машина?

— Саб шутит. Когда съезжаешь с горы, всегда кажется, что одна, а потом оказывается, что их две.

— Пересядь назад, — приказал Ричард, отбирая у него руль.

Кришен, обидевшись, неуверенными шагами лунатика вышел из машины и вслепую водил ладонью по дверце, отыскивая ручку.

— Что с ним случилось?

— Черт его знает. Может, малярия.

Кришен сидел съежившись. Я видел в зеркальце, как он вытирал ладонью слюну, стекавшую с уголков губ.

В этом селе мы должны были увидеть «фабрики» ковров. Нас уже там ждали. Инструктор в белой шапочке пирожком, какие носят члены конгресса, весьма охотно взялся нас сопровождать.

Боже мой, «фабрика»! В сараях на клочьях циновок, тесно прижавшись друг к другу, сидели чумазые мальчики. Солнечный свет проникал сюда через открытые двери и зажигал в широких щелях золотые стрелы. Станки стояли в один ряд, с потолка свисала сетка основы, и сотканный ковер наматывался наколоду. Старый ткач монотонным голосом выпевал цвета и цифры. А маленькие пальчики малышей хватали под диктовку нити цветной шерсти и автоматически затягивали узелки. Чем больше туго завязанных узлов приходится на квадратный дюйм, тем выше цена ковра. Традиционные узоры, записанные на пергаменте книг, выпеваемые из поколения в поколение, застывали на известных своими красками и хитроумными мотивами кашмирских коврах.

Мальчики украдкой посматривали на нас, но их уже торопил напев мастера. Они терли гноившиеся большие Черные глаза и, согнувшись, продевали челнок через нити, сгоняя с измазанных щечек назойливых мух. Ветер приносил с собой сладковатый запах кухонных отбросов и кудахтанье кур, а на крыше сарая, как заржавевшая дверная петля, скрипел павлин.

— Старое искусство гибнет, — жаловался инструктор, — здесь последняя резервация… Они еще заботятся о совершенстве, применяют натуральные красители… Пока ковер не превратится в законченное произведение искусства, его не выпустят из рук. Туристы покупают что угодно, вот и портят нам ткачей. Людям, привыкшим к машинным изделиям, уже достаточно того, что это ручная работа, что тут заключена масса труда. Сотни и сотни часов. Собственно говоря, любая цена была бы слишком низкой.

Я не мог не согласиться с ним. Кто в состоянии заплатить этим малышам за украденную юность, за их легкие, набитые шерстяной пылью, за искривленные спины и больные глаза?

— Вы напрасно расстроились. Теперь уже работают лишь самые молодые. На эту удочку попадаются только маленькие мальчики. Им плетение ковров еще напоминает игру. Потом их и палкой не загонишь на работу. Иногда они работают на уборке, когда можно показаться, развалившись на снопах… А основное их занятие — это беседы в мужском кругу, посредничество в делах, пиршества: баранина с чесноком и самогон… Вся работа лежит на плечах женщин.

Местная одежда мешает работе. Мужчины носят просторные халаты с широкими рукавами. Полы болтаются, цепляются за все… Остается только завернуться в халат, как в плащ, улечься на солнышке и, покуривая трубку, переваривать пряное жаркое… Обдумывать дела, хитроумные и сложные комбинации.

А мы были могучим, воинственным народом. Только после того, как нас покорили монголы, нам навязали эту полумонашескую, полуженскую одежду. И так уж осталось. Из рыцарского народа мы превратились в купеческий, а работу на полях оставили женщинам…

— Не думаю, чтобы это было такое уж плохое разделение труда. Ведь вы — лучшие купцы в мире…

— Нет, нет, — вежливо запротестовал инструктор. — Парсы еще лучше нас, те, краснобородые… Они самые богатые люди в Индии.

— О да, — понимающе кивнул я.

— У нас есть такой господин Ласоон. Так он может даже зимой отправиться в горы, к границе Тибета, почти к Афганистану. Долины тогда засыпает снег, горцы голодают. В такое время за мешок риса можно получить прекрасный ковер… Чего не сделаешь ради дела…

Высокие эвкалипты наполняли воздух нежным ароматом, легкий ветерок шевелил листья. По долине пронесся шум. Вы просто не представляете себе, какое это удовольствие — после насыщенной фиолетовой пылью тошнотворной жары Центральной Индии вдыхать наконец полной грудью живительный воздух.

— Если вы хотите что-нибудь узнать о Кашмире, то должны нанести визит нашему радже, потом премьеру. Запишитесь по крайней мере в книгу посетителей, а уж он найдет время, чтобы вас принять… Ну и не мешает побеседовать с представителем армии. Он расскажет вам о столкновениях на границе, о наших успехах и о последних вооруженных нападениях. Еще стоило бы потолковать с представителями оппозиции: ведь мы мусульмане…

— Разве это удобно? Я ведь дипломат.

— Пусть господин только скажет «да». Они сами найдут господина. Если господина действительно интересует Кашмир…

Мы подошли к машине. Кришен спал, поджав под себя ноги. Глаза его были полузакрыты. Когда я тронул его за плечо, он что-то забормотал и зажмурился, как будто его раздражал свет.

— Новая беда. Что с ним произошло?

Инструктор наклонился и вытащил из-под свернутого одеяла жестяную коробочку от папирос. Открыл ее, высыпал на ладонь несколько зеленых, как бы скатанных из засохших листьев шариков.

— Ничего с ним не случилось, просто он выкурил пару папирос с гашишем.

— Но где он его достал?

— Вам не продадут, мне тоже, потому что меня знают в лицо, я — чиновник. Но в любой табачной лавке где-нибудь обязательно запрятана коробочка с этим наркотиком. Способ употребления прост: надо вытащить из папиросы немного табака, вложить шарик и снова закрыть его табаком… После курения даже не клонит в сон, только наступает деформация образов, весьма забавно меняется восприятие мира. Если вы хотите уцелеть, то лучше заберите у него эту дрянь.

Я высыпал горсть противно пахнувших шариков в коробочку и сунул ее в карман.

— Кто у вас курит гашиш?

— Ради удовольствия курят и богатые люди. Но в основном бедняки, чтобы забыть о голоде и нужде… Несмотря на запрещение, позади хижин всюду можно найти груды индийской конопли. Это еще не очень вредный наркотик… Может быть, вы воспользуетесь случаем и сами его попробуете? — искушал меня инструктор.

— Сегодня, пожалуй, нет, — Рысек многозначительно посмотрел на меня, — Мы едем в Гульмарк… А завтра двинемся в горы…

Машину мы вели по очереди. После полудня Кришен очнулся и попросил, чтобы мы остановились около деревенского ларька. Он долго пил воду с тростниковым сиропом. Видимо, у него здорово пересохло в горле.

— Кришен, почему ты куришь гашиш во время работы?

— Саб, я только одну папиросу. Меня проняло, потому что на пустой желудок. Я сегодня не завтракал.

— Ведь ты же получил деньги?

— Саб, ты меня поймешь и извинишь: в последнюю ночь я познакомился с нехорошими людьми. Мы играли в карты. Сначала я выигрывал, а потом…

— Они тебя обобрали дочиста?

— Да, саб. Кашмирцы очень хитры, они всегда умеют обмануть нас, индийцев. А языки у них что твой шелк…

Вокруг нас разворачивались заснеженные горы. Дорога бежала по склонам долин, на дне которых шумели искрящиеся потоки.

Неожиданно мы увидели несколько домиков. Бунгало с буфетом, совсем как на небольшой пригородной станции. Яйца вкрутую, кружок засохшего сыра, накрытый сеткой, несколько бутылок лимонада. Это уже конец пути, дальше можно было ехать только верхом.

Перед крыльцом горцы водили под уздцы нескольких кляч. Ударом кулака под брюхо они заставляли их переходить на рысь или галоп, стараясь продемонстрировать все их достоинства. Мы оставили здесь машину и шофера, а сами шагом двинулись по тропинке через лес. Носильщики несли наши чемоданы, завернув их в платки. Концы платка были завязаны не на плече, а на лбу. Это не стесняло движений рук и не затрудняло дыхания.

На нашем пути стояла зубчатая стена елей, кедров и лиственниц. Тропинка кружила по лесу и петлями подымалась вверх. Звуки копыт отзывались двойным эхом. На крутых подъемах мы спешивались. Я распускал подпругу и давал взмыленному коню глотнуть воды, бьющей из маленьких родничков. Солнце стояло низко, холодный шум широко разливался по откосу, поднимаясь около нас к вершинам гор и слегка шевеля самые верхушки деревьев.

Мы ехали по перевалу несколько часов. Наконец лошади начали спускаться вниз, упираясь в землю копытами. С сучьев свисали седые бороды мхов. Иногда на нашем пути подымалась баррикада бурелома, и кляча осторожно переступала через стволы, лежащие поперек тропинки.

— Здесь есть медведи, много медведей, — наш проводник описал рукой широкую дугу, — И я знаю место, где бывают черные пантеры.

Лес все мрачнел. Кони храпели и временами испуганно срывались на рысь.

Мы вздохнули с облегчением, когда увидели травянистые склоны и деревянные дома Гульмарка.

— Вот куда мы попали, черт возьми! — радостно закричал Рысек. — Ведь это же Поронин!

Долина была почти безлюдна. Окна деревянных вилл наглухо забиты досками. На многих домах виднелись выведенные краской надписи: «to let» — сдается. Чья-то рука вписала между словами букву «i», и получился «toilet», то есть туалет. Даже и здесь наш век взрастил хулиганов!

Дом, куда мы вошли, был пуст, в нем пахло сырой древесиной и грибами. Старик сторож побежал за одеялами, предварительно удостоверившись, что мы заплати за каждое отдельно. Он также пообещал нам к ужину курицу в пряном соусе с рисом. В это время и комнату вошли носильщики с чемоданами. Оказывается, они уже прибыли и ждали нас у сторожки. Мы с радостью натянули свитеры.

Нам очень хотелось зажечь камин. Под дровами мы нашли множество шишек, я подносил их в корзине, а Рысек разжигал.

Старик не возвращался. В долину уже опустилась глухая ночь.

— Знаешь что, — произнес я, протягивая ладони над гривой пламени, — может быть, нам попробовать гашиш?

Ричард не заставил долго упрашивать себя и приготовил папиросы.

— Я на примере Кришена видел, как это может действовать на человека… Как бы нас не обобрали, когда мы оба заснем. Тянем жребий: один курит, а другой сторожит его.

Жребий пал на меня.

Рысек смотрел мне в лицо и поучал:

— Затягивайся глубже. Держи некоторое время дым в легких. Ну, как? Тебе нравится?

— Напоминает наш «Спорт», но как будто в табак насыпаны волосы.

Когда я кончил курить, он велел мне лечь на незастеленную кровать. Сам сел рядом и посмотрел на часы.

— Ну что?

— Ничего, — ответил я немного разочарованно.

— Для нашего сложения порция слишком мала, ты же не тощий индиец.

Однако через четверть часа меня стало разбирать. Я падал, комната куда-то уплывала, а камин с бушующим огнем уменьшался, рассыпался на яркие подвижные язычки пламени. Рысек пощупал мне пульс.

— Рассказывай все по-порядку…

— Меня раздражает свет.

— Говори с закрытыми глазами.

Образы возникали где-то внизу. Когда я шевелился, они колебались и начинали расплываться, гонимые ударами моего сердца. Я чувствовал его глухой стук.

— Много желтых огоньков, все ближе. Нет, это луг, заросший осотом… Весна, много света… Посреди луга что-то вздымается, что-то растет… Это тигр… Какой забавный, весь из осота… Его шея вытягивается, как меха фотоаппарата… Он раскрывает пасть, идет на меня… Внутри него темно… Нет, светится капля, это линза! Большое круглое окно…

— Продолжай…

— За ним еще окно, второе, третье… Когда я их толкаю, они поворачиваются на оси… Можно пройти дальше… Там нагая девушка. Но искусственная. Ее можно отворить, как анатомическую модель. Вместо сосков — выключатели. Обожди, я посмотрю, что будет, если я нажму выключатель… Она вся осветилась, из глаз струится свет…

Я долго не мог прийти в себя. Ричард поил меня чаем. Было около полуночи. Приполз старик с одеялами и принес половину курицы. Теперь он с громким стуком рубил ее на кухонном столе.

— Я уже стал волноваться за тебя. Ты произнес: «Она движется, она притворялась автоматом» — и начал улыбаться. Я окликал тебя несколько раз, но ты уже крепко спал. Я сосчитал твой пульс, он был немного учащенным. Пришлось позволить тебе поспать. Как ты теперь себя чувствуешь?

— Очень устал, — у меня кружилась голова, иногда я видел два камина, потихоньку наплывавшие друг на друга. — Если это испортит мне утреннюю прогулку, — я все прокляну…

— Ты прав, мы могли бы подождать до возвращения домой. Такие опыты лучше проводить в своей комнате.

Вошел старик с керосиновой лампой в руках и с гордостью сообщил:

— Если сабы позволят, ужин готов. Лучшего вам не приготовят и в отеле «Виктория».

HOC HE В СВОИ ДЕЛА

— Ты не слышишь? Там кто-то стучит, — Рысек перевернулся на другой бок.

— Да, слышу…

— Ну так поднимись и открой дверь…

— Зачем? Постучит и перестанет. Надо только выдержать. Выигрывает тот, у кого крепче нервы.

Я лежал, закинув руки под голову. Сквозь кретоновые занавески пламенело послеполуденное солнце. Пахло пылью, трухлявым деревом и дезинсекталем, а из шкафа, который сам открывался с тихим скрипом, разило камфарой. Мне просто хотелось мысленно отправиться куда-нибудь далеко-далеко, на минуту освободясь от вторжения окружавшего нас мира.

— Видно, у тебя зад налит свинцом…

Стук не прекращался.

— Угу. Такое открытие ты обязан продать.

— Значит, не откроешь дверь? — Ричард скривил треугольное лисье лицо.

— Откуда я могу знать, кого там черти принесли? Потом придется приложить немало стараний, чтобы выпроводить гостя. Тут тебе и вежливые жесты и различные уловки… Проще не впускать. Понимаешь, у меня нет никакого желания улыбаться кому бы то ни было, я стал чудаком.

— Но что он подумает… Ключ в дверях, он же слышит наши голоса…

— Все зависит от его воображения и опыта. Если он не кретин, то сам должен понять, что пришел не вовремя.

За дверью шел разговор на языке урду, потом кто-то пробежал, громко топая босыми ногами. И снова застучали, вежливо, но настойчиво.

— Все-таки надо посмотреть, кто там, — решился Рысек и в носках направился к двери. Стоявший за дверью, должно быть, заглядывал в дырку от ключа и теперь ждал, так как стук прекратился.

— Ты еще можешь вернуться и вздремнуть, — искушал я приятеля.

Рысек отрицательно покачал головой и взялся за ключ.

За дверью стоял толстый public relation officer, или сотрудник отдела пропаганды при кашмирском правительстве. Поверх рубашки, выпущенной на узкие брюки, он надел что-то вроде черной жилетки, застегнутой подобно сутане ксендза на множество пуговичек. Создавалось впечатление, что он только что выбежал из укромного места и в спешке забыл заправить рубаху в брюки. На широкий лоб гость надвинул сложенную пирожком каракулевую шапку. Ее он, видимо, не снимал никогда: ни на работе, ни дома за столом. Думаю, что он и спал в ней, хотя за это уже ручаться не могу.

Широкий лоб и косые глаза придавали его лицу выражение упорства. Он немного напоминал вола, степенно волокущего тонгу с грубо обтесанными колесами.

— Надеюсь, я не прервал заслуженного отдыха господ?

— Наоборот, своим визитом вы доставили нам настоящую радость, — скривил я лицо в улыбке. — Отдыхайте. Может, папиросу?

— Не валяй дурака, — уныло буркнул Рысек, усаживаясь на кровать и свесив руки меж колен.

— Я организовал для господ два важных мероприятия. Сейчас мы идем на встречу с одним из руководителей партии «Народный конгресс Кашмира», который только что вернулся из поездки и может дать вам чрезвычайно интересную информацию… И… — он постепенно усиливал эффект, показывая мне завернутый в газету рулон, — вот здесь рапорт о покушениях с бомбами и Сринагаре. Их совершали сепаратисты и фанатики, связанные с пакистанским подпольем.

Мы оба зашевелились: в этом уже что-то было.

— Может, ему нужно дать виски? — шепнул по-польски Рысек.

— Спокойно. Дай ему местной водки, вполне достаточно. Сначала надо посмотреть, что за материал он принес, и подумать, что с ним можно сделать… Сообщение для РАР^[24]? Рапорт для MSZ^[25]? А может быть, могучий репортаж?

Рысек поспешно схватил отпечатанные на стеклографе листки.

— Здесь не такие уж давние события. Последнюю бомбу бросили всего три недели назад.

— Наконец что-то интересное, — потирал я руки, — нот если бы мы могли увидеть такое покушение собственными глазами. Пусть будет даже совсем небольшая бомба.

— Ты! Гадкий мечтатель, — погрозил мне пальцем Ричард. — Я знаю, ты с удовольствием бы использовал для сенсационного репортажа мой труп. И очень бы трогательно написал обо мне.

— А ты бы на моем месте заколебался? Поскупился бы на похвалы?

— Нет, конечно… Что правда, то правда, читатели любят, когда из типографской краски сочится кровь. Прежде всего они бросаются на заголовки: «Восемьдесят жертв железнодорожной катастрофы», «Сумасшедший убил пожарным топориком семью», «Пьяные шутники изнасиловали монаха, приняв его за женщину». Более солидным достаточно раздела некрологов, они разыскивают там имена ровесников, крутя головой, как сипы. Итак, позволь, я удовлетворю и твое кровожадное любопытство: «Следствие, проведенное Третьим отделом, установило, что границу Кашмира нелегально перешли специалисты-диверсанты, перед которыми поставлена задача сеять здесь беспокойство, совершать нападения на учреждения и на представителей правительства, поджигать промышленные объекты, создавая состояние тревоги. В течение двух месяцев совершено шестнадцать покушений»…

— О, это неплохо, — я с восхищением присвистнул.

— Как указывается в сводке, взорвано два моста, повреждено большое здание с магазинами, подожжен кинотеатр… «Несколько раз благодаря бдительности полиции покушение удалось предотвратить и обезвредить заложенную взрывчатку. Благодаря этому дело не дошло до больших потерь в людях. Анализ найденной взрывчатки показал, что она изготовлена в Пакистане. Во главе мусульманского Комитета освобождения Кашмира стоит генерал Акбар Хан, а главная квартира заговорщиков находится в Лахоре». Ну, что тебе еще надо?

— Итак, снова религиозная грызня?

— Не только, — вставил наш гость. — Я могу добавить к этому пару пикантных обстоятельств. В Джамму и в Сринагар приехали американские журналисты, а через несколько дней появились еще трое. Все они неожиданно стали интересоваться Кашмиром. И сразу же после их приезда начались диверсии. Так что у них был повод послать несколько депеш под сенсационными заголовками.

— А после их отъезда спокойствие восстановилось? — спросил Рысек.

— Вот именно. По нашему мнению, американские журналисты были предупреждены и знали, что сюда стоит приехать: те бомбы гремели на первых страницах их газет. Вы понимаете, что все это я сообщаю вам сугубо доверительно?

— Конечно, — согласился Рысек и потянулся к бутылке. — Мы ценим ваше расположение к нам.

— Найдено несколько мин, пачки взрывателей, фитили. Господа понимают, какое создается впечатление, когда в центре города во время самого оживленного движения взлетает в воздух мост? И именно в тот момент, когда по мосту проходит караван лошадей с ценным грузом… Для спасения пришлось вызвать войска, взорванный пролет восстанавливали саперы.

Видя, что офицер расселся надолго, мы быстро оделись и напомнили ему, что нам назначен прием и что уважаемый лидер не обязан нас ждать.

Чиновник обиделся, но признал нашу правоту.

Когда мы вышли на крыльцо, с газона поднялся какой-то мужчина и бросился нам навстречу, но, заметив чиновника, прошел мимо нас и остановился в тени около лестницы.

— Мы окружены, — шепнул я Рысеку.

— Если учесть твои пиротехнические интересы, то было бы странно, если бы к нам не приставили ангела-хранителя.

— Рысек! — я хлопнул себя по лбу. — Мы забыли о подарке. К властям положено приближаться с полными руками. Что мы ему дадим? Бутылку польской водки и наши сигареты?..

— Зачем наживать себе врага?

— Скажем, что на сигареты вредно действует местный климат. Я приложу еще альбомчик, тот, об отпуске. Там довольно много почти стриптизных снимков.

— Хорошо. Только поторопись.

В два прыжка я очутился на крыльце, отворил дверь комнаты. Когда я полез в чемодан, то вдруг почувствовал сзади прикосновение чьей-то руки. Я резко обернулся. Позади меня стоял тот человек, с газона.

— Я ждал вас, товарищ, но, пока вы были с тем шпиком, не мог подойти. Я хотел сообщить вам, что сегодня вечером с вами хотели бы встретиться несколько наших деятелей. Только вы должны выбраться из отеля на машине и без водителя. В девять мы ждем вас на рынке.

— Попробую, — неуверенно ответил я, заранее предвидя все опасности, связанные с контактами подобного рода.

— Встреча будет без свидетелей. Помните, наша партия находится в Кашмире на нелегальном положении. Мы должны вести себя осторожно.

Я пожал ему руку и побежал к Рысеку, который уже стоял возле машины.

— Ну, — шепнул я ему, — у меня бомба.

— Ты с ума сошел, — он подозрительно посмотрел на мои пакеты.

— Еще нет. С нами хотят встретиться местные коммунисты. Надо будет только сплавить public relation officer.

— Это будет нелегко. Он держится за нас, как клещ. Как бы из этого не получился скандал. Я уже вижу заголовки: «Польский дипломат — агент красного подполья». Может, лучше не ходить?

— Если хочешь, то оставайся. Я во всяком случае иду.

— И что ты так любишь совать нос не в свои дела?

— Вот-вот, как будто я услыхал голос моей жены.

— Или голос рассудка.

— Исключено. Не пойти— это даже бесчеловечно.

— О чем господа так спорят? — заинтересовался толстяк, уже сидевший рядом с водителем.

— Не опоздаем ли мы на аудиенцию к его превосходительству.

— О нет. Если мы не застанем его на работе, то я знаю, где его найти.

Солнце уже садилось, и от гор падала глубокая тень. Наступила приятная прохлада. Ветерок нес запах вянущих осенних листьев. Перед нами пылили стада осликов, нагруженных корзинами с лепешками сушеного коровьего навоза. Нам в лицо пахнуло пылью и вонью хлева. Множество копыт забарабанило по доскам деревянного моста.

Водитель свернул в боковую улочку, узкую и без тротуаров. Трудно было пробираться сквозь толпу. Мы вышли из машины. Лотки с фруктами напоминали польскую осень, все прилавки были уставлены корзинами груш и красных яблок, продавали сласти, липкие пирожки. Верещало разогретое масло. Несмотря на поздний час, повсюду ползали алчные осы. Огромные мухи, опившиеся соком и чувствовавшие близкую смерть, живыми черными лишаями густо усеивали стены.

Мы подошли к одноэтажному, сильно облезшему дому. Прямо на заплеванных ступенях расположились какие-то просители с мешками. Стены густо усеяны красными брызгами бетеля. Крестьяне лениво поднимались, освобождая нам проход.

— Ну и порядочки! — скептически крутил головой Рысек, осматриваясь в комнате.

На стене висела картина: выглядывавший из облаков Кришна подавал руку Ганди, а тот поддерживал Неру, шествовавшего среди крошечных подданных. Длинная скамья и какой-то плакат с самодельными рисунками.

— Ты, Рысек, не различаешь двух основных понятий: грязь и патину. Грязь, нарастающая пластами, проникающая в самую суть материи предмета, грязь, которая уже неотделима, становится патиной. А патина не может вызывать отвращение, только уважение.

— Не будь двуличным.

— Патина требует времени. Она указывает на постоянство привязанностей. Например, посмотри, вот нам подают кружки с кофе. Фарфор покрыт сажей, жирная копоть въелась в каждую трещину. Это уже даже прекрасно — нужно только уметь войти во вкус.

— Перестань. Я не буду пить этот кофе.

— А я буду. И съем пирожок с лотка. Раз уж его начали осы, можешь мне поверить, это должны быть неплохие пирожки. Осы ведь мудрые создания.

— Делай, что хочешь, только избавь меня от своих комментариев.

В коридоре началось движение, вбежал наш толстяк. Я не мог определить, на кого именно он смотрит, на нас или на священную картину на противоположной стене.

— Уже идут. Они сидели в чайной в углу. Только председатель предупреждает, что он будет говорить кратко, так как страшно занят. Но каждый из вас может задать ему один вопрос. Он очень влиятельный человек и очень богатый.

— Больше, чем тата Ласоон?

— У него такие Ласооны дюжинами сидят в карманах жилетки.

Председатель правительственной партии был высок, плечист, с густыми бровями и задорными усиками. Уже с порога он прокричал, что у него нет времени.

— Он говорит, что очень занят, — услужливо повторил косоглазый, как будто мы не расслышали громоподобного рыка председателя.

— Что он так кричит? Мы не глухие.

— Это великий руководитель, он привык к выступлениям на собраниях. Если он кричит, то люди не засыпают, боятся.

Я легко мог представить себе, как он сидит на корточках у костра и обдумывает план нападения на границе. За поясом у него два окованных серебром пистолета и стилет с драгоценными камнями.

— Я был даже за Гульмарком. Огромный конец. Там уже укладываются на зимнюю спячку. Ничего не делают. Разжирели, как медведи. Только контрабандно торгуют рисом, таскают его мешками в горы кочевникам. А я специально снизил цены в Сринагаре, чтобы вынудить кочевников спуститься с гор. Лучше всего агитировать через желудок. Их нужно заманить прежде, чем они узнают о налогах, которые им положено платить. Но кочевники хитрецы, они предпочитают заплатить больше, лишь бы как-то обойти наши власти. Я уверен, что туда добираются агенты из Пакистана. Это их работа.

Крестьяне в селах — сплошь бездельники. Они говорят, что им мешает платье — кафтаны с широкими рукавами. Ужасные лентяи. Только и ждут, чтобы бабы все им подсунули под нос. Я говорил им, чтобы они поснимали кафтаны и взялись за дело — за вырубку лесов, за строительство дорог. Но они твердят, что не могут их снять, потому что им без них слишком холодно. А носы такие, что издалека чуют баранью печень и сливовую наливку.

Мимоходом председатель потянулся к кружке, сделал глоток, обжегся и сразу же бросился в угол, чтобы выплюнуть кипящий кофе. Потом, зевнув, подал по кружке и нам.

— А я только хочу, чтобы там начали работать по-настоящему. Пусть люди богатеют. Сейчас не с чего даже брать налоги, — гремел басом наш собеседник.

— Он говорит, — пояснял офицер, — что кашмирская партия хочет, чтобы люди богатели, и поддерживает работающих.

— Я, простой человек, умею с ними разговаривать. В одном селе после моего приезда триста человек вступили в партию, — он сверкнул в нашу сторону огненными черными глазами и, проверив пальцем температуру кофе, громко отхлебнул из кружки.

— А какие аргументы вы использовали, чтобы убедить тех людей?

— Палку, — загудел он, — я их хорошо знаю. Им разум надо палкой вбивать. Я брал костыль и шел от хижины к хижине. Лупил по хребту, пока они не бросались на сходку. В следующий раз будет достаточно колотушки старосты. Они запомнят, что со мной шутки плохи. Кашмир составляет неотделимую часть Индии. И я уж постараюсь, чтобы такое мнение выражало все население.

— Вы не боитесь покушений? — спросил я.

— Нет.

Он произнес эти слова очень уверенно.

— Если меня убьют, ничего не изменится. У меня в партии состоят несколько братьев, они бы за меня отомстили. И в Дели, где решается много дел, мы тоже имеем влияние. Там хорошо знают, что если не будет нас, то придет шейх Абдулла и начнется свистопляска.

— Разве он сейчас в тюрьме? — спросили мы.

— Нет. Зачем делать из него страдальца? Он почетный гость, он только не может покинуть замок и парк, отданные в его распоряжение.

— Но это, наверное, ограничение свободы?

— В стороны, может быть, но не ввысь. Он очень одухотворенный человек, может размышлять, лучше познавать себя и Аллаха. Ему там хорошо. Если его выпустят, он сам себя погубит^[26].

Чудовищно сладкий кофе тянулся, как сироп. В коридоре толпились крестьяне. Их интересовало, на кого это так кричит председатель, и они просовывали в дверь головы в бараньих шапках. При виде европейцев лица их недоуменно вытягивались. За окном, засиженным мухами, над кронами рыжих деревьев в отсветах заката загорались вершины покрытых первым снегом гор.

— Ну, довольно, — хозяин жестом руки выпроваживал нас. — Аудиенция окончена.

Он крепко пожал нам руки. В нем было что-то от крестьянина, он, пожалуй, мог бы даже понравиться.

Тотчас его окружила толпа и шумно начала спускаться по лестнице. Даже на улице мы слышали низкий бас председателя, властно гудевший как из бочки.

— Прекрасный человек, — восхищался офицер, — прирожденный руководитель. Его младший брат еще богаче. И какой хитрый! Какие дела вершит!.. Через его руки проходят все поставки, он обеспечивает концессии на лесоразработки, занимается транспортом, знает всех судей. А какой веселый, как умеет шутить!

— Теперь, Рысек, забирай его ужинать, а я удеру на встречу с местным подпольем.

Ричард посмотрел сначала на меня, потом на тупую, полную физиономию косоглазого.

— У меня нет ни малейшего желания проводить с ним вечер. Я решил идти с тобой.

— Браво! Журналист победил в тебе чиновника. Дорогой господин, мы должны обдумать заявление председателя, поэтому отправляемся на небольшую прогулку к озеру.

— А когда мы встретимся? — озабоченно спросил чиновник.

— Вечером, в отеле. Может быть, даже поужинаем.

— О, я знаю лучшие кашмирские блюда, — сразу оживился он, кося в обе страны света. — Итак, до вечера…

За мостом мы его высадили. По воде, на которой теперь лежали красные отсветы, сновало множество лодок с жильем, курился дым очагов, далеко разносились девичьи голоса.

Предстояло еще избавиться от водителя.

— Кришен, ты свободен. Только не играй в карты и не кури гашиш.

— Но у меня нет денег, саб.

— Рысек, дай ему десять рупий. Все равно это обойдется тебе дешевле, чем ужин с офицером.

— Справедливо. А теперь исчезаем.

Я захлопнул дверцу и взялся за руль.

— Где ты условился встретиться с тем заговорщиком?

— На рынке. Он знает нашу машину. Как только подъедем, появится. Теперь сделаем круг около отеля и двинемся на свидание.

Уже наступила ночь, и я включил фары. Над дорогой висели серые клубы дыма.

Как только мы въехали на рынок и я закрыл машину на ключ, меня потянул за штанину мальчонка в длинной рубашке. Малыш поманил нас пальцем.

— Тот ли это? А то еще приведет нас в какой-нибудь дом нелегальных развлечений.

— Посмотрим. Следи за ним и не потеряй из виду.

Мы свернули в тесную, зловонную улочку. Мальчик отворил одну из калиток. Неожиданно нас подхватили сильные руки, обняли, похлопали по плечу.

— Это товарищи из редакции газеты «Свободный Кашмир». Наконец вы пришли, это хорошо, — говорил высокий человек, которого я узнал в темноте.

Мы шли по проходу между грудами досок, пахнувших винным спиртом. Я чувствовал в ладони пальцы проводника, сухие и горячие. Мы поднялись на какое-то скрипучее крыльцо, прошли через комнату, где на полу на корточках сидела целая семья. В отсветах открытой печи я видел только блеск глаз на обращенных к нам лицах.

— Салам, — приветствовал их наш проводник. — Нам нужно еще выше, можете не беспокоиться.

По ступеням лестницы, где стоял сильный, удушливый запах готовившихся блюд, мы попали в маленькую комнатку. Окна были тщательно задернуты занавесками с замысловатыми узорами. Нас усадили за стол. Пятеро хозяев поочередно представлялись: поэт, два музыканта, ковровщик и странствующий проповедник.

Сразу же появился какой-то толстяк с отблеском огня на вспотевшем лбу. Закатывая рукава своей потрепанной рубашки, он спросил, что нам подать. Когда наши хозяева стали гортанными голосами пререкаться и высчитывать, он презрительно поджал губы и сделал пальцами международный жест, как бы считая деньги. Тогда они без колебаний указали на нас. Надо было что-то делать, и мы кивнули. Толстяк, махнув над столом тряпкой, исчез из комнаты.

— Странное общество, — обеспокоился Рысек. — Ты уверен, что это коммунисты?

— Я знаю столько же, сколько и ты. Не будешь же ты спрашивать их биографии. Поговорим, посмотрим.

— Где мы сейчас находимся?

— У нас в редакции.

— Да ведь это какой-то постоялый двор или трактир?

— Да. Но везде, где есть такой мешок, — высокий показал в угол, — с нашим старым ремингтоном, там размещается редакция. Мы должны часто менять место, чтобы нас не выследили.

— А где вы печатаете газету?

— Мы не печатаем. Дело обстоит сложнее. Мы переписываем дюжину экземпляров, и начинаются путешествия по селам. Наш проводник немного лечит травами, к нему охотно сходятся люди. Тогда он читает вслух, так как большинство слушателей неграмотно. Только объем его «торговли вразнос» невелик, ведь у него расширение вен. Но два его помощника за несколько вечеров выучивают текст наизусть и отправляются дальше, доходя даже до кочевников.

— А где вы берете тексты?

— Пишем сами. Самое важное — хроника местных событий. Мы клеймим взяточничество чиновников, говорим о справедливости, о народном гневе. Самое основное наш поэт описывает стихами, на его стихи пишем музыку. Тогда люди быстро осваиваются с текстом, и он начинает распространяться уже независимо от нас. Он, как песня, передается из уст в уста. И часто поющие сами дополняют его.

На столе появились миски с кусками скрученного мяса в соусе из кореньев и ядовито зеленая почти двухлитровая бутыль.

— Что это такое?

— Говядина. Мы не индусы и не растим коров для сипов.

— А в бутылке?

— Водка из персиков. Мы не верующие, можем и выпить, — на их лицах появились широкие улыбки.

Еду мы брали прямо пальцами и ели, склонившись над столом, капая соусом на пол. Водка напоминала наш самогон. Общество скоро разгорячилось. Поэт читал стихи. Остальные пытались передать мне их содержание. Жадно облизывая пальцы, они с набитыми ртами выкрикивали два слова: свобода и народ.

— Понимаешь, нас немного, но наши взгляды распространяются среди людей, не успеешь оглянуться, и мы будем голосом сотен тысяч. Мы открываем им глаза. Спроси, откуда взялось имущество председателя и его братьев? Они продают привилегии на обкрадывание народа. А спроси, что случилось с помощью пострадавшим от наводнения?.. К чему ни притронешься, все гниет. Золотым ключом отворишь любую дверь!

Рысек вспомнил о покушениях с бомбами. Все разразились громким смехом.

— У тебя при себе рапорты? — издевался поэт. — Посмотри их внимательно. Ведь там черным по белому написано, что ни один человек не был убит. Разве это тебя не удивило? Видишь, доллары — это сила. А на ту работу были доллары из Лахора. Полиция об этом знала. Я уверен, что они подсунули своих людей, а те перехватили наличные.

— Но за те деньги должны были быть устроены диверсии?

— И были! По крайней мере шум был. Взлетел пролет дырявого моста, соединяющего два базара, да погибла пара ослов.

— Здесь пишут «horses» — лошади.

— Переделали ослов в лошадей. Чтобы было похоже на военный транспорт.

— И «с ценным грузом», — упирался я.

— Уверяю тебя, то были корзины с сушеным навозом. Все остались довольны, диверсия удачная, никто не погиб, а журналистам было о чем написать. Ну и пошли тайные рапорты о бдительности нашей полиции, которая предотвратила… Доллары на диверсию были отпущены и попали в надлежащий карман.

Подали новые оловянные тарелки. Мы разламывали лепешки и макали их в жгучий соус.

Вдруг один из товарищей, рябой ткач, который выглядывал из щели между занавесками, начал делать нам знаки рукой и потом сказал:

— Погасите на минутку свет… Он там уже целый час ходит.

Мы протиснулись к окну. Напротив был виден угол базара и наша машина, около которой кружил потерявший наш след обеспокоенный relation officer.

— Если бы он знал, что здесь к тому же и мы, то страдал бы еще больше, — выкрикнул поэт.

Теперь мы поняли, что нас провели в комнатку ресторана черным ходом. Нужно было сделать большой крюк, чтобы проникнуть во двор этого двухэтажного постоялого двора.

— Пройдет еще час, прежде чем он нас учует, — объяснили нам, — узнать-то он все равно узнает… Лучше уж сами скажите ему, что приятели пригласили вас на настоящий кашмирский ужин. Тут уж вам никто не сможет предъявить претензии.

— А если нас спросят, что это за приятели?

— Разве вы должны помнить наши имена? Скажете, что это были артисты, поэты, музыканты. В здешних местах, чтобы заниматься искусством, надо быть состоятельным человеком. Например, наш раджа — поэт. Пишет он, разумеется, по-английски.

— Недавно он стал учить родной язык, — язвили наши собеседники. — А до этого он объяснялся со своими подданными через сборщиков налогов.

— Мы очень рады, что вы рискнули прийти к нам. Завтра мы снова начнем свое путешествие. Агитатор среди народа неуловим.

В эту минуту вошел трактирщик, вытер тряпкой руки и подал нам вполне приемлемый счет. Хозяева поднялись.

— Нужно удирать. Relation officer уже внизу расспрашивает людей на кухне. Теперь мы можем выйти через парадный ход. Путь свободен. Будем выходить по одному. Лучше не обращать на себя внимания.

Но при виде нас в задымленном зале нижнего этажа голоса утихли. В этот ресторан европейцы заглядывают не часто.

— Дай я поведу машину, — сказал Рысек.

— Что ты здесь делаешь? — изумленно воскликнул я, когда из темноты вынырнул Кришен.

— Саб, — шепнул он мне на ухо, — я увидел машину и стал ждать. Саб, одолжи мне еще десять рупий.

— Снова не повезло? Проиграл?

— Эти кашмирцы — обманщики. Посадили меня спиной к зеркалу. Саб, тут был relation officer, он страшно сердился на меня, грозил, что напишет в Дели, и у меня отберут права.

— Я же говорил тебе, не кури гашиш!

— Но его беспокоило не это. Он злился, что я не знаю, куда и с кем пошли сабы. Я прошу взаймы в последний раз, правда, только десять рупий.

— Не дам. Снова спустишь.

— Саб, на сей раз, клянусь тебе, это не на карты. Деньги мне нужны на подарок для relation officer. Я должен его задобрить. Не хочу, чтобы он написал обо мне в делийскую полицию.

ВСТРЕТИМСЯ В БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ

Было далеко за полдень, но жара совсем не спадала. Множество отливающих металлическим блеском мух летело из открытых водосточных канав и с ядовитым жужжанием билось о стекла тщательно закрытых окон. Этот мучительный зной наступил с первых дней апреля. Температура росла, столбик ртути каждый день показывал на одно-два деления выше сорока. А ведь термометр висел под защитой зеленого полога на тенистой веранде. Хотя мне солнце нипочем, но и я, как мышь, пробирался по кромке тени, выскакивал из здания посольства прямо в машину, мчался под палящими лучами к своему дому и одним прыжком влетал в его прохладное нутро. Там мерно работал аэр-кондишен, а под потолком, посвистывая, крутились огромные лопасти вентилятора. Я сбрасывал одежду и влезал под душ, но вода в баке на крыше тоже успевала разогреться. Я топтался в ванной под теплой струей, а повар уже просовывал в дверь седеющую, остриженную ежиком голову, напоминая, что обед на столе. Рис, сладкий и жгучий соус, подрумяненный лук и изюм жгли мне рот, под внимательными взглядами слуг я с трудом заставлял себя проглотить несколько кусков. Мне всегда было непонятно, устраивают ли они это наблюдение просто из доброжелательного любопытства или считают каждую ложку, прикидывая, сколько им удастся вынести, чтобы накормить дальних родственников и приятелей, дремлющих на корточках под раскаленной стеной дома.

Дома я был один. Жена с дочерью выехала в Гималаи. Беспощадный зной не только выматывал тело, но и притуплял сознание. В легком халате и в купальных трусах я сидел за пишущей машинкой. Мне лень было ударять по клавишам, в голове не было никаких мыслей, только их неясные тени смутно проносились в сознании, и настойчивым рефреном все время звучали слова: «Какого черта тебя сюда принесло, разве в Польше тебе было плохо?» Гасла трубка, которую я посасывал, и меня начинали одолевать недобрые думы и видения.

— Саб, пришел Гуру, — вполголоса сообщил сторож, стуча бамбуковой палкой в спекшуюся землю. Потом он ладонью заслонил глаза от солнца и заглянул через окно в комнату. — Саб, проснись!

Я запахнул полы халата, туго затянул пояс и вышел отворить двери.

Гуру снисходительно улыбался. На нем, как обычно, белая рубашка с длинными рукавами, манжеты застегнуты на пуговицы из ароматного сандалового дерева. На ногах — туфли. Тем самым он обозначал дистанцию, отделявшую его от бедняков, носивших сандалии, состоящие из подошвы да петли на большом пальце. Если бы не малюсенькие капельки пота на его верхней губе, я мог бы подумать, что он не подвластен законам природы и жара его не трогает.

— Дорогой мой, — начал он, повернув лицо в сторону прохладной струи от вентилятора, — мы должны будем расстаться. Я выезжаю на два месяца в Кашмир. Здесь уже действительно невозможно выдержать.

— Там твоя родина?

— Нет, но она недалеко оттуда. Мы жили севернее Лахора. До последней минуты никто не верил, что нам придется бежать. Ведь мы так мирно жили с соседями-мусульманами. Когда вокруг нас горели дворы и вырезали целые села, мы всегда считали, что у убитых есть какая-нибудь вина, и, как испуганные дети, шептали: «Идет буря, но нас она, наверное, минует…» Но вот однажды ночью нам дали знать, что наступила и наша очередь. В семье у нас было восемь человек.

Я хорошо помню ту ночь… Мы выбирались из родного дома тропинками вдоль пруда, под старым манговым деревом, на котором спали павлины. Я нес на голове узел, и за платок цеплялись колючие ветки… В воздухе носился запах растертых ореховых листьев, голосили сверчки. В последний раз при свете факелов орущей толпы я увидел белый фасад нашего дома. Он показался мне полным покоя и прекрасным, как святыня.

Гуру на минуту задумался, вслушиваясь в голоса цикад за окном и лепет крыльев под потолком.

— Зачем ты едешь в те края? Это только причинит тебе боль…

— Я мог бы ответить тебе просто: здесь жара, а там свежий горный воздух. У меня каникулы. Поброжу по ореховым лесам, буду вспоминать. Но, по правде говоря, сам не знаю, почему меня тянет туда. Сегодня я проснулся с неожиданным решением: еду в Кашмир. Ты веришь в наитие, приходящее по воле провидения? Конечно, я могу остаться здесь. Но все время буду чувствовать, что нарушил высший порядок, что мне следовало бы прислушаться к голосу свыше… Помни, в наши уши вливается вся суета мира, мы рассеянны, вечно к чему-то стремимся. Только в минуты сна и дремоты до нас доносится неясное эхо, как будто кто-то кричал нам, призывал, говорил: «Иди туда, сделай то…» Но разве у нас есть время, чтобы одуматься?.. Радио и то нужно настроить на определенную волну, а что же говорить о нашем сознании и нашем сердце? Мы настолько полны мирского беспокойства и подозрения, что именно голос бога считаем обманом.

Я украдкой присматривался к Гуру. Большие темные глаза под выпуклым лбом, черные волосы, седеющие на висках и зачесанные назад. Белая накрахмаленная рубашка, теннисные брюки, полуботинки. Он мог быть студентом, чиновником, работать в каком-нибудь из министерств. Не раз я уже считал, что мы ничем не отличаемся друг от друга, когда из-под внешне европейской формы проступало его настоящее «я», и мне становилась понятной вся нелепость моих оценок.

Так, однажды на приеме я встретил высокопоставленного сановника. На нем был белый смокинг, он потягивал коктейль и, вежливо склонив голову,издевался над беспомощностью индийских писателей, восхищался грубостью стиля Хемингуэя, потом порекомендовал мне съездить в Амарнатх, в Гималаи. Но все это говорилось с покоряющей свободой скептика, человека, утомленного культурой и достатком. И вдруг на следующий день я налетел на него — он сидел на корточках среди толпы, полуголый, пахнущий чесноком, с лицом, вымазанным кровью жертвенного козла, которому надрезали горло и водили вокруг алтаря, чтобы льющейся из раны кровью обозначить жертвенный круг для богини Кали.

В другой раз я беседовал с издателем серьезного журнала и мы договорились, что я принесу ему материалы о Польше. И вдруг я узнаю, что в тот день он вышел из редакции и, не известив даже близких, отправился паломником в Бенарес. Для его коллег это было совершенно естественно: просто «он услышал глас призыва». Все, что окружает нас, — это «майя», непрерывно меняющийся обман. Жизнь, форма, цвет… Время перемалывает все, все стирают в пыль жернова перевоплощений. Счастлив тот, кто хотя бы ненадолго отречется от окружающего мира и попытается найти свой путь к совершенству.

Удивлялся только я, а пилигримы возвращались домой, снова садились за столы или становились за прилавки магазинов, продолжая работать и вести дела. Если их спрашивали о «духовном испытании», они только улыбались и незаметно меняли тему разговора. Я чувствовал, что стою перед стеной. Их следовало принимать такими, какими они были, не пытаясь судить по нашей, европейской мерке, где наибольшее значение придается деятельности, переменам, но где, однако, чувствуется общая ответственность за судьбу близкого народа, даже всего человечества. А здесь… Когда рассуждающий об идеалах индус равнодушно проходил мимо лежащего на мостовой нищего, мой Гуру терпеливо мне объяснял: «Твоему пониманию это недоступно, а ведь, может быть, именно в этом его предназначение? Помогая ему, я продлеваю его жизнь, а следовательно, и его страдания… Посмотри, он с готовностью принимает судьбу, ждет освобождения. Благодаря смерти он достигнет следующих воплощений, соответственно своим заслугам… И где ты во всем этом видишь место для меня? Зачем я должен в это вмешиваться?»

Я смолкал, но не соглашался. Меня терзал избыток нищеты и страдания. Конечно, я мало мог им помочь, но и не мог решиться на стоическое безразличие.

— Ведь не возьмешь же ты всех их на свое содержание? Уйдет один облагодетельствованный, а вместо него придет целая толпа калек и побирушек. Ты думаешь, они тебя благословят? Они сочтут тебя дураком, который транжирит имущество, и не только свое, но и всей семьи, — объяснял мне Гуру, показывая в улыбке ровные белые зубы, — Ты нарушаешь извечный порядок. Ведь расточительной добротой ты опустошаешь себя, вместо того чтобы сохранить ее для своей жены, для детей, для близких родственников… Неужели тебе недостаточно нуждающихся среди них?

Я всегда вспоминал эту науку и жадно изучал жизнь и обычаи. Однако мне все время трудно было их понять.

— Вы питаетесь овощами, пьете молоко, увлекаетесь философией, в вас нет избытка энергии, к тому же вас постоянно гнетет солнце. Так откуда же, черт побери, такая неожиданная жестокость, такая уверенность во владении ножом? — спрашивал я.

— Мы — игрушка в руках богов. Они дергают за ниточки и приводят нас в движение, бросая друг против друга, как кукол в театре. После безумий фанатизма наступает внезапная апатия. Минуту назад человек рвался, рычал, колол, а теперь сидит, свесив голову на грудь, и с мутным взглядом ждет приговора, неизбежного приговора. Уставшие боги выпустили нити, игра окончена, надо платить головой.

— Очень выгодный и оправдывающий грехи образ мыслей.

— Нужно согласиться с тем, — шептал Гуру, — что мы не зависим сами от себя… Мы появились на свет с уготованной судьбой. Ты тоже азиат в гораздо большей степени, нежели хочешь в этом признаться. Я объясняю тебе рационалистически. А детерминанты желез, гены предков, унаследованные привычки и слабости?.. Разве ты не ощущаешь иногда раздвоения личности? Ты действуешь, но одновременно скептически наблюдаешь за собой, как бы заранее предвидя неизбежный результат этой муравьиной возни. И ты хорошо знаешь, что тот, другой, который хочет только познать, и есть настоящий ты. Остальное вместе с телом навязано тебе предопределением или биологией — считай, как хочешь. Хотя это еще не объясняет всего: например, почему ты родился в Европе, если тебя так тянет к нам? Ведь ты прекрасно чувствуешь себя среди нас. Разве ты не думал, что тебе уже приходилось здесь жить?

— Иди к черту, — возмутился я, — мы живем только один раз. Одних это угнетает, для других, как для меня, придает прелесть каждой минуте… Краски неба, шум дерева, жест обнимающей руки — все единственно в своем роде и неповторимо…

— А ты все же ошибаешься, — твердо произнес он, — ты уже когда-то существовал и будешь существовать еще много раз… Мы об этом знаем, поэтому мы более терпеливы и смиренны… Тогда как вы выходите из себя. Вы хотели бы изменить мир в течение жизни одного поколения. Боитесь смерти, как ребенок темной комнаты. Хотите оставить «след после себя»… След в материи, а следовательно, в заблуждении, потому что материя подвержена изменениям. Ваша писанина пальцами на воде выглядит смешно. Единственный след твоей жизни — это ты сам, обогащенный познанием себя, готовый принять новые воплощения.

Я смотрел на его умный лоб, на его карие глаза с теплым блеском. Он окончил Оксфордский университет, ездил по Европе. И все это слетело с него почти бесследно. И так с каждым из них. Сбросит смокинг, обмотается дхоти, сядет на корточках на землю, начнет есть пальцами и предаваться размышлениям — и с облегчением возвращается в себя.

— Итак, дорогой, я еду… — продолжал Гуру, допивая чай. — Я доверяю тебе одну из моих студенток… С нею ты сможешь поболтать обо всем. Она красива, интеллигентна, из хорошей семьи. Только я просил бы тебя…

— Чтобы я не соблазнил ее?

— Нет. Может быть, этим ты как раз оказал бы ей услугу. Хотя так уж легко у тебя этот номер не пройдет. Я хотел просить тебя, чтобы ты не компрометировал ее без надобности… Не води ее в рестораны, в кино, не ходи с нею на прогулки. Короче, не показывайтесь вместе на людях, а то ты испортишь ей репутацию. У тебя будет возможность познакомиться с девушкой из рыцарской касты, побыть с нею один на один, а остальное в руках провидения.

— Ну и в моих. Когда ты приведешь ее?

— Завтра, в сумерки. Она, наверное, придет с дядей, который, прежде чем согласиться на ваши «беседы», захочет познакомиться с тобой. Ты-то парень умный, веселый, но не будь слишком самоуверен. Ты нас и теперь не знаешь.

Гуру допил чай, который, по английскому обычаю, разбавил молоком, по-европейски пожал мне руку и вышел в красное сияние заката.

Пылало пустое небо, и, как из открытой дышащей пасти, разносился теплый запах брожения.

На следующий день после обеда под пристальным взглядом слуг я надел чистую рубашку и, гримасничая перед зеркалом, завязал галстук, а на спинку кресла повесил мягкий шелковый пиджак без подкладки.

Как мы и договорились, они приехали втроем. Гуру их представил. Дядя, с седым ежиком волос, с обвислым и сморщенным лицом, напоминал старую легавую, которая давно уже утратила нюх. Как и полагалось джентльмену, он поправлял завязанную под обтрепанным воротничком бабочку. Старик подал мне покрытую родинками руку. Девушка, закутанная в белый тюль, была худенькая и хрупкая. Одни огромные глаза и полные губы. Здороваясь, она сложила руки перед грудью, как бы защищаясь. Этот жест будил нескромные надежды. Комната сразу наполнилась ароматом белых цветов, вплетенных в ее волосы, затянутые сзади большим узлом.

Я предложил на выбор традиционный чай или апельсиновый сок, а для мужчин шотландское виски. Старик заколебался, его глаза перебегали с одного предмета на другой, он хотел сохранить полное достоинства безразличие, но как бы вопреки своей воле указал на бутылку. Эта первая уступка сразу его выдала. Гуру под каким-то предлогом, кажется срочной работы, проглотив свою рюмку, распрощался. Мы остались одни, и начался оживленный разговор. Я отвечал старику и наблюдал за девушкой. Ее движения были грациозны и полны настоящего очарования, когда она протягивала руку за чаем и пила маленькими глотками, искоса поглядывая на нас. Она старалась нам прислуживать, пододвигала лед и подавала щипцы. Я сохранял приветливое безразличие и сразу получил перевес. Рикшу-мотоциклиста отпустили, с ним расплатился повар. Дядя и племянница задержались, хотя предупреждали, что зашли только на минуту, чтобы согласовать сроки встреч и уровень вознаграждения за беседы.

Старик, пытаясь выяснить мои доходы, спросил, кому принадлежит автомашина, которой я пользуюсь. Мебель? Сколько я плачу за квартиру? Кто мой отец?.. Я чувствовал, что каждый мой ответ опрокидывает его расчеты. Когда же он узнал, что я женат и у меня есть дочь, то, окончательно разочаровавшись, попросил еще одно виски.

— Я вручаю вам мисс Униту, сэр, — бормотал он, — с полным доверием. Я знаю, вы джентльмен. Девушка из хорошей семьи. Этот проклятый partition^[27] забрал у нас все имущество… К счастью, у меня есть приятели в правительстве, они нашли мне работу. Раньше я никогда не служил, — он с отвращением передернулся, — но теперь для матери Индии должен принимать решения. Я работаю в министерстве заместителем директора департамента. Всякие письма составляют мои секретари. А Унита, — возвращаясь к теме, он показал рюмкой на девушку, — она образованна, но ей не везет. Я верю, что встреча с вами послужит началом перемен к лучшему в ее судьбе.

Я с почтением проводил их до дверей. В коридоре собрались все слуги и вполголоса обменивались замечаниями. Движением руки я отстранил их. Старик трогательно распрощался. Девушка раскрыла белый зонтик. Им предстояло пройти под солнцем часть пути до стоянки такси у отеля «Амбасадор». Она шла легким шагом, вся в белом, окруженная сиянием.

Глядя на нее, я не мог не улыбнуться и продолжал следить за ними, укрывшись за пологом листьев. Но солнце и здесь жгло немилосердно. Из-за поворота на мотоцикле выскочил рикша-сикх. Его тюрбан развязался от быстрой езды, и рикша пронзительно сигналил, сжав пальцами большую резиновую грушу. Он загородил мним гостям дорогу и жестом пригласил сесть в дряхлую кабину.

Старик оглянулся и, уже уверенный, что я их не нижу, отпустил рикшу. Теперь они не должны были притворяться и зашагали дальше по красной глинистой дорожке, покрытой легкой, как тальк, пылью. Они брели по солнцу в такую пору дня, когда ни один уважающий себя индус не сделает и шагу. Дядя и племянница были бедны, экономили, а может быть, просто скупились? Старик выпустил рубашку поверх брюк. Девушка шла в трех шагах от него и крутила раскрытый зонтик, опущенный на плечо.

Должен ли я обстоятельно рассказывать, как старался освоиться с Унитой? Нет, я вовсе не был в нее влюблен. Она просто заинтересовала меня. Я хотел знать о ней больше, чем она знала о себе сама. Мне пришлось немного потрудиться, чтобы она ко мне привыкла, утратила осторожность притаившегося зверька, не вздрагивала от прикосновения руки. Наконец мне удалось довести дело до того, что она смеялась во весь голос счастливым детским смехом, так что даже заинтересованный повар приоткрывал дверь и спрашивал, не нужно ли нам чего-нибудь. Он хитрым взглядом окидывал комнату, но Унита сидела скромно. Белое пушистое сари, доходившее до самой земли, слегка приоткрывало лишь кончики ногтей, тронутых вишневым лаком, и золотой ремешок сандалий. Только радостный блеск в ее больших глазах косули выдавал, что минуту назад мы с нею весело болтали.

Я по природе, пожалуй, робок. Но уверенность в том, что она будет упорно сопротивляться, делала меня дерзким. Я выискивал в английском словаре нужные мне выражения, чтобы описать форму ее губ, совсем не тронутых помадой, выпуклых, темно-фиолетовых, а внутри розовых, как у кошки. Поначалу Унита смущалась, но быстро догадалась и приняла игру. Она уже подавала мне руку, и я гладил ее ладонь с тревожными длинными пальцами, которая была лишь слегка шире ее запястья. Она свободно могла сгибать каждый сустав.

Согласно предписаниям моды, от груди до самой талии среди пены белого тюля у нее темнела полоска тела. Здесь я, собственно говоря, должен был бы прочесть длинную лекцию о том, как надевается сари — широкая шестиметровая полоса материи. Однако такие познания у мужчины могли бы вызвать слишком много ненужных домыслов.

Входя в комнату, я пропускал У ниту вперед и слегка касался ладонью ее обнаженных плеч. На лице моем в такие минуты было написано полнейшее безразличие. После нескольких встреч, поняв, что ей в конце концов ничего не грозит и что я не буду слишком назойлив, она сбросила маску «айсберга», как я в шутку называл ее. Унита принимала мелкие услуги. Я поправлял ей волосы, поглаживая при этом шею, а один раз даже поцеловал ее в щеку, сказав, что это позволяет делать наш «old Polish custom» — наш старый польский обычай. Так как индийские обычаи были не менее странными, а после каждой такой фамильярности не следовало никакого более однозначного предложения, то девушка не чувствовала угрозы. Нет, я действительно не имел желания спать с нею, только пытался пробудить ее к жизни.

Наконец я довел дело до откровенных признаний. Оказывается, она никогда бы не приходила на беседы, если бы не мой Гуру. Унита доверяла ему безоговорочно. Он спас ей жизнь. Девушка приходилась ему далекой родственницей (а он мне об этом не рассказывал). Когда-то, входя по доске в дом на лодке, Унита зацепилась сандалией за сучок и упала в озеро.

Их семья тогда проводила отпуск в Сринагаре. А Гуру гостил у них. Он дружил с ее старшими братьями. Это происходило, конечно, еще перед «partition», когда у них было имущество на территории нынешнего Пакистана.

Унита упала в воду и сразу пошла ко дну. Гуру тоже не умел плавать. Но он мигом промчался вдоль галерейки, окружавшей дом, и выловил ее за косы, полуживую и уже наглотавшуюся воды.

— Он вернул мне жизнь, — с благодарностью говорила Унита.

Думаю, что в этом она видела предзнаменование, а может быть, даже немножко любила его робкой девичьей любовью.

— Теперь мы бедны, — сказала она однажды, — и я уже не выйду замуж, у меня нет подходящего приданого.

— Бедная старая дева, — рассмеялся я, поглаживая плечо.

— Чего ты хочешь, мне уже двадцать лет, — всерьез произнесла Унита. — Я стара и теперь должна работать, чтобы собрать на приданое для моей младшей сестры. Семья решила выдать ее замуж. Она не учится, не встречается с мужчинами, которые не принадлежат к нашей семье. У нее еще есть возможность выйти замуж.

— А ты?

— Моя судьба уже решена: в семье я исполняю поденную роль. Я могла бы выйти замуж за кого-нибудь очень богатого, кому не важно приданое… Но я не очень красива.

— Унита, посмотри в мои глаза, ты прелестна.

— Не шути. Обычно, чем богаче семья, тем она жаднее. Даже если кто-то и полюбил бы меня, его семья не позволит ему жениться. Вот мне и остается какой-нибудь бунтовщик или чужеземец… Вроде тебя.

— А ты вышла бы за меня?

— Да. Но у тебя уже есть жена, — не раздумывая ответила девушка. — Если бы ты мог убедить ее, что ключи от шкафов и деньги она может оставить себе, то, может быть, она и согласилась бы, чтобы я стала твоей второй женой. Я только хочу быть рядом с тобой. Ездить с тобой по свету. Вырваться отсюда. Ох, ты не знаешь, что такое Индия.

— Чтобы ты смогла стать моей второй женой, я должен был бы сменить религию, перейти в магометанство, — предлагал я шутливое решение проблемы, зная ненависть индусов к приверженцам Аллаха.

— О, это не мешает. У нас в книгах написано: «Жена должна исповедовать религию мужа, он ее наставник и проводник на пути совершенствования…»

— Ну и прекрасно… Остается только одна мелочь: ты должна спросить согласия моей жены…

— Как только она вернется, я спрошу… Но она, наверное, не согласится, европейские женщины какие-то странные, — она рассмеялась и хлопнула в ладоши. — Если бы нас кто услышал, то подумал бы, что тебя интересуют не только беседы.

— Наверняка. Я хочу вас узнать.

— Все, о чем мы говорили, только шутка. Слышишь, это лишь шутка, ибо от судьбы не уйдешь…

Она достала из золотого футлярчика помаду и перед зеркалом нарисовала кружочек меж бровей, готовясь уходить.

— Интересно, что скажет обо мне твоя жена, когда вернется… Я знаю, ты ее немного боишься… А мне здесь очень хорошо, я люблю быть с тобой.

Она повернула в мою сторону правильный овал лица, чистый лоб с короной слишком тяжелых кос. Огромные глаза застланы печалью. Что-то дрогнуло у меня в груди. Но я не протянул руки. Ведь я ее не любил. Как же я мог брать, ничего не давая взамен? Пусть уж все между нами останется так, как есть. Неисполнившееся часто дороже обретенного, оно оставляет место для мечты, для стремлений. К таким возможностям мы часто возвращаемся мысленно, как на распутье… Ибо жизнь могла бы тогда пойти совсем иначе. Ах, могла… могла — мы подытоживаем такие рассуждения пожатием плеч — могла, но не получилось.

— Я очень, очень люблю тебя, Унита. И я не хотел бы, чтобы ты жалела о своей откровенности.

— Знаю, ты меня не любишь. Но чтобы заставить тебя вернуться, довольно и того, что я тебя люблю… Вот увидишь, мы встретимся, мы еще будем вместе, — шептала она с невозмутимым спокойствием. — Нынешняя моя жизнь сплошь наполнена невзгодами. Но в будущем…

Я вздрогнул. Столько уверенности было в ее словах! Религия разочарованных. Пассивное ожидание, поддерживаемое надеждой.

— Ты веришь в возвращение сюда, на эту землю?

— Да. Разве тебе никогда по приезде в новый город не казалось, что ты уже видел его, что откуда-то его знаешь, даже дрожь тебя пробирает? Разве ты не встречал людей, к которым устремляешься сразу же, как если бы знал их много лет?

— Например, тебя, — улыбнулся я.

— А хотя бы и меня. Наверняка наша встреча не случайна.

— Но все это не доказательство.

— Хорошо. Я приведу тебе бесспорное доказательство. Расскажу о случае, который могут подтвердить многие из моих близких. У моих родственников родилась девочка. То был необычный ребенок. Еще младенцем она прислушивалась к разговорам, как будто уже все понимала. А иногда, когда с нею играли, она смотрела так, что тебя охватывало удивление. Ты чувствовал, что она много пережила, многое знает, но только не может высказать. А говорить она начала рано… Однажды, играя, девочка запела песню на языке урду… В другой раз, закрыв глаза и покачиваясь, начала читать миримы — священные санскритские тексты. Ее никто этому не учил, никто из окружающих не говорил по-санскритски…

Это был странный ребенок. Родители относились к ней с почтением, исполняли каждый ее каприз. Они считали девочку ценным закладом, вверенным им провидением.

В то лето мы поехали в Кашмир. Автобус был переполнен. Как только мы оказались в предместьях Амритара, девочка на коленях матери очнулась от дремоты и закричала: «Там налево будет пальмовая аллея, а дальше дворец, в котором я жила, и парк, где я играла с сестрами…»

Автобус задержался больше чем на час. Отец повел ребенка, чтобы хоть раз проверить, откуда берутся эти странные воспоминания. Они вошли в большой парк, принадлежавший местному радже. Малышка тянула отца за руку, показывала места над искусственным ручьем, камень, под которым спрятала раковинки. «Иди скорее, — говорила она отцу, — я покажу тебе, где мой гроб…» И повела его в маленькую часовенку, в ней виднелись надгробные плиты с надписями. «Вот этот», — она неожиданно расплакалась. Отец прочел надпись. Это была надгробная плита дочери богача, которая умерла совсем молодой полвека назад.

Отец созвал старых слуг из дворца, но никто не разглядел в лице девочки черт умершей. А нам надо было уже возвращаться. Раздавался сигнал автобуса. И мы уехали.

По мере того как девочка подрастала, прошлое в ее сознании стиралось. Она сжилась с новым окружением и теперь даже не помнит той истории в Амритсаре, о которой охотно рассказывает вся наша семья. Ведь это неопровержимое доказательство, что мы будем возвращаться сюда еще много раз. Итак, до встречи в будущей жизни, — Унита схватила меня за руку, — Я верю, что смогу снискать благоволение судьбы.

— Итак, до встречи в четверг, Унита, ровно в пять, — вернул я ее на землю. — Передавай привет дяде.

Наконец моя жена вернулась из Майсура, дом снова приобрел живой ритм жизни. Суматоха стояла, как в казарме перед утренним рапортом.

Мария познакомилась с Унитой, но, видимо, до разговоров о супружестве дело не дошло, зато много было рассуждений на темы вязания свитеров, способов ношения сари и приготовления кашмирских лакомств.

— Ну, на сей раз ты мне не изменил, — сказала жена, как будто это было для меня обычным делом, — она не в твоем вкусе. И что бы ты делал с этой сонной рыбой…

Так завершилась вся эта история. Когда мой наставник, опаленный солнцем и похудевший, появился в Дели, я приветствовал его с неожиданным облегчением. Неужели я уже был сыт общением с Унитой? Наше знакомство ни к чему не вело, а может быть, я боялся, что мои рассуждения, полные самоотречения, окажутся фальшивыми.

Я говорил об этом с Гуру, вспоминал и о кузине, которая помнила свою прошлую жизнь.

— Это правда. Она воплощенная княжна, — разразился он смехом. — Кое-что на эту тему тебе может рассказать ее несчастный муж. Она милостиво позволяет обслуживать себя, а сама палец о палец не ударит. Набивает живот пирожными и толстеет.

А что касается Униты… Раз она не пришлась тебе по сердцу, отложи дело до следующего воплощения. Она теперь будет счастлива, может спокойно ждать. А ты, мой достойный ученик, отправляйся на охоту.

Тем все и кончилось. Я отправился за моим Гуру и неожиданно убедился, что между Унитой и моей женой возникла какая-то симпатия. Я заставал их со спицами в руках над разложенными журналами мод. Увидев меня, они смолкали и ждали, пока я выйду. Им нужно было о многом поговорить друг с другом, и я до сих пор не уверен, не был ли то сговор против меня.

ПОЛИЦИЯ И БОГИ

— Поспешность нужна лишь тогда, когда садишься с парой собутыльников за стол, — бормотал сельский полицейский Ананд Хан, устраиваясь на кровати в тени огромного мангового дерева. В этот летний полдень он лежал, опершись локтем о спинку кровати, и поглядывал на низенькие, слепленные из глины хижины, на широкую разбитую дорогу, ведущую к желтому опустевшему жнивью.

В лучах невидимого солнца оранжевым пятном горело свисавшее с плоской крыши залатанное одеяло. Небо было седым, как пепел костра, на горизонте не видно ни облачка.

Кальян полицейского давно погас. Когда он свесил голову и сильно потянул из мундштука, в медном сосуде фильтра забулькала вода, но на опухших губах он не ощутил ничего, кроме капли жгучего табачного сока. Ему даже лень было сплюнуть. Двумя пальцами правой руки Ананд Хан снял стекавшую слюну и вытер пальцы о ствол дерева.

— Можно и бегать, но добьешься не больше, чем пес, щелкающий зубами, когда он старается схватить кончик собственного хвоста… А можно лежать и всю деревню иметь перед глазами, — вполголоса рассуждал полицейский. Со своего места он видел оба конца дороги, слышал голоса прачек, бивших мокрое белье о колодезный сруб. До него доносился звук ворота и удвоенный эхом смех девушки, перегнувшейся через край колодца.

Под растрескавшейся стеной дома, подогнув ноги, улегся верблюд. С его длинной шеи свисали лохмотья шерсти. Временами по раздутому брюху пробегала судорога, и верблюд нехотя жевал корм, прикрыв веки, по которым ползали рои мух.

— Он мудр, не стоит их прогонять, — подумал полицейский, — сразу же сядут новые…

В скудной тени под кустами клохча бродили тощие куры. Они не обращали внимания на костлявых кузнечиков, которые, треща красными крыльями, срывались с места и исчезали среди засохших стеблей, превращаясь в отломленные веточки. Далеко за домами надрывно кричал впряженный в привод осел с завязанными тряпкой глазами.

— Все спокойно, ничего не случилось, — с облегчением вздохнул полицейский, укладываясь поудобнее на другой бок. Упавшая толстая тростниковая палка с кожаной петлей перевернула его длинную трубку. Зашипел раскаленный пепел, и из медного сосуда полилась вода.

К образовавшейся луже рысью бросились куры. Со злорадной усмешкой полицейский наблюдал, как они пытались напиться и, почувствовав противный вкус табачного настоя, с отвращением отряхивали клювы. Из-за домов вышли два худых сгорбленных крестьянина. На головах у них были свертки с пресными лепешками, в руках топоры. Дхоти высоко подвернуты, совершенно черные от загара ноги еле передвигались.

— Не вернутся до самой ночи, — произнес про себя полицейский, — взяли с собой ужин.

Ананд Хан выждал, пока они подошли ближе, и поманил их рукой.

— Куда идете, соседи?

Высокий крестьянин перестал жевать и выплюнул красный сок бетеля.

— Нарубить дров, — проговорил он, растягивая слова.

Второй молчал, рассеянно смотрел на лежавшего полицейского и потирал ногой о ногу, сгоняя мух, садившихся на царапины от колючек.

— Сейчас? В такую жару? — удивился полицейский.

— Мы тоже не хотели, но нас нанял бабу Прем Лал. Он говорил, что ему это нужно срочно…

— И что он хорошо нам заплатит, — подтвердил второй крестьянин, с торчащими усиками в уголках губ. Он присел на пятки и принялся чистить трубку.

— Сколько?

— По пяти рупий…

Полицейский даже присвистнул от удивления.

— Обещать можно много… А у него-то хоть есть такие деньги?

— Есть. Он показывал, — сказал крестьянин, опираясь на длинную рукоятку блестящего топора.

— Должно быть, он нашел клад или получил наследство от банкира… Что он, будет строиться?

— Нет, ему нужно для погребального костра. В такой просьбе нельзя отказать.

— У него кто-нибудь умер?

— Нет.

— Так, может быть, кто-нибудь собирается?..

— Наверное, нет, потому что он не запрягал волов, а идет с нами пешком… Мы не будем свозить деревья к пруду. Он покажет нам в джунглях, где нужно сложить костер.

— А где это должно быть?

— Мы не знаем. О, вот как раз он идет, пусть бабуджи сам его спросит…

По дороге шел седобородый арендатор. Рубаха его Сняла выпущена поверх помятых штанов, узких и разрешимых над щиколоткой, на ногах никогда не чищенные туфли с задранными носами, такие большие, что при каждом шаге спадали с пяток. В его левой руке на ремне колыхался довольно большой медный сосуд, прикрытый листьями и обмотанный рафией.

— Намасте джи, — приветствовал старика полицейский.

— Намасте, — важно ответил тот, окинув собравшихся взглядом больших черных глаз с воспаленными веками.

— Что у тебя там хорошего? — полицейский ткнул пальцем в полированный сосуд, сиявший на солнце.

— Топленое масло…

Явно растерявшийся полицейский с минуту ничего не мог ответить. Осел в упряжке в это время перестал кричать, и наступившую тишину нарушал лишь стрекот кузнечиков и клохтанье измученных жарой кур.

— Чье тело вы собираетесь сжигать?

— Не знаю.

— Как не знаешь, если ты заказывал костер?

— Так я не знаю его имени.

— А откуда же тебе, бабу, пришло в голову, что там вас ждет тело? Ты видел его?

— Нет, — задумчиво ответил Прем Лал, — но он там…

— Где?

— В джунглях, около святыни Ханумана.

— Кто тебе об этом сказал?

— Никто.

Снова наступила звенящая тишина. Вдали показались четыре женщины в темно-вишневых сари, с круглыми глиняными кувшинами на головах. Они шли легким шагом и держались очень прямо. По их голосам уже можно было разобрать, что говорят они о празднике бога Рау, который хотел остановить Солнце в его повседневном беге, но только наклонил его.

— Все это не имеет смысла, — наконец произнес полицейский. — Стоит ли вам тащиться в такую жару и так далеко, чтобы убедиться, что там ничего нет…

Крестьяне посмотрели друг на друга. Тот, который чистил трубку, вытирал теперь пальцы о вытоптанную траву.

— Он обещал нам заплатить… Мы нарубим веток на костер, а он заплатит. Есть тело или нет… Нас это уже не касается…

— Да, нас это не касается. Лишь бы заплатил. Может забрать дрова хоть себе домой… — подтвердил другой.

— Подождет, может у него кто и помрет. Дерево всегда пригодится.

— Дрова иметь хорошо. Может, кто-нибудь из соседей перекупит. Теперь мертвецы не могут ждать.

— Но при такой плате, какая вам обещана, он наверняка ничего не заработает, — припирал их полицейский.

— Да, наверное, не заработает, — спокойно повторил второй крестьянин, задумавшийся над трубкой, — Но если он хочет платить столько…

— Пусть платит, сколько обещал, остальное нас не касается.

— Все это очень непонятно, — вздохнул полицейский, положив обе ладони на расцарапанные колени, — Когда вернетесь, то все мне точно расскажете.

Крестьяне поклонились и потихоньку стали удаляться. Полицейский улегся на кровати и машинально потянулся за трубкой, но она была пуста. Он напряженно думал до тех пор, пока фигуры крестьян на фоне выжженных полей стали не больше мизинца. Тогда он привстал, затянул шнурки ботинок, подхватил свою бамбуковую палку, нацепил револьвер и быстрым шагом двинулся им вдогонку.

— Лучше сразу пойти за ними, а то как сожгут труп, тогда немного узнаешь… Только откуда этот покойник, если ни в нашем селе, ни по соседству никто не умирал?

Прем Лал был слишком серьезным человеком, чтобы выдумывать истории, как бабы у колодца. На груди он носил шнурок из девяти нитей — знак брамина. В последнее время он обеднел, ему все труднее было собирать плату за аренду. Земля родила мало, хотя и была обильно смочена потом. Из города приходили какие-то люди и говорили, что нужно воздержаться от платы заминдарам, что скоро будет объявлен декрет о наделении крестьян землей. Батраки слушали эти предсказания в смятении, они не говорили ни «да», ни «нет». А с платой тянули. Потревоженные звуками бубна приносили только скромные сбережения, жаловались на неурожай, показывали ребра, ясно обозначавшиеся под сожженной кожей, шелушившейся от лишаев. А ведь неурожай был всегда, как и все беды. Этот молчаливый отпор показывал полицейскому, что в этом сонном до сих пор селе появились новые силы.

Крестьяне уже вышли из поселка и направились по дороге, покрытой окаменевшими от жары выбоинами, ее не осеняло ни единое деревце. По опустевшим полям неожиданно пронесся ветер, он дергал метелки трав, гнал засохшие листья, пересекал дорогу, поднимая вихрящиеся столбы пыли, и угасал в бурых зарослях сахарного тростника. Поднятые ветром листья еще некоторое время сновали по дороге, будто мыши.

— Эй, подождите! — крикнул полицейский.

Но они продолжали идти степенным шагом, впереди Прем Лал, в двух шагах от него оба дровосека.

Когда Ананд Хан присоединился к ним, путники не удивились.

— Я хотел бы выяснить только одно: как саб узнал, что там есть тело? — начал полицейский, положив бамбуковую палку на плечо, как карабин.

Прем Лал нехотя взглянул на него большими черными глазами с припухшими веками. Только теперь Ананд Хан заметил, что заминдар за последнее время сильно постарел и на лице его лежит печать страдания.

— Он две недели не давал мне спать… Я и постился, и молился, но он не отходил от меня ни на шаг. Как только солнце заходило, он сразу появлялся…

— А как он выглядел?

— Его не было видно, только слышно… Он дышал у меня за спиной, хватал воздух, как после долгого бега… Дыхание хриплое. Иногда он оставлял меня в покое, потом снова хрипел так громко, что я в темноте даже протягивал руку, чтобы дотронуться до него. Я ложился и закрывал уши руками, но он протискивался под ладонь и шумел, как море в раковине.

— Это невозможно, — возмутился полицейский, — иллюзии, сонный бред… Может быть, собака забралась под кровать… Ведь должно же быть какое-то разумное объяснение.

— Он ждет сожжения… Я раздумывал, в чем я виноват… Моя вина только в одном. Он сердится, что лежит там, брошенный…

— Где? Если саб видел, то надо было прежде всего сообщить на полицейский пост.

— Но я не видел, — возмутился Прем Лал, — я только знаю, что он должен быть там…

Дальше начинались колючие заросли и пучки трехметровой слоновой травы. Задевая друг друга, шелестели длинные стебли, с пушистых фиолетовых султанов осыпались семена. В кустах шумел ветер. Все сошли на тропинку, ведущую к холму, где желтело несколько пальм, раскинувших грязные и поломанные веера листьев. Сквозь чащу виднелись стены полуразвалившейся часовенки, в закопченной нише светилась вымазанная краской неуклюжая статуя бога обезьян.

— Сначала нарубим дров или будем искать покойника? — спросил крестьянин, пробуя пальцем острие топора.

— Можете сразу приниматься за рубку, — сказал старый индиец.

Но дровосеки лазили по кустам, приседали, заглядывая в тернистые туннели.

— Что-то кажется мне, что мы его не найдем…

Однако, не желая лишиться заработка, они принялись рубить кряжистые кривые стволы и стаскивать в одно место ощетинившиеся длинными колючками ветки. Постепенно на полянке перед храмом вырастала груда дров.

Полицейский сидел задумавшись, подперев рукой подбородок. Этот человек вышел из народа и, несмотря на дрессировку, был склонен верить наитиям. Глухие удары эхом отдавались в нише алтаря, дровосек охал, замахиваясь топором. Припекало солнце, и полицейским овладела дремота. Он уже начал жалеть, что решился уйти со своего наблюдательного поста под манговым деревом, когда услышал громкий крик:

— Он здесь! Идите скорее…

В первую минуту Ананд Хан не мог сообразить, откуда несутся крики. Он обошел потрескавшиеся стены, на засохшей траве был отчетливо виден след, слегка стершийся от протащенной по земле ветки.

— Сюда! Здесь внизу.

Полицейский пробрался через кусты, съезжая вниз по осыпи. Старый крестьянин, присев на корточки, отодвинул топориком надрубленный куст. В углублении, вытоптанном гиенами, в лохмотьях черного городского пиджака были видны обглоданные ребра. Между камнями закатился вылизанный дочиста шар черепа. Таз и ноги так и не нашли, хотя обшарили всю чащу на откосе.

— Ну, нечего тянуть, — произнес Прем Лал, наклоняясь к черепу, — берите это.

Полицейский искал какой-нибудь след. Крестьяне без всякого отвращения подобрали кости. Из лохмотьев пиджака посыпались оранжевые жуки, разнося запах гнили, потом они раскрывали крылья и улетали в сияющее небо.

И тогда из-под ребер прямо под ноги полицейскому выкатился маленький блестящий предмет. Ананд Хан поднял его, положил на ладонь и стал рассматривать. Это была никелированная пуля от браунинга.

Тогда он сурово произнес:

— Во имя закона запрещаю разжигать костер. Этого человека убили…

Все собрались около храма и присели на корточки в кружок, Прем Лал — немного в стороне от обоих дровосеков, которые сидели, опершись на топорища. Собственно говоря, это не было следствием, потому что старый бабу рассказывал охотно и пространно.

— Он, — бабу указал пальцем на лежавшие в траве кости, — приходил ко мне каждый вечер и дышал. Как только солнце садилось, он появлялся за моей спиной. Я чувствовал его дыхание у левого уха. И я подумал тогда: «Он напоминает мне, чтобы его тело сожгли, как того требует обычай…» Чем больше я об этом думал, тем настойчивее он становился. Он не давал мне уснуть.

Было тихо, и лишь стрекотание кузнечиков нарушало эту тишину. Лохмотья одежды и грязные, наполовину обглоданные ребра выглядели совсем невинно.

— Но почему он пришел не ко мне, а к вам, Прем Лал? — спросил полицейский. — С такими делами он должен был бы обратиться на пост.

Солнце припекало, в листьях шелестели ящерицы.

— Прем Лал — брамин… Все знают, что он набожен, — сказал наконец худой дровосек.

— Я тоже жгу благовония и читаю матрамы. Если он выбрал его, то не из-за набожности, — разумно возразил полицейский, — он, должно быть, знал его.

— Да, это правда. Хотя я и не знаю, как его зовут, но две недели назад я встретил его на этой дороге, когда возвращался из города. Я ехал на тонге, а он шел от станции в черном пиджаке и дхоти, заслоняясь от солнца большим зонтом. За ним шагал крестьянин из соседнего села, который нес на палке его чемодан. Когда я подъехал, мы разговорились. Дорога шла в гору, и волы еле ползли. Этот человек из города был представителем большой фирмы, скупающей хлопок. Он заключал контракты сразу же после осмотра полей, время перед уборкой — самая лучшая пора. На селе худо, и цены падают. Конечно, платил он только аванс. А крестьянин как раз возвращался с работ. Он часто менял хозяев, платил посредникам, что скопил, то проел, не повезло ему… Купец хвалился своим богатством, говорил, что может купить все окрестности, что урожаи до самого горизонта будут принадлежать ему… Когда есть деньги, чтобы терпеливо ждать, всегда придет оказия. И каждая рупия умножится пятикратно. На это крестьянин вставил, что есть люди без денег и терпения, а собирают они стократный урожай — дакойты. Начался разговор о нападениях и разграбленных хозяйствах. Крестьянин вспомнил о джунглях, через которые проходила дорога. Купец сильно забеспокоился. У него было при себе много денег. «Это нехорошо, — сказал крестьянин, — если нас захватят врасплох, ты можешь лишиться денег…» Тогда купец достал из кармана маленький черный револьвер. «Это ужасно, мы погибли! — закричал крестьянин. — Деньги могут забрать, но зато сохранят жизнь. Как только ты вытащишь оружие, нас наверняка убьют…» Тогда купец стал просить меня, чтобы я спрятал под возом его бумажник, завернутый в шелковый платок, а крестьянин должен был сунуть револьвер за пояс и прикрыть его складками дхоти, ведь такого бедняка никто не станет обыскивать. Подъем уже закончился, и наши волы прибавили шагу. Тогда я пригласил попутчиков сесть на воз.

Купец уже что-то предчувствовал, он льнул ко мне и обещал десять рупий, если только я довезу его невредимым. У нас в округе уже давно не было нападений, я пытался успокоить его, но он мне не верил. Когда мы подъехали сюда, к лесу, я должен был дать волам отдышаться, они сильно измучились. А купец забеспокоился еще больше. Тогда крестьянин показал на стены святыни и предложил: «Пойдем попросим Ханумана, чтобы он охранил нас… Помолимся, раз уж все равно остановились». Ну и они пошли по тропинке под гору. Купец впереди, а крестьянин за ним. Я остался на тенге один, задремал. Вдруг я услышал треск в кустах, как будто кто-то сломал ветку, не громче. Сразу же после этого подошел крестьянин, облокотился о телегу и долго пристально смотрел на меня. Я спросил:

«Где купец?»

«Умер. Его укусила кобра».

«А что это был за шум?» — спросил я, охваченный тревогой.

«Я стрелял», — и он вытащил из-под рубашки револьвер.

«И ты попал? Ты умеешь стрелять?»

«Попал, для этого не надо умения».

«Это ужасно, — прошептал я, — только что он был с нами, и уже его нет…»

«Такова уж его судьба. Смерть поджидала его у входа в святыню. Он шел первым и разбудил ее».

Крестьянин забрался под воз и начал там шарить.

«Отдавай деньги! — закричал он, вылезая с револьвером в руке. — Куда ты спрятал деньги? Воспользовался тем, что мы ушли, и забрал их себе?»

«Я не слезал с воза. Клянусь тебе! Хочешь — перетряхни мою одежду».

«Наверняка их при тебе нет. Я не дурак. Ты спрятал их в кустах или под камнем. Потом вернешься сюда и заберешь».

— Неужели там не было денег? — удивился полицейский.

— Были, но очень мало, поэтому он так и злился. Купец слишком уж похвалялся перед нами. Тот дакойта хотел меня запугать… А может, еще не знал, убить меня или нет, если я буду молчать. Может, он думал, что и у меня есть деньги, свои, и я ему их отдам…

«Может быть, деньги выпали из-под доски, — сказал я ему, — и рассыпались по дороге, когда мы съезжали с горы».

«Так пойдем искать».

Но я боялся идти с ним и судорожно держался за тонгу. Пусть убивает, волы с телом сами дойдут до дома, хоть похоронят меня по-человечески…

Хотя он ухватился за меня и кричал: «Слазь, ищи. Чтобы ты мне их нашел» — он, вероятно, все-таки знал, что денег, кроме тех, которые он вынул из платка под возом и сунул себе за дхоти, больше не было, и он не отступал от меня ни на шаг.

«Что будем делать теперь, Прем Лал, что будет с тобой, бабу? — издевался он, — Все знают, что у него были деньги, а теперь он мертв, и его денег нет. Меня заберут, и я скажу всю правду: это тебе доверил он их спрятать… Что мне сделают? Я могу и посидеть. По крайней мере мне есть дадут. Но ты, господин?»

«Лучше всего сказать, что мы его не встречали, что мы его и не видели», — выкручивался я. Мне показалось, что именно это он и хотел услышать от меня.

«Едем, — заторопил он меня, — вот тебе, Прем Лал, десять рупий за то, что ты подвез его… Он ведь хотел тебе заплатить… Бери, — угрожал он, — тогда я буду уверен, что ты сохранишь тайну…»

Около пруда он соскочил с воза и пошел по тропинке к своей деревне. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в зарослях сахарного тростника…

Денег я не тронул. Но умерший знал о них и напоминал мне, чтобы я употребил их на сожжение останков, на погребение, какое подобает индусу.

Это все. Больше мне нечего сказать, и я прошу посолить мне исполнить последнюю волю покойного.

— А вы знаете, где можно найти того крестьянина? Как его зовут? — спросил полицейский.

— Да. Прежде чем ему в голову пришла мысль об ограблении, он откровенно рассказывал нам о своей семье. Думаю, что сегодня вечером я смогу проводить вас туда.

— Ну так сложите останки на костер и сожгите, — позволил полицейский. Глядя на языки пламени, скачущие по колючим веткам, он с беспокойством думал о рапорте, который ему придется писать.

— И удалось схватить виновного? — спросил я, выслушав рассказ капитана Сингха.

Его застали перед домом. Похоже было, что он ждал их. Его сковали и увели в город. Револьвер тоже нашли. Он завернул его в тряпку и спрятал в дыре, выдолбленной в глиняной стене.

Видите ли, если бы не религиозное повеление, которое услышал Прем Лал, мы бы никогда не напали на след пропавшего купца. Всех нам не устеречь, важно, чтобы каждый остерегался сам. Совесть. Бог… Мы — большой народ, поэтому у нас есть миллионы богов, мы снабдили ими каждое село, каждую гору, каждый поток, колодец, посадили богов в каждый куст. Они должны быть везде. Там, где нет нас. Ведь нас немного, да и платят нам мало. И поверьте мне, нашесотрудничество складывается, пожалуй, успешно. Боги часто приводят виновного, выдают его в наши руки, которые я хотел бы с гордостью назвать руками справедливости.

СВАДЬБА И СКОРПИОН

Я нехотя вертел в руках белую пригласительную карточку. На ней приятно отсвечивали старинные, щедро позолоченные буквы. «Мохини Кумар, дочь высокопоставленного банковского чиновника, находящегося ныне на пенсии, выйдет замуж за Рама Мутханна, сына банкира из Лакхнау. Торжество обручения состоится в Старом Дели, в специально снятом для этой цели отеле из шестидесяти комнат. Свадебный пир продлится всю ночь. Рано утром гости проводят молодых на станцию железной дороги, откуда они в специальном вагоне с аэр-кондишен поедут в город жениха, где он служит в банке своего отца».

— Ты что задумался? — раздраженно говорила моя жена. — Ты должен туда пойти… Только не тащи меня с собой.

— Я думал, что бы им подарить. Как одеться. Ведь это Старый Дели.

— Там тоже прекрасные сады и дворцы. Может быть, там по традиции положено проводить празднество… Надень смокинг. Вечером прохладно. На последнем приеме женщины были уже в мехах. Все кашляли и чихали — так там воняло камфарой и нафталином. Из-за этого ускорился оборот рюмок с виски.

— Может быть, отнести им бутылку вина?

— Неудобно. Наденешь смокинг и возьмешь хрусталь. Ты ведь знаешь, как он здесь ценится. И цветы. Впрочем, от цветов можешь отказаться, ведь тут признают только нанизанные…

— Они все будут в рубахах и в жилетках, а я в смокинге?

— Они придерживаются своих обычаев, а ты окажи им честь по нашим правилам. Увидишь — будешь в центре внимания, первым лицом. Только не произноси речей. Может быть, здесь следует желать молодым что-нибудь совсем другое. И, пожалуйста, не пей.

— Боже, дай мне терпения! Ты говоришь так, словно я всегда с трудом добирался до дома.

— Знаю: ты ходячий идеал, — жена встряхнула распущенными волосами, — Посмотри, хорошо ли промылись.

У меня появилось огромное желание запустить пальцы в волосы и немного ее потрепать. Но я не мог сообразить, куда могли деться мои запонки. Не забрали ли их случайно в прачечную вместе с рубашкой? Поэтому я предпочел вести себя миролюбиво и ласково погладил ее по затылку.

— Пушистые? — допытывалась Марыся. — Это местное мыльное растение, им моют браминские шнуры. Одежду я тебе приготовила. Бабочка на рубашке, а запонки уже в манжетах. Тот противный стиральщик снова тер воротник камнем, две рубашки можно подарить уборщику. И еще упорствует, говорит, что так и было.

Я вспомнил безграничное удивление в глазах моей жены, когда она в первый раз увидела такую стирку без мыла. На глинистом берегу залива стояли по колено в тине голые парни и били скрученным бельем о камни так, что даже отскакивали пуговицы. Потом — сушка на краю дороги, прямо на выгоревшей траве. Марыся тогда заломила руки: «Мы никогда уже не получим своих вещей обратно!» Мы получили белье, правда, надорванное, пахнувшее водой Джамны и по краям помеченное тушью.

— Что ты так фальшиво улыбаешься? Только не вздумай помогать жениху… — жена погрозила мне пальцем. — И возвращайся сегодня же. Тебе ведь не обязательно провожать их на станцию?

Я дипломатично промолчал и поцеловал ее ладонь. Кто может знать, как сложатся обстоятельства, лучше не брать на себя преждевременно никаких обязательств.

С веранды сквозь широкие листья бананов было видно мерцание бесчисленных масляных ламп, пылавших по краям плоских крыш, на стенках и парапетах. Огоньки освещали дорогу к домам. Начинался праздник Дивали. Издалека, из центра города, доносились взрывы петард и частый треск «лягушек». Одна за другой взлетали и взрывались ракеты, рассыпая шлейф розовых звезд.

— Сейчас я тоже зажгу огни, чтобы счастье пришло и в эти двери.

Чувствуя на плече прикосновение пальцев Марыси, я не был уверен, должен ли я возмутиться, услышав эти слова.

— Я действительно имела в виду наше индийское счастье, которое нужно заманить, как того требует местный обычай.

Едва я захлопнул дверцы машины и заботливо уложил хрустальную вазу, водитель-поляк пан Янек подмигнул мне.

— Ну, сегодня уж погуляем, пан советник… Я взял во флягу немного коньяка, — он хлопнул по карману своего пиджака, — для дезинфекции…

Виллы и дорожки были окаймлены золотыми язычками пламени, в воздухе струился запах горящего масла. Только мы выехали за Аджмирские ворота, как нас окружила праздничная толпа, неохотно расступавшаяся после продолжительного сигнала клаксона. Бесчисленные цветные лампочки, светильники, свечи блистали подобно звездам. Кругом гремела музыка, щебетали громкоговорители и трубы старинных граммофонов, гуськом двигались процессии игравших на пищалках людей. Парни несли на головах большие карбидные лампы, излучающие белое сияние, по стенам хороводом проносились тени, проваливаясь в окна магазинов и ниши, розовые и зеленые от света лампочек, обернутых кусочками цветной бумаги. Мы продвигались очень медленно. Кругом стоял шум, звенели песенки, ворчал бубен, руки прохожих выбивали разные ритмы на кузове нашей машины. Мы чувствовали, что безнадежно завязнем в этой праздничной толпе.

— Ничего не поделаешь, лучше уж свернуть в сторону и дальше идти пешком. Вы уж извините…

Только мы вышли из машины, как у нас под ногами грохнула петарда, и я чуть было не выронил вазу.

— Пан советник, папиросу, — угощал меня водитель, — а вот вам горсть хлопушек. Подожгите их и пускайте, им нужно отомстить!

С озорной усмешкой он швырнул в воздух пакет, рассыпающий искры. Раздался треск, напиравшая на нас толпа остановилась, закутанные в простыни фигуры бросились врассыпную, раздались аплодисменты. Те, кто перепугался больше всех, надрывались потом от хохота и хлопали ладонями по коленям. Теперь мы уже не были чужаками, поняли игру, и нас оставили в покое.

— Я! Я буду чокидаром! — упрашивали нас малыши.

Чтобы умиротворить их, я назначил четверых, каждый отвечал за одну сторону машины. Они были довольны, вчетвером им будет веселее.

Я шагал по узкой улочке, выложенной плитками. Представляю себе, как я выглядел, выступая в смокинге среди торговцев, мелких чиновников и обычных гуляк. Блеск ламп отливал на черном шелке бортов. Думаю, что если бы я встретил там самого себя, то наверняка бы прыснул со смеху.

Пахло ладаном и другими благовониями, дезинсекталем и горящим маслом.

— Я провожу вас! — подпрыгивая, звал нас маленький мальчик. Он зажигал и гасил фонарик. — Я знаю, где свадьба!

Мальчик спотыкался, налетал на прохожих, которые без гнева отстраняли его.

Но дом было видно уже издали. Он сиял огнями и гремел музыкой, были слышны жалобные причитания. Мы не опоздали. Как раз в это время приближался жених со своим кортежем. Он сидел на муле мышиной масти, убранном лентами. Глаза жениха были завязаны, на голове — остроконечная шапка, увешанная безделушками. Мула вели за повод два мальчика. На каждом перекрестке молодого спрашивали, куда теперь надо свернуть. Вслепую, руководимый только сердцем, он должен был попасть к невесте. Несчастный вертелся на жестком седле, его уже полдня возили по лабиринту улочек. Напрасно он пытался подкупить мальчиков, давая им монетки из кошелька, висевшего на поясе. Ребятишки охотно брали анны и тянули его дальше, они чувствовали себя главными действующими лицами и ни за что не позволили бы лишить себя удовольствия, которое доставляло им путешествие среди огней и зевак.

Я пробрался сквозь толпу и протиснулся во двор в момент встречи молодых. Влюбленного с трудом ссадили с мула, он качался, совершенно отупев от визгливой музыки, пищалок и бубнов, мальчишки тянули его за руки. Молодая в красной вуали, наброшенной на лицо, поддерживаемая родителями, медленно сходила по ступенькам ему навстречу. Вокруг прыгали мальчики с лампами на головах, мелькали тени, сверкали цветные шелка женщин, мерцали золотые браслеты и ожерелья и одуряюще пахло ладаном.

У жениха неожиданно сорвали с глаз повязку. Это был молодой человек с чистым, но уже слегка располневшим лицом. Ему, видимо, было не больше восемнадцати лет. Ослепленный светом, он хлопал ресницами, прищуривая глаза. Невеста сбросила с лица вуаль. Она оказалась не столь уж молодой. У нее было узкое хищное лицо с маленьким искривленным носом, и только глаза ее сияли, как драгоценные камни, из-под насурмленных век. Она жадно всматривалась в лицо любимого и шла, вытянув руки, чтобы надеть ему на шею венок из терпко пахнущих цветов лакового дерева. Положив на мгновение ладони на его плечи и не отрывая глаз от его лица, она вдруг расплакалась, и слезы потекли по ее щекам, прокладывая дорожки в пудре.

Но молодых уже разделили. Господин Кумар заметил мое появление и подвел меня к почтенным членам семьи, сидевшим на страже выставленных на всеобщее обозрение подарков. А охранять было что… Половину комнаты занимали разложенные на циновках и прямо на полу пестрые шелка для сари, наборы алюминиевой посуды, два радиоприемника, одеяла, электрические утюги, банки со специями, лампы, мешки с рисом… На маленьком столике мерцали драгоценности — золотые кольца с рубинами и изумрудами, которыми так знаменита Индия. Это было приданое невесты.

Я обрадовался, когда в толпе появился мой Гуру, и я мог расспрашивать его сколько угодно.

— Хорошо, что ты пришел, — сказал он, беря меня под руку, — эта свадьба устроена по всем правилам традиции, хотя оба сына хозяина — члены партии.

— Почему невеста так плакала? — спросил я.

— Ты заметил? Это были прекрасные слезы: она плакала от счастья. Радовалась, что получает молодого, пригожего мужа, а то, что он состоятелен, она знала с самого начала. Именно с этого начинает сват перечислять достоинства претендента.

— Как так? Разве она его не видела до сих пор? Как же они полюбили друг друга?

— Сегодня они увиделись впервые. Жених мог ее видеть раньше, но только в зеркале, просунутом под вуаль. Взгляд прямо в глаза уже является формой обладания. Она боялась, что если такой состоятельный мужчина хочет взять ее в жены, значит, у него, наверное, есть какие-нибудь недостатки. Может быть, братья и принесли ей тайком фотографию парня, но вокруг столько обмана и хитрости, что лучше доверять только себе самой.

— Она не слишком молода и красива…

— Ты забываешь, что она происходит из рода браминов, тогда как он — каштария, низшая каста. Она оказывает ему честь, желая этим супружеством возвысить его род. Конституция уничтожила касты, но в жизни по-прежнему соблюдается старый обычай… Теперь дело доходит до парадоксов: сыновья браминов пишут прошения о стипендии, выдавая себя за хариджан — лишенных всяких прав бедняков. Пытаясь исправить давнюю несправедливость, конституция предусматривает для низших каст целый ряд привилегий. Но и здесь действует сговор, протекция, взаимная поддержка. Атавистическая солидарность сильнее законов — нужно помогать своим.

— Но она не слишком хороша собой?

— Вот это действительно неважно, могла бы рожать. Она будет матерью. А для любви, для постоянной дружбы придет время после свадьбы. Ты мыслишь сугубо по-европейски. Мы находимся во власти предопределения. Зачем бунтовать против ярма, которое ты должен нести до конца дней своих, лучше принять его добровольно.

— И это называется счастливым браком?

— Скорее всего так. Люди заранее настолько подготовлены к самому плохому, что если все складывается лучше, то это уже хорошо.

— А много бывает разводов?

— У нас, в Индии, развод — редкость. Во-первых, надо установить причину, то есть вину, тень которой падает на человека. Во-вторых, нужно вернуть приданое и, значит, изъять из дела солидные активы… Такая процедура весьма болезненна. Есть другой выход, проще и радикальнее — смерть, тем более что она открывает надежду на будущие воплощения. Поэтому любовники бросаются с башни Кутаб Минар или связываются шарфами и топятся в священных водах Ганга. Это единственная форма бунта против суровых обычаев.

— Знаю. Недавно я где-то читал, что на севере убили женщину, забросав ее камнями, у нее был ребенок от женатого мужчины.

— А помнишь дело Росселини. Когда этот знаменитый режиссер сошелся с женой нашего чиновника, восемнадцать человек объявили голодовку протеста, чтобы напомнить ей об обязанностях жены и матери и принудить к возвращению.

— Однако она не вернулась…

— Но ведь кроме вероломства она виновна еще и в смерти тех, кто голодал…

— Ты думаешь, что дело зашло настолько далеко?

— Фанатиков у нас хватает, — снисходительно улыбнулся Гуру. — Некоторых из них, вероятно, родственники спасли, кормя насильно трубкой через нос… А если даже несколько человек и умерло в гордой уверенности, что такой акт протеста пробудит угрызения совести и они будут упомянуты в газетах, окружены уважением, почти легендой, то чего же их жалеть.

— Подходящие разговоры мы ведем на этой свадьбе.

— Возможность измены всегда существует там, где присягают на верность, — сказал Гуру.

Вокруг суетилась толпа. Красивые женщины с огромными глазами поднимались по лестнице, ведущей на крышу, где было приготовлено угощение. Обсуждалось приданое невесты и щедрые подарки, решалось, сколько она выручит от продажи тех вещей, которые не захочет оставить.

Я подошел к внутренней балюстраде. Отсюда было хорошо видно, как свершается обряд. Все происходило крайне медленно. Полуголый бритый священник сидел на корточках перед молодыми, его помощник с хитрым лицом каждые пятнадцать минут подставлял поднос, на который изредка сыпались мелкие монетки.

Священник насыпал из цветных порошков квадраты, треугольники, бормотал молитвы, зажигал терпко пахнущий дымный костер из коровьего навоза и поливал его маслом так, что потрескивало пламя. Потом он бросал горсть риса и предсказывал будущее. Казалось, ему хочется окончательно измучить жениха и испытать терпение гостей, раз уж пришлось исполнять этот обряд.

Тем временем настроение гостей изменилось. При взгляде на безмерную терпеливость и смирение обоих молодых угасал смех, стихали веселые голоса. Было уже за полночь, а жених и невеста, выставленные на обозрение толпы, продолжали сидеть в беседке из бананов.

— Пойдем, что-нибудь перекусим, — предложил Гуру. — Сейчас их разъединят. Он с мужчинами пойдет в комнату, где ему напомнят об ожидающих его обязанностях… А ее будут поучать старые женщины, они дадут ей последние наставления.

Заметив мою усмешку, он быстро добавил:

— Нет, нет. Хотя потом молодожены и останутся наедине, деликатность не позволяет прикасаться к жене по меньшей мере три ночи. Тела должны освоиться, познакомиться, стать друзьями сна и мечты… У вас, в Европе, все это настолько просто, что имеет характер почти насилия… У нас возлюбленная вступает на ложе супруга девушкой, ее следует уважать.

— Итак, она встревожена и безоружна. Ибо, что она знает о ночи, которая ее ждет?

— Теоретически все. У нас в вопросах пола нет показной добродетели европейцев. Она знает из изображений на святынях, из поэм о небожителях и героях, из откровений подруг, которые раньше ее вышли замуж. Достаточно тебе прочесть одну главу из «Кама Сутры», чтобы ты убедился, что, несмотря на ваше хвастовство и Ван дер Вальде, вы в этих делах вроде слепых котят…

— А жених? — спросил я, разыскивая место на циновке. — Это его первая ночь с женщиной?

— Несмотря на то что ему тоже полагается быть невинным, он наверняка посетил вместе с приятелями не одно местечко, где кроме художественного чтения, музыки и танцев, бывает и еще кое-что…

Только теперь я заметил моего шофера, который подавал мне отчаянные знаки. Он увидел, что мне подают клейкую кашицу, политую сверху кислым молоком, и уверенный, что никто здесь не понимает по-польски, гаркнул во весь голос:

— Тикай, пан советник, этой штукой фаршировали вавельского дракона. Жжет, как сто чертей! Я проглотил кусок, и до сих пор во рту все горит… Это, наверное, уже один раз было съедено….

Действительно угощение выглядело не слишком аппетитно. Мне подали на листе скользкие куски свеклы, щепотку пататов с желтым соусом и каплями кислого молока. Сервировка упрощала дело, никто не бил посуды, после еды лист выбрасывался прямо на улицу, где его с благоговением вылизывали взъерошенные псы. Опять-таки отпадала необходимость в мытье посуды. Гости не забирали с собой на память ножей и вилок, потому что все пользовались исключительно пальцами правой руки.

Я героически зачерпнул кашицу и, скривив лицо, проглотил ее. В горле пекло, но можно было выдержать. Нам подали тростниковый сироп с водой и лепестками розы.

— Бррр! — передернулся мой шофер. — Я чувствую, что меня доконали… Неужели у них тут нет воды, обычной воды из крана? Plain water, please^[28],—клянчил он. — Ведь должна же тут быть вода, раз мы мыли руки…

Наконец нам подали в глиняных кружках немного воды с привкусом ржавчины. Чудесной воды. Я выпил ее одним глотком, и сразу же в горле запекло еще сильнее.

— Хватит этой радости, — просил шофер, с омерзением отставляя сосуд. — Пошли домой, все это не для нас. Свадьба без танцев, без девушек, которых можно было бы потискать, без капли водки — все не как у людей. Где же тут веселье? Дымят коровьим навозом, жарят масло, вместо того чтобы съесть его, и плачут. А жениху ни минутки не оставляют, чтобы он мог хоть поцеловаться с невестой… О пане, нет свадьбы лучше нашей. Как гости разгуляются, так тут уж не попадайся под руку: не танец, а вьюга… А послесвадебную ночь часто и бабки помнят. Рассказывают, как ночью к ним спьяну забирался какой-нибудь дружка, — растроганно вспоминал пан Янек.

Я спустился по лестнице, чтобы выбросить лист. Он тяжело шлепнулся на мостовую, и тотчас же псы начали грызться за остатки еды.

Молодые сидели неподвижно, вслушиваясь в заклинания священника.

— Я не покину тебя до самой смерти, — переводил мне Гуру, — У нас это обозначает гораздо больше. Готовность сопровождать и на последнем пути. Ты, наверное, знаешь, что у нас вдовы поднимаются на костер, в котором пылает тело умершего мужа. Где ты еще найдешь примеры такой любви и верности?

— А ты уверен, что ими руководит любовь, а не страх перед жизнью, которая их ожидает? Ужас перед всеобщим пренебрежением, перед изнурительной работой. И сознание, что она почти виновница его смерти, раз не уберегла мужа. Власть теперь переходит к жене первенца, которая наверняка даст понять, что отныне она госпожа в женской части дома. Гордость заставляет вдову выбирать священное самоубийство — сати. Я читал недавно об одном обряде. Толпа не допустила полицию, которая хотела спасти несчастную. Дело дошло до перестрелки… И все-таки женщина умерла от ожогов.

— Ее семью арестовали за то, что она согласилась на сати, — защищался Гуру.

— Арестовали ее старшего сына, так как он вылил на платье матери растопленное масло, чтобы она поскорее сгорела…

— И снова ты не должен расценивать этот факт по вашей, европейской мерке. Он верил, хотел, чтобы родители были вместе. Не забывай, что смерть нас не страшит.

Мы стояли в воротах, куда непрерывно входили люди, вешали измятые венки, вероятно поднятые с тротуара, и устремлялись на пиршество.

— Они тут впускают всех бродяг, — удивлялся Янек, — даже ухаживающих за прокаженными…

— Потому что неизвестно, не утратишь ли ты благословения, которым может одарить тебя самый бедный, отвергнутый тобой, — ответил ему Гуру. — Мне моя мать рассказывала, что на ее свадьбу не пригласили нищего факира, который обычно сидел в нише через несколько домов от нашего. Мать любила его и всегда что-нибудь бросала в его мисочку. Но на сей раз о нем забыли. И вот, когда в конце пира принесли подносы с бетелем и кусочками ореха, завернутыми в листья, вдруг оттуда стали вылезать десятки скорпионов. Ты знаешь, что это за гадость? Они расползались по столу, падали на пол… Гости бросились бежать. Тогда мать кинулась к факиру, низко поклонилась ему, смела пыль с его ступней и попросила о помощи. Он пришел и собрал всех скорпионов в медный сосуд. А потом остался, ел и пил вместе со всеми.

— Воду с сахаром, — передернулся шофер. — А пан знает, откуда они брали для нас эту воду? Из цистерны в уборной, потому что на третий этаж насосы опять не качают. Думаю, сейчас самое время прополоскать себе горлышки порядочным коньяком. Ваше здоровье, мистер Гуру, — поднял он рюмку.

Должен признаться, что я глотнул коньяк с удовольствием.

Машина стояла на прежнем месте, и мальчишки, зажатые толпой, спали, опершись на колеса. Я щедро им заплатил.

— Наконец-то, — вздохнула жена, — Неужели у тебя ни на грош нет характера, чтобы сказать им «нет» и вовремя вернуться домой. Ведь не должен же ты был высиживать там до конца… Ну что ты так смотришь на меня? По крайней мере расскажи, как ты развлекался.

Прямо в халате она уселась на кухонный табурет. Я пил вынутую из холодильника воду. Подробно рассказывал ей обо всем, припомнил и собственную свадьбу, когда коллеги советовали мне повесить на пояс револьвер, чтобы потом можно было сказать, что невеста шла под венец по принуждению, и расторгнуть брак. Наивные, как будто для этого нужен револьвер.

…Дошел и до истории со скорпионами.

— Чепуха, — сказала жена, — это уж ты придумал.

Вдруг она поджала ноги и с отвращением закрыла лицо руками.

У нас над головой по самому краю плоского плафона лампы разгуливал огромный скорпион. Он выгибал брюшко с ядовитым жалом, приподымался и снова полз дальше. Я ясно видел его тень на стене.

— А ты никогда не веришь, что со мной случаются необыкновенные истории… Видишь, он пришел свидетелем.

Задрав голову, я подошел к лампе. К счастью, это был не скорпион, просто какое-то насекомое с длинным подвижным брюшком. Оно пробралось через портьеры, привлеченное ярким светом. Лампа увеличивала его тень на стене. Когда я приподнял руку, насекомое улетело во мрак.

— Куда он упал? Осторожно! — вскрикнула жена.

— Он у меня в руке, — я показал ей сжатый кулак, — хочешь посмотреть?

— Нет, нет! Я уже верю тебе! Убей его!

— Нет, я пущу его к соседям, тем сикхам, которые ломают наши цветы.

Я вышел на веранду и с минуту вдыхал влажную тишину ночи. Было прохладно, даже цикады не играли. Когда я вернулся в комнату, жена сказала:

— Все-таки я никогда не уверена в тебе. Черт знает, что может выползти у тебя из рукава. Иди уж спать. Скажи только, ты выпустил его достаточно далеко от дома?

СВЯТОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Не знаю, то ли у меня так шумит в голове, то ли это вибрирует установка для кондиционирования воздуха, которая несет в комнату холодок, смешанный с запахом масла, пыли и тухлятины.

Пар, оседающий в бачке, конденсируется и постепенно стекает набухающими каплями.

Сидящий на парапете черный дрозд внимательно следит за каплями и, изнывая от жажды, скребет желтым клювом по стеклу, пытаясь смочить себе горло. Так и не наученный опытом, он повторяет это движение сотни раз. Надежда на близкую воду позволяет ему оставаться на самом солнцепеке. Он переступает с ножки на ножку, потому что камни обжигают их, и, раскрыв клюв, тяжело дышит.

Ему придется потерпеть, пока мы не закончим работу в посольстве. Тогда садовник достанет резиновый шланг и начнет поливать газоны. К нему слетятся стаи птиц. Они не будут бояться, что струя воды их заденет, и смело бросятся в радужные брызги, чтобы наконец утолить жажду.

На пепельном небе солнца, собственно говоря, не видно, но дышать нечем. У каждого из нас странная раздражительность, каждую минуту вспыхивают ссоры. Воздух насыщен электричеством. Дверная ручка, до которой я дотронулся, стрельнула искрой. С сухим треском отклеиваются бумаги, и даже пыль на столе собирается в овальные пласты, как опилки в магнитном поле.

Отрывистый телефонный звонок.

— Бери машину и приезжай, — слышу я неясный голос моего Гуру. — То, что я тебе покажу, более красноречиво, чем вся статистика!.. Только поспеши, а то надвигается буря.

— А что там происходит?

— Делят землю.

Воздух с привкусом пепла совершенно застыл, и быстрая езда не освежала. Даже поднятая пыль оседала сразу же. Движения на улицах почти нет, все жители поукрывались в тени. Продавцы не расхваливали товар, а только обмахивали вспотевшие лица полами расстегнутых рубах.

Моего Гуру я застал за чашкой горячего кофе. Он тотчас же подозвал босоногого кельнера в накрахмаленном тюрбане и заказал кофе и для меня.

— Выпей. Это больше утоляет жажду, чем мороженое.

— Что там произошло?

— Вчера прошел слух, что городская управа разрешила временное заселение пустых холмов за свалками… Ты понимаешь, что это значит? Есть место, где можно сколотить шалаш, домик… Место, куда можно возвращаться на ночь, где можно растянуться и никто тебя не прогонит, где ты никому не мешаешь… Собственное. Собственное… Перестаешь быть бродягой, который встречает всегда отказ, когда просит о работе, о помощи, о поддержке, потому что он не здешний, потому что пришел сюда, вместо того чтобы смиренно подыхать там, где его родила мать, в своем селе. Быть привязанным к земле, быть отсюда — это надежда на организованную помощь, на первенство в получении работы при строительстве дорог, при насыпке дамб на Джамне. Понимаешь, можно, наконец, почувствовать себя человеком, а не сухим листом, увлекаемым ветром.

— И это правда?

Гуру посмотрел на меня большими, спокойными глазами и печально улыбнулся.

— Наверное, никто из тех людей, которые двинулись туда, не отважился задать такой вопрос… Да, это неправда. Никто не предназначал ту землю бездомным, хотя она никому и не нужна. Только теперь, когда они сами взяли ее, за нее начнется борьба.

— Кому принадлежит этот район?

— Собственно говоря, никому.

— Не рассказывай сказки. На свете нет ни одного клочка земли, который не принадлежал бы кому-нибудь. Там может никто не жить, он может лежать заброшенным, но, если бы там нашлось что-либо ценное, какая-нибудь руда или нефть, увидишь, сколько найдется хозяев.

— Это пустоши, расположенные слишком далеко от города, чтобы они входили в планы какого-нибудь строительства. Конечно, когда-то они принадлежали королю, потом раджам, ныне находятся в руках городской управы Нью-Дели… Но управа не хочет дикого роста столицы, там собирается скопище сотен тысяч людей ниоткуда…

— Из Индии, — твердо возразил я.

— Все равно. Пока они не пришли сюда, получается, что их как бы и не было. Наверняка у них нет никаких документов, они не охвачены переписью… Пользы от них гораздо меньше, чем хлопот, связанных с устройством их быта. Если они укоренятся, то их нельзя будет прогнать… Понимаешь, сразу понадобится больше полиции, понадобится какая-то санитарная опека, хотя бы для того, чтобы провести им воду… Возрастут расходы. А что они могут предложить? Пару рук?

— И то слабых, потому что они голодали поколениями.

— Однако они берут эту землю, и только от их настойчивости будет зависеть, удержат они ее или нет.

— В них не будут стрелять? Помнишь, как было с демонстрацией уборщиков, которые требовали только пять рупий надбавки. Всего лишь на пять рупий больше за целый месяц.

— Та земля действительно никому не нужна. Другое дело, если бы они заняли чьи-нибудь сады, парки или площадки для гольфа, тогда могла бы пролиться кровь… А там голые скалы и бесплодный песок. Вот когда они наносят земли, удобрят, разобьют грядки, тогда совсем другое дело… Всегда найдется закон, чтобы их спокойно выгнать. Время еще есть… Ну, едем.

Фиат разогрелся на солнце, металлические части жгли руку. Мы мчались к предместьям. Машину пришлось оставить за последними домиками, крытыми порыжевшей жестью, придавленной камнями. Дальше дороги не было, только узкая тропинка, по которой в обе стороны двигались люди. С узлами на головах, рулонами циновок, бамбуковыми жердями они поднимались на красные холмы… Другие с банками из-под масла спускались вниз, направляясь за водой. По дороге они останавливались, обменивались несколькими словами и снова неторопливым твердым шагом продолжали свой путь.

Сердце у меня колотилось. Жара была ужасная, хотя солнца не было видно. Рубашка моя прилипла к спине.

Достигнув вершины, я окинул взглядом огромный лагерь. Люди растягивали шнурки, вбивали колышки, обозначая между шалашами будущие улицы. Здесь уже стояло много домиков со стенами из прутьев, из разбитых ящиков, а то и просто из банановых листьев. От очагов поднимался дым, терпко пахло тлеющим кизяком, разогретым маслом и благовониями. Кое-где уже стояли алтарики для богов, которые должны были взять это место под свою защиту. Мужчины в ямах месили ногами глину с травой и навозом. Женщины носили с реки воду в круглых глиняных сосудах.

По окружной дороге подъезжали тонги, нагруженные камышом, палками, обрезками досок, кусками погнутой жести, которую тут же выравнивали несколькими ударами камней.

На этой окраине уже появились и вездесущие торговцы овощами и фруктами, напевно расхваливавшие свой товар. Под тенью растянутого на двух палках полотна уселся слепой прорицатель. Он выбрасывал из медной кружки камни и кости, касался их кончиками пальцев, предсказывая будущее сидевшим вокруг него на корточках беднякам.

Среди работающих сновали голые ребятишки, для которых этот переезд был занятной игрой. Маленькие девочки вместо кукол таскали младенцев, совали им в рот куски сахарного тростника, очистив его зубами. Свистела дудка фокусника, тихо напевали мужчины, утаптывавшие глиняное месиво.

Вдруг на холме показался полицейский джип. Рядом с водителем стоял сержант с жестяным рупором и кричал: «Вас обманули! Это место не предназначено для строительства! Вы должны сейчас же убраться отсюда!»

Люди затихли, умолк стук молотков… Черные худые фигуры, закутанные в белые платки, потянулись за медленно ползущей полицейской машиной.

— Мы отсюда не уйдем! — кричали они, — Лучше сразу убейте нас!

Когда полицейский обращал рупор в их сторону, суматоха стихала. Все ждали какого-нибудь ответа, указания, что они должны сделать, чтобы остаться здесь, на этих выжженных солнцем камнях, до сих пор никому не нужных. Но голос неизменно гудел:

— Вас обманули. Город не разрешает занимать эту землю.

Какой-то человек, укрытый одеялом, из которого торчали клочья ваты, поднялся с земли.

— Дайте мне спокойно умереть! — завопил он. Я никуда отсюда не уйду!

— Это ему разрешат, — с горечью произнес Гуру, — только пусть он не становится жителем Дели.

Горизонт затягивался, заплывал мглой. Я открытым ртом хватал воздух с привкусом металла.

Первые порывы ветра поднимали клубы пыли, закручивали столбы соломы и засохшей травы, гнули хилые строения, валили жерди, укрепленные камнями. На ветру захлопали латаные полотнища, взлетели клочья бумаги. Все толпой бросились спасать имущество.

— Что с ними будет? — спросил я.

— Ничего. Так же как пришли, расселились, так и снова схлынут в город, будут ночевать на тротуарах, нищенствовать, умирать с голоду… Это не первая попытка. И не последняя. Они будут повторять ее, пока однажды им не уступят.

Мы спустились к машине. Ветер набирал силу и до боли сек горстями песка. Несмотря на гром, ни одна капля не упала на сожженную землю.

— Разве никто не занимается этими людьми?

— Есть человек, который посвятил им жизнь — Виноба Баве.

Вести машину становилось все труднее. Навстречу хлестал гравий, неслись тучи пыли. Временами я ничего не мог различить вокруг и ощущал на руле напор ветра, машина плясала.

— Я очень хотел бы познакомиться с ним.

— Он постоянно в движении, путешествует по Индии пешком. Но если ты действительно этого очень хочешь, то, наверное, встретишь его.

— Ты должен рассказать мне о нем…

Я поставил машину в гараж. Ветер с грохотом бил и опущенные жалюзи. Согнувшись, я вбежал на веранду. С сухим шелестом с листьев осыпался песок. Нью-Дели окружен пустыней, километры белейшего песка, насыпанного ровными дюнами, который искрится на солнце. Это остатки древнего русла Ганга. Путь через пустыню обозначен вехами и выложен дырчатыми железными плитами. Достаточно минуты невнимания — и колеса машины съезжают в песок, увязая по ступицу. Огромные грузовики с горой мешков, угрожающе крепясь, медленно движутся по дороге. Грузом тут бывает и песок. Семьи, у которых нет средств на паломничество в Бенарес, чтобы опустить там пепел умерших в воды реки бога, всыпают в урны горсть песка с ее бывшего дна. Это гарантирует особое благоволение на дороге воплощений. Умерших и песка всегда хватает, доставка выгодна, поэтому огромные грузовики с высокими бортами, наклоняясь и скрипя, постоянно двигаются по железной тропинке.

Там, в пустыне, рождается ветер. Раскаленный солнечным жаром воздух взмывает в небо и, всасывая песок, скручивается в воронки, образует ряды белых шумящих столбов. Тучи пыли поднимаются высоко в небо и заслоняют солнце. Оно светится в рыжем радужном ореоле, а внизу разражается буря. Раздаются удары грома, и раскаленный песок сечет листья.

Мы с моим Гуру уселись в креслах. Каждый глоток крепкого чая доставлял нам огромное наслаждение. Мы чувствовали, как напиток растекается внутри нас, впитываясь в иссушенное тело.

Я прополоскал рот и нос, но все еще чувствовал глинистый вкус пыли, а зерна песка скрипели у меня на зубах и, въевшись в кожу, раздражали пальцы. Стоило только резко наклонить голову, как на стеклянный низкий столик со стуком сыпались песчинки.

— Черт побери, — бормотал я, глядя на мрачнеющее небо, — как закрутило… Бедные птицы, этот ветер сечет и иссушает их тело. Теперь я понимаю, почему они с утра собирались в стаи и искали убежища в развалинах.

— Бедные люди, — произнес Гуру, — у них нет инстинкта, который предостерег бы их… Там, на голых холмах, должно быть, здорово хлещет.

— Ты собирался рассказать мне о человеке, который как раз занимается людьми.

— Виноба Баве ныне шестьдесят пять лет. Жилистый старик, который, несмотря на аскетизм, посты и приступы малярии, еще может каждый день отмахать миль четырнадцать. Он пешком путешествует от села к селу и теперь находится на половине третьего круга по Индии.

Его считают учеником и последователем Ганди. У него есть сорок фанатически преданных учеников, которых он посылает распространять свое учение. Раз в год они возвращаются к нему, чтобы отчитаться и получить советы. Хотя через его руки проходят огромные суммы денег, он нищ. Деньги Виноба использует для публикации, распространения своих идей и помощи в практической реализации указаний. Себе он не оставляет ничего. Часто у него не бывает даже порции риса на день грядущий. Несколько книжек, тетради, перо, два одеяла, москитная сетка и дхоти сельской выделки — вот все, чем он обладает. Для одних, особенно для богатых, он маньяк, назойливый безумец; для бедных же, а их сотни миллионов, он воплощение милосердия, святой. Его действия — плод удивительной мешанины мистики и практичности, созерцательности и деятельности, которая уже облегчила существование десяткам тысяч крестьян.

Не забывай, что у нас семьдесят процентов населения не имеет постоянного, обеспеченного минимума пропитания, или попросту недоедает, а часто периодически голодает. Это обусловлено двумя причинами: нехваткой земли и нехваткой воды. Виноба Баве старается всех наделить землей и водой, остальное зависит уже от труда.

— В чем же состоит его деятельность?

— Он добивается милосердия. Просто требует, чтобы помещики часть земли добровольно отдавали безземельным. Он создал два великих движения — «будан» и «грамдан».

— Постой… Но какой владелец захочет отдать что-кИбо добровольно? Это же чистая утопия.

— Ты забываешь, что тут Индия, а Виноба Баве с читается святым. Знаешь, что такое «семейная община»? У нас имущество никогда не делят, чтобы не дробить его. Наследники не забирают своей доли, а нс дут дело или возделывают землю совместно под руководством самого способного, который умелыми операциями может приумножить состояние. Таким образом, старики и артисты, то есть те, кто не смог бы наработать на жизнь, имеют в семье обеспеченный минимум…

Ну, не смейся… Поговори с художниками, с поэтами… У нас не принято покупать картины. Те, у которых уже есть потребность в обладании произведениями искусства, покупают европейских мастеров, снобизм силен… Книги в основном нужно издавать за свой счет. Читателей мало, поэтому расходится одна-две тысячи экземпляров… Слава приходит благодаря английским переводам, тогда книжка становится популярной по всей Индии. Чтобы позволить себе писать, надо быть состоятельным.

— И что же здесь общего?

— Сейчас… Сначала Виноба Баве просил землю, добивался милосердия к беднякам. Он обладает личным обаянием, фанатической силой убеждения. Ему отдавали земли, преимущественно пустоши. Однако для возделывания земли нужны мотыги, плуги, вода и рабочий скот. Голодные оказывались на выжженной земле, которую нечем было возделывать и засевать. Они чувствовали себя почти обманутыми… Ну, у них была эта земля, а чем ее вспахать? Ногтями? И орошать потом? На первую помощь денег не хватало.

Тогда Виноба Баве использовал традиционную форму семейного единства. «Хотите иметь в семье святого? Хорошо, я стану членом вашей семьи, мой добрый богач, но ты должен установить, сколько мне положено земли и какой доход назначаешь мне со всего имущества. Сам я не останусь с вами, но поселю на этой земле моих родственников — самых бедных в вашем селе. Они вместе с вами будут возделывать землю, пользуясь полагающимися мне деньгами, волами и водой. Раз в три года я буду приходить проверять расчет».

Такая форма более практична, но тоже допускает эксплуатацию… Я хотел сказать: знаешь, какие бывают владельцы, но лучше скажу: знаешь, какие бывают люди… То, что он провозглашает, благородно и прекрасно, такое может взволновать и увлечь. Но после ухода Винобы наступают будни и возвращается прежняя алчность. Его деятельность, его наивная вера в доброго человека действительно приносят плоды — сотни тысяч акров земли каждый год. Но это капля, она не может утолить жажду пустыни, насытить безмерность нищеты.

— Как он находит с богатыми общий язык?

— Взывает только к их совести. Путешествует пешком от села к селу, провожаемый толпой, полной надежд. Его поклонники несут за ним аппараты, кабели, мегафоны. И вот начинаются молитвы. Но это лишь психическая осада помещика. Выступающие сменяются, голоса разносятся по всему селу. Натиск продолжается. Не только моральный, ибо помещику напоминают о том, что произошло в России и других странах, как революция выметает и уничтожает тех, кто не захотел увидеть бедняков, кто относился к ним, как к придатку мотыги или упряжи… Лучше дать, добровольно отказавшись от части имущества, успокоить мучительнейший голод, нежели дождаться дня, когда придется потерять и землю, и жизнь… Аргументы довольно убедительные, а весьма близкий пример должен вызывать дрожь. Поэтому дают. Приятно вырасти в собственном мнении, почувствовать себя благородным, почти родственником святого.

— Хорошо, хорошо… Теперь скажи, как ты действительно оцениваешь его деятельность? Немного земли выпросит, немного, угрожая революцией, вынудит. Но ведь это не решает дела, нужна земельная реформа…

— Именно. Добро побеждает, когда за ним стоит сила. Деятельность Винобы Баве вызывает уважение. Наверное, она полезна, он стал сеятелем надежд, показывает, где есть земля и в чьих она руках… Даже не ведая об этом, отмежевываясь от всякого насилия, он ускоряет революционные перемены в селе. Bepo^L и'гно, его признают пророком. Однако коренные перемены может принести только декрет о земельной реформе.

— Я хотел бы встретить его. Это, должно быть, необычайный человек. Всю жизнь посвятил делам наибеднейших, обиженных…

— Индия не такая страна, как ваши, европейские… Это почти континент. Виноба Баве шагает своим путем. Ты тоже долго не усидишь на месте, может быть, ваши дороги пересекутся, и ты с ним встретишься.

Небо за окном приобрело цвет желчи, солнце рано опустилось за горизонт. В воздухе висела дымка легчайшей пыли. Воцарилась тишина. Не было слышно пи птиц, ни насекомых.

Два месяца спустя я нанял машину и поехал в Мадрас. Я очень спешил, место на самолете было уже заказано.

Довольно высокие хижины, окруженные зеленью, и чисто выметенные, как перед праздником, дворы. Селение производило впечатление состоятельности. Вдоль дороги в маленьких соломенных шалашиках продавцы с ловкостью фокусников переливали из кружки в кружку кофе с молоком и сиропом, чтобы остудить его и в то же время привлечь прохожих. Повсюду разносился крепкий аромат свежеподжаренных кофейных зерен.

Выезд из села замыкала триумфальная арка. Там стояла толпа закутанных в белое фигур. Громко кричали дети, кто-то насвистывал на дудке сонную мелодию. Когда шофер засигналил, какие-то юноши подбежали к нам, уперлись ладонями в капот машины и столкнули нас почти на обочину дороги. К селу приближалось шествие. Люди пели мелодичную приветственную песню.

Я высунулся из машины.

Впереди, опираясь на плечо ученика, выступал закутанный в покрывало старец, похожий на Иоанна Крестителя. Голова его была покрыта черной шалью. На носу большие солнцезащитные очки. В них, как в зеркале, отражались танцующие на дороге люди.

— Кто это? — спросил я. Но в суматохе никто не обращал на меня внимания. Все напряженно смотрели на старика с седой бородой.

Он остановился под аркой, и молоденькая девушка возложила ему на шею гирлянду из цветов вишни. Два ученика, присев, сняли с него полотняные туфли на резине и обтерли пыль с его ног. На их лицах было написано уважение и покорность. Старику подали соломенные сандалии и с радостными возгласами проводили к одной из хижин.

Мимо меня двигалась шумная толпа. Люди несли какие-то продолговатые свертки, привязанные к бамбуковым палкам. Я подумал, что это тела умерших.

Когда толпа прошла и мы двинулись в путь, быстро спустилась тропическая ночь. В темноте я видел множество фонариков, они освещали края простыней и черные худые ноги шагающих со всех сторон людей. В село возвращались с полей крестьяне.

— Чьи это были похороны? — спросил я у шофера.

— Это Винобаджа. Они несли свертки, а не умерших. Виноба пришел учить…

— Поворачивай, я должен поговорить с ним.

— Саб, он очень утомлен сдороги. Сегодня ученики никого к нему не пустят. Нужно подождать до завтра. Это старый, больной человек, — и, подумав, он добавил: — святой. Он ничего не хочет для себя. Ни денег, ни власти…

Я не мог ждать до следующего дня. У меня уже были билеты на самолет.

Как предсказал мой Гуру, дороги наши пересеклись, и Виноба прошел мимо, шествуя по велению своего призвания.

ОЖИДАЯ МОТОРКУ

Несмотря на раннюю пору, стояла гнетущая жара. Стражник у калитки не осмелился меня задержать, ведь я был европейцем. Я шел вдоль мола среди пирамид мешков, россыпей земляных орехов, среди сложных сооружений из ящиков разной величины, образующих извилистые коридоры. Солнце палило невыносимо.

— Саб, бакшиша, — неуверенно просил маленький мальчик, семеня за мной на расстоянии положенных двух шагов.

Подогнув ноги, на земле лежали худые рабочие, довольные тем, что им удалось укрыть в слабой тени хотя бы головы, обмотанные полинявшими тюрбанами. Рабочие выглядели так, как будто их только что вытащили из огня, на сожженной до угольной черноты коже светлели розовые шрамы от лишаев. Они заслоняли ладонями глаза от бесчисленных мелких мошек.

— Саб, дай мне денежку, и я уйду ловить рыбу. Саб…

Пришвартованные порыжевшими канатами корабли, казалось, вымерли. Море было желто-зеленым от ила, поднятого со дна водами прилива. Вдали, между гористыми островами, плыл ослепительно белый пассажирский пароход, за ним тянулись длинные полосы дыма.

Я приложил ладонь ко лбу. Надо мной слегка колыхались нахохлившиеся перья пальм, а с залива мне в лицо веяло запахом соли, нечистот, мазута, ржавчины и гниющих плодов. Где-то там, далеко, стоял наш «Нотец», там трудились водолазы, доставая части затонувших кораблей.

— Вот холера! — выругался я, — Ни моторки, ни лодки… Что за паршивый день!..

— Колера, колера, — подхватил мальчик как пароль. — Я знаю, ты из Польши, идем со мной… Я провожу тебя в управление порта…

Он уже подпрыгивал и улыбался, безошибочно почувствовав, что бакшиш его не минует.

Свежий бриз набирал силу, громыхая по крыше из рифленой жести. Волны бились о стены мола. Капли воды высыхали на щеке, прежде чем я успевал их растереть. Я только чувствовал под пальцами мельчайший осадок соли.

— Тут водолазы из порта, индийцы и англичане. Саб может обождать здесь, скоро придет лодка с польского корабля, — мальчик ткнул пальцем в сияющее небо.

Он стиснул монету в ладони и, оскалив белые зубы, с довольной улыбкой добавил:

— Прощай, колера.

— Господин хочет знать, как это было? — спросил меня плечистый сикх, кладя локти на стол. — Лучше меня вам никто об этом не расскажет.

О том, что на нас надвигается один из сильнейших тайфунов, мы знали заранее. Об этом сигнализировали станции… Корабли были предупреждены за шесть часов, но ураган внезапно изменил направление и пошел прямо на Бомбей.

Дело было не только в силе ветра, который пригибал пальмы к земле и сносил домишки, словно спичечные коробки. Тайфун гнал перед собой стену воды высотой в десять метров… Нельзя было терять ни минуты. Мы знали, что город не зальет, потому что вся сила, весь напор воды разобьется на островах, замыкающих бухту. А вот на островах едва ли кто-нибудь уцелеет.

Туда тотчас же выслали спасательные суда. Но вы знаете, как бывает с людьми… Им было жаль покинуть свои усадьбы. Они упаковывали всякий хлам, привязывали его к валунам и стволам деревьев… Старые рыбаки залезали на пальмы и привязывались к верхушкам. Небо уже стало бурым, поднялся ветер.

Было слишком поздно, чтобы тащить людей силой. Моряки хватали бегущих с узлами женщин и детей. Охваченные панической тревогой, по улицам метались стада коз. На корабле ревела сирена, подгоняя людей. Море тонуло в зеленом мареве. Что-то недоброе (шло в удивительно спокойной воде.

Едва пароход вышел из-под защиты острова, как на него сразу же обрушился шквал. Стремительный крен, и через неплотно закрытые иллюминаторы полилась вода. Люди в панике топтали друг друга. Второй порыв — и «Лакшми» легла на бок. Одна за другой набегали все более высокие волны, и через секунду корабль пошел ко дну. А на нем было восемьсот человек, главным образом женщины и дети. Вы не верите в предопределение, — рассказчик посмотрел на меня черным выпуклым глазом, его борода, туго накрученная на тесемку и привязанная к толстой шее, лоснилась от масла, — но те жители, которые прикрепились к пальмам, уцелели… Вода перекатилась через них и отступила, смыло только хижины, да пропало все имущество.

На третий день мы поплыли на место катастрофы, чтобы разобраться в ее причинах. Поставили буксир на якорь и спустили на воду ялик. Там было мелко, и я мог обойтись без скафандра. Надел акваланг и ласты, на грудь повесил рефлектор… Вы не знаете этого залива. Здесь сталкиваются мощные течения, они то несут, то тянут, а поднятый со дна ил образует завесы, от которых отражается свет и ослепляет человека.

Я плыл почти ощупью. Временами меня прижимало к килю, а острые ракушки царапали колени. Пароход лежал на боку, зарывшись в ил мачтами и рубкой. Течение вымывало из-под него частицы ила, и пароход понемногу оседал. Я освещал себе дорогу рефлекторами и, извиваясь, как угорь, цеплялся руками в резиновых перчатках за судно. Наконец я попал к люку, крышка которого свисала вниз. Я попробовал ее захлопнуть — она не дрогнула. Это меня успокоило и я поплыл наискосок в глубину коридора.

Я представлял, что меня там ожидает. Но одно дело — вообразить, а другое — столкнуться с такой массой утопленников! Тела их уже немного вздулись и поднялись на разную высоту. Женщины кружились плавно, как в хороводе, поток расчесывал их волосы, развевал размотавшиеся сари… Тела других висели под сводом, сталкивались головами, как будто они все еще искали выхода из западни. Я осторожно отодвигал их в сторону. Машины не повреждены. Ясно, что ураган просто опрокинул корабль. По телам, как пауки, бегали крабы, скрываясь в складках одежды.

Я хотел уже возвращаться, и вдруг почувствовал какую-то перемену. Среди покойников началось странное движение, они как бы отступили от меня и собрались в углах… Тут же я услыхал глухой удар. Да, предчувствие меня не обмануло, начался отлив, течение изменилось и сделало то, чего не смогла сделать сила мускулов, — захлопнуло крышку люка.

Я был в тюрьме. Пытаясь открыть крышку, я что есть силы упирался в нее ногами, но каждый раз соскальзывал, а крышка держалась как замурованная. Воздуха у меня оставалось еще на полчаса… Потом я разделю участь этих людей, что колышутся рядом со мной! Они крутились, как в полусонном танце, заслоняя мне дорогу, и казалось, что они даже не враждебно настроены ко мне, а только ищут спасения и цепляются за меня, как за надежду.

«Только думай спокойно, — взывал я к голосу рассудка, — должен же быть выход… Через иллюминатор не протиснуться, даже если открутить винты…» Вам известно, что вода оказывает сопротивление и уменьшает силу удара. Люди все время двигались, подплывали ко мне, как бы желая заглянуть мне в лицо, а некоторые протягивали ладони к моей лампе, как будто пытались согреть руки в ее рассеянном свете…

Время шло. Я неистово метался по коридорам, пот под стеклами маски щипал мне кожу. И я все время чувствовал искушение: сними маску, захлебнешься, и все будет кончено.

«Коллеги, — мысленно просил я утонувших матросов, — помогите». Я стоял на перевернутой стене столовой, а они парили надо мной. Вдруг все собрались и кружок, касаясь друг друга головами, словно советовались. Потом один из них боком опустился вниз и сделал пол-оборота. Он явно призывал меня жестами следовать за ним.

Я поплыл следом. Маленькие рыбки мелькали в коде, словно листочки, увлекаемые ветром. Утопленник вплыл в кухню, лег на пол и, как бы прощаясь со мной, помахал рукой. Рыбки исчезли, и по движению частиц ила я почувствовал течение! Это была шахта лифта. Можно ли поместиться в ней с баллоном сжатого воздуха на плечах? Я протиснулся в шахту — и меня понесло наверх. Я был спасен!

Вы скажете, что тела шевелились от этого течения… Здесь при ярком солнце и свежем бризе, наверное, все можно объяснить просто, но там, на дне…

С минуту сикх скреб мохнатую грудь, видневшуюся сквозь сетчатую рубашку. Послышался стук мотора, который все время нарастал, а потом внезапно прекратился. К нам бежал мальчик и уже издали кричал:

— Колера, приехали с «Нотеца»!

Часом позже я ступал по рыжему от ржавчины килю поднятого со дна залива парохода, под ногами у меня, как стекло, хрустели острые ракушки. При виде ощетинившихся стальных тросов, сорванных течением, я подумал, что наши водолазы с «Нотеца», очистившие бомбейский порт, крепкие мировые парни и с ними стоит «для дезинфекции» осушить бутылку виски, которую я предусмотрительно спрятал в моей дипломатической папке.

ОНА ТАМ

— Давно вы не появлялись у нас, капитан Сингх. Много работы?

— С моей профессией ее всегда хватает. Собственно говоря, все, к чему прикасается человек, может оказаться началом дела… Я уж по привычке никому не доверяю. Даже сам к себе присматриваюсь с подозрением, когда по утрам причесываюсь перед зеркалом и расправляю складки тюрбана.

— А в чем же вы могли бы себя обвинить?

— Ну хотя бы в этих визитах и длинных разговорах с вами.

— Что за впечатлительная совесть, — рассмеялся я, — То, о чем мы с вами беседуем, совершенно невинно.

— Я думаю, вы не так уж молоды и неопытны, чтобы не понять меня. Сам факт визита, разговоры ночью за стаканчиком виски, разумеется, не имеют значения, но комментарии могут оказаться весьма хлопотливыми, и нам нелегко будет объяснить эту, я бы сказал, скорее необычную дружбу. Не следует забывать, что вы иностранный дипломат, к тому же из-за железного занавеса… А я — полицейский офицер английской школы, специалист по криминалистике… У вас тоже могут быть неприятности, доброжелателей хватает. Поэтому я хотел просить вас, чтобы вы не распространялись об этом знакомстве. Для нашего общего блага.

— Но ведь вы знаете, что я писатель, — пробормотал я в удивлении, — вы видели мои книжки… Я просто люблю ваши истории, это для меня…

— А я люблю виски и вас, — он положил мне на колено большую теплую ладонь, — Но я всегда говорю только то, что хочу, даже после бутылки… Пусть господин это запомнит.

— Почему вы так настаиваете? Ведь я все это сам знаю.

— У меня были неприятности. О, простите, вернее, дело шло к тому… Было сделано одно замечание, которое сигнализирует об опасности… Вы можете повлиять на мою карьеру так же, как я на вашу…

— Так перестаньте, черт побери, приходить ко мне, — я с негодованием посмотрел на его полное смуглое лицо, подкрученные навощенные усы и туго закрученную бороду.

— Как раз это и обратит на нас внимание, возбудит подозрения. Пусть уж все останется так, как есть. Мое знакомство с вами, может быть, и выглядит странным, но достоинство его в том, что это настоящая дружба. Поэтому позвольте мне рассказать вам новый случай из моей практики, — капитан безмятежно улыбался…

— А я добавлю льда в стаканы…

— Но вы не обижайтесь на мое длиннейшее вступление. Так вот. На первый взгляд в нашей стране можно купить все, весь вопрос только лишь в цене, по вы можете встретиться с людьми, которые окажутся упрямыми и не захотят продать. Назвать это можно по-разному: наивностью, верностью самим себе или гордостью… Объясняется все просто: боятся хлопот! Поверьте мне, люди с чистыми руками чаще попадают в переплет, чем те, кто обдуманно идет на риск из-за легкой прибыли. Я говорю вам об этом, потому что люблю вас.

— Я должен считать ваши слова предостережением? Против меня что-то готовится? За мною следят?

— Нет. По правде говоря, ваша свобода поведения, ночные прогулки пешком, способность легко заводить знакомства, совсем не обязательная откровенность — все это далеко отступает от форм, принятых в дипломатии… Вы не сохраняете дистанцию, но и не вмешиваетесь в…

Часто вы говорите прямо: «Я хотел бы знать…» А нас интересует: «Для кого? Только ли для себя?» На сей раз мне косвенно дали понять, что там, — он поднял руку вверх, — замечено наше знакомство и признано нежелательным… Я просто считаю своим долгом сообщить вам об этом, ибо завтра вы можете услышать то же самое от своих, не от нас… Так чтобы это не было для вас неожиданностью. Бог знает, что могут наговорить обо мне… Ну, а раз уж вы не боитесь, я и дальше буду по вечерам заходить к вам.

— И мы будем беседовать за стаканчиком виски. А то, что я потеряю в карьере дипломата, наверстаю как писатель, — кисло улыбнулся я.

— Ну, ну, без обмана… Мои рассказы трудно причислить к литературе…

— Но это куски жизни, которые нелегко подсмотреть…

— Да, жизни, и многое из того, что ее завершает, — смерти. Собственно, она-то меня обычно и призывает, поэтому с нее я и начну рассказ. Я изложу вам суть истории, а вы ее как-нибудь увлекательно приукрасите…

— Минуточку, — остановил я его, — нужно выключить аэр-кондишен, а то он гудит невыносимо… Достаточно будет вентилятора.

— Шримати Анисса Датар, несмотря на вдовство, не только сохранила свое общественное положение, но даже приобрела определенное влияние. У нее не было сыновей, только четыре дочери, которых давно, еще при жизни мужа, выдали замуж и наделили достойным приданым. Вообще-то имуществом она распоряжалась с самого начала, тогда как муж занимался научной работой — только вы не смейтесь — астрологией.

У нас каждый крестьянин в день рождения своего сына просит составить гороскоп, и почти каждый министр, перед тем как принять серьезное решение, тоже обращается за советом к звездам, некоторые даже прямо признаются в этом… Естественно, существует разница между каким-нибудь сельским пустомелей и настоящим астрологом, который чувствует себя в математике, как рыба в воде, и часто получает образование в Кембриджском или Оксфордском университете. Я как-нибудь отведу вас к одному моему другу, он определит ваш характер и предскажет судьбу.

— Раз он ваш друг, а вы — мой, то ему, наверное, нетрудно будет кое-что сказать обо мне.

— Вы не шутите. Передо мной вам не стоит притворяться. И вы, и я, несмотря на сопротивление, верим и готовы принять недоступную многим правду. Для такого гороскопа нужна не только дата, но час, минута и место на земле, где вы родились. Такой гороскоп — дорогой совет, он требует сотен вычислений.

Мистер Датар не был выдающимся астрологом. Часто, когда его предсказания не сбывались, он говорил: «Звезды не ошибаются, ошибаюсь я. Видно, я плохо прочитал их расположение…» Однако он предсказал свою смерть и смерть своей жены, которая должна умереть через три года после него. Но пока что она занималась коммерцией. Спекулировала рисом, скупала у крестьян земли, не гнушалась и ростовщичеством. Она не только давала деньги взаймы под большие проценты, но и брала в залог драгоценности. В последнее время она начала строить дома. Вы знаете, как высока сейчас квартирная плата? Средства, вложенные в строительство дома, возвращаются в течение восьми — десяти лет… А часто и раньше, так как плата взимается по меньшей мере за год вперед.

Шримати Анисса Датар одновременно строила дом и для себя, знаете, на тех красных холмах, за университетом. Двухэтажная вилла, удобно распланированная. Но только она в ней не поселилась, хотя строительство уже окончено… Исчезла. А дом занял зять с семьей. Вилла записана на внучку, маленькую Джиту, любимицу бабки…

Об исчезновении нам донесли поздно. Все обнаружилось лишь при пятничной выплате. Госпожу Датар нигде не могли найти. Раньше она иногда выезжала, но это случалось редко. Обычно она пользовалась услугами зятьев. Хотя, как я убедился, ни один из них не был полностью в курсе ее обширных интересов. Возможно, меня бы и не беспокоило это исчезновение, если бы не должники. Они хотели вернуть деньги и получить ценности, отданные в залог. Записывая их претензии, я пришел к выводу, что вместе со старой женщиной исчез ящик с ювелирными изделиями и часть депозитов, по самым скромным подсчетам, на сумму в несколько добрых лаков^[29].

— Старое правило гласит: «Виноват тот, кто на этом выгадал».

— Справедливо. Поэтому мы арестовали зятя, который должен был унаследовать большую долю состояния. Можете быть уверены, что остальные, чувствуя себя обделенными завещанием, вместе со мной усердно искали доказательств его вины. Но это был фальшивый след. Допросив арестованного, мы вынуждены были его отпустить.

— А может, она, забрав деньги, попросту сбежала, чтобы снова выйти замуж? Что мешает вдове, уж коли она имеет деньги, купить себе молодого парня без предрассудков… В Бомбее или в Калькутте?

Капитан пристально посмотрел на меня.

— Совсем неглупая мысль. Мы опросили слуг. Это не могло бы пройти незамеченным. Она уже много лет не имела любовника.

— А может быть, ее угробил должник? Она наверняка не записывала все ссуды. Ведь есть сделки, которые заключаются с глазу на глаз.

— Наверное. Но мы не напали ни на один след. Неделю Тому назад я еще не был уверен, что она действительно мертва. Мне не хватало какого-нибудь неопровержимого доказательства, например самого простого — ее тела.

— А теперь, раз уж вы его нашли…

— Как бы сказать, — капитан криво улыбнулся, — только частично… И то случайно, хотя такие происшествия я склонен относить к событиям высшего порядка, недоступным нашему пониманию.

Я упоминал вам о маленькой Джите — внучке умершей. Девочка больше всего любила играть на плоской крыше и в барсати — в комнате без передней стены. Джита играла в мяч. Она бросала им в стену, хлопала в ладоши и ловила. Джита заметила, что в барсати есть особое эхо, хлопки как бы удваивались, а временами звучали немного запоздало. Она рассказала обо всем этом родителям, но они только махнули рукой, назвав псе иллюзией. Девочка видела странный сон: к ней пришла бабка и играла с нею в мяч. Джита ясно помнила двойной звук от хлопка в ладоши. Поэтому, проснувшись, она побежала на крышу, в барсати, совершенно уверенная, что застанет там бабку. Так по крайней мере рассказывали мне слуги. Бабки, конечно, там не было. Но двойное эхо все время сопутствовало игре. Оно даже установилось в одном месте, в углу под потолком, у глухой стены, выходящей на улицу. «Бабушка тут! — настойчиво повторяла девчурка. — Я знаю, она здесь!»

Возможно, я не обратил бы на это внимания, но наш старый сержант любит во время обхода со всеми поболтать. Он взял маленькую Джиту за руку и велел вести себя на крышу. Потом он стал простукивать стену. В одном месте звук был глухой.

На всякий случай сержант выпроводил слуг. Зачем им глазеть, как пробивают дыру в трубе. И он нашел замурованную нишу, а в ней голову и две отрезанные, неплохо сохранившиеся кисти рук.

— Убийца их отрубил, чтобы труднее было распознать останки?

— Нет, просто у него не было времени, чтобы распилить браслеты. А ему жаль было их оставлять, несмотря на добычу, которую принесла сама покойница. Итак, дело понемногу прояснялось. Старуха решила скрыть в барсати, прежде чем начнут штукатурить степы, часть ценностей. Конечно, делала она это втайне. Может быть, ночью. Тот, кто ее убил, должен был снискать ее доверие. Он был из ее окружения и разбирался в строительстве, раз уж вложил в тайник голову и руки. Нишу замуровали. Я запретил разглашать наше открытие. Мы взяли под наблюдение всех тех, кто строил дом. Профессиональных каменщиков среди них было немного. Старая дама хотела, чтобы все обошлось подешевле. Вот подрядчик и нанимал всякий сброд — таким можно было платить сущие пустяки — неорганизованных, за которыми не стоял ни профсоюз, ни коллективный договор. Среди работников есть один голодранец. Общеизвестно, что он вор; вероятно, и руки у него в крови, но никто его еще не накрыл. На тот критический день и вечер он имел железное алиби, как и все. С утра он вместе со всеми был на работе, потом лежал около дома, курил трубку — тут снова есть свидетели. Вечер провел у танцовщиц. Переглядывался с некоторыми из них. Одна из тех девушек — его подруга. Она содержит этого дакойту на остатки денег, в основном на анны — все, что у нее остается после выплаты шефу и отправки денег в село, родителям.

Мы взяли того Раму Рао под наблюдение. Известно, что ножа он при себе не носит. А руки и голову старухе отрезал специально наточенной мотыгой, взятой со стройки. Если только это был он. Раму Рао ни в чем не намерен признаваться, да и образа жизни не изменил. Добыть деньги еще не искусство, труднее их реализовать, использовать так, чтобы не заметили соседи. Видимо, Рао терпелив, умеет выждать. Я предостерег ювелиров. Но ни одна из подозрительных ценностей в последнее время не всплыла.

— Ну и что вы предпримете дальше?

— Порою мной овладевает нетерпение. Я охотно послушался бы полицейских, которые говорят: «Если бы только капитан захотел закрыть глаза, мы привели бы этого дакойту сюда и уж нашли бы способ заставить его запеть правду…» Но это слишком просто, самое последнее дело… А если он не запоет? Как мы будем выглядеть?

— И что вы сделаете, мистер Сингх?

— Завтра состоится небольшой эксперимент с духами, — озабоченно произнес он, — на который я намерен и вас пригласить. Мы встретимся в «Волге» и поедем туда на моем джипе. Итак, до завтра, до пяти.

Я проводил капитана до калитки.

Следующий день тянулся для меня очень медленно. Я даже поругался с советником, который хотел отправить меня на нудный обед, где должен быть наш представитель. До последней минуты я все боялся, как бы у меня чего не случилось или не передумал бы Сингх…

Когда я уже собирался выходить, в дверь постучал мой Гуру. Он ласково улыбался. Белый воротничок на смуглой шее придавал ему совсем мальчишеский вид. Я попытался его спровадить, но из этого ничего не получилось. Гуру очень обрадовался, что я выхожу, и решил сопровождать меня, предложив выпить в «Волге» кофе.

— Но у меня там назначена встреча…

— С кем-нибудь из дипломатов или с индийцем?

— С индийцем, — поморщился я.

— Ну тогда я наверняка тебе пригожусь, — он хлопнул меня по плечу, — ты нас еще не знаешь…

Что мне оставалось делать? Мы пошли вместе.

«Волга» в соответствии с индийским, а может быть, еще английским знанием географии была украшена подсвечниками в форме веточек кораллов и декоративными медузами на потолке. Внутри было дымно и прохладно, охлаждающие аппараты работали безупречно. Когда я раздвинул портьеры, мне показалось, будто я погружаюсь в воду.

Квартет залихватски выбивал ритмы самбы, пианист-австралиец зазывающе подмигивал проходящим мимо него красоткам, одетым в яркие зеленые и вишневые сари. С каменными лицами, степенным верблюжьим шагом девушки проходили между столиками. В их ушах мерцали серьги в форме лотосов, кованных из золота, а на запястьях позванивали связки браслетов.

Прежде чем мы допили кофе, из-за портьер показался капитан Сингх. Хотя было уже поздно, но для чашечки кофе время у него нашлось. Потягивая толстыми губами ароматный кофе, капитан искоса поглядывал на моего друга. Однако мой Гуру быстро освоился и блеснул перед ним своим ораторским искусством. Когда все поднялись, о расставании уже не было и речи, и мы поехали на джипе втроем.

Хотя солнце уже село, сухой зной в открытой машине был невыносим. Перед нами еле-еле плелись запряженные в тонги сивые волы. В воздухе стояла розовая пыль. Я чувствовал на нёбе вкус измельченной глины. Полицейский пронзительно сигналил. Как только перед нами открывался просвет, он протискивался в него, разгоняя полуголых бродяг с корзинами на голове, босоногих велосипедистов в тюрбанах из мокрых полотенец и торговцев овощами, лениво толкающих перегруженные повозки. Иногда нам удавалось набирать скорость, и тогда я чувствовал на лице удары больших слепней, похожие на уколы. Напившись крови и совсем ошалев, слепни вылетали из-под брюха волов. Задерживая дыхание, я обмахивал лицо ладонью.

На голых каменистых холмах стояло несколько вилл. Мазанки чернорабочих, крытые тростником, кусками проржавевшей жести и вздувшейся фанеры, бульдозер просто сдвинул на сто шагов в сторону. В этих развалинах копошились голые дети с большими животами, перепоясанные от сглаза красными тесемками. Завидев нас, они с криками бросились к джипу, но жест полицейского задержал их на почтительном расстоянии.

— Это самое плохое место в Дели, — сказал мой Гуру.

Не знаю, имел ли он в виду квартал бедняков или фиолетовые камни, раскаленные как печь.

В доме нас ждали. Усатый сержант доложил, что все готово, а саду вместе с созванными рабочими уже в барсати.

На плоской крыше в комнате без окон и без передней стены жара стояла невыносимая. Толпа индийцев сидела на корточках, некоторые из них нервно курили папиросы.

В углу стоял на коленях обнаженный саду. Он не обратил внимания на наш приход, вызвавший волнение среди всех собравшихся. У него на лбу был нарисован бело-желтый трезубец Шивы. Сбившиеся в колтун волосы космами спадали на плечи. Перед ним лежал небольшой бубен, похожий на узкий бочонок, и маленький колокольчик. В сосуде с цветным порошком горели благовония. Ароматный дым от них ровными струйками поднимался вверх и расплывался под потолком. В первом ряду на корточках сидели рабочие со стройки. Дальше на коленях стояли женщины и маленькая черноглазая подвижная девочка — внучка убитой.

— Кто из них?

— Четвертый справа, — пощекотал мне усами ухо капитан.

Нам подали стулья, так как не полагалось, чтобы мы сидели на полу рядом с простолюдинами.

Саду ударил в бубен и стал нараспев произносить матрамы. Люди, вспотевшие от жары и напряжения, гасили папиросы, растирая их о бетонный пол. Издалека доносились гудки грузовиков и звук колотушки нищего. Раскаленный воздух плыл мерцающей дымкой. Ритм бубна все ускорялся. Я чувствовал, как у меня по спине пробегают мурашки. Потом бубен смолк. Наступила мучительная тишина.

Пальцы саду едва касались бубна, пульсировавшего, как глухие удары сердца. Вдруг девочка выпрямилась и птичьим голоском крикнула: «Она здесь!»

И задела колокольчик, который покатился по бетону, рассыпая пронзительный звон. Саду приглушил его ладонью и что-то спросил гортанным шепотом.

— Что он говорит? — склонился я к моему Гуру.

— Не мешай… Он спрашивает: «Если ты здесь, то дай знать».

Я слышал только сопенье напряженно вслушивающихся людей. Крупная капля пота катилась за ухом рабочего, сидевшего передо мной.

Внутри стены что-то заскреблось, как будто какой-то зверек взбирался по стене, цепляясь за нее коготками.

— Анисса Датар, если ты здесь, ударь три раза, — вполголоса произнес саду.

Все наклонились и с беспокойством прислушивались. Три легких удара прозвучали где-то под потолком. Мне стало дурно. Люди зашевелились, по толпе пронесся вздох. Саду в первый раз обращался непосредственно к жертве и говорил пронзительным шепотом.

— Он вызывает ее, чтобы она помогла ему открыть виновного… Спросил прямо, есть ли он среди нас, — переводил мне Гуру.

В стене раздались три отчетливых стука. Толпа заколыхалась, как от порыва ветра. Все смотрели друг на друга, перешептывались. Тогда я увидел широкое рябое лицо каменщика из первого ряда, оно блестело от пота, словно смазанное жиром. Мне показалось, что он смотрит на выход, выискивая путь к бегству. Но каменщик тотчас же отвернул голову, ведь мы сидели в четыре ряда, у него не было никаких шансов.

— Теперь дух должен показать, кто убийца. Один удар означает «нет», три — «да».

Я поддался общему настроению. Наступила такая тишина, что слышно было стрекотание сверчка, доносившееся издали, из сада, и голоса детей, игравших среди мазанок. Меня эти звуки раздражали.

Саду вытянул жилистую руку и указал на первого сидящего перед ним мужчину. Тот застыл, окаменев. В стене стукнуло один раз.

Я видел, как тело рабочего расслабилось, он вздохнул и перевел глаза на соседа.

Снова отрицательный удар.

Когда дошла очередь до четвертого и ладонь саду протянулась в его сторону, в стене раздались три четких Удара.

Каменщик сорвался как подстреленный и поднял над головой сложенные руки.

— Прости меня, госпожа, прости! — завыл он, — О, Дурга, Дурга^[30], я погиб…

— Что ты сделал с телом? — крикнул капитан.

— Вынес в мешке и утопил в Джамне…

— Где драгоценности?

С минуту он колебался, но саду постучал пальцами в бубен. Раздался сухой звук, будто приближались чьи-то шаги.

— Ну что, призвать на помощь умершую?

— Нет! Нет! — закричал каменщик, вытягивая руки. — Я скажу все. Они здесь, на строительной площадке, в трех шагах от ворот, закопаны под кирпичами…

Его обступили со всех сторон мужчины, посыпались удары, на него с плачем набросились женщины, но он не оборонялся. Огромный, плечистый, он стоял на коленях и, опустив голову, дрожал.

— Ну вот мы его и заполучили, — раздвинул толпу усатый сержант. Он надел ему кандалы и за длинную цепочку вывел из толпы.

Я дышал как после бега и не мог зажечь трубку.

— Вы, наверное, довольны, — сказал капитан Сингх.

Я крепко пожал ему руку. Только мой Гуру слегка улыбался.

— Ну, что ты на это скажешь? Как объяснишь? Всеобщее внушение? — напирал я. — Ведь там никто не мог стоять, стена глухая, второй этаж.

— А если приставить лестницу? Они всегда есть на стройках, — вежливо подсказал он.

Я протиснулся сквозь толпу выходящих, сбежал по ступенькам в сад. Там стояла приставленная к стене забрызганная известкой лестница…

ЗАКОН И КОЛДУНЬИ

Душный вечер. Над верхушками деревьев уже выкатилась огромная луна. В лучах рефлекторов, освещающих дорожки, переливались шелка индианок и белели летние смокинги дипломатов. Поддерживая разговор и гостеприимно предлагая закусить, я переходил от одной группы к другой. Шум все время нарастал. По голосам ораторов, по размашистым жестам и вспотевшим лбам я видел, что наш невинный «potato juice»^[31], как здесь в шутку называли польскую водку, начинает действовать. Ее пили в смеси с томатным или грейпфрутовым соком.

Если бы я не встретил господина Нараина из министерства юстиции, то это был бы один из самых нудных приемов, после которых не остается ничего, кроме бухгалтерских записей — перечня израсходованных банок с польской ветчиной и бутылок водки — да гримасы улыбки на лице, которую нужно растирать ладонью, как спазму.

До пояса господин Нараин был одет по-европейски: темный шерстяной пиджак, рубашка, галстук. Но внизу он был искусно задрапирован в легкое дхоти. До середины голени правой ноги оно образовало нечто вроде длинной стянутой в шаге штанины широких панталон, другая нога была обнажена. Свободный конец дхоти господин Нараин придерживал пальцами, как краешек юбки, и грациозно обмахивался им в холодке, веющем от фонтана. На ногах у него были желтые полуботинки, для удобства расшнурованные.

Мы поздоровались, конечно без рукопожатия, но я заметил дружеский блеск его глаз, скрытых за стеклами огромных пляжных очков. Нараин окончил факультет права как английский стипендиат. Некоторое время был судьей. Но настоящим его увлечением были древние обряды, заговоры болезней, гипноз, ворожба. Не пренебрегал он и черной магией, или, как он сам полускептически называл это, изгнанием дьявола из человека.

— Вы хотите побыть один? А может быть, кого-нибудь ждете? Тогда я исчезаю, чтобы не мешать вам…

— Нет, останьтесь со мной. Я как раз думал о хозяине этого дома, ставшего резиденцией вашего посла… Головокружительная судьба… Раджа с огромным влиянием, в родственных связях с древнейшими родами, и все же вынужден был отсюда уйти.

— А я думал, что он сдал дворец нам в аренду добровольно. Просто попал в передряги и хочет заработать…

— Да, попал в передряги, — Нараин повернул ко мне лицо, замаскированное темными очками, в стеклах которых отражались развешанные гирляндами цветные лампочки, — Он не поладил с законом, и его присудили к добровольному изгнанию.

— Закон, закон, — рассмеялся я, — и все-таки для людей состоятельных он снисходительный и ласковый, а для простых смертных — беспощадный… Если уж кто совершил преступление, то должен сидеть, как обычный уличный вор.

— Закон один, различна только мера наказания. Простых людей мы сажаем за решетку, устраняем из общества. Он — раджа, ему нельзя жить в столице. Он тоже скрылся, должен был подчиниться чужой воле, решению парламента. Не знаю, можете ли вы понять, каким ударом было для него такое решение. Он, поколениями воспитанный в деспотизме, привыкший только властно спрашивать «сколько?», и вдруг он чего-то не может. Как будто ударился лбом о решетку. Ограничение пределов его власти вполне достаточное для него наказание… А чем люди упиваются больше, как не властью? Она не обязательно должна быть явной, блистать короной. Это могут быть и деньги. Ею может стать преимущество человека, которому известны секреты других. А иногда власть вырастает из внушаемого кем-то страха перед неизвестным, перед злом, болезнью, несчастьем… Власть требует нашего подчинения, покорности; мы должны ее признавать.

— К чему вы ведете?

— Наша молодая республика не может себе позволить насильственного подавления богачей.

— Когда вы ударяете одного из них, другие объединяются, спрашивая себя, не настала ли и их очередь?

— Да. Поэтому рука, вместо того чтобы задушить, только лежит на горле состоятельных людей. Но они чувствуют и это.

Шумели струи фонтана, в изменчивом блеске рефлекторов я видел проходившие пары. Искрились драгоценности, переливались шелка, прежде чем их поглощал сумрак под деревьями.

Вдруг над моей головой закричала сова, и дрожь пробежала по моей спине. Нараин взял меня под локоть, и мы направились по дорожке в глубину сада.

— Любая власть, которая имеет видимую форму, находится в рамках обычая или кодекса, легко поддается ограничению, изменению, ее можно даже ликвидировать. Хуже с незаметной зависимостью, тайной тиранией, когда ни властитель не хочет быть явным, ни подданные не признаются в подчинении.

— Что вы имеете в виду?

— Магию. То безумие, которое обезоруживает обе стороны: действующую и уступающую.

— И вы, человек с высшим образованием, можете всерьез трактовать магию? Ведь это же развлечение для скучающих обывателей, фокусы, нищенство. Заговор болезней и продажа любовных напитков может вредить разве только карману.

— Дело обстоит намного серьезнее, чем вы предполагаете. И цена этому — не одна человеческая жизнь, — Я почувствовал, как его тонкие пальцы сжимают мне локоть. — Вы никогда не сталкивались с колдовством?

— Да, конечно, — возмутился я, — Я видел такой обряд собственными глазами, но я могу все это объяснить себе физиологией. Достаточно небольшого знакомства с человеческой психикой…

— Вы можете себе объяснить, — язвительно повторил Нараин. — Ну-ка, расскажите, как это было?

— Однажды молодая девушка, моя соседка, потеряла сознание, она каталась по земле, бормотала что-то на чужом языке, изо рта у нее текла пена — нечто вроде эпилептического припадка. «В нее вселился дух», — доложил мне взволнованный повар. Она не узнавала самых близких, говорила о каких-то детях, к которым должна идти, решительным шагом пускалась в путь. Когда ее пытались удержать, она билась с такой силой, что с нею еле справлялись несколько мужчин. Это длилось много дней. К врачу, конечно, не обращались, так как, согласно диагнозу «знатоков», это была болезнь души, а не тела. Зато позвали саду — святого отшельника.

Я видел его. Он произвел на меня неприятное, даже отталкивающее впечатление. Был совсем не стар и не измучен… Рослый, мускулистый, с вьющимися, спадавшими на плечи волосами, лоснящимися от масла. На нем не было ничего, кроме маленького пояса, вернее, мешочка, завязанного шнурком на бедрах, и ожерелья из кубиков.

— И что же вас в нем поразило?

— Глаза. Я потом раздумывал: у него были недобрые глаза. Удивительно настойчивый взгляд, который не только касался, но, мне казалось, пронизывал насквозь, копался во мне.

— Гипнотизер, — засмеялся Нараин. — Мне знакомо такое чувство беспокойства… Он овладевал вашей волей…

— С наступлением сумерек стали собираться люди, усаживаясь на корточки перед хижиной. Девушка лежала, привязанная платками к деревянной раме кровати. Я несколько раз проходил мимо, привлеченный ударами бубна и бормотанием молитв. Медленный ритм бубна, доносившийся сквозь закрытые окна, беспокоил меня и не давал уснуть. Показалась луна. О, гораздо большая, чем нынче, — я показал на красноватый диск, изрезанный черными когтями пальм, — Несколько раз я выходил из дома. Толпа бормотала заклятия, а бубен подгонял. В тени дома я видел тело судорожно метавшейся под простыней девушки. Знаете, мне казалось, что в ней что-то бегает, как в мешке, и бьется о стенки тела. Желтые огоньки масляных коптилок бросали теплые отблески, они еле светили, пылая как бы сами для себя. Саду, повернувшись к людям спиной, сидел совершенно неподвижно и только слегка ударял в маленький бубен в виде узкого бочонка то всей ладонью, то одними пальцами. На меня никто не обращал внимания, даже когда моя тень проскользнула по стене, озаренной сиянием луны.

Я решил дождаться окончания церемонии. Однако устал и вернулся домой. Я пытался читать, но невольно прислушивался к ворчанию бубна. Ждал… Как и все они. И даже не заметил, когда заснул. Вы улыбаетесь? Считаете, что я, как и любой европеец, впечатлителен и верю в магию и в чудеса? Думаете, что, несмотря на высокую цивилизацию, мы потихоньку допускаем возможность вмешательства чего-то, не подвластного чувствам и скептическому познанию? Нет, дорогой господин Нараин, что меня влечет, так это исключительно моя любознательность. Я хочу знать, увидеть, прикоснуться.

— Разве не разумнее было бы сразу вычеркнуть такие истории? — издевался мой собеседник. — Сказать себе: ерунда, ничего этого нет, все суеверие и обман.

— Но если это было? Я должен был бы не верить своим глазам, — возмутился я, — Это существует, но я понимаю, что в этом нет ничего сверхъестественного… Итак, я проснулся, как был одетый, около стола… С минуту прислушивался, прежде чем понял, что постукивание бубна прекратилось. Царила тишина, от которой у меня колотилось сердце. «Там, должно быть, что-то произошло», — подумал я, подбегая к двери.

Ночь кончилась. Я чувствовал это по вкусу уже разбуженного воздуха, по крикам попугаев, хотя небо еще сверкало близкими звездами. Вдруг я увидел шествие. Люди шагали в полном молчании. Первым шел саду, за ним несли девушку, закутанную в простыню, дальше выступала толпа белых фигур. Небо начало стремительно подниматься, звезды убегали в его глубину, светало.

Девушку положили под бананом. Глаза ее были открыты, она дрожала. Саду схватил ее за волосы, скрутил их канатом и затянул узел. Ему подали большой гвоздь и камень. Он прибил волосы девушки к стволу банана. С каждым ударом падали капли росы, ударялись о широкие листья и, как искры, вспыхивали в воздухе.

Вдруг саду крикнул, выхватил из-под белого платка меч и, рыча, описал им над головой круг. Казалось, что он задел мечом небеса и оттуда брызнул свет. Девушка вся напряглась, а он со свистом рубанул и отсек ей косу. Широко разлилось белое сияние.

Толпа зашевелилась, колдуну отдавали поклоны, все громко кричали и смеялись. Снова почти в танцевальном ритме застучал бубен. Девушка лежала в обмороке. Ее подняли и унесли в дом. Толпа понемногу расходилась. На стволе банана, среди мясистых черешков листьев черной шишкой висел спутанный клубок волос и светился медный гвоздь.

Верите ли, после полудня девушка уже ходила по двору спокойная, уравновешенная. Болезнь как рукой сняло… А дерево засохло: демон, который забрался в тело девушки, устрашенный осадой молившейся толпы и возможностью потерять убежище, по волосам убежал в дерево. Удар меча отрезал ему путь к возвращению. Так по крайней мере объяснял мне повар. А дерево свесило погребальными хоругвями широкие листья и в течение суток засохло.

— А как вы это объясняете? — остановил меня На-раин, придержав за плечо кончиками пальцев.

— Как обычно. Мне знакомо такое явление по описаниям. Просто вид помешательства…

— Если это научные термины, — улыбнулся Нараин.

— Я еще не закончил. По-моему, девушка была истеричкой, она подсознательно хотела обратить на себя внимание окружающих, отсюда и такое раздвоение личности. Мы применяем электрошок, полощем мозг инсулином, а саду применил меч. Ритмами бубна, ночным обрядом он довел ее до высшей степени напряжения, она действительно стала бояться и блеск меча приветствовала как смерть. Думаю, что процедуры саду были более осторожными, чем наши, он применял психотерапию, тогда как мы безжалостно насилуем организм лекарствами.

— Вы объясняете все очень логично, — задумался Нараин, ведя меня обратно к огням и шуму. — Но есть истории более сложные и имеющие весьма мало общего с психическими заболеваниями… Я вам сейчас это докажу. Именно через мои руки прошли акты процесса над шестью женщинами, обвиненными в практиковании магии, которое завершилось убийством…

Вообразите себе небольшое чистенькое село на Малабарском побережье, склонившиеся кокосовые пальмы, белый песок пляжа, омываемый пенистыми волнами… Женщины несут на голове корзины с копрой, смеются, шутят… Мужчины плетут сети. Над горизонтом струится солнечное сияние. Просто идиллия. История, о которой я хочу вам рассказать, удивляет именно тем, что произошла она в очаровательном райском уголке.

Приведу ее вам в соответствии с протоколами следствия.

Рыбак Баджия Живия, мужчина во цвете лет, овдовел. По обычаю, он взял другую жену, которая была почти ровесницей его дочери. Мачеха, будучи лишь на два года старше падчерицы, стала ее подругой и поверяла ей свои секреты. Часто дом Баджии Живии навещала теща с сестрой, которых всегда принимали очень гостеприимно. Ходили слухи, что теще служат демоны, что она разбирается в лечении, наговорах и чарах. Люди говорили: «Лучше уйти с дороги, чем встретиться с нею. Лучше ей поклониться, чем дать заглянуть в глубину глаз, где живет душа».

Однажды рыбак отправился на рынок. Его видели, когда он шел по тропинке через пальмовую рощу. Нес рыбу, большую, как отмечалисвидетели, завернутую в листья и перевязанную веревкой. У него был нож и бамбуковая палка. Такие обстоятельства важны, они позволяют установить, что в случае нападения он мог бы обороняться. Местечко, где бывают базары, раскинулось над берегом судоходной и очень быстрой реки.

Баджия Живия до местечка не добрался, на базаре его никто не видел. Одно поразительно: ни жена, ни дочь не были обеспокоены его исчезновением. На вопросы соседей они отвечали, что рыбак, наверное, нанялся на пароход и будет сплавлять копру.

Однако через несколько дней стали шептать, что рыбак убит. Полицейский произвел дознание, и прокурор выдал ордер на арест шести женщин, в том числе шестнадцатилетней дочери пропавшего, его жены и тещи. Женщины отказались давать показания, утверждая, что они ничего не знают.

Молодой рыбак, приятель Баджии Живии, под присягой показал: «Я видел, как перед полуночью он вышел из хижины. Сияла полная луна, было светло как днем. Я проснулся, потому что завыли собаки. Множество псов сбежалось перед хижиной моего соседа, как будто они учуяли смерть.

Он был не один: с ним шла его жена и теща, за ними еще четыре старые женщины, которых я тоже узнал. У Баджии Живии глаза были закрыты, и он вздыхал, как будто ему приснилось что-то плохое. Он семенил ногами, подняв лицо к луне».

«Свидетель считает, что он шел вопреки своей воле?» — спросил судья.

«Да. Я в этом уверен. Он стонал и на каждом шагу упирался, а иногда крутил головой, как будто чего-то не мог понять».

«Разве он был связан?»

«Нет. Но шел не по своей воле, он спал. У него на шее была гирлянда из нанизанных цветов — так его и вели».

«Как же можно вести человека за нитку с нанизанными цветами?»

«Они дали ему выпить настоя. Они одурманили его и сделали безвольным».

«И что было дальше?»

«Несмотря на вой собак, все село спало. Я очень боялся, но мне было интересно узнать, что они сделают с моим приятелем. Я выбрался из дому и стал красться за ними. К шествию присоединились собаки и огромные свиньи».

Я тотчас представил себе эту сцену: зеленоватый свет луны, теплый песок, изрезанный тенями пальм, хрюкающие боровы, черные, с раздутыми животами, покрытые редкой длинной щетиной.

«У реки они свернули в джунгли. Я перебегал от дерева к дереву и, прячась за стволами, смотрел, что будет дальше.

Женщины сорвали с себя платья, оседлали свиней и нагишом въехали на поляну. Боровы верещали, пытались их сбросить, но они крепко держались за уши.

На поляне старуха опустилась на колени и вызвала из земли огонь. Он взмыл высоко в небо, переливаясь разными цветами. Тогда Баджия Живия как бы проснулся, он стал кричать и метаться. Но они набросились на него со всех сторон, связали, положили около костра и начали над ним колдовать. Потом Харку, теща, подала его дочери нож. Девочка, подбадриваемая криками старых женщин, рассекла отцу грудь и через минуту вырвала у него из груди сердце. Я видел его, когда она подняла руку: оно было совсем черное.

Я страшно испугался, даже всадил зубы в кору дерева, чтобы не закричать. А они танцевали и вызывали духов, катались по траве, стонали от удовольствия.

Они играли с демонами. Тогда я убежал».

На столе судьи в качестве доказательства лежал найденный недалеко от поляны череп без нижней челюсти и наполовину обгрызенная голень.

Во время следствия одна из старых женщин повесилась, а две другие, жена и дочь, признали свою вину. Мотивы преступления? Нам понять их трудно… Чтобы подчинить себе темные силы, надо отречься от естественного мироустройства, опровергнуть его… Таким преступлением было бы отцеубийство.

Тогда демоны наделят ее своей силой, позволят вредить людям. Молодая стала бы опытной колдуньей, перед ней трепетало бы все село. К ней приходили бы тайком и просили наслать болезнь на врагов, саранчу и червей на их поля, сделать бесплодными недругов и заставить их жен сбрасывать гнилой плод. О, человеческая злоба подсказывает много видов мести… На пороге дома колдуньи оставляли бы подарки, приглашали бы ее на свадьбы и похороны. Она предсказывала бы будущее и, вручая яд, следила бы за исполнением своих предсказаний. Была бы первым человеком на селе, обладающим деспотичной, хотя и не явной властью. Ее шепот поражал бы сильнее грома. Просьбы становились бы приказом, от исполнения которого невозможно отказаться.

— И какой был приговор? — нетерпеливо спросил я, — Смерть?

— Нет. Они были оправданы.

— Как так? Ведь две из них сознались в преступлении.

— Ну и что? Признание еще не является доказательством вины. Показания могут быть вынужденными, могут служить интересам суда или обвиняемых. А так — вы только подумайте — она получает пять, ну пусть десять лет. Потом возвращается в ореоле славы настоящей колдуньи. Понимаете? Ей было выгодно признаться: наказывая ее, суд как бы подтверждал ее практику, выдавая диплом на чернокнижие.

— А череп? А недогрызенная голень?

— Это ничего не значит. Не удалось установить, что кости принадлежали погибшему. Это вполне могли быть недогоревшие останки после похорон, объеденные дикими зверями или даже деревенскими собаками и свиньями.

— Но, какого черта, ведь остается еще свидетель, приятель убитого?

— Да. Но если бы судья признал достоверность его показаний, то он должен был бы поверить и в езду на боровах, и в магически вызванный из расступившейся земли огонь, и в оргию с демонами — все это обрамление суеверного страха и ненависти. Оказалось, что в свое время сосед пытался соблазнить жену рыбака и получил отпор, поэтому и показания он мог дать просто из ненависти.

Суд признал рыбака пропавшим и дал указание о дальнейшем расследовании этой истории. Для вынесения приговора недоставало вещественных доказательств.

— Разве вы допускаете мысль, что они действительно совершили такое преступление?

— Да. Но нельзя осуждать на основе убежденности. Лучше освободить виновного. В противном случае это прямой путь к осуждению невинных.

— На юге совсем другие обычаи. Вы должны были сталкиваться со многими таинственными историями?

— О да, я собираю разные странные поверья, — улыбнулся Нараин. — Например: после захода солнца ни одна беременная женщина не выйдет за порог, потому что колдуньи могут ее лишить ребенка. Как они это делают? Одурманивают настоями, а потом крючком из гибкого бамбука вырывают плод. Тремя ударами ножа надрезают зеленый кокосовый орех, еще висящий на пальме, вкладывают в орех плод, потом затыкают вырезанным куском, который зарастает. В этом пальмовом лоне эмбрион растет и, изъятый, после того как орех сорван и расколот, становится маленьким зловредным карликом, которого ведьмы используют для услуг: для спаивания любовным напитком или для того, чтобы всыпать яд в рот спящему.

— Ведь это же сказки? — возмутился я.

— Да, это, к счастью, уже сказки. Но, однако, мне показывали женщин, у которых ведьмы украли плод. Ходили беременные, а как пришла пора родить, только воды сошли, а ребенка не было.

— Истерическая беременность.

— Может быть. Во всяком случае женщина, которая ожидает ребенка, не выходит ночью из дома и не принимает никаких напитков из рук незнакомых людей. Бытовой запрет. Вероятно, предостерегающий закон. За этим всегда что-нибудь кроется, какие-нибудь возможные зловещие действия.

— Мы унаследовали от предков непонятные страхи, остерегаемся неизвестных магических действий. Даже мы в цивилизованной Европе тоже стучим в некрашеное дерево, радуемся, если найдем подкову, верим в счастливые числа…

— Но в истории, которую я вам рассказал, было нечто большее: там пытались навязать власть, обезоружить село страхом. Это грозное искушение. Если те женщины не совершили приписываемого им преступления и все же признались, значит, они добровольно приняли на себя его бремя, только бы стать первыми лицами на селе, обрести зловещий авторитет.

— И подумать только! Все это происходило не столетия назад, а всего месяц, в 1958 году, в ста километрах от атомного реактора, который олицетворяет будущее, давая в руки человечества такие могучие силы, какие и не снились колдунам из сказок.

Нараин уходил, его обнаженная нога белела из-под легкого дхоти.

Прием окончился. Посол и советники стояли у порога и с деревянной улыбкой пожимали гостям руки. От ламп с треском отскакивали сверчки.

— Ну вот, и кончился вечер, — с облегчением вздохнул секретарь, — Тебе было очень скучно с этим Нараином?

— Почему? Я очень доволен беседой с ним.

— Он рассказал тебе что-нибудь интересное? Его не касается политика.

— К счастью. Мы говорили о колдуньях и о власти. Ну, спокойной ночи.

Я уходил в глубину сада, направляясь к открытым воротам. Перестал шуметь фонтан, гасли огни. В кронах деревьев распевали цикады. Я обернулся.

Секретарь стоял в лучах света лампы и подозрительно смотрел в мою сторону.

ПРОКЛЯТАЯ ДРАГОЦЕННОСТЬ

Я не любил этого снобистского отеля — длинного одноэтажного здания с разноцветными верандами, опутанными цветущими лианами. В соломенных креслах сидели седовласые старушки, похожие на карикатуры «Панча», и вязали на спицах. В веревочных сумках лежали клубки старательно смотанной шерстяной пряжи. Старушки читали дешевые романы или тонкими девичьими голосами требовали двойное виски со льдом, потому что пить умели не хуже королевских драгунов. В бессмысленном удивлении их голубоватые глаза смотрели на торговцев кружевами, на укротителей змей, расставлявших на земле плоские корзины с кобрами или перепоясанных четырехметровым питоном в колено толщиной, на фокусников, которые показывали разные штуки с канарейками^[32]. На самом солнцепеке в оцепенении сидели бородатые гадальщики, уверенные, что и до них дойдет очередь. Жестом руки старушки подзывали изысканных посредников, посланных магазинами украшений. Те склонялись к уху пожилых дам, почти щекотали их напомаженными усами, расхваливая варварски отшлифованные камни. Пухлые надушенные руки подсовывали богато позолоченные визитные карточки с адресами.

А чистенькие, самоуверенные старушки прятали карточки, кивком головы отпускали фокусников и возвращались к книжкам и рукоделию. Иногда они стучали перстеньком о стакан с виски и погружались в сладостные раздумья. Их мало интересовало посещение достопримечательностей, просто у них были деньги и достаточно энергии, чтобы путешествовать, вот их и носило по свету. Может быть, они хотели похвалиться в кругу приятельниц на званом вечере: «Индия? Конечно, знаю, там плохо готовят баранину…», «Агра? Была. Меня даже заставили, чтобы я, как дикарь, босиком входила в их часовню».

Сейчас нет на свете такого уголка, куда не заносило бы старых состоятельных американок и англичанок.

Я поставил машину, и парни в красных тюрбанах принялись смывать с нее пыль. Для них это был предлог к веселью. Они поливали друг друга струей из резинового шланга и орали в радужном дожде. Довольно скоро я убедился, что бар тоже оккупирован старыми дамами. Они громко щебетали, обменивались замечаниями по адресу сопровождавшей меня индианки, крутясь на высоких креслицах и назойливо всматриваясь в нее.

А Лакшми была красива и пренебрежительна. Вьющиеся волосы она заплела в тугой узел. Бедра ее облегало темно-зеленое сари, тесный вишневый кафтанчик обрисовывал полную грудь. На запястьях узких рук и на стройных щиколотках легко позванивали золотые кольца браслетов. На одном пальце левой руки у нее был перстень с огромным рубином.

Больше всего я любил ее глаза, огромные, цвета шоколада с молоком, и столь же сладкие. Верхние веки Лакшми подкрашивала в темно-голубой цвет, вместе с длинными выгнутыми ресницами это придавало ее лицу выражение сонной истомы.

Для индианки она была весьма самостоятельна и смела, унаследовав эти черты от своей матери-ирландки. Хотя Лакшми никогда не выезжала из Индии, но она много знала и много читала, что здесь весьма редко.

Мы выпили кока-колы со льдом и лимоном и, провожаемые скептическими взглядами старых дам, вышли на веранду.

— Ты им понравился, — издевалась Лакшми, — Если вы меня не было, ты бы от них не отделался. Тебе пришлось бы развлекать их, улыбаться, отвечать… О, я тебя знаю, ты не можешь отказать. А эти пожилые дамы хуже тигров.

— Я могу подумать, что ты ревнива.

— Еще нет. Но лучше уйдем отсюда. Я суеверна. Подумай только, теперь им древнюю метлу заменяет бюро путешествий.

— Лакшми, а они тебя взбесили…

— Потому что с меня довольно зевак. По их сухим, как перец, лицам видно, о чем они непрерывно думают, бежим отсюда…

— Стоит ли? — я прищурил глаза от солнца. — Через полчаса обед.

— Поедим после всех, когда зал опустеет. А теперь — бежим.

Едва мы сошли со ступенек веранды, как нас обступили посредники и проводники. Они говорили по-английски и на языке хинди, предлагали нам свои услуги, навязывали карточки и афишки. Лакшми с ласковой улыбкой брала бумажки.

— Если тебе захочется купить у них какую-нибудь драгоценность, то я получу комиссионные, — сказала она, когда мы уже выехали за ворота, разогнав толпу торговцев, фокусников с обезьянками в цветных одеждах и факиров, которые поднимали над головой извивавшихся змей.

— И ты согласишься?

— Нет. И еще сказали, что если я захочу продать подаренный тобой камень, то они заплатят мне две трети его стоимости. Если только это не грошовые камни.

— Куда мы поедем?

— К гробнице Акбара. Там сейчас никого не будет.

Я был удивлен ее откровенностью. Она была женщиной, и к тому же индианкой, поэтому вдвойне противоречила своей природе. В этой стране, насыщенной поверьями, наполненной молитвами и аскетизмом, каждый, кто только мог, часть заработка откладывал и покупал серебро, золото, драгоценные камни. Здесь не верили ни в какие сберегательные книжки, ценные бумаги — все эти способы таинственного умножения вложенных денег, — польза которых выявляется лишь раз в году, когда вписываются проценты. Нет, они хотели иметь свои сокровища при себе и все ценности вешали на жену. Полукилограммовые браслеты заковывали в горячем виде заклепками. Жена становилась хранителем богатства^[33].

Если были нужны наличные, то отправлялись к ювелиру. Тот распиливал обручи, взвешивал и банкнотами оплачивал их стоимость.

В этом недоверии к ценным бумагам, книжкам, облигациям скрывалась основная причина неудачи всех внутренних правительственных займов. Индия, страна наивысшей концентрации капиталов, где в руках многих семей скрывается настоящий сезам, могла рассчитывать исключительно на помощь извне, вынуждена была просить о займах Соединенные Штаты и Советский Союз, своих же толстосумов расшевелить не могла.

В газетах постоянно появляются сообщения о поимке разных контрабандистов, о целых шайках, даже о замешанных в такие истории дипломатах, перевозивших ценности из Пакистана на машинах с неприкосновенной табличкой СД^[34].

Мертвые клады растут по сей день. Золото впитывается Индией, так и не удовлетворив разбуженную жадность. Даже самый последний бедняк и тот отнимет у себя горсть риса, но купит серебряную цепочку, которой обмотает шею жены.

Женщины носят не только ожерелья, браслеты на руках и на ногах, перстни с огромными камнями на всех двадцати пальцах, но и серьги, часто соединенные с колечком в носу и отягченные множеством золотых бляшек и побрякушек… С носа у них, заслоняя губы, свисает громадный цветок лотоса, а в ноздре, как искра, торт оправленный в золото рубин или алмаз. Я даже видел драгоценности, вставленные в пупок. Ну, ну, только без домыслов… При каких обстоятельствах? На улице. Сари заслоняет бедра и грудь, а талия остается обнаженной и выставлена на обозрение прохожих.

Индианки любят драгоценности, но всегда помнят, что любую из них можно обменять на рис. В тяжелое время засухи, налета саранчи или неурожая можно прокормить семью.

Драгоценностями выплачивается приданое, драгоценности оставляют в залог. Драгоценностями взвешивалось тело Аги-хана — половина шла в его сокровищницу, другая на нужды бедняков.

Однако часто, когда внезапно умирал глава семьи, больше никто в семье не знал, где было закопано золото, и сосуд с кладом пропадал, поглощенный землей. К банковским сейфам доверия нет, ценности должны храниться в домашнем тайнике, должны тешить глаз, ухо и руку, опекающую их.

— У нас добывают смарагды, рубины, золото и алмазы, — произнесла Лакшми. — А у вас есть какие-нибудь драгоценные камни?

Я хотел было возразить, но мне припомнилось, какую радость доставил ей мой подарок, нитка янтаря.

— О да, у нас есть волшебный камень, приносящий счастье…

Я заметил блеск в ее глазах, любопытство, смешанное с беспокойством.

— А он может быть добрым и для нас?

— Наверняка. Это дар Солнца, бога, которого вы каждый день приветствуете молитвами.

Мы подъехали к укрепленным воротам гробницы. В тени, на каменных плитах, подложив руку под голову, спало несколько полуголых проводников.

Полуденная жара успокоила весь мир. Среди древних камней ежилась засохшая трава, в пустых бассейнах шмыгали ящерицы. Четырехэтажную гробницу со множеством балкончиков, башен, колонок, головокружительных переходов облепили обезьяны, похожие на резной фриз. Утомленные духотой, они втискивались в проемы окон, хватая раскрытой пастью исчезающее дыхание прохлады, веющей изнутри здания.

Глухо раздавались наши шаги. Из темного коридора вышел бородатый старик и монотонным голосом профессионала начал рассказывать историю королевского мавзолея.

Это была история нападений, вторжений и ограблений. Как бы предвидя, что даже после смерти покой их может быть нарушен, короли установили в верхнем нефе пустые саркофаги, тогда как останки были спрятаны глубоко в подземелье, под глыбами инкрустированного мрамора.

Узкий коридор круто спускался в темноту. Проводник велел нам снять обувь. Я почувствовал под ногами холодные камни, отшлифованные поколениями, которые входили сюда, чтобы воздать почести великому владыке.

— Осторожно, мраморные проемы низкие, — предупредил проводник. — Здесь каждый входящий должен склонить голову, отдать поклон умершим.

Внутри склеп освещался масляным светильником с тремя фитилями, пахло копотью и засохшими лепестками роз, целые горсти которых паломники разбросали на блестящей, как бы смоченной водой плите мраморного саркофага.

— Золотую решетку, закрывавшую вход, выломали английские солдаты, драгоценности из нее были вылущены еще раньше, — бормотал седобородый старец. — Эта выкованная из меди лампа — дар лорда Керзона, а ткань, которая закрывает мрамор, украшенная вышивками и жемчугом, получена нами от последнего вице-короля Индии…

— Окупилось, — шепнул я Лакшми, — хорошая замена.

— Вот здесь, посередине плиты, — старик посветил, направляя костлявой рукой наши пальцы, — в этом углублении помещался самый большой в мире бриллиант, названный «Горой света», легендарный Кохинор…

Когда-то у входа были установлены зеркала из полированного серебра, и они посылали во мрак коридора солнечный свет. Один самый длинный луч доходил сюда и разливался огнями от алмаза, помещенного в надгробной плите…

Светильник озарял коричневое лицо проводника с сухим ястребиным носом, а на потолке извивалась его огромная тень в тюрбане. Старик вытягивал руки, рассказывая нам о судьбе драгоценности, предмета вожделения захватчиков.

Голос его глухо повторяло эхо. Лакшми прижалась ко мне, и сквозь тонкий шелк я чувствовал ее теплое гибкое тело.

Алмаз был найден в пятнадцатом веке. Рабочий, который выломал его из скалы, сразу понял, что напал ид сокровище. Камень был удивительно чист и так велик, что рабочий с трудом мог скрыть его в ладони. Он решил спрятать алмаз, а потом вынести его из шахты… Все работали нагишом, низкие коридоры напоминали норы. У выхода стражники обыскивали горняков, держали за волосы, заглядывали в рот, даже засовывали пальцы в раны. Потому что были случаи, когда рабочие ударом ножа рассекали мускулы и вкладывали найденные алмазы в порез.

Рабочий закопал камень и стал обдумывать, как бы незаметно вынести добычу за пределы шахты. Кража каралась пытками и смертью. За поимку похитителей алмазов стражники получали специальную награду. О шахтах Голконды ходила дурная слава.

Тот индиец вспомнил о верной собаке, которая каждый день провожала его на работу и, дремля на отвалах, ждала возвращения. Он украдкой провел пса в штольню, втиснул ему в пасть камень и заставил проглотить. Испуганный пес удрал домой.

Когда рабочий вернулся из шахты, то убил собаку и достал из ее желудка драгоценность. Он долго любовался красотой алмаза. Такого прекрасного камня ему еще никогда не приходилось видеть. Индиец решил его продать, он уже чувствовал себя богачом. Но ни один тайник не казался ему достаточно безопасным. Ведь это было настоящее сокровище.

Каждый день он переносил алмаз на новое место, закапывал и снова доставал его, чтобы порадовать глаз. Однажды на свидании с алмазом его застала жена. Он приказал ей молчать и поделился своими планами. Но она похвасталась соседке. Так весть о камне дошла до стражников шахты.

Ночью они ворвались в хижину, но рабочий, который в это время под деревом закапывал алмаз, сумел уйти. Схватили только жену и детей, их подвергли пыткам, чтобы заставить мать выдать секрет. Одновременно была отправлена погоня. Следы вели в джунгли. На третий день нашли растерзанные тигром останки и в завязанном лоскуте нащупали алмаз.

«Да, я узнаю, это его дхоти!» — закричала женщина. И, поняв, что она потеряла мужа, посмотрев на истекающие кровью спины детей, она прокляла камень: «Пусть каждому, кто будет им обладать, он приносит слезы, боль и смерть, как принес их мне!»

Когда Великий Могол Бабар Лев в 1526 году покорил Индию и среди множества драгоценностей ему показали Кохинор, он воскликнул, восхищенный его красотой: «Этот бриллиант стоит половины мира!» Однако Бабар Лев недолго им наслаждался, через четыре года он умер, сжимая камень в ладонях, как бы желая в его блеске согреть остывающие пальцы.

Хумаюн, его наследник, разбился, упав с лестницы. Алмаз висел у него на шее.

Акбар, великий воин, приказал запереть проклятую драгоценность в сокровищнице. У нас нет сведений, вредил ли ему камень, одно только известно наверняка: он блистал в глазу его саркофага, — важно продолжал старик, — до тех пор, пока во время царствования его внука Мохаммед Шаха бриллиант не появился снова, вызывая восхищение всего двора.

В 1739 году, искушенный сказочными богатствами Индии, в Дели отправляется вождь персов Надир Шах. То был почти дружественный визит, но подкрепленный мощной армией. Такой визит должен был поддержать трон Мохаммед Шаха и покорить бунтовавших раджей за половину его сокровищницы.

Мохаммед Шах, зная жадность достойного примирителя и гостя, скрыл многие драгоценности и, главное, любимый Кохинор. Чтобы скрасить пребывание Надир Шаха, он жертвует ему одну из своих наложниц, прекрасную княжну. На ложе нового любовника та вероломно рассказывает, что Мохаммед Шах не расстается с сокровищем и носит его в складках тюрбана.

Во время пира гость предлагает хозяину в знак дружбы и братства свою корону — золотой обруч на тюрбане. Мохаммед Шах, взглянув на стражников, стоявших с обнаженными мечами, на персидских воинов, бледный, дрожащими руками снимает свой тюрбан и отдает его Надир Шаху.

У любовницы шаха был хитрый план: она хотела во время любовной ночи украсть драгоценность и с ее помощью вернуть утраченные ласки прежнего господина, Мохаммед Шаха. Однако попытка не удается. «Ты изменила своему господину, завтра можешь изменить и мне», — говорит Надир Шах и велит ее удушить.

Покидая Дели, он забирает с собой сокровища, оцениваемые ныне в чудовищную сумму: девяносто девять миллионов фунтов стерлингов. Но вскоре после возвращения Надир Шаха в Персию его убивают вместе со всей семьей, и на трон вступает один из его вождей Ахмед Хан Абдали. В его жезле среди множества смарагдов сверкает Кохинор.

В Кандагаре начинается создание нового королевства — Афганистана. Оно пробуждает аппетиты у русских царей и у английского двора. Напрасно афганцы заключают союз с самым боевым племенем Индии — сикхами. Шах Чаджа и Ранджит Сингх решают обороняться совместно. В знак подлинного братства Кохинор жертвуется Ранджит Сингху и через полвека возвращается в Индию. Алмаз, много раз выкупанный в крови и слезах, блестит, как звезда, возбуждая всеобщее стремление к обладанию им.

В 1849 году королевство Льва Пенджаба Ранджит Сингха покорено английскими войсками, и вместе с сокровищницей в их руки попадает величайший алмаз мира — Кохинор. Во время переписи трофеев генерального комиссара сэра Джона Лоуренса поражает необычайная красота этой драгоценности. Однако он помнил о жалобах на грабежи англичан, на притеснения, обманы, махинации, из которых рождались состояния магнатов. Чтобы положить конец этим слухам, которые могли бы испортить ему карьеру, сэр Джон Лоуренс решает послать драгоценность в дар королеве Виктории.

Получив алмаз из рук генерала, руководившего операцией, он машинально спрятал его в карман жилетки и, изрядно выпив, ибо тостов по случаю победы было с избытком, совсем забыл о камне.

Только наутро, когда нужно было назначить курьера, который вручил бы алмаз лично королеве, сэр Лоуренс вспомнил, куда его небрежно спрятал. Он бросился к шкафу, но одежды не нашел. Слуга спокойно сообщил, что заметил на обшлагах пятна от вина и отдал одежду в стирку.

«Ты ничего не вынимал из карманов?» — спросил подавленный сановник.

«Я всегда просматриваю карманы перед тем, как отдавать белье в стирку, — ответил уязвленный слуга. — Вынул платок, сигару и в кармане жилетки нашел кусок стекла, который во время стирки мог легко порезать материал…»

«И что ты с ним сделал?»

«Положил в коробочку на столе вашего превосходительства».

Сэр Джон бросился в свой кабинет. В деревянной коробочке из-под сигар, среди кусочков сургуча, крошек и печаток лежал прекраснейший алмаз мира.

Поездка в порт была тогда нелегкой, грозная секта тугов парализовала всю жизнь Индии. В секте состояли и нищие, и раджи, во дворцах и на тропах джунглей петлей падали черные шерстяные платки, которыми душили жертвы в честь богини Кали.

Сэр Джон решил не привлекать к камню внимания. Адъютант отправляется один, без эскорта, ночует в фортах. До порта ему предстояло проехать на лошади полторы тысячи миль.

Драгоценность благополучно прибывает в Англию, где ее отшлифовывают и рассекают. Больший алмаз, названный Кохинором, был вправлен в корону королевы.

Другую его часть предстояло перевезти в Америку. Долго колебались, какой пароходной линии его доверить. Наконец наивернейшим был признан новый трансатлантик «Титаник». Что с ним случилось, вы знаете, — старик повернулся к нам, сверкая глазами, — «Титаник» столкнулся с айсбергом и затонул. Ныне половину проклятой драгоценности поглотило море, другую — сокровищница Англии.

— А разве английской королеве Кохинор не вредит?

— Собственно говоря, королева очень редко носит корону, только в дни восшествия на престол да во время больших празднеств… И эта драгоценность, как гласит легенда, меньше вредит женщинам, — совершенно серьезно ответил старик. — А теперь примите лепестки роя, которые отдыхали на груди короля Акбара. Да одарят они вас его покоем.

С низким поклоном он подал нам лепестки и протянул руку за заслуженной платой.

Мы вышли из душного помещения в огненное сияние дня. Я держал девушку за руку и чувствовал, как пальцы растирают лепестки внутри моей ладони.

Время ленча давно прошло. В опустевшей столовой мелькали огромные крылья вентиляторов и бесшумно двигались босоногие слуги в тюрбанах, взъерошенных, как птичьи хвосты.

Наша комната была очень высокой, пахло свежестью и дезинсекталем. Я слышал шум воды и удивительно печальную монотонную песенку, которую девушка напевала, плещась под душем. Я лежал на кровати, закинув руки за голову, и прислушивался к глухим ударам собственного сердца. Наконец я решился на усилие и отыскал в кармане дорожной сумки нитку светлого, как мед из цветов акации, янтаря, привезенного из Польши.

— Лакшми, — тихо позвал я.

Завернувшись в косматое полотенце, девушка выглянула из-за занавески.

— Это мне? — спросила Лакшми, вскидывая ожерелье на ладони, — Помоги застегнуть, а то волосы мешают, — она нетерпеливо отбрасывала черные локоны.

Я видел, как она села перед зеркалом и сбросила полотенце. Светлый янтарь отражался на темной коже.

Лакшми перехватила в зеркале мой взгляд и стыдливо прикрылась.

— Отвернись! — испуганно вскрикнула она.

Потом повернулась к зеркалу и задумчиво произнесла:

— Это хорошее ожерелье. Наверное, счастливое. Уже согрелось от тела.

Я не слышал ее шагов, только по легкому звону браслетов угадал, что она крадется ко мне. Сердце мое стучало, как у молодого парня, когда ее длинные волосы заслонили мое лицо и тихо, очень тихо теплые губы коснулись моего виска.

ИСТОРИЯ С ПРЕССОМ

Едва я переступил порог дома, как жена отложила рукоделие, воткнула в клубок спицы и участливо спросила:

— Ну, как у тебя сегодня прошел день?

Я уже заметил, что тем же самым вопросом она встречала и дочь, когда та возвращалась из школы. Меня это немного смешило, но одновременно утверждало глубокое сходство: в обоих банальных рапортах жена ждала известий о неожиданной катастрофе, во всяком случае заранее была готова их услышать.

— А что слышно дома? — я небрежно вытирал мокрый лоб. — Уборщик не убил повара? Мир на всех фронтах?

— Я совершила чудовищную бестактность: попросила нашего поставщика, чтобы он принес мне свиные ножки, и совсем забыла, что он мусульманин. Он, наверное, обиделся. А мы к нему уже привыкли… Он так заботится о гигиене, мясо в жестяной коробке у него всегда обложено льдом и завернуто в целлофан. Покупать домашнюю птицу и говядину у него было просто приятно. Я бы не хотела его лишиться.

— Мама, — крикнула Каська, — что у него на шее? Зачем ему эти костяные ложечки? «Качка-ман» очень чистоплотный, у него есть ложечка для ковыряния в ушах, зубочистка и щипчики для вырывания волос из носа.

— А откуда ты это знаешь?

— А он как-то ожидал тебя и показывал мне, как по делается. У него есть еще такой шнурок с узелками, который он вставляет в нос и втягивает ртом. «Качками!» говорит, что как прочистит им ноздри, так на-i морк сразу же проходит.

Поставщика дичи все в доме называли «качка-ман». Сам он о своем прибытии, заходя во двор со стороны кухни, извещал: «Качка-ман is coming!»^[35] Его гундосый голос будил повара, и тот, сложив ладони рупором, передавал известие в глубину дома.

Все приседали на корточки около торговца, и уборщик передавал парную птицу повару. Тот взвешивал цыплят на ладони, дул им под хвост, и, наконец, начинался торг, который был всего лишь актерским представлением. Ведь цены согласованы заранее, и, как уже выяснилось во время ссоры слуг, повар получал от торговца комиссионные.

У каждого из разносчиков был свой район. Наш «качка-ман» специализировался на поставках полякам, чехам и нескольким шведам, которые жили как раз по соседству. Настоящая борьба конкурентов случалась редко, клиентов добывали не с помощью низких цен. Торговец, переходивший в другой квартал, «перепродавал» своих покупателей вместе с маленькими секретами, выдающими их вкусы, привычки, ну и, конечно, платежеспособность.

— Не огорчайся, вернется твой «качка-ман», — утешал я жену, — Он наверняка не оскорбился. Правда, ты предложила ему принести «нечистое» мясо, но я тоже поймал его, так что он у меня в руках…

— А что он сделал? Пытался тебя обмануть?

— Нет. Но я не хотел бы говорить об этом.

— Как хочешь, — жена обиженно смолкла.

— Папка, ну расскажи же, — заскулила дочка, — я умираю от любопытства…

— Ты, наверное, видела, что у «качка-мана» кроме ящика со льдом и мясом есть еще притороченный к багажнику клеенчатый мешок?

— Меня это открытие совсем не касается, — жена отвернулась, но не уходила, а только смотрела в окно, за которым не происходило ничего интересного.

— Я видел, как «качка-ман», присев на краю дороги за посольством, прямо на асфальте как ни в чем не бывало рубил четверть туши, которую он вынул из клеенчатого мешка.

— А это наверняка был он? — забеспокоилась жена.

— Я тоже сомневался, так как в том черном рое мух я мог и не разобрать, поэтому я подошел ближе. Он как раз заворачивал отрезанный кусок мяса в целлофан и клал его в ящик со льдом. Он ведь доставляет говядину и шифровальщику посольства. «Качка-ман» немного смутился и, так как я его не обругал, почувствовал, что дело нешуточное. Он отодвинул ящик и подмигнул мне как сообщнику, объясняя, что все так возят мясо.

— Ты, наверное, нарочно это придумал, чтобы досадить мне, — крикнула расстроенная жена. Рушился весь ее миф о барьере гигиены, который она воздвигла между семьей и распространенными здесь болезнями. Много раз она с триумфом сообщала: «Смотри, даже американцы, которые едят почти все консервированное, и те снова заболели дизентерией. А вы, благодаря мне, здоровы… Я все время слежу за руками повара, заставляю его мыть мясо и овощи в марганцовке…»

— Хотел бы я обладать таким воображением, которое вместило бы все странные вещи, какие здесь происходят. Но вернемся все же к моей теории. Не надо преувеличивать роли асептики. Мы живем в окружении, полном грозных возможностей, организм должен бороться сам, должен вырабатывать антитела, обретать способность к тому, что мой Гуру называет «сосуществованием с любой холерой». Я не хотел доставить тебе неприятность, а тем более оспаривать твои заслуги… Я только утешал тебя…

— Я обойдусь без твоей жалости, — буркнула жена. — Ах, я совсем забыла: на горизонте снова появился тот пилот… Он хотел с тобой увидеться.

— Что с ним было все это время? Почему он не позвонил мне?

— Он спешил к адвокату. У него что-то случилось: весь заклеен пластырями, острижен наголо… И машину ему помяли.

Я все с большим удивлением смотрел на жену.

— Не волнуйся, он найдется, придет сюда еще раз…

После полудня на каждый звук клаксона я подбегал к окну, но Рогульский появился лишь ночью, когда я уже перестал рассчитывать на его приезд.

— Что с вами произошло?

Он невольно прикоснулся к пластырю над виском.

— Меня хотели испечь. Но у вас есть для меня время? Я хотел рассказать вам всю историю и попросить совета, как у друга.

— Мы одни. Сегодня я никого не жду… Мы можем болтать всю ночь. А что с вашей машиной? Какая-нибудь тяжелая авария?

— Ах, сплошная чепуха, мне ее уже исправили и зашпаклевали. Я наехал на тонгу и сбил пальму… Ну, сядем, возьмем что-нибудь выпить, и тогда я начну все по порядку.

Я оставил включенной маленькую лампу, наполнил рюмки. Удобно развалившись в кресле, Рогульский в полумраке огоньком папиросы рисовал передо мной свое, как он сам называл, величайшее поражение.

— Я купил пресс, — начал он, с таким вздохом, как будто ворочал булыжник, — У меня в штате Мадхья-Прадеш есть знакомый раджа. Там в окрестностях нет мельницы для переработки тростника и нет сахароварни. Так он отдал мне даром кусок земли, и сахарный завод заработал. Машину мы купили в складчину с моим приятелем-индийцем. Я знаю его еще со времен войны, он тоже летчик, из соседнего соединения. Сейчас, как и я, летает по частным поручениям. У нас обоих не было времени следить за нашим предприятием, поэтому он посоветовал взять управляющим своего кузена, который умел вести бухгалтерию и которому можно было доверять.

Пресс работал в течение полугода, когда в тростнике больше всего сока, а крестьяне не заняты другими работами и могут походить за волами. Что меня беспокоило, так это постоянный дефицит. Совсем небольшой, но все же каждый месяц я должен был доплачивать от трехсот до пятисот рупий. Причины были разные. То тростник чересчур высох, поэтому дает мало сока, то рабочие взбунтовались и нужно нанимать других, платя им немного больше… То снова необходимы были какие-нибудь мелкие вложения. Ведь конструкции там только деревянные, а транспорт и плотничьи работы оказались исключительно дорогими. То управляющий, вместо того чтобы выждать и продать сгущенную мелассу с хорошей прибылью, когда ее не будет на рынке, переуступал тростник еще на корню торговцам из местечек, потому что, как он утверждал, ему необходимы были наличные на текущие выплаты… Торговцы могли дожидаться повышения цен и снимали самые сливки, а я оставался в небольшом убытке. Признаюсь, все это начинало уже меня сердить. Мой приятель индиец уговаривал меня поехать туда и посмотреть, как ведутся дела. Он-то хорошо знал, что у меня не будет времени для такой поездки.

Но совсем неожиданно я нашел время. Целую неделю мне нужно было чего-то там ждать, ну я и решил на пару дней заскочить на нашу сахароварню. Известно, что «от хозяйского глаза конь тучнеет». Знакомый одолжил мне своего «остина», и я поехал.

Знаете, когда я отправлялся на войну, мать дала мне такую малюсенькую фигурку святого Антония, чтобы он охранял меня. Надо сказать, что мы охраняли друг друга взаимно. Однажды я должен был выкупить его из рук одной молодой итальянки, которая хотела оставить себе на память мой бумажник. В другой раз во время бомбардировки Лондона мне пришлось выскочить из убежища и бежать в квартиру на третьем этаже, где он остался в кармане пиджака, висящего на спинке стула… Не раз он помогал мне разыскать потерянные ключи от машины, поэтому пригодился бы и на этот раз. Отправляясь в путь, я вздохнул: хоть бы Антоний помог мне выяснить правду.

Хуже всего — это обращать на себя внимание. Экспедиция почти с самого начала была неудачной. Коллега, который собирался ехать со мной, неожиданно должен был улетать, и я остался без попутчика. Мне было скучно… Уже около Патампуры мне пришлось переезжать на другой берег реки. Брод там обозначен ветками, воткнутыми на мелких местах. Вам знакома прелесть такой переправы? Каждый день дорога меняется, волы, запряженные в тонги, со скуки пережевывают выдернутые с обочин вехи, другие же знаки подмывает и уносит поток. Неглубокая, но быстрая река переливается на солнце. Переехать можно, только нельзя останавливаться, потому что течение тотчас же вымывает из-под колес песок, машина оседает прямо на глазах, и, прежде чем дождешься помощи, можешь совсем завязнуть.

Высмотрев путь, я съехал к широкому руслу реки. Далеко впереди меня по броду лениво плелась тонга. Ноя был спокоен. Ведь пока я до нее доеду, она будет уже у противоположного берега.

Тихо, на второй скорости, еду через поток, только бегущая вода плещет под колесами. Брод сворачивает наискосок, та чертова тонга все ближе, поэтому я сигналю. Крестьянин слезает в воду и начинает подмывать волам брюхо. А мне надо ехать!

Тонга и так еле тащилась, а тут вдруг совсем остановилась, волы вспомнили, что это последняя возможность напиться. Я немного поздно попытался их объехать и напоролся крылом прямо на торчащий из воды шест. Стоило мне на минуту остановиться, и дальше двинуться я уже не мог. Колеса буксовали и все глубже зарывались в песок, подмываемый течением.

Мне не хотелось лезть в воду, я открыл дверцу и позвал крестьянина, но он притворился, что не понимает, о чем идет речь, и потихоньку удалялся. Делать было нечего, я снял ботинки, подвернул штаны и бегом…

Волы, которых я проклинал, спасли меня теперь от беды, вытянув машину на берег. Пользуясь случаем, я завел с крестьянином разговор. Он вез сахарный тростник на мой завод, жаловался, что шеф-индиец обдирает их, платит очень мало. То же самое повторили мне и другие. Оказалось, что целый караван из соседнего села направляется на сахарный завод. Я записал цены. Потихоньку потирал руки: дельный у меня управляющий, может быть, будет и доход.

По дороге я заехал к знакомому радже. Он рассказал, что пресс работает во всю мощь, и, порадовавшись, что я наконец разбогатею, пообещал охоту на диких буйволов, предложив мне свои ружья и слона.

В хорошем настроении я добрался до сахароварни уже в сумерки. Пресс гудел, огонь пылал под десятком котлов, дальше виднелись шалаши сезонных рабочих, маленькие очаги, толпа женщин и детишек.

Управляющий встретил меня приветливо, дело не обошлось без надетых мне на шею гирлянд от него и от рабочих. Сбежалась толпа. Меня проводили в домик — беседку из циновок, крытую слоновой травой. Там был умывальник и два боя для услуг. Сразу же повар стал подавать обед. Оказалось, что управляющий потихоньку гонит из мелассы что-то вроде рома — довольно приятный на вкус самогон.

После ужина, слегка опьянев, я очень любезно стал расспрашивать управляющего. Тот жаловался, что тростник дорожает, что переработка очень мала, так как крестьяне предпочитают ехать дальше, прямо в село, где если и не сделают покупок, то по крайней мере полазят между лотками, досыта наговорятся и насмотрятся.

Он принес бухгалтерскую книгу, которую вел довольно чистенько, и показал мне черным по белому, что за последний месяц я должен буду доплатить еще какие-нибудь триста рупий. Пользуясь случаем, я спросил, сколько он платит за тростник. Названная им цена была выше той, о которой говорил крестьянин.

Кое-что для меня начинало проясняться… Тем временем подъезжали возы, сваливали тростник у пресса и исчезали во тьме. Я сел в машину и поехал немного прогуляться. Через некоторое время остановился и подождал, пока подъедут тонги. Крестьяне подтвердили мои подозрения: он платил им меньше, чем вписывал в книгу.

Я вернулся на завод. Теперь оказалось, что все должности в слишком разросшейся администрации заняты родственниками моего управляющего. Ни один рабочий не осмелился пожаловаться — они боялись, что потеряют работу.

Я еще раз пригласил моего индийца. На сей раз сказал ему прямо, что он лжет. Он выкручивался как змея. Когда же стал настаивать, что нужно еще добавить денег, то мною овладела ярость. Я вывернул ему назад руки и, не обращая внимания на его неистовые крики, понес к котлу с мелассой.

«Я начну, злодей, с того, что добавлю туда тебя! И если ты не покажешь мне настоящую книгу, то я вытоплю у тебя из брюха весь украденный сахар!..»

Когда я поднял его над котлом и головаего окуталась паром, а длинные пряди волос погрузились в бурлящий кипяток, подбежал один из его кузенов и положил к моим ногам другую, «левую», и на сей раз настоящую книгу.

Я бросил мерзавца на сухую солому и принялся просматривать счета. Средний доход, как я и предполагал, составлял около двух тысяч рупий. Управляющий обманывал меня на всем, брал за сахар провизию, снижал плату рабочим. А к тому же еще, как выяснилось на следующий день, присылаемые мной деньги он отдавал под проценты.

Я метался в своем домике, как в клетке. Мне не спалось, и поэтому я сел в машину и поехал к соседу радже. Вместе с ним мы сумели во всем разобраться. Он сравнивал книги и обнаружил еще кое-какие подлоги.

Раджа советовал мне отдать дело в руки хорошего адвоката, и мы выпили с ним по рюмке.

Едва я снова появился у пресса, как рабочие удвоили темпы. Управляющий, должно быть, приукрасил вечернее происшествие соответствующим комментарием и уже сделал из меня черта. Так что с рабочими я не мог найти общего языка.

Я пошел спать. Мне показалось, что не успел я закрыть глаза, как сразу же меня разбудили крики. Вокруг бушевали красные волны. Я не мог шевельнуться. Гудел огонь, на меня падали пылающие пучки травы. Мне казалось, что это все еще сон. Я скатился с кровати и упал на колени. На голову мне свалилась огромная обгоревшая жердь. Я почувствовал боль и пришел в себя. Схватил одежду, чемоданчик и упал на пылающую стену, которая расступилась в брызгах искр.

Ко мне подскочили рабочие, чтобы поддержать, и тут же домик с тихим треском рухнул, превратившись в один огромный костер. Этот прохвост поджег меня. Огонь охватил домишко сразу со всех сторон.

Я пил воду и блевал, должно быть сильно угорел. А передо мной как ни в чем не бывало появился готовый к услугам управляющий. Я приказал схватить его и связать.

«Вы мне за это заплатите, — спокойно сказал он, — у вас нет никаких доказательств…»

Тогда я понял, почему возник пожар. Управляющий хотел сжечь не меня, а только превратить в пепел обе бухгалтерские книги, которые они так легкомысленно отдали мне.

Мною овладело отчаяние. Ну и что с того, что люди наконец начали говорить? Приходили рабочие и подолгу рассказывали, как их настраивали друг против друга, как они работали сдельно, как управляющий урезал им получку…

Я велел стеречь арестованного и поехал к радже.

«Дорогой друг! — воскликнул тот. — Обе книги ты вчера спьяну оставил у меня. Доказательства у тебя в руках. Вези их в суд, в Дели. Ты обвиняй, а он пусть оправдывается!»

Какое счастье, что я забыл книги на кресле у раджи! Когда управляющий их увидел, он сразу сник.

После полудня пришла вся его семья с детьми и стариками. Вымаливая прощение, они устроили мне настоящий концерт — в самом деле, это был подлинный театр. Все бросались к моим ногам, их плач и причитания могли бы тронуть скалы. Но я выдержал осаду и перевез пленника в Дели. Ведь здесь, на месте, он нашел бы способ повлиять на судьбу.

Я написал заявление, обвиняя управляющего в попытке совершить убийство. Рабочие его ненавидели, я даже не предполагал, что он им так осточертел. Они сказали мне прямо: «Если он не будет больше начальником, то мы подтвердим все, что захочешь. Покажем под присягой, что видели, как он поливал циновки нефтью и поджигал». Я ответил скромно: «Вернется ли он сюда, это зависит только от ваших показаний…» Мы, можно сказать, договорились.

Не смотрите на меня так, что же я должен был делать? Я не склонял их к лжесвидетельству, просто у нас были общие интересы. Может быть, тем самым мы немного ускорили бы вынесение приговора, потому что действительно нет доказательств, что поджег он. Но даю голову на отсечение, организовал это он. У него были свои соображения.

Я поехал к моему знакомому летчику, который его рекомендовал. Но, к сожалению, не застал его дома. Летает. А после обеда меня вызвал судья и сообщил, что арестованный дал дополнительные показания. Якобы он вел двойную бухгалтерию согласно указаниям своего кузена — моего компаньона. Скрытым доходом они делились… Подумайте только: товарищ по оружию, летчик… Кому теперь верить? Если даже фронтовая дружба не выдерживает испытания. Он хорошо знал мой характер, коли советовал этому прохвосту: «Если дело в течение полугода не будет давать дохода и еще придется доплачивать, то поляк потеряет терпение… Он доверяет нам. Больших капиталов вложить не может. Как дело дойдет до уплаты взносов, он захочет выйти из дела и спасти хотя бы часть угробленных наличных. Тогда он предложит, чтобы я выкупил его долю… Мы немного помучаем его и купим все за полцены. Тогда пресс начнет плевать золотом. Если ты хочешь стать руководителем нашего предприятия, то должен сэкономить деньги на взнос… Мы заморочим иностранца, представив ему дело так, что он еще будет благодарен, если вернет половину денег».

Управляющий изложил признание письменно, при свидетелях. Одновременно его семья собрала залог в размере десяти тысяч рупий, что вполне покрывало мои потери.

И знаете, что я сделал?

Попросил судью освободить его. Он и дальше останется у меня начальником сахароварни. Думаете, я сошел с ума? Нет. Теперь я уже знаю, какой доход действительно приносит пресс. Эти деньги он должен мне выплатить. Во-вторых, с меня хватит такой кооперации. В три взноса он выкупает мою долю. Если я поставлю нового управляющего, он тоже будет обманывать меня, только прежде, чем я его накрою, снова пройдет много времени. Разве вы не были правы, когда говорили мне: Дело, пан Рога, делается без эмоций, головой и желудком». Здесь я всегда буду паршивым иностранцем. Черт, пятнадцать лет — и все чужой, чужой… Тогда как они моментально снюхиваются, понимают каждое подмигивание… К черту, лучше было пропить те деньги, чем портить себе кровь.

Рогульский уставился на меня своими голубыми глазами, как бы ища утешения. Но, не услышав ни слова, пожал плечами и одним глотком осушил рюмку до дна.

— Вы не считаете, — осторожно начал я, — что уже настало время серьезно подумать о возвращении на родину?

— Нет. Я еще не чувствую себя настолько старым, — он ударил кулаком по столу. — Сначала я должен заработать кучу денег. Слышите, должен!

С кухни доносились громкие крики. Кто-то пытался пройти в дом, а повар его не пускал и все время призывал: «Мэмсаб» — речь шла о моей жене.

— Что там случилось? — спросил я повара.

— К нам пришел какой-то чужой торговец мясом, а у нас ведь есть свой. Нам все приносит «качка-ман».

В прихожую протиснулся маленький толстый человечек в пестром тюрбане.

— Меня прислал именно «качка-ман». Я только один раз пришел сюда. Мэмсаб велела принести свиные ножки, а он магометанин, не может, поэтому поручил мне. Я торгую свининой.

— Скажи ему, чтобы он убирался. Я не хочу видеть их обоих, — произнесла жена.

— Толстенькие, свежие, прекрасно очищенные ножки, — торговец потрясал товаром у нас перед носом.

— Вот тебе знак дружбы — рука, протянутая для соглашения. Ты думаешь, что другой будет носить лучшее мясо? В другом холодильнике?

— Ах, не морочь мне голову! Поступайте, как хотите, — надувшись, жена отвернулась. — Ты всегда сначала заваришь кашу, а потом для умиротворения отступишь.

— Я же не могу их переделать. Достаточно, если они знают, что я подглядел их маленькие хитрости. Нельзя сердиться на весь мир. Подумай, сколько мы здесь встретили доброжелательных, даже более того, преданных нам людей…

Торговец длинным носом касался сложенных перед грудью ладоней, он прощался и благодарил. Повар смерил его презрительным взглядом, держа в обеих руках свиные ножки, как револьверы.

— Иди теперь к нашему гостю. Он заслуживает всяческих похвал, ему удалось дело с прессом.

— Он действительно заработал?

— Ну, нет… Но со своим размахом, доверием и компаньонами он ничего не потерял, а это уже много.

ТИГРОВ НЕ ДРАЗНИТЬ

Должен вас разочаровать, ибо я не встретился ни с одним из них лицом к лицу. И слава богу!

Во время партизанской войны в джунглях Северного Вьетнама, когда мы ночью шли под громадными, дымящимися влагой деревьями, окруженные стеной пятиметровых трав и зеленых побегов стрельчатых бамбуков, солдат в шлеме из листьев иногда поднимал руку, делая нам знак остановиться. Я прислушивался. Басом, как будто кто-то ударял молотком в пустую бочку, квакали буйволовые жабы. Заскулил шакал, и невыносимо близко заскрежетала цикада, как пила о металл. И вдруг я услышал не ворчание, нет, а противный утробный рык, закончившийся как бы зевком.

— Это он, — прошептал солдат, спуская предохранитель на автомате, в то время как я освещал фонариком стволы и траву. Блестели мокрые листья, загорались капли, свет пропадал, теряясь во мраке среди воздушных. корней, похожих на обрезанные веревки.

Мы двинулись дальше, солдаты готовы были выстрелить в любую минуту и крепче сжимали в руках автоматы. По тропинке шли гуськом. Старательнее всех осматривался замыкающий, освещая время от времени качающиеся тростники и листья. Ночь была насыщена шагами, треском, сдавленными писками. Я инстинктивно чувствовал опасность. Она кружила около нас, мягко раздвигая высокие травы.

Тигры тогда не боялись выстрелов. Отзвуки пушек, рокот пулеметов собирали их издалека, вместо того чтобы отпугивать. Они уже соединили в сознании стук огня автоматов с трупами павших солдат и ранеными, затерянными в чаще, ослабевшими от потери крови и от малярии, которых можно было утащить одной лапой.

Мы не раз видели следы таких пиршеств: кости, будто разможженные стальными шестеренками, и зловонные куски разорванных мундиров. Обильный корм, лежавший тогда на полях сражений, помогал размножению этих бестий. Привыкнув к человеческому мясу, они превращались в грозное бедствие. Против них необходимо было организовывать целые операции.

В свое время я получил в подарок чудесную шкуру. Четко очерченные полосы на ровном оранжевом фоне. Едва успел я ею натешиться, как понял, что не являюсь единственным ее обладателем. Между засушенными пальцами с мощными когтями роилось множество гусениц моли. Их трудно было вывести. Моль вгрызалась очень глубоко и поедала густой пух между остями шерсти. Нисколько не помогали ни ДДТ, ни нафталин, ни полынь, ни даже толченая гвоздика.

Такие «чудесные подарки» обычно доставляют нам двойную радость. Они необычны, таят в себе прелесть экзотики, напоминая о приключениях и дальних экспедициях. Мы радуемся, когда получаем их от друзей, вместе с которыми делили невзгоды бродяжничества и опасности. Но с равным удовольствием через некоторое время мы отдаем эти дары в жадные руки других приятелей, которые завидуют доставшейся нам добыче. Так же случилось и с моей тигровой шкурой.

Человеку неискушенному даже трудно это понять… Однако в жизни всегда наступает минута нетерпения и начинают раздражать стены, увешанные резными масками, копьями, пучками стрел. Такой этнографический музей на каждый день вдруг начинает надоедать. Приходит пора наведения порядка. Тот, кто в такое время пожалует на мой порог, неожиданно для себя будет вознагражден и осторожно унесет азиатский сувенир.

Но вернемся к встречам с тиграми.

Не проходило недели, чтобы в столичных делийских газетах не появились скупые сообщения — вовсе не на первой странице, а где-то в середине, среди сообщений о местных происшествиях и прочих менее значительных известий, — что «тигр-людоед» свирепствует к северу от Гвалиора, и, как удалось установить, жертвами его пало уже пятьдесят семь человек. В связи с этим охотников призывают принять участие в облаве на хищника, за которого назначена награда триста рупий.

Чем больше количество съеденных людей, тем выше была обычно награда. Но она не превышала пятисот рупий. Охотники съезжались издалека, так как недостатка в любителях острых ощущений не было.

Я познакомился с одним из них — полковником Пауэллом. Ему было уже больше шестидесяти лет. Жилистый старик с желтоватой кожей человека, долгое время жившего в тропиках. Он уже вышел на пенсию, мог бы вернуться в Англию, но Индия его околдовала. Жил он у подножия Гималаев в здоровой гористой местности к северу от Дера Дун. Женился на индианке, имел прелестную дочь. Когда я с нею подружился, она уже была молодой вдовой офицера, погибшего на дюнах Тобрука.

В доме, вернее, в небольшом дворце с колоннами, построенном с былым размахом, на каменных плитах, на выбеленных стенах было полно тигровых шкур.

Уже издали я слышал скрежет ботинок полковника, тихие голоса слуг, рокот огромных крыльев вентилятора под потолком. В высоких окнах пламенел знойный день, неподвижно нахохлились арековые пальмы.

— Я убил семьдесят три тигра, — рассказывал полковник, — и каждый представлял собой какую-то индивидуальность, по-разному вел себя, готовил мне сюрприз… Больше всего я люблю выходить на встречу с тигром один на один, когда его уже отыщут следопыты и установлен район его охоты. Сколько ночей, просиженных неподвижно… Шея пухнет от укусов комаров, в нос бьет вонь недоеденной падали…

— Разве выстрелить в тигра трудно?

— Нет. Но встреча с ним всегда внезапна для обеих сторон. Тигр труслив. После крика отскочит, укроется в тростнике и через минуту, сделав круг, вернется узнать, что его всполошило. Тогда уже он подходит заведомо с намерением напасть и повалить. Я стреляю в основном только один раз. Чтобы прицелиться вторично, времени уже нет. Это как бы вид поединка. Хотя я несу готовый к выстрелу карабин, шансы наши, учитывая неожиданность встречи, одинаковы. Вы должны помнить, что я воин по крови, такой поединок для меня как бы проверка, мужчина ли я еще, воин ли или уже только пенсионер, который должен сидеть у камина и предаваться воспоминаниям.

— Ведь это же безумие, потому что одно неверное движение руки и… — обрушился я на его самоубийственную браваду.

— Да. Вот, посмотрите, — полковник подтянул штанину шортов и показал громадный фиолетовый шрам на бедре. — Я попал, но не очень метко… Он сумел меня поласкать. Если бы это случилось несколько лет назад, когда еще не был известен пенициллин, мне пришлось бы проститься с ногой, те когти каждый день копались в падали. Трупный яд, понимаете?

— На кой черт вам нужно рисковать, полковник?

— Я не хочу умирать в постели, вонять смертным потом, в окружении раздраженной родни, лекарств и ночников. Пусть смерть будет такой, какой она бывает в природе: слабый должен погибнуть.

Он сидел передо мной, седой, взъерошенный, потягивал из стаканчика виски и совсем не потел.

— Удивительная страна, — продолжал полковник, — в Англии воображают, что тигра надо искать в джунглях, а он спокойно спит на маленькой делянке сахарного тростника, вблизи села, уверенный, что никто не осмелится его тронуть. Пока тигр молод, силен, он никому не вредит. Охотится на антилоп, кабанов, иногда заберет с пастбища корову или пса у хижины. Но когда наступает старость или его ранят, он становится опасным… Когда-то я застрелил хромую бестию, у которой все лапы были покрыты язвами. В подушки его лап набились колючки, и он, должно быть, сильно страдал. Тогда, не имея возможности догнать зверя, тигр обратился к человеку. Подумайте только, человек — царь творений, разумный, уверенный в себе, а имеет слабый слух и нюх утратил. Уставился в землю, роется в ней, перекапывает, пропалывает, а его голая спина так и манит, чтобы броситься на нее… Когда тигр хоть раз убедится, что человек самая легкая добыча, распробует человечье мясо, то он становится наваждением, кружащим у села «людоедом». Тигр появляется бесшумно, и страх парализует людей. Сомкнет пасть — и раздроблена шея, ударит лапой — и переломлен позвоночник. Человек гибнет. Тигр может тащить его несколько миль, чтобы потом укрыть в тенистой чаще.

— Я видел несколько раз табличку с предостерегающей надписью: «Внимание! Опасно, тигры!», но не принимал этого слишком всерьез, пока не пережил небольшой встряски, — начал я, потягивая трубку.

Мы выбрались в Хардвар за рыбой. Машину оставили на проселочной дороге. Водитель пан Янек копошился около нее, а я, взяв удочку, направился по крутой тропинке к реке. Я пробирался между кущами пятиметровых трав с краями острыми, как лезвие ножа, и наконец уселся на берегу. Мчащаяся горная река была наполнена таким блеском, что даже болели глаза. Только я забросил удочку, как кто-то оторвал мне половину лески.

— Наверное, черепаха, — предположил полковник.

— Может быть… Во всяком случае после этого у меня пропало желание купаться. В траве на откосе прямо надо мной зашелестело, а я был занят привязыванием нового крючка и поэтому даже не оглянулся. Только подумал, что это меня ищет водитель, и крикнул: «Я здесь, у воды, пан Янек!»

Но он не появлялся, вместо этого раз-другой отозвался клаксон автомобиля. Потом сигнал заревел тревожно, непрерывно. Я сложил удочку и полез в гору.

«Слава богу, пан жив, — задыхался водитель, поспешно бросившись ко мне. — Над вами в тростниках сидел тигр и смотрел, как пан ловит рыбу. Я чуть не наступил на него. Он прыгнул в тростники, а я помчался к машине и вот сигналю…»

«Невозможно», — выдавил я и только тогда почувствовал дрожь страха. Вот был бы приятелям повод для издевательств: «И чего его туда понесло… Не мог усидеть на з… в посольстве? Я всегда был уверен, что он плохо кончит. Хороший был парень, но слишком сумасбродный».

«Если вы мне не верите, — рассердился шофер, — то можете пойти и проверить сами, но только уж без меня. Следы огромные, с ладонь».

Я, конечно, поверил. Нам сразу же расхотелось рыбы.

— И очень хорошо, что расхотелось, — кивнул полковник. — Хотя, я думаю, это был молодой тигр, и он не охотился, а просто интересовался, что вы там делаете…

— А, может, он любил рыбу? — пошутил я.

— Да вы не смейтесь, они, как и все кошки, очень любят рыбу. Коллеги из Западной Бенгалии рассказывали мне, что там тигры никогда не нападали на рыбаков, выезжавших на ловлю. Они нападали только на возвращавшихся домой. Рыбак — основное мясное блюдо, а рыба — на закуску. Я бы мог привести десятки таких примеров, как тот случай, о котором вы рассказали. Тигр не поедает свою жертву сразу, только надкусывает, как бы оставляя знак, что это его собственность. Потом он прячет добычу, чтобы она размягчилась, приобрела характерный запашок. Он сидит над добычей до утра, ворчанием отгоняя привлеченных запахом мяса гиен и шакалов. А пиршествует только на следующий вечер. И хотя у него есть в запасе еда, это совсем не мешает ему нападать на новую жертву. Отсюда ошибочное утверждение, будто бы тигр убивает ради удовольствия. Нет, это уже плод человеческой фантазии. Просто тигр не любит упускать случая и собирает запасы еды в нескольких местах. Потом обходит их, но застает лишь остатки. В течение дня мелкие хищники уже сумели воспользоваться плодами его охоты.

— Мне рассказывал иранский посол, как однажды они возвращались из Майсура. Что-то случилось с мотором, и поэтому они остановились. Водитель-индиец принялся проверять зажигание, а посол с сыном вышли из машины, чтобы размять ноги. Они сошли на обочину, потом в кусты и вдруг услышали какой-то странный шум. Спокойно возвращаются к машине, а там водитель смотрит на них блуждающим взглядом и стонет: «Тити… ти…» Посол встряхнул его, тогда тот выдавил: «Тигр!»

Они поняли, в чем дело, и им сразу стало не по себе. Сели в машину и подняли стекла. Все еще трудно было поверить: асфальтированное шоссе, играют телефонные провода, ярко светит низкое солнце… И тут на дорогу вылез тигр. Мягким, степенным шагом он стал обходить машину и ворчал, даже в горле у него играло. С гримасой отвращения тигр раскрыл усатую пасть, ходил вокруг машины и внимательно присматривался. А пассажиры съежились внутри машины. Если бы он захотел напасть, то мог бы одним ударом лапы разбить стекло и вытащить их из машины, как кот вытаскивает мышей из коробки… Однако его что-то беспокоило, он только кружил около машины.

Тогда насмерть перепуганный индиец закрыл лицо руками, голова его упала на руль, и он ударил лбом в клаксон. Машина зарычала, а тигр отскочил в сторону и пропал в зарослях.

«Попробуй включить!» — крикнул посол.

Водитель включил стартер, и, как по волшебству, мотор заработал, они поехали.

Посол говорил мне, что после этой встречи у него пропал интерес к Индии.

— Тигр их не тронул бы, — живо произнес полковник. — Его беспокоила машина, запах горючего, масла, людей… Мало вероятно, что он решился бы прыгнуть. Другое дело, если бы они стреляли из револьвера и ранили его…

Вы знаете, я еще не слыхал, чтобы когда-нибудь тигр сожрал европейца. Не думайте, что они нас боятся… Скорее брезгуют. Очень много пуговиц, тряпок, упаковки. Часы, ножик и совсем другой запах — папиросный дым, одеколон… Как будто бы и человек, а поэтому добыча легкая, но что-то в нем все же не так. Топает, стучит подошвами, дымит. Самое большее, что он мог сделать, это прокрасться за ними несколько шагов, но напасть бы не напал.

Другое дело буйвол. Тот сразу бы атаковал, потому что он глупее. Того взбесит что угодно, а тигр думает, взвешивает. Конечно, я применяю человеческие понятия. Прежде чем прыгнуть, тигр припоминает свой предыдущий опыт. А прыгает он только когда уверен, что настигнет и повалит жертву.

А вот вам еще случай. Четыре молодых английских офицера целый день развлекались в городе, напились и возвращались домой уже ночью. Машина открытая, джип. Ночь чудесная. Вдруг табличка с надписью: «Заповедник». Скорость здесь ограничена до сорока миль, так как в зоне заповедника звери могут выходить на шоссе. Но что им за дело до этого, выпили солидно. Пьяным море по колено.

На полной скорости они выскочили на пригорок, и тут, внизу, в свете фар показался тигр. Рефлекторы пригвоздили его к месту, и он повернулся в сторону подлетающей машины. «Газ, давай газ, — крикнул один из молокососов, — Стукнем его бампером по ребрам, будет перед кроватью шкура!» У джипа есть впереди такая стальная полоса. Всеми овладело настроение корриды, водитель прибавил газу. Рыча от радости, они помчались вперед.

И прежде чем произошло столкновение, тигр присел и секундой позже прыгнул. Просто со страху. Теперь посчитайте: скорость машины и вес его тела — добрых несколько сот килограммов. Двое были убиты на месте. Потом машина влетела в лес, и третий офицер ударился головой о ствол дерева. Еще один труп. В живых остался только водитель. На спине у него были глубокие раны до самой почки. Он еще пытался отползти от горящего джипа в сторону.

Когда его взяли в госпиталь, он что-то рассказывал о тигре, но долгое время врачи принимали его слова за бред — результат сотрясения мозга и шока после аварии.

Вот вам и результаты охоты на тигра с помощью машины.

— А что же было с тигром?

— Уцелел. И убежал. Его, наверное, тоже поразила встреча с рычащим существом, которое излучало свет и мчалось по дороге. Это все. Может быть, он от удара охромел.

— Иначе говоря, — улыбнулся я, — лучше уж оставаться с ружьем и стрелять из засады или со слона. Чем выше над землей, тем безопаснее.

— Ну, не всегда, — усмехнулся полковник, с удовольствием почесывая костлявые колени, обросшие седыми волосами, — Я когда-то во время ночной охоты со слонами был свидетелем весьма удивительного случая…

Обычно на шее слона сидит погонщик, а дальше, на спине, устанавливается паланкин, в нем два охотника. По бокам подвешены огромные корзины с мощными батареями. Погонщик управляет слоном, и тот продирается сквозь кусты, обходя район облавы. Вдруг слон останавливается, вытягивает хобот и идет по следу… Уши у него широко расставлены, их кончики подрагивают. Слон чует хищника. Он начинает медленно крутиться на месте, готовясь к отражению атаки. Тогда погонщик включает рефлектор и водит лучом света по траве и кустам. Вдруг красным огнем загораются глаза тигра. Луч пригвождает его на месте и на одно мгновение выхватывает из укрытия. В этот момент нужно стрелять.

Я услышал выстрел, потом рык слона. Прожектор обежал небо и, продолжая светить, упал в траву. Все это длилось секунды. Потом тяжелый галоп и треск поломанных веток. Свет погас, и послышался топот убегающего слона.

Оказалось, что раненый тигр, почуяв окружение, вскочил на слона и разорвал ему когтями ухо и шею. Погонщик скатился в траву и остался невредим. Охотники же совсем ошалели, побросали ружья и судорожно держались за борта паланкина. Понимаете, слон метался, пытаясь стряхнуть их вместе с тигром, который уцепился за корзину с батареями и за попону. Потом тигр соскочил и прорвался через облаву. Все кончилось только испугом… Охота — всегда лотерея, и, наверное, вся прелесть ее заключается в возможных неожиданностях, бросающих в дрожь.

— Расскажите, как вы добыли хотя бы одну из этих шкур, — попросил я, набивая трубку. — О каком-нибудь из ваших удивительных охотничьих приключений…

Полковник с хитрецой посмотрел на меня.

— Я расскажу, а вы об этом напишете?

Я кивнул, подтверждая его слова.

— А вы думаете, что я сам не могу написать? Я ведь уже издал две книжки. Там нет ни одного слова лжи. Достоверный рассказ о том, как было дело. Вы прочитайте и, если у вас это может понравиться, переведите. Я отказываюсь от гонорара.

— Я не могу согласиться с вашим предложением, оно противоречит моим профессиональным интересам…

— Внесете эти деньги в польский Красный Крест или Союз соратников по оружию. Во время войны в Африке я встречался с поляками, и у меня остались о них самые лучшие воспоминания.

— Плохо, что вы видите во мне только конкурента в писательской славе. Не думал, что вы настолько честолюбивы.

Полковник сразу помрачнел, и я понял, что допустил бестактность.

— Вы плохо меня поняли. Я просто не выдержу конкуренции с вами. Мои описания верны, как полицейский протокол, а вы можете позволить себе свободную игру воображения. Я не обвиняю вас в обмане, но вам все равно, происходит ли дело после захода солнца или же ночью. А я должен точнейшим образом, как можно ближе к действительности описать происходившее. Вам же достаточно того, что так могло быть…

Усевшись поудобнее, я смотрел на медленно вращающиеся лопасти вентилятора. Теперь смущение почувствовал полковник, наклонясь ко мне, он проговорил:

— Хорошо, я расскажу вам одну историю, которую сам никогда не опишу… Она не годится для моих охотничьих дневников. Но вы тоже не расскажете ее, она слишком неправдоподобна.

Из Англии приехал ко мне на каникулы кузен. Четырнадцатилетний щенок. Ему, видите ли, захотелось Индии. Должен признаться, я старался очернить страну. Таскал его на верховые прогулки. Он держался совсем неплохо, стойко колотился попкой о седло. Все время ходил за мною и приставал, чтобы я взял его на тигра… Знаете, это все равно как если бы вы отправились на стриптиз, захватив для компании собственную жену. На тигра я хожу один, с собакой. Точка. И никаких разговоров.

Парень стрелял неплохо. Там, у себя в колледже, он держал первенство, сколько-то там очков по цели и по тарелочкам. Но тигр совсем другое дело. Мне бы задал его отец, если бы с мальчишкой что-нибудь случилось. Я ему категорически отказал.

Но у нас тут устраивают ежегодную охоту на тигра с облавой. Кузен так меня измучил, что я решил его взять. Хочешь? Хорошо. Уж я тебе покажу!

Парень с благоговением учился у следопытов, как различить светящиеся глаза тигра, какое у него расстояние между глазами, когда надо стрелять. И вот мы поехали. Пригорки, кусты, купы пальм, целое море высоченных трав. Преследование тигра происходит ночью. Облава, как огромный сачок, обозначенный красными огнями, постепенно сходится к линии стрелков.

Когда мы расставляли охотников, я выбрал для мальчика место у дерева в котловине, достаточно открытой. Теоретически там на него ничего не должно было выйти, но кто может поручиться. Кузен стрелял настолько хорошо, что я мог оставить его одного. Пусть послушает ночные голоса, пусть у него поиграет воображение. Я был уверен, что он будет бояться. Даже взрослый человек с заряженным ружьем в руках, и тот в такой обстановке чувствует себя неважно, а уж этот молокосос…

Мои коллеги, опытные охотники, не были обрадованы его присутствием. Боялись, что он подстрелит кого-нибудь из облавы или струсит и наделает шума, выстрелив в первую движущуюся тень. Я вдолбил ему это в голову, и он поклялся, что все будет о’кэй.

Знаете, как я хожу? Совсем бесшумно. Поставил его под деревом, показал направление, а сам углубился в чащу. Отошел довольно далеко. Во-первых, я боялся, что щенок будет вертеться и всех всполошит, а во-вторых, хотел дать ему урок: пусть почувствует одиночество и страх.

Месяц был в третьей четверти, но какой-то нечеткий, как обычно бывает перед муссонами. Он то светил ярко, то без видимой причины совсем угасал.

Поддавшись очарованию индийской ночи, я с минуту постоял, слушая далекие шорохи. С треском выпрямлялись пружинистые травы, на которые я наступал. Кричали разбуженные обезьяны. Басом ухал буйвол. Как бы перебирая серебряную сетку, играли сверчки, потом они замолкали, и снова рождалась беспокойная тишина, казалось, что кто-то крадется в темноте.

Вдали показались красные огни облавы — колыхающийся замкнутый круг. Я видел, как они появлялись на вершинах холмов и исчезали, когда облава спускалась в долины. О мою шею билась какая-то ночная бабочка, я отгонял ее, но она упорно возвращалась.

Я посмотрел на часы, было уже за полночь. Люблю ночные голоса, стрекот цикад, мычание антилоп, плач шакалов… Я не ожидал, что зверь выйдет на меня, поэтому позволил себе отдаться воспоминаниям, наплывали картины фронта в Африке…

Вдруг вблизи грохнул выстрел.

Я почувствовал, как будто меня сзади кто-то внезапно толкнул: «Не спи!» Но я не спал, только с минуту мое внимание было менее напряжено. Я хотел сразу же побежать, ведь это выстрелил тот болван! Но если он не стреляет во второй раз, значит, его подвело воображение. Наверное, испугался и пальнул в гиену.

Трус, недотепа… Не двинусь с места, пускай там трясет портками. Теперь уже незачем было держать себя в напряжении. Он всполошил зверя, и ни один хищник не станет пробиваться.

Я представил себе, как должны ругаться мои товарищи, ведь именно на том крыле охоты теперь уже не будет.

Прошел час, и я услышал, как все ближе доносятся шумные голоса облавы. Тут мальчик выстрелил во второй раз.

Для меня это было уже слишком. Ему же ясно было сказано: это охота на тигров, стрелять только в тигров! Разъяренный, я вылез из засады. Облава была уже за пригорком. Индийцы с факелами и копьями свернули немного раньше. Последний выстрел из засады кузена прозвучал, когда они были уже совсем близко, поэтому не хотели рисковать.

Высоко выбрасывая ржавое зарево, запылали два огромных костра. Я не занимался кузеном. Мне было попросту стыдно. А он даже не вышел из засады, все еще торчал там. Глупец! Ну так пусть сидит себе до утра! Я пил горячий чай и выслушивал едкие замечания охотников. Они предлагали мне в следующий раз взять с собой младенца. Его плач может привлечь, а не отпугнуть зверя.

О сне не могло быть и речи. Я бесился. Ну, пусть только я его увижу, уж я ему выложу!

Наконец рассвело, и так внезапно, как будто кто-то отворил окно. Я двинулся по росистой траве.

«Ну, чего ты ждешь? Маму?»

«Мне никто не сказал, что уже пора уходить».

«В кого ты стрелял?»

«В тигров».

«Ты уверен в этом?» — во мне все клокотало, еще это ненужное множественное число.

«Да, но не совсем… Под кустами было темно. Я выстрелил, а они исчезли».

«Где же они?»

«Не знаю. Я не лазил в траву. Это было где-то там, — он неуверенно указал перед собой направление. — Я могу теперь пойти?»

«Можешь, можешь…»

Оставив у дерева ружье, он, подпрыгивая, помчался.

«Разве ты не знаешь, что испортил нам охоту! — крикнул я ему вслед. — Теперь из-за тебя стыдно будет соседям на глаза показаться…»

Неожиданно я услыхал его триумфальный крик:

«Есть, дядя, иди скорей сюда! Они здесь!»

«Так возьми их за хвосты и тащи!» — я был совершенно уверен, что он имеет в виду шакалов.

«Я не смогу!» — крикнул он.

Я направился к нему. С удовольствием дал бы ему в лоб так, чтобы он перевернулся вверх тормашками. А сейчас это можно было сделать без свидетелей, в тростнике, пока нас никто не видит.

И тут меня словно ударило: в маленькой ложбинке, прижавшись друг к другу, как котята в корзине, лежали два тигра. Один огромный, тигрица, другой немного поменьше, но тоже уже взрослый.

Два тигра! Вы в состоянии понять это? Какое счастье выпало этому парню! Я слыхал рассказы о разных случаях на охоте, но эту историю никто не повторяет, даже после обильной выпивки. Уж слишком она похожа на откровенную ложь…

С минуту мы сидели молча, пока не прозвучал гонг, призывавший нас на ужин.

НЕПОСТИЖИМЫЕ

— Ведь нам важна не истина, — страстно говорил профессор Г., индиец из Бенгалии, — мы ее знаем. Вам не нужно показывать нам зеркало, мы знаем, что в нем отразится. Мы только жаждем услышать немного похвалы. Вы обязаны написать о наших фабриках, о новых домнах, о плотине в Бакра Нангхал и о столице Пенджаба, возведенной Корбюзье назло пакистанцам, о Чандигархе… Покажите все, в чем мы похожи на вас…

— Но это же скучно. Техническое однообразие мира. Кого это у нас заинтересует? Если хорошенько поискать, то в ваших официальных публикациях найдутся всевозможные данные, включая предполагаемую продукцию по меньшей мере лет на десять вперед. Информации об Индии такой, какой вы хотели бы ее видеть, более чем достаточно. Я прекрасно понимаю вас, профессор, но у нас немногих интересует опровержение мифов. Даже те, кто побывали на вашей родине, довольствуются памятниками культуры, восхищаются святынями, непонятными, но очень земными богами, этими живыми камнями. А в современной жизни они видят только краски в ослепительном блеске солнца, девушку, закутанную в сари, которая, почти танцуя, приседает и собирает что-то на красной пыли дороги в медный сосуд на голове… Путешественники уже не хотят знать, что это коровий навоз. Это испортило бы образ. Зачем думать о миллионах бедняков, дремлющих под стенами мазанок на самом пекле? О шести миллионах нищенствующих саду — святых с колтуном на голове? О женщинах, увешанных детьми, беспомощно крутящих в руках книжку в картинках о family planning^[36], безграмотных, отданных во власть суеверных деляг. Вы говорите, что «нужно писать о наших атомных достижениях». Я помню об индийском Рокфеллере, об основателе Тата-института, но одновременно у меня из головы не выходит лаконичное сообщение «Хиндустан стандард»: «После сдачи экзаменов студент политехнического института бритвой отрезал себе язык и возложил его на алтарь богини Кали». Вы скажете, что сумасшедших всюду хватает?..

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — кивнул профессор и обхватил колено сильными ладонями. — Проще всего забыть всякие истории такого рода, забыть об этом безумии. И остаться только при удобной нам легенде: классические поэмы, философы, законодатели, Рабиндранат Тагор, Ганди со своей революцией без насилия, наконец, мудрый Неру… Индия — совесть мира…

— Конечно, никому не хочется знать правду, — я посмотрел на его широкий лоб. Интересно, что творится там, в глубине этого лба? У профессора были крупные толстые губы сластолюбца, но форма их говорила об энергичности и настойчивости.

— Под видом интересных, почти сенсационных приключений я пытался писать подобные книжки, стремясь удовлетворить нашу страсть к непонятным и таинственным историям. Я пробовал показать куски повседневной, лениво текущей жизни, жизни многосторонней, в которой есть место и для вас, профессора университета, знаменитого лингвиста, и для факира с трезубым посохом. Наши читатели не очень-то могут себе представить, сколько сот тысяч факиров приходится у вас на одного ученого. Я не издеваюсь, я только хочу помочь вам понять положение дел. Меня-то гораздо больше интересует фанатичный деятель из партии Национальный Конгресс, молодой человек с высшим образованием, который отправляется в село, живет с крестьянами и два года терпеливо их убеждает, что канава, которая отводит навозную жижу с той половины хижины, где находится стойло, должна быть облицована, выбелена известью и не должна вести к колодцу… Он сам с гордостью рассказывал мне о своем достижении. Я не смеюсь: два года агитации! Растрачена колоссальная энергия. А все можно было устроить просто приказом или штрафом, в вашем понятии — насилием.

— И это будет далеко не одно и то же. Тот человек созревал духовно в самопожертвовании, он совершенствовал и себя, и крестьян. Знаете, я назвал бы это совмещением народной воли.

Чувствовалось, что я вступаю на шаткую почву, что мы не найдем общего языка. Сразу же окажется, что у меня в распоряжении есть только одна жизнь, а у них — несколько, поэтому они могут и не спешить. Было бы лучше, следуя моему хобби, спросить его о самом удивительном переживании. Ведь, несмотря на обучение в Англии и едкий юмор, он наверняка мог бы кое о чем рассказать, какое-нибудь воспоминание о настоящей Индии.

Должен признаться, у меня счастливая рука. Едва я затронул эту струну, профессор искоса взглянул на меня, потом, уверившись, что я не шучу, сразу же оживился и начал:

— После освобождения из тюрьмы, куда меня засадили англичане за участие в забастовках и за подрывную деятельность, я долго не мог найти работы. Я оставался на подозрении. Несмотря на высшее образование, жить мне пришлось вне Бенгалии, изгнанником. Только после того как к власти пришел Конгресс, я получил работу, которую люблю. На радио. Понимаете, я чувствовал, что живу: работа над сообщениями, переводами, постоянное напряжение.

Жил я в старом отеле, который занимал павильоны, разбросанные в одичавшем парке. Мои соседи, английские офицеры, знали, что их господству приходит конец, поэтому напивались до потери сознания, приводили девушек, шумели невыносимо. Через несколько месяцев вместе с последними воинскими подразделениями они должны были навсегда покинуть нашу страну.

Мне после работы хотелось отдохнуть, иногда нужно было сосредоточиться, а офицеры раздражали. Поэтому я выбирался на Джамну и подолгу сидел на ее берегу. Город оставался за моей спиной, а передо мной — широко разлившаяся вода, затоны, наносы гравия, плоский пустынный противоположный берег и несколько сонных марабу.

— Вы молились?

— Можно понимать и так. Нам, индусам, не нужны святыни, стены отделяют нас от мира, а мы хотим соединиться с ним, хотим во всем ощущать бога. Чтобы быть ближе к природе, в которой еще чувствуется прикосновение его рук, мы охотно сбрасываем одежды. Мы не складываем ладони, а простираем их, принимая дыхание благодати.

В тот день я впервые получил деньги — сто с лишним рупий. Так как я привык жить на анны, мне казалось, что теперь я богач.

Я сел на самом берегу. Стиральщики уже ушли, было тихо и пустынно. Солнце зашло, на небе полыхали красные отсветы заката, и река текла передо мной сияющей лентой. Я дышал полной грудью. Мысли теплились где-то на краю сознания, это были неясные планы использования полученных денег.

Вдруг я услышал позади себя шаги. Оглянулся и увидел, что в мою сторону направляется рослый полуголый саду. Я забеспокоился. Мускулы незнакомца, его широкая грудь светились в последних лучах солнца, как отлитые из бронзы. Среди этих искателей совершенства встречаются разные люди. Одежда йога может служить и маской, помогает открывать двери хижины, облегчает обман в общем-то весьма доверчивых и добродушных крестьян.

Я был один. Через четверть часа стемнеет. Почему он направляется именно ко мне? Я все время помнил о деньгах, поэтому опустил руки и стал разгребать песок, отыскивая какой-нибудь камень, который, если его применить внезапно, уравновесил бы шансы в борьбе.

Прислушиваясь к скрежету щебня под его ногами, я напряженно ждал. Он присел рядом, вполголоса поздоровался. По его акценту я понял, что он, как и я, родом из Бенгалии.

С минуту мы сидели молча. Вода светилась, переливаясь среди потемневших наносов песка. Тогда он шепотом начал говорить. До сих пор я помню каждое его слово. Он паломником прошел тысячу миль до Матхуры, как приверженец бога Кришны хотел предаться размышлениям на его родине. Но по дороге в город внезапно получил от своего наставника указание прервать паломничество и тотчас же вернуться. Его гуру умирает и хочет доверить ему какую-то тайну. Но он не будет ждать больше трех дней. Тогда саду задумался, где взять денег на билет, и гуру ответил ему: «Иди к реке, там есть человек, который тебе их даст». Саду пробовал возражать, говорил, что он уже прошел этой дорогой и над рекой никого не видел. Но приказ повторился. Гуру сказал: «Иди к самой воде. Он там ждет тебя». Во имя послушания гуру он направился сюда и тогда увидел меня. Я говорю «сказал», но это не так: скорее, думал, ибо наказы гуру возникали в его душе.

«Все это очень хорошо, но откуда ты знаешь, что у меня есть деньги и что я тебе их дам, ведь меня послушание не обязывает?» — ответил я, когда он кончил свой рассказ.

«Мой гуру — настоящий гуру, он никогда не лжет», — прошептал мой собеседник. Не глядя на меня, он пальцем написал на песке цифры. Действительно, у меня при себе было именно столько рупий.

«Чтобы ты не думал, что я пытаюсь тебя обмануть, — рассудительно продолжал саду, — я попрошу Кришну о знаке».

На минуту он сосредоточился. Я слышал только журчание воды, поверхность реки стала еще краснее.

«Дай мне на минутку твою ручку», — сказал наконец саду.

«Зачем?»

«Ведь она твоя и все время была у тебя, так что ты не скажешь, что я приготовил этот фокус…»

Я вытащил ручку из кармана пиджака и с любопытством подал ему.

Он отбросил повязку и встал надо мной почти голый. «Подставь ладони».

Я послушался и заулыбался, когда он начал как бы доить закрытую ручку. Как вы, наверное, знаете, бог Кришна в детстве пас коров. Мой йог обращался к этим священным коровам, таким же далеким, как облака над нами. Я скептически ожидал и улыбался. Вдруг капнула одна теплая капля, потом другая, наконец, сильной струей, как при вечернем удое, в ладони ударило пенистое молоко. Через минуту оно наполнило руку и полилось сквозь пальцы.

«Пей!» — приказал йог.

Я поднес ладони ко рту и глотнул. Это было настоящее свежее молоко.

Я приподнял голову. Молоко било ключом. Он доил мою ручку! Здесь не могло быть никакого обмана. На фоне рекивырисовывались его темные руки. Я видел все достаточно отчетливо для того, чтобы быть уверенным. Это не был фокус обманщика.

Не считайте меня наивным дурнем, которого легко морочить. К тому времени я уже многое изведал. Получил образование, побывал в тюрьме… Я вовсе не склонен признавать чудеса обычным явлением, однако тогда мною овладел трепет испуга, ведь на моих глазах происходило такое, чего я не мог объяснить.

Молоко обильно лилось и стекало на песок.

«Тебе достаточно этого для доказательства?»

Я утвердительно кивнул.

«Ну так иди, вылей остальное в реку».

Я послушался. Ополоснул ладони. Потом полез в карман и протянул ему всю получку. Он взял только две банкноты, остальное вместе с ручкой вернул и, поклонившись, удалился. Некоторое время я еще видел его фигуру на фоне красноватых отсветов реки.

Лишь раз в жизни я столкнулся с чем-то, чего не могу понять. Он доил молоко из моей ручки, — теперь профессор упорно смотрел мне прямо в глаза, — понимаете, доил, буквально как из вымени…

Ожидая протеста с моей стороны, он сидел так настороженно, что я должен был рассмеяться.

— Естественно, что именно это я могу понять. Если бы вы знали, что я могу выжать из моей ручки! В этом нет никакого чуда.

Теперь лицо его смягчилось, он усмехнулся.

— Вы подсознательно оборонялись перед признанием непостижимого, так как это нарушает душевный покой, — профессор пытался оправдать меня, — раздражает, беспокоит… Хотите отделаться от меня шуткой.

— Нет, — горячо запротестовал я. — Я считаю другие явления гораздо более близкими чуду.

Эта уже не страна, а континент — наверное, так можно назвать Индию — континент, четвертованный религиями, говорящий на восемнадцати языках, с разнообразными обычаями, объединяется и укрепляется в муравьином стремлении к единству. Наверное, это единственное место на земном шаре, где можно наблюдать соседствующие друг с другом в одно и то же время все эпохи человечества: от каменного топора, от огня, добываемого трением двух кусков дерева, до упомянутого вами Тата-института с действующими атомными реакторами и горсткой ученых с мировой славой. И тот, с копьем в руке, и другой, с пробиркой в изолированном зажиме, оба — индийцы. Они могут уживаться рядом без насилия, и в этом для меня непостижимое повседневное чудо Индии.

— А для меня это опять-таки понятно, — серьезно ответил профессор. — Ибо и кочевника, приветствующего Солнце, как бога, и ученого-атомника, как и все общество, несмотря на внешне эгоистические начинания и противоречивые колебания, воодушевляет одна надежда и стремление: прогресс, прогресс, только бы перемена не нарушила покоя. Мы уже вырвались из неволи, теперь у нас есть время для создания нашей Индии.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Советский читатель уже знаком с творчеством Войцеха Жукровского. «Странствия с моим Гуру» — вторая переведенная на русский язык книга этого известного современного польского писателя с богатым, многогранным талантом. Автор нескольких романов, путевых заметок, очерков и великолепных новелл, Войцех Жук-ровский принадлежит к среднему поколению польских писателей, к тем, чьи таланты широко и щедро расцвели в народной Польше. Жукровский стал писать со школьной скамьи. Конечно, начинал со стихов. Университет. Военное училище. Трагический сентябрь 1939 года. Подхорунжий-артиллерист Войцех Жукровский принимает активное участие в борьбе с гитлеровским нашествием на Польшу. Бои у Нарева, кошмар отступления, неравная борьба с бронированными ордами Гитлера. Штыковые схватки под Томашовом Любельским. Ранение. Плен. Все это двенадцать лет спустя воскреснет на страницах удостоенного Государственной премии романа «Дни поражения» (1951) — книги, которая глубоко вскрыла причины поражения буржуазно-помещичьей Польши (роман издан на русском языке).

В тяжелые дни гитлеровской оккупации Войцех Жукровский, рабочий завода «Сольвай» в Кракове, продолжает работу в подпольном Краковском университете и принимает активное участие в издании подпольного литературного ежемесячника.

После освобождения Польши Жукровский занимает место в первых рядах великой армии тружеников восстановления страны. Его очерки, новеллы, романы быстро завоевали признание широких читательских кругов. По его произведениям поставлены фильмы, имевшие огромный успех. Войцех Жукровский часто выезжает за границу. Результатом его поездки в Демократический Вьетнам была книга «Дом без стен» и книга для детей «Костер в джунглях». «Странствия с моим Гуру» (1960) — это своего рода итог пребывания в Индии, где автор работал в посольстве Польской Народной Республики. Результатом поездки в Лаос был сборник очерков «В царстве миллионов слонов» (1962).

Тема Азии не случайно привлекла внимание писателя. Азия 50-х годов — арена огромных социальных перемен и сдвигов. И Войцех Жукровский, зоркий наблюдатель и большой мастер пера, с присущим ему лаконизмом, богатой и живой гаммой красок сумел показать на судьбах отдельных людей самое существенное из того, что происходит сейчас в этих странах. Через его книги проходит целая галерея живых людей: солдат Вьетнамской народной армии, бойцов отрядов Патет-Лао, простых тружеников Индии.

«Странствия с моим Гуру» — результат личных наблюдений и встреч писателя, книга об Индии без прикрас, о многих сложных проблемах этой большой, старой и одновременно такой молодой страны. Секрет ее популярности (книга издавалась в Польше четыре раза большим тиражом), как и популярности других романов и новелл Войцеха Жукровского, заключен в его умении показать человеческую судьбу во всем ее многообразии, а также в особом подходе к своим героям. Лучше всего это определяют слова, сказанные однажды самим автором: «Люблю людей, умею радоваться каждому их успеху и разделять человеческую радость».

В. С. КУЛЕША

INFO

Жукровский, Войцех

СТРАНСТВИЯ С МОИМ ГУРУ. Пер. с польск.

Ю. В. Капиноса и А. П. Костина. М., «Мысль», 1965.

239 с. (Путешествия. Приключения. Фантастика).

91 (И5)

Редактор Л. А. Деревянкина

Художественный редактор С. М. Полесицкая

Технический редактор Н. И. Ногина

Корректоры О. П. Мельникова, Г. И. Замани

Сдано в набор 27 марта 1965 г. Подписано в печать 30 июня 1965 г. Формат бумаги 84х1081/32. Бумажных листов 3,75. Печатных листов 12,3. Учетно-издательских листов 12,412. Тираж 40 000 экз.

Цена 65 коп. Заказ Ks 2486.

Св. темплан обществ.-полит. лит-ры 1965 г. № 886

Издательство «Мысль»

Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.

Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова

Главполиграфпрома Государственного комитета

Совета Министров СССР по печати.

Москва, Ж-54, Валовая, 28.

Примечания

1

Дхоти — набедренная повязка.

(обратно)

2

Sweeper — подметальщик, уборщик (англ.).

(обратно)

3

Спасибо. Это борьба (англ.).

(обратно)

4

Мистер Нараин — плохой человек (англ.).

(обратно)

5

Сверхоружие (нем.).

(обратно)

6

Сухая страна (англ.).

(обратно)

7

«Старый контрабандист» (англ.).

(обратно)

8

Но уже поздно! — Ничего, к нему всегда можно зайти (англ.).

(обратно)

9

Это мой земляк, я могу заходить к нему в любое время (англ.).

(обратно)

10

Должность, соответствующая командиру полка (англ.).

(обратно)

11

Будь здоров (англ.).

(обратно)

12

Презрительная кличка японцев.

(обратно)

13

Блюдо из цыплят.

(обратно)

14

Нет. Не сегодня (англ.).

(обратно)

15

Да (англ.).

(обратно)

16

Утренний чай (англ.).

(обратно)

17

Дынгус — обливание водой, польский шуточный обычай, приуроченный ко второму дню пасхи.

(обратно)

18

Название польского бюро путешествий.

(обратно)

19

Дорогое английское мыло.

(обратно)

20

Прошу не фотографировать (англ.).

(обратно)

21

Кожаная обувь горца.

(обратно)

22

Луна убывает (лат.).

(обратно)

23

Держи левее (англ.).

(обратно)

24

Польское агентство печати.

(обратно)

25

Министерство иностранных дел.

(обратно)

26

Именно так и случилось. Освобожденный Абдулла произнес несколько речей, напоминавших рык изголодавшегося льва, и за призыв к свержению власти и к братоубийственной войне был посажен на несколько лет в тюрьму, как это и предвидел наш председатель (прим. автора).

(обратно)

27

Partition — распространенное название периода раздела колониальной Индии на Индию и Пакистан (прим. автора).

(обратно)

28

Простой воды, пожалуйста (англ.).

(обратно)

29

Лак — 100 000 рупий (прим. автора).

(обратно)

30

Одно из имен богини Кали (прим. перев.).

(обратно)

31

Картофельный сок (англ.).

(обратно)

32

Действительно, чудо терпеливой дрессировки. Фокусник рассыпал зерна и обращался к птице, позволяя ей съесть лишь определенное, указанное зрителем число зерен. Он громко называл это число и отпускал канарейку с пальца. Мы внимательно наблюдали, считая каждый удар клювом. Птичка съедала лишь столько зерен, сколько ей было позволено, короче говоря, создавалась видимость, что она умеет считать до десяти (прим. автора).

(обратно)

33

Конечно, не считая крупных капиталистов, которые не столько боялись обещаний социализации в речах премьера Неру, сколько революционного примера других стран. На всякий случай доходы они помещают в английских, американских и австралийских банках. Утечка капиталов стала настолько повсеместной, что пришлось прибегнуть к грозным законам, радикально ограничивающим возможности перечисления денег за границу (прим. автора).

(обратно)

34

СД — дипломатический корпус.

(обратно)

35

Пришел (англ.).

(обратно)

36

Семейном бюджете (англ.).

(обратно)

Оглавление

МОЙ ГУРУ

ДЖИННЫ В МАСТЕРСКОЙ

ЗАЧАРОВАННЫЙ ДОМ

СЧАСТЛИВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

ДОМА

Я ЗАПЛАТИЛ ЗА СВОЮ СМЕРТЬ

НОЖНИЦЫ БОГИНИ КАЛИ

ДОРОГА НА МАНДАЛАЙ

ИНДУССКИЙ ДЫНГУС[17]

МАЛЬЧИК-ВОЛК

ПРЕЛЕСТИ ОДИНОЧЕСТВА

HOC HE В СВОИ ДЕЛА

ВСТРЕТИМСЯ В БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ

ПОЛИЦИЯ И БОГИ

СВАДЬБА И СКОРПИОН

СВЯТОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

ОЖИДАЯ МОТОРКУ

ОНА ТАМ

ЗАКОН И КОЛДУНЬИ

ПРОКЛЯТАЯ ДРАГОЦЕННОСТЬ

ИСТОРИЯ С ПРЕССОМ

ТИГРОВ НЕ ДРАЗНИТЬ

НЕПОСТИЖИМЫЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

INFO

*** Примечания ***